Послдовательный народникъ.
Послдовательный народникъ.
(‘Собраніе сочиненій’ Н. Златовратскаго. Два тома. Москва, 1891 г.)
|
|
Беранже. |
|
|
Блинскій. |
I.
II.
III.
М. Протопоповъ.
(Окончаніе слдуетъ).
‘Русская Мысль’, кн.V, 1891
Последовательный народник, Протопопов Михаил Алексеевич, Год: 1891
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Лтъ пятьдесятъ тому назадъ въ нашей литератур много и горячо разсуждали о народности вообще и, въ частности, о народности въ искусств. Лтъ пятнадцать, двадцать назадъ въ нашей литератур возникли разговоры о народничеств, какъ объ извстномъ умственномъ теченіи, имющемъ очень серьезное значеніе. Между этими двумя фактами есть ли какая-нибудь генетическая связь и между понятіями ‘народность’ и ‘народничество’ есть ли какое-нибудь логическое соотношеніе?
При извстномъ остроуміи и діалектической ловкости можно установлять самыя неожиданныя связи между самыми разнородными и отдаленными предметами. Разумихинъ Достоевскаго (Преступленіе и наказаніе) брался ‘вывести’, что у его пріятеля блыя рсницы единственно оттого, что въ колокольн Ивана Великаго тридцать девять саженъ высоты, и ‘вывести’ даже не просто, а съ либеральнымъ и прогрессивнымъ оттнкомъ. Если такъ, то я я съ своей стороны не затруднился бы ‘вывести’, что метафизическія умствованія Блинскаго и его друзей о ‘народности’ были совершенно необходимы для возникновенія у насъ ‘народничества’, въ смысл литературно-общественнаго направленія. Нтъ дйствій безъ причинъ, точно также какъ нтъ дйствій безъ послдствій, и въ литературно-историческомъ отношеніи между ученіемъ о ‘народности’ и системою ‘народничества’ существуетъ извстная связь, видна преемственность, разъяснить которую можно было бы документально. Такъ, напримръ, Блинскій, разсуждая о народности, какъ о форм общечеловческой идеи, какъ объ ‘односторонности’, которая, по Гегелю, ‘является истинною только въ примиреніи съ противуположною ей стороной’ и т. п. (Сочиненія Блинскаго, т. V), проговаривается замчаніемъ, въ которомъ уже нтъ ровно ничего метафизическаго и которое по своему смыслу какъ будто прямо адресовано къ одной фракціи нашихъ народниковъ, считающей,— чтобы умъ сказать все съ перваго же шага,— своимъ литературнымъ представителемъ не другого кого-нибудь, какъ именно г. Златовратскаго. Замчаніе Блинскаго вотъ какое: ‘есть люди, которые приглашаютъ васъ учиться у черни не только литератур, но и нравамъ, и обычаямъ, и даже тому, что составляетъ внутреннюю жизнь и свободное убжденіе каждаго порядочнаго человка. Деревенскіе старосты и богомольныя старухи представляются у нихъ образцами нравственности, созерцательныхъ откровеній и даже образованности и просвщенія’. Когда Блинскій писалъ эти слова, г. Златовратскаго и на свт еще не было, но ни къ кому, во всей нашей литератур, они не имютъ такого прямаго отношенія, какъ именно къ г. Златовратскому.
Читатель, надемся, не ждетъ отъ насъ разсужденій на тему о ‘народности’. Въ эпоху Блинскаго такія разсужденія могли имть глубокій смыслъ какъ выраженіе въ литератур національнаго самосознанія, какъ теоретическое обоснованіе и систематизированіе тхъ началъ, на которыхъ могла бы установиться философія патріотизма, умы и всмъ знакомаго въ вид безсознательнаго, слпаго инстинкта. Народъ, сознавшій себя историческою націей, съ спеціальною историческою ролью и съ спеціальными историческими задачами,— это все равно, что человкъ, сознавшій себя личностью, съ опредленнымъ общественнымъ призваніемъ. Такое самосознаніе-простой, естественный аттрибутъ извстной ступени развитія. ‘Я мыслю, слдовательно, существую’,— это декартовское изреченіе резюмируетъ собою содержаніе цлаго фазиса развитія, чрезъ который обязательно долженъ пройти и каждый народъ, имющій историческое будущее, и каждая личность, предназначенная къ общественной роли. ‘Націонализмъ’ и ‘индивидуализмъ’ — это понятія, по существу между собою одинаковыя, и если между ними есть различіе, то только количественное, а не качественное. Ребенокъ есть личность съ первой минуты своего появленія на свтъ, и народъ есть нація съ первыхъ безсознательныхъ шаговъ по широкому пути всемірной исторіи, но перейти отъ непосредственнаго пользованія этимъ фактомъ къ анализу этого факта, къ его сознанію и пониманію — значитъ заявить о своей наступающей или наступившей возмужалости.
Безъ самосознанія нтъ дятельности, но работа самосознанія не можетъ быть содержаніемъ дятельности. Самосознаніе есть только необходимое условіе, а не сущность дятельности, предметъ которой долженъ лежать вн личности, собирательной ли, какъ народъ, или единичной, какъ индивидъ. Если сознавшій себя человкъ употребить свои силы исключительно на дальнйшее расширеніе и укрпленіе своего самосознанія и самопознанія, онъ сыграетъ въ нравственномъ мір роль безплодной смоковницы, заслуживающей проклятія, какъ возмездія, онъ явитъ собою образецъ чистйшаго эгоизма, который интересуется только собою и заботится только о себ. Равнымъ образомъ, если народъ, развивши до послднихъ предловъ свое національное самосознаніе, доведетъ его до національнаго самомннія и, наконецъ, до національной исключительности, онъ тмъ самымъ отржетъ себ вс возможности и пути къ прогрессу, который немыслимъ безъ общенія, безъ соревнованія, безъ заимствованій, безъ борьбы. Въ первомъ случа, передъ нами ‘толстовецъ’, прислушивающійся, какъ къ голосу жизни, къ шуму въ собственныхъ ушахъ, во второмъ случа, передъ нами Китай, богатая страна и многочисленный народъ, не имющій ни голоса, ни роли въ общечеловческой семь племенъ, національностей и государствъ. Крайности индивидуализма столь же пагубны, какъ и крайности націонализма. Почувствовать свое достоинство, сознать свое ‘я’, опредлить свое мсто и назначеніе,— все это законно и прекрасно, но сотворить изъ своего ‘я’ кумиръ себ, основывать свое достоинство на преувеличеніи своего значенія, поставлять себя въ центр, около котораго должно совершаться круговращеніе жизни,— все это нисколько не прекрасно и не законно ни для народа, ни для отдльной личности. ‘Только тотъ народъ и великъ,— замтилъ однажды Достоевскій,— который считаетъ себя первымъ, богоизбраннымъ народомъ’, и это одна изъ многочисленныхъ формулъ крайняго націонализма, самодовольнаго, узкаго ограниченнаго и хвастливаго. Истинное достоинство всегда скромно, точно также какъ истинное самосознаніе можетъ вести къ самоуваженію, но не можетъ вести къ самообожанію,— не можетъ потому, что богоизбранныхъ народовъ нтъ, а Богочеловкъ былъ только одинъ, и именно Тотъ, Кто былъ ‘кротокъ и смиренъ сердцемъ’ и чье иго было благо и чье бремя было легко.
Народность въ смысл націонализма представляетъ собою ступень, уже пройденную передовыми рядами нашего общества. Да, Россія — не географическій терминъ, да, русскій народъ, какъ историческая нація, иметъ свои собственныя задачи огромной, общечеловческой важности и свою оригинальную физіономію, не вполн, но уже достаточно ясно опредлившуюся. Но слишкомъ настаивать на этомъ факт, видть въ этомъ естественномъ результат стихійнаго историческаго процесса какую-то свою заслугу, какое-то драгоцнное національное достояніе — значитъ свидтельствовать о своемъ несовершеннолтіи, точь-въ-точь какъ т юноши, которые, страстно желая казаться вполн возмужавшими людьми, безпрестанно крутятъ свои ‘усы’ т.-е. легонькій пушокъ, темнющій на ихъ верхней губ, и говорятъ басомъ, при малйшемъ волненіи переходящемъ въ дискантъ. Наивные люди не желаютъ довольствоваться сознаніемъ историческаго значенія своей національности и хотятъ націонализировать даже такія вещи, которыя космополитичны по самой своей сущности, какъ наука, какъ истина, какъ личное и общественное благо и т формы жизни, которыя лучше другихъ благопріятствуютъ развитію и процвтанію этихъ нагадь. ‘У насъ дважды два тоже четыре, какъ и на Запад, да выходить оно какъ-то бойче’,— остроумно иронизировалъ Тургеневъ надъ самобытнизажы этого рода слишкомъ двадцать лтъ тому назадъ, но, какъ видно, никого эта иронія не убдила и проповдь самобытной, русской, ‘истинно-русской’ таблицы умноженія раздается еще громче прежняго.
‘Народность’ въ смысл народничества иметъ совсмъ другую исторію и совсмъ иное значеніе. Начало его возникновенія въ нашей литератур, въ вид сознательнаго направленія, должно быть отнесено къ тому времени, когда вопросъ объ ‘улучшеніи’ положенія народа пересталъ быть вопросомъ благодушествующей филантропіи и сдлался вопросомъ государственной необходимости. Это время — вторая половина пятидесятыхъ и первая половина шестидесятыхъ годовъ — поставило передъ обществомъ цлый рядъ ‘вопросовъ’, въ числ которыхъ вопросъ о народ, какъ экономической и политической сил, занималъ первое мсто. Сущность возникавшаго направленія опредлялась совсмъ не такими ‘народниками’, какими явились въ то время Николай Успенскій, Слпцовъ и т. п. Безъидейныя фотографическія картинки этихъ писателей могли дать читателю кое-какія свднія о народ частью психологическаго, частью этнографическаго свойства, могли сообщить нкоторыя новыя бытовыя данныя, не подмченные раньше второстепенные и третьестепенные факты и т. д. Но задача заключалась не въ этомъ, а въ томъ, чтобы найти общій руководящій принципъ, съ высоты котораго было бы нетрудно судить о явленіяхъ народной жизни, группировать и оцнить ихъ. Мы напрасно стали бы искать такого принципа у тогдашнихъ народниковъ-бытописателей, начиная съ Ршетникова и кончая Левитовымъ, но въ теоретическихъ литературныхъ разсужденіяхъ того времени, врод, напримръ, извстныхъ статей Современника объ общин,— разсужденіяхъ, исходившихъ изъ анализа экономическихъ и юридическихъ основъ народной жизни, можно было отыскать нкоторыя общія руководящія начала, которыя и были подлинными формулами ‘народничества’.
Чтобы не топтаться дольше, чмъ нужно, на одномъ мст, скажемъ безъ предисловія, что такихъ основныхъ формулъ наши теоретики народничества выработали счетомъ дв, нисколько не новыхъ, давно извстныхъ въ политическихъ ученіяхъ Запада, но у насъ получившихъ особый и Значительный смыслъ. Все для народа — вотъ первая изъ этихъ формулъ, все чрезъ народъ — вотъ вторая формула. Несмотря на свою лаконичность, эти формулы властно предписываютъ извстную систему дйствій, резюмируютъ собою цлую категорію идей и воззрній, оставаясь, въ то же время, между собою въ отношеніяхъ не только не дружественныхъ, а даже во многихъ случаяхъ прямо враждебныхъ.
Формула ‘все для народа’ была, прежде всего, выраженіемъ естественной реакціи той формул ‘ничего для народа’, которая хотя никогда не выговаривалась громко, но лежала въ основ практической государственной дятельности въ теченіе очень долгаго періода. Происходило это не отъ жестокости,— такая жестокость была бы невроятна,— и не отъ близорукости, — во вс періоды нашей исторіи у насъ не было недостатка въ людяхъ съ широкимъ взглядомъ и съ государственнымъ смысломъ,— а отъ простой невозможности: закрпощенному народу нечего дать, для него ничего нельзя сдлать, прежде чмъ падутъ связывающія его путы. Но тысяча причинъ, начиная съ простыхъ предразсудковъ о какой-нибудь блой хости и кончая серьезнйшими экономическими интересами, мшали людямъ разсмотрть крпостное состояніе въ его истинномъ свт, и въ результат получалась именно такая программа жизни, которая сводилась къ формул ‘ничего для народа’.
Какъ бы то ни было, сила вещей взяла свое, теченіе прогрессирующей жизни прорвало плотину крпостничества и освобожденный народъ занялъ то центральное положеніе, которое принадлежало ему по свойству его исторической роли. Вынося на своихъ плечахъ всю тяжесть исторіи своей земли, нашъ народъ до послднихъ дней оставался въ глазахъ многихъ ‘хамомъ’, ‘быдломъ’, ‘подлою чернью’ и т. д. Вообразите передъ лицомъ этого несомнннаго и вопіющаго факта русскаго интеллигентнаго человка съ его совстливостью, съ его стремленіемъ къ справедливости, съ его альтруистическими инстинктами: ясно, что если этотъ человкъ еще не народникъ, то не замедлитъ сдлаться народникомъ, т.-е. такимъ дятеленъ, для котораго защита народныхъ интересовъ есть дло не столько политическаго разсчета, сколько личнаго нравственнаго удовлетворенія.
Родная земля!
Назови мн такую обитель,
Я такого угла не видалъ,
Гд бы сятель твой и хранитель,
Гд бы русскій мужикъ не стоналъ!
Вотъ психологическая основа нашего народничества или, по крайней Мр, одной изъ популярнйшихъ его фракцій. Если сятель и хранитель родной земли не находитъ на ней спокойнаго уголка для себя, то это является такимъ попраніемъ элементарнйшей справедливости, которое не можетъ не возбуждать упрековъ совсти. Отвтомъ на эти упреки явилось народничество въ форм народолюбія, не славянофильскаго народолюбія, въ сущности, преисполненнаго жестокости, которое восхищалось фактомъ безпріютности и безпомощности мужика въ родной стран, а народолюбія на нравственно-гуманной почв, въ глазахъ котораго мужикъ былъ не ‘младшій’ только, но и неправо-обиженный, несправедливо обдленный братъ.
Ее всмъ этимъ чисто-моральнымъ мотивамъ и побужденіямъ присоединились la longue соображенія теоретическаго свойства. Вдь, въ сакомъ дл, наша страна — страна мужицкая, вдь, тотъ классъ населенія, который слыветъ подъ именемъ ‘народа’, есть, въ сущности, само населеніе, вдь, это не красное словцо, не поэтическая гипербола, а истинная правда, что мужикъ — ‘сятель’ и ‘хранитель’ родной земли. Спросите исторію, справьтесь со статистикой, наконецъ, просто взгляните на карту нашего отечества: разные наши ‘бурги’, ‘славы’ и ‘дары’ тонутъ въ масс срыхъ Ивановокъ и Незвановокъ, и вся страна представляется въ вид огромнаго мужицкаго поля, богатаго всякими угодьями, но очень плохо обработаннаго. Срая страна, мужицкое царство, деревенское государство! А если такъ, то формула ‘все для народа’, очевидно, превращается въ формулу ‘все для отечества’, и народолюбіе возвышается на степень разумнаго, сознательнаго, просвщеннаго патріотизма. Благосостояніе всякой страны есть, конечно, благосостояніе большинства, интересы страны есть интересы этого большинства, а такъ какъ нигд, ны въ одной стран, большинство такъ не однородно, какъ именно въ Россіи, и нигд оно такъ ясно не выражено, какъ у насъ, то вс наши общественно-государственныя задачи чрезвычайно упрощаются. Гд у насъ феодализмъ, гд буржуазія, гд капитализмъ? И если можно указать нкоторое подобіе у насъ того, другаго и третьяго, то роль этихъ факторовъ похожа ли хоть отдаленно на роль соотвтственныхъ силъ въ западной жизни? Феодализмъ, аристократизмъ! Но уже шестьдесять лтъ назадъ нашъ поэтъ-аристократъ писалъ:
Понятна мн временъ превратность,
Не прекословлю, право, ей.
У насъ нова рожденьемъ знатность,
И чмъ нове, тмъ знатнй.
Съ тхъ поръ ‘временъ превратность’ могла, конечно, только увеличиться. Дале — буржуазія. Тотъ же поэтъ говорилъ о себ:
Родовъ униженныхъ обломокъ
И, слава Богу, не одинъ,
Бояръ старинныхъ я потомокъ:
Я — мщанинъ, я — мщанинъ.
Если Пушкинъ — мщанинъ, что и врно совершенно, было врно тогда и вдвое врне теперь, не въ ироническомъ, а въ положительномъ смысл, то, съ другой стороны, и Китъ Китычъ никто иной, какъ мщанинъ: спрашивается, есть ли что-нибудь цльное въ такомъ общественномъ сло, въ которомъ равноправными элементами являются Пушкинъ, воздвигнувшій себ ‘памятникъ нерукотворный’, и Китъ Китычъ, вопрошающій: ‘чего моя нога хочетъ?’ Понятіе буржуазіи логично и стройно, какъ само явленіе, представляемое имъ, понятіе нашего ‘мщанства’ неопредленно, растяжимо и смутно опять-таки какъ самый фактъ, его породившій. Наконецъ, третій факторъ — капитализмъ. Идейное значеніе и историческій смыслъ западнаго капитализма состоитъ въ порабощеніи труда. Въ силу извстной организаціи производства, добровольный трудъ юридически свободнаго человка превращается въ трудъ кабальный, крпостной, въ результат чего вс права гражданина-рабочаго, добытыя длиннымъ историческимъ рядомъ всяческихъ жертвъ и усилій и торжественно засвидтельствованныя и многократно подтвержденныя въ разнаго рода актахъ и хартіяхъ, вс эти права исчезаютъ яко дымъ, текутъ, такъ сказать, по усамъ, а въ ротъ рабочаго почти не попадаютъ. Явленіе чисто-экономическое, западный капитализмъ ведетъ, однако же, къ безчисленнымъ результатамъ политическаго, юридическаго и даже этическаго свойства. То ли мы видимъ у насъ? Лтъ пятьдесятъ назадъ россійскій ‘аршинникъ, самоварникъ, надувало морской’, расторговавшись соленымъ судакомъ или березовыми дровами, запиралъ свой ‘копиталъ’ въ сундукъ, ложился на сундукъ внизъ брюхомъ и околвалъ медленною голодною смертью. Такова была его ‘капиталистическая система’. Современный нашъ капиталистъ поступаетъ не столь странно, но, въ сущности, не боле производительно: онъ покупаетъ горы процентныхъ бумагъ, наживаетъ себ мозоли, обстригая купоны, на которые пріобртаетъ еще и еще бумагъ, отъ которыхъ нарзываетъ еще и еще кучу купоновъ и т. д., и т. д. Если же онъ вложилъ свой капиталъ въ какое-нибудь ‘промышленное предпріятіе’, то результатъ получается, пожалуй, еще хуже: западный капиталистъ проситъ и требуетъ только того, чтобы ему не мшали, чтобы ему предоставили faire и aller какъ заблагоразсудится, тогда какъ нашъ капиталистъ преискренно убжденъ, что не только таможни, но и небо, и земля, и вс государственныя учрежденія, и судъ, и администрація, и печать — вс и все обязаны помогать ему. Все это до такой степени дико, неотесапо, примитивно и просто-на-просто глупо, что, конечно, не можетъ быть разсматриваемо какъ серьезный факторъ общественной или національной жизни. Такимъ образомъ, и отрицательные результаты нашего анализа ведутъ къ прежнему положительному заключенію, именно къ тому, что центръ тяжести всей нашей жизни лежитъ въ жизни и судьб народныхъ массъ. На этой почв идея народничества перестаетъ быть моральною заповдью, отвлеченнымъ долгомъ и становится широкимъ общественнымъ принципомъ, а девизъ ‘все для народа’ является уже не въ вид благодушнаго пожеланія, а въ вид совершенно отчетливой практической программы.
Все для народа… Однако, въ чемъ же именно заключается это все? Въ чемъ состоятъ интересы народа? Кому надлежитъ ршать, что полезно и что вредно для народа, и гд критерій для заключеній этого рода? Рзкое различіе въ отвтахъ именно на эти вопросы боле всего разъединяетъ нашихъ народниковъ. Сущность этихъ различныхъ отвтовъ заключается въ слдующемъ. Внутреннее сознаніе человка есть лучшее свидтельство и лучшее доказательство вреда или пользы, зла или добра, счастія или несчастія. Все это — чисто-субъективныя понятія, о которыхъ, какъ о вкусахъ, не можетъ быть спора. Если вы хотите послужить человку или классу, или народу, вы можете сдлать это лишь стремясь къ осуществленію тхъ идеаловъ, которые уже выработаны въ сознаніи этого человка или этого класса, или этого народа. Это въ особенности врно по отношенію къ цлому народу, идеалы котораго покоятся на традиціяхъ, вырабатываются путемъ медленнаго историческаго процесса. Вы можете не сочувствовать идеаламъ народа, можете не раздлять его врованій, можете даже не уважать ихъ, но вы не имете права посягать на нихъ, не должны забывать, что они составляютъ для тысячъ и милліоновъ умовъ и сердецъ такую же завтную святыню, какою въ вашихъ глазахъ являются ваши идеалы и убжденія. Надо быть очень легкомысленнымъ и самоувреннымъ человкомъ, чтобы свои личныя воззрнія, настроенія своего бднаго, ограниченнаго, единичнаго ума осмлиться противупоставить результатамъ вковой коллективной умственной работы народа. Вотъ почему формула ‘все для народа’ неопредленна и неполна, вотъ почему афоризмъ ‘все чрезъ народъ’ является логически и практически необходимымъ ея эвеномъ. Да, не только все для народа, но и все чрезъ народъ, потому что только народъ знаетъ, что нужно народу, только народу ршать, куда, съ кмъ и съ чмъ идти ему.
Это одинъ отвтъ на поставленные выше вопросы. Другой, совершенно противуположнаго свойства отвть можетъ быть изложенъ тоже не безъ убдительности. Разв значеніе идеи, достоинство того или другаго идеала должно быть измряемо количественнымъ, а не качественнымъ масштабомъ? Тысяча пудовъ ровно въ тысячу разъ тяжеле одного пуда, тысяча саженъ всегда и везд въ тысячу разъ длинне одной сажени, но тысяча человкъ сплошь да рядомъ бываютъ глупе, невжественне, безпомощне одного человка. Совершенная неправда, что истина иметъ только субъективные критеріи: истина — едина, субъектовъ — безконечное множество. Только въ низшихъ областяхъ духовной дятельности, въ сфер ощущеній, вкусовъ, безсознательныхъ пристрастій и антипатій, каждый молодецъ, по пословиц, можетъ быть на свой образецъ. Законы логики, также какъ законы морали, для всхъ одинаково обязательны, потому именно, что они — выраженіе объективной (если не абсолютной) истины, которая одна только и вправ требовать къ себ уваженія. Чепуха, белиберда и ерунда останутся чепухой, белибердой и ерундой, хотя бы считали вками свое существованіе, а своихъ адептовъ и послдователей милліардами. Съ другой стороны, идея всемірнаго тяготнія была уже истиной въ то время, когда ее сознавалъ только одинъ человкъ на всемъ земномъ шар.
Никогда и нигд толпа, масса, ‘народъ’ не являлись самостоятельными дятелями, всегда и везд они были только исполнителями плановъ и повелній своихъ вождей. ‘Все для народа’ — это выраженіе понятно, какъ и выраженіе: ‘все для стада’. Но какой же разсудительный пастухъ скажетъ: ‘все посредствомъ стада’? Человческое стадо, какъ и всякое другое, способно топтать собственными ногами свой кормъ сегодня, чтобы пропасть съ голода завтра, человческое стадо, какъ и другое, не идетъ на призывъ человческаго голоса, но хорошо понимаетъ свистъ и хлопанье бича, человческое стадо не иметъ ни своего разума, ни своей воли, а иметъ лишь стадные инстинкты да зоологическія побужденія. Эти-то инстинкты вы рекомендуете намъ уважать? Вы требуете почтительнаго отношенія къ воззрніямъ, вышедшимъ изъ мрака этихъ инстинктовъ? Пусть на сторон этихъ воззрній авторитетъ давности, пусть они освящены преданіемъ, но разв наука, но имя которой мы вооружаемся противъ этихъ воззрній — дло вчерашняго дня? Разв ея давность не превосходитъ историческій возрастъ любаго изъ существующихъ народовъ? И разв идеи цивилизаціи и просвщенія, которыя мы несемъ съ собою, продукты единичной, а не коллективной умственной работы? Нтъ, и тысячу разъ нтъ! Будемъ служить народу, но не будемъ служить народнымъ предразсудкамъ, будемъ прислушиваться къ голосу народа, но не дадимъ ему заглушить голосъ разума. ‘Все для народа’, потому что онъ несчастенъ, ничего посредствомъ народа, ничего ‘чрезъ народъ’, потому что онъ неразуменъ и невжественъ.
Читатель понимаетъ, что я до сихъ не свои мннія развивалъ, а чужія воззрнія излагалъ. Все это и еще много другое я вычиталъ въ произведеніяхъ нашихъ народниковъ-беллетристовъ, къ ихъ, быть можетъ, искреннему удивленію, такъ какъ они только въ рдкихъ случаяхъ ршались теоретизировать. Собственно же у г. Златовратскаго я прочелъ въ двухъ увсистыхъ томахъ его очень талантливыхъ произведеній вотъ что: ‘все для народа, все чрезъ народъ, все у народа, все къ народу, все изъ народа, нтъ ничего, кром народа’. Да, г. Златовратскій дйствительно послдовательный народникъ!
Г. Златовратскій, на ряду съ Ршетниковымъ и Глбомъ Успенскимъ, можетъ считаться представителемъ и главою извстной фракціи народничества. Ршетниковъ съ Николаемъ Успенскимъ, Слпцовымъ и Якушкинымъ — вотъ первая (хронологически) изъ народническихъ фракцій, спеціальность которой состояла въ фбтографически-точномъ воспроизведеніи народнаго быта. Глбъ Успенскій и, если не ошибаюсь, г. Эртель представляютъ собою вторую фракцію, которая не довольствуется знаніемъ быта народа, вншнихъ формъ его жизни, а стремится постичь его душу, понять его внутренній міръ, его психологію. Третья фракція: гг. Наумовъ, Засодимскій, Каронинъ съ г. Златовратскимъ во глав — какъ будто задалась цлью не столько изучить, сколько всякими цвтами разцвтить и всякими похвалами расхвалить народъ.
Ршетниковъ явился Колумбомъ нашего народа, реальнаго, живаго мужика, а не того конфеточнаго страдальца, какимъ изображался мужикъ у Григоровича, а частью и у самого Тургенева. Глбъ Успенскій явился печальникомъ о народ, съ проповдью къ нему той любви, которая характеризуется поговоркой: ‘кто крпко любитъ, тотъ больно бьетъ’. Г. Златовратскій является даже не адвокатомъ народа, глубоко убжденнымъ въ его ‘невиновности’ и страстно защищающимъ его интересы, а колнопреклоненнымъ жрецомъ, который съ экстазомъ поетъ хвалебные гимны своему божеству, не допуская ни тни скептицизма не только въ себ, но и въ другихъ.
Любопытно ршить (потому любопытно, что г. Златовратскій крупная литературная величина), откуда нашъ ‘послдовательный народникъ’ почерпнулъ эту несокрушимую вру въ народъ и эту ничмъ не смущающуюся любовь къ нему? Въ предисловіи къ своимъ сочиненіямъ г. Златовратскій предлагаетъ отъ себя такое объясненіе: ‘Склонность мою къ этому роду писательства поддерживали во мн, вроятно, т особыя обстоятельства, среди которыхъ прошло мое дтство и отрочество. То было время подготовленія реформы 19 февраля, вызвавшее, какъ извстно, большое оживленіе въ провинціи. Мой отецъ, хотя и былъ простымъ чиновникомъ при дворянскомъ собраніи, усиленно работалъ въ то время, если не ошибаюсь, въ губернскомъ комитет по разработк вопросовъ, касавшихся экономическаго положенія народа, а затмъ, несмотря на очень скудныя средства, при содйствіи наиболе развитыхъ дворянъ, открылъ публичную библіотеку, гд мн приходилось часто помогать ему. Въ то же время, благодаря близкому родству съ бднымъ сельскимъ духовенствомъ, въ нашей семь не прекращалась и непосредственная связь съ деревней. Среди этихъ условій зарождались мои первыя сознательныя впечатлнія, которыми я, подъ вліяніемъ общей горячности и торопливости того времени, спшилъ, часто въ очень неудачной, ребяческой форм, подлиться съ своими ближними. Оглядываясь теперь назадъ, на эти прошедшіе годы моего писательства, я не йогу не высказать благодарности судьб за все то, что создало для меня возможность пережить, можетъ быть, и очень немногія минуты свтлаго и возвышеннаго настроенія. Эти минуты особенно для меня дороги. Если условія моей жизни, въ главномъ, общи у меня со многими изъ моихъ сверстниковъ, то эти минуты опредляютъ другую сторону моей жизни — интимную, сердечную, сказавшуюся и въ смутныхъ впечатлніяхъ дтства ‘въ старомъ дом’, отъ грубой ласки няни Кузминишны и ‘незаму жницъ’ до любвеобильныхъ порывовъ ‘золотыхъ сердецъ’, и тамъ, гд я мысленно сопутствую по длинной ‘снговой путин’ простому человку, призванному къ общему служенію длу любви и справедливости, или переживаю минуты сердечнаго общенія съ бдною чернорабочею артелью и глухою деревенскою общиной. Среди этихъ образовъ крпла моя вра въ будущее и лучшія мечты юности находили живую почву’.
Мы не можемъ принять этого объясненія. Вс такія ссылки на условія воспитанія, на обстоятельства личной жизни, на случайныя встрчи и связи не убдительны потому, что ничего въ этихъ условіяхъ и обстоятельствахъ нтъ исключительнаго, въ то время какъ результатъ, который приписывается ихъ вліянію и воздйствію, бываетъ иногда совершенно необыкновеннымъ. Ясно, что дло заключается не въ объективныхъ условіяхъ, а въ субъективныхъ данныхъ, не въ сред, окружающей или когда-то окружавшей писателя, а въ стихійныхъ особенностяхъ его духовной организаціи. Не потому человкъ сдлался ловцомъ, что на него зврь набжалъ, а потому на него зврь набжалъ, что онъ ловецъ по натур своей, по непреодолимому призванію. Не потому г. Златовратскій сдлался народникомъ-оптимистомъ, народникомъ-энтузіастомъ, что на него подйствовала ‘грубая ласка’ няни Кузминишны, а, наоборотъ, потому только ему и памятна эта ласка, что она свидтельствуетъ о нкоторыхъ добрыхъ свойствахъ нашего народа. Настоящее объясненіе заключается въ томъ, что г. Златовратскій по складу своего ума, по всему своему духовному типу является не русскимъ только человкомъ, а чистокровнымъ великорусскимъ мужикомъ, со всми его общеизвстными достоинствами и недостатками. Это умный и проницательный писатель-мужикъ съ вчнымъ ‘себ на ум’, оптимистъ какъ будто по разсчету, энтузіастъ какъ бы изъ политики, не увлекающій и не убждающій своего собесдника-читателя’ но, если такъ позволено будетъ выразиться, опутывающій и даже оплетающій его. Если цль хороша, то что за дло до средствъ! Это немножко по-іезуитски, но, въ то же время, и по-мужицки, по-великороссійско-мужицки, совершенно въ дух нашихъ безчисленныхъ деревенскихъ Бисмарковъ, Меттерниховъ и Талейрановъ. Въ любви своей къ народу, къ ‘своимъ’, Златовратскій боле чмъ искрененъ,— онъ фанатиченъ. Но читатель для него вовсе не ‘свой’ и онъ съ нимъ не панибратствуетъ, какъ Глбъ Успенскій, не изливается передъ нимъ, не откровенничаетъ, не смется, не плачетъ,— все это ‘одно малодушество’,— онъ медленно, незамтно, но врно, шагъ за шагомъ, страница за страницей, приводитъ его въ свою вру. Какое-то эпическое спокойствіе разлито по его разсказамъ, какою-то неторопливою, самоувренною силой ветъ отъ его рчей, тайная или явная цль которыхъ (всегда одна и та же, независимо отъ ихъ формальнаго предмета {Отмтимъ еще одно обстоятельство. По недавно установившемуся въ нашей литератур обычаю, ужь не знаю, дурному или хорошему, къ ‘сочиненіямъ’ г. Златовратскаго приложенъ его портретъ. Рекомендую читателю обратить вниманіе на наружность нашего народника (портретъ, замчу, отличается изумительнымъ сходствомъ). Это наружность совсмъ не ‘интеллигентнаго’ человка, не человка нашего круга, нашего общества, это физіономія ‘благомысленнаго’ мужика, умнйшей деревенской головы, воротилы всхъ сходокъ, вершителя всхъ приговоровъ. Какъ онъ скажетъ, такъ тому и быть, не вслдствіе принужденія, а вслдствіе добровольнаго подчиненія его авторитету. Еще мене ‘культурною’ и еще боле мужиковатою наружностью отличается изъ всхъ нашихъ писателей только одинъ Левъ Толстой, насколько можно судить по портретамъ.}. Въ разсказ Деревенскій король Лиръ одинъ ‘ддъ’ разсказываетъ о себ и своихъ сверстникахъ: ‘Не аблакатствомъ, милячокъ, брали, а брали врой! Встанемъ у суда и стоимъ: и день стоимъ, и ночь стоимъ, и въ жару стоимъ, и во вьюгу, и подъ дождемъ стоимъ, и въ сухмень стоимъ… Насъ гонятъ, а мы стоимъ. Угонятъ, а мы опять придемъ — опять стоимъ… Мсяцами стаивали… А все, милячокъ, мра!… Ну, выстояли…’ Приблизительно такимъ же способомъ и г. Златовратскій ходатайствуетъ за народъ передъ читателемъ: онъ очень рдко ‘аблакатствуетъ’, т.-е. непосредственно защищаетъ народъ, онъ именно ‘беретъ врой’, настойчивостью и упорствомъ: какая бы погода ни стояла на двор, тяготетъ ли общество къ народу, или отвертывается отъ него, г. Златовратскій, не волнуясь, не спша, не унывая, продолжаетъ свое ‘стояніе’ за народъ, выражающееся въ неуклонно-послдовательномъ изображеніи народа, какъ великаго ‘сятеля’ и ‘хранителя’ родной страны.
По своимъ художественнымъ средствамъ, г. Златовратскій занимаетъ середину между двумя другими главными представителями народничества въ нашей беллетристик: онъ настолько же въ этомъ отношеніи превосходить Ршетникова, насколько уступаетъ Глбу Успенскому. Онъ далеко не такъ монотоненъ, какъ Ршетниковъ, онъ не заваливаетъ насъ, читателей, сырьемъ, а даетъ намъ его въ обработанномъ вид, онъ живописуетъ, а не фотографируетъ, онъ не объективенъ, не равнодушенъ, какъ какой нибудь референтъ-этнографъ, а нервенъ и впечатлителенъ, какъ истинный художникъ, хотя и чрезвычайно сдержанъ. Съ другой стороны, у г. Златовратскаго нтъ ни того изобилія, ни того разнообразія художественныхъ ресурсовъ, которыя поражаютъ насъ въ Успенскомъ. Онъ уметъ постоянно держать ваше вниманіе на извстной степени напряженія, вы не соскучитесь съ нимъ, какъ непремнно и неоднократно соскучитесь съ Ршетниковымъ, но онъ не можетъ заставить васъ ни расхохотаться до слезъ, ни опечалиться до слезъ же, ни загорться негодованіемъ, ни омрачиться тяжелымъ сомнніемъ, какъ это все можетъ и безпрестанно длаетъ Успеяскій. И, однако, какъ народникъ, г. Златовратскій стоитъ Успенскаго.
Дло въ томъ, что Успенскій, какъ бы онъ ни бранилъ насъ, интеллигенцію, все-таки, нашего поля ягода, тогда какъ г. Златовратскій между нами все равно, что данаецъ между троянцами. Такъ, Успенскому не чужды и даже близки задачи и вопросы политики, тогда какъ г. Златовратскій о нихъ и знать не хочетъ. Успенскій страстно любитъ и жалетъ народъ, наблюдаетъ и изучаетъ его, съ волненіемъ разсказываетъ намъ о немъ, но все это онъ длаетъ какъ человкъ, все-таки, посторонній народу, какъ человкъ окультуренный. А г. Златовратскій чистокровный русскій мужикъ, интеллигентный тургеневскій Хорь, который ‘произошелъ’ всю нашу науку, перечиталъ вс наши книжки, но остался вренъ своей природ и во всякое время готовъ промнять общество какого-нибудь Дарвина или Спенсера на общество дяди Митяя или дяди Миняя. Въ то время, какъ Успенскій изнываетъ отъ-тоски, глядя на деревенскую неурядицу, на развращеніе деревни городомъ и т. д., г. Златовратскій сохраняетъ передъ лицомъ этихъ фактовъ свое обычное эпическое спокойствіе, и это не спокойствіе равнодушія, а именно тотъ ‘полный гордаго доврія покой’, о которомъ говорилъ Лермонтовъ. Причина понятна. ‘Что такое народъ?’ Я самъ народъ, говорилъ толстовскій Левинъ, и говорилъ напрасно, потому что онъ совсмъ не народъ. Но г. Златовратскій это можетъ сказать осеб, и потому, что онъ можетъ сказать это о себ, онъ вправ оставаться спокойнымъ даже въ крайнихъ случаяхъ, когда намъ нельзя по скорбть и не волноваться. Душа г. Златовратскаго — частица великой народной души, а народъ нашъ, какъ коллективное цлое, не только спокоенъ, но и флегматиченъ. Происходитъ эта флегматичность отъ разныхъ причинъ, но, между прочимъ, и отъ сознанія или отъ инстинкта, что перемелется — мука будетъ, что гибнутъ отдльныя личности, но народъ живетъ и будетъ жить, и ‘выстоитъ’, и все вынесетъ:
Вынесетъ все — и широкую, ясную
Грудью дорогу проложить себ.
Для всхъ насъ — это только вра, которую надо поддерживать, для г. Златовратскаго — это воздухъ, которымъ онъ дышетъ, даже не помышляя о немъ и не замчая его.
На основаніи только что сдланной мною общей характеристики г. Златовратскаго, читатель, пожалуй, поспшитъ заключить, что ‘послдовательный народникъ’, уже въ силу одной послдовательности, долженъ относиться къ интеллигенціи недоврчиво и враждебно. Мы такъ привыкли противупоставлять интеллигенцію народу, что такое заключеніе должно казаться совершенно логичнымъ. Ничего подобнаго, однако, на дл нтъ. Г. Златовратскій, не говоря уже ни о чемъ другомъ, писатель слишкомъ осторожный и политичный, чтобы ршиться на огульныя отрицанія, на рискованныя обвиненія, на рзкіе упреки. У него далеко не все то на язык, что онъ держитъ на ум, и окольные пути онъ сплошь да рядомъ предпочитаетъ прямымъ. Онъ не только не казнитъ нашу интеллигенцію, какъ казнятъ ее Левъ Толстой и Успенскій, онъ восхваляетъ ее, но такъ восхваляетъ, что отъ его похвалъ не поздоровится. Пріемъ, употребляемый имъ, въ сущности, очень простъ. Г. Златовратскій беретъ нсколько экземпляровъ интеллигентныхъ людей, снабжаетъ ихъ такими свойствами и аттрибутами, которые ни въ какомъ случа не могутъ считаться достояніемъ средняго интеллигентнаго человка, и ставитъ затмъ этихъ людей на пьедесталъ. Оно и пусть бы себ: художникъ-народникъ апотезируетъ своихъ героевъ-народниковъ — это такъ понятно и естественно. Но, вдь, это только одна сторона дла, другая же состоитъ въ томъ, чтобы, возвышая интеллигентныхъ людей, нисколько не похожихъ на насъ, живую, реальную интеллигенцію, тмъ самымъ принизить и устыдить насъ. Вотъ истинныя ‘золотыя сердца’, говоритъ г. Златовратскій, и даетъ подъ этимъ заглавіемъ повсть, въ которой тянется цлый рядъ героевъ, не имющихъ съ нами ничего почти общаго. Выводъ обязателенъ: если эти героя — превосходные люди, то мы, ихъ антиподы, люди дрянные, если у нихъ сердца золотыя, то наши сердца — свинцовыя, если они заслуживаютъ пьедестала, то мы должны считать себя счастливыми, если избжимъ позорнаго столба. Это не фраза, это — логика, и пусть читатель разсудить Дло самъ по слдующимъ фактамъ.
Вотъ нкто Морозовъ, ‘золотое сердце’ No 1. ‘Онъ былъ, дйствительно, прекрасной души человкъ и оригиналъ. Ему лтъ подъ тридцать пять. Въ его боковомъ карман лежало пять дипломовъ, выданныхъ на разныя ученыя степени изъ разныхъ высшихъ учебныхъ заведеній. Онъ перекочевывалъ изъ одного въ другое десять лтъ: кончивъ курсъ въ Московскомъ университет по юридическому факультету, перешелъ на второй курсъ математическаго факультета Петербургскаго университета, кончивъ здсь, перебрался на третій курсъ земледльческаго института, отсюда на третій курсъ технологическаго института, и уже здсь закончилъ свою студенческую карьеру, набивъ карманъ разными дипломами, какъ паспортами на свободный проздъ по всевозможнымъ карьерамъ. Этому помогли, конечно, его замчательный умъ, безподобная память и неимоврная энергія, съ которой онъ переносилъ вс невзгоды необезпеченной жизни’.
Пять дипломовъ высшихъ учебныхъ заведеній… Гмъ! Не черезъ-чуръ ли это? Слишкомъ много цвтовъ, слишкомъ много дипломовъ! А понадобилось г. Златовратскому надлить своего героя такою бездною учености исключительно затмъ, чтобы ярче оттнить ‘золотое’ народничество Морозова, который, какъ Фаустъ, искусился во всхъ наукахъ, испробовалъ всхъ знаній и, тмъ не мене, питаетъ чисто-мужицкіе вкусы и пристрастія. ‘Удивительное дло,— говоритъ Морозовъ,— не могу равнодушно смотрть ни на лсъ, ни на рку, въ особенности на большую… Такъ и потянетъ руку къ топору, къ веслу. Тло у меня зудитъ. Кажется, съ тми дипломами, какіе у меня имются, какимъ бы ученымъ можно быть, примрно, хоть нмцу! А у меня перо валится изъ руки, потому что ей способне и любезне сжаться въ кулакъ. И, вдь, не диллетантъ я, а вотъ, подите-жь, больше дня въ кабинет ни въ жизнь не просидть!
‘— Да и не зачмъ совсмъ закупориваться.
‘— А что же длать? Науку я могъ бы считать единственнымъ дломъ, которое не напоминаетъ романтизмъ. Да что-жь вы сдлаете, ежел тянетъ? Мой ддъ былъ бурлакъ,— понимаете?— настоящій бурлакъ, рабочая сила, лошадь, запряженная въ лямку,— и, какъ русскій мужикъ, романтикъ по преимуществу… Вроятно, вслдствіе этого во мн таи сильна ‘колонизаторская’, ‘піонерская’ жилка. Вотъ почему я и бросаюсь на такія предпріятія, которыя носятъ приблизительно этотъ колонизаторскій характеръ, какъ, наприм., мое сельско-хозяйственное заведеніе или артель, значенію которыхъ я, впрочемъ, не врю ни на грошъ. Дальше идти нельзя, ибо наткнешься на ‘законныя основанія’, а удовлетвориться этимъ не въ силахъ! Туда бы вотъ, въ глубь доисторическихъ временъ, гд еще законныхъ основаній не было!’
Опять таки нельзя не подивиться осторожности и тактичности г. Златовратскаго. Онъ совсмъ не рекомендуетъ подражать своему Морозову. Его героя ‘тянетъ’ въ лсъ, въ поле, на рку — не вслдствіе какимъ-нибудь ультра-народническихъ принциповъ, а въ силу натуры, противъ юторой ‘что-жь вы сдлаете’, въ силу наслдственности вкусовъ, воспитанныхъ цлымъ рядомъ предковъ-мужиковъ. Позиція, занятая г. Златовратскимъ, была бы совершенно неприступна, если бы онъ, не разукрашивая своего фаворита, представилъ его намъ не въ качеств героя, а въ качеств оригинальнаго чудака, каковъ онъ и есть на самомъ дл. Но на всякаго мудреца довольно простоты и, выдавая свою затаенную мысль, г. Златовратскій, во-первыхъ, относитъ своего героя къ разряду ‘золотыхъ сердецъ’, а, во-вторыхъ, и это главное, самую науку повергаетъ въ прахъ передъ фетишемъ народничества: у человка пять дипломовъ въ карман, свидтельствующихъ объ основательномъ, спеціальномъ изученіи имъ, по крайней мр, двадцати различныхъ наукъ, а у него ‘перо валится изъ рукъ’ и онъ не можетъ ‘ни въ жизнь больше дна въ кабинет просидть’. Но этого мало: самая первобытная дичь и глушь природы и людей не могутъ удовлетворить нашего героя потому, что эта дичь, какъ бы то ни было, дичь современная и въ ней рискуешь наткнуться на ‘законныя основанія’, т.-е. на нкоторыя культурныя формы и нормы. Такая возможность ужасаетъ счастливаго обладателя пяти дипломовъ и онъ сладостно мечтаетъ: ‘туда бы, въ глубь доисторическихъ временъ, гд еще законныхъ основаній не было!’
Дале, ‘золотое сердце’ No 2. Это нкто Башкировъ, человкъ въ интеллигентномъ отношеніи не мене замчательный, нежели Морозовъ. ‘Слишкомъ ужь легко все ему давалось. Каждая книга, которую онъ прочитывалъ, цликомъ укладывалась въ его голов. Читалъ онъ не мало, и такъ какъ прочитанное не улетучивалось у него, то двухъ этажная башка его представляла собою какой-то чудовищный архивъ’. Съ такими чрезвычайными способностями Башкировъ могъ бы набить себ карманъ дипломами не хуже Морозова, но онъ поступилъ лучше: ‘въ то время, какъ ежу нужно было защищать диссертацію, когда ему предложили остаться при клиникахъ, онъ вдругъ все бросилъ и ушелъ въ подвалы, въ которыхъ въ то время свирпствовалъ тифъ’. Наконецъ, Башкировъ ‘мало-по-малу потерялъ всякую нравственную связь съ образованнымъ обществомъ’, но за то тмъ ближе сошелся съ народомъ, относительно котораго онъ даже бткрылъ нкоторый секретъ, чрезвычайно облегчающій изученіе ‘таинственнаго незнакомца’, какъ называлъ народъ тургеневскій Базаровъ. Сцена, въ которой Ванюшка (такъ нжно-ласкательно называетъ авторъ своего героя) излагаетъ свой секретъ, до того характерна и для Башкирова, и для самого г. Златовратскаго, что ее необходимо привести.
‘— Скажи, Башкировъ,— заговорилъ пріятель,— ты хорошо, вдь, знаешь простой народъ?
‘— Чего я знаю? Знаю я Петра да Сидора. Вотъ чаво я знаю (нужно замтить, что Ванюшка говорилъ почти невозможнымъ для порядочнаго общества языкомъ: это была смсь семинарскаго жаргона съ мужицкимъ, да, кром того, онъ говорилъ протяжно, лниво ворочая языкомъ).
‘— Ну, да хотя этого Петра да Сидора изучилъ же ты. Вотъ они съ тобой сходятся, теб довряютъ. Ты, значитъ, знаешь, чмъ можно добиться ихъ довренности, чмъ разрушить ту сгну недоврія, которая существуетъ между нами и ими.
‘— Знаю,— протянулъ Ванюшка, хитро улыбнувшись.
‘— Въ чемъ же, въ чемъ штука-то?— вскрикнулъ обрадовавшійся юноша,— трудно?
‘— Нтъ, ничего… легко!
‘— Легко?
‘— Не сумлвайся… легко…
‘— Ну, такъ въ чемъ же штука-то?
‘— Штука-то?… Быть нешщастнымъ!
‘Пріятель отчего-то переконфузился, а Ванюшка сталъ хладнокровно переобувать сапоги и молчалъ’.
Пріятель переконфузился и, знаете ли, неловко, совстно, конфузно и намъ. Совстно намъ не за кого другаго, какъ за Башкирова, и неловко за самого уважаемаго автора. Вдь, это изумительное ‘быть нешщастнымъ’ не боле, какъ позерство и фразерство, только на особый манеръ. Прежде всего, позвольте сдлать маленькое замчаніе съ формальной стороны: этотъ Башкировъ, этотъ докторантъ, образованный человкъ, неужели не уметъ сказать ‘чего’, вмсто ‘чаго’, ‘сомнваться’, вмсто ‘сумлваться’, и ‘несчастный’, вмсто ‘нешщастный’?Неужели это ‘смсь семинарскаго жаргона съ мужицкимъ’, какъ называетъ авторъ языкъ своего героя, составляетъ непремнное свойство истиннаго народника? Сменъ думать, что въ этомъ жаргон такая же фальшь, дланность и ломанье, какъ и въ тхъ зипунахъ, въ которыя нкогда наряжали себя господа Хомяковы, Киревскіе и Аксаковы. Подобная ‘ветошь маскарада’ очень мало говоритъ въ пользу искренности тхъ, кто ею пользуется, а безъ I искренности какое же ‘золотое сердце’! А затмъ, переходя къ существу I дла, мы спросимъ: точно ли непремнно надо и, въ то же время, достаі точно ‘быть нешщастнымъ’, чтобы удостоиться доврія со стороны народа? Нтъ въ мір интеллигенціи боле несчастной, нежели русская интеллигенція, и нтъ, въ то же время, интеллигенціи, которая бы въ меньшей степени пользовалась довріемъ своего народа, какъ опять-таки русская интеллигенція. Простое сопоставленіе этихъ двухъ несомннныя’ фактовъ уничтожаетъ все значеніе открытаго Башкировымъ ‘секрета’. Или Башкировъ говоритъ не о томъ вид несчастія, который подразумеваю я,— не о несчастій человка, достоинство котораго систематически попирается жизнью,— а о несчастій голоднаго брюха? Но, во-первыхъ, стыдно развитому человку, какъ Башкировъ, не понимать, что нравственныя страданія и умственный голодъ являются несчастіемъ не меньшимъ, нежели какія бы то ни было матеріальныя лишенія, во-вторыхъ, бдняку ли Башкирову не знать, что ни одинъ мужикъ такъ не голодалъ и не холодалъ, какъ сплошь да рядомъ голодаютъ и холодаютъ представители нашей теперешней безсословной, разноыннической интеллигенціи! И за всмъ тнь, ‘мы въ стран своей благословенной — паріи, не знаетъ насъ народъ’, по справедливому выраженію Некрасова. Ясно, что ‘быть нешщастнымъ’ Башкирова отнюдь не выраженіе подлиннаго, самаго, такъ сказать, высокопробнаго народничества, а просто фраза, безграмотно, для пущаго эффекта, выраженная.
‘Золотое сердце’ No 3. Это ‘барская дочь’ Нина Петровна, которая вышла замужъ за крестьянина, потому что ‘это, все-таки, настоящая жизнь’. Трудно сказать, съ тенденціознымъ ли умысломъ или просто повинуясь своему таланту, г. Златовратскій въ лиц этой героини совершенно развнчиваетъ т самыя ультра-народническія воззрнія, которыя онъ возвеличивалъ въ лиц Морозова, Башкирова и т. п. Вотъ отрывки изъ письма Нины Петровны о ея ‘настоящей жизни’ съ мужемъ-крестьяниномъ:
‘Андрей (имя мужа) стать пропадать дня на два, на три. Я его не смла спрашивать, не имла права. Только однажды я замтила (впрочемъ, это я и раньше замчала, вскор посл моего возвращенія), что он все прячетъ какія-то книжки, какіе-то списки. Одинъ разъ я застала его съ такимъ спискомъ. Онъ смутился, покраснлъ, тотчасъ же спряталъ и собрался било уходить. Я просила его показать мн. Онъ сказалъ: ‘что не стоитъ… такъ… мужицкое’. Я не настаивала, но мн стало обидно, горько… Я его выучила грамот, я передала ему много изъ того, что знала х било ему доступно, и вдругъ, на какомъ-то пункт, все оборвалось: онъ не попахалъ меня, я перестала думать за одно съ нимъ. Вскор а услыхала въ деревн, какъ мухъ мой ‘сбился’, что въ сосднюю деревню вернулся какой-то ‘бглый ямщикъ’, Иннокентій, съ тремя ‘двками-духовницами’, что у нихъ по ночамъ, въ избахъ, путь бесды и моленья, что они уже многихъ изъ окрестныхъ деревень ‘совратили въ хорошую жизнь’, указывали на многихъ мужиковъ, которые, приставъ къ никъ, перестали пить, буянить и сдлались трудолюбивы, воздержны, честны. Одна изъ моихъ хорошихъ деревенскихъ подругъ однажды пригласила меня ‘смотрть на духовниковъ’, она имла возможность устроить это такъ, что иксъ не замтятъ. Я согласилась. Мы увидали слабоосвщенную избу, наполненную молодыми мужиками и двками, вс были здоровые, румяные, бодрые, крпкіе, съ энергичными, веселыми лицами. Они сидли по лавкамъ. Въ переднемъ углу высокая, среднихъ лтъ женщина читала нараспвъ псалмы. Посл каждыхъ двухъ стиховъ вс вставали и хоромъ повторяли послдній. Тутъ былъ и мой Андрей, сидвшій рядомъ съ своею ‘духовною’, молодою, высокою, полногрудою и здоровою двушкой. Заразъ, какъ по-приказу, вскакивали они, и громко пли, иногда взглядывая и чуть улыбаясь другъ на друга…И какъ было я нихъ много жизни, счастія, вры, здоровья, энергіи!… И тни сомннія не лежало ха ихъ лицахъ…
Я не могла больше смотрть. Да и что же смотрть?… Все было такъ просто, понятно, ясно… Черезъ недлю, я, наедин, сказала Андрею, что думаю уйти въ городъ навсегда, что я просила бы его отдать мн сына, что я постараюсь сдлать его счастливымъ. Андрей, по обыкновенію, смутился и молчалъ, вертя въ рукахъ подолъ рубахи.
— Что-жь?— сказалъ онъ.— Надо всякому жить, какъ ему по душ, по своей правд… у всякаго своя правда,— прибавилъ онъ’.
Да, эту многозначительную, блестящую страницу мы нашли у г. Златовратскаго! Что сказали бы о ней, о тхъ мысляхъ и образахъ, которые она заключаетъ въ себ, Морозовъ, Башкировъ и прочія ‘золотыя сердца’? Разладъ между народницей-Ниной и ея мужемъ-крестьяниномъ до того глубокъ и серьезенъ, что ничмъ его скрасить нельзя. Рознь въ понятіяхъ — едва ли не самая тяжелая рознь. Что длать съ этою рознью? Какъ быть съ этимъ разладомъ? Г. Златовратскій, какъ ‘послдовательный народникъ’, даетъ на эти вопросы нсколько успокоительныхъ отвтовъ, которые мы и разсмотримъ теперь.