Школьник Свен, Ли Бернт, Год: 1897

Детская
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Скачать в PDF

Бернт Ли

Школьник Свен

[]

Для детей среднего и старшего возраста

Государственное издательство

Предисловие С. Ауслендера

Обложка Д. Бажанова

Издание третье 16-25 тысяча

В старой школе

Вместо предисловия

Если вы любите иногда попутешествовать, водя пальцем по географической карте, разглядывать змейками бегущие речки и синеющие моря, читать мудреные названия далеких, незнакомых городов и ясно представлять, какие там дома, люди, деревья, — если вы проделываете все это, то почему бы вам когда-нибудь не заехать и в Норвегию?
Правда, если карта большая и висит на стене, то придется, пожалуй, залезть на стул: ведь Норвегия забралась туда на самый верх, чуть ли не к Северному полюсу.
Не знаю, как вас, но меня всегда особенно привлекало то, что подальше.
О Норвегии я много читал, много думал и однажды, правда не надолго, мне случилось проехать но ней.
Море и горы — вот что самое главное в этой холодной далекой стране.
Летом голубые фиорды (глубокие заливы в высоких каменных берегах), мало зелени, мало ярких красок, есть что-то суровое, но прекрасное.
Прибрежная жизнь, вся связанная с морем капризным, иногда ласковым и красивым, часто бурным и приносящим гибель. Рыбаки, охотники, моряки — все они с самого детства зависят от моря.
Море приносит им улов, удачу, море же каждый день, каждый час может принести им смерть.
Море накладывает свой отпечаток на всю жизнь. Все пропитано особым морским воздухом, соленым, влажным, бодрым, пахнет рыбой.
Люди, которым большую часть жизни приходится проводить на море, привыкают мало болтать, больше раздумывать про себя, привыкают быть ловкими, смелыми, сильными.
А дальше от моря в глубь страны — леса и горы. Недалеко от главного города Норвегии — Осло тянутся на десятки верст огромные леса, покрывающие горные скаты.
Ни селений, ни даже проезжих дорог нет.
Лес изрезан бесчисленным множеством тропинок, которые пересекаются, разветвляются и часто упираются в болото или кончаются узенькой тропочкой, протоптанной коровами.
Быстрые горные реки шумят среди лесной тишины, тихие светлые озера отражают прибрежные кусты и деревья,
На берегу этих озер виднеются там и сям красные домики рыбаков, лесных сторожей и прочих весьма немногочисленных обитателей.
Зимой компании лыжебежцев оглашают веселым смехом скаты и долины, летом над реками и озерами вырастает целый висячий лес удилищ, осенью охотники пробираются с ружьями по всем тропинкам.
Надо много упорства, труда и мужества, чтобы преодолевать и побеждать все природные суровые условия жизни.
Но недаром Норвегия родина неутомимого и смелого путешественника Нансена, о котором вы, наверно, слыша ли и как о неустрашимом исследователе северных стран и еще как о верном друге детей, который один из немногих пришел с широкой помощью детям Советской России в страшные годы недавнего голода.
В книге, которую вы сейчас будете читать, говорится о норвежской школе. Вы будете читать о школьниках, и, хотя вы сами школьники, многое вам покажется непонятным и незнакомым. И это не потому, что это норвежская школа, а потому, что это старая школа, гимназия, о которой вам, к счастью, приходится читать только в книгах, не испытав на себе все ее прелести. А ведь норвежская школа была гораздо лучше наших русских гимназий.
Хотя прошло уже очень немало лет, но часто утром я просыпаюсь с тяжелой мыслью — надо итти в гимназию.
О, что за скучная, тяжелая мысль, которая мучила меня (да и не меня одного, конечно, а всех гимназистов) целых восемь лет!
Мы шли туда не с радостным любопытством узнать сегодня еще что-нибудь новое, интересное, — шли отбывать скучную тяжелую повинность.
Наши учителя были тюремщиками, которые были обязаны зорко следить, чтобы ни одна свободная, смелая мысль не родилась в нашей голове.
Царское правительство и буржуазное общество больше всего боялись свободной, молодой мысли.
Поэтому-то нас глушили латинским и греческим языками, языками давно вымерших народов, которые должны были бы изучаться лишь немногим и специалистам и учеными.
Поэтому-то в истории мы учили только про царей и очень мало о народах.
Поэтому-то на уроках ‘закона божьего’ нам внушалась необходимость повиноваться царю и богу.
Мы должны были зазубривать страницу за страницей.
С нас не спрашивали, чтобы мы понимали, сознательно усвоили то, что написано в скучном казенном учебнике: мы должны были отвечать, как попугаи, а главное, — запрещалось мыслить своим умом и рассуждать.
Но, конечно, с самого первого класса мы понимали, что эта бессмысленная зубристика нам совсем не нужна, что если мы безропотно согласимся забивать себе голову, то из нас не получится ничего, кроме бессловесных тупиц (таких мечтали воспитать из нас царские министры ‘народного просвещения’).
Все это мы понимали чуть ли не с первого дня поступления в гимназию. И мы начинали бороться.
Все восемь гимназических лет — это сплошная война.
Мы находили множество способов, чтобы обмануть, провести, сбить с толку наших врагов.
Все считалось дозволенным, все средства хороши во время беспощадной битвы.
Наши враги были сильны.
Они тоже напрягали все силы, главным образом, на то, чтобы поймать нас в наших преступлениях, уличить, наказать.
Конечно, не все учителя были плохими людьми, но ведь и между тюремщиками бывают иногда люди с добрым сердцем, все же, пока они тюремщики, они должны исполнять свои жестокие обязанности.
Иногда бывало нестерпимо стыдно и противно все свои мысли, всю свою энергию напрягать только на эту борьбу, на обман, на придумывание новых штук, чтобы избавиться от плохой отметки и наказания.
Бывало противно и стыдно, но ничего не поделаешь! Стать послушным, примерным зубрилкой, подчиниться безропотно всем казенным правилам? — Нет, нет, большинства из нас чувствовало, что это невозможно, тогда надо убить в себе все живое, свободное, смелое.
Вот о такой школе вы прочтете в книге ‘Школьник Свен’.
Хорошо, что вам приходится только читать об этом в книгах.

[]

I
Христофор Колумб

Свен Бидевинд сидел всегда на одной из средних скамеек. Каждый месяц, когда выдавались отметки [В Норвегии в школах каждый месяц выдают табели с отметками или баллами как за успехи по каждому предмету, так и за поведение, сообразно с общей суммой баллов делается список учеников, по которому они и размещаются в классе на местах (партах или пультах) — лучшие ближе к учителю, а худшие — в самый конец], он подвигался то на одно место вниз, то на одно место вверх, не покидая середины класса.
Он поступил в гимназию два года тому назад в средний класс и ничем не отличался от остальных, кроме того, что говорил на несколько ином наречии, чем большинство в городе. Он был родом из южной провинции и очень твердо произносил букву ‘р’. Кроме того, у него была привычка, когда он сидел в классе и слушал, наклонять голову на один бок и смотреть на учителя одним только правым глазом, в то время как левый был устремлен прямо на кончик собственного носа.
— Что это ты всегда так ходишь в бидевинд [Когда ветер дует в косом направлении от носа корабля и надувает паруса на одной только стороне, противоположной ветру, и корабль имеет перекошенный однобокий вид, по-английски зто обозначается термином ходить в — by the wind — (бой дзи уинд) — норвежцы произносят — бидевинд, в переводе — ‘через — ветер’], Свен? — сказал однажды адъюнкт [младший учитель] Свеннингсен, передразнивая его. И с тех пор кличка Бидевинд осталась за Свеном.
Итак, повторяю, Свен Бидевинд был самый обыкновенный мальчик, сидевший в классе на средних скамьях.
На него обращали не больше внимания, чем на остальных, сидящих рядом с ним и находившихся как раз посредине между шестерками и розгами, с одной стороны, и единицами [единица в Норвегии высший балл, а шесть — низший] и наградами — с другой. Но учителя недолюбливали Свена за то, что он был очень невнимателен и часто ленился. Способности у него были значительно выше средних, когда дело касалось сообразительности, Свен Бидевинд был всегда один из первых, но если нужно было что-нибудь твердо заучить, Свен был последним. На это он был совсем не мастер и уроки свои знал всегда приблизительно и наполовину.
— Ты бы перешел в штурманскую школу, Свен, — говорил ему адъюнкт Свеннингсен, — здесь в гимназии тебе, право, не место.
И Свен Бидевинд получал свою обычную отметку — два с половиной — и шел на свое место под сердитое ворчание Свеннингсена:
— Тебе, по совести говоря, следовало бы поставить шесть, потому что твои знания ровно ничего не стоят.
Больше всего Свен сердил учителей тем, что никогда не хотел сознаться в том, что он ничего не знает. Если не было другого выхода, то Свен выдвигал вперед одно оправдание за другим, как полководец свои полки, до самого последнего резервного батальона. То ему не так показали, что задано, то именно этого места недоставало в его книге, или у него было старое издание, где на этой странице было написано совсем другое, то у него была одна общая книга с сестрой, которая оставила ее в школе, и т. д.
— Если бы ты употреблял свою голову на то, чтобы учить уроки, а не на изобретения отговорок, ты бы далеко пошел, — говорил ему учитель Бугге.
Свен Бидевинд, попав впросак, всегда во что бы то ни стало старался доказать, что он знал урок, отлично знал его, — но почему-то вдруг забыл, сам не понимает почему. Словом, Свен говорил все, кроме того, что было на самом деле, то-есть что он вовсе не заглядывал в книгу.
Если во время урока он замечал, что учитель собирается его спросить, Свен нагромождал на пульт целые башни из книг, чтобы защититься от испытующих взглядов с кафедры, открывал учебник и начинал внимательно следить пальцем по книге, до каких пор дойдет спрошенный. Если учителю в это время приходило в голову встать и пройтись по классу и, следовательно, башни уже не могли защитить его, Свен улавливал момент и ловким движением запрятывал книгу иод куртку.
— Можно мне выйти из класса? — говорил он.
В этой просьбе было, конечно, трудно отказать, но если учитель все-таки отказывал, Свен некоторое время беспокойно ерзал по скамье, потом вставал и повторял свой вопрос умоляющим слабым голосом.
Учитель принужден был разрешить, а Свен эти пять-шесть минут отсутствия употреблял на то, чтобы прочесть урок. Но запомнить прочитанное ему не всегда удавалось, знание внезапно улетучивалось из его головы, и Свен пускался на хитрости. Он осторожно произносил первые слова и внимательно следил за выражением лица учителя, стараясь уловить на нем хоть тень одобрения, услышать поощрительное слово или подсказку, на которых можно было построить окончание фразы. II это ему часто удавалось, отгадывать он умел мастерски. Его внимательное ухо отлично улавливало малейший оттенок в голосе учителя, главное было — начать. Об исходе какой-нибудь битвы, о том, правилен или неправилен глагол, о том, следует ли на заданный вопрос ответить: да или пет, — обо всем этом можно было отлично догадаться по тону учителя и по форме вопроса! Но случалось и так, что Свен срывался.
Когда ему удавалось привлечь учителя на свою сторону, и тот принимался помогать ему и поощрять кивками головы и одобрительными—‘да, да, Свен! Хорошо! Так! Ргаезепз рагЦ — рапюь ршт совершенно верно!’ — у Свена вдруг срывалось неосторожное слово, он не так отгадывал то, что хотел сказать учитель, — и тогда на него обрушивался еще более сильный гнев обманутого педагога.
— Мне кажется, что ты просто отгадываешь, дерзкий мальчишка! Подожди, я тебя проучу! Если ты думаешь, что можешь обмануть меня, ты жестоко ошибаешься!
И Свен получал наказание линейкой, четверку и замечание в баллышке за то, что ‘бессовестный мальчишка’ воображал, что уроки можно отгадывать.
А ‘бессовестный мальчишка’ возвращался на свое место, и по лицу его бегала лукавая улыбка. Он думал о том, что уроки все-таки можно отгадывать и даже очень часто!
По в общем учителя или мало или вовсе не обращали внимания на Свена Бидевинда. Если за его ответ можно было поставить два с половиной, то его больше и не беспокоили. И Свен Бидевинд, отделавшись удовлетворительным баллом, в свою очередь, не обращал внимания на учителей.
Остальное время урока он спокойно сидел на своем месте, не подавая повода к замечаниям ни болтливостью, ни другими ‘нарушениями классного порядка’. Он смирно сидел на своем месте и постоянно царапал что-то на клочках бумаги.
— Ты опять ничего не слушаешь, Свен, — изредка говорил учитель. — Убери свои бумаги.
И Свен убирал свои клочки.
Один раз, углубившись в свое занятие, он не заметил, как учитель Бугге остановился за его спиной и смотрел на его работу.
— Что это ты делаешь, мальчик? Покажи, что ты написал!
Свен подскочил, как ужаленный, и. прежде чем учитель успел взять листок, он с быстротой молнии засунул его в рот и сжевал в комок.
В другой раз, когда Свен был дежурный и подал адъюнкту Свеннингсену свою немецкую хрестоматию, тот нашел в ней такой же клочок исписанной бумаги.
— Это что такое? Ненапечатанное произведение самого господина Свена, кажется?
Свен Бидсвинд покраснел, как мак, и встал с своего места. Но Свеннингсен высоко поднял бумагу над головой и наклонился над кафедрой.
— Это мы прочтем, господа!
— Нет, нет! — закричал Свен Бидевинд, подбежав к кафедре с протянутой вперед рукой. — Отдайте мне это!
— Отдайте мне это?! Что это за тон? Поди н сядь на свое место!
И адъюнкт прочел торжественным тоном стихотворение Свена. В нем говорилось о Колумбе, который, стоя на палубе своего гальота, смотрел вдаль, надеясь увидеть землю на горизонте. За ним роптала его недовольная команда. ‘Неужели, — думал Колумб, — за этой неподвижной гладью нет земли, неужели я найду здесь только могилу для себя и для того плана, который я задумал’. А вооруженная команда надвигалась на него. ‘Вернись, Колумб, вернись, мы не хотим итти с тобой дальше, ты обманул нас, земли — нет. Опомнись, безумец!’ Они толпились кругом него, угрожали ему копьями и кинжалами, кричали, подступали все ближе и ближе. Колумб стоял немой и бледный и попрежнему смотрел вдаль, как будто ничего не слышал. Потом улыбнулся, с немым презрением взглянул на своих людей, и дикий гнев их остыл. Они смотрели на своего вождя, стоявшего с протянутыми вперед руками, а перед ними, слабо блестя на солнце, лежала узкая полоса новой земли, новой части света…
— Скажите пожалуйста! Эпическое произведение! — насмешливо сказал Свеннингсен.
Все мальчики смотрели на Свена, большинство хихикало.
Свен сидел, закрыв лицо руками и уткнувшись головой в пульт.
— Замечательное стихотворение! — сказал адъюнкт.
— Только в двух или трех местах есть ошибки в размере, — заметил Симон Сельмер, зубрила, глядя на адъюнкта с своего первого места.
— Это нужно непременно сохранить, — продолжал адъюнкт тем же насмешливым тоном, складывая листок.
Свен Бидевинд поднял голову.
Адъюнкт положил листок в карман своего сюртука.
Свен Бидевинд вскочил и подошел к нему.
— Отдайте! Это мое!
— Это было твое, а теперь это стало мое, господин поэт!
— Отдайте, оттайте, я хочу, чтобы вы отдали мои стихи, — кричал Свен со слезами в голосе.
Адъюнкт Свеннингсен удивленно и строго посмотрел на Свена. Таким он еще ни разу нс видел миролюбивого ученика.

[]

— Как ты смеешь так говорить? Хочу! Твое хочу лежит у меня в кармане, милый мой, и будет лежать там. Если ты занимаешься такими делами за уроком, — я ведь вижу, это написано школьными чернилами, — то я нросто-на-просто конфискую твои стихи. Вот и все!
Тут произошло нечто неслыханное. Свен Биде-винд стоял между двумя первыми скамьями, Симона Сельмера и Антона Беха.
Когда адъюнкт при последних словах похлопал по своему карману, Свен изо всей силы ударил кулаком по пульту Антона Веха и произнес дрожащим от слез голосом:
— Это безобразие!
Адъюнкт скатился с кафедры.
— Что ты сказал? Что ты сказал? — и адъюнкт схватил Свена за ухо.
— Безобразие! Безобразие! — кричал Свен вне себя от обиды и не в силах удержаться от слез.
Раздалась звонкая пощечина, другая, третья, сопровождаемые восклицаниями адъюнкта: — Что ты сказал? Что ты сказал?
А Свен Бидевинд все громче и исступленнее кричал: ‘Безобразие! Безобразие!’
Весь класс сидел, как окаменелый. Наконец, адъюнкт остановился, толкнул Свена на место и, глядя на него, проговорил:
— Ступай на место, ты достаточно наказан, дерзкий мальчишка!
Свен Бидевинд стоял бледный, как мертвец, обливаясь слезами и широко раскрыв остановившиеся глаза.
— Безобразие! — вопил он отчаянным голосом. Адъюнкт Свеннингсен опять повернулся. Но тогда Антон Бех поднялся с своего места. Это был самый сильный мальчик в классе, высокий и белокурый. Он спокойно сошел с своей скамьи и встал перед адъюнктом.
— Это было действительно гадко! — сказал он. Свеннннгсен сделал шаг назад и замолчал. Антон Бех спокойно смотрел ему прямо в глаза. За ним рыдал Свен Бидевннд. В классе не слышно было ни звука.
Адъюнкт повернулся и раза два прошел по классу. Потом, не сказав ни слова, сел на кафедру и стал спрашивать Симона Сельмера. Антон Бех сел, Свен Бидевннд вернулся на свое место.
Час прошел в совершенной тишине, урок отвечали вполголоса. Когда раздался звонок, Свенннгсен вышел из класса, не сказав ни слова и забыв задать урок к следующему разу.
Во время перемены Свен держался в стороне от других, он был красен, как пион, и сильно взволнован.
Впрочем, он и всегда держался отдельно. Он был в школе уже два года, но никто из товарищей близко не знал его. Вне школы он редко встречался с ними, он, по большей части, сидел у себя в огромном старом доме, похожем на загородную усадьбу.
Итак, Свен ходил во время перемены один вдоль дворовой ограды, а большинство стояло в кучке около гимнастики, говоря о нем и косясь на него.
— Ужасная дерзость!
— Так он стихи пишет, этот чудак!
— Но каково? — прямо в лицо Свеннингу! А?
— Возмутительно! — объявил Симон Сельмер. — Он так важничает своими стихами, как будто это на самом деле совершенство.
— Во всяком случае, лучше твоих, — неожиданно сказал Антон Вех, стоявший неподалеку и все время смотревший на Свена Бидевинда.
— А ты для чего вмешался — из благородства, конечно? — насмешливо спросил его Симон Сельмер.
— Для чего я вмешался, это мое дело, — а вот ты сунулся с своими замечаниями для того, чтобы подлизаться к Свеннингу, а это низко! Свеннинг вечно издевается над классом, а мы поддерживаем его и смеемся.
— Да разве я вмешался?
— А зачем ты выскочил с каким-то глупым замечанием насчет размера стихов? Можно подумать, что ты в этом что-нибудь понимаешь!
И положив руки в карманы, Антон Бех ме-дленно отошел к углу двора, где стоял Свен Бидевинд. Когда Антон был уже близко, Свен наполовину отвернулся и принялся ковырять заборный столб.
— Напрасно ты, Антон, вмешивался в дело. Пусть бы дрался, а теперь и тебе достанется из-за меня. К чему? Какой смысл?
— Какой смысл? Ты думаешь, что я должен был сидеть на месте и предоставить Свеннингу оскорблять честь класса? Разве он имеет право читать записки, которые находит в книгах, и которые его не касаются?.
— Да, но…
— Но ты ужасно хорошо поступил, Бидевинд, ужасно хорошо!
— Ну…
— А теперь придет ректор [Ректор — заведующий школой]. Свеннинг конечно, сейчас же пошел жаловаться.
— Да…
— Но я, знаешь ли, с своей стороны, расскажу ректору про все подлости Свеннинга. Можешь положиться на эго. Пусть он делает, что хочет.
— А ты думаешь, будет плохо?
— Не знаю, как тебе сказать. В прошлом году выключили Андерса Хольм.
Раздался звонок, перемена кончилась.
В классе было совершенно тихо против обыкновения. Это был урок самого ректора — история.
Ректор долго не приходил. Все понимали причину, — Свеннннг жаловался.
Наконец, дверь отворилась, — все вздрогнули. Ректор Хольсг, суровый и серьезный старик, взошел на кафедру, взял книгу от дежурного, Свена Бидевинда, и встал в свою обычную позу, слегка расставив ноги и сложив руки назади, под иолами сюртука.
Покачиваясь слегка из стороны в сторону, он обводил класс испытующим взглядом своих темных глаз, глубоко лежавших иод высоким чистым лбом. Прошло несколько минут.
— Свен, ты! — сказал он наконец.
Краска бросилась в лицо Свену, он поднялся, полный страха и ожидания.
— С какого события начинается отдел истории, который мы называем ‘новым временем’?
— С-с-с открытия Америки.
— В каком году?
— В 1492.
— Кем?
— Христофором, — громко и радостно произнес Свен, и потом упавшим голосом прибавил, — Колумбом.
По классу пронеслось легкое хихиканье, совсем, совсем тихое, — выражение лица ректора вовсе не располагало к веселью. Он стоял на кафедре строгий и серьезный, и продолжал тихо покачиваться. Сегодняшний урок касался войны между
северными и южными штатами в 1864 году. Если ректор начинал спрашивать о Колумбе и именно Свена, то это доказывало, что он не так уж серьезно посмотрел на жалобу Свеннинга.
— Кто он был родом? — продолжал ректор.
— Испанец.
— Вимсс…
— Нет, генуэзец!
— А испанцы?
— Снарядили его экспедицию.
— Расскажи мне вкратце историю Америки с ее открытия до 1860 года.
Глаза Свена блеснули. Здесь он был в своей сфере!
История и география были двумя единственными предметами, которые Свен знал, как следует. Не оттого, что он прилежно учил уроки, а потому, что все, что касалось этих предметов, легко и прочно укладывалось у него в голове и составляло огромный запас знаний, который всегда был у него под рукой. Стоило ему только закрыть глаза и заглянуть к себе в голову, перед ним сейчас же расстилалась вся карта земли с морями, государствами, городами, реками и горами, расами, квадратными милями, количеством жителей, ввозом и вывозом, промышленностью и т. д.
История, подобно живым картинам, двигалась над всеми государствами, он ясно и живо представлял себе их, каждое в отдельности, с изменчивыми очертаниями и границами.
Краткий обзор истории Америки! Это была обычная система ректора Хольста производить внезапные повторения разных отделов истории, а зоркий глаз его открыл, что это было настоящее поприще Свена Бидевинда. Как ни строг и ни неприступен казался ректор, продолжавший покачиваться на кафедре, как ни горд был его белоснежный лоб, Овен чувствовал себя перед ним спокойно и уверенно. То, что он именно теперь спрашивал его таким образом, заставляло Свена надеяться найти суд более справедливый, чем пощечины Свсннингсена.
И краткий обзор сошел благополучно. Ректор прерывал его своими обычными ‘Вимсс…’ не более двух раз, и Свен получил в журнале одну из крошечных тоненьких единиц ректора.
Урок проходил тихо и медленно, ученики вполголоса рассказывали об американской гражданской войне, а ректор от времени до времени делал свои обычные замечания.
Наконец, раздался звонок, и, задав урок к следующему разу, ректор громко сказал:
— Свен Бугге и Антон Бех, останьтесь в классе, остальные выходите!
Вот оно! Сердце Свена Бидевинда больно сжалось.
Класс опустел. Ректор попрежнему покачивался на кафедре.
— Подойдите сюда оба!
Антон Бех и Свен Бидевинд подошли к кафедре. Антон мрачно и упрямо смотрел перед собой на стену, взгляд Свена, полный страха и ожидания, был устремлен на ректора.
— Адъюнкт Свеннингсен жаловался мне на тебя, Свен! Он нашел вот эти стихи в твоей книге — и ректор вынул бумажку из своего кармана. — Вместо того, чтобы наказать тебя за то, что ты занимаешься посторонними делами во время урока, он одобряет твои стихи, прочитывает их твоим товарищам и хочет сохранить на память. За это ты должен был бы быть благодарным господину Свеннингсену и как его ученик и как поэт. А ты, напротив, ведешь себя по отношению к нему совершенно непростительно и получил за это заслуженное наказание. Вот тебе твои стихи, адъюнкт Свеннингсен все-таки не находит их достойными того, чтобы сохранить их. Возьми.
Ректор протянул бумажку вперед, и Свен красный, как рак, взял ее. Ректор некоторое время молча смотрел на Свена Бидевинда. Внимательный взгляд увидел бы на его тонком лице едва заметную улыбку. Потом он обратился к Антону Беху.
— Ну, Антон, что ты мне скажешь?
Антон Бех вопросительно взглянул на ректора.
— Я слышал, что ты выступал самозванным защитником класса. Ты, может быть, удовлетворишься тем, что я сказал Свену. В таком случае я счастливее господина Свеннингсена, которому ты выдал не особенно лестный аттестат. Благодарю тебя!
Ректор протянул руку. Антон Бех опустил глаза и не трогался с места.
— Дай мне твою руку, мой мальчик! — сказал ректор внезапно изменившимся тоном, так ласково и сердечно.
Антон Бех заставил себя протянуть руку, ректор слегка пожал ее.
— Ну, теперь можете итти оба.
Свен Бидевинд и Антон Бех быстро вышли из класса. Внизу на лестнице Антон остановился.
— Я на хожу, — сказал он Свену, — что твои стихи ужасно хороши, да!
И они пошли дальше к выходной двери. На школьном дворе было, как всегда, шумно и весело. Антон опять остановился.
— Слушай, Бидевинд, — сказал он, — мы ни слова не расскажем остальным из того, что говорил ректор.
— Конечно! — ответил Свен.
— Видишь ли, — сказал Антон, — эти болваны все равно не поймут, что ректор был с нами, собственно говоря, ужасно мил.
— Да, — сказал Свен Бидевинд задумчиво, — он был очень добр. ИI отдал мне стихи.
— И не исключил из гимназии.
И с этими словами оба вышли во двор.

II
Переворот

На другой день и в следующие затем дни Свей был очень задумчив.
Он, очевидно, о чем-то размышлял. На третий день после описанного события был опять урок истории. Весь час Свен неподвижно просидел иа своем месте, нс сводя с ректора своего правого глаза и устремив левый на кончик своего собственного носа.
Ректор Хольст. как всегда, стоял, покачиваясь, на кафедре, но Свен в тот день находил в нем что-то особенное.
Когда урок был кончен, Свен в качестве дежурного привел все в порядок, открыл окна, вымыл классную доску, приготовил мел к уроку математики и намочил губку. Когда все было готово, он остановился и посмотрел на кафедру, потом кивнул головой и сказал самому себе:
— Да, ректор, в самом деле, удивительный человек.
По с тех пор гимназия изменилась для Свена. Не резко и не извне.
Прежде он сидел в классе безучастно, считая себя совершенно посторонним лицом и дожидаясь только окончания последнего урока, чтобы бежать домой. Теперь между ним и гимназией установилась прочная связь.
Одним звеном этой цепи был ректор, другим — Антон Бех.
Каждый урок истории с начала и до конца Свен не сводил глаз с сурового человека, который вдруг перестал быть для него начальством, главой гимназического неприятеля, и превратился в человека, который спокойно и дружелюбно относился к нему, захотел понять его, говорил и судил, как обыкновенные люди вне гимназии. И, глядя на него так внимательно из урока в урок, Свен все больше открывал новых хороших качеств в его лице, его голосе и манере держаться.
Высокий блестящий лоб пол совершенно черными волосами казался ему таким умным и чистым, в серьезных глазах его Свен то и дело видел тонкую дружескую улыбку. Голос его и привычка покачиваться казались Свену такими спокойными и достойными. Он никогда не раздражался, не возвышал голоса и не бил учеников.
Когда он произносил свое грозное ‘вимсс…’ это действовало на учеников гораздо больше, чем насмешки и пощечины Свеннингсена или длинные нотации Бугге.
Но важнее всего было то, что перед ректором все мальчики были равны, у него не было улыбок и взглядов для первых учеников. ‘Вимсс’ было одинаково страшно, как для Симона Сельмера, так и для маленького Серена Серенсена, величайшего глупца в классе, который никогда не покидал последней скамьи, и которого, бог весть почему, прозвали Мандрабером, то-есть душегубом.
Прежде Свену Бидевинду всегда казалось, что суровый ректор похож на картинку герцога Альбы [Альба — жестокий угнетатель народа] в одной из книг, которыми он зачитывался дома. Теперь, чем больше Свен смотрел на него, особенно в то время, когда он повторял классу пройденные отделы истории, Альба все больше и больше исчезал из его мысли, и наместо его постепенно появлялся Наполеон.
В самой глубине души Бидевинда постоянно таилось предчувствие, что в один день, ужасный день, над его грешной душой разразится гроза. Оглядываясь на свою гимназическую жизнь с самого ее начала, он не видел в ней ничего, кроме упущений, небрежности и путаницы. Он ничего не знал вполне, он ускользнул от всего, что было возможно, своим удачным отгадыванием. Так шло из месяца в месяц, из года в год.
Он чувствовал, что висит над пропастью, что настанет день расчета, и что этот расчет будет ужасен.
Свен всегда старался прогнать эти мысли. Когда они приходили ему в голову, где бы то ни было, в гимназии или дома, Свен содрогался. Страх его перед этим днем был безграничен, Свен чувствовал себя совершенно беспомощным.
С тех пор, как он ‘открыл’ настоящего ректора, он увидел в нем свой якорь спасения. Он понял, что когда все будет кончено, когда откроются его грехи, вызовут отца в гимназию и расскажут ему обо всем, тогда, может быть, ректор не покинет его. Ему, конечно, будет и стыдно, и страшно, его накажут, но не убьют. Не выключат из гимназии, не махнут на него рукой и не отправят в море, словом, не поступят с ним так, как с мальчиком, который не может исправиться.
И вместе с тем этот день суда стал казаться Свену более реальным и более близким. Всякий раз во время урока истории эта мысль овладевала Свеном, бросала его в пот и жар и заставляла фантазировать, как дело произойдет. И он не сводил глаз с ректора.
Он начал серьезно учить уроки истории, и ректор был доволен им. Он не подозревал, какие мысли роились у этого мальчика в голове, постоянно наклоненной на один бок, Свен своим чудным боковым взглядом с обожанием смотрел на на него, видя в нем свое единственное спасение.
Другим звеном, связавшим Свена с гимназией, был, как уже сказано, Антон Бех.
С того самого дня, когда адъюнкт Свеннингеен прочел перед всем классом стихи Бидевинда, между Свеном и Антоном Бехом установилась тесная дружба… Сначала робкая и молчаливая, потом горячая и откровенная.

III
Письмо

‘9-го апреля. Свен забыл сделать задачи, заданные на сегодня. Ланге’.
’16-го апреля. Свен сегодня не принес домашних задач. Ланге’.
’23-го апреля. Сегодняшние задачи Свена сделаны в высшей степени грязно и небрежно. Л.’
’30-го апреля. Свен оставлен в гимназии на час, чтобы переделать задачи. Л.’
Вот что было написано на широких полях балльника Свена Бидевинда за апрель месяц.
Отцу каждый раз приходилось ставить это Свену на вид, а мать все более и более опечаливалась.
Наконец, он и за порядок стал получать 4…
Свен один сидел в пустом классе. Внизу в коридоре пробило половина третьего. По опустелому гимназическому дому разнесся глухой печальный гул.
Свен был опять оставлен. Кандидат Ланге разобрал с ним все три задачи, объяснил каждое действие. Свену показалось, что он все запомнил, но…
В длинном коридоре вдруг послышались чьи-то шаги, и в класс вошел ректор.
Он шел из своей квартиры в другой флигель гимназического здания. Он был одет в домашний, довольно грязный и некрасивый сюртук, которого Свен никогда не видел на нем. Ректор в гимназии всегда был одет с иголочки. От него пахло жареной бараниной, и в руках была зубочистка.
— Ну. что, задачи готовы, Свен?
— Нет.
Ли Бернт
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Дети с маяка, Смит Нора, Год: 1926
  2. Рыжий юнга, Ли Бернт, Год: 1916
  3. Три месяца в снегу, Порша Жан-Жак, Год: 1849
  4. Рыжик, Ренар Жюль, Год: 1894
  5. Брат и сестра, Вильдермут Оттилия, Год: 1900
  6. Маленькие путешественники, Бадэн Адольф, Год: 1888
  7. Уличный бродяжка, Женевре А., Год: 1897
  8. Оловянный утюжок, Юинг Джулиана, Год: 1872
Электронная библиотека