Русский театр. I. По возобновлении в первый раз., Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1864
Время на прочтение: 58 минут(ы)
РУССКIЙ ТЕАТРЪ
_______
I
ПО ВОЗОБНОВЛЕНIИ ВЪ ПЕРВЫЙ РАЗЪ
(ПОСВЯЩАЕТСЯ ГГ. АРТИСТАМЪ АЛЕКСАНДРИНСКОЙ СЦЕНЫ)
Вновь начиная въ ‘Эпох’ дло, начавшееся первоначально во ‘Времени’ и на нсколько мсяцевъ перешедшее въ ‘Якорь’, я не могу миновать одного изъ ослиныхъ мостовъ т. е. вступленiя, въ нкоторомъ род предисловiя.
Начато было мной дло театральной критики съ того положенiя, что театръ есть дло серьезное, дло народное. Положенiе повидимому очень простое и даже нисколько не новое, но оно влекло за собою безконечное множество весьма и весьма непрiятныхъ послдствiй.
Имъ, этимъ несноснымъ и постоянно какъ нкое пугало стоявшимъ передъ глазами моими, положенiемъ, во первыхъ требовалось многое такое, что совершенно не требуется другими театральными критиками, а во вторыхъ устранялось многое такое, что для нихъ иметъ огромную важность.
Требовалось:
1) чтобы театръ помирился съ литературой, съ которой онъ не въ ладахъ съ незапамятныхъ временъ, или проще сказать, чтобы театръ подчинился литератур, т. е. чтобы на сцен являлись только произведенiя, признанныя литературою за литературныя, и таковыя были бы исполняемы съ возможнымъ совершенствомъ. Это — по отношенiю къ драматургiи.
2) По отношенiю къ сценическому исполненiю требовалось отъ артистовъ — правда, прежде всего правда и почти одна только правда. Въ этомъ слов впрочемъ заключалось многое и требованiе созданiя типовъ, по крайней мр хоть вншняго, Самойловскаго созданiя, такъ какъ внутреннее, Васильевское, составляетъ, какъ вообще поэзiя, чрезвычайную рдкость везд, а тмъ боле у насъ, на нашей, скудной талантами петербургской сцен.
Устранялось съ другой стороны:
1) Все то, что составляетъ роскошь, а не насущный хлбъ сценическихъ наслажденiй. Ни разу не могъ себ критикъ даже позволить говорить ни объ итальянской опер, хоть можетъ быть не мене другихъ былъ въ восторг отъ поэтической Гретхенъ-Барбо, ни о французскомъ, ни о нмецкомъ театрахъ. Все это прекрасно, да все это — Богъ съ нимъ. Оно не наше и къ длу нацiональнаго драматическаго искуства нисколько не относится.
2) Не говорилось никогда о сценической дребедени, какъ бы хорошо эта дребедень ни была исполнена — опять таки во имя того принципа, что театръ есть дло серьезное — и что если на немъ отхватываютъ какую нибудь Лизу омину или если даже генiальный актеръ, какъ П. Васильевъ, создаетъ великолепный типъ въ пошломъ изделiи г. Н. Потхина: ‘Доля горе’ — для критики и ‘Лиза омина’ и ‘Доля горе’ остаются случайными и совершенно безсмысленными фактами, хотя конечно не остается такимъ фактомъ генiальная игра актера.
3) По отношенiю къ игр артистовъ — не только устранялась, но ожесточенно преслдовалась многообразная ветошь, столь дорогая для другихъ, воспитанныхъ, образованныхъ или какъ пуделя обученныхъ критиковъ, ветошь, известная подъ именемъ хорошихъ манеръ, дикцiи, умнья держать себя на сцен и проч. — однимъ словомъ вся школьная рутина съ певучими интонацiями, съ эфектными жестами, съ галантерейностью обхожденiя — рутина, создавшая деревянную игру ‘нарочно’ моего однофамильца, игру въ присядку г. Нильскаго въ роли ‘Жадова’ — рутина, расплодившая на нашей сцен значительное количество канареекъ прекраснаго пола, выученныхъ подъ органчикъ и проч. Еще съ бльшимъ, но столь же справедливымъ ожесточенiемъ преслдовалась та фальшь съ претензiями, которая всего лучше выражается въ настоящую минуту терминомъ: бурдинизмъ, — терминомъ, который какъ всякiй удачный терминъ распространился въ театральномъ мiр съ замчательной быстротою.
Вс эти требованiя, какъ положительныя, такъ и отрицательныя — выходя изъ одного положенiя, сводились и сводятся въ сущности въ одну формулу.
Эта формула — демократизмъ искуства.
И вообще-то искуство — но драматическое въ особенности — играло бы весьма жалкую роль въ исторiи народовъ, еслибы оно было предметомъ наслажденiя для однихъ только дилетантовъ. Оно и исходитъ изъ массъ и должно озарять массы, оно фокусъ, въ которомъ сосредоточивается свтъ сознанiя, но этотъ свтъ пришолъ не извн, а такъ сказать ‘поднялся‘ изъ глубины жизни массъ. Это — ихъ же собственный свтъ, но сосредоточившiйся, выдлившiйся и ставшiй такимъ образомъ руководящимъ… Нтъ, да и быть не можетъ великаго поэта, который бы въ то же время не быль въ высшей степени нацiоналенъ. Великая ли эпопея послдняго времени, Les miserables, созданiя ли Островскаго суть ни больше, ни меньше какъ свтъ, поднявшiйся извнутри жизни массъ — отраженiе нацiональнаго сознанiя.
Формулой ‘демократизма въ искуств’ можетъ быть — ясне и лучше, чмъ простымъ положенiемъ — что театръ есть дло народное и серьезное — опредляется вся логическая и жизненная необходимость высказанныхъ выше требованiй критики: ей, этой формулой, представляющей нкоторымъ образомъ знамя литературное — извиняется, въ глазахъ людей мыслящихъ и любящихъ дло, самая рзкость требованiй и даже рзкость тона, которымъ требованiя выражаются.
За эту рзкость требованiй и въ особенности за рзкость тона, я слыхалъ нердко нареканiя. То и другое, видите ли, вредитъ яко бы длу.
Какому?
Длу искуства въ его высшемъ значенiи они повредить не могли и не могутъ, а если он вредятъ длу преуспянiя застарлой рутины, если они идутъ поперекъ всмъ ‘гастрономическимъ’ требованiямъ — тмъ лучше.
И безъ меня найдутся критики, которые будутъ разсказывать вамъ съ подобающею важностью о содержанiи ‘Лизы оминой’, ‘Чужой вины’ — твopeнiй гг. Потхиныхъ senioris et junioris — найдутся даже журналы, въ которыхъ вы можете прочесть эти прелестныя произведенiя. И безъ меня, съ другой стороны, найдутся критики ‘бонтоны’, которые повдаютъ вамъ о всемъ ‘шик’ представленiй Михайловскаго театра — и также найдутся тончайшiе знатоки всхъ утонченностей пнiя для того, чтобы оценить какъ слдуетъ итальянскихъ пвцовъ.
Наше дло — иное, наше дло — народное. Но во всякомъ случа, благодаря этимъ порицаемымъ рзкостямъ требованiй и тона, едва ли возможно напримръ теперь появленiе г. Марковецкаго въ ‘Разлюляев’ съ обычнымъ скаканiемъ къ водк, едва ли возможны толки о томъ, — поэтическое ли лицо Анна Ивановна у Островскаго и соотвтствуетъ ли этому лицу г-жа Воронова и проч. и проч. Бурдинизмъ можетъ быть останется только всегда себ вренъ, пока не падетъ наконецъ предъ общимъ посмянiемъ, — но вдь во первыхъ, на то онъ бурдинизмъ, а во вторыхъ, нарочно для него устроены такъ называемыя чередовки, гибельное зло, открывающее поле не соперничеству талантовъ съ талантами, а соперничеству всяческой тли съ талантомъ… Впрочемъ и на бурдинизмъ критика иметъ все-таки нкоторое, хоть конечно ограниченное, влiянiе. Безъ нее нашъ Леметръ напримръ непремнно дошолъ бы до Отелло, что, согласитесь, было бы еще плачевне, нежели его бенгалика въ Льв Краснов.
Рзкость требованiй и тона! вопiете вы, гг. привыкшiе къ Александринскимъ потхамъ. А чему, какъ не этой рзкости, приписать весьма отрадное явленiе, именно то, что ‘прелестнейшая изъ канареекъ’ нашей сцены, встрченная этой суровой рзкостью — сразу почувствовала всю ея справедливость — и принялась усердно, добросовстно забывать все то чему ее такъ долго учили ‘театральныхъ длъ мастера’ — и дошла до созданiя ‘Воспитанницы’ — внутри себя начала искать звуковъ для выраженiя ощущенiй и съ каждьмъ шагомъ, съ каждою ролью становится все проще и самостоятельне?
Есть кром того во всякомъ честномъ дл, а стало быть и въ честной критик, то особенное свойство чуткости, которое даетъ ей возможность идти паралельно съ улучшенiями ‘общественными’. Тщетно разные сиплые голоса стараются изо всхъ своихъ старческихъ силъ доказывать необходимость офицiальнаго существованiя французскаго и нмецкаго театровъ. Въ воздух уже носится мысль о необходимости прекращенiя такого офицiальнаго существованiя. Пусть нмцы и французы — ихъ не мало въ Петербург — и вообще т, кому это нужно — поддерживаютъ, хоть компанiями на акцiяхъ, нужные имъ театры. Намъ нашъ нацiональный театръ нуженъ и о немъ мы должны преимущественно позаботиться. Было когда-то, время, когда иностранные театры были нужны — и въ особенности несомннно то, что нужна была итальянская опера для воспитанiя въ насъ музыкальнаго чутья и вкуса. Но даже и ея задача проходитъ, нацiональная опера образуется у насъ и быть можетъ не далеко то время, когда эта нацiональная опера побдно возвратитъ себ своезаконное мсто: большой театръ, будетъ тоже что le grand Opera въ Париж, — не далеко то время, когда съ бльшею роскошью фантастическихъ освщенiй, декорацiи, костюмовъ, будутъ ставить ‘Рогнду’ или ‘Руслана’ или даже ‘Роберта’ на русской сцен, чмъ ‘Фауста’ на итальянской. Такъ хочется врить по крайней мр — и есть поводы врить, по тому что въ послднее время сделано для русской оперы.
И сдлано — и сдлалось въ самомъ дл не мало — въ теченiе послднихъ годовъ. Что сдлалось — это уже даръ судьбы, пославшей вдругъ и высокаго композитора, на котораго съ надеждою устремлены теперь глаза всхъ людей, любящихъ нацiональное искуство, и пвцовъ, способныхъ удовлетворять его музыкальнымъ задачамъ, но что сдлано то сдлано руками человческими, и только разв безъосновное фрондерство не отдастъ полной справедливости прекраснымъ стремленiямъ лицъ, руководящихъ дломъ. Составъ настоящей русской оперы таковъ, что ее не только безъ вреда ей, но даже съ большою пользою, можно бы раздлить на дв труппы для обихь столицъ… Все что ни появлялось сколько нибудь замчательнаго — было ангажируемо: г-жи Бiанки, Платонова, Прохорова, Михайловская. Я стовалъ какъ-то, что не на сцен г. Демидовъ — дйствительно колосальный бассъ съ регистромъ Петрова безъ его носовыхъ нотъ и съ бльшею густотою тона, урожденный артистъ, который сразу сыгралъ въ Москв ‘Мельника’ въ Русалк, какъ истинный мастеръ — и г. Демидовъ дебютировалъ недавно съ огромнымъ успхомъ въ труднйшей сцен Фарлафа съ Наиной въ ‘Русланъ и Людмила’. Съ такими басами какъ гг. Демидовъ и Васильевъ 1-й (который между прочимъ изумилъ всхъ недавно не только пнiемъ но даже игрою въ ‘Лепорелло’) опер жить можно — да еще какъ? особенно если прибавить къ нимъ г. Сарiотти, отъ котораго какъ отъ пвца и актера, я до тхъ поръ не перестану ждать очень многаго, пока не дойду окончательно до убжденiя, что возрастъ отрочества — для него возрастъ непроходимый…
Я останавливаюсь невольно на этомъ субъект. Онъ началъ какъ начинаютъ весьма немногiе, началъ созданiемъ блестящей роли Олоферна, какимъ бы то ни было, но все-таки созданiемъ, на первый разъ всхъ поразившимъ, до сихъ поръ еще многихъ увлекающимъ. Для людей мыслящихъ, конечно, съ перваго раза очевидно было, что обаянiе образа происходитъ несравненно боле отъ созданiя поэта-композитора, чмъ отъ исполненiя артиста, что Титанъ, котораго создалъ Сровъ, далеко не Титанъ въ игр г. Сарiотти — но и они, какъ вс почти, довольствовались, увлеченные на первые разы высокою музыкальною поэмою уже и тмъ, что свойства тигра, барса или другого какого либо хищнаго звря съ достаточной энергiей и молодой силою были выражаемы г. Сарiотти. Но разъ отъ разу всмъ мыслящимъ поклонникамъ ‘Юдии’ становилась очевидною — положительная несостоятельность молодого артиста въ выраженiи грандiозныхъ сторонъ титаническаго характера — и надобно сказать также, не къ чести его, что разъ отъ разу, онъ впадалъ въ бльшiя и бльшiя преувеличенiя, доходившiя иногда въ сцен пьянства Олоферна до ршительнаго гаерства. И что за страсть вообще къ ломанью у г. Сарiотти? Я былъ боленъ въ представленiе Дона-Жуана и не видалъ его, но люди компетентные говорили мн, (что я впрочемъ и предчувствовалъ) что на половину — это было созданiе лица съ залогами настоящей поэзiи, на половину же — ребячьи проказы. Вдь эдакъ можно совсмъ изшутиться, т. е. изгаерствоваться, что будетъ тяжкимъ грхомъ для человка съ такимъ яркимъ талантомъ какъ г. Сарiотти. Молодой артистъ очень хорошо знаетъ какое горячее и искреннее участiе къ его таланту внушаетъ мн эти строгiя и даже грубыя замчанiя.
Можно сказать, что ‘Юдиь’ Срова, кром того что начала новый перiодъ исторiи нашей музыки — была вмст съ тмъ и пробою силъ нашей нацiональной оперы, ея пвцовъ и пвицъ, хоровъ и оркестра. Проба была боле чмъ удовлетворительная, въ нкоторыхъ отношенiяхъ даже блистательная. На проб оказалось, что мы имемъ европейскаго капельмейстера, который справившись съ Сровымъ, точно также стало быть можетъ справиться и съ Вагнеромъ и съ кмъ угодно. Положимъ, что и прежде еще вс хорошо знали силы К. Н. Лядова, его огромныя практическiя познанiя, его чуткое ухо, которое сразу слышитъ гд и даже какой именно инструментъ вретъ, но никогда еще съ такой блестящей стороны не являлся его музыкальный смыслъ. Съ каждымъ разомъ оркестровая сторона выполненiя одного изъ самыхъ мудреныхъ и сложныхъ музыкальныхъ произведенiй, становилась все чище, ясне и прозрачне, но и на первый разъ должно было поразить всхъ, мало-мальски знакомыхъ съ дломъ людей, вполн разумное и отчетливое отношенiе капельмейстера къ созданiю маэстро. Если, по удачному выраженiю Т**, оркестръ какъ мячикъ въ рукахъ Срова, то такой же мячикъ онъ, въ отношенiи къ исполненiю, и въ рукахъ Лядова. Желалъ бы я посмотреть какъ справились бы съ Юдиью многie хваленые и захваленые итальянскiе капельмейстеры, вооруженные пожалуй капельмейстерскими жезлами, осыпанными разными драгоцнными камнями!..
Дло въ томъ, что первое что выступило ярко на проб нацiональной оперы въ ея новомъ перiод — былъ оркестръ управляемый однимъ изъ первокласныхъ капельмейстеровъ.
Затмъ рельефно выдвинулась примадона оперы. Пусть гастрономы упрекаютъ ее въ завыванiяхъ, пусть ихъ скандализируетъ колебанiе тона, дйствительно слышнаго подчасъ въ нотахъ ея голоса… Это все можетъ быть ихъ и скандализируетъ, но какъ-то ни самого маэстро, ни массу это нисколько не скандализировало… А очень просто почему. Было нчто такое, что заслоняло вс эти недостатки — были пониманiе и энергiя, была поэзiя въ созданiи лица, была художественная красота въ музыкально-поэтическомъ образ, что въ соединенiи конечно съ весьма сильными средствами голоса и съ замчательной его обработкою, воплощало идею маэстро. Съ насъ было этого вполне достаточно.
О г. Сарiотти я уже говорилъ. За двумя главными лицами выступило третье, собирательное лицо, это хоръ, хоръ, которому въ ‘Юдии’ предстояли задачи столь же трудныя, какъ и оркестру, если не столько сложныя. Благодаря усердiю и знанiямъ г. Вителяро, да старанiямъ хористовъ, задачи были выполнены боле чмъ удовлетворительно, можно сказать даже, что разъ отъ разу — хоры становились все лучше и лучше.
Вмст съ тмъ на проб новой нацiональной оперы обнаружились два обстоятельства, нсколько непрiятныхъ. Это, во-первыхъ, отсутствiе контральта въ русской опер, и во-вторыхъ, ршительная невозможность заменить кмъ либо другимъ нашего tenore di Forza, г. Стова.
Первое обстоятельство послужило началомъ цлой нсколько скандальной исторiи. Наша mezzo soprano, служившая замною контральта за его недостаткомъ, г-жа Леонова, отказалась почему-то за нсколько дней до представленiя отъ роли Авры. Г-жа Леонова — пвица, безспорно весьма талантливая — но она въ сущности то что называется genre въ искуств — и притомъ genre цыганскiй. Она одарена тембромъ голоса, который… какъ бы это сказать… не привлекаетъ, но нервически раздражаетъ симпатiю, и удовольствiе, доставляемое ея пнiемъ, — удовольствiе безспорное, доходящее до известной степени увлеченiя, но оно собственно не принадлежитъ къ сфер наслажденiй, доставляемыхъ искуствомъ. Какъ артистка сценическая, г-жа Леонова была всегда ниже всякой критики — не по недостатку способностей, которыхъ вообще дано ей природою много, а по недостатку любви къ длу, добросовестности и артистическаго смысла. Первое дло, что она напримръ никогда не заботилась даже о вншнемъ созданiи лица: въ несчастной ‘Наташ’ г. Вильбоа, играя старуху-тетку она являлась — съ намренiемъ или безъ намренiя — моложе своей племянницы, въ ‘Ван’ она нисколько не заботилась о томъ, чтобы походить на мальчика, вс эти недостатки, повидимому чисто вншнiе, но весьма важные. Тотъ не артистъ кто боится гримировкой испортить свою физiономiю или нищенскимъ костюмомъ повредить своей наружности, а можно держать пари какое угодно, что на мст г-жи Бiанки, г-жа Леонова не ршилась бы явиться передъ публикой въ томъ рубищ, въ которомъ ‘является наша примадонна во второмъ акт ‘Юдии’ — и также, что еслибы г-жа Леонова удержала за собою роль ‘Авры’, то никакъ не гримировалась бы старой жидовкой, a непремнно постаралась бы превзойти ‘Юдиь’ хоть великолпiемъ покрывала, являясь съ нею въ станъ Олоферна… Не думайте чтобы я это говорилъ остроумiя ради, понятiя объ искуств нашихъ театральныхъ принцесъ вообще довольно странны, и немногiя изъ нихъ, играя напримръ роль русской бабы, разстанутся съ кринолиномъ. Но это въ сторону. Г-жа Леонова, отказываясь за нсколько дней до представленiя отъ роли ‘Авры’, думала вроятно, что опера погибла. Да и въ самомъ дл, положенiе композитора и капельмейстера было въ высшей степени затруднительнымъ. Вдь сыграть роль ‘Авры’ вовсе не то что арiйки дв-три разучить. Авра повидимому выдвигается рельефно только въ одинъ моментъ драмы, именно когда по просьб Юдии поетъ побдную пснь Израиля о Яили… но Авра — всюду въ послдующихъ актахъ оттняетъ такъ сказать грандiозно прекрасную фигуру ‘Юдии’. Съ одной стороны стушовываться, а съ другой — играть, играть постоянно должна въ этой роли артистка. Къ удивленiю всхъ — артистка на Авру явилась въ г-ж Латышевой… Вотъ ужь: ou la vertu va-t’-elle se nicher?
Меня опять таки упрекали и упрекаютъ — даже близкiе мн люди (впрочемъ, немножко ‘гастрономы’ въ искуств) за то, что я неумренно яко бы хвалилъ г-жу Латышеву. Но дло въ томъ, что на моей сторон — фактъ, т. е. масса, постоянно восторженно вызывающая г-жу Латышеву посл втораго акта вмст съ г-жей Бiанки, которая въ этомъ акт доходила иногда до высоко-поэтическаго просвтленiя. Нy, разъ вызвали — другой вызвали — положимъ, это — случайность, но постоянно, милые мои гастрономы, изрдка, крайне изрдка удостоивающiе постить русскiй театръ: постоянно! поврьте въ этомъ на слово — мн демократу въ искуств, для котораго русскiй театръ есть часть его культа и который изо-всхъ представленiй ‘Юдии’ напримръ, пропустилъ всего только три, да и то потому, что былъ боленъ. Не меньше васъ знаю я господа, что голосовыя средства г-жи Латышевой — очень не богаты, (говоря вжливо) что звуки ея голоса не то что вуалированы, а подчасъ непрiятно — сиплы… но каковъ же смыслъ музыкальный и какова любовь къ длу у столь скудно-одаренной артистки?.. Вдь одной энергiей, одной силой души поетъ она великолпный гимнъ о Яили — и эта энергiя, эта сила души глубоко проникаютъ массу, длаютъ ей доступною музыкальную красоту гимна — воплощаютъ мысль маэстро. Вы скажете можетъ быть, что я и масса увлечены здсь красотою созданiя?.. Не мене побднаго гимна Авры замчательна въ своемъ род — индiйская псня евнуха Вагоа: тамъ и Гангесъ слышимо катитъ свои величавые волны и мсяцъ видимо серебритъ струи — да вдь мертвитъ же эту музыкальную прелесть г. Булаховъ… Всю энергiю, весь смыслъ своей артистической натуры положила въ личность Авры г-жа Латышева, — и масса, которая великодушне васъ, мои милые гастрономы, оцнила артистическiй подвигъ, тмъ боле, что та Авра, которая нужна въ драм Срова достаточно рельефно и достаточно поэтично отражалась и въ игр и въ пнiи артистки.
Исторiя съ ‘Аврой’ была только началомъ скандальчиковъ театральныхъ по поводу нашего mezzo soprano. Давно уже носились слухи, что — говоря высокимъ слогомъ — ‘въ ндрахъ’ театральнаго училища скрывается контральто съ самымъ симпатическимъ голосомъ. Контральто! искомый иксъ для нашей оперы! Контральто! стало быть нтъ надобности нарушать тональность въ операхъ Глинки, т. е. транспонировать партiи Вани и Ратмира, какъ длалось это для нашего ‘mezzo soprano’ — стало быть то что составляетъ пока наше драгоцннйшее музыкальное достоянiе, — оперы Глинки, — могутъ быть исполняемы такъ какъ задумалъ ихъ генiальный маэстро и какъ они не исполнялись со временъ незабвенной Петровой-Воробьевой… Кажется, простйшею вещью со стороны всхъ любителей и сторонниковъ родного искуства — было бы порадоваться появленiю контральто и принять какъ слдуетъ новую артистку, если она дйствительно контральто и дйствительно артистка. Такъ выходитъ по простому здравому смыслу и таковому же чувству, но не такъ выходитъ по тому особенному строю нашей жизни, который сложился въ послднiе годы. На протест ужь оченно мы помшались — за кого и за что, противъ кого и противъ чего мы не протестовали?.. И за нахальство лихачей извощиковъ Невскаго проспекта и противъ невиннаго обычая срзывать въ семикъ и ‘Троицынъ день’ ни на что негодныя березки — обычая вреднаго яко бы лсоводству! До всего, я вамъ скажу, доходили! Принципъ — совершенно понятенъ, иметъ свою историческую законность, но послдствiя принципа, практическiя его приложенiя, доходили у насъ, надобно, намъ чести приписать, до нелпостей, равныхъ въ нкоторомъ род кололацамъ Ивана Яковлевича.
Такая же ‘белиберда, Андроны дутъ, сапоги въ смятку’ вышла и по отношенiю къ исторiи о ‘mezzo soprano’ и контральто. Противъ контральто, еще до появленiя на сцену — составилась опозицiя. Опозицiя состояла разумется изъ сторонниковъ контральто…
Теперь — театральный скандальчикъ отошолъ уже въ область истории — и о немъ можно разсказать съ полнымъ знанiемъ пружинъ и притомъ sine ir et studio, съ самымъ спокойнымъ отношенiемъ къ предмету. Надобно сказать прежде всего, что наша mezzo soprano погорячилась и предложила дирекцiи для новой ангажировки такiя условiя, которыхъ дирекцiя принять не могла — между прочимъ что-то въ род восьмидесяти обезпеченныхъ представленiй (это на счетъ ‘разовыхъ’ значитъ) — такъ что прими дирекцiя эти условiя, мы имли бы несказанное удовольствiе видть только такiя оперы, въ которыхъ участвуетъ наша mezzo soprano. Диркцiя разумется отказала — тмъ боле, что имла и такъ уже въ виду замнить въ нкоторыхъ роляхъ mezzo soprano контральтомъ. Поднялись вопли. Сторонники mezzo soprano были трехъ родовъ: поклонники ея таланта т. е. спецiалисты по части цыганскаго жанра, нацiоналисты особаго рода — именно представители той нацiональности, которой, — играй только артистъ или артистка въ ‘Москал Чаривник’ или въ ‘Казак Запорожц’ (вдь они и на эту штуку въ серьезъ смотрятъ!), — такъ ужъ это патентъ на генiальность — и наконецъ просто поборники протеста для протеста. Причины — по которымъ работала первая, весьма немногочисленная категорiя, категорiя поклонниковъ цыганскаго жанра — заключались въ ихъ понятiяхъ объ искуств, вторую категорiю г-жа Леонова прельстила тмъ, что играла и играетъ постоянно и довольно недурно ‘Теняну’ въ Москал — и ‘Оксану’ въ ‘Казак’ съ хохлацкимъ, хоть и ломаннымъ произношенiемъ — какъ же дескать, наша-то — и намъ за нее не постоять? Третья категорiя увряла себя, что г-жа Леонова — жертва существующаго порядка и что новое контральто ‘импонируется’ публик дирекцiей — ну, значитъ, и катай во вся!
Такова была подготовка дла, когда на афиш объявлена была ‘Жизнь за Царя’ съ новымъ Ваней — г-жею Шредеръ. Не смотря на вс усилiя партiи, партiю одолло врное чувство нашей умной и безпристрастной массы, которая сразу же поняла, что передъ ней одна изъ очень немногихъ ‘урожденныхъ’ артистокъ — ибо г-жа Шредеръ явилась не только пвицей, но артисткой сценической, совершенно готовой, — явилась съ робостью впервые выступающаго таланта, но вмст и съ непосредственною, тайною врою таланта въ его силы. Ее не смутили постыдныя шиканья партiи, по крайней мр не смутили на столько чтобы она, забыла созданiе лица: лицо вышло — поэтическое, прелестное лицо, и массу она завоевала, какъ симпатическими звуками своего хотя еще молодого, но чистаго контральта, такъ и артистичностью созданiя роли. И въ самомъ дл было нчто столь обаятельное въ этомъ еще не сложившемся — то серебряномъ, то вiолончельномъ тембр голоса, — нчто столь наивно-грацiозное и вмст благородное въ концепцiи представляемой личности, что противустоять этому было въ высшей степени трудно. Я думаю даже, къ чести человческаго чутья и чувства, что многiе изъ поборниковъ протеста для протеста сдались въ этотъ разъ, и что многiе изъ любителей цыганскаго жанра усумнились — по крайней мр въ абсолютно-единомъ значенiи ихъ любимаго рода. Это было ‘чистое’ пнiе, свжее, благоухающее, почти что безъискуственное, хотя уже достаточно выработанное для того, чтобы служить выраженiемъ одной изъ самыхъ поэтическихъ музыкальныхъ мыслей. Къ чести молодой артистки надобно заметить еще то, что она не пренебрегла и вншностью созданiя роли: кром прекрасной гримировки, она первая имла смлость надть овчинный тулупъ — отъ чего разумется вдвое смшне представились окружающiе ее пейзанскiе костюмы, потомучто вдь до сихъ поръ еще у насъ не поняли до какой степени неприлично обставлять пейзанами великое народное произведенiе: вдь и Антонида даже пейзанка, и Сусанинъ — недостаточно мужикъ по костюму… а объ остальныхъ т. е. о хористахъ и хористкахъ и говорить нечего: это — врхъ неприличiя… Въ г-ж Шредеръ даже и на то стало такта, чтобы почувствовать неприличiе пейзанства въ великомъ нацiональномъ произведенiи искуства.
Съ этой минуты т. е. съ минуты перваго появленiя своего на сцену, г-жа Шредеръ завоевала массу.
Между тмъ mezzo soprano предложила дирекцiи боле резонныя, что называется, условiя и была разумется принята, ибо въ настоящее время, когда дирекцiя обратила серьезное вниманiе на нацiональную оперу, у нее повидимому обратилось въ правило — и вновь принимать и удерживать все сколько-нибудь замечательное. Оно такъ и слдуетъ. Удержать г-жу Леонову дирекцiя была должна какъ изъ уваженiя къ части публики, такъ и потому, что талантъ — жанръ — все же таки талантъ, а всякому дйствительному таланту слдуетъ быть на нацiональной сцен.
И прекрасно бы кажется. Протестантамъ слдовало бы угомониться, ярымъ сторонникамъ mezzo soprano прекратить неблагопристойныя и падавшiя на ихъ же голову выходки. Дло предоставлялось общему вкусу и общему разумнiю. ‘Жизнь за Царя’ шла поочередно съ двумя Ванями (г-жа Шредеръ и г-жа Леонова) и съ двумя Антонидами (г-жа Платонова и г-жа Булахова). Правда, что театръ былъ всегда биткомъ набитъ въ представленiя съ г-жею Шредеръ и замчательно пустъ въ представленiя съ г-жею Леоновой — но вдь ужъ тутъ ни г-жа Шредеръ, ‘импонированная’ публик дирекцiей, ни дирекцiя ‘импонировавшая’ г-жу Шредеръ публик нисколько не были виноваты. Тутъ уже всевластно дйствовали общее разумнiе и общiй вкусъ. И тмъ не мене враждебныя дйствiя ‘опозицiи’ не прекращались. Было одно представленiе, когда г-жа Шредеръ была совсмъ не въ голос — и благодаря ‘благородству‘ опозицiи чуть не потерпла совершеннаго фiаско — да масса, честная и умная масса выручила. Надобно было видть все злорадство партiи, когда въ бенефис О. А. Петрова — г-жа Шредеръ сфальшивила въ адски трудномъ финал 1-го акта ‘Руслана’! — чтобы восчувствовать глубочайшее омерзенiе къ современнымъ проявленiямъ нашего протеста или лучше сказать, чтобы еще больше ядовитой горечи прибавилось къ тому омерзенiю, которое чувствуешь постоянно къ непрерывнымъ проявленiямъ его въ ‘Искр’ и иныхъ органахъ современной словесности Россiйской.
Долгъ историка заставляетъ меня занести въ эту лтопись имя знаменитаго критика, отличавшагося въ этой достойной борьб. Критикъ ‘Сынъ Отечества’ г. М. Рапапортъ, съ умилительнымъ усердiемъ ратовалъ за mezzo soprano противъ новаго контральто, т. е. другими словами говоря, ратовалъ за постоянную порчу оперы Глинки, за искаженiе партiи Вани — транспонировкой.
Между тмъ, какъ въ довольно частыя представленiя ‘Жизни за Царя’ съ г-жею Шредеръ, такъ и въ представленiи 1-го акта ‘Руслана’ — гд впрочемъ лицо Ратмира еще не выдляется рельефно — и ‘Марты’, гд она была прелестна въ роли ‘Нанси’ — обнаружились вмст съ достоинствами новаго контральто и его недостатки, т. е. въ сущности одинъ недостатокъ, молодость. Симпатическiй голосъ г-жи Шредеръ еще не сложился, не прiобрлъ надлежащаго волюма, не окрпъ. Театръ долженъ беречь молодую пвицу — выпускать ее на сцену не часто до поры ея полнаго развитiя. И кажется это обстоятельство вполн понято. На подмогу къ г-ж Шредеръ явилась недавно дебютировавшая въ ‘Линд’ въ роли ‘Пьеротто’ г-жа Силуянова, контральто гораздо боле сильное и сложившееся, но несравненно мене симпатическое чмъ г-жа Шредеръ. Г-жа Силуянова принята была превосходно публикой и, по всей вроятности, будетъ ангажирована. Такимъ образомъ въ опер нашей два контральто: одно, такъ сказать, праздничное, другое — будничное. Чтобы кончить съ ‘прекраснымъ поломъ’ (галантерейное, чортъ возьми, обхожденiе!) нашей оперной труппы — я долженъ сказать нсколько словъ о трехъ новыхъ пвицахъ, ангажированныхъ въ этотъ годъ: г-ж Платоновой, г-ж Прохоровой и г-ж Михайловской. Начну съ послдней, потомучто это — чистое золото въ отношенiи къ голосу, золото и по тембру, и по регистру, и по чистот, и по звучности тона — но еще боле золото по врожденному музыкальному смыслу и по врожденной же артистичности. Она являлась только въ двухъ операхъ, въ ‘Цыганк’ и въ ‘Донъ-Жуан’ (Церлина) — и въ обихъ имла успхъ блистательный. Въ ‘Церлин’, говорятъ, она была очаровательна и какъ пвица, и какъ актриса, чему я охотно врю, видвши ее въ ‘Цыганк’. Г-ж Михайловской кажется суждено сдлаться представительницей грацiозныхъ типовъ въ музыкальныхъ драмахъ. Г-жа Платонова — прежде всего пвица въ высшей степени добросовстная, отчетливая какъ серинетка, ибо, право, я не нахожу лучшаго сравненiя и нисколько не въ обиду его употребляю, пвица съ средними въ отношенiи къ тембру и регистру голоса средствами, grande utilit въ самомъ лучшемъ смысл этого слова… но, сколько можно судить, до сихъ поръ чисто пвица, а не пвица-актриса, какъ г-жи: Бiанки, Шредеръ и Михайловская — которыя вс три именно ‘урожденныя’ драматическiя пвицы. — Что касается до г-жи Прохоровой, то о ней можно сказать одно только, что ея обширнымъ средствамъ вредятъ какая-то жосткость тембра, деревянность манеры и совершенно ложная, не драматическая метода пнiя. Она тоже пвица, а не пвица-актриса.
Прежде чмъ изъ моей исходной и, кажется, правильно выбранной точки, ‘Юдии’ перейти къ исторiи о нашихъ тенорахъ, я считаю нужнымъ изложить вкратц мое ‘profession de foi’ въ отношенiи къ оперному длу.
Это ‘profession de foi’ впрочемъ очень просто. И въ этомъ отношенiи я такой же демократъ какъ во всхъ другихъ. Какъ демократъ — я разумется Вагнеристъ, ибо принципъ, что опера есть драма, принципъ, котораго Вагнеръ является высшимъ и притомъ чистйшимъ представителемъ въ наше время, — принципъ вполн демократическiй, устраняющiй наслажденiя дилетантскiя и дающiй наслажденiя массамъ.
Но — до тхъ крайностей Вагнеризма, отъ которыхъ самъ великiй мастеръ давно уже отказался, и которые остались теперь на долю только его послдователямъ заднимъ числомъ, имющимъ вообще привычку подбирать соръ за учителями, — я никогда не доходилъ и, по всей вероятности, не дойду, хоть бы великiй мастеръ написалъ еще что либо боле высшее чмъ ‘Полетъ Валкирiй’.
Крайности эти, какъ извстно — странный идеалъ слiянiя всхъ родовъ драматическаго искуства въ одинъ, въ оперу безобразный идеалъ, похеривающiй возможность Шекспира и Островскаго. Какъ будто можно музыкой выразить ‘Быть или не быть’ Гамлета или мечтанiя Бальзаминова о томъ: нельзя ли на двухъ разомъ жениться… какъ будто не равносильно музык и не иметъ права на отдльное, самобытное существованiе — послднее свиданiе Ромео и Джульетты, — разговоръ Лоренцо и Джессики ‘въ такую ночь…’ и проч.
Поднимаю этотъ вопросъ въ моей стать между множествомъ другихъ вопросовъ, отъ которыхъ право не знаю куда дваться, потому собственно, что ‘Вагнеризмъ’ въ его ‘законныхъ’ требованiяхъ, Вагнеризмъ безъ его дикихъ крайностей — не только носится въ воздух, но положительно ужь заслъ въ немъ. Когда вамъ, среди даже хорошихъ музыкально-драматическихъ вещей, попадаются вдругъ условныя пошлости, обычная реторика, вамъ, — что угодно готовъ прозакладывать, — невольно становится неловко или смшно — какъ смшно до нельзя стало мн разъ въ представленiи очень хорошей и очень драматической вещи, ‘Жидовки’ Галеви, когда въ конц IV акта принцеса и Рахиль подъ весьма шикарный мотивъ галопа выражаютъ дуэтомъ трагическiя чувства… Такъ вотъ и видишь, что все это умерло, прошло, можетъ быть, давно прошло, еще
Со славой красныхъ каблуковъ
И величавыхъ париковъ..
Слушая даже великiя созданiя мастеровъ былого времени, кром конечно глухого гиганта, опередившаго свое время на цлый вкъ, — досадуешь часто до бшенства на т реторическiя путы, которыя ихъ сковывали, какъ чистая поистин ‘великаго’ Корнеля и поистин поэтическаго Расина, бсишься на три единства, приличiя и прочую ветошь. Отчего у величайшаго изъ художниковъ бывалаго времени, у художника, явно призваннаго творить музыкальныя личности, у Моцарта, создавшаго Донну-Анну — его демоническiй Жуанъ, несомннно носившiйся въ его воображенiи, слышенъ какъ таковой, какъ личность, только въ оркестр, а самъ поетъ, съ позволенiя сказать, величайшiя пошлости?… Вдь былъ же однако въ ту же эпоху сухой и строгiй, но грандiознйшiй мастеръ Глюкъ, который стремился, избгая пошлостей, къ суровой, хотя чисто-дiалектической трагедiи, т. е. къ трагедiи страстей, а не лицъ… Бетховенъ не былъ по натур своей пантеистической — способенъ къ драм. Я помню, въ Берлин, я въ первый разъ услыхалъ добросовстно исполненнаго Фиделiо — и до изумительной ясности это добросовстное выполненiе разъясняло мн непосредственный, прирожденный пантеизмъ музыкальнаго Гёте. Голосъ человческiй — для этого всевластнаго чародя, съ которымъ говоритъ вся природа и который слышитъ вс ея звуки отъ рева бури до стука кузнечика въ трав — не боле какъ одинъ изъ этихъ звуковъ природы, и потому самому — не боле какъ одинъ изъ инструментовъ оркестра. Онъ не царитъ надъ оркестромъ какъ личность: самая драма Бетховена не борьба и торжество личности, а борьба отвлеченныхъ идей, торжество правды и врности надъ коварствомъ и зломъ. Стонъ ли Флорестана въ тюрьм, стонъ ли моря, скованнаго оплотами земли, ему въ сущности все равно.
Вагнеръ, въ отношенiи къ музык вообще, разумется есть послдствiе самое прямое и разумное Бетховена, изъ чего конечно, никакъ не слдуетъ, чтобы онъ былъ ниже его по генiю. Но Вагнеръ, кром того, творецъ музыкальной драмы въ ея высшемъ значенiи, самый чистый изъ ея современныхъ представителей, притомъ творецъ драмы трагической, par excellence…
Потому: драма комическая, или лучше сказать, драма кипнiя крови, искрящаяся, разсыпающаяся блестками — такъ же изъ самой жизни вышедшая и снова въ жизнь вошедшая, то страстная, то шутовская, имла въ нашемъ столтiи представителемъ одного изъ величайшихъ и вмст лнивйшихъ генiевъ, Россини. Эта драма, какъ и вообще опера Италiи, родилась вполн органически. Какъ только повезли меня гондолеры вмст съ другими путешественниками отъ таможни Венецiи къ albergo di LunЙ, и какъ только начали гондолеры пересыпаться другъ съ другомъ въ какой-то темпъ своими гортанными звуками, я тотчасъ же самымъ яснымъ образомъ понялъ органическое происхожденiе итальянскаго речитатива. А потомъ, когда каждый изъ гитаристовъ, которыхъ такъ много бродитъ въ Венецiи подъ окнами отелей, каждый непремнно представлялъ Фигаро и плъ не то искаженiе, не то демократическое видоизмненiе Россинiевской музыки — органичность этой музыкальной струи изъ народа вытекающей и въ народъ опять возвратившейся, опять-таки до наглядности стала мн очевидна. И повторялъ я дивные стихи Пушкина:
Тамъ упоительный Россини,
Европы баловень Орфей,
Не внемля критик суровой,
Онъ вчно тотъ же, вчно новый,
Онъ звуки льетъ, они кипятъ и проч.
И точно такимъ же органическимъ процесомъ понялъ я потомъ, при ближайшемъ знакомств съ страной, гд
Die Citronen blЯhn
Im dunkeln Laub die goldorangen glЯhn
органичность элегiи Беллини, мелодраму Доницетти, даже страстность пополамъ съ шумихой, все-таки, генiальнаго маэстро Верди, къ которому, възжая въ Италiю, я чувствовалъ нчто въ род антипатiи, и съ которымъ… увы! даже чуть что не въ самыхъ кражахъ его, помирился я отъ всей души, вызжая изъ милаго града Флоренска.
Все это говорилъ я на тотъ конецъ, чтобы читатели поняли, въ какомъ смысл я ‘Вагнеристъ’ и не пугались этого имени, съ которымъ для большей части изъ нихъ связанъ и призракъ der Zukunft-Musik и презрнiе ко всякой другой музык, кром Вагнера. Начать съ того, что и Вагнеръ-то самъ вовсе не Zukunft-Musik, а самая настоящая музыка настоящаго, какъ могли достаточно убдиться вс, слышавшiе здсь его концерты — а потомъ, вовсе онъ не такъ лишенъ мелодiи, какъ это желаютъ представить его благопрiятели. Благородне, чище мелодiи въ псни Эльзы (Lohengrin) — задушевно-поэтичне псни къ ‘Вечерней звзд’ (Тангейзеръ), наивне и смле псни Зигфрида прикованьи меча трудно себ что либо представить. А что онъ массами оркестра владетъ какъ никто, что онъ тутъ какъ чародй проникъ въ невдомыя до него тайны инструментовъ, что онъ съ другой стороны вс голоса природы какъ Бетховенъ подслушалъ, что море шумитъ и стонетъ у него въ увертюр ‘Моряка-скитальца’ — и священная чаша Грааль видимо schwebt, паритъ у него въ воздух въ интродукцiи Лоэнгрина… такъ это точно, и опять же таки это не Zukunft-Musik, потомучто наглядно совершается передъ нами въ настоящемъ. Совершается даже еще нчто боле странное: воздушный полетъ Валкирiй — и даже еще нчто боле странное, боле мудреное, а именно: наглядно и слышимо грудь человческую волнуетъ, колышетъ, терзаетъ до истязанiй и наконецъ разрываетъ окончательно чувство глубокой, сосредоточенной, всевластной и исключительной страсти (интродукцiя къ Тристану и Изольд)… Ну, да вдь ужь съ этимъ ничего не подлаешь. На то онъ — генiй.
И между тмъ не на столько я Вагнеристъ, чтобы не видть, что Вагнеръ все-таки германецъ, истый германецъ, живущiй въ высяхъ заоблачныхъ, — живущiй почти что исключительно великолпными и громадными формами — безъ содержанiя. Чтобы добыть содержанiе, ему надобно сдлаться нмцемъ, т. е. впасть въ кухонный прозаизмъ нмецкаго народнаго мотива — а нмцемъ, по генiальности своей и весьма понятному чувству гадливости, онъ сдлаться не желаетъ. Довольно того, что Бетховенъ временами становился истымъ фламандцемъ въ музык — что, впрочемъ, еще несравненно простительне, чмъ быть въ ней нмцемъ — и основалъ напримръ allegro пасторальной симфонiи, со всми его музыкальными чудесами на всепошлйшемъ плясовомъ мотив…
И съ другой стороны, не на столько я вагнеристъ, чтобы ничего не видать и не слыхать, кром Вагнера. Я вчно живого и вчно юнаго, искристаго, по натур вполн драматическаго Обера ужасно люблю (кром ужь итальянцевъ), я наконецъ… о ужасъ!… я къ лукавому Iудею ужасную страсть имю… Да! — и въ этомъ, несмотря на всю мою любовь и уваженiе къ Срову — я ршительно часто расхожусь съ нимъ… я люблю эту, хоть и попорченную, хоть и предательски фальшивую, до ерничества развратившуюся въ придумываванiи эфектовъ — но все-таки генiальную силу, вызвавшую изъ пропастей ада мрачную фигуру Бертрама и какъ-то вмст съ тмъ стащившую съ облаковъ свтлый образъ Алисы, угадывающую музыкально и непотребство адскихъ оргiй (valse infrnale и разные tentation) и вмст проникающуюся такимъ глубоко-католическимъ вдохновенiемъ, что вслдъ за звуками: malheureux ou coupables — въ воображенiи встаютъ мрачные готическiе соборы, летящiе вверхъ своими стрлами… Я люблю до страсти почти каждый звукъ въ Роберт, безъ исключенiя даже сцены ‘ненужнаго скандала’, какъ зоветъ ее остроумно Сровъ — т. е. сцены прихода Роберта къ Изабелл съ волшебною втвiю… Мене уже конечно — но все-таки люблю я Гугенотовъ — въ особенности встрчу Марселя съ Валентиною (Qui vo la?) и сцену Валентины и Рауля (Le temps s’en vole). Еще мене люблю я Профета, потому что тутъ ужь дйствительно на каждомъ шагу фальшь вопiющая — а все-таки люблю въ немъ до страсти сцену передъ приступомъ и гимнъ Профета… Однимъ словомъ, лукавый Iудей составляетъ въ нкоторомъ род мою пасiю, выходящую отчасти изъ предловъ того profession de foi музыкально-драматическаго, которое я имлъ честь изложить передъ моими читателями.
Въ конц концовъ дло все въ томъ, что ‘вагнеризмъ’ — безъ его крайностей, въ которыхъ все-таки виноватъ не великiй учитель, а servum pecus раболпныхъ учениковъ — есть ‘слово’ настоящей минуты въ музыкальномъ отношенiи вообще и въ музыкально-драматическомъ въ особенности. Отъ него не уйдешь никуда — и еслибы человкъ, подразумвается одаренный поэтическимъ и музыкальнымъ смысломъ, нарочно поставилъ себ задачею избгать вагнеризма, вагнеризмъ, какъ неотвязный блый медвдь, все-таки стоялъ бы передъ нимъ какъ неотразимый логическiй и историческiй постулатъ искуства. Вагнеризмъ предчувствовался и къ нему все вело. Нашъ великiй Глинка, въ IV-мъ акт ‘Жизни за Царя’ — акт, который между прочимъ имъ самимъ придуманъ и почти исполненъ даже какъ либретто — уже безсознательно вагнеристъ. Мейерберъ во множеств случаевъ — вагнеристъ и едва ли безсознательный. Сровъ, — не смотря на то, что и концепцiя и даже прозрачная фактура его великолпнаго созданiя — мене всего похожа на Вагнера — вагнеристъ по своимъ требованiямъ отъ музыкальной драмы, преимущественно по требованiямъ отрицательнымъ т. е. по совершенному отсутствiю всего условнаго, реторическаго въ своей музыкальной драм. Но Сровъ иметъ передъ Вагнеромъ ту выгоду, то великое счастье, что у него при богатств формъ есть подъ руками фондъ, музыкальное содержанiе, что онъ родился въ сред славянскаго племени, столько же музыкальнаго, какъ племя итальянское. Всякому уже ясно теперь, что Юдиь основана на богатыхъ и разнообразныхъ мелодiяхъ, но что мелодiи эти развиты только въ той степени и мр, въ какой это нужно для музыкальной драмы. Мелодическое начало, еще ярче выступитъ въ ‘Рогнд’ — выступитъ можетъ быть даже съ нкоторымъ преобладанiемъ, ибо драма совершается на славянской почв — хотя именно только этимъ, а никакъ не уступкою какой-либо — это преобладанiе объясняется.
Вагнеризмъ наложилъ свои требованiя и на сценическое выполненiе музыкальныхъ драмъ. Время ‘соловьиныхъ горлышекъ’ развитыхъ до nec plus ultra, время фiоритуръ и прочаго — прошло, какъ прошло же время пвцовъ-кастратовъ. Рубини былъ можетъ быть послднiй пвецъ виртуозъ — да и онъ уже переходилъ въ драму.
А вотъ, между прочимъ, — чмъ въ особенности увлекалъ этотъ, несомннно величайшiй пвецъ нашего столтiя и людей, одаренныхъ истиннымъ поэтическимъ и музыкальнымъ чутьемъ и массу?.. Вдь не ‘соловьинымъ горлышкомъ’, не фiоритурами и прочими премудростями, которыя достойно цнятся (наравн съ омарами и устрицами) только гастрономами? Мы напримръ здсь слышали его уже съ сильно-тронувшимся голосомъ, но какое ‘соловьиное горлышко’ и какой Ut-dize замнятъ намъ этого поэтически-мрачнаго Эдгара, этого страшнаго Отелло?.. Не ‘соловьинымъ горлышкомъ’ плось ‘maledetta sia l’instante’ — а внутреннею, трагическою силою артистической души — и наравн съ лучшими Мочаловскими минутами хранится впечатлнiе отъ maledetta — душою каждаго, кто это слышалъ. Далеко Ut дiэзамъ до чего нибудь подобнаго!
Рчь опять сводится къ тому же принципу, подъ влiянiемъ котораго пишется вся эта статья, къ принципу демократизма въ искуств… Даже самая противуестественная страсть къ Ut дiэзамъ, развившаяся въ послднее время и породившая столько скандаловъ, отъ потеряннаго на дорог изъ Италiи Ut дiэза г. Кравцова, до сомнительнаго Ut дiэза г. Никольскаго и несомннно-пискливаго Ut дiэза г. Васильева 2-го — наглядное оправданiе этого принципа. Крайности сходятся. Масса въ своихъ простодушныхъ требованiяхъ силы и энергiи, сошлась на утъ-дiэз съ дилентатизмомъ. Потому въ сущности ut-дiэзы — прямое послдствiе гастрономическихъ требованiй. Надоли устрицы — подавай пауковъ… Обычный регистръ тенороваго голоса — развитъ былъ великимъ Рубини уже до крайнихъ предловъ совершенства. Ну, подавай что нибудь почудне. И точно, явился пвецъ съ утъ-дiэзомъ, хоть разумется выработаннымъ, но въ основахъ-то — даннымъ дйствительно самою природою, какъ рдкость, какъ исключенiе, какъ чудо. Но дилетанты или — что все равно — гастрономы, чрезмрно прожорливы — во чтобы то ни стало, подавай имъ этого новаго блюда, которое только одно уже можетъ удовлетворить ихъ пресыщенному вкусу. А масс — понравилась какъ всегда — сила, энергiя человческаго голоса, выразившаяся въ этой, дйствительно въ высшей степени замчательной рдкости природы. Вотъ и пошли, одинъ за другимъ являться и проваливаться позорно утъ-дiэзы на нашей сцен!
Хотя по поводу утъ-дiэзовъ я и пришолъ въ достаточно скандальное настроенiе духа — но однако исторiи о скандалахъ по поводу утъ-дiэзовъ, какъ не принадлежащей къ этому сезону, я поднимать не стану — а прямо перейду къ нашимъ тенорамъ.
Считается у насъ ихъ кажется человкъ восемь, не то девять, показываются же на сцен преимущественно трое, изрдка является четвертый — евнухъ Вагоа или герцогъ въ Фанелл, въ какомъ нибудь ‘казак запорожц’ выпрыгнетъ пятый, выпустятъ въ случа болзни primo tenore di forza, — шестого — и ‘сржется’, говоря студенческимъ языкомъ, этотъ шестой безобразнйшимъ образомъ — и скроется вмст съ пятымъ и остальными двумя или тремя ‘во мракъ забвенiя’… Теноровъ восемь или девять, а нтъ, въ томъ случа, когда идетъ серьезная опера, въ род ‘Юдии’, ‘Гугенотовъ’, ‘Фенеллы’, ‘Жидовки’ — и когда вдругъ заболлъ primo tenore di forza — ршительно некому. Тогда — одно спасенiе: ‘Жизнь за Царя’ или всмъ надовшая опера Флотова (дтскаго опернаго композитора) Страделла. Ныншнiй годъ только, благодаря появленiю г. Коммисаржевскаго, обычный репертуаръ нсколько разнообразился ‘Лукрецiй’ — въ которой между прочимъ весьма плоха наша, ужъ вовсе не итальянская примадона, г-жа Бiанки и къ ужасу всхъ роль Орсини выполняетъ г-жа Леонова, разнообразился Фавориткой’, гд напротивъ къ удовольствiю всхъ она является въ Леонор — да ‘Мартой’, которую пора бы ужь сдать на дтскiе театры.
Что жь это за странность такая? А страннаго ничего нтъ. Дло очень простое. У насъ въ сущности есть только: 1) одинъ пвецъ-актеръ и можно сказать высокiй пвецъ-актеръ, истинный, честный художникъ, съ хромающими къ сожалнiю верхними нотами голоса. 2) Золотой тембръ голоса, крылосный пвецъ, котораго почти ни въ одной роли выпустить нельзя безъ того, чтобъ онъ, какъ пвецъ-актеръ не произвелъ смха, не говорю ужъ игрою, но самыми интонацiями пнiя, потому что онъ поетъ всегда слова, а не роль. 3) Голосокъ, достаточно, хоть въ высшей степени односторонне развитый, съ прекрасною сценическою наружностью и съ задатками пвца-актера — но страдающiй односторонностью манеры (вчное mezzo voce или насильственный крикъ — и только), испорченный манерностью и приторнымъ нжничаньемъ и вообще пришедшiйся какъ-то намъ не ко двору — ибо чисто итальянскiя оперы у насъ идти не могутъ, а дтскiя оперы всмъ ужь намозолили уши. 4) Ожирвшiй (это я говорю не въ буквальномъ конечно, а въ метафорическомъ смысл,) — довольно хорошiй теноръ, который ‘мертвъ’ везд кром роли Торопки въ ‘Аскольдовой могил’, но который, еслибы ‘ожилъ’, былъ бы весьма полезнымъ членомъ какой угодно оперной труппы. Вотъ и все. Остальное, какъ я вамъ сказалъ, внезапно выскочитъ изъ тьмы на свтъ, пропоетъ казацкую псню или нафальшивитъ на сколько силъ хватитъ въ роли ‘Ахiора’ въ ‘Юдии’, да и скроется въ мракъ.
Согласитесь, что изо всего этого исчисленнаго я, и по принципу демократизма въ искуств и по чувству музыкальному, могу питать серьезное и искреннее сочувствiе только къ primo tenore di Forza, хоть у него и хромаютъ верхнiя ноты голоса. Да вдь — не будь этого органическаго недостатка — онъ былъ бы несомннно одинъ изъ первыхъ пвцовъ Европы. Вдь даже съ этимъ недостаткомъ, онъ все-таки въ высокой степени замчательное и отрадное артистическое явленiе.
Фактъ тотъ, что ршительно не кмъ замнить г. Стова, да, когда видишь его въ истинно-художественно созданныхъ имъ роляхъ Элеазара (Жидовка), Мазаньелло (Фенелла), Рауля (Гугеноты), такъ до того поддашься невольному обаянiю мастерского созданiя, что совершенно не понимаешь надобности этой замны, не понимаешь вмст съ массой, восторженно вызывающей своего любимца, привтствующей его нердко у театральнаго подъзда своими криками на прощаньи… Потому: иное дло масса, иное дло партiи. Той или другой партiи — хотлось бы выдвинуть то г. Никольскаго, то г. Коммисаржевскаго, то наконецъ даже г. Васильева 2, на мсто primo tenore di forza — и, оставляя въ сторон и энергiю пнiя г. Стова и артистическое созданiе имъ ролей, они толкуютъ только о его верхнихъ нотахъ, какъ будто только что и слышны у него въ пнiи эти верхнiя ноты, о другихъ его же полныхъ, звучныхъ, могучихъ нотахъ, обусловливающихъ даже возможность перехода въ баритонъ, la Грацiани (чтобы г. Стову попробовать?) они умалчиваютъ. Но доходитъ дло до факта — и идолы партiй, или какъ г. Коммисаржевскiй сами ограничиваются извстнымъ жанромъ, или какъ г. Никольскiй берутся не за Элеазара и Рауля, а за Торопку — и портятъ инстинктивно-генiально созданную Верстовскимъ личность, или какъ г. Васильевъ 2-й производятъ несказанную кутерьму въ оркестр и въ хорахъ своимъ появленiемъ въ ‘Архiор’. Г. Стовъ виноватъ передъ партiями только тмъ, что онъ у насъ единственный (за исключенiемъ г. Коммисаржевскаго) пвецъ — актеръ съ настоящимъ музыкальнымъ смысломъ, и Рихарду Вагнеру не къ кому было обратиться кром него для выполненiя отрывковъ изъ Лоэнгрина и Нибелунговъ (псни Зигфрида при кованiи меча). Еще онъ виноватъ передъ ними тмъ, что онъ пока единственный (это ужь безъ исключенiя и г. Коммисаржевскаго) у насъ пвецъ для серьезныхъ оперъ нмецкаго и даже французскаго стиля. Масса же инстинктивно очень хорошо понимаетъ что въ Элеазар, Мазаньелло, Раул, передъ ней является одинъ изъ весьма немногихъ сценическихъ художниковъ, способныхъ электризовать, потрясать и увлекать. Мазаньелло въ особенности — если можно сдлать выборъ между тремя этими коронными ролями нашего primo-tenore di forza. Столько простоты и вмст благородства, столько трагизма и вполн итальянской rabbia положено имъ въ созданiе этого, одного изъ лучшихъ въ искуств, музыкально-поэтическаго образа, даже самая партiя такъ пришлась ему по голосу, что лучшаго Мазаньелло трудно себ вообразить… Но вдь, подумавши и вспомнивши, тоже скажешь объ Элеазар — особенно въ сцен съ кардиналомъ и въ знаменитой арiи (Rachel, quand du seigneur…) совершенно оригинально имъ исполняемой, арiи, гд у него слышны и неподдльныя слезы и неподдльный религiозный восторгъ, тоже скажешь и о Раул, особенно въ сцен дуэли и въ сцен съ Валентиной, такъ что не о замн г. Стова думаешь, когда его тутъ слышишь, а жалешь напротивъ о томъ, что не даютъ Лючiю, въ которой онъ производилъ фуроръ (посл Рубини!) — да Фрадьяволо, въ которомъ онъ истинно — обаятеленъ.
Кончивши исторiю о тенорахъ, я долженъ перейдти къ баритонамъ нашей оперы… но именно баритона-то у насъ и нтъ, кром г. Гумбина, артиста съ музыкальнымъ смысломъ, но весьма не богато одареннаго средствами, да г. Соболева, не одареннаго кажется ни тмъ ни другими. По части баритоновъ, положенiе нашей оперы очень прискорбно. Являлся было на вакансiю баритона г. Битжеичъ, но увы! изъ этого появленiя ничего не вышло, потому что совсмъ безъ голосу пть нельзя и это надобно бы кажется принять за математическую аксiому всмъ дебютирующимъ на оперной сцен господамъ и госпожамъ.
_____
Я посвятилъ почти полстатьи нашей опер, потомучто, преимущественно съ ныншняго года, опера наша заявила ршительныя стремленiя быть нацiональнымъ театромъ, серьезнымъ дломъ, и настоящею пробою этого серьезнаго дла было представленiе великаго произведенiя нацiональнаго художника. До тхъ поръ, опера въ теченiе нсколькихъ лтъ росла, но росла какъ-то незамтно.
Во всякомъ случа пора ужь теперь, когда нацiональный театръ заявилъ съ нкоторымъ блескомъ свое существованiе, отдать должную справедливость честнымъ усилiямъ тхъ, кто его подымалъ. Не боле какъ пять лтъ тому назадъ русская опера была въ совершеннйшемъ заброс: о ней и думать забыли какъ о вовсе ненужной при существованiи итальянской оперы. Съ появленiемъ г. Стова на русской сцен совпадаетъ новый фазисъ бытiя нашей оперы. И совпаденiе это — вовсе не случайность для того кому извстны закулисныя пружины событiй. Много и честно работали г. Стовъ и инспекторъ репертуара, чтобы поднять изъ заброса дорогую имъ нацiональную оперу. Поврятъ ли тому, что постановку ‘Жидовки’ — той самой Жидовки, которая давала и даетъ огромные сборы, г. Стовъ предлагалъ обезпечить своимъ годовымъ жалованьемъ — и все-таки, едва, даже при содйствiи самомъ горячемъ инспектора репертуара — добился этой постановки?… И такихъ фактовъ множество.
Какъ бы то ни было — дло пошло. Сдлано уже многое, хотя многое остается еще сдлать. Прежде всего, нужно сдлать репертуаръ боле разнообразнымъ, нужно возстановить многое хорошее старое: Руслана, Роберта, нсколько комическихъ оперъ Обера и Герольда (Цампа, Пре-о клеръ) — нужно поставить много классическаго стараго заново: ‘Оберона’, ‘Фиделiо’, ‘Свадьбу Фигаро’, ‘Волшебную Флейту’, ‘Эврiанту’ — нужны наконецъ ‘Морякъ-Скиталецъ’, ‘Тангейзеръ’ и ‘Лоэнгринъ’ — даже ‘Профетъ’ нуженъ, даромъ что онъ идетъ у итальянцовъ. И нужно все это, да и можетъ быть при настоящихъ средствахъ нашей оперы исполнено. Потомъ…
Пошолъ я въ первое представленiе Фауста у итальянцовъ. Боже мой! что за непроходимая пошлость музыки, и что за поэзiя въ Гретхенъ-Барбо, и что за великолпiе постановки, что за красота химическаго освщенiяНаркотически дйствовала на меня сцена свиданiя въ саду вся залитая луннымъ свтомъ, а между тмъ, жолчь кипла во мн невольно. Чт думалъ я — кабы ‘Юдиь’ возвращающуюся съ головой Олоферна освтить утренней зарею, да залить луннымъ свтомъ Катерину въ ‘Гроз’ когда она сходитъ въ оврагъ на свиданiе. Когда-то думалъ я — мы ‘Минина’ и ‘Рогнду’ поставимъ? Вотъ что значило мое: ‘потомъ’ которымъ я кончаю замтки объ опер.
Я миную балетъ и балетную труппу — и это по двумъ причинамъ. Вопервыхъ, балетъ, какъ обособившiйся родъ сценическихъ представленiй, я плохо понимаю: притомъ же балетъ посл генiальнаго въ своемъ род Дидло — пошолъ не вверхъ а внизъ со степени пантомимной драмы упалъ на очень низенькую степень боле или мене нелпой рамки для разныхъ плясокъ, и наконецъ въ послднемъ произведенiи г. Сенъ-Леона ‘Ливанской Красавиц’ дошолъ до той крайней степени абсурда, посл которой некуда уже идти дальше. Вовторыхъ, говорить о нашемъ балет, значитъ говорить о г-ж Муравьевой, а говорить о г-ж Муравьевой, значитъ писать лирическое стихотворенiе въ проз, къ чему я мало наклоненъ въ настоящую минуту.
И такъ, я прямо, ex abrupto перехожу къ нашей драматической сцен.
_____
Увы! начавши за здравiе, я свожу за упокой. Представьте вы себ провинцiала, никогда не бывавшаго въ столиц, но образованнаго литературно достаточнымъ образомъ. Есть вдь такiе экземпляры, рдко, но бываютъ. Въ родномъ его захолусть, въ какомъ-нибудь изъ тхъ городовъ, которыхъ, по народной поговорк, ‘чортъ три года искалъ’ — водился въ извстное время года (зимою или во время ярманки — если таковая въ захолусть существуетъ), между прочими развлеченiями захолустной жизни, и театръ со всми особенностями нашихъ провинцiальныхъ театровъ, т. е. двумя-тремя, а можетъ быть и больше даровитыми артистическими личностями обоихъ половъ, какихъ днемъ съ огнемъ поискать, и съ самыми скудными средствами сценической обстановки: съ труппою вообще, загнанною въ театръ съ разныхъ концовъ земли россiйской горькою необходимостью сть и преимущественно горькой потребностiю пить… съ непремннымъ ‘драматистомъ’ (въ провинцiи трагиками очень правильно зовутъ актеровъ играющихъ Типы, все равно какой типъ, положимъ Квазимодо или типъ Юсова) — драматистомъ — Ляпуновымъ, игрокомъ и проч., ревущимъ какъ быкъ и воспитавшимъ въ голос жеребячье ржанiе, драматистомъ, который пьянъ всегда, но иногда уже пьянъ такъ эксцентрически, что можетъ побить антрепренера и даже скусить носъ измняющей ему примадон — наконецъ съ сальностью и грязью какого-нибудь сарая или лошадинаго манежа, отведеннаго ‘подъ театръ’ городовыми властями. И между тмъ, дв-три талантливыя личности какъ то такъ могли иногда воздйствовать на сбродную труппу, что выдавались представленiя драмъ Островскаго, гд провинцiалу моему сдавалось, что и правдою и жизнiю ветъ. Но провинцiалъ мой молодъ, онъ еще недовряетъ своимъ впечатленiямъ: можетъ быть втайн же, онъ къ примадонн какой-нибудь воспылалъ страстiю, можетъ быть онъ даже близко знакомъ съ даровитыми артистическими личностями и втайн же былъ не разъ поражонъ ихъ дльнымъ взглядомъ на артистическое дло — но все это втайн. Своимъ впечатлнiямъ онъ боится довриться. Въ захолустье къ нему проникаютъ наши газеты, въ которыхъ гг. Раппапортъ, В. Александровъ, Вильде и иные ‘цнители и судьи’ весьма чувствительно красоты нашихъ сценическихъ столичныхъ представленiй изображаютъ. Можетъ быть, онъ даже года три тому назадъ какой нибудь ‘Русскiй Мiръ’ выписывалъ и врилъ, бдняжка, на слово фёльетонисту, безцеремонно возводившему г. Бурдина въ великiе артисты — но во всякомъ случа, онъ несомннно вритъ въ то, что г. Самойловъ — Гаррикъ, благодаря статьямъ г. Раппапорта и разнымъ ‘голосамъ’ — и вритъ вмст съ г. В. Александровымъ, что единственная надежда русской сцены, посл ‘незабвенной’ г-жи Снтковой 3-й, г-жа Александрова 1-я… Мало ли во что онъ вритъ, наивный и страстно любящiй искуство юноша. Играютъ ли въ грязномъ и жалкомъ сара — положимъ, хоть ‘Доходное Мсто’ Островскаго — по мр силъ и въ высшей степени добросовстно — его знакомые артисты: будь трагически-типиченъ Вышневскiй, хоть на немъ и фракъ старый да и звзда бумажная, будь въ высшей степени проста и наивна Поленька, и будь даже онъ влюбленъ въ эту Поленьку, все-таки мой юноша думаетъ: кажется, это хорошо, кажется это даже очень хорошо — но каково же должно быть тамъ-то?.. Dahin, Dahin!
И вотъ, представляется ему возможность хать въ Сверную Пальмиру. Мн нтъ дла до всхъ ощущенiй, которыми обдаетъ она его, мн нужны театральныя его ощущенiя.
Положимъ, что на афиш, которую потребовалъ онъ почти тотчасъ же по прiзд, въ тхъ грязныхъ ‘нумерахъ’ близь желзной дороги, въ которыхъ онъ непремнно остановился зазванный или, лучше сказать, схваченный насильственно какой нибудь благочестивой старушенцiей, занимающейся въ этихъ нумерахъ промысломъ организованнаго грабежа — положимъ, я говорю на афиш назначена, вмст конечно съ какимъ нибудь издлiемъ г. Устрялова или Потхина junioris, да съ ‘Водевилемъ съ переодваньемъ’ — ну хоть ‘Женитьба’ Гоголя. Радъ мой провинцiалъ — увидитъ онъ наконецъ одно изъ произведенiй, которое немножко, впрочемъ по рутин, онъ привыкъ считать класическимъ. Смотритъ онъ афишу. ‘Подколесинъ’ — г. Шемаевъ… гм! что-то не слыхивалъДаже г. Раппапортъ о немъ не упоминаетъ… Кочкаревъ — г. Марковецкiй. Ну, этого хоть многiе и ругаютъ, но о немъ много говорятъ, должно быть актеръ замчательный! у кого нтъ враговъ и завистниковъ? Тетка купчиха — г-жа Рамазанова ‘Тоже что-то имя это не попадалось — а вдь въ Петербург есть кажется знаменитость по части такихъ ролей, г-жа Линская!’ — ‘Агафья Тихоновна — г-жа Александрова 2-я’ ‘А! вотъ оно… да нтъ, нтъ! это не то. То — г-жа Александрова 1-я надежда-то русской сцены, а объ г-ж Александровой 2-й, г. В. Александровъ что-то мало упоминаетъ. ‘Смотритъ афишу дальше… что ни имя, все имя неизвстное… Попадается Экзекуторъ Яичница — лицо очень рельефное, — какой-то г. Башкировъ. А! вотъ одно знаменитое и заслужонное имя: капитанъ Жевакинъ — г. Григорьевъ, только знаменитость то эта какая-то смшная, не то что ужь сомнительная… заслуженность эта — больше насчетъ многолтiя. Посмотримъ однако! думаетъ мой провинцiалъ, немного впрочемъ уже спустившись съ облаковъ. Разумется, онъ какъ воспитанный на Блинскомъ и читающiй толстые журналы, къ гили г. Устрялова или г. Потхина junioris или г. Родиславскаго, относится съ подобающимъ презрнiемъ, тмъ боле, что г. Устрялова и Потхина пробжалъ онъ какъ-то посл обда, перелистывая единственный, нарочно отведенный для сихъ знаменитыхъ драматурговъ толстый журналъ…
Бдный, наивный провинцiяльный вьюнышь! Ты и не вдаешь, что мы круглый годъ ничего почти кром этой гили не видимъ — ты и не знаешь также, что безъизвстный теб и каждому неприсяжному Александринцу г. Шемаевъ — какъ нкiй древнiй идолъ ‘пожралъ’ уже мноржество хорошихъ ролей, кром несчастнаго Гоголевскаго Подколесина, что имъ напримръ ‘Кулигинъ’ въ ‘Гроз’ и Африканъ Савичъ Коршуновъ въ ‘Бдность не Порокъ’ — скушаны… Увы! ты не вдаешь еще тонкой прелести игры г. Марковецкаго — и да хранятъ тебя древнiя музы — отъ дальнйшаго знакомства съ этой тонкой прелестью… Увы! ты думаешь можетъ быть, что г. Башкирову потому ‘экзекутора’ дали, что онъ его изображать способенъ?.. Любезный мой, потому ему экзекутора дали, что надо же куда-нибудь и когда нибудь сунуть г. Башкирова.
Гораздо ране срока, разумется, является мой провинцiалъ въ Александринскiй театръ. Озираетъ онъ его. Мсто пространное!.. только насчетъ грязи въ коридорахъ и насчетъ анти-изящества самой внутренности, пожалуй, съ его захолустнымъ сараемъ потягается: главное только, что конечно гораздо пообширне будетъ. Сбирается ‘публика’. Эге-ге! да вдь она нисколько не отличается отъ захолустной — все такая же, даже и въ бельэтаж, если бельэтажъ паче чаянiя занятъ.
Начинается представленiе. Сидитъ-сидитъ мой провинцiалъ, хлопаетъ глазами, высиживаетъ наконецъ первый актъ — и, уже не въ силахъ высидть втораго, по своему обычному фанатическому уваженiю къ великому нацiональному писателю — стремглавъ бросается къ выходу, и не медля ни минуты, хоть взопрлъ какъ въ бан — на перваго извощика — домой, въ свой сальный нумеръ, гд за полпорцiей сквернйшаго чаю на вод изъ Лиговскаго канала, за которую сдерутъ съ него — и то еще милосердно, — шесть гривенъ серебра — погружается въ плачевнйшiя размышленiя.
Начать съ того, что Александринское представленiе — хотя конечно артисты не поставляли для себя никакой сознательной отрицательной задачи — поколебало разомъ нсколько его литературныхъ врованiй, къ которымъ онъ привыкъ, съ которыми онъ сжился, съ которыми ему было очень тепло. Онъ сомнвается и въ томъ что Гоголь — народный писатель, ибо ужасно ярко выступило въ игр г-ж Рамазановой и того господина, который купчика игралъ, то совершенное незнанiе быта, которымъ страдалъ великiй поэтъ. Онъ сомнвается и въ томъ, что Гоголь былъ живописецъ дйствительности: потому — ни одинъ человкъ въ мiр не станетъ спрашивать слугу о томъ: ‘не спрашивалъ ли портной, для чего баринъ шьетъ себ новый фракъ, не хочетъ ли молъ баринъ жениться?’ — и эти, и другiя подобныя рчи въ устахъ Подколесина и Кочкарева — на гол во всей ихъ несодянности выступили въ деревянной игр г. Шемаева и въ безпощадномъ гаерств г. Марковецкаго. Что же долженъ быть скачекъ въ окно Подколесина, скачекъ, котораго не имлъ онъ силы дождаться?.. И доходитъ онъ на пути анализа до той мысли, что Гоголь былъ собственно поэтъ фантастическiй и что великъ онъ именно какъ таковой. Результатъ, тамъ правильный или неправильный, но во всякомъ случа важный и интересный, — только вдь не добивался же этого результата режисеръ театра, распредляя роли такимъ образомъ, чтобы обнажить вс блые швы драматическаго произведенiя? Вдь не критика же должна быть задачею сценическихъ представленiй?.. А впрочемъ, заканчиваетъ мой бдный провинцiальный ‘вьюнышь’ свои печальные думы, можетъ быть, они тутъ въ столиц и до того дошли! Можетъ быть, оно такъ и слдуетъ. И ложится онъ на свое, мало отличающееся и мягкостью и опрятностью ложе, но заснуть онъ долго не можетъ. Ему все мерещится уныло однообразный Подколесинъ и въ стук часового маятника слышится его казенно-размренная рчь: ему не даетъ покоя своей безсмысленной суетней Кочкаревъ, незнающiй роли и выкидывающiй фарсы все нелпе и нелпе: ему наконецъ постоянно ржетъ ухо противно-фальшивый и шепелявящiй тонъ экзекутора Яичницы. Все наконецъ принимаетъ въ его воображенiи видъ суздальской литографiи, Подколесинъ, Кочкаревъ, Яичница, тетка — перемшиваются и сливаются, то съ Полканомъ, то со свахою, развертывающею ‘роспись приданому жениху удлому’, то съ птицею Сиренъ, которой гласъ весьма силенъ, и въ которую превращается для него Кочкаревъ, то съ ‘морозомъ и большимъ носомъ’, который представляетъ почему-то курносый и шепелявящiй экзекуторъ.
А все таки, посл тяжолаго сна и посл новой, лзущей въ его карманъ за шестью гривнами серебра, полпорцiи гнуснаго чая, онъ спрашиваетъ афиши. И, о радость! на афиш, положимъ, ‘король Лиръ’, и притомъ, ‘король Лиръ’ на Марiинской, на аристократической сцен. Вотъ онъ увидитъ наконецъ на сцен Шекспира, котораго онъ никогда не видалъ, потому что разъ какъ-то собрались было кое-какъ дать въ захолусть сцены изъ Гамлета — и Офелiя нашлась очень хорошая, да къ несчастью, драматистъ совершенно безнадежно запилъ: такъ дло и не состоялось. Онъ увидитъ Самойлова, того Самойлова, передъ которымъ совершаютъ колнопреклоненiя театральные критики. Правда, о немъ молчатъ толстые журналы, да они вообще вдь съ величавымъ презрнiемъ молчатъ о театр, чего мой провинцiалъ, не смотря на все свое уваженiе къ толстымъ, никакъ въ нихъ не похваляетъ. Онъ увидитъ въ роли Корделiи г-жу Александрову 1-ю, эту надежду русской сцены, судя по фельетонамъ соименнаго ей театральнаго критика.
Бдный, наивный провинцiальный ‘вьюнышь’! Въ наивности души твоей, ты и не проникаешь въ тайну того, что со временъ покойнаго И. И. Панаева обозначаетъ молчанiе, хоть-бы напримръ ‘Современника’, о знаменитомъ артист, не знаешь, что всякому серьезному критику еще отъ Блинскаго досталась въ наслдiе вражда непримиримая къ ‘вншнему’ творчеству, что тотъ же покойный Панаевъ съумлъ оцнить генiальность Мартынова, кром того, ты еще недостаточно понялъ, что въ иде того ученiя, котораго толстый журналъ является представителемъ, лежитъ презрнiе къ искуству вообще и къ театру въ особенности… А потомъ, о наивная душа! ты вришь какъ въ серьозъ — въ рецензiи г. В. Александрова…
Въ своемъ умилительномъ невденiи, ты идешь въ русскiй аристократическiй театръ смотрть Шекспира и опять — увы! глазамъ и ушамъ своимъ не вришь. Вотъ зашагали передъ тобою трагически-гусиной выступкой Глостеръ, фельдфебельскимъ шагомъ Кентъ, походкой лихача незаконнорожденный Эдмондъ, и сразу же ошибли тебя несодяннйшей фальшью фразировки: точно какъ будто у нихъ есть затаенная мысль, что въ Шекспир ни говорить, ни ходить по просту, по человчески не слдуетъ… Любопытные сюжеты! Но еще любопытне — дщери старца Лира, по истин ‘прынцесы’, и руки это какъ-то къ сердцу особенно прижимаютъ, и говорятъ по какимъ-то крюковымъ нотамъ. Дв изъ нихъ — злодйки, такъ ужь это и очевидно, что злодйки: и голосъ грубый и очами дико вращаютъ. За то третья, надежда русской сцены, не вращаетъ, но замчательно играетъ своими глазами. Только впрочемъ ты и видишь въ ней замчательнаго, да разв еще бльшую, сравнительно съ другими ‘прынцесами’ манерность, еще утонченнйшее пнiе по крюковымъ нотамъ, еще ухищреннйшую фальшь въ интонацiяхъ. Такъ вотъ и слышишь ты, что кмъ-то напты эти интонацiи…
Но ты ошибаешься глубоко, употребивши слово: кмъ-то. Не ‘кмъ-то’, а ‘чмъ-то’ напты эти интонацiи, и это ‘что-то’ я пожалуй поясню теб чт оно такое. Это что-то — ‘вянiе’ старыхъ преданiй, воздухъ театральной школы, дло рукъ ‘театральныхъ длъ мастеровъ’. Это что то — такъ называемая дикцiя, которой слава Богу не знаютъ въ провинцiяхъ, заученные напвы съ рчей великихъ артистовъ былого времени, окаменвшiе или лучше одеревенвшiе порывы чувства, воспроизводимые по востребованiю органчиками или серинетками. Это что-то — моровая язва рутины, подъдающей душу въ артист или артисткГлавнымъ же образомъ, это такъ называемая театральная школа.
Самъ старецъ-Лиръ производитъ на провинцiала какое-то въ высшей степени странное дйствiе. Онъ не можетъ дать себ отчета въ своихъ впечатлнiяхъ — и притомъ, вовсе не потому, чтобы былъ слишкомъ огорошенъ этими впечатлнiями. Напротивъ, характеръ впечатлнiй самый прозаическiй. Онъ видитъ умнаго, даже очень умнаго актера, изучившаго до тонкости механизмъ драматической игры, превосходно гримирующагося и отлично представляющаго вншнiе прiемы и вншнiя проявленiя страстей и чувствъ. Но его поражаетъ вмст съ тмъ вопервыхъ, чрезмрная утрировка въ изображенiи старческой немочи, и во вторыхъ то, что только патетическiе взрывы гнва, горя или безумiя старательно представляются артистомъ — и что въ обыкновенныхъ мстахъ роли онъ впадаетъ въ тривiальность съ позволенiя сказать водевильную: такъ что собственно передъ нимъ ходятъ какихъ-то два Лира, изъ которыхъ одинъ гнвается, плачетъ, скорбитъ и съумашествуетъ весьма искустно — за то другой постоянно отдыхаетъ за этого перваго въ роли Морковкина или какого нибудь водевильнаго дядюшки. Провинцiалъ мой — немножко педантъ и сей чазъ же придумываетъ въ голов названiе для этого недостатка, формулу: именно онъ называетъ это ‘отсутствiемъ среднихъ терминовъ въ созданiи характера’.
О младый, младый вьюнышь!.. Никакого тутъ отсутствiя среднихъ терминовъ и другихъ подобныхъ суесловныхъ премудростей нтъ и не бывало. Дло объясняется гораздо проще. Г. Самойловъ артистъ съ способностями въ высшей степени замчательными, но чисто вншними. Въ былыя времена онъ превосходнйшимъ образомъ копировалъ цыганъ, татаръ, жидовъ, итальянцевъ и проч. Эти качества за нимъ и теперь остались, такъ что самая блистательная его роль — роль ‘Кречинскаго’ основана на польскомъ акцент, котораго совсмъ не имлъ въ виду авторъ пьесы. Способность г. Самойлова — хотя и принадлежитъ къ числу существенно-артистическихъ способностей, но низшей категорiи. Эта — способность переносится въ тло, а не въ душу предположенной личности. Тло — и прежде всего тло т. е. натура въ грубомъ смысл — стоитъ всегда предъ г. Самойловымъ. Въ Лир — онъ и играетъ по этому раздражительнаго и разбитаго чуть что не параличемъ старика, — въ Шейлок — жида изъ старой пьесы: ‘Бердичевская ярмарка’ — въ Любим Торцов, котораго впрочемъ играть онъ бросилъ, потому что вообще не охотникъ до пьесъ Островскаго и до его типовъ, которыхъ ‘тлесъ’ онъ въ Петербург видать не могъ, а въ духъ, какъ актеръ совершенно ненацiональный, не проникъ, — въ Любим Торцов, говорю я — онъ понялъ только припадки delirii trementis и доводилъ ихъ до клиническаго совершенства.
Да какъ же.. говоришь ты мой милый другъ совершенно взволнованный и нсколько даже въ смущенiи… Какъ же г. Раппапортъ, г. В. Александровъ разные голоса… наконецъ, прежнiе критики…
Да ты успокойся… они тутъ по своему пожалуй и правы. Г. Самойловъ вовсе не ниже какой нибудь нмецкой или французской извстности въ род тамъ Дависона, Дессуарда, Поля Мине, какихъ нибудь вообще всхъ знаменитостей, играющихъ плотью, а не нервами. И нмцы и французы пожалуй отъ него въ восторгъ придутъ, только мы демократы въ искуств въ восторгъ не приходимъ, да Итальянцы можетъ быть не придутъ, потомучто у нихъ есть Модена и Сальвини, которые нервами играютъ.
А все-таки жаль, о юноша, что ты не видалъ г. Самойлова въ одномъ водевил графа Соллогуба, гд онъ Итальянца, продавца фигуръ, Антонiо Регенти, изображаетъ, или въ ‘купленномъ выстрл’ въ роли Англичанина, или наконецъ въ ‘Комедiи съ Дядюшкой’ гд онъ такъ называемую роль переодванья отлично игралъ бывало. Вотъ его настоящее амплуа. Несчастная же страсть къ Шекспиру пришла къ нему не очень давно, — лтъ пять-шесть, и пришла такъ сказать съ втру. Мода вдругъ на Шекспира пошла, посл того, какъ черномазый Ольдриджъ здсь побывалъ. Ну и принялся г. Самойловъ за Шекспира. До ‘Гамлета’ сударь мой, добрался — новый (и надо сказать правду, дубовый) переводъ на сцену поставилъ — съ бородой вышелъ, — но чт онъ въ Гамлет игралъ и играетъ, это покамстъ остается тайною между нимъ и небомъ.
Между тмъ представленiе кончается. Трупъ Корделiи весьма эфектно распускаетъ прекрасные волосы, старческая немочь многострадальнаго короля заканчивается наконецъ смертью. Кентъ, г. Григорьевъ — успваетъ наконецъ довести свой, плохо повинующiйся ему органъ голоса, до трагическаго ржанiя въ заключительныхъ рчахъ…
И опять въ плачевныхъ размышленiяхъ засыпаетъ мой провинцiалъ — и опять снится ему что-то несодянное. Кентъ и Глостеръ соперничествуютъ ржанiемъ другъ передъ другомъ, прынцесы до того уже дико вращаютъ очесами, что очеса эти выскакиваютъ изъ орбитъ.
Провинцiалъ встаетъ съ намренiемъ нкоторое время не ходитъ въ театръ, подождать, пока дадутъ Островскаго что нибудь, но за афишами слдить все-таки съ жаднымъ любопытствомъ. И видитъ онъ къ ужасу своему не малому, что репертуаръ столичный — ой-ой-ой! — какой низменной температуры, сравнительно съ репертуаромъ провинцiальнымъ… видитъ онъ, что на сцен нацiональной владычествуютъ штуки архиерундистыя — и что даже чмъ штука ерундисте, какъ ‘Было да прошло’, тмъ Александринскiй полне и тмъ стало быть чаще штука дается. Умилился онъ разъ несказанно душою передъ однимъ фактомъ, явно показавшимъ взаимную симпатiю между режисеромъ труппы и ‘публикою’. Назначили какъ-то разъ ‘Гамлета’ — и отмнили по болзни г. Самойлова. Режисеръ какъ разъ догадался, чмъ публику вознаградить и утшить. Между прочими вещами, замнившими ‘Гамлета’, онъ назначилъ водевиль: ‘Гамлетъ Сидорычъ и Офелiя Кузминишна’. И прелестно! И то — Гамлетъ и это — Гамлетъ! не все-ль равно?…
Вотъ наконецъ въ середин между какой-то пасквильной дребеденью и какой-то непроходимой чушью — на афиш назначено ‘За чмъ пойдешь то и найдешь’, или ‘женитьба Бальзаминова’. Женитьба Бальзаминова! — послдняя часть трилогiи, которая вся — едва ли не высшее, что написалъ Островскiй въ комическомъ род — трилогiи, раскрывающей разнообразнйшiе мiры въ какомъ-то небольшомъ закоулк самаго типическаго на свт города, мiры до того своеобразные, что они казались бы чмъ-то фантастическимъ, еслибы отъ каждаго типа не вяло самой несомннной жизнью, трилогiи съ глубочайшимъ смысломъ и съ самымъ чудовищнымъ содержанiемъ, полной самаго веселаго смха и Шекспировской психологiи до дерзости, до мечтанiй Бальзаминова въ потьмахъ!… Понятное дло, что мой юный провинцiалъ наизусть знаетъ почти всю трилогiю, что каждое лицо онъ тутъ любитъ художественно: и мать Бальзаминова, стующую на то, что нтъ въ ихъ сторон самонужнйшей вещи — ворожеи, и кухарку Матрену, дерзко поперчащую герою драмы, и сваху, и Раису, и Анису. Пусть средоточiе этого мiра личностей — закоулокъ Москвы, взлелявшiй ихъ въ самой типической неприкосновенности, — но, можетъ быть, мене типичные, они разсяны по лицу всей земли Россiйской — пружины ихъ дйствiй и помышленiй понятны всякому бытовому, а не кабинетному человку. Опять съ нетерпнiемъ ждетъ мой юный провинцiалъ часа, когда по его разсчетамъ, дребедень должна уже кончиться — и дйствительно, къ счастiю попадаетъ чуть не въ ту самую минуту, когда поднимается занавсъ и начинается: ‘Женитьба Бальзаминова’.
Какое превращенiе совершилось со сценой… Все живетъ, все проникнуто смысломъ и правдой — ни одинъ фальшивый тонъ не ржетъ уха. Даже г. Яблочкинъ, — и тотъ — если не хорошъ, то и не противенъ въ своей роли… Даже Раиса и Анфиса хороши — а Ничкина, такъ просто прелесть — а мой юный другъ забылъ даже и въ афишу заглянуть. Теперь онъ заглядываетъ — и видитъ, что Ничкина — г-жа Васильева 2, — мать г-жа Линская, — сваха — г-жа Воронова. Сваха-то могла бы быть потипичне, говоритъ онъ про себя — ну, да такъ и быть: хоть тонъ настоящiй. За то мать Бальзаминова — вдь это сама правда, сама жизнь, вдь это точно родная сестра нашей Глазуних… пожалуй еще точно что почище будетъ!…
Но къ кому приковался онъ глазами и сердцемъ, это къ Бальзаминову. Изумительно! шепнетъ онъ чуть что не слышно — посл каждаго вдохновеннаго, огненнаго порыва юмора великаго артиста — а эти огненные до дерзости, вдохновенные до дурачества, но глубоко осмысленные, веселые порывы на каждомъ шагу, — порывы, увлекающiе неудержимо массу. Живой, искреннiй смхъ ходитъ по театру, — и уже предловъ этому смху нтъ въ сцен свиданiя Бальзаминова съ Раисой съ Анфисой… Изумительно! шепчетъ опять мой страстный къ театру вьюнышь… но уже не знаетъ что сказать, когда Бальзаминовъ погружается въ потемкахъ въ сладкiя мечтанiя — до того глубока, проста и правдива игра артиста. Когда же Бальзаминовъ топаетъ ногой и оретъ какъ дикiй оселъ отъ радости, получая черезъ сваху часы въ подарокъ отъ невсты, — онъ, за минуту передъ тмъ сидвшiй въ адской лихорадк, очевидно-адской и мучительной, — мой провинцiалъ готовъ вскочить со стула, и самъ, когда падаетъ занавсъ, оретъ неистово: Васильева!…
Въ первый разъ въ чаду сценическаго упоенiя возвращается онъ домой…
Погоди мой милый! Этотъ актеръ не высокаго роста, съ однообразной по мннiю гг. Раппопорта и Александрова манерой, съ отсутствiемъ столь любезной разнымъ ‘образованнымъ’ господамъ дикцiи — протей! Ты отъ него хохоталъ какъ съумасшедшiй — онъ заставитъ тебя заплакать, — мало того, онъ въ знобъ и дрожь тебя броситъ. О да!… онъ мужикъ какъ ты же — и мужикъ безъ дикцiи и хорошихъ манеръ, какъ покойный Мочаловъ — и ты его глубоко полюбишь!
Между тмъ, по возврат домой, провинцiалъ мой осмысливаетъ свои впечатлнiя! Что же это такое однако, — думаетъ онъ. Явное дло, что г. Васильевъ 2 и г-жа Линская — настоящiе, заправскiе — даже самые настоящiе и самые заправскiе артисты на здшней сцен — и однако они на здшнихъ-то другихъ совсмъ не похожи: они больше на нашихъ, на захолустныхъ-то смахиваютъ, — только что Васильевъ — генiальный актеръ, котораго второго ни въ столицахъ ни въ провинцiи не найдешь — а Линская — разв что градуса на два повыше нашей Глазунихи будетъ — да и то еще Богъ знаетъ: кажется проще то, что об — большiя артистки… Да вотъ и г-жа Васильева-то 2-я, которая Ничкину играла — совсмъ на провинцiальную актрису похожа: очень ужь правды и простоты много и хорошихъ манеръ нтъ.
И опять снится ему сонъ — но сонъ чрезвычайно прiятный, хотя можетъ быть гораздо боле фантастическiй и несбыточный, чмъ вс предшествовавшiе. Представленiе какъ будто продолжается… но сваху играетъ Глазунова — и об артистки, т. е. и мать и сваха — соперничаютъ другъ передъ другомъ, но не пошло, а благородно, артистически соперничаютъ. То вдругъ проходитъ передъ ‘Доходное мсто’ и мерещится ему П. Васильевъ въ Жадов, Виноградовъ — въ ‘Юсов’, Браво — въ Вышневскомъ, и мало ли сколько идеальныхъ сценическихъ представленiй проносится передъ нимъ въ несбыточномъ сновиднiи?
Результатъ представленiя для него тотъ, что онъ, вопервыхъ — начинаетъ высоко и вмст сознательно уважать провинцiю — а во вторыхъ, у него есть уже два имени, которыхъ онъ жадно ищетъ въ каждой афиш — П. Васильевъ и г-жа Линская. Для нихъ онъ пойдетъ смотрть всякую водевильную дичь и разныя издлiя гг. Потхиныхъ senioris et junioris…
Скоро къ этимъ именамъ присоединяется еще третье. Онъ еще въ провинцiяхъ слыхалъ о г. Горбунов, о его глубокихъ въ своей безпритязательности бытовыхъ разсказахъ. Онъ услыхалъ наконецъ — не въ театр впрочемъ, гд г. Горбуновъ постоянно разсказываетъ одно и то же — а на частномъ вечер эти неистощимые и никогда не прiдающiеся разсказы изъ устъ самаго разсказчика, но онъ еще вовсе не знаетъ г. Горбунова какъ артиста.
Къ счастiю первая роль, по которой онъ знакомится съ г. Горбуновымъ какъ съ актеромъ — его коронная роль, роль Вани Кудряша въ ‘Гроз’ — въ заигранной великой трагедiи, которая стала у насъ для всяческихъ дебютантокъ тмъ же, чмъ нкогда былъ Гамлетъ для всяческихъ дебютантовъ — и разумется отъ г. Горбунова и г-жи Левкевой приходитъ въ самый искреннiй восторгъ, къ счастiю его и Тихона играетъ въ это представленiе П. Васильевъ и Дикова не безобразитъ г. Григорьевъ, а честно выполняетъ г. Зубровъ. Довольный представленiемъ вообще — хоть въ немъ и нтъ главнаго лица, Катерины, а читается съ условными интонацiями и прекрасными манерами роль, — наэлектризованный — при посредств великолпной игры г. Горбунова и г-жи Левкевой волжскою ночью — онъ совершенно счастливъ. Великое созданiе великаго народнаго поэта еще шире развернулось передъ нимъ въ сценическомъ осуществленiи, ибо въ родномъ его захолусть не было средствъ и возможности поставить ‘Грозу’. — Бытовыя, эпическiя подробности, которыя составляютъ красоту трагедiи, открывая перспективы въ тотъ мiръ бытовой жизни, съ которымъ она связана всми нервами, — съ достаточною опредленностью выразились въ сценическомъ выполненiи — и онъ, повторяю я, вполн доволенъ. Ему, кром того, увидавшему г-жу Линскую въ ‘Кабаних’ — становится очень ясно, что г-жа Линская едва ли съ кмъ либо идти въ сравненiе можетъ, что она, какъ П. Васильевъ, экземпляръ въ своемъ род единственный, что не только смяться, а тяжело задуматься можетъ она заставить человка. Онъ начинаетъ почти съ послдней сцены трагедiи прозрвать и даже очень ясно прозрвать — чт такое П. Васильевъ, чт значитъ огонь того юмора, съ которымъ генiальный артистъ до дерзости игралъ Бальзаминова!… онъ только спрашиваетъ у кое-кого изъ знакомыхъ — неужели Мартыновъ былъ еще выше П. Васильева въ Тихон Кабанов, и конечно ему отвчаютъ или двусмысленными улыбками, или казеннйшими рчами.
О младый, неопытный вьюнышь! Зачмъ вы такiе вопросы дикiе длаете. Поймите вы разъ навсегда всю глубину стиховъ поэта:
Живая власть для черни ненавистна —
Она любить уметъ только мертвыхъ…
Поймите вы еще, что собственно то что носитъ у насъ имя литературы и что стоитъ этого имени — въ русскiй театръ не ходитъ или ходитъ чрезвычайно рдко. Ну, зашолъ разъ случайно одинъ аристократъ литературный, покойный Панаевъ, въ театръ случайно же попалъ на представленiе дикой штуки г. Потхина senioris ‘Чужое добро въ прокъ нейдетъ’ — гд былъ покойный Мартыновъ такъ же точно великъ, какъ былъ въ ней великъ по своему покойный С. Васильевъ въ Москв и какъ теперь великъ въ ней по своему же П. Васильевъ. Панаевъ честно и прямо сказалъ объ игр Мартынова, что это игра генiальная. Объ игр С. Васильева — онъ этого не сказалъ, потомучто ее не видалъ, живя въ Петербург: до игры П. Васильева онъ не дожилъ. Вотъ и вся разгадка. Вдь тл литературной, кром того, что она по натур терпть не можетъ ‘всякъ холмъ высокiй и всяку гору высоку’ — авторитеты нужны.
Посл ‘Грозы’ мой провинцiалъ попадаетъ въ представленiе ‘Грхъ да бда’, но къ несчастiю, на первый разъ съ г. Бурдинымъ. Онъ осужденъ такимъ образомъ присутствовать при одной изъ самыхъ отчаянныхъ ‘бенгаликъ’ россiйскаго Леметра, при бенгалик съ растяжкою на полу въ всю длину роста, при бенгалик приторнйшихъ всхлипыванiй и заученнйшихъ интонацiй. А онъ шолъ съ надеждою видть въ ‘Льв Краснов’ — П. Васильева, потомучто кое-кто изъ знакомыхъ уже говорили ему о высокой игр артиста въ этой роли, прибавляли даже, не обинуясь — что самъ Садовскiй, сравнительно съ нимъ оказался въ этой роли крайне несостоятельнымъ. Онъ разумется спрашиваетъ — почему же и для чего же играетъ эту роль г. Бурдинъ, котораго ‘бенгальскiе огни’ даже и Александринской публик не доставляютъ повидимому большого удовольствiя, да и самая растяжка на пол не производитъ желаемаго эфекта. Ему отвчаютъ, что артисты чередуются — что это еще цвточки, что Любима Торцова напримръ играетъ не только г. Бурдинъ, но чуть ли даже и не г. Марковецкiй, чередуясь съ П. Васильевымъ. Конечно, онъ въ толкъ не можетъ взять, ради чего это нужно.
О провинцiальный юный невжда!… ‘Тайна сiя велика есть’ — и теб ли понять ее?
Ты можешь ли Левiаана
На уд вытянуть на берегъ?
‘и можешь ли ты знать все важное значенiе разовыхъ’ въ мiр искуства?… Не тому дивись, что г. Бурдинъ чередуется съ г. П. Васильевымъ и что г. Марковецкiй тоже съ нимъ во многихъ роляхъ чередуется, а тому дивись, что г. Марковецкiй не чередуется съ г. Самойловымъ въ роли Гамлета, что г. Шемаевъ не чередуется съ г-жей едоровой въ роли ‘Гонерильи’ въ ‘Корол Лир’ — что г. Бурдинъ Офелiю еще не изображалъ до сихъ поръ! Вотъ чему дивись, а вовсе не тому, что ты ждалъ видть П. Васильева въ его высшей роли — а осужденъ былъ услаждаться бурдинизмомъ въ его полнйшемъ разлив…
И долго приходится теб ждать другого представленiя великой и сурово сжатой трагедiи. Изъ этого ея представленiя вынесъ ты только убжденiе, что второе артистическое имя, которое можетъ быть названо посл именъ П. Васильева, г-жи Линской — имя г. Горбунова. Вдь ты мужикъ, мой провинцiальный другъ: для тебя простота и правда созданiя есть первое и единственное условiе артистической игры — а простотой и правдой, правдой до глубины созданiя роли больного Аони г. Горбуновъ на тебя сильно подйствовалъ… Но что же это за Протей такой — г-жа Линская? думаешь ты… Кто узнаетъ мрачную и суровую Кабаниху въ подпрыгивающей, юлящей и ‘воспитанной’ Лукерь Даниловн?… Опять типъ — и типъ такой, выше и правдиве котораго не то что трудно — невозможно что либо придумать…
На одно то ты не обратилъ достаточнаго вниманiя — на игру г-жи Владимiровой, въ роли ‘Татьяны Даниловны’. Ты ей совершенно доволенъ, какъ доволенъ и г. Нильскимъ, который дйствительно очень хорошъ въ многихъ холодныхъ роляхъ индйскихъ лингамчиковъ, расхаживающихъ по драмамъ Островскаго… ты вполн доволенъ тмъ, что ни пнiя, ни рутины почти что не слышно въ рчи г-жи Владимiровой, что ‘хорошихъ манеръ’ въ ней не замтно, но еслибы ты зналъ, что роль Татьяны Даниловны была первою ролью, съ которой прекрасная артистка начала тяжкую работу самостоятельнаго развитiя — ты подивился бы огромнымъ артистическимъ способностямъ г-жи Владимiровой — и въ особенности ея врному, умному, правдивому артистическому чувству… Сразу понять всю фальшь тхъ штукъ, изученiемъ которыхъ можетъ быть очень долго мучили ее ‘театральныхъ длъ мастера’ — и понять вмст съ тмъ, что только правда, искренность, простота нужны въ искуств — и повлечься къ этой правд, этой простот, этой искренности всей своей — и артистически и просто — женственно отзывчивой-душою, — и смло ршться ‘сжечь за собою корабли’ — т. е. отринуть, отметнуть отъ себя весь хламъ старой рутины, почти что сдлать это въ короткое время… и явиться отрицательно-чистою въ роли Татьяны Даниловны — это такой подвигъ, на который способна только настоящая, заправская артистическая натура.
Разумется ты, не зная ничего предшествовавшаго, былъ только просто доволенъ отрицательными достоинствами игры артистки въ роли Татьяны Даниловны. — Впрочемъ и эти, чисто-отрицательныя достоинства, ты съумлъ бы оценить гораздо боле, еслибы до г-жи Владимiровой видлъ въ Татьян Даниловн г-жу Снткову 3-ю, которая вообще артистическимъ пониманiемъ весьма мало отличалась, и никакой разницы между глубоко-страстной ‘Катериной’ Грозы и очень пустой ‘Татьяной Даниловной’ — не полагала…
Но вотъ ты въ состоянiи оцнить и положительныя достоинства игры г-жи Владимiровой. Ты видлъ ‘Воспитанницу’, ты воротился домой въ какомъ-то чаду упоенiя отъ этого, почти единственнаго спектакля съ ансамблемъ на нашей сцен, спектакля, показывающаго чт такое драмы великаго поэта, когда они сколько нибудь честно поставлены. Теб все мерещится эта ночь съ соловьиными пснями и этотъ прелестный женственный образъ, тающiй въ страстной истом: въ ушахъ твоихъ все отдаются прямо изъ сердца вырванные звуки страсти, удали отчаянiя и — стоны безвыходной скорби…
Въ два-три мсяца совершилась эта чудесная метаморфоза съ г-жей Владимiровой. Ты пойми это — и потому не равняй ее — даже съ лучшей провинцiальной примадонной, которую ты видлъ, съ г-жей Ивановой. Та простота и естественность, которой ты восхищался всегда въ К. Н. Ивановой — ей ничего не стоили. Она не знала надъ собой тяготнiя преданiй театральной школы, не вдала муштровки ‘театральныхъ длъ мастеровъ’. Она только къ сцен привыкала и свободно отдавалась тому чувству и артистическому вдохновенiю, какiя Богъ ей далъ. Несравненно же боле глубокiя чувства, женственность и вдохновенiе, данныя природой г-ж Владимiровой, должны были бороться съ рутиною, освобождаться отъ старой ветоши преданiй, отъ фальши такъ называемой ‘дикцiи’ — отъ искуства декламацiи, отъ пнiя рчей по нотамъ, наконецъ отъ ‘прекрасныхъ манеръ’. Когда ты всю эту борьбу себ представишь, ты нисколько не будешь дивиться моей глубочайшей симпатiи къ таланту г-жи Владимiровой — ты какъ я же будешь съ нетерпнiемъ ждать ея появленiя въ ‘Бдной невст’ въ ‘Мар Борисовн’ (Мининъ) въ ‘Любови Гордевн’ (Бдность не порокъ) въ ‘Катерин’ (Гроза) въ Корделiи, Офелiи, Дездемон… потому: она актриса Шекспира и Островскаго. Не соверши она въ самое короткое время труднйшаго дла: ‘забыть уроки театральныхъ длъ мастеровъ’ — и въ самой себ доискаться врныхъ и правдивыхъ, глубоко-страстныхъ и вмсто глубоко-искреннихъ звуковъ, я не имлъ бы права говорить это съ такой увренностью, но теперь имю полное право. Въ этой артистической натур есть самое рдкое свойство артистическихъ натуръ, — вслдствiе только котораго однаго он и могутъ быть названы артистическими — поэзiя есть…
Но что же это однако такое? продолжаетъ думать мой провинцiальный мечтатель. Единственный генiальный артистъ на столичной сцен развился на провинцiальныхъ театрахъ: — высокая артистка г-жа Линская — тоже не столичный продуктъ. Г. Горбуновъ — никакихъ ‘хорошихъ манеръ’ не иметъ — г-жа Левкева — совсмъ точно провинцiальная актриса… г-жа Владимiрова, явнымъ образомъ изъ актрисы столичной, какой она была прежде, становится провинцiальной актрисой. Г. Зубровъ — хорошiй актеръ, хоть гораздо пожиже и пооднообразне Глушкова, потому только и хорошъ, что на столичнаго совсмъ не походитъ. Кто жъ столичные-то?..
А вотъ кто, мой милый: г. Григорьевъ, я начну съ заслужонныхъ ветерановъ, потому что онъ типы Русакова напримръ или Дикова прямо изъ казармъ, находящихся только въ столиц, беретъ. Г. Бурдинъ — столичный, потому онъ и говоритъ и вздыхаетъ и даже всхлипываетъ по крюковымъ нотамъ, ну, г. Марковецкiй — столичный, ибо отъ департаментскихъ писарей свой комическiй юморъ и свои натуры заимствуетъ: ну, ‘прынцессы’ вс — безъ исключенiя столичныя.
Вотъ ты напримръ недавно небольшую и милую сцену покойнаго М. Стаховича ‘Ночное’ видлъ — и вынесъ еще бльшее уваженiе къ своеобразному таланту г. Горбунова, но вмст съ тмъ не могъ безъ нкотораго отвращенiя ‘игру въ футляр’ юнаго г. Петрова видть, потомучто онъ изображалъ пейзана — и возмутился игрой и пнiемъ г-жи Загородниковой, изображавшей пейзанку. Возмущаться тутъ нечего: это столичная народность, любезный мой. Ну, вотъ теб… Г-жа Левкева, артистка совсмъ какъ будто не столичная а провинцiальная — въ ‘Варвар’ напримръ въ ‘Гроз’ — со всею искренностью народной удали двицу весьма непримрнаго поведенiя изображаетъ и псни мужицкiя, безъ всякаго зазрнiя совсти, во всю силу даннаго ей звонкаго и народно-заливного голоса поетъ… а г-жа Загородникова — то ли дло? хоть она и говоритъ на о, но такъ и видно что барышня — и разныя декламацiи и дикцiи происходила… и псню это ‘Размолодчики вы молоденькiе’ — по-образованному, подъ музыку сочиненiя г. Кажинскаго: поетъ, такъ что совсмъ грубой, мужицкой псни не узнаешь. Ты говоришь, что это — оскорбленiе народности, что г. Кажинскiй своими оркестровками своихъ русскихъ псенъ показываетъ весьма постыдное въ этомъ дл невжество, что отъ столично-народнаго тона г-жи Загородниковой — ‘претитъ’ всякаго порядочнаго смертнаго… Это все отъ того, что ты провинцiалъ необразованный… Ты этимъ возмущаешься? Любезный! такъ ли еще мы тебя утшить можемъ? Хорошо что дали мы на нкоторое время отдохнуть бдной ‘Бдность не порокъ!’ Полюбовался бы ты нашей постановкой одной изъ вдохновеннйшихъ и искреннйшихъ драмъ народнаго поэта… Дохали бы тебя и Разлюляевъ и съ Анной Ивановной, и святочныя игры, и подвиги г. Кажинскаго по части исполненiя темпа и мотива обрядовыхъ и свадебныхъ псенъ, знакомыхъ издтства всякому русскому уху… А то вотъ нашолъ еще какими пустяками возмущаться: мы и почище чмъ нибудь тебя угостить можемъ…
Вотъ оно наше столичное то. Теб оно не нравится — за то нравится г. Раппапорту, г. В. Александрову, и другимъ разнымъ критикамъ и проч. Потому: вс они — люди образованные. Вотъ теперь ‘Голосъ’ какъ начинаетъ г-жу Владимiрову отдлывать. Недавно, она прелестнйшимъ и простйшимъ образомъ ‘Анну Демби’ въ Дюмасовомъ ‘Кин’ сыграла — а ‘Голосу’ не понравилось. И понятно. Г-жа Владимiрова ршительно становится изъ столичной актрисы провинцiальной артисткой…
Или не видишь ты, о мой еще свжiй и полный радужныхъ мечтанiй юноша, что борьба и борьба на смерть завязалась теперь между устарлыми требованiями устарлаго и притомъ не нашего искуства съ его декламацiей, дикцiей, пвучей рчью, разсчитанными жестами, завитыми хохлами жёньпремьеровъ и прекрасными манерами жёньпремьерокъ — и между требованiями правды, жизни, новаго, изъ самой жизни возникшаго искуства?… Разумется — нтъ и не можетъ быть сомннiя въ побд жизненной правды, но тяжело, страшно тяжело въ настоящую минуту тмъ артистическимъ личностямъ, которыя — или уже жрецы этого новаго служенiя какъ Садовскiй, П. Васильевъ, Линская, Горбуновъ и нкоторые другiе, или чувствуютъ въ душ необоримыя стремленiя къ этому новому, къ этой жизненной и художественной правд, какъ напримръ хоть г-жа Владимiрова. Тмъ боле это тяжело, что въ литератур современной они не встрчаютъ себ поддержки. Наша литература въ настоящую минуту — публицистика. Нтъ, да по историческимъ условiямъ минуты и не можетъ быть Блинскаго, борца, котораго могучiй голосъ былъ бы авторитетомъ въ дл нацiональнаго искуства, чье слово клеймило бы печатью смха рутину и ветошь! Горсть людей, сохранившихъ вру въ литературу и искуство, въ ихъ сурьезъ и значенiе, сочувствующихъ поэтому глубоко новому и правдивому въ его борьб съ старой фальшью, слишкомъ невелика — да и ее можетъ быть самоё, эту небольшую горсть обуреваютъ нердко сомннiя въ абсолютности ея задачи… Со стороны же ‘тли’ поборники правды въ искуств, конечно уже сочувствiя не встртятъ… А между тмъ — борьба идетъ, глухая, подземная — но идетъ. Еще нсколько, даже немного лтъ, — еще нсколько драмъ Островскаго и честныхъ усилiй артистовъ, понимающихъ ихъ высокое значенiе — и больше не мыслимы уже ни ‘бенгалики’ бурдинизма, ни голоса трагиковъ, воспитанные до жеребячьяго ржанiя, ни вращанiе ‘прынцессъ’ очесами, ни завитые хохлы женьпремьеровъ, ни школа театральная съ ея декламацiей и дикцiей, ни критики, въ род гг. Рапапорта и В. Александрова.
Но я увлекся мечтами — я забылъ тебя, мой юный провинцiальный другъ… Посл ‘Воспитанницы’ ты почти такъ же ищешь на афиш имени г-жи Владимiровой — какъ именъ артистовъ, которыхъ ты уже усплъ полюбить. И вотъ ради ея, а отчасти изъ любопытства попадаешь ты въ ‘Друзей-прiятелей’ — россiйскую передлку въ дубину — гнилого продукта г. Сарду, — поэта гнилой французской буржуазiи… Увы! ‘Брибри и Мабишь’ . Достоевскаго не даютъ теб покоя во все представленiе — но за то ты къ ужасу своему знакомишься съ такими тонкостями игры г. Марковецкаго, непрестанно и съ особымъ подчеркиванiемъ твердящаго сыну, г. Шемаеву: ‘не клади ручку въ брючки’ — и съ такимъ бурдинизмомъ г. Нильскаго, — съ другой стороны, теб такъ жаль г-жу Владимiрову, по невол принужденную прибгать къ рутин — и тебя наконецъ такъ тошнитъ отъ добродтели французскаго бри-бри, изображаемой г. Григорьевымъ — что ты зарекаешься ходить въ представленiя переводныхъ штукъ.
Нтъ, любезный!… Ты бы г. Марковецкаго въ ‘Разлюляев’ посмотрлъ — ты бы тирады Жадова изъ устъ г. Нильскаго послушалъ, игрой бы въ присядку его насладился. Вотъ тогда какую бы ты псню заплъ?
Но мой провинцiалъ слдитъ все въ афишахъ за любимыми именами, и между тмъ, слдя за ними, невольно втягивается въ ‘театральство’, ходитъ уже наконецъ во вс спектакли, если только спектакли эти не ‘Ермакъ Тимоеевичъ’, не ‘Костромскiе лса’, не ‘бояринъ Матвевъ’, не ‘Было да прошло.’ Въ зимнiй сезонъ — своего любимца, своего ‘идола’ онъ усплъ видть почти во всхъ его многообразныхъ роляхъ, но все еще не видалъ его въ двухъ ‘коронныхъ’, въ ‘Любим Торцов’ и въ ‘Льв Краснов’. Онъ начинаетъ однако понимать уже совершенно ясно, что настоящая сущность трагическая, что во всякой роли онъ преимущественно схватывается за ея страстную сторону и на этой сторон основываетъ свою игру, что гд нтъ этой страстной стороны, какъ напримръ въ ‘Юсов’ въ Доходномъ мст, онъ не въ своей тарелк, что комизмъ и юморъ его носитъ тоже страстный и огненный оттнокъ, сверкаютъ молнiями взрывовъ въ ‘Бальзаминов’ — и не рдко, какъ въ ‘Жених изъ ножевой линiи’ или въ ‘Жених изъ долговаго отдленiя’, переходятъ въ нчто столь трагически болзненное, что сердце зрителей сжимается и слезы невольно подступаютъ къ глазамъ.
И юный другъ мой, не видавши еще высокаго трагика ни въ ‘Любим’ ни въ ‘Краснов’, не споритъ уже боле со мною на счетъ ‘Мачаловскаго’ начала въ игр П. Васильева, начала, къ которому по статьямъ Блинскаго, привыкъ онъ питать неограниченнйшее благоговнiе…. Однимъ словомъ, онъ понялъ уже всю суть высокой артистической природы: онъ видлъ, какъ на страстной сторон Лазаря Подхалюзина, П. Васильевъ, нисколько не нарушая комизма лица, основалъ одно изъ своихъ безспорно оригинальнйшихъ созданiй, какъ онъ наглость и ерничество возвелъ до нкоторой поэзiи и умлъ даже мастерски выпутаться изъ нелпой сцены съ полицейскимъ чиновникомъ, которой Островскiй вынужденъ былъ закончить драму…. Его нисколько не удивляютъ темные слухи о томъ, что артистъ собирается играть Гамлета: онъ уже твердо убжденъ, что если это такъ, то глубокоправдивый и полный смысла и поэзiи образъ зародился въ душ артиста и носился въ его воображенiи. Онъ боится одного только, боится чтобы не сроблъ артистъ передъ лаемъ рутины, не остановился въ самомъ начал своего пути, оглушонный этимъ лаемъ, которому подвтритъ безъ сомннiя лай присяжныхъ рецензентовъ россiйскаго театра, поборниковъ дикцiй, декламацiй и прекрасныхъ манеръ…
Нтъ нужды что почти во всемъ что видитъ мой провинцiальный юноша — впечатлнiю отъ игры П. Васильева мшаетъ ‘бенгалика’ г. Бурдина, что эта бенгалика до геркулесовыхъ столповъ достигаетъ напримръ въ ‘Большов’ спутала бы своими хлопушками всякаго другого Лазаря кром Васильева… онъ видитъ только генiальнаго актера, единственнаго полнаго представителя правдиваго демократическаго искуства.
И вотъ наконецъ наступаетъ давно желанный день, когда ‘Грхъ да бда’ назначается съ П. Васильевымъ. Инымъ, совершенно новымъ предстаетъ моему провинцiальному другу смыслъ трагедiи. Явно и очевидно ему что, вопреки нашимъ нелпымъ обличителямъ и отрицателямъ, которые навязывали трагедiи смыслъ борьбы за эмансипацiею женщинъ и которые готовы пожалуй даже въ явленiи св. Сергiя Минину видть у поэта ‘отрицательный и обличительный элементъ’ — вопреки ихъ приказу — быть обличителемъ ‘Темнаго царства’ — нашъ поэтъ столь же правдиво, сосредоточилъ интересъ и участiе на лиц Льва Краснова въ этой трагедiи, какъ въ ‘Гроз’ сосредоточилъ ихъ на избранной натур Катерины… И любуется мой юноша тмъ, что великiй артистъ глубоко понялъ великаго поэта. Сразу, съ перваго же появленiя Краснова ясно ему, что это избранная, впечатлительная до тонкости ощущенiй и вмст раздражительная до бшенства натура, которой дано чувствовать не въ мру, а сверхъ всякой мры и горе и радость и блаженство страсти и муки ревности — блаженство до нервно истерическаго состоянiя, муки до судорогъ. Одно изъ яркихъ трагическихъ лицъ живетъ передъ нимъ всею полнотою жизни и ощущенiй, храня однако постоянно вс признаки того сословiя, къ которому оно принадлежитъ, но ни разу не возбуждая смха этими признаками, лицо грандiозное въ своей простот, трагическое даже въ сцен съ хахалемъ — баричемъ (‘Наше дло’ — ‘Ваше дло’), глубоко-симпатичное въ своей исповди дду, увлекающее до слезъ своей истерикою страсти въ сцен задушевно-доврчивой бесды съ женою и грозное какъ Божiй громъ въ сцен упрековъ и убiйства!
А что, еслибъ ты увидалъ его еще въ ‘Любим’, еслибы слушая его горькую и судорожную исповдь и видя глупую улыбку съ которой онъ засыпаетъ, ты перешолъ съ нимъ вс моменты паднiя благороднйшей и чистйшей натуры. Но ты не увидишь его въ ‘Любим’, и отчасти хорошо, что не увидишь. ‘Бдность не порокъ’ мы здсь такъ знатно обставили, что ей не худо полежать съ полгода въ театральномъ архив, такъ сказать ‘преставиться и переставиться.’
Во всякомъ случа — артистическiе образы П. Васильева и г-жи Линской, которая еще поразила тебя правдой и комической поэзiей типа Василисы Перегриновны въ ‘Воспитанниц’, — для тебя сформовались, почти окончательно опредлились. Не такъ еще ясенъ для тебя г. Горбуновъ, котораго ты видлъ собственно въ трехъ только типахъ (Кудряшъ, больной Аоня и молодецъ въ ‘Ночномъ’), — хотя всегда, гд ты его видлъ, онъ являлся артистомъ правды, артистомъ настоящаго новаго дла…
Вотъ между прочимъ назначается представленiе первой изъ игранныхъ драмъ Островскаго: ‘Не въ свои сани не садись’, напрасно говорятъ теб, что пьеса заиграна, — что гг. Григорьевъ и Бурдинъ ржутъ на повалъ Русакова и Бородкина. Дв вещи влекутъ тебя въ театръ, — г. Горбуновъ въ ‘Маломальскомъ’ и новая артистка, дебютирующая въ роли Авдотьи Максимовны… Г. Горбуновъ — дйствительно является лучшимъ изъ всхъ, для тебя мыслимыхъ, Маломальскихъ.
Зачмъ это г-жа Крестовская дебютируетъ въ этой заигранной роли и въ этой чудовищно (со стороны главныхъ лицъ) обставленной драм? — слышишь ты почти отовсюду. — Да милостивые государи, — можно было бы возразить господамъ, такъ легко распоряжающимся репертуаромъ изъ креселъ… Въ чемъ же дебютировать прикажете?.. Новаго ничего по правиламъ для дебютанта или дебютантки не поставять, — да пожалуй это и справедливо: стараго хорошаго тоже не возобнавятъ, — что ужь не совсмъ то справедливо, ибо въ сущности, это значитъ — мирволить лни ‘заслуженныхъ’ артистовъ. Играй то, что постоянно стоитъ на репертуар… Конечно, дебютантк, по даннымъ ея натуры и таланта выгодне было-бы явиться въ роли Марьи Андревны въ ‘Бдной Невст’ — или пожалуй въ роли ‘Эсмеральды’ — въ весьма жалкой и кухонной сценической передлк великаго романа, сохранившей однако все-таки прелестный образъ поэта, — пожалуй въ роли ‘Тизбы’ въ его же Венецiанской актрис, — да все это сошло съ репертуара. Не въ ‘Гроз’ же дебютировать — кто въ ней не дебютировалъ?
Дебютантка производитъ и на тебя и на публику, принимающую ее очень благосклонно, очень выгодное впечатлнiе. И ты и масса охотно извиняете ей и нкоторое отсутствiе сословной типичности, необходимой для личности Авдотьи Максимовны и даже нкоторую сценическую бенгалику, прикрывающую собственно чрезвычайно естественную робость, — за превосходно и съ глубокимъ чувствомъ сыгранную сцену съ Вихровымъ въ начал третьяго акта, — да за ршительное стремленiе къ правд выраженiе ощущенiй, къ новому искуству. Можетъ быть и не такъ иное понимаетъ г-жа Крестовская, да по своему понимаетъ, можетъ быть и подчеркнетъ иное слово, да не въ томъ мст подчеркнетъ, гд театральная школа обыкла подчеркивать, — и всегда пойметъ правдивй, подчеркнетъ правильнй, чмъ понимаетъ и подчеркиваетъ театральная школа. Очевидно притомъ для массы, что это уже актриса готовая, что ей привыкать къ сцен нечего и учиться у ‘театральныхъ длъ мастеровъ’ нечему — ‘что ей самой надо только идти впередъ неустанно, въ жизнь вглядываться и въ типы ея вникать, что бы сдлаться замчательнымъ сценическимъ явленiемъ, — тмъ боле что она сразу же заявила и заявила вполн удачно самостоятельность игры и манеры, да весьма рдкое пониманiе. И по тому самому, масса, которая въ большей части случаевъ руководится чутьемъ весьма врнымъ и правдивымъ, — приняла ее такъ благосклонно, какъ давно не принимала она дебютантовъ вообще.
И вотъ — на другой, много на третiй день ты читаешь въ разныхъ газетахъ… читаешь и глазамъ не вришь… что г-жа Крестовская не только что плоха, но — не имла успха… За то черезъ недлю, въ одномъ весьма изящно издаваемомъ листк, читаешь ты дичь въ другомъ род, дичь о какихъ то чуть не овацiяхъ, сдланныхъ публикою г-ж Крестовской, — дичь, которой разные рыцари плаща и пледа несравненно боле могли бы повредить дебютантк, чмъ критики, за день до ея дебюта собирающiеся идти въ театръ, съ тмъ чтобы ругануть ее хорошенько (во славу своихъ соименницъ), — еслибы театральное управленiе обращало какое либо на ту или другую дичь вниманiе. Но оно, по всей вроятности, руководится голосомъ массы и прекрасно длаетъ.
Долго ждешь ты второго дебюта г-жи Крестовской — и вотъ наконецъ афиша извщаетъ тебя, что она играетъ роль ‘Любаши’ въ ‘Царской Невст’ Мея… Вотъ наконецъ удачный выборъ, думаешь ты. Положимъ, что ты и пристрастенъ къ драм поэта, котораго память дорога теб какъ мн, — положимъ что ‘Царская Невста’ вообще — дтская попытка весьма талантливаго человка и какъ драма, построена почти что на Кукольниковскихъ ходуляхъ, за исключенiемъ конечно того глубокаго историческаго изученiя эпохи и того врнаго чутья народнаго, которымъ она проникнута, да еще того стиха и вообще языка, которымъ владлъ покойный поэтъ и здсь до совершенства почти такого же, съ какимъ создано Псковское Вче… Но во всякомъ случа, псенный образъ Любаши — созданiе, хотя нсколько и мозаическое, но созданiе. Ты ждешь многаго, теб сдается что эта роль — совсмъ не по средствамъ г-жи Крестовской, что тутъ просторъ и ея нервическому тембру рчи и нсколько — зминой гибкости и грацiи ея движенiй — и ея порывистости.
Бдный юный другъ мой!… Ты не знаешь, что Любаша — лицо безнравственное, что ее чуть что не на половину урзали ‘приличiя ради’. Могло ли теб придти въ голову, что исчезла блистательная выходная сцена Любаши на пиру Грязнова, что ты не услышишь:
Снаряжай скорй матушка родимая.
Что — тоже ‘приличiй ради’ непонятнйшая белиберда выйдетъ изъ отношенiй Любаши къ нмцу лекарю — что во всей роли останутся (за исключенiемъ послдняго акта) мста, удобныя для того, чтобы ‘пущать бенгалику’. Ты слушаешь въ какомъ то чаду одуренiя — не упоенiя а одуренiя, какъ ржетъ по лошадиному Грязной, какъ Прынцесса… то бишь, царская невста Мара Собакина по крюковымъ нотамъ и съ вращанiемъ очесъ изливаетъ разныя чувствiя… Ты почти не видишь дебютантки — чувствуешь только, что въ сцен, когда она видитъ въ окн Мару, она невольно выбившись изъ силъ въ неблагодарномъ дл ‘пустила бенгалику’, но уже въ сцен съ нмцемъ лекаремъ опять выражается ярко самостоятельность и энергiя пониманiя и манеры, и въ четвертомъ акт свойства эти являются съ замчательнымъ блескомъ, съ явнымъ присутствiемъ огня таланта, страсти и чувства. Для тебя и для вызывающей единодушно г-жу Крестовскую массы — вопросъ о ней вторично поршенъ блистательнымъ образомъ, и ты и масса обратили вниманiе даже на то, какъ естественно-красиво упала зарзанная Грязновымъ Любаша, ибо красота позъ и движенiй — если она есть даръ божiй, а не дло рукъ ‘театральныхъ длъ мастеровъ’ — есть дло не малой важности.
И ты радъ за молодую дебютантку, ты великодушно забылъ и лошадиное ржанiе г. Грязнова и казенщину интонацiй Мары. Тебя же въ добавокъ увлекъ еще вчно юный, вчно простой, вчно высокiй артистъ Сосницкiй въ художественно созданной имъ роли Собакина. Ты мечтаешь о возможности представленiй съ двумя равносильными женскими ролями: теб грезится напримръ Венецiянская актриса Гюго, въ которой г-жа Владимiрова играетъ Катарину, а г-жа Крестовская — Тизбу, или его же Марiя Тюдоръ съ Марiей — опять таки г-жей Владимiровой и Дженни опять таки съ г-жей Крестовской…
Но вопросъ о г-ж Крестовской поршенъ только для тебя, свжаго и простого человка, для массы, да по всей вроятности для театральнаго управленiя, которое не врагъ же своему собственному длу и разумется обрадовалось готовой актрис съ такими блестящими данными…
Не поршенъ вопросъ мiркомъ тли литературной и мiркомъ тли театральной. И опять таки, хоть ‘тайна сiя — тоже велика есть’ — я теб ее раскрою. Г-жа Крестовская иметъ несчастiе быть женою одного изъ даровитыхъ молодыхъ писателей, достаточный поводъ для тли литературной — относиться къ ней враждебно. Г-жа Крестовская съ другой стороны положительно мшаетъ ‘тл’ театральной своимъ присутствiемъ на русской сцен. Она не мшатъ конечно — не говорю ужь г-ж Линской, Левкевой и даже полезностямъ въ род г-жи Вороновой и Громовой — не говорю ужь высоко талантливой г-ж Владимiровой — тмъ боле что у нея совсмъ другая артистическая натура и потому ея назначенiе идти объ руку съ г-жей Владимiровой — такъ что съ ними двумя дйствительно становится возможнымъ выполненiе многихъ хорошихъ сценическихъ произведенiй — но она не мшаетъ даже артисткамъ второй степени, выработавшимъ себ спецiальность, какъ г-жа Александрова 2-я или наша Стрльская, не мшаетъ наконецъ г-ж Споровой, которая съ большимъ успхомъ можетъ играть умныя и холодныя роли въ род ‘Юлиньки’ въ ‘доходномъ мст’, — но всей куч нашихъ многочисленныхъ женьпремьерокъ ужасно мшаетъ.
И не дивись ты поэтому, и пожалуйста, что и посл третьяго ея дебюта въ ‘дочери станцiоннаго смотрителя’ — дебюта, при которомъ она была принимаема еще съ большимъ сочувствiемъ, въ газетахъ все теж штуки, въ театральномъ мiрк все тоже шушуканье. Все это такъ и слдуетъ — все это, въ сущности, гроша мднаго не стоитъ.
Между тмъ, то слдя за любимыми артистами, то ходя аккуратно въ представленiе класическихъ т. е. литературныхъ произведенiй, — провинцiалъ мой, по невол и по развившемуся уже театральству, — пересматриваетъ почти все что стоитъ на репертуар россiйскомъ и выводитъ изъ хожденiй своихъ весьма плачевныя размышленiя, какъ относительно артистокъ, такъ и относительно драмматургiи.
Неустанно преслдуетъ его мысль о его захолустной сцен. Боже мой! боже ты мой, все думаетъ онъ — что же это такое? Лучшiе артисты тономъ и манерою несравненно ближе къ провинцiальнымъ, чмъ къ столичнымъ. Лучшая молодая артистка потому только и пошла впередъ, что сама себя изъ столичныхъ разжаловала въ провинцiальныя. Даровитая молодая дебютантка тмъ преимущественно и замчательна, — что и тонъ и пониманiе у нея совсмъ свои, непохожiя совсмъ на тонъ и пониманiе ‘прынцессъ’. Какой нибудь г. Нильскiй — пока играетъ холодныя роли индйскихъ лингамчиковъ и можетъ держаться въ предлахъ обычной человческой рчи — актеръ не то что хорошiй, а даже отличный, какъ только роль погоряче, и какъ только вынужденъ онъ прибгать къ наук ‘театральныхъ длъ мастеровъ’ — не выносиме самаго г. Бурдина. А вдь о г. Бурдин вонъ даже изъ Вологды, г. едоровичь въ журнал: ‘Русская сцена’ пишетъ что тамъ удивляются, какъ это г. Бурдинъ иметъ успхъ въ Петербург, когда въ Вологд была для всхъ нестерпима его приторная рутина’… Что жь это такое? Господи ты Боже мой! что жь это такое?
И замчаетъ мой юноша еще одно странное явленiе: на афишахъ большею частiю фигурируютъ гг. Бурдины, Григорьевы, Яблочкины, Шимаевы, Пронскiе и иные витязи, такъ сказать показные витязи, — а Чернышевъ, въ которомъ было гораздо боле призванiя къ сценическому длу чмъ къ длу драматурга и котораго еще удалось ему увидать въ глубоко и честно созданной имъ роли ‘учителя Иванова’ въ ‘Чужомъ пиру похмлье’, — такъ и умеръ непризнаннымъ артистомъ, — а какой нибудь г. Жулевъ, — когда появится, что бываетъ очень рдко, — выкажетъ въ хорошей роли, какъ роль купчика — кутилы въ ‘Жених изъ ножовой линiи’, столько огня и веселости, сколько не выжмешь изо всхъ показанныхъ витязей вмст, — а въ роли совсмъ не видной, какъ напримръ роль Баранчевскаго въ ‘Саняхъ’ столько простоты и естественности, что совсмъ уже похожъ на провинцiальнаго актера, — а какой нибудь, совершенно безъизвстный мiру г. Васильевъ 1, являясь въ ничтожнйшихъ роляхъ — все высказыветъ въ нихъ и умъ и талантъ и простоту — качества, которыхъ именно не достаетъ столичнымъ, показнымъ витязямъ, а наконецъ въ г. Малышев, — у котораго только и есть что дв-три человческихъ роли, какъ напримръ Эдгаръ въ ‘Лир’, — да ‘Борисъ’ въ Гроз (провинцiальный другъ мой не видлъ его въ ‘Мит’ въ ‘Бдность не порокъ’) — таится кладъ настоящаго огня и глубокаго чувства, — и между тмъ онъ все является въ роляхъ приторно-добродтельныхъ и битыхъ людьми или загнанныхъ судьбою юношей.
И видитъ также мой захолустный другъ, что множество артистовъ ршительно ошибаются въ своемъ призванiи, — что какой нибудь г. Степановъ — почти что самый желаемый Устрашимовъ и отличный Вихаревъ — въ трагики стремится!.. Другiе же большею частiю радикально ошиблись въ своемъ направленiи и мой юноша мысленно готовъ обратиться къ нимъ съ такого рода рчью: О благородные согражданеДля чего, избравши несвойственное натур вашей и весьма многотрудное поприще сценическое, лишили вы драгое отечество полезнйшихъ столоначальниковъ и можетъ быть даже блистательныхъ начальниковъ отдленiй! Вы были бы тогда — украшенiемъ и гордостiю мстъ вашего служенiя, — а нын, вы — не боле какъ незаконныя похищенiя у канцелярiй, акцизной части и другихъ полезнйшихъ установленiй!
Обращаясь, въ печальныхъ думахъ своихъ, отъ сцены къ драматургiи на ней царствующей и невольно сравнивая репертуаръ столичный съ своимъ захолустнымъ, — провинцiальный другъ мой впадаетъ въ не мене тяжкiя и печальныя сомннiя… Бываютъ въ захолусть особые торжественные случаи, когда подъздъ сарая, отведеннаго ‘подъ театръ’, иллюминуется фонаремъ изъ красной бумаги и украшается афишею въ сажень длиною, возвщающею, что въ бенефисъ такого-то дана будетъ штука такая-то въ семи дйствiяхъ и двадцати пяти картинахъ, изъ коихъ каждая носитъ особое замысловатое названiе, но позорно кончается обыкновенно такое торжественное празднество… И таковыхъ же, чуть что не двадцать пять, картинъ зритъ мой юноша на столичныхъ афишахъ, возвщающихъ о представленiяхъ боярина Матвева, Ермака Тимоеевича и прочихъ продуктовъ драматургiи Россiйской, которыя почему-то единственно почти и предлагаются въ пищу масс, наполняющей плебейскiй и дешовый Александринскiй театръ. Юноша мой знаетъ хорошо, что и въ захолустьяхъ ныньче не даютъ уже Ермаковъ, Парашъ, Костромскихъ лсовъ, и вообще удивляется какъ весь Островскiй играется въ захолустьяхъ и чрезвычайно много вещей нашего народнаго поэта — ‘сошли съ репертуара’ столичной сцены… Тщетно ждетъ онъ напримръ ‘Бдной Невсты’ ‘Не такъ живи какъ хочется’ ‘Бдности не порокъ’ ‘Минина’ — Минина, къ которому даже отчасти фанатическое уваженiе привезъ онъ изъ своего ‘далека’, весьма мало заботящегося о томъ, чтобы великiй драматургъ Россiи былъ непремнно поэтъ отрицательный, карательный и обличительный…
Эхъ, любезный! Не радъ бы ты былъ, кабы и увидалъ эти дорогiя теб произведенiя на нашей сцен въ ихъ прежней обстановк. По моему, такъ очень хорошо даже сдлали, что имъ на нкоторое время отдыхъ и покой, бднымъ, дали… Вдь ты видлъ какъ мы, при посредств г. Бурдина — Кита Китыча — ‘Тяжолые дни’ обработываемъ и какого жёньпремьера Досужева въ нихъ г. Нильскiй изобразилъ. Вдь ты видлъ тоже, какъ мы одну изъ любимыхъ тобою комедiй, которая такъ хорошо и честно выполнялась въ твоемъ захолусть, какъ мы ‘Старый другъ лучше новыхъ двухъ’ въ гробъ уложили при посредств того же Бурдина, который сгубилъ всю жизнь и все веселье комедiи, взявши на себя роль Вавилы Вавилыча Густомсова!
Вотъ оно, какiя у насъ, милый мой ‘вьюнышъ’ — какiя у насъ диковинки есть
Ты хлопецъ, можетъ быть, не трусъ,
Да глупъ — а мы видали виды!
Ты спрашиваешь наконецъ: кого же винить въ такомъ печальномъ состоянiи нацiональной драматической сцены?
‘Абличители‘ сейчасъ же укажутъ теб на личности, разумется, властныя. Не врь. Первое дло, что личности для своей же пользы и чести готовы были бы сдлать все что можно: ты вдь былъ въ опер и видлъ чт тамъ успли уже сдлать. А второе дло, он, личности-то, во сто разъ надежне нашихъ обличителей, готовыхъ отца родного за небольшiе сребренники (5 коп. серебромъ за стихъ и 1 коп. за строчку прозы) ‘въ лучшемъ вид’ изобразить.
Абсолютные отрицатели скажутъ теб, что публика виновата, что по Сеньк шапка, по публик театръ. Тоже не врь. Масса — дитя, но умное дитя, и у нея губа не дура.
Рутина виновата, ржавчиной въвшаяся во все устройство драматической сцены, во вс понятiя объ искуств. Объ этомъ впрочемъ дльно и толково поразсудимъ мы съ тобою въ слдующiй разъ. А теперь, я весьма усталъ, усталъ, бесдуя съ тобою, мой провинцiальный другъ.
5 Марта
1864 г.
Аполлонъ Григорьевъ.