Жизнь ушла, Безродная Юлия, Год: 1912 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 83 минут(ы)

ЖИЗНЬ УШЛА.

(Разсказъ).

— Мамуся, уже шесть часовъ,— насмшливо улыбаясь, закричалъ Жоржикъ.

— А въ половин восьмого намъ уже хать надо,— подхватилъ Маркъ.

— А ты давала честное слово, что мы сегодня кончимъ обдъ въ пять,— продолжалъ Жоржикъ.

— Чтобы ‘малолтніе вундеркинды’, — вторилъ ему Маркъ,— могли отдохнуть передъ концертомъ. А между тмъ Олимпъ еще и стола не собирается накрывать.

На эти насмшливыя задиранья никто не отвчалъ, такъ какъ мамуся, къ которой обращались малолтніе вундеркинды, лежала отъ волненія въ спальн съ перевязанной головой.

Вундеркиндамъ въ сущности было ршительно все равно, когда будетъ обдъ. Они равнодушно относились и къ концерту, давно уже объявленному въ афишахъ и назначенному на сегодня. Имъ просто весело, что сегодня, какъ и всегда, все запаздываетъ, что когда прідетъ карета забирать ихъ въ концертъ, поднимется обычная суета. Съ утра все будто бы начинало налаживаться аккуратно. Вс встали раньше обыкновеннаго, озабоченные, дятельные, сознающіе важность событія. Но, какъ бываетъ часто, въ моменты высокаго нервнаго напряженія вторгается грубая сила въ лиц ‘гастролирующей Маримонды’. Прислуги такъ часто мнялись въ этомъ дом, что имена ихъ не запоминались, а для нихъ существовало общее нарицательное прозвище Маримонда. Кухарка какъ разъ сегодня выбрала моментъ, чтобы свести счеты съ двченкой, а Олимпіада, кормилица Жоржа, прибавила ложку своего меда. Въ результат завтракъ окончился въ третьемъ часу. Только чадъ жаренаго луку, доносящійся изъ кухни, намекаетъ на возможность обда. Жоржикъ доволенъ: отчимъ, Георгій Константиновичъ, не выноситъ кухонныхъ запаховъ, слдовательно, элементы взрывовъ наростаютъ съ неумолимой постепенностью. Взрывы для него — это самое любопытное въ жизни. Маркъ, напротивъ, привыкъ философически относиться къ непрерывнымъ треволненіямъ домашности. Оба развлекаются сообразно своимъ наклонностямъ. Большеглазый Жоржикъ весь погруженъ въ Пинкертона, что не мшаетъ ему непрерывно реагировать на окружающую дйствительность. Маркъ увлеченъ химіей. Вполн равнодушный по виду къ предстоящей роли вундеркинда, онъ суетится возл цлой системы стеклянныхъ трубокъ, изъ которыхъ одна, шипя, выбрасываетъ грязножелтое пламя. Наконецъ, появляется Олимпіада съ грудой тарелокъ на поднос.

— Фу, гадость, брось, всю столовую запакостилъ,— говоритъ она Марку сердито и демонстративно чихаетъ.

— На Олимп тучи сгустились,— констатируетъ Жоржикъ, не отрываясь отъ Пинкертона,— будетъ буря.

— Мы поспоримъ,— подпваетъ Маркъ и вдругъ кричитъ:— а, чортъ!

Онъ прыгаетъ на одной ног и дуетъ на пальцы. Конечно, Жоржикъ также вскакиваетъ и также скачетъ вокругъ брата со всей необузданной пылкостью своего темперамента.

— А, что, обжегся? Но вдь ты говорилъ, что это не жжется?

Пользуясь случаемъ истратить накопленную энергію, онъ бжитъ въ спальню.

— Мамуся,— кричитъ онъ,— старшій вундеркиндъ обжегъ еб пальчики.

Мамуся, Людмила Игнатьевна Скадовская, трагически принимаетъ извстіе, хочетъ приподняться, хватаясь за голову, пытается встать, но безсильно падаетъ на кушетку. Наконецъ, встаетъ по-настоящему, ‘подобно Антею, черпающему силы отъ прикосновенья къ перин’, иронизируетъ непочтительный сынъ.

— Маркъ, Марчикъ, вдь я же тебя просила… Я умоляла тебя, помнишь, ты далъ честное слово… Маркъ, ты понимаешь, вся будущность… Боже, что съ пальцемъ? Покажи, гд рана?

На лиц у Марка, по обыкновенію, пессимистическая улыбка: волненіе матери не прогоняетъ ея. Напротивъ, она становится еще выразительне. Онъ все дуетъ на обожженный палецъ и смотритъ на трубку съ колеблющимся мутножелтымъ огонькомъ.

Людмила Игнатьевна кидается къ мальчику, хватаетъ палецъ дрожащими руками, разсматриваетъ его и въ изнеможеніи падаетъ на стулъ.

— Сегодня ты играть не можешь,— мрачно говоритъ она.

Но Маркъ не реагируетъ на трагическое.

— Пустяки, — говоригъ онъ равнодушно, — маленькій ожогъ на большомъ пальц. А ты, Жоржикъ, доносчикъ.

Жоржикъ опять за Пинкертономъ и только радостно улыбается въ отвтъ.

— Правда?— спрашиваетъ Людмила Игнатьевна спокойне.

Она такъ же быстро возстановляетъ душевное равновсіе, какъ и теряетъ его.

— Что это за ужасный запахъ? Маркъ, я запрещаю теб.

— Что ты понимаешь? Этотъ газъ иметъ нуль запаха.

— Хо-хо!.. Тутъ нечмъ дышать,— радостно восклицаетъ Жоржикъ.

Дверь изъ коридора полуоткрывается, и высовывается рыжеватое, веснущатое лицо студента. Это — кузенъ Фоня, Афанасій Ивановичъ, кончающій въ этомъ году математическій факультетъ.

— Какъ, еще не накрыли?— разочарованно вздыхаетъ онъ.— Такъ сть хочется.

На лиц Людмилы Игнатьевны снова выраженіе ужаса.

— Седьмой часъ, седьмой часъ! Скоро пришлютъ карету, а дти…

Громы переносятся изъ столовой на кухню. Оттуда слышны протесты, оправданья, голоса повышаются и, наконецъ, достигнувъ предловъ, положенныхъ природой, внезапно затихаютъ. Появляется Олимпіада, предшествуемая своей трехлтней дочкой Фимочкой. Серебро дрожитъ въ рукахъ Олимпіады. На лиц, покрытомъ красными пятнами, ясные слды выдержанной бури. Фимочка, гордая помощница матери, тащитъ разливательную ложку. Среди нависшаго мрака ея личико беззаботно.

— Олимпъ въ молніяхъ,— съ восторгомъ констатируетъ Жоржъ,— будетъ и громъ.

— Маркъ, убери эти глупости,— говоритъ Олимпіада, замахиваясь скатертью на колбочки, реторты, пузырьки, разбросанные по обденному столу.

Маленькая Фимочка ршаетъ, что наступило время сказать и ей свое слово.

— Убери свои глупости,— повторяетъ она, глядя строго на Марка. И вдругъ поднимаетъ неистовый крикъ. Жоржикъ, подкравшись, схватилъ ее на руки и закружился съ нею.

Лицо Олимпіады темнетъ. Она, стиснувъ руки, бросаетъ скатерть, швыряетъ ложки, ножи, стулья, вообще производить шумъ, соотвтствующій предсказанному грому.

Вся эта суматоха развлекаетъ еще одного свидтеля. Въ столовую вошелъ Андрей Александровичъ Двоекуровъ, ддушка, отецъ перваго мужа Людмилы Игнатьевны. Ддушка живетъ рядомъ, по той же лстниц, на одной площадк. У него своя маленькая квартира, своя кухня, но онъ любитъ приходить сюда, чтобы развлекаться, и теперь весело смется. Но Людмила Игнатьевна, вернувшись изъ кухни, находитъ новый предметъ для ужаса.

— Руки, Боже мой, руки!— кричитъ она.— Ты утомишь руки, Жоржикъ! Я запрещаю! Брось двочку!

Жоржикъ исполняетъ приказаніе буквально. Онъ бросаетъ Фимочку на полъ, правда, очень осторожно, только для эффекта. Эффектъ полный. Фима кричитъ, Людмила Игнатьевна стоитъ на колняхъ возл ребенка, цлуетъ его, прижимаетъ къ себ.

— Ты злой, злой,— говоритъ она Жоржику.

Но Жоржъ не только скандалистъ, но и казуистъ — побдоносно замчаетъ:

— Ты сказала ‘брось’. Дти обязаны повиноваться родителямъ.

Фимочка уже утшена. Она подходитъ къ Жоржику и также повторяетъ: ‘злой, злой’. Потомъ, лукаво улыбаясь, смотритъ на него и говоритъ:

— Ну, брось меня еще!

Теперь вс хохочутъ. Ддушка даже прислъ, обезсилвъ отъ смха. Но вдругъ лицо его становится серьезнымъ, даже сердитымъ.

— Маркъ, ты стащилъ у меня этотъ камушекъ?

— Да, мн это необходимо для опыта.

Ддушка любитель минералогіи. Въ его стеклянномъ шкафу собрана большая коллекція камней. Но Маркъ любитель химіи. Эта страсть побждаетъ въ немъ нравственные принципы, и онъ прибгаетъ иногда къ непозволительнымъ средствамъ, чтобы добыть то, что считаетъ необходимымъ.

— Зачмъ теб селенистый свинецъ?

— Я хотлъ добыть селенитъ для безпроволочнаго телефона.

— Дуракъ, разв можно безъ лабораторіи.

— Я хотлъ съ товарищами.

— Какъ?.. Да ты отломилъ базо-пинакоидъ! Такой рдкій экземпляръ!

— Я — маленькій кусочекъ.

— Кусочекъ! Одинъ кусочекъ, да другой кусочекъ! Твой отецъ никогда такъ не длалъ.

Ддушка волнуется, нервно перебираетъ дрожащими пальцами по борту своей венгерки.

Людмила Игнатьевна съ мольбой смотритъ на старика.

— Господа, пожалуйста! Ддушка, ради Бога! Вдь сегодня концертъ!

— И при томъ у Марка переходный возрастъ,— подхватываетъ Жоржъ.

Ддушка не уступаетъ. Еще сильне дрожатъ его пальцы.

— Это невозможно… портить такую коллекцію!

— Маркъ, дай ддушк честное слово…

— Какое тамъ честное слово! Выпороть его хорошенько надо, вотъ что.

— Ддушка,— умоляетъ Людмила Игнатьевна,— вдь концертъ сегодня…

Повидимому, ддушка смягчается. Пальцы его перестаютъ бгать по борту венгерки. Онъ засовываетъ руки въ карманы.

— За то сегодня онъ поиграетъ теб,— вкрадчиво говоритъ Людмила Игнатьевна.— Ты будешь слушать чудный концертъ Шумана.

— Я не пойду сегодня.

Людмила Инатьевна, конечно, потрясена.

— Почему?

— Я уже видлъ этотъ концертъ во сн. Это значитъ, что я слишкомъ нервенъ. Надо избгать того, что волнуетъ.

Ддушк восемьдесятъ лтъ. Онъ здоровъ, хорошо видитъ и слышитъ, но всегда тщательно соблюдаетъ правила физической и психической гигіены.

Людмил Игнатьевн очень обидно, но она знаетъ, что ддушку не переспоришь. Когда замшана въ дло его гигіена, онъ твердъ, какъ скала.

Кстати, въ передней звонокъ, дти прислушиваются: если отчимъ, надо подтянуться. Нтъ, это только Рита, старшая сестра, которую они еще сегодня не видли.

— Какъ ты причесана?— кричитъ Жоржикъ въ темноту передней, и, оборачиваясь къ ддушк, продолжаетъ:

— Вчера у нея были колбасики вокругъ ушей и она ходила такъ.

Онъ прошелся, вытянувъ шею впередъ, съ неподвижной, слегка поникшей головой.

Братья цнили въ своей сестр ‘двицу съ перцемъ’, плняясь причудливыми полетами ея фантазіи въ костюмахъ и прическ, которую она умла такъ разнообрааить, что лицо ея казалось всегда новымъ.

Рита вошла, привычная къ общему вниманію, такъ ‘просто’, какъ на сцен вошла бы двушка, вернувшаяся домой обдать. Ее нельзя было назвать красивой, но что-то дерзко спокойное, вызывающе равнодушное было въ ея высокой, стремящейся впередъ фигур. Оригинальный разрзъ глазъ, длинныхъ, суженыхъ, срыхъ съ яркими огненными крапинками привлекалъ тревожное вниманіе.

— Сегодня она опять иначе,— кричитъ Жоржикъ.

Мягкіе разсыпающіеся волосы Риты, свернутые на затылк, обрамляли лобъ двумя волнистыми прядями. И ходила она сегодня иначе. Слегка покачиваясь, съ откинутой назадъ головой. Конечно, было бы красиво при этомъ держать блую лилію въ правой рук… Но такихъ тайныхъ желаній Рита выражать не ршалась. Ей 19 лтъ, но она хотла бы казаться еще моложе.

Игнорируя шумныя привтствія братьевъ, она кивнула кузену, поцловала ддушку, все съ той же искусственной граціей, которая казалась бы вполн естественной на сцен. Вся эта грація, однако, быстро исчезла, когда она взглянула на полунакрытый столъ. Она самымъ прозаическимъ образомъ пожала плечами.

— Какъ, вы не обдали? Да о чемъ же вы думаете, господа? Скоро придутъ за вундеркиндами, а они сидятъ съ немытыми носами.

Людмила Игнатьевна отвчаетъ молчаливымъ жестомъ, исполненнымъ трагизма. Въ предчувствіи дальнйшаго, Олимпіада поспшно ретируется.

— Столъ не накрытъ,— говоритъ Жоржикъ. Въ его глазахъ вспыхиваютъ огоньки удовольствія.— Но на крыш сидитъ кошка и облизываетъ свою лапку…

— Это изъ Марго, ддушка.

— Что это значитъ?— спросилъ старикъ, угадывая развлеченіе.

— А то, что кошка утащила курицу.

Эффектъ полный. Ддушка сытъ и, беззаботно смется, Людмила Игнатьевна прикладываетъ пальцы къ вискамъ.

— Что же будетъ сть Георгъ?

Потомъ, неожиданно, со спокойствіемъ отчаянія, прибавляетъ:

— Въ конц концовъ мн все равно, я умываю руки.

— Олимпъ, подай полотенце,— кричитъ Жоржъ.

— Убирайся со своимъ остроуміемъ! Что я могу сдлать? Съ утра у меня мигрень, а эта женщина (жестъ въ сторону ушедшей), какъ только узнала, что сегодня концертъ,— кончено. На кухн все вверхъ дномъ. Она врагъ дома, настоящій врагъ… Я безсильна… (голосъ возвышается). Пусть она уходить, сейчасъ, сію минуту, съ ней ни одна прислуга жить не хочетъ.

— Все-таки надо, чтобы дти пообдали.— Голосъ дочери звучитъ строго, выраженіе лица покровительственное.— Олимпіада, зачмъ вы такъ опаздываете?

— А я чмъ виновата? Бгала за другой курицей, а потомъ Маркъ не позволялъ накрывать. Да васъ и барина до сихъ поръ дома не было,— доносится откуда-то голосъ Олимпіады.

— Но мы здсь, а обда нтъ.

— Отецъ вернулся съ тобой?— спросила Людмила Игнатьевна.

— Да, мы пришли вмст съ Георгіемъ Константиновичемъ.

Какъ всегда, она подчеркиваетъ, что не желаетъ называть отчима отцомъ. Вмст съ нею будируютъ и мальчики. Людмила Игнатьевна огорчена, что дти чуждаются ея второго мужа. Но они страшно упорны. Рзвые мальчики при отчим становятся угловатыми и съ нкоторымъ усиліемъ принуждаютъ себя разговаривать съ нимъ, съ нимъ, человкомъ такимъ вжливымъ и безконечно мягкимъ. А Рита? Въ ея голос чуткій слухъ матери подмтилъ новую нотку, которую она приписывала еще боле обострившейся враждебности. Конечно, Рита больше всхъ пострадала отъ этого брака, такъ какъ, по своему малодушію, Людмила Игнатьевна отослала дочь на нсколько лтъ къ тетк въ Москву. Но неужели нужно такъ долго помнить обиду? Людмила Игнатьевна кидаетъ въ дочь робкій взглядъ, но у той лицо спокойно. Однако, мать все-таки чувствуетъ что-то такое, въ чемъ не можетъ дать себ ясный отчетъ. Иногда что-то кольнетъ внутри, что-то больно ударитъ по сердцу, и останется тамъ ощущеніе смутной тоски, вотъ какъ сейчасъ.

Она подошла къ Рит, взяла ея голову, заглянула въ продолговатые срые глаза съ яркими крапинками и поцловала красныя губы.

— Вотъ нжности!— воскликнулъ Жоржикъ, стыдливо отворачиваясь.

Рита возвратила поцлуй, но въ лиц ея вдругъ мелькнуло выраженіе усталости, самой настоящей нервной усталости, которую такъ странно было видть въ этомъ юномъ существ. Усиліемъ воли она освободилась отъ нея.

— Что же обдъ?

— Обдъ подается,— величественно провозглашаетъ Олимпіада, входя съ суповой миской.

Аккуратно къ этому моменту появляется изъ своего кабинета хозяинъ дома. Слегка согнутый, съ блыми тонкими руками, съ узкимъ срзанымъ подбородкомъ, Георгій Константиновичъ весь — вжливость и вниманіе. Его таинственные глаза смотрятъ ласково и капризно, какъ у балованныхъ дтей. Движенія его мягки, онъ точно извиняется постоянно за несовершенства не только свои, но и всего человчества, какъ и подобаетъ поэту. Хотя онъ служилъ въ археографической коммиссіи, но писалъ стихи и печаталъ ихъ подъ псевдонимомъ. Онъ предупредительно здоровается съ ддушкой и спрашиваетъ, какъ его здоровье. Но старикъ недоволенъ, пожимая блую барски-выхоленную руку, онъ теряетъ часть своей жизнерадостности. Что за манера спрашивать вчно о здоровьи! Какъ будто не видитъ, что человкъ здоровъ. На лиц Людмилы Игнатьевны появляется отпечатокъ виновности. Она вспоминаетъ о похищенной куриц, она не уврена въ обд. Дти также начинаютъ сознавать свои несовершенства. И никто не уметъ объяснить себ, отчего такъ стсняетъ всхъ этотъ человкъ, исполненный предупредительности и благожелательности.

II.

— Дти, за столъ!

При муж Людмила Игнатьевна старается говорить съ дтьми строго. Но у дтей свои обычаи, отъ которыхъ они не отступаютъ. Они являются къ столу съ книгами. Стаканы служатъ подставками для книгъ, столовыми ножами разрзываются страницы, и вмст съ супомъ Маркъ и Жоржикъ усердно поглощаютъ свою духовную пищу. Столовая во время обда превращается въ кабинетъ для чтенія.

Георгій Константиновичъ, элегантно одтый, старается не замчать дтей. Онъ занятъ обдомъ и, какъ всякое дло, которое онъ длаетъ, онъ длаетъ и это хорошо. Его шелковистые усы Kaiser Wilhelm мрно поднимаются въ тактъ движенію челюстей. Онъ показываетъ наглядно, какъ надо сть, какъ держать себя за столомъ, и очень рдко длаетъ замчанія.

— Дти опять съ книгами,— стараясь быть строгой, говоритъ Людмила Игнатьевна.— Маркъ, еще вчера ты далъ мн честное слово… Я ршительно запрещаю…

— И это вредно,— прибавляетъ ддушка.— Кровь приливаетъ къ голов, а между тмъ, во время ды, она должна приливать къ желудку.

Это не убждаетъ любителей чтенія.

— Дти,— раздражается ддушка,— это непослушаніе. Вашъ отецъ никогда такъ не длалъ.

Но результаты т же. Тогда Людмила Игнатьевна принимаетъ ршительныя мры: выхватываетъ книгу и швыряетъ ее въ уголъ.

— Это — неуваженіе къ печатному слову,— говоритъ Маркъ, улыбаясь.— И ты забыла, мамуся, что нельзя разстраивать вундеркинда передъ концертомъ.

— Ради Бога, хоть сегодня, въ такой день…

— Какой же сегодня день?— наивно спрашиваетъ Жоржикъ,— такой же, какъ всегда. Посл пятницы суббота, да еще солнце заходитъ немножко позже вчерашняго.

— Да еще,— замчаетъ Рита,— за эти 24 часа ты поглуплъ соотвтственно.

— Жоржъ, передай мн NaCl.

— Это еще что?— спросила Людмила Игнатьевна.

Маркъ сдлалъ чуть замтное, презрительное движеніе губами.

— Это — химическая формула соли.

— Ужасна эта химія. Вдь ты обжегъ палецъ.

Въ душ Людмила Игнатьевна восхищалась своими дтьми и только какъ ‘мать’ не ршалась хвалить ихъ.

— Счастливый Маркъ,— вздыхаетъ Жоржикъ,— у него переходный возрастъ, такъ его никто не трогаетъ.

Людмила Игнатьевна краснетъ. Дйствительно, изъ-за этого комически звучащаго переходнаго возраста, Марку все спускается.

— Хорошо, если бы во время концерта,— неожиданно для себя подумалъ вслухъ Маркъ, и глаза его мечтательно померкли,— вдругъ свалилась люстра.

Вс засмялись, и Георгій Константиновичъ снисходительно спросилъ:

— Откуда у тебя такія анти-соціальныя фантазіи?

Маркъ сконфузился и, разсердившись отъ этого конфуза, ршилъ держать себя независимо.

— Хорошо было бы! Случился бы скандалъ, и о насъ бы заговорили во всхъ газетахъ.

— Ты жаждешь славы! Не лучше ли завоевать ее иначе?

Маркъ знаетъ, что ему придется парировать удары, и все больше закоренваетъ въ упорств.

— Иначе нельзя. Мало ли есть на свт вундеркиндовъ? Да мы и не изъ первыхъ. И хорошъ вундеркиндъ въ 14 лтъ! Нашли, чмъ удивить. Вотъ люстра,— это другое дло.

— А пока что, шь мясо.

Маркъ отказывается отъ мяса. Онъ хочетъ третьяго — битыхъ сливокъ съ каштанами. Длинная пауза между блюдами утомляетъ. Появляется раздраженіе у ожидающихъ къ тмъ, которые еще только сбиваютъ сливки тамъ, на кухн. Чтобы разрядить электричество, Георгій Константиновичъ заводитъ разговоръ со студентомъ объ университетскихъ длахъ. Но Афанасій Ивановичъ реагируетъ плохо. Университетъ его мало интересуетъ. Георгій Константиновичъ пробуетъ заговорить объ окультизм, которымъ увлекается студентъ. Но тутъ дло выходитъ уже совсмъ плохо. Афанасій Ивановичъ заминается и почти не отвчаетъ. Появляется, наконецъ, Олимпіада, неизмнно сопровождаемая Фимой. Всей своей фигурой Олимпіада свидтельствуетъ, что только изъ великодушія она не швыряетъ на столъ блюдо съ каштанами.

— Знаешь, почему ты такая злая?— говоритъ Жоржикъ,— потому что твое имя состоитъ изъ ‘Олимпъ’ и ‘ада’. А вс боги на Олимп стали чертенятами.

Олимпъ никогда не сердится на своего молочнаго сына. Она удаляется даже съ проблесками улыбки на лиц. Фимочка остается и внимательно слдитъ глазами за каждой тарелкой сливокъ съ каштанами.

— Двочка также хочетъ сладенькаго.— Людмила Игнатьевна, улыбаясь, беретъ ребенка на колни и кормитъ его своей ложкой.

Скоро восемь часовъ. Рита считаетъ необходимымъ вмшаться.

— Вундеркинды, живо, одвайтесь!

Оба ни съ мста.

— Маркъ, Жоржикъ!

— Вдь мы во второмъ отдленіи.

Но съ сестрой плохія шутки. Она хватаетъ за плечи одного, потомъ другого и выталкиваетъ изъ-за стола. Маркъ покоряется, онъ уже начинаетъ проникаться важностью приближающагося момента. Но Жоржикъ наполняетъ залъ криками протеста. Сначала онъ не хочетъ мыться, и говоритъ объ этомъ все время, пока моется, потомъ отказывается надвать свой обычный костюмъ. Вмсто длинныхъ чулокъ въ требуетъ носки и штиблеты, а главное, непремнно настоящія брюки вмсто короткихъ дтскихъ панталончиковъ.

— Мн это общали еще на первый концертъ. Разъ меня уже надули. Теперь я не хочу.

— Брюкъ нтъ,— кричитъ Рита,— ты понимаешь,— нтъ! Это идіотство требовать того, чего нтъ.

— Она мн давала честное слово.

Людмила Игнатьевна находитъ своевременнымъ появиться съ неоконченной прической въ стил индйскаго вождя. Поднятые на макушк волосы перехвачены шнурочкомъ и спускаются на плечи жиденькой блокурой гривой. Ловко оперируя горячими щипцами, она упрашиваетъ Жоржика:

— Ну, Жоржикъ, мой дорогой, мой милый мальчикъ, въ послдній разъ… Я не виновата, понимаешь, портной…

— Ай, какъ стыдно,— вмшивается ддушка.

— Да, да,— перебиваетъ его Жоржикъ,— ты скажешь, что мой отецъ никогда такъ не длалъ. Но если бы отцу общали штаны, то и онъ не сталъ бы терпть. За экзамены, вообще, мн общали телефонъ, за гармонію въ консерваторіи-акваріумъ, потомъ Цепелина… И мало ли еще что мн общали.

Пока онъ вспоминаетъ свои обиды, Олимпіада быстро одваетъ своего любимца.

— Ты глупъ, — со спокойнымъ величіемъ замчаетъ Маркъ, уже облеченный въ курточку и черные чулки,— какіе же мы будемъ вундеркинды, если насъ однутъ, какъ взрослыхъ.

Людмила Игнатьевна спшитъ уйти,— у нея свои заботы: ей надо загладить на лиц слды, оставленные неумолимымъ временемъ. Въ ней всегда живетъ наивная увренность, что самый проницательный взоръ не замтитъ этихъ исправленій.

Рита также уходитъ къ себ. Хаотическій безпорядокъ въ ея комнат не смущаетъ хозяйку. Перевернувъ все вверхъ дномъ, она находить то, что ей нужно, и черезъ нсколько минутъ готова. Раздается давно ожидаемый звонокъ.

Руки Марка немного дрожатъ, матовое лицо оживлено румянцемъ. Жоржикъ не обнаруживаетъ признаковъ волненія.

— Рита,— кричитъ онъ изъ передней,— это Дуванчикъ пріхалъ.

— Здорово, братъ,— говоритъ студентъ-технологъ Дувановъ, русскій, здоровенный богатырь купеческаго типа,— конечно, у васъ не готовы?

— Я готовъ,— отвчаетъ Георгій Константиновичъ, появляясь изъ дверей кабинета, какъ всегда, элегантный.— А вотъ артистовъ, кажется, еще причесать надо.

Онъ показываетъ на лохматую Голову Жоржика.

— Иди, иди, я подожду, — говоритъ Дувановъ, присаживаясь.

Дувановъ влюбленъ въ Риту, влюбленъ весело, со всей радостью юности. Онъ по товарищески жметъ ей руку, иногда вздохнетъ, посл вздоха улыбнется и всегда прямо смотритъ ей въ глаза. Георгій Константиновичъ вжливъ съ гостемъ до высочайшей степени своей вжливости. Дувановъ чувствуетъ къ нему за это вражду, раздражается, хотлъ бы сказать что-нибудь ядовито-остроумное и въ то же время находитъ, что это глупо, рука невольно тянется къ вихрамъ отъ смущенія. Почему присутствіе ‘этого’ раздражаетъ? Окончательно разсердившись, онъ отходитъ къ окну, но боится, что и это покажется страннымъ. Онъ садится въ кресло, беретъ газету и закрывается ею.

— Это, кажется, третьеводняшній номеръ, — замчаетъ Георгій Константиновичъ.

Дувановъ окончательно подавленъ. Къ счастью, входитъ Исторовъ.

— А, Афанасій Ивановичъ, мое почтеніе!

Исторовъ не любитъ своего имени. Когда-то, въ дни юности соотвтствіе между его вншностью и именемъ даже причиняло ему страданія, вызывало насмшки товарищей гимназистовъ. Впрочемъ, и теперь невзыскательные насчетъ остроумія студенты упражнялись въ томъ же род.

— Какъ идетъ оккультное дло?— спросилъ Дувановъ, обрадовавшійся возможности бросить старую газету.

Исторову непріятно было говорить съ непосвященными объ оккультизм.

— Ничего, хорошо.

— Вертишь столы?

— Столы?— удивленно спрашиваетъ Афанасій Ивановичъ,— разв мы занимаемся спиритизмомъ?

— Они смотрятъ на кончики своихъ носовъ,— вмшивается Жоржикъ,— и дышатъ одной ноздрею. Правда?

— Правда,— серьезно отвчаетъ Исторовъ.

Жоржикъ отъ удивленія открываетъ ротъ.

Входитъ Рита, окутанная въ газъ и блестки. Она окидываетъ всхъ властнымъ взглядомъ длинныхъ срыхъ глазъ, въ которыхъ чувствуется холодъ преждевременно созрвшей усталой души.

— Дуванчикъ, здравствуйте!

Дувановъ срывается съ мста, предупредительно беретъ узенькую руку, такую вялую, теплую, и горячо, хоть осторожно, сжимаетъ ее въ своей огромной красной рук. Онъ всматривается въ блдное лицо. Что-то новое есть въ немъ. Что-то важное и чужое. Порывъ ревности холодитъ его душу. Онъ давно уже пересталъ смотрть на Риту, какъ на чужую. Въ своихъ мечтахъ онъ представлялъ себ ее своей женой. Но въ эту минуту въ немъ поднялась какая-то тревога…

И Афанасій Ивановичъ любуется кузиной, но взглядъ его наблюдающій, холодный. Онъ также видитъ перемну

Изъ глубины кожанаго кресла, сидя въ удобной поз, чуть-чуть насмшливо смотритъ на всхъ Георгій Константиновичъ.

— Можно хать?— спрашиваетъ Дувановъ.

— Кажется, можно,— отвчаетъ Рита.— Я употребила энергичныя мры.

— Конечно, во всемъ виноватъ Олимпъ!

Дувановъ любитъ все въ этомъ дом, кром, впрочемъ, хозяина. Эти избалованные, прежде времени развитые мальчишки кажутся ему уже братьями, наглость Олимпа поражаетъ его, какъ и всхъ, онъ даже готовъ обожать Фимочку, чтобы только понравиться мамус, которую считаетъ лучшей женщиной въ мір.

Появляется Маркъ — настоящій эстрадный геній. Все на немъ шикарно. Большой откладной воротничекъ снжной близны и синій бантъ, повязанный съ искусственной небрежностью, сильно уменьшаютъ его возрастъ. Со вторымъ вундеркиндомъ дло обстоитъ не такъ благополучно: костюмъ Жоржика измятъ, концы банта торчатъ, а воротничокъ, несмотря на усиленныя старанія Олимпа, безпрестанно съзжаетъ на сторону. Щуря огромные глаза, кусая красныя губы, онъ прячется за брата, такъ какъ стыдится дтской куртки и своихъ длинныхъ ногъ въ черныхъ чулкахъ.

Въ передней, во время суеты, Маркъ длаетъ видъ, что вспомнилъ о чемъ то важномъ и неожиданно обращается къ дду:

— Ддушка, я забылъ: дай денегъ.

Ддъ машинально вынимаетъ кошелекъ.

— Сколько теб?

— Да сколько-нибудь, на извозчика.

— Ты — жуликъ, вдь у насъ карета,— шепчетъ ему Жоржикъ.

Но Маркъ уже получилъ. Улыбаясь, онъ прячетъ деньги въ карманъ.

— Ничего, это будетъ мн на бертолетовую соль.

— Вотъ какой!— говоритъ Жоржъ.

Какъ истинный безсеребренникъ, онъ восхищается ловкостью брата совершенно безкорыстно.

Уже вс одты. Въ переднюю доносится крикъ Людмилы Игнатьевны.

— Господа, а я… подождите меня.

Мягко улыбаясь, Дувановъ глядитъ на Риту. Мамуся, большая мотовка, истратилась къ концу мсяца и теперь находится въ період яростной экономіи. Конечно, онъ повезетъ ее.

— Рита, ты идешь со мной,— говоритъ Георгій Константиновичъ, который все время держался въ сторон.

Онъ, какъ всегда, изящно небреженъ и немногословенъ Его срые, капризно-женскіе глаза прикованы къ лицу Риты. Рита молчитъ, окидывая всхъ властными глазами. На лиц ея опять появляется новое выраженіе. Дувановъ чувствуетъ его и съ нетерпніемъ ждетъ отвта. Чувство антипатіи къ Георгію Константиновичу вырастаетъ до огромныхъ размровъ.

— Рита, вдь ты хотла…— настаиваетъ Скадовскій.

— Я такъ легко одта,— говоритъ двушка…

Въ тон ея что-то вызывающе-капризное.

— У меня купэ, я нарочно взялъ.

Голосъ Георгія Константиновича, всегда ровный, теперь выражалъ нкоторое волненіе.

Рита стояла высокая, гибкая, съ красными губами и необыкновенными длинными глазами.

Чутко прислушивающійся Исторовъ улыбнулся. Дувановъ заторопилъ дтей, даже забывая о Людмил Игнатьевн.

— Ну, господа, хать, такъ хать,— сказалъ онъ сердито,— вдь намъ еще за Райской надо. Сначала отвеземъ дтей и Риту Николаевну…

— Нтъ, Рита детъ со мной,— говоритъ Георгій Константиновичъ.

Въ голос его звучитъ металлическая нотка.

Молчаніе. Исторовъ смотритъ на кузину враждебно. Онъ не довряетъ ей, хотя она никогда не требовала его доврія, подозрваетъ въ чемъ-то, хотя не иметъ для этого никакихъ основаній. Онъ чувствуетъ себя почему-то оскорбленнымъ. На лиц двушки неопредленная усмшка. Она говоритъ совсмъ просто:

— Дайте мн пальто, Дуванчикъ, и демъ.

У Дуванова ноздри раздулись отъ торжества. Онъ поспшно одваетъ двушку, закрывая ее отъ Георгія Константиновича, точно боится, что послдній отниметъ ее.

Уже въ дверяхъ Рита кричитъ:

— Мы ухали, Муся. Тебя повезетъ Георгій Константиновичъ.

Молодежь шумно сбгаетъ съ лстницы. Ддъ впускается за ними.

Въ квартир становится тихо. Георгій Константиновичъ идетъ, грызя ногти. Онъ это позволяетъ себ только наедин. Онъ ждетъ, а у Людмилы Игнатьевны, какъ на зло, дло не спорится сегодня.

Онъ шагаетъ по кабинету раздраженный. Изъ спальни несутся оправданія Людмилы Игнатьевны, которыхъ онъ совсмъ не слышитъ да и не хочетъ слышать. А Людмила Игнатьевна дрожащей, но осторожной рукой, проводитъ тонкую полоску бровей надъ безпокойно блестящими глазами.

III.

Всю дорогу Георгій Константиновичъ молчитъ въ своемъ двухмстномъ купэ, довольно опрятномъ для наемнаго экипажа. Онъ никогда не споритъ, не пикируется. Онъ только молчитъ, когда недоволенъ. Но Людмила Игнатьевна, предпочитавшая бурю и натискъ мертвому штилю, чувствовала себя глубоко несчастной. Она никакъ не могла понять, зачмъ сердиться изъ-за такой пустяшной неаккуратности. Вдь благотворительные концерты всегда начинаются поздно. Но, увы! широкая лстница концертнаго зала была пуста, сверху доносились звуки рояля, а съ площадки смотрлъ на нихъ Дувановъ съ бантикомъ распорядителя на груди.

— Вотъ парикмахерская морда,— бормоталъ онъ, искоса поглядывая на Георгія Константиновича, спокойно поднимавшагося по мраморнымъ ступенямъ, въ то время, какъ худенькая мамуся, съ виноватымъ лицомъ, на которомъ выдлялись наивно подрисованныя брови, путалась въ шлейф темносиняго платья.

— Вотъ, бдненькая, обожаетъ такого идола,— подумалъ онъ и, любезно улыбаясь, подалъ руку Людмил Игнатьевн.

Исполнительская была полна. Высокій басъ съ кадыкомъ, выступавшій теперь только на благотворительныхъ концертахъ, длилъ свое вниманіе между коньякомъ и роялемъ. Онъ то выпивалъ рюмочку, то подходилъ къ инструменту и, ударяя мизинцемъ по клавишамъ, тянулъ свою ноту. Молоденькая артистка постукивала пальцами по колнямъ. Отъ нея распространялся запахъ валеріановыхъ капель. Въ углу сидла трепещущая скрипачка съ холодными пальцами, отказывающимися держать смычокъ.

— Нтъ, мама, я не выйду,— шептала она сидвшей рядомъ матери.— Мн сдлается дурно… я заплачу… я не могу…

— Перемогись, дитя, вдь это необходимо…

Людмила Игнатьевна растерянно искала глазами дтей. Но ихъ заслоняла сильно декольтированная толстая пвица. Она горячо бросилась привтствовать счастливу’ мать. Вдь она уже имла удовольствіе слышать этихъ, очаровательныхъ малютокъ.

Маркъ горлъ отъ стыда, а Жоржикъ весь раздулся отъ сдерживаемаго смха. Хороши малютки!

Пвица, уже при встрч душившая дтей своими объятіями, теперь снова набросилась на нихъ. Маркъ отдлался счастливо, а Жоржикъ жаловался потомъ, что она отдавила ему носъ пуговицей.

Въ уголк, вдали отъ всхъ, сидла худая дама въ шелковомъ плать со стеклярусомъ, принадлежавшимъ ея богатой сестр, она боялась, какъ бы не замтили, что лифъ широкъ, а юбка коротка. Возл нея стоялъ восьмилтній сынъ, Илья Бухштейнъ, выдающійся віолончелистъ. Онъ усердно истреблялъ вс угощенія, которыми его кормили студенты со значками. Мать сердито шептала ему:

— Не шь такъ много… Руки замажешь и теб скоро захочется спать.

Илья слушалъ и лъ.

Людмила Игнатьевна привтливо поклонилась матери, которая заботливо прятала свои исколотыя иголкой руки.

— И вашъ играетъ сегодня?— спросила она, ласково погладивъ жесткія кудри мальчика.— Дти, вы уже поздоровались?

Да, дти уже поздоровались, но теперь не до разговоровъ: скоро ихъ выпустятъ. Маркъ загадываетъ, будутъ ли оваціи. Въ апплодисментахъ, онъ не сомнвается. Вообще, онъ не любитъ играть въ одномъ концерт съ Бухштейномъ. Когда участвуетъ этотъ геній, вс оваціи достаются ему. Жоржикъ же совсмъ недоволенъ своимъ талантомъ, вслдствіе котораго ему приходится публично показывать на эстрад свои длинныя журавлиныя ноги, да еще въ этихъ противныхъ чулкахъ. Если бы это зависло отъ него, онъ никогда не игралъ бы передъ публикой. Приходилось утшаться тортомъ, которымъ распорядители кормили маленькихъ артистовъ. Раздался звонокъ, студентъ увелъ арфистку. Скрипачка вскочила, сжала руки и ршительно сказала:

— Мама, пойдемъ, я не могу!..

Мать съ убитымъ лицомъ, не говоря ни слова, уложила скрипку въ футляръ, накинула боа на голыя плечи дочери, и об, молча поклонившись, ушли изъ исполнительской.

— Робость самый опасный врагъ артистовъ,— сказала пвица.

Арфистка вернулась. Дти поняли, что пришло ихъ время. Покорно положили они недоденныя груши на свои тарелки. Распорядитель взялъ Марка за правую руку, Жоржика за лвую и повелъ ихъ въ залъ. Людмила Игнатьевна слдовала за ними. Въ залу она не вошла, но осталась передъ закрытой дверью, приложивъ руки къ сильно бьющемуся сердцу, стала слушать. Она услышала апплодисменты, которыми привтствовали ея мальчиковъ, перекрестилась и вернулась въ исполнительскую.

— Даже сюда слышно было, какъ принимали вашихъ дточекъ,— сказала худая дама съ глубокимъ вздохомъ,— ты слышалъ, Илья?

Конечно, Илья слышалъ, но онъ мало интересовался даже собственными апплодисментами. Наполнивъ желудокъ сладостями, онъ теперь сидлъ неподвижно, прислонившись къ своей віолончели. Болзненный и слабый, онъ привыкъ рано ложиться спать. Съ трудомъ удерживался отъ звоты.

Скорй бы эти русскія дти кончили играть. Тогда онъ исполнитъ свои номера и будетъ сладко спать, на мягкихъ подушкахъ кареты, прислонившись къ матери.

Но русскія дти играли долго. Имъ хлопали много, заставляли повторять. Маркъ, констатировавшій овацію, непринужденно кланялся, отступая спиной, какъ настоящій эстрадный вундеркиндъ. За то Жоржикъ возбуждалъ въ зал общую веселость. И, дйствительно, онъ имлъ смшной видъ, этотъ широкоротый длинноногій птенецъ, нелпо вытягивавшій шею и наступавшій брату на пятки. Даже во время игры, чудесно выполняя какой-нибудь трудный хроматическій пассажъ, онъ вдругъ неожиданно высовывалъ кончикъ языка. Публика принимала его такъ горячо, что гладкій лобъ изящнаго Марка даже слегка омрачился.

Людмила Игнатьевна вся свтилась радостью, когда дти, наконецъ, вернулись къ ней и смущенно стали по обимъ сторонамъ ея кресла. Желая выразить кому-нибудь свои добрыя чувства, она сказала худой дам:

— Теперь вашъ Илья… Онъ — геніальный мальчикъ.

Маленькій Бухштейнъ былъ, дйствительно, необыкновеннымъ артистомъ. Онъ былъ одаренъ способностью безсознательнаго творчества. Его младенчески простая душа умла будить души взрослыхъ, открывала невдомыя красоты чистйшей поэзіи. Ничего не зная самъ, онъ училъ тхъ, кто зналъ много. Даже въ исполнительской пріотворили дверь и замерли, прислушаваясь къ тягучимъ звукамъ веліончели. Нельзя было поврить, что эти звуки творитъ восьмилтній чародй, который еще самъ не можетъ поднять своего инструмента.

— Закройте дверь, сквозитъ,— сердито сказалъ басъ.

Дверь закрыли, но шумъ возгласовъ и апплодисментовъ проникъ и черезъ дверь. Марку это было непріятно, и онъ не совсмъ искренно поздравлялъ Илью, когда тотъ возвратился неуклюжій и раскраснвшійся. Вслдъ за нимъ появились поклонники, не успвшіе докончить своихъ похвалъ. Пришли Рита, Дувановъ и Георгій Константиновичъ. Даже послдній нашелъ возможнымъ похвалить мальчика. Людмила Игнатьевна искренно радовалась успху Ильи. Она гладила его жесткіе волосы и предсказывала великую будущность. Когда же мать его, робкая душа которой упивалась этими похвалами, пробормотала что то о маленькихъ піанистахъ, мамуся только рукой махнула.

— Милая, такихъ, какъ мы, много, а вашъ — единственный.

Худая дама радостно улыбалась, улыбались Исторовъ и Дувановъ, впитывая доброту мамуси.

Любовь Дуванова къ Рит возрастала отъ общенія въ ея матерью.

— Что за благодатная душа ваша мамуся,— сказалъ онъ, любуясь свтящимся благожелательностью лицомъ Людмилы Игнатьевны,— какое тепло вокругъ нея!

— Мамуся… моя муся чудесная,— отвтила Рита.

Но голосъ ея странно дрогнулъ. Она опустила глаза, въ которыхъ блеснуло что-то неуловимое. Теплая волна вдругъ пробилась сквозь броню фальши, которую она привыкла надвать при людяхъ.

Дувановъ замтилъ это съ чуткостью влюбленнаго. Его глаза блеснули, онъ близко наклонился къ двушк и прошепталъ неожиданно для самого себя:

— Вдь она будетъ и моя мамуся — да?

Но Рита сразу стала опять чужой, далекой. Тепло исчезло такъ же внезапно, какъ и появилось. Глаза стали опять безучастно усталые.

— Вы, Костенька, ребенокъ,— покровительственно оказала она.

Дувановъ обидлся и захохоталъ, хотя ему вовсе не хотлось смяться.

— Старушка,— сказалъ онъ,— а сколько вамъ лтъ?

— Разв лтами измряется возрастъ души.— Она устало вздохнула.— Мн 19, вамъ 24, но я завидую вашей юности.

Выходило немножко жеманно, немножко фальшиво, и вмст съ тмъ въ тон звучала какая-то скрытая гд то глубоко правда.

Сторожа таскали по залу ряды гремящихъ стульевъ, стаскивая ихъ на эстраду, гд уже собрался оркестръ.

Распорядители приглашали танцующихъ. Къ Дуванову подошли дв его пріятельницы курсистки, Зоя Гохцелеръ и Анина Вьюшина.

— Гд же третья?— спросила Рита, здороваясь съ двушками.

— Галька не ходитъ на балы… Она въ монастырь собирается,— сказала толстая Зоя.

— Неужели? Я думала, она это оставитъ,— равнодушно бросила Рита и отошла, взявъ подъ руку Скадовскаго.

— Отчего ты не похала со мной, какъ мы условились?— спросилъ онъ, еще отравленный обидой.

Рита отвтила ему прозрачнымъ взглядомъ длинныхъ глазъ, въ которыхъ свтилось торжество.

— Мн такъ хотлось.

И, тотчасъ же принимая видъ благовоспитанной институтки, воскликнула:

— Посмотри, какъ это мило…

Маленькій уголокъ гостиной былъ превращенъ въ юрту,засыпанную снгомъ. Юный лапландецъ въ звриной шкур, протягивалъ имъ чашку съ какимъ то угощеніемъ.

Тутъ же, рядомъ, окруженная плетеной оградой весело выглядывала украинская хатка съ вишневымъ цвтущимъ деревомъ. Украинская молодежь уже отплясывала тамъ гопака.

— Что говорилъ теб Дувановъ?— спросилъ Георгій Константиновичъ, нисколько не интересуясь декораціями.

Ея глаза лукаво засіяли.

— Ага, ты угадалъ, ты почувствовалъ… какъ это интересно…

— Шутъ гороховый! Его надо прогнать.

— Почему? Чувство иметъ свои права.

— Повидимому, теб сдлали декларацію.

— Сдлали.

— Дуракъ.

— Мн нравится, что ты со мной не употребляешь парламентскихъ выраженій. Такъ ближе къ природ.

— Ты не должна съ нимъ больше видться.

— А кто мн запретитъ?

Они приближались къ уголку Кавказа, съ низенькими тахтами въ коврахъ. Настоящій горецъ, съ тонкой таліей, перетянутый серебрянымъ поясомъ, предложилъ имъ шербетъ и наргиле.

— Сядемъ,— сказала Рита, выбираясь изъ толпы.— Я буду угощаться, а ты мн отвть на вопросъ.

Георгій Константиновичъ могъ сть только дома. Но онъ съ удовольствіемъ смотрлъ, какъ его дама уничтожала розовую душистую массу.

— Кто теб запретитъ?— повторилъ онъ,— да твоя собственная требовательность. Недавно я прочиталъ у одного француза. Я дамъ теб эту книгу. Онъ длитъ людей на я и не я. Вс не я — варвары. Если они не способны откликаться на мои переживанія, если они мщански посредственны… ихъ пляски безъ граціи… нтъ ничего хуже мщанскаго интеллигента. Это или вырожденцы, или недоросли революціи, или шпіоны… Эти самые умные. Общеніе съ такими оскорбительно для избранныхъ. Ты — избранная. Твоя душа нарядна, и мн жаль, если она посретъ въ обществ варваровъ.

— Зато варвары просты… скоро клюютъ,— вдругъ сказала Рита.— Одинъ какой нибудь взглядъ, показывающій мою честную душу, и онъ уже насторожился. Второй взглядъ долгій, глубокій, чистый — и онъ уже готовъ… Не надо расходовать ни лебединой шеи, ни стройной лилейной руки, ни непокорнаго локона…

— Я съ тобой говорю серьезно.

Она улыбнулась, подняла голову, встала и пошла впередъ, выбираясь изъ зала, гд строились пары для контрданса. Когда Георгій Константиновичъ догналъ ее, она замтила, что на его лиц появилась маска обычной вжливости. Къ нимъ подходила, пробираясь между стульями, Людмила Игнатьевна съ вундеркиндами. Кроткія черты ея сіяли, выражая застнчивую гордость. За нею шелъ Дувановъ.

— Вы останетесь, а я уйду съ дтьми: они устали.

— Хорошо, я провожу тебя съ готовностью,— сказалъ Скадовскій.

— Нтъ, нтъ, оставайся, ты еще потанцуешь.

Ей было пріятно считать его молодымъ, и онъ, дйствительно, былъ двумя годами моложе ея.

— Меня проводитъ Константинъ Петровичъ.

— О, съ удовольствіемъ,— сказалъ Дувановъ безъ всякаго удовольствія. Но свой гнвъ онъ перенесъ на выхоленые усы Георгія Константиновича. ‘Наврное, этотъ господинъ модернъ спитъ въ наусникахъ’.

— Бдный Дуванчикъ, — смясь, сказала ему Рита.— Я за то потомъ съ вами потанцую.

— Ты не будешь съ нимъ танцовать, — сказалъ Георгій Константиновичъ, снимая маску предупредительной готовности.

— Вы слишкомъ требовательны, милостивый государь.

— Надо всегда требовать, тогда даютъ. А если давать, то начинаютъ требовать.

— Я сама изъ требующихъ.

— Разв я не даю теб?

— Что?— Она жадно вглядывалась въ его лицо своими длинными восточными глазами одалиски. Большія красныя губы слишкомъ ярко, почти некрасиво, выдлялись на блдномъ, узкомъ лиц.

— Ты сейчасъ Соломея,— сказалъ онъ вмсто отвта.— Что-то южное, жуткое есть въ теб… А тогда, на вечер, ты была Дездемона, блая, кроткая лилія… Кмъ обернешься ты завтра? Тебя восплъ бы Соломонъ въ Псн Псенъ…

— Будь Соломономъ.

Онъ задумался, прижимая къ себ ея тонкую руку.

— Уста твои — лепестки ядовитаго цвтка, глаза — остре алмаза въ перламутр, и сердце мое разбивается, какъ стекло, подъ ихъ ржущимъ блескомъ.

Онъ чувствовалъ легкую дрожь, и она передалась Рит.

— Лепестки ядовитые, — задумчиво прошептала она.— Дездемона умерла не своей смертью… А Соломея? Хорошо, если ее дйствительно убилъ Иродъ… А если она состарилась и умерла, какъ вс… Это некрасиво.

— Ты не будешь танцовать съ нимъ?— настаивалъ Скадовскій, близко наклоняясь къ ней.

— Сдлай такъ, чтобы я не захотла. Я не могу отказаться отъ того, чего хочу… Клевещи на него, выдумай что нибудь про него, пусть онъ мн станетъ скучнымъ, противнымъ…

— И ты сейчасъ же предашь своего друга?

— Конечно.

— А у него курносый носъ.

— Курносый носъ? Недурное выраженіе для литератора.

— У него вихры, какъ старая швабра.

— Нтъ, это не то.

— А онъ на содержаніи. Его содержитъ ‘партія’.

— Такъ что же?

— Онъ живетъ въ квартир, за которую платитъ Анина.

— Такъ это же… онъ — бдный.

— А можетъ быть онъ шпіонъ?

— Ну, вы теряетесь въ вашей злоб и говорите глупости.

— У него грязныя руки. Онъ никогда не моется… У него какая-то подозрительная болзнь…

— Правда? Ты это знаешь?

Но Скадовскій почувствовалъ, что зашелъ слишкомъ далеко, что солгалъ безъ обдуманнаго намренія, и ему стало неловко, когда онъ увидлъ подходящаго Дуванова.

Дувановъ шелъ въ компаніи. Толстая, некрасивая Зоя Гохцелеръ подпрыгивала, уцпившись за его руку, а рядомъ съ Исторовымъ шла легкая, стройная, изящно-фарфоровая Анина.

— А я все-таки съ нимъ буду танцовать,— упрямо сказала Рита.

Но Георгій Константиновичъ не противорчилъ. Весь ласка, весь вниманіе, онъ радушно привтствовалъ молодежь и просилъ остаться съ нимъ, пока его стрекоза будетъ прыгать. Ему захотлось быть добрымъ, обаятельно добрымъ. Но Зоя, угловатая, несмотря на свою полноту, вовсе не желала занимать этого буржуя. Не выпуская руки Исторова, она проговорила недовольнымъ тономъ:

— Нтъ, намъ надо, — и увлекла за собою своего кавалера.

Анина, мягкая, деликатная, чуткая душа которой вся свтилась на ея задумчивомъ лиц, сла возл Скадовскаго, хотя также не чувствовала къ нему особенной симпатіи.

Георгій Константиновичъ относился съ необыкновеннымъ участіемъ къ молодежи. Онъ такъ сочувствовалъ бдной Гальк, душа которой устала бороться и ищетъ отдыха въ монастыр.

Неужели нельзя спасти бдняжку? Многострадальная русская молодежь дошла до такого отчаянія, что даже монастырь представляется ей отдыхомъ.

Анина отвчала лишь столько, сколько нужно, чтобы не обидть собесдника. Деликатная до щепетильности, она все-таки не могла говорить съ этимъ чужимъ ей человкомъ о томъ, что волновало глубоко интимныя стороны души.

— Жалко молодежь, ей страшно тяжело живется. Для нея нтъ путей. Раньше у нея были свточи идеаловъ…

Его взоры и движенія были такъ мягки, какъ будто онъ извинялся не только за свои недостатки, но и за грхи всей русской молодежи. Апин вспомнилось, какъ недавно Дувановъ, пародируя манеру Скадовскаго, говорилъ: ‘не мшаетъ ли вамъ моя тнь? Мн кажется, она слишкомъ неосторожно легла возл вашего стула. Не безпокоитъ ли васъ колебаніе воздуха, производимое моимъ дыханіемъ’. Она сдержала улыбку и отвтила серьезно:

— Слишкомъ много голодающихъ среди молодежи. Вотъ Зоя, напримръ… Она дочь захолустнаго аптекаря, который посылаетъ ей 8 рублей въ мсяцъ. Она обдаетъ за 7 конеекъ. Получаетъ чашку бульона и стаканъ молока и очень довольна, потому что можетъ сть хлба сколько угодно.

— Вотъ бдная!

— Но и это, кажется, безполезно. Она не внесла платы за ученіе и будетъ уволена.

— Вотъ никогда не подумалъ бы этого о Зо. Она всегда такая румяная, веселая. Конечно, невозможно допустить, чтобы ее уволили.

Онъ вынулъ бумажникъ, поспшно досталъ деньги и передалъ Анин.

— Я очень вамъ благодаренъ, что вы мн сказали. А вонъ и моя стрекоза кажется оттанцовала.

Рита шла съ Дувановымъ, рядомъ съ нимъ шелъ студентъ, котораго Дувановъ называлъ товарищъ Андрей. Ихъ серьезныя, взволнованныя лица противорчили настроенію зала.

— О чемъ вы?— спросила Анина.

— Да, вотъ,— отвчала равнодушно Рита, — товарищъ Андрей не можетъ простить Гальк: какъ сметъ современная двица идти въ монастырь.

— Довольно объ этомъ, — сказалъ Дувановъ Андреи.— Она завтра у меня будетъ. Приходите и говорите съ нею.

— И я приду,— живо сказала Рита.— Это любопытно.— Любопытно?— язвительно передразнилъ Андрей и отошелъ.

— Рита, пойдемъ, уже поздно.

— Пожалуй, идемъ.

Распрощались. Дувановъ отвсилъ офиціальный поклонъ, но сохранилъ непреклонность во взор.

Анина разжала руку, въ которой лежала двадцатипяти рублевая бумажка.

— Это для Зои. Зоя, пойди сюда.

— Хорошо, что онъ хотя оплатилъ сейчасъ. Мн было обидно, что ты съ нимъ сидла,— сказалъ Дувановъ.

— Ты, кажется, съ него содрала что-то,— спросила Зоя, подходя.

— Это для тебя.

— Буржуй искупаетъ свои грхи, — сказалъ Дувановъ.

— Онъ далъ потому, что ты красивая,— заявила Зоя.— Мн все равно. Я всегда беру, если можно содрать съ буржуя…

— Онъ все-таки намъ помогъ,— мягко сказала Анина.

Они разошлись, и теперь, какъ бывало уже не разъ, не понимая другъ друга.

IV.

Дувановъ жилъ въ ‘палаццо’ Анины, которое часто служило пріютомъ для ея многочисленныхъ товарищей. Палаццо помщалось на окраин, въ большомъ старомъ дом и состояло изъ двухъ комнатъ съ кухней. Эта маленькая квартирка имла удобство полной изолированности, съ отдльной лстницей безъ швейцара и безъ постояннаго наблюденія дворниковъ. Здсь можно было и спрятать, что нужно, и спрятаться, кому нужно, и устроить маленькое собраніе. Квартирка эта представляла нчто врод общественнаго достоянія.

Ею пользовались вс, кому было нужно и не нужно. Никто не подозрвалъ, что милая Аня, встрчавшая всхъ привтливой улыбкой, тяготилась этой вчной сутолокой, невозможностью остаться одной, когда этого порой такъ хотлось. Иногда она мечтала хотя объ одной ночи, проведенной въ уединеніи. Ее удручали вчный безпорядокъ въ комнат, измятая постель, затоптанные полы. Давно уже мечтала она о комнат, въ которой она могла бы быть полной хозяйкой, о которой никто бы не зналъ, гд не могъ бы ее найти ни одинъ ‘товарищъ’. Но она раздавала вс свои деньги и не ршалась тратить ихъ на такую роскошь, какъ уединеніе. Раньше, когда кипла жизнь, эта сутолока захватывала и ее, она ее просто не замчала, теперь же, когда оставалась только сутолока, утратившая почти всякій смыслъ, это становилось мучительнымъ. Сейчасъ Анина жила съ подругой. У Дуванова гостилъ товарищъ Гриша, женихъ Галины, пріхавшій съ нею проститься, здсь же скрывался нелегальный Андрей, съ которымъ раньше работали вмст. Счастливо проскочившій Дувановъ могъ жить на свобод, Андрей бжалъ изъ ссылки и опять собирался работать. Пріятели, близко знавшіе другъ друга, теперь, посл двухъ лтъ разлуки оба замтили какую-то выросшую между ними отчужденность, перемну, которую Андрей готовъ былъ назвать измной своимъ убжденіямъ. Нсколько дней, проведенные вмст, были мучительны для Дуванова. Изъ двухъ равныхъ людей, двухъ товарищей неожиданно вышли теперь подсудимый и обвинитель. Хуже было, что Дувановъ самъ сознавалъ себя подсудимымъ, сердился, но не могъ освободиться отъ страннаго сознанія какой то виновности. По всякому поводу у нихъ возникали споры, мучительные для обоихъ, еще боле запутывавшіе отношенія. Андрей возмущался ‘измной’ Гальки, но по странной причуд обратилъ свой гнвъ на Константина, который въ дл Гальки чувствовалъ себя совершенно не виноватымъ.

— Нтъ, извини, ты виноватъ,— упорно твердилъ Андрей.— Ты молчалъ, ты оставался равнодушнымъ…

Онъ никакъ не могъ поврить, чтобы эта удивительная двушка, чтобы такой хорошій партійный работникъ вдругъ ршилась бросить все ради какого-то призрака, какой-то нелпой утопіи.

— Какъ ты могъ молчать? Разв это не то же самое, какъ видть утопающаго и спокойно стоять на берегу…

— Нтъ, это совсмъ не то,— возражалъ Дувановъ.— Вдь у нея шла своя внутренняя работа… Понимаешь, въ глубин души совершился переломъ.

— Ну такъ что же? Тмъ боле ты долженъ былъ помочь ей. Но дло въ томъ, что ты самъ ослабъ, самъ изломался, утратилъ способность вліять. Вдь ты былъ сильный…

— Какая тутъ сила!— Дувановъ махнулъ рукой.— Самому бы какъ-нибудь прожить.

— Настька, да что съ тобой? Тебя подмнили. Неужели вс у васъ тутъ такіе? Чмъ вы живете? Вдь такъ недавно… Вспомни… Неужели ты забылъ все прошлое?

— Прошлое дурака, котораго обманулъ мерзавецъ. Какъ можешь ты, посл всего, что мы пережили, говорить о прошломъ безъ насмшки или проклятія?

— Это почему?— спокойно отвтилъ Андрей.— Во мн ничего не измнилось. Были ошибки… Ихъ нужно помнить и не повторять. Можно говорить о средствахъ, но цли т же. Разв то, что мы ненавидли, стало лучше? А то, что мы любили, стало мене дорогимъ?

— Ну, знаешь, тебя надо показывать, какъ рдкое ископаемое.

— Это — увертка, а не отвтъ.

Константинъ молчалъ. Онъ предчувствовалъ неизбжность разрыва, но боялся его.

— Скажи просто, что ты измнился,— неумолимо продолжалъ Андрей,— что ты сталъ глубже, шире, многосторонне, что передъ тобою раскрылись новые горизонты… Вообще наговори много красивыхъ словъ, которые принято говоритъ въ такихъ случаяхъ.

— Знаешь, что больно, а все бьешь по больному мсту. Что же длать? Я не знаю, какъ это случилось, но у меня отъ прошлаго осталось только чувство страшной угнетенности и мучительнаго стыда. Будто я, Константинъ Дувановъ, сдлалъ какую то подлость и мн плюнули въ лицо И только этотъ стыдъ заполняетъ всю душу. Больше ничего, ничего! Ушло изъ души все сильное и ненависть, и любовь..

Андрей иронически улыбался.

— Когда взяли Степана, когда его судили и приговорили,— продолжалъ Дувановъ, который уже не могъ остановиться,— я страдалъ, я мучился, я физически изнемогалъ, харкалъ кровью, бредилъ, но не было силъ ненавидть…

— Ну, такъ ты ни къ чорту не годишься. Если бы такъ было со мной, я бы застрлился.

— У тебя нтъ личныхъ переживаній…

— А, вотъ что…

— Да, мн хочется за что-нибудь зацпиться… Въ первое время я былъ въ отчаяніи… Подумай, вдь это ужасъ… Передъ словомъ ‘партія’ — я благоговлъ… И вдругъ оказалось, что я — жалкая пшка въ рукахъ самого черта. Меня преслдовала мысль, что мы вс на него работаемъ, а онъ про себя издвается надъ нами. Да, тогда я готовъ былъ застрлиться…

— А пока что, ты благополучно двигалъ науку…

— Нтъ, перестань, зачмъ это… Это длалось машинально… Потомъ пришло другое… Загорлся свтлый лучъ…

— Явилась нкая два…

— Да, явилась.

— Лавро-вишневыя капли.

— Пусть такъ… Мн стало легче. Подумай: въ безпросвтной тьм — вдругъ огонекъ…

— Райское видніе.

Лицо Андрея стало злымъ.

— Вы — мягкотлые,— сказалъ онъ гнвно.— Ничего у какъ нтъ своего. У васъ всегда была пустота въ душ. Чмъ ее наполнить,— вамъ все равно. Хотя бы пустяками,— лишь бы тамъ что-нибудь болталось.

Въ душ Дуванова также поднималась ненависть, но онъ сдерживался.

— Ты просто напускаешь на себя храбрость. Сидитъ и въ теб червячокъ…

Андрей только махнулъ рукой.

— Ты думаешь, великая доблесть безсмысленно долбить въ одну точку. Повторять сказку про благо бычка. Я не могу этого… Кричите сколько вамъ угодно, я не поврю. Крикъ теперь никому не импонируетъ. Можетъ быть, надо остановиться, свернуть въ другую сторону… Смйся, пожалуй, но я не могу себ представить души, которая, переживъ прошлое, осталась бы неизмнной. Разв все, что совершилось, не прошло по теб страшной тяжестью?

— Ты говорилъ о какомъ то стыд, я его не испытываю, потому что иду впередъ. А ты отсталъ и прячешься.

— Я ушелъ не изъ страха,— Дувановъ вскочилъ и шагалъ по комнат, стараясь подавить все сильне поднимавшуюся злобу.— Я усталъ стремиться къ далекому неизвстному, усталъ жить безъ своего сегодня… Я пересталъ врить вашимъ святынямъ…

— Ну, а я иду, чтобы другихъ заставить врить.

Они остановились другъ противъ друга, эти два близкіе человка, когда то братски длившіе удары жизни, а теперь охваченные взаимной ненавистью.

— Самъ-то ты вришь?— спросилъ Дувановъ.

Андрей опустилъ глаза и отвернулся.

— Это все равно,— сказалъ онъ.— Зачмъ копаться въ какихъ-то глубинахъ? Пока врагъ не сраженъ, нужно вести борьбу.

Онъ опять посмотрлъ на Дуванова, и въ его глазахъ теперь свтилась сила.

Дувановъ, который на мгновенье почувствовалъ себя побдителемъ и уже готовъ былъ торжествовать, увидлъ, что ошибся. Но онъ все-таки сказалъ то, что ему хотлось, подъ первымъ впечатлніемъ мгновенной слабости товарища.

— Ага, ты самъ не вришь!.. Мн только этого и надо. Ты, конечно, не такъ глупъ, чтобы врить… ну, а идешь такъ, по инерціи. Это — твоя профессія. Ты упрямо доигрываешь свою роль при пустомъ зал. Ты играешь безъ пафоса, безъ любви… Безъ той любви, которая вдохновляла насъ…

— Любви нтъ, но ненависть осталась. Я не понимаю жизни, если въ ней нтъ борьбы. Безъ борьбы она слякоть…

Андрей говорилъ съ такой убжденностью и силой, что Дувановъ вдругъ позавидовалъ товарищу. Почувствовалъ себя ничтожнымъ и слабымъ. Онъ безсильно опустился на стулъ, низко склонилъ лицо и заплакалъ.

— Я жалкій рабъ, я — нищій,— говорилъ онъ, не скрывая слезъ.— Я завидую теб. Ты — богачъ.

— Да брось ты, перестань,— говорилъ растерянно Андрей, разводя руками.— Ну, что за аргументъ слезы! Вижу, что ты тоскуешь по старому, что ты только и живъ этой тоской.

Дувановъ успокоился, но не поднималъ головы, стыдясь своей слабости.

— Это съ тобой пройдетъ, пройдетъ,— утшалъ Андрей.— Ты еще къ намъ вернешься.

Нтъ, Дувановъ чувствовалъ, что это не пройдетъ. Любовь, которая казалась ему раньше спасеніемъ, теперь будетъ мшать ему.

Андреи, привыкшій властвовать, остро чувствовалъ свое безсиліе. Ушелъ Константинъ, уходила Галька. Всегда настойчиво отстаивавшій позиціи, онъ ршилъ дйствовать черезъ Гришу, бывшаго жениха Гальки. Онъ старался убдить его повліять на свою невсту. Но тотъ ршительно отказался.

— Я сторона заинтересованная,— заявилъ онъ,— Во мн будетъ говорить только эгоизмъ. Какъ мн знать — можетъ быть, она меня послушаетъ, а потомъ будетъ несчастна.

— Надо сохранить человка для дла и больше ни а чемъ не думать,— негодующе возражалъ Андрей.

— У меня другая точка зрнія,— мягко улыбаясь, говорилъ Гриша.— Я не могу насиловать чужую волю.

Андрей презиралъ такую точку зрнія и такія разсужденія. Не того ожидалъ онъ, возвращаясь сюда, рискуя каждую минуту жизнью во время побга. Онъ много читалъ и слышалъ про ужасы реакціи, но издали не могъ представить размровъ опустошенія, которое она несла съ собой.

— Ну, что же,— думалъ онъ,— посмотримъ на другихъ.

Ареопагъ собрался рано и оказался очень скромнымъ по количеству. Галька предупредила, что ей придется сегодня же ухать, и потому къ 7-ми часамъ вс были уже въ сбор. За чайнымъ столомъ суетилась Зоя, всегда готовая исполнять роль Мары. Анина, боле склонная по своей природ быть Маріей, все-таки помогала ей рзать булку для бутербродовъ. Рита, какъ всегда, причудливо причесанная, но скромно одтая, явилась въ сопровожденіи Исторова и сейчасъ же расположились на турецкомъ диван, какъ бы желая показать, что пришли только смотрть и слушать, а не принимать участіе въ бесд.

Исторовъ уткнулся въ какую-то книжку. Дувановъ, нервный, подозрвавшій въ каждомъ слов Андрея насмшку, избгалъ встрчаться съ нимъ взглядомъ и весь ушелъ въ гостепріимство. Къ Рит онъ обращался съ нсколько утрированной любезностью, опасаясь, какъ бы Андрей не узналъ въ ней предметъ его мечтаній. Но Андрей изъ всхъ присутствующихъ видлъ только Гальку. Худенькая, нервная, съ вьющимися волосами, небрежно поднятыми надъ широкимъ лбомъ, она быстро ходила по комнат, кутаясь въ теплый платокъ. На ея блдныхъ щекахъ рзко выдлялись розовыя пятна, темные глаза смотрли упрямо изъ-подъ наивныхъ, высоко очерченныхъ, бровей.

Андрей, несмотря на свое нетерпніе, привыкъ къ правильнымъ спорамъ въ разныхъ собраніяхъ, гд его часто избирали предсдателемъ. Ему и теперь хотлось установить какой-нибудь порядокъ бесды. Его раздражала Зоя эта допотопная нигилистка, безпрестанно вставлявшая свои стереотипныя фразы.

— Какъ это глупо, ни съ того ни съ сего бросить учиться,— воскликнула она сердито, разрзая колбасу.— Съ четвертаго курса идти въ монастырь. Я этого не понимаю. Бросить науку и предаться невжеству.

— Послушайте, Зоя,— перебилъ ее Гриша,— дайте же Гальк сказать. Какъ вы не понимаете: человкъ пережилъ страшный кризисъ.

Галька куталась въ платокъ и съ недоумніемъ пожимала плечами.

— Господа, право, такъ трудно объяснить,— говорила она.— Мн самой не ясно. Это случилось такъ внезапно. Я вдругъ почувствовала, что не могу… ну, понимаете, не могу… Что-то давно накоплялось во мн… Я старалась разобраться въ этомъ. Мн хотлось разсказать вамъ, какъ это случилось со мной… Во мн что-то сломалось… Я не могу жить, мн надо куда нибудь уйти.

— Что тутъ разбираться,— упрекнула Зоя.— Ты нужна партіи,— вотъ и все.

— Ага,— воскликнула Галька, точно обрадовавшись.— Ты говоришь то, что и я думала. Мн тоже казалось, что я длаю что-то большое, а въ результат..— Она покачала головой.

— Послушай, Галька,— спокойно сказалъ Андрей,— разв ты могла учесть результаты нашей работы? Для этого еще не пришло время. Увряю тебя, что они огромны…

— Да, да, конечно,— торопливо согласилась Галька,— этого учесть нельзя.

Она, видимо, сказала это, чтобы не вступать въ лишніе споры.

— Въ такомъ случа надо оставить этотъ аргументъ,— сказалъ Андрей.

— Надо оставить вс аргументы,— замтилъ Гриша, подавляя вздохъ,— кром одного, который неопровержимъ — ея воля.

— Но мн хотлось бы объяснить… Это — не капризъ, не случайное настроеніе… Все, что вокругъ меня, не то, что мн нужно. Я не знаю, что я тамъ найду… Здсь я не могу жить… Мн нужна какая-то особенная тишина, особый покой…

Она говорила мягко, съ какой то странной застнчивостью, смущенная тмъ, что не умла опредленне выразить свои мысли.

— Что за вздоръ, я опять ничего не понимаю,— сказала все такъ же ворчливо Зоя:— затвориться въ четырехъ стнахъ, среди бездльниковъ, тунеядцевъ, лицемровъ. Кругомъ идетъ широкая жизнь…

— Широкая жизнь? Вы находите вашу жизнь широкой?— сказала Галька, остановивъ долгій взглядъ на Зо.

— Да, я не пойду въ монастырь.

— Четыре года тому назадъ я хала учиться… Какъ много я ждала отъ новой жизни… Она рисовалась мн такими яркими красками… Манила невдомыми далями… И какъ потомъ все стиралось, блднло… Я не знала, за что ухватиться. Политическая работа показалась спасеніемъ, партія — единственнымъ прибжищемъ… Я поступила въ солдаты и длала то, что велятъ. Казалось, что завтра все перемнится, что начнется какая-то новая, свтлая жизнь… И когда пришло это завтра… что-же я буду говорить дальше?— вы сами знаете. Начался сплошной ужасъ… Я не? могу…

Она замолчала. Дувановъ, слушая отзвуки своихъ мыслей, не только не сочувствовалъ имъ теперь, а готовъ былъ возражать и спорить. Только присутствіе Андрея стсняло его. Андрей такъ же не зналъ, что сказать двушк, тронутый ея искренностью. Ему мшали также возраженія Зои, такія элементарныя и шаблонныя по своей форм Онъ принималъ ихъ содержаніе, но форма его раздражала. Онъ, можетъ быть, сказалъ бы тоже самое, но иначе. Нельзя было такъ говорить съ этой измученной, израненной душой, которая уходила отъ жизни.

— Разв нтъ культурной работы?— робко замтилъ Гриша.

Зоя фыркнула.

— Возьми лучше свой чай,— иначе чортъ знаетъ до чего договоришься.

— Не мшай, Зоя,— нетерпливо сказалъ Гриша, принимая изъ ея рукъ стаканъ чая.— Почему ты такъ торопишься, Галька? Разв нельзя окончить раньше курсы?

— Я не могу. Вроятно, я больна. Я чувствую себя такъ глубоко несчастной. Все мн причиняетъ тамъ невыразимыя страданія… Я вижу факты, иногда мелочи… Вижу отношеніе къ нимъ, и не могу…

Она нервно провела рукой по волосамъ, и голосъ ея, зазвенвъ, оборвался.

— Ты на что намекаешь?— сказала Зоя.— Говори прямо, нечего скрывать.

— Я и не скрываю. Это обыденные факты, мелочи, но отъ нихъ мн больно. Въ послдній разъ, когда я тамъ была, помнишь, Анина, ты продавала книги…

Анина густо покраснла.

— Теб пришлось уйти на нсколько минутъ и, когда ты дернулась, нсколько книгъ утащили…

— Сама говоришь, что это — мелочь,— сказала Зоя.

— Да, да, конечно, но мн это было такъ непонятно странно… И много было еще другихъ мелочей… я не буду ихъ повторять.

Нсколько секундъ вс молчали.

Дувановъ вдругъ почувствовалъ въ себ силы возразить Андрею.

— Ну вотъ, видишь… Тебя давно не было, и ты ничего не знаешь. Помнишь Долженкова? Онъ въ становые пристава поступилъ. Лтомъ встртились. Онъ радъ, жметъ руку. Я ему говорю: а въ кутузку не посадишь? ‘А ты веди себя хврошо, говоритъ, пропаганды не заводи’.

— У насъ на курс,— сказалъ Гриша,— порнографію потихоньку продавали.

— Ну такъ что же?— рзко сказала Зоя, — можетъ быть, т голоду кто и продавалъ.

— Никогда мы не были такими несчастными,— тихо сказала Галька.— Раньше мы ждали чего-то, во что-то врили… Были люди, которыхъ мы признавали своими учителями… Было сознаніе долга… Было высокое чувство человческаго достоинства… Теперь мы отвергли все… Искали кого-то, своего я. А оно такое маленькое, такое жалкое, безъ прошлаго и безъ будущаго… Мы думали, что это индивидуальность… Что можно творить жизнь изъ ничего… Изъ своего настроенія… И въ результат оказалось, что мы просто упали въ пустоту. У меня нтъ ни вры въ эту жизнь, ни любви къ ней…

— Это правда, что сейчасъ очень тяжело, — сказала Анина, — но тмъ боле надо быть сильными, чтобы перенести эту тяжесть.

— Мн хочется сейчасъ длать самое маленькое, но чтобы это было кому нибудь нужно.

— Да что же ты будешь длать въ монастыр?— спросила Зоя, гремя посудой, на которой вымещала свое негодованіе.

— Буду учить ихъ пть. У нихъ есть рояль.

— Ты тамъ говорить разучишься, а будешь все пть. Галька улыбнулась.

— Тамъ есть совсмъ интеллигентныя монахини.

— Ахъ, ахъ, — раздались вдругъ стоны Риты, — какая скука! Какъ все это надоло до одурнія…

Вс оглянулись на нее, но молчали. Только Зоя сказала:

— Обидлась, что не на нее смотрятъ.

— Нтъ, право, я не оттого,— мирно возразила Рита.— Такъ надоло все это, эта канитель… Эти разговоры о томъ, какъ жить. Дайте пожить такъ, просто.

Галька взглянула на часы и суетливо стала собираться.

— Мн пора, господа.

Она надла круглую, низенькую шапочку, уже почти монастырскую, и неловко стояла посреди комнаты.

— Ты уже совсмъ?— спросилъ Гриша.

— Да, черезъ два дня совсмъ. Теперь я должна хать въ монастырскую больницу, къ сестр Мар.

— На послушаніе?— насмшливо спросила Зоя.

— Да,— просто отвтила Галька.

— Мы вс придемъ тебя провожать,— сказалъ Гриша.

— Вотъ хорошо. Такъ я еще не прощаюсь.

Когда за ней закрылась дверь, Дувановъ сказалъ, потихоньку вздохнувъ:

— Нтъ, братцы’, кончено, ушла совсмъ.

— Господа, кто еще хочетъ чаю?— спросила Зоя.

Желающихъ не оказалось.

— Счастливая Галька,— сказала Рита.— Она все-таки чего-то захотла.

— А ты ничего не хочешь?— спросила Зоя.

— Не знаю. Кажется, ничего, — задумчиво отвтила Рита.— А ты, Анина, знаешь? Ахъ, я забыла, у тебя есть свое: сйте разумное, доброе, вчное.— Она звнула, — охъ, спасибо сердечное… А вдь все это ложь.

Анина остановила на ней свои глубокіе, ясные глаза и спросила:

— Ты уже успла узнать, что это ложь?

— Другіе узнали. Работали, мечтали, страдали, боролись. Ну и, конечно, много читали, а въ результат т получили то же, что я — тоску.

— И я съ тобой согласенъ,— заговорилъ, наконецъ, Истеровъ, все время сидвшій въ качеств молчаливаго свидтеля.— Зачмъ читать? Вотъ Галька много читала, а теперь убжала отъ книгъ.

— Это потому, что она не читала Блавацкой, — усмхнулся Дувановъ,— а то бы она узнала про философскій камень и четвертое измреніе.

— Лучше ужъ читать Блавацкую, чмъ бездарныя брошюрки,— отвтилъ Афанасій Ивановичъ.

— Да, конечно, оккультныя науки отрываютъ отъ праха и возносятъ къ надзвзднымъ мірамъ.

— Да, только он не всякому по плечу.

— Эй, что вы сцпились?— прервала ихъ Зоя.

Сама она всегда готова была сцпиться, но не любила, когда это длали другіе.

Дувановъ пожалъ плечами.

— Самъ не пойму, отчего закипаетъ какая-то злоба и все хочется ругаться. Противно… Вдь живутъ же люди просто потому, что любятъ жизнь.

— Ау тебя храбрости не хватаетъ,— замтилъ Андрей,— Ты трусъ. Чуть какой-нибудь жизненный фактъ — ты сейчасъ испугаешься.

Дувановъ улыбнулся, не возражая.

— Испугаюсь ли я,— задумчиво сказала Рита, слдя за цпью своихъ мыслей. Казалось, что она говорила для себя, какъ бы не замчая присутствовавшихъ.— Въ жизни есть только одно цнное — любовь. И даже не любовь, а страсть.

Зоя, вся охваченная негодованіемъ, готова была выступить съ возраженіемъ, но Исторовъ перебилъ ее.

— Да,— сказалъ онъ спокойно,— въ особенности, если къ страсти прибавить элементъ запретнаго и развращеннаго…

Рита взглянула на него равнодушно и сказала:

— Конечно, это еще лучше.

— Фу, что за мерзость,— воскликнула Зоя.— Да вы издваетесь надъ нами?

— Перестань, Зоя,— нетерпливо возразилъ Дувановъ.— Всякій понимаетъ любовь по своему. Я понимаю любовь, какъ поклоненіе. Поклоненіе тому божественному, что есть въ женщин. И тому, что я ношу въ себ. Въ женщин я люблю себя, свою истинную сущность. Вы знаете такую легенду: когда создавали человка, мужчина захватилъ себ всю душу. Но совсть мучитъ его. И онъ ищетъ ту, которой онъ долженъ отдать похищенную половину.

— Ну, пошелъ, похалъ, распустилъ павлиній хвостъ.

— И правъ, что распустилъ. Потому что захватилъ дв души вмсто одной,— сказала Рита.— И, вроятно, это моя Вдь я свою, кажется, потеряла…

Посл маленькой паузы она докончила, вставая:

— Впрочемъ, если сказать правду, то я и не нуждаюсь въ душ. А вотъ спать, пожалуй, пора. Прощай, Анина.

Рита крпко обняла подругу, точно предчувствуя, что видитъ ее въ послдній разъ.

Утромъ Анину арестовали.

IV.

На улиц кузены нкоторое время молчали. Рита шла шибко, спрятавъ руки въ большую муфту, и старалась угадать, сознательно ли ея спутникъ упомянулъ о страсти. Точно угадывая ея мысли, Исторовъ сказалъ:

— Я вдь сказалъ то, что и слдовало сказать, ни больше, ни меньше.

Рита удивилась, даже кончики пальцевъ у нея похолодли и покрылись потомъ. Но она не хотла выдать себя и насмшливо улыбнулась.

— Ты — магъ и чародй. Теб бы завести кабинетъ хироманта.

— Это еще рано,— серьезно отвчалъ Исторовъ.— Я не вполн готовъ. Твоя насмшка доказываетъ только твою неопытность. То, что тебя поразило, слишкомъ примитивно. Мн тутъ нечмъ гордиться…

— Скромность украшаетъ мужа…

— Это такъ просто,— догматически продолжалъ Исторовъ.— Ты должна была думать о томъ, что тебя больше всего поразило.

— Вовсе не поразило.

— Ну, хорошо, пусть заинтересовало. Вдь ты думала объ этомъ.

— И еще о томъ, какое право ты имешь вмшиваться въ мои дла.

Онъ усмхнулся.

— Что за мщанская пошлость упоминать о какомъ-то прав? Вдь ты презираешь мщанство? Скажи, что такое право? Гд норма, гд предлъ правъ человка надъ человкомъ? Право тамъ, гд сила. Почему мы съ тобой имемъ право уговаривать Гальку, врываться въ очень интимные моменты ея жизни, а я не имю права говорить съ тобой объ отчим? Почему разговоръ о монастыр не оскорбляетъ, а намекъ на романъ между падчерицей и отчимомъ показался обиднымъ?

— Я сказала бы теб, что ты нахалъ, но это также покажется теб буржуазнымъ.

— Нтъ, я не нахалъ. Я сильный и потому не нахалъ. Я хочу имть вліяніе на твою судьбу. Если это мн удастся то это и будетъ мое право. А гд есть такое право, тамъ нтъ нахальства.

— Вотъ какъ! Вліяніе на мою судьбу! Могу я знать,— хорошее или дурное?

Онъ молчалъ съ серьезнымъ лицомъ, какъ бы обдумывая отвтъ.

— Еще не знаю… Это вдь зависитъ и отъ тебя. Если твоя индивидуальность достаточно сильна, то я не смогу повернуть тебя сразу, безъ борьбы, и мн придется развернуть полне свои силы…

— Да ты все это серьезно?— воскликнула Рита, заинтересованная убжденностью его тона.

— Какъ нельзя боле серьезно. Ты вошла въ мою жизнь, и я не хочу, чтобы какой-то нелпый случай оторвалъ тебя… Вдь не даромъ такая цпь случайностей предшествовала нашей встрч. Смерть твоего отца, замужество матери’ твой отъздъ въ Москву къ намъ… Только наивные простецы не видятъ за обыденными явленіями скрытой ихъ сущности, которая ведетъ къ сознательной цли.

— Ты, кажется, считаешь себя центромъ мірозданія. Какая разница со мной! Я смотрю на себя, какъ на ничтожнйшую пылинку.

— Ну, вотъ я тебя и дополняю.

— Ты влюбленъ въ меня?

— Не въ этомъ дло. Я даже вполн предвижу, что ты можешь выйти замужъ, и все такое… Но меня здсь оскорбляетъ низость…

Она рзко перебила его.

— Неправда, низости нтъ. Этого никогда не будетъ…

— Ты — слпая. Я вижу дальше тебя. И когда-нибудь ты сама не побоишься признаться…

— Я и теперь ничего не боюсь. Мн просто нравится стоять на той грани, за которой мщанство переходитъ въ ужасъ.

— Ты видишь въ этомъ дерзаніе.

— Дерзаніе? Нтъ, это было бы слишкомъ шикарно. Просто дерзость.

— И это длаетъ тебя счастливой?

— Ну, что касается счастья, то это надо оставить… Разв есть счастье? Я довольствуюсь развлеченьемъ. Это меня развлекаетъ. Подумай, какъ это занятно. Я вижу все насквозь, любуюсь его безсовстностью и его райскимъ ликомъ, а онъ воображаетъ, что я ангелъ простоты и невинности… Это игра, которая пока наполняетъ пустоту жизни.

— Пока? А что же потомъ?

— Ну, объ этомъ пусть позаботится судьба, а пока мн нравится проявлять себя… Раньше онъ представлялъ себ м’ни кроткимъ агнцомъ, смиренно идущимъ на закланіе. Но скоро онъ убдится, что это была лишь овечья шкура… Знаешь, это врод пляски въ семи покрывалахъ, постепенно сбрасываешь одно за другимъ…

— И много ихъ еще осталось?

— До седьмого далеко.

— А ты не боишься въ этой игр съ чортомъ проиграть свою душу?

— Я вдь сказала, что у меня нтъ души, по крайней мр, я ее не замчаю.

— Берегись, теперь ты еще можешь остановиться, а потомъ, если бы даже ты захотла, будетъ поздно.

— Однако,— смясь сказала Рита,— намчая пути будущаго, ты заблудился въ обыкновенныхъ земныхъ улицахъ. Куда это мы зашли?

Рита остановилась на панели, вглядываясь въ темноту незнакомой мстности.

Онъ повернулъ обратно, но продолжалъ, охваченный своими мыслями:

— Правда, человкъ самъ выбираетъ свой путь, но разъ онъ выбранъ, свернуть уже нельзя. Судьба толкаетъ все дальше и дальше… Ты спрашивала меня, какое вліяніе я буду имть на твою судьбу. Мн кажется сейчасъ, что злое… Если ты не остановишься, не послушаешь меня, я… да, я не смогу теб помочь тогда, когда ты будешь въ этомъ нуждаться…

— Знаешь, вдь это становится интереснымъ. Можетъ быть, ты, Афанасій Ивановичъ, злодй?

Онъ отвчалъ все тмъ же серьезнымъ тономъ:

— Возможно… Во мн сидитъ Цезарь Борджіа… Только Цезарь вка аэроплановъ, вооруженный гораздо лучше, чмъ тотъ наивный человкъ. Бываютъ моменты, когда я чувствую, что онъ во мн, когда я чувствую его душу… И вдь онъ долженъ проявиться…

Они подходили къ дому.

— Мн кажется, что у тебя въ душ ведутъ жестокую борьбу Цезарь съ Хлестаковымъ,— сказала Рита, нажимая звонокъ.

На слдующій день Риту разбудилъ шумъ. Не было еще восьми часовъ, а мамуся уже встала. Изъ столовой раздавались боевые звуки: ‘Олимпіада, подай серебро, Олимпіада, принеси скатерти. Гд серебрянная солонка? Я здсь не вижу дессертнаго понса’.

Очевидно, въ дом Скадовскихъ наступилъ періодъ классовой борьбы. Это давно носилось въ воздух и, какъ всегда, началось съ безконечно малаго, съ какой-нибудь щетки или тряпки. Щетокъ и тряпокъ въ дом, самыхъ разнообразныхъ формъ и назначеній, имлось множество. Каждая щетка имла свое мсто, что и внушалось каждой вновь нанимаемой прислуг. Въ нормальное время Людмила Игнатьевна соглашалась, что отъ людей нельзя требовать совершенства, и смотрла сквозь пальцы на упущенія. Но періодически наступали дни, когда вопросъ о щеткахъ и тряпкахъ становился боевымъ. Замчанія о неправильномъ мстонахожденіи щетки переходили въ крики, крики въ угрозы, а затмъ уже отношенія обострялись на столько, что приходилъ кризисъ и требовалась перемна министерства.

Рита, закутавшись въ одяло, положивъ подушечку на ухо, свернулась калачикомъ, пытаясь заснуть подъ звонъ серебра, подъ стукъ захлопываемыхъ шкафовъ, но это ей не удавалось. Она встала, покоряясь неизбжности, и вышла пить кофе. Ее встртила Олимпіада съ распухшими глазами.. Маркъ, торопливо собиравшій свои реторты, едва кивнулъ ей головой: это было наиболе подходящее время для самыхъ рискованныхъ химическихъ опытовъ. Мамуся, не успвшая снять стальныхъ папильотокъ, какъ погремушки обвшивавшихъ ея голову, имла вдохновенный видъ полководца, готоваго дать ршительное сраженіе. За ней бгала Фима, какъ всегда независимая, оживленная, не знающая бренности земного существованія. Выглянула изъ двери заспанная физіономія Жоржика, глаза котораго еще слипались, но ротъ уже растянулся широкой улыбкой.

— День Маримондъ, — произнесъ онъ и, радостный, скрылся.

Георгій Константиновичъ уже сидлъ за утреннимъ кофе, элегантно одтый по самому хорошему тону.

— Да, день Маримондъ,— вздыхаетъ онъ.

— Уходили бы уже въ свою коммиссію,— ворчитъ Олимпіада.

Кузенъ Фоня спшилъ исчезнуть въ университетъ. Маркъ безпрепятственно завладваетъ всми комнатами для своей химіи, а Жоржикъ спшитъ выпить кофе, чтобы поскорй констатировать все совершающееся съ точностью и безпристрастіемъ лтописца. Швейцару посланъ строжайшій приказъ никого не принимать. Даже ддушка, любознательность котораго неисчерпаема, явившись къ завтраку, обнаруживаетъ намреніе удалиться. Всегда гостепріимная Людмила Игнатьевна теперь его не удерживаетъ. Даже совсмъ напротивъ.

— Возьмите къ себ дтей, ради Бога,— кричитъ она,— отъ этой химіи дышать нельзя, а Жоржикъ страшно надодаетъ.

Ддушка не согласенъ. Маркъ неравнодушенъ къ его минераламъ и непремнно стащитъ что нибудь…

— Пожалуйста,— настаиваетъ Людмила Игнатьевна,— Ты имъ покажешь свою превосходную коллекцію. Дтямъ это такъ полезно.

Лесть дйствуетъ. Лицо ддушки свтлетъ. Онъ говоритъ дружелюбно:

— Ну, сорванцы, идемъ.

Дти уходятъ довольные. Маркъ надется что-нибудь пріобрсти, а Жоржику везд хорошо. Ддушка также счастливъ. Онъ водитъ дтей по узенькому половичку возл шкафовъ, гд хранятся его сокровища. Чего тутъ тольк’ нтъ! Какія замысловатыя названія приклеены къ самымъ простымъ камнямъ. Псиломеланъ, эвклазъ — едва видный глазу, но большая драгоцнность. Пиромозитъ, хеостолитъ, двуосные кристаллы золота, алмазъ въ кремнистомъ туф, похожемъ на громадную женщину, съ маленькими сверкающими камушками на спин. Что то такое, чего Жоржикъ не дослышалъ, врод пестрой побжалости. Вс засмялись. Ддушка принялся даже сочинять какіе-то минералогическіе стихи.

Вс смялись. Ддушка вдругъ сдлалъ серьезное лицо и сказалъ:

— Понимаете ли вы, что минералы — это все. Ими все начинается, ими все кончается. Все, что живетъ на земл, питается минералами.

— Нтъ, я никогда не мъ камней,— сказалъ Жоржикъ, иронически улыбаясь.

Маркъ сталъ ему объяснять.

— Вотъ и дуракъ… Вдь изъ минеральныхъ растворовъ растенія извлекаютъ свою пищу, а растеніями питаются животныя.

— Ну, конечно,— обрадовался ддушка,— безъ вывтриванія минераловъ не было бы жизни на земл.

Ддушка окончательно размякъ, и Маркъ тотчасъ же воспользовался этимъ.

— Ддъ, позволь мн для опыта кусочекъ турмалина, — вкрадчиво сказалъ онъ.

Ддушка насторожился, но посл легкаго колебанія сказалъ:

— Пожалуй, я теб дамъ.

Они занялись приготовленіями. Жоржику стало скучно. Онъ гораздо боле интересовался тмъ, что происходило у нихъ въ дом.

— Я пускаю въ ходъ четвертое намреніе,— т. е. исчезаю,— воскликнулъ онъ, убгая.

Дома, дйствительно, было интересне. Бытъ сверкалъ многогранно, гораздо ярче алмаза въ кремнистомъ туф. Людмила Игнатьевна въ томъ же капот и съ тми же папильотками сидитъ въ людской ‘на пріем’. Съ чернаго хода то и дло раздаются звонки. Это все являются Маримонды съ пригласительными открытками въ рукахъ. Открытки разсылаются съ такимъ разсчетомъ, чтобы кандидатки не собирались вс вмст, а главное, чтобы он были ограждены отъ враждебныхъ вліяній Олимпіады. Но такъ какъ судьба часто разрушаетъ вс человческіе разсчеты, то въ кухн настоящій митингъ, на которомъ роковымъ образомъ предсдательствуетъ Олимпіада съ Фимой. За то въ людскую каждая входила отдльно. Мамуся встрчала всхъ радушно, освдомлялась о возраст, о прежней служб, о семейномъ положеніи. Она была живое воплощеніе миролюбія и кротости, въ противоположность мрачной Олимпіад, злобствовавшей и фыркавшей въ кухн. Вс Маримонды, съ своей стороны, заявляли себя, какъ истинные ангелы смиренія. Наконецъ, когда ‘самая лучшая’ была выбрана, паспортъ запирается въ шифоньерку, мамуся, съ довольнымъ лицомъ, освобождаетъ косичку изъ стальныхъ тисковъ и надваетъ платье. Она искренно вритъ въ наступленіе новой эры. Наконецъ, въ дом установятся порядокъ, спокойствіе, тишина. Но, какъ только Олимпіада уложитъ свои сундуки, сердце мамуси сожмется, она почувствуетъ себя неудовлетворенной… Потихоньку зазываетъ къ себ Фимочку, пичкаетъ ее лакомствами, прижимаетъ къ своей груди, цлуетъ. Жоржикъ, отъ зоркихъ глазъ котораго не ускользаетъ ничто, къ концу дня опредляетъ положеніе дла.

— Теперь Олимпъ произнесетъ свое слово, и новая Маримонда вылетитъ въ трубу.

Людмила Игнатьевна возмущается. Нтъ, этого никогда не будетъ. Дло покончено разъ навсегда. Но въ тайникахъ души вырастаетъ желаніе, чтобы предсказаніе Жоржика исполнилось. Она такъ привыкла къ Фимочк. Да и эта новая Маримонда… Вчера она была сладкая, какъ медъ, а уже сегодня проявляетъ свой характеръ. Какъ, ежедневно какой-то метелочкой обтряхивать шторы? Какимъ-то валикомъ тереть ковры? Ежедневно переворачивать вс матрацы? Восемь матрацовъ! Мебель въ гостиной чистить мягкой щеткой, а въ столовой — твердой щеткой. И вс эти щетки, валики и метелки надо ставить каждое на свое мсто? Мало-по-малу лицо Маримонды мрачнетъ, начинается хлопанье дверями, дрова, съ грохотомъ и шумомъ, швыряются на паркетъ… А въ это время Олимпіада — сама кротость. Она такъ заботливо и ловко исправляетъ недочеты новой Маримонды. И вотъ, въ ршительный моментъ передъ разлукой, сердца враждующихъ смягчаются. Весь вопросъ только въ томъ, кто сдлаетъ первый шагъ. Маленькая Фимочка свободно и беззаботно бгаетъ по комнатамъ и въ кухн. Маримонда инстинктивно угадываетъ непрочность своего положенія, длаетъ все безтолково, а главное, ворчитъ и покрикиваетъ на Фимочку. Это вдругъ объединяетъ враждующія стороны. Олимпіада смиренно приноситъ барын жалобу. Барыня вступается за крошку, и Маримонда вылетаетъ въ трубу. Старый порядокъ торжествуетъ. Въ квартир все блеститъ. Мебель, ковры, портьеры идеально вычищены, щетки и тряпки покоятся въ установленномъ мст, обдъ поданъ вовремя, съ любимыми блюдами Георгія Константиновича.

VI.

Наступила полоса успокоенія. Людмила Игнатьевна была счастлива. Вышелъ альманахъ со стихотвореніемъ Георгія Константиновича. Она носилась съ книгой и выучила стихи наизусть. Они казались ей перломъ художественнаго творчества. Она читала ихъ Фон и Рит. Фоня скептически улыбался, а Рита сказала:

— Мамуся, мой невинный агнецъ, что ты понимаешь въ этомъ?

Стихотвореніе называлось ‘Красота грха’. Мамуся обидлась.

— Знаешь, это уже слишкомъ. Я понимаю красоту грха, такъ сказать, въ художественномъ смысл, а не какъ-нибудь тамъ…

Она запуталась и покраснла.

Давно уже Георгій Константиновичъ не былъ такъ плодовитъ, какъ въ послднее время… Но его настроеніе и темы стиховъ рзко измнились. Еще такъ недавно онъ былъ пессимистомъ. Онъ громилъ міръ и его презрнные соблазны. А теперь воспвалъ красоту Діонисовскую. Къ сожалнію, редакторы журналовъ въ оцнк его произведеній не сходились во взглядахъ съ Людмилой Игнатьевной, и многіе восторженные гимны Афродит оставались погребенными въ письменномъ стол автора. Тмъ съ большимъ торжествомъ держала Людмила Игнатьевна тоненькую книжку альманаха.

— Какіе дивные стихи!— воскликнула она, входя въ кабинетъ мужа.— Какъ это ты хорошо схватилъ этотъ оргіазмъ и какое прекрасное заглавіе: ‘Красота грха’… Это такъ сильно.

Георгій Константиновичъ улыбался и гладилъ барскою рукой своего друга, пышнаго сибирскаго кота Витязя, который всегда сидлъ у него въ широкомъ кожаномъ кресл. Больше всего на свт онъ дорожилъ преклоненіемъ. Людмилу Игнатьевну онъ любилъ за то, что она умла преклоняться и длала это отъ души, съ нжной искренностью. Отравленный никогда не покидающимъ его ядомъ зависти, онъ отдыхалъ въ фиміам преклоненія.

Увидвъ на стол толстую тетрадь непринятаго стихотворенія, она сказала съ негодованіемъ:

— Не понимаю, почему возвратили эти стихи! ‘Каинъ — ты братъ мой’. Какъ это врно. Конечно, нужно больше жалть Каина. Авель умеръ — и конецъ, а Каину пришлось всю жизнь страдать.

Это стихотвореніе имло даже нсколько біографическій характеръ. У Скадовскаго былъ братъ, юноша поразительной красоты. Вс смотрли на него съ изумленіемъ и восторгомъ. Достаточно было появиться ему въ обществ, чтобы вс взоры устремлялись къ нему, и самые умныя реплики старшаго брата, и самые прекрасные его стихи не могли привлечь ничьего вниманія, когда можно было заглянуть въ темно-синіе, глубокіе, загадочные глаза брата. Георгій Константиновичъ возненавидлъ его и почти радовался, когда тотъ умеръ, совсмъ молодымъ.

Людмила Игнатьевна еще долго говорила о несправедливости редактора. Георгій Константиновичъ слушалъ, продолжая ласкать Витязя.

— А ты знаешь, что Рита также пишетъ стихи?— таинственно сказала она.

Изъ благосклоннаго лицо Георгія Константиновича стало скучающимъ.

— Какъ жаль, что она ничего не длаетъ. Вдь ты имешь вліяніе на Риту. Сдлай такъ, чтобы она занялась чмъ-нибудь. Двушка то болтается по цлымъ днямъ безъ дла, то пропадаетъ куда-то…

— Голубушка моя, естественно, чтобы это сдлала ты.

— Нтъ, меня она не слушаетъ. Я пыталась, но не знаю, что длать. Она говоритъ, что ей все надоло. И она все бросаетъ. Начала играть, и ее хвалили — бросила, ходила къ художнику и начала прекрасно рисовать — бросила. Про курсы совсмъ забыла. А что она читаетъ? Посмотри ея книги. Одна радикальная порнографія.

— Этому ее въ Москв научили.

— Да, я виновата. Я постоянно упрекаю себя. Но что мн было длать? Когда я сказала, что выхожу замужъ, съ ней начались истерики… Конечно, если бы я была настоящая мать…— Людмила Игнатьевна положила голову на плечо мужа.

— Разв я могла отказаться отъ тебя? И я ее послала туда не надолго. Я здила за ней, но она тогда отказалась вернуться. Я утратила все мое вліяніе на нее. Она относится ко мн, какъ къ ребенку. Но я чувствую, какъ что-то угнетаетъ ее. Можетъ быть, она съ тобой будетъ откровенне. Можетъ быть, она влюблена? Голубчикъ, поговори съ ней. Я пошлю ее къ теб. Хорошо?

— Ну, зачмъ же такъ стремительно?— сказалъ Георгій Константиновичъ, мягко улыбаясь.— Я также хотлъ поговорить съ тобой… Нтъ, ничего, пустяки,— прибавилъ онъ, замтивъ тревогу на лиц жены.— Я только хотлъ спросить… что, Фоня будетъ жить у насъ всю зиму?

Людмила Игнатьевна взволновалась.

— А что? Это теб непріятно?

— О, нтъ, онъ очень милый. Я противъ него ничего не имю… Но, помнить, еще лтомъ докторъ говорилъ, что мн нуженъ физическій трудъ…

— Да, да,— съ полной готовностью согласилась она, стараясь это припомнить.

— Я предназначалъ тогда эту маленькую комнату для мастерской.

— Конечно, это надо устроить. Непремнно надо… Только знаешь, ужасно неловко… Рита три года жила у сестры…

— Нтъ, что ты, я просто найму маленькую комнату гд-нибудь недалеко.

Она стала возражать, но Георгій Константиновичъ поцловалъ ее и ршительно сказалъ:

— Нтъ, я не допущу, чтобы выселяли Фоню. Это такой пустякъ.

— Но теб это будетъ неудобно?— боязливо спросила она.

— Да вовсе нтъ.

Онъ погладилъ ея волосы, и повеселвшая Людмила Игнатьевна направилась къ двери.

— Такъ я пришлю Риту?

Онъ только пожалъ плечами.

Черезъ минуту на ея мст появилась падчерица съ выраженіемъ вопроса въ насмшливо блествшихъ глазахъ.

— Мамуся желаетъ, чтобы ты повліялъ на мою нравственность. Вроятно, для этого она читала мн сегодня твою ‘Красоту грха…’ Можетъ быть, ты хочешь прочесть мн еще что-нибудь въ этомъ род?

— Да,— меланхолически отвтилъ Георгій Константиновичъ.— Это — стрла сарказма, брошенная въ людей.

— Стрла не изъ смертоносныхъ — замтила Рита, потянувъ за ухо кота, сидвшаго на диван, какъ величественное изваяніе.

— Какъ я ошибся въ теб,— сказалъ Георгій Константиновичъ.— Я думалъ, что ты наивная, прямая, честная…

— Ну, и что же?.. Какая же я?

— Не знаю. Природа дала теб дерзновенность и безсознательную жажду зла…

— Жажду зла? Нтъ… Жаждать зла — это сильное чуветво. Отъ него душа горитъ, искрится, играетъ. А моя душа — поле безплодное. На ней ничего не растетъ. О, если-бы я могла хоть зломъ зажечь ее…

— Ты бы ни передъ чмъ не остановилась?

— Ну, это фразы. Что значитъ ни передъ чмъ? Такія драматическія положенія въ жизни встрчаются рдко.

— А сейчасъ теб чего хочется?

— Сейчасъ? Сейчасъ мн хочется потянуть кота за хвостъ…

Она такъ энергично исполнила свое желаніе, что котъ замяукалъ и бросился къ Георгію Константиновичу за утшеніемъ. Георгій Константиновичъ приласкалъ кота и спросилъ съ дланнымъ спокойствіемъ:

— А кром этого теб еще чего бы хотлось?

— Не знаю… Я какъ то никогда не знаю, чего мн хочется. Другіе знаютъ, а я нтъ…

— Какъ это странно! А мн показалось, что душа твоя засверкала всми своими лучезарными гранями, что, когда пришло таинственное, чудное чувство…

— Ахъ нтъ! Я, къ сожалнію, никогда не испытывала ничего таинственнаго… Для меня всегда все было ясно.

— Всегда? Все? Даже то, что происходитъ теперь въ твоей душ?

— Да, — отвтила она смло, останавливая на немъ взглядъ.

— Тогда скажи… Вдь каждая сознанная правда длаетъ душу смлой?

Она молчала, сдерживая улыбку. Какъ онъ наивенъ! Наивне, чмъ она предполагала. Неужели онъ принимаетъ ее за двчонку? Или это педагогическій пріемъ?

Ей вдругъ захотлось разыграть наивность. Любопытно, что изъ этого выйдетъ.

— Что ты хочешь сказать?— спросила она, какъ бы недоумвая.,

— Неужели ты ни разу не заглянула въ себя? Ты боишься? Ты не уврена въ себ?

Она смущенно потянулась, играя свою роль.

— Ты чувствуешь себя преступной? Скажи! Слово, произнесенное громко, разсиваетъ страхъ.

— Да,— чуть слышно прошептала она.

— Но разв здсь есть преступленье? Здсь только красота и радость жизни. Кому повредитъ то, что душа твоя расцвла, слившись съ моею душою?.. Кто здсь потерпвшій? Разв мы что нибудь отнимаемъ? Вотъ это дйствительно преступленіе, коверкать свою душу ради какихъ-то обветшалыхъ цнностей… Каждый вправ быть тмъ, что онъ есть… Брать то, что онъ хочетъ… Только шагая черезъ предразсудки, люди поднимаются…

— Бдная мамуся…

— Почему бдная? Разв потому, что не понимаетъ всего, какъ слдуетъ. Что ты отнимаешь у нея? Никто не можетъ быть ничьей собственностью. Ты только взяла частицу моей души и стала богаче.

— А ты?— прошептала Рита, все ниже опуская голову.

— Я?— мягкимъ жестомъ онъ сбросилъ Витязя на полъ и направился къ Рит, протягивая къ ней руки.

Рита вдругъ вскочила и высоко подняла смющееся лицо, въ ея длинныхъ глазахъ сверкали злорадныя искры.

— Великолпно!— сказала она.— Но какъ называла бы презрнная толпа то, что мы сейчасъ длаемъ?

Онъ растерялся отъ вопроса и отъ неожиданной перемны ея лица. Усиліемъ воли онъ подавилъ мучительный моментъ униженія и, овладвъ собой, сказалъ:

— Важно не то, что длаютъ, а какъ длаютъ.

— Нтъ, вс просто сказали-бы: онъ соблазняетъ дочь своей жены. Имй-же мужество сознаться. ‘Вдь каждая сознанная правда’… и т. д.

— Ты смешься?

— Ага, ты трусъ! Ты требовалъ отъ меня смлости, а самъ? Ну что же, сознайся, перешагни. Скажи съ Діонисовской храбростью: да, я соблазняю дочь моей жены, но я такъ хочу. Я презираю то, что принято въ этой пошлой жизни. Я уношусь въ сказочную страну, въ царство красоты и свободы. Я охваченъ Діонисовскимъ ликованіемъ. Я вдохновляюсь священной оргіей…

Онъ смотрлъ на нее испуганными глазами, не понимая, что кроется въ ея словахъ, иронія или убжденность.

Она смотрла на него сіяющими глазами.

— Ну что, разв ты не мщанинъ добродтели?

Они смотрли другъ на друга. Глаза его загорлись огнемъ ея глазъ, и все лицо его преобразилось. Рита быстро подбжала къ нему, обняла его шею и поцловала въ губы Раньше, чмъ онъ усплъ опомниться, она уже стояла у двери.

— До свиданья,— прошептала она. А потомъ прибавила, уже уходя:— вс, вс умремъ.

Съ этими непонятными словами, произнесенными съ особенной выразительностью, она убжала.

Когда она шла въ свою комнату, она чувствовала себя необыкновенно сильной, точно выросшей.

Съ какимъ то лихорадочнымъ любопытствомъ она мысленно повторяла вопросъ: ‘что будетъ дальше, что будетъ дальше?’

VII.

Сдержанность отчима удивляла Риту. Ей такъ хотлось поврить, что существуютъ какія-то особенныя демоническія силы. Хотлось, чтобъ он были въ немъ. Она ждала порыва увлеченья, страсти, а вмсто того въ его холодной сдержанности она угадывала какой-то разсчетъ. Въ ней поднималось чувство обиды, иногда возроставшей до ненависти. Встрчались они рдко. За столомъ, когда собирались вс, Рита бывала съ нимъ дерзка, что чрезвычайно огорчало Людмилу Игнатьевну. Бдная мамуся, не зная, что длать, обращалась за содйствіемъ даже къ племяннику.

— Скажи ей, Фоня… Такъ невыносимо, когда въ семь раздоръ.

Исторовъ отвчалъ шуткой:

— Милые бранятся — только тшатся.

Но Рит онъ потомъ сказалъ:

— Твоя мать въ унизительно фальшивомъ положеніи. Какъ теб не стыдно?

Рита въ передней надвала огромную шляпу передъ зеркаломъ и философически замтила:

— Жизнь создаетъ еще и не такія положенія.

Она направилась къ выходу.

— Погоди, я пойду съ тобой. Въ конц концовъ намъ надо поговорить.

— Не вижу въ этомъ надобности. Но, если это необходимо для твоего спокойствія…

Исторовъ надлъ пальто и вышелъ вслдъ за ней.

— Пойдемъ въ садъ, — сказалъ онъ.

Она пожала плечами.

— Въ четырнадцать лтъ, когда я приходила къ вамъ, я уже чувствовала себя свободной отъ опеки. Ты хочешь теперь взять на себя роль опекуна?

— Какъ я помню моментъ, когда ты появилась у насъ тоненькая, длинная — пресмшная! Моя первая любовь…

— Да, я остановилась посреди зала… Полъ блестлъ, и я смотрла на отраженье моихъ туфель… И ко мн подошелъ гимназистъ, рыжій, съ веснушками… Когда мн хотлось тебя дразнить, я называла тебя Афанасій Ивановичъ, и ты сердился.

— А я съ тхъ поръ считаю тебя родной, не потому, что ты моя кузина, а по духу. Твоя душа мн родственна. И теперь я оскорбленъ.

— Да, я вдь и забыла, что и ты себя считаешь избранникомъ… А онъ также бывалъ оскорбленъ, когда за мной ухаживалъ Дувановъ.

— Рита, скажи! Ты дйствительно влюблена въ него?

Рита засмялась. На мгновенье она сама задумалась надъ этимъ вопросомъ. Если быть влюбленой — значитъ постоянно думать о немъ, засыпать и просыпаться съ мыслью о немъ, ждать встрчъ, дрожать отъ прикосновенья,— то она влюблена. Но, съ другой стороны, разв можно думать дурно о возлюбленномъ, не доврять ему, насмхаться, иногда даже презирать?..

— Право, не знаю,— искренно отвтила она.— Но разв дло въ такой наивной постановк вопроса?

— Рита, но тогда это — развратъ, — воскликнулъ Исторовъ.

— А это что такое? Я не знаю…— съ такой же откровенностью отвтила двушка.

Они вошли въ маленькій скверъ, наполненный дтьми, и сли на скамью.

— Возможно ли, что я потеряю тебя?— продолжалъ онъ печально.— Помнишь, въ Москв, передъ отъздомъ… Мы были на Воробьевыхъ горахъ. Помнишь, какъ ты, споткнувшись, съхала внизъ… Мы сидли рядомъ на трав… Я говорилъ о смерти. Ты слушала задумчивая, серьезная… Мн показалось, что ты чувствуешь тоже, что и я — презрніе къ земному… Я поврилъ, что ты будешь всегда такая, чуждая пошлости, съ вдохновенной душой.

— А со мной тогда было вотъ что: я наткнулась, уходя изъ дома, на сценку: моя тетушка, твоя мать обнимала… не твоего папашу. Я въ испуг бросилась бжать, но тетка догнала меня, вся смющаяся, веселая, и прочла цлую лекцію о томъ, что всякій можетъ длать то, что ему хочется.

— Да, я это зналъ, но и отецъ зналъ. Вся жизнь у нихъ игла не въ серьезъ. Все считалось пустяками, каждое чувство подвергалось насмшк.

— Я помню, что ты говорилъ мн о смерти… Кажется, я впервые почувствовала тогда ничтожество и безсмыслицу жизни. И-мн пришло въ голову, что, пожалуй, тетка права. Разъ смерть неизбжна и никто не знаетъ своего часа, то надо длать только то, что хочется…

Посл маленькой паузы, она прибавила:

— Но суть въ томъ, чтобы хотлось.

— Нтъ,— возразилъ Исторовъ, — мать была не права… Я думалъ сначала такъ же, какъ она. Я велъ безпутный образъ жизни. Но однажды на тхъ же Воробьевыхъ горахъ, когда я былъ тамъ одинъ и думалъ о теб, я встртилъ пьяную компанію. Она расположилась на трав. Шарманщикъ имъ игралъ изъ Травіаты, кругомъ валялись бутылки, безобразный красный толстякъ плясалъ, грубыя ругательства произносились въ вид милой шутки, у всхъ были дикія лица съ безсмысленными взглядами. Но вс казались безконечно счастливы и довольны. Я вдругъ усомнился въ дйствительности видимаго… Мн представилось, что все, что мы видимъ, это не жизнь, а только грязная оболочка… Врод какъ коконъ, который бросаетъ бабочка, вылетая изъ него. Я сталъ понимать, что все насъ окружающее, что вся видимая дйствительность не есть единственное состояніе человка, что у него есть нчто потустороннее. Что, выполняя свою временную задачу на земл, онъ готовится къ переходу…

— Значитъ, ты вришь въ Бога?— воскликнула она съ изумленіемъ.

— Погоди, это не такъ просто. Я возмутился тмъ, что мы осуждены на вчное незнаніе. Кто то крпко заперъ тайну жизни и забросилъ ключи. Я хочу найти ключи. Хочу выть царемъ міра, а не букашкой…

— Царь, выводящій свою родословную отъ обезьяны!.. Ты забылъ, что мертвецы владютъ нами, не оскорбляетъ ли это твоего царскаго достоинства?

— Да, мн не дано узнать въ этой жизни, кто я. Можетъ быть, я только тнь. Даже только тнь тни. Но все-таки я звено безконечной цпи отъ начала бытія до безпредльностей будущаго. Знаешь, у Ренана: ‘Le grand peut tre’. Неужели дивное зданіе жизни можетъ рушиться оттого, что сгніетъ непрочная оболочка — мое тло? Я врю во вселенную. Я считаю себя въ ней цлымъ и частицей… Я врю, что буду жить въ вчности пространства и въ вчности времени. И я всегда видлъ себя вмст съ тобой.

— Да, да… для этого надо сильно, сильно желать, а я ничего не хочу.

— Я заставлю тебя хотть. Правда, я еще не владю тми силами, которыя для этого необходимы. Но я буду сильнымъ. Знаешь, есть такіе люди, которые однимъ взглядомъ внушаютъ другимъ свою волю… И тогда я далъ твоей душ новыя силы… Заставлю ее развернуться…

— И для этого ты учишься дышать одной ноздрей?— Она улыбнулась печально.

— Не смйся. Есть многое важное, что вначал кажется смшнымъ… Я добьюсь своего и заставлю тебя повиноваться.

— Не будетъ ли тогда ужъ слишкомъ поздно?

Онъ схватилъ ея руку.

— Не такъ пылко… Дти и мамки смотрятъ на насъ.

— Рита, знаешь, у меня есть еще средство, скорое и врное.

— Вотъ какъ! Ну?

— Я все разскажу твоей матери. Понимаешь, ты сдлаешься несчастной и тогда… Тогда ты можешь переродиться. Радость для прекраснаго тла, горе для прекрасной души. Я хочу, чтобы твоя душа осталась прекрасной.

Странная улыбка появилась на лиц Риты.

— Мамуся лучшее существо, которое я знаю… И мн самой иногда приходило въ голову… Я думала, что было бы. если бы я сказала ей… Мной иногда овладваетъ тоска… Страшная, жуткая тоска… Такой мучительный огонь тоски, что, кажется, только ея слезы освжили бы меня… Кажется, что если я сдлаю ей больно — мн станетъ легче. Все необыкновенное привлекательно… Дерзать — это еще то, что интересно.

— Но ты дерзишь, а не дерзаешь. Ты шутишь, смешься… Но придетъ день расплаты — и тогда я уже теб не смогу помочь. Теб придется искупить — понимаешь? Надо, чтобы душа твоя предстала чистой.

— Эхъ, Афанасій Ивановичъ! Теб ли быть Цезаремъ Борджіа! Ты маленькій Гамлетикъ, растекаешься въ словахъ. Помнишь, какъ у Гамлета: ‘Иди въ монастырь’… Ну, а я пойду домой,— прибавила она и насмшливо улыбнулась при вид растеряннаго лица Исторова.

VIII.

Георгій Константиновичъ нанялъ отдльную комнату для своихъ столярныхъ упражненій, предписанныхъ докторомъ. Справили новоселье.

Въ комнат стоялъ станокъ и столярные инструменты. Людмила Игнатьевна принесла пирогъ и сварила шоколадъ. Пилъ ддушка съ вундеркиндами. Но это маленькое событіе скоро отошло на второй планъ ввиду второго концерта дтей, назначеннаго въ январ. Людмила Игнатьевна была всецло охвачена заботами о подготовк мальчиковъ. Она почти не замчала частаго отсутствія Георгія Константиновича, объясняя его работами въ мастерской. Она такъ и говорила всмъ:

— Да, ему необходимъ физическій трудъ, а у насъ нтъ комнаты.

Между тмъ въ мастерской, какъ-то само собой, безъ всякаго предварительнаго соглашенія, устраивались свиданія съ Ритой. Она не умла разобраться въ томъ, что звало ее туда. Иногда тревожныя мысли волновали ее, но тогда она говорила себ: ‘Э, не все ли равно, какъ жить’. А какъ живутъ другіе, т, кого она знала близко? И у нихъ вдь также нтъ ничего. Зоя живетъ впроголодь, ненавидя буржуевъ. Дувановъ грызетъ себя покаяніемъ, Андрей уже опять сидитъ. Галька уходитъ въ монастырь, Анна — чистая душа, свтящаяся оптимизмомъ, кажется, счастлива только тмъ, что заперта въ тюрьму. Афанасій Ивановичъ уходитъ за предлы бытія… Есть въ этой проклятой жизни какой-то изъянъ, который не могъ быть исправленъ слабыми усиліями людей. Такъ не все ли равно, какъ прожить свой назначенный срокъ? Лишь бы тоска хоть мгновеньями освобождала изъ своихъ тисковъ. Не откроются ли новыя возможности? Сладость грха, муки раскаянья? Не помогутъ ли ей они преодолть этотъ леденящій ужасъ тоски, что тянетъ ее живую на дно могилы?..

Она ходила въ мастерскую и смялась надъ нимъ, смялась надъ собой, выворачивала до дна свою душу, съ цинической искренностью грубо оцнивала ихъ поведеніе. Георгій Константиновичъ, который думалъ когда-то руководить этой душой, теперь, какъ загипнотизированный, подчинялся ей, совершенно не разбираясь въ быстрой измнчивости ея настроенія. Она упрекала его, что въ ‘грх’ не оказалось ничего чарующаго, что не случилось никакого урагана чувствъ. Она смялась надъ нимъ и говорила, что изъ-за этого не стоитъ мнять хорошей квартиры на скверную меблированную комнату. Было только одно, что доставляло ей нкоторое удовлетвореніе — это тайна. Тайна захватила ее, волновала. Она пугала иногда Георгія Константиновича, угрожая раскрыть тайну. Но и это продолжалось недолго. Опять пришла усталость, и къ душ присосалась тоска. Раньше было больше силъ бороться съ нею. Она могла смяться, шутить въ то время, когда душа леденла отъ ужаса, и никто не подозрвалъ этого. Теперь силъ стало меньше. Она бродила равнодушная, съ холодными глазами, въ которыхъ исчезъ блескъ жизни, съ безсильными руками, нкоторыхъ точно распадались суставы. Зоркій глазъ Жоржика скоро замтилъ перемну.

— Тебя заколдовали и вынули душу,— сказалъ онъ.

— А ты какъ знаешь, что у меня была душа? Можетъ быть, я родилась безъ души.

— Какъ морская царевна?

— Какъ морская царевна.

Людмила Игнатьевна глубоко страдала и во всемъ винила себя. Это ея эгоизмъ привелъ къ тому, что она утратила довріе дочери. Она ршила, что Рита влюблена. Ей казалось страннымъ и то, что Дувановъ пересталъ къ нимъ ходить.

— Постарайся при матери быть веселе,— совтовалъ Георгій Константиновичъ Рит.— Она очень страдаетъ.

— Какой ты добрый. Это похвально: кто наноситъ раны, тотъ долженъ стараться и уврачевать ихъ.

Обращеніе Риты съ Георгіемъ Константиновичемъ пугало его. Въ немъ закрадывались подозрнія относительно ея нормальности. Онъ не этого ждалъ. Разв можно было назвать счастьемъ такую безпокойную, больную любовь? Рита съ необыкновенной чуткостью угадала перемну настроенія отчима. Однажды, прочтя въ его лиц тревожныя сомннья, она сказала ему, ни о чемъ не спрашивая:

— Что? Эта ноша не по теб? Ты слишкомъ превознесъ себя въ своихъ собственныхъ глазахъ… Я такъ и думала. У тебя душа мщанская — а ты хотлъ изъ нея выскочить. Нтъ, братъ, это трудно. Ты самый средній мщанинъ, и эта исторія теб не по плечу.

— Зачмъ теб нужно меня язвить?

— О, нтъ, совсмъ не нужно. Я только не могу не видть. Теоретически ты разсуждалъ, что то, что мы длаемъ, не преступленье. Что, напротивъ, это — порывъ, красота, сила… А въ душ у тебя живетъ самый маленькій, презрнный страхъ. Самая маленькая, презрнная забота о своемъ спокойствіи… Если это — доблесть, то зачмъ ее прятать? Нельзя держать свтильникъ подъ спудомъ, говорится въ свщенной книг…

— Ты смешься надо всмъ.

— А ты предъ всмъ благоговешь. но если ты христіанинъ, то ты долженъ покаяться…

Она увлеклась этой неожиданно возникшей идеей.

— Вдь это хорошо. Въ правд есть что-то освжающее, какъ гроза — зажигаетъ пожары и освжаетъ атмосферу. Давай руку, пойдемъ къ мамус и скажемъ ей все.

Георгій Константиновичъ, конечно, понималъ все это, какъ шутку. По въ то же время онъ боялся, что вдругъ это окажется серьезнымъ. Эта взбалмошная двушка казалась ему способной на все.

— Я только одного боюсь,— сказала Рита, посл маленькой паузы:— а вдругъ и это мн покажется скучнымъ.

— Ты скучаешь, потому что живешь въ праздности.

— Какъ въ праздности? Я очень занята.

— Чмъ.

— Любовью…

— Ты и надъ этимъ издваешься.

— Не издваюсь, а сомнваюсь: настоящее ли это? Такъ ли любятъ? Въ романахъ любовь описывали когда-то такими радужными красками. Скажи — ты счастливъ? Ты безумно счастливъ? Ты готовъ за меня умереть? Готовъ пойти въ огонь и воду? Ты можешь ради меня совершить преступленіе? Почему ты мн не клянешься въ вчной любви?.. Ну, и все такое прочее, что полагается…

Она заглянула ему въ лицо, и онъ не могъ понять, что свтится въ ея глазахъ — дтскій испугъ или отчаяніе трагически одинокой души.

Онъ обнялъ ее, говорилъ ласковыя слова, но она сидла, холодная, неподвижная, чутко прислушиваясь къ его голосу… И, можетъ быть, отъ этой ея неподвижности его слова и ласки становились фальшивыми. И тогда оба чувствовали себя глубоко несчастными.

IX.

Декабрь — мсяцъ треволненій въ семейств Скадовскихъ.

Покойный мужъ Людмилы Игнатьевны оставилъ ей порядочныя средства, но она никогда не умла справиться съ тмъ, что получала. Къ концу года оказывалась обыкновенно вся въ долгахъ. Лично на себя она тратила мало.

Одно-два платья, да большое количество шерстяныхъ кофточекъ, которыя она мняла каждый день и потому всегда казалась порядочной. Но вундеркинды стоили дорого. Еще дороже обходилась ей тщеславная увренность въ своей хозяйственной опытности. Строго проводилась система оптовыхъ заготовокъ. Результатомъ этого было, что часть закупленнаго портилась и выбрасывалась, остальное расходовалось самымъ непроизводительнымъ образомъ. Закупки эти облегчались тмъ, что не надо было платить денегъ — все давали въ долгъ. Но въ середин декабря кредиторы вдругъ начинали проявлять неумолимую суровость. Въ кухн появлялись парни въ грязныхъ полотняныхъ фартукахъ, пахнувшіе свжей кровью или сельдереемъ. Вс они повторяли одно и то же:

— Хозяинъ приказалъ, чтобы безпремнно получить…

Этихъ молодыхъ людей не трудно было спровадить. Но когда появлялись толстые субъекты въ сапогахъ бутылками, съ окладистыми бородами, съ красными, короткими, точно обрубленными пальцами, дло принимало серьезный оборотъ. Сначала говорили: ‘барыни нтъ дома’. По субъекты отвчали: ‘ничего-съ, мы подождемъ’, и крпко усаживались въ кухн. Затмъ объявлялось, что барын некогда, что у ней гости, что она больна.

— Мы подождемъ,— отвчали личности и, терпливо посапывая, сидли.

Жоржикъ, отъ котораго не укрывалось ни одно событіе въ дом, использовалъ и это въ своихъ интересахъ.

— Мамуся, хочешь они сейчасъ будутъ думать, что мы милліонеры?— Эй, Олимпъ,— вотъ теб десять тысячъ… Ступай въ мелочную, размняй на пять, на три и на дв.

— Шш…— доносится изъ спальной, но Жоржикъ не унимается.

— Пааслушай,— кричитъ онъ громко.— Купи автомобиль и десять штукъ ананасовъ.

— Боже мой, что мн длать съ этимъ мальчишкой?— говоритъ Людмила Игнатьевна.— Хоть бы ты, Фоня, унялъ Noго.

— Эй, Маркъ,— давай разложимъ Жоржа на составныя части, высушимъ и распылимъ въ пространств,— проектируетъ Исторовъ, зажимая ротъ младшему вундеркинду.

Жоржикъ вырывается.

— Вотъ погодите, наступитъ и у меня переходный возрастъ. Тогда мн все можно будетъ длать.

Людмила Игнатьевна, появляясь въ кухн, сразу переходитъ въ наступленіе.

— Что это за мода, приходить передъ праздниками? Будто вы не знаете, что въ это время всмъ нужны деньги.

— Вотъ и намъ, сударыня, нужны.

— Зачмъ вамъ деньги? Вы торгуете, у васъ деньги каждый день…

Посл цлаго ряда аргументовъ столь же мало убдительныхъ, кредиторы все-таки нсколько успокаивались, довольные, что къ нимъ вышла сама барыня. Но сколько было еще предпраздничныхъ заботъ! Усердіе вундеркиндовъ поддерживалось заманчивыми общаніями рождественскихъ подарковъ. Жоржикъ задолго до праздниковъ напоминалъ объ этомъ. Маркъ же, познавшій тщету общаній, больше возлагалъ надежды на дда и удваивалъ къ нему свое вниманіе. Людмила Игнатвевна искренно желала выполнить общанія, но что же длать, когда къ концу года не хватало денегъ. Приходилось пускаться на хитрости и слдовать примру Марка. Да и ддушка поджидалъ обычнаго похода на его карманъ.

За послобденнымъ кофе, когда вся семья въ сбор, Людмила Игцитьевна подаетъ чашку ддушк и тихонько вздыхаетъ.

— Не знаю, право, что и длать.

Маленькая пауза.

— Маркъ, ты опять читаешь. Вдь только третьяго дня я взяла съ тебя честное слово…

— Ты брала, но я не давалъ,— возразилъ Маркъ, не отрываясь отъ книги.

— Какъ теб не стыдно,— говоритъ ддушка и озабоченно качаетъ головой.— Твой отецъ…

— Нашъ отецъ никогда такъ не длалъ,— слышишь Жоржикъ. Но ты забылъ, ддушка, что у Марка переходный возрастъ.

Невольно вс улыбаются. Людмила Игнатьевна опятъ ведетъ свою линію.

— Не понимаю, какъ это случилось. Почему къ концу года накопилось столько долговъ. Это такъ странно? Ужъ я такая экономная, а передъ праздниками…

Вс громко смются. Смется ддушка, потирая руки. Смется Рита, останавливая ласковый взглядъ на матери. Снисходитъ до улыбки Георгій Константиновичъ. Даже Фоня не можетъ удержаться и улыбается, закрывшись салфеткой. Про Жоржика и говорить нечего: свой широкій ротъ онъ раскрылъ до ушей. Только Маркъ ничего не слышитъ, занятый чтеніемъ.

— Господа, что же тутъ смшного?— обиженно спрашиваетъ мамуся.— Жоржъ, это что за манера,— восклицаетъ она, какъ будто Жоржъ въ первый разъ въ жизни позволилъ себ такую непочтительность.— Ступай играть.

— Но, мамуся,— ты сейчасъ начнешь говорить о рождественскихъ подаркахъ.

— Ступай безъ разговоровъ.

Жоржикъ нехотя повинуется и уходитъ. Вмст съ нимъ уходитъ и гнвъ Людмилы Игнатьевны. Изъ гостиной доносятся лихія октавы младшаго вундеркинда.

— Я не понимаю, чему вы сметесь,— продолжала Людмила Игнатьевна.— Неужели кто-нибудь можетъ сказать, что я плохая хозяйка?

Никто не ршается это сказать, ибо мамуся слишкомъ мила въ своемъ наивномъ заблужденіи.

— И почему именно на Рождество, когда нужно столько денегъ… Ужъ лучше бы Рождество бывало въ январ. Я, дйствительно общала Жоржику…

Октавы прервались. Младшій вундеркиндъ, услышавъ свое имя, появился въ столовой.

— Да, муся, ты мн общала: штиблеты, брюки, аэропланъ и коллекцію марокъ.

Маркъ неожиданно поднялъ голову и продолжалъ тономъ Жоржика.

— Особнякъ на Крестовскомъ, автомобиль, зеленаго попугая, шимпанзе, кинематографъ…

— Довольно, довольно, — воскликнулъ ддушка, при общемъ хохот.

Людмила Игнатьевна не отрицала своихъ общаній. Отправивъ Жоржика обратно къ роялю, она сказала:

— Да, все это я общала…

— И шимпанзе съ автомобилемъ?— меланхолически замтилъ Маркъ, не поднимая головы отъ книги.

— Но гд же мн достать денегъ?

Она остановила свои кроткіе глаза на ддушк, и тотъ сразу призналъ себя побжденнымъ.

— Ты скажи, сколько?— спросилъ онъ, вынимая бумажникъ.

Людмила Игнатьевна покраснла, растерянно улыбнулась.

— Ахъ, папа, мн ужасно совстно… Дай сколько хочешь.

— И я согласенъ внести праздничную контрибуцію,— заявилъ Георгій Константиновичъ.

— Какіе вы вс милые… Какъ я рада. Значитъ, на Рождество будетъ весело.

Она взглянула на дочь, какъ бы ожидая отъ нея подтвержденія. Рита ласково улыбнулась. Съ нкотораго времени она казалась веселе и какъ-то спокойне — не было бурныхъ вспышекъ и ироническихъ замчаній. Она больше молчала и только иногда бросала фразы, непонятныя для тхъ, кто не могъ заглянуть въ глубину ея души.

Георгій Константиновичъ также отдыхалъ, измученный частой смной настроеній, которыя больше всего отзывались на немъ.

Людмила Игнатьевна, получивъ деньги, окунулась въ свою стихію — ушла за покупками. Они остались одни.

— Я такъ радъ, что ты какъ будто приходишь въ равновсіе,— сказалъ онъ.— А то, право, наша жизнь похожа на какой-то бредъ.

— Правда, я измнилась… угадай, почему?

— Онъ сталъ угадывать.

— Ну, просто поздоровла. А можетъ быть, придумала для себя какое-нибудь занятіе?

— Да, врод того. Только я не сама придумала себ занятіе.

— Это — загадка?

Онъ взглянулъ на нее и испугался.

Ея глаза, обведенные темными кругами, смотрли на него съ какимъ-то новымъ выраженіемъ, котораго онъ не умлъ понять.

— Что ты хочешь сказать?— спросилъ онъ нетерпливо.

Она остановила на немъ неподвижный взглядъ и медленно произнесла:

— Разв я не сказала ясно? Да, у меня есть занятіе. Но придумалъ мн его… угадай, кто.

— Рита,— воскликнулъ онъ.

— Конечно, природа,— продолжала она, не сводя съ него глазъ.— Что? Испугался. Значитъ, угадалъ.

Нсколько секундъ длилось молчаніе. Георгію Константиновичу оно казалось безконечнымъ. Онъ глубоко слъ въ кресло, рзко отстранилъ любимца кота и растерянно провелъ рукой по волосамъ.

— Ты уврена, что это такъ?

— Почему же нтъ? Я въ этомъ не вижу ничего страшнаго… Мн это нравится… И я такъ рада, что мн это нравится.. Стало спокойно на душ.

— Отъ матери надо скрыть, — рзко сказалъ Георгій Константиновичъ.

— Пожалуй, надо было раньше подумать о матери… Но вдь воля свободна…

— Оставь шутки. Вс свободны за себя, но не за другихъ.

— Ага, ты теперь фехтуешь альтруизмомъ, какъ раньше фехтовалъ эгоизмомъ… Мн кажется, ты просто хочешь умыть руки.

— Я боюсь за тебя.

— Какъ? Ты боишься мннія мщанъ?

— Перестань, Рита. Можетъ быть, ты ошибаешься?..

— Нтъ, я не ошибаюсь,— безпечно отвчала она.

Онъ удивлялся ея спокойствію и сомнвался въ его искренности. А между тмъ Рита, дйствительно, радовалась неожиданному равновсію своей тревожной души. Она радовалась, что могла ухватиться за что-нибудь, что привязывало ее къ жизни. Ей казалось, что материнство исцлитъ ее, изгонитъ злого духа, подтачивающаго ея волю и жизнь. Она искала, чмъ спасти себя. Это было для нея самое главное. А все остальное — обыденное, житейское,— казалось ей ничтожнымъ. Совсмъ иначе отнесся къ этому Георгій Константиновичъ. Для него именно это обыденно-житейское казалось чмъ-то большимъ и страшнымъ. Онъ не умлъ бороться и первый разъ въ жизни очутился въ центр событій, съ сознаніемъ отвтственности за свою вину. Чутко настроенная Рита тотчасъ же угадала, что происходитъ въ душ Скадовскаго. Что-то теплое, что на мгновеніе согрло ее, вдругъ заледенло. А ей такъ хотлось прильнуть къ нему, разсказать про себя. Поговорить ласково, безъ обычной ироніи, обсудить вдвоемъ, что длать. Но, почувствовавъ себя обманутой, она снова замкнулась, одинокая, гордая.

Георгій Константиновичъ совершенно забылъ о ней, онъ думалъ только о себ.

— Я думаю только о теб,— сказалъ онъ.— Надо найти выходъ. Надо сдлать такъ, чтобы ты возможно меньше пострадала.

— ‘Возможно меньше’… вотъ это стиль. Что за суконныя слова ты говоришь…

— Но, дорогая, что же намъ длать?

— Изъ романовъ я знаю, что счастливые мужья въ подобныхъ случаяхъ заключаютъ въ объятья своихъ счастливыхъ женъ, а испуганные любовники ршаютъ вмст умереть…

— Какъ ты можешь шутить?..

— Я вовсе не шучу. Если бы ты бгалъ по комнат, рвалъ на себ волосы, наполнялъ воздухъ проклятіями,— я бы это все поняла, но когда ты стоишь съ такимъ лицомъ, какъ жалкій трусъ…

— Это неправда!

Онъ старался вложить въ это восклицаніе самый энергичный протестъ, но голосъ его звучалъ фальшиво.

— Нтъ, это правда. Если бы я ошибалась, ты бросился бы ко мн, ты согрлъ бы меня нжной лаской, ты любилъ бы меня…

Она говорила это и чувствовала, какъ раздвигается между ними пропасть. Какимъ чужимъ онъ казался ей въ эти минуты!..

— А все-таки я немного отдохнула,— сказала она свою мысль, не обращаясь къ нему.

— Но потому что я люблю тебя, я и стараюсь придумать исходъ… Конечно, есть средства… Я ихъ теб не совтую…

Онъ сдлалъ паузу, какъ бы зондируя почву. Рита презрительно улыбнулась.

— Есть еще выходъ… Мн очень трудно думать объ этомъ… Но это бы насъ всхъ спасло…

Рита остановила на немъ холодные глаза. Она уже поняла, что онъ хотлъ сказать, но желала, чтобы онъ досказалъ.

— Ты понимаешь… Ныншняя молодежь очень широко смотритъ на это… Я думаю, что…— онъ остановился.

— Если такъ легко придумать гнусность, почему же такъ трудно ее сказать? Ну, хорошо, я помогу теб: ты хочешь, чтобы я обманула Дуванова…

— Вотъ видишь, зачмъ ты такъ дурно думаешь обо мн? Зачмъ обманывать? Можно сказать… Конечно, безъ особенныхъ подробностей… Онъ такъ тебя любитъ… Погоди, Рита, куда же ты?

Она уже стояла у двери.

— На язык мщанъ то, что ты сказалъ, называется подлостью, а то, что мы сдлали — развратомъ.

Она вышла, осторожно отворивъ дверь, и такъ же осторожно, неслышными шагами, вошла въ свою комнату. Неподвижная, прямая, опустилась въ кресло.

— Да, въ такомъ освщеніи,— продолжала она свою мысль,— это все отвратительно.

Изъ гостиной долетали звуки рояля. Эти хроматическія октавы Жоржика навсегда соединились въ представленіи Риты съ ужасными мгновеніями ея жизни.

Вдругъ за дверью послышалось пніе кузена.

— Какъ два цвтка мы расцвтали… Плачь, Маргарита… Можно войти?

— Не знаю, нужно ли. Иди, если хочешь.

Онъ вошелъ, остановился и продолжалъ пть:

— Плачь, дорогая… но я съ тобою плакать не хочу…

— А ты подслушалъ?

— Нтъ, было слышно и такъ. Этотъ субъектъ, конечно, остороженъ и говорилъ тихо, но ты, нужно сказать правду, мало стснялась. Нужна вся дтская наивность твоей матери, чтобы не догадаться, въ чемъ дло.

— Зато ты очень стараешься догадаться.

— Нтъ, я думаю совсмъ о другомъ…

Онъ слъ возл Риты и взялъ ея руку.

— Риточка, мн кажется, что пришло время забыть субъекта… Кажется, довольно… Все выпито до дна и т. д. Но все это неважно. Важно то, что твоя душа спасена. Она осталась такой же трагически неудовлетворенной, такой же единственной и потому мн дорогой…

— Я польщена.

— Итакъ, для того, чтобы устранить всякія скучныя обстоятельства на твоемъ пути, я предлагаю теб, о Маргарита, свою руку… только руку, безъ сердца.

Теплой волной прошли эти слова по душ Риты.

— А какъ же Цезарь Борджіа?— спросила она съ доброй улыбкой.— Разв онъ допускаетъ такія отступленія отъ программы злодйствъ?

— Мн Цезарь именно и представляется злодемъ, вчно алчущимъ добродтели.

— Итакъ, ты констатируешь свою добродтель?

Мимолетное теплое чувство опять исчезло.

— Благодарю,— продолжала она,— но не хочу на всю жизнь быть подавленной твоимъ превосходствомъ… Ты знаешь, я сама ставлю себя выше всхъ.

— Для меня было бы большой радостью помочь теб…

— Еще разъ благодарю. Но такъ прятаться гадко. Значитъ, и ты считаешь меня виноватой. Если я сдлаю такъ, какъ ты предлагаешь, то и я признаю, что должна что-то скрывать.

— Да ты и виновата… Не въ томъ, въ чемъ будутъ тебя обвинять вульгарные моралисты… Ты виновата въ томъ, что рисковала потерять свою душу.

— Такъ что же исправитъ твоя доброта?

— Защититъ отъ мщанской пошлости.

— Я не боюсь ея.

Рит хотлось тепле поблагодарить кузена. На мгновенье ее потянуло разсказать ему, что она пережила въ послдніе дни, какъ обрадовалась сначала возможности материнства, какъ постила ее надежда исцленья и какъ опять пришло старое чудовище тоски и холода и пожрало и эту радость, и эту надежду. Но ей не удалось преодолть обычной застнчивости и, какъ всегда, она ограничилась фразой, которая осталась непонятой.

— Неправда ли,— печально стараться объяснить то, чего объяснить нельзя?

Онъ взялъ ее за об руки.

— Рита,— сказалъ онъ, крпко сжимая руки, будто стараясь разбудить ее отъ сна,— будь же сильне… Я понимаю, все кругомъ можетъ опротивть. Но вдь у тебя есть твоя душа. Встряхнись. Я не зову тебя къ той жизни, которой живутъ вс и отъ которой ты отвернулась… Есть другая жизнь. Жизнь, отршенная отъ этого міра призраковъ, нелпыхъ, пошлыхъ, которыхъ вс принимаютъ за дйствительность… Надо искать настоящую жизнь. Надо проникать въ тайны великаго творчества… Сдлай усиліе, захоти… И сковывающія тебя цпи упадутъ…

Руки ея были холодны, и, когда онъ оставилъ ихъ, он лежали у нея на колняхъ неподвижно, какъ неживыя. Поднявъ на него свои длинные, усталые глаза, въ которыхъ не было прежняго удивительнаго блеска, она безпомощно сказала.

— Не могу хотть… Право, поврь, бываютъ мгновенья, когда я чувствую себя какъ бы умершей.

— Какъ могъ убить твою волю къ жизни этотъ ничтожный человкъ, этотъ фигляръ, позирующій на героя!.. Что же будетъ съ тобою, Рита?

— Не знаю?— Голосъ ея звучалъ полной искренностью.— Единственное, что мн доставляетъ удовольствіе, это сонъ. Хорошо спать.

— А если во сн виднья постятъ?.

— Нтъ, нтъ, не надо.

— Какъ могъ убить твою волю къ жизни этотъ ничтожный человкъ?..— Рита вспоминала это презрительное восклицаніе.

Но разв это сдлалъ онъ? Разв и раньше тоска не давила ея душу? Разв не чувствовала она такой же пустоты, не зная, за что уцпиться? Но мысль, что этотъ человкъ нанесъ ей послдній ударъ, все сильне овладвала ею. Посл того страшнаго разговора подъ звуки хроматическихъ этюдовъ Жоржика, она тогда же почувствовала невозможность жить. Можетъ быть, сочувствіе Исторова, его оскорбительное замчаніе подняли въ ней протестъ. Вдругъ выросла ршимость бороться. Нтъ, никто не согнетъ ее. Она свободно и гордо приметъ вс послдствія своихъ поступковъ. Вдь она длала то, что хотла!

Это самовнушеніе на нкоторое время поддерживало ее. Она оживилась, помогала матери, ухаживала за ддомъ, который вслдствіе простуды не выходилъ изъ дому. Она съ любопытствомъ разсматривала этого восьмидесятилтняго старика, съ его крпкой привязанностью къ жизни, съ неослабвающей жаждой впечатлній. Какъ педантически аккуратно выполнялъ онъ вс правила гигіены, вс предписанія врача, какъ точно распредлялъ время сна, отдыха, прогулокъ, пріема пищи, съ какой тщательностью охранялъ свою діету!

— Ты счастливый, — сказала она, искренно завидуя старцу,— если бы мн хоть маленькую долю твоей привязанности къ жизни.

— А ты еще глупа, гордишься молодостью и не цнишь жизни. Станешь старше, поумнешь,— ворчливо отвчалъ Ддъ.

Когда справлялись о его здоровь, онъ сердился.

— Причемъ тутъ здоровье? Никакихъ болзней нтъ… Есть невдомые враги, съ которыми надо бороться. Если я силенъ, то и одолю.

И онъ, дйствительно, не разъ побждалъ своего врага.

— Вотъ, что длаетъ сила воли,— хвалился онъ, снова появляясь на своемъ обычномъ мст.— А вотъ ты,— сказалъ онъ, пораженный блдностью Риты, — сосудъ скудельный…

Она улыбнулась и подумала: ‘ну, что же, зато я этотъ сосудъ могу разбить когда угодно’.

Она не знала, откуда щда эта обезсиливающая зараза тоски… Ея воспріимчивая душа впитывала въ себя эти носившіеся въ воздух микробы. Но въ то-же время инстинктъ самосохраненія еще жилъ въ ней. Она охотно пошла бы туда, гд нашлось бы средство спасенія. Неужели на всемъ свт нтъ никого, кто бы могъ ей помочь? Можетъ быть, въ первый разъ въ жизни она почувствовала страстную потребность раздлить съ кмъ нибудь свое горе. Если бы она могла поговорить съ Аниной… Но та была въ тюрьм. Исторовъ посщалъ ее въ качеств жениха и передавалъ, что она тамъ чувствуетъ себя превосходно. Онъ нашелъ даже способъ устроить переписку, и Рита написала ей длинное письмо, но разорвала его, потому что сомнвалась, что оно дойдетъ но адресу. Послала только коротенькую записочку: ‘Мой нжный цвтокъ, моя звонкая лютня,— мн недостаетъ тебя. Посмотрла бы въ твои глаза, такъ стало бы мн легче. Наша жизнь — сплошь одна мертвецкая’.

У Риты оставался еще Дувановъ. Милый Дуванчикъ! Она была такъ холодна съ нимъ, что онъ совсмъ куда-то пропалъ. Можетъ быть, онъ любитъ ее той широкой, всепрощающей любовью, о которой разсказывается въ старыхъ книгахъ… Онъ такой добрый, совсмъ не модернистъ. Ей захотлось узнать, какъ онъ отнесется къ событіямъ. Она написала Дуванову, сохраняя въ письм свой обычный шутливый тонъ: ‘Свиданья обыкновенно принято назначать въ мстахъ таинственныхъ. И хотя мн ршительно не отъ кого скрываться, но и мн хочется видть васъ въ необычной обстановк. Время и мсто: завтра, въ 12 часовъ, въ Эрмитаж’.

— Милый, добрый Дуванчикъ, какъ онъ обрадуется этому листку. Онъ бережно спрячетъ его и будетъ хранить, какъ реликвію… Да, такъ было раньше. А какъ будетъ дальше — не знаю.

Дувановъ явился въ назначенье время, радостный, взволнованный, сразу отыскавъ Риту, которая сидла въ перистил за балюстрадой, подъ мраморной лстницей.

— Я такъ обрадовался и испугался,— говорилъ онъ,— думалъ, не шутка ли.— Онъ крпко пожалъ ея холодную руку и стоялъ, разсматривая измнившееся лицо двушки.

— Въ чемъ дло, родненькая?

Она улыбалась, но глаза ея, потерявшіе блескъ, обведенные синевой, смотрли угрюмо.

— А вы думаете, что есть дло? Да вы сядьте, не вертитесь. Тутъ хорошо. Нтъ никогда ни одной физіономіи. А эти,— она указала на мраморныя статуи между колоннами,— если что и услышатъ, ничему не будутъ удивляться.

— Значитъ, я могу удивиться?

— Это будетъ зависть отъ вашей впечатлительности.

Но не такъ легко было говорить на свою тему. Это совсмъ не то, что обсуждать различные вопросы на вечеринкахъ.

По мр того, какъ Дувановъ присматривался къ лицу двушки, онъ терялъ свое настроеніе.

— Послушайте, что съ вами?— спросилъ онъ озабоченно.— Васъ кто-нибудь обидлъ?

— Кто меня можетъ обидть? Ахъ нтъ, Дуванчикъ, простите. Да, обидлъ.

— Кто?— зачмъ-то вскакивая, спросилъ Дувановъ, почувствовавъ сильный приливъ ярости.

Рита улыбнулась.

— Сидите, — сказала она и потянула его за руку на прежнее мсто.— Обидчикъ вамъ не подъ силу: меня обидлъ Богъ.

— Родненькая, скажите мн все… Скажите открыто, какъ брату, какъ старому другу… Я вижу, что вамъ трудно. А если не хочется говорить, то не разсказывайте. Скажите просто, что надо сдлать. И я сдлаю то, что вамъ нужно.

Рита, какъ всегда, длая выводъ изъ своихъ невысказанныхъ размышленій, сказала:

— Да, вы достойны любви.

И совсмъ неожиданно прибавила:

— Послушайте, если воля человка не свободна, то какой смыслъ имютъ слова — вина, прощеніе, раскаяніе. Тогда это все пустой звукъ.

Она взглянула на него долгимъ, глубокимъ взглядомъ, въ которомъ онъ прочелъ тяжелую скорбь. Въ немъ зашевелилось предчувствіе какой-то опасности. Она поблднла и опустила глаза.

— Мн кажется, — тихо отвтилъ Дувановъ,— что люди этими словами пытаются объяснить свои ощущенія. Какія бы ни были слова, но сущность всегда одна и та же: счастье и муки человческаго сердца.

— Счастье и муки… Значитъ, слова, это какъ бы соусъ, подъ которымъ всегда подается одно и то же блюдо. Тогда не стоитъ и говорить… А какъ вы думаете, можетъ ли чувствовать себя правымъ тотъ, кто причиняетъ страданія, или правъ тотъ, кто ненавидитъ за то, что долженъ страдать?

— Страсти стихійны, а все стихійное перескакиваетъ черезъ этику. Да и вообще этику выдумали слабые въ свою защиту.

Тонкой змйкой пробжала по губамъ Риты обычная усмшка. Она сказала:

— Итакъ, Дуванчикъ, вы, вооруженный такой философіей, должны величественно не замчать ничтожное существо женскаго пола, сидящее рядомъ съ вами.

— Вы знаете, что я могу только любить васъ.

Нсколько секундъ оба молчали.

— Оставимъ эти отвлеченности, скажите просто, что съ вами?

Она молчала и мучительно стыдилась своего молчанія. Значитъ, она поступила дурно, если не можетъ говорить свободно. Съ громаднымъ усиліемъ воли она попробовала принять спокойный полушутливый тонъ.

— Я разскажу вамъ сказку. Въ нкоторомъ царств, въ нкоторомъ государств жила царевна… И пріхалъ ко двору индйскій принцъ, и царевна его…

Она не могла выдержать этого тона. Заговорила печально и тихо:

— Нтъ, она его даже и не любила… Это было что-то странное, больное… Какой-то нелпый протестъ… Казалось что это интересно, что это страшно, какъ будто ходишь по краю пропасти… Что для этого нужна особенная смлость. Ну, а вышло, что все это безцвтно, ничтожно, мщански вульгарно…

Она встала, и взглянувъ на Дуванова, прибавила болзненно дрогнувшимъ голосомъ:

— Словомъ сказк конецъ, и вообще все кончено… А вы… если вамъ больно… то утшайтесь философіей.

— Но и вамъ больно,— просто сказалъ онъ.

— Мн? Да, мн больно, но совсмъ иначе… мы съ вами стоимъ на разныхъ плоскостяхъ, какъ говорятъ полемисты Вамъ больно, потому что вы живой, и чувствуете какъ живой, а мн больно потому, что во мн нтъ ничего живого.

Она взглянула на него скорбными, молящими глазами и взяла его руку.

— Сядьте, сядьте,— сказалъ онъ.

Она машинально повиновалась.

— Что мн длать? Мн нечмъ жить… Меня покинулъ духъ жизни. Тло мое живое, сильное — а души нтъ. Есть какая-то страшная, зіяющая пустота. Ахъ нтъ, совсмъ не потому, о чемъ вы думаете. Я сильна. Я вынесла бы все, если бы захотла… Но я не могу захотть..

Дувановъ слушалъ ее, но не сразу понялъ, въ чемъ дло. А когда понялъ, то его охватилъ бшеный гнвъ. Она мгновенно почувствовала это, угадала по его лицу, и сердце ея, раскрывшееся, быть можетъ, въ первый разъ въ жизни, тотчасъ же опять замкнулось. Какое-то ледяное спокойствіе вдругъ овладло ею.

— ‘Ты для себя лишь хочешь воли’,— продекламировала она, качая головой.

— Да нтъ… не то, совсмъ не то,— бормоталъ Дувановъ, подавленный яростью, для которой не находилъ выхода.

— Бдный Дуванчикъ, и вы — какъ вс!

— А, чортъ!— воскликнулъ онъ стуча кулакомъ по колну.— Ну да, какъ вс… Я кричу какъ вс, когда меня лупятъ по голов дубиной.

— Примите боле живописную позу, вонъ дама васъ лорнируетъ.

Но онъ не могъ сидть и зашагалъ по мраморнымъ плитамъ.

— Да что же онъ… этотъ… не свободенъ?— бормоталъ онъ въ бшенств.— Что, онъ не можетъ жениться…

Глаза Риты сдлались холодны, какъ дв блестящія льдинки.

— Почему вы не спросите, хочу ли я, чтобы онъ на мн женился?

И съ какимъ-то злорадствомъ въ голос, она прибавила:

— Впрочемъ, и онъ не можетъ жениться. Это мужъ моей матери.

Дувановъ безсознательно схватился за статую Флоры, Рита улыбнулась и съ обычной ироніей сказала:

— Даже боги древности вамъ здсь не помогутъ.

— Моя дорогая, милая,— бормоталъ онъ потрясенный,— такая славная, такая умница… О, я ему раздроблю голову!..

Онъ былъ такъ искрененъ въ своемъ гнв, что Рита снова почувствовала себя неодинокой.

— А я вамъ очень благодарна,— сказала она тихо, и въ голос ея дрогнули гд-то далеко скрытыя слезы.

— Причемъ здсь благодарность,— бсился Дувановъ.— Какая подлость! Обманывать такого человка! Эту чисгую, дтски-наивную душу… Нтъ, это невозможно.

— Какой же здсь обманъ?.. Вдь чувство свободно… Что я не сказала ей? Но разв это нужно?

— Моя родная, бдное дитя, вы готовы вызвать на бой самую вчность. При чемъ здсь вы? Разв вы можете быть виноваты?

— Вины здсь нтъ, но есть отвтственность. И всю отвтственность я принимаю на себя. Я здсь была боле активна, чмъ онъ. Онъ трусъ и лицемръ… Пожалуй даже и не лицемръ, а только трусъ…

— Но вы…— Дувановъ задыхался отъ ревности и гнва,— что вы нашли въ этой выхоленной кукл, въ этомъ модернистскомъ Молчалин? Нтъ я прибью его палкой!

— Этимъ докажете свое доброе отношеніе къ мамус…

— Такъ что же мн длать? Куда мн двать свое бшенство?.. Чмъ онъ заинтересовалъ васъ?

— Чмъ?— Она хотла добросовстно отвтить на этотъ вопросъ.

— Мн кажется иногда, что я о немъ совсмъ не думала… Я была занята только собою… Искала сильныхъ ощущеній… Въ этомъ. было что-то жгучее… Какая-то манящая опасность… Это было то, о чемъ вс сказали бы — нельзя, а я говорила: хочу. Вс, даже онъ, находили, что это страшно… А я не боялась… Это поднимало во мн какія-то силы и освобождало отъ жуткой пустоты… Ну, вотъ кажется и все… Впрочемъ, зачмъ скрывать? Онъ мн все-таки правился… Иногда онъ хорошо говорилъ… Я о немъ думала много, много…

— А онъ?

— Кажется, онъ меня любилъ, а теперь… Испугался и придумываетъ, какъ бы ему съ честью выйти изъ этой исторіи.

— Негодяй, гнуснецъ!..

— И онъ придумалъ… чтобы вы женились на мн.

Дуванову стало холодно и жутко.

Вотъ то святое, чистое, предъ чмъ онъ благоговлъ, что сіяло для него какимъ то дивнымъ свтомъ, растоптано въ грязи. Онъ вдругъ вспомнилъ свой разговоръ съ Андреемъ, свое отступничество, свои мечты о личномъ счасть… Въ немъ поднялась странная злоба противъ самого себя.

— Вотъ такъ мн и надо,— сказалъ онъ,— все это я заслужилъ.

— Вы заслужили такое оскорбленіе?— сказала она насмшливо,— но это вы напрасно: я не собираюсь васъ оскорблять. Я ему сказала, что никогда не выйду за васъ.

— Ахъ нтъ, я совсмъ не объ этомъ думалъ. Вы не такъ меня поняли…

Но онъ говорилъ устало, точно новая волна нахлынула и унесла его настроеніе.

— Я поняла, что вы почувствовали свое превосходство. Вы хотли покровительствовать мн. Вы такъ посмотрли на меня, какъ будто бы я уже ваша собственность и при томъ собственность съ изъяномъ…

— Рита…

— Ахъ, вы вс торгуетесь!.. Сначала хотите что-то сорвать, потомъ находите товаръ неподходящимъ… А вдь я все та же… И все также одна, и никто не можетъ мн помочь…

— Я отдалъ бы жизнь за васъ…

— Да, я знаю… Вы отдали бы жизнь, но забыть вы не можете.

Онъ молча опустилъ голову.

Она вдругъ вскочила и быстро сбжала по мраморной лстниц, одлась и уже была на извозчик, когда онъ появился на панели въ разстегнутомъ пальто, отыскивая ее съ растеряннымъ видомъ. Она ухала, а онъ шелъ за ней, какъ будто хотлъ догнать извозчика.

— Да, чортъ возьми,— думалъ онъ.— Этого забыть нельзя.

И вдругъ онъ совершенно пересталъ думать о Рит. Вс его мысли были охвачены воспоминаніями о томъ, что они говорили съ Андреемъ.

XI.

Дни для Риты проходили какъ во сн. Но зато ночью у нея начиналась своя жизнь. Дйствительность казалась ей кошмаромъ, а въ своихъ ночныхъ видніяхъ и грезахъ она находила отдыхъ. Она во сн переживала то, что когда-то, въ дтств, мелькало передъ ея широко открытыми, но не понимающими глазами. Въ первые годы, когда только начинало пробуждаться ея сознаніе, она радостно тянулась къ жизни, которая казалась ей переполненной никогда не исчерпаемымъ содержаніемъ, играла красками и звуками, манила къ себ… По ночамъ приходили къ ней эти воспоминанія дтства… Реальность перемшивалась съ грезами. Передъ ея закрытыми глазами проходили картины веселаго дтства, или вдругъ открывалось небо, и звучала божественная музыка, и спускались оттуда кроткіе Ангелы въ бломъ. Но чаще всего ей снились библейскіе сюжеты въ томъ наивномъ вид, въ какомъ они представлены въ учебник. Ложась въ постель, она мечтала о сновидньяхъ. И если они не приходили, то, просыпаясь, она чувствовала себя обманутой. Днемъ она чувствовала тупое равнодушіе ко всему окружающему, и только воспоминаніе о ночныхъ видніяхъ на минутку согрвало ее.

Однажды на разсвт ей приснился Христосъ. Онъ стоялъ передъ ней, какимъ она видла его гд-то на картин, съ протянутыми руками, съ полуопущенной головой, съ длинными волосами, падающими по обимъ сторонамъ высокаго лба. Онъ сказалъ ей.

— Я тотъ, кого ты не знаешь. За что ты распинаешь меня?

Она проснулась и громко сказала:

— За что я распинаю тебя, Господи?

И все время пока она мылась и одвалась, въ голов ея звучалъ вопросъ.

— За что, за что?..

И онъ опять стоялъ передъ ней съ протянутыми руками.

Въ это утро Рита вышла къ домашнимъ спокойная, съ яснымъ лицомъ, точно это видніе прогнало злого духа, подтачивающаго ея жизнь. Она почувствовала себя вознесенной надъ обыденностью и находила въ этомъ удовлетвореніе. Значитъ, она не такая, какъ вс, если могла побороть въ себ силу суетности, могла возвыситься духомъ… Теперь она знаетъ свой путь. Она идетъ къ безсмертію. Только тотъ, кто вритъ въ безсмертіе, иметъ право уйти…

Она теперь обыкновенно ложилась рано, ожидая сладкихъ чарночи, которыя давали ей возможность радоваться дню жизни. Но фея сновъ не прилетала больше съ волшебнымъ калейдоскопомъ. Напрасны были ея ожиданья: среди ночи она просыпалась, чего-то ждала, что-то припоминала…

— Да, Христосъ…

Она приподнималась, всматриваясь въ темноту и беззвучно шептала:

— Красота искупленья… Вотъ, что еще осталось прекраснымъ… Искупленье должно быть прекраснымъ.

Ослабвшая посл безсонной ночи, она все-таки вставала бодрая, съ искреннимъ желаніемъ доставить каждому удовольствіе.

Цлые дни она проводила дома, и Людмила Игнатьевна радовалась перемн, происшедшей съ дочерью.

— Вотъ видишь, поумнла,— радовался вмст съ ней ддушка, также суетившійся по случаю праздничныхъ приготовленій.

Георгій Константиновичъ усердно работалъ у себя въ кабинет, стараясь какъ можно рже встрчаться съ Ритой. Видя ее спокойной, онъ ршилъ, что самая лучшая тактика — предоставить ей самой найти выходъ, который боле всего соотвтствуетъ ея характеру.

Съ давно небывалой веселостью и одушевленіемъ Рита принимала участіе въ предпраздничной суматох. Но, какъ всегда, въ квартир Скадовскихъ рядомъ съ праздничнымъ весельемъ, шла трагедія въ кухн: исчезло масло, заготовленное для экономіи въ большомъ количеств. Пропалъ окорокъ. А главное — не могли отыскать шампанское, которое было куплено за нсколько мсяцевъ до Новаго года.

Привыкшіе къ такимъ фактамъ домашніе не особенно волновались этимъ происшествіемъ, но Людмила Игнатьевна принимала все съ обычной пылкостью, упрекая всхъ въ равнодушіи.

— Это все Олимпіада,— говорила она.— Это она уговорила меня взять кухарку… Я по лицу ея видла, что она воровка.

— А ты разсчитай ее,— совтовалъ ддъ.

— А кто будетъ готовить? Разв на праздники найдешь порядочную?

Кухарка не была разсчитана. Но такъ какъ Олимпъ гремлъ, жалуясь на непосильную работу, то скоро въ комнатахъ появилась новая личность, двчонка съ косичкой загнутою вверхъ, ввид хвостика. Конечно, сначала это было сокровище, отличавшееся послушаніемъ и кротостью. Но очень скоро въ кухн начались междуусобія, и оттуда на весь домъ раздался возгласъ:

— Я сама кондукторова дочка… Я за вашей двчонкой убирать не стану!

— Я думаю,— меланхолически замтила Людмила Игнатьевна, вздыхая,— что она во всякомъ случа не уйдетъ до елки.

— Такихъ двчонокъ нтъ,— ршительно заявилъ Жоржикъ,— которыя бы уходили передъ елкой.

Красавицу-елку уже принесли, но брюки и штиблеты Жоржика лежали запертые въ шкапу. Съ утра дверь въ залу была закрыта, чтобы утвердить въ дтяхъ вру въ сказочнаго цда.

— Это мы ‘дти’!— кричалъ Жоржикъ.

— Не забывай, что есть Фимочка,— строго сказала Людмила Игнатьевна.

Пришелъ кузенъ Фоня и принесъ Рит письмо отъ Анины. Письмо было написано на маленькомъ лоскутк полотна и все было проникнуто какою то восторженной радостью жизни. Анина писала: ‘Разв можно ненавидть жизнь? Я благодарна ей за каждый цвтокъ, за каждую травку, за плескъ волны, за алмазную росинку на листьяхъ, за каждую звзду, которая смотритъ съ неба, Вс мгновенья жизни кажутся мн тогда прекрасными…’

Они читали письмо вмст.

— И ты знаешь, когда она написала это письмо? Посл того, какъ рядомъ съ ней посадили шпіона, который перестукивался съ ней и старался вывдать, что ему было нужно.,

— Можно ли сдлаться такой, какъ она?— задумчиво спросила Рита.

Но пришла Людмила Игнатьевна и погнала ихъ убирать елку.

— Я такой неловкій, у меня все изъ рукъ валится,— сказалъ Исторовъ.

Но Рита увела его съ собою. Она забралась на складную лстницу и подвязывала блестящія бомбы.

— Мужайся, это не такъ страшно,— поощряла она кузена.— Подавай все, что тамъ есть.

Исторовъ съ комической осторожностью перебиралъ бездлушки.

— Ты боишься смерти?— спросила она, принимая отъ него ангела съ блестящей звздой.

— Раньше боялся, а теперь нтъ. Вдь это совсмъ просто: отворить дверь и перейти въ другое помщеніе вотъ и все.

— Значитъ, ты вришь въ безсмертіе?

— Странный вопросъ… Все равно, еслибы я спросилъ: вришь ли ты, что я сейчасъ подаю теб эту райскую птичку и ты ее повсишь на елку…

— И ты знаешь, куда мы пойдемъ посл смерти?

— Посл смерти? Но смерти нтъ. Есть только перемна оболочки. Конечно, такая перемна кажется странной тому, кто понимаетъ только одну физическую жизнь. Неужели ты думаешь, что есть только одна жизнь матеріи и больше ничего? Но вдь то, чего мы не видимъ, безконечно важне матеріальнаго міра. Есть еще міръ астральный.

— Ты его понимаешь?

— Да. Это можетъ понять каждый. Представь, то, что было человкомъ, уже не существуетъ… Душа покинула свою матеріальную оболочку — тло и перешла въ астральный планъ… Представь ея положеніе, если она не подготовлена.

Исторовъ уронилъ какого-то велосипедиста на шоколадныхъ колесахъ, но ни онъ, ни Рита не замтили этого. Рита стояла на лстниц и слушала, держась за пахучую смолистую втку.

— Душа растеряется… Вдь вся она еще проникнута человческими интересами… Ей жаль родныхъ, которые ее оплакиваютъ. Она хотла бы подойти, утшить ихъ… Но уста ея замкнуты, руки неподвижны… Она освободилась, можетъ созерцать свою оболочку, но она не привыкла къ чувству свободы… Ей жутко въ новой обстановк…

За дверью послышались шаги, потомъ сердитый голосъ ддушки.

— Жоржъ, не смй входить.

Рита очнулась.

— Ты говоришь такъ,— сказала она,— точно самъ побывалъ за таинственной дверью.

— Да, я знаю. Т, которые ушли раньше, разсказывали.

— Теб?

— Нтъ, тмъ, которые умютъ слушать.

— А что же дальше длается съ душой, ты знаешь?

— Астральный міръ, который является дальнйшимъ нашимъ существованіемъ — это также только переходное состояніе. Оно не удовлетворяетъ нашего духа. Онъ стремится къ божественному, къ Абсолюту… Сдлайся Богомъ и тогда ты достигнешь всего, всего, чего захочешь… Тогда передъ тобой откроется вчность…

— Когда ты говоришь ‘вчность’, мн длается жутко… Я представляю себ землю… Какая она маленькая среди міровъ, когда несется въ пространств. И мы на ней какія маленькія пылинки.

— Меня это не поражаетъ… Я это постигаю и потому я не пылинка… Ясамъ частица вчности… И вчность тоже, что и мгновенье… Вчность — это уже отрицаніе времени.

— Для меня это слишкомъ замысловато.

— Почему? Мгновенье вчно, и, умирая, оно родитъ другое. И атомъ вченъ по той же причин. Распространи это понятіе на вселенную, раздли вчность на мгновенья…

Шумъ за дверью увеличивался. Ддушка энергично защищалъ позицію, которую Жоржикъ старался взять приступомъ. Но ддушка отбросилъ противника. Онъ вошелъ въ залъ и умилился картиной.

— Вотъ это хорошо..? Такъ мило на васъ смотрть. Я люблю молодежь… Она чистая… Да, молодежь должна быть чистая, свирпо чистая — иначе это будетъ плодъ съ испорченной сердцевиной.

Вошла Людмила Игнатьевна. Она притащила новые свертки съ сюрпризами и занялась распредленіемъ ихъ по пакетикамъ съ надписями.

— Посмотри,— сказалъ ей ддушка,— какъ это мило, какъ они этимъ увлекаются… А Жоржика я заперъ на ключъ.

Фимочк было запрещено заглядывать въ дверь зала, но, конечно, она все время пыталась проникнуть туда. Освободившійся Жоржикъ явился неожиданнымъ помощникомъ старшихъ. Хваталъ двочку и оттаскивалъ ее отъ двери, конечно, только для того, чтобы наслаждаться ея неистовыми криками. Когда крики переходили за предлы терпимаго, вбгала Олимпіада, гнвная, съ засученными рукавами и, схвативъ двочку подъ мышку, такъ же стремительно удалялась.

Маркъ презиралъ вс эти ребяческія развлеченія. По мннію Жоржика, его переходный возрастъ достигъ своей предльной точки. Самъ же онъ полагалъ, что его постило вдохновеніе. Онъ топтался около клавишей рояля, бралъ аккорды, писалъ ноты, уединялся. Остановившись передъ зеркаломъ, онъ длалъ демоническое лицо, охваченный горделивыми мечтами о будущей слав.

— Мн предназначено быть великимъ,— думалъ онъ, поднимаясь на цыпочки и простирая въ пространство об руки. Но когда въ корридор раздавались шаги, мечты убгали, онъ садился на стулъ къ роялю съ обыкновеннымъ, равнодушнымъ лицомъ.

Съ елкой дло шло не особенно успшно. Фоня оказался совершенно бездарнымъ, поломалъ много блестящихъ бездлушекъ, позапутывалъ золотыя нити. Да и само дерево не стояло прямо. Пришлось обратиться за помощью къ младшему поколнію.

— Дти, идите сюда,— позвала Людмила Игнатьевна.

Маркъ, по обыкновенію, даже не отвтилъ. Вмсто него пошелъ ддъ, а затмъ появился и Жоржикъ, который медленно шелъ по залу съ закрытыми глазами.

— Перестань, что это за глупости!

— Я боюсь потерять вру въ елочнаго дда,— отвтилъ, смясь, мальчуганъ.

Ддушка далъ ему пинка и помогъ поставить елку какъ слдуетъ.

— Ухъ вы, женщины,— сказалъ онъ самодовольно.— Безъ насъ, мужчинъ, не обойдетесь.

— Много отъ васъ помощи,— обиженно сказала Людмила Игнатьевна,— Вс такіе эгоисты…

Какъ всегда во время предпраздничныхъ хлопотъ, мамуся устаетъ и становится раздражительной, придирается ко всмъ, не исключая Фони и Риты.

Но Рита теперь принимаетъ все съ величайшимъ терпніемъ и предупредительностью. Въ ней проснулась нжность далекаго дтства, явилась потребность ласки. Ей вспомнилось, какъ любила она сидть, притаившись подъ локоткомъ у мамуси. Кроткая жалость вливалась волнами въ ея сердце. О, если бы мамуся знала, она бы не ворчала, она обняла бы ее, прижала ея голову къ своей груди. Нетерпливыя замчанія матери трогали ее до слезъ. И Людмила Игнатьевна наконецъ замтила эту подозрительную кротость.

— Что съ тобой?— тревожно спросила она.— Отчего ты такая тихая, добрая? Здорова ли ты?

— Хорошо вы обо мн думаете! Значитъ, я могу быть хорошей только въ ненормальномъ состояніи?

Она смялась и шутила, и въ то-же время представляла себ гд-то недалеко отсюда небольшую, хорошенькую, чистую комнатку, блую кровать и двушку въ бломъ на этой блой кровати. Прекрасно было неподвижное лицо двушки. Кругомъ стояли люди, жалли ее, эту безвременно погибшую молодость, и въ душ ихъ расцвтали добрыя чувства…

Пришли первые гости — тетя Катя съ двумя маленькими двочками, украшенными пышными бантами въ свтленькихъ платьяхъ. Он важно расхаживали по столовой, длая видъ, что ихъ совершенно не интересуетъ то, что длается за запертой дверью. Жоржикъ и Маркъ появились и стояли неподвижно въ дальнемъ углу комнаты, подталкивая другъ друга локтями.

— Дти, да идите же одваться,— бросаетъ мимоходомъ Людмила Игнатьевна,— Что вы стоите, какъ дикари.

Маркъ молча ушелъ къ себ, а Жоржикъ засмялся. Онъ вовсе не дикарь, онъ только желалъ бы поскоре надть длинные брюки и настоящіе, мужскіе штиблеты. Но, конечно, не для этихъ двчонокъ станетъ онъ одваться. Онъ признаетъ достойными вниманія двочекъ лтъ восьми, а не такихъ крошечныхъ младенцевъ. Онъ такъ это и объяснилъ тетушк.

— Я смотрю на женщину,— прибавилъ онъ съ необыкновенно серьезнымъ видомъ,— только съ точки зрнія женитьбы.

Тетушка, стараясь также сохранить серьезный видъ, продолжала разспрашивать.

— Мн не годятся ни слишкомъ маленькія, ни взрослыя. Двочки же лтъ семи-восьми мн подходятъ.

— Но почему?— допытывается тетушка, съ трудомъ удерживаясь отъ смха.

— Большая — уже старая, съ очень маленькой мн скучно, а двочка восьми лтъ можетъ быть моей невстой.

— Ты очень основательный господинъ, если такъ рано задумываешься объ этомъ.

— Каждый разумный человкъ долженъ быть основательнымъ.

Двочки, ходившія обнявшись, презрительно надували губки и насмшливо перешептывались.

Гости прибывали. Пришелъ виртуозъ Илья со своей застнчивой матерью. Явилась пара великовозрастныхъ гимназистовъ, товарищей Марка, и, наконецъ, ‘бдныя дти’ изъ подвальнаго этажа.

Они стояли, смущенныя, въ передней, не ршаясь двинуться дальше. Только когда открылась дверь залы, и въ глубин ея засіяла блестящая елка, они бросились впередъ гурьбой, освободившись отъ смущенія.

Вымытыя, гладко причесанныя, въ чистыхъ платьяхъ, они все-таки принесли съ собою специфическій запахъ бдности. Георгій Константиновичъ морщился не скрывая. Но въ этомъ пункт Людмила Игнатьевна отстаивала свои права. Несмотря на явную оппозицію мужа, ‘бдныя дти’ ежегодно приглашались на Рождество и на Пасху.

Гости ‘бдные’ стояли по одну сторону елки, а ‘богатые’ — по другую, равнодушно переглядываясь между собою.

— Вотъ если бы была Анина,— тихо сказала Рита кузену,— она бы сейчасъ смшала ихъ въ одну кучу.— Попробуемъ мы,— прибавила она и потащила его къ дтямъ.

Маркъ увелъ гимназистовъ въ свою комнату, гд у нихъ завязался серьезный разговоръ.

— Васильева исключили,— сообщилъ высокій, угреватый гимназистъ, говорившій басомъ. Онъ хотлъ стрлять въ инспектора. Его, пожалуй, будутъ судить.

— А ему все равно,— заявилъ другой,— онъ членъ клуба самоубійцъ.

— Это какой же клубъ?— спросилъ Маркъ.

— Ихъ можетъ быть только шесть членовъ. Вс они ршили умереть. Вс они каждую минуту готовы къ смерти. Они, собственно, уже покончили счеты съ жизнью.

Маркъ старался показать, что онъ къ этому совершенно равнодушенъ, но все-таки не могъ удержаться отъ вопроса.

— Какъ же они умираютъ?

— Вотъ для этого у нихъ и существуетъ клубъ. Они собираются и обсуждаютъ вопросы о томъ, какая смерть лучше. Когда кто-нибудь окончательно выберетъ для себя родъ смерти, то убивается. Тогда ихъ остается пять, но по уставу клуба всегда должно быть шесть членовъ, и тогда вступаетъ одинъ изъ кандидатовъ. А кандидатовъ у нихъ всегда много.

— А женщины есть между ними?

— Женщины?— презрительно повторилъ гимназистъ.— Он трусихи. Разв он способны на такое дло.

— Нтъ, это мн не нравится,— сказалъ Маркъ.— Вотъ если передъ смертью сдлать что-нибудь великое, грандіозное, прогремть на весь міръ, и затмъ умереть. Тогда пожалуй…

— Самоубійство — грхъ передъ Богомъ,— сказалъ другой гимназистъ, который былъ фанатически религіозенъ.

— Ну, ужъ ты похалъ съ своимъ Богомъ,— сказалъ другой гимназистъ.

Къ нимъ шумно ворвался Жоржикъ.

— Господа, идите танцовать… Мама зоветъ танцовать… Двчонки скучаютъ…

— Вотъ еще,— сказалъ одинъ.

— Ну, это вздоръ,— замтилъ другой. Однако, вс пошли въ залъ.

XII.

Свчи догорли, подарки были розданы, празднество окончилось. Вс разошлись, и въ полутемномъ зал Рита осталась одна. Она назначила себ срокъ ‘до елки’.

Это все-таки была какая-то маленькая цль — доставить удовольствіе матери, не лишать ее обычнаго ежегоднаго развлеченія. Теперь все сдлано, и она свободна, свободна отъ всего,— отъ желаній, отъ цлей, а главное отъ той величайшей драгоцнности въ человческой душ, которая опредляется однимъ маленькимъ словомъ ‘хочу’. И жить больше нечмъ. Такъ бываетъ нечмъ жить рыб, которую вытащатъ изъ воды. Но вдь и она все-таки длаетъ судорожныя движенія въ борьб со смертью. А у Риты нтъ ни малйшаго желанія даже пошевелить пальцемъ. И безъ того приходится длать страшно много ненужныхъ движеній. Каждый день просыпаться,— а это вовсе не такъ легко — открывать глаза. Нужно вставать, одваться, выходить къ людямъ, отвчать на вопросы, а иногда даже выступать въ активной роли, которая въ дальнйшемъ все будетъ усложняться. Ея молодое тло безсильно удержать состарившуюся душу… Скучная книга жизни прочитана. Пришла послдняя страница — неужели опять повторять все сначала?

Она не видла, что кузенъ Фоня давно наблюдаетъ за ней и невольно вздрогнула, когда онъ позвалъ ее по имени.

— Рита, куда ты смотришь незрячими глазами? Что ты задумала?

— Я задумала лечь спать,— сказала она, вставая.

— Ты не хочешь говорить со мной?

— Я ни съ кмъ не хочу говорить.

— Рита, но вдь я понимаю…

— Что ты понимаешь?

— То, что происходитъ въ теб.

Онъ взялъ ея руку и говорилъ взволнованнымъ шепотомъ:

— Ты стоишь на грани… Тебя зовутъ… Сквозь шумъ жизни ты услыхала голоса и хочешь идти… Но не нужно сейчасъ… Еще не пришли пора… Ты многое еще увидишь, многое узнаешь… Сдлай усиліе, захоти, и жизнь для тебя станетъ интересной…

— Но я не могу хотть — понимаешь?— Она улыбнулась и пошла къ двери, онъ слдовалъ за ней.

— Но я хочу говорить съ тобой не такъ, какъ другіе.

— А я хочу спать. Спокойной ночи.

Она вошла въ свою комнату и уже оттуда, держась за ручку двери, сказала улыбаясь:

— Уродство грха моего будетъ снято, и откроется красота моихъ страданій.

Дверь закрылась.

Исторовъ стоялъ, охваченный какой-то нжной грустью. Онъ врилъ, что смерти нтъ, но былъ не настолько силенъ, чтобы оставаться спокойнымъ передъ приближающимся фактомъ.

Георгій Константиновичъ, выглянувшій изъ кабинета, спросилъ, удивленный видомъ Исторова:

— О чемъ задумались?

Исторовъ бросилъ на него непріязненный взглядъ. Проникнутый стремленьемъ постигнуть высшія тайны жизни, онъ старался освободиться отъ всякихъ чувствъ къ одушевленнымъ и неодушевленнымъ предметамъ. Но враждебность къ Скадовскому пустила слишкомъ длинные корни въ его душ.

— Я задумался о несчастной душ, которая стремится превратить уродство въ красоту,— сказалъ онъ, уходя.

— Нсколько нескладно, но, какъ всегда, загадочно,— бросилъ ему вслдъ Георгій Константиновичъ.

XIII.

Слова Исторова заставили его задуматься. Рита, избгавшая его, повидимому откровенне съ кузеномъ. Это можетъ значительно осложнить и безъ того тяжелое положеніе. Нужно было непремнно поговорить съ Ритой при первой возможности.

Удобный случай скоро представился. Людмила Игнатьевна ухала съ вундеркиндами на репетицію концерта, который долженъ былъ состояться вскор посл крещенія. Рита была дома. Но онъ долго стоялъ передъ ея дверью, раньше чмъ постучаться. Въ комнат двушки былъ какой-то необыкновенный безпорядокъ. Платья, вынутыя изъ гардероба, валялись на стол и на стульяхъ. На стол были раскинуты книги, какія-то разорванныя бумажки валялись на полу, давно начатая копія съ фотографіи Бельведерскаго Аполлона лежала на стул, покрытая пылью. Рита стояла у двери съ картонкой въ рукахъ.

— Видишь, я ухожу,— сказала она.

— Я хотлъ бы поговорить съ тобой.

— Поговорить?..— отвтила она равнодушно и вышла въ переднюю.

— Ты хочешь, чтобъ я говорилъ здсь?

— Ау тебя секреты?

Она надла огромную шляпу съ вуалью и, стоя передъ зеркаломъ, заботливо поправила волосы.

— Ты не хочешь?.. Ты слишкомъ торопишься?

— Не особенно.

— Ты куда идешь?

— Въ мастерскую.

Слегка покраснвъ, она прибавила:

— Мн нужно тамъ кое-что взять.

Онъ удивился, что она такъ спокойно назвала мсто ихъ свиданій. Они вышли вмст.

Давно уже Георгій Константиновичъ не былъ въ мастерской. Рита даже избгала ходить мимо этого дома. Георгій Константиновичъ, проходя знакомымъ путемъ, волновался отъ нахлынувшихъ воспоминаній. Въ странномъ лиц Риты было что-то загадочное, манящее, жуткое, и сердце его неожиданно забилось.

— Что же ты молчишь, вдь мы скоро дойдемъ,— спросила она.

— Я пойду съ тобой,— отвтилъ онъ нжнымъ шепотомъ.

— Какъ хочешь,— равнодушно сказала двушка.

Она поднялась по знакомой лстниц съ потертымъ ковромъ, съ искусственными запыленными пальмами, криво стоявшими на поворотахъ.

У двери Рита остановилась и сказала:

— Ты все-таки хочешь со мной говорить? Можетъ быть, лучше не надо.

— Нтъ, нтъ, надо…

Онъ сжалъ ея руку и позвонилъ.

Въ непровтренной комнат было душно. Слышался запахъ нежилого мста. Столярный станокъ былъ покрытъ пылью. Только засохшія розы въ высокой ваз еще сохранили какой-то нжный ароматъ.

Рита сла въ кресло, прямая, неподвижная, со сжатыми губами, съ немигающимъ взглядомъ длинныхъ, срыхъ глазъ, въ которыхъ потухъ яркій огонь жизни.

— Ну что же, говори, что ты хотлъ.

— Рита, дорогая моя, я вижу, что ты страдаешь… Вдь ты совсмъ одна… Почему ты не хочешь подлиться…

— Нтъ, это ты оставь. Что ты хотлъ мн сказать?

— Но ты не хочешь говорить со мной. Неужели ты не вришь, что я хочу помочь теб?.. Вдь я одинъ виноватъ въ томъ, что ты страдаешь…

Она слабо махнула рукой.

— Знаешь, брось это. Вдь это — ‘мщанство’, а ты говорилъ, что презираешь мщанъ. Ихъ этика не для меня. Разв суть въ томъ, что сдлано? Можно все сдлать, понимаешь, все… Но суть въ томъ, какъ сдлано… Когда я разсказала Дуванчику…

— Ты разсказала?..— воскликнулъ онъ, не скрывая испуга.

— Но ты совтовалъ мн выйти за него замужъ.

Легкая улыбка освтила ея блдное лицо.

— Или ты хотлъ, чтобы я обманула его?

— Нтъ, это ужасно.— Способенъ ли онъ сохранить тайну?

— Какими пустяками ты озабоченъ, бдняга!.. Скандалъ, позоръ, тайна… Какъ счастливы т, для которыхъ эти вещи представляютъ какую-то цнность. Это крпкіе канаты, которыми люди привязываются къ жизни… Но есть одно, что интересно: это — презирать…

— Рита!..

— Что?..

— Я не позволилъ бы никому другому…

— О да, конечно!.. Но отъ женщины, такъ сказать, побжденной, можно выслушивать самыя горькія истины.

— Это ужасно! Ты страшно несправедлива.

Онъ заходилъ по комнат, придумывая слова, какія могли бы на нее подйствовать, могли бы преодолть ея ледяное равнодушіе. Но такихъ словъ у него не было. Онъ остановился возл окна и смотрлъ въ грязную глубину узкаго двора, окруженнаго высокими стнами. Она какъ будто забыла о немъ, открыла картонку, вынула легкое блое платье и бережно разложила его на диван. Онъ оглянулся и съ удивленіемъ смотрлъ на нее.

— Зачмъ это теб?

— У меня будетъ свой праздникъ.

Она вынимала цвты, ненюфары съ длинными стеблями и, убравъ ими платье, смотрла на нихъ. Вдругъ она сказала, не оглядываясь.

— А ты самъ себя уважаешь?

Онъ опять смотрлъ въ окно.

— Мн кажется, что нтъ… Это былъ нкоторый опытъ, нкоторое испытаніе… Проба души, знаешь, какъ бываетъ проба золота… Бываетъ золото низкопробное…

Она вынула легкую газовую вуаль, которая колыхалась въ ея рук, какъ туманъ надъ ркой.

— Хочешь я скажу, какъ ты можешь вернуть себ самоуваженіе?..

Онъ упрямо молчалъ.

— Я теб открою этотъ секретъ.

Она положила вуаль, выпрямилась и взглянула на него вдругъ засверкавшими по прежнему глазами.

— Смерть все разршаетъ…

Георгій Константиновичъ совсмъ не ожидалъ такого секрета. Безпокойные огоньки загорлись въ его глазахъ. Онъ вдругъ почувствовалъ къ ней полное отчужденіе. Отъ этого онъ сразу овладлъ собою.

— Во-первыхъ, съ чего ты взяла, что я утратилъ самоуваженіе, а затмъ… то, что ты предлагаешь, и есть трусость. Жить трудне, чмъ умереть.

— Ахъ, это изъ прописп.

Но черезъ мгновенье она прибавила спокойно, почти дружелюбно:

— Впрочемъ, ты правъ. Бываетъ трудно жить. Бываетъ, что нечмъ жить… Тогда изжитая душа иметъ свои права, такъ же, какъ и изжитое тло.

Онъ не вникалъ въ смыслъ ея словъ, но обрадовался, что она говоритъ такъ спокойно.

— Ты, конечно, оставишь этотъ вздоръ,— сказалъ онъ.— Ты достаточно сильна для этого. Человческая воля все побждаетъ.

Она молчала, повидимому, не слушая его словъ.

— Намъ пора… Насъ будутъ ждать.

— Хорошо, я потомъ,— сказала она, не поднимая глазъ.

Онъ вышелъ. Тогда она встала, вынула изъ муфты маленькій пузырекъ съ темной жидкостью. Глаза ея разгорлись. На нжныхъ щекахъ выступили розовыя пятна. Она подняла глаза къ окну, гд виднлся клочокъ синяго неба. Точно отвчая кому-то на вопросъ, она прошептала беззвучно: ‘сегодня’.

Она крпко сжимала въ рукахъ пузырекъ, но вдругъ пальцы разжались, она положила его на столъ, опустилась въ кресло и закрыла глаза. Ей захотлось домой. Еще разъ увидть всхъ, проститься съ ними… Вдь они вс дороти ей… Эти смшные, но оригинальные вундеркинды, этотъ старый ддъ, съ его поразительной привязанностью къ жизни… Еще разъ увидть всхъ, услышать смхъ Жоржика, прижаться къ мамус… Конечно, это слабость, этого уже не нужно, но она пойдетъ.

Рита спрятала пузырекъ и позвонила.

— Ахъ, какое платье,— воскликнула горничная.— Это вы на балъ подете, или, можетъ, у васъ свадьба?

Рита улыбнулась, но ничего не сказала и быстро вышла.

XIV.

Въ дом опять готовились къ торжеству. Репетиція прошла великолпно. Ддушка накупилъ сладостей, Людмила Игнатьевна сварила шоколадъ и подарила Фимочк платьице, въ которомъ двочка расхаживала по всмъ комнатамъ, требуя общаго вниманія. Вундеркинды, взволнованные успхомъ и похвалами профессоровъ, приписывали каждый себ небывалые недостатки игры, не изъ скромности, а чтобы дразнить мамусю.

— Я два раза сбился съ такта,— кричалъ Жоржикъ.— Въ зал даже смялись.

— Неправда,— горячо возражала Людмила Игнатьевна,— вс восхищались тобой.

— Вс восхищались Маркомъ.

— Ничего подобнаго,— возражалъ Маркъ.— Разв я могъ играть хорошо, когда у меня мизинецъ сожженъ.

— Какъ, ты игралъ съ больнымъ пальцемъ?..

Людмила Игнатьевна готова была упасть въ обморокъ.

— Вы слышите, онъ такъ чудно игралъ съ больнымъ пальцемъ, а я и не знала…

— Слава Богу, что не знала,— замтилъ ддушка,— Подняла бы шумъ.

Фимочка подходитъ къ каждому, смотритъ доврчивыми глазами и повторяетъ одну и ту же фразу:

— У меня новое платье.

Все это кажется Рит очаровательнымъ. Даже стукъ тарелокъ, швыряемыхъ непримиримой Олимпіадой, не раздражаетъ ее. Ее безпокоилъ только взглядъ кузена, который смотрлъ на нее страшно понимающими глазами.

Она вошла въ свою комнату, посмотрла на царившій въ ней безпорядокъ и улыбнулась, вспомнивъ, какъ мамуся упрекала ее за это. Вотъ книга, которую она когда-то читала, вотъ большой портретъ отца. Она долго смотрла на него… Можетъ быть, все было бы иначе, если бы онъ былъ живъ.

Она остановилась передъ письменнымъ столомъ. Нужно ли писать?.. Можно ли написать что-нибудь такое, что-бы ослабило силу перваго впечатлнія? Есть ли такія слова, которыя могли бы смягчить жестокость удара?..

Изъ гостинной доносился шумъ, ссорились вундеркинды, начинавшіе разучивать новую пьесу. Маркъ давалъ наставленія Жоржику, а тотъ, въ качеств признаннаго виртуоза проявлялъ самостоятельность. Послышался умоляющій голосъ мамуси, за которымъ послдовали, наконецъ, стройные такты концерта.

Въ передней зашаркали мягкіе сапоги дцушки. Онъ уходилъ на свою половину, такъ какъ музыка вечеромъ возбуждала его, и онъ боялся безсонницы.

— Спокойной ночи, ддусь,— крикнула ему Рита.

Онъ заглянулъ къ ней.

— А ты бы вышла проститься,— сказалъ онъ съ ласковой ворчливостью.

— Сейчасъ.

Она подбжала и крпко обняла его за шею.

— Ну, ну, тише… Это затрудняетъ кровообращеніе. Куда собралась?

— Далеко, далеко, а куда, не знаю.

— Вотъ, такъ… Вотъ ныншняя молодежь. Сама не знаешь, что будешь длать.

— Твой папа поступалъ иначе,— поспшила она произнести излюбленную фразу дда.

— Ну, конечно, иначе,— убжденно замтилъ старикъ.— Теб денегъ не нужно ли?

— Нтъ, милый, спасибо.

— Ну, иди, Христосъ съ тобой.

Онъ перекрестилъ ее и ушелъ, шаркая мягкими подошвами.

Съ особеннымъ чувствомъ приняла она слова дда.

— Да, да, онъ со мною… Какъ хорошо, что ддусь сказалъ это…

Она заглядывала въ ящики своего письменнаго стола. Тамъ лежали записныя книжки, тетрадки стиховъ, альбомы, дневники. Все это воскрешало воспоминанія дтства. Но почувствовавъ на глазахъ слезы, она рзко задвинула ящикъ и громко сказала, вставая:

— Зачмъ? Не надо.

— Ты съ кмъ говоришь?— спросила Людмила Игнатьевна, входя.

— Ко мн заходилъ ддъ.

У мамуси былъ чрезвычайно озабоченный видъ.

— Право не знаю, что длать,— сказала она присаживаясь.— Я пришла посовтоваться съ тобой.

— Что случилось, моя мусичка?

Рита гладила ея волосы и прощалась глазами, повторяя мысленно одно слово: ‘прощай, прощай, прощай’.

— Пропали запонки Георгія Константиновича. Знаешь, его любимыя, съ свиными головами… Ему будетъ непріятно…

— Но, можетъ быть, он гд-нибудь лежатъ, мусичка.

— Нтъ, я осмотрла все. Ихъ наврное взяла эта новая двчонка. Какъ ты думаешь, если я съ ней поговорю ласково, попрошу ее,— она возвратитъ?

— Конечно, возвратитъ.

— Я ей за это что-нибудь подарю.

Лицо ея просвтлло, но тотчасъ же на немъ легла тнь новой заботы. Вундеркинды, которымъ надо было готовиться къ концерту, вдругъ закатили матчишъ въ четыре руки. Мамуся бросилась къ нимъ, а Рита, воспользовавшись моментомъ, вышла въ переднюю и стала одваться.

Людмила Игнатьевна скоро возстановила порядокъ, оставивъ за роялемъ одного Марка. Выгнанный изъ залы Жоржикъ вбжалъ въ переднюю.

— Ты опять уходишь? Она опять уходитъ,— кричалъ онъ

— Куда ты?— спросила мамуся.

— Я?.. Къ Зо… Можетъ быть, останусь ночевать.

Маркъ, которому не хотлось заниматься, наигрывалъ свои фантазіи. Это выходило красиво. Людмила Игнатьевна съ Ритой слушали его игру.

— Правда, хорошо? Это свое,— сказала Людмила Игнатьевна.

Ея глаза свтились радостью. Она обняла Риту и поцловала.

— Ну вотъ, нжности,— неодобрительно замтилъ Жоржикъ, оттопыривъ губы и стыдливо отворачиваясь.

— Сейчасъ и ты получишь,— сказала Рита, направляясь къ мальчику.

Тотъ бросился бжать, крича:

— Никогда, никогда…

Рита погналась за нимъ. Хотя онъ загораживался стульями, она все-таки поймала и поцловала его.

— Фу,— крикнулъ онъ, и вытеръ щеку рукой.— Тогда цлуй и Марка.

Старшій вундеркиндъ принимаетъ поцлуй равнодушно. Глаза его смотрятъ куда-то далеко, а пальцы съ безсознательной лаской прикасаются къ клавишамъ.

Рита ушла.

XV.

Въ мастерской она долго и тщательно занималась своимъ туалетомъ. Хозяйка комнатъ и горничная входили къ ней подъ разными предлогами для того, чтобы поглядть на блое платье. Въ конц концовъ, хозяйка комнатъ даже обидлась, что ничего не могла узнать, и ушла, сердито хлопнувъ дверью. Но все-таки нсколько разъ посылала горничную справляться, ушла ли барышня, и, получая каждый разъ отрицательный отвтъ, не могла доле переносить нетерпливаго любопытства, и постучала въ дверь. Отвта не было, и дверь была закрыта. Это смутило ее. Она бросилась въ сосднюю комнату, дверь которой выходила въ мастерскую и, отодвинувъ комодъ, вошла. Возл кровати, на маленькомъ столик, горла свча. На кровати, покрытой блымъ одяломъ, на блыхъ подушкахъ, вся въ бломъ, лежала Рита. Глаза ея были закрыты, и хозяйка подумала, что двушка спитъ. Но смертельная блдность лица испугала ее. Она схватила холодную руку, лежавшую вдоль тла, и стала трясти ее. Рита улыбнулась, какъ во сн, и прошептала чуть слышно:— мамуся!..

Это былъ послдній проблескъ грезъ, постившихъ ее въ предсмертныя минуты. Она раскрыла глаза, узнала квартирную хозяйку и прошептала хриплымъ слабымъ шепотомъ:

— Не трогайте меня, не трогайте…

Потомъ мучительныя боли исказили лицо. Она стонала и въ безпамятств металась по кровати. Начались приступы рвоты. Хозяйка испугалась за новый матрацъ, за коверъ на полу, за свои подушки. Со свойственной ея профессіи проницательностью она давно уже превратила мастерскую въ комфортабельный будуаръ. Вмст съ горничной она перетащила Риту въ сосднюю комнату, со старой, ободранной, грязною мебелью. Она насильно заставила двушку выпить какую-то домашнюю настойку, посл которой рвота усилилась. Лицо Риты стало блдно-синимъ. Она лежала въ обморок, когда пришелъ Исторовъ.

Принявъ его за врача, хозяйка сказала:

— Не понимаю, что съ ней. Она собиралась на балъ и вдругъ заболла. Ее надо отправить въ больницу… Докторъ, рада Бога, вызовите скорую помощь. Я не могу оставить ее здсь.

Исторовъ, казалось, не слышалъ ни одного слова изъ того, что говорила ему хозяйка. Онъ держалъ ледяную руку двушки и смотрлъ на ея лицо съ выраженіемъ какого-то жаднаго, безумнаго любопытства.

— Гд ты?..— прошепталъ онъ.

Въ своемъ восторженномъ состояніи, онъ врилъ въ эту минуту, что она все слышитъ, все понимаетъ. И, будто отвчая на его вопросъ, Рита пошевелилась, конвульсивнымъ движеніемъ, подняла голову и обвела глазами комнату.

— Тамъ… Цвты…— чуть слышно прошептала она.

Губы ея еще долго шевелились, но словъ больше не было.

Исторовъ опустился на колни, не выпуская руки, вытянулъ голову, напряженно прислушиваясь. Рука уже была мертвая.

Рита умерла тихо, безъ стоновъ, будто заснула.

Когда пріхалъ врачъ, онъ могъ только констатировать смерть.

— Зачмъ вы пріхали?— спросилъ Исторовъ.— Не нужно… Здсь никого нтъ. Она въ другомъ мст,— прибавилъ онъ и быстро вышелъ.

Блествшіе въ экзальтаціи глаза юноши, его странныя слова поразили врача. Онъ сказалъ:

— Что? Это — сумасшедшій?

— Не знаю…

— Вамъ надо послать за полиціей,— посовтовалъ врачъ.

— Какая непріятность,— проворчала хозяйка.

Юлія Безродная.

‘Русское Богатство’, NoNo 1—2, 1912

ЖИЗНЬ УШЛА.

Читайте также: