Рыжик, Ренар Жюль, Год: 1894

Детская
Время на прочтение: 108 минут(ы)
Скачать в PDF

Жюль Ренар

Рыжик

Poil de carotte (1894)

О Жюле Ренаре и его повести ‘Рыжик‘*

Французские писатели не раз обращались к теме детства. Первым в этом ряду должен быть назван Виктор Гюго, оказавший большое влияние на автора повести ‘Рыжик’. Гюго был великим поэтом детства и его воинствующим защитником, он умел не только вызвать чувство сострадания к маленьким жертвам черствости и несправедливости, но и зажечь нас поэзией юного героизма. Гаврош стал воплощением верности юных душ великому делу освобождения народа. В ту пору, когда выступил Ренар (в последнее десятилетие прошлого века), буржуазная литература стремилась вытравить из памяти французов образы молодых борцов французской буржуазной революции и новые образы, запечатлевшие героизм коммунаров. Гаврошу была противопоставлена целая литература, так называемая ‘Розовая библиотека’, где описывались послушные буржуазным законам барчата. Буржуазная семья прославлялась как храм всяческих добродетелей.
Повесть о Рыжике прозвучала как пощечина этой либеральной идиллии. Жюль Ренар был объявлен ‘свирепым’ писателем, который якобы мстит за свое несчастное детство.
Ренар возмутил буржуазную критику не только ‘Рыжиком’. Выходец из крестьянской семьи, передовой деятель демократического движения в деревне, атеист, Ренар мечтал о таком строе, который ‘разбудит’ крестьянство, освободит простых людей. Его образы крестьян (‘Рассказы о моем крае’), его антипоповская пьеса дополняли картину ‘бунта’ Ренара против буржуазного общества и вырыли пропасть между деревенским просветителем, провинциальным литератором Ренаром и светско-декадентским Парижем.
Прошло почти двадцать лет со дня смерти Ренара, когда в 1928 году появился его пятитомный ‘Дневник’. Буржуазной критике не удалось замолчать ‘Дневник’. Поражающие глубиной анализа и законченностью формы записи читаются как беспощадно правдивая повесть о художнике, который погиб от ‘удушья’ буржуазной среды.
‘Стендалю казалось, — писал Ренар в ‘Дневнике’, — что он задыхается от буржуазной ограниченности. Побывал бы он у нас в Кламси!’
‘Дневник’ подтвердил также, что такое произведение, как ‘Рыжик’, не может и не должно быть сведено к автобиографии. Эта повесть освещает прошлое в свете определенных, осознанных итогов идейного развития писателя. Она написана в момент, когда Ренар пришел к острому неприятию буржуазных порядков. Вступив в конфликт с собственническим строем, он всматривается в картины своего детства, ищет и там то ‘зерно’, из которого позднее вырос конфликт.
Семья Лепик,— как, впрочем, и школа, где учится Рыжик,— это многоэтажное рабство, целая пирамида угнетателей, под которой распластан Рыжик. Особенно страшна г-жа Лепик. Противоестественная вражда ее к Рыжику воплощает — в семейном плане — предел изуродованности человеческих отношений в буржуазном обществе. К знаменитой бальзаковской галерее преступных, развращенных собственнической моралью отцов и матерей Ренар сделал лаконичное, но весьма выразительное добавление. Правда, в отличие от создателя ‘Человеческой комедии’, в отличие от современных передовых писателей Запада, пишущих о детстве, Ренар не выходит за пределы одной семьи. Несколько сцен из школьной жизни не меняют колорита повести.
И все-таки в книге звучит наряду с разоблачительной темой — тема ‘рождения человека’. Злобе и несправедливости, прикрытым лицемерными добродетелями буржуа, Ренар противопоставил требование, вернее сказать, жажду настоящей любви и братства.
Во французской критике, да и у самого автора ‘Рыжика’ можно найти немало замечаний насчет того, что Ренару трудно давалась крупная прозаическая форма Что касается ‘Рыжика’, то своеобразие его композиции (повесть как бы складывается из новелл) объясняется не этим свойством дарования Ренара.
Это ‘сцены из жизни’, и каждая при всей своей лаконичности представляет собой определенный этап в жизни Рыжика, внутренняя связь между этими маленькими драмами так сильна, что из них органически вырастает трагический в своей цельности, полный жизненной правды образ.
Ренар, отвергнутый буржуазной критикой, заслужил признание французских читателей. Ко дню 25-летия смерти Ренара газета ‘Юманите’, орган Французской коммунистической партии, писала: ‘В Пантеоне буржуазной литературы Ренар не занимает того места, которое заслуживает. Да это и не удивительно. Произведения Ренара звучат как обвинительный акт против буржуазного общества, его уродств и грабежа. Пролетариат сохранит для себя творчество этого честного, проницательного и бесстрашного писателя, мастера французского художественного слова. Ренар клеймил нравы буржуазии. Он был приверженцем социализма. Творчество Ренара принадлежит к большим ценностям культурного наследия прошлого. Созданное им заслуживает выявления и исследования’.
Советский читатель, обращаясь к Ренару, воздает должное замечательному художнику французской передовой демократии.

Б. Песис

Куры

— Держу пари, — говорит мадам Лепик, — что Онорина опять забыла запереть кур.
Так и есть! В этом можно убедиться, взглянув в окно. Там, в caмой глубине большого двора, черным квадратом вырисовывается во тьме распахнутая дверь маленького курятника.
— Феликс, ты бы пошел запер курятник! — говорит мадам Лепик старшему из троих своих детей.
— Я здесь не для того, чтобы заниматься курами,— отвечает Феликс, бледный, ленивый и трусливый мальчик.
— Ну ты сходи, Эрнестина.
— О мама, мне будет страшно!
Старший брат Феликс и сестра Эрнестина, отвечая матери, еле-еле поднимают голову: они с увлечением читают, опершись локтями на стол и почти соприкасаясь лбами.
— Боже, до чего я глупа! — говорит мадам Лепик. — О нем-то я и забыла! Рыжик, пойди-ка запри курятник!
Этим ласкательным именем она называет своего младшего сына за то, что он рыжеволосый и весь в веснушках. Рыжик, забавляющийся чем-то под столом, поднимается и робко замечает:
— Мама, я ведь тоже боюсь…
— Как! — восклицает мадам Лепик. — Такой большой мальчик и боится? Да ты смеешься? Ну, поторапливайся, пожалуйста!
— Всем известно — он храбрый, как козел! — говорит сестра Эрнестина.
— Он никого и ничего не боится, — говорит старший брат Феликс.
Преисполнившись гордости от таких похвал и стыда от того, что он их недостоин. Рыжик уже старается побороть свой страх. Чтобы окончательно подбодрить его, мамаша сулит, ему пощечину.
— Посветите мне по крайней мере! — говорит он.
Мадам Лепик пожимает плечами. Феликс презрительно улыбается. Одна только сердобольная Эрнестина берет свечу и провожает братишку до конца коридора.
— Я подожду тебя здесь, — говорит она, но тут же убегает вне себя от страха, потому что сильный порыв ветра колеблет и задувает пламя свечи.
Рыжик, у которого душа ушла в пятки и ноги точно вросли в землю, начинает дрожать всем телом в окутавшем его мраке. Тьма так непроницаема, что ему чудится, будто он ослеп. Минутами ветер с налету словно обвивает его ледяной простыней и хочет унести. Разве не чувствует он на пальцах, на щеках лисье и, может быть, даже волчье дыханье? Лучше всего, по-видимому, ринуться очертя голову туда, к курам, пронзить эту тьму. Он ощупью находит дверной крючок. Услышав его шаги, перепуганные куры кудахчут и мечутся на нашесте. Рыжик кричит им:
— Да замолчите же! Это я!
Он запирает дверь и убегает с такой быстротой, как будто на руках и на ногах у него выросли крылья. Когда он, запыхавшийся и довольный собою, возвращается в тепло и уют освещенной комнаты, ему кажется, будто он сбросил с себя набухшие от грязи и дождя лохмотья и надел повое чистое платье. Он улыбается и стоит, гордо выпрямившись во весь рост. Он ждет поздравлений и теперь, находясь уже вне опасности, старается найти на лицах своих родных следы пережитой ими тревоги.
Но старший брат Феликс и сестра Эрнестина преспокойно продолжают читать а мадам Лепик говорит обычным своим голосом:
— Рыжик, теперь ты будешь запирать кур каждый вечер.

Куропатки

Мосье Лепик, по своему обыкновению, выкладывает на стол все, что есть в его охотничьей сумке. На этот раз в ней две куропатки. Старший брат Феликс записывает число их на грифельной доске, висящей на стене. Это его обязанность. У каждого из детей свои обязанности. Сестра Эрнестина ощипывает перья и сдирает шкурки с дичи. Что же касается Рыжика, то ему поручено добивать раненую добычу. Этой честью он обязан своему пресловутому жестокосердию.
Куропатки вздрагивают и вертят головками.
Мадам Лепик.
Добивай же их! Чего дожидаешься?
Рыжик.
Мама, лучше бы я тоже отмечал дичь на доске.
Мадам Лепик.
Доска висит слишком высоко!
Рыж и к.
В таком случае я охотно ощипал бы этих куропаток.
Мадам Лепик.
Не мужское это дело!
Рыжик берет обеих куропаток. Как всегда, ему предупредительно дают необходимые указания:
— Сдави-ка им горлышко под перьями — ты уж сам знаешь где!
Держа за спиной по птице в каждой руке, Рыжик принимается за дело.
Мосье Лепик.
Как! Обеих сразу?! Ну и молодец!
Рыжик.
Чтобы поскорее отделаться!
Мадам Лепик.
Не корчи из себя неженку. В глубине души ты небось наслаждаешься.
Куропатки судорожно защищаются и, трепеща крыльями, раскидывают вокруг свои перышки. Никогда, видно, они не согласятся умереть. Право, кажется, куда легче было бы задушить собственного друга, и даже одной рукой. Он зажимает обеих куропаток между коленями и, то краснея, то бледнея, обливаясь потом, запрокинув голову, чтобы не видеть их, все крепче и крепче стискивает пальцы.
А куропатки продолжают упрямиться. Тут, озверев от желания поскорее покончить со всем этим, Рыжик хватает куропаток за лапки и со всего размаху ударяет их головой о носок башмака.
— О, палач! Палач! — восклицают старший брат Феликс и сестра Эрнестина.
— Ясно, он все больше изощряется,— говорит мадам Лепик. — Несчастные твари! Не хотела бы я оказаться на их месте, в его когтях!
Мосье Лепик, хоть он и старый охотник, с отвращением выходит из комнаты.
— Готово! — говорит Рыжик, швыряя мертвых куропаток на стол.
Мадам Лепик переворачивает их и так и этак. Из разбитых головок течет кровь, сочится мозг.
— Надо было вырвать их у него из рук, — говорит она. — Ну что, натешился всласть?
Старший брат Феликс замечает:
— Сегодня, безусловно, он проделал это не так удачно, как в прошлый раз.

Псу что-то приснилось

Мосье Лепик и сестра Эрнестина, облокотившись на стол, под лампой, читают: он — газету, она — книгу, полученную в награду в школе. Мадам Лепик вяжет, старший брат Феликс греет ноги, поставив их на решетку камина, а Рыжик, сидя на полу, предается воспоминаниям.
Вдруг спящий на соломенной циновке Пирам издает глухое рычание.
— Тш! — шикает на него мосье Лепик.
Пирам рычит громче.
— Дурак! — говорит мадам Лепик.
Но Пирам внезапно заливается таким неистовым лаем, что все вздрагивают. Мадам Лепик хватается за сердце. Мосье Лепик, стиснув зубы, исподлобья глядит на собаку. Старший брат Феликс ругается, и вскоре все перестают слышать друг друга.
— Да замолчишь ли ты наконец, мерзкий пес? Замолчи же, подлый!
Пирам лает пуще прежнего. Мадам Лепик дает ему тумака, мосье Лепик бьет его сначала газетой, потом пинает ногой. Пирам, устрашась побоев, воет, стелется по полу и, словно бешеный, тычась мордой в циновку, заливается раскатистым лаем. Злоба душит Лепиков.
Они с остервенением обступают лежачего врага, который, однако, и не думает сдаваться. Стекла в окнах дребезжат, дрожащим голосом запевает печная труба, и сестра Эрнестина тоже как будто начинает подвизгивать.
Но Рыжик, не дожидаясь приказания, отправляется взглянуть, в чем дело. Быть может, это запоздалый пешеход мирно возвращается к себе домой? А может, кто-то перелезает через садовую ограду, хочет их обворовать?
Рыжик с вытянутыми вперед руками пробирается во тьме по длинному коридору. Он нащупывает засов и с шумом подымает его, не открывая, однако, двери.
Прежде, бывало, он подвергал себя опасности, выходил на улицу и насвистывал, распевал, стучал ногами, стараясь спугнуть врага.
Теперь он плутует.
Родители воображают, что он бесстрашно шарит по углам и верным стражем рыщет вокруг дома, а он тем временем надувает их и как вкопанный стоит за дверью.
Когда-нибудь его обязательно накроют, но пока эта не раз уже испытанная уловка удается ему.
Он боится только чихнуть или закашлять. Он стоит затаив дыхание и когда подымает глаза, то вверху, в маленьком окошке над входной дверью, видит три или четыре звездочки, от лучистой ясности которых у него холодеет сердце.
Но пора уже вернуться в комнаты. Не следует слишком затягивать игру. Его могут заподозрить.
Снова своими хрупкими руками он поворачивает тяжелый, скрипящий в ржавых скобах засов и с шумом вдвигает его до самого конца в паз.
Пусть они услышат этот шум и подумают: ‘Как далеко он отходил от дома и как хорошо исполнил свой долг!’ Холод щекочет ему спину, и он со всех ног бежит в комнаты успокоить семью.
А там, так же как и в прошлый раз, в его отсутствие Пирам уже умолк и успокоенные Лепики снова заняли свои обычные места. И Рыжик, хотя никто его ни о чем не спрашивает, все-таки по привычке говорит:
— Должно быть, псу что-то приснилось.

Кошмар

Рыжик не любит друзей дома. Они стесняют его, занимают его комнату, и из-за них ему приходится спать в одной постели с матерью. Если днем он обладает всеми человеческими недостатками, то ночью он страдает преимущественно одним — он храпит. Храпит он, без всякого сомнения, нарочно.
В большой комнате, ледяной даже в августе, стоят две кровати. Одна из них — ложе мосье Лепика, на другой же, бок о бок со своей матерью, у стены спит Рыжик.
Прежде чем уснуть, он тихонько откашливается под простыней, чтобы прочистить горло. Но, быть может, храпит-то он носом? Он осторожно втягивает ноздрями воздух, чтобы убедиться, что нос у него не заложен. Он старается не дышать слишком громко.
Но стоит ему уснуть и он тотчас начинает храпеть.
Это что-то роковое!
Мадам Лепик мигом вонзает ему два ногтя в самую толстую часть ягодицы и царапает его до крови.
Таков избранный мадам Лепик способ воздействия.
Внезапно проснувшись от крика несчастного Рыжика, мосье Лепик спрашивает:
— Что с тобой?
— У него кошмар, — отвечает мадам Лепик.
И она напевает, как кормилица над младенцем, какую-то колыбельную песенку, напоминающую индийскую мелодию.
Упершись лбом и коленями в стену, точно собираясь ее проломить, прикрыв обеими руками зад, чтобы отразить щипки, неминуемые при первом же новом храпе, Рыжик снова засыпает на широкой постели, рядом со своей матерью.

С вашего разрешения

Можно ли, должно ли говорить об этом? С Рыжиком в том возрасте, когда другие дети, чистые сердцем и телом, уже приобщаются ‘святых тайн’* все еще случался грех. Однажды ночью он слишком долго ждал, не смея попроситься на двор.
Он все беспокойнее ерзал на постели, надеясь этим утишить томившее его недомогание.
Не тут-то было!
В другой раз ему приснилось, будто он удобно устроился где-то в стороне около тумбы, и в полной невинности, так и не проснувшись, он наделал в простыни… Но вот он пробуждается.
К великому его удивлению, тумбы нет как нет!
Мадам Лепик старается не горячиться. Она со спокойным, снисходительным материнским видом убирает за ним. Мало того, утром Рыжик, как баловень, завтракает в постели.
Да, ему приносят в постель тарелку супа, отлично сваренного супа, в который мадам Лепик деревянной лопаточкой подмешала кое-что—так, чуточку, самую малость!
У изголовья старший брат Феликс и сестра Эрнестина с лукавым видом наблюдают за Рыжиком и готовы по первому же сигналу разразиться громким хохотом. Мадам Лепик — ложечка за ложечкой, как птица зернышко по зернышку, — кормит своего птенчика.
Она как будто подмигивает Феликсу и Эрнестине, точно говоря им: ‘Внимание! Приготовьтесь!’
— Да, мамочка!
Они уже заранее забавляются, представляя себе, как он будет гримасничать. Следовало бы позвать на потеху кого-нибудь из соседей. И вот, метнув наконец в сторону старших детей многозначительный взгляд, как бы спрашивая: ‘Ну что, готовы?’, мадам Лепик подносит Рыжику последнюю ложечку и медленно-медленно погружает ее до самой глотки в его широко раскрытый рот, точно пичкая, закармливая его до отвала, и говорит при этом насмешливым и в то же время брезгливым тоном:
— Ага, грязнулька! Съел, съел-таки суп с приправой, со своей собственной, со вчерашней!..
— Я гак и думал! — просто отвечает Рыжик, не сопровождая своих слов столь ожидаемыми публикой гримасами.
Он привыкает к этому, а когда человек к чему-нибудь привыкает, то это в конце концов перестает быть забавным.

Горшок

I

Так как с Рыжиком не раз случался грех в постели, он неукоснительно каждый вечер старается принимать меры предосторожности. Летом это очень просто: в девять часов, когда мадам Лепик отправляет его спать, Рыжик охотно идет прогуляться перед сном, и ночь проходит спокойно. Но зимою прогулка обращается в тяжелую повинность. Хоть Рыжик с наступлением темноты, когда он выходит запирать курятник, и принимает меры предосторожности, но все же нет надежды, что этого будет достаточно до следующего утра. Проходит обед, после обеда все долго еще сидят в столовой. Часы бьют девять, на дворе давно уже ночь, и ночь протянется еще целую вечность. Рыжику приходится вторично выходить на двор.
В этот вечер, так же как и во все другие вечера, он задает себе вопрос: ‘Хочется мне или не хочется?’
Обычно он отвечает утвердительно — либо потому, что, откровенно говоря, отступать не приходится, либо потому, что луна подбадривает его своим сиянием. Иногда мосье Лепик и старший брат Феликс подают ему пример. Впрочем, он не всегда удаляется в сторону от дома, к канаве, которая находится уже почти среди поля. Обычно он останавливается внизу у лестницы. Как придется…
Но в этот вечер оконные стекла помутнели от дождя, ветер уже задул в небе все звезды, и на лугу неистовствует орешник.
— Все как будто в порядке! — после обстоятельного обсуждения решает Рыжик. — Мне определенно не хочется.
Он говорит всем ‘покойной ночи’, зажигает свечу и отправляется к себе, в свою находящуюся в самой глубине коридора одинокую, пустую комнату. Он раздевается, ложится и ждет посещения мадам Лепик. Она резким движением поправляет на нем одеяло и тушит свечу. Свечу она ему оставляет, но не спички. И дверь она запирает на ключ, потому что он труслив. Сначала Рыжик наслаждается одиночеством. Он любит помечтать в темноте. Он вспоминает прожитый день, радуется, что на этот раз дешево отделался, и рассчитывает, что и завтра его ждет такая же удача. Он льстит себя надеждой, что мадам Лепик целых два дня подряд не будет обращать на него никакого внимания, и старается уснуть с этой приятной мечтой.
Не успевает он, однако, закрыть глаза, как его уже начинает томить знакомое недомогание.
‘Этого надо было ожидать’,— думает Рыжик.
Другой бы встал, но Рыжик знает, что под кроватью нет горшка. Хотя мадам Лепик могла бы поклясться, что принесла его, она все-таки всегда забывает сделать это. Да и к чему горшок, если Рыжик перед сном выходит на двор?
И Рыжик, вместо того чтобы встать, предается рассуждениям.
‘Рано или поздно придется мне сдаться, — думает он. — Чем дольше я сопротивляюсь, тем больше этого накапливается. Если я помочусь сейчас, то я сделаю самую малость, и простыни до утра успеют высохнуть от теплоты моего тела. Я убежден, по прежнему опыту, что мама ничего не заметит’.
Рыжик облегчает себя, безмятежно закрывает глаза и забывается крепким сном.

II

Он внезапно проснулся и стал прислушиваться к тому, что делается у него в животе.
— Ого! — говорит он. — Положение осложняется…
А он-то думал, что отделался на эту ночь. Куда там! Вчера вечером он согрешил попросту по лени. Теперь приходит настоящее наказание.
Он садится в постели и старается обдумать свое положение. Дверь заперта на ключ. На окне — решетка. Выйти невозможно.
Он все-таки встает, чтобы пощупать дверь и оконную решетку. Он ползает по полу, и руки его шарят под кроватью, отыскивая горшок, которого заведомо нет.
Он снова ложится и снова вскакивает. Лучше ему двигаться, ходить, топтаться на месте, чем спать. Он обоими кулаками сдавливает свой разбухающий живот.
— Мама! Мама! — слабым голосом зовет он, боясь, что его услышат, ибо, если мадам Лепик внезапно появится перед ним, Рыжик сразу же выздоровеет, и окажется, что он над ней подшутил…
Он зовет ее только для того, чтобы иметь возможность завтра без обмана сказать, что звал.
Да и как бы мог он кричать? Все силы уходят на то, чтобы предотвратить неминуемое бедствие.
Вскоре приступ нестерпимой боли заставляет Рыжика пуститься в пляс. Он мечется по комнате, наталкивается на стены и отскакивает. Ударяется о железо кровати, потом о стул. Наконец, наткнувшись на- камин, яростно сдергивает с него заслонку и, скрючившись между каминными таганами, затихает, побежденный, обессиленный, безмерно счастливый.
А тьма, наполняющая комнату, все сгущается и сгущается…

III

Рыжик засыпает только на рассвете и сладко спит, когда мадам Лепик отворяет дверь его комнаты и с гримасой поводит носом.
— Странный запах! — говорит она.
— Здравствуй, мама, — говорит Рыжик.
Мадам Лепик срывает с него простыню, обнюхивает все углы, и поиски ее длятся недолго.
— Я был болен, а горшка не было, — поспешно заявляет Рыжик, решив, что это лучший для него способ защиты.
— Лгун! Лгун! — восклицает мадам Лепик.
Она выбегает из комнаты и возвращается с горшком, который проносит незаметным образом и быстро засовывает под кровать. Потом мигом сталкивает Рыжика с постели, скликает всю семью и начинает причитать:
— Чем же это я провинилась перед господом, что он наказал меня таким ребенком!
Она приносит тряпки, ведро с водой и заливает камин, будто тушит пожар, встряхивает постель и, удрученная заботами, жалобным голосом стонет: ‘Воздух! воздух!’ Вдруг, размахивая рукой перед самым носом Рыжика, мадам Лепик кричит:
— Несчастный! Так ты, значит, выживаешь из ума? Ты, значит, выродок? Ты гаже скота! Если дать горшок скотине, так и та научилась бы им пользоваться. А ты, ты вздумал гадить по каминам! Клянусь богом, ты доведешь меня до безумия, и я умру сумасшедшей, сумасшедшей, сумасшедшей!
Рыжик, босой, в одной рубашке, во все глаза смотрит на горшок. Сегодня ночью горшка не было, а теперь вот он стоит там, под кроватью. Этот пустой белый горшок точно ослепляет его, и прямо-таки нахальство продолжать настаивать на том, что он ничего не видит.
Огорченная семья, проходящие мимо двери насмешливые соседи и пришедший только что почтальон—все они тормошат Рыжика и засыпают его вопросами.
— Честное слово, отвечает он наконец, все еще не сводя глаз с горшка, — я уже ничего не понимаю. Разбирайтесь сами!

Кролики

— Для тебя не осталось дыни, — говорит мадам Лепик. — А впрочем, ты ведь весь в меня: ты дыню не любишь.
‘Ну и везет же мне!’ — думает Рыжик.
Ему навязывают, таким образом, свои пристрастия и предубеждения. Так уж заведено: он должен любить только то, что любит его мать.
Подают сыр.
— Я уверена, — говорит мадам Лепик, — что Рыжик не станет его есть.
А Рыжик думает: ‘Раз она уверена, так нечего и пробовать ее разуверять’.
К тому же он знает, что это было бы опасно.
Зато он сумеет удовлетворить любые свои прихоти в укромных уголках, известных только ему одному. За десертом мадам Лепик говорит:
— Рыжик, пойди отнеси остатки дыни кроликам.
Рыжик выполняет поручение. Он старается идти мелкими шажками и держать тарелку горизонтально, чтобы ничего не выплеснуть.
При его появлении в сарайчике кролики, навострив уши, поводя носом, подняв передние лапки, как будто они собираются играть на барабане, тотчас же начинают суетиться вокруг него.
— Подождите-ка минутку, — говорит Рыжик. — Раньше давайте делиться.
И, усевшись на куче помета, обглоданного до корней крестовика, капустных кочерыжек и мальвовых листьев, Рыжик бросает кроликам дынные семечки, сок же выпивает сам, — он сладок, как сладкое вино.
Потом он соскабливает зубами оставшуюся на ломтиках желтую сахарную мякоть. — все, что еще может таять во рту, — а корки бросает сидящим вокруг кроликам.
Дверь сарайчика закрыта. Полуденное солнце просачивается в выбоины черепичной крыши и погружает лучи свои в прохладную тень.

Мотыга

Старший брат Феликс и Рыжик работают рядышком в саду. У каждого — своя мотыга. У Феликса она железная и сделана кузнецом по специальному заказу, свою же Рыжик смастерил сам, из дерева. Они копают, работают вовсю и соревнуются в усердии. Вдруг в ту минуту, когда он менее всего к этому подготовлен (в такие-то минуты и случаются все несчастья), Рыжика со всего размаху ударяют мотыгой по лбу.
Несколько мгновений спустя уносят на руках и бережно укладывают в нос гель старшего брата Феликса, которому при виде крови маленького брата сделалось дурно. Вся семья ходит на цыпочках, теснится около постели, боязливо вздыхает:
— Где нюхательная соль?
— Дайтe, пожалуйста, холодной воды смочить виски!
Рыжик становится на стул, чтобы через плечи взрослых одним глазком посмотреть на брата. На голове у Рыжика уже взмокшая от крови повязка.
Мосье Лепик говорит:
— Здорово же он хватил тебя мотыгой!
А сестра Эрнестина, сделавшая перевязку, замечает:
— Она врезалась, точно в масло.
Рыжик не кричал, так как ему дали понять, что это все равно ни к чему.
Но вот брат Феликс приоткрывает сначала один, потом другой глаз. Он уже оправился от испуга, и по мере того как его лицо снова оживляется румянцем, от любящих родительских сердец отступают тревога и страх.
— А ты, как всегда, неисправим,— говорит Рыжику мадам Лепик.— Не мог ты разве поостеречься, дурачок?

Ружье

Мосье Лепик говорит своим сыновьям:
— Хватит вам на двоих и одного ружья. У любящих братьев все должно быть общим.
— Да, папа,— отвечает старшин браг Феликс,— мы поделимся ружьем. С меня достаточно, если Рыжик будет давать его мне время от времени.
Рыжик не говорит ни ‘да’, ни ‘нет’. Он настроен недоверчиво.
Мосье Лепик вынимает из зеленого чехла ружье и спрашивает:
— Кто же из вас первый понесет его? Следовало бы как будто предоставить это старшему.
Старший брат Феликс.
Я уступаю эту честь Рыжику. Пусть начинает он!
Мосье Лепик.
Феликс, ты хорошо себя ведешь нынче утром. Я это запомню. (Кладет ружье Рыжику на плечо.) Идите, дети мои, веселитесь! Да смотрите — не ссорьтесь.
Рыжик.
А собаку мы с собой не возьмем?
Мосье Лепик.
Незачем! Каждый из вас по очереди будет изображать собаку. Впрочем, такие охотники, как вы, не ранят добычу: они убивают ее наповал.
Рыжик со старшим братом Феликсом удаляются. Одеты они в свои обычные, повседневные костюмы. Им жаль, что они не в сапогах, но мосье Лепик заявляет, что настоящий охотник презирает сапоги. Сам он носит длинные, свисающие до пят, настоящие охотничьи брюки. Он никогда их не подворачивает. Он шагает в них по слякоти, по вспаханному полю, и вскоре сами собою на ногах образуются высокие, доходящие до самых колен, прочные сапоги — сапоги, к которым служанке приказано относиться с почтением.
— Мне кажется, что ты вернешься домой не с пустыми руками,— говорит старший брат Феликс.
— Надеюсь,— отвечает Рыжик.
В плече он ощущает нестерпимый зуд и уже не в состоянии выносить прикосновения ружейного приклада.
— Ну! — говорит старший брат Феликс.— Видишь, я даю тебе нести ружье сколько тебе вздумается.
— Ты — мой брат,— отвечает Рыжик.
Но вот перед ними вспорхнула стая воробьев. Рыжик останавливается и делает старшему брату Феликсу знак, чтобы тот не шевелился. Стая перелетает с забора на забор. Сгорбившись, оба охотника бесшумно подкрадываются к воробьям, точно те спят и не видят их. Непоседливая стая снимается с места и, чирикая, улетает. Охотники снова выпрямляются. Феликс ругается вовсю. Рыжик, хотя сердце у него и колотится, кажется менее нетерпеливым.
Он страшится той минуты, когда ему придется показать свою ловкость. Что если он промахнется? Поэтому всякое промедление его радует.
Но на этот раз воробьи как будто ждут его.
Старший брат Ф е н и к с.
Не стреляй, — слишком далеко.
Рыжик.
Ты думаешь?
Старший брат Феликс.
Еще бы! Всегда ошибаешься, когда смотришь вот так, счнзу. Кажется, будто ты совсем-совсем близко, а на самом-то деле ты очень далеко.
И старший брат Феликс, чтобы доказать свою правоту, выпрямляется. Испуганные воробьи снова улетают. Остается только один, на краю ветки, которая гнется под ним и слегка его раскачивает. Он подымает хвостик, вертит головкой, подставляет свое брюшко.
Рыжи к.
Право же, этого-то я могу убить наверняка.
Старший брат Феликс.
Посторонись, дай-ка поглядеть! Да, в самом деле, он у тебя в руках! Ну, поживее, давай-ка мне ружье!
И вот Рыжик стоит уже с пустыми руками, разинув рот, а на его месте, перед самым его носом, старший браг Феликс вскидывает ружье на плечо, прицеливается, стреляет, — и воробей падает на землю.
Это точно фокус какой-то! Только что Рыжик держал ружье, прижимал его к сердцу- — и вдруг он лишился его! А теперь оно опять у него и руках, так как брат Феликс отдал ему ружье, а сам, изображая собаку, побежал подбирать воробья.
Старший брат Ф е А и к с.
Какой же ты мямля! Надо побыстрей!
Рыжик.
Ишь ты какой быстрый!
Старший брат Феликс.
Ну вот, ты уже и надулся!
Р ы ж и к.
Что же, мне танцевать, что ли?
Старший браг Фе.тик с.
Ведь воробей-то наш, так что же ты жалуешься? Представь себе, что мы могли промахнуться.
Р ы ж и к.
Ну, я-то…
Старший брат Феликс.
Ты или я — это все равно! Сегодня воробья убил я, завтра убьешь ты.
Рыжик.
Ах, завтра!..
Старший брат Феликс.
Обещаю тебе!
Рыжик.
Я же знаю, ты всегда обещаешь накануне.
Старший брат Феликс.
Клянусь тебе! Ну что, доволен?
Р ы ж и к.
Постой! Что если нам сейчас поискать другого воробья?.. Я попробовал бы ружье…
Старший брат Феликс.
Нет, теперь уж слишком поздно. Поспешим домой, чтобы мама успела зажарить этого. Я отдаю его тебе. Засунь-ка его, дурень, себе в карман, да так, чтобы клюв высовывался наружу.
Охотники возвращаются домой. Навстречу им попадается крестьянин.
— Что же, мальцы, отца-то своего вы по крайней мере не убили?— здороваясь с ними, спрашивает он.
Рыжик, польщенный, совсем уже забывает свою обиду. Они приходят домой вполне примиренные и торжествующие, и мосье Лепик, завидев их, удивляется:
— Как, Рыжик, ты все еще тащишь ружье? Ты, значит, нес его все время?
— Почти,— отвечает Рыжик.

Крот

Рыжику на дороге попадается черный, как трубочист, крот. Вдоволь наигравшись с ним, Рыжик решает убить его. Он несколько раз ловко подбрасывает крота в воздух так, чтобы тот упал на камень и убился.
Вначале все идет как по маслу.
У крота уже перебиты лапы, разможжена голова, проломлена спина, и кажется, он вот-вот испустит дух.
Вдруг Рыжик с изумлением замечает, что крот медлит умирать. Как высоко ни подбрасывай его, хоть выше крыш, хоть до самого неба, дело не двигается с места.
— Эх, черт подери! Он еще не умер!— говорит Рыжик.
В самом деле, на забрызганном кровью камне валяется крот. Его жирное брюшко дрожит, как студень, и это создает иллюзию жизни.
— Ну его ко всем чертям!— свирепея, выкрикивает Рыжик.— Он все еще не подох!
Рыжик подбирает крота, осыпает его руганью и решает расправиться с ним по-иному.
Весь красный, со слезами на глазах, он плюет на крота и со всего размаху швыряет его на камень.
Но бесформенная масса продолжает трепыхаться.
И кажется, чем яростнее Рыжик бьет крота, тем меньше тот собирается умирать.

Люцерна

Рыжик со старшим братом Феликсом возвращаются с вечерни и торопятся домой к четырем часам, чтобы успеть поесть.
Старший брат Феликс получит тартинку с маслом или с вареньем, а Рыжик — тартинку с ничем, потому что он слишком рано вздумал корчить из себя мужчину и заявил при свидетелях, что он не лакомка. Он якобы любит самую простую, грубую пищу, с показной жадностью съедает ломоть черствого хлеба, и на этот раз он шагает быстрее старшего брата Феликса, чтобы первым получить свою порцию.
Иногда сухой хлеб кажется слишком уж черствым. Тогда Рыжик набрасывается на него, точно атакуя неприятеля, стискивает его в кулаке, вгрызаясь в него зубами, раздирает его на части так, что только крошки летят.
Сидящие вокруг родные с любопытством поглядывают на него.
Его луженый желудок, желудок как у страуса, смог бы переварить даже камень, даже старую, покрытую медной ржавчиной монету. Словом, Рыжик в еде неприхотлив.
Он наваливается на ручку двери. Дверь заперта.
— Родителей как будто нет дома. Постучи-ка в дверь ногой,— говорит он.
Старший брат Феликс с проклятиями накидывается на тяжелую, усеянную гвоздями дверь и довольно долго колотит по ней. Потом они уже вдвоем, объединенными силами, надсаживаясь, тщетно напирают на нее плечом.
Рыжик.
Ну ясно, их нет дома!
Старший брат Феликс.
Так где же они? Кто знает! Пока что присядем…
На каменных ступенях сидеть холодно, и обоим нестерпимо хочется есть. Они зевают, ударяют себя кулаком в грудь, выражая тем самым свое возмущение.
Старший брат Феликс.
Пусть не воображают, что я стану их дожидаться!
Р ы ж и к.
А между тем только это нам и остается.
Старший брат Ф е А и к с.
Я не стану их ждать. Я-то не намерен дохнуть с голоду. Я буду есть сейчас, сию минуту, что бы ни было, хотя бы траву!
Р ы ж и к.
Траву? Ловко придумано! Здорово же мы проведем родителей.
Старший брат Феликс.
Ну конечно! Едят же салат. Между нами говоря, листья люцерны так же нежны, как салат. Это тот же салат, только без масла и уксуса.
Рыжик.
И не надо его размешивать.
Старший брат Феликс.
Я-то буду есть люцерну, а ты не будешь,— хочешь держать пари?
Рыжик.
Почему же ты будешь, а я нет?
Старший брат Феликс.
Шутки в сторону, хочешь держать пари?
Рыжик.
Давай лучше попросим у соседей по ломтику хлеба и немного простокваши.
Старший брат Феликс.
Я предпочитаю люцерну.
Ры ж и к.
Идем!
Вот уже перед их глазами заманчиво зеленеет покрытое люцерной поле. Едва вступив на него, они начинают забавляться — волочить ноги, давить мягкие стебли, прокладывать узкие тропки, которые потом долго еще будут смущать людей и возбуждать недоумение: ‘Да какой же зверь тут прошел?’ Холод проникает сквозь штаны и постепенно охватывает коченеющие икры.
Они останавливаются посреди поля и валятся на траву.
— А хорошо здесь!— говорит старший брат Феликс.
Люцерна щекочет лицо, и они смеются, как смеялись, бывало, в те дни, когда спали вдвоем в одной кровати, а мосье Лепик из соседней комнаты прикрикивал на них:
— Да заснете ли вы наконец, противные мальчишки?
Они забывают про голод и начинают плавать, подражая то пловцу, то собаке, то лягушке.
Только головы мелькают в траве. Озорники рассекают руками, расталкивают ногами маленькие зеленые, послушно отступающие перед ними волны, и, опадая, волны эти уже не поднимаются снова.
— Они доходят мне до самого подбородка!—говорит старшин брат Феликс.
— Гляди, я пробираюсь вперед!—говорит Рыжик.
Но надо отдохнуть и мирно насладиться своим счастьем.
Упершись локтями в землю, они следят за воздушной, прорытой кротом галереей, которая излучинами проступает на поверхности земли, как проступают на старческой коже набухшие жилы. Эти кротовые ходы то исчезают, то вдруг обнаруживаются снова и приводят к лужайке, где разрушительница повилика — злое паразитическое растение, чума для пышной люцерны — развесила свои волокна. Западни, расставленные там на кротов, кажутся крохотными деревушками с хижинами, построенными на индийский лад.
— Мы отвлеклись от дела,— говорит старший брат Феликс.— Давай есть! Я начинаю. Смотри, не трогай мою порцию.
Он, как циркулем, описывает рукою круг.
— С меня хватит всего остального,— говорит Рыжик.
Их головы исчезают в траве. Кто бы мог подумать теперь, что они здесь?
Ветер струит ласковое дыхание, переворачивает тонкие листья люцерны, показывает блеклую их подкладку, и все поле слегка колышется.
Старший брат Феликс охапками рвет траву, зарывается в нее головой, делает вид, что набивает ею рот и жует, подражая молодому неопытному бычку, который нажирается до отвала. И в то время как он притворяется, будто пожирает все целиком, вместе с корнями, ибо он человек бывалый,—Рыжик принимает это всерьез и, будучи более разборчивым, выискивает лишь самые нежные листья.
Он кончиком носа пригибает их к земле, захватывает ртом и медленно разжевывает.
К чему торопиться?
Стол у них даровой. Над ними не каплет.
И со скрежетом зубовным, с горечью во рту, с возрастающей тошнотой он проглатывает яство, угощается всласть.

Чарочка

Рыжик не станет больше пить за обедом. Он утрачивает эту привычку в несколько дней с легкостью, поражающей всех его родных и друзей. Начинается это с того, что однажды за обедом он говорит мадам Лепик, которая, по обыкновению, наливает ему вина:
— Спасибо, мама. Мне не хочется пить.
— Ты становишься выгодным едоком! Тем лучше для всех остальных!
И так весь этот день он совсем не пьет, потому что на дворе не жарко и потому, что ему не хочется пить.
На следующий день мадам Лепик, накрывая на стол, спрашивает:
— А сегодня ты будешь пить, Рыжик?
— Право, не знаю,— отвечает он.
— Как тебе будет угодно,— говорит мадам Лепик.— Пели тебе понадобится чарочка, ты сам достанешь ее из буфета.
Он не идет за чарочкой. Что это — причуда, рассеянность или нежелание утруждать себя заботой о самом себе?
Все начинают уже удивляться.
— Ты совершенствуешься,— говорит мадам Лепик.— Ты обогатился еще одним талантом.
— И весьма редким! — замечаег мосье Лепик.— Он тебе когда-нибудь очень даже пригодится,— например, если ты заблудишься в пустыне и очутишься совсем один, даже без верблюда.
Старший браг Феликс и сестра Эрнестина держат пари.
Сестра Эрнестина.
Он может не пить целую неделю!
Старший брат Феликс.
Что ты! Если он выдержит три дня, до воскресенья,— и то слава богу!
— Да я,— лукаво улыбаясь, говорит Рыжик,— и вовсе не стану пить, если у меня не будет жажды. Возьмите хотя бы кроликов или морских свинок. Они не пьют. Разве это их заслуга?
— Морская свинка плюс ты равняется двум свиньям,— говорит старший брат Феликс.
Погодите! Уязвленный Рыжик покажет, на что он способен. Мадам Лепик по-прежнему забывает ставить перед его прибором чарочку. Он дает зарок никогда не заикаться о ней. С одинаковым равнодушием принимает он и насмешливые похвалы и проявления искреннего восторга.
— Он больной либо сумасшедший, — говорят одни.
— Он попросту пьет тайком,— уверяют другие.
Но мило то, что ново. Все реже и реже высовывает Рыжик язык, чтобы доказать, что он у него совсем не сухой.
Родители и соседи пресыщаются уже этим чудом. Только совсем посторонние люди, когда им сообщают, в чем дело, порою еще воздевают руки к небу.
— Быть не может! Вы преувеличиваете! Не в нашей власти освободиться от требований природы.
Врач, с которым совещаются по этому поводу, заявляет, что случай представляется ему весьма странным, но что, в общем, ничего невозможного не существует. И Рыжик, который боялся, что ему придется страдать, с изумлением узнает, что систематическим упорством можно достигнуть всего, чего захочешь.
Он думал, что обрекает себя на мучительное воздержание, совершает некий подвиг, на самом же деле он не чувствует себя хоть сколько-нибудь стесненным. Он стал здоровее прежнего. Ах, если б он мог победить в себе голод так же, как победил жажду! Он всегда бы постился, он питался бы одним только воздухом.
Он даже не вспоминает больше о своей чарочке. Долгое время она пребывает без употребления. Потом служанке Онорине приходит в голову наполнить се красным порошком, которым чистят подсвечники.

Хлебный мякиш

Мосье Лепик, если он в веселом настроении, не прочь сам позабавить своих детей. Прогуливаясь по саду, он рассказывает нм смешные истории, и случается, что старший брат Феликс и Рыжик смеются до того, что катаются по земле. В это утро они совсем уже изнемогли от смеха, но приходит сестра Эрнестина и объявляет, что завтрак подан, и они сразу же затихают. Лица за семейной трапезой становятся хмурыми.
Завтракают, по обыкновению, наспех, не обмолвившись ни словом, и можно было бы уже, если бы дело происходило в ресторане, выйти из-за стола, уступив место другим, как вдруг мадам Лепик говорит:
— Не передашь ли ты мне кусочек мякиша, чтобы доесть компот?
К кому она обращается?
Обычно мадам Лепик обходится без чужих услуг и разговаривает только с собакой. Она осведомляет ее относительно цен на овощи и объясняет, как трудно в наше время при малом количестве денег прокормить шесть человек и одну собаку.
— Нет,— говорит она Пираму, который дружески ворчит и бьет хвостом по соломенному половику,— ты и не знаешь, какого труда мне стоит вести хозяйство! Вы, мужчины, воображаете, что кухарке все достается даром. Тебе решительно все равно, что масло дорожает, а к мясу и подступиться нельзя!
Но на этот раз происходит нечто необыкновенное: мадам Лепик в виде исключения обращается непосредственно к мосье Лепику. Да, это его, именно его, просит она передать ей кусочек хлеба, чтобы доесть компот: во- первых, она смотрит прямо на него, во вторых — хлеб-то стоит около мосье Лепика. Он удивлен и, видимо, колеблется, потом кончиками пальцев берет со дна своей тарелки кусочек мякиша и с серьезным, мрачным видом бросает ею мадам Лепик.
Что это — фарс или драма? Как знать!
Сестра Эрнестина, оскорбившаяся за мать, явно перепугана.
‘Папа сегодня в ударе’,— бешено раскачиваясь на стуле, думает старший брат Феликс.
Что же касается Рыжика, то он, наглухо закупоренный, с перемазанными губами, жует так, что за ушами трещит, и рот у него битком набит печеными яблоками. Он изо всех сил сдерживается, но вот-вот фыркнет, если мадам Лепик тотчас же не выйдет из-за стола, обиженная тем, что с нею на глазах ее сыновей и дочери смеют обращаться, как с последней тварью.

Труба

Мосье Лепик нынче утром вернулся из Парижа. Он открывает свой чемодан. Оттуда извлекаются подарки для старшего брата Феликса и для сестры Эрнестины — великолепные подарки, те самые, которые, как это ни странно, они нею ночь видели во сне. Затем, заложив руки за спину и лукаво поглядывая на Рыжика, мосье Лепик спрашивает:
— Ну, а тебе что больше нравится — труба или пистолет?
По правде говоря, Рыжик скорее тихоня, чем смельчак. Он предпочел бы иметь трубу, потому что труба не может ни с того ни с сего выстрелить, но ему не раз приходилось слышать, что мальчик в его возрасте по-настоящему может играть только с оружием — с саблями и другими военными доспехами. Пришла пора и ему понюхать пороху, научиться убивать. Отец знает своих детей: он привез то, что им нужно.
— Я предпочитаю пистолет,— смело заявляет Рыжик, в полной уверенности, что он угадал. Мало того, он добавляет:— Незачем его прятать за спиной — я его уже вижу!
— Вот как? Ты предпочитаешь пистолет?— смущенно говорит мосье Лепик.— Значит, ты очень изменился.
Тотчас же спохватившись, Рыжик говорит:
— Да нет же, папа, я пошутил. Будь спокоен, я терпеть не могу пистолетов. Дай мне поскорее трубу, и ты увидишь, с каким удовольствием я буду сейчас играть на ней!
Мадам Лепик.
В таком случае зачем было лгать? Чтобы огорчить отца, не так ли? Если любишь трубы, то незачем говорить, что любишь пистолеты, а главное, незачем говорить, что видишь пистолеты, когда и не думаешь их видеть! Так вот, я проучу тебя: не будет тебе ни пистолета, ни трубы. Погляди-ка на нее как следует! Видишь — она украшена тремя красными помпонами и флагами с золотой бахромой. Ну, довольно с тебя, ты уже нагляделся. А теперь ступай-ка в кухню, поищи, нет ли меня там? Ну-ка, убирайся, беги и труби в свой собственный кулак.
В шкафу, на самой верхней полке, на груде чистого белья, украшенная тремя красными помпонами, обвитая флагом с золотой бахромой, недоступная, невидимая, безмолвная, как труба страшного суда, тщетно ждет великолепная игрушка, чтобы ее оживило Рыжиково дыхание.

Вихор

Мадам Лепик требует, чтобы по воскресеньям ее сыновья ходили к обедне. Их наряжают, прихорашивают, и сестра Эрнестииа распоряжается их туалетом, рискуя сама запоздать одеться. Она выбирает им галстуки, подпиливает ногти, раздает молитвенники, причем самый тяжелый достается Рыжику. Но главное — она помадит братьям волосы.
Положительно это у нее какая-то страсть! Рыжик, как Иванушка-дурачок, позволяет делать с собою все что ей вздумается, зато брат Феликс предупреждает сестру, что он в конце кондов рассердится. И с ним ей приходится плутовать.
— Ты не думай,— говорит она,— я сделала это не нарочно, просто по рассеянности. Клянусь тебе, что с будущего воскресенья я больше не стану тебя мучить.
И все-таки каким-то образом ей удается слегка напомадить ему волосы.
— Смотри, все это плохо кончится!— говорит старший брат Феликс.
В это утро, обернутый полотенцем, он сидит, низко наклонив голову, и не замечает, что сестра Эрнестииа опять плутует.
— Ну вот видишь,- — говорит она, — я тебя слушаюсь! Сегодня тебе не придется ворчать: смотри, банка с помадой так и стоит на камине не открытая. Видишь, какая я милая? А впрочем, никакой тут моей заслуги нет. Рыжиковы вихры не пригладить и замазкой, а тебе никакой помады не нужно. У тебя волосы пышные и вьются сами собой. Твоя голова похожа на кочан цветной капусты, и пробор продержится до самого вечера.
— Спасибо,— говорит старший брат Феликс.
Он встает, ничего не подозревая, и забывает даже сделать обычную проверку — провести рукой по волосам.
Сестра Эрнестииа заканчивает его туалет, прихорашивает его и дает ему белые шелковые перчатки.
— Ну что, готово наконец?— говорит старший брат Феликс.
— Ты ослепителен, как принц,— говорит сестра Эрнестииа.— Теперь тебе недостает только картуза. Пойди возьми его сам в шкафу.
Но старший брат Феликс ошибается дверью. Он проходит мимо шкафа, потом бегом направляется к буфету, распахивает его, хватает графин с водой и преспокойно выливает его себе на голову.
— Я предупреждал тебя, сестра,— говорит он.— Я не люблю, когда надо мной потешаются. Ты слишком мала для того, чтобы провести такого старого воробья, как я! Если когда-нибудь ты вздумаешь повторить эту шутку, я брошу твою помаду в реку.
Он стоит с прилизанными волосиками, в насквозь промокшем праздничном костюме и ждет, чтобы его переодели или чтобы его подсушило солнышко,— как уж вам будет угодно, ему это совершенно безразлично!
‘Что за характер! — замирая от восхищения, думает Рыжик. — Он никого не боится. Ну а если бы я вздумал подражать ему, воображаю, как бы меня высмеяли! Лучше уж сделать вид, что помада мне совсем не противна’.
Но в то время как Рыжик, по старой привычке, смиряется, его волосы сами мстят за него. Приглаженные помадой, они некоторое время притворяются мертвыми, потом снова расправляются, и под напором какой-то невидимой силы их сплошная лоснящаяся поверхность вдруг коробится, покрывается трещинами и распадается.
Точь-в-точь как жнивье под тающей ледяной корою!
И вот уже, прямой и независимый, торчит первый вихор.

Купанье

Скоро уже пробьет четыре часа, и Рыжик в лихорадочном нетерпении будит мосье Лепика и старшего брата Феликса, которые спят в саду под орешником.
— Ну что же, идем? — говорит он.
Старший брат Феликс.
Идем. Ты принес трусики?
Мосье Лепик.
Сейчас, должно быть, еще слишком жарко.
Старший брат Ф е А и к с.
Я предпочитаю купаться на солнышке.
Рыжик.
Да и тебе, папа, на берегу будет куда лучше, чем здесь. Ты полежишь там на траве у воды.
Мосье Лепи к.
Ну, марш вперед, да смотрите не торопитесь, чтобы нам, чего доброго, смерти не догнать!
Но Рыжик с большим трудом убавляет шаг. У него мурашки в ногах. Через плечо у него перекинуты трусики: его собственные — простые, одноцветные, и полосатые, сине-красные трусики — старшего брата Феликса. Оживленный, с сияющим лицом, он болтает без умолку, напевает что-то себе под нос и, подпрыгивая, хватается за ветки. Он делает вид, что плавает в воздухе, и говорит старшему брату Феликсу.
— Вот здорово будет, а? И побарахтаемся же мы с тобой!
— Лицемер! — с презрительным и рассеянным видом отвечает старший брат Феликс.
И в самом деле: Рыжик как-то сразу затихает.
Он первый с легкостью перелезает через низенькую, сложенную из камней ограду, и вот внезапно открывается перед ним медленно катящаяся река. Теперь уже не до смеха!
Льдистыми отсветами переливается зачарованная вода.
Река точно готова проглотить его, и от нее веет каким-то приторным запахом.
Надо погрузиться в воду и остаться там, пока мосье Лепик, с часами в руках, не отсчитает установленных для купанья минут. Рыжик вздрагивает. Мужество, которое он всячески возбуждал в себе, чтобы как можно долее продержаться, сразу покидает его, и на этот раз вид воды, такой заманчивой издали, нагоняет на него тоску.
Рыжик начинает раздеваться где-то в сторонке, не столько для того, чтобы скрыть свою худобу и ноги, сколько для того, чтобы можно было подрожать вволю наедине с самим собой, никого не стыдясь.
Одну за другой снимает он свои одежки и бережно складывает на траве. Он то завязывает шнурки ботинок, то снова торопливо их развязывает.
Он надевает трусики, снимает сорочку, и так как весь он потный, как леденец, подтаявший в бумажной обертке, то решает подождать еще минутку.
Старший брат Феликс уже завладел рекой и победителем расправляется с нею. Он со всего размаху бьет по воде руками, лягает пяткой, вспенивает и, грозный среди бушующей стихии, гонит к берегу целое стадо разъяренных волн.
— Ты что же, Рыжик, раздумал купаться, что. ли?— спрашивает мосье Лепик.
— Мне нужно было высохнуть,— говорит Рыжик.
Наконец он решается, садится на берегу и щупает воду большим пальцем ноги, изуродованным слишком тесной обувью. Одновременно он растирает рукой желудок — быть может, еще не кончилось пищеварение. Потом, медленно съезжая вниз по корням прибрежных растений, он соскальзывает в воду. Корни царапают икры, бедра, ягодицы. Когда вода доходит Рыжику до живота, ему хочется выскочить на берег и удрать. Ему кажется, что вокруг его тела, как вокруг волчка, постепенно обвивается мокрая веревочка. Но кочка, на которую он опирается, не выдерживает его тяжести, и Рыжик падает, исчезает, ныряет носом в воду и, ослепленный, оглушенный, кашляя, отплевываясь, задыхаясь, снова появляется на поверхности.
— Ты здорово ныряешь, мальчуган,— говорит ему мосье Лепик.
— Да, — отвечает Рыжик, — хоть я и не очень-то это люблю. Вода остается в ушах, и после этого болит голова.
— Ты слишком торопишься!— говорит мосье Лепик.— Ты так размахиваешь кулаками, как будто рвешь на себе волосы. Двигай же ногами,— они у тебя как деревянные!
— Куда труднее плавать, если не шевелить ногами,— говорит Рыжик.
Но старший брат Феликс нарушает его упражнения и то и дело мешает ему.
— Поди сюда, Рыжик! Тут глубже. Я не достаю до дна, мне здесь с головой. Погляди-ка, вот ты меня видишь, а теперь — гляди в оба — вот меня уже нет! Ну а теперь стань-ка около той ивы. Стой, не шевелись. Держу пари, что я в десять взмахов доплыву до тебя! А теперь,— говорит он,— твой черед! Если хочешь, влезай теперь мне на спину.
— Дай мне спокойно поучиться плавать,— говорит Рыжик.
— Довольно!— кричит мосье Лепик.— Выходите! Каждый получит по глотку рома.
— Уже?— говорит Рыжик.
Теперь ему не хочется выходить из воды. Он недостаточно еще насладился купанием. Река, с которой приходится расстаться, совсем уже не страшит его. За мгновенье до этого тяжелый, как свинец, он теперь легок, как пух, и с каким-то неистовством барахтается в воде, он презирает опасность и готов пожертвовать жизнью ради того, чтобы кого-нибудь спасти. Теперь он уже умышленно ныряет, чтобы изведать отчаяние тех, кто идет ко дну.
— Выходи поскорее,— кричит ему мосье Лепик,— а то Феликс выпьет весь ром!
Хотя Рыжик и не любит рома, он заявляет:
— Своей порции я никому не уступлю!
И он выпивает ее залпом, как старый солдат.
Мосье Лепик.
Ты плохо вымылся: на щиколотках у тебя осталась грязь.
Р ы ж и к.
Это земля, папа.
Мосье Лепик.
Нет, грязь.
Рыжик.
Что же, мне опять идти в воду?
Мосье Лепик.
Ты смоешь ее завтра, ведь завтра мы тоже пойдем купаться.
Рыжик.
Какое счастье! Лишь бы только погода была хорошая.
Он кое-как вытирается самым краешком полотенца, который остался сухим после брата Феликса. Голова у него отяжелела от рома, в глотке дерет, и он хохочет до упаду: так забавно подтрунивают брат Феликс и мосье Лепик над его разбухшими большими пальцами.

Онорина

Мадам Лепик.
Сколько вам лет, Онорина?
О н о р и и а.
Мне, барыня, на всех святых стукнуло уже шестьдесят семь.
Мадам Лепик.
Вот вы стали совсем старушкой, бедная моя.
Онорина.
Это ничего не значит, если только человек может работать. Я никогда не хворала. Верно, верно — я выносливее лошади.
Мадам Лепик.
Знаете, что я вам скажу, Онорина? Помяните мое слово: вы умрете скоропостижно. Настанет вечер, когда вы, возвращаясь с реки, вдруг почувствуете, что корзина у вас за плечами на этот раз тяжелее, чем всегда, и тачку с бельем вам катить куда труднее, чем прежде. И вот вы упадете на колени между оглоблями тачки, уткнетесь носом в мокрое белье — и это будет конец. Вас подымут уже мертвой.
Онорина.
Вы меня смешите, барыня! Не бойтесь, пожалуйста, руки и ноги у меня еще крепкие.
М а д а м Лепик.
Вы, правда, слегка горбитесь, но когда спина делается сутулой, то при стирке не чувствуешь уже такой усталости в пояснице. Жаль только, что у вас ослабевает зрение. Не отрицайте этого, Онорина. С некоторых пор я начала это замечать.
Онорина.
О! Я вижу так же хорошо, как в день моей свадьбы.
Мадам Лепик.
Ладно! Откройте шкаф и подайте мне тарелку, первую попавшуюся. Если вы вытираете посуду как следует, то откуда на ней берутся пятна?
О н о р и н а.
В шкафу у нас сырость.
Мадам Лепик.
Видно, в шкафу у нас завелись пальцы, которые шарят но тарелкам. Поглядите-ка на эти следы!
О н о р и н а.
Позвольте, где же тут следы, барыня? Я что-то не вижу.
Мадам Лепик.
Вот это-то я и ставлю вам в вину, Онорина. Поймите меня. Я не говорю, что вы сдаете в работе,— это было бы несправедливо: я не знаю во всей округе другой такой работящей женщины. Но вы стареете! Что поделаешь, я тоже старею! Вот мы стареем, и оказывается, что одной доброй воли в работе недостаточно. Держу пари, что иногда вам кажется, будто на глазах у вас какая-то пелена. И как тут ни трешь глаза, ничего не помогает.
Онорина.
А я вот, когда вытаращу глаза, так все ясно вижу, будто опустила голову в ведро с водой.
Мадам Лепик.
Я не ошибаюсь, уж поверьте мне, Онорина! Вчера вы подали мосье Лепику грязный стакан. Я ничего не сказала, чтобы не затевать истории и не огорчать вас. Мосье Лепик тоже ничего не сказал. Он вообще никогда ничего не говорит, но ничто не ускользает от его внимания. Люди воображают, что он ко всему равнодушен. Это ошибка. Он все замечает и все помнит. Он просто отодвинул стакан, и у него хватило мужества ничего не пить за завтраком. Я страдала за вас и за него.
Онорина.
Какого черта барин церемонится с прислугой! Сказал бы только слово, и я переменила бы ему стакан.
Мадам Лепик.
Верно, Онорина. Но люди и похитрее вас не могут заставить мосье Лепика заговорить, если он решил молчать. Я сама бессильна. Впрочем, не в этом дело. Итак, я повторяю: ваше зрение со дня на день слабеет. Это еще полбеды, когда дело касается грубой работы, хотя бы стирки, но для работы более тонкой вы уже не годитесь. Я бы не посмотрела на расходы и охотно взяла бы вам кого-нибудь в подмогу…
Онорина.
Я, барыня, ни за что не уживусь в работе с другой.
Мадам Лепик.
Я как раз то же самое хотела сказать. Так что же нам делать? Что вы сами мне посоветуете?
Онорина.
Обойдется уж как-нибудь до моей смерти.
Мадам Лепик.
До вашей смерти? Да думаете ли вы о ней, Онорина? Вы-то еще схороните нас всех, чего я вам, впрочем, от души желаю. Неужто вы полагаете, что я рассчитываю на вашу смерть?
Онорина.
Не собираетесь же вы уволить меня из-за нечистого стакана! Да, впрочем, я и не уйду из вашего дома, пока вы не выставите меня за дверь. А уж когда очутишься на улице, так, конечно, придется подыхать.
Мадам Лепик.
Кто же говорит об увольнении, Онорина? Вот вы даже покраснели вся. Ведь мы с вамп беседуем по-дружески, а вы вдруг начинаете сердиться и говорить бог весть какие глупост и.
Онорина.
Ну да разве я виновата?
Мадам Лепик.
А я? Bы теряете зрение не по своей и не по моей вине. Я надеюсь, что врач вас вылечит. Такие случаи бывают. Нo пока что — кто из нас двоих в более затруднительном положении? Вы даже не подозреваете, что у вас больные глаза. Хозяйство от этого страдает. Я предупреждаю вас из жалости, для того чтобы предотвратить возможные неприятности, и оттого еще, что я, мне думается, имею право любя сделать вам замечание.
Онорина.
Делайте мне какие угодно замечания! Вам виднее! Господи! А я-то уж вообразила, что вы прогоняете меня! Теперь я успокоилась, и вы будьте покойны: я уж позабочусь, чтобы тарелки были чистые!
Мадам Лепик.
Да я больше ничего и не требую! Я лучше, чем обо мне думают, Онорина, и я откажусь от ваших услуг, только когда уж другого выхода не будет.
Онорина.
Значит, и говорить не о чем. Теперь я знаю, что я вам полезна, и прямо кричать стану, если вы меня выгоните. Несправедливо будет! Но ежели я увижу, что я вам в тягость и не могу вскипятить воду в котле, я сама уйду, сразу уйду, без ваших понуканий.
Мадам Лепик.
Но будете помнить, что для вас в этом доме всегда найдется тарелка супа.
Онорина.
Не надо мне никакого супа! Кусок хлеба, и хватит с меня! С тех пор как тетка Маитта стала питаться одним только хлебом, она и не думает помирать.
Мадам Лепик,
А известно ли вам, что ей уже за сто лет? И знаете, что я вам скажу, Онорина,— нищие куда счастливее нас, поверьте моему слову!
Онорина.
Раз вы так думаете, то и я так скажу!

Котел

Как редки случаи, когда Рыжику удается быть полезным своей семье! Притаившись в углу, он выжидает, ловит их на лету. Он может слушать спор без всякой предвзятости, а в нужную минуту выступить из тени и, как рассудительный человек, который среди разгоряченных страстями людей один только сохранил полную трезвость мысли, возьмет инициативу в свои руки.
Теперь он уверен, что мадам Лепик нуждается в умном и надежном помощнике. Разумеется, она слишком горда, чтобы признаться в этом. Между ними само собой состоится молчаливое соглашение, и Рыжику придется действовать без всякого одобрения с ее стороны и без надежды на награду.
Он решается на это.
С утра до вечера на крюке над очагом висит котел. Зимой, когда всегда есть надобность в горячей воде, котел то и дело наполняют и опоражнивают, и в нем на жарком огне постоянно кипит вода.
В летние дни кипятком пользуются только после трапез, для мытья посуды, в остальное же время котел кипит просто так, легонько посвистывая, и под его потрескавшимися боками тлеют два почти уже угасших полена.
Иногда Онорина перестает слышать это посвистывание. Тогда она наклоняется над котлом и прислушивается.
— Все уже выкипело,— говорит она.
Она вливает в котел ведро воды, придвигает к нему тлеющие поленья и разгребает золу. Вскоре опять начинается тихая песенка, и успокоенная Онорина принимается за другие дела.
Если сказать ей: ‘Онорина, зачем вы греете воду, ведь она вам больше не нужна? Снимите котел и погасите огонь! Вы жжете дрова, как будто они достаются даром. А сколько бедняков мерзнет, как только начинается стужа: Ведь вы все-таки женщина бережливая’,— она в отпет только покачает головой.
Спокон века она видела котел, подвешенный над очагом. Спокон века она слышала, как булькает в нем кипяток, и, опорожнив котел, она опять наполняла его водой, не глядя — льет ли на дворе дождь, дует ли ветер, пли вовсю светит солнце.
Теперь ей даже не нужно прикасаться к котлу или поглядывать на него,— она знает его насквозь. Ей достаточно прислушаться, и если котел умолкает, она опрокидывает в него ведро воды,— ей это легче, чем нанизать на нитку жемчужинку, и она так к этому привыкла, что до сих пор ни разу еще не промахнулась.
Сегодня в первый раз она не попадает, куда надо. Вся вода проливается на огонь. Из очага, точно потревоженный, разъяренный зверь, взвивается облако пепла, кидается на Онорину, окутывает, душит ее и обжигает. Она вскрикивает и, пятясь назад, чихает и плюет.
— Что за чертовщина!— говорит она.— Будто сам дьявол выскочил из преисподней!
Ничего не видя слипшимися и опаленными глазами, она шарит почерневшими руками в черной пасти очага.
— А,— с изумлением говорит она,— теперь я все понимаю! Котла там нет… Нет, ей-богу, ничего я не пойму!— бормочет она.— Котел же только что был! Наверняка был! Ведь я слышала, как он посвистывал, точно сопелка.
Кто-нибудь снял котел, должно быть, в ту минуту, когда Онорина повернулась к нему спиной, вытряхивая в окно свой передник, наполненный всякими очистками.
Но кто же это сделал?
Мадам Лепик, строгая и спокойная, показывается на пороге кухни:
— Что тут за шум, Онорина?
— Шум! Шум!— ворчит Онорина.— Как тут не быть шуму! Еще немного, и я совсем бы изжарилась. Поглядите-ка на мои башмаки! А юбка, а руки — видите? И кофту испачкала, а в карманах прямо куски угля.
Мадам Лепик.
Я смотрю на лужу вон там, у печки. Прямо потоп! Нечего сказать, наделали дел1
Онорина.
А зачем у меня без всякого предупреждения вытащили котел? Уж не вы ли сами его взяли?
Мадам Лепик.
Этот котел принадлежит всей семье, Онорина. Не хотите ли вы, чтобы я, мосье Лепик или мои дети, прежде чем взять его, спрашивали у вас разрешения?
Онорина.
Я болтаю всякий вздор,— до того я зла.
Мадам Лепик.
На кого же, собственно говоря, на нас или на себя, бедная моя Онорина? Я не любопытна, но мне хотелось бы это знать. С вами не добьешься толку. Под тем предлогом, что котел якобы куда-то исчез, вы преспокойно выливаете ведро воды в огонь и еще упорствуете, не желаете сознаться в своей неловкости, осмеливаетесь обвинять других, даже меня! Это уж слишком, знаете ли!
Онорина.
Скажи, Рыжичек, ты не знаешь, кто взял котел?
Мадам Лепик.
Откуда ему, безответному ребенку, это знать? Бросьте разговоры о котле! Вспомните-ка лучше вчерашние свои слова: ‘В тот день, когда я увижу, что не могу даже вскипятить воду, я уйду сама, без всяких понуканий’. Правда, я знала, что у вас больные глаза, но я не думала, что ваше положение безнадежно. Больше я ничего не скажу, Онорина. Поставьте себя на мое место. Вы не хуже меня понимаете положение. Судите сами и делайте соответствующие выводы. О! Не стесняйтесь, пожалуйста, плачьте, плачьте! Есть над чем поплакать!

Умолчание

— Мама! Онорина!
Чего еще ему надо, этому Рыжику? Он испортит все дело.
К счастью, он мигом умолкает под холодным взором мадам Лепик.
Стоит ли говорить Онорине: ‘Это я, Онорина!’
Ничто уже не может спасти старуху: ведь она ничего, ничего не видит! Тем хуже для нее!
Рано или поздно ей пришлось бы сдаться. Его признание только еще больше огорчило бы ее!
Пусть она уходит и так и не узнает, что тут замешай Рыжик, пусть воображает, что ее поразил неотвратимый удар судьбы.
Стоит ли говорить матери: ‘Это я, мама!’
К чему хвастать похвальными поступками, выклянчивать благосклонную улыбку? Да, кроме того, это и небезопасно,— ведь он знает, что мадам Лепик способна осрамить его при всех за то, что он вмешивается в ее дела. Так лучше уж сделать вид, будто он помогает матери и Оно- рине искать исчезнувший котел!
Все трое сразу начинают искать, и тут-то он проявляет особое рвение.
Мадам Лепик, которой в сущности все равно, первая выбывает из строя.
Онорина смиряется и, ворча, удаляется в свой угол.
Вскоре Рыжик, чуть было не замученный угрызениями совести, впадает в обычное свое состояние, как входит в ножны меч или другое сослужившее уже свою службу орудие возмездия.

Агата

Онорину сменяет Агата, ее внучка.
Рыжик с любопытством наблюдает за новоприбывшей, присутствие которой на несколько дней отвлечет от него внимание Лепиков.
— Агата, — говорит мадам Лепик, — прежде чем войти, нужно постучаться, из чего, однако, не следует, что вы должны вышибать дверь, колотить в нее, как лошадь.
‘Начинается!—думает Рыжик.— Но главное-то будет за завтраком’.
Завтракают в просторной кухне. Агата с салфеткой на руке готова ежеминутно бегать от печки к стенному шкафу, от шкафа к столу, так как она совсем не умеет ходить степенно и предпочитает еле переводя дух, с раскрасневшимися щеками метаться из угла в угол. Говорит она также слишком быстро, смеется слишком громко и слишком уж старается угодить.
Мосье Лепик первый усаживается на свое место, разворачивает салфетку, придвигает свою тарелку к стоящему перед ним блюду, накладывает себе мяса и соуса и снова отодвигает тарелку. Он наливает себе вина и, сгорбив спину, опустив глаза, сегодня, как и всегда, ест умеренно и равнодушно.
Когда приносят новое блюдо, он слегка наклоняется вперед и двигает ногой.
Мадам Лепик сама накладывает кушанье детям — сначала старшему брагу Феликсу, потому что он умирает от голода, затем сестре Эрнестине, потому что она старшая, и наконец сидящему в конце стола Рыжику.
Он никогда не просит добавки, как будто это строжайшим образом запрещено. Ему должно быть достаточно одной порции. Если ему предлагают вторую, он не отказывается, даже когда подают рис, и, не выпив ни глотка, стоически глотает противное ему кушанье в угоду мадам Лепик, которая одна во всей семье очень любит рис.
Старший брат Феликс и сестра Эрнестина чувствуют себя более независимо и, когда хотят получить вторую порцию, по методу мосье Лепика пододвигают свою тарелку к блюду.
Но никто не разговаривает за столом.
‘Да что это с ними?’— думает Агата.
Ничего решительно! Такие уж они уродились — вот и все!
Прислуживая то одному, то другому, она не может удержаться от зевоты.
Мосье Лепик ест медленно, точно прожевывает толченое стекло.
Мадам Лепик, которая обычно болтает не хуже сороки, за столом командует только жестами и кивками головы.
Сестра Эрнестина закатывает глаза к потолку.
Старший браг Феликс лепит что-то из хлебного мякиша, а Рыжик, у которого уже нет чарочки, озабочен только тем, чтобы не очистить своей тарелки слишком рано — от недопустимой прожорливости, или слишком поздно — от недопустимой медлительности. Он достигает этого при помощи каких-то весьма сложных вычислений.
Вдруг мосье Лепик встает с графином в руке, чтобы наполнить его водой.
— Да я бы сама подала,— говорит Агата.
Вернее, она не говорит, а только думает. Она заражена общим недугом, язык у нее вдруг отяжелел, и она уже не осмеливается говорить, но, считая себя виноватой, удваивает усердие.
У мосье Лепика кончается хлеб. На этот раз Агата не даст себя опередить. Она так напряженно следит за ним, что забывает обо всех остальных, и мадам Лепик призывает ее к порядку.
— Что это вы, Агата, точно приросли к месту?
— Слушаю, барыня,— отвечает Агата.
И она мечется, разрывается на части, но не сводит глаз с мосье Лепика. Своей услужливостью она хочет завоевать его расположение и всячески старается отличиться.
Самое время! Вот уже мосье Лепик положил в рот последний кусочек хлеба. Она устремляется к шкафу и, вытащив оттуда пятифунтовый, еще не начатый каравай, от всего сердца подносит его хозяину, счастливая тем, что угадала его желание.
А мосье Лепик складывает свою салфетку, подымается из-за стола, надевает шляпу и отправляется в сад выкурить папироску.
Когда завтрак кончен, не начинать же его опять сначала!
Оторопелая, точно пригвожденная к месту, прижимая к животу пятифунтовый круглый хлеб, стоит Агата, похожая на восковую фигуру — рекламу фабрики спасательных кругов.

Распределение занятий

— Вас это огорчило?— говорит Рыжик, как только они с Агатой остаются в кухне вдвоем.— Не унывайте! Не то еще увидите. Да куда же вы идете с этими бутылками?
— В погреб, мосье Рыжик.
Рыжик.
Простите, в погреб хожу я. С того дня, как я научился спускаться с лестницы, которая так отвратительно устроена, что женщины всегда на ней спотыкаются и чуть не ломают себе шею, я сделался в этом доме доверенным лицом. Я умею отличить красную головку от синей.
Я продаю старые бутылки и заячьи шкурки, а деньги отдаю маме.
Давайте сговоримся с вами не мешать друг другу. Утром я выпускаю собаку и кормлю ее похлебкой. Вечером я зову ее домой спать. Если она замешкается на улице, я поджидаю ее.
Кроме того, мама сказала, что теперь я буду каждый вечер запирать курятник.
Я рву траву,— в этом надо понимать толк,— стряхиваю землю с корней себе на башмаки, чтобы кстати закрыть на них дырки, и распределяю корм скотине. Потом помогаю отцу пилить дрова,— мама говорит, что это полезное гимнастическое упражнение.
Я добиваю дичь, которую он приносит с охоты, а вы с сестрой Эрнестиной должны ее ощипать.
Я распарываю брюхо рыбам, потрошу их и давлю каблуком их плавательные пузыри. Как они трещат, когда лопаются!
Но зато вы счищаете с рыб чешую и вытаскиваете из колодца ведро с водой.
Я помогаю разматывать мотки ниток.
Я мелю кофе.
Когда мосье Лепик снимает с себя грязные башмаки, то именно я выношу их в коридор, но сестра Эрнестина никому не уступит своего права принести ему туфли, которые она сама вышивала.
Я беру на себя исполнение всех важных поручений, связанных с дальними расстояниями,— хожу в аптеку или за врачом.
Вы же берете на себя все мелкие поручения и покупки.
Но вам придется два-три часа в день, и к тому же во всякую погоду, стирать на речке. Это самая трудная из всех ваших обязанностей, бедняжка. Но тут уж ничего не поделаешь! Впрочем, я постараюсь, если только буду свободен, иногда подсобить вам, когда вы будете развешивать белье на заборе.
Да, кстати, вот вам совет: не развешивайте белье на фруктовых деревьях. Мосье Лепик не скажет вам ни слова, он просто одним щелчком сбросит все белье на землю, а мадам Лепик за малейшее пятнышко заставит вас снова его перестирать.
Обращаю ваше внимание на обувь. Густо смазывайте салом охотничьи сапоги, на ботинки же кладите мало ваксы,— от нее перегорает кожа.
Не старайтесь отчищать залепленные грязью штаны. Мосье Лепик утверждает, что грязь делает их прочнее. Он ходит по вспаханному полю, не подворачивая брюк. А я свои подворачиваю, когда он берет меня с собой на охоту, и я несу за ним его охотничью сумку. ‘Рыжик, — говорит он мне, — настоящий охотник из тебя никогда не выйдет’.
А мама говорит: ‘И надеру же тебе уши, если ты вернешься с запачканными штанами!’
Это, как видите, дело вкуса.
Жалеть вас в конце концов особенно не придется. Во время моих каникул мы с вами поделим всю работу, а когда все мы — брат, сестра и я — вернемся в пансион, дела у вас будет меньше, так что в общем выйдет одно на одно.
К тому же никто из нас не покажется вам таким уж дурным. Порасспросите наших друзей, и все они поклянутся вам, что сестра моя Эрнестина — ангел доброты, что у брата Феликса — золотое сердце, что мосье Лепик — человек прямой и здравый в своих суждениях, а мадам Лепик обладает редкостным поварским талантом. Быть может, вы найдете, что во всей нашей семье самый тяжелый характер у меня. В сущности я не хуже других, ко мне надо толькб уметь подойти. Впрочем, я становлюсь рассудительнее, я исправляюсь, без ложной скромности могу сказать, что я становлюсь лучше, и если вы, со своей стороны, пойдете мне навстречу, мы с вами заживем в добром согласии.
Нет, не зовите меня больше мосье, называйте меня, как все, просто Рыжиком. Это не так длинно, как мосье Лепик младший. Но не говорите мне ‘ты’, как ваша бабушка Онорина, которую я терпеть не могу за то, что она всегда меня оскорбляла.

Слепой

Он осторожно концом палки стучится в дверь.
Мадам Лепик.
Ну, чего ему там еще надо?
Мосье Лепик.
Ты ведь знаешь. Ему надо получить свои десять су. Сегодня его день. Впусти его.
Мадам Лепик с хмурым видом открывает дверь и торопливо, чтобы не напустить холода, втаскивает слепого в комнату.
— Привет всем!— говорит слепой.
Он делает несколько шагов вперед. Его палка, точно разгоняя мышей, шарит по плитам пола и наталкивается на стул. Слепец усаживается и протягивает к печке окоченевшие руки.
Мосье Лепик подает ему монету в десять су и говорит:
— Вот вам!
Больше он уже не занимается им, он продолжает читать газету.
Рыжику весело. Присев на корточки, он смотрит из своего угла на деревянные сабо нищего. Они оттаивают, и вокруг них на полу уже вырисовываются маленькие ручейки. Мадам Лепик замечает это.
— Давайте-ка мне ваши башмаки, старина!— говорит она.
Она несет их к печке, но — увы!— слишком поздно: на полу уже образовалась лужа,— и встревоженный слепец, почуяв под ногами сырость, поднимает то одну, то другую ногу, отталкивает оттаявший грязный снег и разбрасывает его по комнате.
Рыжик скребет ногтем пол, подмигивает воде, чтобы она текла в его сторону, направляет ее по глубоким бороздкам.
— Ведь он уже получил свои десять су, чего же ему еще нужно? — не боясь, что ее услышат, говорит мадам Лепик.
Но слепой сперва робко, а потом все увереннее начинает говорить о политике. Когда он не сразу находит слова, он размахивает палкой, обжигается о трубу печки, судорожно отдергивает руку и, насторожившись, подо-< зрительно ворочает белками, которые скрывает вечная мгла его неиссякаемых слез.
Иногда мосье Лепик, перелистывая газету, поддакивает:
— Разумеется, дядюшка Тиссье! Разумеется! Но вполне ли вы уверены в этом?
— Уверен ли я! — восклицает слепой. — Вот это мне нравится! Послушайте-ка, мосье Лепик, вы сейчас узнаете, каким образом я стал слепым.
— Ну, теперь он никогда не уберется отсюда! — говорит мадам Лепик.
И действительно, слепой чувствует себя куда лучше. Он рассказывает о своем несчастье, потягивается и теперь оттаивает весь целиком. В жилах у него как будто стыли льдинки, которые теперь постепенно тают и текут ручьями. Положительно, глядя на него, можно подумать, что из его платья и тела сочится масло. Лужа на полу разрастается. Онa почти доходит до Рыжика. Она уже совсем, совсем близко.
Цель достигнута! Скоро Рыжику можно будет позабавиться этой лужей.
Но тут мадам Лепик пускает в ход весьма ловкий маневр. Она то и дело мимоходом задевает слепого, толкает его локтем, наступает ему на ноги и наконец вынуждает его отодвинуться и примоститься в углу между буфетом и шкафом, куда вовсе уж не проникает тепло. Слепой, окончательно сбитый с толку, шарит вокруг, жестикулирует, и пальцы его ползают, взбираются, точно какие-то зверьки. Он словно расчищает мрак своей ночи. И снова в жилах его застывают льдинки, и снова он цепенеет от стужи.
Плаксивым голосом слепой заканчивает свой рассказ:
— Так вот, добрые мои друзья, не стало больше глаз, не стало ничего на свете, вокруг темно, как в трубе.
Палка выскальзывает у него из рук. Этого-то и ждала мадам Лепик. Она поспешно поднимает и подает слепому палку, не выпуская ее, однако, из рук.
Бедняге кажется, что палка уже у него, но не тут-то было!
Всевозможными уловками она заставляет его еще раз переменить место, отдает ему era деревянные башмаки и незаметно направляет его к двери.
Потом, в отместку, она легонько щиплет его и выталкивает на улицу, под разодранную перину серого неба, ив которой в этот день вываливается весь снежный пух, выталкивает туда, где ветер завывает, как оставленный на дворе пес.
И прежде чем захлопнуть дверь, мадам Лепик кричит слепцу, как будто он глухой.
— До свиданья! Смотрите не потеряйте деньги. До следующего воскресенья, если только будет хорошая погода и если вы все еще будете на этом свете! Ей-богу, вы правы, дядюшка Тиссье, никогда нельзя знать, кому суждено жить, кому умереть. Каждый из нас страдает, а господь бог страдает за нас всех.

Новый Год

Падает снег. Чтобы праздник Нового года вполне удался, непременно должен идти снег.
Мадам Лепик предусмотрительно держит дверь черного хода на запоре. Уличные мальчишки сначала осторожно дергают щеколду, потом стучат деревянными башмаками в дверь и наконец, устав от ожидания, удаляются, пятясь задом и не сводя глаз с окна, где устроилась для тайного наблюдения за ними мадам Лепик. Снег заглушает их шаги.
Рыжик вскакивает с постели и бежит наскоро ополоснуть лицо в кадке, стоящей в саду. Вода замерзла. Приходится разбивать ледяную кору, и это первое гимнастическое упражнение наполняет все его тело теплом, куда более здоровым, чем тепло натопленной печки. Но Рыжик только притворяется, что моет лицо, ведь все равно его называют грязным, даже когда он основательно моется, поэтому он смывает лишь верхний слой грязи и возвращается домой.
Бодрый, исполненный сил Рыжик в ожидании предстоящей церемонии занимает свое место за старшим братом Феликсом, а впереди стоит сестра Эрнестина — самая старшая из всех детей. Они втроем входят в кухню, где как будто ненароком сошлись уже мосье и мадам Лепик.
Сестра Эрнестина целует их и говорит:
— Здравствуй, папа! Здравствуй, мама! Поздравляю вас с Новым годом! Желаю вам доброго здоровья, а после окончания вашей жизни желаю вам попасть в рай!
Старший брат Феликс наскоро произносит то же самое и, едва докончив фразу, бежит обнять своих родителей.
Рыжик же вынимает из картуза письмо. На запечатанном конверте написано:
‘Дорогим моим родителям’.
Адрес не обозначен. На уголке конверта стрелой несется какая-то диковинная пестрая птица.
Рыжик подает конверт мадам Лепик, и она его распечатывает.
Листок бумаги разукрашен пышно распустившимися цветами и окаймлен кружевом, в отверстиях которого не раз застревало перо Рыжика, забрызгивая кляксой соседние слова.
Мосье Лепик.
А я? Я-то ничего не получил!
Рыжик.
Это вам обоим. Мама даст его тебе почитать.
Мосье Лепик.
Ты, значит, любишь маму больше, чем меня? Ну-ка пошарь у себя в кармане — нет ли у тебя там вот этой новенькой монетки в десять су?
Рыжик.
Погоди немножко. Мама уже кончила читать.
Мадам Лепик.
Слог у тебя хороший, но почерк такой скверный, что я ничего не могу разобрать.
— На, папа, — торопится Рыжик, — теперь твоя очередь!
Рыжик, насторожившись, ждет отклика, а мосье Лепик читает и снова перечитывает письмо, долго рассматривает его, по старой привычке говорит: ‘Ай-ай-ай’ и кладет его на стол.
Письмо сделало свое дело, и теперь оно уже ни к чему. Теперь оно принадлежит всем. Каждый может рассматривать, трогать его. Сестра Эрнестина и старший брат Феликс в свою очередь завладевают им и ищут грамматических ошибок. Вот тут Рыжик, по всей вероятности, писал уже другим пером: почерк сразу становится разборчивей. После этого Рыжику возвращают его письмо.
Он вертит его в руках и как-то натянуто улыбается, как будто спрашивает: ‘Кто же возьмет его себе?’
В конце концов он снова засовывает письмо в картуз.
Начинается раздача новогодних подарков. Сестра Эрнестина получает куклу — великолепную куклу, с нее ростом и даже, пожалуй, еще больше, а брат Феликс — коробку оловянных солдатиков, все они в полной боевой готовности.
— А для тебя у меня приготовлен сюрприз, — говорит Рыжику мадам Лепик.
Рыжик.
Ну да!
Мадам Лепик.
Что значит ‘ну да’? Раз ты знаешь, в чем наш сюрприз заключается, то незачем его и показывать.
Рыжик.
Пусть мне вовеки не увидеть господа бога, если я знаю, что это за сюрприз!
Он с серьезным, решительным лицом торжественно поднимает руку. Мадам Лепик открывает буфет. У Рыжика дух захватывает. Глубоко, до самого плеча, засовывает она туда руку и торжественно извлекает обернутую в желтую бумажку трубку из красного жженого сахара.
Рыжик, ни о чем не раздумывая, сияет от радости. Он знает, что ему теперь делать. Он тотчас же закурит, в присутствии родителей, под завистливыми взглядами старшего брата Феликса и сестры Эрнестины (нельзя же им в самом деле иметь все сразу). Держа сахарную трубку двумя пальцами, он выгибается, склоняет голову набок, складывает губы трубочкой, втягивает щеки и шумно вдыхает в себя дым.
Потом, выпустив прямо в небо целое облако, он с удовлетворением говорит:
— Славная трубка! Отлично курится!

Приезд и отъезд

Оба брата Лепик и мадемуазель Лепик возвращаются домой на каникулы.
Выскочив из дилижанса и издали завидев родителей, Рыжик раздумывает: ‘Пора уж бежать им навстречу или нет?’
Он колеблется: ‘Пожалуй, еще слишком рано. Я только запыхаюсь, да к тому же никогда не надо преувеличивать’.
Он все откладывает: ‘Вот дойду до того места и побегу… Нет, лучше до того…’
Рыжик раздумывает: ‘Когда снять картуз? Кого поцеловать первым?’
Но старший брат Феликс и сестра Эрнестина тем временем опередили его, и на них изливается весь запас родительских ласк. Когда же подходит Рыжик, то на его долю ничего не остается.
— Как,—говорит мадам Лепик,— ты все еще называешь мосье Лепика ‘папой’? В твои-то годы? Говори ему ‘отец’ и крепко пожми ему руку. Это будет по-мужски.
Затем она целует его — только один раз, в лоб, чтобы не возбуждать в других ревности.
Рыжик рад, что приехал на каникулы, и даже плачет от радости. С ним это случается — внешнее проявление чувств противоречит тому, что он испытывает.
В день их отъезда (отъезд назначен на понедельник, второго октября, и утром будет отслужен торжественный молебен) мадам Лепик, едва заслышав издали колокольчик дилижанса, кидается на своих детей и обнимает их, сгребая в охапку. Рыжика, однако, в этой куче нет. Он терпеливо дожидается своей очереди, взявшись уже за ручку дилижанса, с готовым прощальным приветом на устах, и ему так грустно, что он невольно даже напевает.
— До свиданья, мать! — с достоинством произносит он.
— Не угодно ли! Что это ты о себе возомнил, шут ты этакий? Трудно тебе, что ли, назвать меня просто мамой, как принято у всех людей? Л1олоко на губах не обсохло, а туда же — лезет в оригиналы!
Но она все-таки целует его — только один раз, в лоб, чтобы не возбуждать в других ревности.

Ручка

Воспитанники пансиона св. Марка, куда мосье Лепик определил Феликса и Рыжика, проходят курс наук в лицее. Четыре раза в день они проделывают одну и ту же прогулку, весьма приятную в хорошую погоду и настолько кратковременную в ненастье, что молодые люди успевают лишь освежиться, а не промокнуть. Таким образом, круглый год эта прогулка полезна для их здоровья.
Вот они, как стадо баранов, лениво волоча ноги, возвращаются из лицея, и Рыжик, шагающий с низко опущенной головой, вдруг слышит чей-то голос:
— Смотри-ка, Рыжик, твой отец приехал!
Мосье Лепик любит заставать своих сыновей врасплох.
Он приезжает без всякого предупреждения, внезапно появляется на противоположном тротуаре, на углу улицы, и курит, заложив руки за спину.
Рыжик и старший брат Феликс выходят из рядов и подбегают к отцу.
— Право же, — говорит Рыжик, — если я и думал о ком, то меньше всего о тебе!
— Ты думаешь обо мне только тогда, когда меня видишь.
Рыжику хотелось бы сказать отцу в ответ что-нибудь ласковое, но он не находит слов: он слишком занят. Привстав на цыпочки, он изо всех сил старается поцеловать отца. На первый раз ему удается лишь слегка прикоснуться губами к отцовской бороде. Но мосье Лепик, словно избегая ласки, невольным движением поднимает голову. Затем он слегка наклоняется и опять неожиданно выпрямляется, так что Рыжик, уже целивший в щеку, промахнулся. Он задевает только кончик отцовского носа и целует воздух. Он старается объяснить себе странное поведение отца.
‘Уж не разлюбил ли меня папа? —думает он. — Ведь я видел, как он целовал старшего брата Феликса. Небось сам его обнял, а не отстранился. Почему он избегает меня? Что же, они хотят, чтобы я ревновал, что ли? Который раз я замечаю это! Если я три месяца проживу в разлуке с родителями, я ужасно хочу их видеть. Я давал слово, что на этот раз прямо кинусь им навстречу, как молодой пес. Но весь их вид сразу же замораживает меня’.
Поглощенный этими печальными мыслями, Рыжик невпопад отвечает на вопросы мосье Лепика, который спрашивает его, сделал ли оп какие-нибудь успехи в греческом языке.
Рыжик.
Смотря в чем! В переводе с греческого на французский я сильнее, чем в переводе с французского на греческий, потому что в первом случае можно ведь кое-что угадывать.
Мосье Лепик.
Ну а в немецком ты как?
Рыжик.
Мне очень трудно дается произношение.
Мосье Лепик.
Бедняга! Как же ты, когда объявят войну, станешь бить пруссаков, если не будешь знать их языка?
Р ы ж и к.
Ну, к тому времени я его одолею! Ты всегда грозишь мне войной. А я вполне уверен, что война подождет, пока я окончу школу.
Мосье Лепик.
Какую отметку ты получил за последнее сочинение? Надеюсь, ты не плетешься в самом хвосте?
Рыжи к.
Ведь кому-нибудь надо быть в хвосте.
Мосье Лепик.
Черт подери! А я-то хотел пригласить тебя позавтракать со мной. Если бы еще было воскресенье! А то я не люблю отрывать вас от дела в будни.
Рыжик.
У меня лично не бог весть сколько работы. А у тебя, Феликс?
Старший брат Феликс.
Учитель как раз сегодня забыл задать нам письменное упражнение.
Мосье Лепик.
Тем лучше, ты сможешь выучить свой урок.
Старший брат Феликс.
Я, папа, уже его знаю: ведь нам задано то же, что вчера.
Мосье Лепик.
Тем не менее я предпочитаю, чтобы вы сейчас вернулись к себе в пансион. Я постараюсь задержаться здесь до воскресенья, и мы с вами успеем еще все наверстать.
Ни надутая физиономия старшего брата Феликса, ни подчеркнутое молчание Рыжика не могут отдалить неизбежного прощания, и минута расставания настает.
С треногой поджидает Рыжик эту минуту.
‘Посмотрим, — думает он, — повезет мне на этот раз или нет? Рассердится он, если я его поцелую?’ И, полный решимости, глядя на отца в упор, вскинув голову, Рыжик делает несколько шагов вперед. Но мосье Лепик испуганным жестом останавливает его.
Мосье Лепик.
Ты в конце концов выколешь мне глаза этой ручкой! Разве обязательно держать ее за ухом, когда ты меня целуешь? Прошу заметить, что я вынимаю изо рта папиросу, когда целуюсь.
Рыжик.
Ах, дорогой мой папочка, прости меня, пожалуйста! И вправду, когда-нибудь по моей вине случится несчастье. Меня не раз уже предостерегали, ‘но ручка так удобно укладывается у меня за ухом, что я все время держу ее т ам и совсем забываю о ней. Я должен был бы по крайней мере вынимать из нее перо. Ах, бедненький мой папочка! Как приятно узнать, что тебя пугала моя ручка.
Мосье Лепик.
Чертенок! Тебе смешно, что ты чуть не выколол мне глаз!
Рыжик.
Нет, нет, папочка, я смеюсь совсем по другой причине,— я смеюсь над одной дурацкой мыслью, которую сам вбил себе в голову.

Краснощечка

I

Закончив свой обычный обход, директор пансиона св. Марка удаляется из дортуара. Воспитанники уже нырнули в постели, словно в футляры, и свернулись комочком, стараясь занять как можно меньше места, как будто им запрещено выходить за положенные пределы. Надзиратель Виолон обводит взглядом комнату, убеждается, что все уже легли, и, привстав на цыпочки, прикручивает газовый рожок. От изголовья к изголовью, перекрещиваясь по пути, перелетают шорохи, с шевелящихся губ разносятся по всему дортуару смутные звуки, в которых время от времени можно уловить отрывистый свист какой-нибудь шипящей согласной.
Звуки эти глухие, тягучие, докучные, и под конец начинает казаться, что все это лепетанье, невидимое и суетливое, как мыши, грызет и подтачивает тишину.
Виолон надевает ночные туфли, некоторое время прохаживается между кроватями, то щекочет кому-нибудь пятку, то дергает кого-нибудь за кисточку ночного колпака и наконец останавливается около Марсо, с ним Виолон разговаривает каждый вечер и, подавая окружающим дурной пример, ведет с ним беседы до глубокой ночи. Вокруг разговоры постепенно смолкают, голоса звучат все глуше и глуше, как из-под натянутого на голову одеяла, воспитанники уже спят, а надзиратель все еще сидит, склонившись над изголовьем Марсо, опершись на спинку железной кровати, почти не чувствуя, что руки у него онемели и от локтя до кончиков пальцев бегают мурашки.
Надзирателя забавляют детские рассказы Марсо, и он не дает ему уснуть, развлекая его задушевными разговорами и трогательными историями. Марсо с первого же взгляда полюбился ему нежным, каким-то прозрачным лицом, которое точно светится изнутри. Его кожу даже нельзя назвать кожей — это скорее нежнейшая пленка какого-нибудь плода, у которого при малейшем атмосферном колебании явственно проступает сеть жилок, как проступает сквозь прозрачную бумагу сеть линии на географической карте. К тому же у Марсо пленительная способность краснеть, краснеть беспричинно и неожиданно,—и за это его ласково дразнят девчонкой. Иной раз кто-нибудь из товарищей возьмет да надавит пальцем эту девичью щечку и убежит, оставив на ней белое пятно, тотчас же оживляющееся ярким румянцем, который быстро, как вино, окрашивающее чистую воду, разливается по всему лицу, поражая разнообразием своих оттенков, переходящих от нежно-розового на кончике носа к почти лиловому на ушах. Каждый может проверить это сам. Марсо любезно соглашается на такие опыты. Товарищи прозвали его: ‘Ночник’, ‘Фонарик’, ‘Краснощечка’. Эта способность в любой момент вспыхивать создала ему много завистников.
Больше всего ему завидует Рыжик, его сосед по кровати. Этот чахлый, лимфатический Пьерро с бледным, точно обсыпанным мукою лицом тщетно до боли щиплет свои бескровные щеки, чтобы вызвать на них появление — чего? — нескольких, да и то не всегда проступающих, пят- пышек какого-то весьма сомнительного рыжеватого цвета. Он с наслаждением исполосовал бы ногтями румяные щечки Марсо, содрал бы с них, как с апельсина, нежную кожу.
Давно уже не на шутку заинтересованный, Рыжик в этот вечер, как только появляется Виолон, настораживается, томясь, быть может, обоснованным подозрением и горя желанием знать правду о таинственных повадках надзирателя. Он пускает в ход все уловки маленького шпиона: притворяется, что храпит, шумно поворачивается на другой бок, делая, однако, при этом полный поворот, пронзительно вскрикивает, как в кошмаре, отчего в испуге просыпается весь дортуар и словно зыбь пробегает по всем одеялам. А как только Виолон уходит, он, приподнявшись на постели, взволнованным шепотом говорит Марсо:
— Пистолет! Пистолет!
Никакого ответа. Рыжик становится на колени, хватает Марсо за руку и, изо всех сил дергая ее, повторяет:
— Не слышишь? Пистолет!
Пистолет как будто не слышит. Рыжик, отчаявшись, продолжает:
— Хорош, нечего сказать!.. Что же, ты думаешь, я не видел вас, что ли? Ну-ка посмей сказать, что он тебя не поцеловал! Посмей-ка сказать, что ты не его пистолет!
Упершись кулаками в край кровати, он приподнимается, вытягивает шею и становится похожим на рассерженного белого гусака.
Но на этот раз ему отвечают:
— Что у вас тут такое? В чем дело?
Рыжик мигом ныряет под одеяло.
Это нежданно-негаданно вернулся надзиратель.

II

— Да, я поцеловал тебя, Марсо, — говорит Виолон. — Ты можешь сознаться в этом, потому что ничего дурного ты не сделал. Я поцеловал тебя в лоб, но Рыжик, уже слишком испорченный для своих лет, не может понять, что поцелуй этот был чистый и невинный, отцовский поцелуй, и что я тебя люблю, как сына, или, если хочешь, как брата. Завтра же, я уверен, этот дурачок пойдет болтать о нас бог весть что!
При этом голос Виолона слегка дрожит. Рыжик же притворяется спящим. Он, однако, приподнимает голову, чтобы не пропустить ни слова.
Марсо слушает надзирателя затаив дыхание, и хотя он считает, что Виолон совершенно прав, он все-таки трепещет, точно страшась разоблачения какой-то тайны. Виолон понижает голос и говорит тихо-тихо, чуть слышно. Это уже совсем нечленораздельные звуки, смутный, почти неуловимый шепот. Рыжик не смеет повернуться, а все-таки легкими змеиными движениями незаметно придвигается поближе к краю постели, но ровно ничего не слышит. Внимание его до такой степени напряжено, что ему чудится, будто уши его углубляются, превращаясь в воронки, но ни одного звука в них не попадает.
Он помнит, что уже не раз испытывал чувство подобного напряжения, когда подглядывал у дверей, прильнув глазом к замочной скважине, горя желанием увеличить это отверстие и притянуть к себе, как крюком, то, что ему хотелось увидеть. Он готов, однако, держать пари, что слышит, как Виолон шепотом повторяет:
— Да, любовь моя чиста, но этого-то и не может понять тот дурачок.
Надзиратель легкой тенью склоняется наконец к Марсо и целует его в лоб, щекоча его при этом, как кисточкой, своей бородкой, потом он выпрямляется и уходит. И Рыжик провожает глазами эту бесшумно скользящую между рядами кроватей тень. Когда надзиратель мимоходом задевает рукой чье-нибудь изголовье, потревоженный спящий громко вздыхает и поворачивается на другой бок.
Долго еще караулит Рыжик. Он боится внезапного вторичного возвращения Виолона. Марсо, натянув одеяло на голову, клубочком свернулся в постели, но не спит, — он весь во власти воспоминаний о приключении, о котором не знает что и думать. Он не видит в этом ничего дурного, ничего такого, что должно бы его мучить, а между тем во мраке перед ним витает светлый образ Виолона, сладостный, как образы женщин, уже не раз воспламенявшие его во сне.
Рыжик устает ждать. Веки его, словно намагниченные, притягиваются друг к другу. Он заставляет себя смотреть и упор на уже почти потухший газовый рожок. Но едва успев сосчитать, как три раза лопаются маленькие шипящие пузырьки, торопясь вылететь из рожка, он сразу засыпает.

III

На следующее утро, в умывальной, когда намоченный холодной водой краешек полотенца легонько прогуливается по озябшим щекам товарищей, Рыжик злобно смотрит на Марсо и, приняв свирепый вид, стиснув зубы, свистящим шепотом дразнит его:
— Пистолет! Пистолет!
Щеки Марсо мгновенно вспыхивают, но он отвечает без всякой злобы, подняв на Рыжика почти умоляющий взгляд:
— Да говорю же я тебе, что все, что ты думаешь, неправда!
Надзиратель смотрит, хорошо ли вымыты у воспитанников руки. Выстроившись в два ряда, мальчики машинально протягивают ему сперва тыльную часть, потом ладонь, быстро переворачивая при этом руки, и тотчас же прячут их опять в тепло — либо в карман, либо под первое попавшееся поблизости одеяло. Обычно Виолон воздерживается от тщательного осмотра. На этот раз, весьма некстати, он замечает, что руки у Рыжика не совсем чистые. Рыжику предлагается снова вымыть их под краном, он начинает бунтовать. По правде говоря, на его руке можно заметить синеватое пятно: это оттого, утверждает он, что руки у пего отморожены. К нему безусловно придираются.
Виолон вынужден отвести его к директору.
Директор, вставший спозаранку, готовится в своем блекло-зеленом кабинете к курсу лекций по истории, которые он в свободное время читает старшим ученикам. Растопырив на сукне письменного стола кончики толстых пальцев, он намечает основные вехи: вот тут падение Римской империи, посредине — взятие Константинополя, а дальше — новая история, которая неизвестно где начинается и которой не видно конца.
На нем просторный халат, расшитый шнурами, которые обтягивают его могучую грудь, как обручи или канаты, обвивающие толстую колонну. Несомненно, этот господин слишком много ест. Лицо у него пухлое и слегка лоснится. Он говорит очень громко, даже с дамами, и складки на его затылке, сползающие к воротнику, колышутся медленно и волнообразно. Примечателен оц еще необыкновенно круглыми глазами и пышными усами.
Рыжик, вытянувшись, стоит перед ним, зажав картуз между колен, чтобы руки были свободны.
Директор громовым голосом спрашивает:
— Это еще что такое?
— Надзиратель послал меня к вам, мосье, сказать, что у меня грязные руки, но это неправда!
И Рыжик опять добросовестно показывает обе руки— сначала тыльную часть, потом ладонь. Затем, чтобы доказать свою правоту, он показывает их снова — сперва ладонь, а потом тыльную часть.
— А, так это неправда? — говорит директор. — Четыре дня карцера, голубчик!
— Мосье, — говорит Рыжик, — надзиратель придирается ко мне.
— А! Придирается! На неделю в карцер, голубчик!
Рыжик знает, с кем имеет дело. Такая щедрость ничуть его не удивляет. Он решает идти напролом. Он крепко упирается ногами в пол и все-таки отваживается говорить, несмотря на грозящую ему пощечину, — у директора выработалась невинная привычка время от времен,! сшибать с ног заупрямившегося ученика ударом ладони наотмашь. Ловкость ученика, выбранного мишенью, заключается в том, чтобы предвидеть удар и вовремя нагнуться, и тогда директор, при заглушённом смехе всех окружающих, теряет равновесие. Он, однако, никогда не повторяет своей попытки, ибо в свою очередь пуститься на хитрость — ниже его достоинства. Он должен либо без промаха попасть по намеченной им щеке, либо отстраниться от разбора провинностей.
— Мосье,— говорит Рыжик, исполненный подлинного дерзновения и гордости, — надзиратель и Марсо занимаются такими делами!..
Глаза директора тотчас же мутнеют, как будто в них внезапно влетели две мошки. Он упирается сжатыми кулаками в край стола, слегка приподнимается и, вытянув голову вперед, точно собираясь боднуть Рыжика прямо в грудь, спрашивает сдавленным голосом:
— Какими делами?
Вопрос этот застает Рыжика врасплох. Он рассчитывал (быть может, это только отложено на некоторое время), что в него, пущенный ловкой рукою, полетит какой-нибудь увесистый том, хотя бы Анри Мартэна — и вдруг вместо этого его расспрашивают о подробностях.
Директор ждет ответа. Все складки на его затылке слились в один толстый кожаный валик, на который косо посажена голова.
Рыжик колеблется и, убедившись в том, что ему не найти подходящих слов, совершенно сконфуженный, сгорбившись, с нескладным, виноватым видом хватается за свой зажатый между коленями картуз и извлекает его оттуда в ‘совсем уже сплющенном виде, потом, еще более сгорбившись, съежившись, он подносит картуз к подбородку и медленно, украдкой, со всевозможными целомудренными ужимками, не говоря ни слова, прячет в его ватную подкладку свою обезьянью голову.

IV

В тот же день, после краткого расследования, Виолон получает отставку. Отъезд его проходит весьма трогательно: это почти торжественная церемония.
— Я вернусь, — говорит Виолон, — это только отпуск.
Но никто не верит ему. Пансион то и дело обновляет свой персонал, точно боясь, что в нем заведется плесень. Беспрестанно меняются надзиратели. Виолон уходит так же, как и все другие. Но он лучше других и поэтому уходит раньше. Почти псе любят его. Ему нет равных в искусстве надписывать тетради, выводить на обложке ‘Тетрадь для греческих упражнений, ученика такого-то класса…’ Заглавные буквы выписаны, как на вывесках. Скамьи пустеют. Воспитанники толпятся вокруг стола надзирателя. Его красивая рука, на которой сверкает перстень с зеленым камнем, изящно скользит по бумаге. Он набрасывает в конце страницы затейливую подпись. Она, как камень, брошенный в воду, окружена целым водоворотом простых и вместе с тем причудливых линий, образующих росчерк — чудо красоты! Хвост этого росчерка запутывается, теряется в самом себе. Надо долго разглядывать его вблизи, чтобы, наконец, найти. Незачем даже объяснять, что все это сделано смаху, одним движением пера. Однажды ему удалось даже сделать так называемую концовку — особо сложный росчерк. Мальчики долго восхищались ею.
Увольнение Виолона их очень огорчает. Решено при первом удобном случае встретить директора жужжанием, то есть, надув щеки, губами подражать гудению летающих шмелей, выражая таким образом свое неудовольствие. В один прекрасный день они обязательно сделают это.
А пока что они только наводят друг на друга грусть. Виолон, чувствуя, что о его отъезде сожалеют, из кокетства уезжает как раз во время большой перемены. Когда он, в сопровождении посыльного, несущего за ним чемодан, показывается во дворе, все воспитанники кидаются ему навстречу. Он пожимает им руки, треплет по щекам и, окруженный, захваченный в плен этой толпой, улыбающийся, растроганный, старается высвободить целыми полы своего сюртука. Несколько воспитанников, раскачивающихся на турнике, внезапно, на полуобороте, обрывают свои гимнастические упражнения и, спрыгнув на землю, останавливаются перед ним с разинутым ртом, с засученными рукавами, растопырив пальцы, натертые канифолью. Другие, более спокойные, уныло бродят по двору и машут ему на прощанье рукой. Сгорбившись под тяжестью чемодана, посыльный на мгновенье останавливается, и, воспользовавшись этим, какой-то малыш хватается за его белый передник, оставив на нем отпечаток своей пятерни, облепленной мокрым песком. Щеки у Марсо так раскраснелись, что кажутся нарумяненными. Он переживает первое серьезное горе. Но, смутно сознавая, что его печаль об уходе надзирателя слегка напоминает грусть при расставании с кузиной, Марсо, встревоженный, почти пристыженный, держится в стороне. Виолон без всякого стеснения направляется прямо к нему, но тут раздается звон разбиваемого стекла.
Все взгляды устремляются вверх, к решетчатому окошку карцера. Оттуда выглядывает противная взлохмаченная голова Рыжика. Бледный, злой, запертый в клетку звереныш гримасничает, свесив на глаза свои рыжие к’ч-.мм и сверкая оскалом белых зубов. Он просовывает правую руку между осколками оконного стекла, которые кусают его, точно живые, и грозит Виолону окровавлен- ныл. кулаком.
— Ну, дурачок, — говорит надзиратель, — теперь ты, наверно, доволен?
— Конечно!—кричит Рыжик, со всего размаху разбивая кулаком второе стекло.— Почему вы целовали его, а не целовали меня?
И, размазывая по лицу кровь, которая течет из пораненной руки, он добавляет:
— И у меня, когда я захочу, бывают румяные щеки.

Вши

Как только старший брат Феликс и Рыжик возвращаются из пансиона св. Марка, мадам Лепик заставляет их принять ножную ванну. Давно пора сделать это. Вот уж три месяца, как они не были дома, а ведь в пансионе никогда не моют ног. Впрочем, ни в одном пункте проспекта школьной программы этот случай не предусматривается.
— У тебя-то они, наверное, совсем черные, бедный мой Рыжик! — говорит мадам Лепик.
И она точно угадывает. У Рыжика ноги всегда грязнее, чем у старшего брата Феликса. Почему это? Оба живут рядом, в одинаковых условиях. Разумеется, после трех месяцев Феликс не может похвастаться белизной ног, но Рыжик, по собственному своему признанию, прямо-таки не узнает своих.
Пристыженный, он с ловкостью фокусника погружает ноги в воду. Нельзя даже уловить мгновенья, когда он снял носки и присоединился к ногам Феликса, занимающим уже почти все дно лоханки, на поверхности которой вскоре всплывает слой грязи, точно пеленой прикрывая все эти четыре страшилища.
Мосье Лепик, по своему обыкновению, прогуливается от одною окна к другому. Он просматривает дневники обоих сыновей за истекший семестр и, особенно внимательно, отзывы, написанные самим директором лицея.
В дневнике старшего брата Феликса значится: ‘Рассеян, но умен. Из него выйдет толк’. В дневнике Рыжика:
‘Отличается успехами, когда хочет, но не всегда этого хочет’.
Мысль, что Рыжик иногда отличается в школе, забавляет всю семью. В эту минуту он сидит, скрестив руки на коленях, предоставляя своим ногам размокать и разбухать вволю. Он чувствует, что его разглядывают. Родные находят, что он, пожалуй, еще больше подурнел, отрастив целую копну слишком длинных темно-рыжих волос. Мосье Лепик — враг всяких излияний и выражает свою радость от встречи с Рыжиком только поддразниванием. Направляясь к окну, он мимоходом награждает его щелчком. На обратном пути он толкает его локтем,— и Рыжик смеется от души.
Наконец мосье Лепик запускает руку в его рыжие вихры и щелкает ногтем, делая вид, что убивает вшей. Это его любимая шутка.
И действительно, с первого же раза он убивает вошь.
— Ого! Здорово прицелился. Не промахнулся! — говорит он и с некоторым отвращением вытирает пальцы о Рыжикову шевелюру, а мадам Лепик воздевает руки к небу.
— Я так и думала! — с унынием говорит она.— Господи! Хорошенькое дело, нечего сказать! Эрнестина, дочь моя, сбегай-ка за тазом! Вот новая для тебя работа!
Сестра Эрнестина приносит таз, частый гребень, блюдечко с уксусом, и охота начинается.
— Вычеши сначала меня! — кричит старший брат Феликс.— Я уверен, что они наползли от него ко мне!
Он яростно чешет голову ногтями и требует, чтобы принесли ведро воды и утопили всю эту нечисть.
— Успокойся, Феликс, — самоотверженно говорит Эрнестина, — я не сделаю тебе больно.
Она повязывает ему вокруг шеи полотенце и проявляет чисто материнскую ловкость и терпение. Одной рукой она разбирает брату волосы, другой легонько держит гребень и ищет, не делая при этом презрительной гримасы и не боясь заполучить насекомых.
Когда она говорит: ‘Вот еще одна!’ — Феликс топает в лоханке ногами и грозит пальцем Рыжику, который молча поджидает своей очереди.
— Ну, довольно, Феликс, — говорит Эрнестина. — У тебя их было всего семь-восемь штук. Посчитай-ка. А потом подсчитаем, сколько их у Рыжика.
Первое же прикосновение гребня — и Рыжик обгоняет брата. Эрнестина думает, что она напала на гнездо, но, куда ни глянь, всюду кишит, как в муравейнике.
Все обступают Рыжика. Сестра Эрнестина старается вовсю. Мосье Лепик, заложив руки за спину, внимательно, как любознательный путешественник, следит за работой. Мадам Лепик жалобно охает:
— О! Да здесь не обойтись без граблей и лопаты!
Старший брат Феликс, сидя на корточках, слегка раскачивает таз, куда валятся вши. Они падают туда, обсыпанные перхотью. Видно, как шевелятся их крохотные, словно срезанные ресницы, лапки. Течение уносит насекомых, и уксус быстро их убивает.
Мадам Лепик.
Право же, Рыжик, мы отказываемся тебя понимать! В таком возрасте, такой большой мальчик, как ты, должен был бы просто сгореть со стыда. Я прощаю тебе твои грязные ноги, — ты, должно быть, только здесь их и видишь! Но тебя едят вши, а ты не обращаешь на это внимания надзирателей и дома тоже не требуешь ухода. Объясни нам, пожалуйста, неужели тебе приятно отдавать себя живьем на съедение? Ведь у тебя вся голова в крови!
Рыжик.
Это гребень меня расцарапал.
Мадам Лепик.
А! Гребень? Так вот как ты отблагодарил свою сестру! Слышишь, Эрнестина? Его милость жалуется на свою парикмахершу! Какая недотрога! Советую тебе, дочь моя, предоставить этого добровольного мученика его паразитам.
Сестра Эрнестина.
На сегодня, мама, я кончила. Большую часть я вычесала, а завтра сделаю второй осмотр. А я знаю, кто-то сейчас же надушится одеколоном. Обязательно надушится!
Мадам Лепик.
Что же касается тебя, Рыжик, то возьми-ка свой таз и поди выставь его напоказ у калитки. Пусть, к твоему стыду, полюбуется на тебя вся деревня.
Рыжик берет таз и выходит. Выставив его на солнышко, он присаживается рядом и караулит.
Первой подходит к нему старушка Мари-Нанета. Всякий раз, встречая Рыжика, она останавливается, всматривается в него своими лукавыми близорукими глазками, потряхивая при этом черным чепчиком с таким видом, как будто она о чем-то догадывается.
— Что это у тебя там? — спрашивает она.
Рыжик не отвечает ни слова. Она наклоняется над тазом.
— Чечевица, что ли? Ей-ей, не вижу! Не мешало бы сынку моему Пьеру купить мне очки.
И словно собираясь попробовать чечевичную похлебку, она опускает палец в таз. Она положительно ничего не понимает.
— А ты почему надутый такой? Что тут делаешь? Бьюсь об заклад, что тебя выбранили и наказали. Слушай-ка, я хоть и не бабушка тебе, но что думаю, то думаю, и мне жалко тебя, малыш, ведь я знаю — тебе не сладко с ними живется.
Рыжик озирается и, убедившись, что мать не может его услышать, говорит старой Мари-Нанете:
— Ну и что же? Разве это вас касается? Занимайтесь своими делами и оставьте меня в покое.

Как Брут…

Мосье Лепик.
Рыжик, в истекшем году ты не оправдал моих надежд. В твоих дневниках указывается, что ты мог бы заниматься куда лучше. Ты все о чем-то мечтаешь, читаешь такие книги, которые мы тебе запрещаем читать. Благодаря отличной памяти ты получаешь довольно хорошие отметки, но относишься к урокам небрежно. Пора, Рыжик, одуматься и стать посерьезнее.
Рыжик.
Попробую, папа. Я согласен с тобой, действительно за последний год я немного распустился. Но теперь-то я уж твердо решил работать вовсю. Не обещаю тебе, однако, быть первым в классе по всем предметам…
Мосье Лепик.
А ты все-таки постарайся.
Рыжик.
Нет, папа, ты слишком многого от меня требуешь. Мне не удастся быть первым ни по географии, ни по немецкому языку, ни по физике и химии: там прочно сидят два- три молодчика, которые ничего собою не представляют во всем остальном и одними этими предметами только и занимаются. Нет никакой возможности вытеснить их с первого места. Но вот чего я, папа, хочу: я хочу в бли- жайшее время обогнать всех и удержать за собой первое место во французском сочинении, и если, несмотря на все мои старания, это мне все-таки не удастся, мне по крайней мере не в чем будет себя упрекнуть и я смогу, как Брут, гордо воскликнуть: ‘О добродетель! Ты—звук пустой!’
Мосье Лепик.
Ну, мой мальчик, ты, я думаю, всех их одолеешь.
СтаршийбратФеликс. *
О чем он говорит, папа?
Сестра Эрнестина.
Я не слышала.
Мадам Лепик.
И я тоже, Ну-ка, Рыжик, повтори!
Рыжи к.
Да так, о пустяках, мама!
Мадам Лепик.
Как о пустяках? А между тем ты весь красный, трясешь кулаками и разглагольствуешь так громко, что голос твой слышен на другом конце деревни. Повтори-ка еще раз во всеуслышание, о чем ты говорил.
Рыжи к.
Право же, мама, не стоит повторять!
Мадам Лепик.
Нет, погоди, ты говорил о ком-то. О ком же ты говорил?
Рыжик
Ты его не знаешь, мама.
МадамЛепик.
Тем более я хочу знать. Пожалуйста, не трать понапрасну слова и изволь слушаться.
Рыжик.
Ну так вот! Мы, мама, беседовали с папой, и он давал мне дружеские советы, а мне случайно — сам не знаю отчего — пришло в голову, чтобы отблагодарить его, взять на себя обязательство, как некогда взял римлянин Брут, взывая к добродетели…
Мадам Лепик.
Ну-ну-ну! Нечего болтать языком! Прошу тебя повторить, не меняя ни слова и в том же тоне, фразу, которую ты только что сказал. Я, кажется мне, не бог весть о чем тебя прошу, и ты вполне можешь сделать это для своей матери.
Старший брат Феликс.
Хочешь, я повторю эту фразу, мама?
Мадам Лепик.
Нет, пусть первый скажет Рыжик, а ты после него, и тогда мы сравним. Ну-ка, Рыжик, поторапливайся!
Рыжик (заикаясь, плаксивым голосом, бормочет).
Добро-дддете-тель, ты — зву-ук пу-пу-стой!
Мадам Лепик.
Я прямо-таки прихожу в отчаяние. От этого мальчишки ничего не добьешься. Он готов скорее стерпеть какие угодно побои, чем доставить удовольствие своей матери.
Старший брат Феликс.
Ну, мама, послушай, вот как оп сказал. (Дико поводит глазами и окидывает всех вызывающим взглядом.) ‘Если я не буду первым во французском сочинении (он надувает щеки и топает ногой), я воскликну, как Брут (воздевает руки к небу): ‘О добродетель! (Руки опускаются вниз.) Ты — звук пустой!..’ Вот как он сказал.
Мадам Лепик.
Браво! Великолепно! Поздравляю тебя, Рыжик, и тем более досадую на твое упрямство, что подражание всегда ниже оригинала.
Старший брат Феликс.
А уверен ли ты, Рыжик, что это сказал именно Брут? Не Катон ли?..
Рыжик.
Я уверен, что Брут. Помнишь: ‘После этого он бросился на меч, протянутый ему одним из его друзей, и умер’.
Сестра Эрнестина.
Рыжик прав. Я даже припоминаю, что этот самый Брут притворялся сумасшедшим.
Рыжик.
Прости, Эрнестина, ты спутала. Ты смешиваешь моего Брута с другим.
Сестра Эрнестина.
А мне так казалось. И все-таки ручаюсь тебе, что мадемуазель Софи ведет у нас курс истории ничуть не хуже, чем ваш учитель в лицее.
Мадам Лепик.
Не в этом дело. Не ссорьтесь. Самое главное—это иметь в своей семье собственного Брута, и у нас он есть! Пусть благодаря Рыжику все нам завидуют! Мы не знали, что достойны славы. Полюбуйтесь на нового Брута! Он говорит по-латыни, как поп, и глухому второй обедни не служит! Поверните-ка его, — видите: спереди пятно на куртке, которую он только сегодня обновил, а сзади — разодранные штаны. И куда это его, прости господи, занесло! Нет, поглядите только, каков наш Рыжик-Брут! Брр! Грязнуля ты этакий!
Избранные письма Рыжика к мосье Лепику и несколько ответов мосье Лепика Рыжику
Рыжик — мосье Лепику.
Пансион св. Марка.
Дорогой папа!
Дорого расплачиваюсь за свое летнее увлечение рыбной ловлей. На ляжках у меня появились большие чирьи. Я пригвожден к постели. Лежу на спине, и сиделка делает мне припарки. Очень больно, пока чирей не прорвет, а после этого я уже перестаю о нем думать. Но они выскакивают один за другим, как цыплята из яиц. Один заживет, а вместо него появляются целых три. Впрочем, надеюсь, что все обойдется.
Любящий тебя сын.
Ответ мосье Лепик а.
Дорогой мой Рыжик!
Коль скоро ты готовишься к первому причастию [ У католиков дети принимают первое причастие, когда им исполняется двенадцать лет] и ходишь на уроки катехизиса, тебе должно быть известно, что ты пригвожден не первый из рода человеческого: у Иисуса Христа были в ногах и руках гвозди, и он не жаловался, хотя у него-то они были настоящие.
Мужайся!
Любящий тебя отец.
Рыжик — мосье Лепик у.
Дорогой папа!
С удовольствием сообщаю тебе, что у меня прорезался зуб. Хотя как будто еще и рано, но я думаю, что это преждевременно прорезавшийся зуб мудрости. Смею надеяться, что он будет не единственным и что я всегда буду радовать тебя хорошим поведением и успехами.
Любящий тебя сын.
Ответ мосье Лепик а.
Дорогой мой Рыжик!
Как раз тогда, когда у тебя прорезался зуб, у меня один зуб начал шататься. Вчера утром он наконец решил выпасть. Таким образом, если у тебя одним зубом стало
Польше, то у отца твоего одним стало меньше. Следовательно, в общем ничего не изменилось, — число зубов в нашей семье осталось все то же.
Любящий тебя отец.
Рыжик — мосье Лепик у.
Дорогой папа!
Представь себе, вчера был день рождения мосье Жака, нашего учителя латинского языка, и ученики единогласно выбрали меня, чтобы я поздравил его от имени всего класса. Польщенный этой честью, я долго готовил речь, кое-где вставил в нее латинские изречения. Без излишней скромности могу сказать, что вполне ею доволен. Я переписал свое произведение начисто на лист бумаги большого формата и в назначенный день принес его в класс. Подзадориваемый товарищами, которые со всех сторон нашептывали мне: ‘Ну, начинай, начинай же!’ — я улучил минуту, когда мосье Жак не глядел на нас, и подошел к его кафедре. Но не успел я развернуть лист и произнести громким голосом: ‘Высокочтимый наставник!’, как мосье Жак в гневе вскочил, да как заорет на меня:
— Проваливай на свое место, да поживей!
Ты, конечно, понимаешь, что я поспешил убраться и занять свое место. Товарищи мои уткнулись носом в книги, а мне мосье Жак сердито приказал:
— Переведите латинский текст.
Что ты на это скажешь, дорогой папа?
Ответ мосье Лепик а.
Дорогой мой Рыжик!
Когда ты будешь депутатом, ты еще не то увидишь. Каждому свое. Если твоего учителя посадили на кафедру, то, вероятно, затем, чтобы он сам произносил речи, а не выслушивал твои.
Рыжик — мосье Лепику.
Дорогой Папа!
Только что передал мосье Легри, нашему учителю истории и географии, присланного тобой зайца. Думаю, что твой подарок доставил ему удовольствие. Он очень тебя благодарит. Я вошел к нему с мокрым зонтиком, и он сам тотчас же взял его у меня из рук и отнес в переднюю. Потом мы разговорились о том о сем. Он сказал мне, что я мог бы, если бы захотел, получить в конце учебного года первую награду по истории и географии. Но — поверишь ли? — все время, пока длился разговор, я стоял, а мосье Легри, который во всем прочем, повторяю, был со мной крайне любезен, даже и не подумал предложить мне сесть.
Что это — рассеянность или неучтивость? Не знаю, и очень хотелось бы услышать твое мнение об этом.
Ответ мосье Лепик а.
Дорогой мой Рыжик!
Ты все протестуешь. Протестовал против того, что мосье Жак велел тебе сесть на место, а теперь протестуешь против того, что мосье Легри заставил тебя стоять. Быть может, ты еще слишком молод, чтобы требовать к себе внимания? Если мосье Легри не предложил тебе стул, ты прости его: он, наверное, был введен в заблуждение твоим маленьким ростом и думал, что ты сидишь.
Рыжик — мосье Лепик у.
Дорогой папа!
Только что узнал, что ты собираешься в Париж. Разделяю с тобой радость, предстоящую тебе от посещения столицы, которую мне хотелось бы увидеть. Я буду с тобой мысленно. Я понимаю, что школьные занятия делают для меня это путешествие невозможным, но пользуюсь случаем спросить тебя, не смог ли бы ты купить мне там две-три книги. Свои я уже знаю наизусть. Выбери что тебе вздумается. В сущности все они одинаковы. Во всяком случае, особенно хотелось бы получить ‘Генриаду’ Франсуа-Мари-Аруэ де Вольтера и ‘Новую Элоизу’ Жан-Жака Руссо. Если ты мне их привезешь (ведь книги в Париже ничего не стоят), клянусь тебе, надзиратель никогда не отберет их у меня.
Ответ мосье Лепика.
Дорогой мой Рыжик!
Писатели, о которых ты мне говоришь, были такие же люди, как ты и я. То, что сделали они, можешь сделать ты сам. Пиши книги, а читать будешь потом.
Мосье Лепик — Рыжику.
Дорогой мой Рыжик!
Сегодняшнее твое письмо крайне меня удивляет. Я не мог понять его, сколько ни перечитывал. Это совсем не твой стиль, и говоришь ты о странных вещах, о которых, мне кажется, ни ты, ни я судить не можем.
Обычно ты рассказываешь нам о своих делишках, о полученных тобою отметках, о достоинствах и недостатках, которые ты подмечаешь в каждом учителе, сообщаешь о том, как зовут твоих новых товарищей, о том, в каком состоянии находится твое белье и хорошо ли ты кушаешь и спишь.
Все это меня интересует. Но сегодня я просто не могу тебя понять. К чему, объясни пожалуйста, отнести это разглагольствование о весне, когда на дворе зима? Что ты хочешь этим сказать? Не нужно ли тебе кашне? На письме твоем не проставлено даты, и неизвестно, кому, собственно, ты его адресуешь — мне или собаке? Даже почерк твой кажется мне изменившимся, а расположение строк и количество заглавных букв окончательно сбивают меня с толку. Короче говоря, ты как будто над кем-то издеваешься. Полагаю, что над самим собой, и считаю нужным, не вменяя тебе это в вину, сделать тебе, однако, по этому поводу замечание.
Ответ Рыжика.
Дорогой папа!
Два слова наспех, чтобы объяснить тебе мое последнее письмо: ты не заметил, что оно было написано стихами.

Хлев

Хлев этот, обычно населенный курами, или кроликами, или свиньями, теперь же совсем пустой, на время летних каникул безраздельно принадлежал Рыжику. Входить в пего очень удобно, так как двери там уже нет. Лишь жалкие кустики крапивы украшают его порог, и когда Рыжик, лежа ничком на земле, смотрит на них, они кажутся ему густым лесом. Тонкий слой пыли покрывает пол. Каменные стены лоснятся от сырости. Рыжик задевает головой потолок. Тут он у себя дома и, презирая докучные игрушки, развлекается за счет своей собственной фантазии.
Главная его забава состоит в том, чтобы, ерзая по земле задом, вырыть четыре гнезда, по одному в каждом углу маленького хлева. Потом он рукой, как лопаточкой, сгребает вокруг себя валики пыли и поглубже усаживается в ямке.
Прислонившись спиной к гладкой стенке, он сидит, согнув ноги и скрестив на коленях руки, он чувствует себя превосходно в своем укрытии. Положительно невозможно занимать меньше места! Он забывает об окружающем мире и уже не боится его. Только раскатистый удар грома мог бы его вспугнуть.
От сточного желоба возле кухни, в который после мытья посуды то потоками, то капля по капле стекает вода, на него минутами веет прохладой.
И вдруг тревога!
Слышны приближающиеся голоса, шаги.
— Рыжик! Рыжик!
Чья-то голова наклоняется, и Рыжик, свернувшись комочком, совсем врастает в землю и в стену, и, разинув рот, затаив дыхание, он замирает, чувствуя, что чей-то взгляд шарит в темноте.
— Ты здесь, Рыжик?
Жилы на висках у него вздулись. Он страдает. Вот-вот закричит от тоски.
— Нет его тут, звереныша! Куда же он к черту запропастился?
Вот они наконец уходят, а Рыжик осторожно расправляет затекшие руки и ноги и опять начинает блаженствовать.
Мысль его долго еще бродит по бесконечным пустынным дорогам безмолвия.
Но вдруг слух его улавливает какой-то странный шум. На потолке в паутине запуталась мошка, она трепещет и бьется.
А к ней по паутине спускается паук. Брюшко у него белое, как хлебный мякиш. На мгновенье, сжавшись в комочек, он повисает в воздухе.
Рыжик, застыв на месте, подстерегает его, жаждет развязки, и когда грозный паук обрушивается наконец на свою жертву, выпускает звездой свои лапы и, сомкнув их, обхватывает мошку, Рыжик вскакивает на ноги возбужденный, точно желает получить свою долю.
Все кончено.
Паук снова поднимается к потолку.
Рыжик садится и опять уходит в себя, в темноту своей пугливой, заячьей души.
Мечтания его, как струйки воды, отягченные песком, вскоре за отсутствием спуска останавливаются, собираются в лужицу и затягиваются тиной.

Кошка

I

Рыжик не раз слышал: нет лучшей приманки для ловли раков, чем кошачье мясо. С ним не сравнится ни куриная требуха, ни обрезки из мясной лавки.
А он знает одну кошку, которую все терпеть не могут за то, что она старая, больная и облезлая. Рыжик приглашает ее к себе в хлев на чашку молока. Они будут там одни. Возможно, что из щели отважится выбежать крыса, но обещать Рыжик может только чашку молока. Он поставил ее в угол. Подталкивая кошку, он говорит:
— Ну, угощайся!
Он поглаживает кошку по спине, называет ее всякими ласковыми именами, следит за быстрым движением ее язычка и приходит в умиление.
— Наслаждайся напоследок, бедняжка!
Кошка опоражнивает чашку, подчищает языком донышко, насухо вытирает края и теперь облизывает уже только свои сладкие от молока губы.
— Что же ты, кончила? Совсем кончила? — продолжая ласкать ее, спрашивает Рыжик. — Ты, без сомнения, охотно выпила бы еще чашку, но мне удалось украсть только одну. Впрочем, минутой раньше, минутой позже — не все ли равно!
При этих словах он прикладывает к ее лбу дуло своего ружья и спускает курок.
Звук выстрела оглушает Рыжика. Ему кажется, что взорвался весь хлев. Когда облако дыма рассеивается, он видит у своих ног кошку, поглядывающую на него одним глазом.
Половина головы у нее оторвана, и кровь стекает в чашку, где было молоко.
— Она что-то не похожа на мертвую, — говорит Рыжик. — А между тем я как будто прицелился верно.
Он не смеет пошевельнуться: до такой степени беспокоит его этот единственный, сверкающий желтым блеском глаз.
Кошка трепыханием всего своего тела заявляет о том, что она еще жива, но не пытается сделать ни малейшего усилия, чтобы сдвинуться с места. Она истекает кровью над самой чашкой, словно заботясь о том, чтобы ни одна капелька не попала мимо.
Рыжик — не новичок. Он не раз убивал птиц, домашних животных, убил однажды ради собственной потехи или в угоду окружающим собаку. Он знает, как надо действовать, знает, что, если животное особенно живуче, необходимо раззадорить себя, разъяриться и рискнуть, в случае надобности, на единоборство. А не то тебя одолеют внезапные приступы ложной чувствительности. Ты делаешься трусом, теряешь понапрасну время, и нет конца всей этой канители.
Сперва Рыжик пробует только слегка подразнить кошку. Потом он хватает ее за хвост и начинает колотить прикладом по затылку и колотит с такой яростью, что каждый удар кажется смертельным.
Умирающая кошка ошалело цепляется лапами за воздух и то свертывается в комок, то выпрямляется, не издавая при этом ни звука.
— Кто же это, однако, уверял меня, что кошки плачут, когда умирают?— говорит Рыжик.
Он выходит из терпения. Слишком уж долго это тянется! Он отбрасывает ружье в сторону, обхватывает кошку обеими руками, и чем глубже в него вонзаются ее когти, тем сильнее он распаляется, пока, наконец, ему не удается, стиснув зубы, удушить ее.
Но и сам он задохся и, пошатываясь, в изнеможении падает на пол, прильнув лицом к кошачьей морде, не отводя взгляда от ее единственного глаза.

II

Рыжик уже лежит на своей железной кровати.
Родители и наспех созванные друзья, согнувшись под навесом низенького хлева, осматривают место, где совершилась драма.
— Ах! — восклицает мамаша. — Мне пришлось напрячь все свои силы, чтобы оторвать от его груди растерзанную кошку. Могу засвидетельствовать, что меня он никогда так крепко не обнимал.
И пока она распространяется о проявлениях его жестокости, которые позднее, в семейных вечерних разговорах, принимают легендарные размеры, Рыжик спит и видит сон.
Он гуляет вдоль ручья, в котором, перекрещиваясь, как спицы вязальщиц, шевелятся лучи какой-то страшной, неотвратимой луны.
В сачках, расставленных на раков, сквозь прозрачную воду поблескивает кошачье мясо. Белые туманы стелются по лугу, скрывая, быть может, какие-то легкие призраки.
Рыжик закладывает руки за спину и этим показывает, что бояться его нечего.
Подходит бык, останавливается и пыхтит, потом пускается вскачь, гулко гремя четырьмя копытами, — и вдруг исчезает.
Какая была бы тишина, если бы этот болтливый ручей своим лепетом не раздражал его, как целое сборище старых кумушек!
Точно собираясь ударить ручей и заставить его замолчать, Рыжик тихонько поднимает рукоятку сачка, и вот среди камышей показываются какие-то гигантские раки.
Они все растут и, страшные, прямые, лоснящиеся, выпрыгивают из воды.
У Рыжика, отяжелевшего от тоски, нет сил бежать.
И раки обступают его со всех сторон. Они тянутся вверх, к самому горлу. Они слегка потрескивают.
Вот уже жадно раскрываются их огромные клешни.

Овцы

Вначале Рыжик видит только какие-то скачущие клубки. Они оглушительно кричат, как дети, играющие на школьном дворе. Один из этих клубков бросается Рыжику под ноги, и ему становится от этого не по себе. Другой подпрыгивает так высоко, что Рыжик видит его на фоне слухового окна… Да это ягненок! Рыжик усмехается при мысли о том, что ему было страшно. Глаз постепенно привыкает к темноте и начинает различать отдельные предметы.
Началась пора окота. Каждое утро фермер Пажоль насчитывает двух-трех новорожденных ягнят. Они растерянно стоят между матерей, еще неловкие, шатающиеся на своих негнущихся ножках, точно грубые четвероногие изваяния, поставленные на деревянные подпорки.
Рыжик еще не решается погладить их. Они смелее, и уже посасывают его башмаки или кладут передние копытца к нему на грудь, а изо рта у них свешивается травинка.
Старшие, те, которым уже минула неделя, потягиваются, вытягивая задние ноги, и как-то бочком подпрыгивают в воздух. Однодневные ягнята, совсем еще тощие, падают на свои угловатые колени, по тут же, жизнерадостные, подымаются на ноги. А вот ползет по земле только что рожденный, весь еще липкий, не облизанный матерью ягненок. Мать, которой мешает набухшее водами, мотающееся между ногами детское место, бодает ягненка и отталкивает его от себя.
— Плохая мать! — говорит Рыжик.
— Что же, у животных это бывает так же, как и у людей, — говорит Пажоль.
— Она, должно быть, не прочь отдать его кормилице.
— Пожалуй, — отвечает тот. — Многим ягнятам приходится давать соску, вроде тех, что покупают в шпике. Ну, да это бывает недолго мам. скоро смиряется.
Он берет овцу на плечи и уносит в отдельную клетку. Он повязывает ей вокруг шеи соломенный галстук, чтобы узнать ее, на случай если она вырвется из клетки. Ягненок следует за ней. Овца шумно жует, точно теркой растирая сено, а детеныш, дрожа, приподнимается на своих еще мягких ножках, пробует, бедненький, сосать, и вся мордочка у него покрыта каким-то дрожащим студнем.
— И вы уверены, что она одумается и станет добрее? — говорит Рыжик.
— Да, когда у нее заживет зад, — говорит Пажоль. — У нее были трудные роды.
— А я все-таки думаю вот о чем, — говорит Рыжик. — Почему бы временно не поручить детеныша заботам какой-нибудь другой овцы?
— Да она не примет его, — говорит Пажоль.
И действительно, доносящееся со всех концов хлева блеяние, возвещающее кормежку сосункам и столь монотонное для слуха Рыжика, полно оттенков для слуха ягнят, и каждый их них без ошибки устремляется прямо к соскам своей матери.
— Тут чужого детеныша никто не уведет, — говорит Пажоль.
— Чудно! — говорит Рыжик. — Как они все понимают! Чем это объяснить? Может быть, это потому, что у них такой тонкий нюх?
Ему даже хочется заткнуть нос какому-нибудь ягненку, чтобы посмотреть, что будет. Все время он сравнивает людей с овцами, и ему хочется знать имя каждого ягненка.
Пока ягнята жадно сосут, их матери, которых они бесцеремонно тычут носом в брюхо, безучастные ко всему, спокойно продолжают есть. Рыжик видит в колоде с водой обломки какой-то цепи, обруч колеса, сломанную лопату.
— Ну и колода у вас, — лукаво замечает Рыжик. — Вы, должно быть, лечите скотину от малокровия этим железным ломом!
— Вот именно! — говорит Пажоль. — Ты-то небось пилюли глотаешь?
Он предлагает Рыжику отведать этой воды. Чтобы сделать ее более целебной, он бросает гуда все что попало.
— Хочешь, я дам тебе клеща? — говорит он.
— Пожалуйста! — не зная точно, о чем идет речь, говорит Рыжик. — Заранее вас благодарю.
Пажоль роется в густой шерсти одной из маток и вылавливает оттуда ногтями желтого, круглого, откормленного, огромного клеща. По словам Пажоля, двум таким клещам нипочем высосать кровь из головы ребенка. Он кладет клеща Рыжику на ладонь и советует, если ему придет охота позабавиться, запустить клеща за воротник братцу или сестрице.
Клещ уже принимается за дело и начинает впиваться в кожу. В пальцах у Рыжика бегают мурашки, как будто на ладонь ему сыплется мелкий град. Вот он поднимается все выше, к локтю. Кажется, что клещей стало множество и они разъедают всю руку до самого плеча.
Будь что будет! Рыжик изо всех сил сжимает клеща в кулаке и, раздавив его незаметно для Пажоля, вытирает руку об овечью спину.
Он скажет Пажолю, что потерял клеща.
Мгновенье Рыжик еще прислушивается к постепенно замирающему вокруг блеянью. Вскоре уже ничего не будет слышно, кроме глухого хруста лениво пережевываемого сена.
С решетки яслей свешивается, словно сторожит один- одинешенек притихшее овечье стадо, полинялый полосатый пастуший плащ.

Крестный

Иногда мадам Лепик позволяет Рыжику сходить в гости к крестному и даже переночевать у него. Одинокий, нелюдимый старик проводит всю свою жизнь в винограднике или за рыбной ловлей. Он никого не любит и терпит одного только Рыжика.
— А, вот и ты, утенок! — говорит он.
— Да, крестный, — говорит Рыжик, не целуя его. — Приготовил ты мне удочку?
— На нас двоих и одной хватит, — отвечает крестный.
Рыжик открывает дверь риги и видит стоящую там наготове удочку. Крестный всякий раз поддразнивает его, но Рыжик, уже привыкший к этому, больше не сердится, и эта причуда старика не осложняет их отношений. Когда старик говорит ‘да’, он хочет сказать ‘нет’, и наоборот. Нужно только правильно eго понимать.
‘Пусть забавляется, мне это ничуть не мешает!’ — думает Рыжик.
И они остаются добрыми друзьями.
Крестный обычно стряпает только раз в неделю, но в честь Рыжика он ставит на огонь большой чугунок с фасолью, сдобренной изрядным куском сала, а для начала угощает Рыжика стаканом чистого вина.
Затем они отправляются на рыбную ловлю.
Крестный усаживается у самой воды и начинает аккуратно разматывать тонкую леску. Он тяжелыми камнями укрепляет слишком гибкие удочки и ловит только крупную рыбу, пойманную рыбу он завертывает в мокрую салфетку и пеленает, как младенца.
— Главное, — говорит он Рыжику, — не вытаскивать удочки до тех пор, пока поплавок не нырнет три раза.
Рыжик.
Почему же именно три раза?
Крестный.
Первый раз ровно ничего не значит: рыба только покусывает червяка. Второй — уже посерьезнее: она заглатывает приманку. Ну а третий раз — дело совсем верное: рыбе уже не улизнуть. Вытащить удочку никогда не
поздно!
Рыжик предпочитает ловить пескарей. Он разувается, входит в реку и ворошит ногами песчаное дно, чтобы замутить воду. Глупые пескари сбегаются со всех сторон, и каждый раз, вытаскивая удочку, Рыжик вылавливает пескаря. Он, захлебываясь, кричит крестному:
— Шестнадцать! Семнадцать! Восемнадцать!
Когда крестный видит, что солнце уже у них над головой, они возвращаются домой завтракать. Старик угощает Рыжика белой фасолью.
— По-моему, нет лучше кушанья,— говорит он.— Но я люблю, чтобы фасоль хорошенько разварилась. Я предпочел бы грызть железную лопату, чем есть недоваренную фасоль. Противно, когда она хрустит на зубах, как дробинка в крылышке рябчика.
Р ы ж и к.
А эта тает во рту. Мама у нас недурно приготовляет фасоль, а все же не так. Она, верно, жалеет масла.
Крестный.
Приятно смотреть, как ты ешь, утенок. Бьюсь об заклад, что у своей матери ты не наедаешься досыта.
Р ы ж и к.
Все зависит от ее аппетита. Если мама голодна, я ем, пока она сама не наестся: она себе накладывает и мне заодно не жалеет. А когда она кончает есть,, то и я кончаю.
К р е с т н ы й.
А ты попросил бы добавки, глупыш!
Рыжи к.
Легко сказать, старина! Впрочем, всегда лучше недоесть.
Крестный.
У меня никогда не было детей, а уж, кажется, как бы я за ними ходил. Будь обезьянка моим детенышем, и то бы всю ее вылизал! Вот и поди разберись тут!
День свой они заканчивают в винограднике. Рыжик то смотрит на работающего мотыгой крестного, следит за каждым его шагом, то, разлегшись на куче сухой лозы и устремив взгляд в небо, посасывает ивовую веточку.

Родник

Ложится Рыжик с крестным в постель не для того, чтобы насладиться сном. В комнате холодно, но перина у крестного жаркая, и мягкое ложе, столь приятное для старческих костей, тотчас вгоняет крестника в испарину, но зато он ночует вдали от своей мамаши.
— Значит, здорово ты ее боишься? — спрашивает крестный.
Рыжик.
Вернее, она недостаточно боится меня. Когда она хочет наказать моего брата, он насаживает на палку половую щетку и в выжидательной позе останавливается перед ней,— уверяю тебя, она мигом успокаивается. Поэтому она предпочитает с ним действовать добром. Она говорит, что у Феликса очень чувствительная натура, побоями с ним ничего не сделаешь, а мне они как раз подходят.
Крестный.
А ты бы, Рыжик, тоже попробовал действовать щеткой!
Рыжи к.
Ах! Если б я только посмел! Мы не раз дрались с Феликсом и всерьез и в шутку. Я не слабее его и мог бы защищаться не хуже. Но как же это я вооружусь щеткой против мамаши! Хорош я буду! Да она попросту подумает, что я принес ей щетку. Щетка выпала бы из моих рук прямо ей в руки, и, пожалуй, прежде чем ударить меня, она сказала бы мне ‘спасибо’.
Крестный.
Спи, утенок! Спи!
Но им тот, ни другой не могут уснуть. Рыжик ворочается, задыхается, ловит ртом воздух, и старому крестному становится его жалко.
Вдруг, как раз в ту минуту, когда Рыжик собирается уже задремать, крестный хватает его за руку.
— Ты здесь, утенок? — говорит он. — Я видел сон, я думал, что ты все еще там, в роднике. Помнишь этот родник?
Рыжик.
Помню, как будто я там только что был. Не в упрек тебе будь сказано, ты довольно часто говоришь мне о нем.
Крестный.
Бедный мой утенок, я весь дрожу, как только подумаю об этом. Я как будто уснул на траве. А ты играл у воды… Вдруг ты поскользнулся и упал. Ты кричишь, барахтаешься, а я, несчастный, ничего не слышу. Воды в роднике едва хватило бы, чтобы утопить кошку. Но ты не поднимался. В том-то и была вся беда! Что ж, ты так и не думал встать, что ли?
Р ы ж и к.
А ты воображаешь, я помню, о чем я думал тогда в роднике!
Крестный.
Ты барахтался, и это, должно быть, меня разбудило. Я проснулся как раз вовремя. Бедный, бедный утенок! Ты выплевывал воду, как настоящий насос! Тебя переодели, дали тебе праздничный костюм маленького Бернара.
Рыжи к.
Да, этот костюм здорово шерстил. Я все время чесался. Он, наверно, был сделан из конского волоса.
Крестный.
Нет. У маленького Бернара не было чистой рубашки, чтобы дать ее тебе на смену. Нынче-то я смеюсь, а ведь проснись я на одну минуту, на одну секунду позднее — я выловил бы тебя уже мертвым.
Рыжик.
Да, далеко бы я был теперь!
Крестный.
Молчи! Какие только глупости мне тогда не приходили в голову! С тех пор я ни одной ночи не провел спокойно. Я лишился сна — вот наказанье! Я вполне заслужил это.
Рыжик.
Ну, а я-то, крестный, совсем не заслуживаю наказания, и мне очень хочется спать.
Крестный.
Спи, утенок, спи!
Рыжик.
Если ты хочешь, крестный, чтобы я спал, отпусти мою руку. Я дам ее тебе после, когда проснусь. И убери, пожалуйста, свою ногу: она такая волосатая! Я никак не могу спать, когда кто-нибудь ко мне прикасается!

Сливы

Все еще взволнованные, они продолжают ворочаться на перине, и крестный спрашивает:
— Ты спишь, утенок?
Р ы ж и к.
Нет, крестный.
Крестный.
И я тоже. Мне хочется встать. Пойдем, если хочешь, за червями.
— Вот это мысль! — говорит Рыжик.
Они вскакивают с постели, одеваются, зажигают фонарь и отправляются в сад.
Рыжик несет фонарь, а крестный — жестяную коробку, до половины набитую мокрой землей. В коробке держат червей для рыбной ловли. Крестный прикрывает землю влажным мхом. Недостатка в червях у него никогда нет. Когда дни дождливые, сбор бывает особенно обильный.
— Смотри не наступи на них, — говорит крестный Рыжику, — шагай полегче… Если б я не боялся насморка, я пошел бы в одних носках. При малейшем шуме червяк прячется обратно в землю. Поймать его можно только тогда, когда он далеко от своего дома. Надо быстро его схватить и слегка придавить, чтобы он не выскользнул. Вот этот, например, наполовину уже ушел в землю… Оставь его, ты его только разорвешь. Рваный червяк никуда не годится. От него портятся остальные черви, и на таких разборчивая рыба не польстится. Некоторые рыбаки скупятся на червей. Зря. Хорошую рыбу можно поймать только на цельного живого червяка, который как следует извивается в воде. Рыбе кажется, что он от нее убегает, она гонится за ним и доверчиво его проглатывает.
— Я всегда неудачно их хватаю, — бормочет Рыжик, — и у меня от них все пальцы грязные.
Крестный.
Червяк — совсем не грязный. Ничего чище червяка не сыскать на свете. Он питается только землей, и если его придавить, то из него одна только земля и выходит. Что касается меня, то я мог бы есть червей.
Р ы ж и к.
Что касается меня, то я тебе уступаю свою долю. Ну-ка, попробуй.
Крестный.
Эти слишком уж жирны. Их следовало бы сперва поджарить, а потом намазывать на хлеб. Но маленьких я ем в сыром виде — например, тех, что попадаются в сливах.
Р ы ж и к.
Да, я знаю. Мама говорит, что ты внушаешь отвращение всей нашей родне, маму тошнит, как только она о тебе подумает. Но я, хотя и не собираюсь тебе подражать, одобряю тебя во всем, потому что характер у тебя не тяжелый и мы с тобой отлично ладим.
Он поднимает фонарь, притягивает к себе ветку и срывает несколько слив.
Хорошие сливы он оставляет себе, а червивые отдает крестному, который проглатывает их целиком, вместе с косточками, каждый раз деловито замечая:
— Эти-то и есть самые вкусные!
Рыжик.
О да, и я, кажется, в конце концов тоже привыкну и буду есть сливы так же, как и ты. Боюсь только, что от меня будет дурно пахнуть и что мама это заметит, если вздумает меня поцеловать.
— Черви ничем не пахнут, — дохнув в лицо своему крестнику, говорит старик.
Рыжик.
Верно! От тебя пахнет только табаком. Но зато табаком от тебя так и разит! Я очень тебя люблю, миленький мой крестный, но я любил бы тебя куда больше, больше всех на свете, если бы ты не курил трубки.
Крестный.
Эх, утенок, утенок! Хороший табак сохраняет здоровье.

Матильда

— Знаешь, мама, — еле переводя дух, сообщает сестра Эрнестина,— Рыжик все еще играет на лугу с маленькой Матильдой в мужа и жену. Брат Феликс их одевает. А ведь, если я не ошибаюсь, ты запретила эту игру.
Действительно, на лугу, вся убранная белыми цветами бородавника, неподвижно и чинно стоит маленькая Матильда. В своем цветочном наряде она и впрямь похожа на невесту, разукрашенную флёрдоранжем. И этого флёрдоранжа на ней столько, что его хватило бы для лечения колик на целую жизнь.
Бородавник, венком украшающий ее голову, волнами спадает к подбородку, на спину, касается рук, обвивает гирляндой ее стан и тянется по земле ползучим длинным хвостом, который старший брат Феликс еще и еще удлиняет. Он отступает на шаг и говорит:
— Вот так, не шевелись! Теперь примемся за тебя, Рыжик.
Рыжик наряжен женихом, разукрашен цветущим бородавником, среди которого кое-где мелькает яркий мак, ягодка остролистника, желтый одуванчик, чтобы можно было отличить жениха от невесты. Ему совсем не хочется смеяться, и они все трое настроены очень серьезно. Они знают, какой тон приличествует каждому обряду. На похоронах с начала до конца надо оставаться печальным, а во время венчанья до окончания службы надо быть серьезным. Иначе игра становится совсем неинтересной.
— Возьмите друг друга за руки, — говорит старший браг Феликс.— А теперь марш вперед! Потихонечку!
Они медленно выступают, держась на некотором рас- с мннии друг от друга. Когда Матильда запутывается в своем свадебном наряде, она поднимает шлейф и поддерживает его двумя пальчиками.
А Рыжик, остановившись на полушаге, с поднятой ногой, галантно ждет свою невесту.
Старший брат Феликс ведет их по лугу. Он идет пятясь задом и размахивает руками, отбивая такт. Он воображает себя то мэром — и отвешивает им поклон, то священником — и благословляет их, то другом — и поздравляет новобрачных, то скрипачом — и, как смычком, скребет палкой по другой палке.
Он водит их взад и вперед.
— Стой,— говорит он, — у тебя тут что-то неладно!
Но, пришлепнув сбившийся на голове Матильды венок, он тотчас же продолжает шествие.
— Ай! — гримасничая, вскрикивает Матильда.
Усик бородавника цепляется ей за волосы. Старший брат Феликс срывает с нее венок.
Но игра продолжается.
— Готово! — говорит Феликс. — Вы уже повенчаны, теперь можете лизаться!
И видя, что они колеблются, он повторяет:
— Да ну же! Лижитесь, говорят вам! Когда люди поженились, они начинают лизаться. Ухаживайте друг за другом, объясняйтесь в любви. Что это вы точно окаменели.
Феликс, знающий уже, быть может, слова любви, сознает свое превосходство и посмеивается над их неловкостью. Он подает пример и первый целует Матильду в награду за свои труды.
Рыжик набирается смелости, находит среди завитков зелени личико Матильды и целует ее в щеку.
— Это не шутка,— говорит он,— я всерьез на тебе женюсь.
Матильда, приняв поцелуй, тотчас же возвращает его Рыжику. Тут оба они приходят в замешательство и краснеют.
Феликс показывает им рожки.
— Покраснели! Покраснели!
Он смеется и подпрыгивает на месте.
— Ну и дураки! Они думают, что это и вправду…
— Во-первых, — говорит Рыжик, — я не покраснел, а во-вторых, можешь смеяться сколько тебе угодно, но не ты во всяком случае помешаешь мне жениться на Матильде, — конечно, если только мама позволит.
Но тут появляется сама мама, чтобы лично ответить, что она совсем этого не желает. Она отодвигает перекладину ограды, окружающей луг. Входит она в сопровождении ябедницы Эрнестины. Мимоходом отламывает ветку кустарника и, содрав с нее все листья, оставляет только шипы.
Она несется прямо на них, неотвратимая, как гроза.
— Спасайся! — говорит старший брат Феликс.
Он удирает на другой конец луга. Там он в безопасности и может спокойно наблюдать.
Рыжик никогда не убегает. Обычно он, хотя и трусоват, все же предпочитает поскорее кончить дело. Сегодня же он чувствует себя молодцом.
Трепещущая Матильда, громко всхлипывая, плачет, как вдовица.
Рыжик.
Ничего не бойся. Я знаю маму: она обрушится на меня одного. Я один получу всю порцию.
М а т и л ь д а.
Да, но твоя мама расскажет все моей маме, и моя мама будет меня бить.
Рыжик.
Это называется учить. Не бить, а учить, как говорится об уроке. А разве твоя мама тебя учит?
Матильда.
Случается… Как придется…
Рыжик.
Ну, моя-то не упускает случая!..
Матильда.
Но ведь я ничего не сделала.
P ы ж и к.
Из этого ничего нс следует… Тише! Вот она!
Мадам Лепик приближается.
Они у нее в руках.
Торопиться нечего. Она замедляет шаг. Она уже так близко от них, что сестра Эрнестина, опасаясь, как бы рикошетом не попало и ей, останавливается на краю арены, где должно разыграться действие. Рыжик выступает вперед, загораживая свою ‘супругу’, которая плачет пуще прежнего.
Прут в руке мадам Лепик, уже готовый хлестнуть, взвивается в воздухе.
Побледневший Рыжик скрещивает на груди руки и, вобрав голову в плечи, заранее уже чувствуя жар в пояснице и в икрах, имеет еще смелость воскликнуть:
— Ну что ж! А зато повеселились!

Несгораемый шкаф

На следующий день Матильда, встретив Рыжика, сообщает:
— Твоя мама приходила к нам и все рассказала моей маме, и меня здорово выпороли. А тебя?
Рыжи к.
Не помню. Но ты совсем не заслужила порки: мы ничего дурного не делали.
Матильда.
Конечно ничего.
Р ы ж и к.
Уверяю тебя, что я говорил вполне серьезно, когда сказал тебе, что охотно бы на тебе женился.
Матильда.
И я тоже охотно вышла бы за тебя замуж.
Рыжи к.
Я мог бы тебя презирать, потому что ты бедная, а я богатый, но не бойся, я тебя уважаю.
Матильда.
Ты очень богатый, Рыжик?
Р ы ж и к
У папы с мамой по крайней мере миллион.
Матильда.
Сколько это — миллион?
Рыжи к.
Это очень много! Миллионеры никогда не могут истратить свои деньги.
Матильда.
А мои папа с мамой часто жалуются, что у них вовсе нет денег.
Р ы ж и к.
О! Мои родители тоже жалуются. Всякий человек жалуется, чтобы его жалели и чтобы доставить удовольствие завистникам. Но я знаю, что мы богатые. В первый день каждого месяца папа на минутку запирается у себя в кабинете, и я слышу, как скрипит замок несгораемого шкафа. Точь-в-точь будто лягушка квакает в летний вечер! Папа произносит слово, которое ни мама, ни брат мой, ни сестра — никто, кроме него и меня, не знает, и дверь шкафа открывается. Папа вынимает оттуда деньги, несет их на кухню и кладет на стол. При этом он ничего не говорит, а только позвякивает монетами. Мама, хоть она и занята у печки, сразу понимает, в чем дело. Папа уходит. Мама тотчас же оборачивается и быстро подбирает деньги. Это происходит каждый месяц и в течение долгих лет — доказательство того, что в несгораемом шкафу, наверное, больше миллиона.
М а т и л ь д а.
Чтобы открыть шкаф, он говорит какое-то слово… Какое же слово?
Р ы ж и к.
Не старайся отгадать, не ломай зря головы! Я скажу тебе это слово, когда мы поженимся, но с тем условием, что ты пообещаешь мне никогда его не повторять!
Матильда.
Скажи мне его сейчас. Я тебе уже сейчас обещаю никогда его не повторить.
Рыжик.
Her, это наш с папой секрет.
Матильда.
Попросту ты его не знаешь. Если бы ты знал, ты бы мне сказал.
Рыжик.
Нет, прости пожалуйста, я знаю!
Матильда.
Нет, не знаешь, не знаешь! Ну и хорош же ты, нечего сказать!
— Давай держать пари, что я знаю, — важно говорит Рыжик.
— Па что же будем держать пари? — нерешительно спрашивает Матильда.
— Позволь мне потрогать тебя там, где мне вздумается, — говорит Рыжик, — и ты узнаешь это слово.
Матильда смотрит на Рыжика. Она не совсем понимает, в чем дело. Ее серые плутовские глазки полузакрыты. Теперь уже ее томит двойное любопытство.
— Скажи мне сперва то слово! — говорит она Рыжику.
Рыжик.
А ты побожись, что после этого позволишь мне потрогать тебя, где мне вздумается.
Матильда.
Мама запрещает мне божиться.
Рыжик.
Ну, так ты не узнаешь этого слова.
Матильда.
Плевать мне на твое слово! Я и так его угадала! Да, да, угадала!
Рыжик, выведенный из терпенья, торопит развязку.
— Слушай, Матильда, ты ровно ничего не угадала. Но я тебе верю. Вот оно, то слово, которое папа говорит перед тем, как открыть шкаф: ‘люстюкрю’… Ну, а теперь я могу трогать тебя, где хочу!
— Люстюкрю! Люстюкрю! — говорит Матильда и пятится назад, радуясь тому, что овладела наконец тайной, и в то же время боясь, что эта тайна ничего не стоит. — А ты не смеешься надо мной, Рыжик?
И видя, что Рыжик, ничего не отвечая, протянув руки, с самым решительным видом надвигается на нее, она убегает от него со всех ног. До Рыжика доносится насмешливый хохот.
Она уже скрылась из виду, как вдруг за его спиной раздается чей-то злобный смешок.
Он оборачивается. Из слухового окна конюшни выглядывает ухмыляющаяся физиономия помещичьего конюха.
— Я все видел, Рыжик, — кричит он. — Вот погоди, расскажу твоей матери.
Рыжи к.
Это была просто игра, дядюшка Пьер. Я хотел надуть девчонку. Люстюкрю — совсем не настоящее слово. Я сам его выдумал. Впрочем, настоящего-то я и не знаю.
Пьер.
Успокойся, Рыжик! На ‘люстюкрю’ мне наплевать, — об этом я ничего не скажу твоей матери. Я расскажу обо всем остальном.
Рыжик.
Об остальном?
Пьер.
Да, об остальном. Ведь я видел, видел, Рыжик. По- смей-ка сказать, что не видел. Ну и прыток же ты для своих лет! Зато и распухнет у тебя рожица нынче вечером!
Рыжику нечего возразить. Лицо его вспыхивает таким румянцем, что рядом с ним как будто меркнет яркий цвет его волос. Засунув руки в карманы, широко оттопырив их и недовольно посапывая, он уходит прочь.

Головастики

Рыжик один играет на дворе, на самой середине двора, чтобы мадам Лепик могла наблюдать за ним из окна, и старается играть, как подобает воспитанному мальчику. Вдруг появляется его товарищ Реми. Это ровесник Рыжика, хромой мальчик, который тем не менее всегда пробует бегать, но его больная нога волочится за здоровой и никак не может ее обогнать. Реми несет корзинку и говорит Рыжику:
— Идем, что ли, Рыжик? Папа сегодня вымачивает в реке коноплю. Мы с тобой будем ему помогать и кстати половим корзиной головастиков.
— Спроси разрешения у мамы, — говорит Рыжик.
Реми.
Почему же я должен спрашивать?
Рыжик.
Потому что мне она разрешения не даст.
Как раз в эту минуту мадам Лепик показывается у окна.
— Мадам, — говорит Реми, — не позволите ли вы Рыжику пойти со мной половить головастиков?
Мадам Лепик, прильнув ухом к стеклу, прислушивается. Реми выкрикивает ту же фразу. Теперь мадам Лепик уже поняла, в чем дело. Они видят, что она в ответ шевелит губами. Оба приятеля ничего не слышат и в нерешительности поглядывают друг на друга. Но мадам Лепик качает головой и явно дает им понять, что не согласна.
— Она не позволяет, — говорит Рыжик. — Наверное, я для чего-нибудь ей понадоблюсь.
Реми.
Экая досада! Мы здорово бы с тобой повеселились. Она.. не хочет, не хочет!
Р ы ж и к.
Оставайся, мы здесь с тобой поиграем.
Р е м и.
Ну нет, ни за что! Мне куда больше хочется ловить головастиков. Сегодня тепло. Я наловлю полную корзину.
Рыжик.
Подожди немножко. Мама сначала всегда отказывает, а потом иной раз и одумается.
Р е м и.
Четверть часика подожду, но не больше.
Приятели продолжают стоять друг против друга, засунув руки в карманы.
Они украдкой поглядывают на лестницу, и вскоре Рыжик подталкивает Реми локтем.
— Вот видишь! Что я тебе говорил?
В самом деле, дверь открывается, и мадам Лепик, неся приготовленную для Рыжика корзинку, спускается по ступенькам, но тотчас же, охваченная недоверием, останавливается.
— А! Ты все еще здесь, Реми? Я думала, ты уже ушел. Погоди, вот я расскажу твоему отцу, что ты лодырничаешь, и тебе достанется.
Реми.
Это Рыжик велел мне подождать, мадам.
Мадам Лепик.
Ах вот как! Правда ли это, Рыжик?
Рыжик не подтверждает, но и не отрицает. Он в замешательстве. Он знает мадам Лепик насквозь. И он опять ее разгадал. Но так как этот дурак Реми все спутал и испортил, то развязка становится ему уже совершенно неинтересной.
Он топчет ногой траву и глядит в сторону.
— Я, — говорит мадам Лепик, — как будто не имею обыкновения отказываться от своих слов.
Больше она ничего не добавляет.
Она снова поднимается по лестнице и возвращается в дом с корзиной, которую должен был унести с собой Рыжик для ловли головастиков и из которой она ради этого только что высыпала свежие орехи.
Реми и след простыл.
Мадам Лепик не любит шутить, и чужие дети подходят к ней с опаской и боятся ее почти так же, как школьного учителя.
Реми удирает по направлению к реке. Он бежит так быстро, что его левая, всегда отстающая нога прокладывает на пыльной дороге длинную борозду, приплясывает и позвякивает, как кастрюля.
День пропал зря. Рыжик и не пытается больше развлечься.
Веселая прогулка сорвалась.
Час искупления уже приближается.
Рыжик поджидает его.
Одинокий, беззащитный, он поддается нахлынувшей на него грусти, и наказание совершается само собой.

Происшествие

СЦЕНА I

Мадам Лепик.
Куда ты?
Рыжик надел новый галстук и не пожалел слюны, чистя свои башмаки.
Я запрещаю тебе идти! Слышишь! А не то… (Отводит правую руку, точно для того, чтобы замахнуться.)
Рыжик (про себя).
Понял!

СЦЕНА II

Рыжик (задумчиво стоя перед часами).
Чего я, собственно говоря, хочу? Избежать затрещин. От папы я получаю их меньше, чем от мамы. Подсчет сделан! Что ж, тем хуже для него.

СЦЕНА III

Мосье Лепик (он нежно любит Рыжика, но никогда им не занимается, вечно где-то пропадает по своим делам).
Ну что ж, идем!
Рыжи к.
Нет, папа.
Мосье Лепик.
Как нет? Ты не хочешь со мной идти?
Р ы ж и к.
О нет! Но я не могу.
Мосье Лепик.
Объяснись. Что такое случилось?
Рыжи к.
Ничего не случилось, но я остаюсь.
Мосье Лепик.
Вот оно что! Опять чудишь! Ну и поросенок же ты!.. И не знаешь, каким ухом тебя слушать: то ты хочешь, то ты не хочешь… Оставайся дома, мой друг, и хнычь себе, пожалуйста, сколько угодно.

СЦЕНА IV

Мадам Лепик (Она всегда, чтобы лучше во всем разбираться, предусмотрительно подслушивает у двери).
Бедняжечка! (Как бы лаская его, она запускает руку в волосы Рыжика и сильно дергает их.) Вот он уже весь в слезах из-за того, что его отец… (исподлобья посматривает на мосье Лепика) хотел насильно увести его с собой! Нет, мать не стала бы так жестоко тебя терзать!..
Супруги Лепик поворачиваются друг к другу спиной.

СЦЕНА V

Р ы ж и к (в углу чулана, засунув в рот два пальца и один — в нос).
Не всякому посчастливится быть сиротой!

На охоте

Мосье Лепик поочередно берет своих сыновей на охоту. Они идут позади него, держась правой стороны, чтобы не попасть под выстрел, и несут его охотничью сумку.
Мосье Лепик — неутомимый ходок. Рыжик с каким- то остервенением следует за ним и никогда не жалуется. Башмаки натирают ему ноги, но он не говорит ни слова. Большие пальцы распухают и становятся похожими на молоточки.
Если мосье Лепик убивает зайца в самом начале охоты, он говорит:
— Не оставить ли нам его на ближайшей ферме? Или припрячем его где-нибудь под плетнем, а вечером на обратном пути захватим его.
— Нет, папа, — отвечает Рыжик, — пусть уж лучше он останется у меня.
Иной раз ему приходится таскать целый день двух зайцев и штук пять куропаток. Он подсовывает руку или носовой платок под ремень ягдташа, чтобы дать отдых натруженному плечу. Если кто-нибудь попадется навстречу, Рыжик начинает рисоваться и на мгновение забывает о своей тяжкой ноше.
Но он чувствует себя совсем усталым, особенно когда отцу не везет и когда тщеславие перестает уже подбадривать его.
— Подожди-ка меня тут, — говорит иногда мосье Лепик. — Я пойду обследую эту пашню.
Рыжик с раздражением останавливается на самом солнцепеке. Он смотрит, как отец шагает по полю, переходя с борозды на борозду, с кочки на кочку, словно бороной разворачивая, выравнивая все пространство, ударяя прикладом по изгородям, кустам и зарослям чертополоха, в то время как даже Пирам и тот, изнемогая от жары, ищет тени и ложится на землю, тяжело дыша и высунув свой длинный язык.
‘Ведь там нет ничего! — думает Рыжик. — Ну да, колоти, ломай крапиву, трави поля! Будь я зайцем, притаившимся под листьями в глубине какого-нибудь овражка, уж я бы, конечно, поостерегся выходить в этакую жару!’
И втихомолку он проклинает мосье Лепика и осыпает его ругательствами.
А мосье Лепик перепрыгивает через другой плетень, чтобы порыскать в соседнем, засеянном люцерной, поле, там уж нельзя не набрести на след хотя бы зайчонка.
— Сам велит мне ждать,— ворчит Рыжик,— а теперь приходится за ним бегать! Плохо начатый день всегда и кончается плохо! Бегай, потей, умори собаку, надорви вконец мои силы — все равно никакого толку от этого не жди! Все равно мы вернемся сегодня домой с носом!
Дело в том, что Рыжик простодушнейшим образом суеверен. Всякий раз, когда он прикасается к козырьку своего картуза, Пирам, ощетинившись и выпрямив хвост, делает стойку. Мосье Лепик на цыпочках направляется к нему, старается подойти как можно ближе.
Рыжик замирает в полной неподвижности, и от первого приступа волнения у него перехватывает дух.
Он приподнимает картуз.
Тотчас же с земли поднимаются куропатки или выскакивает откуда-то заяц. И смотря по тому, опустит ли Рыжик картуз, или сделает вид, что отвешивает низкий поклон, мосье Лепик либо стреляет мимо, либо убивает.
Рыжик сознает, однако, что его система не безупречна. Этот жест, если слишком часто его повторять, не производит уже должного действия, как будто судьбе наскучило отвечать на одни и те же знаки. Рыжик лишь изредка пользуется им, и при этом условии опыт почти всегда удается.
— Здорово я попал? — спрашивает мосье Лепик, взвешивая на руке еще горячего зайца, нажимая на светлый заячий живот, чтобы заставить русака совершить последние дела. — Почему ты смеешься?
— Потому что ты убил его благодаря мне, — отвечает Рыжик.
И, упоенный новой своей удачей, он самоуверенно излагает свою теорию.
— Ты это серьезно? — спрашивает мосье Лепик.
Рыжик
Господи! Конечно я не стану утверждать, что я никогда не ошибаюсь.
Мосье Лепик.
Сию же минуту замолчи, дуралей! Отнюдь не советую тебе, если ты дорожишь репутацией умного мальчика, рассказывать эти бредни чужим людям. Они станут смеяться прямо тебе в лицо. Если, впрочем, ты сам не вздумал сейчас посмеяться над своим отцом.
Рыжик.
Клянусь тебе, папа, что нет! Но ты прав, прости меня, я действительно попросту дуралей!

Муха

Охота продолжается, и Рыжик, который то и дело пожимает плечами от досады и раскаяния — до такой степени кажется он самому себе глупым, — с новым рвением шагает по следам отца, стараясь ступать левой ногой именно туда, куда ступил левой мосье Лепик, и так широко расставляя при этом ноги, что можно подумать, будто он убегает от людоеда. Он останавливается лишь для того, чтобы сорвать ежевику, или дикую грушу-кислицу, или ягоду терна, от которых сводит рот и белеют губы, но зато унимается жажда. Впрочем, в одном из карманов охотничьей сумки хранится у пего фляжка с водкой. Капля по капле он почти нею ее вышивает один, потому что мосье Лепик, опьяненный охотой, совсем забывает о своей фляжке.
— Хочешь глоточек, папа?
Ветер доносит до него чуть внятные слова отказа. Рыжик сам проглатывает каплю, которую предлагал отцу, и, опорожнив таким образом всю фляжку, с легким головокружением пускается вдогонку за отцом. Но вот он останавливается, засовывает в ухо палец, изо всех сил трясет его, вытаскивает обратно, потом точно к чему-то прислушивается и говорит мосье Лепику:
— Знаешь, папа, в ухо мне как будто попала муха!
Мосье Лепик.
Так вытащи ее оттуда, мой мальчик.
Рыжик.
Очень уж глубоко засела, мне ее не достать. Я слышу, как она жужжит.
Мосье Лепик.
Ну и пусть, она там сама собой подохнет.
Рыжик.
А что если она начнет там класть яйца, устроит себе гнездышко?
Мосье Лепик.
Постарайся раздавить ее уголочком носового платка.
Рыжи к.
А не влить ли мне в ухо капельку водки, чтобы ее утопить? Можно?
— Лей что тебе вздумается, — кричит мосье Лепик, — да только поскорее!
Рыжик прикладывает к уху горлышко фляжки и делает вид, что опоражнивает ее, на тот случай, если бы мосье Лепику вдруг вздумалось затребовать свою долю водки.
Повеселев, Рыжик кричит отцу:
— А знаешь, папа, мухи-то уже больше не слышно. Она, вероятно, подохла. Только она все выпила!

Первый бекас

— Стань-ка сюда, — говорит мосье Лепик, — это самое лучшее место. Я пройдусь по лесу с собакой, мы поднимем бекасов. А когда ты услышишь ‘пит, пит, пит’, держи ухо востро и смотри в оба: бекасы пролетят над твоей головой.
Рыжик обеими руками держит ружье. В первый раз в жизни ему придется стрелять бекаса. Он уже убил из отцовского ружья перепелку, задел куропатку и не попал в зайца.
Перепелку он убил на земле, под самым носом замершей на стойке собаки. Сначала он долго, не замечая, смотрел на этот круглый, сливающийся с землей комочек.
— Отойди, — сказал ему мосье Лепик, — ты стоишь слишком близко.
Но Рыжик невольно сделал еще шаг вперед, вскинул ружье на плечо, выстрелил в упор и вогнал в землю этот маленький серенький комочек. От размозженной выстрелом, точно исчезнувшей куда-то перепелки остались только несколько перышек и окровавленный клюв.
Но слава молодого охотника освящается первым убитым им бекасом, и этот вечер должен был остаться достопамятным для Рыжика.
Сумерки, как всем известно, вводят нас в обман. Очертания вещей становятся зыбкими. Полет комаров тревожит нас, как приближающееся грохотанье грома. Взволнованному Рыжику очень хотелось, чтобы событие свершилось сию же минуту.
Дрозды, вернувшиеся с луга на дуб, быстро сливаются со смутными очертаниями дубовой листвы. Рыжик прицеливаемся в них, чтобы поупражнять глаз. Он вытирает рукавом запотевший ружейный ствол, утративший в сырости свой блеск. Кое-где попрыгивают на земле сухие листья.
И вот наконец поднимаются два бекаса. Длинный клюв отягчает их полет. Они любовно преследуют друг друга и кружатся над трепещущим лесом.
Как и обещал мосье Лепик, бекасы кричат ‘пит, пит, пит’, но крик доносится так слабо, что Рыжик сомневается, направляются ли птицы в его сторону. Глаза его беспокойно обводят небо. Он видит, как проносятся над его головой две тени и, прижав ружейный приклад к животу, стреляет наудачу куда-то вверх.
Один из бекасов падает вниз головой, и эхо разносит по всему лесу оглушительный звук выстрела.
Рыжик подбирает бекаса, у которого прострелено крыло, победоносно потрясает своей добычей в воздухе и вдыхает запах пороха.
Бежит Пирам, а за ним шагает мосье Лепик, который, по своему обыкновению, никогда не мешкает, но и не торопится
‘Вот уж, наверное, удивится’, — думает Рыжик, ожидая похвал.
Но вот раздвигаются ветви, мосье Лепик показывается и невозмутимым голосом говорит своему, еще окутанному дымом сыну:
— Почему же ты не убил обоих?

Крючок

Рыжик чистит пойманную им рыбу — пескарей, уклеек и даже окуней. Он скребет их ножом, распарывает рыбьи животы и с треском раздавливает каблуком двойные прозрачные плавательные пузыри. Внутренности собирает для кошки. Наклонившись над ведром, он работает торопливо, усердно и старается не вымазаться.
В кухню заглядывает мадам Лепик.
— Слава богу, — говорит она, — благодаря тебе поедим сегодня жареной рыбки! Отлично! Ты вовсе не такой уж неловкий, когда захочешь!
Она треплет его по затылку, по плечам и вдруг громко вскрикивает от боли: в палец ей впился крючок от удочки.
Прибегает сестра Эрнестина. За ней следует брат Феликс, и вскоре появляется даже сам мосье Лепик.
— Ну-ка покажи! — говорят они.
Но мадам Лепик зажимает палец между коленями, и крючок еще глубже вонзается в тело. В то время как брат Феликс и сестра Эрнестина поддерживают мать с обеих сторон, мосье Лепик хватает ее руку, поднимает кверху, и каждый может видеть ее палец.
Крючок прошел насквозь.
Мосье Лепик пытается его вынуть.
— О нет! Так нельзя! — пронзительным голосом кричит мадам Лепик.
И в самом деле, крючок не пускают с одной стороны его рубчатые жала, а с другой — колечко.
Мосье Лепик надевает пенсне.
— Что за черт! — говорит он. — Придется сломать крючок.
Как его сломать! При малейшей попытке мужа, у которого нет никакой сноровки в этих делах, мадам Лепик вскакивает и вопит от боли. Что ж это в самом деле, сердце хотят из нее вырвать, что ли?! И к тому же крючок сделан из стали отличного закала.
— Что ж, — говорит мосье Лепик, — придется резать палец. — Он покрепче насаживает на нос пенсне, вынимает перочинный ножик и так слабо начинает водить по пальцу неотточенным лезвием, что оно не входит в тело. Он нажимает посильней, потеет от натуги. На пальце показывается кровь.
— Ой-ой-ой! — кричит мадам Лепик, и все собравшиеся вокруг нее трепещут.
— Скорей, папа, — говорит сестра Эрнестина.
— Да не будь же ты трусихой! — говорит матери старший брат Феликс.
Мосье Лепик выходит из терпенья. Ножик раздирает тело, пилит где попало, и мадам Лепик, пробормотав: ‘Палач! Палач!’ — к счастью, теряет сознание.
Мосье Лепик пользуется этим. Побелев от волненья, он в каком-то неистовстве кромсает, режет, и палец — уже сплошная кровавая рана, из которой наконец вываливается крючок.
— Уф!
Во время всего этого происшествия Рыжик оставался в стороне. Он убежал при первом же крике матери. Сидя на лестнице, обхватив голову руками, он пытается объяснить себе этот несчастный случай. Несомненно, когда он с размаху закидывал удочку, крючок зацепился, да так и остался у него на спине.
‘Не удивительно, что рыба перестала клевать’, — думает он.
Он прислушивается к стонам матери, и сначала ему совсем ее не жалко. Разве сам-то он не будет сейчас кричать, ничуть не меньше, чем она, кричать изо всех сил, до хрипоты, чтобы мать поскорее уверовала, что она отомщена, и оставила его в покое?
Привлеченные шумом соседи расспрашивают:
— Что это у вас там случилось, Рыжик?
Он ничего не отвечает.
Он затыкает пальцами уши и низко опускает свою рыжую голову. Соседи выстраиваются внизу перед лестницей и ожидают сообщений.
Но вот наконец появляется мадам Лепик. Она бледна, как роженица, и, гордясь грозившей ей серьезной опасностью, бережно несет перед собой свой запеленатый палец. Она преодолевает последние страдания. Улыбаясь собрав- шимся, она несколькими словами успокаивает их и кротко говорит Рыжику:
— Да, дорогой мой мальчик, мне очень больно. О! Я не сержусь на тебя. Это случилось не по твоей вине.
Никогда еще она не разговаривала с Рыжиком таким тоном. Вне себя от удивления, он поднимает голову. Он видит перед собой завернутый белой тряпкой и перевязанный веревочкой чистый толстый квадратный палец, напоминающий тряпичную куклу, какой играют дети бедняков. Глаза его тотчас же наполняются слезами.
Мадам Лепик наклоняется к нему. Он привычным жестом заслоняет лицо. Но она на глазах у всех великодушно целует его.
Рыжик ничего уже больше не понимает. Он плачет в три ручья.
— Говорю же я тебе, что все кончено, что я тебя прощаю. Ты, видно, считаешь меня очень злой.
Рыжик рыдает пуще прежнего.
— Ну не дурак ли он? Можно подумать, что его здесь режут, — говорит мадам Лепик, и соседей умиляет ее доброта.
Она передает им крючок, все они с любопытством его рассматривают. Один из соседей утверждает, что это размер 8. Мало-помалу к пострадавшей возвращается дар слова, и она довольно бойко рассказывает публике о пережитой ею драме.
— Ах! В ту минуту я способна была его убить, если бы не так его любила. Ну и зловредный же этот маленький крючок! Мне казалось, он из меня всю душу вытянет!
Сестра Эрнестина предлагает отнести его в самый конец сада, зарыть в яму и притоптать землю ногами.
— Ну нет! — говорит старший брат Феликс.— Крючок останется у меня. Я буду им удить рыбу. Черт побери! Крючок, смоченный маминой кровью… Это не шутка! Уж и наловлю я им рыб! Беда! Большущих, толщиной с ногу!
Он встряхивает Рыжика, а тот, все еще потрясенный тем, что ему удалось избежать наказания, продолжает усиленно проявлять раскаянье, издает хриплые стоны и потоком слез омывает свое пятнистое, созданное для пощечин лицо.

Серебряная монета

I

Мадам Лепик.
Ты ничего не потерял, Рыжик?
Рыжик.
Нет, мама.
Мадам Лепик.
Почему ты сразу же, не проверив, говоришь ‘нет’? Выверни-ка сперва карманы.
Рыжик выворачивает карманы наизнанку и смотрит, как они свисают по бокам наподобие ослиных ушей).
Ах да, мама! Отдай!
М а д а м Лепик.
Что отдать? Значит, ты что-то потерял? Я спросила просто так, наугад, и оказалось — угадала! Что же ты потерял?
Р ы ж и к.
Не знаю.
Мадам Лепик.
Смотри-ка не вздумай лгать. Ты уже начинаешь вилять, как одурелая уклейка. Отвечай толком, что ты потерял? Уж не кубарь ли?
Р ы ж и к.
Верно! Я и забыл о нем. Да, мама, я потерял кубарь…
Мадам Лепик.
Нет, Рыжик! Не кубарь. Я сама отобрала его у тебя на прошлой неделе.
Рыжик.
В таком случае я потерял свой нож.
Мадам Лепик.
Какой нож? Кто это дал тебе нож?
Рыжик.
Никто.
Мадам Лепик.
Ну, бедный мой мальчик, нам с тобой, я вижу, не выпутаться. Можно подумать, что я хочу свести тебя с ума. А между тем мы с тобой одни. Любящий сын всегда доверяет матери. Держу пари, что ты потерял свою серебряную монету. Я ровно ничего не знаю, но вполне в этом убеждена. Не отнекивайся. По твоему носу вижу, что это так.
Рыжик.
Это ведь была моя собственная монета, мама. Мне ее в воскресенье дал крестный. И вот я ее теряю, — что ж, тем хуже для меня! Это досадно, но я как-нибудь утешусь. Впрочем, я совсем не так уж ею дорожил. Одной монетой больше, одной меньше…
Мадам Лепик.
Каков болтун! Не угодно ли! А я-то, глупая женщина, его слушаю! Так тебе нипочем огорчить крестного, который так тебя балует? Он будет очень на тебя сердиться.
Рыжик.
Представим себе, мама, что я истратил эту монету как мне вздумалось. Не стеречь же мне ее всю жизнь!
Мадам Лепик.
Перестань, кривляка! Ты не имел права ни терять этой монеты, ни проматывать ее без моего разрешения. Теперь ее уже пет, так пойди ищи ее, найди взамен другую, сфабрикуй ее, — словом, устраивайся сам как знаешь. Ну, а теперь проваливай без всяких разговоров!
Р ы ж и к.
Хорошо, мама.
Мадам Лепик.
И раз навсегда запрещаю тебе говорить: ‘Хорошо, мама’ и корчить из себя оригинала. Да берегись, если я услышу, что ты весело напеваешь или насвистываешь сквозь зубы, как деревенский гуляка. Меня не проведешь!

II

Рыжик мелкими шажками бродит по саду. Он стонет. Поищет немного и недовольно посапывает носом. Когда он чувствует, что мадам Лепик за ним следит, он застывает в полной неподвижности или наклоняется и перебирает пальцами листья и роется в песке, которым посыпаны аллеи. Когда, по его мнению, мадам Лепик уже скрылась, он тотчас же перестает искать и продолжает бродить, — но только для виду, задрав нос кверху.
И где она, черт ее дери, эта серебряная монета? Уж не там ли наверху, на дереве, в каком-нибудь пустом старом гнезде?
Иногда рассеянные люди ничего не ищут, а вдруг находят золотой. Такие случаи бывали. Но Рыжик мог бы сколько угодно ползать по земле, ободрать себе коленки, обломать ногти — и не нашел бы даже пустой бумажки.
Устав наконец блуждать, надеяться бог весть на что, махнув на все рукой, Рыжик решается вернуться домой и предать себя воле матери. Быть может, она успокоится, и если монета так и не найдется, то откажется от нее.
Мадам Лепик не видно. Он робко зовет ее:
— Мама! А, мама!
Ответа нет. Она только что вышла из комнаты и оставила ящик своего рабочего столика открытым. Среди мотков шерсти, иголок, белых, красных и черных катушек Рыжик замечает несколько серебряных монет.
Они словно состарились здесь, как будто дремлют, и лишь изредка пробуждаются от сна, когда их передвигают из угла в угол, никому они не нужны, никем не сосчитаны.
Здесь их, может быть, три-четыре штуки, а то и восемь! Сосчитать их довольно трудно. Для этого нужно было бы опрокинуть ящик, перебрать все клубки. Да и как в сущности проверить, сколько их было?
Со свойственной ему находчивостью, покидающей его лишь в важных случаях жизни, Рыжик решительно протягивает руку, хватает одну монету и удирает.
Страх быть пойманным избавляет его от колебаний, угрызений и от опасного возвращения к рабочему столику.
Рыжик несется, как пущенная из лука стрела, и все не может остановиться. Он мчится по аллеям, наконец выбирает место, ‘теряет’ там украденную монету, втаптывает ее каблуком в землю, ложится ничком и, уткнувшись носом и щекочущую его траву, ползает вокруг монеты, описывая неправильные круги, как кружится в игре тот, кто ‘водит’, с повязкой на глазах, разыскивая спрятанный предмет, когда руководящая игрой наивная особа в беспокойстве похлопывает себя по коленкам и громко вскрикивает:
— Осторожно! Горячо! Горячо!

III

Рыжик.
Мама, мама, я нашел…
Мадам Лепик.
И я тоже.
Рыжик.
Как же так? Вот она!
Мадам Лепик.
Boт она!
Рыж и к.
Да ну? Покажи!
Мадам Лепик.
Покажи-ка ты!
Рыжик (показывает монету, мадам Лепик показывает свою. Рыжик берет их, сравнивает и приготовляет тем временем фразу).
Странно! Где же ты ее нашла, мама? Я-то нашел свою здесь, в аллее, под грушевым деревом. Я раз двадцать прошел по ней, прежде чем ее заметил. Она слегка поблескивала. Сперва я подумал, что это клочок бумаги пли белая фиалка. Я не решался ее взять. По всей вероятности, она выпала у меня из кармана в тот день, когда мы тут бесновались и я валялся на траве. Нагнись-ка, мама, обрати внимание — вот местечко, куда запряталась эта плутовка. Она может быть довольна — доставила же она мне хлопот!
Не спорю. Я же нашла монету в другой твоей куртке. Несмотря на мои замечания, ты всегда забываешь все вынимать из карманов, когда меняешь платье. Мне хотелось проучить тебя. Я заставила тебя искать, чтобы проучить тебя. И что же, — ты видишь, — ищущий обрящет. Теперь у тебя вместо одной две монеты. Вот ты и разбогател! Все хорошо, что хорошо кончается! Но предупреждаю тебя: не в деньгах счастье.
Р ы ж и к.
Теперь, значит, я могу идти играть?
Мадам Лепик.
Конечно. Резвись, — молодость не повторяется. Захвати с собой обе свои монеты.
Р ы ж и к.
О мама! С меня достаточно и одной, и я даже попрошу тебя спрятать ее у себя до тех пор, пока она мне не понадобится. Возьми, пожалуйста, будь добра.
Мадам Лепик.
Нет, счет дружбы не портит. Оставь свои монеты у себя. Обе они твои — и та, которую тебе дал крестный, и та, которую ты нашел под грушей, если только не объявится ее владелец. Кто бы это мог быть? Ума не приложу! А ты как думаешь?
Р ы ж и к.
Право, не знаю! Да и что мне до этого! Подумаю об этом завтра… Ну, др скорого свиданья, мама. И спасибо тебе!
Мадам Лепик.
Погоди! А что если это садовник?
Рыжик.
Хочешь, я сбегаю к нему, спрошу?..
Поди-ка сюда, голубчик, помоги мне. Давай вместе полумаем. Папу в его возрасте никак уж нельзя заподозрить и небрежности. Сестра все свои сбережения кладет в копилку. Брат не успевает терять деньги: они так и тают у пего в руках. В конце концов, быть может, потеряла-то я сама…
Рыжик.
Это меня очень удивило бы, мама: ты ведь так аккуратна в своих делах.
Мадам Лепик.
Иногда и взрослые делают оплошности. Словом, я посмотрю. Это во всяком случае мое дело. Не станем больше говорить об этом. Брось беспокоиться. Поди побегай, мальчуган, да не забегай слишком далеко. А я пойду пока погляжу у себя в ящике рабочего столика.
Рыжик, пустившийся уже было бежать, оборачивается, мгновение он следит взглядом за удаляющейся матерью. Потом внезапно обгоняет ее, останавливается перед нею и молчаливо подставляет ей щеку.
Мадам Лепик (угрожающе заносит над ним правую руку).Я знала, что ты лгун, но не думала, что до такой степени. Теперь ты лжешь вдвойне. Что ж, продолжай! Сначала крадут яйцо, потом крадут вола, а потом убивают собственную свою мать.
Раздается первая пощечина.

Собственные взгляды

У камина, в котором горит пень с корявыми корнями, засиделись мосье Лепик, старший брат Феликс, сестра Эрнестина и Рыжик.
Четыре стула покачиваются на передних ножках.
Идет спор, и Рыжик в отсутствие мадам Лепик развивает собственные взгляды.
— Для меня, — говорит он, — семейные узы ровно ничего не значат! Например, ты знаешь, как я тебя люблю, папа. А люблю я тебя не потому, что ты мне отец: я тебя .ноблю потому, что ты мне друг. В самом деле, в том, что п.! мне отец, нет никакой заслуги, но твою дружбу я рассматриваю как большую милость, которую ты великодушно мне даруешь, хотя совсем не обязан.
— А! — отвечает мосье Лепик.
— Ну, а меня, меня как ты любишь? — спрашивают старший брат Феликс и сестра Эрнестина.
— Тут то же самое, — отвечает Рыжик. — Случай сделал вас моими братом и сестрой. Почему бы мне быть благодарным вам за это? Кто виноват в том, что мы все трое — Лепики? Вы не могли бы этому помешать. Бессмысленно было бы мне чувствовать к вам признательность за невольное родство. Я могу только поблагодарить тебя, брат, за покровительство, а тебя, сестра, за все твои заботы обо мне.
— Сделай одолжение!—говорит старший брат Феликс.
— И откуда только у тебя берутся все эти дикие мысли? — говорит сестра Эрнестина.
— И то, что я говорю, — добавляет Рыжик, — я обобщаю самым широким образом. Я избегаю касаться личностей, но если бы мама была тут, я то же повторил бы при ней.
— Ты не повторил бы этого два раза! — говорит старшин брат Феликс.
— Что же дурного ты находишь в моих словах? — говорит Рыжик. — Не искажайте только мою мысль! Я совсем не бессердечен и люблю вас куда больше, чем вам кажется. Но любовь эта, вместо того чтобы быть пошлой, порожденной инстинктом и старой привычкой, вполне сознательна и логична. Да, да, логична!.. Вот то определение, которое я искал!
— Когда ты наконец излечишься от мании употреблять слова, смысла которых ты не понимаешь, — поднимаясь с места, говорит мосье Лепик, — и от страсти поучать других. В твоем возрасте это не годится. Если б я при покойном вашем дедушке посмел произнести хоть четверть того вздора, который несешь ты, он пинком или затрещиной скорехонько доказал бы мне, что я всего-навсего его сын.
— Надо же разговаривать, чтобы как-нибудь провести время, — уже с некоторым беспокойством говорит Рыжик.
— А еще лучше—молчать! — отвечает мосье Лепик, со свечой в руке направляясь в спальню.
Он удаляется. Вслед за ним уходит старший брат Феликс.
— До приятного свидания, старый приятель! — говорит он Рыжику.
Затем поднимается Эрнестина.
— Добрый вечер, дорогой друг! — сурово говорит она.
Рыжик, совершенно сбитый с толку, остается один.
Вчера еще мосье Лепик советовал ему поучиться думать…
— ‘Говорят’, ‘говорят’!.. Кто это говорит? — разглагольствовал вчера мосье Лепик. — ‘Говорят’ — это нечто безличное. Ты слишком уж усердно повторяешь то, что слышишь от других. Постарайся хоть немножко думать самостоятельно. Высказывай собственные свои взгляды. Даже если бы для начала у тебя был собственный взгляд хотя бы только на один предмет!
После дурного приема, оказанного первому же его самостоятельному суждению, Рыжик засыпает золой горячие угли, придвигает стулья к стене, отвешивает стенным часам поклон и отправляется к себе в каморку, куда выходит лестница подвала и которую называют поэтому подвальной комнатой. Летом в ней прохладно и приятно. Дичь может храниться здесь в течение целой недели. Там лежит убитый на последней охоте заяц, кровь из его ноздрей каплет на тарелку. Стоят там корзины, наполненные зерном для кур, и Рыжику никогда не надоедает разгребать его, запустив в корзину до самого локтя голую pуку.
Обычно его пугает висящее здесь на вешалке платье всех обитателей дома. Так и чудится, что это — самоубийцы, которые только что удавились, предварительно аккуратно расставив на полке над вешалкой свои ботинки.
Но в этот вечер Рыжику совсем не страшно. Он не заглядывает украдкой под кровать, не страшат его ни луна, ни тени, ни колодец, вырытый в саду, как раз под его окном, словно нарочно для того, чтобы ему захотелось броситься в него.
Ему, может быть, стало бы страшно, если бы только он подумал о страхе, но он не думает о нем. Разувшись, он даже забывает ступать на одних только пятках, чтобы не так было холодно ногам на каменных плитах.
И, лежа в постели, уставившись глазами в стену, где отсыревшая штукатурка пошла пузырями, он продолжает развивать свои собственные взгляды, именуемые так потому, что их полагается держать при себе.

Буря в листве

Давно уже Рыжик задумчиво следит за самым верхним листком высокого тополя.
Рыжик ни о чем не думает и ждет, чтобы он пошевельнулся. Листок кажется оторванным от дерева и живет точно сам по себе, своей, не зависимой от ветки, свободной жизнью.
Каждый день с первым и последним солнечным лучом он покрывается легкой позолотой.
С полудня — скорее пятно, чем лист, — он сохраняет мертвенную неподвижность, Рыжику становится не по себе, и он начинает уже выходить из терпенья, когда наконец листок, там, наверху, подает какой-то знак.
Находящийся под ним соседний листок тотчас делает тот же знак. Вслед за ним этот знак повторяют и другие листья, сообщая его своим соседям, которые в свою очередь быстро передают его дальше.
И знаю этот — тревожный сигнал, так как на горизонте показывается край огромной темной камилавки.
Вот уже по тополю пробегает дрожь. Он силится пошевельнуться, сбросить тяжелые, тяготящие его пласты воздуха.
Его тревога передается буку, дубу, каштанам, и все деревья в саду знаками предупреждают друг друга, что там, в небе, камилавка с каждым мигом разрастается, продвигая вперед свой четко очерченный темный край.
Сначала деревья шевелят тоненькими своими ветвями и заставляют умолкнуть сидящих на них птиц — черного дрозда, из горла которого вылетала круглая, как горошинка, нота, и горлицу с расписной грудкой, нежное воркование которой только что волнами разносилось по саду, и несносную сороку с длинным хвостом.
Потом для устрашения врага деревья приводят в движение свои большие щупальцы.
А багровая камилавка продолжает медленное свое наступление.
Мало-помалу она заволакивает все небо. Она оттесняет лазурь, затыкает все отверстия, откуда мог бы проникнуть воздух: хочет, чтобы Рыжик задохся. Минутами чудится, что она изнемогает от собственной тяжести и вот-вот свалится на деревню, но она останавливается у шпиля колокольни — верно, боится разодраться об ее острие.
Вот уже она совсем близко, и всюду, без всякого другого повода, начинается настоящая паника, подымается со всех сторон ропот.
Деревья склоняются друг к другу, смешиваются темные взвихренные громады листвы, в глубине которой Рыжику мерещатся гнезда, наполненные птенцами, — широко раскрыты их круглые глаза и разинуты белые клювы. Верхушки деревьев ныряют куда-то и снова подымаются, как голова внезапно разбуженного человека. Листья улетают целыми стаями и тотчас же, напуганные, укрощенные, возвращаются обратно и пытаются вновь прицепиться к ветке.
Вздыхают тоненькие листья акации, стонут листья ободранной березы, свистят листья каштана и плещутся вьющиеся кирказоны, преследуя друг друга на стене.
Немного ниже красная смородина истекает кровавыми, а черная смородина — чернильными каплями.
А совсем внизу хлопает своими ослиными ушами капуста, словно она охмелела, и бьются друг о друга набухшие семенами головки переросшего лука. Почему это? Что же с ними случилось? Что все это означает? Нет ни грома, ни града, ни молнии, ни капли дождя. Грозовая тьма там, наверху, эта безмолвная ночь среди бела дня — вот что сводит их всех с ума, вот что ужасает Рыжика.
Теперь камилавка уже вся развернулась под лучами скрытого солнца.
Она движется, — Рыжик отлично это знает, она скользит и, так как образовалась из летучих облаков, несомненно пронесется мимо. Он снова увидит солнце. Но теперь, хотя она и распласталась по всему небу, Рыжик чувствует, как она тисками сжимает ему голову. Он закрывает глаза, и она тесной повязкой мучительно сдавливает ему веки. Он затыкает уши пальцами. Но грянувшая наконец грозa врывается в него со всеми своими воплями и вихрями.
Она подхватывает его сердце, как обрывок бумаги на мостовой.
Она треплет, мнет, вертит, стискивает его.
И вскоре в груди Рыжика вместо сердца остается только маленький комочек.

Бунт

I

Мадам Лепик.
Рыжичек, голубчик, прошу тебя, будь такой добренький, сходи на мельницу, купи мне фунт масла. Беги во всю прыть! Мы подождем тебя с обедом.
Рыжи к.
Нет, мама.
Мадам Лепик.
Зачем ты отвечаешь, ‘Нет, мама’? Говорю же тебе — мы тебя подождем.
Р ы ж и к.
Нет, мама, я не пойду на мельницу.
Мадам Лепик.
Как? Ты не пойдешь на мельницу? Что ты говоришь? Да кто тебя об этом спрашивает?.. Ты что, бредишь, что ли?
Рыжи к.
Нет, мама.
Мадам Лепи к.
Слушай, Рыжик, я уже ровно ничего не понимаю. Приказываю тебе немедленно сходить на мельницу за маслом.
Р ы ж и к.
Я уже слышал это. Не пойду.
МадамЛепик.
Так, значит, это я брежу? Что же это такое происходит? В первый раз в жизни ты отказываешься мне подчиниться.
Рыжи к.
Да, мама.
Мадам Лепик,
Ты отказываешься слушаться свою мать?
Рыжик.
Да, отказываюсь, мама.
Мадам Лепик.
Ну, перестань дурить. Поторапливайся!
Рыжик.
Нет, мама.
Мадам Лепик.
Замолчишь ли ты наконец? Изволь идти сию же минуту.
Р ы ж и к.
Замолчать-то я замолчу, но идти — не пойду.
Мадам Лепик.
Бери вот эту тарелку и беги во весь дух!

II

Рыжик молчит и не трогается с места.
— Да это бунт! — выбегая на лестницу и всплескивая руками, восклицает мадам Лепик.
В самом деле, в первый раз в жизни Рыжик говорит ей ‘нет’. Если бы в чем-нибудь она помешала ему! Например, прервала бы его игру! Но ведь он сидел на траве и, задрав голову, зажмурившись, чтобы векам было теплее, вертел большими пальцами. А теперь он гордо смотрит на мать, смотрит в упор. Мадам Лепик ровно ничего не понимает. И вот она скликает домашних, точно призывая на помощь.
— Эрнестина, Феликс! У нас новость! Подите сюда и отца позовите. Пусть и Агата придет, никто тут не будет лишним!
И даже редкие и этих мост ах прохожие и те могут остановиться и наблюдать.
Рыжик стоит посреди двора, удивленный своей стойкостью, внезапно проявившейся перед лицом опасности, и еше более пораженный тем, что мадам Лепик и не думает его бить. Минута столь серьезная, что она сразу забывает обо всех своих испытанных приемах. Она отказывается от угрожающих жестов, от пронзительного взгляда, жгучего, как раскаленное железное острие. Однако губы ее, несмотря на все ее усилия, сами собой размыкаются под напором бурно прорвавшегося наконец бешенства.
— Друзья мои, — говорит она, — я вежливо просила Рыжика оказать мне маленькую услугу — дойти во время прогулки до мельницы. Угадайте, что он мне ответил? Спросите его сами, а то вы можете подумать, что я сочиняю.
Угадать нетрудно, — и поза Рыжика избавляет его от ответа.
Сердобольная Эрнестина подходит и шепчет ему на ухо:
— Берегись, не миновать тебе беды! Подчинись, послушайся моего совета. Я ведь люблю тебя.
Старшему брату Феликсу кажется, что он в театре. Никому не уступил бы он своего места. Он не задумывается над тем, что если Рыжику удастся теперь вывернуться, то часть обязанностей перейдет, конечно, на долю старшего брата. Он скорее даже готов поощрять Рыжика. Еще вчера он его презирал и считал мокрой курицей. Сегодня он уже смотрит на него как на равного и уважает его. Он прыгает и веселится вовсю.
— Раз настало светопреставление, — говорит совершенно сраженная мадам Лепик, — то я уж в это дело вмешиваться не буду. Я отстраняюсь. Разбирайтесь сами!
— Папа, — вне себя от волнения, приглушенном голосом говорит Рыжик, так все это ему еще непривычно, — если ты требуешь, чтобы я пошел за фунтом масла на мельницу, то для тебя я готов пойти, но только для тебя. Для матери же я отказываюсь туда идти.
Мосье Лепик как будто скорее раздосадован, чем польщен оказываемым ему предпочтением. Ему неловко использовать свой авторитет потому лишь, что к этому его поощряет галерка, да еще из-за какого-то фунта масла.
Расстроенный, он делает несколько шагов по траве, пожимает плечами, поворачивается и уходит в дом.
Пока дело на этом заканчивается.

Заключительное слово

Мадам Лепик захворала и слегла в постель. Вечером, после обеда, к которому она не вышла и за которым все присутствующие не только по привычке, но и от неловкости упорно молчали, мосье Лепик складывает свою салфетку и, швырнув ее на стол, говорит:
— Никто не пойдет со мной прогуляться по старой дороге?
Рыжик понимает, что мосье Лепик избрал именно этот способ приглашения. Он тоже подымается, отодвигает, как всегда, свой стул к стене и покорно следует за отцом.
Сначала они шагают в полном безмолвии. Неизбежный вопрос не сразу срывается у отца с языка. Рыжик втихомолку старается его угадать и придумать ответ получше. Он ко всему готов, потрясен до глубины души и уже ни о чем не жалеет. Он пережил за этот день такое волнение, что большего ему опасаться не приходится. Впрочем, звук голоса мосье Лепика, который наконец решился заговорить, уже успокаивает Рыжика.
Мосье Лепик.
Чего же ты, собственно, дожидаешься? Пора тебе наконец объяснить мне твой поступок. Ты так огорчил мать.
Рыжик,
Дорогой папа, я долго колебался, но надо с этим покончить. Да, я сознаюсь: я больше не люблю маму.
Мосье Лепик.
А-а! За что же? С каких это пор?
Р ы ж и к.
За все. С тех пор, как я ее знаю.
Мосье Лепик.
Это прискорбно, мой мальчик! Расскажи мне по крайней мере, что же она тебе сделала?
Рыжик.
Слишком долго пришлось бы рассказывать. Ну, а сам ты разве ничего не замечаешь?
Мосье Лепик.
Да, я заметил, что ты часто дуешься.
Рыжик.
Я слышать не могу, когда мне говорят, что я дуюсь. Ну да, конечно! Рыжик не может серьезно обидеться на что-нибудь. Он просто дуется. Оставьте его в покое. Когда он кончит дуться, успокоится и повеселеет, то сам выйдет из угла. А главное, не показывайте виду, что вы им заняты. Все это вздор.
Прости меня, папа, но это вздор только для родителей и для людей посторонних. Иной раз, правда, я дуюсь только так, для виду, но иногда, уверяю тебя, сержусь по-настоящему и уже не забываю обиды.
Мосье Лепик.
Да нет же! Ты забудешь все это.
Рыжик.
Нет, не забуду, не забуду! Ты-то ведь всего не знаешь, тебя никогда дома не бывает.
Мосье Лепик.
Мне приходится много разъезжать.
Р ы ж и к (с некоторым самодовольством).
Дела остаются делами! Ты поглощен своими заботами, тогда как у мамы, поистине можно сказать, только и есть дела, что придираться ко мне. Я не собираюсь обвинять в этом тебя. Разумеется, если бы только я стал наушничать, ты бы за меня заступился. Но погоди, я расскажу тебе обо всем, и ты увидишь, преувеличиваю я или нет и хорошая ли у меня память. А пока прошу у тебя совета. Мне не хотелось бы расстаться с матерью. Как, по-твоему, проще всего было бы это сделать?
Мосье Лепик.
Ты видишь ее всего-навсего два месяца в году, во время каникул.
Рыжик.
Знаешь, разрешил бы ты мне проводить каникулы в пансионе. Я бы куда лучше учился.
Мосье Лепик.
Проводить каникулы в пансионе разрешается только бедным ученикам. Люди подумали бы, что я от тебя отказался. И почему ты думаешь только о себе? Что касается меня, то мне очень будет тебя недоставать.
Рыжи к.
Ты приезжал бы повидаться со мной.
Мосье Лепик.
Разъезды ради удовольствия обходятся дорого, Рыжик.
Рыжик.
Ты приурочил бы их к своим деловым поездкам. Ну что тебе стоит сделать маленький крюк?
Мосье Лепик.
Нет. Я всегда обращался с тобой так же, как с твоими братом и сестрой, и старался никого из вас не выделять. Так я буду поступать и впредь.
Рыжи к.
В таком случае я брошу ученье. Возьми меня из школы под тем предлогом, что ты зря тратишь на меня деньги, и я выберу себе какое-нибудь ремесло.
М о с ь е Лепик.
Какое? Может, отдать тебя в обучение к сапожнику?
Р ы ж и к.
К сапожнику или еще куда-нибудь— не все ли равно? Я буду зарабатывать себе на хлеб и буду свободен.
Мосье Лепик.
Ты опоздал, мой бедный Рыжик. Не для того терпел я ради твоего образования столько лишений, чтобы ты в конце концов подбивал подметки.
Рыжик.
А что если тебе сказать, что я пытался покончить самоубийством?
Мосье Лепик.
Ну, это уж ты хватил, Рыжик!
Рыжи к.
Клянусь тебе, что не далее как вчера я хотел повеситься.
Мосье Лепик.
Однако ты сейчас идешь со мной рядышком. Значит, не очень-то ты хотел наложить на себя руки. Но при воспоминании о своем неудавшемся самоубийстве ты гордо поднимаешь голову. Ты воображаешь, что только тебя одного искушала смерть. Рыжик, твой эгоизм погубит тебя. Ты думаешь только о себе. Ты думаешь, что во всем мире только ты один страдаешь.
Рыжи к.
Папа! Брат мой счастлив, сестра моя счастлива, и даю голову на отсечение, что маме приятно меня изводить. Да-да, не спорь, папа. Что же касается тебя, то ты — глава семьи, и тебя боятся все, даже мама. Она не может помешать твоему счастью. Это доказывает, что есть же на свете счастливцы.
Мосье Лепик.
Эх ты, маленький упрямец! Ты рассуждаешь очень глупо. Что же, ты читаешь в сердцах, что ли? Ты так прекрасно разбираешься во всех наших делах?
Рыжик.
В своих — да, папа! По крайней мере стараюсь разобраться.
Мосье Лепик.
В таком случае, друг мой Рыжик, откажись от мысли быть счастливым. Предупреждаю тебя, что никогда ты не будешь счастливее, чем сейчас. Никогда, никогда!
Рыжик.
Хорошее дело, нечего сказать!
Мосье Лепик.
Смирись, замкнись в себе до той поры, когда ты достигнешь совершеннолетия и, став независимым человеком, выйдешь на волю. Тогда ты сможешь отречься от нас и изменить если не свой характер и настроения, то свой семейный уклад. А пока что постарайся одолеть все это, подави свою чувствительность и понаблюдай за другими — хотя бы за теми, что живут с тобой бок о бок. Это тебя позабавит. Ручаюсь, что ты найдешь в этом много неожиданного и утешительного.
Рыжик.
Разумеется, и у других есть свои горести. Но я буду жалеть их завтра. Сегодня же я требую справедливости для самого себя, для себя лично. Уж очень у меня незавидная участь! У меня есть мать. По мать не любит меня, и я ее не люблю.
— А я-то? Ты думаешь, я ее люблю? — резко прерывает его выведенный из терпенья мосье Лепик.
При этих словах Рыжик поднимает глаза на отца. Он пристально смотрит на его суровое лицо, на густую бороду, где, словно пристыженный своим многословием, укрылся рот, на нахмуренный лоб, на гусиные лапки у глаз и на опущенные веки, — из-за того, что они всегда опущены, кажется, будто он спит даже на ходу.
Мгновенье Рыжик молчит, не решаясь заговорить. Он боится, как бы его тайная радость и эта большая отцовская рука, которую он схватил и почти насильно удерживает в своей, как бы все это не рассеялось вдруг, как дым.
Вдруг он сжимает кулак, грозит засыпающей в вечернем сумраке деревне и патетически восклицает,
— Скверная женщина! Дальше некуда идти. Я ненавижу тебя!
— Замолчи, — говорит мосье Лепик, — ведь это в конце концов твоя мать.
— О, — сразу сделавшись простым и осторожным, говорит Рыжик, — я потому и говорю это, что она — не твоя мать.

Альбом Рыжика

I

Если посторонний человек вздумает перелистать фотографический альбом семьи Лепик, то он непременно удивится.
Он увидит там сестру Эрнестину и брата Феликса, снятых в богатой обстановке в самых разнообразных видах.
Снимались они и стоя и сидя, принаряженные и полуодетые, веселые и надутые.
А где же Рыжик?
Он снимался еще совсем маленьким, — отвечает мадам Лепик, — но он был так красив, что у меня расхватали все его карточки, так что не удалось сохранить ни одной.
А на самом деле Рыжика ни разу не снимали.

II

Все до такой степени привыкли называть его Рыжиком, что и семье только после некоторого раздумья могут вспомнить его настоящее, данное ему при крещении имя.
Почему вы прозвали его Рыжиком? Из-за его желтых волос?
Душа у него еще желтей волос,— отвечает мадам Лепик.

III

Прочие особые приметы:
Лицо Рыжика отнюдь не располагает в его пользу.
Нос у Рыжика картошкой.
В ушах у Рыжика, сколько ее ни снимай, всегда нарастает корочка.
Рыжик любит сосать ледяные сосульки.
Рыжик, шагая, ступает так тяжело, что высекает из мостовой искры, и так сутулится, что его можно принять за горбатого.
На шее у Рыжика синеватая полоска грязи, как будто от ошейника.
И наконец — у Рыжика какие-то странные вкусы, и нельзя сказать, чтобы от него пахло духами.

IV

Встает он раньше всех, вместе с прислугой. В зимние утра он вскакивает с постели еще до рассвета и руками узнает, который час,— кончиками пальцев нащупывает стрелки стенных часов.
Кофе и шоколад на столе, но Рыжик наспех, на ходу съедает чго попало.

V

Когда его знакомят с кем-нибудь, он отворачивается, протягивает руку из-за спины, как-то пригибается на согнутых коленях и царапает ногтем стену.
Если же ему говорят: ‘Что ж, поцелуемся, Рыжик!’— он отвечает: ‘О! Право же, не стоит!’

VI

Мадам Лепик.
Отвечай же, Рыжик, когда с тобой разговаривают!
Р ы ж и к.
Ба-ба-ба!
Мадам Лепик.
Тебе, кажется, не раз уже было сказано, что нельзя разговаривать с полным ртом.

VII

Он никогда не отвыкнет держать руки в карманах. И как бы стремительно при приближении матери он ни вынимал их, всегда вытаскивает их слишком поздно. Кончается это тем, что в один прекрасный день мадам Лепик наглухо зашивает ему карманы, заставив его всунуть туда руки.

VIII

— Как бы с тобой ни поступали,— дружески говорит ему крестный,— нехорошо все-таки, что ты лжешь. Это мерзкая черта, да и ни к чему это — рано или поздно все раскроется.
— Да,— отвечает Рыжик,— но таким образом выигрываешь время.

IX

Лентяй Феликс с трудом закончил наконец свое учение. Он потягивается и облегченно вздыхает.
— К чему тебя влечет?— спрашивает мосье Лепик. — Пришло тебе время определить свою дальнейшую судьбу. Чем намерен ты заняться?
— Как! Еще заниматься?! — говорит старший брат Феликс.

X

Играют в какие-то невинные игры. Чаще всего при игре в фанты попадается мадемуазель Берта.
Это потому, что у нее такие голубые глаза,— говорит Рыжик.
Со всех сторон раздаются восклицания:
Здорово сказано! Какой любезный поэт!
— О,— отвечает Рыжик,— да я на них и не смотрел! Я сказал это просто так, чтобы что-нибудь сказать. Ведь это только общепринятое выражение, риторическая фигура!

XI

Когда сражаются в снежки, Рыжик один составляет целую армию. Его боятся, и слава о нем разнеслась по всей округе, потому что снежные комья он заряжает камнями.
Метит он прямо в голову: этак проще всего.
Когда подморозит и другие дети начинают кататься по льду, он устраивает рядом с большим катком свой собственный, для себя одного.
В чехарде он предпочитает подставлять спину.
Когда бегают и ловят друг друга, он, не дорожа своей свободой, всякому позволяет себя поймать.
А когда играют в прятки, он прячется так хорошо, что все о нем забывают.

XII

Дети измеряют свой рост.
Старший брат Феликс на целую голову выше остальных, сразу видно. Но Рыжик и Эрнестина, — она, как-никак, все же девочка, — должны стать рядышком и помериться. И в то время как сестра Эрнестина, привстав на цыпочки, вытягивается в струнку, Рыжик, стараясь никому не досадить, плутует и слегка пригибается, чтобы хоть чуточку увеличить воображаемую разницу между ними.

XIII

Рыжик советует служанке Агате:
— Если хотите угодить маме, говорите ей дурно обо мне.
Всему, однако, есть предел.
Так, например, мадам .Легшк не выносит, чтобы кто- нибудь, кроме нее, прикасался к Рыжику.
Когда соседка осмелилась однажды пригрозить Рыжику, тотчас же выбежала разгневанная мадам Лепик и высвободила своего сияющего благодарностью сына.
— Ну, а теперь мы с тобой поговорим с глазу на глаз!

XIV

— Ласкаться! Что это, собственно говоря, означает?— спрашивает Рыжик маленького Пьера, которого очень балует его мать. И, получив разъяснение, восклицает:
— Чего мне хочется, ужасно, ужасно хочется, так это поклевать разочек прямо с блюда жареной картошки и пососать половинку персика — ту, что с косточкой.
Он на минуту задумывается.
— Если бы мамаша вздумала осыпать меня поцелуями, она обязательно начала бы с носа!

XV

Наскучив игрой, сестра Эрнестина и брат Феликс охотно дают Рыжику поиграть своими игрушками, и, заимствуя таким образом у каждого частицу счастья, он скромно накапливает свою собственную маленькую долю.
И при этом из страха, что у него отберут игрушки, он никогда не подаст виду, что игра его очень забавляет.

XVI

Рыжик. Так, по-твоему, уши у меня не очень большие?
Матильда. Не очень. А только ужасно смешные. Похожи на песочницы, — ну, знаешь, на формочки. Так и хочется насыпать в них песочку и наделать пирожков.
Р ы ж и к. И, знаешь, пирожки-то, пожалуй, в них испекутся,— стоит только маме хорошенько надрать мне уши, чтоб огнем горели.

XVII

— Куда убегаешь, стой! Повтори, что ты тогда сказал. Ты, значит, папу любишь больше, чем меня?—говорит- иной раз мадам Лепик.
— Никуда я не убегаю. Стою на месте. И ничего такого я не говорил. Я вас обоих одинаково люблю. Ей-богу, одинаково! — отвечает Рыжик сдавленным голосом.

XVIII

Мадам Лепик. О чем ты думаешь, Рыжик?
Рыжик. Не знаю, мама.
Мадам Лепик. Это означает, что ты опять затеял какую-нибудь глупость. Значит, ты нарочно всегда так поступаешь?
Рыжик. Этого только не хватало!

XIX

Думая, что мать улыбается ему, Рыжик, польщенный, тоже улыбается.
Но мадам Лепик, просто улыбавшаяся своим мыслям, тотчас же делает каменное лицо, и ее маленькие черные глазки сразу стекленеют.
Рыжик, в полном замешательстве, не знает, куда ему деться.

XX

— А не можешь ли ты, Рыжик, смеяться поделикатней, без такого шума? — спрашивает мадам Лепик.
— Когда плачешь, надо знать, отчего плачешь,— говорит она.
Она жалуется:
— Как же мне, по-вашему, быть? Из него теперь и слезинки не вышибешь, даже затрещиной…

XXI

Bот еще изречения:
— Если есть в воздухе пылинка или комок грязи на дороге, то это уже наверняка для нашего Рыжика.
— Когда у него в голове засела какая-нибудь мысль, то можете быть уверены, что ее уж оттуда не выбьешь!
— Он такой гордый, что готов покончить с собой для того только, чтобы казаться интересным.

XXII

В самом деле, Рыжик делает попытку покончить с собой в ведре холодной воды, куда он с героической решимостью погружает нос и рот, но вдруг вода льется Рыжику на ноги и здоровенная затрещина мигом возвращает его к жизни.

XXIII

Мадам Лепик вдруг говорит о Рыжике:
— Он — совсем как я: бесхитростный, скорее глупый, чем злой, и такая рохля, что пороха он, конечно, не выдумает.
А то вдруг начинает уверять, что, если только ничего дурного с ним не приключится, из него выйдет молодец хоть куда.

XXIV

— Если мне когда-нибудь, — мечтает Рыжик,— как брату Феликсу, подарят к Новому году деревянного коня, я мигом вскочу на него, и только меня и видели.

XXV

Выйдя на улицу, Рыжик начинает насвистывать, чтобы доказать себе, что ему на все наплевать. Но один вид мадам Лепик, которая, оказывается, шла за ним следом, сразу обрывает его свист. И при этом ему становится больно, как будто она сломала зажатый у него в зубах маленький грошовый свисток.
Во всяком случае, приходится сознаться, что когда он икает, то икота у него прекращается от одного только появления мадам Лепик.

XXVI

Он служит соединительным звеном между отцом и матерью. Мосье Лепик говорит ему:
— Рыжик, на этой рубашке недостает одной пуговицы.
Рыжик относит рубашку мадам Лепик, которая ворчит:
— Разве я нуждаюсь в твоих указаниях, шут ты этакий?
Но все-таки берет свою рабочую корзинку и пришивает пуговицу.

XXVII

— Если бы не было в живых твоего отца,— выкрикивает мадам Лепик,— ты давно уже стал бы преступником, всадил мне нож в сердце или пустил бы меня по миру!

XXVIII

— Высморкай нос!— ежеминутно говорит мадам Лепик.
Рыжик неустанно сморкается в краешек платка.
Когда у него насморк, мадам Лепик, разумеется, натирает его салом, вымазывает его всего, на зависть сестре Эрнестине и брату Феликсу, но тут же специально для него добавляет:
— Насморк скорее приносит пользу, чем вред. От него мозги в голове прочищаются.

XXIX

Так как мосье Лепик с самого утра изводит Рыжика, тот не выдерживает и выпаливает неслыханную дерзость:
— Оставь меня наконец в покое, дурак! И тотчас ему кажется, что воздух вокруг него леденеет и в глазах у него забило два горячих ключа.
Он что-то бормочет и готов при первом же знаке провалиться сквозь землю.
Но мосье Лепик пристально-пристально смотрит на пего и знака этого не подает.

XXX

Сестра Эрнестина скоро выйдет замуж, и мадам Лепик позволяет ей гулять с женихом под присмотром Рыжика.
— Иди впереди них, — говорит она, — и резвись!
Рыжик идет впереди, стараясь резвиться, как собачонка, отбегает в сторону и если, забывшись, замедлит шаг, то невольно слышит за собой звук украдкой сорванного поцелуя.
Он покашливает.
Это раздражает его, и внезапно швырнув на землю картуз, который только что снял с головы перед придорожным распятием, он начинает топтать его ногами и кричит:
— Меня-то небось никто никогда не будет любить!
В то же мгновенье мадам Лепик, которая отнюдь не глуха, с улыбкой на устах, грозная, внезапно появляется из-за ограды, и растерявшийся Рыжик добавляет:
— Кроме мамы!
1894 г.

—————————————————————

Жюль Ренар (1864 — 1940), кроме ‘Рыжика’ и рассказов о деревне, написал повесть ‘Паразит’, пьесу ‘Ханжа’, миниатюры о животных (‘Естественные истории’), сатирические очерки на литературные темы (‘Натуралист’ и др ). В 1946 г. в русском переводе была издана книжка ‘Избранное’ Ренара, в которую вошли отрывки из его ‘Дневника’, ‘Рыжик’, ‘Рассказы о моем крае’, ‘Естественные истории’, ‘С потайным фонарем’ и другие произведения Французский театр ‘Комеди франсез’ во время своих гастролей в Москве и Ленинграде (1955) показал советским зрителям сценический вариант ‘Рыжика’, созданный самим Ренаром.
Ренар Жюль
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Маленькие дикари, Сетон-Томпсон Эрнест, Год: 1903
  2. Джэк, король Таллакский, Сетон-Томпсон Эрнест, Год: 1904
  3. Что посеешь. то и пожнешь, Гофман Франц, Год: 1864
  4. Девочка-Робинзон, Мюллер Эжен, Год: 1874
  5. Сандфорд и Мертон, Дай Томас, Год: 1789
  6. Школьник Свен, Ли Бернт, Год: 1897
  7. Герой, Крейк Дина Мария, Год: 1853
  8. Жизнь серого медведя, Сетон-Томпсон Эрнест, Год: 1901
Электронная библиотека