Граф Л. Толстой и его сочинения, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1861 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 34 минут(ы)

ЯВЛЕНIЯ СОВРЕМЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

ПРОПУЩЕННЫЯ НАШЕЙ КРИТИКОЙ

_______

ГРАФЪ Л. ТОЛСТОЙ И ЕГО СОЧИНЕНIЯ

1) ВОЕННЫЕ РАСКАЗЫ. 2) ДТСТВО И ОТРОЧЕСТВО. 3) ЮНОСТЬ, ПЕРВАЯ ПОЛОВИНА. 4) ЗАПИСКИ МАРКЕРА. 5) МЕТЕЛЬ. 6) ДВА ГУСАРА. 7) ВСТРЧА ВЪ ОТРЯД. ЛЮЦЕРНЪ. 9) АЛЬБЕРТЪ. 10) ТРИ СМЕРТИ. 11) СЕМЕЙНОЕ СЧАСТЬЕ.

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ

‘Время’, No 1, 1862

Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/vremja/1862/Jan/Tolstoy.htm

ОБЩIЙ ВЗГЛЯДЪ НА ОТНОШЕНIЯ СОВРЕМЕННОЙ КРИТИКИ КЪ ЛИТЕРАТУР

Vox clamantis in deserto.

Напередъ увренъ, что и читатели ‘Времени’, и пожалуй сама редакцiя журнала обвинятъ автора этой статьи въ самой отчаянной парадоксальности или по крайней мр въ явно-неблагонамренномъ желанiи уколоть почувствительне нашу критику такимъ вопiющимъ фактомъ, что будтобы графъ Л. Толстой и его сочиненiя принадлежатъ къ разряду ‘явленiй современной литературы, пропущенныхъ нашею критикой’.

А между тмъ ни парадоксальности въ мысли, ни злонамренности противъ критики нашей тутъ нтъ нисколько, а есть только настоящее дло.

Критика — скажутъ мн — однакоже сразу замтила появленiе въ литератур автора ‘Военныхъ расказовъ’, ‘Дтства и отрочества’ и проч.? Да еще бы ужь она и появленiя-то такого новаго, оригинальнаго, сразу явившагося съ ‘словомъ и властiю’ таланта не замтила!.. Она пожалуй даже ‘привтствовала’ новый талантъ, какъ дйствительно новый, свжiй и сильный, пожалуй ‘заявила’ свое сочувствiе къ нему и проч…

Да вдь ‘привтствовать’ и ‘заявлять сочувствiе’ — дло весьма легкое, штука такъ-сказать казеннйшая изъ казенныхъ. Задача критики, если только она точно критика, не въ томъ только, чтобы ‘привтствовать’ и ‘заявлять сочувствiе’, хоть у насъ и это иногда — подвигъ похвальный, часто смлый, на который рдко кто ршится первый, по крайней мр печатно: вдь это нето-что брань, къ которой мы замчательно привыкли, потомучто она ‘на вороту не виснетъ’. Чтобы заявить гласно сочувствiе къ явленiю новому, къ которому сочувствiя никмъ еще незаявлено, надобно имть много вры въ душ, — вры въ правду явленiя и вры въ самого себя. Иное дло въ кружкахъ. Тутъ производство въ таланты и даже, съ позволенiя сказать, въ генiи — подвигъ для насъ нисколько не трудный. Ото всего, чт бы въ извстномъ кружк, большомъ или маломъ, но все-таки кружк, ни сказалось, или правильне — ни сболтнулось, всегда очень возможно отступиться, если талантъ дйствительно обманетъ надежды, или если кружку почему-либо покажется, что онъ обманулъ его, кружковыя, надежды…

Но задача критики, повторяю, не въ томъ только, чтобы привтствовать и заявлять сочувствiе. Дло критики — уловить и отмтить особенность, личность таланта, если особенность, личность проглядываютъ въ немъ. Либо вовсе недолжно быть литературной критики, либо въ этомъ именно, т. е. въ разъясненiи существа таланта, заключается ея прямая, настоящая и едвали не единственная обязанность.

Задача критики бываетъ часто очень нелегкая, въ особенности по отношенiю къ талантамъ, хотя и дйствительно оригинальнымъ, но отличающимся преимущественно своими внутренними силами, своей такъ-сказать виртуозностью, а не широтою, яркостью или общественнымъ значенiемъ концепцiй.

О двухъ только родахъ литературныхъ явленiй писать очень легко, а именно:

1) очень легко писать ‘ерунду’ (позвольте употребить это любимое, хотя нсколько халатное слово нашей современной критики) о вещахъ генiальныхъ, и

2) столь же легко умному человку писать очень умныя вещи о литературной ‘ерунд’. Сей послдней, т. е. литературной ‘ерунд’, я придаю объемъ довольно значительный и обширный. Въ область ея ‘съ теченiемъ временъ’ могутъ попасть нетолько такiя вещи, какъ ‘Подводный камень’ г. Авдева, но пожалуй даже и трети дв похожденiй или лучше-сказать ‘полежанiй’ Обломова. Conditio sine qua non — разумется въ томъ, чтобы ерунда или принадлежала человку все-таки даровитому и умющему ловко и наглядно ставить передъ глазами живущiе въ воздух общественные и нравственные вопросы, или со всей дерзостью посредственности скакала за самыя крайнiя грани общественныхъ и нравственныхъ вопросовъ.

Чувствуете ли вы, что напримръ о ‘Полиньк Саксъ’, о ‘Подводномъ камн’ можно размахнуться гораздо задорне, чмъ о ‘Семейномъ счастьи’ Л. Толстого? Даже нетолько задорне, а дйствительно горяче, если вы, какъ мыслитель честный, станете бороться съ животненностью парадокса, на которомъ основанъ ‘Подводный камень’, или съ холодною ходульностью главной идеи ‘Полиньки Саксъ’. Или вдь напримръ ни объ одной изъ простыхъ, живыхъ, вполн конкретныхъ женскихъ натуръ, созданныхъ Островскимъ, не напишете вы такого диирамба, какимъ разразился нкогда г. Пальховскiй по поводу изломанной ‘Ольги’ г. Гончарова, въ ‘Московскомъ Встник’. Вдь о тихой и простой драм ‘Семейнаго счастья’ или о женщинахъ Островскаго нужно говорить только то, чт до самаго предмета касается, а напротивъ, о барышн Ильинской или о герояхъ и о героин ‘Подводнаго камня’, что касается до нихъ самихъ — ровно говорить нечего: зато и о развитости женской натуры, и о свобод половыхъ отношенiй (за и противъ — это какъ угодно e sempre bene) наговориться можно вдоволь, взасосъ, такъ-сказать ‘съ заскокомъ‘…

Да-съ, мудреная вещь для критики живыя, органическiя, художественныя произведенiя!

Хорошо, скажу еще разъ, если рама ихъ широка, какъ рама историческихъ картинъ, если въ нихъ кишитъ и волнуется цлый новый мiръ, бросаясь въ глаза каждому своими, хотя порою и ‘жестокими’, но всегда типическими нравами, открывая повсюду самыя широкiя перспективы. Тогда ничего, если вы даже и ошибетесь въ разгадк намренiй художника, въ пониманiи значенiя этихъ перспективъ, ничего, если вы увлечетесь одной какой-либо рзкой стороной явленiй раскрывающагося въ произведенiяхъ мiра: вы, если вы человкъ истинно серьозный и серьозно даровитый, по поводу ихъ все-таки напишете блестящiя статьи о ‘Темномъ царств’. Что за дло, что вы увлеклись, что вы въ своемъ отрицанiи не видали и даже не хотли видть свтлыхъ сторонъ этого темнаго царства? Нужды нтъ. Вы, даровитый и честный теоретикъ, все-таки сдлали свое дло. То, что въ ‘Темномъ царств’ есть дйствительно темнаго, вы изслдили съ полною, честною и смлою послдовательностью. Въ своемъ голомъ отрицательномъ отношенiи къ жизни вообще и къ особенному мiру художника вы невиноваты или виноваты только какъ вообще вс теоретики виноваты противъ жизни.

Но чт вы сдлаете съ вашимъ теоретическимъ отрицанiемъ въ отношенiи къ другимъ, боле или мене замкнутымъ художественнымъ мiрамъ, — мiрамъ, нерастворяющимъ передъ вами широко настежъ свои двери, требующимъ со стороны человка извстнаго углубленiя, извстнаго посвященiя въ нихъ?

А вдь такихъ замкнутыхъ художественныхъ мiровъ и было и есть, да по всей вроятности и будетъ немало, и стало-быть они суть необходимые, органическiе продукты души человческой…

Я знаю, вы будете жестоко-послдовательны. Вы бывали уже неразъ жестоко-послдовательны! Вы разобьете эти мiры дiалектическимъ молотомъ: чт дескать ихъ жалть?.. и увы! намъ, не-теоретикамъ, необладающимъ вашею храбростью отношенiй къ жизни и къ душ человческой, останется только повторять съ унынiемъ пснь духовъ изъ Фауста:

Weh, Weh!

Du hast sie zersturt,

Die schune Welt,

Mit muchtiger Faust {*}!

{* Увы, увы!

Ты его разбилъ,

Прекрасный мiръ,

Могучимъ кулакомъ!}

пожалуй даже съ напраснымъ призывомъ:

Baue sie wieder,

In deinem Busen baue sie auf {*}!

{* Построй его вновь,

Въ своей груди возсоздай его!}

Но пусть и напрасенъ въ отношенiи къ вамъ призывъ, — унынiе наше будетъ не за эти мiры, а за васъ. Теорiи ваши, сдлавши свое дло, — дло вполн полезное и честное, — пройдутъ, а мiры, къ которымъ были они прилагаемы съ безпощадною послдовательностью, останутся. Останутся и поэзiя вообще и Пушкинъ въ особенности, да нетолько Пушкинъ, но даже и меньшiе въ этомъ царств, такiе меньшiе, которые вамъ совсмъ уже ненужны, которые создавали совершенно замкнутые мiры, если только мiры ихъ окажутся дйствительно-поэтическими мiрами…

Поэтическими, т. е. необходимыми и можетъ-быть даже боле необходимыми, чмъ паровыя машины, пароходы и желзныя дороги!

Но произведенiя Л. Толстого не принадлежатъ даже къ такого рода совершенно замкнутымъ, ‘ненужнымъ’ для нашей современной критики мiрамъ. Еслибы это было такъ, равнодушiе къ нимъ не требовало бы большихъ разъясненiй… Но вдь Толстой — не лирикъ какъ Тютчевъ, Огаревъ, Фетъ, Полонскiй, хотя въ немъ и много лиризма. Это даже не повствователь исключительныхъ драмъ, совершающихся въ исключительныхъ обстановкахъ, не историкъ исключительныхъ, тонко-развитыхъ и притомъ такъ-сказать тронутыхъ, надломленныхъ организацiй, какъ Тургеневъ. Понятно охлажденiе теоретиковъ къ Тургеневу и оно должно быть объясняемо ихъ послдовательностью. Но Толстой мене всего походитъ на Тургенева, стало-быть и причинъ равнодушiя къ нему надобно искать въ другихъ источникахъ, нежели т, изъ которыхъ проистекло охлажденiе теоретиковъ къ Тургеневу.

Толстой прежде всего кинулся всмъ въ глаза своимъ безпощаднйшимъ анализомъ душевныхъ движенiй, своею неумолимой враждою ко всякой фальши, какъ бы она тонко развита ни была и въ чемъ бы она ни встртилась. Онъ сразу выдался какъ писатель необыкновенно оригинальный смлостью психологическаго прiема. Онъ первый посмлъ говорить вслухъ, печатно о такихъ душевныхъ дрязгахъ, о которыхъ до него вс молчали, и притомъ съ такою наивностью, которую только высокая любовь къ правд жизни и къ нравственной чистот внутренняго мiра отличаетъ отъ наглости. Этотъ прiемъ изобличалъ въ художник и возвышенную искренность натуры, и безспорно-генiальное чутье жизни. Едвали что подобное искренности этого прiема найдется въ какомъ другомъ писател, даже изъ писателей чужеземныхъ.

Прiемъ этотъ вс боле или мене замтили, да и не замтить его было невозможно. Но никто, сколько мн помнится, не потрудился вглядться попристальне въ источники этого прiема и подумать посерьозне о его послдствiяхъ. Никто не задалъ себ вопросовъ: подлинно ли искренность эта есть непосредственная, наивная, или въ ней есть тоже своего рода надломленность и тронутость? и чмъ эта безпощадная искренность отличается напримръ отъ искренности, столь же несомннной, столь же и даже до цинизма смлой реалиста Писемскаго или отъ искренности Островскаго, которая такъ проста и такъ въ себ самой уврена, что никогда и не заботится даже показывать публик, что вотъ дескать какая я искренность: любуйтесь или ужасайтесь {Укажу хоть напримръ на чудовищныя мечтанiя Бальзаминова въ послдней части удивительной трилогiи о немъ, а изъ первыхъ вещей Островскаго на монологъ Милашина въ V акт ‘Бдной невсты’.}.

Между тмъ Толстой, разработывая свои психологическiя задачи, постепенно дошолъ до такихъ нравственныхъ результатовъ, которые нетолько не имютъ ничего общаго съ требованiями и воззрнiями теоретиковъ, но даже прямо имъ противорчатъ, дотого противорчатъ, что остается совершенно необъяснимымъ помщенiе его ‘Люцерна’ и ‘Альберта’ въ ‘Современник’: такъ рзко эти произведенiя расходятся въ дух и направленiи съ журналомъ теоретиковъ. Молчанiе о Толстомъ и о его лучшемъ произведенiи: ‘Семейномъ счастiи’ за направленiе, которое ясно обнаружилось въ его дятельности — дло совершенно понятное. Непонятно только то, какимъ образомъ съ самаго начала теоретики не видали, куда поведетъ молодого писателя искренность его анализа? И ‘Люцернъ’, и ‘Альбертъ’, и ‘Семейное счастiе’ — не крутой поворотъ какой-нибудь съ прежней дороги, а прямое продолженiе ея, прямой результатъ того психическаго анализа, который поразилъ всхъ въ ‘Военныхъ расказахъ’, въ ‘Дтств и отрочеств’ — и нсколько утомилъ даже читателей, какъ и самого автора, въ ‘Юности’.

Дло въ томъ, что разъясненiе значенiя анализа, отличающаго произведенiя Толстого, сравненiе его рода искренности съ другими и выводъ этой искренности изъ историческихъ данныхъ общаго нашего развитiя, могли бы можетъ-быть уяснить для насъ въ нашемъ сознанiи гораздо больше фактовъ, чмъ безконечное распластованiе ‘обломовщины’, чмъ даже всевозможныя обличенiя всероссiйскихъ иллюзiй въ ихъ печальной несостоятельности.

Ну прекрасно, мы — обломовцы, и достаточно уже казнили насъ за то, что мы обломовцы: мы несостоятельны во всемъ томъ, чт великолпно называли убжденiями и достаточно опозорены за это въ лиц такихъ даже нашихъ представителей, которыхъ нелегко было видть намъ позоримыми… Не говорю ни слова противъ этого критическаго прiема нашихъ теоретиковъ. Онъ иметъ свое важное, даже великое значенiе, и притомъ (чего сами теоретики можетъ-быть не подозрваютъ) онъ, этотъ прiемъ, вытекаетъ прямо изъ нашей народной сущности, изъ свойствъ самой натуры русскаго человка. Въ этомъ-то и заключается главнымъ образомъ его сила. Русскiй человкъ — такъ ужь его Богъ создалъ — не боится прилагать ножъ анализа и бичъ комизма къ какимъ бы то нибыло видимымъ явленiямъ. Мы вонъ даже къ смерти, наимене комическому изо всхъ видимыхъ явленiй жизни, можемъ относиться съ такою прямотою взгляда, съ какою относится къ ней Толстой въ одномъ изъ своихъ ‘Военныхъ расказовъ’ и въ очерк ‘Три смерти’, въ ней самой даже можемъ равнодушно подмчать комическiя стороны, какъ подмчаетъ ихъ г. Горбуновъ въ двухъ изъ своихъ расказовъ (смерть старухи и визиты къ вдов). Комическое или по крайней мр отрицательное отношенiе ко всему составляетъ можетъ-быть высшее свойство нашего ума. Такъ чтжь тутъ конечно щадить намъ нашу несостоятельность, въ чемъ бы и въ комъ бы она ни проявилась?..

Но кром того, что взглядъ теоретиковъ силенъ, онъ въ тоже время и честенъ. Его даже и на минуту не поставишь на одну доску съ другими взглядами, выражающимися въ настоящее время въ нашей критик. Онъ смло и прямо смотритъ въ глаза той правд, которая ему является, неуклонно и безпощадно выводитъ изъ нея вс послдствiя. Онъ не беретъ на прокатъ чужихъ, хотя бы и англiйскихъ воззрнiй, онъ неспособенъ тоже услаждаться и празднымъ эстетическимъ дилетантизмомъ. Онъ хочетъ дла, прямо иметъ въ виду дло, и все то, что не д,ло или что кажется ему не дломъ — отрицаетъ безъ малйшаго колебанiя. Пусть его пониманiе дла односторонне, его захватъ узокъ. Это ничего. Чмъ же захватъ мысленнаго горизонта, тмъ онъ доступне взгляду массъ. Давно извстно qu’il n’y a que des penses troites qui rgissent le monde. Широкая мысль, если она не въ обладанiи генiя, расплывается часто въ безвоздушномъ пространств. Узкая мысль видитъ передъ собою ближайшую цль и показываетъ ее другимъ: она бьетъ наврняка. Пусть у жизни есть свои тайны, пусть только на пути къ алхимiи обрло человчество химiю съ ея благодтельными практическими приложенiями, — въ настоящую минуту взглядъ теоретиковъ торжествуетъ и долженъ торжествовать. Въ торжеств его участвуетъ одна изъ сторонъ народнаго духа, торжествуетъ стало-быть все-таки непосредственная жизненная сила… Ей нуженъ былъ исходъ, и нашолся.

Да извинятъ меня читатели за это отступленiе въ пользу теоретическаго направленiя. Оно вовсе не лишнее. Тотъ странный фактъ, что сочиненiя графа Л. Толстого должны быть по всей сторогой справедливости отнесены къ разряду явленiй, незамченныхъ нашею критикою, равно какъ и самое образованiе разряда такихъ явленiй, — можетъ быть объяснено только направленiемъ нашей критики.

Дло самое ясное, что для современной критики нашей литература перестала быть нетолько главнымъ и полнымъ, но вообще сколько-нибудь знаменательнымъ выраженiемъ жизни. Перестала ли она быть таковымъ для самой жизни, — это еще вопросъ, но что для критики, т. е. для сознанiя нсколькихъ, для сознанiя избранныхъ, пожалуй передовыхъ людей, перестала, — это несомннно. Въ самомъ дл, для котораго изъ имющихъ силу критическихъ направленiй нашихъ она составляетъ то, чт составляла нкогда для Полевого, Надеждина, Блинскаго?.. Ршительно ни для одного. Врующихъ въ литературу осталось мало, т. е. врующихъ въ нее какъ въ органическую силу, какъ въ живой голосъ жизни.

У литературы есть пожалуй защитники, призванные, авторитетные, такъ-сказать офицiальные. Это — поборники чисто-эстетическаго взгляда, поклонники искуства для искуства. Но не ихъ разумю я, говоря о маломъ числ врующихъ въ литературу. Литературные гастрономы (иного названiя они не заслуживаютъ), эти господа всего мене способны видть въ литератур живую силу жизни. Какъ таковая, она бы ихъ и пугала и тревожила. Да направленiе чистыхъ эстетиковъ и не есть собственно направленiе. Основное начало ихъ (искуство для искуства) не иметъ за себя ни психологическихъ, ни историческихъ данныхъ: оно порождено празднымъ дилентатизмомъ. Ни на одного великаго художника нельзя указать, который бы видлъ въ своемъ высокомъ дл одно искуство для искуства, никакихъ пружинъ въ сложномъ механизм души и человческой не отыщешь для узаконенiя шахматной игры въ поэзiи. Поэтому о чисто-эстетическомъ направленiи критики и о его отношенiи къ литератур говорить ршительно нестоитъ. Надобно оставить мертвымъ хоронить своихъ мертвецовъ. Чт такое литература для эстетическаго направленiя, — это вопросъ совершенно неинтересный. Сегодня для него литература — Шекспиръ, Пушкинъ и т. д., а завтра можетъ-быть, по гастрономической прихоти, романы Анны Радклейфъ или ‘Постоялый дворъ’ г. Степанова.

Но чт составляетъ литература для имющихъ силу и жизненность направленiй, — это дло очень важное.

1) Для славянофильства, поскольку выразилось оно до сихъ поръ во всхъ своихъ изданiяхъ (а выразилось оно уже достаточно), литература была и будетъ всегда явленiемъ подчиненнымъ, а не самосущимъ. Наша литература: Пушкинъ, Гоголь, Лермонтовъ, Островскiй. Славянофильство съ большими ограниченiями и какъ-то снисходительно принимаетъ Пушкина, видитъ заблудшую комету въ Лермонтов, весьма плохо понимаетъ Островскаго, а въ Гогол, ставя его выше всхъ другихъ нашихъ писателей, видитъ вовсе не то, что видятъ другiе. Въ одной изъ искреннйшихъ статей своихъ славянофильство чуть-чуть не положило всю русскую литературу къ подножiю ‘Семейной хроники’. Дайте славянофильству полную волю, — оно ршительно оставитъ насъ при одной допетровской письменности да при Гогол и ‘Семейной хроник’ изо всей новой литературы. Нтъ спора, что ‘Семейная хроника’ есть произведенiе истинно-замчательное, даже высокое, нтъ тоже спора и въ томъ, что Гоголь былъ громадный талантъ, но дло-то въ томъ, что ‘Семейная хроника’ принадлежитъ къ разряду тхъ исключительныхъ произведенiй, которыя, сами по себ взятыя, представляютъ явленiя выше обычнаго, даже талантливаго уровня и которыхъ авторовъ вы однако усомнитесь, и притомъ совершенно справедливо усомнитесь, назвать великими писателями, чтже касается до Гоголя, то этотъ великiй писатель представляетъ въ настоящую минуту вопросъ чрезвычайно спорный, не по отношенiю къ сил его таланта, а по отношенiю къ значенiю его произведенiй. Великоруссы начали видть въ немъ малоросса, понимавшаго въ нашемъ, великорусскомъ быту только отрицательныя стороны, а малороссы откидываютъ его къ великоруссамъ. Съ другой стороны, своимъ несочувствiемъ къ Пушкину, славянофильство похериваетъ въ нашемъ развитiи цлую полосу, которой онъ былъ блистательнымъ результатомъ, а малымъ пониманiемъ Островскаго отрицаетъ всю ту народную жизнь, которая органически сложилась изъ коренныхъ старыхъ и привзошедшихъ новыхъ стихiй. Явное дло, что славянофильству, относящемуся такимъ образомъ къ самымъ крупнымъ литературнымъ фактамъ, дорогъ въ литератур только его собственный идеальчикъ. ‘Служи!’ говоритъ оно литератур (да и самой народной жизни, въ которой одно принимаетъ, а другое произвольное отвергаетъ) — и награждаетъ литературу по степени боле или мене усерднаго служенiя. Обличительную литературу напримръ оно приняло подъ свое покровительство, какъ разъясненiе и кару офицiально-общественной гнили, но литературу отрицательную оно ненавидло. Тургенева оно похвалило нкогда за ‘Хоря и Калиныча’, въ тоже самое время какъ назвало гнилымъ одно изъ блистательнйшихъ его произведенiй въ отрицательной манер (‘Три портрета’). На Писемскаго славянофильство, долго о немъ молчавшее и какъ-будто нехотвшее признавать его существованiя, возстало съ яростью за его Ананiя въ ‘Горькой судьбин’, т. е. именно за то, чт въ ‘Горькой судьбин’, драм весьма плохой въ художественномъ отношенiи, — и ново, и живо, и смло, и сильно. Въ настоящую минуту, единственное литературное явленiе, безусловно принимаемое славянофильствомъ, есть г-жа Кохановская. Все прочее въ литератур и стало-быть въ жизни — потомучто какихъ же нибудь сторонъ жизни да служитъ выраженiемъ литература, — все прочее, безъ исключенiя даже Островскаго, или вовсе не подходитъ, или подходитъ только съ извстными ограниченiями подъ мрку теорiи. Ибо въ сущности славянофильство, несмотря на всю свою религiозную любовь къ народу, есть все-таки теорiя, и свои теоретическiя наклонности выражало неразъ даже и по отношенiю къ быту народа, къ явленiямъ, которыя, какъ напримръ псня, непосредственно изъ этого быта возникли, или, какъ драмы Островскаго, сознательно и полно его выражаютъ.

2) И — странное дло! Несмотря на всю разницу формъ выраженiя, вншнихъ симпатiй и тона, направленiе теоретическое и направленiе славянофильское удивительно сходны между собою въ томъ, что оба кладутъ жизнь на Прокрустово ложе, сходны въ смлой послдовательности взглядовъ, сходны въ равно-несомннномъ благородств образа мыслей и чувствованiй, въ суровой гражданской строгости, въ трезвенномъ пониманiи общественныхъ обязанностей, сходны наконецъ въ томъ, что только они два имютъ и могутъ имть дйствительную силу. Разница между славянофилами и теоретиками, т. е. положимъ, между покойнымъ Хомяковымъ и г. Чернышевскимъ, между г. И. Аксаковымъ и Добролюбовымъ, только въ томъ, что гг. Чернышевскiй и Добролюбовъ, хотя точка отправленiя ихъ есть собственно западная, по натур своей гораздо больше русскiе люди, чмъ вс славянофилы. Они способне къ тому, чтобы сжигать за собою корабли, они смле и безпощадне въ приложенiи уровня общиннаго начала къ многообразнымъ фактамъ жизни. Храмъ этому общинному началу славянофилы строятъ въ старомъ византiйскомъ стил, а они въ простйшемъ казарменномъ. Славянофильство въ будущемъ можетъ-быть и сильне ихъ, потомучто иметъ готовыя формы для своего идеала, а формы вообще, да притомъ готовыя, завщанныя вковыми преданiями, дло не малой важности. Но въ настоящую минуту теоретики — гораздо боле ихъ господа положенiя. Передъ ними теперь все кром славянофильства и ‘Русскаго Встника’ смолкаетъ и склоняется, даже въ послднее время ‘Библiотека для чтенiя’, этотъ послднiй лагерь шахматной игры въ искуств: противъ нихъ все оказывается безсильно, даже бывалая дкость г. Павлова. Потому, — смлы и прямы. А главнымъ образомъ, теоретическiй взглядъ, силой своего отрицанiя, вполн русскiй. Не вся сущность русскаго, т. е. русской жизни, захвачена взглядомъ теоретиковъ, но зато уже одна сторона, отрицательная, вполн имъ исчерпывается. Дальше идти некуда въ отрицанiи, и взглядъ теоретиковъ нкоторое время еще будетъ передовымъ взглядомъ. Прибавить надобно еще, что кром своей смлости и народности, онъ, по опредленности своихъ цлей, простъ и ясенъ дотого, что кладетъ всмъ въ ротъ жованую и пережованую пищу, не требуетъ никакихъ усилiй мышленiя, даже отучаетъ мыслить, даже постоянно смется надъ всякими усилiями мышленiя, а масс разумется это и на-руку. И понятно, да и впередъ толкаетъ. Наконецъ вотъ еще что: теоретическiй взглядъ глубоко презираетъ и жизнь съ ея органическими законами, съ ея исторiею, да и литературу, какъ органическое выраженiе органической жизни, но въ тоже самое время въ немъ слишкомъ много практической смтки, чтобы онъ позволилъ себ слишкомъ рзко расходиться съ жизнью и съ ея выраженiемъ, литературою, — и онъ съ необыкновенною ловкостью подлаживаетъ, подстроиваетъ подъ свой тонъ вс знаменательныя ихъ явленiя. Славянофильство просто отметаетъ и въ литератур и даже въ быту народномъ вс явленiя, несогласныя съ его идеаломъ, называя ихъ въ литератур гнилью, а въ быту народномъ порчею, уродливостью и т. д. Теоретики поступаютъ практичне: они видятъ и заставляютъ другихъ видть только то чт имъ надобно въ знаменательныхъ явленiяхъ жизни и литературы.

Замчательнйшiй примръ подлаживанiя и подстроиванiя, въ тонъ теорiи, литературныхъ фактовъ — представляетъ отношенiе теоретиковъ къ Островскому. Долго, какъ извстно, журналъ, въ которомъ теперь съ полнотою и послдовательностью выражается взглядъ теоретиковъ, находился ‘безъ кормила и весла’. Западничество, котораго онъ былъ послднимъ порожденiемъ, уже умирало во дни его младенчества и совсмъ умерло когда онъ росъ, ибо смертная хрипота этого направленiя въ ‘Атене’ 1857 года не принадлежитъ къ признакамъ жизни, а ‘Наше Время’ въ наше время представляетъ очевидно разложенiе трупа. Но западничество, умирая, отнеслось враждебно къ новому слову литературы. Своимъ врнымъ, хотя и дряхлымъ отрицательнымъ тактомъ оно почуяло, что идетъ сила новая, сила богатырская, сила народная — и иначе какъ враждебно, оно, по существу своему чисто отрицательное, не могло отнестись къ этой сил. Журналъ долго продолжалъ тянуть старую псню, и враждебне всхъ другихъ, даже ‘Отечественныхъ Записокъ’, побдившихъ его только постоянствомъ, относился къ новому факту жизни и литературы. Но журналъ самъ по себ былъ молодъ и свжъ и охотно допускалъ въ составъ свой новые соки. Когда эти соки сдлались въ немъ преобладающими, условное положенiе стало для него очень затруднительно. Ккъ отъ вражды къ новому, возраставшему въ сил своей факту, перейти къ его принятiю, пониманiю и узаконенiю?… Дло между тмъ разршилось очень просто. Теоретики увидали въ новомъ литературномъ факт то, что имъ было надобно, безсознательно закрыли глаза на то, что имъ вовсе было ненадобно или, также безсознательно, въ ослпленiи своей вры (ибо у нихъ съ самаго начала выразилась живая стихiя: вра) перевернули это имъ ненадобное на изнанку. Островскiй явился у теоретиковъ великимъ писателемъ, но только какъ изобразитель ‘Темнаго царства’. Оборотъ необыкновенно ловкiй, но по всей вроятности не преднамренный. Такъ вышло, такъ сдлалось…

Взгляни теоретики на Островскаго какъ на народнаго поэта, т. е. взгляни просто, а не подъ угломъ теорiи, — журналъ долженъ былъ бы поршить все свое западное прошедшее. Теоретики своею врою, какъ всякая вра безсознательною, спасли его отъ такихъ вавилонскихъ жертвъ. Люди новые и свжiе, люди притомъ русскiе, они поняли, чт за сила Островскiй, но какъ теоретики, они поняли въ немъ только то, что подходило подъ ихъ взглядъ, и надобно отдать имъ справедливость, поняли такъ, что эту отрицательную сторону дятельности Островскаго полне и понять невозможно. Статьи о ‘Темномъ царств’ произвели на массу читателей чрезвычайно сильное впечатлнiе. Писанныя человкомъ истинно-даровитымъ, горячимъ и честнымъ, он имли за себя и большую долю правды…

Вдь нельзя же сказать въ самомъ дл, чтобы ‘жестокiе’ нравы, представляемые почти повсюду художникомъ, чтобы жизнь, которая сама себя забыла дотого, что, по ея разумнiю, ‘эта Литва, она къ намъ съ неба упала’, — нельзя же, говорю я, сказать, чтобы все это представляло собою ‘свтлое царство’… А этого и было достаточно, чтобы узаконить новый литературный фактъ во имя теорiи. На любовный характеръ семейнаго начала, на явныя симпатiи художника къ русской натур, широкой ли, какъ натуры Любима Торцова и Петра Ильича, христiански ли чистой и великодушной, какъ натуры Бородкина и Мити, глубокой ли и въ запущенности, какъ натура Хорькова, и въ загнанности, какъ натура Кабанова, на величавость патрiархальныхъ фигуръ благодушнаго Русакова и суроваго Ильи Иваныча, на типы русскихъ матерей, трогательные даже тогда, когда они, какъ мать Олимпiады Самсоновны, погружены въ тину непроходимой глупости, на симпатiю поэта къ его королю Лиру — Большову, наконецъ на цлый рядъ грацiозныхъ, симпатическихъ и вмст глубокихъ женскихъ натуръ, созданныхъ поэтомъ, на многоразличныя струны русской души, имъ первымъ тронутыя, — на все это теоретики закрыли глаза. Только они, съ ихъ фанатическою врою въ теорiю, могли это сдлать. Все это имъ было ненадобно. Опять повторяю: такъ ими почувствовалось, и потому такъ вышло, такъ сдлалось…

Сдлалось же то, что теоретики узаконили новый литературный фактъ, чего не удалось видвшимъ въ Островскомъ народнаго поэта, и вмст с тмъ сдлалось то, что теоретики стали во глав умственнаго развитiя. Главенство ихъ будетъ продолжаться до тхъ поръ, пока жизнь не разъяснитъ сама себя новыми явленiями и пока съ этими новыми явленiями они не станутъ въ явный разрзъ. Покамстъ же, передъ глазами большинства, они положительно правы. Только меньшинство, и притомъ весьма малочисленное, видитъ явленiя, ими незамчаемыя.

‘Какая гордость со стороны меньшинства!’ подумаютъ можетъ-быть читатели. Да вдь, милостивые государи, меньшинство съ своей стороны указываетъ вамъ на факты. Разбейте прежде факты, которые я привелъ вамъ по поводу Островскаго, убдите меня, что Толстой напримръ — явленiе вполн замченное и оцненное, или что онъ явленiе справедливо-незамченное, что не стоило его замчать, — я откажусь конечно отъ своей упорной недоврчивости къ теорiи. Вдь только то мрило хорошо, подъ которое подходятъ вс знаменательные факты жизни и вс вчные инстинкты души человческой. Для того чтобы я поврилъ въ теорiю, я прежде всего попрошу у нея въ полное и законное свое обладанiе нетолько Пушкина, нетолько свтлыя стороны мiра, изображаемаго Островскимъ, нетолько Толстого, но даже меньшихъ: Тютчева, Огарева, Фета, Полонскаго. Вдь душа человческая столько же какъ и теорiя неумолима въ своихъ требованiяхъ, а пожалуй еще и неумолиме. Теоретики скажутъ можетъ-быть, что это душа ненормальная, развращенная, а я имъ отвчу, что вотъ уже семь тысячъ лтъ она такъ ненормальна и такъ развращена, и что срокъ, когда по ученiю Фурье, луна соединится съ землею и когда произойдетъ совершенный переворотъ въ мозгахъ человческихъ, ни мн, ни имъ неизвстенъ.

3) Что касается до взгляда чисто-западнаго, то о немъ въ настоящую минуту нельзя говорить какъ о дйствительно-существующемъ, живомъ направленiи. Взглядъ этотъ сдлалъ свое дло, и дло великое, хотя исключительно-отрицательное: дло разъясненiя и очищенiя нацiональности литературы. Сила его заключалась не въ немъ самомъ, а въ слабости и фальши противоположныхъ ему положительныхъ воззрнiй, да въ томъ еще, что онъ опирался въ свое время на живую силу, на литературу. Поминкамъ по этомъ великомъ покойник я посвятилъ уже нсколько статей во ‘Времени’, къ которымъ и позволяю себ отослать читателей.

Дло въ томъ, что пока западничество опиралось на живую силу, — оно само было сильно. Какъ же скоро оно разошлось съ жизнью и выраженiемъ ея силъ, какъ скоро оно стало незамчать новооткрывавшихся силъ жизни или, непонимая ихъ, задумало враждовать съ ними, — оно пало. Фактъ очень простой и ясный. Паденiе застоя (раннее или позднее, это все равно) ждетъ всякое направленiе, какъ скоро оно начнетъ расходиться съ жизнью. Въ какихъ-нибудь десять-пятнадцать лтъ такъ много воды утекло, что весьма ученый журналъ ‘Атеней’ не встртилъ въ масс ршительно никакого сочувствiя, а нкоторыми антинацiональными выходками возбудилъ даже негодованiе, — что начатое добросовстно и энергично ‘Московское Обозрнiе’ не прожило даже и года, что ‘Русская Рчь’ даже и по вступленiи въ супружество съ ‘Московскимъ Встникомъ’ иметъ очень ограниченный кругъ читателей, что ‘Наше Время’ читается только по любви публики къ литературнымъ скандальчикамъ. Время перемнилось и никакiя усилiя, никакiе авторитеты, никакiя даже ученыя и полемическiя дарованiя (чт гораздо поважне нашихъ самосоздающихся и саморазрушающихся авторитетовъ) не спасутъ уже отжившаго взгляда.

Ни одинъ взглядъ, безъ исключенiя даже взгляда теоретиковъ, не презираетъ въ настоящую минуту такъ глубоко и жизнь и литературу, какъ издыхающее западничество. Что такое напримръ литература для г. Павлова, редактора ‘Нашего Времени’? Его собственныя повсти да литературный перiодъ, который онъ прожилъ въ молодости. Ни Островскiй, ни Писемскiй, ни даже Тургеневъ для него не существуютъ. Допетровская письменность для него ‘темна вода во облацхъ воздушныхъ’. Что такое была литература наша для многоученаго и мрачнаго ‘Атенея’? Можетъ-быть т странные, чтобы не сказать ‘страмные’ апологи, которые онъ печаталъ въ вид десерта промежду своихъ тяжело-ученыхъ статей… Чт была наша литература для ‘Московскаго Обозрнiя?’ Разныя нмецкiя и французскiя брошюры?.. ибо ко всмъ нашимъ явленiямъ оно, несмотря на свое кратковременное существованiе, успло уже отнестись съ озлобленiемъ до пны у рту. Что такое наконецъ наша литература для г-жи Евгенiи Туръ? Опять-таки, точно также какъ для г. Павлова, вопервыхъ ея собственные романы и повсти, да вовторыхъ романы, повсти и ученыя сочиненiя извстнаго кружка, весьма ограниченнаго даже и въ западномъ смысл. А главное-то дло, что ея ‘Русской Рчи’ до русской литературы и до русской жизни собственно и дла нтъ: эти интересы слишкомъ мелки передъ интересами борьбы съ ультрамонтанствомъ!..

Чтоже сказать о послднемъ, совершенно случайномъ убжищ западнаго взгляда, о столбцахъ фельетона ‘С.-Петербургскихъ вдомостей’, — столбцахъ, которые становятся иногда ристалищемъ для барда, являющагося подъ таинственнымъ именемъ Гымалэ?.. Воззрнiя этого барда — уже какой-то явный анахронизмъ, лишонный даже всякаго литературнаго такта. Вдь только при полнйшемъ отсутствiи этого, столь же необходимаго въ литератур, какъ и въ жизни качества, возможно было напримръ, по поводу изданiя псенъ Киревскаго, ругаться заднимъ числомъ надъ мiромъ нашихъ эпическихъ сказанiй и вообще нашего народнаго творчества. Явленiе истинно-изумительное!.. И тмъ боле оно изумительно, что бардъ газеты-колонiи совершенно расходится въ этомъ пункт со взглядомъ журнала-метрополiи, съ теперешнимъ направленiемъ ‘Отечественныхъ Записокъ’, — направленiемъ, боле славянофильскимъ въ нкоторыхъ пунктахъ, чмъ само славянофильство. Многiе, читая глумленiя г. Гымалэ надъ богатырями и Змемъ-Тугаринымъ, встртившись нежданно-негаданно съ этимъ странно-несвоевременнымъ повторенiемъ давно всмъ извстной статьи Блинскаго, — подумали: ужь не штука ли это? не сдлано ли это по особенному ордеру метрополiи, для заявленiя, что дескать вовсе не наши барды дйствуютъ на столбцахъ газеты, что мы молъ сами по себ, а они сами по себ, имютъ свое мннiе, высказываютъ свой взглядъ? Иначе никто не умлъ и не могъ объяснить себ какъ этой, такъ и другихъ, поистин удивительныхъ статей г. Гымалэ.

4) ‘Отечественныя Записки’, нкогда такъ долго и съ такою славою проводившiя взглядъ западный во всхъ, самыхъ крайнихъ его послдствiяхъ, потомъ, по удаленiи Блинскаго, лтъ десять дышавшiя непроходимою скукою ‘капитальныхъ’ статей о русской литератур, — въ послднiе два года ршились выступить въ обновк. Заимствовавши у славянофильства его вру въ народъ и его убжденiе въ разобщенности народа съ образованнымъ классомъ, — он ршительно не знаютъ до сихъ поръ чт длать съ своей обновкой и какъ съ ней обращаться. Съ народомъ и съ его бытомъ он познакомились очень недавно. Поражонные новымъ мiромъ, который раскрылся имъ въ сказкахъ, собранныхъ г. Аанасьевымъ и въ псняхъ, набранныхъ у разныхъ собирателей г. Якушкинымъ, он пришли въ такой неофитскiй азартъ, что все неподходящее подъ жизненный взглядъ и складъ рчи этихъ сказокъ и псенъ перестали считать за литературу народа. Предложивши глубокомысленно вопросъ: народный ли поэтъ Пушкинъ? и разршивши его отрицательно, на томъ основанiи, что народъ Пушкина не читаетъ, — он забыли въ своемъ пиическомъ азарт два простыхъ обстоятельства: 1) что ни одинъ изъ первостепенныхъ европейскихъ поэтовъ не подойдетъ подъ рамку ихъ понятiя о народномъ поэт, а подойдутъ разв только второстепенные и третьестепенные — Борнсъ, Гейбель и т. д., и 2) что только большее распространенiе грамотности въ народ покажетъ, будетъ ли народъ читать Пушкина или нтъ. Вообще же о взгляд этого журнала нельзя говорить въ настоящую минуту какъ о чемъ-либо самостоятельномъ. Это клочки славянофильства, лишонныя жизненной цлости и энергическаго духа славянофильства.

5) Наконецъ взглядъ, выросшiй первоначально на почв западной, но значительно видоизмнившiйся сообразно съ потребностями времени, примнившiйся, приладившiйся къ этимъ потребностямъ и довольно долго отвчавшiй на нихъ съ несомнннымъ тактомъ и замчательною ловкостью, — представлялъ собою до послдняго года ‘Русскiй Встникъ’.

Начатый кружкомъ умренныхъ западниковъ, кружкомъ уединеннаго Поръ-Рояля западничества, онъ не имлъ за собою кораблей, которые надо было бы сжечь, вступая на новый берегъ. Ни г. Катковъ, ни г. Леонтьевъ не заявили себя въ литератур никакимъ рзкимъ фактомъ, по которому бы ихъ можно было прямо отнести къ направленiю послдней эпохи Блинскаго и ‘Писемъ объ изученiи природы’. Скромные и добросовстные ученые, извстные спецiальными философскими, историческими или филологическими трудами, они являлись до изданiя ‘Встника’ только жрецами западной науки, окружонные нсколько, какъ и подобаетъ жрецамъ, таинственнымъ нимбомъ.

Время, выбранное ими для изданiя новаго журнала, было самое благопрiятное. ‘Современникъ’ тогда еще не сложился, и находясь ‘безъ кормила и весла’, служилъ преимущественно гиподромомъ для фешенебельныхъ ристанiй ‘иногороднаго подписчика’, ‘Отечественныя Записки’ дышали, какъ выше упомянуто, мертвящей скукою ‘капитальныхъ’ статей о русской литератур, распространявшихъ до пересола замчанiя къ хрестоматiи г. Галахова. Единственный чисто-литературный журналъ — не удивляйтесь! — былъ въ это время безалаберный и безобразный ‘Москвитянинъ’, гд на каждую бочку меда, въ вид комедiи Островскаго или романа Писемскаго, приходилось по ведру дегтю, врод творенiй гг. М. Дмитрiева, Кулжинскаго, Архипова и т. д., гд постоянно вс передовые взгляды главнаго редактора и вс юношески-горячiя и честныя стремленiя молодой редакцiи парализировались самимъ же главнымъ редакторомъ, его непонятною привязанностью къ старому хламу и его неохотою вести журналъ акуратно и современно въ матерьяльномъ отношенiи. Большая часть идей литературныхъ, которыя были проповдываемы и защищаемы тогда ‘Москвитяниномъ’, постепенно перешли въ литературу, но перешли какъ нчто стихiйное. О журнал нтъ и помину — да и подломъ! Не вливаютъ вина новаго въ мхи ветхiе.

Въ эту-то минуту броженiя однихъ силъ и застоя другихъ явился ‘Русскiй Встникъ’ и сразу сталъ передовымъ и первенствующимъ органомъ. ‘Русская Бесда’ явилась поздне, да и явившись, не могла съ нимъ соперничать.

Журналъ началъ нсколько неопредленно, но очень ловко. Изъ туманной, хотя и глубокомысленной статьи главнаго редактора о Пушкин трудно было понять отношенiе новаго органа мысли къ литератур и жизни: казалось только всмъ, что направленiе его и дльно, и серьозно, и невраждебно литератур. Въ ‘Русскомъ Встник’ явилась даже комедiя Островскаго (‘Въ чужомъ пиру похмлье’), что немало содйствовало къ утвержденiю этой мысли… Между тмъ съ первыхъ же политическихъ статей журнала почуялось нчто новое, до тхъ поръ небывалое, серьозное и энергическое, готовое на всякую честную борьбу. Статьи эти были бы передовыми въ любомъ изъ лучшихъ европейскихъ журналовъ и вполн заслуживали названiе руководящихъ. Много нужно было времени для того, чтобы разоблачились arcana fidei, чтобы вышла наружу англiйская подкладка доктрины, да и самъ журналъ еще не высказывалъ такъ прямо, какъ впослдствiи, своей англоманiи. Съ другой стороны, новое направленiе съ самаго же начала показало какъ-говорится ‘зубы’, и притомъ очень вострые. Письма Байбороды, — справедливо ли, нтъ ли задалъ Байборода своихъ противниковъ, — на нашу еще не совсмъ твердую читающую массу имли большое влiянiе.

Вслдствiе всего этого, передъ авторитетомъ ‘Русскаго Встника’ преклонилось все кром славянофильства — а для славянофильства еще не насталъ его день.

Въ эту первую эпоху своего существованiя ‘Встникъ’ хотя уже и начиналъ въ своемъ литературномъ отдл угощать публику произведенiями г-жи Нарской и князя Кугушева, стало-быть свидтельствовалъ уже нкоторымъ образомъ или о своемъ крайнемъ безвкусiи въ литератур, или о своемъ къ ней крайнемъ равнодушiи, — но за превосходныя политическiя статьи и за серьозное поднятiе многихъ общественныхъ вопросовъ читатели взглянули бы сквозь пальцы, какъ на чистую случайность, даже и на то, еслибы журналу вздумалось вдругъ помстить въ отдл изящной литературы даже ‘Прекрасную астраханку’, или ‘Битву русскихъ съ кабардинцами’, — произведенiя, отъ которыхъ, правду сказать, неслишкомъ далеко отстоятъ различные плоды ‘дамскаго’ и ‘кавалерскаго’ баловства, помщавшiеся и понын еще зачастую помщаемые въ почтенномъ журнал.

Сначала такая литературная неразборчивость казалась всмъ случайностью. Но въ томъ-то и дло, что такъ только казалось. Подъ этою неразборчивостью таилось равнодушiе къ литератур. А къ литератур нельзя долго оставаться равнодушнымъ. Подъ равнодушiемъ къ литератур таится еще нчто другое…

Чтоже именно?

А вотъ видите ли: подъ равнодушiемъ къ литератур таится необходимо равнодушiе къ жизни, которой литература служитъ живымъ голосомъ. Вдь литература — вовсе не какая-нибудь отвлеченность. Вдь неужели точно о литератур или по крайней мр только о литератур идетъ толкъ, когда напримръ ‘Современникъ’ вдругъ объявитъ Пушкина поэтомъ побрякушекъ, или г. Дудышкинъ вдругъ ни съ того, ни съ сего лишитъ Пушкина его народнаго значенiя? Вдь неужели тоже по одному только тупому безвкусiю ‘Русскiй Встникъ’ безразлично готовъ помщать и Островскаго съ Тургеневымъ и Толстымъ, и произведенiя г-жи Нарской, гг. Кугушева, Ахшарумова и tutti-quanti? Неужели этотъ многоученый и достопочтенный журналъ тоже только по безвкусiю чуждается помщенiя у себя произведенiй въ народномъ дух, которыя, наскучивши лежать въ шкафахъ редакцiи, вылетаютъ наконецъ изъ клтокъ на свтъ божiй и съ немалымъ успхомъ появляются въ другихъ журналахъ? Не можетъ быть, чтобы все это длалось такъ. Тутъ на дн дла лежатъ коренныя симпатiи и антипатiи, не къ невиннымъ конечно произведенiямъ литературы, а къ жизни, къ той жизни, которой литература является выраженiемъ… Даже и направленiе чисто-эстетическое, и то, несмотря на свою кастрированность, иметъ тоже свои симпатiи и антипатiи, иметъ основы боле глубокiя, чмъ теорiю шахматной игры въ искуств. Подъ односторонними крайностями этого ‘невиннаго’ евнуха все-таки, хоть можетъ-быть и безсознательно, скрываются вопросы общественные, нравственные и психическiе. Помните ли вы напримръ, что въ одно время у критиковъ этого воззрнiя появилась манiя говорить легкимъ тономъ о Занд? помните ли вы, что недавно они заявили тоже свое легкое мннiе о Шиллер? Неужели же подобныя манiи и странныя заявленiя порождены одними эстетическими требованiями? Полноте пожалуста. Мщански-нравственному идеальчику противны протестъ Занда и порывистый, уносящiй лиризмъ Шиллера, комфортъ это нарушаетъ, изъ границъ условнаго приличiя выводитъ. Вотъ въ чемъ и вся штука.

Нетолько въ каждомъ вопрос искуства, но даже и въ каждомъ вопрос науки лежитъ на дн его другой вопросъ, вопросъ плоти и крови, вопросъ тсно связанный съ существенными сторонами жизни, и собственно только вопросы плоти и крови важны, потомучто только въ такiе вопросы вносятъ плоть и кровь могучiе силами борцы. Человкъ столь великой души и жизненной энергiи какъ Ломоносовъ не писалъ бы доноса на Миллера за выводъ нашихъ варяговъ изъ чужой земли, и не длился бы этотъ вопросъ, безпрестанно возникая вновь, до нашихъ временъ — еслибы подъ нимъ не скрывалось живого вопроса о значенiи и сил нашей нацiональности. Родъ и община не длили бы такъ рзко и враждебно насъ всхъ, служащихъ знанiю и слову, еслибы корнями своими эти ‘ученыя’ понятiя не вростали въ живую жизнь, не опредляли бы такъ или иначе ея значенiе въ прошедшемъ, настоящемъ и будущемъ. Борьба за мысль чисто-головную невозможна или смшна какъ ссора мольеровскихъ философовъ въ ‘Le mariage forc’. Только за ту головную мысль люди борятся, которой корни въ сердц, въ его сочувствiяхъ и отвращенiяхъ, въ его горячихъ врованiяхъ или таинственныхъ, смутныхъ, но неотразимыхъ, и какъ нкая сила, могущественныхъ предчувствiяхъ.

Тмъ боле относится это къ литератур, по сущности своей боле общедоступной, боле демократической, нежели знанiе. Въ ней интересы имютъ еще боле плотяной, кровный характеръ. Интересы эти (симпатiи или антипатiи) возбуждаютъ въ ней одни только первостепенныя явленiя, каковы напримръ въ нашей литератур Пушкинъ, Грибодовъ, Гоголь, Лермонтовъ, Островскiй, хотя разумется въ отношенiи къ такимъ, длающимъ эпоху явленiямъ, симпатiи или антипатiи высказываются сильне и очевидне. Вообще никакое явленiе словесности не можетъ быть разсматриваемо въ его эстетической замкнутости и отдльности. Отразило произведенiе дйствительныя, живыя потребности общественнаго организма, — вы конечно уже задаете себ вопросы о значенiи этихъ потребностей, выразило оно собою какiя-либо насильственныя и болзненныя напряженiя, вопросы, извн пришедшiе и искуственно привитые или искуственно подогртые, — вы начинаете отыскивать причины напряженiй и искуственныхъ вопросовъ. Отъ вншняго вида растенiя вы идете къ корнямъ, роетесь въ глубь. Маловажны часто произведенiя, но важны и глубоко знаменательны вопросы, ими затрогиваемые или обнаруживаемые, попытки разршенiя которыхъ получаютъ значенiе положительное или отрицательное, важны и знаменательны эти отклики многообразной жизни, какъ сама жизнь многообразные, отклики мстностей, сословiй, кастъ, толковъ, различныхъ слоевъ образованности, отклики самобытные или съ чужого голоса, туземные или навянные извн, важны и знаменательны для мыслителя, религiозно-внимательно прислушивающагося къ подземной работ зиждительныхъ силъ жизни.

Явное дло стало-быть, что когда оказывается въ извстномъ направленiи равнодушiе къ литератур народа, оно въ перевод на прямой языкъ есть просто равнодушiе къ жизни народа. Равнодушiе же къ жизни какой бы то ни было — явленiе совершенно неестественное.

Въ сущности оно — только маска презрнiя или ненависти. Потому-то въ направленiяхъ энергически-самостоятельныхъ, каковы славянофильство и направленiе теоретиковъ, эта маска даже и не надвается. Славянофильство прямо презираетъ всю, гнилую по его мннiю, жизнь и не скрываетъ своего неуваженiя ко всей литератур, служившей и досел служащей выраженiемъ этой гнили. Теоретики прямо и безстрашно уничтожаютъ въ лиц Пушкина всю, нетолько русскую поэзiю, — гоня ее вонъ изъ жизни, — прямо ненавидятъ все то, что не ведетъ непосредственно къ гражданской честности и матерьяльному благосостоянiю, ненавидятъ философiю какъ чушь и ерунду, ненавидятъ исторiю, стремящуюся осмыслить то, чт по ихъ теорiи есть только заблужденiе и препятствiе къ осуществленiю ихъ идеала.

‘Русскiй Встникъ’ не сталъ въ такое прямое отношенiе къ жизни и къ литератур. Его вражда къ нимъ — не безусловная, какъ вражда теоретиковъ, и не пуританская, какъ вражда славянофильства. Идеалъ его узокъ въ сравненiи съ идеаломъ теоретиковъ и несамостоятеленъ въ сравненiи съ идеаломъ славянофильства.

Для ‘Русскаго Встника’, въ противоположность славянофильству, только европейская и притомъ англiйская жизнь и только европейская литература суть явленiя дйствительныя и законныя, русская же жизнь и русская литература, пока он не доросли до европейскихъ и притомъ англiйскихъ размровъ, — чистый вздоръ, къ которому можно относиться съ полнйшимъ равнодушiемъ, переходящимъ напослдокъ въ цинизмъ презрнiя, ибо только такимъ цинизмомъ и можно объяснить помщенiе ‘Прекрасныхъ астраханокъ’ въ многоученомъ журнал. Ему ни въ жизни нашей, ни въ литератур ничто не дорого: ныньче редакцiя помститъ, и помститъ съ большимъ удовольствiемъ произведенiе Тургенева, Островскаго, Толстого или Кохановской, но никогда не подниметъ перчатки за кого-либо изъ этихъ писателей, а завтра, или пожалуй и ныньче же, въ той же книжк что-нибудь врод ‘Корнета Отлетаева’ или ‘Битвы русскихъ съ кабардинцами’. Оно и понятно. Какъ произведенiя упомянутыхъ писателей, такъ и произведенiя г. Кугушева, г-жи Нарской или г. Зряхова, передъ ихъ высшимъ, аглицкимъ (единственно патентованнымъ) воззрнiемъ — величины равно безконечно-малыя. Потому же самому ныньче напримръ они вооружились за самую легкую тнь, брошенную на личность Грановскаго, ибо ныньче такъ было или казалось имъ нужно, завтра они съ полнйшимъ равнодушiемъ дозволятъ г. Лонгинову обличать лжеученiя Блинскаго.

Съ другой стороны, въ противоположность взгляду теоретиковъ, для ‘Русскаго Встника’ одна только русская жизнь и одна только русская литература ничтожны дотого, что ими не стоитъ и заниматься. Жизнь европейская, преимущественно же англiйская, дло другое. Объ этой жизни и о ея литератур

какъ можно смть

Свое сужденiе имть?

Въ ней они нисколько не видятъ тхъ язвъ, которыя смло видитъ русскiй взглядъ теоретиковъ, несклоняющихся ни передъ какимъ авторитетомъ. Извстныя явленiя русской жизни и литературы ‘Русскiй Встникъ’ пожалуй и приметъ благосклонно-величественно подъ свою ‘мышцу крпкую и руку высокую’, поколику эти явленiя, какъ напримръ Пушкинъ, сближали насъ съ развитою жизнью, — но дастъ этимъ явленiямъ такое мизерное значенiе, что лучше бы онъ ужь ихъ и не защищалъ. Точно по головк погладитъ да скажетъ: ‘пай, дитя, а кошка — дура!’ разумя подъ дурою-кошкою всякое самостоятельное проявленiе мысли и жизни. О кошк онъ впрочемъ до сихъ поръ благоразумно молчалъ, молчалъ и объ Островскомъ и о Писемскомъ и даже о народномъ значенiи Пушкина, но вроятно недолго пребудетъ въ таинственномъ молчанiи. Въ ныншнемъ году уже разверзлись врата капища и начались экскурсiи въ область русской словесности.

Да! самый ‘Русскiй Встникъ’, и тотъ нашолъ невозможнымъ совершенно молчать о литератур: фактъ поистин замчательный! Начавши же говорить о литератур, журналъ, если онъ только захочетъ быть послдователенъ, не можетъ не обнаружить къ ней того презрнiя, которое скрывалось до сихъ поръ подъ маскою безразличiя и равнодушiя, — или самая сущность его воззрнiй должна радикально измниться.

Въ жизни ‘Русскаго Встника’ бывали кризисы, во время которыхъ мелькали временами замчательные симптомы коренной перемны во взгляд, но эти симптомы были фальшивые. Взгляду ‘Русскаго Встника’ измниться нельзя: посл кризисовъ только обнаруживалась все боле и боле патентованная и прочная англiйская подкладка, хотя самые кризисы были такого свойства, что могли измнить направленiе журнала.

Первый такой кризисъ былъ тогда, когда изъ журнала выдлились ультра-западные элементы и сосредоточились въ ‘Атене’.

Называя эти элементы ультра-западными, я разумю западничество въ его конечномъ у насъ развитiи, т. е.

1) Въ иде централизации, передъ идеаломъ которой, по ученiю Блинскаго въ половин сороковыхъ годовъ и по ученiю Атенея въ конц пятидесятыхъ, — ‘Турцiя, какъ организованное государство предпочитается ‘племенному сброду’ славянства, и Австрiя, въ лиц ея жандармовъ, играетъ въ отношенiи къ этому племенному сброду цивилизаторскую роль’.

2) Въ иде отвлеченнаго человчества, передъ которымъ исчезаютъ народы и народности.

3) Въ иде Сатурна-прогреса, постоянно пожирающаго чадъ своихъ, — иде, энергически выраженной Блинскимъ въ положенiи, что ‘гвоздь, выкованный руками человческими, дороже и лучше самаго лучшаго цвтка въ природ’.

Ультра-западники ‘Атенея’ далеко были и сами не послдовательны въ своемъ ученiи. Послднюю изъ этихъ идей, по крайней мр такъ, какъ она смло и рзко выразилась въ положенiи Блинскаго, они поднять несмли. Ее подняли и повели дальше теоретики, повели честно до знаменитыхъ положенiй: а) что яблоко нарисованное никогда не можетъ быть такъ вкусно, какъ яблоко настоящее и что красавица писаная никогда не удовлетворитъ насъ такъ, какъ красавица живая, и b) что все, считавшееся до сихъ поръ за важное и даже за главное въ жизни человчества: философiя, исторiя, поэзiя, искуство — въ сущности вздоръ, что все дло въ гражданской честности и въ матерьяльномъ благосостоянiи. Ультра же западники взяли себ вполн только идею централизацiи и вполовину идею отвлеченнаго человчества. Удовлетворившись инстинктивной враждой къ нашей, славянской нацiональности, они указали границы понятiю о человчеств. Человчество для нихъ есть германо-романская нацiональность и передъ жизнью этой нацiональности — наша русская жизнь есть и была звриная, а не человческая. Вотъ все, до чего они дошли.

Между тмъ на этомъ самомъ крайнемъ пункт ученiя западный лагерь долженъ былъ разъединиться.

Самая германо-романская нацiональность выработала своимъ развитiемъ дв идеи:

1) идею централизацiи, т. е. поглощенiя личности общиною, все равно будетъ ли эта община папство, ветхозавтная республика пуританъ, тероръ конвента или фаланстера Фурье,

и 2) идею свободы въ полнйшемъ развитiи личности и нацiональности до самыхъ крайнихъ предловъ: до потери протестантскими церквами сознанiя своего происхожденiя и возстановленiя этого сознанiя путемъ ученаго изслдованiя, надъ чмъ такъ зло и остроумно смялся покойный Хомяковъ, и до освященiя въ Англiи всякихъ предразсудковъ политическихъ, общественныхъ и нравственныхъ потому только, что они, эти предразсудки, — нацiональные, англiйскiе.

Ультра-западные элементы первобытнаго ‘Русскаго Встника’ выбрали по своимъ личнымъ вкусамъ и наклонностямъ первую идею, но не были послдовательны въ своемъ ученiи. Поэтому они стали скоро совершенно ненужны. Ихъ смнили на сцен теоретики, люди свжiе, горячiе и ршительные, которыхъ не остановилъ германо-романскiй идеалъ общественности.

Другiе элементы, оставшiеся въ ‘Встник’ и плотне въ немъ сосредоточившiеся, принялись за разработку другой идеи.

Началась вторая эпоха существованiя журнала.

Въ эту эпоху сила его возрасла еще больше. Направленiе не потеряло, а напротивъ много выиграло вслдствiе отдленiя отъ него примси враждебныхъ элементовъ. Силу однако получилъ ‘Встникъ’ боле отрицательною, чмъ положительною стороною своей дятельности, а именно своей враждою къ централизацiи. Вражда дйствительно выражалась съ такою энергiею и послдовательностью, что даже славянскiя нацiональности приняты были журналомъ подъ милостивое покровительство… Тутъ въ нкоторомъ род были сожжены даже корабли.

Позвольте по сему поводу сдлать маленькую эпизодическую вставку. Помните ли вы какъ загрызъ Байборода професора Крылова за статью его, помщенную въ ‘Русской Бесд’? Вроятно и тогда многiе догадывались, что дло идетъ не объ equester и equеstris и не о тому подобныхъ спорныхъ спецiальностяхъ. Изъ-за этого не топчутъ людей въ грязь. Самый духъ статьи тоже не могъ подать повода къ озлобленiю. Вдь только во второй стать своей доведенный до ожесточенiя своими антагонистами, Крыловъ началъ предъ ними заискивать. Въ первой же, кром своеобразнаго взгляда на развитiе Рима да эпизодической мысли о возможности федеративнаго будущаго для славянъ въ XII вк — ничего не было такого, чт могло бы возбудить сильный антагонизмъ. Правда, Крыловъ своей оригинальной и надобно сказать правду, могущественной дiалектикой въ пухъ и прахъ разбивалъ централизованный взглядъ г. Чичерина на исторiю Россiи, — но не изъ-за личности же г. Чичерина поднятъ былъ ученый скандалъ. Дло въ томъ, что ‘Встникъ’ первоначальнаго состава еще стоялъ за централизацiю, и такимъ его элементамъ, какъ гг. Коршъ, Соловьевъ, Чичеринъ, мысль о томъ, что татары — не благодтели наши а задержатели нашего развитiя, мысль, которая влекла за собою историческое развнчанiе прогресистовъ: Ивана IV и его сотрудниковъ, — была ршительно ‘непереносна’. Вотъ въ чемъ была и вся ‘штука’, а ужь конечно не въ ordo equеstris. А между тмъ эта ‘штука’ заставила замчательнаго, но какъ видно не сильнаго характеромъ мыслителя выдти изъ себя и въ дiалектическомъ увлеченiи разразиться другою статьею, поистин уже постыдною. Чтоже касается до первой статьи, то она, встрченная враждою ‘Встника’ первой эпохи — въ ‘Встник’ второго образованiя — въ эпоху вражды съ централизацiей, — могла бы безъ всякаго сомннiя занять самое почетное мсто. Вдь на страницахъ ‘Встника’ второй эпохи появлялись временами ультра-нацiональныя, даже ультра-славянскiя и даже — credite, posteri! — ультра-русскiя статьи гг. Палаузова и Берга.

Многiе добрые люди стали уже думать, что ‘Русскiй Встникъ’ ршительно хочетъ сдлаться нацiональнымъ журналомъ и готовы были отъ всей души признать за нимъ руководящее значенiе нетолько въ политик, но въ жизни вообще и пожалуй въ литератур.

Эти добрые люди ошиблись.

У ‘Русскаго Встника’ вторичнаго образованiя была только отрицательная послдовательность. На положительную же, какъ оказалось впослдствiи, у него нехватало такта или энергiи.

‘А счастье было такъ возможно,

Такъ близко!..

говоря словами Татьяны, руководящее значенiе, до котораго онъ съ самаго начала заявилъ себя охотникомъ, могло окончательно за нимъ утвердиться!.. Еслибы у журнала стало силы поднять идею нацiональности въ ея широкомъ значенiи, — первенство его, даже до сихъ поръ, было бы несомннно. Ни взглядъ теоретиковъ, несмотря на свою послдовательность, ни взглядъ славянофильства, несмотря на свою крпкую почву, не устояли бы противъ этого вполн практическаго взгляда. Утопiи о соединенiи луны съ землею, очевидныя для всякаго разумющаго ‘смыслъ писанiй’ подъ безпощаднымъ отрицанiемъ теоретиковъ, суровый пуританизмъ и исключительная любовь къ однимъ элементамъ народной жизни, съ нескрываемою враждою къ остальнымъ, — столь же очевидныя свойства славянофильства, — переваримы не для всякаго желудка и если до сихъ поръ перевариваются, то во имя отрицанiя, въ которомъ вс мы согласны. Простое же, чистое понятiе о нацiональности, принятое со всми его жизненными послдствiями — хотябы то даже съ петровской реформой и купеческимъ бытомъ ‘Темнаго царства’ — не оскорбляло бы никакихъ кровныхъ симпатiй, симпатiй къ жизни и къ искуству.

Въ такомъ случа, т. е. выкинувъ флагъ широкаго понятiя нацiональности, ‘Русскiй Встникъ’ неминуемо долженъ былъ бы выдти изъ своего неопредленнаго и безразлично-равнодушнаго отношенiя къ литератур, и притомъ выдти не такъ, какъ онъ вынужденъ былъ въ послднее время. Руководящее значенiе прочно для направленiй только тогда, когда они опираются на жизнь и литературу, когда высшiя точки ихъ суть высшiя точки самой жизни и самой литературы, когда литература народа есть для нихъ выраженiе нацiональной, такъ или иначе складывающейся или уже сложившейся жизни. Тотъ фактъ, что при всемъ равнодушiи къ нацiональной жизни и нацiональной литератур, ‘Встникъ’ пользовался однако долго несомнннымъ первенствомъ, — поясняется только нашимъ напряжоннымъ общественнымъ состоянiемъ. Цлостное развитiе ушло такъ-сказать на время въ глубь, на заднiй планъ, а нкоторыя стороны его рзко и напряжонно выдвинулись впередъ: вопросы крестьянскаго быта, судопроизводства, финансовъ, общественной гласности и проч. Эти выдающiеся вопросы ‘Русскiй Встникъ’ поднималъ въ свое время такъ сильно и такъ дльно, что съ нимъ вс благомыслящiе люди соглашались, тмъ боле что разработка вопросовъ была большею частiю отрицательная, указывавшая преимущественно на наши недостатки, положительная же сторона, патентованная ‘аглицкая’ подкладка еще не проступала наружу такъ явно какъ теперь.

Между прочимъ успху и влiянiю журнала немало помогла и литература, непользующаяся его большимъ сочувствiемъ. Я говорю впрочемъ не о произведенiяхъ Островскаго, Тургенева, Толстого, Кохановской: то были рдкiе гости въ ‘Встник’. Но въ немъ боле года являлся дятелемъ единственный истинно-даровитый и замчательный обличитель — Щедринъ. Какимъ образомъ этотъ писатель, своей глубокой любовью къ народу близкiй къ славянофильству, а смлою послдовательностью въ отрицанiи неуступающiй теоретикамъ, попалъ въ ‘Встникъ’, и какъ ‘Встникъ’ печаталъ нкоторые изъ его расказовъ, напримръ ‘Аринушку’ и ‘Марфу Кузьмовну’, — это можетъ быть объяснено только неустановленностью, неопредленностью нашихъ воззрнiй вообще.

Пока дло идетъ объ отрицанiи, мы вс сходимся, исключая разв изъ числа всхъ г. Аскоченскаго съ КR. Мы часто, во имя этого общаго и всми равно раздляемаго отрицанiя, готовы взглянуть сквозь пальцы на совершенно несимпатическiя положительныя стороны, проглядывающiя у того или другого изъ отрицателей. До поры до времени, мы еще не можемъ и нкоторымъ образомъ невправ быть послдовательными.

А между тмъ необходимость послдовательности рано или поздно, но все-таки неминуемо ждетъ насъ въ будущемъ, быть-можетъ и недалекомъ. Слова Любима Торцова насчетъ запоя: ‘нельзя перестать, — на такую линiю попалъ’ относятся и къ ходу направленiя мысли, если точно это направленiе, а не праздношатанiе мысли.

Факты, свидтельствующiе о необходимости послдовательности, уже и теперь являются нердко передъ нашими глазами. Разошолся напримръ Щедринъ съ ‘Встникомъ’ и не сойдется съ нимъ никогда Островскiй, разошолся окончательно Тургеневъ съ ‘Современникомъ’ и не расходится съ нимъ, несмотря на свою положительную народность, Островскiй, вдь это все явленiя важныя, явленiя такiя, которыя стыдно объяснять закулисными тайнами литературныхъ мiрковъ: вдь ‘претитъ’ отъ такихъ милыхъ объясненiй. Тутъ есть нчто высшее закулисныхъ тайнъ, а закулисныя тайны, хотьбы даже он и были, давно слдуетъ ‘по-боку’! Высшее же есть послдовательность логики направленiй, все равно сознательная или безсознательная. Для будущаго будетъ странно не то, что Тургеневъ напримръ разошолся съ направленiемъ ‘Современника’, а то, что въ ‘Современник’, прямо отрицающемъ какъ вещи ненужныя: философiю, исторiю, поэзiю, народность — явились и ‘Дворянское гнздо’, и статья ‘о Донъ-Кихот и Гамлет’. Странно не то, что во все существованiе ‘Встника’ въ немъ явилась всего только одна комедiя Островскаго: ‘Въ чужомъ пиру похмлье’, но то, что и эта одна комедiя въ немъ явилась. И это будущее, которому странно покажется многое, чт намъ не казалось странно, и наоборотъ, совершенно ясно будетъ многое, въ чемъ мы путались, — оно уже начинается, оно уже заявляетъ необходимость логической послдовательности.

Въ особенности замчательно то, что послдовательность выражается непремнно по отношенiю къ литератур. Пренебрегайте ею какъ ‘Русскiй Встникъ’, отрицайте ея значенiе вообще какъ теоретики, презирайте ее какъ лживое выраженiе ложной жизни, подобно славянофильству, вы все-таки какъ только выйдете изъ чистаго отрицанiя на положительную почву — непремнно по отношенiю къ ней выскажете ваши симпатiи и антипатiи. И нельзя иначе. Она одна есть положительное выраженiе жизни, васъ окружающей. Нужды нтъ, что она есть идеальное выраженiе этой жизни. Мы давно кажется перестали врить, чтобы идеальное было нчто отвлеченное отъ жизни. Мы знаемъ вс, какъ знаетъ даже Печоринъ, что идея есть явленiе органическое, что она носится въ воздух, которымъ мы дышемъ, что она иметъ силу, крпкую какъ обоюдуострый мечъ.

Все идеальное есть ничто иное какъ ароматъ и цвтъ реальнаго, и какъ таковое, непремнно выражается въ литератур. Противенъ вамъ запахъ и ненравится цвтъ, вы въ сущности враждуете съ почвою и воздухомъ. ‘На зеркало нечего пнять, коли рожа крива’, повторилъ бы я гоголевскiй эпиграфъ къ ‘Ревизору’, еслибы съ понятiемъ о зеркал не связывалось понятiя о слпой безсознательности литературы или точне сказать — искуства. Вы не литературой, а самой жизнью, ей отражаемою, недовольны, но ваше недовольство жизнью непремнно выразится такъ или иначе по отношенiю къ литератур.

Посмотрите какъ рзко начинаютъ уже обозначаться наши различныя направленiя, какъ настоятельна становится для каждаго необходимость сжигать за собою корабли. Разв можно въ одно и тоже время вполн сочувствовать Пушкину и вмст съ тмъ сочувствовать славянофиламъ или теоретикамъ? сочувствовать Островскому и вмст сочувствовать англоманамъ?

Потомучто, вдь чт такое Пушкинъ, Лермонтовъ, Гоголь, Островскiй, въ перевод на чистый и ясный языкъ? Пушкинъ, это узаконенiе поэзiи въ жизни, идеализма мысли и ощущенiй, и вотъ почему онъ для теоретиковъ ‘поэтъ побрякушекъ’, Пушкинъ, это наше право на Европу и на нашу европейскую нацiональность, а вмст съ тмъ и право на нашу самобытную особенность въ кругу другихъ европейскихъ нацiональностей, — не на фантастическую и изолированную особенность, а на ту, какую Богъ далъ, какая сложилась изъ напора реформы и отсадковъ коренного быта, и вотъ почему его не любятъ славянофилы. Пушкинъ, это нашъ стройно и полно выразившiйся протестъ противъ догматизма и ‘жестокихъ нравовъ’, повершитель дла многихъ приснопамятныхъ протестантовъ, отъ Ломоносова до Карамзина, и вотъ почему онъ для гг. Бурачка, Аскоченскаго и всей компанiи мракобсiя ненавистнй даже демоническаго Лермонтова. А вмст съ тмъ наконецъ Пушкинъ-Блкинъ, Пушкинъ ‘Капитанской дочки’, ‘Дубровскаго’, ‘Родословной’ и т. д., узаконитель нашей почвы, преданiй, реакцiя нашей родной обломовщины, которая, какова она нинаесть, все-таки жизненнй штольцовщины, и вотъ почему холодны къ нему ультра-реформаторы. Съ другой стороны Лермонтовъ, это узаконенiе нашей страстности, того тревожнаго начала, безъ котораго бы мы закисли въ общинномъ смиренiи славянофильства и въ дешево-умилительныхъ примиренiяхъ у дверей кабака. Что такое въ настоящую минуту Гоголь въ перевод на прямой языкъ, — трудно еще опредлить съ полною ясностью, но что во всякомъ случа дло идетъ теперь не о его великой художественной сил, а о чемъ-то другомъ, въ этомъ не можетъ быть сомннiя. Для многихъ ршительно непереваримы статьи о немъ г. Кулиша, но переваримы он или нтъ, а ихъ не разобьешь голословными ругательствами, въ которыхъ подвизается г. Максимовичъ. Г. Кулишъ сказалъ только то, чт большая половина украинской народности давно уже чувствовала, равно какъ Писемскiй въ своей стать о второй части ‘Мертвыхъ душъ’ первый смло высказалъ то, чт чувствовали многiе русскiе люди, — то, что Гоголь не изобразитель великорусской жизни. Еще прежде Писемскаго, и тоже художникомъ, но не въ стать, а въ роман, былъ сдланъ искренно, но какъ-то робко намекъ на безсердечность гоголевскаго юмора… намекъ, въ ту пору едва замченный… Что такое наконецъ Островскiй, этотъ, со всми его недостатками, единственный новый и народный нашъ современный писатель? Съ одной стороны историческая поправка Гоголя по отношенiю къ русскому быту, почему онъ и ненавистенъ всмъ западникамъ, даже умреннымъ. Съ другой стороны онъ — продолжатель по духу, при всемъ своеобразiи формъ, дла Пушкина и всхъ протестантовъ, почему и не иметъ счастья нравиться славянофильству. Для него народъ — не крестьянство и старое боярство, а просто народъ. Какъ поэтъ народный, онъ не вдался въ соблазнительное поприще повствователя или драматурга изъ крестьянскаго быта, а взялъ народный бытъ въ его единственно самобытномъ выраженiи, нестсненномъ крпостнымъ правомъ, какъ крестьянство, и чужеземнымъ кафтаномъ, какъ бюрократiя, — въ купечеств, и равно видитъ въ немъ какъ уродливыя, такъ и правильныя стороны развитiя… Теоретики поняли и глубоко поняли его безпощадность въ изображенiи уродливостей ‘Темнаго царства’, но ‘лучъ свта въ темномъ царств’ признали какъ-то неполно, какъ-то вынужденно.

Теоретики… Когда я пишу теперь это слово, — одного изъ теоретиковъ, едвали не самаго даровитаго изъ нихъ, уже нтъ боле. Нтъ… когда еще такъ много пути лежало передъ нимъ, когда еще такъ много и могъ и долженъ былъ онъ сказать… Замолкъ благородный и энергически-честный голосъ, молодая сила сошла въ ндра земли, — голосъ, хотя и недавнiй, но уже ‘со властiю’, сила хотя и отрицательная, но народная… Эта дань понятнаго сожалнiя о даровитомъ дятел не значитъ съ моей стороны того, чтобы смерть Добролюбова считалъ я событiемъ, обезоруживающимъ взглядъ теоретиковъ. Этому взгляду еще много предстоитъ дла — и длатели, нтъ сомннiя, найдутся.

Вотъ направленiе ‘Русскаго Встника’ — дло другое. За него начинаютъ бояться теперь самые жаркiе его поклонники.

Посл второй совершившейся въ немъ революцiи, т. е. посл выдленiя изъ него элементовъ, образовавшихъ ‘Русскую Рчь’, его третичное образованiе не обнаружило въ немъ никакого существеннаго, живого содержанiя, кром англiйской подкладки.

А между тмъ, именно въ этотъ моментъ, будь журналъ послдователенъ, — онъ, освободясь окончательно отъ всхъ своихъ ультра-западныхъ элементовъ, могъ стать въ самыя прямыя отношенiя къ нацiональной жизни и нацiональной литератур, стать оплотомъ нацiональности вообще и русской нацiональности въ особенности. Ему предстояла и серьозная борьба, и можетъ-быть прочная побда съ утвержденiемъ руководящаго значенiя.

Почему въ самомъ дл выдлилась изъ него ‘Русская Рчь’? неужели же только изъ-за статьи г-жи Туръ о madame Свчиной? Пожалуй и изъ-за статьи, но во всякомъ случа статья была только вншнимъ поводомъ. Для ‘Русскаго Встника’ — такъ по крайней мр должно полагать — обнаружилось, что ярая вражда съ французскимъ ультрамонтанствомъ въ предлахъ Россiи — вопервыхъ донкихотство, а вовторыхъ въ основахъ своихъ расходится съ серьознымъ философскимъ взглядомъ коренной редакцiи на религiозные интересы. Взглядъ высказался не прямо, а въ вид намека и очень скоро погибъ въ хлам печальнйшихъ домашнихъ дрязговъ, но онъ высказался, онъ могъ быть шагомъ на новую ступень развитiя. Шагомъ же этимъ редакцiя могла развязать себ руки на серьозную борьбу и съ ультра-западничествомъ, и съ мракобсiемъ, и съ теоретиками, и съ славянофильствомъ.

Но борьба могла быть начата только во имя философiи, искуства и нацiональности — этихъ вчныхъ знаменъ ‘развращеннаго’ человчества, до тхъ поръ пока луна не соединится съ землею.

Время для начатiя борьбы было самое удобное и благопрiятное. Мсяца за два, много за три, до открытiя г-жою Туръ походовъ на ‘Русскiй Встникъ’, раздался запросъ г. Дудышкина о томъ: народный ли поэтъ Пушкинъ? Незадолго также вышелъ и томъ ‘Русской Бесды’, въ которомъ рзко обнаружилось произвольное обращенiе славянофильства съ народнымъ бытомъ, даже въ самыхъ искреннихъ его выраженiяхъ, псняхъ. Чтоже касается до теоретиковъ, то они тогда поистин свирпствовали надъ философiей, исторiей и искуствомъ.

Всякое направленiе живетъ борьбою, въ борьб прiобртаетъ и силы, и яркую особенность, и авторитетъ. Плохо то направленiе, которому незачто и не съ кмъ бороться: даже оно въ такомъ случа и не направленiе, ибо или совсмъ безсильно, или примыкаетъ къ другому, сильнйшему, значитъ попусту толчется на свт, отвлекая только задаромъ силы отъ ихъ настоящаго средоточiя. Признакъ самобытности и силы направленiя — борьба… Это чувствовалъ и чувствуетъ ‘Русскiй Встникъ’, но за что же осталось ему бороться? Прежде, въ свою первоначальную эпоху, онъ боролся вообще за свтъ и свободу. Отдлились элементы, образовавшiе мрачный ‘Атеней’, — ‘Встникъ’ сталъ бороться противъ централизацiи за народности, мстности, исторiю, избгая впрочемъ прямо говорить, за что онъ борется, и только смло обличая то, противъ чего онъ борется. Желзная логика фактовъ влекла его къ дальнйшей послдовательности, отъ него отдлились послднiе элементы, препятствовавшiе ему поднять знамя народности. Положенiе его опредлялось окончательно.

Но на то, чтобы смло и послдовательно выкинуть флагъ нацiональности, у ‘Русскаго Встника’ опять-таки нестало такта или энергiи. А между тмъ, такъ какъ одной англiйской подкладкой, хоть и патентованной, не проживешь, потомучто надъ этой подкладкой удачно смялся даже и фельетонистъ трактирнаго ‘Развлеченiя’, то все-таки надобно было сойти съ олимпiйскихъ высотъ на арену борьбы…

А. ГРИГОРЬЕВЪ

ГРАФЪ Л. ТОЛСТОЙ И ЕГО СОЧИНЕНIЯ

ОБЩIЙ ВЗГЛЯДЪ НА ОТНОШЕНIЯ СОВРЕМЕННОЙ КРИТИКИ КЪ ЛИТЕРАТУР

Читайте также: