СЪ НЕВСКАГО БЕРЕГА.
СЪ НЕВСКАГО БЕРЕГА.
Общественныя и литературныя замтки и размышленія.
I.
II.
III.
IV.
Анонимъ.
‘Дло’, No 4, 1868
С Невского берега, Минаев Дмитрий Дмитриевич, Год: 1868
Время на прочтение: 21 минут(ы)
— Разскажите что нибудь, пожалуйста. Мн ужасно скучно!..
Такъ говорила мн недавно, подъ вечеръ, одна молодая женщина, усаживаясь съ ножками на диванъ и лниво сдувая пепелъ съ папиросы. Скучая постоянно ‘отъ нечего длать’, она стала наконецъ заниматься своею скукой, какъ какимъ-то гражданскимъ серьезнымъ дломъ.
Она повторила свою просьбу:— Ну, начинайте! Я началъ.
— Была тихая, темная ночь первой осени. У окна едва шелестли зарумянившіеся листья блой березы, которая сквозь стекло заглядывала въ комнатку, какъ блое привидніе. Въ маленькой комнат было полу-темно, только мягкій свтъ затепленной лампадки дрожалъ по стнамъ. И свтъ и тишина какъ-то сливались вмст… Старая няня досказывала какую-то длинную сказку, давно уже извстную и надовшую неспавшему ребенку…
— Про кого же это вы разсказываете? прервала моя скучающая слушательница.
— Про свою няньку и про самого себя… Если это вамъ не нравится, я перемню тему и мы станемъ сплетничать. Это тоже любила моя няня. Согласны?
— Хорошо, сплетничайте лучше.
Я началъ сплетничать и моя дама скоро развеселилась.
Принимаясь теперь бесдовать съ другой дамой, которую называютъ нашей ‘публикой’, я невольно припомнилъ мою лнивую, скучающую знакомку. Русская публика мн теперь иначе и не представляется, какъ въ вид и образ моей барыни, которая, соскучившись отъ своей дневной скуки, хочетъ поскучать вечеромъ какъ нибудь повеселе, поджавши на диван ножки и говоря:
— Разскажите что нибудь, пожалуйста. Мн ужасно скучно!..
На такую ожидаемую просьбу публики, мн точно также хочется начать разсказъ о блой берез подъ окномъ, о безконечной сказк моей няни. Повидимому, это вовсе не касается до литературы вообще и до отчета объ общественной жизни Петербурга въ особенности, но это только повидимому не касается. Если такой приступъ сочтутъ капризомъ, то я отвчу, что у моего каприза есть нкоторое основаніе. Стоитъ только повнимательне вслушаться въ напвы и голоса современной литературы, и вы скоро замтите, что она не далеко ушла отъ колыбельнаго значенія давно пересказанныхъ сказокъ, проптыхъ не разъ псенъ и дтски-простодушнихъ фантазій моей болтливой няньки. Эта самая современная литература, посл нкоторой возмужалости, снова впадаетъ въ возрастъ дтства (вдь няньки — тже дти) и, видя въ насъ по прежнему младенцевъ, вновь начинаетъ баюкать насъ своими прежними побасенками, былинами на новый ладъ, сказками въ вид драмъ и романовъ… Напрасно иногда изъ дтской колыбели слышитъ она какой нибудь живой задушевный вопросъ жизни, запросъ молодой, неоперившейся мысли, напрасно вырываются оттуда пытливыя неудовлетворенныя желанія или жалобы.— нянька вновь принимается за свои колыбельные мотивы, вновь заводитъ рчь о Бов-королевич, Еруслан Лазаревич, о Зм Горыныч и т. д. Все это можетъ быть очень поэтично, все это, какъ видно, очень еще нравится большинству совершеннолтнихъ и несовершеннолтнихъ младенцевъ, но не всмъ же приходятся въ пору прежнія дтскія пеленки, дтскія воззрнія и сказки… эти не вс, а ихъ въ свою очередь тоже не мало, напрасно ожидаютъ отъ литературы отвтовъ на разные ‘проклятые’ вопросы, и слышутъ только мрное: ‘баю-баюшки баю’ отъ разныхъ литературныхъ нянекъ въ вид пвцовъ, романистовъ, драматурговъ и публицистовъ. Отъ спальныхъ камеръ ‘Русскаго Встника’ и ‘Встника Европы’ до подмостокъ петербургскихъ театровъ заунывно тянется теперь безъ конца это колыбельное причитаніе нашей беллетристики: ‘баю-баюшки-баю!..’ Зрлище, по истин говоря, выходитъ очень печальное. Не знаешь, чему дивиться больше — этой-ли баюкающей литератур, усыпляющей общество историческими хрониками и романами, или самому обществу, дозволяющему надъ собою такое глумленіе? Право, большинство нашихъ беллетристовъ (за исключеніемъ трущебисто-клубничныхъ: это особь статья) представляется мн въ настоящее время не иначе, какъ облеченнымъ въ старушечьи душегрйки и кички, съ чулкомъ и вязальными спицами въ рукахъ, съ сказками моей покойной няньки на едва двигающихся губахъ… Все это можетъ подтвердить цлый рядъ литературныхъ произведеній послдняго времени, на которыхъ я хочу остановиться теперь… По нимъ мы можемъ, кажется, безошибочно судить о настроеніи современнаго намъ общества.
Прежде всего остановимся на драматической литератур, въ которой ярче всего выражается безсодержательность и полнйшее отсутствіе всякой цли въ ея представителяхъ. Не слыша въ журналистик тхъ сильныхъ голосовъ, которые держали ихъ въ страх и смиряли ихъ разнузданность, эти драматурги совершенно на свобод стали предаваться теперь бездльной прихоти своей фантазіи и въ своихъ хроникахъ и историческихъ драмахъ явились не боле, какъ витязями удалого, историческаго гаерства. Они въ запуски пустились баловаться эпохой Іоанна Грознаго, длая изъ послдняго безцвтнаго театральнаго ‘тирана’, столь нужнаго для ‘воскресныхъ представленій’. Раскрашивая факты лтописей крикливыми монологами, сценами злодйствъ, не зная бытовой жизни выводимой эпохи, они не замчали, что придлывали только слова и сцены къ новымъ историческимъ костюмамъ и декораціямъ, не замчали, что они только гаерствовали въ исторіи… Выходило общее недоумніе. Драматурги въ род гг. Чаева, Аверкіева и др., вообразили, что, длая окрошку изъ лтописей, они пишутъ историческія драмы la Шекспиръ и что писать ихъ вовсе нетрудно… Публика недоумвала, что хотятъ объяснить ей длинными пятиактными сценами, написанными съ гимназическимъ усердіемъ по Костомарову или Соловьеву, и не знала, кому аплодировать — автору или декоратору. Чтобъ выпутаться изъ недоразумнія, она вызывала обоихъ. Актеры, отъ которыхъ самолюбивые авторы и прозорливые рецензенты требовали тонкой игры и чуткаго пониманія ролей лтописныхъ ‘тирановъ’ и ‘злодевъ,’ изъ себя выходили, чтобъ вникнуть въ художественный смыслъ этихъ ролей. Невинныя жертвы! Они добросовстно терпли вс хулы и упреки отъ авторовъ пьесъ и отъ журнальныхъ крикуновъ, не догадываясь о томъ, что не въ ихъ вол изъ драматическихъ куколъ создать живыхъ людей. Неблагодарные поставщики драматической сцены все-таки оставались недовольны. Авторъ ‘Смерти Грознаго’ графъ А. Толстой даже за-границу отправился искать достойнаго трагика для своей пьесы, и съ восторгомъ писалъ изъ Германіи, что онъ нашелъ тамъ такого, какой ему требуется, именно такого трагика, который проситъ въ сильной драм не давать ему острой скиры, ‘иначе онъ за себя не ручается.’ Мнніе графа А. Толстаго, какъ современнаго нашего драматурга, въ этомъ случа очень знаменательно. Изъ него мы видимъ, какъ смотритъ онъ на историческую драму и чего требуетъ отъ истиннаго трагика. Его идеалъ — бшеный актеръ, который можетъ въ горячемъ монолог зарзать своего собрата (тотъ, можетъ быть, и вторыхъ, бднякъ, не получаетъ!) и опрокинуть въ оркестръ суфлерскую будку.
Несчастное авторское заблужденіе! Какъ ни слаба наша драматическая трупа, но все же ей совершенно по плечу разные ‘Князья Серебряные’, ‘Василисы Меленьтьевны’, ‘Іоанны Грозные’ и ‘Василіи Шуйскіе.’ Играющіе гг. Зубровы, Нильскіе и Леонидовы, право, нисколько не ниже и не хуже пишущихъ литературныхъ Леонидовыхъ, Нильскихъ и Зубровыхъ.
Всякій разъ, когда мн случается выходить изъ театра, прослушавъ какую нибудь пятиактную историческую панихиду, гд отпвается старина, а кстати и здравый смыслъ окаменвшаго автора, я опять вспоминаю мою старушку няню. Добрая няня!.. Твои сказки все-таки были лучше этихъ драматическихъ причитаній! Твои сказки, положимъ, ничему не научили меня, но обаяніе ихъ поэтическаго, дтски-простодушнаго вымысла мн и до сихъ поръ памятно. Дай Богъ, чтобъ новая сказка ‘Баба-Яга,’ которую, говорятъ, пишетъ г. Островскій, имла поэтическій колоритъ твоихъ волшебныхъ разсказовъ, моя милая старушка!..
Я совершенно врю пронесшемуся слуху, что г. Островскій пишетъ оперу или драму ‘Баба-Яга…’ Хотя посл комедій изъ ‘темнаго царства’, которыми г. Островскій заслужилъ себ почетное мсто въ нашей литератур, очень грустно видть, что извстный драматургъ впадаетъ въ младенческую шаловливость, но такова видно доля всхъ лучшихъ русскихъ беллетристовъ. Обществу волей-неволей приходится слушать ихъ сказы:
Прислушайтесь! Они раздаются отвсюду… Межъ тмъ, какъ мы готовимся привтствовать ‘Бабу-ягу’ автора ‘Минина’, авторъ ‘Рудина’ въ Баденъ-Баден ставитъ.-фантастическія оперетки, а въ ‘Русскомъ Встник’ посщаетъ сказочный анекдотъ ‘Лейтенантъ Ергуновъ’, столь же правдоподобный, какъ его ‘Призраки’ и ‘Собака’, и столь же художественный и запутанный по кровавой интриг, какъ ‘Петербургскіе трущобы.’ Другая сказка идетъ въ томъ же самомъ ‘Русскомъ Встник,’ хоть и названа романомъ ‘Идіотъ,’ . Достоевскаго. Этотъ романъ поражаетъ своей безпредметной старческой болтливостью и сцпленіемъ самыхъ невозможныхъ, случайныхъ сценъ и положеній… Эта сказка поставляетъ, кажется, главнымъ своимъ достоинствомъ и задачей полнйшее отсутствіе содержанія. ‘Очень легко читается!’ — вотъ главная и самая обидная похвала: такимъ произведеніямъ,— похвала, которую можно слышать очень часто теперь по поводу ‘Идіота’ г. Достоевскаго. Еще бы не легко читалось безцльное переливанье изъ пустого въ порожнее, гд авторъ словно любуется своею дтской изобртательностью и ничмъ несдержанной фантазіей!… Такую сказку можно продолжать до-безконечности, какъ ‘сказку о бломъ бычк…’ Вс эти почтенные наши сказочники на половин каждаго своего новаго созданія, по всей вроятности, смло могутъ воскликнуть въ слдъ за Фетомъ…
Самъ но знаю я, что буду
Пть, но только псня зретъ…
При такомъ способ непосредственнаго творчества едва-ли только псни ихъ могутъ быть зрлыми. Очень сомнительно!…
Всякій самый обыкновенный наблюдатель, вроятно, давно замтилъ то траги-комическое положеніе, которое переживаетъ теперь наше общество. Если сама пресса представляетъ изъ себя въ текущую минуту какой-то хаосъ разнорчивыхъ, противорчащихъ другъ другу мнній, взглядовъ, невыясненныхъ стремленій, то самое общество представляетъ изъ себя еще боле грустную картину. Оно исходитъ на ребенка, попавшаго въ средину чужого и многолюднаго Города, и онъ не знаетъ куда идти. Вс улицы одинаково стройны на видъ, дома такъ похожи между собою… Куда идти, чтобъ не заплутаться?… Въ обществ на каждомъ шагу встрчается точно такое же недоразумніе: куда идти, чтобъ не заплутаться? Кому врить? Кого слушать? Людей послдовательно и самостоятельно умныхъ вообще мало, большинство только притворяется умными, передразниваетъ мннія умныхъ людей. Не имя своихъ мнній, ‘общество не нашло ихъ и въ пресс. Оно растерялось,— да и было отчего: ему приходилось ощупью, съ завязанными глазами ходить тамъ, гд оно прежде очень смло расхаживало. Ему пришлось въ такомъ крайнемъ положеніи положиться на одни свои собственные-инстинкты. Но, увы! инстинкты эти, къ нашему прискорбію, оказались совершенно дтскими. Общество однако тмъ охотне отдалось теченію этихъ инстинктовъ, что спекулятивная часть журналистики изо всхъ силъ старалась угождать имъ. Всмъ извстно, до чего договорился г. Стебницкій, до какой наготы раздлся г. Авенаріусъ… Самымъ лучшимъ явленіемъ въ это безотрадное время былъ романъ ‘Преступленіе и наказаніе’, который однако же скоре можно отнести къ судебной медицин, чмъ къ произведеніямъ литературнымъ. Прочитавъ повсти г. Стебницкаго, Тургенева и Достоевскаго, прослушавъ театральныя сказки Островскаго и Ко, налюбовавшись всласть сценами Авенаріуса, какъ тми скоромными стереоскопическими карточками, которыя такъ любятъ юные гимназисты, общество наше стало ожидать еще новой пищи, для удовлетворенія своихъ смутныхъ инстинктовъ, и — дождалось. Въ печати появилось новое сочиненіе графа Льва Толстого ‘Война и миръ’.
Графъ Л. Толстой попалъ въ цль и романъ его имлъ успхъ неожиданный. Это была въ новомъ род ‘сказка про благо бычка.’ Во всхъ углахъ Петербурга, во всхъ сферахъ общества, даже тамъ, гд ничего не читалось, появились желтыя книжки ‘Войны и мира’, и читались положительно на расхватъ. Радоваться или нтъ такому успху романа? Пусть другіе радуются, коли есть охота, но въ сущности радоваться тутъ ршительно нечему.
До сихъ поръ графъ Л. Толстой былъ извстенъ какъ даровитый писатель, сочиненія котораго изданы были г. Стелловскимъ, какъ замчательный ‘поэтъ подробностей’, тонкихъ неуловимыхъ для обыкновеннаго анализа ощущеній и впечатлній. Эта способность улавливать самые неуловимыя ощущенія во внутренней, въ духовной жизни человка сказалась и въ новомъ его произведеніи ‘Война и миръ’, но сказалась въ ущербъ всему его произведенію. Писатель этотъ въ своемъ маленькомъ разсказ ‘Адольфъ’ могъ съ полною внимательностью и тщательностью рисовать передъ нами вс внутренніе помыслы и мимолетныя мысли своего маленького героя. Но канва ‘Войны и мира’ оказалась пошире плана ‘Адольфа’ или ‘Мятели’, она захватила въ себя широкую картину cъ Аустерлицкого сраженія до взятія Москвы французами. Авторъ взялъ на себя трудъ передать намъ одинъ изъ самыхъ важныхъ эпизодовъ русской исторіи — 1812 годъ и вс его причины. Исполненіе такихъ широкихъ замысловъ оказалось боле чмъ печально. Художественный мастеръ на отдлку равныхъ деталей, подробностей, мелочей въ своихъ произведеніяхъ, графъ Л. Толстой этимъ самымъ мастерствомъ и поизбилъ свой романъ или. какъ онъ самъ называетъ, свое сочиненіе .Война и миръ…’ Онъ, съ самымъ неподражаемымъ искуствомъ и тонкою наблюдательностью, разсказываетъ вамъ въ этомъ роман, что думалъ, напр., во время битвы раненый русскій офицеръ, но, увлекаясь описаніемъ его бреда и грезъ, авторъ совершенно забываетъ показать вамъ картину самого сраженія, сраженія, гд съ одной стороны дйствуетъ Наполеонъ, а съ другой стороны Кутузовъ или Багратіонъ, лицо котораго немного поинтересне раненаго русскаго поручика. Изъ Бородинской битвы романистъ изображаетъ съ замчательнымъ талантомъ дв, три виньетки, а всю исторію этого сраженія передаетъ съ сухостью военнаго чиновника и. какъ бы невольно сознавая всю свою несостоятельность въ этомъ случа, прикладываетъ къ роману (?) географическую карту Бородинскаго побоища. къ этому еще только недоставало приложенныхъ картинокъ съ формами наполеоновской и русской арміи. Художникъ съ поразительной врностью передаетъ, напримръ, лазаретную сцену, гд офицеру отрзываютъ ногу, которую онъ проситъ потомъ показать себ и заливается слезами, и отъ Наполеона отдлывается только тмъ, что надваетъ на него —
Его круглую шляпу
И срый походный сюртукъ,
да еще устами другого своего раненаго героя старается показать его въ вид ничтожной жалкой фигуры честолюбиваго генерала Буонапарта. Отсутствіе въ роман всякой цльности и дйствія приводитъ къ тому, что въ немъ отлично передается романистомъ то, что думаютъ его герои и ничего нтъ, что показывало бы, какъ они дйствуютъ. Военныя дйствія идутъ какъ-то сами но себ, а гражданскіе и любовные подвиги Дйствующихъ или, врне, размышляющихъ лицъ сами но себ. Событія войны 1807 г. каждый точне уразуметъ изъ отрывочныхъ писемъ князя А. Б. Куракина, напечатанныхъ въ ‘Русскомъ Архив’, чмъ изъ четырехъ томовъ (5-й еще не вышелъ) ‘Войны и мира’. Вся боевая, военная сторона этого ‘сочиненія’ производитъ тоже самое впечатлніе, какое произвела бы новая поэма ‘Всемірный потопъ’, если бы въ ней описывались только послднія усилія одного погибающаго пловца, желающаго выбраться на вершину какой-нибудь уцлвшей колонны. Подобная поэма едва ли бы призналась годной отъ временъ Всемірнаго потопа до временъ ‘Всемірнаго Труда’.
Что же касается до мастерства графа А. Толстаго улавливать разныя внутреннія ощущенія человка, то могу сказать, что въ новомъ его произведеніи они подчасъ такъ ужъ тонки, что даже сомнваешься въ художественной правд и въ ихъ естественной возможности. Приведу одинъ только примръ. Князь Андрей (одинъ изъ главныхъ героевъ) возвратился изъ-за границы, какъ разъ въ то время, когда съ его беременной женой начались послдніе припадки и въ спальн родильницы находился акушеръ (пріхавшій случайно вмст съ княземъ Андреемъ) и повивальная бабка.
‘Жалкіе безпомощно-животные стоны слышались изъ двери. Князь Андрей всталъ, подошелъ къ двери и хотлъ отворить ее. Дверь держалъ кто-то… Онъ сталъ ходить по комнат. Крики замолкли, еще прошло нсколько минутъ. Вдругъ страшный крикъ — не ея крикъ, она не могла такъ кричать — раздался въ сосдней комнат… Послышался крикъ ребенка.
— Зачмъ принесли туда ребенка? подумалъ въ первую минуту князь Андрей. Ребенокъ? Какой?.. Зачмъ тамъ ребенокъ? Или это родился ребенокъ’?.. Тогда онъ вдругъ понялъ все радостное, значеніе, этого крика. (?!!)
Такая недогадливость боле чмъ странна въ такомъ умномъ и ученомъ геро 1812 года, какимъ былъ князь Андрей. Еще на послдней станціи онъ узналъ, что детъ вмст съ акушеромъ, который вызванъ къ его жен, потомъ прізжаетъ домой, слышитъ дтскій крикъ въ другой комнат и удивляется: зачмъ принесли туда ребенка? Зачмъ тамъ ребенокъ?.. Какъ хотите, а это черезъ чуръ ужь наивно что-то…
Вообще, вс четыре тома ‘Войны и мира’ собраны изъ такихъ несшитыхъ клочковъ отдльныхъ, мастерски набросанныхъ сценъ, неумло разсказанныхъ военныхъ плановъ и дйствій, и множества непонятно изложенныхъ мистическихъ соображеній, что безъ труда можно предположить, что романъ этотъ составленъ слдующимъ остроумнымъ способомъ. Положимъ, напримръ, что какой-нибудь г. Шубинскій или г. Семевскій, по приказанію графа Л. Толстаго, составилъ по разнымъ военнымъ источникамъ и архивамъ дв, три статейки о битв близь Праценской горы и о Бородинской битв, а графъ Толстой вставилъ ихъ между своими сценами, добавивъ отъ себя, что Наполеонъ при вид труповъ убитыхъ и раненыхъ солдатъ воскликнулъ: ‘Voila un belle mort’!.. Еслибъ мн сказали про такой способъ составленія ‘Войны и мира’, я бы этому безъ труда поврилъ. Во всякомъ случа, вс четыре тома ршительно не представляютъ одного цлаго произведенія. Можно бы было предположить, что томы эти писались къ спху, какъ срочная журнальная статья, но самъ авторъ въ своемъ заявленіи ‘Нсколько словъ по поводу книги’ ‘Война и миръ’ говоритъ совершенно противное. Оказывается, что книга эта писана имъ въ продолженіи пяти лтъ, ‘при наилучшихъ условіяхъ жизни’, какъ прибавляетъ графъ Л. Толстой. Хотя намъ всмъ очень пріятно, что есть у насъ писатели, которые пользуются ‘наилучшими условіями жизни’, но ‘Война и миръ’ отъ такого заявленія скоре теряетъ, чмъ выигрываетъ. Впрочемъ, заявленіе графа Толстаго о своей пятиярусной книг вообще заслуживаетъ вниманіе и избавляетъ насъ отъ труда толкованія разныхъ темныхъ, сбивчивыхъ и мистическихъ мстъ ея.
Въ своемъ ‘объясненіи’, помщенномъ въ No ТЗ ‘Русскаго Архива’ текущаго года, авторъ книги ‘Война и миръ’, графъ Л. Толстой, высказывая свое полнйшее недовріе къ историческимъ даннымъ, опирается на странные весьма аргументы. Онъ отвергаетъ всю силу историческихъ событій и историческихъ личностей и заявляетъ, что исторіей управляетъ какой-то ‘стихійный, зоологическій законъ’, дйствующій фаталистически. ‘Исторіей, говоритъ онъ, такъ и событіями войнъ 1805, 1807 и 1812 года управлялъ только одинъ ‘законъ предопредленія’. Понятно, что имя такой магометанскій взглядъ на исторію, графъ Л. Толстой съ такою недоброжелательностью относился къ ничтожной фигурк Наполеона и вмсто Бородинской битвы сочинилъ какіе-то маневры съ діалогами, почти нисколько не стараясь связать военныхъ дйствій 1812 года съ дйствующими лицами романа.
Кром своихъ магометанскихъ возрній на исторію, графъ Левъ Толстой наивнымъ образомъ завряетъ, что характеръ и нравственный уровень обществъ выводимой имъ эпохи были гораздо выше теперешняго. Онъ отвергаетъ живые безобразные типы того времени въ род Куролесова, забываетъ неопровержимые факты тогдашняго самодурства и буйнаго произвола. Онъ прямо говоритъ: ‘Я знаю, въ чемъ состоитъ тотъ характеръ времени, котораго не находятъ въ моемъ роман,— это ужасы крпостнаго права, закладыванье женъ въ стны, сченіе взрослыхъ сыновей, Салтычиха и т. п., и этотъ характеръ того времени, который живетъ въ нашемъ представленіи — я не считаю врнымъ и не желалъ выразитъ…’ Мирный авторъ военнаго романа дйствительно обошелъ все это въ своемъ произведеніи, и ни одной подобной картиной не оскорбилъ наше эстетическое чувство. Его герои очень усердно говорятъ на мстномъ, потасканномъ французскомъ язык, влюбляются, играютъ въ карты и въ войну, и даже свои полуночныя оргіи кончаютъ очень благоразумно. Только одинъ фактъ изъ высшаго круга, въ род милой шутки, передаетъ романистъ, говоря о двухъ милыхъ шалунахъ, которые привязали квартальнаго къ спин медвдя и пустили медвдя въ Мойку. Не мшаетъ замтить, что авторъ въ лиц этихъ невинныхъ шутниковъ выводитъ двухъ лучшихъ и симпатичныхъ героевъ своего романа.
И такъ, если въ роман нтъ художественной правды нравовъ тогдашняго общества, если въ немъ нтъ исторической войны 1812 года, то что же наконецъ въ немъ остается, кром отдльныхъ, мастерски набросанныхъ виньетокъ? Какова заслуга такого патріотическаго творенія на магометанской подкладк? А главное чмъ объяснить неимоврный успхъ этого романа въ нашемъ обществ?
На послдній вопросъ я могу только отвтить тоже вопросомъ: почему публика столицы съ такой охотой любитъ ходить смотрть майскій парадъ и все Марсово поле покрывается тысячными толпами людей разныхъ сословій?.. Потому, что такое зрлище вообще не лишено нкоторой картинности, зрлище, гд красивыми, стройными рядами двигается передъ массой гвардейская конница и пхота. Все это очень любопытно… Точно такое же впечатлніе производятъ на толпу подобные романы, какъ ‘Война и миръ’, гд все есть подобное, даже лучше: есть историческія личности Наполеона I, Александра I и ихъ сподвижниковъ, есть блестящіе балы и сраженія, дуэли и ампутаціи, любовь и трупы, лазареты и псовыя охоты, чего же лучше? Большинство публики не ищетъ исторической врности событій и художественной полноты всего романа, Если ‘Рославлевъ’ Загоскина и ‘Леонидъ’ Р. Зотова донын еще находятъ своихъ поклонниковъ, то книга ‘Война и миръ’ и подавно нашла своихъ читателей. Подобнымъ сказкамъ найдется везд мсто — и въ большомъ учено-литературномъ журнал, и въ дтскомъ, альманах.
Старые, отживающіе писатели досказываютъ намъ свои послднія сказки. Пока нтъ новыхъ, лучшихъ дятелей, послушаемъ и ихъ на безлюдьи…
Кто новый писатель и кто писатель старый?— это у насъ пока вопросъ относительный и спорный: докторъ Ханъ думаетъ одно, а литераторъ А. А. Краевскій думаетъ другое но этому поводу. Оригинальне всхъ въ этомъ случа мнніе г. Генкеля, который хотя не докторъ, не литераторъ, но во всякомъ случа старый и опытный издатель. Давно уже, напр., г. Генкель длаетъ публикаціи о своемъ сборник литературныхъ статей русскихъ писателей подъ названіемъ ‘Современники’. Всякій, разумется, подумаетъ, что г. Генкель ‘современниками’, безъ сомннія, называетъ только современныхъ дятелей,— также думалъ и я. Каково же было мое удивленіе, когда я въ I том этого сборника, попавшагося мн въ руки, не нашелъ ни одного современнаго писателя, а встртилъ давно уже забытыя имена: Вл. Панаева, . Глинки, графини Ростопчиной, фонъ-Лизандора, Н. Греча, Плаксина, Измайлова и барона Брамбеуса. Вс эти господа, по мннію г. Генкеля, все еще ‘современники’! Какъ это вамъ нравится? Пожалуй, по систем г. Генкеля, Ломоносовъ, Княжнинъ или Сумароковъ тоже принадлежатъ къ числу современныхъ литераторовъ!
Вотъ г. Тибленъ такъ гораздо осторожне уметъ сортировать русскихъ дятелей, и въ этомъ случа можетъ дать г. Генкелю самый поучительный урокъ. Для современныхъ писателей онъ открылъ особый ежемсячный органъ ‘Современное обозрніе’, а для1 начинающихъ авторовъ издалъ первый номеръ литературнаго сборника ‘Новые писатели’. Послднее предпріятіе задумано имъ потому, что ‘ближайшее знакомство съ журнальнымъ дломъ (?!) не замедлило убдитъ его въ томъ, что развитіе новыхъ молодыхъ силъ мало интересуетъ русскую публику’. Въ этомъ короткомъ заявленіи г. Тиблена есть прежде всего два непонятныя обстоятельства. Во 1-хъ то, когда это г. Тибленъ усплъ сдлать ближайшее знакомство съ журнальнымъ дломъ? Если онъ ему обучался на первыхъ книжкахъ своего ‘Современнаго обозрнія’,.то не многому же онъ могъ въ немъ научиться. Во 2-хъ, весьма подозрительна мысль, что въ журналахъ публика оставляетъ безъ вниманія новыя молодыя силы. На это нтъ никакихъ фактовъ. Пока ни одинъ еще новый, молодой талантъ не оставался незамченнымъ при первомъ же своемъ появленіи. Если же публика не оцнила по заслугамъ новыхъ, журнальныхъ дарованій, явившихся въ ‘Современномъ обозрніи’, какъ, напримръ, автора ‘Падающихъ звздъ’ г. Хлбникова и вновь начинающаго романиста г. Авдева, то на эти примры упираться едва ли возможно но множеству разныхъ соображеній, которыя сдлаются знакомы г. Тиблену, когда опч. еще ближе познакомится съ новымъ для него журнальнымъ дломъ. Юные же дятели его сборника ‘Новые писатели’ на первый разъ заявили себя далеко не блестящимъ образомъ. Изъ двухъ повствователей, первый, г. Дилинъ въ своей повсти ‘Суровая дорога’ можетъ какъ разъ стать рядомъ съ г. Ливановымъ, авторомъ нкоторыхъ острожныхъ повстей, другой же, г. Бредовъ, въ своемъ отрывк изъ романа: ‘Лтопись блажной колоніи’ является достойнымъ сподвижникомъ г. Вл. Монументовъ съ его клубничными пснями и г. Авенаріуса съ его ‘Повтріемъ’. Въ этомъ отрывк изъ романа (воображаю, каковъ долженъ быть весь романъ, если хорошъ такъ избранный отрывокъ!) есть всевозможныя прелести эротическо-медицинскаго свойства. Вы увидите въ немъ безсильнаго старика, женившагося на молодой двушк, потомъ перенесетесь въ супружескую спальню въ первый вечеръ брака, потомъ наткнетесь на цлую страницу соблазнительныхъ точекъ и, наконецъ, вникнете въ сладость бесды измученнаго стараго мужа съ докторомъ ‘объ укрпляющихъ средствахъ’… Почему именно г. Бредовъ избираетъ такіе щекотливые мотивы для своего романа, онъ длаетъ слдующее объясненіе, но примру объясненія г. Авенаріуса, своей повсти: ‘Мы пришли къ тому убжденію, пишетъ г. Бредовъ, что писателю нужно описывать настоящую дйствительность со всмъ тмъ колоритомъ, который еще лежитъ такимъ густымъ слоемъ на всхъ такъ называемыхъ у насъ, чистыхъ побужденіяхъ’. Странное дло: и г. Авенаріусъ говорилъ почти тоже самое въ свое оправданіе!
Судя по изящному изданію и альбомному переплету ‘Новыхъ писателей’, можно предположить, что этотъ сборникъ съ отрывкомъ изъ грязно-назидательнаго романа г. Бредова предназначается больше для прекраснаго пола и дамскихъ комнатъ… Мужской же половин рода человческаго кажется предоставляется читать въ ‘новыхъ писателяхъ’ статью о ‘Дым’ Тургенева. Въ этой стать, кром общихъ мстъ о характер и поведеніи Литвинова и Ирины, есть небезъинтересный совтъ г. Тургеневу. Авторъ этой статьи г. Руслановъ, заявляя съ неудовольствіемъ, что почтенному романисту не стоило вовсе обрисовывать безобразную ораву Губарева, даетъ г. Тургеневу совтъ хать въ Гейдельбергъ, чтобъ поискать среди тамошней учащейся русской молодежи типовъ для своей сатиры. Такой новый пріемъ для литературнаго новичка, по нашему мннію, очень смлъ. Мы имемъ право соглашаться или не соглашаться съ мнніями романиста, но давать ему совты видока — куда ему именно нужно хать за мотивами для каррикатуры — такая манера была еще чужда до сей поры нашимъ литературнымъ нравамъ. Г. Тибленъ, ‘какъ человкъ опытный въ журнальномъ дл’, первый подаетъ такой совтъ и, чего добраго пожалуй, найдутся охотники для подражанія.
По моему скромному мннію, успхъ сборника ‘Новые писатели’ будетъ несомнннымъ, если справедливъ распространившійся слухъ о томъ, что сборникъ этотъ основанъ на однихъ началахъ съ прекратившейся газетой покойнаго Льва Камбека, т. е. что за напечатаніе своихъ статей авторы сами будутъ платить редакціи деньги. Такая система очень раціональна и даетъ большой просторъ возникающимъ русскимъ силамъ, подъ охраной г. Тиблена.
Въ самомъ дл, нужно же кому нибудь позаботиться о судьб начинающихъ молодыхъ писателей. Журналисты, по мннію г. Тиблена, ихъ тснятъ и заслоняютъ, публика не признаетъ, а издатели, въ род г. Генкеля, предпочитаютъ имъ подвальные старые труды какого нибудь фонъ-Лизандера, Тазъ-Баши и Комарова. На кого же еще уповать больше?.. На ‘Общество для пособія нуждающимся ученымъ и литераторамъ’ — плохая надежда… Для него и извстность, и литературныя заслуги часто ничего не значатъ… Изъ послднихъ отчетовъ комитета этого филантропическаго учрежденія мы узнаемъ, что нужны еще нкоторыя условія для полученія отъ него временнаго хоть пособія. Первое условіе: нужно имть ‘хорошее направленіе’ т. е. такое направленіе, которое одобрилъ бы комитетъ общества, а во-вторыхъ нужно имть непремнно пріятную наружность, чтобъ произвести на котораго нибудь изъ членовъ комитета ‘пріятное впечатлніе’… По крайней мр, такъ доноситъ отчетъ комитета общества, отъ котораго одинъ молодой писатель получилъ вспомоществованіе, потому что былъ такъ счастливъ, что произвелъ хорошее впечатлніе на одного изъ представителей комитета. Вотъ два роковыя и тягостныя условія, подъ которыя могъ но подойти даже самъ H. В. Гоголь, еслибъ онъ жилъ въ наше время, или же если бы составъ комитета литературнаго фонда существовалъ и дйствовалъ во времена автора ‘Ревизора’. Извстно, что большинство литературныхъ современниковъ Гоголя упорно признавало его направленіе нехорошимъ и положительно вреднымъ для общества. Съ другой стороны, также очень хорошо извстно, что Гоголь своею наружностью и манерой, говорятъ, на всхъ производилъ въ первый разъ очень непріятное и тяжелое впечатлніе. Слдовательно, есть полнйшее вроятіе, что и наружностью и направленіемъ своимъ Гоголь не удовлетворилъ бы членовъ нашего литературно-канцелярскаго комитета и потерплъ бы афронтъ. Sic!..
Оцнивъ строгое отношеніе членовъ комитета къ наружности писателей, я останавливаюсь на томъ мнніи, что члены эти должны быть большіе поклонники балета: они смотрятъ на литераторовъ, какъ на танцовщицъ. Которая изъ нихъ покрасиве, та и достойне ихъ расположенія и услугъ. Разумется, вносить подобный балетный взглядъ въ дло такого благотворительнаго учрежденія, какъ ‘Общество для пособія нуждающимся ученымъ и литераторамъ’, повидимому, не совсмъ удобно и прилично, и члены комитета этого общества недалеко ушли отъ тхъ начальниковъ недалекаго нашего прошлаго, которые, вроятно, на основаніи того же балетнаго взгляда выгоняли своихъ чиновниковъ изъ службы.
— Извольте подавать въ отставку!
— Чмъ я заслужилъ это, ваше — ство?
— Мн ваше лицо не нравится…
И коротко и ясно. Не далеко же ушли отъ такихъ самодуровъ литературные наши филантропы!.. Скорбя за всхъ тхъ писателей, которыхъ наружность не совсмъ привлекательна, я также скорблю о томъ, что члены этого комитета не приняли на себя труда разъяснить въ тхъ же своихъ отчетахъ вопросъ о томъ: что подразумваютъ они подъ словомъ ‘хорошее направленіе?’ Это разъясненіе хоть до нкоторой степени ознакомило бы насъ съ принципами закрытаго клуба нашихъ филантроповъ, а писателей вывело бы изъ недоразумнія: тогда каждый бы зналъ, можетъ ли онъ разсчитывать на пособіе общества. А пока теперь у всхъ у нихъ т. е. у тхъ, въ которыхъ сохранилось еще хотя какое нибудь довріе къ этому обществу, нтъ даже неяснаго понятія о томъ, какое именно ‘направленіе’ одобряютъ члены комитета.
Подобный вопросъ ршить, кажется, не очень трудно, стоитъ только комитету сказать гд нибудь кстати въ своемъ отчет сжатое мнніе о литературныхъ трудахъ какого нибудь современнаго публициста, разумется, сказавъ его имя. Этимъ бы все разъяснилось.
Интересно бы, напр., узнать мнніе комитета о текущей дятельности ‘незнакомца’, подвизающагося въ ‘С.-Петербургскихъ Вдомостяхъ’. Самъ по себ ‘незнакомецъ’ есть не боле какъ жалкое журнальное ничтожество, но дло тутъ не въ немъ, а въ томъ — не пріятны ли сердцу членовъ комитета такіе дятели, не ихъ ли убжденія приходятся имъ по вкусу? Вотъ что любопытно, милостивые государи!..
Такъ ли, напр., смотрятъ наши благотворители на стремленіе русскихъ женщинъ учиться, какъ смотритъ фельетонистъ г. Корша, выражая своимъ мнніемъ и мнніе академической газеты? По мннію того самаго ‘незнакомца’ вопросъ о женскомъ образованіи, по примру г-жи Сусловой, ‘могъ зародиться только въ голов достаточно праздной и достаточно свихнувшейся‘, и онъ совтуетъ всмъ женщинамъ, желающимъ отправляться ‘въ республиканскій’ городъ Цюрихъ — лучше остаться дома и рожать дтей…
У меня, впрочемъ, есть нкоторое вроятіе предпологать, что члены комитета подобный взглядъ признаютъ за то самое ‘хорошее убжденіе’, котораго они требуютъ отъ писателя. Сколько мн извстно, редакторъ С.-Петербургскихъ Вдомостей г. Валентинъ Коршъ, если не въ настоящее время, то нсколько раньше былъ членомъ этаго благотворительнаго комитета, а итого бы неслучилось, если бы его газета со всми Незнакомцами, Зетами и другими сподвижниками г. Корша не признавалась комитетомъ общества за изданіе съ убжденіями, имъ не раздляемыми. Вдь даже закостюмированные отчеты комитета общества печатаются постоянно на страницахъ ‘С.-Петербургскихъ Вдомостей’…
Вс эти боле или мене врныя соображенія о принципахъ филантропическаго ареопага я привожу, разумется, не для аргусовъ литературнаго фонда, но для тхъ недальновидныхъ литературныхъ дятелей, которые до сихъ поръ ожидаютъ чего-то лучшаго и хорошаго отъ теперяшняго состава комитета ‘Общества для пособія нуждающимся литераторамъ и ученымъ’.
Вроятно, всмъ извстна исторія Бирскаго исправника, и я о ней распространяться не буду. Бирскій исправникъ былъ лично оскорбленъ своимъ противникомъ. Бирскій исправникъ пишетъ, что онъ честный человкъ и что честные люди за оскорбленіе отплачиваютъ врагу равносильнымъ оскорбленіемъ. Бирскій исправникъ равносильнымъ оскорбленіемъ призналъ ‘наказаніе тлесное,’ а потому выскъ розгами своего оскорбителя, о чемъ съ благородною откровенностью извщаетъ россійскую публику.
Nil admiraiі!— вотъ девизъ нашего времени. Будемъ ли мы особенно удивляться Бирскому исправнику, когда пріемы его рыцарской расправы можемъ встртить въ сред высшаго развитія, даже между людьми, стоящими во глав прессы и классическаго образованія, и даже предполагаю, даже почти увренъ, что Бирскій исправникъ самъ предпочитаетъ классическое образованіе реальному, получивъ на этихъ дняхъ изъ Москвы новую былину о подвигахъ московскихъ классиковъ, я имю даже нкоторое основаніе предполагать что, былина эта принадлежитъ перу того же самаго Бирскаго исправника. Былина эта не отличается никакими особенными поэтическими достоинствами, но тмъ же самымъ не отличаются и стихи разныхъ Пальминыхъ, Бурениныхъ и другихъ стихотворцевъ нашей журналистики, но за то въ московской былин есть не лишенный значенія фактъ изъ подвиговъ передовыхъ тамошнихъ классиковъ, а потому былину эту я не лишнимъ считаю привести въ своихъ замткахъ:
Московская былина.
Въ темномъ лс, межъ двухъ сосенъ,
Въ зимній вечеръ на свиданье
Собрались — медвдь огромный
И медвдица большая.
Тотъ и эта лишь недавно,
Испытавъ вс узы рабства
И позоръ желзной цпи,
Вновь извдали свободу.
Тотъ и эта пламенли
Страстью зврскою другъ ко другу,
Но у нихъ раздоръ былъ вчный
За различіе принциповъ.
Былъ медвдь цивилизованъ
И, на привязи блуждая
По Москв, въ ней нахватался
Разныхъ мнній современныхъ.
Тотъ медвдь былъ истый классикъ…
Но медвдица когда-то
Въ клтк Гебгардтъ въ Петербург
Воспиталась по иному.
Реалисткой въ полномъ смысл
Разнилась она у Гебгардтъ
И неистово рычала
Лишь при слов: ‘Русскій Встникъ.’
‘Классицизмъ въ образованьи’
Вчнымъ яблокомъ раздора
Былъ въ любовныхъ отношеньяхъ
У медвдицы съ медвдемъ.
Каждый разъ ихъ споръ ученый
Заключался страшнымъ боемъ:
Вкругъ летли клочья шерсти
И на землю кровь струилась…
Точно также, межъ двухъ сосенъ,
Въ чащ лса повстрчавшись,
И теперь вступили зври
Въ самый споръ ожесточенный.
Но, медвдицу желая,
Окончательно уврить,
Что блюдутъ людскіе нравы
Лишь классическія школы,
Тотъ медвдь разсказъ свой началъ
Предъ подругой чернобурой:
— ‘Мн вчера одна лисица
Фактъ одинъ передавала,
А, ты знаешь, вс лисицы
Съ быстротою телеграфа
Всюду новости разносятъ:
Есть въ Москв — ты слушай — школа,
И ее считаю первой
А берлогой классицизма,
Но ученымъ педагогамъ,
Но систем и порядкамъ.
Въ этой школ былъ назначенъ
День экзаменовъ недавно
И билеты для вопросовъ
Положили педагоги —
На стол въ огромной урн…
Торжество готово было,
Но одинъ шалунъ какой-то,
Ради шалости наполнилъ
Гадкой жидкостью ту урну.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сонмъ наставниковъ воспрянулъ:
‘Кто виновный?..’ Очень скоро
Былъ открытъ шалунъ московскій,
И — подвергнутъ приговору:
‘За такое нарушенье
‘Правилъ школы и порядка,
‘Дать ему, при цлой школ,
‘Дв пощечины публично…’
Сдовласый классикъ тотчасъ
Приговоръ такой исполнилъ,
Къ двумъ пощечинамъ прибавивъ
Изъ Горація цитату.
— Гд, скажи, такую мудрость
Ты найдешь въ реальныхъ школахъ?
Гд умютъ такъ безъ розогъ
Пріучать дтей къ порядку?
Гд?.. Съ торжественною позой
Смолкъ медвдь и поднялъ лапу,
Но медвдица молчала:
Только слезы умиленья
Съ морды капали струями…
И, раскаяньемъ томима,
Вдругъ она къ груди прижала
Грудь мохнатаго супруга.
Съ этихъ поръ лсные зври
Ихъ всегда встрчали вмст,
И вопросъ о классицизм
Пересталъ мшать ихъ счастью.
Если по смыслу этой былины врно, что московскіе классики придумали такой способъ публичнаго наказанія своихъ воспитанниковъ, то мы можемъ кстати указать на другой странный фактъ — какъ петербургскіе издатели публично наказываютъ своихъ собственныхъ сотрудниковъ. На этомъ поприщ ознаменовалъ себя недавно самымъ блистательнымъ образомъ тотъ же самый г. Генкель, издатель сборника ‘Современники’. Кром ‘Современниковъ’ г. Генкель издаетъ теперь еженедльную газету ‘Недля’. О газет этой я не сказалъ бы ни слова — ни худого, ни хорошаго, если бы судьба ея сотрудниковъ не заставила обратить на себя моего вниманія. Я откровенно и сердечно готовъ высказать свое полнйшее соболзнованіе и искреннее сожалніе особенно одному изъ сотрудниковъ ‘Недли’, г. Михайловскому, автору ‘Журнальныхъ обозрній’ этой газеты. Журналъ ‘Дло’, по моему мннію преимущественно предъ другими долженъ сочувственно отнестись къ этому молодому публицисту, потому что именно по поводу ‘Дла’ и былъ г. Михайловскій наказанъ публично своимъ издателемъ-редакторомъ.
Печальное для г. Михайловскаго и курьезное для публики событіе это заключается въ томъ, что въ послднемъ своемъ ‘Журнальномъ обозрніи’ (‘Недля’ No 15) г. Михайловскій пожелалъ, что называется, ‘оборвать’ журналъ ‘Дло’. Особенно страннаго въ такомъ желаніи нтъ ничего, если публицистъ находитъ въ другомъ орган какіе нибудь мотивы для порицанія, отчего не порицать, не похулить его? Опытный журналистъ въ такихъ случаяхъ не стсняется и, признавая ненужность или вредъ того или другого органа,— такъ прямо и относится къ его произведеніямъ… Но г. Михайловскій нсколько ороблъ передъ своимъ собственнымъ желаніемъ, ороблъ и голосъ его нсколько задрожалъ. Робость и нкоторое недовріе къ самому себ онъ ни сказалъ прямо такимъ соображеніемъ: ‘можно ли мн ругать тотъ журналъ, который г. Загуляевъ причисляетъ къ ‘крайней лвой фракціи’, къ которой тоже относитъ и ‘Недлю’?.. Какъ это я въ либеральномъ орган буду бранить органъ тоже либеральный?.. Однако посл нкотораго колебанія, г. Михайловскій, желая доказать, что онъ вовсе но боится г. Загуляева и желаетъ быть безпристрастнымъ къ ‘либеральной партіи’, очень ршительно, съ порывомъ всхъ робкихъ людей, принялся уязвлять журналъ ‘Дло’… По поводу этого уязвленія я говорить ничего не буду, ибо не полемизировать хочу съ г. Михайловскимъ, а высказать свое полнйшее участіе къ дальнйшему его несчастному и двусмысленному положенію.
Ровно черезъ недлю посл ‘журнальнаго обозрнія’ г. Михайловскаго, въ которомъ онъ заявляетъ, что не станетъ ‘умалчивать о журнальныхъ нелпостяхъ только потому, что они напечатаны въ либеральномъ журнал,’, ровно черезъ семь дней посл этого въ No 16 той же ‘Недли’ появляется одно изъ историческихъ писемъ’ г. П. Мартова, постояннаго сотрудника той же газеты г. Генкеля… Все это письмо, къ вроятному ужасу г. Михайловскаго, г. Миртовъ посвящаетъ именно тому вопросу, который такъ нецеремонно разршилъ г. Михайловскій. Г. Миртовъ очень пространно и убдительно доказываетъ въ этомъ письм, что прогрессъ цивилизаціи можетъ погибнуть вслдствіе непрочности связи передовой партіи движенія, что ей теперь ‘нужно сойтись, сплотиться вмст, думать сообща, дйствовать сообща’, что распаденіе и перебранка партіи — это смерть, отрченіе отъ побды, общаго дла, отъ будущности партіи.’ Г. Миртовъ очень толково доказываетъ г. Михайловскому (читая его ‘письмо’, невольно подумаешь, что оно писано авторомъ собственно для г. Михайловскаго, чтобъ хоть на будущее время ‘человкъ не баловался’), какъ необходимы для успха дла организація, единомышленность партіи, отстраненіе всхъ несогласій и мелкихъ пикировокъ другъ съ другомъ, что внутренніе раздоры партіи только поселяютъ въ обществ недовріе къ ней, что при этомъ ренегаты будутъ волочить ихъ знамена по грязи, будутъ смяться надъ ними…
Чмъ справедливе въ этомъ случа мысль г. П. Миртова, тмъ обидне длается она для г. Михайловскаго, который въ томъ же самомъ журнал за недлю назадъ говоритъ совершенно противное и, не побоявшись тогда г. Загуляева, пристыживается теперь г. Миртовымъ {Прошу извиненія у г. Миртова, что это почтенное имя мн приходится случайно сопоставлять съ именемъ г. Загуляева, которому собственно нтъ имени…}.
Не безжалостны-ли посл того, не жестоки ли къ своимъ сотрудникамъ, да и къ самому себ кстати, вы, издатель-редакторъ ‘Недли’, г. Генкель? На листахъ собственной газеты вы въ теченіи семи дней отказались, умывши руки отъ своихъ собственныхъ мнній, т. е. отъ мннія, одного изъ вашихъ внутреннихъ хроникеровъ, отнерлись отъ своей газеты, которая сегодня говоритъ одно, а завтра другое. За что вы такъ компрометируете мнніе г. Михайловскаго, который, нтъ сомннія, сильно дорожитъ имъ? За кого наконецъ вы считаете вашихъ читателей, принужденныхъ видть ваше бичеваніе въ газет ‘Недля,’ которая такъ шарлатански относится къ журнальному длу? Въ конц концовъ нужно же вамъ, г. Генкель, отречься или отъ мннія г. Михайловскаго или отъ взгляда г. П. Миртова. Два эти взгляда въ одномъ изданіи ужиться не могутъ…
Вздохнувши вмст съ Генкелемъ, я вмст съ нимъ могу сказать, что гораздо безопасне сшивать сочиненія покойныхъ писателей въ вид сборника. Современники,’ чмъ издавать живую, современную газету, которую еще ‘Всемірный трудъ’ причисляетъ къ крайней лвой фракціи…’ Нтъ, это не лвая партія, г. Генкель, а просто лвша между партіями {Если бы г. Михайловскій ограничился только одними ухарскими выходками противъ ‘Дла’, то эти выходки не заслуживали бы ни малйшаго вниманія, ‘Дло’ не такой органъ, который бы могъ претендовать на похвалы, еще боле пошлыя, чмъ безцльная ругань, гг. Михайловскихъ и За Гуляевыхъ. Но г. Михайловскій позволяетъ себ открывать псевдонимы, и открывать неудачно. Статья ‘Общественные инстинкты пчелъ’, помщенная въ З-й кн. ‘Дла’ и удостоенная особеннаго вниманія публицистомъ ‘Недли’, приписана имъ г. Шелгунову. Заявляемъ, что это ложь, тмъ боле наглая, что не имла никакого основанія. Статья эта передлана редакціею изъ журнала ‘Association’ и принадлежитъ извстному натуралисту Туссенелю. Отъ невжества г. Михайловскаго, конечно, нельзя ожидать, чтобы онъ зналъ, что такое журналъ Association и кто такой Туссенель — мы этого и не требуемъ, но зачмъ же говорить о томъ, чего не знаешь и говорить съ такой самоувренной отвагой? Мы ничему не удивляемся въ нашей журналистик, но хотли бы только растолковать всмъ гг. Михайловскимъ, что открывать чужіе псевдонимы тоже, что распечатывать чужое письмо или подсматривать въ замочную скважину чужой двери. Отъ редакціи.}.
— Въ заключеніе скажу нсколько словъ о петербургской жизни. Къ наступающей весн Петербургъ видимо утомился, усталъ отъ всевозможныхъ впечатлній зимняго сезона. Петербургъ утомился отъ шумной и веселой своей благотворительности, усталъ отъ танцевъ, Дьяченки, маскарадовъ, ‘Живой души’ г-жи Марко-Вовчекъ, отъ любительскихъ спектаклей, лотерей, концертовъ и клубныхъ удовольствій. Нева взломала ледъ… Каждый подумываетъ какъ бы провести ему лто, куда бы ухать, убжать отъ Петербурга, отъ судебныхъ камеръ, камелій и литературы. Могу сказать одно: никуда не убжите, друзья мои!..