Объективный методъ въ литературной критик.
Объективный методъ въ литературной критик.
(Валерьянъ Майковъ: ‘Критическіе опыты’. Спб., 1891).
|
|
Апокалипсисъ. |
I.
II.
III.
IV.
М. Протопоповъ.
‘Русская Мысль’, кн.XI, 1891
Объективный метод в литературной критике, Протопопов Михаил Алексеевич, Год: 1891
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Когда приходятся говорить о какихъ-нибудь чисто-литературныхъ, философско-эстетическихъ вопросахъ, почти нтъ возможности обойтись безъ ссылокъ на авторитетъ великаго родоначальника русской критики вообще и основателя утилитарно-критической школы въ частности — на авторитетъ Блинскаго. Ботъ что, почти пятьдесятъ лтъ тому назадъ, писалъ Блинскій въ частномъ письм къ своему пріятелю Боткину:
‘Для меня иностранная повсть должна быть слишкомъ хороша, чтобы я могъ читать ее безъ нкотораго усилія, особенно вначал, и трудно вообразить такую гнусную русскую, которой бы я не могъ осилить, а будь повсть русская хоть сколько-нибудь хороша, главное — сколько-нибудь дльна, я не читаю, а пожираю… Ты — сибаритъ, сластёна… теб, вишь, давай поэзіи да художества, тогда ты будешь смаковать и чмокать губами. А мн поэзіи и художественности нужно не больше, какъ настолько, чтобы повсть была истинна, т.-е. не впадала въ аллегорію или не отзывалась диссертаціею… Главное, чтобъ она вызывала вопросы, производила на общество нравственное впечатлніе. Если она достигаетъ этой цли и вовсе безъ поэзіи и творчества,— она для меня, не мене, интересна… Разумется, если повсть возбуждаетъ вопросы и производитъ нравственное впечатлніе на общество, при высокой художественности, тмъ она для меня лучше, но главное-то у меня, все-таки, въ дл, а не въ щегольств. Будь повсть хоть разхудожественна, да если въ ней нтъ дла, то я къ ней совершенно равнодушенъ… Я знаю, что сижу въ односторонности, но не хочу выходить изъ нея и жалю, и болю о тхъ, это не сидитъ въ ней’ (Пыпинъ ‘Блинскій, его жизнь и переписка’, II, стр. 312).
По существу этого отрывка, т.-е. по вопросу о тенденціозности въ искусств,— вопросу, едва ли, уже не утомившему читателей, я говорить здсь не буду. Для насъ важно и нужно отмтить пока только тотъ фактъ, что ‘односторонность’ своего направленія Блинскій прекрасно сознавалъ и, въ то же время, ‘жаллъ и боллъ’ о тхъ, кто не ‘сидлъ’ въ этой односторонности. Какъ объяснить это послднее обстоятельство? Съ отвлеченной точки зрнія, всякая односторонность есть неправда, если не какъ прямая ложь, то какъ неполная, не досказанная, не исчерпанная истина: это очевидно. Какимъ же образомъ Блинскій, этотъ самый страстный и самый неустрашимый искатель истины во всей нашей литератур, могъ сознательно довольствоваться полуистиною, и не только довольствоваться, но и жалть тхъ, кто не хотлъ или не могъ согласиться съ нимъ? Отвтъ на этотъ вопросъ читатель найдетъ гораздо пониже.
Реакціей ‘односторонности’ Блинскаго явилась другая односторонность въ вид требованія отъ литературы примирительнаго, свтлаго взгляда на явленія жизни и въ вид защиты ‘чистой художественной поэзіи’. Представителями этой односторонности явились въ нашей литератур критики Дружининъ и Анненковъ, дятельность которыхъ относится къ ‘мертвымъ’ пятидесятымъ годамъ. Анненковъ, наприм., писалъ:
‘При всякомъ появленіи замчательнаго произведенія раздаются въ публик восклицанія врод: это хорошо, но какая тутъ мысль и сколько тутъ мысли? Отыскивать причину такого упорнаго требованія мысли въ дл искусства было бы слишкомъ долго, но замтимъ, что отъ молодыхъ, начинающихъ литераторовъ общество, которое по годамъ ровесникъ литература, ждетъ преимущественно поученія, а эстетическая форма, обиліе фантазіи и красота образовъ стоятъ уже на второмъ план при оцнк произведеній. Постоянныя хлопоты о мысли, которыми занята не одна публика, но и критика, сообщаютъ педагогическій характеръ изящной литератур вообще, какъ это мы видимъ не только въ нашемъ прошломъ, но и въ нашемъ настоящемъ. Съ одной стороны, кругъ дйствія литературы отъ этого, можетъ быть, и расширяется, но съ другой — онъ утрачиваетъ большую часть самыхъ дорогихъ и существенныхъ качествъ своихъ — свжесть пониманія явленій, простодушіе во взгляд на предметы, смлость обращенія съ ними. Тамъ, гд опредляется относительное достоинство произведенія по количеству мысли и цнность его по всу и качеству идеи, тамъ рдко является близкое созерцаніе природы и характеровъ, а всегда почти философствованіе я нкоторое лукавство. Не говоримъ уже о томъ, что на основанія мысли легко битъ судьею литературнаго произведенія всякому, кто признаетъ въ себ мысли (кто же не признаетъ ихъ въ себ?), а на основанія эстетическихъ условій это тяжеле. Не говоримъ также, что по существу критикъ, ищущихъ предпочтительно мысли, вся лучшая сторона произведенія, именно его постройка, остается почти всегда безъ оцпи и опредленія, но скажемъ, что обыкновенно и не тхъ мыслей требуютъ отъ искусства, какія оно призвано и способно распространять въ своей сфер. Подъ вздохъ наблюденія за значеніемъ и внутреннимъ достоинствомъ произведенія, большею частью предъявляютъ требованія не на художническую мысль, а на мысль или философскую, или педагогическую. Съ такого рода мыслями искусство никогда имть дла не можетъ, да он же много способствуютъ и къ смшенію всхъ понятій о немъ’.
Дружининъ, съ своей стороны, высказывался не мене ршительно. Онъ говорилъ, наприм.:
‘Большая часть пишущихъ людей понимала необходимость жизни и примиренія съ жизнью, сознавала необходимость всего того, отъ чего ее отвращала новая критика, то-есть необходимость свтлаго взгляда на вещи, веселаго простодушнаго смха, необходимости беззлобнаго отношенія къ дйствительности, необходимость любящаго, симпатическаго взгляда на людей и на дла людскія. Потому-то даже годы полнаго торжества дидактической критики принесли нашему искусству вредъ скоре отрицательный, чмъ положительный. Критика сороковыхъ годовъ скоре мшала развитію писателей существующихъ, нежели содйствовала къ появленію новыхъ писателей дидактиковъ. На литераторовъ, уже составившихъ себ имя и вновь появляющихся, критика Блинскаго налагала стснительныя увы, но художниковъ, собственно ею созданныхъ, она не имла. Своихъ поэтовъ, своихъ литературныхъ адептовъ она не создала, эти послдніе, побгавшіе самое короткое время на дидактической корд, исчезали съ лица взяли и гибли вслдствіе своего собственнаго безсилія. Всюду кипли свжія молодыя силы, всюду являлось сдержанное противорчіе узкимъ дидактическимъ требованіямъ господствующей критики. Чуть замолкъ голосъ Блинскаго, чуть его поэтическое слово перестало служить самымъ непоэтическимъ изъ всхъ цлей, въ ряду русскихъ критиковъ даже не нашлось человка, желающаго продолжить дло. При всемъ уваженіи къ критик гоголевскаго періода, при всей личной симпатіи къ ея главнымъ дятелямъ, каждый поэтъ и каждый прозаикъ, воспитанный на ея теоріяхъ, почувствовалъ, что, наконецъ, пришло время отршиться отъ всей мертвенной, рутинной стороны сказанныхъ теорій’.
Какъ видите, формула противуположной ‘односторонности’ была развита достаточно обстоятельно, и если не блистала богатствомъ идей, за то не чувствовала недостатка въ терминахъ. Примирить эти дв крайности, слить въ одно органическое цлое эти дв односторонности,— это была такая задача, которая сама собою представлялась всякому посреднику, присутствовавшему при тяжб и борьб двухъ ‘односторонностей’. Здравый смыслъ и разсудокъ безпрестанно свидтельствуютъ намъ въ безчисленныхъ случаяхъ практической жизни, что ‘истина лежитъ по средин’, что изъ двухъ противниковъ всегда одинъ бываетъ немножко правъ и немножко виноватъ, точно также какъ и другой. Нельзя ли этотъ принципъ примнить и къ явленіямъ высшей категоріи, къ идеямъ, отвлеченіямъ и теоріямъ? Философія эклектизма ничего другаго и не иметъ въ своемъ основаніи, какъ именно это, столь, повидимому, простое, очевидное, удобопонятное и справедливое соображеніе.
Разумется, за такимъ примирителемъ дло не стало: онъ явился въ лиц молодаго критика конца сороковыхъ годовъ — Валерьяна Майкова. Собственно говоря, несмотря на срединное, нейтральное положеніе, которое занялъ Майковъ между враждебными литературно-критическими системами, его нельзя назвать ихъ ‘примирителемъ’. Онъ распорядился съ этими теоріями по извстному рецепту пушкинской капитанши: ‘разбери, кто правъ, кто виноватъ, да обоихъ и накажи’. Разобрать Майковъ, за своею преждевременною смертью, не усплъ, но, т.-е. выбранить и ту, и другую систему онъ съумлъ довольно хорошо, причемъ, конечно, главные удары были направлены противъ критики Блинскаго. Майковъ упрекамъ Блинскаго въ ‘бездоказательности’ его критики, въ ‘безотчетности, несообразной съ требованіями строгой логики’, и, наконецъ, въ ‘претензіи на диктаторство’. Были ли доказательны эти упреки? Огромное литературно-общественное значеніе дятельности Блинскаго выяснено теперь настолько убдительно, что защищать ее отъ нападокъ Майкова было бы странно. Но упрекъ въ ‘претензіи на диктаторство’ иметъ значеніе для характеристики писательской личности самого Майкова. Очевидно, молодой критикъ торопился заявить о своей самостоятельности, о своей независимости отъ авторитетовъ,— черта, въ большинств случаевъ, свидтельствующая не столько о большой сил, сколько о большомъ задор.
Собственная теорія Майкова состояла въ слдующемъ. Съ одной стороны, тенденція или, какъ выражался Майковъ, дидактика признается злементомъ чуждымъ и даже враждебнымъ художественности. ‘Великій художникъ, какъ бы ни былъ пристрастенъ и одностороненъ въ своемъ взгляд на вещи, все-таки, по существу своей артистической натуры, останется врнымъ дйствительности и никогда не выбьется изъ колеи возсоздаванія дйствительной жизни и пластическаго ея изображенія. Вы будете читать его произведеніе и никакъ не отгадаете его взгляда, настоящаго его мннія о той дйствительности, которую онъ вамъ изображаетъ, самый талантъ его не дастъ ему высказать этого взгляда, этого мннія, не дастъ — для того, чтобъ удержать его въ предлахъ художественности, и не позволитъ впасть въ область чистой мысли. Такимъ образомъ, умъ великаго художника или то, что называется образомъ мыслей,— сила, подавляемая въ немъ силой творчества во время процесса созданія, и чмъ сильне въ человк художественное творчество, тмъ мене возможности его мыслительной способности проявиться самостоятельно въ его произведеніяхъ’.
Все это прекрасно и подъ этимъ обими руками подписались бы чистокровные эстетики врод Боткина и Анненкова, для которыхъ такъ называемая ‘безсознательность творчества’ была простою аксіомой. Но отъ критика, начавшаго свою литературную дятельность съ упрека своимъ предшественникамъ въ бездоказательности ихъ ученій, мы вправ требовать серьезной мотивировки его положеній, въ особенности столь рискованныхъ. Почему ‘великій художникъ’ долженъ отказаться отъ помощи своей ‘мыслительной способности’? Почему онъ не можетъ имть опредленнаго взгляда на изображаемыя имъ явленія жизни и не долженъ стремиться выразить его въ своемъ произведеніи? Почему умъ художника есть ‘сила, подавляемая въ немъ силой творчества’? Почему между этими ‘силами’ невозможна гармонія, а непремнно предполагается борьба? Я могъ бы очень продолжить этотъ рядъ ‘почему’, и вс они у нашего доказательнаго критика остаются совсмъ безъ отвта. Онъ разсуждаетъ совершенно такъ, какъ разсуждала одна старуха Глба Успенскаго, по мннію которой теперь все хуже стало, чмъ прежде: ‘Отчего хуже?’ — ‘Да вотъ оттого’.— ‘Отчего же именно?’ — ‘Отъ всего’.Такой способъ разсужденія, конечно, не иметъ ничего общаго съ ‘безотчетностью, несообразной съ требованіями строгой логики’.
Но это одна сторона дла. Если бы Майковъ остался на этой почв чистой эстетики, проповдующей ‘искусство для искусства’, онъ затерялся-бы въ однообразно-срыхъ рядахъ нашихъ эстетическихъ критиковъ и никакого ‘новаго слова’ ему сказать не пришлось бы. Но, говоря добролюбовскимъ стихомъ, ‘воспвъ Гарибальр’, Майковъ ‘восплъ и Франческо’, т.-е., изгнавши ‘тенденцію’, ‘умъ’, ‘взгляды’ изъ одной литературной области, онъ великодушно предоставляетъ имъ мстечко въ другой литературной сфер. Въ этомъ собственно и заключается ‘новое слово’ Майкова. Онъ, говоря метафорически, изгоняетъ тенденцію изъ алтаря литературнаго храма, но на паперти этого храма онъ позволяетъ ей, Христаради, остаться. ‘Великіе художники’ обязаны не имть или, по крайней мр, не показывать никакихъ ‘взглядовъ’, малые художники — по терминологіи Майкова, беллетристы — могутъ имть идеи и проводить ихъ. божественныя произведенія не должны заключать въ себ никакой тенденціи, беллетристическія произведенія вправ преслдовать какую-нибудь общественную цль. Вотъ подлинныя слова Майкова:
‘Вс произведенія литературы, изящныя и ученыя, раздляются на такія, которыя пишутся безъ всякой посторонней цли, по безотчетному требованію творчества, и на такія, которыя имютъ какую-нибудь вншнюю длъ, напримръ, распространеніе въ публик какихъ-нибудь идей или даже просто доставленіе ей минутнаго удовольствія. Странно было бы спрашивать у Пушкина, съ какою цлью написалъ онъ Каменнаго гостя. Но нельзя не спросить Сю, зачмъ онъ написалъ Вчнаго жида. Пушкинъ могъ бы отвчать на первый вопросъ: ‘Д написалъ Каменнаго гостя потому, что захотлъ написать Каменною‘, и былъ бы правъ, на второй вопросъ Сю, съ своей стороны, могъ бы отвчать: ‘Я написалъ Вчною жида, чтобы возстановить общественное мнніе противъ іезуитовъ’, я также былъ бы правъ’.
Такимъ образомъ, дло устраивается ко всеобщему удовольствію: вс правы. Правъ чистый художникъ, правъ и тенденціозный беллетристъ. Правъ тотъ, кто пишетъ потому только, что онъ ‘звуковъ и смятенья полнъ’, правъ и тотъ, кто пишетъ съ цлью служить жизни и помочь людямъ,— съ намреніемъ способствовать торжеству истины и справедливости. Одинаково ли они правы? Равны ли ихъ заслуги? Заслуги, съ точки зрнія Майкова, не равны,— чистый художникъ есть жрецъ, который не беретъ въ руки метлы, а тенденціозный беллетристъ занимается черною работой, печными горшками, но правы они одинаково, лишь бы каждый изъ нихъ длалъ свое дло: ‘если у васъ есть какой-нибудь талантъ-дидактическій, художественный или беллетристическій,— пишите о чемъ хотите, сколько угодно и какъ угодно, только не выходите изъ предловъ своей способности, же думайте, что одинъ родъ таланта выше другаго рода, не поддлывайтесь подъ дарованіе, несвойственное вашей натур,— иными словами, пишите безъ претензій и безъ рецепта: современная критика признаетъ васъ талантливымъ писателемъ’.
Такова, не говорю — критическая теорія, но критическая позиція Майкова. Эта позиція — та самая, которая дала когда-то поводъ Берне сказать, что ‘у бднаго Гейне дв спины’.
Предыдущая глава есть ничто иное, какъ страничка изъ исторіи нашей литературы. Зачмъ намъ понадобилась исторія? Но — отвчу я на этотъ вопросъ вопросомъ же — не чувствуете ли вы въ этой исторіи дыханія современности въ приведенныхъ мною цитатахъ, на которыя я съ умысломъ не поскупился, не слышите ли вы знакомыхъ мотивовъ? Читатель, сколько-нибудь знакомый съ главнйшими теченіями современной литературы нашей, не затруднится отвтить утвердительно на этотъ вопросъ. Мы видли сейчасъ представителей трехъ главныхъ критическихъ школъ нашихъ, и эти школы живутъ, дйствуютъ и борятся въ литератур да настоящаго момента. Эстетическая школа, во глав которой могутъ быть поставлены эстетики сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ, какъ Боткинъ, Дружининъ и Анненковъ, а также и самъ Блинскій московского періода его дятельности,— эта школа иметъ теперь представителей въ критикахъ молодого литературнаго поколнія нашего. Я прошу читателя еще разъ прочесть приведенные мною отрывки изъ старыхъ статей Дружинина и Анненкова: это передовая статья Недли, это резюме критическихъ воззрній гг. Единицы, Дистерло и Евг. Гаршина, это — то самое ‘новое слово’, которое на нашихъ главахъ заявило о себ съ такою же помпой, съ какою когда-то Александръ Качъ заявлялъ о своихъ мельхіоровыхъ подстаканникахъ.
Публицистическая или утилитарная критическая шкода, основанная въ нашей литератур Блинскимъ послдняго, петербургскаго періода его дятельности, точно также не остается безъ обороны въ современной журналистик и иметъ въ ней своихъ представителей, которые, хорошо или худо, но, во всякомъ случа, послдовательно и настойчиво защищаютъ и развиваютъ ея основныя положенія. Представители этой школы очень немногочисленны, но они думаютъ, что истина сильна своимъ внутреннимъ значеніемъ и что въ эпохи почти повальнаго умственнаго и нравственнаго истощенія даже одинъ убжденный человкъ — воинъ въ пол.
Наконецъ, школа, основанная именно Валерьяномъ Майковымъ и которую удобне всего назвать эклектическою, иметъ въ настоящее время представителей и послдователей въ лиц гг. Арсеньева, Скабичевскаго и (въ очень слабой степени) Спасовича. Это не случайность, конечно, что задолго до появленія ‘критическихъ опытовъ’ Майкова, когда дятельность этого критика была вполн забыта или даже совершенно неизвстна большинству читающей публики, гг. Арсеньевъ и Скабичевскій подробно и обстоятельно разъясняли его воззрнія: благодарные ученики узнали своего учителя и, защищая его принципы, они защищали свое собственное дло. Здсь необходимо сдлать одну существенную оговорку. Если г. Арсеньевъ,— эту справедливость мы ему охотно отдаемъ,— очень послдовательно развиваетъ ученіе своей школы, то относительно г. Скабичевскаго существуетъ по этому предмету нкоторое недоумніе, которое можетъ разсяться не ране, чмъ этому, впрочемъ, уже не молодому и не неопытному, критику удастся, наконецъ, прочно установить свою основную точку зрнія. Въ предисловіи къ своимъ Сочиненіямъ г. Скабичевскій заявляетъ, что онъ ‘всегда (курсивъ г. Скабичевскаго) былъ равно далекъ какъ отъ теоретиковъ чистаго искусства, такъ равно и отъ теоретиковъ полезнаго искусства’. Это, какъ теперь извстно читателю, какъ разъ точка зрнія Валерьяна Майкова. Въ текст Сочиненій мы, однако, находимъ слдующую тираду г. Скабичевскаго, совершенно неожиданную въ устахъ послдователя эклектической шкоды:
‘Всякая блаженная середина бываетъ пошла и вс ублюдки уродливы, но нтъ ничего безобразне той помси эстетической критики съ тенденціозною, какая часто встрчается въ настоящее время въ нашей литератур то на столбцахъ газетъ, то на страницахъ журналовъ, а оттуда переходитъ въ салонную болтовню о литературныхъ новостяхъ. Пріемы этой критики весьма незамысловаты и изобртены не ею, а достались ей по наслдству, потому что въ каждый вкъ существовала подобная межеумочная критика и употребляла одни и т же неизмнныя правила: къ произведеніямъ общепризнанныхъ знаменитостей относись смло, восторгайся ихъ эстетическими красотами, силою художественнаго таланта, и, разв, если они черезъ-чуръ ужь плохи, то удивляйся, какъ такой высокій талантъ и т. д. Что же касается произведеній именъ новыхъ, не признанныхъ и не попавшихъ еще въ литературную табель о рангахъ, то, чтобы не попасться въ просакъ, избгай всякихъ ршительныхъ приговоровъ: можешь замтить въ произведеніи съ серьезнымъ тономъ знатока кое-какія достоинства, кое-какіе недостатки, поощрительно заявить, что авторъ подаетъ нкоторыя надежды, войти въ небольшое разсужденьице по поводу той или другой современной идейки, но главное заключается въ томъ, чтобы оставить для себя два выхода изъ рецензіи, чтобы впослдствіи, во всякомъ случа, можно было, опираясь на рецензію, сказать: мы говорили нкогда то и то, послдствія оправдали наши предположенія. Этого дорогаго правила, завщаннаго предками, держится и современная намъ межеумочная критика’ (Сочиненія А. Скабичевскаго, т. I, стр. 571).
Вотъ, можно сказать, энергическій языкъ! Не поздоровится ‘школ’ отъ такого страннаго послдователя! Ясно, что съ г. Скабичевскимъ, какъ съ современнымъ представителемъ эклектической школы, нтъ возможности серьезно разговаривать, и не будетъ возможности до тхъ поръ, пока почтенный критикъ не доростетъ хотя бы до той скромной стененя самоуваженія, чтобы не обзывать себя и своихъ единомышленниковъ ‘блаженною пошлою серединой’, ‘уродливыми ублюдками’ и ‘межеумками’.
Г. Арсеньевъ — другое дло. Въ его лиц Майковъ нашелъ очень искуснаго адвоката, который выиграетъ всякое дло… за исключеніемъ тхъ, конечно, которыя проиграны ране. Искусство г. Арсеньева выражается, главнымъ образомъ, въ темъ, что онъ очень мало говоритъ о самомъ основаніи критики Майкова и очень много распространяется о ея деталяхъ. Основной мотивъ критики Майкова состоялъ въ стремленія поставить эстетическія ученія на чисто-научную почву. Это можно было сдлать съ нкоторымъ правдоподобіемъ только въ методологическомъ отношеніи, въ смысл заимствованія у науки тхъ же пріемовъ, которыми она достигаетъ полнаго изученія предмета. Въ частномъ письм Майкова къ Тургеневу есть одно замчательное мсто, ярко характеризующее цли и намреніи Майкова. ‘Я,— говоритъ Майковъ,— никогда не думалъ быть критикомъ въ смысл оцнщика литературныхъ произведеній, я чувствовалъ всегда непреодолимое отвращеніе къ сочиненію отрывочныхъ статей. Я всегда мечталъ о карьер ученаго и до сихъ поръ нимало не отказался отъ этой мечты. но какъ добиться того, чтобы публика читала ученыя сочиненія? Я видлъ и вижу въ критик единственное средство заманить ее въ сти интереса науки. Есть люди, и много, которые прочтутъ ученый трактатъ въ ‘Критик’, и ни за что не станутъ читать отдла ‘наукъ’въ журнал, а тмъ боле ученой книги. У меня два соображенія: во-первыхъ, я уже пишу въ ‘Критик’ Отечественныхъ Записокъ ученый статьи и, сколько могу, содйствую къ тому, чтобы серьезное чтеніе длалось все сносне и сносне нашей публик, во-вторыхъ, я надюсь, что мои толки о доказательности подйствуютъ на людей моихъ лтъ, которымъ придется тоже писать критику, если это удастся… вы понимаете, что цль моя будетъ достигнута’. Несмотря на свою молодость, Майковъ, какъ видно, хорошо сознавалъ свое настоящее призваніе: дйствительно, по натур онъ былъ гораздо боле мирный кабинетный мыслитель, нежели воинствующій журналистъ и критикъ. Не въ томъ, конечно, было дло, чтобы подъ фирмою критики популяризовать истины науки, а въ томъ, чтобы, повторяю, вооружить литературную критику методами науки. Какими именно методами? Но этому существенному пункту Майковъ за недостаткомъ времени (его литературная дятельность продолжалась всего два года) не усплъ высказаться и его взгляды по этому предмету до того сбивчивы, что его комментаторы толкуютъ ихъ въ діаметрально противуположномъ смысл. Г. Арсеньевъ говоритъ, что Майковъ былъ ‘противникъ односторонности, приверженецъ широкихъ обобщеній, врующій въ необходимость синтеза и въ близкое окончаніе аналитической эпохи’. Въ стать г. Порцкаго о Майков, приложенной къ Опытамъ, главною заслугой Майкова поставляется то, что имъ ‘торжественно возвеличивается значеніе аналитическаго направленія въ современномъ значеніи,— направленія, оказавшаго великія услуги человчеству тмъ, что оно ставитъ науку въ пряную связь съ дйствительною жизнью и такимъ образомъ могущественно содйствуетъ человческому развитію’. И такъ, кто же былъ Майковъ,— аналитикъ или синтетикъ? Въ доказательство своего мннія, г. Порцкій приводить длинную цитату изъ статьи Майкова Анализъ и синтезъ, но цитата эта не доказываетъ ровно ничего или только то, что авторъ статьи еще не справился съ юношескою хаотичностью своихъ идей. Съ другой стороны, г. Арсеньевъ своею характеристикой общихъ цлей, поставленныхъ передъ собою Майковымъ, рзко противорчитъ своему собственному утвержденію, что Майковъ былъ синтетикъ, врующій въ близкое окончаніе аналитической эпохи. Именно г. Арсеньевъ говоритъ, что Майковъ ‘находитъ, очевидно, что русская литературная критика слишкомъ еще подвластна вліянію нмецкой эстетики и слишкомъ мало проникнута духомъ точнаго изслдованія, онъ (Майковъ) желалъ бы создать для нея такія точки опоры, которыя имли бы характеръ достоврности, которыя могли бы быть доказаны точно такъ же, какъ доказываются научныя истины. Отъ желанія далеко до исполненія — и Майковъ, безъ сомннія, стоялъ еще въ самомъ начал избранной имъ дороги, но столь же несомннно и то, что дорога была избрана имъ правильно’.
Если все это очевидно для г. Арсеньева, то ему должно бы быть очевидно и то, что Майкову нтъ никакой логической возможности навязывать какую-то вру въ близкое окончаніе аналитической эпохи. Анализъ и синтезъ Майкова — это то, что въ шестидесятыхъ годахъ называлось у васъ индукціей и дедукціей, а теперь называется объективнымъ и субъективнымъ методами. Смю уврить г. Арсеньева, что аналитическій или индуктивный или объективный методъ есть методъ научный по преимуществу, что только т научныя истины имютъ характеръ достоврности, которыя добыты или, по крайней мр, проврены съ помощью этого метода. Это истина слишкомъ общеизвстная и элементарная, чтобы ее стоило доказывать. А если такъ, то Майковъ, какъ ученый, ‘проникнутый духомъ точнаго изслдованія’, не могъ, очевидно, желать окончанія аналитической эпохи. Это было бы съ его стороны логическою несообразностью.
Майковъ былъ послдовательне, нежели его изображаетъ г. Арсеньевъ. Критико-литературныя воззрнія Майкова резюмируются въ одномъ его афоризм: ‘новйшая эстетика не признаетъ въ дйствительности ничего пошлаго, точно также какъ химія не признаетъ ничего гадкаго въ матеріи’. Это положеніе чисто-научное. Нравственное начало, субъективный элементъ, апріорныя понятія наши исключаются Майковымъ изъ области литературныхъ сужденій, какъ они исключены Изъ области химіи. Для химика одинаково интересны живительный кислородъ и удушливый срнистый водородъ — точно такой же критерій рекомендуетъ Майковъ и литературнымъ критикамъ. Съ этой точки зрнія Вчный жидъ Сю и Каменный гость Пушкина — явленія одной категоріи, имющія одинаковое право на существованіе, потому что это право заключается въ самомъ факт ихъ существованія. Вотъ это и называется объективнымъ методомъ въ литературной критик и въ слдующей глав я постараюсь разсмотрть его подробно.
Г. Арсеньевъ упорно и неоднократно называетъ Майкова послдователенъ и продолжателемъ Блинскаго: ‘дятельность Блинскаго была починокъ, дятельность Майкова — продолженіемъ, самостоятельнымъ, но, все-таки, продолженіемъ’. Прежде чмъ соглашаться съ г. Арсеньевымъ или оспаривать его, мы хотли бы спросить, о какомъ Блинскомъ онъ собственно говорить? Моралистъ-Блинскій двадцатыхъ годовъ, квіетистъ-Блинскій тридцатыхъ годовъ и утилитаристъ и гуманистъ-Блинскій сороковыхъ годовъ,— это совершенно различные люди, по крайней мр, совершенно различные дятели. Продолжателемъ котораго изъ этихъ дятелей явился Майковъ? Этого вопроса г. Арсеньевъ не касается, а, между тмъ, въ немъ вся суть дла. Мы съ величайшею готовностью уступаемъ Майкову или г. Арсеньеву наслдіе того Блинскаго, который проповдовалъ разумность дйствительности, теорію искусства для искусства, благотворность метафизики и т. д. Бородинскую годовщину и Менцеля мы съ радостью оставляемъ во владніи Майкова. По того Блинскаго, который не могъ безъ негодованія и отвращенія вспомнить объ этихъ статьяхъ, того Блинскаго, который писалъ: ‘я не хочу счастія и даромъ, если не буду спокоенъ насчетъ каждаго Изъ моихъ братій по крови’, того Блинскаго, который требовалъ, чтобы ‘поэзія поэта давала отвты на вопросы времени или, по крайней мр, была исполнена скорбью этихъ тяжелыхъ вопросовъ’,— этого Блинскаго мы господамъ эклектикамъ и объективистамъ уступить никакъ не можемъ. Между положеніемъ’: ‘что дйствительно, то разумно’ и положеніемъ: ‘эстетика не признаетъ въ дйствительности ничего пошлаго, точно также какъ химія не признаетъ ничего гадкаго въ матеріи’,— есть связь, сродство, логическое соотношеніе, но между утилитаристомъ-Блинскимъ сороковыхъ годовъ и объективистомъ-Майковымъ никакихъ отношеній, хром враждебныхъ и полемическихъ, существовать не можетъ. Г. Арсеньевъ ничего этого знать не хочетъ. Озабочяваясь интересами своего кліента, онъ во что бы то ни стало хочетъ утвердить солидарность между нимъ и Блинскимъ, и заявляетъ, что ‘боле полнаго единодушія по вопросу о тенденціозности въ искусств, чмъ то, какое установилось между Майковымъ и Блинскимъ, нельзя себ и представить’. Полное единодушіе! Одинъ говорилъ: главное-то у меня, все-таки, въ дл, а не въ щегольств, будь повсть хоть разхудожественная, да если въ ней нтъ дла (т.-е. тенденціи), то я къ ней совершенно равнодушенъ’. Другой утверждалъ, что чмъ выше талантъ художника, тмъ боле онъ подавляетъ умъ и — ‘вы будете читать его произведеніе и никакъ не отгадаете его настоящаго его мннія о дйствительности’. Блинскій считалъ тенденціозность высокимъ достоинствомъ, Майковъ считалъ ее признакомъ слабости таланта и предоставлялъ ее въ удлъ ‘беллетристамъ’, въ отличіе отъ настоящихъ ‘великихъ’ художниковъ, которые обязываются только живописать, пть, рукой разсянной бряцать, но отнюдь не разсуждать и не мыслить. Хорошо ‘полное единодушіе’, нечего сказать!
Когда соціологія сдлается такою же точною наукой, какъ математика, астрономія, химія, физика, ученымъ и даже просто образованнымъ людямъ, по всей вроятности, будетъ очень скучно жить на свт. ‘Богъ,— какъ сказалъ Гюго,— даровалъ человку два блага: надежду и невдніе будущаго. Послднее еще лучше перваго…’ Вотъ этого-то блага невднія будущаго и должна лишить насъ соціологіи, переставши быть искусствомъ и сдлавшись дйствительною наукой объ. Какой интересъ имютъ для насъ съ вами, читатель, хотя бы, наприм., солнечныя затмнія, которыхъ наступленіе и продолжительность вычисляетъ астрономія за цлые вка впередъ, съ точностью до частей секунды? Луна застилала на нсколько минутъ солнце,— что за важность такая! Но то же самое явленіе поднимаетъ въ ум и въ душ человка, не искушеннаго наукою, цлую бурю мыслей и чувствъ: тутъ и воспоминаніе о своихъ и чужихъ ‘грхахъ’, и мысль о послднемъ справедливомъ возмездіи, и сознаніе человческаго безсиліи, и радостная надежда на прощеніе и возрожденіе. Какое богатство эмоцій, какая сила впечатлній, макая полнота жизни! Представьте же себ теперь, что осуществилась мечта Лапласа: путемъ математическихъ вычисленій можно узнать, чрезъ сколько десятилтій или столтій русскіе займутъ Константинополь. Исторію обществъ и судьбу отдльныхъ личностей можно будетъ вычислять впередъ, все будетъ предопредлено, взвшено, измрено и разсчитано и людямъ останется только, по словамъ поэта, ‘сил насъ гнетущей покоряться и терпть’. Не ясно ли, что это торжество разума было бы вмст торжествомъ смерти? Гд царствуетъ только математика, тамъ не нужна этика, а гд, нтъ этики, гд, вмсто одушевляющаго насъ нравственнаго идеала, является алгебраическая формула, гд воля поглощается необходимостью, тамъ нтъ свободы и даже нтъ смысла, а есть только механическій порядокъ и физическая законосообразность.
Очень недавно — можно сказать, на-дняхъ — цлая группа русскихъ ученыхъ и философовъ (гг. Гротъ, Лопатинъ, Звревъ, Бугаевъ) занялись ршеніемъ или перершеніемъ вопроса о свобод человческой води. Намъ нтъ надобности входить въ разсмотрніе этихъ ршеній и я упоминаю здсь объ этомъ обстоятельств только для успокоенія читателя:, пусть онъ не думаетъ, что его человческому достоинству, его драгоцннйшему достоянію — внутреннему сознанію своей свободы, можетъ грозить опасность отъ какихъ бы то ни было философскихъ приговоровъ. Мы подчиняемся логик и ничего не имемъ возразить, когда намъ говорятъ, что всякое дйствіе обусловлено причиною, которая въ свою очередь есть результатъ другой причины и т. д. Мы молча выслушаемъ и молча согласимся со всмъ этимъ, но будемъ жить по-старому, по-своему, не автоматически, а человчески, т.-е. любя и ненавидя, благословляя и проклиная, нападая и защищаясь. Пусть насъ за это осудитъ математика и покараетъ отвлеченная разсудочная логика: насъ оправдаетъ наша совсть. Совсть! Вотъ слово, которое не употребляется въ математик, вотъ понятіе, которому нтъ мста ни въ одной ‘точной’ наук. Квадратъ гипотенузы равенъ сумк квадратовъ катетовъ — это истина, обязательная для всхъ, не утратившихъ разсудка людей, каковы бы ни были ихъ нравственныя свойства. Таковы и вс положенія точныхъ наукъ: они безразличны въ нравственномъ смысл, не затрогиваютъ нашего нравственнаго существа. Можно отлично знать, что земля есть элипсоидъ, и быть человкомъ въ полномъ смысл безсовстнымъ. Некрасовскій Власъ, въ послдній, покаянный періодъ его жизни, былъ боле человкъ, нежели, наприм., великій астрономъ и великій интриганъ Леверье.
Точныя науки имютъ предметомъ ‘равнодушную природу’, законамъ которой мы равнодушно и равномрно подчиняемся, соціологія, во всхъ ея многочисленныхъ и разнообразныхъ развтвленіяхъ, вплоть до литературы и литературной критики включительно, иметъ предметомъ человческое общество и человческую личность. Существенная разница предметовъ обусловливаетъ и существенную разницу методовъ. Химикъ, физіологъ, ботаникъ, физикъ,— все это различные спеціалисты, но общій предметъ ихъ изслдованій одинъ и тотъ же и вотъ почему они могутъ идти и идутъ однимъ и тмъ же путемъ. Вопросы нравственности, жизнь и потребности нашего духа, велнія нашей совсти, тревоги нашего человческаго чувства,— все это, конечно, близко имъ, какъ людямъ, но совершенно чуждо, какъ спеціалистамъ. Нельзя уважать кислородъ и презирать водородъ, нельзя любитъ процессъ кровообращенія и ненавидть пестики и тычинки. Но, вдь, это нельзя именно и есть то, что называется объективностью, объективнымъ отношеніемъ къ предмету. И Архимедъ, и Коперникъ, и Кеплеръ, и Ньютонъ, конечно, волновались, раскрывая законы, дйствующіе въ космос, но это волненіе было не боле, какъ удовлетвореніе ума, побдившаго трудности задачи.
Можно ли требовать такого же отношенія къ своему предмету отъ соціологіи, объективный и индуктивный методъ точныхъ наукъ можно ли вносить въ науку объ обществ? Прежде всего, здсь бросается въ глаза трудность, доходящая почти до очевидной невозможности. Вс сколько-нибудь широкія соціологическія обобщенія, начиная хотя бы съ теорію Мальтуса (а если угодно, то и съ Томаса Мора или даже съ Платона) и до органической теоріи Спенсера, не столько выясняютъ предметъ, сколько характеризуютъ личность ихъ творцовъ, ихъ затаенныя симпатіи и антипатіи. Субъективный элементъ проникаетъ во вс, повидимому, самыя безстрастныя, спокойныя и объективныя соціологическія построенія. Это естественно. Математикъ или химикъ, приступая къ своимъ задачамъ, не питаютъ никакого интереса, крон интереса отвлеченной истины. Бахъ человку и какъ члену общества, астроному ршительно безразлично, врна или не врна ньютоновская теорія всемірнаго тяготнія. Соціологу, чтобы быть справедливымъ и дйствительно, а не мнимо безпристрастнымъ, сплошь да рядомъ нужно почти переродиться нравственно, отршиться отъ сословныхъ предразудковъ, стать выше личныхъ интересовъ, отказаться отъ привитыхъ воспитаніемъ и жизнью взглядовъ. Атеистъ и врующій, каково бы ни было ихъ желаніе быть безпристрастными, могутъ ли одинаково оцнить значеніе религій въ дл человческаго развитія? Соціологъ-аристократъ сможетъ ли опредлить историческую роль демократіи? Соціологъ-пролетарій не внесетъ ли неминуемо личнаго элемента при оцнк капитализма, какъ экономическаго фактора? Предоставляю читателю продлить сколько ему угодно рядъ подобныхъ примровъ. Ихъ смыслъ ясенъ: идеальный, совершенный соціологъ долженъ, но имя научной истины и точности, стать выше расовыхъ, національныхъ, сословныхъ воззрній, отршиться отъ личныхъ симпатій и антипатій, воздержаться отъ построенія какихъ бы то ни было апріорныхъ, дедуктивныхъ идеаловъ и цлей.
Это только отрицательная сторона задачи. Положительная представляетъ не меньшія трудности. Если даже точныя науки, изученію и развитію которыхъ ничто не препятствуетъ, зачастую не могутъ отвтить на самые, казалось бы, простые вопросы ихъ спеціальности, то что же такое современная соціологія, вс составные и вспомогательные элементы которой — частью находятся еще въ хаотическомъ состояніи, а частью едва успли стать на ноги и сколько-нибудь упорядочиться? Ничего точнаго, научно-достоврнаго современная соціологія не даетъ. По пословиц, каждый молодецъ дйствуетъ въ ней на свой образецъ и нтъ въ ней ни одной теоріи, даже ни одного частнаго положенія, которое бы не подвергалось сомннію и оспариванью. Вотъ недавніе соціологическіе труды такихъ сильныхъ умовъ, какъ Бонгъ, Бокль, Спенсеръ: много ли уцлло въ нихъ отъ критики? Оправдались ли ихъ предсказанія? Утвердились ли открытые ими будто бы законы? Въ чемъ выразилось ихъ вліяніе на практическую дйствительность? Все это алхимики соціологіи, если такъ можно выразиться, труды которыхъ имли огромное значеніе, но значеніе публицистическое, а не научное, преходящее, а не постоянное.
‘Но вотъ потому, что соціологія и вс ея отрасли находятся въ такомъ необработанномъ состояніи,— потому именно она и требуетъ аналитическаго изученія, объективнаго метода. Прежде чмъ ршиться сдлать общій выводъ, нужно приготовить для него фактическую почву, прежде чмъ идти, нужно установить цль, прежде чмъ приглашать людей къ прогрессу, надо выяснить, что такое прогрессъ въ смысл процесса, и, наконецъ, существуетъ ли онъ какъ фактъ’. Это возраженіе является само собою. Но пускай философы, соціологи и публицисты ршаютъ вопросъ о сущности и путяхъ прогресса, — его идея живетъ въ нашемъ сознаніи, его существованіе не подлежитъ для насъ сомннію, потому что рыба ищетъ гд глубже, а человкъ — гд лучше, потому что въ насъ громко говоритъ не только жажда личнаго счастья, но и благожелательное чувство по отношенію къ братьямъ-людямъ, потому, наконецъ, что мы повинуемся голосу своей совсти. Наука не доказала, какъ доказываетъ математика свои теоремы, что свобода есть стихія человка, справедливость — его идеалъ, стремленіе къ совершенствованію — самая сущность его жизни, но, несмотря на это, мы знаемъ эти истины, какъ знаемъ безъ всякихъ доказательствъ, что часть меньше своего цлаго. ‘Кто живетъ безъ печали и гнва’, тотъ не живетъ вовсе. Наше нравственное чувство далеко опережаетъ нашу логику, и мы съ полнымъ правомъ ввряемся его руководству во всхъ тхъ безчисленныхъ случаяхъ, когда ‘умъ молчитъ, а сердцу ясно’. Не доказано, что не должно обижать слабйшаго, но мы знаемъ, что этого длать не слдуетъ. Состраданіе ‘наукой запрещено и такъ длается въ Англіи, гд политическая экономія’, какъ говоритъ у Достоевскаго чиновникъ Мармеладовъ, но человка, лишеннаго этого чувства, мы, все-таки, называемъ звремъ. Есть соціологи, которые стараются ‘научно’ доказать естественность и необходимость рабства, но имъ не убдить насъ. Есть другіе соціологи, которые силятся найти санкцію неправдамъ нашей жизни, но мы повримъ имъ не прежде, какъ въ конецъ утратимъ всякое нравственное чутье. И такъ дале. Что же доказываютъ вс эти примры? Они доказываютъ, что, крон авторитета науки, ума, логики, есть еще авторитетъ морали, — той морали, которая равно доступна и мудрецамъ, и неученымъ рыбакамъ. ‘Въ добру и влу постыдно равнодушны’, какъ сказалъ нашъ поэтъ, и сказалъ не мимо, не даромъ, потому что, точно, нтъ большаго, какъ нравственный индифферентизмъ.
А теперь припомнимъ опять афоризмъ Майкова: ‘Новйшая эстетика ‘т.-е., конечно, эстетика Майкова) не признаетъ въ дйствительности ничего пошлаго, точно такъ же, какъ химія не признаетъ ничего гадкаго въ матеріи’. Я мене всего хотлъ бы придираться къ словамъ и неудачнымъ выраженіямъ.. Но этотъ афоризмъ — не обмолвка Майкова, это. точное резюме всхъ его не только эстетическихъ, но и соціологическихъ воззрній, это — краткая формула ‘научнаго объективизма’. эстетика не признаетъ въ дйствительности ничего это значитъ, что новйшая эстетика не признаетъ въ дйствительности и ничего безнравственнаго, ничего несправедливаго: вдь, и сила — фактъ дйствительности, и право — точно такой же фактъ, а борьба между ними только любопытное явленіе, которое требуетъ съ нашей стороны изученія, но совсмъ не требуетъ вмшательства. Пусть ‘сердцемъ хладные скопцы’ исповдуютъ это смиренномудрое ученіе, а мы попрежнему будемъ смяться горькимъ емхонъ съ Гоголемъ, негодовать съ Лермонтовымъ, грустить съ Тургеневымъ, оплакивать вабитаго бднаго человка съ Достоевскимъ, протестовать съ Некрасовымъ, презрительно хохотать съ Салтыковымъ. Вопреки утвержденію Майкова, мы хорошо знаемъ мннія этихъ писателей о дйствительности, которую они изображали, и хорошо угадываемъ чувства, волновавшія и одушевлявшія ихъ. Мы воспитываемся и ростомъ на этихъ мнніяхъ, мы отъ всей полноты раздлаемъ эти чувства и въ этомъ величайшая заслуга литературы, въ этомъ ея raison d’tre.
Только та литературная критика исполняетъ свою задачу, которая разъясняетъ эти мннія и даетъ санкцію этимъ чувствамъ, которая заботится о своей человчности и жизненности. Въ то время, когда соціологія еще не выговорила первой буквы своей азбуки, когда даже объективнйшая изъ всхъ вспомогательныхъ общественныхъ наукъ — статистика — подвергается нареканіямъ за ‘тенденціозность’, когда борьба идей вызывается и поддерживается самою жизнью, во всемъ многообразіи и сложности ея интересовъ, — рекомендовать въ такое время искусству и критик объективность значитъ просто-на-просто приглашать ихъ дезертировать съ великаго поля исторической борьбы. Но, впрочемъ, что много толковать? Если бы Майковъ прожилъ еще нсколько лтъ, онъ могъ бы насладиться зрлищемъ полнаго торжества аналитическаго, объективнаго метода въ нашей литературной критик. Къ чему ‘привело и въ чемъ выразилось это торжество? Дйствительный, неподдльный преемникъ Блинскаго началъ новою литературную дятельность именно отвтомъ на этотъ вопросъ, и вотъ какова была его характеристика:
‘Посл отвлеченныхъ философскихъ разсужденій, которыми отличалась наша критика въ сороковыхъ годахъ, наступило время обращенія къ фактамъ исторіи литературы. За 15—20 лтъ передъ этимъ ко всему хотли прилагать эстетическія и философскія начала, во всемъ искали внутренняго смысла, всякій предметъ оцнивали по тому значенію, какое иметъ онъ въ общей систем знаній или между явленіями дйствительной жизни. Тогда господствовали высшіе взгляды, тогда старались уловить духъ, характеръ, направленіе, оставляя въ сторон мелкія подробности, не выставляя на показъ всхъ данныхъ, а выбирая изъ нихъ только наиболе характерныя. Тогда критика обыкновенно рисовала намъ, прежде всего, фасадъ зданія, потомъ представляла намъ его планъ, говорила о матеріалахъ, изъ которыхъ оно построено, разсказывала о внутреннемъ убранств и затмъ анализировала впечатлніе, которое производитъ это зданіе. Нын это длается не такъ. Прежде всего, вамъ показываютъ отдльно каждый кирпичъ, каждое бревно, каждый гвоздикъ, употребленный при постройк дома, разсказывая подробно, гд каждый изъ нихъ купленъ, откуда привезенъ, гд лежалъ до того времени, какъ занялъ свое настоящее мсто. Теперь дорожатъ каждымъ малйшимъ фактомъ біографіи и даже библіографіи. Гд первоначально были помщены такіе-то стихи, какія въ нихъ были опечатки, какъ они измнены при послднихъ изданіяхъ,— вотъ важнйшія задачи современной критики вотъ любимые предметы ея изслдованій, споровъ, соображеній. Она занимается фактами, она собираетъ факты, а что ей за дло до выводовъ? Результаты, поистин, блистательные! Можно надяться, что далеко уйдетъ съ ними молодое поколніе. Много эта критика сообщитъ ему живыхъ воззрній, иного породитъ отрадныхъ, прекрасныхъ явленій въ области умственной жмени, иного подйствуетъ на развитіе общества! Имя своими высшими, совершеннйшими идеалами Сопикова и Анастасевича, тонко и твердо пойдутъ ваши геніальные, но, тмъ не мене, трудолюбивые ученые по дорожк, проторенной этими безсмертными основателями русской библіографіи… Наполняя литературу указателями, помщая въ журналахъ указатели, основывая свою ученую славу на составленіи указателей, они смло будутъ говорить всей Россіи: вотъ гд истинное ученое достоинство, вотъ гд основательные, дльные труды, заслуживающіе безсмертія въ потомств!’
Это было написано 35 лтъ тону назадъ, но, кажется, какъ будто это вчера или сегодня написано. Дло Майкова не погибнетъ, основанный имъ родъ литературной критики не исчезнетъ. Онъ процвталъ и будетъ процвтать каждый разъ, какъ только ослабетъ біеніе общественнаго пульса затуманится общественное сознаніе и измельчаетъ мысль. ‘Дрожали жизни силы’ или ‘дремали жизни силы’? Вотъ въ чемъ вопросъ! ‘Подъ чарой ясной благостыни’,— кому принадлежитъ этотъ стихъ? Вотъ великая задача! Не ‘музыка’, а ‘мазурка загремла’, не ‘ночная гроза’, а ‘ночная роса’,— вотъ блестящее открытіе! Да здравствуетъ аналитическій, объективный методъ! Да живетъ и да процвтаетъ библіографія — самая ‘научная’ отрасль литературы!
Очень хорошія возраженія противъ теоріи Майкова мы найдемъ… какъ бы читатель думалъ — у кого?— у горячаго адвоката Майкова, у г. Арсеньева. Это, можно сказать, прелюбопытный литературный пассажъ, наглядно свидтельствующій, что наши критическія школы еще очень нуждаются въ самоопредленіи. Въ стать о Майков г. Арсеньевъ заявляетъ, что ‘изученіе дятельности Майкова кажется намъ особенно важнымъ какъ потому, что онъ одинъ изъ первыхъ приблизился къ современному взгляду на искусство, такъ и потому, что онъ не отдался всецло служенію одной крайней иде’. Взглядъ Майкова на искусство и на критику мы уже знаемъ: истинное искусство должно быть объективно, истинная критика должна быть научна. Безстрастное и нейтральное положеніе Майкова между ‘крайними идеями’ мы тоже вид’. Этотъ взглядъ Майкова г. Арсеньевъ всецло принимаетъ и одобряетъ ‘за отсутствіе односторонности’, а срединную позицію Майкова онъ считаетъ твердою точкой опоры для научною отношенія къ искусству.
Прекрасно, такъ и будемъ помнить. Но вотъ является другой, не русскій писатель, который начинаетъ проповдывать слдующее: ‘Мы — аналитики, анатомы, собиратели человческихъ документовъ, ученые, признающіе исключительно авторитетъ фактовъ… Натурализмъ — ничто иное, какъ изученіе одушевленныхъ и неодушевленныхъ предметовъ, путемъ экспериментальнаго анализа, вн всякой идеи объ абсолют, онъ ничто иное, какъ формула, экспериментальный и аналитическій методъ. Строгая роль ученаго заключается въ томъ, чтобы излагать факты, анализировать ихъ, не пускаясь въ синтезъ. Если бы онъ захотлъ идти дальше явленій, то вступилъ бы въ область гипотезы, это были бы догадки, но не наука. Романистъ точно такъ же долженъ держаться фактовъ, строгаго изученія природы. Онъ стушевывается, хранитъ про себя свое волненіе и просто-напросто излагаетъ то, что видлъ. Страстное или чувствительное вмшательство писателя придаетъ боле мелочной характеръ роману, нарушая отчетливость линій, вводя посторонній фактамъ элементъ, который лишаетъ ихъ научнаго ихъ значенія. Нельзя представить себ химика, негодующаго на азотъ за то, что это вещество негодно для дыханія, или нжно симпатизирующаго кислороду по противуположной причин. Романистъ, негодующій на порокъ и рукоплещущій добродтели, портитъ собранные имъ документы, произведеніе его теряетъ въ сил — это уже не мраморная страница, изсченная изъ неподдльной глыбы, а обработанное вещество, искаженное волненіемъ автора. Реальный романистъ, какъ и ученый, никогда ее выступаетъ впередъ съ своимъ мнніемъ’.
Это — слова Золя. Читая ихъ, можно, пожалуй, предаться нкоторой патріотической гордости: ужъ, конечно, россійская земля способна производить своихъ Платоновъ и быстрыхъ разумомъ Невтоновъ, если авторитетный писатель цивилизованнйшей въ мір страны чуть не буквально повторяетъ, какъ новость, то, что полвка назадъ проповдывалъ начинающій, молодой русскій критикъ! Читая произведеніе великаго художника,— говорилъ Майковъ,— ‘вы никакъ не отгадаете его настоящаго взгляда, его мннія о дйствительности, которую онъ изображаетъ, самый талантъ его де дастъ ему высказать этого взгляда’. ‘Романистъ,— вторитъ Золя,— долженъ держаться фактовъ, строгаго изученія природы. Онъ стушевывается, хранитъ про себя свое волненіе и просто излагаетъ то, что видлъ, реальный романистъ никогда не выступаетъ впередъ съ своимъ мнніемъ’. Слова и термины (‘великій художникъ’ у Майкова, ‘реальный романистъ’ у Золя) различны, но въ самой мысли того и другаго писателя есть ли хоть малйшій несходный оттнокъ? Даже метафоры, примры одинаковы у обоихъ писателей, съ тою лишь разницей, что Майковъ указываетъ на примръ химіи, а Золя — на примръ химика. Казалось бы, посл этого, ужъ если соглашаться, то соглашаться съ обоими, а если спорить, то противъ обоихъ же. Непостижимымъ образомъ, г. Арсеньевъ соглашается съ Майковымъ и не безъ горячности оспариваетъ Золя. Майкову онъ отводитъ ‘почетное мсто въ исторіи русской критики’ именно за провозглашеніе ‘объективности’, а обращаясь къ Золя, читаетъ французскому романисту такую нотацію: ‘Романистъ иметъ дло съ живыми людьми, а не съ неодушевленною природой, отсюда возможность, почти неизбжность симпатій и антипатій, немыслимыхъ въ химическомъ или зоологическомъ трактат. Негодовать на азотъ, сочувствовать кислороду не придетъ въ голову ни одному человку, обладающему здравымъ смысломъ, понятно, что отъ этихъ чувствъ остается свободнымъ и химикъ. Такъ ли легко воздержаться отъ ненависти и любви въ столкновеніяхъ съ окружающими, съ общественною средой? Любя и ненавидя въ жизни, можетъ ли романистъ всегда оставаться безстрастнымъ въ художественномъ произведеніи?’ а опять отдадимъ справедливость г. Арсеньеву: если онъ не вренъ логик, за то вренъ себ, тому благодушному принципу своему, который формулированъ извстными словами: ‘вс роды хороши, кром скучнаго’. Онъ никакъ не ршается сказать, что романистъ не иметъ нравственнаго права скрывать отъ читателя свои мннія и свои чувства, онъ указываетъ лишь на то, что это ‘не легко’. Онъ не скажетъ, что расхваливаемое Майковымъ и Золя ‘безстрастіе’ романиста есть ничто иное, какъ бездушіе и равнодушіе, онъ говоритъ только, что это безстрастіе можно соблюсти ‘не всегда’. Не самый принципъ осуждаетъ г. Арсеньевъ, онъ сомнвается лишь въ. его практической осуществимости.
О практической неосуществимости этого принципа я говорилъ уже выше. Пока намъ, людямъ съ горячею кровью и съ отзывчивыми нервами, не докажутъ какъ дважды два, что мы не боле, какъ пшки, принимающія участіе въ какой-то великой и таинственной шахматной игр, ни смысла, ни цлей, ни фазисовъ которой мы не въ состояніи даже приблизительно уяснить себ, пока не разрушено въ насъ сознаніе своей внутренней свободы, а, стало быть, своей и чужой отвтственности, пока понятія зла и добра отчетливо нами различаются,— до тхъ поръ не потухнетъ въ насъ огонь идеала, но имя котораго мы, попрежнему, будемъ любить, ненавидть, чтить заслугу и подвигъ, презирать преступленіе. А такъ какъ этого намъ никогда не докажутъ, потому что такая задача стоитъ вн средствъ и науки, и философіи, то мы можемъ не опасаться за цлостность своего нравственнаго бытія. Но, кром вопроса объ осуществимости, о возможности, возникаетъ вопросъ о желательности. Какой смыслъ имютъ эти восхваленія объективности, эти приглашенія насъ (я говорю насъ, потому что если безстрастіе хорошо для художника, то оно хорошо и для всякаго писателя и даже для всякаго человка) къ научности? Здсь именно мы подходимъ къ объясненію того, почему Блинскій, сознавая свою односторонность, ‘жаллъ и боллъ о тхъ, кто не сидитъ въ ней’. Литература, а, стало быть, и поэзія, есть не отраженіе науки, а отраженіе жизни. А жизнь есть борьба и даже въ полномъ смысл битва. А въ битв нельзя быть ‘безпристрастнымъ’, нельзя одинаково относиться и къ товарищу, съ которымъ вы идете въ одной шеренг, локоть котораго вы чувствуете своимъ локтемъ, и къ врагу, который стоитъ передъ вашимъ лицомъ. Тутъ ‘односторонность’ является долгомъ, а двусторонность — трусостью или измною, и вотъ почему неутомимый боецъ Блинскій ‘жаллъ и боллъ’ о тхъ, кто былъ неспособенъ къ такой односторонности. На его сторон была въ этомъ случа и житейская логика, и нравственная правда, хотя онъ былъ и неправъ передъ судомъ чистой науки, отвлеченной логики, для которой жизнь человческая — случайная или необходимая комбинація атомовъ.
Не мшаетъ замтить, что, въ сущности, эти требованія отъ литературы научности, анализа, объективности всегда исходятъ изъ субъективнаго начала, имютъ вполн личную подкладку. Натуры созерцательныя, спокойные характеры, холодные темпераменты, логическіе умы — вотъ та вполн субъективная почва, на которой возникаютъ ученія врод теорій Майкова и Золя. Питая органическое отвращеніе въ борьб, люди этого типа, какъ бы для самооправданія и самоуспокоенія, создаютъ системы, которыя должны освятить ихъ нейтралитетъ, ихъ бездйственность. Такъ бываетъ всегда, да иначе и не можетъ быть: отъ своей личности, отъ своихъ хотній, стремленій, инстинктовъ человкъ не можетъ эмансипироваться и вольно или невольно подчиняться ихъ вліянію. Если натура влечетъ человка въ извстную сторону, будьте уврены, что онъ подъищетъ сколько угодно аргументовъ для доказательства, что именно на той сторон и находится правда, именно въ этомъ направленіи и слдуетъ идти.
Разсматривать критику Майкова въ ея деталяхъ не стоитъ труда. Майковъ слишкомъ рано началъ и кончилъ свою дятельность, чтобы успть строго согласовать свои частныя воззрнія съ основнымъ принципомъ всей критики. Оттого даже въ наиболе обдуманныхъ его статьяхъ, какъ, напримръ, статья Общественныя науки въ Россіи, почти на каждой страниц встрчаются или мысли, или фразы, которыхъ послдовательный объективистъ никогда бы не написалъ. Такъ, съ перваго же приступа къ Всей стать Общественныя науки въ Россіи Майковъ изумляетъ читателя, знакомаго съ его общею литературною физіономіей. Онъ говоритъ: поэты, снискавшіе особенное уваженіе наше, суть Ювеналы нашего времени: они поражаютъ насъ желчною сатирой и мы сами имъ рукоплещемъ. Этотъ фактъ представляетъ намъ не только Западная Европа, но даже и юное отечество наше. Лермонтовъ заклеймилъ черную сторону нашего вка своимъ безсмертнымъ стихотвореніемъ Дума и, можетъ быть, ни одно изъ его стихотвореній, за исключеніемъ Пророкъ, не произвело такого глубокаго впечатлнія на читателей и не было встрчено такою могущественною симпатіей. Какъ чувство поэта, его негодованіе не могло возрости на почв мысли, не прошедшей въ общее сознаніе: мысль совершенно новая не можетъ быть выражена эстетически, она требуетъ доказательства, а доказывать значитъ губить поэзію, внося въ область ея начало, ей не свойственное. Вотъ почему ни одинъ великій художникъ не высказалъ совершенно новой мысли, не повредивъ искусству: его дло сознать, прочувствовать мысль, общую вку, и творчески воплотить ее въ животрепещущій образъ’. Повторяю, такихъ неожиданностей у Майкова очень много и он свидтельствуютъ о такомъ установившемся положеніи мысли, при которомъ мудрено завоевать себ ‘почетное мсто’ въ исторіи литературы. Попробуемъ, для обращика, разобраться въ приведенномъ отрывк. Если ‘поэты, снискавшіе себ особое уваженіе наше, суть Ювеналы нашего времени’, то какова судьба тхъ ‘великихъ художниковъ’, которые, по рецепту Майкова, тщательно скрыли отъ читателя свое мнніе о дйствительности? Кому другому, а ужь сатирику никакъ нельзя скрыть своего мннія о предмет сатиры, и если вся Европа, со включеніемъ Россіи, рукоплещетъ именно сатирикамъ, то не доказываетъ ли это, что учить художниковъ объективности значитъ осуждать ихъ на безсиліе и на одиночество? Дале, почему ‘доказывать — значитъ губить поэзію’? Сопоставьте этотъ афоризмъ съ упрекомъ Майкова критик Блинскаго въ бездоказательности. Во-первыхъ, если переносить дло на научную почву, то ужь переносить совсмъ цликомъ, а не частицами. Если искусство, подобно наук, должно заботиться о спокойствіи, о безстрастіи, то пусть же оно, подобно наук, позаботится и о доказательности. Во-вторыхъ, если доказательства губятъ поэзію и если поэзія, тмъ не мене, остается, по справедливому мннію самого же Майкова, важнымъ и даже великимъ дломъ, то не слдуетъ ли отсюда, что, помимо доказательности, поэзія и вообще литература иметъ другія могущественныя средства для того, чтобы произвести впечатлніе и пріобрсти вліяніе на общество? Такія средства, безъ сомннія, есть, и критика Блинскаго, также какъ и критика его послдователей, широко ими пользовалась. Этими средствами являлись красота формы, паосъ, остроуміе, полемическая діалектика, образность изложенія, мткость аналогій и т. п. Какъ видите, все это средства, которыми широко пользуется поэзія и вовсе не пользуется наука. Это именно и есть доказательность, отвергаемая Майковымъ въ поэзіи и настоятельно требуемая имъ въ критик. Возьмемъ хотя бы тотъ примръ, на который указываетъ самъ Майковъ — лермонтовское стихотвореніе Дума. Печально я гляжу на наше поколнье — вотъ тезисъ этого стихотворенія. Почему печально? Потому что:
Подъ бременемъ познанья сомннья
Въ бездйствіи состарится оно.
Богата мы, едва изъ колыбели,
Ошибками отцовъ и позднимъ ихъ умомъ…
Къ добру и злу постыдно равнодушна,
Въ начал поприща мы вянемъ безъ борьбы,
Передъ опасностью позорно малодушна
И передъ властью презрнные рабы.
Мы изсушили умъ наукою безплодной…
Мечта поэзіи, созданія искусства
Восторгомъ сладостнымъ нашъ умъ не шевелитъ…
И ненавидимъ мы, и любимъ мы случайно,
Ничмъ не жертвуя ни злоб, ни любви…
Вотъ какъ доказываетъ поэтъ: онъ характеризуетъ, обрисовываетъ, резюмируетъ и уже дло вашего внутренняго сознанія,— т.-е. не только вашей логики, но и вашей совсти,— принять или отвергнуть эту характеристику. ‘Если А равно В, а В больше С, то и А больше С’ — это, конечно, совершенно неотразимое заключеніе, логика вполн побдоносная. Но поэзія, точно также какъ и литературная критика, не алгебра и что хорошо и умстно въ учебникахъ, то зачастую совсмъ не годится въ литератур.
Но довольно. По складу своего ума, также какъ и по темпераменту, Майковъ былъ не журналистъ, а ученый. ‘Я чувствовалъ всегда непреодолимое отвращеніе къ сочиненію отрывочныхъ статей,— писалъ Майковъ Тургеневу.— Я больше горжусь, больше счастливъ какою-нибудь удачною выходкой противъ Булгарина, Греча и подобныхъ… нежели дльною критическою статьей…’ ‘Видно, и въ самомъ дл я нуженъ судьб, какъ орудіе, хоть такое, какъ помело, лопата или заступъ’,— писалъ Блинскій Боткину. Есть разница между этими взглядами на свое призваніе и на свою общественную роль, и есть разница между людьми, высказывающими такіе взгляды. Майковъ — аристократъ и блоручка, Блинскій — демократъ и чернорабочій. Когда настоящій умственный аристократъ, врод Ньютона, или Гёте, или Шопенгауера, брезгливо сторонится отъ нашей сутолоки, отъ партійной борьбы, отъ политическихъ идей, мы прощаемъ имъ это, потому что съ лихвою вознаграждаемся умственными подвигами этихъ богатырей въ сферахъ чистой, отвлеченной мысли, хотя и не можемъ не вспомнить при этомъ, напримръ, Араго или Вирхова, умвшихъ быть и учеными, и общественными дятелями въ прямомъ значеніи этого слова. Но намъ частью смшно, а частью совстно, когда такія же претензіи и такое же высокомріе мы встрчаемъ со стороны людей, ни на волосъ не возвышающихся надъ нашимъ среднимъ умственнымъ уровнемъ. Съ другой стороны, когда, говоря пушкинскимъ выраженіемъ, настоящій жрецъ, какимъ былъ Блинскій, повинуясь своему дятельному чувству любви къ намъ, самоотверженно беретъ метлу и даже самъ готовъ играть въ рукахъ судьбы роль ‘помела, лопаты, или заступа’, лишь бы сколько-нибудь поочистить жизнь и литературу отъ сора и грязи,— мы не можемъ не проникнуться чувствомъ глубокой благодарности и уваженія къ этому благородному самоотверженію и ужь, конечно, не поставимъ такого человка на ряду съ тмъ, кто заботился не о нашихъ, а о своихъ умственныхъ интересахъ.