Аудиенция, Безродная Юлия, Год: 1895 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 40 минут(ы)

АУДІЕНЦІЯ.

(ЭПИЗОДЪ ИЗЪ ЖИЗНИ БАСТИЛІИ).

ИСТОРИЧЕСКІЙ РАЗСКАЗЪ

Юліи Безродной.

Корридоры парижской городской ратуши были переполнены народомъ. Всякій, имвшій хоть часъ свободнаго времени, считалъ своимъ долгомъ заглянуть сюда, потому что сегодня парижскіе граждане знакомились здсь со своимъ гостемъ,— плнникомъ Бастиліи, который провелъ тамъ тридцать два года и былъ освобожденъ четырнадцатаго іюля.

Въ залу, гд толпились безъ различія состояній мужчины и женщины,купцы и рабочіе, офицеры и чиновники, пробраться было очень трудно, но все же были такіе счастливцы, которые, благодаря смлости и крпкимъ локтямъ, могли посмотрть на старика, и даже услышатъ его слабый, дребезжащій голосъ.

Старикъ былъ высокаго роста, держался прямо и чрезвычайно величественно. Его блдное лицо напоминало художественное изваяніе изъ слоновой кости, морщины, кое-гд глубоко прорзывавшія матовую гладкую кожу, не только не вредили его своеобразной красот, а наоборотъ, предавали ей еще боле трогательный оттнокъ.

— Вы хотите знать повсть моихъ страданій, добрые люди?— сказалъ старикъ, обводя усталыми блдно-голубыми глазами массу народа, толпившагося около,— я счастливъ, что могу вполн удовлетворить ваше любопытство и, по мр силъ, отблагодарить за ту великую услугу, которую вы мн оказали.

— Какъ твое имя, гражданинъ?— спросилъ предсдатель этого импровизированнаго народнаго собранія.

— Меня зовутъ Франсуа-Луи дю-Шатене,— отвтилъ старикъ,— а врне… я давно уже забылъ это имя и назывался только номеръ шестидесятый… Вотъ уже нсколько дней, какъ я стараюсь пріучить себя къ иному — и не могу! Не могу, потому что невозможно забыть тридцати лтъ заточенія, тридцати лтъ одиночества, и теперь, хотя съ тла моего сняты уже оковы, душа по прежнему считаетъ себя заточенной.

— Гражданинъ, за какую вину тебя такъ жестоко наказали?— спросила одна изъ женщинъ, толпившихся у двери.

— Я За собой никакой вины не знаю,— отвчалъ дю-Шатене.

— Но какъ же ты очутился въ Бастиліи, и почему, если вышло какое-нибудь недоразумніе, тебя сейчасъ же не выпустили?— спросилъ одинъ изъ членовъ магистратуры.

— Меня заточили въ Бастилію вмсто моего племянника, а не вышелъ я оттуда только потому, что тамъ меня забыли.

— Забыли?

— Да, забыли.

— Чмъ же провинился твой племянникъ?

— Не знаю… Онъ началъ блестяще свою карьеру, при двор, любимый всми, но затмъ онъ неосторожно оскорбилъ чмъ-то госпожу Помпадуръ и, опасаясь ея гнва, бжалъ въ Англію. Кром меня, у сорванца родныхъ не было, и я пострадалъ за его неосмотрительную безпечность. Однажды, глубокой ночью, ко мн явилось нсколько вооруженныхъ полицейскихъ и потребовали, чтобы я написалъ письмо племяннику въ Англію съ предложеніемъ вернуться домой и общаніями все уладить. Я зналъ, что Помпадуръ не прощаетъ обиды, и отвтилъ, что никогда не пойду на подобное предательство. Тогда меня отвезли въ Бастилію. Около недли я провелъ тамъ совершенно одинъ. Только утромъ и въ полдень появлялся тюремщикъ, молча ставилъ на каменную скамейку пищу и также молча удалялся. Я умолялъ его сказать мн хоть слово о моей участи, но онъ на вс мои просьбы отвчалъ молчаніемъ.

Наконецъ, меня потребовали къ допросу.

Самъ важный господинъ де-Сартинь сидлъ на предсдательскомъ мст.

— Знаете ли вы, гд вашъ племянникъ?— спросилъ онъ меня чрезвычайно вжливо.

— Нтъ,— отвчалъ я довольно грубо.

— Въ такомъ случа, мы можемъ дать вамъ самыя точныя свднія о мстопребываніи этого неосторожнаго молодого человка: онъ теперь въ англійскомъ город Соутгемптон.

Я молчалъ.

— Надюсь, что, узнавъ его адресъ, вы не откажетесь исполнить нашу просьбу и напишете ему приглашеніе вернуться на родину?

Я отказался.

— Подумайте хорошенько, прошу васъ! Примите во вниманіе, что по отправленіи письма вы сейчасъ, же будете свободны.

— Не уговаривайте меня, мое ршеніе твердо и неизмнно.— Говоря такъ, я случайно поднялъ глаза вверхъ и увидлъ, что траппъ на потолк открывается, и оттуда спускается лстница. Волосы встали у меня дыбомъ, кровь застыла въ жилахъ! Я вспомнилъ вс т ужасы, которые слышалъ на свобод, мученія узниковъ въ Бастиліи, желзную клтку, гд восемь лтъ провелъ Анри Бомэль, каменный мшокъ, служившій жилищемъ аббату Годрону, цпи, на которыхъ сидятъ люди до самой своей смерти…

А могущественный господинъ де-Сартинь сдлалъ видъ, что не замчаетъ моего ужаса, и спросилъ еще боле вжливо:

— Быть можетъ, вы раздумали?

Мн показалось, что я способенъ уступить, до того страхъ парализовалъ вс мои чувства, но это продолжалось только одно мгновеніе.

— Нтъ!— сказалъ я, падая безъ чувствъ на каменныя плиты пола.

Очнулся я уже въ подземельи.

Эта была темная, мрачная нора изъ полированнаго гладкаго камня, съ каменной скамейкой, у каменнаго же стола, и маленькой отдушиной наверху, въ уровень съ землею. Впрочемъ, я недолго пробылъ въ этомъ проклятомъ мст, я, къ счастью, заболлъ горячкой. Меня перевели въ больницу, а оттуда я попалъ въ маленькую камеру со столомъ, скамейкой и постелью, которая мн показалась верхомъ роскоши посл каменнаго мшка, гд я находился первое время… Тутъ я сталъ жить и ждать… Ждалъ я страстно и долго, но ничего не дождался. Въ судьб моей не произошло ни улучшенія, ни ухудшенія: обо мн попросту забыли… Да это и: понятно! Разв мало было, дла у госпожи Помпадуръ и у важнаго де-Сартинь?

— И ты, гражданинъ, съ тхъ поръ не выходилъ боле на свободу?— спросилъ одинъ изъ рабочихъ въ блуз, украшенной трехцвтной кокардой.

— Я пытался выйти, но отъ этого только, пострадалъ еще больше… О, друзья, веселые, свободные люди, я сохранилъ для васъ подробное описаніе этой моей попытки. Я потратилъ много труда и времени, чтобы описать подробно всю исторію нашего побга.

Я будто чувствовалъ, что, наконецъ, настанетъ минута, когда мн можно будетъ прочесть вслухъ эти печальныя страницы, и добрые люди будутъ слушать ихъ, съ участіемъ.

Старикъ вынулъ изъ кармана небольшую тетрадь въ восьмую долю листа, исписанную мелкимъ почеркомъ, и, подавая ее предсдателю, сказалъ::

— Благородный гражданинъ, прошу васъ, прочтите за меня эту исторію моихъ страданій, я самъ не въ силахъ.

Предсдатель взялъ тетрадку изъ рукъ старика, развернулъ ее и началъ чтеніе.

II.

Когда люди находятся въ несчастіи, дни протекаютъ у нихъ медленне, чмъ годы. Въ тюрьм также день, иногда кажется годомъ, но зато и годъ, можетъ при случа сойти за одинъ день…..

Не могу опредлить, сколько дней, мсяцевъ или, лтъ прошло со времени моего заточенія, но, наконецъ, и въ моемъ житейскомъ обиход произошла перемна: однажды, тюремщикъ вошелъ ко мн не одинъ, а въ сопровожденіи сильнаго, молодого черноволосаго человка.

— Добрый день, коллега, честь имю-рекомендоваться: отнын я вашъ товарищъ по заточенію,— привтствовалъ онъ меня, усмхаясь,— наша благородная старушка Бастилія такъ переполнена, что для меня не нашлось уже мста, и вамъ, волей-неволей, придется имть комданьонаі.

— Очень радъ такому веселому собесднику,— отвчалъ я.

— Я также доволенъ… И знаете ли, я попалъ въ вашу камеру совершенно случайно: привратникъ думалъ, что она не занята. Вотъ до чего васъ здсь забыли.

Видъ моего новаго знакомца былъ такой веселый, что даже тюремщикъ улыбался, закрывая за собою двери.

— Да, меня забыли,— повторилъ я,— теперь у меня одна надежда на смерть, которой жду, какъ освободительницы.

— Зачмъ смотрть на вещи такъ мрачно,— возразилъ молодой человкъ, — люди не помогаютъ вамъ, помогайте себ сами, испробуйте вс средства къ спасенію, преодолйте вс препятствія, и если васъ везд постигнетъ неудача — тогда ужъ отчаивайтесь.

— Другъ мой, то мсто, куда мы съ вами попали, не требуетъ отъ нісъ ни храбрости, ни отчаянія… Здсь нужно только одно — терпніе.

— Терпніе? Это врно, терпніе везд вещь необходимая. Только нужно видть въ терпніи не цль, а средство.

Отвтивъ мн такъ, мой новый компаньонъ развязалъ чемоданъ и, весело насвистывая, сталъ раскладывать свои вещи.

Я никогда не видалъ такого множества блья, сколько было въ чемодан у молодого человка. Положительно, этими сорочками, жабо, чулками, простынями, скатертями можно было наполнить шкапы любого магазина и торговать, по крайней мр, цлый годъ.

— Вы, пріятель, смотрите и удивляетесь,— сказалъ мой компаньонъ,— о, у меня чрезвычайно помстительные чемоданы… и это еще вовсе не все блье, которое я имю: скоро мн сестрица пришлетъ, еще новую партію.

— Но вдь и рого, что есть у васъ, здсь хватитъ нсколькимъ на многіе годы?

— Неужели?— загадочно произнесъ онъ, — а для меня этого мало… Впрочемъ, это зависитъ отъ точки зрнія: вы склонны смотрть на эти предметы только, какъ на блье, а у меня другой взглядъ, и если бы вы узнали его, то согласились бы, что блья этого очень, очень немного.

— Какой же можетъ быть еще взгляд на блье, какъ не на предметъ домашняго употребленія?

— О, растолковать это довольно трудно… до такого взгляда обыкновенно доходятъ самостоятельно.

Онъ замолчалъ и ненадолго. Его живая натура требовала движенія, разговора, общенія съ людьми, и, очевидно, онъ вовсе не желалъ даже въ тюрьм отвыкать отъ своихъ привычекъ.

— Вы еще не знаете даже, какъ меня зовутъ,— заговорилъ мой новый товарищъ,— Жеромъ де-Сенъ-Поль, честь имю рекомендоваться! Блудный сынъ, мотъ и картежникъ, посаженный въ Бастилію собственнымъ отцомъ за проигрышъ въ сорокъ тысячъ франковъ…

Господинъ Жеромъ прошелся нсколько разъ на крошечной камер. Казалось, онъ, въ нетерпніи, способенъ опрокинуть плечами каменныя стны.

— Какая скука!— началъ онъ опять,— представьте, у меня при вход отобрали табакъ, а я не могу жить безъ табаку… Вотъ уже дв недли, какъ я въ этомъ проклятомъ логовищ лишенъ возможности курить. Это мученіе! Я сержусь на отца не за то, что онъ заточилъ меня, но за то, что лишилъ возможности курить… И за что наказалъ онъ меня такъ жестоко? За долги!.. Впрочемъ, я увренъ, онъ не зналъ, что узникамъ Бастиліи запрещено курить…

— Вы бы написали ему теперь объ этомъ,— посовтовалъ я съ улыбкой.

— Теперь поздно. Старикъ очень упрямъ, а онъ поклялся, что продержитъ меня въ крпости до своей смерти. Конечно, я вовсе не желаю ему скорой кончины, но также не хочу и сидть въ этомъ логовищ, да еще безъ табаку. За что я буду губить свою молодость? Въ наказаніе за проигрыши, за долги? Но я надлалъ долговъ потому, что онъ самъ отказался содержать меня. Онъ воспиталъ меня въ роскоши, пріучилъ тратить деньги не считая, а потомъ лишаетъ меня содержанія только за то, что я не захотлъ жениться по его выбору. Онъ вдругъ оставилъ меня безъ средствъ и хочетъ, чтобы я не былъ знакомъ съ ростовщиками… О, я убгу изъ тюрьмы, не сомнвайтесь въ этомъ, уважаемый батюшка, и въ Париж еще найдется много благодтелей, которые дадутъ деньги Жерому де-Сенъ-Полю!

‘Молодой безумецъ…’ — думалъ я. ‘Онъ вошелъ въ это мсто не съ отчаяніемъ въ душ, а съ надеждой. Онъ намревается бжать изъ Бастиліи? Но разв бывали такіе примры? Неужели онъ не видитъ стнъ, толщиною въ десять футовъ, четырехъ желзныхъ ршетокъ въ окн, высоту башенъ, почти недосягаемую?’

Жеромъ прочелъ эти мысли къ моемъ взор и тотчасъ же сталъ ихъ горячо опровергать,

— Вы сомнваетесь? Вы считаете меня глупымъ мечтателемъ? Но вы разв не знаете, что жажда свободы можетъ сдлать чудеса, а всякій смлый поступокъ до удачнаго исхода всегда кажется безумствомъ!

— Другъ мой, совтую вамъ лучше привыкнуть къ мысли о заточеніи.

— Я никогда къ ней не привыкну.

— Но чмъ же вы станете работать? Гд возьмете хотя какой-нибудь инструментъ. Вдь у васъ, вмст съ табакомъ, отобрали и ножикъ, ножницы и всякіе другіе ржущіе инструменты, не такъ ли?

— Вотъ мой лучшій инструментъ!— воскликнулъ онъ, протягивая ко мн свои могучія руки,— нужно только терпніе и мужество, а руки эти замнятъ и ножъ, и пилу, и клещи, и долото, и лопату… Впрочемъ, довольно говорить объ этомъ, я вижу, что вызываю только ваше состраданіе.

Мой товарищъ обиженно умолкнулъ, но я видлъ, что мозгъ его не переставая работаетъ только въ одномъ направленіи. Эти мечтанія поддерживали силы молодого человка, иначе — онъ, вроятно, умеръ бы съ тоски черезъ недлю.

Да, нужно быть плнникомъ Бастиліи, чтобъ понять страданія заключеннаго!

Представьте себ прозябаніе въ узенькой, душной камер, полутемной, сырой, въ которую никогда никто не заглянетъ, гд никогда никто не заговоритъ посторонній… Никогда, никто!.. Однажды были тамъ заточены рядомъ мужъ и жена. Они прожили годы, раздленные только одной каменной стною, они тосковали другъ о друг, жаждали дать знать о себ другъ другу — и они умерли, не зная, что прожили столько времени рядомъ, они умерли, не передавъ другъ другу ни одного вздоха! Сырая бездушная стна прятала эти вздохи, собирала ихъ въ свои холодные камни, а несчастные мучились, не зная, какъ близко было ихъ утшеніе…

И плнники привыкаютъ къ мысли о томъ, что они заживо погребенные, зачмъ страдать, когда, все равно, ничего никогда не измнится? Зачмъ ждать чего-нибудь, когда никакая новость никогда не достигнетъ вашего слуха? Въ государств можетъ вспыхнуть война, можетъ случиться нашествіе враговъ, налетть моровая язва,— мы никогда ничего, ничего но узнаемъ! Сколько бы вы ни спрашивали — вамъ отвтятъ только на ‘добрый день’ — здравствуйте, и на ‘спокойной ночи’ — прощайте! Вотъ и все.

Такъ жилъ и я до появленія моего новаго компаньона, но онъ перевернулъ вверхъ дномъ все мое существованіе.

III.

Однажды, во время утренняго посщенія коменданта крпости, Жеромъ всталъ, чтобы заявить ему одну претензію.

— Я привыкъ еженедльно бывать въ церкви, а здсь почему-то у меня не только отняли табакъ, но даже отказываютъ и въ этомъ единственномъ духовномъ утшеніи. Я смотрю на это прямо какъ на притсненіе тюремщика.

Молодой человкъ произнесъ свою рчь такъ искренно и такъ жалобно смотрлъ на коменданта, что тотъ, не смотря на свою обычную строгость, благосклонно отвтилъ:

— Милостивый государь, я могу только одобрить ваши религіозныя чувства и пожелать, чтобы вы въ молитв нашли себ утшеніе.

И тутъ же, обернувшись къ тюремщику, комендантъ веллъ ему выпускать плнника къ обдн всякій разъ, какъ онъ только этого пожелаетъ.

— Зачмъ вамъ нужно посщать церковь?— спросилъ я, лишь только тяжелая дверь захлопнулась за вышедшимъ комендантомъ.

— Зачмъ? Я постараюсь хорошенько осмотрть тюрьму, я буду ходить по лстницамъ, заглядывать въ другіе камеры, мрить высоту башенъ, толщину стнъ и, быть можетъ…— Тутъ онъ загадочно умолкнулъ. Я даже и не возражалъ молодому мечтателю: очевидно, мысль о бгств такъ крпко засла въ его мозгу, что оттуда нельзя было извлечь ее никакими убжденіями.

Въ первый же праздникъ Жеромъ поспшилъ, воспользоваться разршеніемъ коменданта, и отправился въ церковь, но вернулся онъ оттуда не особенно довольный. Очевидно, узнать что-либо во время прогулки по лстницамъ въ сопровожденіи тюремщика было довольно затруднительно. Но, все-таки, эти благочестивыя прогулки продолжались довольно аккуратно, хотя результаты были но прежнему мало утшительные.

Наконецъ, однажды Жеромъ вернулся преображенный отъ восторга. Его лицо сіяло. Онъ едва дождался, чтобы ушелъ тюремщикъ, и, подойдя ко мн, крпко сжалъ мои руки въ своихъ.

— Другъ мой!— сказалъ онъ съ глубокой торжественностью,— умоляю васъ, покоритесь мн на нкоторое время! Считайте меня по прежнему мечтателемъ, безумцемъ, одержимымъ маніей, но только повинуйтесь моимъ приказаніямъ, безврекословно исполняйте то, что мн будетъ нужно!

— Что съ вами?— спросилъ я, отступая отъ него въ глубокомъ изумленіи.

— Ахъ, Боже мой! Боже мой!— воскликнулъ онъ съ тоскою,— какъ мн сдлать такъ, чтобы вы въ меня поврили? Безъ вашего участія вс мои планы, рушатся, а съ вашей помощью мы скоро были бы на свобод… Да не смотрите на меня такъ! Вамъ кажется, что я брежу? Что я въ горячк? Но подумайте: вдь во мн вы не замчали никакихъ странностей? Я не былъ ни глупъ никогда, ни заговаривался — не правда ли?

— Конечно, нтъ!

— Такъ почему же, какъ только я заговорю о побг, вы думаете, что передъ вами сумасшедшій?

— Потому что вы говорите о неслыханномъ, о невроятномъ, о неисполнимомъ.

— Оно не слыхано только потому, что о немъ еще не слыхали, неисполнимо — потому, что никто его не пытался исполнить, невроятно? Но если это случится, то и невроятнымъ оно перестанетъ быть.

Я молчалъ.

— Другъ мой,— продолжалъ Жеромъ умоляющимъ голосомъ,— знаете что? Смотрите на мою попытку, какъ на развлеченіе для себя. Вдь вамъ, все равно, нечего длать, такъ почему же не развлечься немного, созерцая безумство товарища? Это только поможетъ вамъ провести веселе скучное время, не такъ ли?

— Согласенъ,— отвтилъ я съ улыбкой.

— Ну, вотъ и великолпно!— Жеромъ захлопалъ въ ладоши,— ахъ, милый старичокъ, какъ я вамъ благодаренъ!

Онъ прошелся нсколько разъ по камер, потомъ остановился передо мной и неожиданно сообщилъ:.

— Слдующее воскресенье, по моей личной просьб, комендантъ разршилъ вамъ сопровождать меня въ церковь.

— Зачмъ?— спросилъ я съ удивленіемъ.

— Мн нужно ваше содйствіе при маленькомъ архитектурномъ изслдованіи. Ну, не хмурьтесь, вдь вы же общали? Смотрите же на все съ точки зрнія развлеченій.

— А какъ съ вами попадешь еще въ бду?

— ‘Хуже не будетъ’ — сказалъ какой-то арабскій мудрецъ про что-то, и былъ правъ! Я нарочно попросилъ коменданта самъ отъ вашего имени, потому что вы въ своей просьб были, бы такъ мало убдительны, что наврное получили бы сухой отказъ.

Съ этимъ я молча согласился, и только спросилъ смиренно:

— Какую же работу вы мн дадите на воскресенье?

— Я еще и самъ хорошенько не сообразилъ ничего, знаю только, что нужно быть вдвоемъ для успшнаго хода дла… Не знаю, открыть ли вамъ теперь же свой секретъ, или отложить до воскресенья?

— Конечно, говорите лучше сейчасъ,— отвчалъ я шутливо,— тогда вашъ помощникъ отнесется боле серьезно къ своимъ важнымъ обязанностямъ.

— Ну, хорошо… Я не обижаюсь шутками, я даже радъ, что вы повеселли.

Жеромъ подошелъ къ двери, убдиться, не стоитъ ли тамъ тюремщикъ, потомъ слъ ко мн на кровать и повелъ рчь самымъ тихимъ шепотомъ:

— Видите ли, другъ мой, прежде чмъ сдлаться вашимъ товарищемъ, я пробылъ уже въ Бастиліи недли дв и перебывалъ, нарочно, въ нсколькихъ камерахъ. Но везд я говорилъ, что мн неудобно, и ходатайствовалъ о перемщеніи: хотлось мн получше ознакомиться съ крпостью.

— Какое поразительное упрямство! Значитъ, вы вошли въ Бастилію уже съ мыслью о побг?

— Это не упрямство, это сила воли и настойчивость, которыя одни только и преодолваютъ препятствія, для другихъ непреодолимыя,— отвтилъ мой товарищъ.

Я замолчалъ, нсколько смущенный.

— Ваша камера,— продолжалъ онъ,— понравилась мн больше другихъ: она находится въ углу, слдовательно, иметъ дв наружныхъ стнки, отчего шумъ, происходящій внутри ея, передается не такъ ясно въ корридоръ, гд ходитъ тюремщикъ. Затмъ она — послдняя, слдовательно, мимо ея дверей безъ надобности никому ходить не надо, и наконецъ, она находится въ башн Сокровищъ, которая, по моимъ вычисленіямъ, должна быть самой маленькой изъ всхъ башенъ Бастиліи. Затмъ, уже благодаря прогулкамъ въ церковь, я замтилъ, что къ нашему углу не подходитъ и наружный часовой, потому что тамъ обвалилась часть каменной балюстрады, что длаетъ прогулку около насъ уже не безопасной. Но, это-все мелочи, главное я узналъ недавно. Въ, другихъ камерахъ, гд я жилъ, изрдка былъ слышенъ отдаленный гулъ, не то отъ голосовъ человческихъ, не то эхо какихъ-нибудь уличныхъ звуковъ, — здсь же всегда необыкновенно тихо.

— О, эта мертвая, могильная тишина!— воскликнулъ я, содрогаясь,— она меня приводила въ отчаяніе, отъ котораго излчило меня только ваше присутствіе.

— А меня тишина эта приводитъ въ восторгъ,— сказалъ товарищъ, лукаво усмхаясь — я на ней построилъ всю попытку нашего побга… Вы опять хмуритесь? Повторяю, смотрите на меня только какъ на предметъ своего развлеченія… Но мн надо убдиться въ этихъ предположеніяхъ, для чего я и прошу вашего содйствія въ воскресенье.

— Что же я долженъ длать?

— Узнаете въ церкви.

Понятно, что я, не смотря на все свое недовріе, ожидалъ съ нетерпніемъ воскресенья.

Наконецъ, оно наступило, и я вышелъ сопровождать Жерома въ церковь.

Во время обдни, товарищъ наклонился къ моему уху и,длая видъ, что произноситъ молитвы, зашепталъ мн:

— Заверните футляръ отъ очковъ въ носовой платокъ, и, когда мы будемъ во второмъ этаж на лстниц, уроните его такъ, чтобы онъ упалъ внизъ, на плиты передней… не противорчьте и сдлайте такъ, какъ я гбворю…

Изумленный, я все-таки повиновался.

Посл обдни, когда мы дошли до второго этажа, мой деревянный футляръ загремлъ по чугунной лстниц и очень ловко скатился внизъ на каменныя плиты передней.

— Другъ мой — сказалъ Жеромъ тюремщику, насъ сопровождавшему, — поднимите, пожалуйста, вещь господина дю-ПІателе, вамъ это удобне… а вы говорите что-нибудь теперь, говорите громко,— шепнулъ онъ мн поспшно.

Тюремщикъ медленно сталъ сходить внизъ, я громко заговорилъ какую-то безсмыслицу о томъ, что футляръ, вроятно, будетъ разбитъ вдребезги, что онъ не можетъ перенести такого паденія, а Жеромъ въ это мгновеніе бросился въ угловую камеру, приходившуюся какъ разъ подъ нашей, открылъ ея незапертую дверь, быстро вымряя высоту ея стнъ, и черезъ секунду уже стоялъ на прежнемъ мст.

— Видите, футляръ вашъ цлъ,— говорилъ онъ мн, принимая его изъ рук тюремщика.

Какъ только затворилась за нами желзная дверь, я спросилъ его::

— Почему вы знали, что въ сосдней камер нтъ узника? Вдь вы рисковали нарваться на непріятность.

— О, я уже нсколько воскресеній употребилъ на то, чтобы увидать его физіономію. Это оказался какой-то очень религіозный старикъ, который также любитъ посщать домъ Божій. Я нарочно вышелъ сегодня поскоре, Чтобы опередить его на нсколько минутъ — вотъ и все!

Затмъ Жеромъ взялъ изъ камина кусочекъ угля и сталъ чертитъ на стн какія-то цифры, потомъ вытеръ всё, захлопалъ въ ладоши, обнялъ меня и завертлся по камер.

— Мы уже почти свободны, пріятель,— говорилъ онъ,— не знаю, какъ вы, а я уже началъ праздновать побду.

Но, замтивъ, что я попрежнему представляю собой довольно жалкую фигуру, Жеромъ посадилъ меня на кровать, и заговорилъ серьезно:

— Я сейчасъ все объясню вамъ, и вы будете радоваться вмст со мною: между нашимъ, третьимъ, и нижнимъ вторымъ этажемъ идетъ лстница въ тридцать дв ступени. Во время прогулокъ къ обдн я измрялъ ихъ вмст съ разстояніемъ между ними и, разочтя все хорошенько, нашелъ, что наша камера должна быть гораздо выше, чмъ она есть. Сначала я думалъ, что помщеніе, находящееся подъ нами, очень высокое, и для того, чтобы проврить это, забжалъ въ комнату благочестиваго старикашки. Но его камера оказалась вовсе не высокой, что же это значитъ, дружище?

— Не знаю…

— А я знаю! Не даромъ, вдь, я пробылъ три года въ Инженерномъ училищ… Это значитъ, что между нашимъ поломъ и потолкомъ нижней камеры пустое пространство… Сегодня же ночью изслдую это, и, такъ какъ оно наврно есть, то мы изъ него сдлаемъ складочное мсто для нашихъ инструментовъ и предметовъ спасенія.

— Вы сразу далеко забгаете…

— Да, мы спрячемъ тамъ лстницу, веревки, ножи, пилу и многое другое.^,

— Предположимъ, что подъ нами, дйствительно, пустое мсто, куда можно спрятать лстницу и веревки, но вдь надо прежде пріобрсти то, что вы хотите туда спрятать.

— О, у насъ все уже есть, не безпокойтесь, товарищъ! Веревки? Ихъ боле тысячи футовъ въ моемъ чемодан, а лстница?— въ камин горитъ ежедневно по нскольку лстницъ… Одну изъ нихъ мы спасемъ отъ пламени и спрячемъ въ наше хранилище.

— У васъ все загадки!— воскликнулъ я сердито,— я знаю, что въ камин нтъ ничего, кром зоды, а чемоданы ваши наполнены ненужными тряпками.

— Да, въ чемодан моемъ пятнадцать съ половиной дюжинъ рубашекъ, шесть дюжинъ простынь, восемь дюжинъ салфетокъ, множество щегольскихъ чулокъ, носковъ и пропасть разнаго другого хлама… Если мы все это разсучимъ да нитки, то можемъ свить боле тысячи, футовъ веревокъ, а когда мы начнемъ прятать въ день хоть по одному полну, что будетъ вовсе не замтно, то скоро наберемъ достаточно матеріала для деревянной лстницы… Уразумли ли вы, наконецъ, мой планъ, неврующій скептикъ?..

Я молчалъ, совершенно ошеломленный мыслью, что планъ его вовсе ужъ не такъ безуменъ, какъ можно было думать.

— А инструменты? Гд мы возьмемъ хотя бы какой-нибудь ножикъ, не говоря уже ни о чемъ другомъ!— спросилъ я, впервые охваченный безумной лихорадкой, которая давала моему пріятелю такія громадныя силы, такое стойкое мужество. И я уже со страхомъ ожидалъ его отвта, я уже садъ заране сталъ придумывать, изъ чего, бы смастерить необ,ходи мы е цамъ инструменты… Вотъ до чего одинъ только призракъ, возможности освобожденія, почти миражу, полубезумная надежда, преобразили и меця.

— Инструменты, у насъ будутъ въ эту же ночь,— отвчалъ Жеромъ, глядя на меня сіяющими глазами,— видите ли. вы желзную полосу, которая соединяетъ, вверху ножки нашего складного, стола? Если мы оторвемъ съ двухъ сторонъ отъ нея по кусочку, столъ будетъ стоять по прежнему, а у насъ будетъ, пара ножей… У меня въ чемодан осталось посл обыска безполезное огниво, — его мы можемъ употребитъ въ дло при отламываніи желза.

— Да, да!— воскликнулъ я, пылая весь, точно въ горячк,— затмъ мы будемъ точить наши бруски до тхъ поръ о каменныя плиты пола, пока они не сдлаютъ ихъ острыми, какъ настоящіе ножи! И зачмъ намъ два ножика? Лучше мы изъ другого конца смастеримъ маленькую пилу. Это потрудне, но зато работа наша пойдетъ успшнй…

— Да, да, это хорошая идея!..

— Съ чего же мы начнемъ работу? Я думаю, надо прежде всего ломать ршетку въ труб камина, не такъ ли? Мн кажется, легче всего намъ вылзть на крышу, а оттуда уже спускаться съ башни по лстниц?

Жеромъ съ удивленіемъ смотрлъ на меня.

— Да я васъ не узнаю, пріятель!— воскликнулъ онъ,— вы такъ преобразились, что я положительно готовъ идти къ вамъ подъ команду!

— Я поврилъ теб, другъ мой! Я теб поврилъ! Я вдругъ почувствовалъ, что, быть можетъ, когда-нибудь, черезъ много, много времени, мы можемъ надяться на освобожденіе и эта одна мысль уже наполнила меня мужествомъ! Отнын мы неразлучны, мы все, все будемъ длать вмст.

Тутъ мы, переполненные счастьемъ и радостными надеждами, бросились другъ другу въ объятія.

IV.

Въ тотъ же день, посл ужина, какъ только насъ загіерли на ночь, мы оторвали отъ стола пару желзныхъ полосокъ и, вооружившись ими, подняли одну изъ гладкихъ четырехугольныхъ плитъ, которыми былъ вымощенъ полъ нашей кайеры. Всю ночь мы пробивали, продалбливали деревянный полъ, лежавшій подъ плитою, и къ утру имли счастіе пробить дыру въ пустое мсто, которое находилось надъ потолкомъ сосдней камеры:.

Мы собрали весь соръ, опилки, кусочки дерева, высыпали обратно въ яму, затмъ положили на мсто плиту, заровнявъ ее такъ, чтобы ничего не было замтно, и съ этого мгновенія уже считали себя здсь только временными квартирантами.

— Неужели же мн придется-таки еще курить на свобод?— говорилъ Жеромъ,— право, уже начинаю сомнваться въ своемъ счастіи! Пока не было ничего положительнаго, я врилъ, а теперь такъ боюсь неудачи, что готовъ чуть ли не отказаться.

— Стыдись, товарищъ!— возражалъ я ему,— ты долженъ врить, потому что и теперь, еще ничего не достигнувъ, ты уже надлалъ прямо чудесъ?

— Эхъ, ты, легковрный,— отвчалъ онъ, — и ты поврилъ, что я способенъ хоть на мгновеніе усомниться? Это у меня одно изъ тхъ невольныхъ колебаній духа, которое бываетъ у всхъ, но на которое надо смотрть только съ улыбкой. Вс эти психическіе фокусы совершаются только отъ того, что у насъ не налажено дло, а вотъ скоро пропадетъ всякая охота думать о чемъ-нибудь, кром нужной работы.

И дйствительно, вскор работа поглотила насъ такъ, что мы почти перестали разговаривать.

Прежде всего мы распустили нсколько рубашекъ, ссучили изъ корпіи нитки, которые намотали въ большіе клубки, и спрятали ихъ въ нашу кладовую. Когда набралось достаточно клубковъ, мы свили изъ нихъ толстую веревку, изъ которой скоро была готова довольно большая лстница.

Работали мы большею частью молча, потому что приходилось прислушиваться къ шуму, ловить отдаленный шорохъ, чтобы поскоре прятать опасныя вещи. Обыкновенно сидли мы на кроватяхъ и, при всякомъ подозрительномъ звук, прятали все подъ тюфякъ или подушку.

Когда лстница была готова, мы приступили къ другой, боле трудной, работ: ночью мы привязывали свою лстницу въ ршетк, находившейся внутри камина, и, взбираясь туда, расшатывали желзные стержни, загораживавшіе выходъ на крышу.,

Какія трудности пришлось намъ преодолть! Мы висли въ труб на веревочныхъ ступеняхъ, съ окровавленными руками, съ лицомъ, обсыпаннымъ: сажей, которая затрудняла намъ дыханіе. Приходилось вылзать оттуда чуть ли не каждые полчаса, чтобы не потерять сознанія. Затмъ, надо было постоянно держать во рту воду и брызгать ею въ пробитыя отверстія для размягченія цемента… и мы были вполн счастливы, если за цлую ночь работа наша подвинулась хоть на одну пятую дюйма.

Прошло много, много времени, и наконецъ наступила давно желанная, блаженная минута: въ одну изъ бурныхъ ночей, когда свистлъ вокругъ ураганъ и лилъ ручьями проливной дождь,— ршетка наша пала! Самое трудное дло было окончено, мы радостно поздравляли себя съ успхомъ, но имли осторожность снова приладить ее къ труб и даже сдлать ее, для виду, совершенно неподвижной, какъ бы ея никто и не трогалъ.

Мы проработали нсколько лишнихъ часовъ надъ этимъ, повидимому, ненужнымъ дломъ, и оно спасло насъ отъ великаго, непредвидннаго, несчастія.

На утро слдующаго же дня, по обыкновенію, въ нашу камеру вошелъ комендантъ.

Чрезмрно счастливые, усталые посл безсонной ночи, мы не успли принять обычныхъ мръ предосторожности и хорошейько пообчиститься. Особенно подозрителенъ былъ Жеромъ, проведшій въ труб большую часть ночи. Онъ усплъ вымыть только лицо и руки, а на бород и волосахъ его осталось много сажи.

— Отчего это вы покрыты сажей, милостивый государь?— спросилъ комендантъ, удивленно разглядывая моего товарища.

Услыхавъ этотъ вопросъ, я ршилъ, что все кончено, и готовъ былъ лишиться сознанія, но храбрецъ мой нашелся и отвчалъ съ чистосердечной улыбкой:

^— Я покрытъ сажей потому, что сегодня игралъ роль трубочиста: ночью было такъ холодно, изъ камина такъ дуло и несло сажей, что я было ршилъ закрыть трубу. Но намреніе это такъ и осталось намреніемъ, потому что я не нашелъ нигд ни одной вьюшки, и только напрасно испачкался.

Комендантъ недоврчиво оглядлъ насъ, потомъ нашу камеру, но, не найдя ничего подозрительнаго, вышелъ, проговоривъ:

— Я къ вамъ сегодня же пришлю трубочиста настоящаго.

Дйствительно, спустя нкоторое время, въ камин поднялась какая-то возня, шуршаніе, подозрительное постукиванье.

Я сидлъ ни живъ, ни мертвъ, а Жеромъ расхаживалъ яростно по камер, приговаривая сквозь зубы:

— Стучи, стучи хоть до завтра, дло сдлано чисто, ничего не замтишь, а фонаря спустить туда не догадаешься.

Не смотря на эти храбрыя рчи, я видлъ, что мой пріятель взволнованъ, не мене меня. И дйствительно, теперь вся жизнь наша, все наше счастіе зависло отъ догадливости трубочиста.

Но, конечно, трубочисты рдко бываютъ догадливы, и нашъ вовсе не составлялъ исключенія изъ общаго правила…

Трубочистъ ушелъ, не найдя ничего подозрительнаго.

Мы думали, что злоключенія наши тмъ и покончатся, но глубоко ошибались: они еще только что начались.

Слдить за нами стали гораздо строже. Теперь и посл ужина сталъ иногда заходить тюремщикъ, чего раньше никогда не случалось, поэтому и намъ надо было принимать боле дйствительныя мры предосторожности, отчего работа подвигалась очень медленно. Теперь только одинъ изъ насъ могъ работать, потому что другой долженъ былъ стоять у двери и прислушиваться. При малйшемъ шум все пряталось подъ тюфякъ, и мы притворялись спящими.

Но вс эти неудобства были ничто передъ тмъ, что намъ готовилось…

Однажды комендантъ ввелъ въ нашу камеру еще одного товарища… При первомъ взгляд на этого отвратительнаго человка, мы догадались, что это — шпіонъ!— шпіонъ, приставленный наблюдать за нами.

Не мало мн приходилось видть людей, входившихъ впервые въ Бастилію,— вс они были убиты, имли растерянный видъ, полный отчаянія. Исключеніе составлялъ только Жеромъ, да этотъ новый нашъ пріятель съ рыжими волосами, съ плоскимъ лицомъ, покрытымъ веснушками и съ наглымъ видомъ человка, увреннаго въ своей безопасности.

— Добрый день, господа!— привтствовалъ онъ насъ съ улыбкой,— на свобод теперь такая хорошая погода, что мн было очень непріятно войти въ это мрачное мсто.

Я молчалъ, готовый броситься на негодяя и задушить его. Жеромъ взглянулъ на меня мелькомъ и отвчалъ самымъ любезнымъ образомъ:

— Что длать? Къ сожалнію, здсь рдко кто сообразуется съ нашими желаніями, будь даже это желанія такихъ достойныхъ господъ, какъ вы.

— Конечно, конечно,— отвчалъ мошенникъ весьма благосклонно,— притомъ, и камера у насъ еще такая маленькая… нельзя будетъ размститься съ удобствами, къ которымъ я привыкъ.

— Ну, съ этимъ ужъ придется примириться,— говорилъ Жеромъ,— за то есть пословица: въ тснот, да не въ обид… Но мы постараемся вознаградить васъ за неудобства отъ тсноты помщенія.

— А чмъ же это вы меня вознаградите?— спросилъ вновь прибывшій.

— Несомннно, нашимъ любезнымъ обращеніемъ съ вами,— пояснилъ Жеромъ, чрезвычайно вжливо.

— А,— пробормоталъ негодяй, который, вроятно, имлъ въ виду какое-нибудь боле существенное вознагражденіе. Но онъ все-таки старался также отвчать любезностями на любезность, и затмъ разсказалъ какую-то нелпую исторію,— какой-то романъ съ женой какого-то маркиза, черезъ мгновеніе превратившагося въ графа, а потомъ въ канцлера,— чтобы объяснить намъ свое заточеніе.

Жеромъ притворялся, что вритъ всему, выражалъ сочувствіе, разспрашивалъ подробно о красот дамы… Однимъ словомъ, скоро они, повидимому, совсмъ подружились. И вдругъ, неожиданно, негодяй вызвалъ со стороны Жерома самые искренніе, самые пылкіе и непринужденные восторги. Остановившись на половин разговора, онъ подмигнулъ моему пріятелю, всталъ со скамейки, поманилъ его къ камину и тамъ, вынувъ изъ-за голенища кисетъ съ табакомъ, предложилъ ему выкурить папироску.

— Да вы, я вижу, чудеснйшій товарищъ!— воскликнулъ Жеромъ,— какъ удалось вамъ пронести такую драгоцнную контрабанду? Это просто чудо!

— О, я мастеръ и не на такія штуки!— загадочно сказалъ шпіонъ и сталъ крутить папироску.

Затмъ они мирно присли на корточки у камина, стараясь пускать прямо въ трубу образцовые колечки дыма.

И я видлъ, что Жеромъ не только не ненавидитъ негодяя, а даже прямо благодаренъ ему за доставленное наслажденіе… Это открытіе уязвило меня до глубины души, и взоры м:ои становились все мрачне, а плутишка изрдка кидалъ на меня насмшливый взглядъ и съ наслажденіемъ выпускалъ одно за другимъ въ трубу образцовыя колечки.

Когда же и шпіонъ началъ подозрительно оглядываться на меня, еще не сказавшаго ему ни одного слова, Жеромъ нагнулся къ его уху и прошепталъ:

— Оставьте этого дикаря въ поко… Знаете ли, я уже давно живу съ нимъ вмст, и нахожу, что сосдство это — наказаніе похуже самого тюремнаго заключенія! Я хочу хорошимъ поведеніемъ заслужить расположеніе господина коменданта, и тогда буду просить его перевести меня въ другую камеру.

— А онъ не будетъ доносить на насъ, если мы займемся еще кой-чмъ незаконнымъ?— спросилъ негодяй потихоньку.

— Ну вотъ, такъ онъ и посметъ!

— Тогда чортъ съ нимъ!— сказалъ шпіонъ,— а мы съ вами зато можемъ провести время очень весело.

Тутъ онъ очень глупо захохоталъ и вытащилъ изъ другого голенища колоду засаленныхъ картъ съ обгрызанными углами.

— Не хотите ли перекинуться по маленькой?— сказалъ онъ, подсовывая ихъ Жерому подъ носъ, какъ бы для того, чтобы послдній понюхалъ, какъ пахнетъ сало, которымъ они были покрыты,— это занятіе значительно скраситъ наше существованіе.

— Всегда готовъ на хорошее дло съ хорошимъ человкомъ,— отвчалъ Жеромъ, и не прошло получаса, какъ они уже были увлечены игрой до самозабвенія.

Съ тхъ поръ наступила для насъ пора полнаго бездйствія и вчнаго безпокойства. Мы изрдка могли только обмниваться взглядами. Одни только эти взгляды и показывали мн, что Жеромъ вовсе не думаетъ бросать своей работы, о которой теперь нечего было думать даже и ночью: нашъ негодяй, кажется, спалъ только однимъ глазомъ.

Мало-по-малу я пришелъ въ такое отчаяніе, что совершенно лишился сна и аппетита. Я такъ увровалъ въ наше освобожденіе, я до того свыкся съ этой мыслью, что не могъ теперь безъ нея жить, и былъ очень доволенъ, когда, наконецъ, истощенный организмъ мой пересталъ принимать какую бы то ни было пищу.

Негодяй превесело уничтожалъ за меня мой обдъ и каждое утро съ безпокойствомъ освдомлялся, какъ мое здоровье? есть ли у меня аппетитъ?

Я отвчалъ ему полусловами, увренный, что, если бы я теперь посягнулъ на свою порцію обда, то это вызвало бы у негодяя самое горестное разочарованіе.

Жеромъ видлъ мои муки, но ничмъ не могъ помочь, и только въ церкви, во время церковнаго пнія, бросалъ мн изрдка по нскольку словъ.

Наконецъ, однажды, въ церкви, когда хоръ громко плъ какую-то кантату, товарищъ нагнулся ко мн и шепнулъ:

— Я придумалъ средство избавиться отъ нашего пріятеля… Перестаньте морить себя голодомъ! Надо набираться силы, потому что скоро опять начнемъ работать.

Я такъ врилъ въ находчивость своего друга, что посл этихъ словъ воскресъ душою, и, придя въ камеру, съ аппетитомъ сълъ почти весь обдъ, что вызвало со стороны шпіона восклицаніе, въ которомъ не звучало особенной радости.

— Вы, кажется, поправляетесь, пріятель?

— Именно, именно!— радостно отвтилъ я,— и скоро надюсь вполн выздоровть.

И потомъ я сдлался такъ веселъ, что даже проигралъ негодяю нсколько франковъ, чтобы ему было съ чмъ отправиться изъ Бастиліи.

— Я былъ о васъ худшаго мннія, другъ мой,— сказалъ онъ, пряча деньги въ засаленный кожаный кошелекъ,— а въ сущности, вы также добрый малый.

— Вы длаете мн большую честь,— возразилъ я вжливо.

Я готовъ былъ говорить ему теперь комплименты, отдать вс деньги, какія у меня были, до того я чувствовалъ себя счастливымъ при мысли, что мы наконецъ имемъ возможность отъ него освободиться.

И вотъ, этотъ счастливый мигъ наступилъ!

Однажды утромъ, когда отворялась дверь, для обычной поврки камеръ, Жеромъ потихоньку вынулъ одну карту изъ колоды, лежавшей подъ подушкой шпіона, и бросилъ ее на полъ.

Негодяй не замтилъ этого маневра, а вошедшему коменданту прежде всего бросилась въ глаза карта.

— Что это такое?— воскликнулъ онъ, въ негодованіи обращаясь къ тюремщику,— ты проглядлъ, что здсъ играютъ? Чьи это карты? Кто принесъ ихъ сюда съ собою?

Въ камер вс молчали. Шпіонъ сталъ бле мла, которымъ была выкрашена стнка, лицо Жерома выражало благочестивое сокрушеніе о случившемся, я заране торжествовалъ побду: игра въ карты наказывалась строже, чмъ употребленіе спиртныхъ напитковъ.

— Вы не хотите признаваться,— бушевалъ комендантъ,— я посажу васъ всхъ въ каменный мшокъ, если вы станете упорствовать!

Но отвтомъ грозному начальнику было опять одно молчаніе. Негодяй отъ страху не попадалъ зубъ на зубъ.

— Сдлать сейчасъ же обыскъ при мн по всей камер!— приказалъ комендантъ.

Тюремщикъ повиновался и сейчасъ же вытащилъ дв колоды, одну изъ подъ подушки шпіона, другую изъ его кармана. Улики были на лицо. Несчастный такъ струсилъ, что даже не посмлъ просить о помилованіи.

— Убрать его отсюда сейчасъ же!— сказалъ комендантъ тюремщику.

Услышавъ это приказаніе, Жеромъ смиренно подошелъ къ начальнику и сказалъ:

— Милостивый государь, я рискую навлечь на себя ваше негодованіе, но все-таки не могу удержаться, чтобы не попросить васъ за этого человка. Прошу васъ, не изгоняйте его отсюда, мы такъ успли къ нему привыкнуть. И велика ли его вина? Конечно, мы немножко играли, но неужели за это онъ достоинъ такой строгой кары?

Во время этой рчи комендантъ бросалъ на шпіона взоры, полные ярости:

— А, вотъ какъ!— воскликнулъ онъ, наконецъ,— вотъ какъ… ступай сейчасъ же прочь отсюда!

Негодяй, опустивъ голову, сталъ собирать свои вещи, а Жеромъ опять позволилъ себ смиренно замтить:

— О, сударь, смю ли я еще замолвить за него хоть одно словечко!

— Ни слова!— сурово отвтилъ комендантъ, и Жеромъ, поникнувъ головой, умолкъ.

Негодяй, забравши свой скарбъ — вышелъ. За нимъ послдовалъ тюремщикъ, комендантъ гордо замыкалъ шествіе.

Мы были свободны!

Я упалъ на кровать, и, рыдая, обхватилъ руками шею Жерома. Онъ покорялся моимъ объятіямъ, пытаясь насмшливо улыбаться, но и по его лицу текли въ это время слезы.

Мы были свободны.

Нкоторое время отъ восторга мы неспособны были ни на какое дло, но скоро привыкли къ своему счастію, и работа у насъ закипла

Скоро въ склад нашемъ оказалось много веревокъ… Скоро! Можетъ быть, черезъ годъ посл освобожденія отъ шпіона, а то и больше…

Во всякомъ случа, веревки были готовы, приходилось теперь думать о деревянной лстниц, необходимой, чтобы выбраться изъ рва на брустверъ, гд ходили сторожевые солдаты.

Дерево у насъ было подъ руками: мы ежедневно припрятывали по нсколько полнъ изъ той вязки, которую намъ приносили для отопленія, но мы не могли похвастать инструментами. Разв легко совладать съ толстыми сосновыми полнами при посредств плохо отточеннаго желзнаго ножика и неправильно зазубренной, тупой пилы?

И здсь восторжествовала находчивость Жерома.

Посл выдворенія нашего шпіона, у насъ остался одинъ лишній подсвчникъ: негодяй любилъ читать по ночамъ какія-то отвратительныя книги изъ толстой голубой бумаги, въ заплесневлыхъ кожаныхъ переплетахъ, и для этой цли потребовалъ себ отдльную свчу. Подобная важная милость, въ которой намъ уже нсколько разъ отказывали, была ему дарована безъ возраженій. Подсвчникъ этотъ остался у насъ и сослужилъ намъ неоцненную службу: изъ него скоро была готова прекрасная пила, которая преисправно пилила полно.

Каждое перепиленное полно мы равняли, обтесывали, округляли и складывали подъ полъ, въ кладовую.

Затмъ, когда полньевъ набралось достаточное количество, мы смастерили изъ нихъ прочныя четырехъ-угольныя рамы съ отверстіями, въ которыя, при надобности, вставлялись промежуточныя толстыя палки, и скоро (опять-таки черезъ очень долгое время) складная деревянная лстница была готова.

Потомъ мы стали мастерить разные предметы роскоши: обзавелись маленькимъ циркулемъ, линейкой, наугольникомъ и многими предметами, крайне необходимыми для нашихъ работъ.

Заняты мы были день и ночь, спали урывками, стараясь выбирать для этого время опасное для работы. Одинъ изъ насъ, обыкновенно, стоялъ около дверей на сторож, потому что тюремщики имли предательскую манеру подходить къ камер въ мягкихъ туфляхъ и затмъ внезапно открывать двери. Въ такихъ случаяхъ судьба наша висла на волоск, не только инструментъ, забытый на стол или кровати, но маленькая стружка, слдъ опилокъ, кусочекъ полотна — могли насъ предать безвозвратно. Поэтому, мы всегда работали передъ разостланной салфеткой, которую убирали въ одно мгновеніе подъ подушку вмст съ работою. Затмъ, мы пріучили себя имть подъ руками только самое необходимое, безъ чего нельзя было обойтись въ данную минуту, остальныя же вещи, инструменты, запасы, всегда лежали спрятанными подъ плитами пола.

Посл долгихъ наблюденій, мы имли случай узнать, что дежурный надзиратель ходитъ иногда по корридору, въ мягкихъ сапогахъ, и подслушиваетъ разговоры заключенныхъ. Это открытіе заставило насъ изобрсти особый жаргонъ, понятный только намъ однимъ, чтобы не называть вещи ихъ собственными, опасными именами.

Такъ, пилу мы назвали ‘злой женой’, кусокъ желза, служившій намъ ножомъ, назывался ‘Тубалкаинъ’, въ честь перваго человка, открывшаго способъ употребленія желзной руды, подпольную кладовую, гд хранились наши сокровища — мы окрестили ‘Полифемомъ’, деревянную лстницу назвали ‘Іаковъ’, въ воспоминаніе той лстницы, которую видлъ во сн этотъ библейскій праотецъ. Веревки назывались ‘голубями’, потому что были снжной близны, клубокъ нитокъ — ‘маленькимъ братцемъ’.

И всякій, даже самый маленькій предметъ, непремнно носилъ у насъ какое-нибудь иносказательное названіе.

Помню разъ ужасную минуту!

Мы разматывали одинъ клубовъ — ‘самый маленькій изъ братцевъ’, для того, чтобы свить изъ нитокъ тоненькую бичевку. Только что я приготовился распускать нитки, какъ вдругъ раздались шаги уже у самой двери, и сейчасъ же, внезапно, повернулся ключъ въ замк.

Жеромъ, сторожившій входъ, поспшно отскочилъ въ кровати, я уронилъ въ испуг клубокъ, къ счастію, еще не размотанный. Онъ упалъ на полъ и остановился какъ разъ около моей пятки. Я не замтилъ этого!

Жеромъ впился глазами въ вошедшаго надзирателя, для того, чтобы привлечь на себя его вниманіе и громко воскликнулъ:

— О, мой маленькій братецъ! Мой самый маленькій братецъ!

— О какомъ это братц вы такъ горюете?— спросилъ его удивленный надзиратель.

— Мн показалось,— отвчалъ плутъ,— что я видлъ сейчасъ своего маленькаго брата около лвой ноги…

И такъ какъ онъ не спускалъ глазъ съ особы надзирателя, то послдній, оглядвъ себя кругомъ, спросилъ:

— Около моей лвой ноги?

— Нтъ, около лвой ноги моего товарища,— меланхолически поправилъ его Жеромъ.

— У васъ галлюцинація, милостивый государь,— замтилъ надзиратель,— приглядитесь хорошенько, тамъ ничего нтъ.

Дйствительно, тамъ уже ничего не было, потому что я, легко ударивъ пяткой о влубочевъ, усплъ подкатить его подъ кровать, закрытую одяломъ.

Но смлость Жерома обошлось мн не дешево: по выход надзирателя изъ вамеры, я неожидано лишился сознанія.

— Не бойся, товарищъ,— говорилъ мн Жеромъ, когда я пришелъ въ себя,— врь мн, только храбрые побждаютъ, трусы — уже давно попались бы на нашемъ мст.

— Это не храбрость, а безуміе! Зачмъ такъ рисковать ради опрометчивой шутки?— возразилъ я съ упрекомъ.

— Такія шутки всегда удаются!— безпечно отвчалъ Жеромъ, — разв кто-нибудь можетъ поврить такой отваг? Ея-то именно никогда и не подозрваютъ.

Жеромъ слпо врилъ въ эти правила. Онъ такъ врилъ въ свою звзду, что ничего не боялся, и дйствительно, его во всемъ всегда сопровождала удача.

Когда деревянная лстница была готова, мы сдлали на нее чехолъ изъ остатковъ полотна, чтобы избжать стука при спуск съ высокой каменной башни.

Окончивъ это дло, мы принялись за изготовленіе большой веревочной лстницы, при посредств которой разсчитывали спуститься въ ровъ, наполненный водою.

Теперь-то именно пошли въ ходъ вс безчисленныя дюжины рубашекъ Жерома. Мы разсучили еще вс наши простыни, скатерти, чулки и салфетки, оставивъ для обихода только самое необходимое.

Изъ боязни быть застигнутыми, сначала мы сучили только нитки, да наматывали ихъ въ небольшіе клубочки. Прошло много времени, а нашъ Полифемъ только и длалъ, что принималъ въ свою берлогу одного ‘маленькаго братца’ вслдъ за другимъ.

Наконецъ, эта работа подошла къ концу. Теперь мы стали по ночамъ вить веревки.

И снова прошло много дней и много ночей, пока, наконецъ, Полифемъ, лишившійся всхъ ‘маленькихъ братцевъ’, получилъ взамнъ ‘прекрасную Терпсихору’, т.-е. толстую, крпкую, блую, какъ снгъ, лстницу, длиною боле чмъ въ триста футовъ. И много пришлось впослдствіи танцовать этой ‘прекрасной Терпсихор’. Она совершила съ двумя кавалерами такія воздушныя на, съ высоты головокружительной, что ее, по истин, можно было бы поставить во глав всхъ танцовщицъ міра!

Затмъ, изъ остатковъ нитокъ мы сплели нсколько маленькихъ веревочекъ для непредвиднныхъ случайностей, и еще одну побольше, чтобы привязать ею ‘прекрасную Терпсихору’ къ пушк, стоящей на краю башни.

Наконецъ, все было готово.

Сколько времени мы проработали? Не знаю. Могу только сказать, что ко дню нашего бгства я былъ уже сдой, какъ лунь, а у Жерома, вошедшаго въ тюрьму черноволосымъ, сдина пробивалась на бород и на вискахъ.

Теперь наступили для насъ блаженные дни надеждъ и бездйствія.

Работа была кончена, но такъ какъ ночи теперь стояли лунныя, намъ надо было переждать нсколько времени.

Теперь мы цлыми часами сидли рядомъ на кровати и еле слышнымъ шепотомъ обсуждали планъ бгства.

Вотъ что намъ нужно было сдлать:

Черезъ трубу камина выйти на стны крпости, затмъ, спуститься по ‘прекрасной Терпсихор’ въ ровъ, потомъ по деревянной лстниц подняться на брустверъ, протащить ее до другого края и потомъ опять по ней спуститься въ канаву, а оттуда уже идти пшкомъ въ городской садъ, гд мы уже можемъ чувствовать себя въ безопасности.

Но нужно очень осторожно выбирать удобную ночь! Она должна быть бурная, темная, дождливая — иначе не стоитъ и начинать предпріятія.

VI.

Наконецъ, наступила давно желанная, страстно ожидаемая, радостная и ужасная ночь, въ которую, наконецъ, было нами ршено бжать изъ крпости.

Уже утромъ мы уложили перемну блья и платья въ мой прекрасный непромокаемый чемоданъ изъ воловьей кожи, потому что намъ необходимо было имть сухую одежду по выход изъ рва, окружавшаго Бастилію.

Сейчасъ же посл обда мы вытащили изъ подземелья ‘прекрасную Терпсихору’, поправили ступени въ деревянной лстниц, запаковали ее въ чехолъ и сложили все подъ тюфяки, чтобы не возбудить вниманія тюремщика, который долженъ былъ еще явиться къ намъ съ ужиномъ. Разныя же мелкія вещи были запакованы въ маленькіе пакетики и уже заране спрятаны въ ршетку каминной трубы. Не забыта была также бутылка ‘скюбака’ — крпкаго шафраннаго напитка, врод водки, которую давали намъ иногда при заболваніяхъ желудка. Мы не употребляли ее въ то время, памятуя о ледяномъ купаньи во рв замка, посл котораго такъ пріятно будетъ согрться.

И вотъ, наконецъ, наступила ршительная минута!

Какъ только затворилась дверь за тюремщикомъ, унесшимъ съ собою остатки ужина, мы стали быстро снаряжаться, и скоро Жеромъ уже исчезъ въ отверстіи камина.

Я остался одинъ… Это были ужасныя мгновенія, показавшіяся мн вчностью!

Малйшій шумъ, завываніе втра, шелестъ одежды, біеніе собственнаго сердца — доводили меня почти до обморока. Я стоялъ у жерла камина, придумывая всевозможные случайности, могущія открыть наше предпріятіе. Вдругъ войдетъ сейчасъ тюремщикъ, и увидитъ, что нтъ Жерома. Вдь бывали же случаи, что даже комендантъ длалъ по ночамъ обходы? Или вдругъ часовой замтитъ подозрительную тнь, копошащуюся около трубы? Вдь онъ сейчасъ же забьетъ тревогу, и все будетъ кончено!..

Я доводилъ себя подобными мыслями до галлюцинацій и наврно лишился бы чувствъ, если бы не сознавалъ всей трагической необходимости быть храбрымъ.

Наконецъ, изъ отверстія камина весело вылетлъ ‘маленькій братецъ’, этотъ восхитительный встникъ спасенія.

Но ‘маленькій братецъ’ теперь вовсе не походилъ на тотъ чистенькій бленькій клубочекъ, который я недавно намоталъ собственными руками: теперь это былъ грязный, мокрый комокъ сажи.

Я размоталъ его и привязалъ къ нему ‘прекрасную Терпсихору’. Бдная красавица! Сейчасъ путешествіе черезъ каминную трубку превратитъ тебя въ грязную тряпку, но ты намъ по прежнему останешься дорогой, ‘прекрасной Терпсихорой’.

Я даже шутилъ, привязывая веревку, потому что теперь уже вполн владлъ собою: появленіе ‘маленькаго братца’ меня воскресило, оно дало мн знать, что Жеромъ выбрался наверхъ совершенно благополучно.

Пока я размышлялъ объ этомъ, ‘маленькій братецъ’ исчезъ, унося съ собою ‘прекрасную Терпсихору’, но черезъ нкоторое время вернулся обратно, кажется, еще грязне прежняго. Теперь онъ отнесъ также исправно наверхъ деревянную лстницу, а затмъ вскор появился за чемоданомъ.

Вскор все было перетаскано на крышу, и теперь приходилось мн подниматься вверхъ по труб.

Мы не знали, какія предосторожности принимаютъ трубочисты во время подобныхъ путешествій и очень пострадали отъ такого незнанія. Локти и колни мои были разодраны чуть ли не до костей, кровь струями текла по рукамъ и ногамъ, нсколько разъ я рисковалъ задохнуться отъ сажи, которая залпляла глаза, лзла въ носъ и горло…

Но все-таки, когда я вышелъ наверхъ въ товарищу, который сидлъ верхомъ на труб, весело посвистывая, вс эти мелкія ощущенія боли, страха, сомннія потонули въ одномъ ослпительномъ сознаніи безграничнаго счастія!

Я былъ свободенъ!

Я былъ, наконецъ, свободенъ черезъ много, много лтъ унылой неволи!

Я могъ свободно поднять голову и смотрть вволю на бурное небо, на черныя тучи, летавшія низко надъ крпостью, я могъ повернуться грудью къ втру и жадно, вволю, вбирать въ себя свжія струи воздуха, я могъ ссть верхомъ на трубу и смотрть внизъ, на обширный горизонтъ, тонущій во мрак ночи, и думать, что мы скоро будемъ тамъ, сокрытые, незамтные… и свободные! свободные навсегда!

Было мгновеніе, когда мы совершенно опьянли отъ восторгало того опьянли, что совершенно забыли о дальнйшемъ.

Но Жеромъ скоро очнулся.

— Однако, надо осмотрть окрестности, такъ сказать, стратегически,— проговорилъ онъ, вставая,— иначе мы не будемъ хозяевами нашего дла.

Слдуя его совту, я сталъ также смотрть впередъ, хотя ровно ничего не понималъ въ подобной ‘стратегіи’.

Я видлъ только, что у ногъ нашихъ блестла линія, похожая на лезвіе ножа, и зналъ, что это былъ ровъ, наполненный водою, который скоро намъ придется переплывать. За рвомъ виднлся общественный садъ, яростно стучавшій оголенными втвями деревьевъ,— садъ, который мы считали будущимъ мстомъ нашего спасенія, за садомъ тянулись нити огней, параллельныя, идущія кругами, звздами, гирляндами, это были фонари Парижа, а дальше огромное темное пространство, гд небеса сливались съ землею, и гд царилъ одинъ мракъ, непроглядный, густой.

— За дло, за дло,— окликнулъ меня Жеромъ,— я уже обслдовалъ мстность, надо пускаться въ путь, а то насъ можетъ застигнуть разсвтъ, и насъ подстрлятъ, какъ куропатокъ.

Мы поспшно принялись за работу. Изъ всхъ вещей нашихъ мы приготовили одинъ круглый свертокъ, въ середину котораго положили все громоздкое, способное производить шумъ.

Этотъ свертокъ мы покатили по крыш къ башн Сокровищъ, которую Жеромъ считалъ самой удобной для нашихъ цлей.

Здсь мы привязали ‘прекрасную Терпсихору’ къ огромной пушк, стоявшей на краю башни, и тихонько спустили ее внизъ до самой подошвы. Другой веревкой, прилаженной къ маленькому блоку, Жеромъ привязалъ себя за поясъ, а противуположный конецъ далъ мн въ руки.

Затмъ онъ ухватился за зубчатое кружево башни, ступилъ ногою на первую льняную перекладину ‘прекрасной Терпсихоры’ и исчезъ изъ моихъ глазъ.

Между нами не было произнесено за это время ни одного слова.

Я стоялъ на краю башни около пушки и постепенно отпускалъ веревку по деревянному блоку, но, не смотря на эту предосторожность, наша воздушная танцовщица, ничмъ не сдерживаемая внизу, вилась и кружилась, содрагалась и подпрыгивала посл каждаго движенія своего кавалера.

Я трепеталъ, не смя заглянуть внизъ, опасаясь окликнуть, сдлать неловкій жестъ или ненужное движеніе и только машинально отпускалъ сколько нужно было веревки. Наконецъ она кончилась.

Я не зналъ, что это означаетъ?

Стоитъ ли теперь Жеромъ, спасенный, на бруствер или же онъ погибъ въ объятіяхъ ‘прекрасной Терпсихоры*?

Но вдругъ я замтилъ, что моя воздушная танцовщица, до сихъ поръ легкомысленно кружившаяся въ воздух, неожиданно образумилась, начала постепенно выпрямляться и потомъ остановилась.

Слава Богу! Жеромъ былъ вн опасности!

Сперва я спустилъ къ нему по веревк вс наши вещи, а затмъ и самъ спустился въ объятія къ ‘прекрасной Терпсихор’.

Мн не пришлось совершать такого воздушнаго полета, какой совершилъ Жеромъ, потому что мой добрый товарищъ держалъ на земл послднюю ступеньку, но и то, я чувствовалъ себя въ положеніи бумажнаго змя, пущеннаго къ небесамъ неумлой рукой. Наконецъ это испытаніе кончилось, и нога моя коснулась камней бруствера.

Простившись съ ‘прекрасной Терпсихорой’ и оставивъ ее на произволъ втра, мы взвалили себ на плечи тюкъ съ деревянной лстницей, чемоданъ, бутылку скюбака, и поторопились перейти на другую сторону бруствера, потому что здсь часто ходили часовые.

Около рва было темно, какъ въ погреб, насъ охватила сырость и плсень стоячей воды, что было особенно противно посл свжаго воздуха, которымъ мы дышали на башн сокровищъ, а тутъ приходилось еще лзть въ эту самую стоячую воду, и надо было сдлать это, не теряя ни минуты.

Дрожа отъ холода и отвращенія, мы приладили лстницу, опустили ее въ воду и, взваливъ на спину чемоданъ, я сталъ спускаться внизъ первый.

Благодаря тому, что вода въ Сен шла на убыль, и во рву она дошла мн только до пояса.

Въ тотъ моментъ, когда Жеромъ уже стоялъ рядомъ со мною, и мы отнимали лстницу, чтобы приставить ее къ противуположной сторон, вдали показался яркій огонь фонаря, послышался звонъ оружія и зазвучали шаги отряда.

— Обходъ идетъ!— шепнулъ Жеромъ,— придется выкупаться, волей-неволей.

На корточкахъ, въ вод, доходившей намъ до подбородка, мы переждали, пока прошли солдаты, а затмъ снова побрели по вод, держа высоко руки съ деревянной лстницей, на которой лежалъ чемоданъ.

Но только что мы собирались устроиться поудобне на противуположной сторон рва, какъ вдали опять показался предательскій фонарь, неожиданно освтившій насъ яркой полосой свта.

— Вроятно, скоро полночь,— прошепталъ Жеромъ,— потому что они стали длать круговые обходы… надо нырять, ничего не подлаешь!

Вс вещи были брошены въ воду, и мы погрузились съ головой въ отвратительную жидкость. Лучи свта, мелькнувъ надъ нами, поползли дальше, а мы тутъ же, за спиною шести солдатъ, стали поспшно вылзать изъ рва по деревянной лстниц.

И надо было торопиться: лишь только я выбрался на берегъ, таща за собой чемоданъ съ одеждой, какъ вдали опять показался свтъ фонаря и послышались тяжелые шаги стражи.

— Третій обходъ,— сказалъ Жеромъ, смясь,— теперь они успокоятся до разсвта, въ полной увренности, что у нихъ все исправно.

Мы легли ничкомъ на землю и тутъ весело хлебнули по нсколько глотковъ скюбака.

Подкрпившись, мы почувствовали на душ такую радость, что сли другъ противъ друга и начали хохотать какъ напроказившіе школьники.

— А не переодться ли намъ?— предложилъ я, едва сдерживая лихорадочную дрожь, которая охватила мое тло, благодаря мокрому платью.

— Нтъ, надо потерпть немного,— отвчалъ Жеромъ,— въ такомъ случа придется здсь оставить наши лохмотья, а это можетъ навести на слдъ раньше времени. Ужь потерпимъ до лсу, тамъ переоднемся и весь хламъ зароемъ въ сухіе листья.

— Тогда надо идти поскоре, чтобы согрться,— сказалъ я, стуча зубами.

И мы поспшили къ деревьямъ, чернвшимъ въ отдаленіи густыми оголенными втвями.

И вдругъ… Что случилось? Въ одно мгновеніе произошло нчто роковое, ужасное… какое-то несчастіе, проклятая случайность, разрушившая въ конецъ вс наши радужныя надежды… Но что случилось?.. Нкоторое время я даже не могъ сообразить ничего хорошенько.

VII.

Насколько я припоминаю теперь, Жеромъ, шедшій впереди меня шага на три, вдругъ неожиданно куда-то исчезъ, будто провалился сквозь землю.

Оглядываясь во вс стороны, чтобы розыскать его, я почувствовалъ, что почва уходитъ у меня изъ подъ ногъ, словно разверзается земля съ намреніемъ втянутъ меня глубоко, глубоко въ свои ндра. Но я даже не усплъ еще этого хорошенько почувствовать, какъ уже летлъ стремглавъ куда-то внизъ, въ какую-то пропасть, гд уже барахтался мой товарищъ.

Съ воплями боли и отчаянія, я схватился за его шею, но онъ сурово оттолкнулъ меня, говоря:

— Ты хочешь погубить насъ обоихъ? Держись за чемоданъ и ожидай, пока я теб подамъ руку уже съ берега. Проклятая темень!

Онъ сталъ ходить взадъ и впередъ по каменистому дну, покрытому водою. Я же сидлъ неподвижно, сконфуженный своимъ малодушіемъ и терзаемый болью въ лвой голени.

— Подумаешь, какая невидаль!— бормоталъ Жеромъ сердито,— простой овражишко, глупая яма, а казалась какой-то глубочайшей пропастью… Подай мн чемоданъ, а самъ неси водку и слдуй за мною: я нашелъ отлогость.

Я хотлъ повиноваться, но не могъ пошевелиться: лвая нога моя такъ болла, что всякое движеніе казалось немыслимымъ.

— Не могу!— прошепталъ я въ отчаяніи.

— Почему это? Вдь я могу же?

— У меня, кажется, сломана нога.

— Бабьи выдумки! Если бы у меня были сломаны дв ноги, то и тогда я бы постарался выбраться отсюда, потому что это необходимо.

— Другъ мой, оставь меня и выбирайся самъ: я не могу пошевелиться.

— Ну, ужъ это дудки!

Жеромъ подошелъ къ тому мсту гд я сидлъ, веллъ мн схватить сзади его за шею руками и, поднявъ меня такимъ образомъ, заложилъ мои ноги себ подъ мышки. Въ правой рук, онъ держалъ чемоданъ, въ лвой бутылку скюбака.

— Славная фигура, нечего сказать, хоть на ярмарк показывай,— проворчалъ онъ уже по прежнему добродушно и пошелъ вверхъ по отлогости.

Я молчалъ, но такое горе, терзало мою душу, такое ужасное, жгучее горе, котораго нельзя передать никакими словами!

Я зналъ уже, что мн не быть свободнымъ: сломанная нога не позволяла сдлать шагу, а благородный товарищъ мой будетъ не въ силахъ долго тащить подобную ношу. Наконецъ, скоро настанетъ день и мы, все равно, привлечемъ на себя общее вниманіе. Я долженъ остаться на краю этого оврага, и черезъ нсколько часовъ меня подберутъ солдаты.

— И какъ я прозвалъ этотъ оврагъ?— бормоталъ Жеромъ,— хорошо еще, что у насъ есть перемна платья, а то въ люди нельзя было бы показаться…

Я увренъ, бдняга бормоталъ все это только изъ желанія развлечься, потому что даже и для его богатырскихъ плечъ подобная ноша была непосильна.

Задыхаясь, съ колеблющимися ногами, благородный товарищъ все-таки вытащилъ меня на свтъ Божій и осторожно положилъ на край оврага.

— Ну, что, пріятель?— продолжалъ онъ, пытаясь казаться беззаботнымъ,— можешь самъ перемнить костюмъ?.. Не можешь? Ну, ладно, тогда я теб послужу за лакея.

И добрый малый провелъ не мало времени въ заботахъ о моемъ переодваньи: панталоны мои пришлось разрзать, потому что нога уже изрядно распухла.

Затмъ онъ поспшно переодлся самъ, связалъ въ узелокъ грязную одежду, чтобы бросить ее въ лсу подъ сухіе листья, выпилъ еще скюбака, напоилъ меня и сказалъ:

— Теперь въ путь, нечего медлить, время уже къ разсвту… Теперь дло пойдетъ успшнй: съ нами не будетъ чемодана.

— Ни чемодана, ни меня съ тобой не будетъ, дружище!— возразилъ я, стараясь говорить весело,— будетъ съ тобой еще только бутылочка скюбака.

— Молчи!— воскликнулъ Жеромъ сердито,— взбирайся-ка безъ разговоровъ мн на шею… Я тебя донесу до лса, а тамъ скроемся въ листьяхъ или въ берлог какого-нибудь звря… Да, ободрись же, товарищъ!

— Нтъ, другъ мой, намъ нужно разстаться,— возразилъ я,— нога моя распухаетъ все сильне, мн нуженъ докторъ, нужна теплая постель, а въ лсу я умру и только задержу тебя напрасно. Иди одинъ.

— Никогда! Чтобы я покинулъ больного?

— Дорогой братъ и товарищъ! Ты освободилъ меня изъ темницы, ты работалъ столько и для моего освобожденія, ты далъ мн вторую жизнь, а третью ты мн дать не имешь возможности.

— Полно, что за счеты?— безпечно отвчалъ Жеромъ,— нечего теб сжимать такъ пылко мои руки: вдь я поступалъ съ тобою такъ изъ эгоизма: мн нуженъ былъ товарищъ, потому что одному нельзя работать Конечно, я радъ, что судьба столкнула меня съ порядочнымъ человкомъ… Однако, довольно разговоровъ, пора двигаться.

— Я теб все это говорю для того, чтобы ты зналъ, какъ я цню тебя, чтобы ты зналъ, что я не смогу быть къ теб не благодарнымъ! А воспользоваться теперь твоимъ великодушіемъ было бы съ моей стороны самой черной неблагодарностью.

— Но вдь лучше же умереть, чмъ вернуться опять въ эту проклятую берлогу!

Я молчалъ, потому что былъ вполн съ этимъ согласенъ. Товарищъ понялъ иначе мое молчаніе.

— Ну, садись поскоре мн на плечи!— сказалъ онъ, подойдя ко мн, — я подкрпился, согрлся и теперь могу нести тебя хоть на край свта.

Было мгновеніе, когда я, поддавшись искушенію, уже протянулъ къ Жерому руки, но тотчасъ же со стыдомъ опустилъ ихъ.

— Нтъ, это мое послднее слово, — отвчалъ я, — не убждай меня, бги одинъ.

— Что же длать мн съ этимъ безумцемъ!— кричалъ Жеромъ, топая въ бшенств ногами,— вдь надо торопиться! Вотъ уже потянулись изъ деревень обозы, и насъ откроютъ!

Дйствительно, за садомъ, по улиц уже медленно двигались фуры съ курами, телжки съ овощами, корзинами съ яйцами, творогомъ и сметаной. Пригородные обыватели тогда имли обыкновеніе вызжать изъ своихъ деревень глубокой ночью, чтобы занимать получше мста на базар. Судя но этому движенію, можно было заключить, что разсвтъ не за горами, что скоро въ тюрьм начнется первый утренній обходъ — и наше бгство будетъ открыто.

— Ну, безумецъ,— сказалъ Жеромъ, подходя ко мн,— если не хочешь идти охотой, я возьму тебя силой.

— Оставь… Клянусь теб, если ты ко мн только дотронешься, я закричу, созову народъ и разскажу, кто мы такіе… Пойми, я твердо ршился остаться! Ты долго былъ великодушенъ со мною, теперь пришла моя пора отплатить теб за эти добрыя чувства. Бги скоре въ лсъ. А я наведу погоню на ложный слдъ, и пока они будутъ блуждать въ овраг, ты прекрасни спрячешься. Пусть моя погибель сослужитъ теб хорошую службу. Ты молчишь? Ты не хочешь быть мн обязаннымъ? Почему же я могъ принимать отъ тебя благодянія, а ты гнушаешься моей услугой?..

— Ты правъ, если нельзя иначе, надо мн одному спасаться… Прощай, другъ, буду вчно о теб помнить.

Пока онъ горячо обнималъ меня, я вынулъ изъ за пазухи деньги, теперь мн ни на что ненужныя, и сунулъ ихъ Жерому въ карманъ вмст съ бутылкой скюбака.

— Возьми себ вс наши сокровища,— сказалъ я шутливо,— вдь я опять пойду на даровой хлбъ, и мн ничего не надо.

— Спасибо… прощай!— проговорилъ Жеромъ въ послдній разъ, и черезъ мигъ его высокая фигура уже скрылась за огороженными деревьями сада.

— Прощай, на вки прощай, счастливецъ!— прошепталъ я, глядя ему вслдъ при начинающейся сроватой мгл разсвта, — и дай Богъ теб въ новой жизни всякаго успха!

Тоска сжимала мое сердце, но я вовсе не сожаллъ о своей жертв. Напротивъ, сознаніе честно исполненнаго долга давало мн силу безстрашно ожидать появленія стражи, и я даже чувствовалъ нкоторое удовольствіе при мысли, что сейчасъ мн представится возможность хорошенько ихъ подурачить.

Наконецъ, на восток заалла розовая полоска зари, за которой на мгновеніе проглянуло солнце, но тотчасъ же скрылось, окутанное густыми рыжими тучами

Всталъ туманный день, съ неба падалъ дождь, въ перемежку со снжной крупою. Я продрогъ до костей и не безъ удовольствія думалъ о свтлой больничной комнат и чистомъ волосяномъ тюфяк, на который меня скоро положатъ.

Вотъ послышалась барабанная тревога… значитъ, уже замтили наше бгство!

Теперь всюду бгаютъ солдаты — по двору, по корридорамъ, по башнямъ,— розыскивая мсто и направленіе нашего побга. А комендантъ заперся у себя въ кабинет злой до послдняго предла и проклинаетъ хитреца Жерома, который такъ ловко провелъ его, не смотря на вс предосторожности…

Вотъ, наконецъ, увидали нашу милую ‘прекрасную Терпсихору’, танцующую около башни Сокровищъ,— слдъ найденъ, сейчасъ пустятъ охотниковъ въ погоню за дичью…

Ахъ, поскоре бы все кончилось!

Мольба моя была услышана: вскор я увидть отрядъ стражниковъ, съ дежурнымъ офицеромъ во глав, блуждающихъ по краю оврага.

— Вотъ лежитъ одинъ, — сказалъ кто-то изъ отряда, толкая меня грубо ружьемъ, — недалеко, видно, и другой валяется.

Я застоналъ, потому что ударъ пришелся какъ разъ по больному мсту.

— Вы ранены?— спросилъ офицеръ, подходя ко мн, — гд же вашъ товарищъ?

— Не знаю,— отвчалъ я, притворяясь слабе, чмъ былъ на самомъ дл, — мы упали въ этотъ оврагъ… я кое-какъ съумлъ выкарабкаться, а господинъ де-Сенъ-Поль, вроятно, остался лежать на дн…

— Очень жаль, что ты не остался тамъ же,— сказалъ грубый стражникъ,— по крайней мр, возни съ вами было бы меньше.

— Оставь, онъ и такъ будетъ достойно наказанъ,— замтилъ офицеръ,— а пока положите его на плащи и отнесите въ крпость. Остальные пойдутъ со мной на розыски другого.

И къ моему величайшему удовольствію, глупцы спустились внизъ, чтобы блуждать нсколько часовъ по каменистому, мокрому дну оврага, облегчая этимъ побгъ Жерому.

Въ больницу ко мн явился комендантъ, осыпая меня вопросами и упреками. На вопросы я не отвчала, притворяясь близкимъ къ обмороку, а упреки принималъ какъ совершенно заслуженное наказаніе.

Комендантъ грозилъ засадить меня въ каменный мшокъ, лишенный воздуха и свта, приковать на цпь въ подземельи, заточить въ желзную клтку, гд нельзя свободно повернуться.

Я слушалъ эти угрозы, думая съ наслажденіемъ о миломъ Жером, который теперь уже далеко отъ проклятой тюрьмы и на вки освобожденъ отъ тхъ мученій, къ которымъ мн теперь совтуютъ приготовиться.

Появленіе тюремнаго врача остановило потокъ угрозъ коменданта…

Я потерялъ сознаніе и долго не приходилъ въ себя.

Я бредилъ свободой, я наслаждался равными благами жизни, лежа на больничной койк, а въ это время судьба подготовляла мн облегченіе…

Очнувшись посл горячки, я ничего не забылъ изъ предшествовавшихъ событій и первый вопросъ, который я задалъ старой сестр милосердія, сидвшей рколо меня, былъ вопросъ о Жером.

— Нтъ, онъ не пойманъ,— отвчала она потихоньку съ доброй улыбкой на устахъ,— и прежняго коменданта уже нтъ въ Бастиліи.

Такія дв новости стоили большой благодарности, и я со слезами на глазахъ поцловалъ руку своей сидлки.

— Да, выздоравливайте теперь безъ страха,— продолжала эта хорошая женщина, — вашего врага перевели въ Венсенскую тюрьму за то, что онъ не поймалъ господина де-Сенъ-Поля.

Новый комендантъ Бастиліи не чувствовалъ никакой охоты наказывать меня жестоко за мое неудачное покушеніе. Онъ даже склоненъ былъ смотрть на это снисходительно, потому что, благодаря именно побгу Жерома, неожиданно получилъ хорошее мсто.

Конечно, я отбылъ соотвтственное наказаніе, но оно было чисто формальнымъ, безъ всякихъ личныхъ злобныхъ ухищреній, которыя всегда ужасне самой кары.

Прошло нкоторое время — и снова потянулось одинокое, тусклое тюремное существованіе. Но теперь мн все-таки было веселе жить: у меня были воспоминанія! Я вчно думалъ о Жером, о его настоящей жизни, боллъ душою за него, такъ какъ зналъ безъ всякихъ извстій, что жизнь его по прежнему не безукоризненна.

Однажды мн показалось, что я начинаю забывать подробности нашего бгства, это меня очень огорчило, потому что я сильно дорожилъ своими воспоминаніями, и смотрлъ на нихъ, какъ на единственное сокровище, оставшееся мн въ жизни. И я ршилъ на вки сохранить для себя свое сокровище, я задумалъ записать все, происшедшее съ вами.

Комендантъ, посл долгихъ горячихъ просьбъ, наконецъ, разршилъ выдать мн чернилъ, перьевъ и бумаги. О, какое это было счастье, какая великая милость!

Отнын я пересталъ скучать и со страстью началъ описывать все, что съ нами случилось. Я описывалъ все подробно, самое маленькое приключеніе было для меня дорого! Я ничего не забылъ, снова переживая мое горе и мою радость, но, наконецъ, и записки мои были окончены…

О, Жеромъ, дорогой товарищъ, гд ты? Счастливъ ли? Вспоминаешь ли хоть изрдка о своемъ старомъ друг, который живетъ лишь одними воспоминаніями?

VIII.

Предсдатель окончилъ чтеніе рукописи.

Нкоторое время въ зал ратуши царило глубокое молчаніе. Наконецъ, торжественная тишина была нарушена тяжкимъ вздохомъ, который вырвался изъ груди стараго узника и пронесся надъ всми присутствовавшими, какъ запоздалая жалоба, давно ждавшая сочувствія, какъ стонъ горя, впервые облегченнаго утшеніемъ.

— Да, да,— сказалъ старикъ тихимъ голосомъ,— и все это было со мною, друзья! Но это было такъ давно, что я самъ слушалъ свою повсть, какъ занимательную сказку… Но это моя рука, это я провелъ надъ моей тетрадкой много, много времени, а когда кончилъ писать, то сложилъ ее вчетверо, зашилъ въ носовой платокъ и повсилъ себ на шею. Прошло столько лтъ, что платокъ этотъ, наконецъ, истллъ у меня на тл. Я замнилъ его другимъ и все продолжалъ хранить на груди, будто предчувствуя, что настанетъ день искупленья… И онъ насталъ! Вотъ я, освобожденный, сижу посреди свободныхъ братьевъ и могу смло повдать имъ свои былыя печали.

Старикъ поднялъ блдное лицо, обрамленное блой длинной бородою, откинулся прямымъ станомъ на спинку кресла и продолжалъ, пристально глядя впередъ выцвтшими голубыми глазами:

— Какъ неожиданно пришли вы ко мн, братья!.. Помню, случилось это посл завтрака. Только что тюремщикъ унесъ посуду, какъ вдали послышался глухой металлическій ударъ, за нимъ послдовалъ другой, третій… Сперва я подумалъ, что гд-нибудь недалеко происходятъ маневры, и равнодушно прислушивался къ шуму… Но вотъ содрогнулся желзный переплетъ оконной рамы, бомбы стали хлопать о каменныя стны, по корридору пробжало нсколько человкъ, обмниваясь тревожными восклицаніями,— очевидно, дло касалось Бастиліи, и я сталъ прислушиваться тревожне.

Что же случилось?

Воюемъ ли мы съ кмъ-нибудь? Побждены ли, — и непріятель осаждаетъ городъ? Или поднялась братоубійственная распря, и католикъ опять поднялъ руку на гугенота? Или затялась народная драка, которую оказалось нужнымъ поршитъ вооруженной силой? Что же случилось? Скажите мн.

— А вдь это были только мы!— раздался громкій голосъ, и изъ толпы выглянула веселая физіономія двадцатилтняго подмастерья.

Взрывъ сдержаннаго смха пронесся по залу.

Веселая физіономія съ наивнымъ удивленіемъ поглядла на смющихся и смущенно спряталась.

— Да. братья!— продолжалъ старикъ съ блуждающей улыбкой на выцвтшихъ губахъ,— это были только вы! Только вы!! но я не зналъ еще этого… Я бгалъ взадъ и впередъ по своей камер и никогда еще не чувствовалъ такъ живо всей оторванности своей отъ человчества, какъ въ эти минуты освобожденія… А пушки гремли все слышне… Вдругъ раздался лязгъ цпей, грохотъ бревенъ, и гулъ, какъ оглушительный громъ, пронесся въ воздух.

— Это рухнулъ большой подъемный мостъ,— замтилъ румяный подмастерье, который не могъ удержаться, чтобы не вставить своего поясненія, но сейчасъ же и спрятался за спины товарищей.

— Да, это упалъ подъемный мостъ, — отвчалъ ему узникъ,— но я не зналъ, что это падаетъ первое звено въ моихъ оковахъ. Посл того стало такъ тихо, пушки замолкли, стны перестали содрогаться…

Что же случилось? думалъ я, неужели и это все пройдетъ мимо насъ, несчастныхъ узниковъ, и мы никогда не узнаемъ, что такое около насъ происходило? Торжествовала ли правда, или побдила ложь, и какое важное событіе волнуетъ теперь всхъ, живущихъ на вол?.. Людскія страсти улягутся, враги, помирившись, разойдутся, бойцы станутъ занимать свою семью разсказами о былой распр, а мы по прежнему останемся сидть въ полутемномъ каменномъ мшк, и никому изъ живущихъ на вол не придетъ и въ голову подумать о нечастливцахъ, сидящихъ по многу лтъ за желзной ршеткой и жаждущихъ раздлить съ ними ихъ волненія…

Я бросился ничкомъ на кровать, уткнулся головой въ подушку и горько заплакалъ.

Вдругъ, почти около моей двери послышался звонъ шпоръ, веселые голоса стали перекликаться между собою, зазвучали ружейные приклады о каменныя плиты корридора. Въ одно мгновеніе я превратился въ изступленнаго. Я кинулся къ двери, заколотилъ въ нее руками и ногами, я ревлъ дикимъ голосомъ, повторяя только одно слово:

— Освободите! Освободите!

Веселые голоса смолкли. Очевидно, люди остановились, прислушиваясь къ моимъ воплямъ. Наконецъ кто-то ршился ударить въ дверь прикладомъ, за этимъ ударомъ послдовалъ другой, третій… и чмъ больше для меня старались люди, тмъ изступленне я кричалъ:

— Помогите! Освободите!

И вдругъ дверь съ шумомъ оторвалась, повиснувъ на одной петл, я кинулся впередъ къ какимъ-то людямъ съ оружіемъ, но безъ мундировъ, я вдыхалъ въ себя запахъ пороха, которымъ они были окурены, я старался протиснуться къ нимъ, скрыться въ ихъ толп, сдлаться среди нихъ незамтнымъ, чтобы никто, никто не посмлъ меня больше тронуть… Я хваталъ ихъ за руки, почернвшія отъ порохового дыма, я обнималъ ихъ колна, запачканныя иломъ крпостного рва, я прижимался къ ихъ груди и все кричалъ:

— Освободите! Освободите!

— Успокойся, гражданинъ!— сказалъ мн кто-то,— ты теперь свободенъ, и на вки!..

— Это былъ я!— воскликнулъ молодой подмастерье и залился восторженными слезами.

Но теперь никто изъ присутствовавшихъ уже не смялся.

— И вотъ, такъ-то, — продолжалъ старикъ торжественно,— я сдлался гостемъ парижскихъ гражданъ… Сходя внизъ, я видлъ вс корридоры безъ часовыхъ, вс камеры открытыми и пустыми. Я шелъ по лстниц, привтствуемый дружескими восклицаніями, но, когда я вышелъ на порогъ двери, увидалъ голубое небо, свободную улицу, общее движеніе, когда свжій втеръ коснулся моего лица, столько времени лишеннаго воздуха,— силы меня оставили… Почти безъ сознанія я слъ въ какую-то карету и очнулся уже здсь, гостемъ цлаго города. О, да здравствуетъ Франція! Многая лта вамъ, братья французы!

Старикъ просвтлвшими глазами поглядлъ на слушателей, и множество рукъ протянулось къ нему въ отвтъ для рукопожатія.

— Гражданинъ,— сказалъ предсдатель, — теперь теб необходимо подкрпиться. Позволь мн предложить теб квартиру, гд ты можешь отдохнуть отъ пережитыхъ волненій.

— Благодарю!— отвчалъ старикъ, поднимаясь съ кресла,— но погодите, я еще не кончилъ разговаривать съ вами, граждане города Парижа! Еще у меня есть къ вамъ дв просьбы, которыя, я надюсь, вамъ исполнить въ тягость не будетъ.

— Мы сдлаемъ все, что въ силахъ нашихъ,— отвчалъ предсдатель, — лишь бы только хоть немного облегчить теб жизнь.

— Осмотрите, прошу васъ, подвалы Бастиліи, обыщите вс ея закоулки и найдите мн вещи, сработанныя мною вмст съ Жеромомъ. Они найдутся, я знаю наврно, потому что въ Бастиліи никогда ничего не пропадало… А когда найдутся мои дорогія вещицы, пусть нація вернетъ ихъ мн! Кому они нужны? Вс увидятъ въ нихъ только нитки или полнья дровъ, грубо отесанныя въ лстницу, а для меня вдь это товарищи, это живыя существа, знавшія вс мои мысли!..

— Эти вещи твои по праву — отвчалъ предсдатель,— теб нечего даже просить націю о такомъ подарк.

— Благодарю, — сказалъ старикъ, — теперь другая просьба…

— Чего же ты хочешь, гражданинъ?

— Я хочу уединенія и прошу его у націи.

— Уединенія?— переспросилъ предсдатель.— Неужели теб его еще было мало?

— Нтъ, его было много, такъ много, что я уже съ нимъ сросся душою… За т тридцать лтъ, которыя я прожилъ одинъ, успли измниться и люди, и нравы. За это время выросло новое поколніе, создались новыя права и обязанности, и все, что я вижу теперь, выйдя изъ стнъ Бастиліи, мн чуждо! Душа моя по прежнему въ оковахъ, хотя они уже съ нея и сняты… А рубцы, оставленные ими, сотретъ одна могила… Я чувствую себя перенесеннымъ въ новый міръ, къ которому никогда не смогу привыкнуть — вотъ почему я и прошу у націи уединеннаго убжища, гд бы мн можно было провести дни, остатокъ моей жизни.

— Твое желаніе будетъ исполнено,— отвчалъ предсдатель.

— Благодарю,— сказалъ узникъ, и аудіенція, данная націей своему гостю, была окончена.

Юлія Безродная.

‘Міръ Божій’, NoNo 4—5, 1895

АУДІЕНЦІЯ.

Юліи Безродной.

Читайте также: