Принцесса Кизметь, Безродная Юлия, Год: 1881 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 19 минут(ы)

Принцесса Кизметь.

Много было покоевъ у маленькой принцессы, и были они громадны, великолпны. Высокіе потолки ихъ поддерживали могучія зеленыя каріатиды, со свтящимися карбункуловыми глазами. Ковры окутывали полъ и стны, по угламъ, въ бронзовыхъ кадильницахъ, курились благовонія далекой Аравійской земли. Но тихо и мрачно въ роскошныхъ покояхъ: это — жилище безмолвія. Уже давно маленькая принцесса уступила ихъ своему мрачному другу, и осталась у нея теперь только маленькая комната со странными надписями и буквами по стнамъ, на полу, по середин, было вырзано одно какое-то слово, котораго не понималъ никто — ни нютни, ни ученыя баядерки, и даже самъ великій раджа, посщая дочь, въ недоумніи останавливался предъ надписью.

А маленькая принцесса Кизметь все сидла надъ нею, все просила разгадать ее, но напрасно. И принцесса тосковала.

Тосковали и маленькія нютни. Робко притаились он у ногъ своей безмолвной повелительницы, тихо сидятъ черныя дти, не шелохнутся, коротенькія юбки еле прикрываютъ ихъ тонкія ноги, курчавыя головы ихъ убраны золотыми монетами, звенящими при малйшемъ движеніи.

Тосковали и строгія, ученыя баядерки. Сурово выпрямившись и облокотясь воздушнымъ тломъ о каріатиды, стоятъ он, высокія красавицы, легкая прозрачная ткань окутываетъ ихъ члены, алмазы и перлы покрываютъ съ головы до ногъ ихъ легкую одежду, а волоса стягиваетъ золотой обручъ.

Тосковали и двушки-прислужницы. Уныло забившись въ уголъ и поджавъ подъ себя ноги, сидятъ он, бережно поддерживая корзины со свжими яйцами.

Тосковала и старая няня Acпола.

— Принцесса, великая дочь раджи-повелителя,— ршилась, наконецъ, выговорить старая няня,— принцесса, пожалй рабовъ своихъ… Гляди: они устали отъ тоски, они унылы отъ безмолвія.

Тогда подняла свои глаза маленькая принцесса.

— О, двы,— сказала она, обращаясь къ баядеркамъ,— я знаю, вы много знаете,— васъ долго учили великіе брамины,— скажите, что такое ‘слава’?

— Слава?— Баядерки задумались. Наконецъ, одна изъ нихъ выступила и сказала:

— Принцесса, слава — это наслажденіе, слава — это восторгъ, это — упоеніе летать съ покрывалами предъ большою толпой, летать и чувствовать, какъ подымаешься на небо, и совсмъ улетть только мшаетъ тяжесть драгоцнностей, въ которыя укутано стройное тло, а удивленная толпа кричитъ, ликуетъ, и перлы, брильянты сыпятся вокругъ, подобно алмазному снгу на сдыхъ вершинахъ священныхъ нашихъ горъ.

— Это — слава?— Кизметь покачала головой.— А вы не можете прочесть это чудное слово, что на полу написано?

— О, нтъ! Никто никогда не пытался сдлать это… Оставь и ты,— мы будемъ веселить тебя иначе.

И вотъ медленно выплыли он стройными парами на середину комнаты, легко скользятъ ихъ маленькія ноги, обутыя въ голубые сандаліи, пригибаясь къ земл, склоняютъ он легкіе станы, то выпрямляясь возносятся вверхъ, окутанныя покрывалами, и, сплетаясь чудными руками, тихо пляшутъ въ тактъ мелодичной музыки.

— Мы полетимъ еще выше, мы обнимемъ и тебя, маленькая принцесса, ты заглянешь на небо вмст съ нами, только забудь это чудное слово, только улыбнись на наши рчи.

— Чтобы летть, надо быть легкой, я же упаду и мн будетъ только больне.

И баядерки устаютъ плясать, не слыша одобренія…

Тогда рзво вскакиваютъ маленькія нютни, он разбрасываютъ передъ собою тяжелыя мдныя пуговицы, иголки, нитки и одна изъ нихъ, наклонившись, говоритъ принцесс:

— Повелительница, гляди: я подыму глазами эту тяжелую пуговицу, я долго такъ буду держать ее для твоего удовольствія, только улыбнись мн за это.

— Но вдь изъ глазъ твоихъ текутъ слезы въ это время?

— Улыбнись, принцесса, я покажу теб новую штуку: я ногами продну нитку въ иголку,— улыбнись только скоре.

— Оставь,— у тебя трещатъ въ ногахъ кости… Дти, васъ ничему не учили мудрые брамины, вы ничего не знаете, но можетъ-быть вы съумете угадать, что значитъ это слово?

— Нтъ, не можемъ,— грустно отвтили дти.

— Оставь это слово!— вскричали двушки-прислужницы,вынося на середину комнаты корзины со свжими яйцами.— Забудь его и мы покажемъ теб невиданные фокусы, только улыбнись намъ, маленькая принцесса!

И двушки раскладываютъ на цыновкахъ свжія яйца, ловко танцуя между ними, все танцуя, хватаютъ он ихъ изъ корзины, перебрасываютъ другъ другу, вертятъ на ладони, крутятъ на пальцахъ. Высоко взлетаютъ вверхъ свжія яйца и двушки, поочередно, составляютъ изъ нихъ въ воздух всевозможныя замысловатыя фигуры.

Но Кизметь не видала ихъ. Она тихонько выскользнула изъ комнаты и прошла во дворецъ отца своего. Тамъ, обвивъ руками его шею, спросила робко:

— Отецъ, говорятъ, что ты — мудрый и хорошо управляешь народомъ своимъ,— скажи же мн, что такое ‘слава’.

Великій раджа съ изумленіемъ поднялъ глаза на свою дочь.

— Къ чему теб, женщин-ребенку, знать такія слова?

— Почему же мн нельзя знать это?

— Разв женщина можетъ истерзать вражеское тло, когда у нея слабыя руки? Разв осмлится она вырвать глаза супостату, разбить его голову о скалы, высосать мозгъ его?… И можетъ ли она однимъ именемъ своимъ окрылить пятки вражескаго войска и въ то же время быстре урагана догнать его, искрошить всхъ?…

— Погоди, отецъ,— перебила его мертвенно блдная Кизметь,— я только спросила тебя, что такое ‘слава’, а ты заговорилъ объ убійств и терзаніи… Я не понимаю тебя.

— Вдь это и есть слава, глупый ребенокъ! Ничего нтъ страшне своимъ могуществомъ имени воина-побдителя.

— Это — страхъ,— гд же слава?

— Слава есть страхъ, страхъ есть слава!

Раджа остановилъ огнемъ сверкающій взглядъ на маленькой Кизметь.

— Но что это, ты испугалась?

— Да, я боюсь… Но что теб до этого? Страхъ есть слава! Теперь и мною ты прославленъ. И неужели божественное слово, отъ одного звука котораго трепещетъ мое сердце,— неужели оно кроваво? У тебя, при воспоминаніи о немъ, дико блестятъ глаза и воинственно вздымаются руки…

Кизметь умолкла. Сначала она хотла спросить и о другомъ, ей неизвстномъ, слов, но теперь она была уврена, что отецъ безсиленъ разгадать его.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Рано утромъ, когда весь дворецъ еще былъ укутанъ соннымъ покрываломъ, Кизметь вышла изъ своихъ покоевъ и направилась къ маленькой калитк въ саду, ведущей прямо на улицу. Она хотла пройти къ Великой Равнин Милостыни и омыться въ Рк Милосердія, прежде чмъ ршиться на важный шагъ, ршающій судьбу ея жизни.

Кизметь подошла къ истокамъ божественной рки. Скалы свтлаго гранита окружали ее. Она поднялась на эти скалы. Дорога цплялась надъ бурлившимъ потокомъ. Уже отсюда были видны алмазныя горы. Принцесса не скоро дошла до нихъ. Ей приходилось взбираться на ледяныя иглы, громоздившіяся другъ на друга, опускаться въ крутые овраги… Часто громады облаковъ плыли у ногъ ея, надъ горами и долинами. Он не казались маленькой принцесс плоскими массами, какъ людямъ внизу живущимъ,— нтъ, она видла башни, замки, грозящихъ исполиновъ, уродливыхъ карловъ. Наконецъ, Кизметь спустилась въ Великую Равнину. Было раннее утро.

Въ рк уже подходили богомольцы, одтые въ красный или оранжевый цвтъ, и набожно погружались въ холодную воду. Подъ высокими пальмами сидли брамины, укрывшись большими зонтиками, въ полотняныхъ блыхъ рубахахъ и остроконечныхъ шапкахъ. Нкоторые изъ нихъ, стоя, кропили священною водой во вс стороны, богомольцы, въ рк, благоговйно повторяли то же. Потомъ они отрзывали пряди волосъ своихъ и кидали въ священную воду.

Царевна, притаившись, не ршалась выйти, пока одинъ браминъ, увидавъ ее, не спросилъ: ‘Желаешь ли и ты за нсколько рупій омыться и оставить грхи въ Рк Милосердія?’

Тогда Кизметь опустилась въ воду и, отрзавъ громадную прядь черныхъ волосъ своихъ, пустила ихъ по рк. Волосы поплыли направо и не прибивались къ берегу. Принцесса, одвшись, пошла по тому же направленію.

II.

Уже вторая ночь опускалась на землю, когда, изнемогшая отъ голода и усталости, остановилась принцесса надъ мрачною бездной. Огромныя глыбы гранита висли надъ нею и мшали лучамъ заходящаго солнца освтить ея глубину. Внизу клубился бурный потокъ, освщенный прозрачнымъ голубоватымъ сіяніемъ. Принцесса заглянула внизъ, но увидала только прихотливые побги плюща и вьющіяся дикія ліаны. Она въ ужас оглядлась. Направо разстилалась широкая долина, но возвышавшаяся высоко надъ землею. Это, видно, была когда-то гора, разбитыя вершины которой опрокинулись другъ на друга и загромоздили все пространство скалистыми обломками, которые при малйшемъ звук ломались и трескались еще на меньшія части и падали другъ на друга. Принцесс Кизметь казалось тогда, что это не мертвые гранитные обломки, а вздымается живое море.

Принцесса не ршалась туда взбираться. Она въ отчаяніи поглядла налво. Тамъ возвышалась плотная стна темно-зеленаго лса, переплетенная ползучими растеніями. Она ршительно вошла туда, но не успла сдлать и шагу, какъ рой вспугнутыхъ маленькихъ наскомыхъ закружился вокругъ нея, залпилъ лицо и руки, мшалъ глядть и дышать, колючій терновникъ царапалъ ея маленькія ноги, а ліаны, упругія и тяжелыя, хлестали маленькое, нжное тло принцессы. Но она шла, спотыкаясь о гранитные камни,— шла, страдая и рыдая, повинуясь какой-то невдомой сил.

Наконецъ Кизметь вышла на узенькую тропинку. Она пошла, не зная куда идетъ, и вдругъ наткнулась на невысокую нишу. Принцесса остановилась, задрожала, но черезъ секунду смло вошла туда.

Это былъ длинный зеленый корридоръ изъ ползучихъ растеній, по бокамъ его валялись разбитые жертвенники, обломки камней, растреснувшіеся престолы. Пугаясь шаговъ своихъ и содрогаясь отъ собственнаго дыханія, пробиралась впередъ маленькая Кизметь. Вдругъ она вскрикнула и въ ужас остановилась: нсколько паръ огромныхъ выкрашенныхъ глазъ пристально глядли на нее. Это были какія-то гигантскія фнгуры съ загадочными лицами сфинксовъ, руки ихъ были опущены, а на головы надты великолпныя митры съ маленькими шариками вокругъ. Цпеня, глядла принцесса на этихъ сидящихъ и стоящихъ великановъ, чудовища также пристально глядли на нее, пугая взоръ и очаровывая воображеніе.

Легкій шорохъ привелъ въ себя маленькую принцессу. Изъ боковой пещеры вышелъ совершенно нагой человкъ, лобъ его былъ вымазанъ сандаломъ, ротъ завшенъ кускомъ полотна, въ рукахъ онъ держалъ метлу, которой очищалъ землю и отгонялъ отъ себя наскомыхъ.

— Дитя,— спросилъ онъ съ изумленіемъ,— какъ попала ты въ это уединенное мсто?

— Не знаю,— отвтила Кизметь, вдругъ переставъ дрожать и пугаться.

— Зачмъ же ты пришла сюда?

— Не знаю,— грустно повторила она.

— Вдь кто-нибудь послалъ тебя?

— Да.— Кизметь упала на колни.— Он зовутъ меня, он манятъ меня, он указываютъ мн куда-то… и я не знаю, я ничего не знаю, что длать мн!

— Но кто же это он?

— Не знаю… Он являются мн въ тихія лунныя ночи… Серебряныя покрывала изъ свта и благоуханій окутываютъ ихъ прозрачное тло… Нжно обнявшись, парятъ он надо мною, и укоризненно качаютъ головами, и манятъ, и зовутъ меня… Куда? — Какъ могу я угадать, куда зовутъ меня эти феи лунныхъ ночей?… Я брожу за ними по холмамъ и долинамъ, я провожу съ ними безсонныя, дивныя ночи… Он губятъ жизнь мою, эти безсонныя ночи, полныя призраковъ и видній, но я благословляю ихъ, потому что въ это время я невыразимо, безумно счастлива… А черныя тучи ползаютъ и сталкиваются на неб, и посреди ихъ я постоянно вижу великана… И онъ могучею десницей указываетъ мн куда-то… Куда?… Я гляжу, только гляжу,— разв я знаю, на что указываетъ мн его могучая десница, одного взмаха которой достаточно, чтобы низвергнуть вс звзды на землю… Кто онъ? Зачмъ я вижу его?… Но вотъ расходятся, таютъ, исчезаютъ черныя тучи, и опять, обнявшись, феи летаютъ вокругъ и манятъ меня… Тогда душа моя, въ безумномъ восторг, покидаетъ тло и устремляется вверхъ, на небо… Но уже исчезли серебряныя виднія, легкія облака остаются вмсто фей, укоризненно качающихъ головами, а изъ огненныхъ звздъ слагается на неб все то же вчное и неизвстное слово… Завидвъ его, сердце мое вырастаетъ, грудь рвется и ноетъ, а небо содрогается отъ яркаго пламени этого вщаго звзднаго слова… Я не умю прочесть его… Вотъ оно!

Кйзметь сняла съ груди своей дощечку.

— Оно же вырзано на полу моей комнаты и никто никогда въ нашемъ народ не могъ прочесть или угадать его, и съ большимъ трудомъ могла сдлать снимокъ этикъ трудныхъ буквъ… Есть еще другое слово, которое я знаю, но не понимаю, это — ‘слава’.

— Что говорили теб люди объ этомъ слов?

— Одни говорили, что это — восторги людей, а отецъ (принцесса содрогнулась при этомъ), что это — страхъ. Но я не врю, никому не врю!

— Дитя, дитя, берегись этого слова! Это — факелъ, освщающій только великое, а мотыльки, летающіе вокругъ, обжигаютъ, себ крылышки.

— Ты знаешь его?

— Это — великое страданіе, это — безконечная жертва, это — тяжелое счастье.

— Такъ вотъ за чмъ зовутъ меня жители звзднаго неба!… Но куда указываютъ они, я не знаю.— Кизметь зарыдала.— Что значитъ слово ‘жертва’?… Я никогда не слыхала его.

— Надо пережить, а не понимать это слово, а это трудно и больно.

— Не есть ли это слово, написанное на дощечк?

— О, нтъ!— Старикъ улыбнулся.— То слово — ‘амритасара’ и нтъ его на вашемъ язык.

— Но какъ познать его?

— Для этого твой духъ сначала долженъ разстаться съ тломъ.

— Какъ, умереть?— Кизметь задрожала.— О, нтъ, я не хочу смерти!… Когда умерла моя няня, вс такъ скоро забыли ее. Я спросила у отца, почему никто не говоритъ о бдной Кнесуфъ.— ‘Что же она сдлала такого, чтобъ ее помнить?’ — отвтилъ онъ мн… Я не могу забыть этого! Неужели посл того, какъ мрачные духи ночи умчатъ мою душу, люди забудутъ меня?… Это страшно. Я не хочу такъ погибнуть.

— Ты страшишься смерти? Но вдь только тотъ и можетъ познать это слово, кто не страшится ея… Оно помнитъ того, кто забываетъ себя, оно любитъ того, кто любитъ другихъ, оно награждаетъ не требующихъ себ награды.

— И есть такіе люди, что знаютъ его?

— Да.

— Какъ же они достигали этого?

— Я говорилъ теб: они забывали себя, они любили другихъ, они не требовали себ награды. Невдомая сила влекла ихъ ко всему дурному и несчастному… Они неустанно шли туда, куда указывало имъ сердце, черезъ лса и горы, моря и рки… Они бжали довольства и счастія и оставались среди темноты и горя.

— И что же?

— Они темноту и горе превращали въ свтъ и радость… Они всегда улыбались, даже когда въ нихъ кидали каменьями. Они длали больше: они честно переносили самое трудное испытаніе,— никогда хвала человческая не совращала ихъ. Многіе люди твердо переносятъ хулу людскую, но, увы, какъ мало могутъ спокойно выслушивать похвалу ихъ!…

— И что же дальше? Какая ихъ награда?

— Награда?… Они не знаютъ этого слова. Они не думаютъ о томъ, что будетъ для нихъ дальше… Разная судьба постигаетъ ихъ…

— Какая?— задыхаясь спросила Кизметь.

— Если стремишься, узнай сама.

— Да, я хочу узнать это… Горитъ моя душа. Яркое, жгучее пламя пожираетъ ее, такъ пусть же свтитъ оно людямъ.

— Хорошо. Я поведу тебя далеко, далеко… Я многое покажу теб… Ты увидишь блыя, холодныя страны, гд люди похожи на зврей, а зври на людей,— гд рки молчаливы, какъ горы, а горы говорливы какъ рки,— гд небо темне земли…

— Веди меня!

— Я покажу теб лса дремуче нашихъ, и людей, которые черне всего, что ихъ окружаетъ,— покажу теб такую бездну несчастія и порока, что сердце перевернется въ груди твоей, душа замретъ отъ ужаса и состраданія.

— Довольно!… Отецъ, веди, веди меня туда скорй!

III.

— Проснись, царевна!

Пустынникъ ласково помогъ ей приподняться со дна маленькой лодки…

Что это? Разв это пробужденіе? Но Кизметь вдь не спить. Итакъ, невозможное совершается, превращается въ живое? Она много слыхала сказокъ, да и сама любила разсказывать ихъ дтямъ дорогой родины, но разв природа для того оживила эти фантастическія грёзы, чтобъ оковать ихъ ледяною корой, чтобы погрузить ихъ въ вчное безмолвіе?…

Неподвижно и угрюмо лежатъ суша и море въ объятіяхъ другъ друга. Невдомая сила оковала ихъ и поставила сторожами блыя скалы, но, грозная, хотла украсить безмолвную неволю: она возвысила дивныя горы широкими мраморными ступенями, изогнула ихъ амфитеатромъ, унесла вверхъ тонкими стройными башнями, увнчала вершины ихъ необычайнымъ сіяніемъ… На это не солнце…

Кизметь глянула на небо: оно дышало, оно содрогалось отъ холоднаго блеска. Это и не звзды, которыя здсь почти безъ сіянія. Что-то неземное, ослпительно-мертвое пламенло въ вышин, опускаясь на землю неправильнымъ полукругомъ. На вдругъ то вспыхивалъ повсюду живой огонь, переливаясь эирными зелеными струями, то, темня, подымалъ онъ всю дугу вверхъ отъ земли на небо и тамъ прозрачными серебристыми нитями пронизывалъ свинцово-багровыя звзды. Острыя ледяныя вершины сверкали при этомъ разнообразными волшебными цвтами. Здсь все безумно-смло и строго-сурово, здсь красоту поглощало величіе, здсь годы влекутъ за собою меньше перемнъ, чмъ у другихъ тысячелтія…

Долго стояла Кизметь, не говоря ни слова, съ какой-то радостною печалью въ сердц. Ей чудились въ воздух гармоническіе звуки, ей казалось, что это все застывшая музыка, и ей страстно хотлось разбудить ее…

— Но гд же человкъ?— вдругъ спросила она.

— Ты увидишь его.

И Кизметь увидала человка, котораго сначала приняла за звря, и звря, который совершенно походилъ на человка, она не могла бы отличить ихъ другъ отъ друга, еслибы вс живущіе на этомъ бломъ саван не бгали послдняго.

— Несчастный!— вскричала принцесса.— Онъ всегда такой грязный? Всегда звриная шкура покрываетъ его убогое тло?

— Да,— отвтилъ старикъ.— Здсь вка проходятъ мимо и ничего не кинутъ на холодную землю. Великій Богъ оковалъ и забылъ ее, онъ даже не посылаетъ провдать солнце, что творится въ этой пустын.

— Онъ не видалъ никогда свтлаго солнца?!— вскричала въ ужас принцесса.— Несчастный, видалъ ли ты когда-либо высокія, въ небо уходящія, пальмы и кипарисы!? Вдь есть горы, покрытыя вчной, неумирающею зеленью, и только вверху алмазный внецъ покрываетъ ихъ царственную вершину… О, хотла бы я оживить твои блыя горы и по ихъ мертвому тлу раскинуть пеструю сть пахучихъ цвтовъ! Какъ разорвать и низринуть срыя тучи, чтобъ изъ нихъ потекли говорливыя рки, а небо завсить голубымъ покрываломъ, гд неустанно скользило бы пылающее солнце?… Только тогда ты сможешь понять, что небо необъятно, только тогда, когда жаркій лучъ солнца коснется тебя, ты заплачешь и скажешь: ‘я счастливъ!’

— Остановись, неразумная!— грустно сказалъ пустынникъ.— Спроси его сначала, нужно ли ему солнце… Почемъ ты знаешь, что онъ несчастенъ?

— Скажи, ты счастливъ блый человкъ благо міра?— смущенно спросила Кизметь.— Видишь, отецъ, онъ молчитъ, несчастный,— гд ему знать подобное слово.

— Дитя, дитя, вдь у него есть для этого свои слова, а не чужія! Дитя, они не вынесли бы зноя нашего южнаго солнца, ты погубила бы ихъ, увлекшись призрачнымъ желаніемъ, но боги мудры,— они никогда не вознаграждаютъ неразумное.

— Ты правъ,— прошептала Кизметь.— Да, ты правъ… Пойдемъ дальше.

— Никогда не осуждай природы,— она во всхъ видахъ любитъ человка, но когда ты содрогнешься отъ людскихъ дяній, когда при вид ихъ тебя охватитъ ужасъ,— преодолй его и полюби этихъ беззаконныхъ гршниковъ, полюби и останься съ ними…

— Я останусь при нихъ,— все такъ же тихо шептала принцесса.— Отецъ, уведи меня отсюда скоре!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Проснись, царевна!

Кизметь приподнялась со дна лодки и вышла на берегъ. Это была жаркая страна. Полунагіе люди лниво лежали подъ тростниковыми хижинами и кое-гд виднлся пасущійся скотъ, изнемогавшій подъ палящимъ зноемъ. Они прошли селеніе и подошли къ громадной рк, между скалаии пробивавшей себ звонкое ложе. Тропическая зелень раскинулась вокругъ по обрывамъ, а темныя рощи внчали вершины ихъ, вдали лсъ густымъ плащемъ одвалъ сосднія горы и долины. Старикъ топоромъ прорубалъ здсь проходы, потому что деревья непроницаемо переплетались стью ліанъ и другихъ ползучихъ растеній. Но убивающая тишина царила вокругъ. Проходя, они не слыхали ни крика обезьяны, ни легкихъ шаговъ газели, даже птицы не перелетали съ одного дерева на другое, даже ни разу не прожужжало наскомое… Тоска взяла дочь великаго раджи, этой тишины живаго лса она боялась несравненно больше, чмъ мертвой тишины холодной пустыни.

— Гд человкъ?— спросила она содрогаясь.— Вдь здсь такъ страшно безъ человка.

— Погоди, ты увидишь его.

Они взошли на невысокій утесъ, у подножья котораго билось и трепетало маленькое озеро, украшая пнистою бахромой его гранитные бока.

— Сюда слетаются зимовать птицы,— сказалъ старикъ.— Здсь болтаютъ, забавляются и разсказываютъ другъ другу сказки и желтые бгуны твоей родины, и пушистая гага блдныхъ странъ, покинутыхъ недавно тобою, но теперь всюду лто и мсто это принадлежитъ одному человку, гляди: вотъ онъ.

Подъ густою тнью миртъ и алоэ мирно сидла небольшая группа. У дымящагося костра длила она на части добычу и жарила ее на деревянныхъ вертелахъ.

— Что дятъ они?— еле шевеля блдными губами, спросила Кизметь, переведя блуждающій взглядъ свой отъ костра на пустынника.

— Человка.

— Уйдемъ, уйдемъ скоре!— закричала Кизметь.— И это люди?… О, птицы назначаютъ себ здсь свиданія, а люди пожираютъ человка… Отецъ, уйдемъ отсюда поскоре!

— Дитя,— старикъ положилъ на плеча ей свои руки,— это сюда манили тебя феи лунныхъ ночей, это сюда указывалъ теб мрачный великанъ могучею десницей… Неужели они все будутъ только манить тебя и укоризненно качать своими головами?…

Кизметь заломила руки.

— Какъ вынесешь ты взгляды ихъ, какъ взглянешь въ кроткія ихъ очи? Вдь это ты, а не кто-либо другой, пыталась разгадать таинственное слово… Вдь это ты хотла испытать значеніе слова ‘жертва’. Вдь это ты страшилась узнать святое слово ‘слава’…

— Отецъ, я остаюсь… Я къ нимъ пойду сейчасъ!

— Гляди: вонъ вдали виднется нсколько бдныхъ хижинъ,— иди спло туда и преврати ихъ въ устроенный городъ. Гляди: вонъ вдали безконечное море степей,— преврати ихъ въ плодородную жатву… А этихъ — научи любить другъ друга, пусть разводятъ они животныхъ и пасутъ стада, но только для жизни, а не для смерти… Воспрети имъ убійство даже безсловесныхъ животныхъ… Ты благословишь потомъ часъ этотъ. Прощай, дочь моя!

— Прости, отецъ!— Кизметь упала на колни.— О, кроткія, о тихія феи лунныхъ ночей, я теперь все сдлаю, что вы укажете мн!

IV.

Прошло много времени.

Изъ убогихъ хижинъ выросли красивые дома, изъ каменистой пустыни образовалось плодородное поле, а жестокіе людоды стали кроткими пастухами, не употреблявшими даже мяса животныхъ.

Прошло еще много времени.

Отъ красивыхъ домовъ не осталось и камня на камн, поля опять превращены въ пустыню, кроткіе и трудолюбивые пастухи или убиты, или взяты въ плнъ.

Столтняя старуха, Кизметь, стоитъ передъ побдителемъ — Алкасаромъ.

— Ты побдилъ насъ,— говоритъ она съ презрніемъ,— но побдилъ подлостью, ты зналъ наши законы,— зналъ, что они запрещаютъ убійство,— и не постыдился напасть на неподготовленныхъ… Ты кололъ нашихъ единороговъ ядовитыми стрлами, ты не постыдился хитростью пробраться въ городъ, когда это былъ часъ молитвы и вс храбрые были въ храм… Мы не хотли бы такой побды!…

— А мы очень хотли ея,— улыбнулся побдитель.— Ты — королева побжденныхъ?

— Я мать и сестра, дочь и раба моей дорогой родины… О, святыя созвздія неба,— воскликнула въ отчаяніи старуха,— широко раскинулись наши поля и тучные луга, привольно колосились наши золотыя нивы! Зври не бгали отъ человка и птицы не улетали отъ него. Дти наши были рзвы и кротки, женщинъ видли безъ покрывала, потому что никто у насъ не оскорблялъ другаго… И кто же погубилъ все это?— Воинъ раджи, такъ хорошо управляющій своимъ царствомъ. Устроивъ свою страну, онъ не пожаллъ разрушить чужую..

— Ты упрекаешь меня въ жестокости, а что бы сдлали вы съ нами, оставшись побдителями?

— Десять лтъ тому назадъ царь далекой страны пришелъ покорить насъ. Онъ воевалъ честно и уважалъ чужіе праздники. Мы побдили. Царь-плнникъ праздновалъ у насъ нашу побду, потомъ ухалъ къ себ съ алмазами, полученными отъ насъ въ подарокъ.

— И онъ не напалъ на васъ въ другой разъ?

— Онъ испыталъ нашу силу и сталъ другомъ.

— Ты не сдлаешь такъ, великій побдитель!— сказалъ одинъ изъ браминовъ, стоявшихъ подл Алкасара.

— Я не сдлаю такъ,— сказалъ онъ улыбнувшись,— я отвезу ее къ великому радж — повелителю нашему.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Столица раджи-повелителя въ радостномъ волненіи празднуетъ великую побду. Со всхъ хижинъ и храмовъ высыпалъ ликующій народъ. На узкихъ и извилистыхъ улицахъ невообразимый шумъ и гомонъ. Гуссейны, всюду любящіе давку и безпорядокъ, неистово трезвонятъ въ колокольчики, думая привлечь этимъ доброхотную паству, не то она не обращаетъ на нихъ ни малйшаго вниманія,— акробаты поглотили все ея вниманіе. Отъ одного дерева до другаго перекинуты веревки, по которымъ искусно прохаживаются жонглеры, имя на голов цлую корзину горшковъ, а на ногахъ рога буйвола. Громадная толпа окружаетъ фокусниковъ, изъ нея особенно выдляются великолпно разукрашенныя женщины, небрежно, но съ восхитительною граціей держащія надъ головами наполненные цвтами подносы. Недалеко очищено громадное мсто, тамъ, сіяя драгоцнностями и почти лишенныя всякой одежды, воздушно паритъ надъ землею красавицы баядерки, махая колеблющимися прозрачными покрывалами. Вокругъ нихъ, иногда мшая пляск, прогуливаются священные зебу, задвая неуклюжимъ тломъ и висячими горбами толпу, благоговйно глядящую на нихъ.

Уединившись отъ суетности, факиры подъ деревьями тянутъ медленно и заунывно жалобный мотивъ священной псни. Одинъ изъ нихъ, въ порыв религіознаго усердія, повсился вверхъ ногами на высокое дерево и, перебирая чотки, неустанно поетъ псалмы въ честь бога-карателя, но голоса его почти неслышно,— зеленые попугаи и глазастые павлины постоянно летаютъ вокругъ съ дерева на дерево и оглушаютъ воздухъ визгливыми, рзкими криками. Въ нмомъ экстаз стоитъ вокругъ факира многотысячная толпа. Благоговйно разсматриваетъ она великаго сподвижника, съ восторгомъ внимая еле доносящейся псн. На земл, вокругъ факира, разбросано пропасть колецъ, серегъ и запястьевъ, сюда работникъ броситъ послднюю заработанную рупію, чтобъ обезпечить себ милость на неб великаго Бога.

Но скоро на улицахъ водворился стройный порядокъ: чубдары урегулировали толпу въ два равныхъ ряда. Готовилось великое шествіе. Народъ любопытно глядлъ направо: тамъ уже виднлись королевскіе совири, въ сопровожденіи многочисленной свиты, сіяющей ослпительными одеждами, за ними гордо, повинуясь магуту, выступаетъ королевскій слонъ и на немъ, въ открытомъ паланкин, сидитъ Алкасаръ. Статная фигура великаго побдителя укрыта туникой изъ зеленаго шелковаго газа съ золотыми узорами и въ шелковые панталоны пунцоваго атласа, вышитые серебромъ, изящный станъ его перетянутъ поясомъ фіолетоваго съ золотомъ кашемира.

Другой слонъ, шедшій подл, везъ мать героя, бывшую нютню пропавшей царевны Кизметь. При появленіи ея раздалась хвалебная псня. Затмъ потянулась процессія плнныхъ, они шли связанные по трое, въ блыхъ полотняныхъ рубахахъ, единственное украшеніе ‘пастуховъ’ составляли гордыя безъ чванства, кроткія безъ униженія, возвышенно-спокойныя лица. Впереди всхъ шла, могуче закинувъ голову, высокая старая женщина. Она глядла на любопытную толпу и сильное, еле сдерживаемое, волненіе виднлось на ея лиц. Когда звуки хвалебной псни коснулись ея слуха, она вздрогнула и обратилась къ сдому, еле двигавшемуся отъ старости, старику, шедшему рядомъ съ нею.

— Кому поютъ эту хвалебную псню.

— Твоей бывшей нютн, теперь матери великаго героя — твоего побдителя.

— Что же сдлала эта женщина?

— Она, я сказалъ теб, родила Алкасара.

— Но что же славнаго сдлалъ Алкасаръ?

— Онъ побдилъ тебя.

— За это даже мать его прославлена?— Кизметь горько улыбнулась.— Помнишь, учитель, то далекое время, когда я пришла къ теб за разршеніемъ двухъ вопросовъ,— помнишь, что ты сказалъ мн тогда? Я все исполнила, что ты веллъ мн, я всю жизнь свою положила на это, и что же?— Я не узнала, что такое ‘слава’, я не понимаю слова ‘амритасара’… Помнишь это?

Старикъ молчалъ.

— Помнишь ли, ты вдохновенно говорилъ мн тогда: ‘оно любитъ того, что любитъ другихъ, оно помнитъ того, что забываетъ себя, оно награждаетъ не требующихъ себ награды’. Я забыла себя, я любила другихъ, я не требовала себ награды… Гляди на мои руки: ихъ покрыли морщины, гляди на лицо мое и глаза мои: они уже почти не видятъ свта небеснаго. И станъ мой согнулся, и дрожатъ мои дряхлыя ноги. Гд моя юность?— Она утонула въ труд непосильномъ, ужасномъ! Гд моя старость?— Ее заковалъ въ цпи мой побдитель, славный тмъ, что разрушилъ устроенное мною, что однимъ взмахомъ погубилъ все, что я взростила кровавымъ потомъ, безконечными усиліями… Значитъ, разрушитель безсмертне создателя?

Старикъ молчалъ.

— Куда двались вы, мои труды, мои надежды? Куда ушло все доброе, все святое, все прекрасное, что я взростила въ народ моемъ?… О, не молчи, учитель!— вскричала Кизметь въ отчаяніи, потрясая тяжелыми цпями.

— Дитя, дитя, что сдлалось съ тобою? Опомнись, ты вдь говоришь теперь о наград, а я сказалъ теб, что только тотъ способенъ познать великія слова, кто не думаетъ о ней… Помнишь ли, какъ спрашивала ты значеніе слова ‘жертва’?— Ты знаешь его теперь… Помнишь ли, какъ я сказалъ, что слава — великое страданіе, и что слово ‘амритасара’ познаетъ только тотъ, кто не страшится смерти?

— Помню!— въ недоумніи прошептала Кизметь.

— Дитя, ты все не понимаешь меня!… Слушай: еслибы великій Богъ при начал твоей жизни предложилъ теб два жребія на выборъ, захотла ли бы ты взять славу твоей прислужницы, а ей отдать свою смерть и несчастіе?

— О, нтъ, нтъ!— быстро сказала Кизметь.— Но я бы попросила великаго Бога не уничтожать моихъ трудовъ и успховъ.

— Плоды трудовъ твоихъ никогда не могутъ уничтожиться,— добро, разъ посянное, постоянно возрастаетъ… Неужели ты думаешь, что грубая рука побдителя уничтожитъ твои святыя смена? Опять поправится твоя страна, опять зацвтутъ сады, опять заколышутся плодородныя нивы. Кизметь, дитя мое, слава — благодарность человчества, а это — не легкое бремя! Ты видишь, трудно иногда бываетъ. Разв мало теб, моя Кизметь, что ты пробудила людей отъ мертваго сна, пробудила навки? Разв ты хотла хвалебныхъ криковъ?… Или ты хотла, чтобы толпа бгала за тобою и нечистыми устами объясняла теб твои поступки? Но въ этомъ нуждаются только не понимающіе длъ своихъ,— къ чему же теб цпи людскаго одобренія?

— Но зачмъ же вс хвалятъ и поютъ ему, разрушителю? Зачмъ разрушилъ онъ мои поля и нивы?

— Зачмъ земледлецъ вспахиваетъ поле прежде, чмъ посять на немъ смена маиса? И разв онъ презираетъ соху за то, что она только взрываетъ спокойную землю?… Зачмъ налетаетъ на море внезапный шквалъ, вспнитъ, загрязнитъ воду, потопитъ попавшіеся корабли, погубитъ людей, на нихъ находящихся?… И ропщутъ люди, и кажется имъ, что шквалъ — только злая сила злаго бога… Но всмотрись поглубже: безъ сохи, разрывающей грудь нашей земли-матери, не взросла бы пшеница, безъ шквала, губящаго многое, заплсневло бы море…

— Ты правъ, опять ты правъ,— грустно сказала Кизметь.— Но все же мн страшно и горько,— разв я заслужила это?— Она указала на цпи.

— Ты не заслужила ихъ, но разв теб общано было что-либо въ награду?… И что такое эти цпи? Разв он заковали твою мысль, разв он погубили добро, которому ты отдала жизнь твою? Неужели ты думаешь, что, сидя на престол пурпуровомъ вмсто бывшей нютни, ты принесла бы больше пользы человку?… Алкасаръ не уничтожилъ твоей славы своимъ торжествомъ. Вспомни: далеко, далеко опять уже отстраиваются твои братья, уцлвшіе отъ его убійствъ и разрушенія… Они помнятъ тебя и твои заботы, они любятъ тебя, и вспоминаютъ въ своихъ молитвахъ, и говорятъ о теб своимъ маленькимъ дтямъ. Они благодарны теб, и это — твоя слава, которой нельзя отнять у человка. Оставь Алкасару и его матери ихъ славу, не оскорбляйся ею,— всякій трудъ иметъ свою награду… Не теб, не твоимъ грубымъ рукамъ и загорлому рабочему лицу подготовлены блестящіе тріумфы.

— Хвала теб, святой утшитель!— вскричала Кизметь голосомъ, задыхающимся отъ волненія.— Ты во второй разъ пробудилъ мою душу, и этотъ разъ священне перваго… Я спокойна и никому не завидую… Мн хорошо, потому что я ничего не желаю.

— Ты прославлена не криками людей, а неустаннымъ ихъ совершенствованіемъ и чмъ совершенне будутъ созданія трудовъ твоихъ, тмъ славне будешь ты, моя Кизметь. Люди будутъ прославлять тебя, не зная даже, кто ты. Не имя, а душу свою оставила ты людямъ, но вдь чистая душа твоя дороже пустаго слова.

Лицо Кизметь просвтлло.

Торжественное шествіе повернуло въ узкую улицу и затмъ вышло на огромную площадь, усянную толпой ликующаго, разодтаго народа. Посреди возвышался большой помостъ, покрытый блымъ суконнымъ покрываломъ. Вокругъ сидли брамины въ своихъ блыхъ полотняныхъ рубахахъ и остроконечныхъ шапкахъ, за ними расположились факиры и, качаясь, тянули медленно приличные случаю гимны. Шествіе остановилось. Изъ приготовленнаго огороженнаго мста магутъ дрожащими руками вывелъ громаднаго благо слона, покрытаго-какою-то зеленоватою плсенью.

Пустынникъ поглядлъ на Кизметь. Ея спокойное лицо все длалось свтле.

— Народъ мой!— прошептала она.

— Успокойся, моя Кизметь… Народъ твой будетъ смлъ и свободенъ… Это нападеніе научило его храбрости и теперь онъ заставитъ всхъ уважать себя.

— Хвала теб, святое созвздіе неба!… Отецъ, учитель, я стою передъ своею смертью и не боюсь ея. Сейчасъ тяжелая ступня раздавитъ мою сдую голову, но я благословляю тотъ часъ, когда увидла впервые дикихъ людодовъ.

— Только тотъ и познаетъ великое слово, кто не страшится смерти… Теперь ты знаешь его: ‘амритасара’ есть безсмертіе.

— Готовься, старуха!— сказалъ подошедшій прислужникъ.— Готовься скоре!

— Прости, отецъ! Я благословляю минуту нашей встрчи… Я счастлива. Передай это моему народу…

— Прости, дитя…

— Сейчасъ душа моя отлетятъ къ моему народу и съ нимъ я буду жить вчно, вчно… Даже когда забудутъ они свою старую Кизметь, и тогда душа моя, неумирающая, будетъ съ ними… Да и къ чему имъ помнить пустое имя?… Я готова, прислужникъ, веди меня!

Пустынникъ взошелъ на помостъ. Народъ, увидя его, смолкъ. Замолкли и псни факировъ.

— Дти жаркой страны, кто изъ васъ помнитъ маленькую церевну Кизметь, которая ушла разыскивать, что такое слово ‘слава’ и ‘амритасара’?

— Я помню ее,— сказала старая нютня, мать побдителя — Алкасара.

— Мы тоже знаемъ о ней,— вскричали старухи и старики,— мы въ юности много говорили объ этомъ.

— Мы также слыхали о ней,— закричали юноши и дти,— намъ отецъ и мать иного разсказывали о маленькой царевн.

— Она посылаетъ вамъ привтъ и благословеніе великаго Бога. Она, наконецъ, узнала, что это за вщія два слова, и просила меня передать вамъ ихъ. ‘Слава’, говорила она, есть благодарность человчества, а то вщее слово, что начертано на полу ея большой комнаты — ‘амритасара’ — есть безсмертіе.

— Нтъ на нашемъ язык такого слова!— вскричали въ одинъ голосъ Алкасаръ и мать его.

— Нтъ на нашемъ язык такого слова!— закричалъ народъ, мужчины и женщины.

Одни только юноши и дти задумчиво молчали, опустивъ юныя головы, и съ сомнніемъ внимали недоврчивымъ крикамъ изумленной толпы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Юлія Безродная.

1881 года.

‘Русская Мысль’, No 8, 1882

Принцесса Кизметь.

Читайте также: