Западничество в русской литературе, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1851 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 36 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

А.А. Григорьев

Западничество въ русской литератур

причины происхожденія его и силы

1836-1851

Оргинал здесь — http://www.philolog.ru/filolog/writer/pdf/zaprusgr.pdf

Время. 1861. No 3.

Sine ira et studio…

Тацитъ.

Justitia est constans et perpetua voluntas

jus suum cuique tribuere.

Institutiones.

Пустынна, однообразна и печальна какъ киргизская степь, должна была представиться русская жизнь въ ея прошедшемъ и настоящемъ тому, кто смло и честно какъ П. Я. Чаадаевъ, взглянулъ на нее съ выработанной западомъ точки созерцанія, не ослпляясь кажущимися и въ сущности фальшивыми аналогіями, тмъ мене стараясь проводить эти фальшивыя аналогіи. Между тмъ, эта точка зрнія явилась вовсе не внезапно, вовсе не какъ Deus ex machina. Зерно такого рзкаго созерцанія лежало уже давно въ сознаніи высшихъ нашихъ представителей, вырывалось по временамъ у величайшаго изъ нихъ Пушкина, то ироническимъ примиреніемъ съ дйствительностью, какъ въ извстной строф уничтоженной главы Онгина, то стихотвореніемъ, которое самъ онъ назвалъ ‘Капризомъ.’

Румяный критикъ мой, насмшникъ толстопузый,

Готовый вкъ трунить надъ нашей сонной музой,

Поди-ка ты сюда, присядь ко ты со мной, и т. д.,

стихотвореніемъ, въ которомъ между прочим, не смотря на его шутливый тонъ, именно какъ въ зерн заключаются многія послдующія отношенія литературы нашей къ дйствительности, и лермонтовское созерцаніе, выразившееся такъ энергически-горько:

Люблю я родину, но странною любовью,

He побдитъ ее разсудокъ мой…

и повсти сороковыхъ годовъ съ ихъ постоянно и намренно-злобнымъ изобртеніемъ грязной и грубой обстановки, въ которой осуждены задыхаться лучшія натуры и огаревскіе вопли

Да! въ нашей грустной сторон,

Скажите, чтожъ и длать бол,

Какъ не хозяйничать жен

А мужу съ псами здить въ поле,

и мрачное, безотрадное созерцаніе великаго аналитика ‘пошлости пошлаго человка’ и унылый, туманно-сренькій, ненастный колоритъ, наброшенный на жизнь сантиментальнымъ натурализмомъ и наконецъ почти вс стихотворенія Некрасова — даже до его послдняго, т. е. до ‘Деревенскихъ встей’, которое впрочемъ и стихотвореніемъ-то назвать какъ-то худо поворачивается языкъ… Все это въ сущности есть не что иное, какъ развитіе пушкинскаго ‘Каприза’, т. е. разъясненіе и послдовательное раскрытіе того созерцанія, которое у Пушкина выразилось только какъ моментъ въ его ‘Каприз’…

Но Пушкинъ въ нашей литератур былъ единственный полный человкъ, единственный всесторонній представитель нашей народной физіиономіи.

Горькое и безотрадное созерцаніе окружающей дйствительности, было для него не боле какъ моментомъ сознанія — и притомъ вовсе не такимъ моментомъ, который бы выразился у него цлою рзкою полосою дятельности, въ род лермонтовской, или во вредъ правдивому и прямому отношенію къ жизни. Какъ въ новостяхъ сороковыхъ годовъ, Пушкинъ — пусть его за отсутствіе односторонности и обвиняютъ поборники теорій въ равнодушіи и даже въ отступничеств, — былъ прежде всего художникъ, т. е. великая, на половину сознательная, на половину безсознательная сила жизни, ‘герой’ въ карлейлевскомъ значеніи героизма — сила, которой размахъ былъ не въ одномъ настоящемъ, но и въ будущемъ… Ему было дано непосредственное чутье народной жизни и дана была непосредственная же любовь къ народной жизни. Это — вопреки появившемуся въ послднее время мннію, уничтожающему его значеніе какъ народнаго поэта, мннію, родившемуся только вслдствіе знакомства нашихъ мыслителей съ народною жизнью изъ кабинета и по книгамъ, — неоспоримая истина, подтверждаемая и складомъ его рчи въ Борис, Русалк, Жених, утопленник, сказкахъ о рыбак и рыбк и о Кузьм Остолоп, отрывкомъ о Медвдиц и т. д. и что еще важне складомъ самаго міросозерцанія въ ‘Капитанской дочк’, повстяхъ Блкина и проч. Въ т дни даже, когда муза его, по его выраженію, скакала за нимъ Ленорой при лун по горамъ Кавказа, когда, какъ говоритъ онъ,

. . . . я воспвалъ

И дву горъ, мой идеалъ,

И плнницъ береговъ Сальгира…

когда образы плнника, Алеко, Гирея и другихъ мучениковъ страстей тснились въ его душу, эта чуткая душа удивительно врно отзывалась на жизнь дйствительную, его окружавшую, и не смотря на то, что поэтъ встрчалъ еще овладвавшіе имъ образы дйствительности, полушутливымъ, полусерьёзнымъ отвращеніемъ:

Тьфу! прозаическія бредни

Фламандской школы пестрый соръ…

умла въ этой самой дйствительности обртать своеобразнйшую поэзію. (Зима… Что длать намъ въ деревн… Морозъ и солнце… день чудесный… Долголь мн гулять на свт… Грустно Нина… Путь мой скученъ… Бсы…) He говорю объ образ Татьяны, чисто русскомъ и до сихъ поръ единственно-полномъ русскомъ женскомъ образ, — Татьяны, которая

…. Русская душою

Сама не зная почему,

Съ ея холодною красою

Любила русскую зиму —

хоть муза поэта въ лиц ея и явилась

…. барышней уздной,

Съ печальной думою въ очахъ,

Съ французской книжкою въ рукахъ…

не говорю о самомъ Онгин, который хоть вовсе и не

Москвичъ въ герольдовомъ плащ,

но все таки русскій человкъ множествомъ чертъ своей натуры… Все это еще надобно разъяснять и доказывать — а я указываю только на то, что не требуетъ доказательствъ, на стремленіе къ семейному началу, неожиданно прорывающееся у того же поэта, который начинаетъ романъ свой сатирическимъ или по крайней мр юмористическимъ отношеніемъ къ этому началу (‘Родные люди вотъ какіе’ и множество другихъ строфъ), стремленіе изобразить когда нибудь

…. простыя рчи

Отца иль дяди-старика,

Дтей условленныя встрчи

У старыхъ липъ, у ручейка…

Беру наконецъ Повсти Блкина, Лтопись села Горохина, Капитанскую дочку, въ которой въ особенности поэтъ достигаетъ удивительнйшаго отождествленія съ воззрніями отцовъ, ддовъ и даже праддовъ, Дубровскаго, — въ которомъ одно только непосредственное чутье народной сущности, могло создать хоть бы ту черту напримръ, что кузнецъ, поджигающій равнодушно-сурово приказныхъ, лзетъ въ огонь спасать кошку, чтобы ‘не погибла Божія тварь’…

Что эти созданія и эти черты, приводимыя мною случайно, безъ выбора, — зерно всхъ прямыхъ отношеній нашей литературы къ народу и его быту, къ ддамъ нашимъ и праддамъ, зерно ‘Семейной Хроники’ напримръ и многихъ повстей Писемскаго, точно такъ какъ ‘Гробовщикъ’ въ повстяхъ Блкина, зерно натурализма — едва ли можетъ подлежать сомннію.

Но тмъ не мене, чисто отрицательное созерцаніе жизни и дйствительности, является только какъ моментъ въ полной и цльной натур Пушкина… Онъ на этомъ момент не останавливается, а идетъ дальше, облекается самъ въ образъ Блкина, но опять таки и на этомъ не останавливается. Отождествленіе съ взглядомъ отцовъ и ддовъ въ ‘Капитанской дочк’, выступаетъ въ поэт вовсе не на счетъ существованія прежнихъ идеаловъ, даже не во вредъ имъ, ибо въ тоже самое время создаетъ онъ ‘Каменнаго гостя’…

Въ томъ-то и полнота и великое народное значеніе Пушкина, что чисто дйствительное, нсколько даже низменное воззрніе Блкина, идетъ у него объ руку съ глубокимъ пониманіемъ и воспроизведеніемъ прежнихъ идеаловъ, тревожившихъ его душу въ молодости, не сопровождается отреченіемъ отъ нихъ…

Пушкинъ не западникъ, но и не славянофилъ, Пушкинъ русскій человкъ, какимъ сдлало русскаго человка соприкосновеніе съ сферами европейскаго развитія… Господа, отрицающіе значеніе Пушкина какъ народнаго поэта, постоянно указываютъ на одно: на нкоторыя фальшивыя стороны его Бориса, т. е. въ сущности на фальшивыя карамзинскія формы, которымъ даже и великій поэтъ подчинился какъ вся его эпоха, ибо фальшиво въ Борис только карамзинское, т. е. личность самаго Бориса, все же чисто пушкинское (пиръ ли у Шуйскаго, сцены ли въ корчм, сцены ли битвы, сцены ли на лобномъ мст и т. д. у двичьяго монастыря), вчно — какъ сама народная сущность, или поэтически и общечеловчески правдиво (какъ напримръ сцена у фонтана и т. д.) He забудьте притомъ, что вопіющіе на фальшивость нкоторыхъ сторонъ Бориса, самыя эти стороны мрятъ еще не народнымъ созерцаніемъ, а новыми теоріями, смнившими литыя и блестящія формы Карамзина. А новыя теоріи, пока он только теоріи, точно также способны, какъ и карамзинскія литыя формы, вредить художественному представленію быта, что явнымъ образомъ выказалось въ блестящемъ произведеніи Мея: ‘Псковитянка’, гд такъ хорошо, такъ вполн народно псковское вче, созданное въ поэтической простот концепціи, гд такъ великолпно и вмст правдиво ожиданіе грознаго Ивана Васильевича и первое его появленіе, и гд такъ смшонъ этотъ Иванъ Васильевичъ, обнимающійся съ сыномъ и Борисомъ и разсуждающій о своихъ государственныхъ теоріяхъ совершенно по г. Соловьеву, гд является чуть что не нжный и мягкосердечный Иванъ Васильевичъ, тотъ самый Иванъ Васильевичъ, записывавшій въ свое поминанье весьма большое количество невдомыхъ и безыменныхъ душъ, которыя ‘отдлалъ’ палачъ Томило… ‘Ихъ же имена Господи ты вси’ поэтому лучше ли бы было, если бы Пушкинъ создавалъ своего Бориса и по новйшимъ теоріямъ… пока он только теоріи. Карамзинскія формы часто фальшивы, но у Карамзина не было фальшивыхъ сочувствій и фальшивыхъ антипатій, т. е. сочувствій и антипатій такъ рзко расходящихся съ народной памятью, какъ рзко расходятся съ ней иногда теоріи нашего времени…

Вчитываясь внимательно въ пушкинскаго ‘Бориса’ правильно вынести можно, кажется мн, изъ такого чтенія и изученія, не сомнніе въ народномъ значеніи поэта, a скоре изумленіе передъ его удивительнымъ народнымъ чутьемъ и передъ величіемъ его геніальной силы… Борисъ, какъ и вс его драматическія попытки, писанъ очерками, а не красками, но эти очерки поразительны по своей правд и красот… Вроятно, поэтъ чувствовалъ, что красокъ настоящихъ взять ему еще не откуда или что такія краски совсмъ потерялись, да и не мудрено, что он дйствительно совсмъ и навсегда затерялись въ той жизни, которая разрознилась со всми событіями своего прошедшаго, до того разрознилась, что народъ у другого истиннаго народнаго писателя нашего говоритъ: ‘Эта Литва — она къ намъ съ неба упала’ (въ ‘Гроз’). Фальшивыхъ же красокъ для расцвченія очерковъ, поэтъ пашь, какъ поэтъ, употребить не хотлъ. Онъ хотлъ правды. Онъ даже и тамъ, гд была полная воля его фантазіи, въ ‘Русалк’, также точно создавалъ только очерки… Но знаете ли вы, господа трактующіе о томъ, что Пушкинъ не народный поэтъ, какой могучей жизнью полны эти очерки?.. Русалку пытались ставить на сцену въ той форм, въ какой создалъ ее Пушкинъ. Попытка оказалась неудачною именно потому, что очерки въ полнот своей слишкомъ сжаты, слишкомъ коротки для сценическаго осуществленія. Русалка съ сохраненіемъ ея пушкинскихъ формъ, цлости содержанія, и даже большей части божественныхъ стиховъ поэта, явилась на сцен оперою. Посмотрите же какъ либретто, т. е. поэма Пушкина, получивши краски, тло, сценическую продолжительность, давитъ своею громадностью музыку, весьма впрочемъ замчательную во многихъ отношеніяхъ и принадлежащую высокому музыкальному таланту. He одному мн вроятно, a многимъ смотрящимъ и слушающимъ кажется по временамъ даже дерзостью попытка музыканта дать краски и тло этимъ очеркамъ!.. Каждая черта въ геніальной поэм выдается рельефно во вредъ музык! И странное чувство овладваетъ вами, вы порой готовы досадовать на музыку, вы хотли бы слышать просто эти поэтическіе звуки, которые лучше и выше этой музыки, a между тмъ понимаете, что все поэтическое созданіе только очеркъ, что на сцен, только при пособіи какихъ либо красокъ, хотя и низшаго сравнительно съ рисункомъ достоинства, очеркъ этотъ можетъ быть какъ нибудь осуществленъ, сколько нибудь доступенъ для массы.

Но если высоко-артистическое чувство правды запрещало Пушкину употребленіе фальшивыхъ красокъ и заставляло его рисовать одними очерками, ничто не удерживало другихъ, даже и не бездарныхъ, даже иногда и очень даровитыхъ людей его эпохи отъ употребленія этихъ фальшивыхъ красокъ, лишь бы только они были эфектны…

Эпоха, которую даже чуткій и въ художеств всегда почти прозорливый Блинскій называлъ романтшчески народною, не только обманывала насъ, т. е. читателей, но добросовстнйшимъ образомъ сама себя обманывала. И причина такого самообманыванія заключалась не въ иномъ чемъ, какъ въ литыхъ формахъ Карамзина. Эпоха поврила въ эти формы, поврила въ правдивость карамзинской аналогіи, и ужасно обрадовалась своей вр. Да и какъ было въ самомъ дл не обрадоваться? Мы поймали тогда нашу бглянку — народность, мы поняли ее самымъ повидимому простымъ и притомъ совершенно приличнымъ образомъ, мы поняли ее въ цлой нашей исторіи, мы наивно врили и тому напримръ, что ‘Ярославъ пріхалъ господствовать надъ трупами’, и тому, что ‘отсел (отъ Іоанна — не Ивана, а Іоанна III), исторія наша пріемлетъ достоинство истинно государственной’ и проч. и проч., нисколько не замчая, какъ смшны эти величавыя фразы на первой очной ставк съ лтописями и грамотами, или съ завщаніями самихъ князей, въ которыхъ понятія и языкъ гораздо ближе къ ныншнимъ понятіямъ и ныншнему языку, хоть бы купеческому, чмъ къ государственнымъ понятіямъ и къ офиціально-величавому языку… Надобно только припомнить дтскій восторгъ нашъ при появленіи Юрія Милославскаго… He o восторг читателей говорю я, a o восторг судей цнителей. Въ самомъ серьёзномъ изъ тогдашнихъ журналовъ, въ Телескоп, по поводу втораго романа М. Н. Загоскина ‘Рославлевъ’, явилась большая статья объ историческомъ роман вообще и наговорено было по поводу нашего историческаго романа множество самыхъ наивныхъ вещей о нашей народности.

Никому, ршительно никому не пришло въ голову объяснить дло просто, вліяніемъ Вальтеръ-Скотта съ одной стороны и карамзинскихъ формъ съ другой.

Одинъ только Пушкинъ, не только какъ поэтъ, но какъ критикъ, понималъ настоящую ‘суть’ дла, но высказывался не прямо, а косвенно и всегда необыкновенно удачно и тонко. Когда явился ‘Рославлевъ’ М. Н. Загоскина, Пушкинъ написалъ свою критику подъ формою высоко-художественнаго, но къ сожалнію неполнаго разсказа, въ которомъ онъ возстановлялъ и настоящія краски и настоящее значеніе событія и эпохи, такъ жалко изуродованныхъ въ роман покойнаго Загоскина, но даже и эта тонкая, художественная критика стала извстна только посл его смерти… Онъ молчалъ о господствовавшемъ въ тридцатыхъ годахъ направленіи, а только самъ не впадалъ въ него, самъ употреблялъ краски единственно тогда, когда убжденъ былъ, что эти краски настоящія, какъ въ его ‘Арап Петра Великаго’ или въ ‘Капитанской дочк’ и ‘Дубровскомъ’… Онъ молчалъ даже тогда, когда появлялись талантливыя въ высокой степени попытки Лажечникова, молчалъ потому вроятно, что видлъ въ нихъ смсь талантливости и даже подчасъ истинной художественности съ невообразимою фальшью. Когда мы вс восторгались ‘народными’ разговорами въ романахъ Загоскина, онъ, въ высокой степени владвшій народною рчью (отрывокъ о Медвдиц), понимавшій глубоко и комическія пружины быта русскаго человка (Лтопись села Горохина), и трагическія (кузнецъ въ Дубровскомъ, ‘Емеля’ въ Капитанской дочк, пиръ Пугачева и т. д.), онъ ни разу не позволилъ себ написать какую либо повсть съ ‘народными’ разговорами, ибо зналъ, что не пришло еще время, нтъ еще красокъ подъ рукою и не откуда ихъ взять, пока не послдуютъ его совту и не будутъ учиться русскому языку у московскихъ просвиренъ (примчанія къ Онгину), что рчь, которую выдавали за народную — не народная, а подслушанная у дворни, что чувства этою рчью выражаемыя фальшивы и т. д. Онъ, опять повторяю, только тамъ писалъ красками, гд зналъ краски, за то все что оставилъ онъ намъ писаннаго красками, вчно какъ народная сущность, будутъ ли это рчи Татьяниной няни и разсказъ ея о выход замужъ, будутъ ли это рчи ‘Наташи’ въ баллад ‘Женихъ’, рчи дочери Мельника, въ которыхъ даже пятистопный ямбъ превращается въ складъ народнаго стиха… будутъ ли это народныя сцены въ Борис… Все это вчно, все это также правдиво, какъ если бы написано было въ нашу эпоху Островскимъ, такъ полно знающимъ натуру русскаго человка, способъ его выраженія и т. д. Нтъ, это даже лучше чмъ Островскій, по крайней мр тамъ, гд у Пушкина оно выражено рчью боговъ, т. е. стихомъ, лучше именно потому, что выражено ‘рчью боговъ’, вырзано чертами на мди…

Способность отрицательная, способность видть фальшь и тактъ обходить всякую — не только фальшь, но малйшую неясность въ представленіи, обходить разумется только въ томъ случа, когда нтъ возможности воспроизвести правду — эта способность составляетъ въ геніальныхъ міровыхъ силахъ столь же важное свойство, какъ и положительная ихъ сторона. Пушкинъ не могъ сочинять и выдумывать красокъ. Брать на прокатъ чужія, по аналогіи, какъ Карамзинъ, онъ не могъ потому, что былъ несравненно боле Карамзина одаренъ всми духовными силами и стало-быть видлъ дальше его: брать первыя попавшіяся краски изъ окружавшей его дйствительности, какъ вся его эпоха — онъ тоже не могъ по художнической добросовстности. Эта добросовстность простиралась въ немъ до того, что онъ напримръ, рисуя дочь Бориса, Ксенію, плачущую о своемъ жених, выкинулъ повидимому превосходные стихи и замнилъ ихъ прозой съ русскимъ псеннымъ складомъ — возможно простой, возможно-лишонной всякихъ украшеній (‘Милый мой женихъ, прекрасный королевичъ’ и т. д.)

Вычеркнул сцену двухъ чернецовъ, по-видимому тоже превосходную, но его какъ видно не удовлетворявшую, и не далъ въ первомъ изданіи ‘Бориса’, даже безукоризненную народную сцену у Двичьяго монастыря, явившуюся только въ посмертномъ изданіи и только въ Анненковскомъ вошедшую въ составъ поэмы… Да! этотъ ‘барченокъ’, писавшій по-французски (и надобно прибавить превосходно) свои замтки объ исторической драм и о своемъ Борис, свято чтилъ народъ, религіозно боялся солгать на народъ, на складъ его мышленія, чувства, на способъ его выраженія… Видно глубоко запали въ эту великую и воспріимчивую душу сказки няни Ирины Родіоновны.

И замчательно, что не только Пушкинъ, но вс его друзья отличались или положительнымъ, непосредственнымъ тактомъ народности, какъ Языковъ, въ особенности въ его великолпной драматической сказк о Жаръ-птиц, которая по языку и тонкости поэтической ироніи — совершенство, какъ Хомяковъ, который хотя и написалъ ‘Грхъ юности’… Ермака, но выкупилъ этотъ грхъ нсколькими удивительными сценами ‘Дмитрія Самозванца’ (въ особенности весь V актъ) — или безпощаднымъ отрицаніемъ всего фальшиваго, какъ Вяземскій и Одоевскій (не помню, которому изъ нихъ принадлежитъ выходка противъ изображеній предковъ съ кучеровъ ихъ потомковъ).

Наиболе безпощадный въ отрицаніи изъ друзей Пушкина, наиболе способный ясно видть всякую фальшь и смло назвать ее фальшью, былъ конечно благородный и глубокомысленный авторъ философскихъ писемъ П. Я. Чаадаевъ, строгій, послдовательный, безукоризненно-честный мыслитель — столь же безтрепетный передъ крайностями той мысли, которая казалась ему правдой, какъ передъ ударами и шутками судьбы, хотя бы удары ея были удары немаловажные, a шутки — печальныя шутки!

Чтобы понять значеніе Чаадаевскаго отрицанія въ ту эпоху и самое значеніе ея для послдующаго процесса нашего сознанія — необходимо разъяснить, что именно разбито было отрицаніемъ.

Карамзинскія литыя формы, принятыя на вру ‘романтически-народною’ эпохою, разлившіяся на огромное количество историческихъ драмъ, въ которыхъ кобенились Минины и хвастали Ляпуновы, и историческихъ романовъ съ изображеніями предковъ, снятыми прямо съ кучеровъ ихъ потомковъ, — формы, тяготвшія надъ эпохою даже и тогда, когда она думала съ ними бороться (въ лиц Полеваго), образовывали извстное миросозерцаніе, давали извстное слово для объясненія нашей сущности, нашей народности…

Какъ только слово это признано было фальшивымъ словомъ правдивою отрицательною натурою, оно стало для нея ненавистнымъ и враждебнымъ какъ всякая ложь. Чаадаевъ, какъ теоретикъ, не понялъ только одного, что сама народность нисколько не виновата въ ея фальшивыхъ представленіяхъ.

He поняла этого и вся его школа, т. е. западничество. Совершенно правый въ отрицаніи фальшивыхъ представленій о нашей народности, взглядъ Чаадаева не могъ остановиться на одномъ этомъ отрицательномъ пункт. Вмсто того чтобы сказать какъ аналитикъ: ‘Русская жизнь какъ и русская исторія не подходятъ подъ т рамки общеевропейской жизни и общеевропейской исторіи, подъ какія подвелъ ихъ Карамзинъ: слдуетъ поэтому поискать въ русской жизни и въ русской исторіи особенныхъ свойствъ и законовъ, на основаніи которыхъ выведены будутъ или положительныя различія, или боле правильныя аналогіи съ европейской жизнью и европейской исторіей’, — Чаадаевъ прямо сказалъ, что въ нашей жизни и исторіи нтъ никакой аналогіи съ общечеловческимъ, законнымъ развитіемъ, что мы какіе-то илоты, выбранные судьбою для указанія: что можетъ быть съ племенами отпадшими отъ цлости, отъ единства съ человчествомъ.

Но обвинять Чаадаева за его выводъ можно только въ увлеченіи слпого фанатизма, требовать отъ него спокойнаго разъясненія вопроса, который былъ для него не мозговымъ а сердечнымъ вопросомъ, могло разв одно тупоуміе ‘Маяка’ и другихъ мрачныхъ изданій, въ его время впрочемъ и не существовавшихъ.

Помимо того обстоятельства, что для Чаадаева идея единства человчества облечена была въ красоту и величіе католицизма, которыми увлекся онъ тмъ сильне, что человкъ съ жаждою вры, онъ воспитаніемъ своимъ былъ совершенно разъобщенъ съ бытомъ своего народа, такъ сказать, прельщенъ католицизмомъ и его идеалами — какъ вообще нкоторые изъ людей его сословія нердко бывали и досел еще бываютъ ‘прельщены’ даже въ наше время, помимо, говорю я, этого чисто-личнаго и сословнаго обстоятельства, онъ, какъ натура правдивая и честная, былъ глубоко возмущенъ тми послдствіями, которыя вытекали изъ блестящихъ фальшивыхъ формъ Карамзина, міросозерцаніемъ ‘романтически-народной эпохи…’ Удержаться въ границахъ какъ Пушкинъ, онъ не могъ: онъ обладалъ только отрицательной стороною пушкинскаго духа, а не носилъ въ себ, какъ нашъ великій поэтъ, непосредственнаго чутья народности.

Міросозерцаніе же ‘романтически-народной эпохи’, какъ только литыя карамзинскія формы размнялись на мелочь историческихъ романовъ и историческихъ драмъ, оказывалось или дтски-смшнымъ и жалкимъ, или даже оскорблявшимъ всякое, на извстной высот стоявшее сознаніе и всякое правильно воспитавшееся человческое чувство.

Дятели этой эпохи — наиболе пользовавшіеся успхомъ въ масс публики, за исключеніемъ блестяще-даровитаго и энергическаго Марлинскаго, которому только недостатокъ мры и вкуса препятствовалъ быть однимъ изъ замчательнйшихъ писателей — были М. Н. Загоскинъ, Н. А. Полевой, И. И. Лажечниковъ и впослдствіи Н. В. Кукольникъ.

М. Н. Загоскинъ, какъ человкъ — одно изъ отраднйшихъ явленій нашего стараго быта, натура въ высшей степени нжная и добродушная, хотя и ограниченная — пользовался какъ романистъ успхомъ — въ наше время и съ нашей точки зрнія совершенно невроятнымъ и необъяснимымъ… Что можетъ быть безцвтне и сахарне по содержанію, смшне и жалостне по выполненію, ходульне и вмст слабе по представленію грандіозныхъ народныхъ событій, — ‘Юрія Милославскаго’? Вдь этой книги въ наше время и дтямъ право давать не слдуетъ, чтобы не испортить ихъ вкуса! Непроходимая пошлость всхъ чувствъ, даже и патріотическихъ, фамусовское благоговніе передъ всмъ существующимъ — даже до кулака, восторженное умиленіе передъ тми сторонами стараго быта, которыя были недавно и правдиво казнены великимъ народнымъ комикомъ Грибодовымъ, не китайское даже, а зврское отношеніе ко всему не русскому, безъ малйшаго знанія настоящаго русскаго, рчь дворовой челяди вмсто народной рчи, съ прибавкою нсколькихъ выраженій, подслушанныхъ у ямщиковъ на станціяхъ — вотъ черты другого его романа ‘Рославлевъ’, романа, который будетъ впрочемъ безсмертенъ по безсмертному отрывку Пушкина. Чмъ дальше шолъ покойный Загоскинъ въ своей дятельности, чмъ больше писалъ онъ, тмъ все ярче и ярче выступали въ произведеніяхъ его черты невжественнаго барства и умиленія передъ пошлостью добраго стараго времени…

Когда это старое время являлось подъ могучею кистью художника какъ Пушкинъ, художника, сочувствовавшаго ему вполн, даже до аристократической гордости, выразившейся въ ‘Родословной’, но изображавшаго его объективно спокойно, безъ любимой доктрины, оно не возбуждало ненависти и негодованія. He возбудило оно также ненависти, когда ‘Семейная хроника’ Аксакова изобразила его какъ живое, съ полной свжестью красокъ и во всхъ подробностяхъ… Но всмъ тмъ, которые въ наше время не поймутъ уже благородной рзкости Чаадаева, ненависти Блинскаго и послдовательности западниковъ, можно посовтовать прочесть или перечесть романы покойнаго Загоскина.

Да! если бы народность наша была тмъ, чмъ является она въ этихъ произведеніяхъ, она не стоила бы того, чтобы о ней серьёзно и думать — ибо это была бы народность фамусовыхъ, ‘Маяка’ и ‘Домашней Бесды’…

Странное дло, что хотя и карамзинскія формы представленія народности послужили исходнымъ пунктомъ дятельности покойнаго М. Н. Загоскина, но было бы крайнею несправедливостью въ отношеніи къ великому человку, каковъ былъ Карамзинъ, считать его виноватымъ въ этой дятельности. Мара Посадница Карамзина, не смотря на ходульность и ложь — иметъ въ себ что-то человческое и благородное, и при всемъ отстутствіи пониманія народности, не клевещетъ такъ на народъ, какъ сцены въ Нижнемъ ‘Юрія Милославскаго’ или сцены въ Москв 1812 г. ‘Рославлева’… Даже то сентиментальное и смшное что есть въ ‘Наталь, боярской дочери’, не такъ оскорбляетъ чувство, какъ объясненія Юрія съ Анастасіей посл ихъ внезапнаго бракосочетанія, отчего, какъ отъ фальши, краснешь невольно по народному чувству точно также, какъ краснешь по изящному или нравственному чувству отъ различныхъ водевилей Александринской сцены…

А вдь это все выдаваемо было намъ за народность! Всмъ этимъ хотли намъ сказать, что вотъ такъ-дескать русскій человкъ вритъ, любитъ, дйствуетъ… Бдный русскій человкъ! Его показывали намъ или нравственнымъ евнухомъ или дворовымъ скоморохомъ — или Юріемъ Милославскимъ или Торопкой Голованомъ!..

Да не обвинятъ меня въ излишнемъ, несвоевременномъ озлобленіи на такой способъ представленія народности… Я пишу не о Загоскин въ частности, который былъ человкъ безспорно даровитый и какъ многіе люди конца XVIII и начала XIX вка, гораздо боле замчательный, чмъ его произведенія, я пишу о томъ направленіи, которое вызвало (и не могло не вызвать) сильное и энергическое противодйствіе западничества, противодйствіе такихъ великихъ въ исторіи нашего развитія дятелей, каковы были Чаадаевъ, Блинскій, Грановскій и нкоторые другіе. У Загоскина, тамъ гд онъ пишет безъ претензій на доктрину, есть вещи наивныя, восхитительно-милыя, весело-добродушныя, даже — что удивительно въ особенности, — человчески-страстныя (разсказъ о молодости героя въ Искусител). У него былъ и комическій талантъ, небольшихъ конечно размровъ — и добродушный юморъ, и жаръ увлеченія, и даже пожалуй своего рода поэтическая манера, но дло — повторяю — вовсе не въ немъ, а въ его направленіи, въ его взгляд на жизнь, въ его представленіи народности.

Взглядъ на народность Полеваго имлъ одно только отрицательное значеніе. Какъ только обстоятельства заставили его обратиться къ положительной сторон, эта положительная сторона явилась у него еще боле пошлою, чмъ у Загоскина. Въ эпоху же письма Чаадаева, отрицательная дятельность Полеваго только что кончилась, положительная же еще не начиналась… Его историческія повсти (Симеонъ Кирдянха) и романъ (Клятва при гроб Господнемъ), производили только много шуму при своемъ появленіи, но въ сущности не давали ничего опредленнаго и только дразнили, какъ все отрицательное.

Положительная сторона пониманія народности высказывалась только въ Загоскин.

Я сказалъ уже, что положительная сторона эта была послдствіемъ карамзинскихъ формъ, но поспшилъ оговориться, что она стояла несравненно ниже этихъ формъ, ниже и въ своихъ общественныхъ и даже въ своихъ нраственныхъ стермленіяхъ. Общественныя стремленія этой высказавшейся тогда положительной стороны, ршительно нельзя назвать иначе какъ фамусовскими съ одной стороны, и бурачковскими съ другой.

Представьте себ русскій бытъ и русскую исторію съ точки зрнія Павла Аонасьевича Фамусова и ‘Маяка’ или ‘Домашней Бесды’, вы получите совершенно врное, нисколько даже не каррикатурное понятіе о взгляд загоскинскаго направленія на бытъ предковъ и бытъ народа. Любовь къ застою и умиленіе передъ застоемъ, лишь бы онъ былъ существующимъ фактомъ, китаизмъ и исключительность въ пониманіи народнаго развитія, взглядъ на всякій протестъ какъ на злодяніе и преступленіе, ае victis (rope побжденнымъ) проведенное повсюду, признаніе заслуги въ одной покорности, оправданіе возмутительнйшихъ явленій стараго быта, какое-то тупо-добродушное спокойствіе и достолюбезность въ изображеніи этихъ явленій (Кузьма Петровичъ Мирошевъ), — вотъ существенныя черты загоскинскаго общественнаго взгляда, взгляда съ исторической точки зрнія весьма важнаго, интереснаго и поучительнаго, тмъ боле, что онъ высказывался въ дятельности одного изъ любимйшихъ писателей, одного изъ благороднйшихъ людей…

Знаю, что ужасъ и пожалуй негодованіе возбудитъ мой рзкій взглядъ на дятельность Загоскина во множеств людей, которыхъ благороднымъ стремленіямъ, не во всемъ соглашаясь съ ними, многіе глубоко сочувствуютъ, — въ славянофилахъ… Славянофилы почему-то причисляютъ Загоскина къ своимъ. Но вдь они причисляютъ къ своимъ же и адмирала Шишкова — а отъ адмирала Шишкова (какъ писателя, а не какъ человка конечно), до г. Бурачка съ его ‘Маякомъ’ и даже ‘Домашней Бесды’ одинъ только шагъ!.. Загоскинъ, опять повторю, былъ лицо достойное полнаго уваженія, но что же общаго въ его общественномъ и нравственномъ взгляд съ взглядомъ Хомякова, Аксаковыхъ, Киревскихъ и другихъ истинныхъ представителей славянофильства… Для славянофиловъ ‘народъ’ былъ врованіемъ, для нихъ народъ былъ, по выраженію Аксакова (К. С), ‘величайшимъ художникомъ, поэтомъ’ и даже мыслителемъ (что впрочемъ они не договаривали), народъ, въ драм-лтописи Аксакова ‘Освобожденіе Москвы’ являлся единственнымъ героемъ и вс другіе дятели ставятся на высшій или низшій пьедесталъ по степени большей или меньшей безличности, отождествленія съ народомъ… Для Загоскина же и того направленія, котораго онъ былъ даровитйшимъ представителемъ въ литератур, въ народ существовало одно только свойство — смиреніе. Да и притомъ самое смиреніе вовсе не въ славянофильскомъ смысл, смысл полнйшей общинности и законности — a въ смысл простой бараньей покорности всякому существующему факту. Стоитъ только припомнить напримръ, съ какою безцеремонностью изображаетъ въ ‘Брянскихъ лсахъ’ покойный романистъ Андрея Денисова и его клевретовъ, изображеніе это нисколько не уступаетъ лубочнымъ изображеніямъ въ промышленныхъ романахъ г. Масальскаго, нисколько не выше ихъ по безпристрастію, только гораздо наивне… А между-тмъ мы въ недавнія времена видли весьма странное явленіе, видли какъ даровитый и добросовстный Щедринъ повелъ было комически разсказъ о Мар Кузьмовн и другихъ прикосновенныхъ къ ея длу лицахъ, доводящихся нсколько съ родни по нисходящей линіи лицамъ изображеннымъ нкогда г. Загоскинымъ и г. Масальскимъ, — а закончилъ разсказъ, можетъ быть, помимо воли своей и желанія вовсе ужь не комически. Такъ какъ же намъ теперь-то, во времена боле правильныхъ отношеній къ народности, смотрть на общественныя стремленія того направленія, котораго Загоскинъ былъ представителемъ, иначе нежели я вынужденъ былъ взглянуть съ исторической точки зрнія, иначе чмъ Чаадаевъ взглянулъ нкогда съ точки зрнія своихъ идеаловъ и своихъ врованій?..

Еще разъ: если бы такова была наша народность съ ея бытомъ и исторіею, какой является она во взгляд этого направленія, Чаадаевъ былъ бы совершенно правъ во всхъ безпощадныхъ послдствіяхъ своей мысли. Право было бы совершенно и западничество.

Загоскинъ же, первый выдвинулъ своею дятельностью ‘семейное начало’, эту альфу и омегу нравственной пропаганды славянофильства. Опять таки, прежде всего — эта альфа и омега у славянофиловъ вовсе не то, что у Загоскина, но въ настоящую минуту я имю дло съ пониманіемъ семейнаго начала тмъ направленіемъ, котораго литературнымъ представителемъ былъ Загоскинъ. Это пониманіе вызвало, шутка сказать! оппозицію литературы сороковыхъ годовъ, литературы специіально отрицавшей и спеціально подрывавшей семейное начало, оппозицію которой не возбудили же ни пониманіе Пушкина (въ повстяхъ Блкина, Капитанской дочк, Дубровскомъ и множеств отрывковъ), ни пониманіе Аксакова (въ Семейной хроник), ни пониманіе Островскаго во второй, чисто-положительной полос его дятельности (Бдная невста, He въ свои сани, Бдность не порокъ, He такъ живи какъ хочется), а если временно и возбуждали (какъ напримръ Островскій, на счетъ котораго еще до сихъ поръ не успокоились С. Петербургскія Вдомости), то только по старымъ враждамъ и ненавистямъ къ пониманію загоскинскому.

Это же пониманіе, теперь только смшное, могло дйствительно возбудить оппозицію фанатически-враждебную и слава Богу, что возбудило такую оппозицію. Девизъ этого пониманія былъ тотъ же что и девизъ пониманія общественнаго: умиленіе передъ тупою покорностью, стало быть — ео ipso — совершенно спокойное отношеніе ко всякому самодурству… He народности, a татарщины искало въ нашемъ быту это пониманіе. He надобно упускать изъ виду еще и того обстоятельства, что нашей ‘романтически-народной эпох’ данъ былъ толчокъ извн Европою въ лиц Вальтера Скотта, какъ впослдствіи нашей пейзанской литератур былъ данъ толчокъ тоже извн, романами Занда. Великій шотландскій романистъ или какъ звали его въ ту эпоху шотландскій бардъ, что грха таить? своимъ личнымъ міросозерцаніемъ, весьма приходился по плечу въ т времена. Вс мы читали его, вс мы зачитывались имъ, но конечно до смлой и правдивой статьи о немъ Карлейля не смли бы даже досел подумать отнять у него званіе великаго ‘поэта’, а еслибъ и посмли, то это вышло бы также дико и неловко заносчиво, какъ наше отреченіе отъ Гюго и Бальзака. Теперь же можно смло да и впору сказать, что великая объективность шотландскаго историка-романиста постоянно выше его міросозерцанія, крайне мщанскаго и узкаго, по скольку это міросозерцаніе выражается въ его любимыхъ герояхъ и героиняхъ… Мы и прежде конечно чувствовали, что насъ увлекаетъ въ Вальтеръ Скотт высокая объективность изображенія, а вовсе не его герои (за исключеніемъ немногихъ) не лица, которымъ онъ явно симпатизируетъ, скоре даже именно т лица, которыя являются у него гргыиными лицами. Напомню читателямъ для ясности дла три его романа, — будетъ и этихъ, потомучто ихъ они вроятно читали, — именно: Айвенго, Преданіе о Монтроз и Морского разбойника. Айвенго самъ напримръ, отнимите только у него поэзію западнаго рьщарства, выйдетъ пошлъ какъ Юрій Милославскій, равно какъ и Леди Ровена, его возлюбленная, скучна своею добродтелью до какой-то raideur, до чопорности. Весь интересъ вашъ, сильно возбуждаемый обстановкой шотландскаго быта, рьщарскихъ турнировъ и проч., прикуется нравственно къ жиду и его дочери, да къ гршному и страстному храмовнику, которому предпочесть Айвенго прелестная Ребекка могла только по добродтели автора… Въ ‘Преданіи о Монтроз’ вы полюбите всей душою оригинальнйшую фигуру сэра Далджетти и прикуетесь невольно къ мрачному образу Оллена Макъ Олея, такъ удивительно оттняющему свтлый очеркъ Аннеты Ляйль, a o существованіи достопочтеннаго юнаго джентльмена Лорда Ментейта совсмъ даже и забудете. Въ ‘Морскомъ разбойник’, этомъ интимнйшемъ произведеній великаго романиста, этомъ живомъ до малйшихъ подробностей изображеніи особеннаго мірка шетлендскихъ острововъ, — мірка воспроизведеннаго во всхъ его комическихъ и грандіозно-фантастическихъ особенностяхъ, вы увлечетесь живой дйствительностью, чуть что неосязаемой, а интересъ вашъ прикуется опять таки не къ добродтельному юнош Мертену и безкровной Бланк, а къ гршному капитану Клевеленду и къ поэтической Минн, да къ сдой полусумасшедшей старух Норн, заклинательниц стихій и втровъ…

Если бы великой объективности — объективности притомъ въ изображеніи цлаго міра чудесъ, міра роскошной западной жизни да этихъ гршныхъ и страстныхъ, или гршныхъ и комическихъ фигуръ не было у Вальтеръ Скотта, его бы давно бросили читать какъ романы Загоскина…

Представьте же мщанство Вальтеръ Скоттовскаго семейнаго созерцанія, пренесенное на скудную и однообразную почву не русскаго, а русско-татарскаго быта, представьте талантъ съ самою малою степенью объективности, талантъ владющій только однимъ качествомъ — наивностью и даже не читавши, или не перечитывавши Загоскина, вы легко выведете послдствія… Пошлость, пошлость и пошлость одолетъ васъ, и изъ всей этой апотеозы тупой семейной покорности выведете вы логически только одно — необходимость ранняго появленія комизма въ нашемъ развитіи, необходимость бича кантемировскаго и фонъ-визинскаго на тупоуміе и ханженство, пламенно лирической сатиры Грибодова на хамство, скорбнаго и безпощаднаго смха Гоголя надъ всякой ложью, общественной ли (Ревизоръ, Утро дловаго человка), или семейной (отрывокъ), глубоко ли захватывающаго спокойнаго представленія самодурства во всхъ родахъ его и видахъ Островскимъ… поймете вс крайности оппозиціи литературы сороковыхъ годовъ, болзненные вопли натурализма изъ темныхъ и невдомыхъ міру угловъ, безтрепетную анатомію романа ‘Кто виноват’, ожесточеніе до пны у рта Блинскаго…

А прежде всего вы поймете значеніе чаадаевскаго письма и великое значеніе западничества, со всми его послдствіями, въ нашемъ развитіи.

III

Письмо Чаадаева не вдругъ и не прямо принесло вс свои плоды. Первоначально, оно надлало только шуму и скандалу своими страшно-рзкими положеніями, и только черезъ пять лтъ отдалось въ нашемъ умственномъ сознаніи рядомъ явленій, связанныхъ одною мыслью, бывшихъ результатомъ одного процесса… И понятно, что школа, доктрина образовалась не вдругъ, равно какъ понятно и то, что доктрина провела мало по малу вс рзкія положенія, высказанныя заразъ смлымъ теоретикомъ, но провела ихъ совершенно изъ другихъ основъ. Основа Чаадаева былъ католицизмъ, основою западничества стала философія.

Дло шло постепенно… Въ самой эпох, присвоявшей себ тогда названіе ‘романтически-народной’, были уже элементы разложенія. Я разсмотрлъ одну сторону ея — направленіе, которое искреннйшимъ образомъ выразилось въ Загоскин и его дятельности…

Въ отрицательныхъ стремленіяхъ Полеваго, не смотря на то, что стремленія эти не выразились ни въ какихъ опредленныхъ формахъ, заключался уже однако протестъ противъ господствовавшаго тогда взгляда на народъ, на его бытъ и исторію. Протестъ этотъ шевелилъ нсколько умы, имлъ не смотря на свою безосновность съ одной стороны, и на свою наглую заносчивость съ другой, достаточное количество приверженцевъ. Отъ этого протеста ждали чего-то, ждали въ особенности умы молодые и притомъ мало знакомые съ наукой, умы, которые и учиться-то собственно начали по Телеграфу Полеваго… Дождались впослдствіи ‘Купца Иголкина’ и ‘Параши Сибирячки’, но именно этихъ-то послдствій никакъ не ожидали и тмъ мене могли ихъ предвидть… Ожиданіе не было разочаровано даже появленіемъ исторіи русскаго народа и романа ‘Клятва при гроб Господнемъ’. Полевой былъ самоучка, Полевой былъ человкъ народа, и самоучки, изъ которыхъ большею частью состояла тогда наша публика, охотно прощали ему и проблы его наскоро нахватаннаго образованія и его самохвальство, за что-то таинственное въ будущемъ, чего отъ него ожидали… Надобно сказать, что неумренный, можно сказать неблагопристойный тонъ антагонистовъ Полеваго, даже ученйшихъ и даровитйшихъ, каковы были Надеждинъ и Погодинъ, много содйствовалъ тому, что сочувствіе большинства читателей было на сторон Полеваго. Совершенно правые въ разоблаченіи безосновности и наглости отрицанія Полеваго, противники его были неправы въ томъ, что не видали необходимости отрицанія карамзинскихъ формъ пониманія быта и исторіи народа, стояли за эти формы какъ за какую-то неприкосновенную святыню, когда явнымъ образомъ сознаніе этими формами уже не удовлетворялось, когда эпоха явно искала чего-то иного, искала тревожно и встрчала сочувствіемъ отрицательныя стремленія. Они сами, какъ тогда такъ и впослдствіи, ревностные поборники народности, не могли и не хотли понять, что протестъ и протестъ законный заявлялъ себя въ самомъ названіи своей исторіи Полевымъ ‘исторіею русскаго народа.’ Они, даже нсколько недобросовстно, увлеченные враждою къ Полевому и пристрастіемъ къ старому идолу, видли даже и въ этомъ названіи одинъ разсчетъ, одну спекуляторскую продлку, такъ какъ оно несомннно родилось подъ вліяніемъ духа протеста… Полевой владлъ безспорно чуткостью и отзывчивостью на вопросы своего времени, чуткостью и отзывчивостью замчательными, и для того, чтобы быть истинно великимъ дятелемъ въ исторіи нашего развитія, ему недоставало одного только — глубокаго и пламеннаго убжденія. Онъ угадалъ, что эпох нужно было отрицаніе, но не пошолъ смло за эпохою, какъ пошолъ смло Блинскій и потому не овладлъ эпохою, какъ овладлъ ею Блинскій…

Эпоха не была народною, но за то дйствительно была вполн ‘романтическою’, т. е. эпохою чаяній, тревожныхъ порываній къ чему-то, броженія силъ и даже безцльной траты ихъ… Три высокихъ таланта были жертвами этого броженія и этой безцльной траты силъ: Марлинскій, Полежаевъ, Мочаловъ… Это было можетъ быть то въ нашемъ развитіи, что у нмцевъ такъ называемый Sturm und Drang Periode, періодъ разбойниковъ Шиллера, драмъ Клингера и безобразной жизни юнаго Гёте съ другомъ его Веймарскимъ герцогомъ — только по нашему боле живому характеру, несравненно сильне и нелпе. У нмцевъ иное дло мысль, а иное дло жизнь: Кантъ и Гегель были самыми спокойными гелертерами, даже въ нкоторомъ отношеніи филистерами: мужество и старость Гёте не похожи были на его юность, и изъ всего кружка этихъ буйныхъ юношей только одинъ Мефистофель Меркъ кончилъ самоубійствомъ, да Шиллеръ рано умеръ, ‘съ горя, что онъ нмецъ’, какъ выражался одинъ оригинально-умный россійскій циникъ. Ho y насъ романтизмъ и тревога отражались въ цлой жизни лицъ и даже поколній, ложившихся въ могилу такими же, какими были въ колыбели. Мы свято врили въ то, что для нашихъ старшихъ на пути развитія братій было только броженіемъ умственнымъ и прямо, нисколько не колеблясь, ни передъ чмъ не останавливаясь, переводили въ жизнь идеи, часто даже плохо ихъ переваривши…

Колоссальные замыслы, тревожные сны и — въ дйствительности — паденіе въ грязь цинизма какъ Полежаевъ, или въ совершенно пустыя пространства какъ Марлинскій, донъ-кихотство принимавшее не разъ восточную и притомъ татарскую физіогномію, истощеніе жизненныхъ силъ не въ борьб, а въ праздномъ дилетантизм, въ праздной игр жизнью, вотъ что отличало въ эту эпоху натуры дйствительно могучія. Но болзнь напряжонности нравственной распространялась какъ зараза и не одни могучія натуры ей подвергались, а вс натуры сколько нибудь впечатлительныя, хотя и слабыя. На ихъ долю выпадала ходульность и потомъ паденіе въ пошлость жизни, въ пошлость созерцанія жизни…

Странно, что Полевой, одинъ изъ блестящихъ двигателей эпохи — подвергся послдней участи, и самъ засвидтельствовалъ ее въ знаменитомъ эпилог своего романа: ‘Аббадонна’.

Въ романтизм этой эпохи именно нужно различить два направленія. Одно зявляло себя могучими силами, необузданными стремленіями, колоссальными замыслами и давало подчасъ свидтельства очевидныя и несомннныя присутствія въ себ такихъ свойствъ. Литературно выразилось оно въ Полежаев и Марлинскомъ. Другое постоянно напрягалось и падало въ смшное или пошлое, какъ Полевой и Кукольникъ. Первое направленіе само себя разрушало, само себя сжигало, но сжигало какъ фениксъ, возродилось яркимъ, хотя быстро промелькнувшимъ явленіемъ, явленіемъ Лермонтова, ибо вс т элементы, которые тревожно и часто безобразно бушевали и бродили въ геніальныхъ проблескахъ Полежаевскаго таланта, въ Амалатъ Бек, Красномъ Покрывал, даже Мулла-Нур и Вадимов Марлинскаго, получили цлость и гармонію въ немногихъ оставшихся намъ созданіяхъ великаго, рано похищеннаго у насъ рокомъ поэта — и нтъ поводовъ думать, чтобы элементы эти закончили совсмъ свое дло, чтобы они вновь не возродились въ иномъ великомъ поэт. Они были и въ Пушкин, но онъ держалъ стихіи въ рукахъ какъ великій заклинатель: они составляютъ существенныя наши свойства и лишать насъ ихъ можетъ только разв то направленіе мысли, которое на всякій протестъ и на всякую страстность смотритъ какъ на зло и преступленіе.

Другое направленіе романтизма выразилось въ литератур нашей исключительно кажется для того, чтобы надъ нимъ, какъ надъ всмъ ложнымъ, посмялся своимъ горькимъ смхомъ Гоголь, да разв для того еще, чтобы оппозиціи западничества, враждебно боровшейся съ мракобсіемъ самодурства и тупоумной покорностью — было надъ чмъ позабавиться. Какъ ложь оно исчезло безъ слда, и съ своими непонятыми поэтами Рейхенбахами, кончающими свои похожденія мщанскимъ благополучіемъ во вкус Августа Лафонтена и съ своими итальянскими художниками и импровизаторами, заговаривающимися до ‘младенческой’, со всми своими бурями въ стакан воды… Въ сущности, говоря серьёзно, вс эти Рейхенбахи, Тассы, Доменикины, Нино-Галлури съ ихъ ‘разгулами жизни’ и съ аркадскими сценами плетенія корзинокъ для пастушекъ — содйствовали къ отрезвленію нашему отъ всего ‘напущеннаго’ на нас и возбудили въ литератур не только горькій смхъ Гоголя, но спокойную и здоровую оппозицію здраваго смысла и житейскаго такта, оппозицію, заходившую иногда и за границы въ сухо-резонерныхъ постройкахъ произведеній яркаго таланта г. Гончарова, въ слишкомъ низменномъ подчасъ уровн жизненнаго взгляда, выражающагося въ крпко -дйствите льныхъ произведеніяхъ г. Писемскаго, въ крайностяхъ того психическаго анализа, которымъ такъ сильны и такъ совершенно новы разсказы гр. Толстаго… Ложь на дйствительность, ложь ничмъ не оправдывавшаяся, ни искренностью странныхъ порывовъ, ни броженіемъ могучихъ силъ, ложь безсильная и потому смшная, вызвала требованіе правды въ изображеніи дйствительности, правды во что бы то ни стало, хотя бы сухо-практической и разсудочной, стало быть односторонней (Обыкновенная исторія), хотя бы низменно и даже подчасъ пошло житейской (Тюфякъ, Бракъ по страсти) — хотя бы неумолимой и погрязающей въ безвыходномъ анализ, приводящемъ въ конц концовъ къ апатіи (Толстой).

Между тмъ это самое направленіе безсильное и безплодное, обязанное какимъ либо значеніемъ только оппозиціи имъ возбужденной, это направленіе устремляется тоже на русскій бытъ, на русскую исторію, на русскую народность.

И вотъ въ чемъ была ошибка западничества. Мрачную доктрину добродушнаго Загоскина считало оно за народное созерцаніе: клеветы на народность драмъ Кукольника и Полеваго за выраженіе народности…

Хотя нсколько и смшно по поводу драмъ Полеваго и Кукольника говорить о судьб нашей исторической драмы, но когда припомнимъ эти факты еще не слишкомъ давніе, факты не боле какъ лтъ за пятнадцать назадъ и даже еще мене, подававшіе поводъ къ толкамъ весьма серьёзнымъ о невозможности русской исторической драмы, о недостатк драматизма въ самой нашей исторіи и быт, когда подумаемъ, что и въ настоящую минуту этотъ вопросъ далеко еще не ршенъ и по временамъ ршается еще по старому, — необходимость остановиться нсколько на драматической дятельности покойнаго Полеваго и г. Кукольника, равно какъ и вообще на фальшивомъ направленіи отъ нихъ происшедшемъ становится очевидною.

Вопросъ вовсе не маловажный — можемъ ли мы или нтъ имть истторическую драму, въ настоящемъ смысл. Что до сихъ поръ мы ее не имли кром очерковъ Пушкина, да третьяго акта ‘Псковитянки’ Мея — это фактъ и фактъ, который велъ западничество къ прямому заключенію объ отсутствіи драматическаго движенія въ нашемъ историческомъ быту, къ заключенію, изъ котораго непосредственно вытекало другое, о невозможности иного, кром отрицательнаго, комическаго изображенія нашего быта вообще.

Заключенія же выведены были изъ неудачныхъ и смшныхъ попытокъ изображенія.

Смшная сторона нашего романтизма, выразившаяся въ разныхъ Доменикинахъ и ‘Джуліо Мости’ г. Кукольника, въ разныхъ поэтахъ, художникахъ, мечтателяхъ г. Полеваго, не довольствовалась ‘изображеніемъ итальянскихъ страстей на свер’ и перенесла свои бури въ стакан воды на почву русской исторіи и вообще русскаго быта.

Какъ въ большей части явленій нашихъ литературъ, толчокъ былъ данъ извн — подражаніемъ французамъ и нмцамъ, которые въ тридцатыхъ годахъ (а нмцы еще прежде) усиливались создать у себя историческую драму, и создавали только или геніальные парадоксы въ драматической форм какъ Викторъ Гюго, или съумасшедшіе сны какъ Захарія Вернеръ, или наконецъ пошлости какъ Раупахъ — и много много что искусныя мозаическія этюды какъ Просперъ Мериме въ своей ‘Жакеріи’.

Историческая драма въ настоящемъ ея смысл была не у многихъ народовъ, a именно до сихъ поръ во всей исторіи человчества только у трехъ народовъ — у грековъ, у англичанъ и у испанцевъ.

Потому что возможность настоящей исторической драмы условливается не одною геніальностью поэтовъ народныхъ, a историческими судьбами народовъ и извстными эпохами.

Драма вообще (трагедія или комедія это все равно), если смотрть на нее серьёзно есть не что иное, какъ публичный культъ, совершаемый народной сущности, общественное богослуженіе, позволяю себ выразиться такъ, употребляя слово богослуженіе въ языческомъ смысл. Тмъ боле историческая драма. Драматургъ народный, тмъ боле драматургъ историческій, долженъ соединять въ себ два повидимому несоединимыя свойства: глубочайшее прозрніе жизни, прозрніе мудреца съ совершенно непосредственнымъ, нетронутымъ, никакой рефлексіей неподорваннымъ міросозерцаніемъ, отождествленнымъ съ міросозерцаніемъ своего народа, однимъ словомъ быть жрецомъ, который вруетъ въ своихъ боговъ и котораго не заподозрваетъ поэтому масса въ искренности его служенія, а вмст учащимъ массу, представляющимъ вершину ея міросозерцанія…

Ясное дло что для такого жречества мало одной геніальности и богатства натуры въ жрец. Ни Байронъ, ни Мицкевичъ напримръ, не смотря на свою геніальность, не могли быть такими жрецами, ни великій Шиллеръ даже не могъ быть вполн такимъ жрецомъ, хотя вовсе не потому, что газета ‘Вкъ’ изъявляетъ къ нему какъ къ поэту мало сочувствія, ни олимпіецъ Гёте,

Жизнью вполн отдышавшій

И въ звучныхъ глубокихъ отзывахъ сполна

Все дольнее долу отдавшій.

Такими жрецами только были Мистагогъ Эсхилъ, разоблачавшій тайны мистерій въ Промеас, съ ‘пчелой’ народною Софокломъ, инквизиторъ Кальдеронъ и комедіантъ Шекспиръ. Такими жрецами могли быть Дантъ и Пушкинъ, но не были: одинъ былъ озлобленъ въ своихъ врованіяхъ, другой не зналъ предловъ своихъ врованій.

Для исторической драмы есть особенные народы, именно такіе, у которыхъ мысль не разъединена съ дломъ, а непосредственно въ него переходитъ, у которыхъ искусство идетъ объ руку съ жизнію, а не впереди ея какъ у насъ и нмцевъ, и не позади ея какъ шло нкогда у французовъ. И кром того, въ жизни этихъ народовъ для исторической драмы есть особенныя эпохи — эпохи, когда великія общенародныя событія только что отошли на такое приличное разстояніе, что могутъ быть созерцаемы и изображаемы, но не ушли уже такъ далеко, чтобы одться для массы туманомъ, чтобы быть забытыми до утраты къ нимъ кровнаго, непосредственнаго сочувствія, кровной, непосредственной съ ними связи. Надобно чтобы духъ возсоздаваемаго прошедшаго вялъ еще дыханіемъ жизни, носился еще надъ настоящимъ. Иначе масс нужно растолковывать совершаемый ей и передъ нею культъ, а ужь плохая та драма или тотъ культъ, который надобно растолковывать. Мрачная Мойра драмъ объ Эдип и Атридахъ была живымъ врованіемъ для зрителей Эсхила и Софокла. Какъ только начали разсуждать о Мойр, смягчать ее (смягчая напримръ актъ материубійства Электры и Ореста), приводить роковыя титаническія ненависти и привязанности, въ боле мягкіе, боле человческіе размры, — религіозность, искренность драмы упала и послдній цльный грекъ Аристофанъ не даромъ смялся надъ Эврипидомъ, не даромъ также въ лиц его искренняя трагедія обратилась въ искреннюю комедію, культъ Мойры въ культъ Вакха и Момуса. Въ сущности онъ и смялся-то не надъ талантивымъ человкомъ Эврипидомъ, а надъ тмъ, что талантливый человкъ упорно держится за распавшуюся форму, которую онъ Аристофанъ, человкъ геніальный, весьма просто смнилъ другою цльной и искренней.

Отъ мистерій религіозныхъ, принимаемыхъ съ страстною врою, страстнымъ, полумавританскимъ народонаселеніемъ, отъ боя быковъ съ торреадорами и пикадорами, досел еще неутратившаго своего значенія для народа, отъ романсовъ о Сид и Маврахъ, сложившихся почти единовременно съ событіями — въ эпоху только что вышедшую изъ борьбы, полную и рьщарства и религіознаго фанатизма, — не труденъ былъ переходъ к Comedia Famosa и Autos sacramentales Лопе де Веги и Кальдерона. Тутъ кром генія драматурговъ, носились въ воздух вянія великихъ событій, не исчезъ еще рьщарскій духъ, не простылъ фанатизмъ религіозный. Масса могла врить въ свою драму и своихъ драматурговъ какъ въ дло настоящее, серьёзное, не сочиненное, не выдуманное, столь же серьёзное и невыдуманное, какъ бой быковъ и костры инквизиціи. Мудрено ли, что жадно смотрлись эти зрлища при дневномъ даже свт и подъ палящимъ солнцемъ? Это было дло кровное и простое.

Столь же кровное и простое дло была историческая драма Шекспира для того народа, у котораго досел прошедшее не перестаетъ жить въ настоящемъ и въ такую эпоху, когда только что кончилась героическая эпоха славныхъ войнъ и междоусобныхъ браней — впродолженіи которыхъ народъ завоевалъ себ свои кровныя права. Шекспиръ до того былъ жрецомъ своего культа, что ни въ симпатіяхъ ни въ антипатіяхъ не расходился съ народомъ. Что ему за дло что Жанна д’Аркъ была свтлымъ и героическимъ явленіемъ для своей страны? Въ глазахъ Англіи и ея толпы была она (какъ Маринка въ нашихъ псняхъ), ‘злой еретницей и волшебницей’, такою онъ ее и изображаетъ. Что ему за дло, что Ричардъ III вовсе не былъ злодемъ (какъ открывается изъ новйшихъ изслдованій)? Въ памяти народа остался онъ злодемъ, и Шекспиръ создаетъ его такимъ, какимъ уцллъ онъ въ памяти народа, позволивши себ только одно: возвести народное представленіе въ колосальный, общечеловческій типъ…

Дантъ и Пушкинъ, сказалъ я, могли бы по даннымъ натуры своей быть такими же жрецами, какъ греческіе трагики, Шекспиръ и испанцы… Ho y народа Дантова не было единства жизни, эпоха его представляла раздвоеніе идеаловъ, и онъ осужденъ былъ мдными чертами своими увковчивать свои проклятія жизни. Пушкинъ же поставленъ былъ нашимъ развитіемъ въ еще боле странное положеніе. Вмсто опредленныхъ врованій, у него были только гаданія о жизни его народа, жизни, которая сама себя забыла…

‘Эта Литва — она къ намъ съ неба упала’, вотъ великое слово разгадки нашихъ странныхъ отношеній къ нашей исторіи и къ нашему быту. Это слово такъ многозначительно въ своей комической простот, что только у великаго писателя каковъ Островскій, могло оно вырваться… Но до этого слова долго надобно было намъ доходить, процессомъ блестящихъ, но фальшивыхъ карамзинскихъ аналогій, добродушнаго загоскинскаго мракобсія, пошлостей покойнаго Полеваго, гг. Кукольника, Р. Зотова, Гедеонова и т. д. и т. д.

И все-таки это слово не такъ оправдываетъ западничество съ его отрицаніемъ какъ это кажется на первый разъ, не ведетъ къ выводамъ, что у насъ не было жизни, потомучто жизнь сама себя забыла, не ведетъ даже къ тому выводу, что у насъ не можетъ быть народной исторической драмы, т. е. культа нашей народной сущности, по недостатку матеріаловъ для нея.

Надобно всегда различать, какъ остроумно и глубоко говаривалъ покойный Хомяковъ — ‘божье попущеніе’ отъ ‘божьяго соизволенія.’ Что татары оторвали насъ отъ XII вка и отъ нашего федеративнаго будущаго, что сверо-восточные князья-пріобртатели, пользуясь татарскимъ игомъ, централизировали и вмст кристаллизировали жизнь, это было конечно исторически-необходимо, т. е. проще говоря, это — произошло. Но вдь произошло также и то, что въ эпоху междуцарствія вдругъ раскрылись вс язвы общественныя, на время заглушонныя хитрыми мрами Калиты и Ивана III и грозной централизаціей Ивана IV, вдругъ отозвались вс подавленныя стороны жизни и выступили подъ знаменами безчисленныхъ самозванствъ. Равномрно и въ духовномъ процесс нашемъ совершаются такіе факты, которые показываютъ, что связь наша съ исторіей и бытомъ народа вовсе не такъ разорвана, какъ это казалось лтъ за пятнадцать назадъ, что кругомъ насъ въ тишин совершается жизнь, вовсе не такъ далекая отъ жизни даже XII столтія, какъ это кажется съ перваго раза. Какая разница напримръ въ хожденіяхъ паломника XII вка игумена Даніила и въ странствіяхъ смиреннаго инока горы Аонской отца Паренія, прочтенныхъ или читаемыхъ съ жаждою массою и прочтенныхъ съ невольнымъ увлеченіемъ даже образованнымъ классомъ, шевельнувшихъ въ немъ, въ этомъ образованномъ класс, досел молчавшія въ немъ струны, вырвавшихъ слова сочувствія (хоть и величаваго), у такого тонко-развитаго и такъ мало способнаго къ неприличнымъ увлеченіямъ критика, какъ ех-редакторъ ‘Библіотеки для Чтенія’… А эти типы послднихъ временъ нашей литературы, бросившіе нежданно и внезапно свтъ на наши историческіе типы — этотъ

Куролесовъ напримръ ‘Семейной хроники’, многими чертами своими лучше теорій гг. Соловьева и Кавелина разъясняющій намъ фигуру грознаго Ивана, этотъ міръ купеческаго, т. е. уединенно-самостоятельно развившагося на своей почв народнаго быта, раскрытый намъ Островскимъ и т. д.

Да! жизнь точно сама себя забыла до того, что для нея ‘Литва съ неба упала’, но вдь что она забыла въ самой себ?.. Факты, а не значеніе фактовъ… Почему же, полагая что ‘эта Литва къ намъ съ неба упала’, жизнь однако бьетъ такъ мтко иногда въ такіе вопросы, что вы и не ожидаете. Почему напримръ въ плохой, но народной псн, сложившейся въ новыя времена — вдругъ васъ поразитъ самый врный историческій тактъ, самая странная политическая память.

Въ тридцать первыемъ году

Воевалъ полякъ Москву,

Подымался онъ войной

На Смоленску губерню…

Почему съ другой стороны, появленіе изъ подъ спуда псенъ, сказокъ, преданій народа, свдній о народ, дйствуетъ на насъ развитыхъ и образованныхъ людей столь ошеломляющимъ образомъ, что осторожный и серьёзный г. Дудышкинъ, вдругъ нежданно-негаданно выскочилъ съ вопросомъ, народный ли поэтъ Пушкинъ? и ршилъ этотъ вопросъ отрицательно потому только, что міросозерцаніе Пушкина и рчь Пушкина не похожи на міросозерцаніе и рчь псенъ, доставленныхъ въ ‘Отечественныя Записки’ г. Якушкинымъ или сказокъ, изданныхъ г. Аанасьевымъ…

Почему все это? И въ прав ли мы остановиться на отрицаніи въ нашей жизни живыхъ элементовъ, т. е. элементовъ самобытныхъ, связанныхъ съ прошедшимъ? А западничество именно отрицало ихъ, эти живые элементы, и все наше прошедшее предало проклятію, осудило на небытіе…

Я объяснялъ уже, что было виною такой рзкой оппозиціи.

Послдняя фальшь въ пониманіи и представленіи нашей народности была наша историческая драма, и едва ли что-либо могло дйствительно такъ скомпрометировать нашу народность какъ эта незванная, непрошенная драма покойнаго Полеваго, гг. Кукольника, Р. Зотова, Гедеонова и иныхъ… Она была не только смшна, но въ высочайшей степени нахальна эта историческая драма, она навязывала публично такой взглядъ на исторію и бытъ народа, который людей незнакомыхъ съ народомъ и его бытомъ велъ къ одному отрицанію. Припомните возгласы о русскомъ кулак, зврское самохвальство Ляпунова кукольниковскаго и татарскую сцену Ляпунова гедеоновскаго съ Мариною, припомните войну едосьи Сидоровны съ китайцами, припомните Минина и Пожарскаго въ ‘Рук Всевышняго’ г. Кукольника… Припомните еще нсколько столь же безобразныхъ пародій на нашу исторію и бытъ пашь, сходите въ театръ, когда даютъ тамъ (еще даютъ) послднее чадо этого направленія и притомъ самое пошлое: ‘Татарскую свадьбу’ извстную подъ названіемъ ‘Русской свадьбы…’ Нтъ! ни одна литература, даже французская въ драмахъ Вольтера, не клеветала такъ на исторію и бытъ своего отечества, какъ наша историческая драма… Мудрено ли, что она, вмст съ предшествовавшими ей явленіями, съ историческими романами ‘романтически-народной’ эпохи, вызвала такое сильное отрицаніе какъ отрицаніе западничества. Мудрено ли, что фальшивое пониманіе и представленіе нашей народности, долго набрасывало тнь, даже на благородное, хотя одностороннее, служеніе народности славянофильства?..

Оппозиція, которой общее названіе есть западничеспво, выразилась какъ въ дятельности мыслителей, такъ и въ масс литературныхъ произведеній…

Но оппозиціи прямой и послдовательной, предшествовала оппозиція смутная, безсознательная, и на ней, прежде перехода къ разсмотрнію прямой оппозиціи, ея значенія и развитія, слдуетъ остановиться для полноты очерка.

Безсознательная оппозиція родилась въ самой ‘романтически-народной’ эпох и вся выразилась въ дятельности единственнаго настоящаго таланта этой эпохи — въ дятельности Лажечникова.

Лажечниковъ — уже прошедшее для насъ, до того прошедшее, что когда лтъ за пять назадъ, мы встртились съ произведеніемъ любимаго нкогда романиста въ ‘Русскомъ Встник’, мы вс тщетно искали прежнихъ впечатлній, тщетно искали того, что нкогда такъ сильно интересовало всхъ насъ въ ‘Новик’, ‘Ледяномъ дом’, ‘Басурман’… И это не потому только, что Лажечниковъ, котораго любили мы прежде какъ историческаго романиста, явился въ своемъ старческом произведеніи сентиментальнымъ повствователемъ — нтъ! He боле какъ за годъ тому назадъ появилась въ печати — давно извстная многимъ и давно съ восторгомъ читавшаяся многими — драма ‘Опричникъ’: она не возбудила къ себ никакого сочувствія — и вдругъ оказалась совершенно устарлою.

Когда-то я назвалъ Лажечникова ‘допотопнымъ’ явленіемъ. Надъ моимъ, дйствительно страннымъ терминомъ смялись, и я самъ готовъ былъ и готовъ теперь смяться надъ дикимъ терминомъ какъ надъ терминомъ, но за сущность мысли, выраженной неудачнымъ терминомъ, точно также готовъ стоять теперь, какъ готовъ былъ стоять тогда.

Идеи, какъ нчто органическое, проходятъ извстныя формаціи, боле или мене несовершенныя, до своего полнаго, прямого и гармоническаго осуществленія. Такъ точно и идея народностш въ нашей литератур. Одною изъ самыхъ замчательныхъ, самыхъ могущественныхъ, но далеко не стройныхъ еще формацій, была художественная дятельность Лажечникова. Въ этомъ смысл, нисколько не думая унизить замчательно-даровитаго писателя съ одной стороны и нисколько не впадая въ мистическій пантеизмъ съ другой, я позволилъ себ назвать его дятельность допотопною. Как допотопныя, нестройныя формы бытія относятся къ боле умреннымъ, но стройнымъ живущимъ формамъ послпотопнымъ, такъ точно и явленія, подобныя Лажечникову, относятся напримръ въ дл выраженія народности въ нашей литератур, положимъ напримръ къ Островскому — или явленія, подобныя Марлинскому и Полежаеву къ кратковременной, но ясной, яркой и художественно-гармонической дятельности Лермонтова. У всякаго великаго писателя найдете вы въ прошедшемъ предшественниковъ въ томъ дл, которое составляетъ его слово, найдете явленія, которыя смло можете назвать формаціями идеи. Разв въ Наржномъ напримръ (въ особенности въ ‘Бурсак’ его), не видать тхъ элементовъ, изъ которыхъ слагаются потомъ у Гоголя ‘Вій’, ‘Тарасъ Бульба’ и т. д. Перечтите хоть изображеніе жизни бурсы въ ‘Бурсак’, и сравните съ нимъ изображеніе Гоголя въ упомянутыхъ повстяхъ, и вы конечно поймете, что сущность моей мысли, выразившейся въ дикомъ для ушей термин, совершенно справедлива.

Въ особенности справедлива она въ отношеніи къ Лажечникову.

Едва ли можно найти гд-либо талантъ, представляющій боле хаотическое смшеніе высокаго художественнаго такта, съ самой очевидной безтактностью, глубочайшаго прозрнія въ сущность народнаго характера, геніальныхъ проблесковъ пониманія народной жизни и ея типовъ въ отдаленномъ прошедшемъ, съ ходульностью и рутинерствомъ, достойными покойнаго Полеваго и г. Кукольника — истинной, здоровой поэзіи дйствительности, съ безобразною, и, съ зрлой точки зрнія, смшною напряжонностью, стремленій къ правд изображенія съ ршительной фальшью взгляда на жизнь.

Вс эти противоположныя свойства явились въ первомъ произведеніи г. Лажечникова въ ‘Послднемъ Новик’, повторились съ преобладаніемъ безобразія въ ‘Ледяномъ дом’, и наконецъ въ ‘Басурман’ достигли высшаго и совершенно равнаго развитія. Своими, часто въ высокой степени объективными изображеніями историческихъ эпохъ и историческихъ типовъ, Лажечниковъ во всхъ этихъ произведеніяхъ поднимается на такую высоту, которая даже и въ нашу эпоху была бы изъ числа желаемыхъ, и притомъ именно тогда, когда онъ строго держится сообщенныхъ ему исторіею матеріаловъ. Съ другой стороны — собственными своими фантазіями на историческія лица и своими чисто вымышленными лицами, онъ падаетъ до той грани смшнаго, которую представляли собою покойный Полевой и г. Кукольникъ. Единственное что раздляетъ его съ ними, это — благородство воззрнія на жизнь, и это благородство иметъ оппозиціонный западный характеръ.

Лажечниковъ такое явленіе въ нашей литератур, такое важное звно въ цпи отношеній литературы нашей къ народности, что стоитъ анализа боле подробнаго нежели тотъ, который позволяютъ мн предлы моего разсужденія, въ которомъ я принужденъ ограничиваться только намеками и общими выводами. Сколько до сихъ пор еще искренняго и неотразимо-привлекательнаго въ его ‘Новик’, не смотря на растянутость романа, на ненужныя, ходульныя и на сантиментальныя до приторности лица, не смотря на явное пристрастіе къ великому преобразователю и его людямъ… Какое чутье истиннаго поэта помогло ему — вопреки даже пристрастію къ преобразователю и преобразованію — тронуть въ разсказ Новика съ такою подобающею таинственностью и вмст съ такимъ сочувствіемъ сторону оппозиціи — лица Софьи, князя Голицына, понять поэзію и значеніе оппозиціи — чего страннымъ образомъ не понялъ или не захотлъ понимать человкъ, боле его знакомый изученіями съ Петровской эпохою и боле его, простодушнаго романиста, обязанный къ правд — Погодинъ, который въ своей драм о Петр Великомъ — представилъ лица оппозиціи какими-то фанатиками-идіотами, фанатиками-мошенниками или фанатиками-трусами. По какому наитію онъ съумлъ придать трагически-грандіозный характеръ Андрею Денисову, хотя и впалъ въ ходульность въ его изображеніи?.. И почему наконецъ у одного Лажечникова явилось въ ту эпоху чувство патріотизма, очищенное отъ татарщины или китаизма, чувство простое и искреннее, безъ апотеозы кулака и бараньяго смиренія?..

Напряженность и ходульность, въ которой упрекали ‘Ледяной домъ’ даже при его появленіи, дйствительно очевидныя, объясняются страстною впечатлительностью натуры нашего романиста. Вліяніе колоссальнаго произведенія Гюго, ‘Notre Dame’ — очевидно на этомъ произведеніи, хотя между-тмъ оно нисколько не подражаніе. Оно отзывъ — и отзывъ имющій свое, совершенно особенное обаяніе. Въ ‘Ледяномъ дом’ все фальшиво (кром чисто-историческихъ фигуръ и притомъ тхъ, къ которымъ авторъ относился безъ страстнаго участія), все — отъ главнаго героя и героини, до цыганки Маріулы и до секретаря Зуды, и между-тмъ эта фальшь увлекаетъ васъ невольно, потомучто эта фальшь — порожденіе истинной и неподдльной страстности, ходульной, но сильной. Ложный паосъ отношеній Волынскаго и Маріорицы, не паосъ Полеваго или г. Кукольника, а паосъ Марлинскаго, т. е. смсь волканическихъ порывовъ съ дурнымъ вкусомъ. Въ самомъ Волынскомъ, неврномъ исторически, неврномъ пожалуй и психологически — сколько удивительно угаданныхъ чертъ русскаго человка, до того поэтическихъ и вмст истинныхъ, что досел еще Волынскій Лажечникова — единственный типъ широкой русской натуры, поставленной въ трагическое положеніе… Вспомните сцену: ‘вставай народъ’, ‘умирай народъ’ сцену пирушки, сцену ночной прогулки ямщикомъ, сцену свиданія съ женою, сцену безпощадно обличающую всю безхарактерность широкой русской натуры, весь недостатокъ <выдержки> ей свойственный… Вспомните вообще всю цлость вашего впечатлнія отъ этой могучей и безхарактерной, широкой и вмст развратной личности, и скажите: не жаль вамъ было, когда г. Шишкинъ съ безпощадною строгостью изслдователя разрушалъ передъ вами историчность лажечниковскаго образа, не жаль вамъ было разставаться съ Волынскимъ Лажечникова?.. He готовы ли вы были въ иную минуту сказать съ великимъ поэтомъ:

Да будетъ проклятъ правды свтъ,

Когда посредственности хладной,

Завистливой, къ соблазну жадной,

Онъ угождаетъ злобно. Нтъ!

Тьмы низкихъ истинъ мн дороже

Насъ возвышающій обманъ…

О да! всмъ вроятно было жаль этого образа, жаль потому, что много ощущеній пережили вы въ былую эпоху съ романомъ Лажечникова. Это былъ притомъ первый въ эту эпоху тревожный и ‘безнравственный’ (въ казенномъ смысл) романъ, тревожная и совершенно противная условной нравственности струя по немъ бгущая, не выкупляется ни казнью Волынскаго, ни смертью Маріорицы. Это уже романъ протеста — протеста противъ условной и узкой нравственности загоскинскаго направленія, какъ и первый романъ Лажечникова ‘Послдній Новикъ’ отзывался уже протестомъ за преобразованную жизнь Россіи, противъ стараго до Петровскаго быта.

Протестомъ же и притомъ безсознательно западнымъ былъ и третій романъ Лажечникова, его ‘Басурманъ’, въ которомъ и достоинства и недостатки нашего даровитаго романиста поднялись до своей послдней и высшей степени. Въ ‘Басурман’ собственно три стороны: 1) сторона созданія историческихъ типовъ и изображенія эпохи, до сихъ поръ еще стоящая на высокой степени, — сторона, въ которой только Л. А. Мей сравнялся съ Лажечниковымъ, 2) сторона чисто-ходульная — смшная до крайней степени смшного, до художниковъ г. Кукольника и 3) сторона протеста. О первыхъ двухъ сторонахъ говорить много нечего. Лица Ивана III, боярина Русалки, боярина Мамона, боярина Образца, князя Холмскаго, прологъ и проч., сцены во дворц Ивана, въ тюрьмахъ, свиданіе Ивана съ Марьей, завоеваніе Твери, все это до сихъ поръ вроятно всмъ памятно, ибо все это до сихъ поръ высоко-художественно и невольно возбуждаетъ вопросъ: какое громадное чутье таланта нужно было для того, чтобы, оставшись врнымъ Карамзину, въ его всегда правильныхъ сочувствіяхъ (къ Новгороду, къ Твери и проч.), совершенно высвободиться изъ подъ вліянія его, тяготвшихъ надъ всми литыхъ формъ, создать образы, совершенно врные лтописямъ, создать для этихъ образовъ особенный, колоритный и вмст простой, нисколько не мозаическій языкъ, вглядться такъ проницательно въ простыя и часто вовсе неколоссальныя пружины событій и дйствій, носящихъ у Карамзина ложно-эффектный блескъ величавости. До сихъ поръ никто не превзошолъ Лажечникова въ этомъ дл: одинъ Мей, повторю я опять, сравнялся съ нимъ въ третьемъ и четвертомъ акт ‘Псковитянки’. Съ другой стороны, памятны всмъ точно также и мечтанія Аристотеля Фіоравенти, достойныя Доменикина г. Кукольника, заговаривающагося до ‘младенческой’, и сентиментальный нмецкій докторъ столь же смшной, какъ поэты Полеваго и проч. и проч.

Что касается до третьей стороны романа Лажечникова, до стороны протеста, то протестъ очевидно въ немъ двоякій. Одинъ отзывавшійся уже въ ‘Новик’, протестъ противъ грубости, невжества и закоснлости стараго быта, протестъ чисто западный, съ опредленнымъ сознаніемъ идеаловъ. Другой протестъ безсознательно народный, еще смутный, неопредленный какъ лепетъ, хотя и правый, — тотъ же протестъ, который такъ ясно высказался въ послднихъ произведеніяхъ Островскаго. Этимъ протестомъ созданы лица Хабара Симскаго, Аанасія Тверитянина, любовь дочери боярина Образца и ея трагическая участь, вдова Селинова и т. д. Пусть Хабаръ еще больше блестяще, чмъ полно созданъ, пусть въ рчахъ Анастасіи и вдовы Селиновой еще непріятно поражаютъ иногда фальшивые ноты, но основа отношеній ихъ, психологическія пружины ихъ натуръ врны и народны, но протестъ который таится въ этихъ образахъ, зародышъ протеста самобытнаго, хотя еще смутнаго.

Четвертое важное произведеніе Лажечникова — недавно только явившееся на свтъ Божій — его драма ‘Опричникъ’ слабе всхъ прежнихъ по выполненію, хотя также знаменательна какъ одна изъ формацій того, что полно, просто и стройно выполняется въ наше время Островскимъ. Въ ‘Опричник’ дорога вовсе не историческая сторона драмы (кром сцены въ гостиномъ ряду). Странное дло! Лажечниковъ, который въ изображеніи Ивана III и Мары шагнулъ черезъ карамзинскія литыя формы, въ изображеніи Ивана IV и его опричниковъ является чисто рабомъ этихъ самыхъ формъ и вмсто живыхъ образовъ, сочиняетъ ходульнйшія лица, думающія и говорящія ходульнйшимъ образомъ. Въ ‘Опричник’ дорога его семейная сторона, приходъ боярыни Морозовой къ врагу ея семьи, слова ‘Твоя да божья’, съ которыми дочь падаетъ къ ногамъ отца, выдающаго ее замужъ за немилаго — слова также вырванныя изъ русской души, какъ слова Любови Гордвны Островскаго (твоя воля батюшка!) намеки на семейное начало. Больше же ничего нтъ въ ‘Опричник’, нтъ прежде всего живого, человческаго и вполн колоритнаго языка…

Какъ же, позволяю еще разъ спросить, прикажете назвать этотъ безспорно высокій, но хаотическій талантъ, стоящій на грани западничества и славянофильства, иногда прозрвающій народную сущность глубже и западничества и славянофильства, и опережающій лтъ на пятнадцать наше пониманіе народности, иногда же фальшивый до очевидности, напряженный до ложнаго паоса, и даже смшной до крайней грани смшного, до Полеваго и до Кукольника, — какъ его назвать иначе, какъ одною изъ первыхъ формацій правильнаго пониманія народности, формацій міра идеальнаго, параллельныхъ съ допотопными формаціями матеріальнаго міра.

По сочувствіямъ и идеаламъ западникъ гораздо боле чмъ славянофилъ и ужь всего мене адептъ шишковско-загоскинскаго направленія, врнйшій послдователь Карамзина въ идеяхъ, умвшій однако перешагнуть черезъ его литыя формы, поклонникъ преобразованія, преобразователя и людей преобразованія и преобразователя, Лажечниковъ однако же смутно носитъ въ своемъ творчеств идеалы самобытнаго, народнаго протеста, затрогиваетъ хотя и не всегда правильно такія струны русской души, которыя отзываются полно только черезъ пятнадцать лтъ потомъ!

Я старался съ возможной точностью и подробностью изложить вс обстоятельства, подъ вліяніемъ которыхъ сложилось въ нашемъ умственномъ процесс явленіе, называемое западничеспвомъ, вывести вс причины его происхожденія и его сильнаго развитія.

Результатъ изъ моего изложенія вывести, какъ мн кажется, не трудно.

He съ народностью боролось западничество, а съ фальшивыми формами, въ которыя облекалась идея народности. И вина западничества — если можетъ быть вина у явленія историческаго — не въ томъ конечно, что оно отрицало фальшивыя формы, а въ томъ, что фальшивыя формы принимало оно за самую идею.

Увлекаемое какъ всякая теорія роковымъ процессомъ къ абсурду, къ отрицанію значенія нашей народности, оно разумется дошло до этого абсурда не вдругъ, a постепенно, хотя довольно быстро.

Смлая теорія высказанная Чаадаевымъ, сначала не нашла себ отголоска въ русской литератур. Она разработывалась такъ сказать, по частямъ.

Отрицаніе сперва увидло только раздленіе между нашей жизнью до реформы Петра и нашей жизнью посл реформы… Раздленіе представилось, да еще и теперь можетъ быть нкоторымъ представляется въ вид какой-то бездны, расторгающей два міра, ничего общаго между собою не имющіе, одинъ — міръ застоя, общественной, нравственной и умственной тины, другой — міръ человческихъ стремленій и развитія.

На первый разъ западничество выразилось въ привязанности и пристрастіи къ преобразователю и преобразованію — привязанности и пристрастіи, которое раздляли съ нимъ многіе, впослдствіи рзко отъ него отдлившіеся дятели (Надеждинъ, Погодинъ и другіе). Западничество притомъ, въ лиц своего высшаго дятеля — Блинскаго, увлекшись формами гегелизма и на вру принявши зминое положеніе великаго учителя, что ‘все что есть, то разумно’, наивно считало себя прямо враждебнымъ какъ Чаадаевской, такъ и всякой возстающей на дйствительность теоріи, доходило въ своемъ примиреніи съ дйствительностью до самыхъ крайнихъ результатовъ…

Такое наивное упоеніе дйствительностью было разумется не продолжительно.

Въ 1840 году мысль идетъ отъ отрицанія къ отрицанію. Въ 1839 году ‘Отечественными Записками’ еще съ воторгомъ привтствуется ‘Басурманъ’ Лажечникова за его народность, еще появляется юношески-восторженная, но до сихъ поръ имющая свою цнность статья о циклахъ русскихъ богатырскихъ псенъ и сказокъ, съ глубокимъ философскимъ и поэтическимъ пониманіемъ ихъ содержанія и значенія. Черезъ два года — являются статьи Блинскаго о томъ же предмет, яростно-отрицательныя. Въ 1839 и даже въ 1840 годахъ печатаются еще статьи Коллара о славянств въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’. Черезъ пять лтъ, въ порыв фанатизма и въ увлеченіи борьбы, объявляется тамъ же во всеуслышаніе, что Турція какъ ‘государство’, внушаетъ гораздо боле интереса, чмъ сбродъ славянскихъ племенъ, ею порабощенныхъ — мысль, которой знаменитое мнніе ‘Атенея’ 1859 г. о цивилизаторской роли австрійскаго жандарма въ славянскихъ земляхъ — является только повтореніемъ. Но то, что принимается какъ истина въ 1844 году, отвергается единодушно всми въ 1859 году.

Сила западничества заключалась въ отрицаніи ложныхъ формъ народности. Какъ только вмсто ложныхъ формъ показались настоящія, оно неминуемо должно было пасть и дйствительно пало.

А. ГРИГОРЬЕВЪ

Читайте также: