С Невского берега, Минаев Дмитрий Дмитриевич, Год: 1869 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

СЪ НЕВСКАГО БЕРЕГА

(Общественный и литературный листокъ.)

Бесда съ провинціалами о многихъ сторонахъ петербургской жизни.— Лицо и изнанка невской столицы.— Новые типы цивилизованнаго подъячаго и ростовщика.— Образчикъ ‘ходатая по дламъ’ въ лиц Дуракова.— Лто и дачная жизнь.— Дачный дневникъ.— Нсколько словъ о Москв и о мудрости ‘Современныхъ извстій’.— Оригинальное постановленіе комитета литературнаго Фонда.— Нчто о хлестаковщин, Кельсіев и ‘Всемірномъ труд’ съ его сподвижниками.— О горестномъ положеніи редактора ‘Голоса’ и о замчательномъ примр литературнаго долголтія.— Два представителя современной поэзіи.

Вы этого требуете, сударыня? Прекрасно, я съ вами согласенъ и исполню ваше требованіе тмъ охотне, что оно до нкоторой степени справедливо, хотя и односторонне.

Я получилъ изъ провинціи нсколько писемъ, въ томъ числ и ваше.

Иныя корреспонденціи вызываютъ на отвтъ и я отвчаю.

Нкоторые провинціальные читатели стуютъ на меня за то, что я совершенно умалчиваю въ своемъ листк объ общественной петербургской жизни. Петербургъ даже съ его уличнымъ житьемъ-бытьемъ для далекихъ провинціаловъ не потерялъ ente своего очарованія и врю, сударыня, что вы интересуетесь лтнимъ солнцемъ, лтними развлеченіями и увеселеніями Петербурга боле всего другого, и не любите часто заглядывать въ темныя захолустья невской жизни или невской прессы.

На всхъ не угодишь, да и прилично ли угождать всмъ? Всеобщее угожденіе тмъ трудне, что каждый гражданскій носъ вооружена’ своими особыми очками, сквозь призму которыхъ и смотритъ на божій міръ.

Въ этомъ мір каждый видитъ только то, что самъ желаетъ въ немъ видть. Таковы и многіе органы нашей печати. Одни видятъ кругомъ только крамолы, другіе миръ и благодушіе. У одного ‘Голоса’ множество очковъ и онъ ихъ мняетъ вмст съ корректурными листами.

Можетъ быть, я не совсмъ правъ, что постоянно обхожу молчаніемъ общественную жизнь любезнаго провинціаламъ Петербурга, но несправедливы и т читатели, которые ищутъ только веселыхъ картинъ и пейзажиковъ и зажмуриваютъ глаза при вид различныхъ безобразій. Они забываютъ, напр., что лтняя вонь, ‘Всемірный трудъ’, ‘Заря’ и K^о есть тоже продукты петербургской жизни и нашей болотистой почвы.

Уступая требованіямъ читателей, питающихъ платоническую любовь къ ‘блестящей столиц Невы’, я хочу немного поговорить вообще о Петербург и его характер въ теченіе лтнихъ мсяцевъ. Прежде чмъ я перейду къ отрывкамъ изъ своего дачнаго дневника, веденнаго мною не для собственнаго удовольствія, но для своихъ читателей, я прежде всего скажу имъ, чтобъ они не очень увлекались ‘блестящей’ стороной этого милаго города.

Читатель, въ особенности — провинціальный читатель, знай, что эта ‘блестящая’ столица блеститъ только издали, ты не видишь ея литературныхъ лохмотьевъ, ея нарядной нищеты, ея блистательнаго надувательства и шарлатанства.

На парадныхъ улицахъ ты видишь роскошь изящныхъ магазиновъ, существующихъ въ кредита’. блистающихъ передъ смертью. Вмсто Дамоклова меча надъ ними виситъ роковой молотъ аукціона. Какъ мыльные пузыри лопаются ихъ репутаціи, а корифеи этихъ репутаціи оканчиваютъ часто свое житейское поприще въ долговомъ отдленіи. Кстати, давно уже говорятъ объ уничтоженіи этого разсадника безполезныхъ людей и себ и другимъ, этого тормаза общественнаго кредита, ловушки, поставленной наивному должнику и никогда не опасной для изворотливаго плута. Говоря откровенно, долговое отдленіе приноситъ пользу не кредиту, по обществу, а нсколькимъ чиновникамъ, приставленнымъ оберегать цломудріе промотавшихся кутилъ. Но пока соберутся у насъ его уничтожить (вдь мы нелегки на подъемъ), оно пріютитъ еще въ своихъ срыхъ стнахъ многихъ и многихъ.

Оно пріютитъ и владтеля огромныхъ зданій, увязшаго въ долгахъ съ головою, который живетъ только воспоминаніями своего прежняго величія и продаетъ послдніе гроши въ ресторанахъ и модныхъ харчевняхъ.— Балетную фигурантку, получающую жалованья не боле пятнадцати руб. сер. въ мсяцъ, которая мчится сегодня въ богатомъ экипаж, вся въ блондахъ и золот, — а завтра… завтра, быть можетъ, она позавидуетъ бюджету своего повара или тучнаго кучера.

Повсюду задрапированная бдность…

Весь Петербургъ живетъ въ долгъ, въ кредитъ. Онъ потому

И жить торопиться и чувствовать спшитъ,

что и жизнь и чувства у него словно взяты на прокатъ, на подержаніе, что завтрашній день у него не обезпеченъ…

Петербуржецъ часто живетъ въ бель-этаж, а потомъ неожиданно переселяется въ замокъ, но этотъ замокъ, не забудьте, называется — Литовскимъ!!.

Только и богатютъ одни адвокаты на счетъ обнищавшаго общества, перебивающагося со дня на день то процессами, то займами у ростовщиковъ. Адвокатамъ — лафа, гд больное мсто, тамъ и жирныя мухи. ‘Ходатай по дламъ’ сдлался своимъ человкомъ, наставникомъ. и хранителемъ всякаго почтеннаго гражданина. съ туго-набитымъ портфелемъ разными кляузами. Кляузы остались старыя, какими были и до нашествія прогресса на нашу землю, но прежніе подъячіе измнились. На нихъ уже не засаленные жабо и потертые видъ-мундиры, а блые галстуки и модные фраки. Прежде они молчали, теперь ораторствуютъ la г. Лохвицкій, прежде они строчили свои ябеды на площадяхъ и въ темныхъ корридорахъ присутственныхъ мстъ, теперь у нихъ свои канцеляріи, своя полиція, слдящая за должниками, свои конторы, заваленныя разнымъ хламомъ, но конторы чистыя и убранныя ясеневой и орховой мебелью. Старые подъячіе ходили сгорбившись и притаившись, новые ‘ходатаи по дламъ’ держатъ себя прямо и высоко поднимаютъ голову. И мы скоро пожалемъ о тхъ временахъ. когда давалась взятка прямо и безъ всякой церемоніи,— теперь ее предлагаютъ въ прилично-запечатанномъ пакет. Прежній подъячій жилъ милостями своихъ кліентовъ’ и бралъ всмъ, что Богъ пошлетъ, теперь ‘ходатаи по дламъ’ берутъ чистые проценты и, кром процентовъ, никакими овощами не стяжаютъ. Однимъ словомъ, цивилизація рафинировала стараго подъячаго, и его типъ, въ его первичномъ состояніи, угрожаетъ изчезнуть съ лица русской земли. Но бояться этого нечего, новый типъ’ ‘ходатая по дламъ’ сохранитъ вс существенныя черты стараго, потому что почва та же и тотъ же характеръ дятельности. Мы знаемъ одинъ образчикъ’ этого переходнаго типа, и когда нибудь удлимъ, ему нсколько самыхъ искреннихъ строкъ на страницахъ ‘Дла’. Этотъ, ‘ходатай по дламъ’ или, говоря высокимъ слогомъ, стряпчій дорогъ для нашей характеристики потому, что онъ соединяетъ’ въ. себ простоту подъячаго временъ царя Алекся Михайловича съ рафинаціей временъ гг. Серебрянаго и Лохвицкаго. Для благозвучія мы назовемъ его здсь Дураковымъ, но тотчасъ же и оговоримся, что это названіе нисколько не выражаетъ качества головы нашего героя. Онъ кончилъ курсъ въ одномъ коммерческомъ училищ и четыре правила ярифметики изучилъ основательно. Затмъ онъ долго потлъ надъ сводомъ гражданскихъ законовъ и не даромъ! Вс 1700 параграфовъ этого свода онъ знаетъ, какъ свои пять пальцевъ, и потому можетъ возбуждать и выигрывать процессы за и противъ. Карьеру свою онъ началъ очень скромно,— хожалымъ по дламъ другого стряпчаго, при чемъ нужны были только крпкія ноги и прочныя подметки. Съ этими дарами природы онъ поспвалъ везд — и въ кварталъ за справкой, и въ губернское правленіе за номеромъ, и въ переднюю своего патрона подать кстати шубу и палку. Эта расторопность и крпколобость тамъ, гд нужно было не краснть и кланяться, вывела Дуракова въ люди. Изъ хожалаго онъ скоро превратился самъ въ ‘ходатая по дламъ’. Почва, на которой ему суждено было подвизаться, была самая плодоносная. Купеческія кляузы и ихъ сомнительные счеты сдлались спеціальнымъ предметомъ его изученія. Эта долговременная практика такъ изощрила его способности, что онъ скоро обзавелся благопріобртеннымъ домишкомъ и нкоторой долей движимаго капитальца. Но не въ этомъ, не въ стяжаніи появилась главная способность этого нкогда общипаннаго и приниженнаго хожалаго. Въ чемъ онъ неподражаемо великъ — это въ томъ хладнокровіи, съ которымъ анатомируетъ попавшагося ему должника. Какъ хищная птица, онъ нападаетъ на свою добычу, продаетъ у нея все, даже дтскія пеленки, и ни слезы матери, ни просьбы отца не смягчаютъ этого бумажно-чернильнаго сердца. Мы невольно разъ были свидтелями, какъ онъ чуть не силой врывался въ чужіе ящики, выгребалъ изъ нихъ все, что можно было захватить пятерней, и, обобравъ бдняка, пряталъ его въ долговую яму. Это называется у Дуракова вести дла энергически. И въ лтописяхъ управы благочинія — это дйствительно герой. У него не дрогнетъ рука, не моргнетъ глазъ, если какая нибудь бдная семья, посл его операціи, останется голодной и на холодномъ полу. Онъ столько видлъ горя и разора, онъ обладаетъ такой бегомотной шкурой на своей совсти, что его не тронетъ ни одна глухая и глубокая драма житейскаго несчастія. Вотъ въ этомъ-то бездушномъ стряпчемъ, говорящемъ на современномъ либеральномъ язык, мы и усматриваемъ соединеніе доблестей стараго подъячаго и новаго ‘ходатая по дламъ’. Это типъ переходный, но новый.

——

Современный ростовщикъ — это тоже новый типъ, но типъ отвратительный. Это не Плюшкинъ, скаредный, грязный на видъ и дрожащій надъ каждымъ огаркомъ. Современный ростовщикъ джентльменъ по виду, передовой человкъ по мнніямъ, даже либералъ. Онъ слдитъ за политикой и громко восхваляетъ отвтъ Рошфора, сдланный имъ по поводу наполеоновской амнистіи. Теперешній ростовщикъ живетъ по-барски: у него кресло въ опер, экипажъ свой. Маститые старцы и кровные франты не стыдятся посщать его обды и жать ему руку при встрч. Этотъ либералъ-ростовщикъ, берущій по 100 % съ каждаго бдняка, чувствуетъ нынче свою силу и чуть-чуть не гордится своею почтенною общественною дятельностью. За бутылкой вина въ гостиниц, онъ громко толкуетъ о людской подлости, о разврат, о плутовств,— слышите,— ростовщикъ объ этомъ толкуетъ!..

Да, наша ‘блестящая’ столица дожидается, давно уже дожидается своего новаго физіологическаго изслдованія.

Провинціальный читатель привыкъ судить о блеск, шум и вчномъ карнавал Петербурга по стереотипнымъ газетнымъ фельетонамъ, изъ которыхъ только явствуетъ, что фельетонистъ возвелъ свою праздность въ какую-то спеціальность, и всю свою жизнь фланерствуетъ очень серьезно по различнымъ гуляньямъ, театрамъ и маскарадамъ. Послушаешь такого праздношатающагося наблюдателя и въ самомъ дл подумаешь, что въ ‘невскомъ городк’ стоитъ вчная масляница, идетъ пиръ-горой и люди только и длаютъ, что веселятся. Но кром этого веселья и неумолкающаго шума есть еще и другая сторона бытовой жизни Петербурга, сторона не веселая, подчасъ трагическая и всегда заставляющая задуматься.

Чтобъ поднять только одинъ уголъ того занавса, за. которымъ скрывается мрачная и малоизвстная картина общественной панорамы невской столицы, стоитъ только заглянуть въ сжатый и лаконическій отчетъ ‘Полицейскихъ’ городскихъ вдомостей, который носитъ скромное названіе дневника приключеній. Дневникъ этотъ печатается ежедневно. Въ его лаконическомъ, канцелярскомъ стил скрывается мрачная, ужасающая поэзія.

Этотъ ежедневный ‘дневникъ приключеній’ — скорбные листы Петербурга. Каждый его параграфъ — ударъ погребальнаго колокола., извщающій о чьей нибудь печальной, скоропостижной или неестественной смерти. Читайте этотъ отдлъ постоянно и вы увидите, какъ весело живется въ ‘блестящей’ столиц бдному, неимущему люду.

Это веселье можно назвать — танцемъ смерти. Въ ‘скорбныхъ листахъ’ полицейскаго стилиста вы находите постоянно одни и т же мотивы: тотъ повсился на шнурк отъ собственнаго креста, этотъ бросился въ воду, другой былъ убитъ своею женою, третій задушилъ жену и самъ перерзалъ себ горло и т. д. Вотъ каковы веселые мотивы этихъ ‘городскихъ приключеній’, ежедневно напоминающіе, что въ сторон отъ праздно-шумящей толпы увеселительнаго Петербурга, есть еще особый темный міръ людей, которыхъ ощущенія гораздо сильне и драматичне, у которыхъ хандра и барскій сплинъ выражается блой горячкой, а самоубійство является неизбжнымъ выходомъ изъ безъисходнаго положенія.

Да-съ, милостивые государи, ‘Полицейскія вдомости’ очень любопытныя газета и ея литературное достоинство въ томъ и заключается, что она вовсе не литературна, хотя газета эта и редактируется въ настоящее время литераторомъ С. Максимовымъ.

——

Теперь отъ ‘скорбныхъ листовъ’ этой газеты я перейду къ лтней жизни Петербурга и представлю читателямъ выдержки изъ своего дачнаго дневника. На мрачныхъ мотивахъ нельзя долго останавливаться.

Говорить о Петербург въ лтніе мсяцы значитъ говорить о его дачной жизни. На лто городъ пустетъ… Ныншнимъ лтомъ въ душномъ и пыльномъ Петербург жизнь въ особенности была невыносима, каждаго тянуло за городъ, въ лсъ, въ зелень и на вольный воздухъ. Съ невскимъ климатомъ случилось что-то такое особенное. Оттого-ли что надъ нимъ слишкомъ много смялись и бранили его, или отчего другого, только онъ совершенно перемнился. Петербургъ, такъ любящій все выписывать изъ-за границы, словно и лтнее солнце выписалъ если не изъ Италіи, то, по крайней мр, изъ южной Франціи. Почти все лто городъ походилъ на громадную турецкую баню съ раскалившимися стнами и поломъ, гд дышать было невозможно, а потому все почти населеніе бжало въ его окрестности, съ ихъ великолпными парками, садами и дачными палисадниками. Нужно сказать правду: искуство произвело чудеса на тощей болотистой петербургской почв. Окраины Петрограда изобилуютъ самою богатой растительностью, какой не встртишь ни въ одномъ приволжскомъ город. Петербуржецъ вполн уметъ цнить свою искуственную финскую природу съ ея густыми рощами и садами, и едва-ли раздляетъ мысль того мизантропа, который сказалъ, что деревья ростутъ только для того, чтобъ люди на нихъ вшались.

Финская природа прогрессируется вмст съ ея обитателями. Южный жаръ и чисто южныя, частыя грозы, разражавшіяся впродолженіи ныншняго лта надъ невской столицей, приводятъ въ смущеніе самыхъ древнихъ ея сторожиловъ.

Подите же, говорите теперь,— ‘что наше сверное лто — каррикатура южныхъ зимъ!..’

——

Ежедневно къ вечеру по царскосельской желзной дорог длинные позди мчатся съ громаднымъ числомъ публики въ Павловскъ, гд, при блестящемъ освщеніи воксала, по прежнему —

Страусъ ‘прыгаетъ какъ львица’,

все тотъ же Іоганъ Страусъ, любимецъ Петербурга, о которомъ посл его отъзда Петербургъ долго вздыхалъ, слушая оркестръ Фюрстно. И вотъ теперь мы снова увидли любимаго капельмейстера на прежней эстрад. Портретъ Страуса даже появился недавно въ ‘Иллюстраціи.’

Дятельность И. И. Излера тоже въ полномъ ходу. Излеръ въ исторіи загородныхъ развлеченій то же, что Краевскій въ литератур. Оба они равно знамениты, оба они умютъ угадывать и потакать слабостямъ публики. Краевскій только долженъ завидовать Излеру въ томъ, что канканеры послдняго лучше и талантливе доморощенныхъ канканеровъ ‘Голоса.’ Не даромъ же, — это мы читали въ С. Петер. Вдомостяхъ, — самъ Краевскій не такъ давно сравнивалъ фельетоны своего собственнаго ‘Голоса’ съ домомъ терпимости.

Минеральныя воды Излера, по примру Павловска, освтились газомъ. Въ концертномъ зал развлекаетъ публику французская труппа пвцовъ и танцоровъ, которыхъ танцы и забавные куплеты такъ возмущаютъ нкоторыхъ дряхлыхъ весталокъ нашей прессы. Предаваясь сами литературной проституціи, они почему-то приходятъ въ ужасъ отъ оперетокъ Оффенбаха и шалостей французскихъ пвицъ. Но И. И. Излеръ не слушаетъ журнальныхъ кликушъ и даже приступаетъ къ постройк новаго большого театра для своей труппы.

——

Но Богъ съ ними, съ этими шумными гуляньями! Я дышу воздухомъ Лсного института, гд царитъ самая благодатная тишина. Лсной институтъ — это особый уголокъ около Петербурга, это особый городъ съ своими нравами и обычаями: въ немъ обитаетъ боле 20 тысячъ жителей. Въ Лсномъ бываютъ, какъ и везд, музыкальные вечера, балы, даже постоянные спектакли, но вс они имютъ характера’ чисто семейный, домашній, словно вы находитесь въ гостяхъ у какого нибудь разбогатвшаго богатаго буржуа, который угощаетъ васъ баломъ или доморощеннымъ спектаклемъ.

О, Петербуржцы! вы не правы

Когда я лтомъ нужны вамъ

Зимы веселья и забавы…

Чмъ я вникаю больше въ нравы

Лсныхъ гражданъ, дтей и дамъ,

Тмъ прилипаю больше сердцемъ

Къ ихъ мирной жизни въ полу-сн.

Къ балконамъ ихъ, садовымъ дверцамъ

И къ соннымъ личикамъ въ окн.

Нтъ темы здсь водевилистамъ,

Нтъ петербургской суеты…

Заглянешь въ прудъ и видишь ты,

Что червяки лишь вьются тамъ.

Чтобъ быть прибжищемъ въ жары,

Здсь ванны выстроены въ лужахъ,

Здсь сплетни разныхъ дамъ досужихъ

Язвятъ людей, какъ комары.

Все любо мн въ тнистомъ парк,

Гд душны дни, гд ночи жарки,

Гд наши дачники со сна

Бредутъ подъ солнцемъ еле-еле,

И гд къ стволу сопливой ели

Въ дремот клонятся со сна,

Гд, прислонясь къ телжкамъ дтскимъ,

Подъ крики плачущихъ ребятъ,

Сномъ непробуднымъ, сномъ мертвецкимъ

На мягкомъ дерн няньки спятъ…

Здсь что не два, то невста,

Что не невста, то не Веста.

Благословенный уголокъ!

Здсь человкъ — скорбей не знаетъ,

Здсь Бороздинскій монологъ,

Когда въ театр онъ играетъ,

Рукоплесканья вызываетъ.

Какъ взглядъ артистовъ здшнихъ новъ,

По каждой видимъ мы піес:

Здсь Маннъ, освистанный въ Одесс,

Даетъ своихъ ‘Говоруновъ’,

Здсь дамы—нтъ храбрй ихъ въ мір —

На лодкахъ плавая въ пруд,

Гд глубины вершка четыре,

Боятся бури на вод.

Здсь люди дружбу такъ познали,

Что даже, сильно раскутясь,

Откусятъ носъ другъ другу въ зал

И помирятся черезъ часъ,

Забывъ о нос и скандал.

При вид книги хмуритъ лобъ

Нашъ дачникъ,— книгъ здсь не читаетъ,

И четырехъ-колесный гробъ

Здсь ‘дилижансомъ’ называютъ…

Однимъ словомъ, это новая Аркадія, находящаяся въ восьми верстахъ отъ развращеннаго Петербурга. Вкусъ аркадскихъ дачниковъ очень не взыскателенъ. Это всего замтне по отношенію ихъ къ мстнымъ любительскимъ спектаклямъ.

Въ Лсномъ парк, въ тихоновскомъ воксал, существуетъ буфетъ, у этого буфета есть пристройка, нчто въ род темнаго сарайчика и вотъ этотъ-то сарайчикъ и исполняетъ должность лтняго театра. Въ театр духота невыносимая, кром того въ немъ такъ темно, что едва можно различить, къ какому полу принадлежатъ участвующіе въ пьес. Крошечная сцена изображаетъ изъ себя нчто очень комическое. Представьте себ, что на раскрытомъ ломберномъ стол разыгрывается пьеса въ пяти дйствіяхъ, состоящая изъ 15-ти дйствующихъ лицъ, вообразите, что играютъ до невозможности плохо и притомъ такія пьесы, какъ ‘Говоруны’ и ‘Вс мы жаждемъ любви!’ и вы себ составите самое полное понятіе о нашихъ аркадскихъ спектакляхъ…!І при всемъ томъ, этотъ театръ постоянно полонъ. Обливаясь потомъ и задыхаясь отъ духоты, публика высиживаетъ до полуночи въ этомъ драматическомъ сарайчик, и умиляется, и хлопаетъ, хлопаетъ и умиляется…

Петербургская Аркадія, отличаясь цломудріемъ нравовъ, кром того поражаетъ цлымъ рядомъ счастливыхъ семействъ, блистательно доказывающихъ, что семейныя начала вовсе не расшатаны ‘на хладныхъ невскихъ берегахъ’. Передъ вами — 20 тысячъ мужей и женъ всхъ возрастовъ — отъ ранняго до двухсотлтняго,— влюбленныхъ другъ въ друга. Супружеское счастіе выражается на лицахъ каждой гуляющей четы супруговъ… Съ балконовъ постоянно раздается ихъ нжное голубиное воркованіе… Жены со всей семьей, цлыми стадами сходятся въ обденный часъ къ контор дилижансовъ встрчать голодныхъ супруговъ, возвращающихся изъ города..

Если въ аллеяхъ парка вы встртите мало интересныхъ двицъ, за то въ немъ попадаются почти на каждомъ шагу дамы ‘въ интересномъ положеніи’. Съ каждой дачи несется немолчный крикъ ребятишекъ. У каждаго аркадскаго чиновника почти всегда столько же дтей, сколько пуговицъ на его вицъ-мундир… Не добрый ли это признакъ?..

Даже браки, состоящіе изъ трехъ лицъ, въ Лсной Аркадіи отличаются полнйшею гармоніею семейнаго мира и общаго довольства другъ-другомъ, и ихъ тройственность ничмъ не нарушается…

Только въ новой Аркадіи я понялъ и вполн оцнилъ, что всякій очагъ вообще, и семейный въ частности, держится крпко только на трехъ ножкахъ, на трехъ опорахъ…

Когда нибудь на эту тему

Я напишу особую поэму.

Затмъ — отправимся въ дальнйшій путь.

—-

Попробуемъ изъ лтняго Петербурга перенестись въ лтнюю Москву.

Если читатель не захочетъ послдовать за нами по нашему способу передвиженія, то есть совершить эту поздку единымъ махомъ, то онъ можетъ мысленно потолкаться на дебаркадер московской желзной дороги, мысленно взять для себя билетъ въ какомъ ему угодно класс, и затмъ, тоже мысленно испытать вс маленькія путевыя впечатлнія, безъ которыхъ не обходится ни одно путешествіе по какимъ бы то ни было отечественнымъ дорогамъ: желзнымъ, каменнымъ, и, наконецъ, такимъ, которымъ и имени даже нтъ, и попавши на которыя горемычному прозжающему только и остается, что ухватить себя за животъ и бока да и кричать подъ звонъ ‘дара Валдая’ по всю пасть: ‘караулъ!’ или, еще проще—выскочить изъ повозки и идти пшкомъ!

Такъ, въ этой мысленной поздк по московской желзной дорог читатель, пожалуй, можетъ представить себ, какъ поздъ, съ которымъ онъ несется подобно вихрю — разумется, не очень быстрому — вдругъ сходитъ съ рельсовъ, какъ по этому случаю стоятъ ровно десять часовъ въ восхитительно-безлюдномъ пол, какъ потомъ трогаются, благодаря примрной распорядительности желзнодорожнаго начальства, пріхавшаго по сему случаю за четыреста верстъ изъ Москвы, какъ при семъ получившіе легкіе ушибы и незначительные вывихи старательно сосчитываются, а, по приведеніи числа ихъ въ извстность, съ ближайшей станціи посылается заявленіе о семъ случа въ газету ‘Голосъ’ для высшихъ соображеній, и проч. проч. Тотъ же читатель и такъ же свободно можетъ представить себ, какъ онъ обдаетъ и ужинаетъ въ разныхъ воксалахъ желзной дороги, какъ онъ угощается тутъ такими жареными перепелками, которыя летятъ не въ ротъ, а изо рта, какъ затмъ пьетъ чай и кофе, куритъ, спитъ, наконецъ заводитъ знакомство съ двумя непрерывно-икающими московскими купцами, съ тремя тамошними же знахарями, одной гадалкой на бобахъ и, пожалуй, даже съ самымъ спеціальнымъ ‘московскимъ адвокатомъ’ едоромъ Ливановымъ {Господинъ О. Ливановъ, авторъ залихватской книги ‘Раскольники и острожники,’ почему-то печатію называетъ себя ‘московскимъ адвокатомъ.’ Мы, признаться, исполнены недоумнія, слыша сіе! Сколько намъ извстно, въ Москв не существуетъ своихъ, московскихъ законовъ, охранять кои были бы призваны какіе-то спеціальные ‘московскіе адвокаты’, почему мы вольны полагать, что прозваніе сіе столь же легкомысленно, какъ и прозваніе ‘московская ворона’, данное однимъ лакеемъ другому, въ сцен Гоголя ‘Лакейская’.}, и т. д. и т. д.

Но вотъ мы положимъ, и въ Москв.

Что же мы тутъ будемъ длать?

Прежде всего мы должны сказать, что намъ мало знакома эта древняя столица въ подробностяхъ ея лтняго положенія. Правда, мы знаемъ, что и тутъ есть свои Лсные, Парголовы, Черныя рчки, Заманиловки, Новыя деревни и проч., извстные подъ скромными именами Сокольниковъ, Остапиныхъ, Давыдовыхъ, Петровскихъ-Разумовскихъ и проч., знаемъ мы, что если захотть разводить какую-нибудь одуряющую скуку, то въ Давыдов ее можно развести много безобразне, чмъ даже въ самой Заманиловк, знаемъ, что по сокольницкому парку покатываютъ такіе солидные купцы и на такихъ здоровыхъ мереньяхъ, какихъ (т. е. мереньевъ) не отыскать не только на петербургскимъ дачахъ, но даже на всхъ биржахъ петербургскихъ ломовыхъ извощиковъ, знаемъ, пожалуй, кое-что о тхъ маленькихъ баликахъ, которые даются въ Богородскомъ, на лужайк подъ открытымъ небомъ и чуть не подъ ревъ пастушескихъ дудокъ, знаемъ, наконецъ… Но да проститъ намъ небо это маленькое хвастовство нашими маленькими знаніями, какъ, въ милосердіи своемъ, простило же оно когда-то г. Краевскому его изслдованіе о Борис Годунов, написанное уже положительно безъ всякихъ знаній.

Итакъ, оставивъ въ сторон мало извстную намъ жизнь разныхъ подмосковныхъ Эльдорадо, мы остановимъ наше преимущественное вниманіе на самой Москв, на той Москв, центромъ которой почитается Кремль, а окружностью Большая Садовая улица, съ Камеръ-коллежскимъ и Коровьимъ валами, Вшивой горкой и прочими многочисленными продолженіями этой улицы.

Чудныя явленія представляетъ эта коренная московская жизнь! еще недалеко, напримръ, то время — да и теперь, признаться, не миновало оно окончательно — когда мудрйшіе изъ московскихъ гражданъ, такъ сказать — столбы, чуть не лзли на кремлевскую стну, шарахаясь и пугаясь чудовищныхъ призраковъ разныхъ сепаратизмовъ, реализмовъ и нигилизмовъ, недалеко и то время, когда т же мудрйшіе низко стлались по земл, отхватывая чудодйственнаго трепака, и горячо обнимались и лобызались съ нашими заатлантическими друзьями, наконецъ даже и теперь сжимается еще радостно сердце каждаго москвича при сладостномъ воспоминаніи о тхъ незабвенныхъ дняхъ, когда чуть не все именитое московское гражданство, уподобившись закормленнымъ индюшкамъ, едва волочило ноги и въ какомъ-то сладостномъ полусн и забвеніи чувствъ неустанно клохтало ‘слава’ и ‘живіо.’ А мало ли подобныхъ событій пережила Москва! Мало ли у нея было и потрясающихъ радостей и не мене потрясающихъ печалей, подъ вліяніемъ которыхъ выработался настоящій московскій человкъ, этотъ заправскій всероссійскій философъ, ‘мужъ совта и разумнія,’ нашъ доморощенный Кифа Мокіевичъ.

Мы не будемъ указывать здсь на вс разновидности сказаннаго Кифы, проявляющіяся въ различныхъ сферахъ московской жизни, и укажемъ лишь на литературнаго Кифу, отъ времени до времени, высовывающаго свою мудрую голову, то въ томъ, то въ другомъ тамошнемъ орган. Теперь голова эта показалась въ ‘Современныхъ извстіяхъ’, — послушаемъ, чмъ порадуетъ онъ насъ.

‘Давно пора,— говоритъ мудрецъ.— обратить вниманіе на глубокое недоразумніе, которое открываете я между судомъ и врачами-экспертами каждый разъ, какъ заходитъ рчь объ умоизступленіи. Сущность недоразумнія здсь въ томъ, что врача, при такихъ случаяхъ, спрашиваютъ въ качеств свдущаго человка о томъ, чего онъ знать, на основаніи науки своей, не въ состояніи’.

Ну, вотъ и спасибо мудрецу, а. то мы, признаться, думали, что сапожникъ въ сапогахъ, портной въ шить платья, а врачъ въ болзняхъ вполн компетентны, и что во избжаніе ошибокъ именно къ свдущимъ-то людямъ и слдуетъ обращаться за разршеніемъ разныхъ недоумній. Теперь все это оказывается вздоромъ, какъ удумалъ московскій Конфуцій.

Впрочемъ, послушаемъ дальше о тхъ соображеніяхъ, по которымъ врачъ оказывается некомпетентнымъ въ своемъ дл.

‘Психіатрія,— мудрствуетъ литературный Кифа, — незаконная дочь терапіи. За то нигд нтъ такой и путаницы, какъ въ этой ‘наук объ умственномъ здоровь.’ Теоретическое ея бытіе не можетъ быть оправдано, и если она явилась и выросла въ науку, то совсмъ не по требованіямъ системы, а въ угоду вншнимъ, не только прикладнымъ, но накладнымъ, а именно (слушайте, слушайте, ради Бога!) политическимъ требованіямъ.’

Господи! какъ же жестоко заблуждались до сихъ поръ! Въ простот ума и сердца, мы до послдняго времени думали, что сумасшедшаго сажаютъ іи’ домъ умалишенныхъ для того, чтобы пользовать, лечить его тамъ на основаніи и по правиламъ науки объ умственномъ здоровья — психіатріи, теперь же все это оказывается вздоромъ, оказывается, что если и существуетъ подобная наука, то существуетъ она лишь какъ ‘незаконная дочь терапіи’, выросшая въ угоду вншнимъ, ‘и именно политическимъ требованіямъ’. Удивляемся, какіе вс мы были великіе простаки, когда думали, что разныя тамъ обливанья холодной водой и прочіе опыты леченья производятся надъ умалишенными съ единственной цлью — помочь больному,— по соображеніямъ московскаго философа все это вздоръ, ибо все это длается въ силу извстныхъ политическихъ требованій, такъ что намъ теперь совершенно понятны жалобы гоголевскаго титулярнаго совтника Поприщина, указывавшаго на какія-то странныя притсненія въ сумасшедшемъ дом и писавшаго въ своихъ ‘Запискахъ’ о какихъ-то ужасныхъ истязаніяхъ, и даже палочныхъ ударахъ, претерпваемыхъ имъ отъ великаго инквизитора: это — какъ мы теперь понимаемъ, благодаря разъясненію ‘Современныхъ Извстій’ — длалось, должно быть, именно по внушенію той незаконной дочери, которая явилась и выросла, на пагубу человчеству, по какимъ-то политическимъ требованіямъ.

Хорошо также разъясненіе, почему врачъ не иметъ права называть сумасшедшаго сумасшедшимъ. Вотъ оно:

‘Одинъ признакъ болзни — страданіе, если паціентъ самъ не въ состояніи высказать, объ этомъ можетъ заключить діагностика по аналогіи. Другой признакъ болзни — появленіе припадка или поврежденія, которыми несомннно сокращается жизнь. Когда нтъ ни того, ни другого, онъ веселъ, онъ счастливъ, пищевареніе и органы вс въ исправности… И вы называете его больнымъ! Правда, умственно больнымъ, но все равно, вы не имете права.’

Не дурно бы было послушаться московскаго философа и выпустить изъ сумасшедшаго дома всхъ паціентовъ съ исправными органами и пищевареніемъ, веселыхъ и счастливыхъ:— посмотрли бы мы, какого деруна задалъ онъ отъ нихъ и какъ бы во время этого побга онъ думалъ о томъ, что не иметъ права называть ихъ умственно больными!

Посл такихъ, исполненныхъ высочайшей мудрости, измышленій, почтенный московскій философъ задаетъ себ вопросъ о томъ, какіе же вопросы могутъ быть предлагаемы доктору на суд?

‘Но отвтъ на этотъ вопросъ,— отвчаетъ Кифа,— встрчается съ недоразумніемъ, еще боле глубокимъ, которое требуетъ новаго разъясненія ‘

Съ особеннымъ нетерпніемъ ждемъ этого ‘новаго разъясненія’, которое, по случаю ‘глубокаго недоразумнія’, общаетъ быть чмъ-то невроятнымъ!

——

Благотворительнымъ обществомъ для пособія нуждающимся литераторамъ и ученымъ теперь почти никто не интересуется. Печальная дятельность этого филантропическаго бюро слишкомъ хорошо всмъ извстна, и нтъ надобности вновь говорить о томъ, о чемъ было говорено уже нсколько разъ прежде. Но въ отчеты этого общества все-таки не мшаетъ иногда заглядывать, хоть ради потхи. Если бы я издавалъ юмористическій журналъ, то всегда бы перепечатывалъ цликомъ эти курьезные отчеты съ приличными, разумется, коментаріями и поясненіями изъ канцелярскихъ тайнъ.

Господа писатели! Хотя вамъ очень хорошо извстны канцелярскіе порядки, проволочки и ‘справки’ этого благотворительнаго заведенія, но вы все-таки сейчасъ удивитесь, узнавъ о новой штук, выкинутой обществомъ литературнаго фонда. Такой удивительной штуки не придетъ никому въ голову, хотя бы эта голова украшала самое бюрократическое туловище. Въ отчет одного изъ послднихъ лтнихъ засданій этого общества разсказывается такой случай.

Комитету общества было доложено прошеніе мужа одной писательницы, въ которомъ онъ объясняетъ, что жена его скончалась и проситъ о выдач пособія на погребеніе ея тла.

Тогда навели въ комитет справку. По справк оказалось, что жен просителя не задолго до смерти было выдано въ пособіе сто рублей.

Затмъ опредлено (въ этомъ-то опредленіи и вся суть): ‘принять мры къ полученію обратно высланныхъ денегъ, (?!) и ту сумму, которая будетъ возвращена, выдать просителю для покрытія издержекъ, которыя онъ понесъ на погребеніе своей супруги.

Если бы я собственными глазами не читалъ этого печатнаго опредленія, то едва-ли бы поврилъ ему…

Что это такое? Шутка, мистификація или что нибудь другое? Вникните въ это мудрое ршеніе литературныхъ благотворителей.

Писательница заболваетъ, ей выдаютъ пособіе. Она не уметъ оцнить этого благодянія, деньги растрачиваетъ и умираетъ. Писательницу не на что похоронить. Мужъ проситъ пособія на ея похороны. Что же отвчаетъ филантропическій ареопагъ? Онъ требуетъ назадъ деньги, выданныя покойниц при жизни, деретъ съ мертваго рубашку.

— Принесите, молъ, обратно высланныя нами деньги, а мы оставшуюся сумму выдадимъ вамъ на похороны вашей супруги.

Выходитъ, что изъ одного пособія они ухитряются длать два, выходитъ, что они отнимаютъ то, что уже однажды дали, и отнятыя деньги вновь дарятъ просителю на саванъ.

Все это какое-то необъяснимое сплетеніе канцелярскихъ безсмыслицъ. Даютъ, отнимаютъ, лотомъ вновь даютъ. Не лучше ли прямо отказать, чмъ такъ паясничать? Вдь, по всей вроятности, отъ пособія не осталось ни копйки, или, можетъ быть, остался одинъ четвертакъ. И вотъ ‘принимаютъ мры къ полученію обратно’ этого несчастнаго четвертака, а лотомъ снова вручаютъ его просителю на похороны русской писательницы.

Не жестокіе-ли юмористы наши литературные благодтели, которые такъ непристойно забавляются даже въ виду печальнаго позда, отправляющагося на кладбище…

Благотворители и — канцелярскіе шутники!!..

——

Какъ извстно, Иванъ Александровичъ Хлестаковъ былъ поэтомъ самого необузданнаго запиранья, но сильно ошибаются т, которые общимъ именемъ Хлестаковыхъ называютъ творцовъ холодной, сознательной лжи, лгуновъ по разсчету, по ремеслу. Кто такъ думаетъ, тотъ не понимаетъ Хлестакова. Иванъ Александровичъ художникъ своего вранья, онъ имъ увлекается, самъ начинаетъ врить въ то, чего никогда не было.

Самъ не знаю и, что буду

Пть, но только псня зретъ —

можетъ воскликнуть онъ съ г. Фетомъ. Лганье у Хлестакова — его вдохновеніе, а не удочка, не ловушка.

Одного изъ нашихъ соотечественниковъ, а именно г. Кельсіева гд-то въ печати совершенно несправедливо обвиняли въ хлестаковщин — по поводу его книги ‘Пережитое и передуманное’. Хлестаковскаго вдохновенія нтъ въ его книженк, написанной чисто съ спекулятивною цлью. Эта книга — реклама о самомъ себ, реклама холодная, сочиненная и сочиненная при этомъ далеко не искусно.

Когда явилась книга ‘Пережитое и передуманное’, то ея содержаніе прежде всего доказало, что г. Кельсіевъ въ своей жизни передумалъ очень мало. Въ настоящее время оказывается, что г. Кельсіевъ не только ничего не передумалъ, но даже ‘не переживалъ’ многаго изъ того, о чемъ заявляетъ въ своихъ воспоминаніяхъ. Воспоминанія эти онъ сочинилъ, какъ сочиняется всякій романъ или повсть.

Прозвонилъ, напр., г. Кельсіевъ о томъ, что онъ въ Тульч былъ атаманомъ (казакъ-баши) некрасовцевъ, ну, и прекрасно, вс на слово поврили ему въ томъ, что онъ дйствительно былъ казакомъ-баши. Чтожъ тутъ мудренаго! Можно не врить въ литературныя и гражданскія доблести писателя, но если онъ печатаетъ свою автобіографію, то какъ-то неловко заподозривать его въ неправд, хотя бы такой писатель даже назывался Кельсіевымъ. Однако, за такую доврчивость насъ наказываетъ писатель, называющій себя Кельсіевымъ. Разумется, отечество ничего не теряетъ и не выигрываетъ отъ того, былъ ли такой русскій авантюристъ атаманомъ некрасовцевъ или не былъ, и всмъ намъ до этого очень мало дла. Забавенъ и жалокъ длается только тотъ, кто понятно приписываетъ себ званія и роли, никогда ему непринадлежащія.

Кельсіева недавно изобличили и изобличили въ ‘Голос’, гд онъ былъ постояннымъ сотрудникомъ, гд появлялись его полуфантастическія воспоминанія. Мы узнаемъ отъ константинопольскаго корреспондента ‘Голоса’, что атаманство г. Кельсіева настолько же справедливо, какъ справедливо то, что А. А. Краевскій былъ китайскимъ мандариномъ. Корреспондентъ ‘Голоса’ спрашивалъ одного честнаго стараго некрасовца С. О. Гончара о Кельсіев, и говорилъ о его книг. Вотъ что отвчалъ некрасовецъ:

— ‘ Читалъ я, батюшка, эту книгу, читалъ, и удивляюсь какъ это можно пустяки говорить, когда издалека приходятъ. Никогда онъ не былъ у насъ казакъ-баши, никогда! прізжалъ въ Тульчу дтей у насъ учить по-русски, да не выучилъ. Какія-то красныя рубашки намъ нашивалъ, да не въ прокъ пошли…’

Вотъ вамъ и атаманъ некрасовцевъ!

По одному этому образчику можно судить о томъ, какъ добросовстно написана вся книга ‘Пережитое и передуманное’. Автору ея остается только сдлаться красне тхъ красныхъ рубашекъ, которыми онъ ознаменовалъ свою дятельность въ Тульч.

Нтъ, ужь это не хлестаковщина, господа, это что-то другое… Только во ‘^Всемірномъ Труд’ и возможны дятели, подобные г. Кельсіеву, ибо для ‘Всемірнаго Труда’—все возможно.

Будущій историкъ литературы съ изумленіемъ остановится на этомъ толкучемъ рынк макалатурныхъ листовъ, выходящихъ изъ типографіи доктора Хана. Что подумаетъ этотъ историкъ о нашемъ прогрессивномъ времени, когда общество выносило существованіе такихъ журналовъ, на изданіе которыхъ неспособны даже спекулаторы въ род г. г. Генкеля и Стелловскаго.

‘Всемірный трудъ’ не только не журналъ, но даже не сборникъ, потому что даже у всякаго сборника есть своя цль, направленіе, свой общій планъ, при которомъ онъ составлялся… Одна смсь именъ авторовъ въ Вс. Труд чего стоитъ! Петръ Боборыкинъ и Петръ Мартьяновъ, Петръ Каратыгинъ и… Мордовцевъ, Вик. Гюго и… Загуляевъ… Этотъ послдній сочиняетъ въ Вс. Труд ретроградно-затхлыя хроники и пишетъ статьи о Анахарсис Клотц и эксцентрикахъ революціонной идеи. Загуляевъ пишетъ о А. Клотц!!… Сообразите вы только это, если имете понятіе о томъ и о другомъ!..

Посмотрите дале: редакція В. Т. помщаетъ у себя въ перевод послдній романъ В. Гюго, и въ той же книжк, рядомъ съ нимъ какой-то П. Каратыгинъ пишетъ отвратительную и бездарную пародію на Смющагося человка.

Докторъ Ханъ въ примчаніи къ переведенному роману называетъ его ‘художественнымъ и чрезвычайно замчательнымъ произведеніемъ великаго автора’, а П. Каратыгинъ пишетъ: L’Homme qui rit. по моему мннію, великолпнйшая дичь, галиматья, чепуха… ‘

Такъ на Руси издаются журналы!.. Члены одной и той же редакціи въ одно и тоже время восторгаются и площадно ругаютъ одинъ и тотъ же романъ.

Мы понимаемъ, что можно все и всхъ пародировать, и В. Гюго въ томъ числ. Но пародія во 1-хъ не ругательство, во 2-хъ, чтобъ пародировать извстное произведеніе, нужно имть для этого дарованіе, а не одну способность бумажнаго пачкуна, нужно для этого не быть прежде всего П. Каратыгинымъ… Къ сожалнію, какъ вс крошечныя бездарности, сей П’ Каратыгинъ о себ очень высокаго мннія. Упорствуя въ своемъ взгляд на галиматью L’homme qui rit. онъ сравниваетъ себя съ Галилеемъ и восклицаетъ, какъ онъ: Eppur’si muove!.. Это восклицаніе подходитъ къ г. Каратыгину только въ томъ смысл, что онъ дйствительно долженъ чувствовать круженіе земли подъ своими ногами, долженъ сознавать, что она выскальзываетъ изъ подъ него…

——

‘Голосу’ не понравилось напечатанное письмо Блинскаго къ друзьямъ. Еще бы!.. ‘Голосъ’ пишетъ по этому поводу цлую статью, гд говоритъ, что ‘мы (кто это мы?) никогда не благоговли передъ Блинскимъ, какъ передъ человкомъ’, и толкуетъ даже о ‘помраченіи разсудка’ Блинскаго. Въ заключеніе ‘Голосъ’ сомнвается въ подлинности письма Блинскаго и предполагаетъ, что сами петербургскіе друзья уснастили его своими собственными вставками.

Въ настоящее время, увы! ‘Голосу’ нельзя даже опираться и на такія предположенія, потому что г. В. Боткинъ печатію заявила’ подлинность письма Блинскаго, которое, по его словамъ, дйствительно было писано къ нему, Боткину. Что скажетъ теперь А. А. Краевскій? Въ подлинности письма Блинскаго нельзя уже боле сомнваться теперь, приходится его объяснять однимъ только ‘помраченіемъ разсудка’ Блинскаго. Есть, впрочемъ, еще одинъ выходъ.

А. А. Краевскій можетъ прибгнуть къ такому кунштуку: заявить въ ‘Голос’, что Блинскаго никогда вовсе и на свт не было, и что вс статьи подъ этой фамиліей выходили изъ подъ пера самого Краевскаго… Это не совсмъ правдоподобно, но мы знаемъ, что въ нашей журналистик и особенно въ ея полемикахъ, правда — дло второстепенное, даже и у степенныхъ журналистовъ.

Но, постойте, господа! А. А. Краевскій и безъ такого заявленія достоинъ всеобщаго вниманія и удивленія, а почему — я это сейчасъ объясню.

Мы очень хороши знаемъ, что вс статьи, которыя появляются въ газет безъ подписи, принадлежатъ самой редакціи. Такимъ образомъ, читая въ ‘Голос’ безъимянную статью о Блинскомъ, никто не сомнвался, что она писана самимъ ея редакторомъ т. е. А. Краевскимъ. Въ скоромъ времени посл этой статьи въ ‘Голос’ появилась другая статья подъ названіемъ: ‘Воспоминаніе о В. К. Тредьяковскомъ’. Статья эта тоже безъ подписи. Самая заголовка статьи (воспоминаніе) ясно доказываетъ, что она писана лицомъ, знавшимъ знаменитаго поэта, въ противномъ случа, статья была бы названа не ‘воспоминаніемъ’, а біографическимъ очеркомъ или какъ нибудь иначе. Такимъ образомъ, какъ воспоминанія о Блинскомъ, такъ и воспоминанія о Тредьяковскомъ мы прямо приписываемъ А.А. Краевскому. Посмотрите же, однако, какое любопытное явленіе: 6-го августа текущаго года миновало ровно сто лтъ со смерти перваго русскаго профессора элоквенціи. Сколько же лтъ автору воспоминаній о немъ, если авторъ зналъ поэта въ самый разгаръ его дятельности? По нашему разсчету выходитъ боле 150 лтъ… Если редакторъ ‘Голоса’ дожилъ до такой почтенной старости, то мы вс должны смотрть на него съ благоговніемъ, какъ на рдкій примръ литературнаго безсмертія.

Не найти нигд таковскаго

Долголтья исполинскаго!

Былъ онъ другомъ Тредьяковскаго

И пріятелмъ — Блинскаго.

——

У меня есть два любопытныхъ поэта и я не знаю, которому изъ нихъ отдать преимущество — П. Мартьянову-ли или Н. Пушкареву? Каждый хорошъ въ своемъ род. Первый — очень миролюбивъ и въ контору ‘Всемірнаго Труда’ сзываетъ всхъ славянъ для соединенія, второй — мраченъ и все сердится такимъ образомъ:

Я грозою на злыхъ налечу

И сатирой, забрызганной кровью,

Въ нихъ отважно швырнуть захочу…

П. Мартьяновъ не любитъ швырять въ публику сатиръ своихъ. а потому у него стихи благозвучне, а потому у него не попадается такихъ строчекъ, какъ у г. Пушкарева:

Какъ бы ни были души въ васъ грязны,

Какъ ни вълся-бъ въ васъ порчи недугъ —

или еще:—

Ваши фразы о свобод

Позывъ къ злости (?1) производятъ…

Относительно взгляда на женщинъ оба стихотворца тоже расходятся. Н. Пушкаревъ швыряетъ въ нихъ сатирами, ‘обрызганными кровью’, за то, что женщины любятъ танцоватъ, а г. Мартьяновъ, напротивъ, сердится на женщинъ за то, что его въ губы прямо не цлуютъ, а допускаютъ только къ ручк, и обычай этотъ такъ галантерейно объясняетъ:

Отъ мозолей, понятная вещь, берегутъ

Губки дивныя эти созданья —

и печатно признается въ своихъ Аммалатъ-Бекскихъ страстяхъ и наклонностяхъ:

Что здоровье мн, тло! мн жизнь не почемъ!

Пусть съ огнемъ только женушка любитъ…

Но при всей видимой разниц между этими современными стихотворцами, подчасъ они удивительно родственны между собой, такъ что не различишь, гд начинается Мартьяновъ и гд кончается Пушкаревъ. Пишутъ они, напримръ, стихи на совершенно разные мотивы, а кажется, что вы читаете стихотворные рапорты одного и того же парнасскаго стиходйца…

Мартьяновъ рапортуетъ:

Есть у каждаго дло текущаго дня,

Спеціальное, личное, частное,

Дло цлямъ извстнымъ причастное,

А мое ретивое несчастное

‘Замолчи!’ убждаетъ меня.

А г. Пушкаревъ продолжаетъ:

Я-бъ и радъ замолчать, да душа не бревно (I?)

Какъ молчать, видя грязь вопіющую?

Какъ молчать, если сердце полно

Местью правою, къ длу зовущею…

Согласитесь, что оба куплета точно однимъ перомъ написаны…

Анонимъ.

‘Дло’, No 8, 1869

СЪ НЕВСКАГО БЕРЕГА

Читайте также: