Белинский и отрицательный взгляд в литературе, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1861

Критика
Время на прочтение: 44 минут(ы)
Скачать в PDF

А. Григорьевъ

Блинскій и отрицательный взглядъ въ литератур

Время, 1861. N4

I

Вотъ что пятнадцать лтъ назадъ и даже мене думали боле или мене вс мы, — исключая разумется немногихъ сторонниковъ славянофильства.
Петръ Великій есть величайшее явленіе не нашей только исторіи, но и исторіи всего человчества, онъ божество, воззвавшее насъ къ жизни, вдунувшее душу живую въ колоссальное, но поверженное въ смертную дремоту тло древней Россіи… (Соч. Блинскаго, томъ IV. стран. 333).
Нтъ, безъ Петра Великаго, для Россіи не было никакой возможности естественнаго сближенія съ Европою. Повторяемъ: Петру некогда было медлить и выжидать. Какъ прозорливый кормчій, онъ во время тишины предузналъ ужасную бурю и веллъ своему экипажу не щадить ни трудовъ, ни здоровья, ни жизни, чтобы приготовиться къ напору волнъ, порывамъ втра, — и вс изготовились хоть и не хотя, и настала буря, но хорошо приготовленный корабль легко выдержалъ ея неистовую силу, — и нашлись недальновидные, которые стали роптать на кормчаго, что онъ напрасно такъ безпокоилъ ихъ! Нельзя ему было сять и спокойно ожидать, когда прозябнетъ, взойдетъ и созретъ брошенное смя: одной рукою бросая смена, другою хотлъ онъ тутъ же и пожинатъ плоды ихъ, нарушая обычные законы природы и возможности, — и природа отступила для него отъ своихъ вчныхъ законовъ, и возможностъ стала для него волшебствомъ. Новый Навинъ, онъ останавливалъ солнце въ пути его, онъ у моря отторгалъ его довременныя владнія, онъ изъ болота вывелъ чудный городъ. Онъ понялъ, что полумры никуда не годятся, что коренные перевороты въ томъ, что сдлано вками, не могутъ производиться вполовину, что надо длать или больше чмъ можно сдлать или ничего не длать и понялъ что на первое станетъ его силъ. Передъ битвою подъ Лснымъ, онъ позади своихъ войскъ поставилъ казаковъ съ строгимъ приказаніемъ убивать безъ милосердія всякаго, кто побжитъ вспять, даже и его самаго, если онъ это сдлаетъ. Такъ точно поступилъ онъ и въ войн съ невжествомъ: выстроивъ противъ него весь народъ свой, онъ отрзалъ ему всякій путь къ отступленію и бгству. Будь полезенъ государству, учись, или умирай: вотъ что было написано кровью на знамени его борьбы съ варварствомъ. И потому, все старое безусловно должно было уступить мсто новому — и обычаи и нравы и дома и улицы и служба. Говорятъ, дло — въ дл а не въ бород, но что жъ длать, если борода мшала длу? Такъ вонъ же ее, если сама не хочетъ валиться… (Соч. Бл. Т. IV. стран. 392. 393).
До Петра, русская исторія вся заключалась въ одномъ стремленіи къ соглашенію разъединенныхъ частей страны и сосредоточеніи ея вокругъ Москвы. Въ этомъ случа помогло и татарское иго и грозное царствованіе Іоанна. Цементомъ, соединившимъ разрозненныя части Руси, было преобладаніе московскаго великокняжескаго престола надъ удлами, a потомъ уничтоженіе ихъ и единство патріархальнаго обычая, замнившаго право. Но эпоха самозванцевъ показала, какъ еще не довольно твердъ и достаточенъ былъ этотъ цементъ. Въ царствованіе Алекся Михайловича, обнаружилась самая необходимость реформы и сближеніе Руси съ Европою. Было сдлано много попытокъ въ этомъ род, но для такого великаго дла, нуженъ былъ и великій творческій геній, который и не замедлилъ явиться въ лиц Петра… (Соч. Бл. Т. VII. стран. 105).
Неужели же русскій народъ до Петра Великаго, не имлъ чести существовать по человчески? вопіетъ г. Шевыревъ. Если человческое существованіе народа заключается въ жизни ума, науки, искусства, цивилизаціи, общественности, гуманности въ нравахъ и обычаяхъ, то существованіе это для Россіи начинается съ Петра Великаго, — смло и утвердительно отвчаемъ мы г. Шевыреву… Петръ Великій — это новый Моисей, воздвигнутый Богомъ для изведенія русскаго народа изъ душнаго и темнаго плна азіятизма… Петръ Великій — это путеводная звзда Россіи, вчно долженствующая указывать ей путь къ преуспянію и слав… Петръ Великій — это колоссальный образъ самой Руси, представитель ея нравственныхъ и физическихъ силъ… Нтъ похвалы, которая была бы преувеличена для Петра Великаго, ибо онъ далъ Россіи свтъ и сдлалъ Русскихъ людьми… (Соч. Бл. Т. VII. стр. 413).
Видите ли въ чемъ дло! Для Русскихъ XVIII вка много было радости въ томъ, что славяне, около тысячи лтъ косня въ безплодномъ для человчества существованіи, все-таки, не смотря на то, пребывали въ величеств! Индійцы, китайцы, японцы, ужъ конечно гораздо древне славянъ и, своимъ существованіемъ, оставили въ исторіи человчества боле глубокій, нежели славяне, следъ, но что жъ въ этомъ пользы для нихъ теперь, когда они превратились въ какія-то нравственныя окаменлости какъ-будто допотопнаго міра? Для насъ русскихъ важна русская, а не славянская исторія, да и русская-то исторія становится важною не прежде, какъ съ возвышенія московскаго княженія, съ котораго для Россіи наступило время уже историческаго сущестованія… (Соч. Бл. стран. 417).
Я нарочно началъ статью свою цлымъ рядомъ выписокъ изъ сочиненій Блинскаго, на счетъ Петра и реформы, боле или мене рзкихъ, боле или мене смлыхъ — но во всякомъ случа — съ первой же, относящейся къ началу сороковыхъ годовъ и до послдней, относящейся къ ихъ половин — выражающихъ одно и тоже.
Это одно и тоже — полное отрицаніе какого-либо значенія нашего быта и нашей исторіи до реформы Петра, благоговніе передъ реформою со всми ея мрами и послдствіями, отрицаніе — нисколько не скрываемое — всякихъ силъ самосущнаго развитія народа. Рядъ этихъ выписокъ сдланъ изъ сочиненій писателя, которому, по вліянію его на наше умственное, нравственное и даже общественное развитіе, принадлежитъ роль столь же первостепенная какъ Карамзину, писателю, котораго можно пожалуй ненавидть съ точекъ зрнія мракобсія, но которому мудрено отказать въ имени великаго, по энергіи убжденія и сил таланта, человка… Съ 1834 года, съ тбхъ поръ какъ еще юношей — одною силою убжденія разсялъ онъ призраки авторитетовъ въ ‘литературныхъ мечтаніяхъ’ — до самой смерти своей — до конца сороковыхъ годовъ, онъ былъ нашимъ воспитателемъ, и руководителемъ.
Пламенно стремившійся къ истин, никогда не боявшійся отрекаться отъ того, что почему-либо стало для него ложью, готовый противорчить себ самому, т. е. никогда неспособный поставить свое личное я выше сознанной имъ истины, увлекавшійся до фанатизма въ симпатіяхъ и до нетерпимости въ враждахъ — онъ одинъ былъ способенъ исчерпать до дна то направленіе мысли, котораго служилъ представителемъ… и дйствительно исчерпалъ его.
He поражаютъ ли современныхъ читателей приведенныя мною выписки — посл всего того что о Петр и его реформ сказано въ наше время? He наивны ли въ своемъ фанатизм выходки Блинскаго до самыхъ крайнихъ крайностей? Съ полнйшею искренностью, Блинскій вмняетъ въ достоинство своему герою — что онъ ‘бросая смена, хотблъ тутъ же и пожинать плоды ихъ, нарушая обычные законы природы и возможности’, и того что онъ ‘выстроилъ народъ свой на борьбу съ невжествомъ’ и того что онъ ‘кровью написалъ на знамени: учись или умирай!.. Съ безпощаднымъ фатализмомъ, видитъ онъ помощь судьбы въ татарскомъ иг и въ грозномъ царствованіи Ивана IV. Съ самою упорною послдовательностью отказываетъ же онъ намъ въ какомъ-либо человческомъ существованіи до Петра, и славянъ вообще ставитъ ниже китайцевъ и японцевъ!.. Впрочемъ, въ его дятельности сказалось ршительно и притомъ массою, все, что развивало при немъ и посл него въ частностяхъ направленіе, за которымъ утвердилось названіе западничества, — все, отъ любви гг. Соловьева и Кавелина къ Ивану Грозному и его прогрессивнымъ мрамъ противъ отсталыхъ людей, мрамъ, исполняемымъ архи-прогрессистомъ, палачемъ Томилой, — до симпатіи ‘Атенея’ къ цивилизаціи, олицетворяемой въ славянскихъ земляхъ австрійскимъ жандармомъ, — все что десять лтъ назадъ представляло верхи нашего воззрнія подъ именемъ родовыхъ и другихъ теорій, считалось единственно-законнымъ воззрніемъ и что нын отзывается какъ уже запоздалое только въ однихъ компиляціяхъ, которыми г. Соловьевъ даритъ по временамъ публику, называя свои безконечныя выписки изъ подлинныхъ актовъ ‘разсказами изъ русской исторіи…’ Увы! Публика, можетъ быть, и есть для этихъ разсказовъ, но читатели едва ли.

Sacris ils sont car personne n’y touche…

можно сказать о нихъ, какъ говорилъ Вольтеръ о сочиненіяхъ аббата Трюбле ‘qui compilait, compilait, compilait…’ И еще боле увы! Если бы разсказы эти и были писаны такъ, чтобы быть читаемыми — духъ въ нихъ господствующій едва ли бы нашолъ теперь много сочувствія. ‘Русскій Встникъ’, помстившій недавно одинъ изъ такихъ нечитаемыхъ разсказовъ (‘Птенцы Петра Великаго’), какъ-будто въ противоядіе ему помстилъ въ той же книжк блестящую по изложенію и совершенно противоположную этому разсказу по духу статью г. Лонгинова о ‘Дневник каммеръ-юнкера Берхгольца’ — статью совершенно обличительную въ отношеніи къ преобразователю и даже къ преобразованію…
Вс идеи этого направленія въ зародыш заключаются въ дятельности Блинскаго. И г. Соловьевъ, и г. Кавелинъ, и даже г. Чичеринъ — не боле ни мене какъ ученики его, разработавшіе по частямъ общія мысли учителя… Поэтому-то цлую, особую статью позволяю я себ посвятить разсмотрнію дятельности Блинскаго въ анализ вопроса о народности въ нашей литератур.
Но прежде чмъ слдить шагъ за шагомъ развитіе и разширеніе теоріи западничества въ дятельности Блинскаго — необходимо разъяснить что именно понимаю я подъ идеей централизаціи, лежащей въ основ отрицательнаго направленія съ самаго начала и завершающей его какъ послднее слово.
Отрицаніе — какое бы оно ни было, совершается всегда во имя какой-либо, смутно или ясно, — это все равно — сознаваемой положительной правды мыслителемъ, во имя какого-либо, прочно или не прочно, но во всякомъ случа установленнаго, положительнаго идеала художникомъ. Голаго, отвлеченнаго отрицанія нтъ и быть не можетъ: самое поверхностное отрицаніе и то совершается во имя какихъ-либо, хоть даже мелко-разсудочныхъ или узко-нравственныхъ положеній. Отрицая, уничтожая, разбивая какой-либо бытъ, обличая его во лжи — вы казните его передъ какою-либо истиною, такъ сказать измряете его этою истиною и судите его по степени согласія или несогласія съ нею. Это — дло ясное и кажется неопровержимое.
Чаадаевъ первый подошолъ смло къ нашему быту съ извстною мркою и явился безпощаднйшимъ отрицателемъ. Мрка его была жизнь, выработанная западомъ. Что по личнымъ его впечатлніямъ жизнь эта была при томъ жизнь, выработанная западомъ католическимъ, — это обстоятельство незначительное. Дло все въ томъ, что передъ судомъ выработанной западомъ жизни — наша бытовая, историческая и нравственная жизнь оказалась совершенно несостоятельною, т. е. неподводимою подъ нее никакими аналогіями. Направленіе, которое пошло отъ толчка, сообщеннаго Чаадаевымъ, нисколько не раздляло чаадасвскихъ сочувствій къ католицизму — но сочувствія его къ западнымъ идеаламъ государственнымъ, общественнымъ и нравственнымъ, провело съ величайшею послдовательностью.
Темны и пустынны должны были показаться передъ судомъ западныхъ идеаловъ наши бытъ и исторія. Еще Карамзинъ, первый изъ приступившихъ къ быту и исторіи нашимъ съ серьёзно установленными западными требованіями, думалъ выручить нашъ бытъ и нашу исторію аналогіями. Аналогіи оказались фальшивы (сопоставленіе удловъ съ феодализмомъ, Ивана IV съ Людовикомъ XI и т. д.), но въ самыхъ аналогіяхъ проглядывало уже и у Карамзина централизаціонное начало. Еще онъ не проводилъ его такъ далеко какъ западники — еще онъ не жертвовалъ теоріи централизаціи ни Новгородомъ, ни Тверью и т. д., но онъ, уже слдя главнымъ образомъ развитіе государства и государственной идеи въ нашей исторіи, давая этой иде перевсъ надъ прочими — многое множество явленій упустилъ изъ виду, на еще большее множество явленій взглянулъ съ ложной точки зрнія — и положилъ основаніе такому взгляду на сущность и развитіе нашего народнаго быта, который къ этому быту нисколько не примнимъ.
Весь смысль нашего развитія (ибо какое же нибудь развитіе въ до-петровскомъ быту было) заключается — для простого, никакой теоріей не потемнннаго взгляда въ томъ — что наша самость, особенность, народность постоянно, какъ жизнь, уходитъ изъ-подъ различныхъ боле или мене тсныхъ рамокъ, накладываемыхъ на нее извн — и что съ другой стороны различныя вншнія силы, стремятся насильственно наложить на ея разнообразныя явленія печать извстнаго, такъ сказать оффиціальнаго уровня и извстнаго, такъ сказать форменнаго однообразія… Силы эти большею частью одолваютъ въ борьб многообразныя и разрозненныя явленія жизни. Жизнь не протестуетъ, — по крайней мр видимо и цльно, она какъ-будто принимаетъ печать извстнаго формализма — но упорно, въ отдаленныхъ, глубокихъ слояхъ своихъ, таитъ свои живые соки… Равнодушно низвергая своего Перуна и насмшливо приглашая его ‘выдыбать’ — жизнь въ сущности удерживаетъ все свое язычество — и подъ именами христіанскаго святого чтитъ ‘Волоса скотья Бога’, создаетъ святую Пятницу и проч. и проч. Изъ-подъ устанавливающейся догматической нормы, она какъ растеніе расползается въ расколы… He въ силахъ бороться съ московской политической централизаціей, она только упорно затаиваетъ въ себ и упорно хранитъ соки своихъ мстностей. И вотъ эти соки принимаютъ ненормальное направленіе, уродливый видъ, будетъ ли то безобразіе самозванщины или безобразіе расколовъ…
Приступая къ такому странному по существу своему и развитію быту — западничество, т. е. взглядъ съ точки зрнія формъ, отлитыхъ развитіемъ остального человчества, идеаловъ, данныхъ этимъ развитіемъ — не нашло и не могло въ немъ найдти ничего подходящаго подъ свое воззрніе, согласнаго съ своими общественными, нравственными идеалами.
Аналогіи, проведенныя Карамзинымъ и комически обличившіяся въ ‘романтически-народной’ эпох нашей словесности — оказались явно фальшивыми… Западничество, начиная съ Чаадаева, честно отреклось отъ фальши. Въ нашей жизни бытовой и исторической, оно на первый разъ могло увидть только уродливыя, безобразныя, не человческія (въ западномъ смысл) проявленія стараго язычества, невжества, грубости нравовъ съ одной стороны — и силу, которая, начиная съ татарскаго погрома и пользуясь имъ, ломитъ все это грубо и непосредственно. Ясно, что оно должно было прямо стать на сторону этой силы, сводящей во едино то, что распадалось, стремящейся придать какую-либо благоустроенную форму хаотическому безобразію, сокрушающей язычество и невжество — приводящей разнообразіе жизни къ одному знаменателю, къ центру, силы централизующей.
Начавши апоеозой Петра, оно послдовательно продолжается апоеозой Ивана IV, еще послдовательне съ г. Кавелинымъ продолжаетъ родовой бытъ до временъ Петра и всего послдовательне кончаетъ съ ‘Атенеемъ’ полнйшею апоеозою централизаціи.
Прослдить шагъ за шагомъ постепенныя проявленія этой доктрины въ Блинскомъ — одномъ изъ искреннйшихъ, когда-либо бывшихъ писателей — чрезвычайно поучительно, тбмъ боле, что ничего больше сказаннаго Чаадаевымъ и Блинскимъ западничество не сказало.

II

Знаете ли что, почтеннйшій Николай Ивановичъ, — обращается Блинскій къ редактору ‘Телескопа’ Надеждину въ своей стать: Ничто о ничмъ или отвтъ г. издателю ‘Телескопа’ за послднее полугодіе (1835) русской литературы (Соч. Бл. Т. II. стр. 14), — я душевно люблю православный русскій народъ и почитаю за честь и славу быть ничтожной песчинкой въ его масс, но моя любовь сознательная, а не слпая. Можетъ быть, вслдствіе очень понятнаго чувства, я не вижу пороковъ русскаго народа, no это нисколъко не мшаетъ мн видтъ его странности, и я не почитаю за грхъ пошутить подъ веселый часъ, добродушно и незлобиво надъ его странностями, какъ всякій порядочный человкъ не почитаетъ для себя за униженіе посмяться надъ собственными своими недостатками…
Чтобы понять значеніе этихъ оговорокъ, этого подхода къ обличительнымъ выходкамъ, предшествовавшимъ ясному и смлому Чаадаевскому поставленію вопроса, надобно припомнить, что Н. И. Надеждинъ былъ одинъ изъ тхъ поборниковъ народности, которые не боялись никакихъ послдствій своей теоріи — вели ее даже до оправданія кулака, какъ орудія силы…
Знаете ли вы, — продолжаетъ Блинскій, — въ чемъ состоитъ главная странность вообще русскаго человка? Въ какомъ-то своеобразномъ взгляд на вещи и упорной оригинальности. Его упрекаютъ въ подражательности и безхарактерности, я самъ, гршный, вслдъ за другими, взводилъ эту небылицу (въ чемъ и каюсь), но этотъ упрекъ неоснователенъ…
Вотъ то распутіе, съ котораго мысль можетъ идти въ ту или другую сторону — распутіе, до котораго еще прежде появленія чаадаевскаго письма, дошолъ геніальный человкъ… Блинскій былъ въ эту минуту одинъ только правъ, но правда его, самому ему какъ-будто страшна, и онъ видимо чувствуетъ, что всмъ другимъ она покажется парадоксомъ. Вопреки всмъ утвердившимся отъ Карамзина наслдованнымъ, карамзинскими формами освящоннымъ мнніямъ, онъ говоритъ, что мы не похожи на другихъ, что мы — упорно-оригинальны. Но… чтожъ изъ этого? Къ чему это насъ ведетъ? Въ чемъ оригинальность эта выражается? Хорошо или дурно то, что мы такъ упорно оригинальны?.. Вотъ въ чемъ вопросъ, и вопросъ страшный. Но не такой человкъ Блинскій, чтобы разъ въ чемъ либо убдившись сердцемъ, бояться послдствій. Онъ смло кается, что вмст съ другими (т. е. съ цлою эпохою карамзинизма), возводилъ на русскій народъ небылицу и разскаетъ Гордіевъ узелъ, почти что предупреждая Чаадаева или по крайней мр, одновременно съ нимъ.
‘Русскому человку’, смло и честно высказывается онъ, ‘вредитъ совсмъ не подражательность, а напротивъ — излишняя оригинальность’.
Вредитъ… слово сказано. Пойдемте за нашимъ бывалымъ вождемъ въ развитіи, хотя еще въ первоначальномъ, еще неустановившемся, въ его взгляд на нашу бытовую и нравственную сущность.
Пробгите въ ум вашемъ всю его (русскаго человка) исторію, и доказательства явятся передъ глазами. Вотъ они… Но постойте: чтобъ ясне выразить мою мысль, я долженъ прибавить, что русскій человкъ, съ чрезвычайною оригинальностью и самобытностью, соединяетъ удивительную недоврчивость къ самому себ и вслдствіе этого, страхъ какъ любитъ перенимать чужое, но перенимая, кладетъ типъ своего генія на свои заимствованія. Такъ еще въ давніе вки прослышалъ русскій человкъ, что за моремъ хороша вра и пошолъ за нею за море. Въ этомъ случа, онъ по счастію не ошибся, нo какъ поступилъ онъ съ истинной, божественной врой? Перенесъ ея священныя имена на свои языческіе предразсудки: Св. Власію поручилъ должность бога Волоса, Перуновы громы отдалъ Иль-пророку и т. д. И такъ вы видите, перемнились слова и названія, а идеи остались все т же. Потомъ явился на Руси царь умный и великій, который захотлъ русскаго человка умыть, причесать, обрить, отучить отъ лни и невжества, взвылъ русскій человкъ гласомъ веліимъ и замахалъ руками и ногами, но у царя была воля желзная, рука крпкая и потому русскій человкъ, волею или неволею, а заслъ за азбуку, началъ учиться и шить и кроить и строить и рубить. И въ самомъ дл русскій человкъ сталъ походить съ виду какъ будто на человка: и умытъ, и причесанъ, и одтъ no форм, и знаетъ грамоту, и кланяется съ пришаркиваніемъ и даже подходитъ къ ручк дамъ. Все это хорошо, да воть что худо: кланяясь съ пришаркиваніемъ, онъ, говорятъ, расшибалъ носъ до крови, а подходя къ ручкамъ прелестныхъ дамъ, наступалъ на ихъ ножки, цпляясь за свою шпагу, не умлъ справлятъся съ трехуголкою, выучивъ наизусть правила, начертанныя на зерцал русскаго великаго царя, онъ не забылъ, не разучился спрягать глаголъ ‘брать‘ подъ всми видами, во вс времена, no всмъ лицамъ безъ изъятія, no всмъ числамъ безъ исключенія, надвши мундиръ, онъ смотрлъ на него какъ на форму идеи, какъ на форму парада и не хотлъ слушатъ, когда мудрое правителъство толковало ему, что правосудіе не средство къ жизни, что присутственное мсто не лавка, гд отпускаютъ и права и совсть оптомъ и no мелочи, что судья не воръ и разбойникъ, а защитникъ отъ воровъ и разбойниковъ…
Въ этой еще только порывистой, еще недостаточно развитой, хотя и геніально мткой, остроумной и вмств пламенно фанатической выходк сказалось все западничество и ршительно можно сказать не пошло дальше. Да и идти было некуда, разв только къ высшему опоэтизированію единства формализма, къ чаадаевскому католицизму. Съ глубокаго замчанія о двойственномъ свойств русской природы, начинаетъ Блинскій, но вмсто того, чтобы поискать причинъ уродливыхъ вншнихъ явленій, онъ только подводитъ явленія подъ немилосердый судъ западнаго идеала человка и человчности. Идеалъ этотъ дйствительно блестящій, потомучто онъ выработался, Блинскій глубоко воспринялъ его въ свою душу, и въ ‘двоевріи’ нашемъ видитъ только грубое явленіе, явленіе животненной жизни. Дльнйшіе послдователи его, доводятъ его взглядъ до подробной и развитой доктрины, въ особенности же г. Соловьевъ, который съ чисто византійскою ненавистью (les extremes se touchent) казнитъ вс слды паганизма и народности въ своей исторіи Россіи… Славянофильство борется съ этой доктриною, но борется посредствомъ теоріи, представляющей другую крайность: оно хочетъ смягчить грубые слды паганизма и народности, не признаетъ даже тбхъ народныхъ псенъ, которыя не подходятъ подъ славянофильскую теорію народнаго быта и т. д. Дло въ томъ, что Блинскимъ брошено смя борьбы, брошено смло, честно и все что на логической почв выросло изъ этого смени, онъ принимаетъ безтрепетно, съ самою нещадною послдовательностью. Бытовая и историческая жизнь народа не лзетъ въ извстныя рамки, не подходитъ подъ извстные идеалы, чтожъ ее и жалть? Нельзя же въ самомъ дл сочувствовать тому, что русскій человкъ ‘взвылъ гласомъ веліимъ и замахалъ руками и ногами’, когда повели его учиться, если точно поэтому только взвылъ онъ… Апоеоза реформы со всми ея крутыми мрами вытекала сама собою изъ такого взгляда и понятна сильная, обличительная тирада, заключающая выходку Блинскаго, тирада, сильне которой сказали что нибудь не западничество и не отрицательная литература, а разв современная обличительная литература, но на другихъ уже основаніяхъ. Посмотрите съ другой стороны, до какой ужасающей послдовательности доходитъ съ перваго же шага фанатизмъ къ реформ, — до поэзіи формализма. Что же мудренаго, что на поэзію формализма славянофильство отвчало впослдствіи и странностями въ род охабней, святославокъ и мурмолокъ, и остроумно-ядовитыми замтками въ род той, которую сдлалъ К. С. Аксаковъ, разбирая одну назидательную повсть, умилявшуюся передъ какимъ-то идеальнымъ воспитательнымъ заведеніемъ, въ которомъ двочки или мальчики, не помню право, ходили стройно и попарно. ‘Какъ не сказано, что они ходили въ ногу: это было бы еще красиве’, замчалъ по этому поводу Аксаковъ въ одномъ изъ ‘Московскихъ Сборниковъ’.
Кончаетъ Блинскій свою выходку такъ же нещадно — послдовательно:
Потомъ, — говоритъ онъ, — былъ на Руси другой царь умный и добрый, видя, что добро не можетъ пустить далеко корни тамъ, гд нтъ науки, онъ подтвердилъ русскому человку учиться, а за ученье общалъ ему и большой чинъ и знатное мсто, думая, что приманка выгоды всего сильне, но чтожъ вышло? Правда, русскій человкъ смышленъ и понятливъ, коли захочетъ, такъ и самаго нмца за поясъ… И точно, русскій принялся учиться, нo только, получивъ чинъ и мсто, бросалъ тотчасъ книги и принимался за карты — оно и лучше!..
Все это тмъ боле сильно, что тутъ много и правды, что тутъ заключается не одна теорія, не одно западничество, а заключаются отчасти и отрицательныя стороны пушкинскаго созерцанія и причины лермонтовскаго протеста, и всего боле заключается Гоголь!..
И такъ не ясно ли посл этого, — заключаетъ Блинскій свою страшную діатрибу, — что русскій человкъ самобытенъ и оригиналенъ, что онъ никогда не подражалъ, а только бралъ изъ-за границы формы, оставляя намъ идеи и отливалъ въ эти формы свои собственныя идеи, завщанныя ему предками. Конечно, къ этимъ доморощеннымъ идеямъ, не совсмъ шолъ заморскій нарядъ, но къ чему нельзя привыкнуть, къ чему нельзя приглядться?..
Глубокою и правильною мыслью заключена діатриба, но Блинскій не сознавалъ самъ, насколько эта мысль о непреложности идей, завщанныхъ предками и о вншнемъ пріем формъ, свидтельствовала въ пользу самобытности народной жизни и пораждала требованіе внимательнаго углубленія въ сущность этой самобытности. Онъ говоритъ объ этомъ съ ироніею, которую въ немъ нельзя назвать иначе, какъ наивною, но которая теперь в запоздалыхъ послдователяхъ его не можетъ уже быть названа такою, потомучто многіе старались обратить ихъ вниманіе на причины неправильныхъ проявленій нашей самобытности.
Блинскій видлъ передъ собою одно, а именно идеалы человческіе и вполн развитые, да жизнь совершенно непонятную, подъ эти идеалы неподходящую. Попытка объяснить эту жизнь, подводя ее подъ западныя аналогіи, для его натуры столько же правдивой, какъ натура Чаадаевская — видимо были несостоятельны. Попытки же оправдать эту странную жизнь ея же законами, на первый разъ заявляли себя такими нелпыми формами, какъ славянофильство Шишкова, пошлость загоскинскаго взгляда въ литератур и въ лучшемъ случа экстравагантностями глубокомысленнаго, но часто столь же безтактнаго, въ качеств редактора ‘Телескопа’, какъ нкогда подъ именемъ Никодима Недоумки, Н. И. Надеждина, въ роли апотеозы русскаго кулака.
Вы, — обращается онъ къ нему (соч. Бл. Т. II. стр. 133 примч.), смотрите на кулакъ, какъ на орудіе силы, совершенно тождественное съ шпагою, штыкомъ и пулею. Оно такъ, но все таки между этими орудіями силы есть существенная разность: кулакъ, равно какъ и дубина, есть орудіе дикаго, орудіе невжды, орудіе человка грубаго въ своей жизни, грубаго въ своихъ понятіяхъ, кулакъ требуетъ одной животной силы, одного животнаго остервеннія и больше ничего. Шпага, штыкъ и пуля, сутъ орудія человка образованнаго, они предполагаютъ искусство, ученіе, методу, слдовательно зависимостъ отъ идеи. Зврь сражается когтемъ и зубомъ, естественными его орудіями, кулакъ есть тоже естественное орудіе звря-человка, человкъ общественный сражается орудіемъ, которое создаетъ себ самъ, no котораго не иметъ отъ природы…
Въ этой, повидимому незначительной замтк, высказывается всего ясне основной принципъ убжденій Блинскаго и за нимъ всего западничества — принципъ чисто отрицательный — ненависть ко всему непосредственному, ко всему природному или лучше сказать прирожденному. А между тмъ, что же можно было, и что можно теперь даже сказать въ защиту кулака, какъ явленія — не впадая въ страшную неловкость?.. Отъ кулака еще много шаговъ Блинскому до того знаменитаго положенія, что ‘гвоздь, выкованный рукою человка, дороже самаго лучшаго цвтка природы’, — которое уже становится возмутительнымъ для вчнаго эстетическаго чувства человческой природы, еще далеко и до отрицанія всякой непосредственности, народныхъ преданій, народной поэзіи, народности вообще. Кулакъ еще нельзя было защищать. Защищавшій его, т. е. Н. И. Надеждинъ, неловко хотблъ обогнать время, не въ томъ конечно смысл, чтобы наше время оправдало кулакъ, но въ томъ, что оно его сравняло со всми mittelbar, посредственно пріобртенными орудіями грубой силы.
Съ другой стороны въ этой замтк уже ясно высказывается, что только образованный человкъ есть человкъ. И въ этомъ конечно есть извстная доля правды, но только гд же грань идеала образованія и грань зврства?.. Образованіе принято здсь явнымъ образомъ за послдній моментъ современнаго и притомъ западнаго развитія, если вести мысль логически… Отсюда уже недалеко до того, чтобы всхъ нашихъ доблестныхъ и по своему даже образованныхъ предковъ признать зврями. Такъ оно и выходитъ. Все, что не подойдетъ подъ условную мрку западнаго образованія, германо-романскихъ идеаловъ, германо-романскаго развитія, будетъ обречено на зврство западничествомъ. Во всемъ тысячелтнемъ бытіи народа уцлютъ только два образа: Петръ, да Иванъ IV.
Апоеозу Петра мы уже видли, я началъ ею мою статью. Апоеоза Ивана IV — прямое логическое послдствіе исключительной апоеозы Петра, не совершена однако Блинскимъ съ той наивной и вмств ужасающей послдовательностью, съ какою совершена апоеоза Петра, хотя въ идеяхъ Блинскаго объ Иван IV заключаются уже смена почти всего того, что впослдствіи высказано гг. Соловьевымъ и Кавелинымъ.
Блинскій взялъ Ивана IV боле съ психологической общей стороны, увлекся имъ какъ художественнымъ образомъ.
Мы, — говоритъ Блинскій (Т. II. стр. 213), поспорили бы съ почтеннымъ авторомъ только на счетъ Іоанна IV. Намъ кажется, что онъ не разгадалъ, или можетъ быть не хотлъ разгадать тайну этого необыкновеннаго человка. У насъ господствуетъ нсколько различныхъ мнній на счетъ Іоанна Грознаго. Карамзинъ представилъ его какимъ-то двойникомъ, въ одной половин котораго мы видимъ какого-то ангела, святаго и безгршнаго, а въ другой чудовище, изрыгнутое природою въ минуту раздора съ самой собой, для пагубы и мученія бднаго человчества и эти дв половины сшиты у него, какъ говорится, блыми нитками. Грозный былъ для Карамзина загадкою, другіе представляютъ его не только злымъ, но и ограниченнымъ человкомъ, нкоторые видятъ въ немъ генія. Г. Полевой держится какой-то середины, у него Іоаннъ не геній, а просто замчательный человкъ. Съ этимъ мы никакъ не можемъ согласиться, тмъ боле, что онъ самъ себ противорчитъ, изобразивъ такъ прекрасно, такъ врно, въ такихъ широкихъ чертахъ этотъ колоссальный характеръ. Въ самомъ разсказ г. Полеваго, Іоаннъ очень понятенъ. Объяснимся. Есть два рода людей съ добрыми наклонностями: люди обыкновенные и люди великіе. Первые, сбившись съ прямого пути, длаются мелкими негодяями, слабодушниками, вторые злодями. И чмъ душа человка огромне, чмъ она способне къ впечатлніямъ добра, тмъ глубже падаетъ она въ бездну преступленія, тмъ больше закаляется во зл. Таковъ Іоаннъ, это была душа энергическая, глубокая, гигантская. Стоитъ только пробжать въ ум жизнь его, чтобы удостовриться въ этомъ. Вотъ, четырехлтнее дитя, остается онъ безъ отца, и кому же ввряется его воспитаніе? Преступной матери и самовольству бояръ, этихъ буйныхъ бояръ, крамольныхъ, корыстныхъ, которые не почитали за безчестіе и стыдъ лности, нераднія, явнаго неповиновенія царской вол, проигрыша сраженія вслдствіе споровъ о мстахъ, а почитали себя обезчещенными, уничтоженными, когда ихъ сажали не по чинамъ на царскихъ пирахъ. И чтожъ длаютъ съ царственнымъ отрокомъ эти корыстные и бездушные бояре? Онъ рветъ животное, наслаждается его смертными издыханіями, а они говорятъ: ‘пусть державный тшится’! Кто-жъ виноватъ, если потомъ онъ тшится надъ ними, своими развратителями и наставниками въ тиранств? Онъ любитъ Телепнева, и они вырываютъ любимца изъ его объятій и ведутъ его на мсто казни. Душа младенца была потрясена до основанія, а такія души не забываютъ подобныхъ потрясеній. Онъ длается юношею и распутничаетъ, бояре видятъ въ этомъ свою пользу и подучиваютъ его на распутство. Но зрлище народнаго бдствія потрясаетъ душу юнаго царя и вдругъ перемняетъ его: онъ женится, и на комъ же? на кроткой, прекрасной Анастасіи, онъ уже не тиранъ, a добрый государь, онъ уже не легкомысленный и втренный мальчикъ, a благоразумный мужъ: какіе люди способны къ такимъ внезапнымъ и быстрымъ перемнамъ? ужъ конечно не просто добрые и неглупые! Онъ подаетъ руку иноку Сильвестру и безродному Адашеву, онъ ввряется имъ, онъ какъ будто понимаетъ ихъ, поняли-лъ они его? Люди народа, они дйствуютъ благородно и безкорыстно, умно и удачно, no они оковываютъ волю царя, эта воля была львиная и жаждала раздолья и дятельности самобытной, честолюбивая и пламенная… Своимъ вліяніемъ на умъ царя, они спеленали исполина, не думая, что ему стоитъ только пожать плечами, чтобъ разорвать пеленки. Они наконецъ назначали ему и часъ молитвы, и часъ суда и совта и часъ царской потхи, покорили эту душу тяжкому, холодному, жалкому и бездушному ханжеству, а эта душа была пылка, нетерплива, стояла выше предразсудковъ своего времени и втайн презирала безсмысленными обрядами. И царь надлъ иго, слушался своихъ любимцевъ какъ дитя, казалось былъ всмъ доволенъ, но его сердце точилъ червь униженія… У царя есть сынъ и есть дядя, послдній обломокъ развалившагося зданія удловъ. Царь боленъ при смерти, въ это время Русь уже пріучилась отршиться крамолъ, наслдство престола было уже опредлено и утверждено общимъ народнымъ мнніемъ, сынъ царя былъ уже выше своего дяди. Что же? при смертномъ одр умирающаго внценосца возстала крамола: бояре отрекаются отъ законнаго наслдника, къ нимъ пристаютъ Сильвестръ и Адашевъ… Царь все видитъ, все слышитъ: его санъ, его достоинство поруганы: у его смертнаго одра брань и чуть не драка, справедливостъ нарушена, его сынъ лишонъ престола, который отдается удльному князю, который въ глазахъ царя и народа казался крамольникомъ, хотя былъ невиненъ, которому право жизни было дано какъ будто изъ милости… Этотъ ударъ былъ слишкомъ силенъ, нанесенная имъ рана была слишкомъ глубока, царь возсталъ для мщенія… Трепещите, буйные и крамольные бояре! вашъ часъ пробилъ, вы сами накликали кару на свою голову, вы оскорбили лъва, а левъ не забываетъ оскорбленій и страшно мститъ за нихъ… Царь выздоровлъ, оглянулся назадъ: назади было его сирое дтство, казнь Овчины Телепнева, тяжкая неволя и ненавистная боярщина, поругавшаяся надъ его смертнымъ часомъ, оскорбившая и законъ и справедливость и совсть, взглянулъ впередъ: впереди опять тяжкая неволя и ненавистная боярщина… Мысль объ измн и крамол сдлалась его жизнью, и съ тхъ поръ, онъ везд и во всемъ могъ видть одну измну и крамолу, какъ человкъ, помшавшійся отъ привиднія, везд и во всемъ видитъ испугавшій его призракъ… Къ этому присоединилась еще смерть страстно любимой имъ Анастасіи… И теперь, какъ понятно его постепенное измненіе, его переходъ къ злодйству… Ему надлежало бы свергнуть съ себя тягостную опеку, слушать совты, а длать по своему, не питать вры, но быть осторожнымъ съ боярщиною и править государствомъ къ его слав и счастію, но онъ жаждетъ мести, мести за себя, а человкъ иметъ право мститъ только за дло истины, за дло Божіе, а не за себя. Мщеніе можетъ быть сладкій, но ядовитый напитокъ, это скорпіонъ самъ себя уязвляющій… Кровь тоже напитокъ опасный и ужасный: она что морская вода, чмъ больше пьешь, тбмъ жажда сильне, она тушитъ месть, какъ тушитъ масло огонь… Для Іоанна мало было виновныхъ, мало было бояръ, онъ сталъ казнить цлые города: онъ былъ боленъ, онъ опьянлъ отъ ужаснаго напитка крови… Все это врно и прекрасно изображено у Полеваго и въ его изображеніи намъ понятно это безуміе, эта зврская кровожадность, эти неслыханныя злодйства, эта гордыня и вмств съ ними эти жгучія слезы, это мучительное раскаяніе и это униженіе, въ которыхъ проявлялась вся жизнь Грознаго, намъ понятно также и то, что только ангелы могутъ изъ духовъ свта превращаться въ духовъ тьмы… Іоаннъ поучителенъ въ своемъ безуміи, это не тиранъ классической трагедіи, это не тиранъ Римской имперіи, гд тираны были выраженіемъ своего народа и духа времени: это былъ падшій ангелъ, который и въ паденіи своемъ обнаруживаетъ по временамъ силу характера желзнаго, и силу ума высокаго…
Прежде еще чмъ остановлюсь я на этомъ весьма важномъ очерк, я сопоставлю съ нимъ выписку изъ статьи ‘Отеч. Записокъ’ 1840 года, въ которой Блинскій восторженно увлекаясь поэмою Лермонтова о ‘Купц Калашников’, касается тоже образа Ивана IV.
На первомъ план, — говоритъ нашъ критикъ, — видимъ мы Іоанна Грознаго, котораго память такъ кровава и страшна, котораго колоссальный блескъ живъ еще въ преданіи и фантазіи народа… Что за явленіе въ нашей исторіи былъ этотъ ‘мужъ кровей’, какъ называетъ его Курбскій? Былъ ли онъ Людовикомъ XI нашей исторіи, какъ говоритъ Карамзинъ? He время и не мсто распространятъся здсь о его историческомъ значеніи, замтимъ только, что это была сильная натура, которая требовала себ великаго развитія для великаго подвига, но какъ условія тогдашняго полуазіатскаго быта и вншнія обстоятельства отказали ей даже въ какомъ нибудь развитіи, оставивъ ее при естественной сил и грубой мощи и лишили ее всякой возможности пересоздатъ дгьйствительностъ, то эта сильная натура, этотъ великій духъ поневол исказились, нашли свой выходъ, свою отраду только въ безумномъ мщеніи этой ненавистной и враждебной имъ дйствительности… Тиранія Іоанна Грознаго иметъ глубокое значеніе, и потому она возбуждаетъ скоре сожалніе какъ къ падшему духу неба, чмъ ненависть и отвращеніе, какъ къ мучителю… Можетъ быть, это былъ своего рода великій человкъ, нo только не во время слишкомъ рано явившійся Россіи, пришедшій въ міръ съ призваніемъ на великое дло и увидавшій, что ему нтъ дла въ мір: можетъ быть въ немъ безсознательно кипли вс силы для измненія ужасной дйствительности, среди которой онъ такъ безвременно явился, которая не побдила, но разбила его и которой онъ такъ страшно мстилъ всю жизнь свою, разрушая и ее и себя самаго въ болзненной и безсознательной ярости. Вотъ почему изъ всхъ жертвъ его свирпства, онъ самъ наиболе заслуживаетъ соболзнованіе, вотъ почему его колоссальная фигура, съ блднымъ лицомъ и впалыми, сверкающими очами, съ головы до ногъ облита такимъ страшнымъ величіемъ, нестерпимымъ блескомъ такой ужасающей поэзіи…
Мы русскіе, — говоритъ еще Блинскій уже въ 1843 году, сильне и сильне вдаваясь въ свой централизаціонный взглядъ и сопоставляя прямо Петра съ Іоанномъ (Т. VII, стран. 105), какъ съ его предшественникомъ въ выработк государственной идеи, — имли своего Ахилла, который есть неопровержимо-историческое лицо, ибо отъ дня смерти его протекло только 118 лтъ, но который есть миическое лицо со стороны необъятной важности духа, колоссальности длъ и невроятности чудесъ, имъ произведенныхъ. Петръ былъ полнымъ выраженіемъ русскаго духа и если бы между его натурою и натурою русскаго народа не было кровнаго родства, его преобразованія, какъ индивидуальное дло сильнаго средствами и волею человка, не имли бы успха. Но Русъ неуклонно идетъ no пути, указанному ей творцемъ ея. Петръ выразилъ собою великую идею самоотрицанія случайнаго и произвольнаго въ полъзу необходимаго, грубыхъ формъ можно развившейся народности, въ полъзу разумнаго содержанія національной жизни. Этою высокою способностью самоотрицанія, обладаютъ только великіе люди и великіе народы, и ею то русское племя возвысилосъ надъ всми славянскими племенами, въ ней тo u заключается источникъ его настоящаго могущества и будущаго величія. До Петра, вся русская исторія заключалась въ одномъ стремленіи къ соглашенію разъединенныхъ частей страны и сосредоточенію ея вокругъ Москвы. Въ этомъ случа помогло и татарское иго и грозное царствованіе Іоанна…
Посл этихъ нарочно сопоставленныхъ мною мстъ, нельзя не удивляться тому, что Блинскій въ 1846 году, стало быть въ эпоху еще позднйшую и еще боле теоретическую своей дятельности, находитъ энергическими стихи Языкова о Грозномъ — Языкова, котораго притомъ преслдовалъ онъ безпощадно. Это можно пояснить только великимъ художническимъ чувствомъ, которое никогда не покидало нашего критика, какъ бы сильно ни вдался онъ въ теорію.
Одушевляясь прошедшимъ, — пишетъ онъ въ одной рецензіи 1846 г. (Соч. Бл. Т. X., стр. 389) какъ почтенный собесдникъ старины, г. Н. Языковъ, вдругъ обмолвился нсколькими энергическими стихами объ Иван Грозномъ:
‘Трехъ музульманскихъ царствъ счастливый покоритель
И кровопійца своего!
Неслыханный тиранъ, мучитель непреклонный,
Природы ужасъ и позоръ.
Въ Москв за казнью казнь, у плахи беззаконной
Весь день мясничаетъ топоръ,
По земскимъ городам толпа кромшныхъ бродитъ
Нося грабежъ, губя людей
И бшено свирпъ, самъ царь ее предводитъ…’
Для того, чтобы уяснить себ и оцнить по достоинству значеніе взгляда Блинскаго на личность Ивана IV, нужно принять въ соображеніе то обстоятельство, что Блинскій былъ совершенно незнакомъ съ источниками нашей исторіи вообще, въ его время еще мало доступными, создавалъ себ Ивана по карамзинскимъ формамъ съ одной стороны, и по отрицанію Полеваго съ другой, всмъ слдовательно обязанъ былъ своей геніальной чуткости и проницательности. Притомъ, стремясь разъяснить себ таинственную личность грознаго внценосца, онъ имлъ въ виду цли боле психологическія и художественныя, чмъ историческія или политическія. Онъ былъ поражонъ этимъ, дйствительно знаменательнымъ образомъ, поражонъ какъ артистъ, и хотблъ разгадать внутреннія пружины страшныхъ дяній Ивана IV…
Въ 1836 году, къ которому принадлежитъ первое изъ выписанныхъ мною мстъ, Блинскій еще былъ самымъ ярымъ поклонникомъ юной французской словесности, стоялъ, такъ сказать, на колняхъ передъ нею вообще, передъ Бальзакомъ въ особенности, восхищался не только глубокимъ анализомъ Бальзака, но и образами въ род Феррагуса въ Histoire de treize. Здсь не мсто говорить о томъ, на сколько онъ былъ правъ или не правъ въ тогдашнихъ своихъ увлеченіяхъ. Дло въ томъ, что исходная точка его симпатическаго взгляда на Ивана IV, заключается въ увлеченіи той эпохи вообще, и въ ея увлеченіи въ особенности страшными и мрачными натурами, демоническими и разрушительными стремленіями, — стремленіями, выходящими изъ общаго круга, идущими въ разрзъ съ общею жизнью. Такою личностью, такою титаническою натурою представилъ онъ себ и нашего Грознаго. Въ этомъ представленіи много правды, по крайней мр оно и одно оно помогло разгадать сколько нибудь эту психологическую загадку, и нтъ сомннія, что если бы Блинскій прямо по источникамъ изучилъ Грознаго со всхъ его сторонъ, онъ можетъ быть удачне всхъ разгадалъ бы эту мрачную и вмст ироническую, часто даже юмористическую (въ похожденіяхъ Александровской Слободы, въ посланіи къ отцамъ Блозерскаго Кириловскаго монастыря), вполн русскую личность… He имя же подъ рукою ни фактовъ, ни красокъ для этой фигуры, онъ набросилъ на нее общій байроническій тонъ, и самая рчь его въ приведенныхъ мстахъ о Грозномъ, отзывается страстной, лихорадочной тревожностью…
Но, какъ писатель общественный, Блинскій не могъ остановиться на одной художественной симпатіи къ личности… Онъ взглянулъ глубокимъ взглядомъ на значеніе этой личности въ нашемъ развитіи общественномъ — взглянулъ на Ивана, какъ на общественнаго двигателя и съ разу проложилъ и указалъ дорогу своимъ ученикамъ. Въ стать 1836 года, Блинскій еще ни слова не говоритъ о государственномъ значеніи Ивана IV. Въ стать 1841 года, онъ, оговариваясь, что не мсто и не время распространяться въ стать объ историческомъ значеніи Грознаго, даетъ однако замтить, что въ дл его онъ видитъ ‘великій подвигъ’, что въ его страшныхъ казняхъ видно стремленіе пересоздать дйствительность, говоритъ наконецъ прямо, что можетъ быть это былъ преждевременно явившійся великій человкъ… Вся послдующая школа родового быта уже заключается въ этомъ взгляд. Она отброситъ только слово: ‘можетъ быть’, которое и самъ Блинскій поставилъ потому только, что не владлъ достаточнымъ количествомъ фактовъ, подтверждающихъ взглядъ и почерпнутыхъ прямо изъ источниковъ, потому только, что говорилъ гадательно. Когда же явилась книга Котошихина, когда отрицателямъ представилась цлая масса фактовъ, обличающихъ ‘ужасную дйствительность’, тогда Блинскій прямо и послдовательно призналъ Ивана IV предшественникомъ Петра Великаго, какъ свидтельствуетъ третье приведенное мною мсто, — вмст съ тмъ, по своей неумолимой послдовательности, онъ наравн съ Иваномъ призналъ и татарское иго необходимымъ звеномъ въ нашемъ государственномъ развитіи…
Но не только основная идея всхъ послдующихъ взглядовъ на личность Ивана IV и его историческое значеніе, заключается въ приведенныхъ выпискахъ, — нтъ! въ нихъ заключаются намеки на вс самыя тонкія подробности. У Блинскаго уже является та мысль, что Иванъ IV пришолъ въ міръ съ ‘призваніемъ на великое дло’. Г. Соловьевъ только развилъ это ‘призваніе’ фактически и раздвинулъ предлы брошенной Блинскимъ мысли только тбмъ, что сталъ доказывать въ Иван сознательное чувство этого призванія. Блинскій указалъ на разубжденіе Грознаго въ Сильвестр и Адашев. Гг. Соловьевъ и Кавелинъ только смле и пряме объявили ихъ и ихъ партію отсталыми людьми, а Грознаго и палача Томилу прогрессистами. Все, однимъ словомъ, что развилось посл въ цлую теорію — существуетъ уже въ зародыш въ мысляхъ Блинскаго, все, даже къ сожалнію, до клика ае victis! этого грустнаго результата историческаго фатализма, породившаго теорію родового быта и централизаціи. У Блинскаго крикъ этотъ только напряжоннй и лихорадочнй (‘Трепещите, буйные и крамольные бояре’ и т. д.)…
Блинскій, прежде всего обладалъ геніальнымъ чутьемъ, и потому нисколько не удивительно, что онъ намтилъ геркулесовы грани теоріи отрицанія и централизаціи. Можно сказать, что бросившись разъ по пути этой теоріи, онъ уже носилъ ее въ себ совершенно непосредственно, и перемняя часто взглядъ на частныя явленія, иде централизаціи остается вренъ постоянно до послдняго года жизни, когда въ немъ повидимому готовился какой-то переломъ, совершенію котораго воспрепятствовала смерть. Въ 1836 ли году, фанатическій поклонникъ бурнаго романтизма, въ 1838 или 1839 году фанатикъ разумности дйствительности и ярый гонитель французовъ, романтизма и либерализма, въ сороковыхъ ли годахъ, предсказатель прогресса, онъ твердо и неуклонно стоитъ въ одномъ — въ отрицаніи и централизаціонныхъ началахъ. Этимъ объясняются его нелюбовь къ славянству и стремленіямъ славянизма, его вражда къ малороссійской литератур, какъ къ мстной литератур и т. д. Эта нелюбовь къ славянству и эта вражда къ мстной малороссійской литератур, въ немъ являются чмъ-то странно-инстинктивнымъ.
Нтъ сомннія, для того кто пристально прослдилъ дятельность Блинскаго, въ томъ, что эпоха отъ 1834 до 1836 года, т. е. эпоха дятельности въ ‘Телескоп’, единственная, въ которомъ мы видимъ его вполн, такъ сказать, на распашку, не подчиненнымъ никакой извн пришедшей теоріи, отдающимся беззавтно всмъ страстнымъ сочувствіямъ: по временамъ только страстные порывы его умряются вліяніемъ чужой могущественной мысли, мысли Надеждина, но и то борятся съ этимъ вліяніемъ. Всего замчательне, что и въ эту эпоху, Блинскій, или прямо возстаетъ на первыя выраженія исключительно народныхъ стремленій или относится къ нимъ отрицательно, насмшливо…
Первоначальныя стремленія исключительно народнаго направленія, выражались часто или въ нескладныхъ формахъ, какъ напримръ, оправданіе кулака, или въ юношескомъ высокомріи и заносчивости противъ западнаго образованія. Выходку Блинскаго противъ ‘кулака’ я уже приводилъ. He мене замчательны и дв выходки его въ рецензіи на книгу Венелина: ‘О характер народныхъ псенъ у славянъ Задунайскихъ’.
Венелинъ былъ одинъ изъ благороднйшихъ дятелей славянства, и одинъ изъ даровитйшихъ представителей славянской мысли. Человкъ сердца, боле чмъ человкъ ума, обладавшій громадною, но безпорядочнйшею ученостью, одаренный геніальнымъ историческимъ чутьемъ и предупредившій многими идеями великаго Шафарика, въ отношеніи къ которому онъ былъ своего рода допотопною формаціей, онъ вносилъ въ науку вс симпатіи и вс глубокія ненависти угнтеннаго племени, за которое, какъ и за вс славянскія племсна въ совокупности, онъ готовъ былъ идти на крестъ и мученія. Статья его о псняхъ задунайскихъ славянъ, какъ вс его къ сожалнію еще неизданныя вполн сочиненія, представляетъ смсь геніальнйшихъ соображеній и глубокой критической проницательности, съ мыслями недозрлыми и неразъясненными, а иногда даже просто незрлыми и темными, но исполненными самой страстной заносчивости. Холодно и то какъ-бы повинуясь общему духу своего тогдашняго журнала, хвалитъ Блинскій достоинство книги Венелина, но явно враждебно относится къ ея слабымъ сторонамъ, съ какой-то злостью выставляетъ ихъ, и высказываетъ рзко свое несочувствіе къ славянству, его интересамъ, его враждамъ, стремленіямъ и даже къ его исторіи.
Мы пропускаемъ, — говоритъ онъ (соч. Бл. Т. II, стран. 175), что языкъ г. Венелина нердко бываетъ неправиленъ и страненъ, что онъ любитъ употреблять слова и выраженія, никмъ неупотребляемыя, какъ то: кухонность человческаго рода и тому подобныя, которыхъ не мало, все это не важно. Но насъ удивили нкоторыя его мысли, изложенныя частью въ выноскахъ, частью въ прибавленіяхъ къ стать, он кажутся намъ въ совершенной дисгармоніи съ тми, о которыхъ мы говорили выше. Съ трудомъ врится, чтобы т и другія принадлежали одному и тому же лицу. Что значитъ напримръ эта насмшка надъ Гёте, за то, что онъ выдалъ Елену Иліады за нмца Фауста? Неужели почтенному автору неизвстно, что есть художественныя сочиненія, которыя будучи неестественны, несбыточны и нелпы въ фактическомъ отношеніи, тбмъ не мене истинны поэтически? Неужели ему неизвстно, что въ творчеств, сказка или разсказъ бываетъ иногда только символомъ идеи? Что за насмшка надъ красавицею Еленою, которую авторъ грозится наказать самымъ славянскимъ, т. е. самымъ варварскимъ наказаніемъ? За что такая немилость? Неужели почтенный авторъ думаетъ, что дйствующія лица въ поэм должны быть резонабельны, нравственны, словомъ должны отличаться хорошимъ поведеніемъ? Неужели ему неизвстно, что самыя понятія о нравственности не у всхъ народовъ сходны? Елена нисколько не оскорбляла своимъ поведеніемъ жизни древнихъ, она совершенно въ дух народа и въ дух времени. Ее такъ же смшно упрекать въ безнравственности, какъ смшно упрекать Задунайскихъ славянъ въ томъ, что они головорзы…
Повидимому въ высшей степени правильны здсь нападки Блинскаго, но въ этихъ правильныхъ и разумныхъ нападкахъ кроется столько инстинктивно враждебнаго, что жолчь въ нихъ постепенно накипаетъ, накипаетъ и наконецъ прорывается злобною выходкою противъ задунайскихъ славянъ, столь дорогихъ сердцу благороднаго, самоотверженнаго труженика болгарскаго и всего славянскаго дла… Дло ясное теперь для насъ читателей, что вс ‘неужели’, обращаемыя рецензентомъ къ Венелину, ‘неужели’ столь справедливыя и разумныя, въ сущности къ Венелину не относятся. Bee, o чемъ допрашивалъ его Блинскій, Венелинъ зналъ конечно такъ же хорошо, какъ самъ Блинскій, но у Венелина кровь кипла, жолчь подымалась при слов ‘нмецъ’, и вотъ рука расходилась, въ ученой книг вырвались необдуманныя слова племенной ненависти, — хоть на чемъ нибудь, хоть не кстати, да сорвать злость на нмцевъ! До Елены, до Фауста, тутъ и дла нтъ, тутъ звучитъ старая псня о Любушиномъ суд, что не хорошо
искать у нмцевъ правды…
У насъ правда по закону святу,
Принесли ту правду наши дды,
Черезъ три рки на нашу землю.
Тутъ явно видима наивная, племенная обмолвка. И вотъ обмолвка эта попадается человку, у котораго кровь кипитъ и жолчь накипла отъ противорчій нашей славянской дйствительности, тому блестящему идеалу, который выработало остальное человчество, который именно въ нашей славянской дйствительности видитъ причины нашей отсталости и неразвитости… Оба эти человка правы… но за наивную, почти дтскую, въ своей заносчивости обмолвку одного, злобно и даже разсчетливо мститъ другой. Этотъ другой, сильне и ясностью ума и твердыми, хотя чужими основами взгляда.
Потомъ, — продолжаетъ рецензентъ, — что это за нападки на Гердера и Гизо? И за чтоже? За то что они находили духъ рыцарства и героизма только въ нмецкихъ племенахъ, а не въ славянскихъ? Странно. Конечно, героизмъ т. е. непосдность, предпріимчивость и страсть къ кровопролитію свойственны всякому младенчествующему народу боле или мене, no самый этотъ героизмъ иметъ большій или менъшій кругъ дйствія. Норманны переплывали моря и завоевывали отдаленныя страны, а славяне дрались съ своими сосдями или другъ съ другомъ. Что же касается до рыцарства, то оно безъ всякаго сомннія принадлежитъ исключительно одной Европ среднихъ вковъ и именно нмцамъ. Рыцарство и героизмъ очень похожи другъ на друга, но между ними есть и большая разница, героизмъ бываетъ почти всегда безсмысленъ, a рыцарство водится всегда идеею! Гд же надо искать этой идеи? Неужели въ безсмысленной рзн Задунайскихъ славянъ съ турками или кавказскихъ племенъ между собою? За чтоже г. Венелинъ такъ сердится на Гизо и особенно на великаго Гердера, что они были неуважительны къ славянамъ? Я презираю это дтское обожаніе авторитетовъ, вслдствіе котораго нельзя сказать о Мильтон, что онъ не поэтъ, или по крайней мр не великій поэтъ и тому подобное, но съ тмъ вмст противъ неуважительнаго тона къ людямъ, оказавшимъ человчеству большія услуги, каковъ Гердеръ и слова: ‘Гердеръ дтствуетъ, Гердеръ ребячествуетъ’ мн кажутся неумстными. Гердеръ могъ ошибаться, могъ не знать чего либо, но никогда онъ не могъ ни дтствовать, ни ребячиться. Намъ желательно чтобы г. Венелинъ и т. д…
Это мсто, въ которомъ все, по крайней мр повидимому, справедливо, кром злости, въ высшей степени знаменательно и въ отношеніи къ исторіи борьбы двухъ направленій и въ отношеніи къ самому Блинскому. Безпощадная послдовательность вражды заводитъ его въ ‘Телескоп’ 1836 года, почти въ тоже самое, что высказано имъ было въ сороковыхъ годахъ. Вдь тутъ ужъ чуть-чуть что нтъ симпатіи къ туркамъ, какъ къ организованному государству, чуть-чуть что нтъ этого знаменитаго положенія, которое докончилъ послдовательно ‘Атеней’ мрачной памяти, въ лто отъ Р. X. 1859, чуть-чуть что нтъ того однимъ словомъ, за что глубоко ненавидло славянофильство Блинскаго, за что оно готово было оскорблять его великую память…
И кто же тутъ виноватъ?.. He виновато славянофильство, ибо Блинскій увлекаемый теоріею, шолъ на перекоръ его завтнйшимъ и притомъ благороднйшимъ стремленіямъ, не виноватъ и Блинскій, врный здсь своему принципу, своимъ идеаламъ до фанатизма… Ходъ мысли его касательно нашей связи съ славянствомъ, т. е. касательно нашей народности вообще, былъ таковъ, что только отрицаніемъ нашей самости, мы вступаемъ въ семью человчества, что исторіи у насъ нтъ до Петра и до реформы.
До славянъ же, — говоритъ онъ въ 1845 году (соч. Бл. Ч. IX, стр. 417), намъ нтъ дла, потому что они не сдлали ничего такого, что дало бы имъ право на вниманіе науки и на основаніи чего наука могла бы видть въ ихъ существованіи фактъ исторіи человчества.
Вотъ оно главное слово разгадки: человчество! это абстрактное человчество худо понятаго гегелизма, человчество, котораго въ сущности нтъ, ибо есть организмы растущіе, старющіеся, перерождающіеся, но вчные народы. Для того, чтобы оно было, — это абстрактное человчество, нужно непремнно признать какой либо условный идеалъ его. Этому идеалу жертвуется всмъ народнымъ, мстнымъ, органическимъ… Въ конц концовъ, въ результатахъ этого идеала, стоитъ конечно то, о чемъ Гегелю и не снилось.
Чаадаевъ былъ проще и послдовательне. Онъ прямо схватился за католицизмъ, за блестящее и вковое выраженіе мертвящей централизаціи, прямо взглянулъ въ лицо теоріи, абсолютне отрекся отъ жизни…

III

Всякій народъ есть нчто цлое, особное, частное и индивидуальное, у всякаго народа своя жизнь, свой духъ, свой характеръ, свой взглядъ на вещи, своя манера понимать и дйствовать. Въ нашей литератур теперь борются два начала, французское и нмецкое. Борьба эта началась уже давно, и въ ней-то выразилось рзкое различіе направленія нашей литературы. Разумется, что намъ такъ же не къ лицу идетъ быть нмцами, какъ и французами, потому что у насъ есть своя національная жизнь, глубокая, могучая, оригинальная, нo назначеніе Россіи есть принять въ себя вс элементы не только европейской, нo мировой жизни, на что достаточно указываетъ ея историческое развитіе, географическое положеніе и самая многосложность племенъ, вошедшихъ въ ея составъ и теперь перекаляющихся въ горнил великорусской жизни, которой Москва есть средоточіе и сердце, и пріобщающихся къ ея сущности. Разумется, принятіе элементовъ всемірной жизни не должно и не можетъ быть механическимъ или эклектическимъ какъ философія Кузена, сшитая изъ разныхъ лоскутковъ, а живое, органическое, конкретное: эти элементы, принимаясь русскимъ духомъ, не остаются въ немъ чмъ-то постороннимъ и чуждымъ, нo переработываются въ немъ, преобращаются въ его сущностъ и получаютъ новый самобытный характеръ. Такъ въ живомъ организм разнообразная пища, процессомъ пищеваренія обращается въ единую кровь, которая животворитъ единый организмъ. Чмъ многосложне элементы, тмъ богатве жизнь. Неуловимо безконечны стороны бытія, и чмъ боле сторонъ выражаетъ собою жизнь народа, тмъ могуче, глубже и выше народъ. Мы русскіе наслдники цлаго міра, не только европейской жизни, и наслдники no праву. Мы не должны и не можемъ быть англичанами, ни французами, ни нмцами, потому что мы должны бытъ русскими, но мы возьмемъ какъ свое все что составляетъ исключительную сторону жизни каждаго европейскаго народа, и возьмемъ ее, не какъ исключительную сторону, а какъ элементъ для пополненія нашей жизни, исключительная сторона которой, должна быть многосторонностъ неотвлеченная, а живая, конкретная, имющая свою собственную народную физіономію и народный характеръ. Мы возьмемъ у англичанъ ихъ промышленность, ихъ универсальную практическую дятельность, но не сдлаемся только промышленными и дловыми людъми, мы возьмемъ у нмцевъ науку, но не сдлаемся только учеными, мы уже давно беремъ у французовъ моды, формы свтской жизни, шампанское, усовершенствованія по части высокаго и благороднаго повареннаго искусства, давно уже учимся у нихъ любезности, ловкости свтскаго обращенія, но пора уже перестать намъ брать у нихъ то, чего у нихъ нтъ: знаніе, науку. Ничего нтъ вредне и нелпе, какъ не знать, гд чмъ можно пользоваться.
Вліяніе нмцевъ благодтельно на насъ во многихъ отношеніяхъ, и со стороны науки и искусства и со стороны духовно-нравственной. He имя ничего общаго съ нмцами въ частномъ выраженіи своего духа, мы много имемъ съ ними общаго въ основ, сущности, субстанціи нашего духа. Съ французами мы находимся въ обратномъ отношеніи: хорошо и охотно сходясь съ ними въ формахъ общественной (свтской) жизни, мы враждебно противоположны съ ними по сущности (субстанціи) нашего національнаго духа (Соч. Бл. Т. II. стр. 304).
Кром природы и личнаго человка, есть еще общество и человчество. Какъ бы ни была богата и роскошна внутренняя жизнь человка, какимъ бы горячимъ ключемъ ни била она во мн и какими бы волнами ни лилась черезъ край, она не полна, если не усвоитъ въ свое содержаніе интересовъ вншняго ей міра, общества и человчества. Въ полной и здоровой натур тяжело лежитъ на сердц судьба родины, всякая благородная личность глубоко сознаетъ свое крпкое родство, свои кровныя связи съ отечествомъ. Общество, какъ всякая индивидуальность, есть нчто живое и органическое, которое иметъ свои эпохи возрастанія, свои эпохи здоровья и болзней, свои эпохи страданія и радости, свои роковые кризисы и переломы къ выздоровленію и смерти. Живой человкъ носитъ въ своемъ дух, въ своемъ сердц, въ своей крови жизнь общества, онъ болетъ его недугами, мучится его страданіями, цвтетъ его здоровьемъ, блаженствуетъ его счастіемъ, вн своихъ собственныхъ, своихъ личныхъ обстоятельствъ. Разумется, въ этомъ случа общество только беретъ съ него свою дань, отторгая его отъ него самаго въ извстные моменты его жизни, но не покоряя его себ совершенно и исключительно. Гражданинъ не долженъ уничтожать человка, ни человкъ гражданина, въ томъ и другомъ случа выходитъ крайность, а всякая крайность есть родная сестра ограниченности. Любовь къ отчеству должна выходить изъ любви къ человчеству, какъ частная изъ общаго. Любить свою родину значитъ, пламенно желатъ видть въ ней осуществленіе идеала человчества и по мр силъ своихъ споспшествовать этому. Въ противномъ случа, патріотизмъ будетъ китаизмомъ, который любитъ свое только за то, что оно свое, и ненавидитъ все чужое за то только, что оно чужое и не нарадуется собственнымъ безобразіемъ и уродствомъ. Романъ англичанина Морьера ‘Хаджи Баба’ есть превосходная и врная картина подобнаго квасного (по счастливому выраженію князя Вяземскаго) патріотизма. Человческой натур сродно любить все близкое къ ней, свое родное и кровное, но эта любовь есть и въ животныхъ, слдовательно любовь человка должна быть выше. Это превосходство любви человческой передъ животною состоитъ въ разумности, которая твлесная и чувственная просвтляетъ духомъ, а этотъ духъ есть общій. Примръ Петра Великаго, говорившаго о родномъ язык, что лучше чужой да хорошій, чмъ свой да негодный, лучше всего поясняетъ и оправдываетъ нашу мысль. Конечно, изъ частнаго нельзя длать правило для общаго, но можно черезъ сравненіе объяснить частнымъ общее. Можно не любить и родного брата, если онъ дурной человкъ, no нелъзя не любитъ отчества, какое бы оно ни было, только надобно, чтобы эта любовь была не мертвымъ довольствомъ тбмъ что есть, но живымъ желаніемъ усовершенствованія, словомъ, любовь къ отчеству должна быть вмст и любовъю къ человчеству (Соч. Бл. Т. IV. стр. 261).
Для того, чтобы совершенно понять два этихъ весьма характеристическихъ мста, — одно, относящееся къ 1838, другое къ 1841 году, но оба связанныя очевидно однимъ и тмъ же направленіемъ мысли, для того, чтобы уяснить себ ихъ содержаніе и тонъ, нужно перенестись нсколько въ то время, въ которое они были писаны.
Время же это характеризуется однимъ словомъ: гегелизмъ…
О гегелизм, Генрихъ Гейне сказалъ весьма остроумно, хоть и очень поверхностно, что онъ похожъ на странныя и по формамъ уродливыя письмена, которыми выражено простое и ясное содержаніе, въ противоположность таинственнымъ іероглифамъ шеллингизма, въ сущности ничего якобы не выражающимъ. Ни въ отношеніи къ гегелизму, ни въ отношеніи къ шеллингизму, это ршительная неправда. И содержаніе гегелизма и содержаніе шеллингизма, какъ содержаніе вообще философіи, безгранично-широко и въ сущности едино… Но дло не въ томъ. Гегелизмъ, въ первоначальную эпоху своего къ намъ привитія, дйствовалъ на насъ преимущественно магическимъ обаяніемъ своихъ таинственныхъ формъ и своимъ ‘зминымъ’ положеніемъ о тождеств разума съ дйствительностью. Сначала мы съ самою наивною врою приняли это положеніе, что ‘Was ist — ist vernunssig’, съ такою врою, которой никогда не желалъ великій учитель, не даромъ скорбившій о томъ, что никто изъ учениковъ его, его не понялъ… Послдствія этой наивной вры, были часто самыя комическія въ приложеніи къ дйствительности, въ особенности у насъ, гд гегелизмъ по источникамъ знакомъ былъ весьма немногимъ, да и этими немногими большею частью былъ усвоенъ совершенно формально. Слова ‘духъ человчества’, ‘воля человчества’ для адептовъ имли какое-то таинственно-реальное бытіе, служили какими-то всепримиряющими и успокоивающими формулами. Къ смльчакамъ, которые придавали этимъ формуламъ только номинальное значеніе, адепты питали чуть что не презрніе, какъ къ матеріалистамъ и либераламъ.
Къ числу самыхъ жаркихъ адептовъ принадлежалъ Блинскій. Силою одного ума и чутья, онъ, совершенно незнакомый съ гегелизмомъ по источникамъ, такъ сказать пережилъ весь гегелизмъ внутри самаго себя, изъ намековъ развилъ цлую систему и развивалъ ее діалектически съ послдовательностью, свойственною одному русскому человку.
Въ 1834—1836 годахъ, ярый романтикъ, фанатическій поклонникъ тревожныхъ чувствъ, страстныхъ грезъ и разрушительныхъ стремленій юной французской словесности, онъ вдругъ въ 1838 г., въ ‘Зеленомъ Наблюдател’ является по крайней мр по вншнимъ формамъ своимъ, совершенно инымъ человкомъ, предсказателемъ новаго, ученія, общающаго примиреніе и любовь, оправдывающаго вполн дйствительность вообще, стало-быть и нашу дйствительность…
Разумется, онъ на этомъ не могъ остановиться, потомучто не способенъ былъ жить призраками, а искалъ правды. He могли остановиться на такомъ пункт и другіе, но отъ этого пункта можно было идти въ совершенно разныя стороны. Такъ оно и было. Аксаковъ (К. С), котораго вступленіе къ его магистерской диссертаціи о Ломоносов представляетъ этотъ моментъ гегелизма, доведенный до самыхъ комическихъ крайностей, пошолъ совершенно въ другую сторону. Блинскій же безтрепетно шолъ отъ крайностей къ крайностямъ, наивно забывая въ пользу послднихъ предшествовавшія, фанатически вруя въ послднія, какъ единственно-истинныя, готовый сегодня восторгаться дйствительностью quand meme, завтра рвать на себ волосы за эти восторги и посл завтра уже совершенно отдаваться новому и озлобленно преслдовать свои старыя заблужденія…
Но прежде чмъ слдить шагъ за шагомъ за его развитіемъ, нельзя не замтить того, что онъ всегда остается врнымъ одному, именно, какъ уже я сказалъ прежде — отрицанію и централизаціоннымъ началамъ.
Стоитъ только повнимательне перечесть два приведенныхъ мною мста о національности, чтобы въ этомъ окончательно убдиться… Основная идея, проникающая эти мста, вовсе не національная жизнь, хоть ей и придаются эпитеты ‘глубокой, могучей, оригинальной’ a космополитизмъ. Наша національная жизнь явнымъ образомъ представляется здсь какою-то эклектическою. Бытіе ея признается только со временъ реформы, той реформы, которая устами преобразователя говорила о родномъ язык, что лучше чужой да хорошій, чмъ свой да негодный. За русскими, какъ за славянами не признается ровно ничего, и въ кругъ міровой жизни они не вносятъ ничего своего, т. е. славянскаго: значеніе наше только въ многостороннемъ усвоеніи европейской жизни, въ нашихъ отрицательныхъ достоинствахъ, въ нашей способности усвоять чужое и отрицаться отъ своего… Это однимъ словомъ только оборотная сторона медали, только другая сторона того, о чемъ говорилъ Блинскій въ 1836 году.
Логическія послдствія такого взгляда были: 1) Уничтоженіе всего непосредственнаго, прирожденнаго въ пользу выработаннаго духомъ, искусственнаго. 2) Уничтоженіе всего мстнаго въ пользу общенаціональнаго, и потому же принципу всего общенаціональнаго въ пользу общечеловческаго.
Изъ перваго общаго послдствія вытекали сами собою съ постепенною послдовательностью предпочтенія поэзіи искусственной всякой поэзіи народной, и въ особенности нашей народной поэзіи, и какъ крайняя грань логической мысли, знаменитое положеніе конца сороковыхъ годовъ, что ‘гвоздь, выкованный рукою человка, лучше самаго лучшаго цвтка природы’. Изъ второго развивались послдовательно централизаціонный взглядъ на нашу исторію, равнодушіе къ нашему славянизму, во имя нашего европеизма и даже какое-то презрніе къ славянскимъ стремленіямъ, насмшливое и враждебное отношеніе ко всякимъ мстно-народнымъ, преимущественно малороссійскимъ литературнымъ стремленіямъ, если только они обособливались…
Съ особенною ясностью развиваетъ Блинскій свой космополитическій взглядъ въ 1841 году, въ стать своей по поводу Кошихина.
Записные наши историческіе критики, — говоритъ онъ въ ней между прочимъ, — заняты вопросомъ, откуда пошла Русь, отъ Балтійскаго или отъ Чернаго моря. Имъ какъ-будто и нужды нтъ, что ршеніе этого вопроса не длаетъ ни ясне, ни занимательне баснословнаго періода нашей исторіи. Норманны ли забалтійскіе или татары запонтйскіе, все равно, ибо если первые не внесли въ русскую жизнь европейскаго элемента, плодотворнаго зерна всемірно историческаго развитія, не оставили no себ никакихъ слдовъ ни въ язык, ни въ обычаяхъ, ни въ общественномъ устройств то стоитъ ли хлопотать о томъ, что норманны, или калмыки пришли княжити надъ словены, если же это были татары, т о разв намъ легче будетъ, если мы узнаемъ, что они пришли къ намъ изъ-за Урала, а не изъ-за Дона и вступили въ словенскую землю правою, a не лвою ногою. Ломать голову надъ подобными вопросами, лишенными существенной важности, которая дается факту только мыслью, все равно, что пускаться въ хронологическія изысканія и писать цлые томы о томъ, какого цвта были доспхи Святослава и на которой щек была родимка у Игоря…
He будь эта выходка внушена фанатизмомъ отрицанія, понятнаго исторически въ ту эпоху и необходимаго логически, она была бы цинизмомъ, достойнымъ Сеньковскаго… He говорю уже о степени ея научно-исторической правды. Наше время доказало насколько еще важны въ исторіи нашего быта вопросы, которые критикъ считалъ лишонными всякаго интереса, какъ мы постоянно возвращаемся къ этимъ вопросамъ, увлекаемые какой-то роковой необходимостью…
А между тмъ, — продолжаетъ Блинскій, — этотъ первый и безплодный (!!) періодъ нашей исторіи, поглощаетъ, или по крайней мр поглощалъ всю дятельность большей части нашихъ умныхъ изслдователей, которые и знать не хотятъ того, что имена Рюриковъ, Олеговъ, Игорей и подобныхъ имъ героевъ, наводнять скуку и грусть на мыслящую (!!) часть публики и что русская исторія начинается съ возвышенія Москвы и централизаціи около нея удльныхъ княжествъ, т.е. съ Іоанна Калиты и Симеона Гордаго. Все что было до нихъ, должно составить коротенькій разсказъ на нсколькихъ страничкахъ, въ род введенія, разсказъ съ выраженіями въ род слдующихъ: лтописи говорятъ, но думать должно, вроятно, можетъ быть, могло быть и т. д. Подобное введеніе должно быть кратко, ибо что интереснаго въ подробномъ повствованіи о колыбельномъ существованіи хотя бы и великаго человка?.. И малые и великіе люди въ колыбели равно малы, спятъ, кричатъ, дятъ, пьютъ. Даже и собственно исторія московскаго царства есть только введеніе, разумется несравненно важне перваго, — введеніе въ исторію государства русскаго, которое началось съ Петра. (Соч. Бл. т. IV. стр. 337.)
Время совершило уже судъ свой надъ этимъ взглядомъ, и съ нимъ какъ съ отжившимъ вполн, бороться нечего. Приводя выписки, представляющія заблужденія великаго человка, я привожу ихъ какъ факты заблужденій цлой эпохи — заблужденій, вытекавшихъ изъ ошибочнаго взгляда, но въ высшей степени послдовательныхъ и стало-быть вполн добросовстныхъ.
Въ недавнее время въ журнал ‘Свточъ’ явилась статья о Блинскомъ, имющая цлью доказать, что Блинскій не былъ въ сущности, въ послднюю эпоху его дятельности, ни западникомъ, ни славянофиломъ и указывалъ на русское направленіе, на русскую самобытность. Статья, очень умная между прочимъ, не уяснила себ одного, что нельзя быть русскимъ, не бывши славяниномъ, что русское направленіе разрывая связи съ славянизмомъ, разрываетъ связи съ своею сущностью и переходитъ въ отрицательный космополитизмъ и въ апоеозу централизаціи. Что Блинскій по его пламенной и жизненной натур, смло отрекся бы въ пятидесятыхъ годахъ отъ своихъ заблужденій, пряме другихъ отнесся бы къ новому направленію и съ такой же чистотою сталъ бы во глав его, съ какой стоялъ онъ во глав направленія отрицательнаго, въ этомъ нтъ ни малйшаго сомннія, но нтъ ни малйшаго же сомннія и въ томъ, что во всемъ оставшемся намъ отъ него, онъ является отрицателемъ и централизаторомъ, врагомъ и гонителемъ народности, какъ славянской сущности, преслдователемъ всхъ мстныхъ проявленій народности…
Въ преслдованіи своемъ доходилъ онъ до жестокой послдовательности, до своего рода терроризма. Вотъ что писалъ онъ напримръ по поводу книжки, изданной однимъ изъ безкорыстныхъ подвижниковъ славянскаго дла: ‘Денница ново-болгарскаго образованія’.
Цль этой книжки, познакомить русскихъ съ возникающимъ просвщеніемъ родственнаго намъ болгарскаго племени. Цль поясненная и исполненная отчасти недурно. Въ книжк есть интересные факты. Просвщеніе болгаръ пока еще не отличается слишкомъ большимъ свтомъ, но другъ человчества не можетъ не порадоваться и одному началу благого дла. Въ этомъ случа, вопросъ не о болгарахъ инео славянахъ, a o людяхъ. Вс люди должны быть братьями людямъ. Изъ-за большихъ не слдуетъ не любить меньшихъ. Если эти меньшіе уже слишкомъ малы, такъ что едва лепечутъ кое-что, можно ихъ не слушать, но зачмъ же не порадоваться, что они начинаютъ лепетать и тмъ даютъ надежду, что можетъ бытъ будутъ когда-нибудь и говорить. Воть напримръ стихи — дло другое, если они плохи, имъ нечего радоваться. Если же они внушены какимъ-нибудь благороднымъ чувствомъ, какъ напримръ признательностью, воздадимъ должную похвалу чувству, a стихи все-таки назовемъ дурными. Одно другому не мшаетъ. Намъ ршительно не нравится: ‘Рыданіе на смерть Ю. Н. Венемена.’ Вотъ для примра отрывокъ:
‘Плачьте, рыдайте
Всы болгарски чада
Изгубихме вчно,
Юрья Венемена,
Нашъ премудрый братъ!
Но на вчный спомелъ,
Въ наши же сердца же,
He готово име,
Ше бы безсмертно
Ако и умрелъ…’
Впрочемъ и то сказать, можетъ быть эти стихи и хороши для людей, знакомыхъ съ болгарскимъ языкомъ и болгарскимъ вкусомъ въ поэзіи, не споримъ! Учитесь, учитесь добрые, почтенные болгары! До того же времени постарайтесь внушить своимъ поклонникамъ и вообще всмъ славянофиламъ побольше вжливости и человчности. Кто боле интересуется литературою Франціи, Германіи и Англіи, нежели болгарскими букварями, на тхъ они смотрятъ какъ на злодевъ и изверговъ, какъ испанцы смотрли на лютеранъ, которыхъ въ своемъ невжественномъ фанатизм, называли еретиками. Наши испанцы, т. е. наши ревнители, хотъ сейчасъ готовы были бы учредить инквизицію для истребленія духа европолюбія и для распространенія духа азіелюбія и обскурантизма, т. е. мраколюбія. Одинъ изъ нихъ (мы забыли его неизвстное и темное въ литератур имя), недавно написалъ на насъ въ московскомъ журнал, и именно по поводу книжки г. Априлова, ужасную филиппику, обвиняя насъ въ равнодушіи къ ученымъ государствамъ, находящимся подъ владычествомъ Турціи и въ любви къ нмецкимъ гелертамъ. Прочитавъ это предъявленіе, мы воздали хвалу Богу, что живемъ въ XIX вк, a то сгорть бы намъ на костр. Въ самомъ дл добрые болгары насъ уличали въ страшномъ преступленіи. Мы, видите, какъ-то сказали, что турки народъ, образующій собою государство, a болгаре — только племя, не образующее собою никакого политическаго общества, и что въ этомъ-то и заключается причина турецкаго владычества надъ вами, какъ историческаго права, которое есть сила. Досталось же за это и намъ и нмецкимъ гелертамъ! Вспомнить страшно! Если у всхъ славянскихъ гелертовъ такой крутой нравъ и такая инквизиціонная манера раздлываться съ русскими литераторами, которые не хвалятъ ихъ сочиненій, то русскимъ литераторамъ прійдется также избгать всякаго съ ними столкновенія, какъ вы избгаете его съ турецкими кадіями… Да! просвщайтесь, добрые болгары! дай Богъ вамъ успховъ! Даже пишите стихи, если не можете безъ нихъ обходиться, только Бога ради, берегитесь защитниковъ, которые роняютъ васъ своимъ заступничествомъ и вредятъ вамъ больше турковъ! (Соч. Бл. т. VI. стр. 447.)
Судить собственно самаго Блинскаго за эту выходку нельзя. Злость ея вызвана была безтактностью защитниковъ славянскаго дла, и если я привелъ ее въ настоящемъ случа, то вовсе ужъ конечно не изъ желанія глумиться надъ проиграннымъ дломъ отрицанія и централизаціи, а для того, чтобы показать, до какой степени безпощадности можетъ простираться послдовательность принципа и фанатизмъ вры. Да, повторишь еще разъ невольно слова вуликаго поэта:
Keimt ein Glaube neu
Wird oft Lieb und Treu,
Wie ein buses Unkraut ausgerauft. {*}
{*} Когда встаетъ новая вра, то часто дружба и любовь вырываются съ корнемъ, какъ сорныя травы.
He входя еще въ разбирательство частныхъ причинъ, вызвавшихъ со стороны Блинскаго иронически-раздражонную діатрибу, въ оправданіе ея жестокости припомню только читателямъ, что она относится къ 1842 году, къ времени, когда споръ двухъ лагерей совершенно еще не выяснился, когда противники положительно не понимали другъ друга…
‘Славянство и народность’ значили для Блинскаго вовсе не то, что значатъ они теперь для насъ. Онъ видлъ въ нихъ сторону мрака и застоя, видлъ въ нихъ препятствіе ходу гуманной цивилизаціи. Въ общей схем его философско-историческаго міросозерцанія, народы и народности вообще играли переходную роль въ отношеніи къ отвлеченному идеалу человчества. Идеалъ этотъ имлъ для него реальное значеніе… He доходя еще до положенія о томъ, что гвоздь, выкованный рукою человка дороже и лучше самаго роскошнаго цвтка природы, онъ уже приближался къ этому положенію, къ которому велъ его гегелизмъ лвой стороны, столь же несправедливый въ своихъ рзкихъ выводахъ, какъ гегелизмъ правой стороны въ своемъ формализм… Принесеніе народнаго вообще въ жертву общечеловческому, и принесеніе всего непосредственнаго въ пользу благопріобртеннаго, созданнаго духомъ, было только прямымъ результатомъ доктрины, совершенно отдлявшей духъ отъ природы.
Замчательно, что подъ вліяніемъ увлеченія доктриною, Блинскій постепенно все боле и боле терялъ всякое сочувствіе къ народной, непосредственной, безыскусственной поэзіи, не только къ нашей и славянской въ частности, но ко всякой вообще…
Слава Богу, — говоритъ онъ, разбирая въ 1844 году ново-греческія, народныя стихотворенія, — теперь это бснованіе (собирать народныя псни и переводить чужія!!!) уже прошло, теперъ имъ одержимы только люди недалекіе, которымъ суждено вчно повторятъ чужіе зады и не замчать смны стараго новымъ. Никто не думаетъ теперь отвергать относительнаго достоинства народной поэзіи, но никто уже кром людей запоздалыхъ, не думаетъ придаватъ ей важности, которой она не иметъ. Всякій знаетъ теперь, что въ ней есть своя жизнь, свое одушевленіе, естественное, наивное и простодушное, но что все этимъ и оканчивается, ибо она бдна мыслью, бдна содержаніемъ и художестенностью. (Т. IX, стр. 102).
Такой взглядъ на поэзію народную вообще, хотя и въ высшей степени неправильный, но довольно еще спокойный, переходилъ у нашего критика въ совершенно враждебный и фанатически-нетерпимый, какъ только дло касалось до нашей или до славянской народной поэзіи.
Вс, — говоритъ онъ (т. IV, стр. 158), согласились въ томъ, что въ народной рчи есть своя свжесть, энергія, живописность, и въ народныхъ псняхъ и даже (?) сказкахъ своя жизнь и поэзія, и что не только не должно ихъ презирать, но еще и должно ихъ собирать, какъ живые факты исторіи языка, характера народа. Но вмств съ этимъ, теперь никто уже не будетъ преувеличивать дла и въ народной поэзіи видть что-нибудь большее, кром младенческаго лепета, имющаго свою относительную важность, свое относительное достоинство. Но отсталые поборники блаженной памяти такъ называемаго романтизма, упорно остаются при своемъ. Они такъ сказать застряли въ поднятыхъ ими вопросахъ, и не совладавъ съ ними, съ каждымъ днемъ боле и боле вязнутъ въ нихъ, какъ мухи попавшіяся въ медъ. Для нихъ ‘не блы снжки’ едва ли не важне любого лирическаго произведенія Пушкина, и сказка о ‘Емел дурачк’ едва ли не важне ‘Каменнаго гостя’ Пушкина.

IV

Было бы неумстно останавливаться на подробномъ анализ всхъ послдствій того принципа отрицанія и централизаціи, котораго поборникомъ былъ Блинскій, и приводить вс его выходки противъ народности вообще, противъ нашей народности, противъ возможности мстной малороссійской литературы и поэзіи, противъ значенія востока въ человчеств и т. д. Время совершило свой судъ надъ этой доктриной, опровергло ее и фактами (Шевченко), изслдованіями ученыхъ (Буслаевъ), общимъ повсемстно и постоянно распространяющимся сочувствіемъ къ народности. Заблужденія Блинскаго имли въ сущности одинъ характеръ, проистекая изъ одного источника, именно изъ исключительно-историческаго воззрнія.
На дн этого воззрнія лежитъ — въ какія бы формы воззрніе ни облекалось — идея отвлеченнаго человчества.
Безотраднйшее изъ созерцаній, въ которомъ идеалъ постоянно находится въ будущемъ (im Werden), въ которомъ всякая минута міровой жизни является переходной формою, къ другой столь же переходной форм — бездонная пропасть, въ которую стремглавъ летитъ мысль безъ малйшей надежды за что либо ухватиться, въ чемъ либо найдти точку опоры.
И такъ какъ человческой натур, при стремленіи ея къ идеалу, врождено непремнное же стремленіе воображать себ идеалъ въ какихъ либо видимыхъ формахъ, то мысль невольно становится тутъ нелогичною, невольно останавливаетъ безгранично несущееся будущее на какой либо минут и говоритъ ‘hic locus — hic saltus’. Минута эта естественно уже есть послдняя, настоящая… Вотъ тутъ то, при такой произвольной остановк, начинается ломка всего прошедшаго по законамъ произвольно взятой минуты, тутъ то и совершается напримръ, то удивительное по своей непослдовательности явленіе, что человкъ, провозгласившій законъ вчнаго развитія, останавливаетъ все развитіе на идеалахъ германскаго племени какъ на крайнемъ предл, тутъ то и начинается деспотизмъ теоріи доходящій до того, что все остальное человчество, не живущее по теоретическому идеалу, провозглашается чуть-чуть что не въ звриномъ состояніи. Душа человческая всегда единая, всегда одинаково стремящаяся къ единому идеалу правды, красоты и любви, какъ будто забывается, отвлеченный духъ человчества съ постепенно расширяющимся сознаніемъ поглощаетъ ее въ себя. Послднее слово этого отвлеченнаго бытія, яснйшая форма его сознанія есть готовая къ услугамъ теорія, хотя, по сущности воззрнія, если бы только въ человческихъ силахъ было быть врнымъ такому воззрнію, и это послднее воззрніе должно поглотиться позднйшимъ, какъ еще боле яснымъ и т. д. до безконечности.
Неисчислимыя, мучительнйшія противорчія порождаются такимъ воззрніемъ.
Отправляясь отъ принципа стремленія къ безконечному, оно кончаетъ грубымъ матеріализмомъ, желая объяснить общественный организмъ, скрываетъ отъ себя самаго и отъ другихъ точку его начала — быта человчества, пока оно не развтвилось на народы. И все это, явнымъ образомъ происходитъ отъ того, что вмсто дйствительной точки опоры — души человческой, берется точка воображаемая, предполагается чмъ то реальнымъ а не номинальнымъ, отвлеченный духъ человчества, ему, этому духу отправляются требы идольскія, приносятся жертвы неслыханныя, жертвы незаконныя, ибо онъ есть всегда кумиръ поставляемый произвольно, всегда только теорія.
Посмотрите съ какою логическою послдовательностью проводитъ этотъ взглядъ Блинскій въ общихъ основахъ созерцанія исторіи человчества, и послдовательность общихъ основъ въ приложеньи къ нашему быту, къ нашей народности перестанетъ уже изумлять насъ.
Исторія, — говоритъ онъ, — есть фактическое жизненное развитіе общей (абсолютной) идеи въ форм политическихъ обществъ. Сущность исторіи составляетъ одно только разумно-необходимое, которое связано съ прошедшимъ, и въ настоящемъ заключаетъ свое будущее. Содержаніе исторіи есть общее: судьбы человчества. Какъ исторія народа не есть исторія милліоновъ отдльныхъ лицъ его составляющихъ, но только исторія нкотораго числа лицъ, въ которыхъ выразились духъ и судьба народа, точно такъ же и человчество не есть собраніе народовъ всего земного міра, но только нсколькихъ народовъ, выражающихъ собою идею человечества (т. IV стр. 336).
Перечтите у него т мста, гд онъ говоритъ объ индйской поэзіи (въ разбор ‘Наля и Дамаянти’), о значеніи востока (въ рецензіи перевода ‘Тысячи и одной ночи’), и взгляды его на славянскую народную поэзію и нашу русскую будутъ вамъ логически понятны.
Существенный порокъ исключительно историческаго воззрнія и такъ называемой исторической критики, которой такимъ высокодаровитымъ и энергическимъ представителемъ былъ у насъ Блинскій, заключается въ томъ, что она не иметъ критеріума, вчнаго идеала, а съ другой стороны по невозможности, обусловленной человческою природою, жить безъ критеріума, безъ идеала, — создаетъ критеріумъ произвольно и этотъ условный, чисто-теоретическій критеріумъ прилагаетъ къ жизни безпощадно.
Когда идеалъ лежитъ въ душ человческой, признается за нчто вчное, неизмнное, всегда и во вс времена ей одинаково присущее — онъ не требуетъ никакой ломки фактовъ живой жизни, онъ ко всмъ равно приложимъ и все равно судитъ. Но когда идеалъ поставленъ произвольно, теоретически, тогда онъ непремнно долженъ гнуть факты подъ свой уровень. Сегоднишнему кумиру приносится въ жертву все вчерашнее, тмъ боле все третьягоднишнее — и все предшествовавшее вообще представляется только ступенями къ нему… И такъ какъ кто-то, не помню, весьма справедливо замтилъ, что для говорящаго ‘все вздоръ въ сравненіи съ вчностью’ самая вчность есть вздоръ, то очевидно, что на дн чисто-историческаго воззрнія лежитъ индифферентизмъ и фатализмъ, въ силу которыхъ ничто въ жизни, ни народы, ни лица не имютъ своего замкнутаго, самоотвтственнаго бытія и являются только орудіями отвлеченной идеи, преходящими, призрачными явленіями.
Единственный идеалъ, мыслимый для подобнаго воззрнія, въ крайнихъ его результатахъ, есть однообразный уровень — централизація, католическая ли, соціалистская ли, это въ сущности все равно — но централизація.
Говоря о томъ, что Блинскій былъ энергическимъ представителемъ этого воззрнія, я говорю о его доктрин, которой онъ постепенно увлекался все боле и боле, до крайнихъ ея предловъ, а не о его личности, какъ художественнаго критика. Высокое художественное чутье, которое вмст есть можетъ быть и высшая степень чувства гуманности, выручало его почти всегда и, составляя главную его силу, длало его постоянно вождемъ жизни, а не служителемъ теоріи…
Вождемъ жизни онъ и былъ съ самаго начала своего поприща.
Въ 1834 году, въ ‘Телескоп’, пользовавшемся весьма небольшимъ матеріальнымъ успхомъ, но въ замнъ того отличавшемся серьёзностью взгляда и тона, впервые появилось съ особенною яркостью это великое имя, которому суждено было долго играть путеводную роль въ нашей литератур. Въ ‘Молв’ еженедльномъ листк, издававшемся при ‘Телескоп’ появлялись въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ статьи, подъ названіемъ ‘Литературныя мечтанія’. Эти статьи изумляли невольно (въ то время) своей безпощадной и вмст наивной смлостью, жаромъ глубокаго и внутри души выросшаго убжденія, прямымъ и нецеремоннымъ поставленіемъ вопросовъ, наконецъ той молодой силой великой энергіи, которая дорога даже и тогда, когда впадаетъ въ ошибки, дорога потому, что самыя ошибки ея происходятъ отъ серьёзнаго и пламеннаго стремленія къ правд и добру. ‘Мечтанія’ такъ и дышали врою въ это стремленіе, и не щадя никакого кумиро-поклоненія, во имя идеаловъ разбивали всякіе авторитеты, неподходившіе подъ мрку идеаловъ. Вс заблужденія, промахи, неистовыя увлеченія Блинскаго исчезали, сгорали въ его огненной рчи, въ огненномъ чувств, въ возвышенномъ, яркомъ и истинно поэтическомъ воззрніи на жизнь и искусство.
Это была притомъ такая эпоха, въ которую вс интересы жизни, т. е. интересы высшіе, сосредоточивались и могли выражаться только въ искусств и литератур. Литература была тогда все и одно въ области духа. Литературныя симпатіи были вмст и общественными и нравственными симпатіями, равно какъ и антипатіи. He только нсколькихъ, но даже и двухъ воззрній на литературу быть тогда не могло. Новое, выступавшее воззрніе литературное несло съ собой новую вру, поднимало ршительную борьбу.
‘Литературныя мечтанія’, ни боле ни мене какъ ставили на очную ставку всю русскую литературу со временъ петровской реформы, впервые серьёзно и строго допрашивались у нея ея высшаго т. е. общественнаго, нравственнаго и художественнаго значенія — у нея, у этой литературы, въ которой невзыскательные современники и почтительные потомки насчитывали уже десятка съ два геніевъ, въ которой то и дло раздавались торжественные гимны не только Ломоносову и Державину, но даже Хераскову и чуть ли не Николаеву, въ которой всякое критическое замчаніе на счетъ Карамзина считалось святотатствомъ. Геніальность Пушкина надобно было еще отстаивать, a поэзію первыхъ гоголевскихъ созданій почувствовали еще весьма немногіе, и изъ этихъ немногихъ во первыхъ Пушкинъ, а во вторыхъ — авторъ ‘Литературныхъ мечтаній’.
Между тмъ, умственно-общественная ложь была очевидна. Хераскова уже положительно никто не читалъ, Державина читали немногіе, да и то не цликомъ, читалась серьезными людьми исторія Карамзина, но уже давно не читались его повсти и разсужденія.
Сознавать эту ложь внутри души могли многіе, но сознательно почувствовать ее до того чтобы, сознательно и смло высказать всмъ, могъ только призванный человкъ и такимъ то именно человкомъ былъ Блинскій.
Дло, начатое имъ въ ‘Литературныхъ мечтаніяхъ’, было до того смло и ново, до того — не смотря на то что было повидимому только литературнымъ дломъ, задвало существенные вопросы нашей жизни, что черезъ много лтъ потомъ, казалось еще боле чмъ смлымъ — дерзкимъ и разрушительнымъ всмъ почтительнымъ потомкамъ невзыскательныхъ ддовъ, что черезъ много лтъ потомъ вызывало юридическіе акты въ стихахъ, писанные ясно съ пною у рта, въ род слдующихъ:
Нтъ — твой подвигъ не похваленъ,
Онъ Россіи не привтъ,
Карамзинъ тобой ужаленъ,
Ломоносовъ — не поэтъ!
Кто ни честенъ, кто ни славенъ
Ни радлъ стран родной,
Ломоносовъ и Державинъ
Дерзкой тронуты рукой.
Ты всю Русь лишилъ дяній
До великаго Петра,
Обнаживъ бытописаній
Чести, славы и добра.
Но, страннымъ образомъ начало этого дла въ ‘Литературныхъ мечтаніяхъ’ не возбудило еще ожесточенныхъ криковъ, хоть Блинскій, съ ‘Литературныхъ же мечтаній’ сталъ во глав сознательнаго или критическаго движенія.
До этихъ криковъ, уже потомъ додразнилъ онъ своихъ противниковъ.
Огромный успхъ его столько же завислъ отъ этихъ нелпыхъ криковъ, какъ отъ силы его таланта и энергіи убжденія. Оппозицію Блинскому составляли или беззубые виршеплеты или поборники мрака, тб и другіе одинаково вносили въ дло юридическій характеръ. До настоящей оппозиціи онъ не дожилъ. Литература была за него, оправдывала его доктрины, потому самому что онъ ее угадывалъ, опредляя съ удивительною чуткостью ея стремленія, разъясняя ее, какъ Гоголя и Лермонтова. Говоря о литератур нашей, а она долго была, повторю я, единственнымъ средоточіемъ всхъ нашихъ высшихъ интересовъ, постоянно бываешь поставленъ въ необходимость говорить и о немъ. Высокій удлъ, данный судьбою немногимъ изъ критиковъ! едва ли даже, за исключеніемъ Лессинга, данный не одному Блинскому. И данъ судьбою этотъ удлъ совершенно по праву.
Горячаго сочувствія стоилъ при жизни и стоитъ по смерти тотъ, кто самъ умлъ горячо и беззавтно сочувствовать всему благородному, прекрасному и великому. Безстрашный боецъ за правду, онъ не усумнился ни разу отречься отъ лжи, какъ только сознавалъ ее и гордо отвчалъ тмъ, которые упрекали его за измненіе взглядовъ и мыслей, что не измняетъ мыслей тотъ, кто не дорожитъ правдой. Кажется, онъ даже созданъ былъ такъ, что натура его не могла устоять противъ правды, какъ бы правда ни противорчила его прежнему взгляду, какихъ бы жертвъ она ни потребовала… Смло и честно звалъ онъ первый геніальнымъ то, что онъ таковымъ созналъ и, благодаря своему критическому чутью, ошибался рдко. Такъ же смло и честно разоблачалъ онъ, часто на перекоръ утвердившимся мнніямъ все, что казалось ему ложнымъ и напыщеннымъ, заходилъ иногда за предлы, но въ сущности, въ основахъ не ошибался никогда. У него былъ ключъ къ словамъ его эпохи и въ груди его жила могущественная и волканическая сила. Теоріи увлекали его какъ и многихъ, но въ немъ было всегда нчто высшее теорій, чего нтъ во многихъ. Вполн сынъ своего вка, онъ не опередилъ, да и не долженъ былъ опережать его. Чмъ дольше боролся онъ съ новою правдою жизни или искусства, тбмъ сильне должны были дйствовать на поколніе его окружавшее, его обращенія къ новой правд. Если бы Блинскій прожилъ до нашего времени, онъ и теперь стоялъ бы во глав критическаго сознанія, по той простой причин, что сохранилъ бы высшее свойство своей натуры: неспособность закоснть въ теоріи противъ правды искусства и жизни.
Въ наше время онъ не былъ бы ни отрицателемъ и централизаторомъ, хотя подлежитъ сомннію и то, что онъ былъ бы славянофиломъ. Славянофильство можетъ быть играло бы только роль кратковременнаго момента въ его развитіи — не боле.
Григорьев Аполлон Александрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Западничество в русской литературе, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1851
  2. Стихотворения А. С. Хомякова, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1861
  3. (О переводе), Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1853
  4. Голос старого критика, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1864
  5. Граф Л. Толстой и его сочинения, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1862
  6. Наши литературные направления с 1848 года, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1863
  7. Князь Серебряный, повесть времен Иоанна Грозного, соч. графа Алексея Толстого, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1862
  8. Взгляд на книги и журнальные статьи касающиеся истории русского народного быта, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1861
Электронная библиотека