(Общественныя и литературныя замтки и размышленія.)
Похороны Д. И. Писарева.— Надгробныя рчи и стихотвореніе, посвященное покойнику.— Сотрудникъ ‘Голоса’, попавшій въ судъ за печатное оскорбленіе женщины и его обвинитель-защитникъ.— Обоюдоострый адвокатскій мечъ г. Лохвицкаго.— Загуляевскій намстникъ въ ‘Голос’.— Гд оканчивается ложь и начинается правда?— Скарятинъ и его доказательства пьянства народа.— Одинъ изъ современныхъ поэтовъ.— Лто въ Петербург,— Поджоги и подметныя письма.— ‘Батюшкины братцы’.
Въ понедльникъ, 29-го іюля были похороны Д. И. Писарева. Мн приходится этимъ печальнымъ извстіемъ начать свои замтки. Въ часъ пополудни отъ воротъ маріинской больницы двинулось погребальное шествіе, сопровождаемое огромнымъ числомъ, друзей и почитателей покойнаго. Несмотря на тяжесть свинцоваго гроба, его сняли съ катафалка и несли на рукахъ поперемнно до самаго Волкова кладбища. Въ числ публики было много дамъ.
— Кого это хоронятъ? спрашивали многіе по Дорог и, узнавъ, что Писарева, примыкали къ процессіи и шли безъ шапокъ до самой могилы.
Рядомъ съ могилой Добролюбова свинцовый гробъ былъ опущенъ въ землю. На его крышку посыпались цвты. Долго длилось надъ могилой то глубокое молчаніе, которое подъ часъ бываетъ краснорчиве всякихъ словъ.
Наконецъ оно было прервано. Было сказано четыре короткихъ слова. На всхъ произвела сильное впечатлніе послдняя рчь писателя, бывшаго когда-то въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ съ покойнымъ Дмитріемъ Иванычемъ. Его рчь вовсе не отличалась холоднымъ блескомъ приготовившагося оратора, но была искреннимъ, задушевнымъ словомъ, крикомъ горькой печали, какъ т короткія слова Гамлета надъ могилою Офеліи:
На многихъ глазахъ навернулись слезы… Многія дамы громко рыдали. Плакалъ даже полицейскій чиновникъ!…
Совершенно другого рода впечатлніе произвели на публику рчи двухъ господъ, заспорившихъ другъ съ, другомъ надъ могилой Писарева и бросившихъ одинъ въ другаго полемическія копья о литературномъ значеніи покойника и о томъ, много или мало нужно говорить у его гроба. Пренія эти по своему фельетонному характеру были совершенно неумстны и на многихъ лицахъ выразилось полнйшее недоумніе и досада.
Кром того были прочитаны два стихотворенія, посвященныя памяти Писарева. Третье стихотвореніе, принадлежащее одному поэту, но нечитанное на кладбищ, я, пользуясь правомъ, мн даннымъ, не лишнимъ нахожу привести на страницахъ ‘Дла’. Вотъ это стихотвореніе.
О, Death! thou dunnest of all dune.
Byron.
Свинцовый гробъ спустили въ землю мы,
Свинцовой тяжестью въ сердцахъ лежало горе:
Еще одна волна въ житейскомъ темномъ мор
Прахъ юноши умчала въ царство тьмы.
Еще одна утраченная Сила,
Средь дорогихъ могилъ-еще одна могила!..
Усопшій труженикъ!.. Твоя судьба
На размышленье горькое наводитъ:
Не въ первый разъ предъ нами происходитъ
Холодная, упорная борьба,
Гд смерть, готовясь къ новой тризн,
Все лучшее беретъ у новой жизни,
Лишь оставляя ей побдоносно въ даръ
Житейскій хламъ, ничтожество, растлнье,
А все, что молодо и полно вдохновенья,
Въ комъ честныхъ помысловъ живетъ священный жаръ,
Въ комъ къ истин любовь не увядаетъ,
Смерть съ наглостью у жизни отнимаетъ.
И вотъ въ сред безвременныхъ могилъ
Предъ нами новая и свжая могила,
Гд много говорить не нужно вовсе было,
Довольно и тхъ словъ, что ‘человкъ онъ былъ!’
Талантъ и честный трудъ — не многихъ достоянье,
А въ немъ и самый врагъ признаетъ на всегда
И гражданина честнаго труда
И честное, прямое дарованье…
Хотя переходъ — отъ похоронъ Д. И. Писарева къ другимъ явленіямъ нашей общественной жизни не совсмъ удобенъ, но по обязанности лтописца я долженъ теперь перейти къ нимъ.
‘Сегодняшній день — особенный день, день, о которомъ будетъ помнить русская литература: въ этотъ день ршается въ высшей степени важный вопросъ о ея существованіи’, — сказалъ недавно одинъ журналистъ, призванный въ судъ къ отвту за одну изъ своихъ статей.
Самый проницательный человкъ не могъ бы догадаться, кто изъ журналистовъ ршился сказать о самомъ себ такую громкую фразу, ршился существованіе русской литературы связывать съ собственными своими литературными похожденіями.
Цинизмъ вышеприведенной фразы будетъ тогда только понятенъ, когда я скажу, что ее произнесъ фельетонистъ ‘Голоса’ г. Загуляевъ, призванный къ суду за печатное оскорбленіе одной дамы, а именно г-жи, Зауеръ, которую онъ называлъ ‘замужней камеліей, скандализировавшей весь Петербургъ своими похожденіями’…
Понимаете ли вы теперь всю возмутительную сторону выходки этого Загуляева, имя котораго давно уже сдлалось синонимомъ всего темнаго, ретрограднаго и жалкаго въ русской журналистик, опозоренной наздничествомъ разныхъ крошечныхъ Видоковъ, — этого Загуляева, который, бросая въ лицо женщины печатный пасквиль, осмливается говорить на суд, что день его вызова въ судъ, — особенный день, который будетъ помнить русская литература? Понимаете ли вы тутъ что нибудь, я васъ спрашиваю?
Въ своей, защитительной рчи г. Загуляевъ не останавливается на одной этой выходк. Этотъ жалкій, бездарный пасквилянтъ называетъ свои неопрятные, зловонные фельетоны художественными очерками общественной жизни, называетъ себя честнымъ труженикомъ, работавшимъ въ журналахъ, заслуживающихъ уваженія’, (дло идетъ о ‘Всемірномъ труд’ и ‘Голос’!!!..) хвастается тмъ, что получаетъ безъимянныя письма, чуть-чуть не признанія въ любви отъ разныхъ dames du monde и, наконецъ, сравниваетъ свое положеніе съ положеніемъ Пушкина, сочинившаго свою сатиру на выздоровленіе Лукулла.
Для повреннаго обвинительницы, г. Лохвицкаго, рчь Загуляева представляла блестящій случай выказать свой талантъ адвоката и наказать въ лиц г. Загуляева всю клоаку журнальныхъ тряпичниковъ и фельетонныхъ мусорщиковъ, оскорбляющихъ печатно женщинъ и именами извстныхъ актрисъ называющихъ публичныхъ кокотокъ и куртизанокъ.
Но въ суд произошло странное зрлище. Обвинитель вмсто протеста, видимо взялъ подъ свою защиту обвиняемаго, заявивъ судьямъ: ‘Я долженъ сказать, что г. Загуляевъ — литераторъ образованный, онъ никогда не участвовалъ въ литературныхъ оргіяхъ’..
По моему мннію, только личная симпатія къ дятельности г. Загуляева, который есть лучшій представитель литературныхъ оргій, привела г. Лохвицкаго къ такой безобразной постановк вопроса. Какъ повренный г-жи Зауеръ, онъ призналъ все оргическое и циническое значеніе фельетона г. Загуляева и въ тоже самое время вмсто обвиненія его въ этомъ, удивляется образованности обвиняемаго, исключаетъ его дятельность изъ литературныхъ оргій и въ заключеніе прибавляетъ: ‘я прошу судъ принять это въ соображеніе при наложеніи наказанія’.
Ясно, что г. Лохвицкій забылъ свою роль обвинителя и явился защитникомъ г. Загуляева совершенно не въ видахъ своей оскорбленной доврительницы.
Подобное обвиненіе, переходящее въ прямую защиту, длается боле чмъ страннымъ, если мы примемъ въ соображеніе слдующее обстоятельство. Г. Лохвицкій, признавая, съ одной стороны, пасквиль г. Загуляева, только за неосторожность ‘образованнаго литератора’, съ другой стороны говоритъ судьямъ, что ‘у насъ, какъ извстно (кому Извстно? гд извстно?) было время безнаказанныхъ литературныхъ преступленій’, что ‘у насъ нсколько лтъ тому назадъ общество и личность были безоружны отъ опозоренія всякаго рода въ листкахъ и даже въ толстыхъ журналахъ’.
Удивительная способность собственныя, галлюцинаціи признавать за существовавшія явленія, а живые факты, стоящіе передъ глазами въ лиц различныхъ Загуляевыхъ, считать только неосторожностью ‘образованнаго литератора’.
Неловкость обвинительной рчи г. Лохвицкаго такова, что каждый, читая эту рчь, можетъ сказать, что онъ только по обязанности повреннаго обвинительницы толковалъ объ ‘анархіи и господств грубой силы’, а на самомъ дл находилъ грязный поступокъ г. Загуляева ошибкой образованнаго писателя и въ лиц того же Загуляева сказалъ похвальное слово ‘господству грубой силы’ уличныхъ скандалистовъ и газетныхъ ‘казаковъ-бапш’ и башибузуковъ…
Двойной талантъ толпа найдетъ
Въ подобномъ ловкомъ адвокат:
Онъ обвиненіемъ начнетъ
И оправдаетъ вдругъ не кстати.
Что же касается до тхъ незнакомокъ, которыя, если врить г. Загуляеву, писали къ нему письма съ подписью ‘госпожа читающая вашъ фельетонъ’, ‘une dame du monde’, то пусть не скорбятъ эти милыя незнакомки, если уже не встртятъ въ ‘Голос’ воскресныхъ листковъ г. Загуляева. Но, утшьтесь, mesdames! Нтъ худа безъ добра. Еслибъ онъ тамъ писалъ до нын, то, можетъ быть, которую нибудь изъ васъ онъ удостоилъ бы такимъ же точно пасквилемъ, какъ и тотъ, за который былъ позванъ въ судъ г-жею Зауеръ.
Впрочемъ, намстникъ г. Загуляева въ ‘Голос’ нкто Нилъ Адмирари совершенно идетъ по стопамъ своего предшественника и къ нему кажется не мене опасно, чмъ къ г. Загуляеву, писать дамамъ анонимныя Письма.
Нилъ Адмирари къ петербургскимъ обитательницамъ относится самымъ не любезнымъ образомъ. Упоминая въ своемъ ‘листк’ о воспрещеніи въ ‘клуб игры въ ‘рамсъ’ и о томъ, что дамамъ не дозволяется теперь посщать нмецкаго клуба ежедневно, вышеозначенный публицистъ прибавляетъ: ‘Вполн согласенъ, что посщеніе дамами клубовъ въ дни, неопредленные уставомъ, своего рода безпорядокъ. Къ несчастію, есть нкоторое основаніе опасаться, что въ числ дамъ, изгнанныхъ по извстнымъ днямъ изъ нмецкаго клуба, могутъ найтись такія, которыя именно, вслдствіе ихъ изгнанія, впадутъ въ безпорядочность совершенно другого рода. Не пустятъ ихъ въ клубъ — он подутъ въ Шато-де-Флеръ или Эльдорадо, не пустятъ туда — он() отправятся въ трактиръ, запрутъ имъ двери трактира — он воротятся домой, только ужь не одн, а съ веселой компаніей…’
Во всякомъ случа, Нилъ Адмирари, не смотря на несомннные признаки заіуляевщины, все же оказывается скромне г. Загуляева, а для газеты ‘Голосъ’ и это уже — прогрессъ…
Всмъ слдящимъ за движеніемъ русской публицистики, особенно провинціальной, часто приходится становиться въ тупикъ передъ вопросомъ: гд кончается истина и начинается ложь?
Тотъ же вопросъ былъ предложенъ недавно на одномъ изъ семейныхъ вечеровъ Фонтенебло, гд играли въ petits-jeux: какъ отличить истину отъ лжи.
На этотъ вопросъ Люи-Наполеонъ отвчалъ такъ: ‘Отличить можно одну отъ другой тмъ, что об входятъ въ одну и туже дверь, но ложь входитъ всегда первая’.
Въ ту самую минуту, какъ онъ это сказалъ, двери залы отворились и въ дверяхъ показались гг. Руэ и Пинаръ. Каждый изъ нихъ хотть уступить другому честь войти въ залу первому и наконецъ, Руэ, какъ старшій по лтамъ, прошелъ впередъ первымъ. Въ зал раздался общій хохотъ. Самъ Наполеонъ III не удержался отъ смха, Руэ тоже смялся, хотя не могъ понять причины всеобщаго веселья,
Но возвратимся къ нашимъ публицистамъ.
Если между ними находятся такіе, которые увряютъ, что голодъ въ Россіи выдумали одни недоброжелатели, то есть и такіе публицисты, которые голодъ объясняютъ не всеобщимъ неурожаемъ, а пьянствомъ простого русскаго человка.
Чтобы убдить въ этомъ всхъ, г. Скарятинъ даже допустилъ въ свою ‘господскую переднюю, которую называютъ ‘Встью’ письмо, подписанное ‘мужикомъ’, крестьяниномъ московской губерніи Тарасомъ Никоновымъ.
Дтя поддержанія своихъ ‘барскихъ принциповъ’, г. Скарятину удобно было подыскать такого мужичка и помстить его корреспонденцію въ своей газет.
Корреспонденція эта гласитъ о томъ, что въ настоящее время нашъ крестьянскій бытъ ‘освоеволлъ и ослабъ отъ зараженія пьянства…’ За одно слово, что народъ ‘освоеволлъ’ г. Скарятцнъ разумется долженъ былъ и руками и ногами вцпиться въ ‘мужицкую’ корреспонденцію, такъ какъ она въ данномъ случа являлась ему поддержкой.
Письмо Тараса Никонова редакція ‘Всти’ съ тмъ большею охотою должна была помстить на своихъ страницахъ, что письмо оканчивается заявленіемъ о томъ, что волостныя правленія сами ослабли отъ заразы пьянства и что надъ нами (т. е. крестьянами) нужно принять какія либо строгія мры.
Чтобъ усилить впечатлніе этого письма, редакція ‘Всти’ добавляетъ его слдующимъ прибавленіемъ, по всей вроятности, принадлежащимъ перу г. Скарятина, автора писемъ изъ Венеціи:’ Кабакъ, кабакъ и кабакъ, кабакъ въ сел, кабакъ въ пол, кабакъ въ лсу, кабакъ на большой и на проселочной дорог, всюду и везд всепоглощающій кабакъ’.
Еслибъ г. Скарятинъ владлъ стихомъ, то онъ непремнно бы передалъ это мсто въ стихотворной форм въ род слдующихъ куплетовъ:
Гдбъ не былъ я, издатель ‘Всти’,
Меня смущаетъ тайный врагъ:
Я узнаю за сажень двсти —
Кабакъ.
Отъ кабаковъ прохода нтъ намъ,
Лишь только сдлаемъ мы шагъ,
Уже стоитъ съ виномъ запретнымъ —
Кабакъ.
Заглянешь въ поле. Тамъ природа
На мигъ разгонитъ съ сердца мракъ,
Но — глядь!— стоитъ у огорода
Кабакъ.
Въ село зайдешь,— что за картина!..
Мужикъ — невжда и бднякъ…
А нищет его причина —
Кабакъ.
Умчишься въ лсъ ты въ шарабан,
Забравъ шампанскаго въ портъ-сакъ,
Но и въ лсу есть на полян
Кабакъ.
Кабакъ — везд… И вотъ печаль та
Невыносима мн никакъ,
Мн даже чудится въ Ріальто —
Кабакъ.
Выше я сказалъ, что г. Скарятинъ, обладая даромъ версификаціи, непремнно бы выражалъ въ стихахъ вс свои лирическіе порывы и стремленія и я благодарю Бога, что онъ не далъ ему этого, ужаснаго въ нкоторыхъ случаяхъ, дара. Не про всякаго писателя вдь можно сказать тоже самое, что сказалъ Пушкинъ о ‘Невскомъ альманах’:
Онъ милъ и въ проз и въ стихахъ…
Благо за то г. Скарятину, что онъ не пишетъ стиховъ… Жаль, что примру Скарятина не слдуютъ многія, которые не имя никакого поэтическаго призванія, подвержены болзненной слабости писать стихи съ неистовой неутомимостью.
Такой неистовой неутомимостью отличается въ настоящее время нкто г. Пушкаревъ самый плодовитый изъ всхъ современныхъ трактирно-радикальствующихъ поэтиковъ. О плеяд этихъ стихотворцевъ я при случа поговорю когда нибудь особо, а пока остановлюсь на одномъ г. Пушкарев, тмъ боле, что онъ есть достойный представитель той буфетной поэзіи, той новой среды нашихъ начинающихъ стихотворцевъ, ‘которые воображаютъ себя реалистами только потому, что они болтаютъ не о лун и цвтахъ, а ‘о взяткахъ’, ‘о мрак невжества’, о ‘прогресс’, которые не преклоняются предъ красотою женщины, какъ прежніе лирики, но за то относятся къ ней съ реализмомъ ‘половыхъ’ тхъ трактировъ, гд отдаются ‘номера’.
Если поэзія Майковыхъ, Фетовъ и Полонскихъ подвергалась частой насмшк за свою безцльность и безсодержательность, то точно тмъ же самымъ отличаются современные ‘прозаики съ рифмами’. Страдая той же самой болтливостью и безсодержательностью, тоже не’имя нцкакой опредленной цли и никакихъ прочныхъ убжденій, эти господа стоятъ гораздо ниже гг. Майкова, Полонскаго и Фета, потому, что не имютъ ихъ поэтическаго таланта, не обладаютъ мелодіей и гармоніей ихъ стиха.
Читая, напр. какіе нибудь стансы г. Фета, можно сказать: ‘что за мелодическая чепуха!’ Стиховъ же Пушкарева читать вовсе нельзя, можно только держать корректуру его стиховъ, отъ неопрятности которыхъ могутъ сдлаться заусенцы на рукахъ корректора. Мучаясь и пыхтя надъ стихомъ, эти гг. Пушкаревы никакимъ содержаніемъ не выкупаютъ неудачной и топорной формы и выходитъ, что мелодическая чепуха Фета лучше безсвязной и бьющей ухо чепухи рифмованныхъ прозаиковъ. Во всякомъ случа горшокъ съ душистыми цвтами на окн лучше кучи битыхъ бутылокъ, клочка сна и паутины.
Во. времена Блинскаго, Добролюбова и, наконецъ, въ лучшее время дятельности покойнаго Писарева, стихотворцамъ, подобнымъ г. Пушкареву нельзя было бы нигд отыскать для себя постояннаго пріюта: появится и вдругъ изчезнетъ. Въ настоящее же время такихъ стихотворцевъ развилось многое множество, а потому при всей видимой незамтности и мизерности ихъ появленія, я нахожу нужнымъ обратить на нихъ нкоторое вниманіе. Я увренъ, напр., увренъ вполн, что редакція ‘Будильника’ вовсе не по недобросовстности заполняетъ свою газету, цлыми потоками рифмованной ерунды, а потому, что признаетъ разныхъ Чижиковъ, Пушкаревыхъ и другихъ за молодые таланты, хоть не оперившіеся, но у которыхъ ‘молодое перо’ выдергивать изъ рукъ не слдуетъ.
На литературный типъ неутомимаго и Пушкарева еще никто не обращалъ вниманія въ нашей журналистик и по настоящему онъ долженъ быть мн благодарнымъ за мое вниманіе, хотя — о, человческая неблагодарность!— вроятно очень прогнвается на меня.
Чтожъ длать!.. ‘Я люблю враговъ, только не по христіански’, какъ говоритъ Лермонтовъ.
Возьму на выдержку первое попавшееся мн подъ руку стихо твореніе г. Пушкарева: ‘Домъ умалишенныхъ’.
Хотя изображеніе людскихъ пороковъ и нелпыхъ поступковъ въ форм ‘дома умалишенныхъ’, населеннаго безумцами, не новость даже въ нашей литератур, но въ рукахъ даровитаго и умющаго размышлять поэта такая тема все-таки можетъ оказаться очень благодарной. Посмотримъ теперь, что сдлалъ съ ней г. Пушкаревъ.
Г. Пушкаревъ разсказываетъ, что онъ попалъ въ желтый домъ, биткомъ набитый толпами поврежденныхъ,
Всхъ половъ, возрастовъ, сословій и видовъ.
Поставивъ точку (замтьте!) онъ продолжаетъ:
Угрюмо съ докторомъ, шутливо-равнодушнымъ,
Ходилъ все утро я въ немъ (?) по палатамъ душнымъ.
Если г. Пушкаревъ прежде писанія стиховъ заглядывалъ въ граматику, то онъ долженъ бы кажется понять, что по смыслу его стиховъ выходитъ то, будто бы онъ ходилъ въ доктор?!..
Посл этого одного примра я не стану останавливаться на вншнемъ безобразіи неотесанныхъ стиховъ г. Пушкарева, а обращусь къ ихъ внутренней начинк.
Попавши въ желтый домъ ‘дтей больнаго вка’, стихотворецъ до такой степени заражается воздухомъ этихъ ‘поврежденныхъ’, что самъ невольно повреждается и воображаетъ себя уже не господиномъ Пушкаревымъ, но датскимъ принцемъ Гамлетомъ:
И страшно было мн — за жизнь, за человка,
Какъ принцу Гамлету мн было страшно тамъ.
Мы знаемъ, почему Гамлету ‘за человка страшно’ было. По’ смотримъ теперь почему г. Пушкареву сдлалось такъ страшно за человка.
‘Изъ за чего бснуетесь вы столько’
господинъ Пушкаревъ?
Оказывается, что онъ вошелъ въ танцовальную залу, гд кружилась и весело танцовала молодежь обоего пола. Казалось бы что тутъ страшнаго? За что стихотворецъ гнваться станетъ? Но онъ, ставши въ трагическую позу, разршился такимъ приговоромъ,
Вотъ этотъ жалкій родъ смшныхъ умалишенныхъ,
Они… имъ кажется, что мозгъ — не въ головахъ,
Не здсь, а тамъ въ концахъ носковъ гіхъ ногъ красивыхъ…
Послднюю строку самъ авторъ написалъ курсивомъ, вроятно, сознавая, что отъ чтенія этого стиха можно прикусить языкъ, получить икоту или на вки сдлаться заикой…
Смыслъ же этихъ строкъ таковъ, что если его передать въ боле понятной и легкой форм, то выходитъ вотъ что:
Барышни! Танцы — ужасная страсть…
Бойтесь же танцевъ!.. Чтобъ мыслить здорово,
Чтобъ въ съумасшедшій вамъ домъ не попасть,
Лучше читайте стихи Пушкарева
И упивайтесь ихъ прелестью всласть.
Причисливъ всхъ охотниковъ до танцевъ къ разряду умалишенныхъ, г. Пушкаревъ входитъ въ другую комнату и ужь дйствительно самъ теряетъ умъ при вид людей, которые… угадайте что они длаютъ?.. При вид людей, которые… о, ужасъ!… играютъ въ карты!!!. Какъ въ самомъ дл не возмутиться человку при такомъ зрлищ, какъ не воскликнуть, что вс эти игроки,
Вс эти жалкія, помшанныя дти,
Вс свято врили, что каждый здсь живетъ
Не отвратительно, не гнусно, не разумно,
Что каждый благо тутъ (?) великое разумно
На пользу обществу и краю отдаетъ…
Что за жалкая и дтская выходка! Положимъ картежная игра — дло не головоломное, не государственное, не философское, но что же въ игр есть ‘отвратительнаго, гнуснаго и безумнаго?’ Бисмаркъ даже въ карты играть любитъ… Кто же, наконецъ, садясь къ ломберному столу воображаетъ, что онъ, выражаясь суконнымъ языкомъ поэта, ‘благо тутъ великое разумно на пользу обществу и краю отдаетъ?..
Г. Пушкаревъ ничего этого знать не хочетъ и приходитъ въ гнвъ на цлый пятіалтынный… О чемъ же онъ хлопочетъ?.. Ужь лучше служить ‘искуству для искуства’, нежели безцльному ‘неистовству для неистовства’. Вс эти гг. пушкаревцы видимо никогда не поймутъ, что отрицаніе есть страшная сила только въ томъ случа, когда, это отрицаніе есть продуктъ сильной и живой мысли: иначе оно выходитъ шарлатанскимъ кликушествомъ, безсвязнымъ лепетаніемъ и непозволительнымъ кривляньемъ…
Нтъ, гораздо ужь лучше писать оранжерейные мадригалы, посланія къ цвтамъ и ‘къ ней’, чмъ, какъ лапти, плести липовые стихи о томъ, что первое въ глаза бросится: танцуютъ — давай танцы позорить, въ карты играютъ — въ домъ умалишенныхъ ихъ… Всхъ-дескать — обличу!.. Вс эти кадеты русскаго Парнасса далеко не уйдутъ съ ихъ дтскимъ міросозерцаніемъ и ухарскимъ отношеніемъ къ дйствительности.
Но на этотъ разъ — довольно о нихъ…
Второй годъ Петербургу отъ дыму житья нтъ. Въ прошломъ году налетлъ на него ‘Дымъ’ Тургенева, ныншнее лто дымъ торфяной, дымъ горящихъ лсовъ отравилъ всмъ жизнь въ Петербург и его окрестностяхъ. По прежнему стоятъ жары, попрежнему стоитъ засуха. Говорятъ, что есть астрономическое предсказаніе, что то и другое продолжится до 15-го сентября. Плохо, если это предсказаніе сбудется.
Въ город почти ежедневно бываетъ по нскольку пожаровъ. Причина ихъ по большей части — неосторожность и сухое время. Поговариваютъ также о поджогахъ, но эти поджоги имютъ особый характеръ. Нкоторые домовладльцы и промышленники смотрятъ на пожаръ собственныхъ домовъ и собственныхъ имуществъ, какъ на выгодную спекуляцію. Застраховавъ то и другое и разсчитавъ, что гораздо выгодне получить деньги изъ страховаго общества, чмъ жить въ ветхихъ жилищахъ своихъ, они потихоньку выносятъ изъ него боле цнную движимость и зажигаютъ свои дома или лавки.
Вотъ о какого рода поджогахъ ходятъ въ город толки. Толки о поджогахъ вообще и о подбрасываніи писемъ оказались даже справедливыми. Въ конц прошлаго мсяца было нсколько случаевъ подбрасыванья подметныхъ писемъ различнымъ обществамъ и отдльнымъ лицамъ въ Петербург и даже были отправляемы въ провинцію.
Эти возмутительныя и непонятныя по своей цли письма оказались не рукописными, какъ это длалось на Руси прежде, но отпечатанные, повидимому, на ручномъ станк. Вотъ содержаніе одного изъ такихъ писемъ:
‘Множество людей держали и держатъ въ вид предварительнаго ареста въ тюрьм, неизобличенныхъ въ преступленіи. Изъ таковыхъ жертвъ, разбитыхъ и опороченныхъ, организовалось общество, которое постановило: за каждый невинный арестъ длать поджегъ, дабы разбудить угнетенный народъ, во время же пожаровъ допустить кражи на вознагражденіе разоренныхъ и на содержаніе общества. О вышесказанномъ поставляется въ извстность’…
Къ подлиннику приложена печать съ надписью славянскими буквами: ‘Ожесточеніе’.
Во всякомъ случа — существуетъ или нтъ такое общество — письма эти, какъ крайнее проявленіе или холоднаго злодйства или возмутительной мистификаціи, заслуживаютъ полнйшаго презрнія со стороны общественнаго мннія. Придавать имъ значеніе едва ли можетъ даже съискная полиція.
Я началъ свои ‘замтки’ разсказомъ о похоронахъ Д. И. Писарева, а кончу ихъ опять Писаревымъ по поводу нсколькихъ воспоминаній о немъ, появившихся въ нашихъ газетахъ.
Въ литератур русской, какъ и въ самой русской жизни, выработался у насъ довольно опредленный типъ людей, изъ которыхъ каждый весьма удобно можетъ себ присвоить названіе ‘батюшкина брата’. Этотъ уже готовый и чрезвычайно мткій эпитетъ прилагается къ нимъ совершенно удобно.
Физіономіи этихъ господъ всегда выглядываютъ изъ-за чужихъ плечъ, ихъ имена припоминаются только возл чужихъ и боле извстныхъ и самостоятельныхъ именъ. Эти крошечныя планетки, могущія жить только заимствованнымъ свтомъ, постоянно ищутъ какого нибудь свтила, чтобъ поживиться хоть на счетъ одного луча его, чтобъ хоть на мигъ сдлаться замтнымъ въ блеск чужой популярности. Типъ этихъ людей самый незлобный и безобидный, какъ не злобна и безобидна та муха въ басн, которая сидя на рогу вола, возвратившагося съ поля, гордо говоритъ: ‘Мы пахали!’
Литературный ‘батюшкинъ братъ’ при первомъ удобномъ случа не приминетъ заявить о своемъ близкомъ знакомств съ какою нибудь знаменитостью, при первомъ вопрос: не знали ли вы такого-то? Воскликнетъ:
А, знаю… помню, видлъ, слышалъ…
Какъ мн не знать? извстный случай вышелъ…
и изъ мрака своей неизвстности торопится явиться въ свтъ съ ‘воспоминаніями’ о такомъ-то. Въ этихъ воспоминаніяхъ, становясь на цыпочки, журнальный ‘батюшкинъ братъ’, старается выглянуть въ публику изъ-за плечъ какого нибудь извстнаго дятеля, старается обратить общее вниманіе на самого себя, намекая довольно ясно, что ‘мы тоже пахали’.
Къ числу такихъ ‘батюшкиныхъ братьевъ’ въ журналистик несомннно принадлежитъ нкто совершенно никому неизвстный П. Полевой, который напечаталъ въ С. И Вдомостяхъ сперва воспоминанія о Д. И. Писарев, а потомъ явился въ той же газет уже съ воспоминаніемъ ‘о самомъ себ’… ‘Батюшкинъ братъ’ поступилъ въ этомъ случа очень хорошо и осторожно. Сначала напомнилъ о себ косвенно, какъ о человк, который былъ въ дружескихъ отношеніяхъ съ ‘извстнымъ русскимъ писателемъ’, а потомъ, зарекомендовавшись, началъ писать прямыя воспоминанія ‘о самомъ себ’, о своихъ ученическихъ годахъ, когда онъ былъ первымъ ученикомъ гимназіи.
Хотя послдній фактъ очень похваленъ, но мы не остановимся на этихъ воспоминаніяхъ, а перейдемъ къ воспоминаніямъ г. П. Полеваго о Д. И. Писарев. Он, по его словамъ, касаются ‘исключительно періода ранней юности Д. И. когда мы были съ нимъ особенно близки, когда мы проводили съ нимъ цлые дни вмст‘.
Предполагаю, что г. Полевой потому называетъ себя мы, что скромно сознаетъ, что у него нтъ еще собственнаго я… Такая скромность очень похвальна…
Изъ статьи г. Полеваго мы узнаемъ, что онъ и его кружекъ въ университет много способствовалъ къ удержанію Писарева отъ различныхъ увлеченій. Что это за увлеченія — мы сейчасъ увидимъ. Писаревъ уже былъ второкурсникомъ, когда г. Полевой поступилъ въ университетъ по тому же историко-филологическому факультету. Г. Полевой пишетъ, что въ начал 1858 года въ университет петербургскомъ началось броженіе, собирались кружки и выказали стремленіе къ общественной дятельности. Эти стремленія г. Полевой и его кружокъ постоянно осмивали и уберегали отъ него г. Писарева. Кружокъ этотъ, хотя и состоялъ изъ молодыхъ людей, но ‘уединялся отъ общаго теченія’ и увлеченій другихъ товарищей, имя въ виду только одни ‘спеціальныя занятія’, какъ говоритъ г. Полевой. Этотъ кружокъ спеціалистовъ удерживалъ Писарева отъ сходокъ, на которые Писаревъ рвался, какъ живой человкъ. Хотя сходки эти были совершенно невинны, по указанію самого г. Полеваго, но его кружокъ даже считалъ ‘агитаторствомъ’ — ‘сбираніе денегъ въ пользу недостаточныхъ студентовъ’. (!!?)
‘И вотъ въ этомъ отношеніи’, наивно восклицаетъ ‘батюшкинъ братъ’, — многое сдлано было для Писарева нашимъ тснымъ товарищескимъ кружкомъ…. Ты побуждали ею избирать себ какую нибудь спеціальность, какъ и мы себ избрали’…
Каждый знакомый съ личностью Писарева даже хотя по одной его литературной дятельности очень хорошо долженъ понять, какъ, дйствовали на его страстную и живую натуру эти толки и совты кружка мертвыхъ филистеровъ, которые смущали его своей спеціальностью и считали агитаторомъ каждаго, кто ходитъ на сходки, чтобъ поднять голосъ о помощи для нищенствующаго товарища… Я совершенно врю г. Полевому, что въ это время ‘Писаревъ часто приходилъ къ очень неутшительнымъ заключеніямъ о своей личности и не на шутку впадалъ въ уныніе’…
Г. Полевой не только тогда, но даже теперь не можетъ понятъ, что въ сфер подобнаго мертваго кружка спеціалистовъ дйствительно каждый живой юноша могъ впасть въ уныніе и растеряться… Г. Полевой не понимаетъ, что этотъ филистерскій кружекъ былъ для Писарева его первымъ тюремнымъ заключеніемъ…
Въ такомъ положеніи Писаревъ, разумется, не могъ долго оставаться… Спеціальности онъ не вынесъ и вырвался изъ свжій воздухъ. Кружекъ г. Полеваго пришелъ въ уныніе, видя, что’Писаревъ охладлъ къ ихъ образу жизни и занятій, но нсколько часовъ въ день игралъ въ трактир на билліард и на студенческихъ вечерахъ поигрывалъ въ преферансъ. Молодые педанты качали головой.
Въ это время, въ начал 1859 года, русская журналистика стала оживляться, появились новыя изданія, Писаревъ примкнулъ къ ‘Разсвту’, гд и началась его первая литературная дятельность и началась съ большимъ успхомъ.
Кружекъ спеціалистовъ не могъ понять настоящаго призванія Писарева. ‘Мы, пишетъ г. Полевой, отговаривали его отъ библіографической дятельности’. Дале говоритъ онъ: ‘Событія 1859 г. (т. е. новая литературная дятельность Писарева) оказали громадное вліяніе на Д. И. и надо сказать откровенно — (милая откровенность!) вліяніе было далеко не благопріятнымъ для развитія его нравственной личности’.
Ну, кто, кром ‘батюшкина брата’, способенъ говорить такія вещи, спустя девять лтъ посл выступленія Писарева на литературное поприще? Г. Полевой удивляется очень искренно тому, что Писаревъ, вырвавшись на свободу изъ своего вагнеровскаго, узкаго и мертваго кружка, понявъ настоящее свое назначеніе публициста, ‘посл двухъ-трехъ мсяцевъ журнальной работы, вдругъ пересталъ сокрушаться о своей безполезности’…
Причины такого оживленія въ Писарев г. Полевой, какъ видите, даже теперь не понимаетъ!.. Вотъ что значитъ быть ‘батюшкинымъ братомъ’, вотъ что значитъ мрить всхъ людей своей мркой…
Тотъ университетской кружекъ, въ который къ несчастію попалъ покойный Д. И., благодаря откровенности г. Полеваго, лучше всего можетъ характеризировать отношеніе этого кружка къ поднявшемуся въ 1859 году въ университет вопросу о посщеніи женщинами университетскихъ лекцій…
Кружокъ этотъ протестовалъ противъ посщенія женщинами университетскихъ лекцій и этотъ протестъ долженъ былъ раскрыть, наконецъ, Писареву глаза.
Особенно любопытно слдующее мсто въ стать г. Полеваго: ‘Мы ршительно отвергали присутствіе женщинъ на лекціяхъ въ университет, а когда ихъ, вмсто двухъ, явившихся первоначально, стало приходить на нкоторыя лекціи по двадцати, мы просто стали жаловаться на то, что присутствіе ихъ мшаетъ внимательному записыванію лекцій. Писаревъ возсталъ противъ такого общаго всмъ намъ взгляда и, такъ какъ я энергичне всхъ ею поддерживалъ, то между мной и имъ произошло нсколько горячихъ стычекъ’…
Бдный Писаревъ! О немъ ршаются писать воспоминанія, оскорбляя его память, люди, которыхъ принципы онъ презиралъ и преслдовалъ въ продолженіи всей своей журнальной дятельности, люди, выталкивавшіе, бывши еще юношами, женщинъ изъ своихъ аудиторій, люди не стыдившіеся даже жаловаться, доносить на нихъ! Бдный Писаревъ!..
Свойство всхъ этихъ жалкихъ и скудоумныхъ ‘батюшкиныхъ братцевъ’ такоцо, что они не посовстятся выставить самыя гадкіе и ретроградные свои помыслы и дянія, лишь бы имъ только позволили заявить печатно, что они съ такимъ-то извстнымъ дятелемъ имли когда-то горячій разговоръ и этотъ дятель повернулся къ нимъ спиною.
Вращаясь въ обществ господъ, подобныхъ г. Полевому, нтъ ничего мудренаго, что Писаревъ на одномъ изъ ужиновъ своего кружка, хотлъ говорить что-то и вдругъ упалъ въ обморокъ. Объ этомъ случа сообщаетъ самъ г. Полевой. Сто разъ можно задохнуться, упасть въ обморокъ, получить падучую болзнь, попавши въ кругъ людей, которые въ ранней молодости уже отличаются самымъ застарлымъ, хроническимъ обскурантизмомъ. Изъ такого зачумленнаго кружка — до съумасшедшаго дома былъ только одинъ шагъ и шагъ этотъ былъ сдланъ Писаревымъ.
Вотъ что вы сдлали съ нимъ, господинъ Полевой, а у васъ еще рука поднимается Писать свои воспоминанія о Писарев!..
Замчательне всего то, что когда Писаревъ оправился отъ своей болзни и совершенно предался литературной работ, — кружокъ г. Полеваго скорблъ о томъ, что между Писаревымъ и ихъ воззрніями уже нтъ ничего общаго. Чмъ же объясняетъ это г. Полевой? А вотъ чмъ: ‘Помню, что даже и много времени спустя мы никакъ не могли объяснить себ поворота въ воззрніяхъ Писарева иначе, какъ слдствіемъ болзненнаго разстройства въ организм и эта мысль нсколько примиряла насъ съ нимъ.
Выводъ изъ всего этого одинъ, выводъ достойный г. Полеваго и всхъ ему подобныхъ: пока Писаревъ находился въ кружк васильевско-островскихъ филистеровъ — онъ былъ человкъ, когда же сдлался публицистомъ — то вс его произведенія были плодомъ ‘болзненнаго разстройства организма’!..
Мы лучше всего сдлаемъ теперь, если отвернемся отъ бывшаго ‘названнаго пріятеля’ Писарева и перейдемъ къ другому журнальному ‘батюшкину брату’, которымъ на этотъ разъ является нкто г. Кутейниковъ, тоже написавшій ‘нсколько словъ въ память Д. И. Писарева’.
Г. Кутейниковъ тоже неизвстенъ большинству публики, хоть и перевелъ на русскій языкъ одну книжку, г. Кутейниковъ тоже вспоминаетъ и о Писарев и о самомъ себ, въ одной и той же статейк, г. Кутейниковъ тоже ‘названный пріятель Писарева’. Впрочемъ, дружество это самъ г. Кутейниковъ формулируетъ такъ: ‘мой хорошій пріятель Ж. близко сошелся съ Писаревымъ и до самой кончины Д. И. Писарева былъ его лучшимъ другомъ’ т. е. другъ г. Кутейникова былъ другомъ Писарева, а слдовательно и г. Кутейниковъ былъ другомъ его же.
Но дло не въ этомъ. ‘Нсколько словъ’ г. Кутейникова о Писарев можно также назвать и ‘нсколькими словами’ г. Кутейникова о г. Кутейников… Вроятно, г. Кутейниковъ почему нибудь находитъ удобнымъ знакомить насъ съ нкоторыми біографическими данными изъ жизни г. Кутейникова и я противъ этого ничего не имю. Отчего, въ самомъ дл, не узнать о его жить-быть, о его здоровь и т. д. Ничего я противъ этого не имю и даже, чтобъ услужить г. Кутейникову, ознакомлю до нкоторой степени читателей ‘Дла’ съ г. Кутейниковымъ, на основаніи его собственныхъ показаній, вполн увренный, что читателя ‘Дла’ уже очень давно желаютъ имть хотя нкоторое, приблизительное понятіе о г. Кутейников.
Вотъ эти драгоцнныя свденія:
Г. Кутейниковъ кончилъ курсъ въ петербургскомъ университет въ 1861 г.
Г. Кутейниковъ жилъ на Васильев. остр. на углу 7-ой линіи и Большого проспекта.
Зимою 1862 года, г. Кутейниковъ поступилъ на службу въ г. Санктпетербург. (По какому вдомству — къ сожалнію — неизвстно).
Въ одну майскую ночь 1867 года, г. Кутейниковъ провожалъ изъ Петербурга своего пріятеля Ж.
На лто 1867 года г. Кутейниковъ узжалъ изъ Петербурга и вернулся назадъ осенью.
Въ начал текущаго 1868 г. г. Кутейниковъ былъ нездоровъ.
Свденія эти о самомъ себ г, Кутейниковъ повидимому самъ считалъ очень важными, если нашелъ нужнымъ помстить ихъ въ своихъ воспоминаніяхъ о Писарев.
О самомъ же Писарев г. Кутейниковъ ничего не сообщаетъ новаго, кром одного, нигд не высказаннаго, взгляда Писарева, показавшагося очень страннымъ для всхъ, кто зналъ даже очень близко Д. И.
Кутейниковъ разсказываетъ, что онъ однажды спорилъ съ Писаревымъ о разныхъ разностяхъ до пяти часовъ утра и въ эту ночь будто бы Писаревъ говорилъ ему прямо, ‘что, вступая въ сношенія съ человкомъ, онъ смотритъ только на то, въ какой степени этотъ человкъ можетъ принести пользу,— сравнивалъ его съ апельсиномъ, который бросаютъ, какъ только высосутъ…’
Вотъ лучшій примръ того, какъ часто неловко услуживаютъ покойникамъ названные друзья-пріятели! Вырветъ изъ разговора цликомъ такую фразу и выставитъ передъ всми!.. Не спорю съ г. Кутейниковымъ, можетъ быть, Писаревъ и говорилъ ему нчто подобное, но г. Кутейниковъ долженъ знать, что нкоторыя вещи говорятся до ужина, другія посл ужина, — одно въ веселую минуту для остраго словца, другое — въ минуту раздраженія или спокойнаго состоянія.
Очень могло случиться, что въ минуту сильной досады, которыхъ не мало у журналиста, у Писарева могла вырваться такая фраза: ‘О, чортъ бы васъ побралъ со всей вашей литературой!’ Но изъ этого еще не слдуетъ, что Писаревъ охладлъ къ литератур и подобныя восклицанія нтъ надобности выводить, какъ воспоминаніе, особнякомъ, въ печати. Точно тоже самое можно сказать и о сравненіи Писаревымъ человка съ апельсиномъ… Неужели г. Кутейниковъ только это одно неудачное сравненіе и запомнилъ изъ всхъ своихъ долгихъ разговоровъ съ Писаревымъ?..
До какой степени въ г. Кутейников мало прозорливости на счетъ Писарева, это явствуетъ изъ слдующаго его размышленія: ‘Кажется, можно безошибочно сказать, что недалеко уже было то время, когда Писаревъ выступилъ бы на чисто-научную дорогу…’
Ршительно, покойному Писареву, счастье не везло въ выбор его пріятелей. Въ ранней юности, на студенческой скамь г. Полевой и Ко хотли сдлать изъ него архивнаго спеціалиста, холоднаго жреца науки. Дале, когда Писаревъ вышелъ на настоящую свою дорогу, на дорогу публициста, доставившую ему скорую и блестящую извстность, ему и тутъ прозорливый пріятель указывалъ на другой путь и предсказывалъ ему впереди ‘чисто-научную’ карьеру…
Отчего же они вс такъ непроницательны?.. А все потому же, что каждый изъ нихъ опять-таки есть ничто иное, какъ ‘батюшкинъ братъ…’
Въ заключеніе скажу два слова г. Полевому.
Прошло почти десять лтъ съ тхъ поръ, какъ г. Полевой съ братіей ратовалъ противъ университетскаго образованія женщинъ и жаловался на тхъ изъ нихъ, которыя мшали ему записывать ‘аккуратно’ лекціи, и вотъ чрезъ десять лтъ въ послдней (іюльской) книжк ‘журнала Министерства Народнаго просвщенія’ напечатано, что въ совтъ с.-петербургскаго университета представлена записка, за подписью 178 лицъ женскаго пола, съ просьбою открыть отъ университета правильные курсы для женщинъ по предметамъ историко-филологическихъ и естественныхъ наукъ. Для предварительнаго обсужденія этой записки, совтъ назначилъ коммисію, подъ предсдательствомъ орд. профес. Бекетова, изъ проф. Сухомлинова, Бауера и Фаминцина…
Что скажетъ на это г. Полевой? Не напишетъ ли онъ теперь ‘воспоминаній о женщинахъ, нарушавшихъ тишину и благочиніе университетскихъ аудиторій?..’ Чего добраго!..
Прочитали? Поделиться с друзьями:
