Князь Серебряный, повесть времен Иоанна Грозного, соч. графа Алексея Толстого, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1862 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 7 минут(ы)

Князь Серебряный, повсть временъ Iоанна Грознаго, соч. графа Алекся Толстого. (Русскiй Встникъ, 1862 г. августъ, сентябрь, октябрь.)

‘Время’, No 12, 1862

Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/vremja/1862/Decem/knyaz.htm

Возможно ли для насъ возсозданiе нашего стараго быта? Вотъ первый вопросъ, который постоянно представляется при появленiи каждаго новаго произведенiя, будетъ ли это романъ, драма, поэма, имющая эту задачу.

Первое чувство, съ которымъ вс мы, мыcлящiе читатели или критики, приступаемъ къ подобнаго рода явленiю, есть безъ всякаго сомннiя — недоврiе. На это недоврiе есть нсколько причинъ и причинъ очень важныхъ, заключающихся какъ вообще въ нашихъ умственныхъ и нравственныхъ требованiяхъ, такъ и въ частныхъ, историческихъ или даже чисто случайныхъ обстоятельствахъ. Съ другой стороны, — нтъ никакого сомннiя, объ этомъ свидтельствуютъ факты, что всякое подобнаго рода произведенiе возбуждаетъ при появленiи своемъ и большой интересъ и значительныя ожиданiя: какъ будто все ждемъ мы, что вотъ-вотъ кто-нибудь разршитъ намъ мудреную загадку, разсчетъ намъ запутанный узелъ нашихъ отношенiй къ нашему старому быту…

Ожиданiя большею частiю до сихъ поръ не оправдывались: интересъ, сначала сильно возбужденный съ изумляющею быстротою слаблъ…

Вотъ напримръ, новый и добросовстный трудъ человка съ несомнннымъ талантомъ, приступавшаго къ длу съ любовiю и съ умомъ, изучившаго избранную имъ эпоху, подложившаго даже душевную мысль подъ свои изученiя… На него, на этотъ прекрасный трудъ, многiе, можно-сказать большинство даже, бросились съ жадностью, но и его, увы! ждетъ въ скоромъ времени неминуемое забвенiе, постигаетъ общая участь.

Не многое всплыло досел и осталось изъ нашихъ попытокъ возсоздать старый бытъ: пушкинскiе ‘Борисъ’ да ‘Русалка’, лермонтовскiй ‘Калашниковъ’ частями — остались капиталами, — блестящiя попытки Вельтмана въ изображенiи старины почти мифической, частями же романы Лажечникова. Остальное, по бывалому выраженiю, кануло въ Лету.

Современные наши читатели едва ли помнятъ эпоху свирпствованiя въ литератур историческаго рода съ легкой руки покойнаго Загоскина, а эпоха эта прелюбопытная по своей наивной вр. Несмотря на то, что изъ кружка пушкинскаго вышелъ ей едва ли не съ самаго же начала такой приговоръ, что наши тогдашнiе романисты снимали изображенiя предковъ съ кучеровъ ихъ потомковъ, и что этотъ нсколько аристократическiй приговоръ въ сущности оказался справедливымъ: многочисленность фактовъ, выражавшихъ одно и тоже стремленiе, была такова, что самъ Блинскiй назвалъ этотъ перiодъ — романтически-народнымъ.

И Блинскiй былъ даже правъ. Романтическая струя въ той эпох — несомннна. Несомннна же и народная струя, только она бжала вовсе не по тому руслу, по которому шли загоскинскiе романы и кукольниковскiя драмы… Тихо и ровно, но широко открыла она свое теченiе въ ‘Борис’, ‘Руслан’, ‘Капитанской дочк’, ‘Арап Петра-великаго’, ‘Дубровскомъ’, сверкнула водопадомъ въ лермонтовской поэм ‘о купц Калашников’, бросивши нсколько разливовъ вдаль въ ‘Каще’ и ‘Святославич’ Вельтмана, пожалуй въ великолпной языковской сказк о ‘Сромъ волк и жаръ птиц’, смшала свои чистыя воды съ мутными водами другого русла въ романахъ Лажечникова, затаилась потомъ, загороженная отрицательною литературою сороковыхъ годовъ и потомъ потекла себ какъ Волга отъ Костромы въ дятельности Островскаго, принявши въ себя на пути нчто врод Камы — ‘Семейную хронику’ покойнаго Аксакова…

Разница между этими двумя струями, въ прiем, въ точк отправленiя.

Для людей, какъ Пушкинъ, Лермонтовъ, Островскiй, отчасти Вельтманъ, Лажечниковъ, Аксаковъ, какъ для художниковъ, творчество невозможно безъ натуры, безъ опредленныхъ типовъ. Въ ‘развитiе’ души человческой, т. е. въ то, чтобы люди когда-либо были зврями, а потомъ сдлались людьми, они плохо врятъ. Душу человка они мрятъ во вс времена и вка на одинъ аршинъ, душевныя явленiя объясняютъ одними и тми же законами. Погодина, ревностнаго и рьянаго защитника памяти Бориса, выставлявшаго поспшность и нелпость слдствiя по длу убiенiя царевича Димитрiя за одно изъ доказательствъ невинности Бориса, который сумлъ бы ловче и умне схоронить концы, Пушкинъ поразилъ простымъ возраженiемъ, что какой угодно наиумнйшiй человкъ торопится поскорй отдалить отъ себя слды страшнаго дла и до тхъ поръ, пока отъ представленiя о немъ какъ-нибудь не отдлается, теряетъ всякое самообладанiе… Понятно, что несмотря на карамзинское влiянiе, представленiе стараго быта въ Борис вышло несравнимо выше всей исторiи Карамзина, и съ карамзинскою школою ничего не иметъ общаго въ прiем, что сценой въ корчм — пушкинское творчество закидываетъ сти въ далекое отъ него будущее, въ дятельность Островскаго, и что нкоторые наброски, какъ Пугачевъ въ ‘Капитанской дочк’, закинуты еще дальше…

Генiальный юношескiй взрывъ Лермонтова въ поэм о купц Калашников точно также простъ по своему прiему, а между тмъ таковъ, что въ изображенiи Грознаго внценосца мы не пошли дальше ни въ высокоталантливыхъ драмахъ Мея, ни въ новомъ роман графа А. Толстого, а элементъ земскаго протеста сосредоточеннаго съ великою поэтическою силою въ другомъ геро великой поэмы, въ Калашников — до сихъ поръ еще никому не пригрезился.

Прiемъ Островскаго въ Минин въ этомъ отношенiи до того простъ, что академiя неудостоила его даже премiи, а г. Омега объявилъ его вовсе негоднымъ, но вдь академiи изпоконъ вка браковали ‘Сидовъ’ (на то он и академiи), а пушкинскiй Борисъ возбудилъ неудовольствiе даже не въ г. Омега, а въ первомъ русскомъ критик той эпохи, въ Полевомъ, и понятъ былъ только грубымъ семинаристомъ Никодимомъ Надоумкой.

Такъ же просты прiемы другихъ мене цльныхъ художниковъ, каковы Вельтманъ, Лажечниковъ, Мей — тамъ, гд они являются истинными художниками. Передъ ними стоитъ натура, какая- нибудь да натура. Вельтманъ въ своемъ ‘Каще’ и ‘Святославич’, правильно ли, нтъ ли, но взялъ натуру южныхъ славянскихъ племенъ, и вышли образы заправскiе, а не сочиненные. Лажечниковъ въ изображенiи Ивана III и русскаго быта той эпохи руководствуется общею натурою русскаго человка — и это- то руководство помогаетъ ему создать Волынскаго, неврнаго можетъ-быть исторически, но лицо народно-типическое.

Другая струя вела свое начало отъ Загоскина, Загоскинъ же велъ свое начало отъ Шишкова по духу и отъ вншняго импульза, отъ Вальтеръ-Скотта по норм. Извстно что такое шишковское славянофильство. Оно было направленiе очень почтенное, но вопервыхъ, его крайнiе логическiе предлы — гг. Бурачекъ, А. Муравьевъ и г. Аскоченскiй, — вовторыхъ самый ярый изъ западниковъ ближе въ сущности къ народу, чмъ писатели шишковской школы… Загоскинъ, единственно даровитый человкъ этого направленiя, смотрлъ на русскiй бытъ сквозь византiйско-татарскую призму, замнявшую до Петра великаго призму византiйско-казарменную. Единственною натурою, которую онъ зналъ въ русскомъ быту, была натура стародворянская, да натура двороваго человка: — первую, которую бичевалъ Грибодовъ въ Фамусов и Хлестовой, и изображалъ со всею строгостiю простоты Пушкинъ въ Кирилл Троекуров — онъ поэтизировалъ въ умиленiи, у второй онъ заимствовалъ для изображенiй своихъ языкъ и формы.

За нимъ пошла цлая вереница историческихъ романовъ, о которыхъ мы когда-нибудь поговоримъ поподробне. Вс они писались на одинъ манеръ.

Всего странне то, что человкъ народа, Полевой, идеями своими далеко опережавшiй всю эту школу — какъ драматургъ попалъ въ ту же манеру, противъ которой самъ ратовалъ и протестовалъ въ критикахъ и романахъ.

Къ какой же стру принадлежитъ князь Серебряный графа Алекся Толстого?

Авторъ предпослалъ своей повсти предисловiе.

‘Представляемый здсь расказъ — говоритъ онъ — иметъ цлiю не столько описанiе какихъ-либо событiй, сколько изображенiе общаго характера цлой эпохи и воспроизведенiе понятiй, врованiй, нравовъ и степени образованности русскаго общества во вторую половину XVI столтiя.

‘Оставаясь врнымъ исторiи въ общихъ ея чертахъ, авторъ позволилъ себ и нкоторыя отступленiя въ подробностяхъ, не имющихъ исторической важности. Такъ между прочимъ казнь Вяземскаго и обоихъ Бломиловыхъ, случившаяся на дл въ 1570 году, помщена для сжатости расказа въ 1565 году. Этотъ умышленный анахронизмъ едвали навлечетъ на себя строгое порицанiе, если принять въ соображенiе, что безчисленныя казни, послдовавшiя за низверженiемъ Сильвестра и Адашева, хотя много служатъ къ личной характеристик Iоанна, но не имютъ влiянiя на общiй ходъ событiй.

‘Въ отношенiи къ ужасамъ того времени, авторъ оставался постоянно ниже исторiи. Изъ уваженiя къ искуству и къ нравственному чувству читателя, онъ набросилъ на нихъ тнь и показалъ ихъ по возможности въ отдаленiи. Тмъ не мене онъ сознается, что при чтенiи историковъ книга не разъ выпадала у него изъ рукъ и онъ бросалъ перо отъ негодованiя, нестолько отъ мысли, что могъ существовать Iоаннъ IV, сколько отъ той, что могло существовать такое общество, которое смотрло на него безъ негодованiя. Это тяжолое чувство постоянно мшало необходимой въ эпическомъ сочиненiи объективности и было отчасти причиной, что романъ, начатый боле десяти лтъ тому назадъ, оконченъ только въ настоящемъ году. Послднее обстоятельство послужитъ быть-можетъ нкоторымъ извиненiемъ для тхъ неровностей слога, которыя вроятно не ускользнутъ отъ читателя.

‘Въ заключенiе авторъ полагаетъ нелишнимъ сказать, что чмъ вольне онъ обращался съ второстепенными историческими происшествiями, тмъ строже онъ старался наблюдать истину и точность въ описанiи характеровъ и всего что касается до народнаго быта и до археологiи.

‘Если удалось ему воскресить наглядно физiономiю очерченной имъ эпохи, онъ не будетъ сожалть о своемъ труд и почтетъ себя достигшимъ желанной цли.’

Мы нарочно выписали все предисловiе, чтобы выставить на видъ т вполн серьозныя задачи, которыя имлъ въ виду авторъ новаго историческаго романа. Онъ взялся, шутка сказать! изобразить характеръ цлой эпохи, воспроизвести понятiя, врованiя, нравы и степень образованности тогдашняго русскаго общества.

Почему же за все тогдашнее общество онъ счелъ грознаго и его опричника, земскихъ бояръ и станичниковъ, т. е. разбойниковъ? Это первый вопросъ, который представляется при чтенiи его произведенiя всякому мало-мальски мыслящему читателю.

Давно уже было намекаемо, если не подробно развиваемо многими нашими изслдователями, что бытъ бояръ, хотя бы даже и земскихъ, а тмъ боле бытъ придворный не могутъ быть исключительнымъ мриломъ всей общественной жизни той эпохи. Не безъ основанiя полагали также нкоторые, что и такъ-называемая патрiархальность, т. е. не семейное а родовое начало съ его разными послдствiями, т. е. деспотизмомъ и угнетенiемъ женщины, развившееся въ этомъ показномъ быту, обязано своимъ крайнимъ развитiемъ преобладанiю наносныхъ элементовъ, татарскому влiянiю, которому показной бытъ подвергся по преимуществу, и которое онъ въ свою очередь старался распространить въ быту истинноземскомъ, уходившемъ все-таки такъ или иначе изъ-подъ его влiянiя.

Графу Толстому заблагоразсудилось твердо держаться старыхъ, такъ-сказать казенныхъ точекъ зрнiя: онъ занялся только изученiемъ наказнаго быта, и поэтому онъ, читая лтописи, только дивился тому, что было общество, которое выносило Iоанна IV.

А простой вопросъ о томъ, почему опозицiя земскихъ бояръ тирану встрчала въ земщин мало сочувствiя или вовсе не находила дятельнаго сочувствiя, вовсе не пришолъ ему въ голову.

Мы далеки отъ мысли видть въ Грозномъ Ивана- благодтеля русской земли, какого видитъ въ немъ школа гг. Соловьева и Кавелина, мы, разбирая разъ произведенiе, несравненно высшее романа графа Толстого, ‘Псковитянку’ Мея, упрекнули покойнаго поэта въ изображенiи Ивана по этой теорiи въ сладкихъ излiянiяхъ души передъ Борисомъ и сыномъ, но не можемъ раздлять и другого односторонняго воззрнiя, подъ влiянiемъ котораго написанъ романъ графа Толстого.

‘Да поможетъ Богъ и намъ — заключаетъ авторъ свою повсть — изгладить изъ сердецъ нашихъ послднiе слды того страшнаго времени, влiянiе котораго, какъ наслдственная болзнь, еще долго потомъ переходило въ жизнь нашу отъ поколнiя къ поколнiю! Простимъ гршной тни царя Iоанна, ибо не онъ одинъ несетъ отвтственность за свое царствованiе, не онъ одинъ создалъ свой произволъ, и пытки, и казни, и наушничество, вошедшее въ обязанность и въ обычай. Эти возмутительныя явленiя были подготовлены предыдущими временами, и народъ, упавшiй такъ низко, что могъ смотрть на нихъ безъ негодованiя, самъ создалъ и усовершенствовалъ Iоанна, какъ раболпные римляне временъ упадка создавали Тиверiевъ, Нероновъ и Калигулъ.’

Едвали посл всего того, что раскрываетъ передъ нашими глазами дятельность г. Щапова и что возсоздаетъ творчество Островскаго, стоитъ серьозно опровергать эти — позвольте ужь такъ выразиться — вздорныя слова. Какой это народъ разуметъ графъ Толстой? Этотъ народъ умлъ стоять за себя, когда дло касалось его интересовъ. Если онъ молчалъ, если Грозный становился все грозне и грозне, то потомучто народъ не сочувствовалъ опозицiи земскихъ бояръ по той простой причин, что солоны ему самому были эти земскiе бояре, которыхъ хочетъ нашъ романистъ выставить защитниками его правъ противъ опрочнины.

Если опричнина Ивана случайно задвала его, хотя до него она вообще не касалась, онъ умлъ постоять за себя, чт генiально угадано Лермонтовымъ въ его великой поэм о купц Калашников и Лажечниковымъ въ одной сцен его неудачной драмы ‘Опричникъ’, въ сцен столкновенiя рядскихъ съ опричниками…

Этого народа не видлъ или не хотлъ видть графъ А. Толстой, и несмотря на то, что онъ изучалъ добросовстно одну сторону эпохи, романъ его кажется написаннымъ ‘нарочно’ — такъ же точно нарочно, какъ нарочно написанъ имъ недавно ‘донъ-Жуанъ.’

Разбирать его въ подробности мы не станемъ, — даромъ что онъ въ трехъ частяхъ, и даромъ что онъ многими читается съ интересомъ, особенно, какъ говорятъ, барынями. Въ немъ все — сочиненiе нердко и искусное, но чаще всего искуственное, все даже статистическое, за исключенiемъ одного полуидiота Митьки съ его оглоблей. Авторъ говоритъ, что въ изображенiяхъ ужасовъ эпохи, онъ постоянно ниже исторiи. Это неправда. Лучшее, наиболе удавшееся ему, это изображенiе женоподобнаго Федьки Басманова, рзкое до содомской наглости…

Замчательно странно, что все завоеванное въ изображенiи чертъ народа Островскимъ, прошло какъ будто мимо нашего романиста, еще странне можетъ быть то, что романъ, писанный въ 1852-1862 годахъ, не можетъ идти въ какое либо сравненiе съ романами Лажечникова, писанными въ половин и конц сороковыхъ годовъ. Тамъ сила творчества страстнаго иногда до излишества, чутье народныхъ типовъ подчасъ изумляющее, поэзiя не сомннная хоть и пополамъ съ фальшью и ходульностью, здсь безплодныя, хоть и добросовстныя усилiя да казенщина почти загоскинская, безъ загоскинской наивности.

Многiе будутъ на насъ негодовать за рзкость нашего приговора, но время, и очень недалекое, насъ совершенно оправдаетъ. ‘Князь Серебряный’, весьма скоро будетъ забытъ, а ‘Басурманъ’, ‘Ледяной домъ’ и ‘Новикъ’, будутъ всегда читаться, несмотря на ихъ недостатки.

Князь Серебряный, повсть временъ Iоанна Грознаго, соч. графа Алекся Толстого. (Русскiй Встникъ, 1862 г. августъ, сентябрь, октябрь.)

Читайте также: