О постепенном, но быстром и повсеместном распространении невежества и безграмотности в Российской словесности, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1861 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

А. А. Григорьевъ

ПОЛЕМИЧЕСКАЯ СМСЬ

______

о постепенномъ

НО БЫСТРОМЪ И ПОВСЕМСТНОМЪ РАСПРОСТРАНЕНIИ НЕВЖЕСТВА И БЕЗГРАМОТНОСТИ ВЪ РОССIЙСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ

(изъ замтокъ ненужнаго человка) (*)

Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/vremja/1861/MARCH/polemsm.htm

Время. 1861. N 3.

(*) Хотя мы во многомъ несогласны съ почтеннымъ и къ-сожалнiю неизвстнымъ намъ авторомъ, мы съ удовольствiемъ однако даемъ мсто стать его. Она откровенна, искренна, а дкость ея для многихъ изъ насъ, людей издающихъ и пишущихъ пройдетъ не безслдно. Мы же съ своей стороны не раздляемъ того тонко-политическаго ученiя, гласящаго, что не для чего посвящать непризванныхъ (т. е. публику) въ закулисныя тайны литературы. Мы вримъ въ прямое и здравое чутье массъ и думаемъ, что честно высказанная правда, никогда не повредитъ въ глазахъ читателей ни литератур, ни тому уваженiю, которое должна питать къ ней читающая и мыслящая публика, потомучто безъ этого уваженiя не мыслима и сама публика. Ред.

Vox in Rama audita est. Rachel plorans filios suos…

Боле четверти столтiя ‘отъ младыхъ ногтей’, питаясь крупицами отъ великолпной трапезы отечественной словесности и черпая мудрость изъ многоразличныхъ ея источниковъ, начиная съ покойника ‘Телеграфа’ и покойника ‘Телескопа’ до ‘зеленаго’ Наблюдателя, съ его юношески-гегелiанскими замашками и отъ ‘Зеленаго Наблюдателя’ до ‘Современника’ и иныхъ новйшихъ органовъ нашего умственнаго развитiя, я конечно имлъ достаточно времени и возможности ко многому присмотрться.

‘Въ настоящее время, когда’… т. е. въ настоящую чисто-практическую минуту, въ ту великую минуту, когда г. -бовъ каждую статью свою начинаетъ требованiемъ высокаго акта смиренiя со стороны своего читателя, въ ту практическую минуту, когда знанiе, искусство, государственная свобода — объявляются строго-логическимъ мышленiемъ г. Чернышевскаго, побрякушками передъ высшею идеею матерiальнаго благосостоянiя (матерiальное благосостоянiе вещь хорошая, но зачмъ же казенные стулья ломать), въ настоящую — продолжаю я мой длинный ораторскiй перiодъ — минуту, когда даже и самые осторожные, — бывало слишкомъ острожные, мыслители, какъ почтенный критикъ ‘ветхихъ денми’ ‘Отечественныхъ Записокъ’, покушаются перескочить бездну, отдляющую ихъ отъ новйшихъ и, стало быть, самыхъ близкихъ къ истин мыслителей и приносятъ самоновйшему мышленiю идоложертвенную требу, чмъ же? — лишая народнаго значенiя Пушкина, въ настоящую, наконецъ высшую минуту нашего умственнаго развитiя, я смиренно причисляю себя и многихъ, столь же отсталыхъ какъ я моихъ товарищей къ числу ‘ненужныхъ’, совершенно ненужныхъ людей.

И это — безъ малйшей иронiи, безъ малйшей гордости смиренiя, безъ малйшаго даже желанiя порисоваться своей ‘ненужностью’. Знаю, что немногiе изъ собратiй моихъ раздлятъ со мною это смиренiе безъ иронiи и затаенной гордости, знаю, что не одинъ, еще могучiй можетъ быть, голосъ раздастся за ‘ненужныхъ’ людей… Но увы! и такой голосъ можетъ подняться только за то, что были когда-то нужны ‘ненужные’ люди, ненужные ‘въ настоящее время, когда…’

Увы! Голоса ‘ненужныхъ’ людей, боле или мене сильные, боле или мене даровитые, могутъ имть теперь только историческое значенiе, да пожалуй еще, значенiе отрицательное, критическое…

Въ отношенiи къ настоящему времени, мы ‘ненужные люди’ поневол, по самой натур нашей — скептики и стало-быть критики. Мы поневол видимъ только его промахи, замчаемъ только темныя пятна въ его свтилахъ, поражаемся только проблами въ его глубокихъ безднахъ… И это въ насъ, ‘ненужныхъ’ людяхъ, вовсе даже не болзнь, которая называется ambition rentre, а простое логическое послдствiе нашего умственнаго и нравственнаго развитiя.

Прежде всего въ насъ, ‘ненужныхъ’ людяхъ, при глубокомъ сочувствiи къ прогрессу, укоренена до неизлчимости безотраднйшая вра въ безконечность прогресса, и вслдствiе этой вры — печальное убжденiе въ томъ, что душа человческая съ ея многоразличными струнами, остается и останется всегда одинакова, что никогда ни луна не соединится съ землею, какъ надялся Фурье, ни разнообразныя краски народностей и личностей не сольются въ общую, сплошную, здоровую и однообразную массу человчества, ни страсти человческiя не выродятся въ матеметически-опредленныя и свободно-удовлетворяемыя потребности, — ни искусство, этотъ вчный гимнъ и вчный вопль человческой души, не изсякнетъ и не исчезнетъ… Если вы хотите, мы, ненужные люди, — даже и довольны нашей безотрадной врою, нашимъ печальнымъ убжденiемъ: но во всякомъ случа эта вра и это убжденiе, лишаютъ насъ возможности врить въ утшительныя теорiи г. Чернышевскаго и предпочитать вмст съ нимъ яблоко настоящее яблоку нарисованному, и красавицу живую красавиц писанной: лишаютъ насъ возможности совершать акты смиренiя, требуемые г. -бовымъ отъ его читателей.

А отъ этого, согласитесь, и я и другiе мои собратiя остаемся въ потер, весьма и весьма значительной. Ужь одно то напримръ, государи мои! что мы не можемъ врить такъ пламенно, какъ адепты г. Чернышевскаго и -бова (въ крпости вры самихъ этихъ глубокихъ мыслителей мы крпко сомнваемся) въ того великаго поэта, ‘которому только обстоятельства, какъ сказано въ ихъ писанiяхъ, помшали получить въ литератур нашей значенiе гораздо бльшее, чмъ Пушкинъ и Лермонтовъ’, а вдь вра — счастiе! Мы, съ другой стороны, огорчаемся до глубины души, когда альбомными побрякушками называютъ вещи Пушкина, которыми вс мы нкогда душевно жили и досел еще жить способны: а вдь огорченiя кровь портятъ! Правда, что бльшая часть изъ ‘ненужныхъ’ людей, не доводитъ своего огорченiя до предловъ крайнихъ и вредоносныхъ для благосостоянiя собственной ихъ особы. Правда, что бльшею частью, вс отсталые, ‘ненужные’ люди, при какой-либо сильной выходк самоновйшей мудрости, ограничиваются тмъ, что соберутся, покачаютъ задумчиво своими, уже сдющими и по бльшей части увнчанными большимъ или малымъ внцомъ, головами, дойдутъ пожалуй до нкотораго паоса озлобленiя, до ршимости возстать наконецъ всей послдней энергiей на замашки ярыхъ витязей, поклянутся пожалуй въ порыв негодованiя разорвать всякiя умственныя и нравственныя сношенiя съ современною мудростью, — да такъ и останутся ‘при своемъ желанiи и при своемъ собственномъ интерес’, какъ выражаются карточныя гадальщицы.

Это впрочемъ главнымъ образомъ отъ того, что бльшая часть изъ ‘ненужныхъ’ людей, уже нкоторымъ образомъ увнчанные (laureati), стало-быть, состоящiе на поко.

Не имя высокаго счастiя принадлежать къ числу моихъ ‘увнчанныхъ’ старшихъ собратiй, я маленькiй ненужный человкъ, ршаюсь, какъ sentinelle perdue, повиноваться своему, въ настоящую минуту отрицательному, скептическому назначенiю, принять на себя роль Зоила въ отношенiи къ новымъ нашимъ Гомерамъ, отмчать по временамъ ‘несообразные’ глаголы медоточивыхъ устъ ихъ, роль неблагодарную, роль даже опасную, но тмъ не мене полезную. ‘Большою полезностью’ (grande utilit) — выражаясь техническимъ языкомъ закулиснаго мiра, я не имю поползновенiя быть, — но быть даже и простою ‘полезностью’ — все-таки какое-нибудь назначенiе для ‘ненужнаго’ человка.

______

Изъ довольно откровеннаго (отдаю себ въ этомъ случа полную справедливость) заглавiя моей первой попытки, современная мудрость уже можетъ усмотрть, что я имю цли весьма дерзновенныя и даже въ нкоторомъ род неблагопристойныя: не въ томъ конечно смысл, чтобы я съ разу заявлялъ себя, какъ покойникъ Измайловъ ‘писателемъ не для дамъ’ — до дамъ мн ршительно никакого нтъ дла… Неблагопристойны могутъ показаться цли мои въ отношенiи къ россiйской словесности, на горизонт коей возсiяли въ послднiя времена, столь яркiя и руководящiя свтила, разливающiя на юное поколнiе столь лучезарное сiянiе знанiй и мудрости, — что кром ихъ, этихъ лучезарныхъ свтилъ, означенное юное поколнiе никакихъ другихъ не видитъ, да и видть не хочетъ.

Съ этого-то именно пункта мн и да будетъ позволено начать свои плачевныя рапсодiи.

Пунктъ же этотъ позволю ужь я самъ себ выразить въ слдующемъ, хотя и нсколько рзкомъ, но тмъ не мене довольно справедливомъ, судя по фактамъ, положенiи, а именно:

Умственное развитiе наше есть Сатурнъ, постоянно пожирающiй чадъ своихъ, по мр ихъ рожденiя. Все, что сдлано вчера, а тмъ паче третьяго дня, мы уже забыли сегодня и подаемъ большiя надежды, что сдланное нами сегодня ршительно зачеркнемъ завтра и не только зачеркнемъ, а подъ веселую руку даже и оплюемъ.

Въ этомъ случа, мы дйствительно люди прогресса въ самомъ крайнемъ и слпомъ его опредленiи, т. е. люди послдней минуты. Передъ нами все, даже истинно высокое и великое проходило, проходитъ и вроятно долго еще будетъ проходить, не оставляя по себ никакихъ слдовъ.

Прежде чмъ коснуться частныхъ фактовъ, которыми я тотчасъ же могъ бы нагляднйшимъ образомъ подтвердить мое рзкое положенiе, позвольте мн основательно заняться однимъ общимъ, крупнымъ фактомъ, — хорошимъ или дурнымъ, это какъ вамъ будетъ угодно его признать, но во всякомъ случа — несомнннымъ, а именно: повсемстнымъ упадкомъ общаго человческаго образованiя, упадкомъ совершившимся чрезвычайно, до неожиданности быстро, въ теченiе какихъ-нибудь десяти или много-много пятнадцати лтъ. Упадокъ же образованiя, на язык не совсмъ вжливомъ, но точномъ въ своей простот, называется, какъ вамъ конечно не безызвстно — невжествомъ.

Эпоха нашего умственнаго развитiя отъ Карамзина до смерти Пушкина, можетъ быть названа эпохою широкаго, всесторонняго, энциклопедическаго, хотя и крайне поверхностнаго образованiя.

Мы тогда воспитывались (изъ вторыхъ впрочемъ и притомъ изъ французскихъ рукъ) на древности, на древней исторiи, даже на древней поэзiи, хотя только очень немногiе избранные были способны понимать настоящую поэзiю этой поэзiи и питаться историческимъ духомъ древности, а бльшая часть развивались, какъ легкiй, но общiй представитель того племени, Онгинъ, т. е.

Онъ рыться не имлъ охоты

Въ хронологической пыли,

Но дней минувшихъ анекдоты,

Отъ Ромула до нашихъ дней

Хранилъ онъ въ памяти своей…

Я конечно не стану васъ убждать, что въ этомъ образованiи была хороша его поверхностность, но вдь и вы конечно не станете убждать меня, что въ немъ была нехороша его всесторонность, его человчность, начинавшаяся какъ и слдуетъ, ознакомленiемъ человка съ древностью, хоть по книг Бартелеми: ‘Путешествiе младаго Анахарсиса’ — ознакомленiемъ съ завщанными древностью великими сокровищами, хоть только по имени или по французскимъ подражанiямъ, — ознакомленiемъ съ ея доблестями, хоть бы даже по старику Ролленю… Не говорю уже о томъ, что такъ знакомились съ древностью только Онгины, что въ эпоху, давшую талантъ Гндича, трудолюбiе Мартынова, — не безъ основанiй можно подозрвать и боле серьёзную сторону знакомства съ древностью во многихъ.

Что касается до мышленiя, искусства, жизни средняго и новаго европейскаго человчества, то мы, — я говорю про образованныхъ вполн людей, и преимущественно, про классъ писавшiй и поучавшiй другiе классы, — были съ ними знакомы столько же, сколько вся тогдашняя Европа была знакома съ своимъ прошедшимъ и настоящимъ. По нашей переимчивости и по нашей удивительной способности отрицаться отъ своей собственной жизни въ пользу всякой чужой, способности, которая и теперь за нами осталась неотъемлемо, только sub alia forma, мы доводимъ дло нашего гуманизма и европеизма даже до педантства. Недаромъ даже Онгинъ былъ

…………по мннью многихъ

Судей ршительныхъ и строгихъ,

Ученый малый, но педантъ.

Потомучто даже Онгинъ и тотъ

…зналъ довольно по латыни,

Чтобъ эпиграфы разбирать,

Потолковать объ Ювенал,

Въ конц письма поставить: vale!

Да помнилъ хоть не безъ грха,

Изъ Энеиды два стиха.

Потомучто даже и въ воспитанiе Онгина, этого, повторяю, легкаго, но общаго и типическаго представителя эпохи, гуманизмъ залегъ, какъ нчто обязательное.

Опять-таки не подумайте пожалуйста, чтобы я восторгался поверхностностью образованiя онгинской эпохи. Во-первыхъ, — на столько вы конечно допустите во мн, ‘ненужномъ’ человк, здраваго смысла, чтобы не восторгаться нагло вздоромъ, а во вторыхъ — я, ‘ненужный’ человкъ, принадлежу моимъ умственнымъ развитiемъ къ иной полос, къ эпох гордаго и туманнаго глубокомыслiя, я, съ ‘гордостью страданья’ свойственной моей эпох, имю право сказать, какъ Гамлетъ Щигровскаго узда: ‘Я Гёте наизусть знаю, я Гегеля изучалъ, милостивые государи!’ Стало-быть, восторгаться мн энциклопедизмомъ онгинской эпохи, даже и по эгоизму — не изъ чего. Я такъ только отмчаю фактъ.

Гуманизмъ и энциклопедизмъ, началъ я говорить, доводили мы до педантства, главнымъ образомъ изъ боязни показаться не европейцами.

Малйшiй недостатокъ въ знанiи древней или обще-европейской жизни и литературы, ошибка въ имени какого-либо, даже не первокласснаго европейскаго дятеля или писателя, и тмъ боле, незнанiе какого-либо изъ нихъ, хотя бы по имени, — считались тогда невжествомъ. Попробовалъ бы тогда кто-нибудь изъ литераторовъ не знать имени и хоть перечня сочиненiй какого-нибудь, не говорю ужь Реньяра, не говорю даже Детуша (французскихъ комиковъ, позволю я себ прибавить, чтобы не поставить въ затрудненiе новаго пишущаго поколнiя), а какого-нибудь La Chausse, какого-нибудь Lanoue! Попробовалъ бы кто-нибудь изъ пишущей братiи, не знать какой-либо анекдотической черты изъ древней или новой, преимущественно конечно французской исторiи, — его заклевали бы, буквально заклевали бы тогдашнiе литераторы! Стоитъ только припомнить, какъ даровитому самоучк Полевому досталось за незначительнйшiй промахъ и съ какимъ скандаломъ проводили его по всмъ тогдашнимъ журналамъ съ его ‘Грипусье’.

Подъ влiянiемъ Жуковскаго, подъ влiянiемъ Пушкина, подъ влiянiемъ даже жадно усвоявшаго, или лучше сказать хватавшаго на лету образованiе Полеваго и наконецъ подъ влiянiемъ серьёзныхъ мыслителей, каковы были Надеждинъ, Киревскiй и другiе литераторы въ Москв, Одоевскiй въ Петербург, — къ масс нашихъ гуманныхъ свденiй, почерпнутыхъ изъ французскихъ источниковъ, — присоединялись постепенно масса англiйская и масса нмецкая. Какъ та, такъ и другая, конечно немногими усвоялись внутренне, но зато всми хватались на лету, какъ Полевымъ и для всхъ образованныхъ, и въ особенности пишущихъ людей, становились обязательными. Я не говорю о томъ, что истинно, въ полномъ смысл образованные изъ нашихъ литераторовъ тогдашнихъ Киревскiй, Хомяковъ, Одоевскiй, Надеждинъ, Погодинъ и нкоторые другiе, — многосторонностью образованiя и даже глубиной учености, стояли въ уровень со всми тогдашними европейскими писателями и мыслителями. Нтъ! я говорю о масс образованнаго и вообще пишущаго класса, говорю о томъ факт, что общее гуманное образованiе было тогда для этого класса обязательно, и что отсутствiе общаго образованiя было казнимо безпощадно, какъ только оно выказывалось, хотя бы даже въ мелочахъ.

Опять позвольте оговориться. Мн, маленькому ‘ненужному’ человку, шагу нельзя ступить безъ оговорокъ, ‘въ настоящую минуту, когда’…

Въ этомъ педантств гуманизма, была своя нехорошая сторона. Обязанные знать все чужое, зная это чужое часто только по имени и по наслышк, — мы ровно ничего не знали своего. Но не забудьте, что самые жаркiе, самые исключительные ревнители и поборники ‘своего’ славянофилы, по развитiю и образованiю своему совершенно принадлежали къ этой эпох, не хотвшей знать ничего своего и поставлявшей обязательнымъ знанiе всего чужого.

Ну-съ! Теперь, отъ этихъ фактовъ одной изъ эпохъ нашего прошедшаго, позвольте перейдти къ нашему блистательному настоящему.

_______

Если я скажу на первый разъ, что общее, гуманное, энциклопедическое образованiе нсколько поупало, сравнительно съ эпохою предшествовавшею, то въ этомъ, я надюсь, никто со мной спорить не станетъ. Раздадутся только голоса противъ значенiя поверхностнаго, энциклопедическаго образованiя бывалыхъ годовъ, въ обличенiе его безплодности и т. д., и въ этихъ голосахъ будетъ безъ всякаго сомннiя много весьма справедливаго. Главное же справедливое будетъ заключаться въ томъ, о чемъ уже мною упомянуто, т. е. въ томъ, что зная тогда много лишняго чужого, мы ршительно не знали ничего своего, ни нашего быта, ни нашей исторiи, ни нашихъ преданiй. Напротивъ, мы считали тогда какимъ-то шикомъ не знать ничего своего и всего своего чуждаться.

И если бы наша эпоха, въ замну поверхностнаго энциклопедизма, въ замну на лету нахватанныхъ свденiй, отличалась повсемстнымъ и глубокимъ знанiемъ своего, она имла бы огромное значенiе въ нашемъ умственномъ развитiи, какъ естественная и необходимая реакцiя самобытности, народности, противъ подражательности и пустого космополитизма.

Къ сожалнiю, глубокаго знанiя ‘своего’ незамтно какъ-то въ молодыхъ поколнiяхъ, за исключенiемъ нсколькихъ личностей, обрекшихъ себя на трудъ и изученiе.

‘Своимъ’ зовется въ настоящую эпоху только сегоднишнее, а все вчерашнее — и тмъ боле третьягоднишнее, хотя бы вчерашнее было Гоголь, а третьягоднишнее — Пушкинъ, положительно пропадаетъ безъ слдовъ и вдь пропадаетъ, или лучше сказать, кладется подъ спудъ вовсе не потому, чтобы оно само по себ было безсильно, само по себ неспособно оставить глубокiе слды въ общественномъ развитiи…

Говорю вамъ, что вчерашнее — Гоголь, а третьягоднишнее — Пушкинъ!

А между тмъ, и тотъ и другой, какъ будто служили только подмостками для сооруженiя великолпныхъ храмовъ настоящей эпохи! Великолпные храмы сооружены, напримръ, и тмъ великимъ поэтомъ ‘которому только обстоятельства (какiя право досадныя эти обстоятельства!) помшали въ литератур нашей получить значенiе выше Пушкина и Лермонтова’ и великимъ романистомъ, казнившимъ нашу Обломовщину и иными. Ненужныя же подмостки сняты — зачмъ ихъ!

Оно такъ и быть должно, если вра въ прогрессъ есть вра въ послднюю минуту, но, милостивые государи мои, господа ‘нужные’ люди, я ‘ненужный’ человкъ, покушаюсь въ этомъ случа сдлать вамъ appel la pudeur!

При чемъ же вы насъ наконецъ оставили?

Неужели же, не въ шутку, при великомъ поэт, ‘которому обстоятельства’… и т. д., котораго энергическiй талантъ признаемъ и мы ‘ненужные’ люди — только не въ такой мр и степени какъ вы, да при великомъ романист Обломовщины?.. А вдь вы, господа ‘нужные’ люди, ршительно при сихъ только свтилахъ оставили ‘неопытное’ младое поколнiе!

Знаете ли вы, что часть этого ‘младого’ поколнiя весьма плохо знакома съ Пушкинымъ, потомучто съ гимназической скамьи упивалась только пснопнiями о ‘Ваньк ражемъ’ и о ‘купц, у коего украденъ былъ калачъ’, а другая, позднйшая, стало быть еще современнйшая часть этого ‘младого’ поколнiя, плохо читала даже и Гоголя, замнивши его г. Щедринымъ и иными обличителями. Право такъ!

А ужь что касается до дятелей нашей до-пушкинской эпохи, до Жуковскаго напримръ, котораго имя какъ будто кануло въ воду въ нашей литератур, до Карамзина, то эти писатели извстны нашему ‘младому’ поколнiю только по хрестоматiи г. Галахова. Золотая книга! Безъ нея совсмъ пропали бы въ нашей россiйской словесности имена Жуковскаго, Карамзина, Дмитрiева, Батюшкова и т. д. Тже изъ писателей нашихъ, которые въ хрестоматiи г. Галахова не существуютъ даже и заклейменные звздочкой, выучиваются разъ поименно къ окончательному гимназическому или къ вступительному университетскому экзамену и за тмъ забываются навсегда.

Знакомства съ древнею нашею письменностью, съ до-петровскимъ нашимъ бытомъ, т. е. опять таки, знакомства, сколько-нибудь повсемстно распространеннаго, въ нашей эпох тоже какъ-то незамтно.

Знакомы мы въ настоящую минуту только преимущественно съ г. Некрасовымъ, съ г. Гончаровымъ, съ г. Щедринымъ и съ пророкомъ ихъ г. -бовымъ, отчасти, по старой памяти и по привычк съ Тургеневымъ и отчасти же съ Островскимъ, да и то съ весьма недавняго времени и притомъ, благодаря г. -бову, благодаря его ловкому, хотя и явно лукавому маневру обратить Островскаго въ отрицательнаго писателя, въ обличителя самодурства. До разъясненiй же г. -бова, къ Островскому, не смотря на весь великiй его талантъ, ‘младое’ поколнiе оставалось какъ-то холодно, чтобы не сказать равнодушно.

Что касается до знакомства и сближенiя съ народнымъ бытомъ, то ни явленiе такого великаго художника, какъ Островскiй и такихъ произведенiй, какъ нкоторыя изъ произведенiй Писемскаго, ни изданiя досел подъ спудомъ обртавшихся источниковъ, ни ученыя разработки, часто, какъ напримръ Буслаевскiя, обильныя многосторонними результатами, не доказываютъ ничего въ пользу повсемстнаго распространенiя знакомства съ народнымъ бытомъ въ нашу эпоху. Можно сказать безъ малйшей гиперболы, что бльшая часть нашего пишущаго, т. е. поучающаго класса, точно также разобщена съ народною жизнью, какъ и въ былую эпоху и этимъ только могутъ быть объяснены т странные промахи, въ которые впадаютъ нкоторые изъ пишущихъ и поучающихъ въ наше время. Въ 1852 году, въ предисловiи къ нсколькимъ пснямъ изданнымъ въ третьемъ ‘Московскомъ Сборник’, Хомяковъ, въ лирическомъ увлеченiи писалъ: ‘Поется старо-русская псня, сказывается старо-русская сказка — и мы чувствуемъ въ ней нашу, вчно-живущую струю…’ Но вдь нчто, совершенно иное происходитъ теперь въ нашемъ литературномъ мiр. При раскрытiи какихъ-либо новыхъ сторонъ нашей народной жизни въ псн ли, въ сказк ли, въ письменномъ ли историческомъ памятник, съ большею частью нашей мыслящей, пишущей и поучающей братiи, совершается какое-то, съ позволенiя сказать, ошеломленiе. За примрами ходить недалеко. Псни, переданныя въ ‘Отечественныя Записки’ г. Якушкинымъ, сказки, собранныя г. Аанасьевымъ, разсказы о народ настоящихъ знатоковъ народнаго быта, гг. Максимова, Потхина, Якушкина, — новизною своею такъ подйствовали на добросовстное, но чисто-кабинетное мышленiе почтеннаго и всегда очень осторожнаго и умреннаго критика ‘Отечественныхъ Записокъ’, что онъ ‘ничто же сумняся’ принесъ новооткрытому имъ мiру въ жертву… бездлицу: народное значенiе Пушкина, основавши свои выводы главнымъ образомъ на томъ обстоятельств, что Пушкинъ мало распространенъ въ народ и совершенно позабывши, что въ народ, вообще малограмотномъ, трудно было распространиться Пушкину, что для ршенiя этого вопроса, надобно, по крайней мр, подождать слдствiй распространенiя грамотности. Пушкинъ мало знакомъ теперь и образованному ‘младому’ поколнiю, да что же изъ этого слдуетъ? Не Пушкинъ же виноватъ, что пряныя яства новйшей поэзiи, приправленныя всякими возбудительными спецiами, отбили у ‘младого’ поколнiя вкусъ къ простой и естественной пищ. Я вамъ говорю, и говорю право безъ особеннаго преувеличенiя, что даже съ Гоголемъ, не смотря на всю соль и отрицательную силу таланта этого писателя, ‘младое’ поколнiе мало знакомо, по крайней мр гораздо меньше, чмъ съ произведенiями г. Щедрина. Не думайте Бога ради, чтобы въ г. Некрасов, даже въ г. Щедрин, я отрицалъ талантъ, даже высокую степень таланта: но неужели же гг. Некрасовъ и Щедринъ боле народные писатели, чмъ Пушкинъ и Гоголь, потомучто больше распространены теперь въ читающей публик? Не думайте также, чтобы самихъ гг. Некрасова и Щедрина винилъ я въ томъ, что пряными яствами отбитъ вкусъ къ простому и истинно прекрасному. Если я и виню кого-либо, — то пророковъ и адептовъ…

Да и то впрочемъ нтъ! Беззлобный ‘ненужный’ человкъ, я никого не виню, я хочу только засвидтельствовать факты нашего времени…

Дло въ томъ, что мы теперь все забыли, кром ныншняго дня, все — и свое и чужое, что мы не знаемъ ничего кром ныншняго дня, ни своего, ни чужого, ни глубоко, ни поверхностно.

_______

Я началъ осторожно съ того, что общее образованiе нсколько поупало въ нашу эпоху, а вдь можно сказать хоть и рзко, но справедливо, что оно совершенно упало и притомъ упало не въ читающемъ только, а въ пишущемъ и поучающемъ класс… Примровъ не оберешься.

Я могъ бы указать вамъ на изслдователей миовъ, созидавшихъ нашу миологiю по идеямъ Якова Гримма о Германской миологiи и обличенныхъ въ незнанiи Гримма по незнанiю того языка, на которомъ Гриммъ писалъ,

На изслдователей нашей древней торговли, скандально уличенныхъ же въ незнанiи языка византiйскихъ источниковъ, которыми они подтверждали свои глубокомысленныя изслдованiя,

На знатоковъ англiйской литературы, признанныхъ англомановъ, смшивавшихъ Бенъ-Джонсона съ докторомъ Джонсономъ,

На мирандольскiй пикъ (Пикъ де ла Мирандола), на церковь святаго Этьенна въ Вн и другiя дивныя мстности (въ перевод на россiйскiй языкъ Зандовой Консуэло), на бiографiю весьма малоизвстнаго писателя Шиллера, наполненную Фредериками Шиллерами, Миннами де Баригельмъ и другими подобными диковинками, на смшенiе писателя Юстинуса Кернера съ Теодоромъ Кернеромъ и на обруганiе перваго за послдняго и т. д. и т. д.

Цлыя страницы можно было бы для любителей литературныхъ скандаловъ наполнить грубйшими промахами въ отношенiи къ европейской литератур и европейской исторiи, какими изобиловали наши журналы и большiе, и малые, и старые, и нововозникшiе, въ теченiе послднихъ десяти лтъ, за исключенiемъ разумется строгихъ пуристовъ, представителей бывалаго образованiя, ‘Русской Бесды’ и ‘Русскаго Встника.’

А вдь журналы наши были въ теченiе не то что десяти, но двадцати-пяти лтъ — источниками образованiя для нашей публики.

Ясное дло, что редакцiи ихъ не были достаточно приготовлены литературно, чтобы достойно называться редакцiями или исполняли дло свое съ чисто ‘россiйскимъ’ неряшествомъ. Главнымъ образомъ, они били только на интересы послдней минуты, а обо всхъ остальныхъ обязанностяхъ нисколько не заботились. Многiе же изъ нихъ, просто на просто занимались ‘битьемъ по карманамъ’, употребляя циническое, но мткое выраженiе покойнаго Сеньковскаго.

И такъ, энциклопедизмъ, хотя и поверхностный бывалаго времени, замнился въ наше время замчательнымъ невжествомъ и замчательнымъ же равнодушiемъ къ какому бы то ни было невжеству. Всякiй интересъ къ европейской литератур и къ европейской исторiи исчезъ въ публик, оставшись только въ университетахъ и спецiалистахъ.

Въ самыхъ университетахъ ознакомленiе съ гуманными науками потеряло свой прежнiй, общiй охватывавшiй всю науку характеръ, а получило характеръ частный, монографическiй, характеръ подробнаго ознакомленiя съ частями науки и съ учонымъ методомъ разработки, что очень хорошо въ повсемстно и классически образованной Германiи и очень выгодно для преподавателей какъ учоныхъ, — но едва ли полезно такъ для слушателей, которые бльшею частью, досел еще по старой памяти

…….учились понемногу

Чему-нибудь и какъ-нибудь,

какъ по необходимости сжатое, но по возможности цльное изложенiе недавняго бывалаго времени, эпохи Грановскихъ, Рдкиныхъ, Рулье и т. д.

Не думайте, сдлайте милость, господа ‘нужные’ люди, чтобы я вопiялъ на сильное развитiе спецiализма въ знанiяхъ… Я вопiю только и конечно въ пустын, на развитiе его во вредъ полнот и цльности гуманнаго образованiя, вопiю на то, что отсутствiе этого общаго гуманнаго образованiя, не вознаграждается пока еще ничмъ въ нашемъ умственномъ и нравственномъ развитiи…

Знанiе, хотя и по наслышк, явленiя европейской жизни и литературы, обязательное для всхъ образованныхъ, и тмъ боле пишущихъ людей въ прежнюю эпоху, приносило нердко значительные результаты, ибо не вовсхъ же было оно знанiемъ только по наслышк. Имена великихъ дятелей европейской мысли и жизни, носившiяся тогда въ воздух, звучавшiя въ ушахъ каждаго читателя, иногда вдь будили же интересъ и до ближайшаго, непосредственнаго съ ними знакомства. Поверхностныя журнальныя статьи о нихъ, неизбжныя въ каждой книжк тогдашнихъ журналовъ, все-таки что-нибудь сообщали о ихъ дятельности и это сообщаемое становилось нашимъ капиталомъ и капиталъ этотъ нердко у многихъ приносилъ проценты… Въ наше же время статьи подобнаго рода, если он не приправлены какими-либо пряностями, остаются въ журналахъ неразрзанными.

_______

Эпоху поверхностнаго энциклопедизма смнила у насъ съ 1836 года другая эпоха, которую можно назвать философскою, или по крайней мр, эпохою философскаго броженiя. Она еще такъ свжа въ памяти многихъ, что говорить о ней пространно — незачмъ. Дятельность Киревскаго, Надеждина, Хомякова, Станкевича, пламенная пропаганда Блинскаго, безпощадный анализъ писемъ о диллетантизм и писемъ объ изученiи природы, возвышенная рчь Грановскаго — еще какъ будто и до сихъ поръ не отзвучали для насъ.

Пусть въ эту эпоху мы часто шарлатанили, пусть не разъ глубокомысленно трактовали мы о ми Прометея и другихъ подобныхъ, ‘вызывающихъ на размышленiе’ предметахъ, цликомъ переводя изъ ‘Deutsche Jahrbcher’, пусть ни одна, самая простая мысль не проходила тогда безъ извстныхъ туманныхъ формъ, но поколнiе Бельтовыхъ и Рудиныхъ само мыслило серьёзно и мучительно, и учило Лежневыхъ мыслить… Въ этомъ, я думаю, едва ли можетъ быть какое сомннiе.

Глубокое и вками купленное мышленiе Германiи, это смлое мышленiе, стремившееся постоянно, въ лиц своихъ великихъ представителей — Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля, захватить цлость мiровой жизни, вывести ее всю изъ одного принципа, — это мышленiе, разъединенное съ жизнью у самихъ мыслителей Германiи, въ насъ находило себ и жрецовъ и вмст жертвы…

Зная немного, но зная за то съ фанатическою врою то, что знали, Рудины и Бельтовы прямо и непосредственно вносили въ жизнь убжденiя, не останавливаясь въ процессахъ своего внутренняго мiра ни передъ какими переворотами, ни передъ чмъ условнымъ… Да: они смло входили въ жизнь

……съ прекраснымъ упованьемъ,

Съ желаньемъ истины, добра желаньемъ…

Они вс, одни конечно боле, другiе мене, вдали по многимъ душевнымъ опытамъ тяжкiя страданiя мысли…

Мысль, мысль! какъ страшно мн теперь твое движенье,

Страшна твоя борьба,

Грознй небесныхъ бурь несешь ты разрушенье,

Неумолима какъ сама судьба.

Отъ старыхъ истинъ я отрекся правды ради,

Для призраковъ давно я заперъ дверь…

Листъ за листомъ я рвалъ завтныя тетради

И все и все изорвано теперь!

Но они же вдали и минуты того гордаго торжества мысли, когда имъ, какъ поэту ‘Монологовъ’ становился не страшенъ Мефистофель.

Припомните, какимъ упоенiемъ мысли дышатъ девять частей сочиненiй Блинскаго, который только уже съ половины сороковыхъ годовъ становится боле публицистомъ, чмъ философомъ, чтобы понять эту эпоху.

И между тмъ эта эпоха тревожнаго броженiя мысли пропала для настоящаго времени безслдно. Слды ея обнаружатся еще можетъ быть посл, но покамсть, нтъ никакого сомннiя, что мы или занимаемся перетряскою вопросовъ, о которыхъ уже писалъ и много писалъ Блинскiй, или умиленно услаждаемся резонерствомъ г. -бова, не требующимъ отъ читателя никакого мышленiя, даже и не желающимъ будить въ немъ ихъ собственнаго мышленiя, теорiями г. Чернышевскаго — тоже доступными всмъ и каждому, какъ чисто отрицательныя или грубо положительныя, ясными философскими статьями, которыя ясны потому, что не ищутъ всеохватывающаго начала жизни. Манiей ли позитивизма, манiей ли бенекiанизма заражаются наши современные, даже и даровитые мыслители, стемленiя ихъ равно не переходятъ изъ области мысли въ жизнь, равно не дйствуютъ на цльность природы человка по той простой причин, что дйствовать цльно могутъ только философiя и искусство, вещи сами по себ цльныя…

Почастный анализъ заступилъ мсто стремленiй къ синтезу въ поучающемъ класс, а въ класс читающемъ и слушающемъ замтно совершенное отсутствiе работы мысли. Въ самыхъ впечатлительныхъ натурахъ, вмсто прежняго фанатизма вры или фанатизма безврiя, развился дешевый и легкiй скептицизмъ… Да и зачмъ мыслить?.. Г. Чернышевскiй такъ убдительно доказываетъ, что въ исторической жизни народовъ, все — вздоръ, кром матерiальнаго благосостоянiя, г. -бовъ такъ ясно видитъ повсюду одну глупость и подлость и съ такою ясностью излагаетъ намъ наши насущные интересы, что избавляетъ насъ отъ всякаго труда думать: позитивисты-философы такъ искусно обходятъ вс пункты, отъ которыхъ можно идти къ охватывающимъ цлость жизни принципамъ…

А между тмъ, мн ‘ненужному’ человку все кажется, что мы похожи на солдатъ, которые вполн вооруженные шли въ ночной темнот, шли хоть и ощупью, но готовые на бой: на разсвт, вдругъ, внезапно имъ указанъ другой пунктъ стремленiй — и они бросились стремглавъ, побросавши даже оружiе…

Мн все кажется также, что только то движенiе законно и врно, въ которомъ сохраняется законъ солидарности, послдовательности, преемственности идей.

Вотъ вамъ на первый разъ мои сомннiя, сомннiя ‘ненужнаго’ человка.

Вря въ одно, въ неисчерпаемыя тайны жизни, вря слдовательно, что жизнь умне и меня и всхъ насъ ‘ненужныхъ’ людей, взятыхъ совокупно, я врю однако, что она умне и самихъ ‘нужныхъ’ людей, и потому-то считаю обязанностью, по крайнему разумнiю, констатировать факты.

одинъ изъ многихъ ненужныхъ людей

А. А. Григорьевъ

ПОЛЕМИЧЕСКАЯ СМСЬ

о постепенномъ

Читайте также: