Отживающие в литературе явления, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1864 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 31 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ОТЖИВАЮЩIЯ

ВЪ ЛИТЕРАТУР ЯВЛЕНIЯ.

____

Эпоха. 1864. N7

Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/epokha/1864/otzhiv.htm

Prolegomena.

Когда то, — а именно тогда, когда намъ, какъ всякому только-что поднимающему голосъ направленiю, еще

…. были новы

Вс впечатлнья бытiя

когда выходя на арену словесности россiйской, мы несли въ душ множество надеждъ и между прочимъ, надежду на скорое возстановленiе въ ней правильныхъ отношенiй критическаго сознанiя къ явленiямъ литературы, — готовы были даже говорить съ Тютчевымъ:

Жди яснаго назавтра дня

мы завели у себя особую рубрику, хоть и необязательную, не постоянную, но все таки — боле или мене заявлявшую притязанiе на прочное существованiе — именно рубрику: ‘незамченныхъ нашей критикою явленiй’. Выборъ нашъ палъ съ перваго разу на явленiе вовсе не крупное, но во всякомъ случа крайне несправедливо незамченное нашей тогдашней критикой — на разсказъ г. Н. Д. ‘Лсъ’, — потомъ на явленiе въ высшей степени важное въ литератур, на такое явленiе, которому, хоть и не въ цлости его — но въ отдльныхъ частяхъ суждено столь же долго, сколько и самой русской литератур, на ‘Псковитянку’ покойнаго Мея — и наконецъ на дятельность уже безпорно очень крупнаго, перворазряднаго писателя, котораго однако критика наша условилась хвалить какъ-то огульно, не входя въ разборъ его существенныхъ достоинствъ и недостатковъ, мiросозерцанiя и манеры — на дятельность Л. Толстаго.

На томъ мы и остановились. Авторъ ‘Лса’ написалъ посл ‘Воду’ и еще кажется что-то: вещи уже вовсе незамчательныя и притомъ отзывавшiяся повторенiемъ ‘Лса’ — стало-быть на первомъ шаг и остановился. Во всякомъ случа, мы нисколько не раскаявались, что съ большимъ сочувствiемъ отнеслись къ первой его вещи, потому что въ ней были задатки чего-то очень поэтическаго и хорошаго, а по нашему крайнему, какъ тогдашнему такъ равно и теперешнему разумнiю, — прямое дло литературной критики — спецiальное, единственно даже важное ея дло — отмчать все хорошее, хотя бы даже въ его задаткахъ. Выйдетъ или нтъ изъ этихъ задатковъ что нибудь дальнйшее, это ужь не ея забота. Авторъ означенныхъ статей — онъ же былъ и изобртетелемъ рубрики незамченныхъ критикою явленiй, — не раскаявается даже и въ томъ, что когда-то высказалъ свое сочувствiе къ сильнымъ задаткамъ лиризма, поразившимъ его въ г. Случевскомъ — ибо до сихъ поръ убжденъ — да и не одинъ, а многiе съ нимъ втихомолку — что если были въ комъ дйствительные задатки дйствительнаго и яркаго лиризма, такъ это въ г. Случевскомъ. Онъ не раскаявается притомъ и въ самомъ азарт, съ которымъ высказалъ онъ такое свое сочувствiе, — ибо если г. Случевскiй (о которомъ между прочимъ такъ и замолкъ слухъ въ литератур, разв только изрдко напомнитъ о немъ лай ‘Абличителей’), талантъ, — то рано или поздно оправдаетъ его ожиданiя, если же онъ миражъ, то все-таки критикъ нисколько не виноватъ въ отношенiи къ его много общавшимъ задаткамъ, если наконецъ даже и ошибся критикъ, то въ вид ‘облегчающихъ вину обстоятельствъ’ онъ можетъ указать не на одно изъ своихъ дерзкихъ увлеченiй — вполн оправдавшееся. И наконецъ, изобртатель ‘допотопныхъ формацiй’ и рубрики ‘незамченныхъ критикою явленiй’ просто принадлежитъ къ числу нераскаянныхъ гршниковъ…

Второе явленiе, подошедшее подъ странную рубрику — было, какъ уже сказано: ‘Псковитянка’ Мея, за дерзость сочувствiя къ ней, и критикъ и журналъ допустившiй такую дерзость, разумется, были ‘воздланы’ по достоинству въ теоретическомъ лагер — замтьте, за дерзость одного только сочувствiя: ‘стоитъ ли дескать говорить о Псковитянк? — другое вотъ дло ‘Мининъ’… Буквально такъ: тамъ только что при слов Мининъ не прибавлено было для ясности дла: ‘потому, молъ, что онъ помщенъ у насъ.’ — И хорошо что воздлавшiй насъ столь крпкимъ и энергическимъ образомъ теоретикъ, по всей видимости, не прочелъ ‘воздлываемой’ статьи. Вдь въ стать — такъ таки нахально и дерзко — третiй актъ ‘Псковитянки’ ставится наравн съ лучшими сценами ‘Бориса Годунова’ т. е. съ капиталами словесности, и еслибъ вышелъ уже тогда ‘Мининъ’ статья не усумнилась бы нисколько поставить третiй и четвертый актъ драмы Мея ‘въ уровень съ Мининымъ’ и съ его лучшими мстами… И между тмъ, авторъ статьи о ‘Псковитянк’ тоже нисколько не раскаявается въ своей дерзости — ибо за эту его дерзость все, что только читаетъ ‘въ сурьезъ’ — и на литературу смотритъ сурьезно, т. е. какъ на литературу. А вотъ въ чемъ онъ разскаявается, въ чемъ онъ виноватъ передъ памятью дорогого ему покойника, такъ это въ томъ, что до сихъ поръ не написалъ еще обстоятельной статьи о всей дятельности Мея….

Ну — въ статьяхъ о граф Л. Толстомъ ему кажется тоже раскаяваться нечего. Тутъ на его сторон — даже и та часть читающаго люда, къ которой всякiй ‘резонный’ мыслитель относится съ тайнымъ, а всякiй дерзкiй мыслитель съ явнымъ презрнiемъ — т. е. публика (не масса, не sainte populace), а публика, — кругъ читателей всего что пишется, отъ сочиненiй Пушкина до романовъ и фельетоновъ аддея Булгарина, или, что все равно, до стихотворенiй и фельетоновъ двухъ нашихъ головешекъ: ‘абличительно’ — увеселительной и обскурантно назидательной.

Предстояло еще не мало отмтить литературныхъ явленiй, незамченныхъ нашею критикой, лтъ десять уже ничего иного недлающей, какъ только жующей и смакующей пять умныхъ книжекъ, — предстояло бы конечно даже и въ будущемъ много подобныхъ задачъ, ибо есть не малая надежда, что критика будетъ лтъ пять жевать и смаковать еще шестую… Передъ многими — сказать къ чести литературы — явленiями за десять лтъ, осталась въ долгу смло поставленная рубрика журнала, который имлъ и иметъ самъ тоже дерзкiя притязанiя смотрть на литературу сурьезно т. е. какъ на литературу… Но увы:

… бываютъ времена

Совсмъ особеннаго свойства,

бываютъ времена, когда какая хотите энергiя утомляется безплодной борьбою, какая хотите вра въ положительныя стороны жизни — если не слабетъ, то на время перестаетъ побуждать къ дятельности… а въ подобныя времена, въ которыя даже капитальныя литературныя силы, въ род напримръ хотя бы г. Писемскаго, приносятъ ‘идоложертвенныя требы’ потребностямъ минуты, и наша вчная скоросплая отзывчивость влечетъ всякiя, и значительныя и незначительныя силы, то въ слпую реакцiю то въ не мене слпыя странствованiя по блымъ Арапiямъ, — въ которыя наконецъ едва на двухъ-трехъ художниковъ, относящихся вполн честно къ своему длу указать можно, — въ такiя напряжонныя времена, что ужъ понапрасну отмчать незамчаемое!..

Изъ этого никакъ конечно не слдуетъ, чтобы мы отрекались отъ нашего убжденiя въ значенiи многаго незамченнаго и незамчаемаго, — а слдуетъ то только, что мы откладываемъ толкъ объ этомъ до будущаго времени. Мы по старому вримъ что

… благъ Господь: Онъ знаетъ срокъ

И вышлетъ утро на востокъ,

что придетъ это будущее, что оно даже не далеко — по крайней мр несравненно ближе того будущаго, о которомъ мечтаютъ ‘съ заскокомъ’ искатели и искательницы ‘блой Арапiи’. Ужь потому самому ближе нами желаемое будущее — что оно вовсе не утопiя и никакого соединенiя луны съ землею не предполагаетъ. Это просто время разъясненiя и сознанiя, время, когда спутавшiяся шашки станутъ на свои мста, когда литература будетъ литературой, соцiальная наука соцiальной наукой и т. д. Что это будетъ непремнно, въ этомъ едвали кто, кром теоретиковъ, можетъ сомнваться, — ну, а очень ли близко или далеко такое время, — зависитъ это отъ поршенiя весьма многихъ вопросовъ и въ особенности конечно отъ большаго и большаго, хотя конечно постепеннаго развитiя разумной свободы слова.

Когда этотъ свтъ разсетъ таинственный нимбъ, за которымъ простодушные адепты и почтеннйшая публика подозрваютъ и невсть какiя важныя истины въ ученiи теоретиковъ — и когда, тоже при этомъ свт, окончательно оскандалятся наши ‘Абличители’ — тогда естественнымъ образомъ литература получитъ свое, ей самой, а не постороннимъ обстоятельствамъ присущее значенiе: явленiя ея за неизвстную эпоху потребуютъ оцнки, за другую переоцнки и т. д. Дло совершенно простое и ясное.

А пока мы не только что не слдили и не слдимъ всхъ, литературныхъ фактовъ, но даже напримръ и насчетъ такихъ крупныхъ фактовъ, какъ ‘Мининъ’ Островскаго — ни pro ни contra не высказались. Потому, мало кого это въ настоящую минуту интересуетъ, т. е. не ‘Мининъ’ или другiя подобныя крупныя явленiя литературы, — для которыхъ на Руси найдется многое множество охотниковъ и читателей, — а толки критики даже и о такихъ большихъ какъ ‘Мининъ’ не то что ужъ о просто-порядочныхъ явленiяхъ, мало кого интересуютъ. Повторяемъ: все это, по убжденiю нашему только на время и до времени. Придетъ неминуемо часъ поврки и оцнки, даже переврки и переоцнки литературной. Не нами такъ другими воздастся по заслугамъ всему, за чмъ есть какiя либо заслуги: и литературнымъ фактамъ и литературнымъ направленiямъ и литературнымъ дятелямъ. Вдь читающая масса, — которой мы какъ-то привыкли мало придавать вообще значенiя — читаетъ и читаетъ съ толкомъ и читаетъ не одни наши ‘абличенiя’ или мечты о блыхъ Арапiяхъ. Вдь на нашихъ же глазахъ, лтъ въ пятнадцать какихъ нибудь, въ ней, въ этой читающей масс (опять таки только не въ публик, Бога ради не въ публик) — совершилось немало переворотовъ вкусовъ и мннiй. Вдь напримръ, вы все таки теперь никого изъ серьозно-читающихъ людей не уврите, ни въ тхъ нелпостяхъ насчотъ славянофильства, которыя пренаивно печатались въ конц сороковыхъ и даже въ первой половин пятидесятыхъ годовъ… вдь уже теорiи хоть бы родоваго быта что ли, еслибъ они вздумали появиться теперь заднимъ числомъ, встрчены были бы общимъ смхомъ, — вдь тоже — въ области литературы — немыслимы больше скучныя, хоть и талантливыя ‘полежанiя’ Обломова, и тмъ мене еще мыслимы скучные и уже совершенно безталанные романы г-жи Евгенiи Туръ… Ну, будемъ надяться — что черезъ какихъ нибудь пять-шесть лтъ, также смшны какъ теорiи родоваго быта, какъ возведенiя въ боги птуха, кочерги и ухвата, совершонные нкогда во славу все того же родоваго быта г. Аанасьевымъ — будутъ фантазiи хохломановъ, отыскивающихъ въ Новгород Малороссiи, вакхическiй бредъ ‘поморныхъ’ историковъ о раскол и проч. — будутъ такъ же немыслимы не только повсти г. Леона Бранди, но даже и самый прототипъ ихъ — знаменитая эпопея о блой Арапiи.

А покамстъ, покамстъ — мы займемся работою чисто отрицательною. Отрицанiе ужъ вопервыхъ тмъ хорошо и выгодно что съ нимъ всегда вс согласны, а во вторыхъ и то, что оно никогда смшно быть не можетъ. Надъ первымъ, кто сказалъ напримръ, что Гоголь — одинъ изъ величайшихъ художниковъ (это былъ Блинскiй) смялись, да еще какъ! Надъ первымъ же, кто произвелъ Пушкина въ поэты ‘побрякушекъ’ — смяться не посмли. Размышленiе мосекъ Крылова:

Ай, Моська! Знать она сильна

Коль лаетъ на слона.

постоянно руководитъ ‘публику’. Мн замтятъ можетъ быть, что не всегда же такъ, — что напримръ рецензентомъ хриплаго ‘Голоса’, поставившимъ сухую и довольно-между нами сказать-пошлую компиляцiю г. Галахова, извстную подъ именемъ исторiи русской словесности, — на ряду съ исторiей Карамзина — не смялись же — что вотъ дескать и похвалить черезъ мру (‘хвать друга камнемъ въ лобъ’) можно иногда совершенно безопасно для собственной чести и личности. То-то что иногда, надобно знать это: иногда, — надобно, главное, совтъ Тредьяковскаго хорошо помнить:

Держись черни,

А знай штуку.

А штука то вся въ томъ, что достойный рецензентъ ‘падая до ногъ’ передъ компиляцiей г. Галахова — намренно игнорировалъ честный трудъ, трудъ цлой жизни покойнаго Шевырева и очень хорошо понималъ пользу такого игнорированiя въ настоящее время. Ну, а что тамъ въ будущемъ… Вс мщане, какъ вамъ извстно, говорятъ: aprХs moi le deluge!..

Во всякомъ случа, отрицанiе выгодно и безопасно. Это не подлежитъ никакому сомннiю. Послдуемъ же и мы духу времени, займемся отрицанiемъ…

Но прежде чмъ примемся за какую либо изъ будущихъ литературныхъ жертвъ такого выгоднаго и безопаснаго занятiя, — авторъ этой статьи долженъ разсказать обстоятельство, подавшее ему первый поводъ къ сомннiю въ назначенiи положительной критической дятельности въ наше время.

Послднее явленiе, занесенное подъ старую рубрику ‘явленiй незамченныхъ нашею критикою’ была дятельность одного изъ самыхъ яркихъ и своеобразныхъ талантовъ современной литературы, графа Л. Толстаго. Статьи о немъ не имли конечно никакихъ претензiй учить его или указывать ему его литературный путь — претензiй вообще не свойственныхъ органической критик, хотя соблазниться нкоторымъ учительствомъ было очень легко. Посл ‘Семейнаго счастiя’ Л. Толстой замолкъ довольно надолго какъ художникъ, — ударился даже въ ‘полезную’ педагогическую дятельность, которая и выразилась въ изданiи ‘Ясной Поляны’. Этою педагогическою дятельностiю могъ онъ обмануть разв однихъ теоретиковъ. Для насъ она была только органически необходимымъ исходомъ крайне своеобразнаго и даже капризнаго таланта, который запутался въ анализ до психическихъ ‘чортиковъ’ — до ‘Альберта’ и ‘Трехъ смертей’ и ‘Люцерна’, до неврiя въ жизнь человка въ обществ, въ цивилизацiю, и до пантеизма по рефлексiи. Насъ не удивило бы нисколько, если бы Л. Толстой выпустилъ въ свтъ нчто въ род ‘Эмиля’ Руссо или даже его contrat social, и въ его крайне интересныхъ, оригинально умныхъ и парадоксально капризныхъ статьяхъ въ ‘Ясной Полян’ — намъ чуялось не безъ основанiй только продолженiе психическаго момента, выразившагося въ его послднихъ до того времени произведенiяхъ.

Разсмотрнiе этого момента завело бы насъ слишкомъ далеко въ сторону — и мы оставимъ его опять таки до будущаго времени. Дло въ томъ, что художникъ, т. е. выразитель жизни съ ея стремленiями и типами, въ Л. Толстомъ — какъ въ талант настоящемъ, а не эфемерномъ взялъ все таки верхъ надъ аналитикомъ, и хотя мiросозерцанiе его нисколько не расширилось, но мы вновь имли наслажденiе любоваться его мастерствомъ художественнымъ и въ ‘Казакахъ’ и въ ‘Поликушк’. Мастерство все тоже что и въ прежнихъ его произведенiяхъ: тонкость анализа и чутье человческой натуры все т же — краски такiя же (припомните — ну, хоть ночь — когда удавленникъ Поликушка смирно и смиренно виситъ себ на чердак, а вс живые въ дом ходятъ подъ какимъ-то зловщимъ вянiяемъ). Однимъ словомъ — качества таланта все т же что и были. Пожалуй что и движенiя впередъ нтъ, — ни въ основномъ мотив творчества, ибо герой ‘Казаковъ’ — близкая родня и Нехлюдову и другимъ лицамъ, съ которыми, какъ съ основными мотивами анализа, привыкли мы встрчаться въ литературной дятельности писателя, — да ужь за то нтъ и шага назадъ. Ну, — да вдь двигаются все впередъ и впередъ, осмысливаютъ все ясне и ясне окружающую жизнь только таланты генiальные, таланты съ такимъ своимъ словомъ, которое вмст съ тмъ есть и слово цлаго перiода, развитiя цлаго цикла… Бываетъ притомъ въ другихъ такое насильственное движенiе впередъ, которое хуже всякихъ шаговъ назадъ. Какъ примется иногда непрошенный — то просвтитель осмысливать жизнь въ ея напряжонные моменты, хотя напримръ Писемскiй въ своемъ ‘Взбаламученномъ мор’, — результаты дла взятаго не посиламъ человкомъ, хоть и въ высшей степени талантливымъ, но не генiальнымъ, окажутся дiаметрально противоположны задачамъ, которыя имлись имъ въ виду.

Это чувство дiаметральной противоположности задачъ, поставляемыхъ себ писателями, съ результатами, производимыми ихъ продуктами, — испытываешь какъ-то особенно часто въ настоящую минуту. Благодаря опять все тому же, уже названному нами свойству нашей скоросплой отзывчивости — мы не даемъ даже и разнымъ ‘маревамъ’ окружающей насъ жизни устояться въ какiе нибудь опредленныя — не то что ужь типическiя, а просто опредленныя, распознаваемыя очертанiя, — а бухъ ихъ прямо на бумагу, съ безцеремонною беззастнчивостью суздальскаго живописанiя… Ну и выходитъ всегда какъ то такъ, что серьезно мыслящiй человкъ — читая нашихъ ‘красныхъ’ — становится на сторон реакцiонеровъ, а читая нашихъ реакцiонеровъ — обращается въ совершеннйшаго скептика, въ отношенiи какъ къ той, такъ и къ другой сторон. Результаты конечно полезные, — но согласитесь же, что дiаметрально противоположные задачамъ писателей.

И такъ, только порадоваться въ сущности за Толстого можно было, что не длая насильственныхъ шаговъ впередъ, онъ остался тмъ же, чмъ былъ, — глубокимъ, хоть и капризнымъ, но слишкомъ тонкимъ и вмст яркимъ живописцемъ жизни. Притомъ же — такъ нова и свтла полоса жизни, изображенная имъ въ ‘Казакахъ’, такъ врна его рука и колоритна кисть въ ея изображенiи, такъ артистически-могущественно схвачены ея типы — что, какъ говорится, читаешь и не начитаешься…

Ну-съ, нашолся однако журналъ и нашолся писатель — оба крайне недовольные творчествомъ художника, даже нкоторымъ образомъ обидвшiеся на это простое, крпкое, безпритязательное творчество.

И притомъ не въ лагер ‘Теоретиковъ’ — нтъ! — ‘Тушинскiй станъ’, какъ зоветъ ихъ въ шутку одинъ нашъ прiятель, видящiй въ нашемъ теперешнемъ умственномъ, нравственномъ и литературномъ процес повторенiе старой эпохи, — смолчалъ — потому собственно, что какое ему дло до художества?

Журналъ, недовольный творчествомъ Толстого — читатель можетъ быть уже угадалъ. Старая руина сороковыхъ годовъ, храмъ покинутый давно уже духомъ, нкогда его одушевлявшимъ, и давно уже живущiй только гальванически, несчастный органъ никому — тмъ паче самому ему, невдомаго направленiя, — въ послднiя времена, онъ сталъ боле извстенъ подъ именами ‘старухиныхъ записокъ’ или ‘родительскихъ поминанiй’, чмъ подъ своимъ собственнымъ именемъ. Увеселялъ онъ себя съ тхъ поръ, какъ его покинулъ Блинскiй т. е. съ самаго начала сороковыхъ годовъ, сначала печатанiемъ ‘капитальныхъ статей’ о русской литератур г. Галахова и иныхъ дятелей, о которыхъ всегда невольно какъ-то повторишь злые стихи Вольтера на счетъ аббата Трюбле:

Au peu d’ esprit que le bonhomme avait,

L’ esprit d’ autrui par complement servait…

Il compilait, compilait, compilait…

Да для того чтобы угодить ‘духу времени и вкусу’ — печатанiемъ ‘птуховъ’ и ‘очаговъ’ г. Аанасьева, казавшихся ему, по извстному чутью его въ отношенiи къ духу времени, едвали не врхомъ человческой премудрости. Вообще, — отсутствiе того, что называется чутьемъ и нюхомъ, чрезвычайно замчательно и было и есть и должно быть пребудетъ въ достопочтенномъ орган: по этому отсутствiю, многiе до послдняго времени умозаключали даже объ отсутствiи у него какого либо голоса, кром способнаго издавать не членораздленные звуки въ род: ги! ги! и тому подобныхъ — и мы до сихъ поръ еще не знаемъ, насколько появленiе газеты ‘Голосъ’ разубдило этихъ многихъ. Во всякомъ случа — т несомннно, что достопочтенный органъ, если и подымалъ когда голосъ, то крайне не впопадъ.. Сначала пятидесятыхъ годовъ, онъ постоянно занимается, невиннымъ конечно, но вмст и крайне скучнымъ дломъ: тыкаетъ пальцемъ въ небо. Уставши самъ отъ капитальныхъ статей разныхъ аббатовъ Трюбле и пресытившись ‘птухами’ г. Аанасьева — онъ, отъ нечего длать принялся — съ усердiемъ и постоянствомъ достойными поистин лучшей участи, за вражду со всми живыми и свжими силами литературы, — но увы! кто-то чрезвычайно ловко окрестилъ эту вражду сразу же именемъ ‘тупой’, да тупа она оказалась и дйствительно, такъ тупа, что самъ же журналъ ругалъ — ругалъ Писемскаго, да потомъ и платилъ ему же не малыя, по всей вроятности деньги, за помщенiе его произведенiй… Не зная должно быть: ‘что длать, что начать?’ — онъ, этотъ маститый, но во что бы то ни стало хотвшiй и досел хотящiй жить Маусаиловы вка органъ — принялся за штуки блажной памяти Маяка: началъ сочинять свою литературу, въ пику той, новой и свжей, неимвшей несказаннаго счастiя ему нравиться, — ну и началъ онъ помщать по большей части такiя отребья, которыя всми другими журналами были отвергнуты, — что и до сихъ поръ съ успхомъ продолжаетъ длать. Въ немъ обрли себ прiютъ гг. Горевъ, Потхинъ junior, . Устряловъ, авторы разныхъ драмъ и повстей изъ простонароднаго быта подъ названiями: ‘Горя-доля’ ‘Лихая судьба’, и т. д. — которыя горами наносятся въ каждую редакцiю, мало мальски имющую порядочное количество подписчиковъ, и которыхъ, какъ содержанiе, такъ и форма — такъ уже казенно-общи, что редакторы и сотрудники, уполномочиваемые редакторами на просмотръ матерiаловъ, нюхаютъ въ нихъ обыкновенно только три страницы: первую, серединную и послднюю, — и за тмъ съ безжалостнымъ спокойствiемъ пишутъ карандашомъ на заглавномъ лист извстную формулу: ‘Возвр.‘ Но куда жъ имъ посл такихъ неблагопристойныхъ поступковъ разныхъ редакцiй, — куда-жъ имъ, ‘горькимъ долямъ’, дваться бднымъ, какъ не въ великодушно простирающiй къ нимъ свои объятiя прiютъ ‘Старухиныхъ записокъ’? Органъ хочетъ во что бы то ни стало существовать — и стало быть, долженъ же чмъ нибудь наполняться. Иногда впрочемъ, онъ пытался показывать и другiе признаки существованiя, кром однихъ матерiальныхъ. Въ пот лица, съ нжною материнской заботливостью курицы, высиживающей яйца — высиживалъ онъ глубокомысленые вопросы Кифа Мокiевичъ, врод: ‘Народный ли поэтъ — Пушкинъ?.. — но самъ же скоро и забывалъ свой вопросъ, принимаясь корить Островскаго за его ‘Минина’ — ненароднымъ Борисомъ Пушкина. Игривость мысли даже нкоторую пытался онъ показывать, — но и тутъ какъ то не оставляло его свойственное ему великодушiе: такъ онъ, игривости ради, и помстилъ, напримръ недавно повсть покойнаго Чернышева, въ которой нещадно и остороумно мтко продернутъ и за игру и понятiя объ искуств одинъ изъ корифеевъ Россiйской сцены, г. С**, но вслдъ затмъ великодушный журналъ въ той же книжк восплъ гимны россiйскому Леметру г. Б**, — именно потому вроятно, что Леметра даже въ провинцiяхъ не переваривали.

Ну, вотъ этотъ-то самый журналъ и обидлся крайне на послднее произведенiе графа Л. Толстаго, т. е. напечаталъ статью крайне обидвшагося на нихъ писателя.

Но еще смшне представится намъ дло, когда мы познакомимъ васъ, тоже называя по имени, съ писателемъ, ‘вломившимся въ амбицiю’ на ‘Казаковъ’ или по ихъ поводу.

Скажите прежде всего ради Бога — кому, читая эту мастерскую картину свжаго и оригинальнаго быта во всей его непосредственности, сил, красот — и почти неизбжной съ такими отличительными качествами всего типическаго въ жизни — грубости, — можетъ придти въ голову мысль, что для художника этотъ бытъ, который онъ взялъ какъ художникъ, есть нчто въ род общественнаго и нравственнаго идеала, — и кому придетъ въ голову винить художника въ обскурантизм за то, что передъ этимъ органически-сложившимся крпкимъ и яркимъ, хоть и грубымъ бытомъ — стушовывается такъ сказать герой изъ другого, совершенно дланнаго, искуственнаго, миражнаго быта, случайно пришедшiй съ нимъ, съ этимъ бытомъ въ столкновенiе… Ну, кому? скажите. Вдь такъ должно было быть, такъ непремнно должно было быть и быть иначе не могло. Никто тутъ невиноватъ, тмъ мене виноватъ авторъ. Бытъ его поразилъ своей яркостью и особенностью, бытъ самъ ложился подъ кисть и уловляя его типы во всей ихъ простот и мощи, — онъ, какъ художникъ, выполнялъ настоящую, существенную задачу художника…

Ну, вотъ авторъ статейки по поводу ‘Казаковъ’, напечатанной въ ‘Отечественныхъ запискахъ’ — обидлся, да еще какъ обидлся-то, совсмъ по женски, выражаясь цивилизацiоннымъ слогомъ — и на то, что непосредственный и непосредственно изображенный бытъ могучъ въ своей замкнутости и особенности, и на то, что герой Толстаго — весь, какъ вообще его герои, съ одной стороны искалченный морально средою пустйшей великосвтской жизни, а съ другой — подорванный вчнымъ безсодержательнымъ анализомъ, — оказался крайне несостоятеленъ въ столкновенiи съ неподорванною жизнiю. И какiя это — авторъ яровитой статейки — краснорчiя пустилъ насчотъ того, что онъ принялъ въ Толстомъ за тенденцiи къ невжеству и грубости — и какъ это онъ, посему съ здравой точки зрнiя неудобному поводу, просвщенiе отстаиваетъ — и какъ ужь онъ героя-то за пустоту его каститъ — страхъ просто… Азартъ, просто азартъ и притомъ явно азартъ женскiй, такой же неугомонный, съ какимъ во дни оны наша знаменитая писательница, г-жа Евгенiя Туръ, отстаивала свою независимость и цлость отъ злокачественныхъ, ужасныхъ и даже циническихъ покушенiй на эту цлость редакторовъ ‘Русскаго Встника’.

Всяко — бываетъ. Пришло же вотъ въ голову автору статейки — опасенiе насчотъ цивилизацiи при чтенiи повсти Толстаго, — и такъ какъ цивилизацiя давно уже принята этимъ авторомъ подъ защиту и покровительство, то и понятное, пожалуй, дло что онъ такъ и ловитъ случай защищать ее — бдную, отъ разныхъ грезящихся ему враговъ. Равно понятно кажется и то, что не имя боле подъ руками — органа цивилизацiи и ‘женскаго ума’ — покойной Русской Рчи, опекунъ цивилизацiи и бросился въ объятiя ‘Старухиныхъ Записокъ’…

Всяко — бываетъ и удивляться тутъ нечему. Но намъ, читая, яровитую статью и читая ее въ ‘Отечественныхъ запискахъ’, невольно пришло въ голову: что дескать это? Мертвые — которымъ слдуетъ ‘погребсти своя мертвецы’ принялись воевать съ живыми? Отжившiй, гальванически продолжающiй существовать органъ, — отжившiй авторъ скучнйшихъ и неодолимйшихъ, даже въ былую пору романовъ, въ род ‘Племянницы’, которую допечатать у себя всю нехватило терпнiя даже у бывалаго, совершенно безцвтнаго ‘Современника’, — заявляютъ свои права на жизнь защитою цивилизацiи отъ небывалыхъ ея враговъ и тупой враждой, къ одному изъ самыхъ яркихъ нашихъ талантовъ…

Это показалось намъ въ высшей степени комично…

Но такъ какъ долго и серьозно надъ этимъ фактомъ задумываться было нечего — и такъ какъ вмст съ тмъ въ мышленiи нтъ скачковъ — и мыслятся большею частью съ извстнымъ фактомъ или факты однородные, или прямо ему противуположные… то мы невольно остановились на отживающихъ вообще въ литератур явленiяхъ…

Мы, признаемся, пришли въ немалое удивленiе, когда начали припоминать множество такихъ явленiй еще досел упорно хотящихъ жить, вопреки законамъ природы и исторiи… и не только явленiя, т. е. факты частные, но цлыя группы явленiй, связанныхъ какимъ-то единствомъ т. е. направленiями…

И внезапная мысль озарила автора этой статьи. Хоть и не было у него никакого Ноздрева, который бы сказалъ ему, какъ тотъ Чичикову: ‘вотъ бы пища для твоего сатирическаго ума’ — хоть даже сатирическаго склада не признаетъ онъ въ своемъ ум, — но ему невольно припомнились остроумные стихи Адамантова на погребенiе ‘Русской рчи’ въ которыхъ онъ — т. е. вашъ покорнйшiй слуга

Взоръ вперяя изступленный

Въ сроватый небосклонъ

и обуреваемый пиическимъ азартомъ служенiя ‘демоническимъ началамъ’, представленъ въ вид нкоего врана, кидающагося на трупы:

И съ усердiемъ немалымъ

За паденьями слжу…

Ну что жъ? — слдить за паденьями — такъ слдить за паденьями… И то задача.

Задача во всякомъ случа, какъ уже сказано — гораздо боле безопасная, чмъ стремленiе отмчать незамченное нашей критикой — и даже, могущая расчитывать на гораздо бльшее сочувствiе.

Мало ли вокругъ васъ ихъ, этихъ такихъ покойниковъ, по временамъ силящихся: ‘Vydac znak zycia’ по выраженiю поэта — и направленiй, когда-то нужныхъ, но совершившихъ, въ большiй или меньшiй срокъ свое дло, и направленiй вовсе никогда не нужныхъ, и талантовъ, сказавшихся разъ и потомъ безплодно повторяющихся — какъ напримръ г. Гончаровъ, и талантовъ, которые считались за что то, когда была мода на извстный жанръ, ими себ присвоенный во владнiе и оказавшихся чмъ-то весьма малымъ по прошествiи моды, какъ г. Григоровичъ, — и борзописателей или борзописательницъ въ род г-жи Евгенiи Туръ, печатавшихся нкогда журналами, потомучто нечего было печатать — а на безрыбьи и ракъ рыба — и умныхъ, весьма честныхъ писателей, врод автора множества романовъ В. Крестовскаго (не поэта), доказывающихъ постоянно своею дятельностью, что одного ума и одной честности весьма недостаточно для прочной литературной жизни, и дйствительныхъ, но совсмъ замершихъ въ маленькой раковинк лириковъ, однообразно тянущихъ одну и ту же, данную имъ природой ноту, и сильныхъ талантовъ уродливыхъ, талантовъ дикихъ, такъ сказать пополамъ съ дичью — какъ напримръ г. Дрiанскiй, авторъ ‘Квартета’ ‘Записокъ Мелкотравчатаго’, — въ которомъ фонду несравненно больше, чмъ въ хваленыхъ когда-то талантахъ въ род г. Григоровича, — но фондъ этотъ, эта руда — вслдствiе обстоятельствъ — такъ и остались въ неразработанномъ вид…

Вс эти покойники ужасно не хотятъ умереть, и при всякомъ удобномъ случа заявляютъ, хотя тщетно, свои права на жизнь. И нкоторые изъ нихъ — какъ лирики, заглохшiе въ своей раковинк — и уродливые таланты, пожалуй и правы… но что жъ длать?

Спящiй въ гроб мирно спи!

Жизнью пользуйся живущiй!

_______

Д. В. ГРИГОРОВИЧЬ.

Два генерала. Эпизодъ изъ романа. (Русск. Встникъ 1864 г.)

Скажите намъ прежде всего, читатель, какого рода представленiе соединяете вы умственно съ именемъ Д. В. Григоровича, т. е. какого рода и качества писатель является, — говоря словами Гамлета — ‘передъ очами души вашей’, — когда, вы и сами встртите гд нибудь эту подпись и произнесете это имя, или кто нибудь другой произнесетъ имя или прочтетъ передъ вами подпись?.. Ну, вотъ напримръ — произнесутъ передъ вами имя Островскаго, и конечно въ ум вашемъ пробуждается — или идея о творц русскаго народнаго театра, если вы простой и только здраво читающiй человкъ, — или по крайности идеи о ‘темномъ царств’ — если вы нигилистъ, имя Тургенева — и передъ вами возникаетъ, хотя и непластически опредленный, но очерчонный достаточнымъ контуромъ обликъ писателя, отражавшаго сочувственно и высоко-поэтически различныя впечатлнiя, которыя переживались вами и вашими предшественниками, имя Некрасова — нечего и говорить, что съ этимъ именемъ очерчивается очень оригинальная поэтическая физiономiя… ну какое хотите имя, хоть имя г-жи Евгенiи Туръ — и вамъ рисуется родъ, въ которомъ она — выражаясь тонкимъ языкомъ Осрика ‘превосходствуетъ’ — именно родъ литературнаго толченiя воды въ ступ, хоть В. Крестовскаго поэта — и сей часъ вамъ кидаются игривые ‘испанскiе мотивы’ — хоть В. Крестовскаго-романиста — и вамъ напоминаются цлые томы весьма удобно читавшагося резонерства. Однимъ словомъ, какая нибудь да есть физiономiя у всякаго писавшаго и пишущаго человка, какой нибудь да есть родъ, въ которомъ онъ ‘превосходствуетъ’ — отъ первостепенныхъ талантовъ, которыми мы начали, до порченныхъ талантовъ, золотыхъ посредственностей и бездарностей, которыми…’ Но ‘пусть’ какъ говоритъ Гамлетъ, ‘окончанiе рчи явится само собою… Слдовательно, мы имемъ полное право спросить васъ, какого рода литературное представленiе соединяется у васъ умственно съ именемъ Д. В. Григоровича? И тмъ паче имемъ мы на это право, что нкогда — не боле даже лтъ восемь-семь тому назадъ, это имя красовалось на обертк ‘Современника’ наряду съ именемъ такого безпорно высокаго художника, какъ Островскiй, такого безспорно-же, яркаго самобытно колоритнаго и сильнаго таланта какъ Л. Толстой — красовалось, такъ сказать, въ исключительную похвальбу нкую — что вотъ-де, только у насъ и будетъ такое диво, какъ Д. В. Григоровичь.

Вы можетъ быть ждете посл такого вопроса, что мы вдругъ объявимъ Д. В. Григоровича писателемъ безъ опредленной физiономiи, безъ рода дятельности, въ которомъ бы онъ ‘превосходствовалъ’ — и конечно тотчасъ же вооружитесь на насъ. ‘Какъ дескать, — скажете вы — безъ физiономiи? Д. В. Григоровичь — писатель изъ народнаго быта, и въ этомъ род дятельности превосходствовалъ, Д. В. Григоровичь въ нкоторомъ род даже писатель-гражданинъ, писатель-дятель, съ заслугами въ великомъ вопрос крестьянскаго дла!.. Разуврьтесь пожалуйста! мы и не думаемъ говорить что Д. В. Григоровичь не иметъ литературной физiономiи, чтобы за нимъ не было рода, въ которомъ бы онъ ‘превосходствовалъ’ — чтобы мы ставили его на одну доску съ абсолютными безцвтностями врод.. ну, положимъ хоть г. Гербеля, который вопреки извстному литературному соннику, — изрекшему, что ‘видть во сн г. Гербеля — ничего не значитъ’ — грезится многимъ и въ томъ числ пишущему эту статью по крайности хоть въ вид воинственнаго Пиндара, воспвающаго пснь своимъ погибшимъ, живущимъ и начинающимъ жить сотоварищамъ… Разуврьтесь слдовательно. Не для того предложили мы вамъ вопросъ о физiономiи г. Григоровича, и не имете вы права какъ Лазарь Подхалюзинъ сказать: ‘вы можетъ быть на счотъ физiономiи сумлваетесь?’ Для того напротивъ предложили мы вамъ такой вопросъ, чтобы сейчасъ же вызвать со стороны вашей ршительный отвтъ, именно такой, какой мы и вложили вамъ въ уста, т. е. что Д. В. Григоровичь писатель изъ народнаго быта и что въ этомъ род литературной дятельности онъ……… Ну однако какъ поставить правильно:

1) превосходствовалъ?

2) превосходствуетъ? — или

3) превосходствовалъ и превосходствуетъ?..

Прибгая опять къ рекомендуемому Посошковымъ ‘народосовтiю’ — и полагая твердо, что ‘мiръ’ въ своихъ ршенiяхъ всегда справедливъ (хоть Ахиллесъ-Рой г-жи Кохановской и поправляетъ его ршенiя своимъ авторитетомъ, ну да на то онъ Рой-Ахиллесъ, богатырь и помщикъ), мы съ твердой увренностью — изъ трехъ предложенныхъ нами формулъ выбираемъ формулу прошедшаго времени — ибо, не скажете же вы, что теперь, когда писателей, и притомъ чрезвычайно талантливыхъ изъ народнаго быта — расплодилось столь же много, какъ грибовъ въ дождливое время и что ршительно становишься втупикъ, которому изъ нихъ отдать предпочтенiе: г. ли Слпцову передъ г. Н. Успенскимъ или на оборотъ, — г. ли Н. Успенскому передъ г. Г. Успенскимъ, г. ли Левитову передъ всми — не скажете же вы, что Д. В. Григоровичь ‘превосходствуетъ’ въ этомъ род литературной дятельности. Вдь вы знаете очень хорошо, такъ же хорошо какъ и мы, насколько дале впередъ ушли отъ Д. В. Григоровича вс эти, поименованные нами талантливые писатели — и въ знанiи и въ изображенiи быта, и въ полнот этого знанiя и въ свобод изображенiя. Стало быть, мы по невол и должны остановиться на формул: Д. В. Григоровичь превосходствовалъ нкогда какъ писатель изъ народнаго быта‘. Это будетъ и врно и правильно и съ мiромъ согласно…

Когда же и долго ли было это — нкогда? воспослдуетъ сейчасъ съ нашей стороны вторичный вопросъ — и мы опять сами отвтимъ на него — за васъ читатели, какъ читавшiе Д. В. Григоровича, такъ и нечитавшiе его…

Это нкогда — правду сказать было очень недолго, а именно съ 1847 года, когда начался Современникъ и напечатался въ немъ знаменитый ‘Антонъ Горемыка’ до 1859 года включительно, когда на обертк того же Современника воскрасовалось исключительное участiе Д. В. Григоровича, ‘яко дива какова’. Двнадцать лтъ и нсколько мсяцевъ было всего такое ‘превосходствованiе’ Д. В. Григоровича въ род народнаго бытописанiя. Весьма не много — но увы! и изъ этого немногаго надобно вычесть покрайней мр лтъ шесть, въ которыя Д. В. Григоровичь позналъ себ соперниковъ на семъ поприщ — лтъ шесть, въ которыя слава его жила боле прошедшими, чмъ настоящими доблестями. Ибо — тоже кажется дло уже ршонное, что когда явился г. Потхинъ (т. е. г. Потхинъ А. ибо о г. Потхин Н. въ статьяхъ литературныхъ говорить вообще не принято) — Д. В. Григоровичь съ его народнымъ бытописанiемъ, былъ, не говоримъ затемненъ, а просто стушованъ новымъ бытописателемъ — хотя и борзописцемъ, но безспорно даровитымъ борзописцемъ, хотя и грубымъ маляромъ но безпорно маляромъ съ натуры, хотя слдовательно не художникомъ, но за то полнымъ хозяиномъ въ томъ быту, въ которомъ Д. В. Григоровичь былъ зазжимъ любознательнымъ гостемъ иностранцемъ, — свободнымъ обладателемъ той рчи, которую Д. В. Григоровичь видимымъ образомъ записывалъ въ свою livre de voyage… Что же сталось со славою Д. В. Григоровича какъ писателя изъ народнаго быта, когда появились истинно-художественные разсказы въ этомъ род Писемскаго: ‘Питерщикъ’ ‘плотничья артель?..’ Что же сталось потомъ еще съ этою, боле чмъ сомнительною славою, когда одинъ за другимъ начали появляться писатели молодые, врод выше нами упомянутыхъ…

Д. В. Григоровичь вроятно и самъ увидалъ непрочность своей славы — и съ горя принялся за прежнiй родъ свой, въ которомъ онъ вовсе не ‘превосходствовалъ’ особенно, въ которомъ по крайней мр не признавался ‘превосходствующимъ’, за родъ фельетонныхъ романовъ и расказовъ изъ петербургской или провинцiальной жизни… Однимъ изъ нихъ, печатавшимся долго въ Отечественныхъ Запискахъ и истощившимъ терпнiе читателей до того, что авторъ и журналъ не дали ему даже окончиться, — онъ скандализировался несравненно боле, чмъ выведенный тамъ какой то провинцiальный авторъ ‘непризнанной индйки’, — затмъ Д. В. Григоровичь началъ передавать публик свои путешествiя и вообще посл ‘рыбаковъ’ и ‘переселенцевъ’, утомившихъ читателей не мене упомянутого романа изъ провинцiальной жизни, — исчезъ окончательно съ поприща народнаго бытописанiя.

Стало быть въ сущности, настоящаго литературнаго житiя его, какъ народнаго бытописателя, — было три года и нсколько мсяцевъ, отъ напечатанiя повсти ‘Антонъ Горемыка’ до появленiя первой повсти г. А. Потхина.

Теперь мы должны читателямъ, читавшимъ сочиненiя Д. В. Григоровича, сдлать другой вопросъ: хватитъ ли въ нихъ силъ, героической ршимости, прочесть вторично, не говоримъ уже — ‘рыбаковъ’ или ‘переселенцевъ’ — ибо было-бы крайне безжалостно вызывать на вторичное прочтенiе этихъ длинныхъ и скучныхъ компиляцiй всякой всячины изъ народнаго быта, попавшихъ въ записную книжку туриста, компиляцiй, разбавленныхъ притомъ дешовою и приторною сентиментальностiю — но даже, сравнительно боле краткую, но все таки ужасно длинную элегiю объ украденной пгой кобыл т. е. знаменитаго ‘Антона Горемыки?’

Едва ли найдутся въ этомъ дл много храбрыхъ — а тхъ, въ которыхъ станетъ энергiя — мы не поздравляемъ. Перечитывая по обязанности вс бытописанiя Д. В. Григоровича, мы лично скучали невыносимо, и притомъ совершенно безплодно.

Въ отношенiи Д. В. Григоровича мы доходили, при перечитыванiи его ‘сочиненiй’ изъ народнаго быта, при порк его отличительной физiономiи до того, что чуть не говорили съ Самсономъ Силычемъ Большовымъ — ‘ну ее физiономiю!’ — при оцнк его рановременно скончавшейся славы мы доходили до печальнаго убжденiя, что слава эта была не что иное какъ пуфъ, порожденный на эфемерное существованiе прихотливою модою… И мы уврены, къ сожалнiю, что это не наше только личное мннiе а мннiе всякаго, кто задастъ себ трудъ поврить свои бывалыя впечатлнiя — и при томъ мннiе, основанное на необоримыхъ данныхъ…

Найдется ли въ наше время кто нибудь, кто станетъ утверждать что Д. В. Григоровичь воспроизвелъ какiе либо типы изъ народнаго быта?

Найдется ли кто нибудь, кто мозаически-складную рчь Д. В. Григоровича, — чудню и наборную этимологически и несвободную синтаксически, сочтетъ за народную?

Найдется ли наконецъ кто нибудь, кто наивно повторитъ, что Д. В. Григоровичь серьозно а не по прихоти и не по мод удостоивалъ заниматься народнымъ бытомъ?

На вс таковые вопросы — можно не колеблясь дать отрицательные отвты, изъ чего выходитъ конечно результатъ крайне не утшительный — а именно: съ именемъ Д. В. Григоровича, для всякаго читателя соединяется представленiе о писател, ‘превосходствовавшемъ’ въ изображенiяхъ народнаго быта, — а какъ о таковомъ, о немъ — отлагая въ сторону галантерейность обращенiя — говорить въ настоящее время не стоитъ, да и сказать-то, кром сказаннаго, нечего. Не разсказывать же содержанiя почившихъ въ мир его произведенiй, не выписывать же, съ подчоркиванiями разныхъ мстъ для доказательства, что онъ не свободный хозяинъ народной рчи, все это — будетъ только пересыпаньемъ изъ пустого въ порожнее, уже и потому только, что все это всякому безъ нашихъ указанiй извстно.

Но мы смло дали отрицательный отвтъ и на третiй, поставленный нами вопросъ, вопросъ о серьезности отношенiй Д. В. Григоровича къ народному быту — и на счотъ этого обязаны конечно объясниться нсколько поподробне.

Есть писатели, которые не длали народный бытъ (въ такомъ смысл крестьянскаго быта) исключительнымъ предметомъ своей литературной дятельности: Пушкинъ, С. Аксаковъ, Островскiй, . Достоевскiй, Тургеневъ, Писемскiй, Л. Толстой — въ которыхъ глубокаго сочувствiя какъ къ народу вообще, такъ и къ крестьянству въ особенности — а равно и глубокаго же пониманiя народности, какъ въ обширномъ такъ и въ тсномъ смысл — заподозрить нельзя, ибо везд гд они касались типовъ народнаго въ тсномъ смысл быта, — они изображали ихъ какъ истинные мастера — въ лтописи-ли села Горохина, въ запискахъ-ли Охотника, въ Мертвомъ-ли дом, въ Плотничьей-ли артели, въ Севастопольскихъ-ли воспоминанiяхъ. Потому они органически длали органическое дло — уловляли типы и выраженiе въ нихъ нацiональной индивидуальности, — не сочиняя въ себ сочувствiй вообще и не ограничивая насильственно сочиненныхъ сочувствiй какою либо стороною нацiональнаго быта: они ‘не брали на откупъ народныхъ слезъ’, а съ равною любовью относились ко всему народу и ко всему въ народ.

Появились въ наше время и другiе писатели, (это отчасти — такъ названная недавно какъ-то въ Современник — ‘Новая литература’), которые спецiально обратили свою литературную дятельность на народный бытъ въ тсномъ смысл, по той простой причин, что только его и знаютъ. И благо имъ, и хорошо они длаютъ, что пишутъ только о томъ, что знаютъ — лишь бы только: 1) въ угоду разнымъ теорiямъ они не гнули хорошо знакомыхъ имъ явленiй этаго быта подъ мрку ‘блой Арапiи’. 2) Не длали изъ этого ремесла — ибо такимъ образомъ они вс могутъ истощиться, какъ истощился одинъ изъ даровитйшихъ у нихъ, г. Н. Успенскiй, доведшiй цховую работу до разсказовъ о ни чемъ, 3) не лзли бы вопреки своимъ симпатiямъ, въ угоду газетчикамъ и журналистамъ, въ сатирическую и отрицательную манеру, какъ даровитйшiй изо всхъ этихъ, г. Левитовъ, а равно и не писали бы какъ онъ въ послднее время, ради приумноженiя печатныхъ строчекъ. Во всякомъ случа, вс эти господа произошли въ литератур органически и длаютъ органическое, хотя узко-спецiальное дло, и уже сами будутъ виноваты, если погубятъ съ себ живыя органическiя начала ради теорiй или ради счота печатныхъ строчекъ. Одна бда, которая съ ‘этой новой литературой’, можетъ приключиться — это то, что она скоро набьетъ оскомину.

Есть еще писатели, — не у насъ впрочемъ, а на запад, которыхъ или душа страшно наболла отъ всякихъ общественныхъ вопросовъ, отъ благъ и язвъ цивилизацiи, ими на себ до полнйшаго пресыщенiя изношенныхъ (какъ напримръ Зандъ и Ламартинъ) — или особенно-идиллически построенные отъ рожденiя, какъ Ауэрбахъ напримръ, — которые во что бы то ни стало, хотятъ простоты, ‘непосредственности’ и стародавнiя отраженiя XVIII вка, отъ ‘природы’ переносятъ ‘по духу времени и вкусу на простонародье’. Они, обыкновенно въ такомъ случа или губятъ какъ Зандъ, свои высокiя дарованiя въ сочиненiи идеальныхъ ‘пейзанчиковъ’, или изуродованныхъ Пьеровъ Гюгененовъ, — или пишутъ какъ Ламартинъ сантиментально-напыщенную ерундищу, въ род Le tailleur de pierre de saint Point… Что же касается до нмца Ауербаха — то онъ, лтъ семдесятъ назадъ, по идиллическимъ своимъ наклонностямъ, былъ бы непремнно Августомъ фонъ Лафонтеномъ, и написалъ бы ‘Природу и любовь’. Вообще это таже страсть къ ‘дикимъ’ XVIII вка, только не та страсть къ нимъ, какъ къ типамъ, какую питалъ художникъ Куперъ. Поршаетъ эту тоже ‘новую литературу’ обыкновенно великiй поэтъ въ род Гюго, который создавая великую эпопею о Францiи новой, какъ нкогда создалъ — едвали въ художественномъ отношенiи не высшую — эпопею о Францiи средневковой, — уловляетъ какъ художникъ типы нацiональности вообще, относясь съ равною художественною и человческою любовью и къ гамену Гаврошу и къ старому буржуа, дядюшк Марьюса — равно мастерски изображая эпопею баррикадъ и буржуазныя подробности Марьюсовой свадьбы. Потому, это поэтъ настоящiй, органическiй продуктъ своей нацiи, могучiй носитель всей нацiональной индивидуальности.

Есть наконецъ писатели, одаренные извстной, но не особенно яркой степенью наблюдательности и легкой — боле обезъянной чмъ человческой воспрiимчивостью, — которымъ писать хочется потому, что и способность-то нкоторая есть, и славы то хочется, да и выгоды не малыя писательство представляетъ, а писать-то нечего. Писать человкъ можетъ только о человк — а о человк у насъ крайне-сбивчивое и мизерное понятiе. Въ области живописи, такiе способные субъекты склонны очень къ ландшафтному роду, да не къ тому, въ которомъ есть мрачная или свтлая поэзiя, вносимая въ природу человческимъ духомъ, а такъ, просто къ ландшафтному роду, или къ изображенiю сценочекъ съ натурки, — но дло въ томъ, что у нихъ идеала нтъ и даже смутнаго представленiя объ идеал нтъ: въ избранной сцен какой нибудь, они видятъ только возможность эффектно расположить фигурки… въ ландшафтахъ они тоже пожалуй человческую фигурку влпятъ, но тоже ради эффекта и притомъ самаго мизернаго рода. Въ литератур — они преимущественно на чудне на что нибудь надются — и нкоторые изъ нихъ съ немалымъ успхомъ цлую жизнь до старости разные чудные анекдоты разсказываютъ. Отношенiе же ихъ къ этому чудн&#242,му бываетъ adlibitum, каковъ втеръ подуетъ, симпатическое или отрицательное. Потому — имъ это совершенно все равно. Многiе изъ нихъ изображаютъ — изображаютъ идиллически и ‘со слезой’ — ces bons mougiks напримръ, да коли надостъ это публик, готовы, пожалуй, воскликнуть такимъ же голосомъ, ‘будетъ намъ цвтами убирать!’

Мы не говоримъ конечно, чтобы Д. В. Григоровичь прямо принадлежалъ къ этой послдней категорiи писателей изъ народнаго быта, — но погршимъ противъ критической совсти, если признаемъ органическiя начала за его дятельностью на этомъ поприщ.

Д. В. Григоровичь началъ свою литературную дятельность разсказами въ род шарманщиковъ — до сихъ поръ лучшаго и самаго искренняго изъ всего что написалъ онъ, началъ самымъ меленькимъ жанромъ — жанромъ одинаково мелкимъ съ тмъ напримръ, которому отдался въ наше время г. Генслеръ — и если и не превосходствовалъ, въ этомъ жанр — ибо у него нтъ той оригинальности и колоритности маленькаго таланта, которыя даны г. Генслеру — то все таки былъ бы по сiе время весьма сноснымъ и удобочитаемымъ писателемъ жанристомъ. Обладая извстной степенью воспрiимчивости, или лучше сказать переимчивости, свойственной вышеозначенной нами пород, онъ могъ бы дагеротипно врно — разумется безъ особенной глубины — передавать разныя сценки съ натуры. Разумется такъ же, что ему слдовало прежде всего избгать какой либо претензiи на какую либо серьезную мысль и на какое либо серьезное чувство: — какъ подобная претензiя проглянула разъ въ одномъ изъ первоначальныхъ его разсказовъ въ ‘Неудавшейся жизни’ — такъ и обличила несостоятельность автора по части самобытности, это были въ сущности нсколько строкъ Гоголевскаго ‘портрета’, да его же дв страницы, о петербургскихъ художникахъ изъ ‘Невскаго проспекта’ разведенныя въ мутной вод сантиментализма, да приправленныя паосомъ художническихъ драмъ г. Кукольника и нелпйшими, безгранично узкими взглядами на искуство. Во всякомъ случа, Д. В. Григоровичь и самъ бы, какъ писатель обладающiй отзывчивостью на требованiя минуты — не пошолъ бы дале въ этомъ скучномъ род и остановился бы на такъ называемыхъ тогда, и бывшихъ въ ходу, — физiологическихъ очеркахъ разныхъ чудныхъ сторонъ петербургскаго быта, именно на петербургскомъ быт — какъ мы постараемся доказать реактически — и слдовало бы ему остановиться, потому что чудныя стороны этого быта доступны поверхностной воспрiимчивости и могутъ быть записываемы въ памятную книжку любознательнаго наблюдателя, не требуя хозяйскаго и свободнаго собою распоряженiя — какъ сами неимющiе въ себ органически глубокихъ, типически нацiональныхъ свойствъ.

На бду случилось вотъ какое обстоятельство. Д. В. Григоровичь началъ свою дятельность во второй половин сороковыхъ годовъ, въ эпоху — когда анализъ различныхъ тонкихъ и глубокихъ чувствованiй, создавшихся по иноземнымъ выкройкамъ героевъ и героинь нашего времени, понадолъ уже достаточно, когда уже начинали понемногу сомнваться въ томъ, чтобы такъ абсолютно правы были разные Романы Петровичи (‘Послднiй визитъ’) и ‘Чистоплотныя’ Наташи (одна изъ героинь бывалыхъ, неудачно-трагическихъ разсказовъ покойнаго, даровитйшаго какъ фельетонистъ, Панаева), въ ихъ борьб съ невжественною (conditio sine qu non) и грязною (тоже conditio sine qu non) тиною уздной или губернской дйствительности — и даже въ томъ, чтобы дйствительность была кругомъ виновата противъ такой развившейся и изящной личности… Пресыщенiе вызывало реакцiю… россiйская отзывчивость не замедлила отвтить на вызовъ и съ одной стороны, въ противуположность изображенiю тонко развитыхъ личностей, явились идиллическiя или элегическiя изображенiя простого быта, — а съ другой, въ пику сухому идеализму, дошедшему до своихъ крайнихъ и даже уже смшныхъ граней — сухой прозаизмъ — полированный, чистенькiй, съ иголочки утшилъ извстную часть общества дятельностью писателя, который въ ‘Обыкновенной исторiи’ отдалъ ему, этому сухому прозаизму свой яркiй талантъ и остался врнымъ ему по гробъ своей славы въ ‘Обломов’.

Была и другая реакцiя, независимая отъ влiянiя моды, вышедшая изъ несравненно боле глубокихъ источниковъ, искренняя и чистая въ своемъ протест за униженныхъ и оскорбленныхъ — реакцiя органическая, хотя на первый разъ еще лишонная самообладанiя и обладанiя жизнiю — реакцiя ‘сентиментальнаго натурализма’, — но о ней говорить здсь не мсто, ибо дятельность писателя, о которомъ мы говоримъ теперь — не была ничмъ съ нею связана.

Д. В. Григоровичь, по роду своей воспрiимчивости обозначенной нами — поспшилъ отвтить на вызовъ духа времени и заблагоразсудилъ избрать себ въ предметъ литературныхъ занятiй ‘простой’, ‘непосредственный’ бытъ. За недостаткомъ подъ рукою ‘дикихъ’ — онъ взялъ крестьянъ.

Это далось ему вроятно очень легко при его воспрiимчивости: онъ записывалъ чуднй бытъ и чуднй языкъ шарманщиковъ, салопницъ, мелкаго чиновничества — съ большимъ успхомъ, отчего же не записывать ему и столь же чудныхъ для него, — быта и языка ‘de ces bons mougiks’. Картинки тоже онъ могъ найдти и въ этомъ чуднмъ быту, картинки даже очень эффектненькiя и въ род жалостномъ и даже пожалуй въ грацiозномъ: особенно если изобразить напримръ — ну хотя очагъ курной избы и здоровую крестьянку, освщенную огнемъ — или таковую же, пощипывающую передникъ сарафана въ разговор съ милымъ человкомъ, оно, — особенно если немножко подкрасить — будетъ и чудн и мило… а жалостнаго — нечего ужъ и говорить — не оберешься…

И дйствительно все сiе не только казалось легко, но и было на первый разъ очень легко… И отношенiе къ изображаемому быту и даже формы — все это было готовое, давалось тотчасъ же потребностями минутъ.

Жоржъ-Зандъ уже въ ‘Compagnons du tour de France’, перемнившая — отчасти по капризу огромнаго таланта, — любимыхъ своихъ героевъ тонкаго развитiя, на уврiеровъ философствующихъ ‘a la Pierre Leroux’ какъ ея Гюгененъ, — въ la Marre au Diable перешла уже прямо въ простой, непосредственный бытъ и принялась казнить его идиллическими изображенiями цивилизованное общество. Правда, что великiй талантъ ея и тутъ умлъ иногда — крпостью силы и жизненности выкупать приторность — правда, что натура могучая и живая, и при томъ одна изъ глубокихъ представительницъ нацiональности — она не имла нужды записывать чудн?е и чудню рчь въ записную книжку, а обнаруживала напротивъ чередою (какъ въ ‘Maitres sonneurs’, напримръ) глубочайшее и инстинктивное разумнiе своей народности съ ея отливами и мстностями — и хоть бы самому Мишле можно было бы признать у нея за свои — удивительныя страницы объ ‘Hommes de la Plaine’ и ‘Hommes de la montagne’ — мткiя замчанiя о типическихъ особенностяхъ Турени или другихъ областей сложной и тремя революцiями еще не амальгамированной нацiональности, правда тоже что какъ высоко даровитый художникъ, Зандъ всюду искала типовъ и возвышалась въ нихъ нердко до поэзiи… Но у насъ, на первый разъ можно было обойдтися и безъ всего этого. Было бы только съ одной стороны жалостно а съ другой чудн…

Но правда тоже и то, что въ это же самое время выступалъ съ своими ‘Записками Охотника’ высоко талантливый, симпатичный писатель, которому быть генiальнымъ мшалъ только недостатокъ силы и то, можетъ быть, что онъ, послднiй представитель тхъ ‘quelques gentilshommes, qui se sont occups de la letterature en Russie’, по словамъ одного Француза, былъ въ сущности — повторенiемъ въ слабыхъ очертанiяхъ натуры Пушкина — точно нацiональной нашей жизненной сил жаль было разстаться съ своимъ любимымъ порожденiемъ и захотлось попытаться вновь его воспроизвести… ‘Органическое порожденiе почвы и мстности Великорусской Украйны, въ которомъ такъ же по мимо его вдома сидли и разгулъ Чертопхаева и мистическiй пантеизмъ ‘Касьяна съ красивой Мечи’ — какъ въ Пушкин Блкинъ и Великорусскiй аскетизмъ (выражавшiйся и въ молодую пору стихотворенiями въ род ‘Монастырь на Казбек’ — и въ зрлую цлымъ рядомъ глубокихъ стихотворенiй), — баричь-охотникъ не имлъ нужды отмчать въ записной книжк чуднй бытъ, и чудную рчь — потому что ни бытъ ни рчь чудны ему не были. И онъ медленно, лниво, беззаботно писалъ разсказъ за разсказомъ — удивительную книгу, которая проживетъ столько же какъ сама русская литература — внося въ нее и самого себя, свое моральное разногласiе и сомннiе ‘Гамлета Щигровскаго узда’, свой болзненный и вмст добродушный юморъ, отъ котораго порою сжимается сердце и у читателя, — изображая человка, а не эффектненькiя картинки и самую природу обливая тмъ фантастическимъ мерцанiемъ, которое есть у нея тамъ, въ той сторон, и которое такъ доступно человку той стороны…

Все это такъ, все это правда, но Д. В. Григоровичь и не имлъ вроятно большихъ притязанiй, а билъ на успхъ и не ошибся.. Ему — главное, нужно было попасть въ тонъ минуты — онъ и попалъ.

Отношенiя къ избранному имъ въ ‘воздлыванiе’ предмету опредлялись сразу. Не воспроизводить многообразные типы русскаго человка, не брать его такимъ, каковъ онъ есть въ этомъ быту — было задачею Д. В. Григоровича. Такая задача потребовала-бы отъ писателя много такого, что натура его дать не могла — прежде же всего потребовала бы рисовки человка — а Д. В. Григоровичь умлъ только вставлять фигурки, съ виду похожiя на людскiя въ свои ландшафтики — умя замчать, и стало быть и отмчать только три рода вещей: чудныя, миленькiя и жалостливыя.

Минута требовала притомъ непрменно симпатическаго отношенiя къ быту ‘дикихъ’ и въ особенности паоса противъ неправаго, философски и исторически, положенiя.

Но какъ симпатiя, такъ и паос бываютъ разныхъ сортовъ — и въ особенности рзко отличаются симпатiя и паосъ врожденныя отъ таковыхъ же, сочиненныхъ искуственно.

Любить извстный бытъ, хоть бы народный напримръ, тоже можно двояко т. е. или можно любить самый бытъ, какимъ его создали жизнь и исторiя — причемъ является непремнно любовь къ его типовымъ особенностямъ, кореннымъ чертамъ и пожалуй даже къ самымъ безобразiямъ. Это — широкая любовь, для которой любимое имъ есть святыня, предметъ поученiя а не изученiя. Этою широкою любовью любилъ напримръ народъ и его бытъ Пушкинъ, отчего и создалъ онъ лтопись села ‘Горохина’, ‘Пугача’ и ‘Соломоновъ судъ’ капитанши въ ‘Капитанской дочк’, кузнеца въ ‘Дубровскомъ’. Этою любовью любитъ народъ въ его многообразныхъ типахъ Островскiй — что и доказываетъ своими многообразными типами. Другаго сорта любовь та, которая все хотла вывести изъ дикаго состоянiя ‘Ces bons et malheureux mougiks russes’, — сострадательно относясь къ ихъ ‘невжествамъ’, ‘суеврiямъ’ и проч. — сострадательно до поры, до времени, — готовая, конечно для ихъ же блага, исправлять таковыя невжества, суеврiя, закоснлости хоть какими угодно мрами…

Читали вы напримръ наивную исповдь одного изъ почтенныхъ собирателей сокровищъ народнаго быта, г. Безсонова, или таковую же и таковаго же, г. П. Рыбникова — помщенныя въ ‘Дн’, прошлаго года? Труденъ доступъ къ народу и сокровищамъ его души — любителямъ, и боится народъ своихъ любителей.

И вдь не безъ основанiя боится, должно сказать правду. Большая часть любителей — особенно въ бывалую пору — любили въ немъ или ‘пейзанчиковъ’, созданныхъ ихъ узенькимъ воображеньицемъ или коммуны и фаланстеры — столько же этому быту свойственные какъ коров сдло. На глубь его, на его, религiозную, семейную и нравственную подкладку они смотрли (нкоторые и до сего дня смотрятъ) съ высоты величiя, разв — разв что только снисходя къ ней. Съ существенными и коренными основами его, этого, крайне любимаго ими быта, они находились въ разобщенiи и мудрено ли, что они навязывали быту свои идеальчики, — не понимали его органическихъ явленiй, обходили ихъ или растолковывали вкривь и вкось и великодушно желали исправить. Ну что напримръ, съ точки зрнiя такой любви — слпые пвцы нищiе, столь любимые г. Безсоновымъ? — Шатуны — по политической экономiи — да еще въ добавокъ вредные распространители всяческихъ суеврiй и безобразiй, по ученiю блой Арапiи. — Но мало того что они шатуны и еще вредные, — они въ добавокъ еще воры и мошенники, каковыми являются они у Д. В. Григоровича въ его ‘Переселенцахъ’.

Да что Д. В. Григоровичь. Онъ — въ сущности, по натур своего талантика и по сути своего жанрика, боле былъ способенъ уморительно передразнивать, какъ нкоторые, смерть мужика напримръ, или разсказывать — какъ съ успхомъ разсказываютъ другiе — анекдоты о томъ, какъ простой народъ глупъ и какъ баб никакъ нельзя втолковать зачмъ ‘деньги жгутъ, на двор Банка’… Онъ предназначенъ былъ подмчать разныя чуднты и только ‘по духу времени’, а не ‘по вкусу’ занялся — и притомъ, занялся только нарочно, а не взаправду симпатiею и разсказами жалостными о краж пгой кобылы… Поэтъ, поэтъ настоящiй, поэтъ котораго стихъ

Ударилъ по сердцамъ невдомою силой,

поэтъ, способный возвышаться до великаго и чистаго лиризма въ поэм о Волг, Некрасовъ — и тотъ душегуба какого то взялъ въ представители сборщиковъ на церковное строенiе, — пакостную исторiю какую то привязалъ къ свадьб простаго человка съ простою женщиной, — въ великой эпох народной борьбы увидалъ только гнусную рзню какъ нчто типическое…

И нельзя иначе. Къ этому великому таланту пристало столько петербургской всякой ржавчины, что ее, какъ говорится, въ семи водахъ не отмоешь. Такъ вдь это все таки великiй талантъ, который уметъ же вставать порою до высоты и чистоты народнаго мiросозерцанiя… ну, а Д. В. Григоровичь… и не падалъ и не вставалъ, а такъ себ ‘стяжалъ мзду свою’, — имлъ эфемерный успхъ и будетъ съ него.

Съ народнымъ ‘творчествомъ’, Д. В. Григоровича мы покончили. Увы! для него въ этомъ отношенiи слишкомъ рано настало потомство!

Но есть, какъ мы сказали уже, другая сторона у Д. В. Григоровича — сторона, въ которой онъ никогда не признавался ‘превосходствующимъ’ — и которая тмъ не мене, занимаетъ по крайней мр треть полнаго собранiя его сочиненiй, — а если бы въ это полное собранiе включенъ еще былъ романъ, тянувшiйся нкогда нсколько книжекъ въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ — то пожалуй заняла бы съ половину.

Въ этой части своей дятельности Д. В. Григоровичь является просто, безъ претензiй на идеи и симпатiи, разсказчикомъ различныхъ петербургскихъ и губернскихъ сплетенъ — и, признаемся можетъ быть къ стыду нашему, что эту полосу его ‘творчества’ пересмотрли мы съ несравненно бльшимъ удовольствiемъ и съ несравненно же меньшимъ утомленiемъ чмъ ту, въ которой онъ признавался нкогда ‘превосходствующимъ’. Потому мы говоримъ: къ стыду нашему, что удовольствiе доставляемое такимъ времяпрепровожденiемъ, — въ сущности ужасно пустое и праздное удовольствiе. И это конечно не по причин предметовъ избираемыхъ для разсказовъ писателемъ — а по мелочности таланта, недостаточности глубины анализа и поверхностности или даже низменности отношенiя къ предметамъ.

Въ сущности вс эти произведенiя — слишкомъ длинныя для фельетона и слишкомъ пустыя для повстей и разсказовъ — связаны одною задачею. Везд и всюду Д. В. Григоровичь изображаетъ болзнь моральнаго лакейства, свирпствующую въ столичномъ или губернскомъ мщанств, — тоже что изображалъ покойный И. И. Панаевъ въ фельетонахъ ‘Новаго поэта’ и въ своихъ сатирическихъ разсказахъ, но Панаевъ былъ дйствительно замчательнымъ наблюдателемъ, врно, живо и не рдко даже глубоко захватывавшiй психическiя пружины мелкихъ букашекъ, которыхъ сажалъ на шпильки — и его очерки, въ особенности фельетоны ‘Новаго поэта’ имютъ досел свою игру, и — не смотря на свою легкость — будутъ имть и посл нкоторое историческое значенiе. Вдь вс эти различныя марева петербургской жизни — фешенебельный мiръ и бюрократическiй мiръ чиновничества, особеннаго, почти уже исчезнувшаго — и мiръ камелiй — все это было же — и все это схвачено на лету своей эфемерной жизни талантливымъ фельетонистомъ, который хоть и не богъ знаетъ съ какими глубокими задачами, но все таки вглядывался въ человка, уловляя явленiя этого марева… Д. В. Григоровичь просто разсказываетъ похожденiя разныхъ хлыщей, живущихъ въ Петербург, възжающихъ въ него или процвтающихъ въ провинцiяхъ, расказываетъ съ сластью и засосомъ, даже съ нкоторымъ благоговнiемъ къ г. Бондаревскому и восторгомъ отъ Клары Петровны или княжны Зинзивевой — внутренне раздляя съ господами Бондаревскими ихъ глубокое уничтожающее презрнiе къ не комъильфотности Накатовыхъ, Свистулькиныхъ и другихъ несчастныхъ лицъ, казня ихъ несчастныхъ, этихъ парiй осужденныхъ вчно стремиться къ эдему высшаго общества и никогда не достигать цли, но казня не за пошлость этого стремленiя, а именно за отсутствiе идеальнаго начала комъильфотности. Бондаревскихъ же и Слоначинскихъ конечно не можетъ коснуться ножъ анализа писателя: они расхаживаютъ въ такомъ же недосягаемомъ величiи, какъ разные великосвтскiе герои покойныхъ повстей графа Сологуба и въ мiр погибшихъ романовъ г-жи Евгенiи Туръ… Въ контрастъ имъ рисуются разные уроды разныхъ мщанскихъ сферъ.

Отъ абсолютнаго нечего длать — все это читается. Д. В. Григоровичь — надобно отдать ему справедливость — иногда забавно разсказываетъ.

Но ужъ нисколько не забавенъ эпизодъ изъ романа, который напечатанъ въ ‘Русскомъ Встник’ подъ названiемъ ‘Два генерала’. Положимъ, что онъ тутъ ‘по духу времени, и надобностямъ журнала’ перемнилъ тактику, выставилъ хлыща отца, полагающаго всю жизнь въ достодолжномъ прiем какого то важнаго родственника, и, поучающаго родителя, дльнаго и умнаго сына — польстивши такимъ образомъ молодому поколнiю — и съ другой стороны нигилистку съ прорванными чулками выставилъ — угодивши такимъ образомъ Русскому Встнику — но все это ужасно вяло и скучно, невыносимо вяло и скучно…

Увы! Увы! Увы! Sic transit gloria mundi.

Аполлонъ Григорьевъ.

ОТЖИВАЮЩIЯ

Д. В. ГРИГОРОВИЧЬ.

Читайте также: