Женское творчество, Протопопов Михаил Алексеевич, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 25 минут(ы)

**ЖЕНСКОЕ ТВОРЧЕСТВО*).**

СТАТЬЯ ТРЕТЬЯ И ПОСЛДНЯЯ.

Г-жи Смирнова и Ольга Шапиръ.— Заключеніе.

*) Русская Мысль, кн. II.

Судьба ‘женскаго творчества’ въ современной литератур нашей — та самая судьба, которая постигла и мужское творчество: его художественный уровень значительно понизился. Лучшія представительницы литературнаго ‘женскаго творчества’ текущаго момента — г-жи Смирнова и Шапиръ, безъ сомннія, писательницы талантливыя, но только грубое безвкусіе или узкое пристрастіе могли бы поставить ихъ въ чисто-литературномъ, эстетическомъ отношеніи рядомъ съ такими яркими звздами, какъ Кохановская и Заіончковская.

Это обстоятельство, однако же, нисколько не должно обезпокоивать насъ. Талантъ, какъ спеціальная техническая способность,— дло случайное, слпое, стихійное и мы, общество, отвтственны за его содержаніе, потому что отвтственны за жизнь, дающую это содержаніе, но не отвчаемъ за его размры, за его объемъ. Съ этой точки зрнія, т.-е. съ точки зрнія содержанія, а не формы, идей и тенденцій, а не эстетическихъ красотъ, современныя произведенія литературнаго женскаго творчества представляютъ собою ршительный шагъ впередъ по отношенію къ произведеніямъ предъидущаго періода. Кохановская и Заіончковская учили насъ нравственности, г-жи Смирнова и Шапиръ учатъ общественности, первыя предлагали и ршали задачи личнаго поведенія, передъ вторыми стоитъ вопросъ объ общественной дятельности, первыя указывали пути къ безгршной жизни, вторыя даютъ намъ, въ лиц своихъ персонажей, образцы полезной жизни, основа произведеній Кохановской и Заіончковской — всегда чисто-психологическая и лично-моральная, основа произведеній (лучшихъ) г-жъ Смирновой и Шапиръ чисто-соціальная. Прогрессъ не подлежитъ сомннію, но мы обязаны этимъ прогрессомъ отнюдь не большей талантливости современныхъ романистокъ въ сравненіи съ ихъ предшественницами, а исключительно прогрессу самой жизни. Г-жи Смирнова и Шапиръ начали свою дятельность въ семидесятыхъ годахъ, но въ духовномъ смысл он дочери и воспитанницы эпохи нашего общественнаго и государственнаго обновленія,— эпохи, одна изъ отличительныхъ особенностей которой въ томъ именно и состояла, что идея ‘гражданина страны родной’ возвысиласъ надъ привычными частными понятіями плантатора, купца, кадета, чиновника и т. д.

Сущность дарованій современныхъ представительницъ женскаго литературнаго творчества такъ немногосложна, что можетъ быть исчерпана даже бглою характеристикой. Прежде всего, г-жа Смирнова повствовательница столько же веселая и даже, можно сказать, разбитная, сколько г-жа Шапиръ печальна и меланхолична. По воззрніямъ и по идеаламъ эти писательницы довольно близки другъ къ другу, какъ современницы и единомышленницы, но по своей общей литературной манер это совершенные антиподы. Г-жа Смирнова обладаетъ нкоторымъ, даже, пожалуй, значительнымъ, остроуміемъ и это, конечно, очень хорошо и дай Богъ всякому, но худо то, что, сознавая это свое преимущество, г-жа Смирнова преувеличиваетъ его важность и слишкомъ щеголяетъ имъ, даже ‘до безчувствія’, какъ говорилъ Расплюевъ. Первая фраза романа, которымъ г-жа Смирнова дебютировала въ литератур, такова: ‘случается такъ, что сойдутся двое и спорятъ до тхъ поръ, пока обоимъ захочется выцарапать другъ другу глаза’. Такимъ мило-развязнымъ, очаровательно-ухарскимъ тономъ написано страницъ триста изъ четырехсотъ шестидесяти, составляющихъ весь романъ. Вслдъ за авторомъ шутятъ и острятъ и вс его персонажи, такъ что, напримръ, романъ Огонекъ представляетъ собою какъ бы нкоторый турниръ остроумцевъ мужскаго и женскаго пола. ли остраго словца ни одинъ изъ персонажей г-жи Смирновой не пощадитъ ни матери, ни отца. Вотъ, напримръ, небольшой отрывокъ изъ разговора главнаго героя и главной героини романа, по уши влюбленныхъ другъ въ друга:

‘— Что, въ Малиновк, посл моего отъзда, не случилось ничего необыкновеннаго?

‘— Какъ вамъ сказать? Землетрясенія не было.

‘— Никакихъ пикниковъ? Ничего въ этомъ род?

‘— Позвольте! Какъ же, какъ же… бгали съ корзинками куда-то въ лсъ. Предполагается, что за 15 верстъ отъ дона сыръ и колбаса бываютъ гораздо вкусне.

‘— Вы участвовали?

‘— Въ уничтоженіи сыра и колбасы? Какъ же. Только я всегда просилъ, чтобы мн всегда выдавали провизію заране, и подалъ ее тутъ же на мст. Посл этого, разумется, ужъ не было надобности отправляться за 15 верстъ.

‘Клавдія улыбнулась’.

‘Клавдія улыбнулась,— еще бы ей не улыбнуться! Эдакое остроуміе! А если ужъ такая безобидная вещь, какъ пикникъ, доставляетъ обильную пищу ‘сатирическому уму’ героя, то можете себ представить, какъ онъ отличается при боле серьезныхъ оказіяхъ! Клавдія улыбнулась,— улыбнется, пожалуй, и читатель. Однако, если остроумный авторъ заставляетъ насъ улыбаться почти на каждой страниц, мы, наконецъ, начинаемъ чувствовать себя нехорошо, улыбка наша становятся принужденной и мало-по-малу переходитъ въ звоту. ‘Боже,— съ тоской думаемъ мы,— неужели даже о пикник, о колбас и сыр нельзя говорить, не остроумничая?’ Эта тоска понятна: прочесть одинъ нумеръ Стрекозы — куда ни шло, но прочесть подрядъ сразу сто нумеровъ — это каторжное наказаніе.

Совсмъ другое мы находимъ у г-жи Шапиръ. Если г-жа Смирнова чему-то безпрестанно радуется, то г-жа Шапиръ чмъ-то безпрестанно огорчается и возмущается, точно также какъ и ея персонажи. Въ параллель къ приведенному разговору двухъ влюбленныхъ изъ романа г-жи Смирновой приведемъ разговоръ героя и героини изъ романа г-жи Шапиръ Миражи:

‘— Что-о вы ска-за-а-ли?…

‘—Вы слышали.

‘— Какая дурацкая шутка!— воскликнула двушка съ прекраснымъ негодующимъ жестомъ.— Ради краснаго словца, не пожалю и роднаго отца!… Это то, что я отъ глубины души презираю… отъ глубины души!…

‘Ожогинъ давно зналъ эти слезы въ ея глазахъ въ минуты сильнаго возмущенія. Злая усмшка передернула ему губы.

‘— Вамъ уже кажется, что вс должны быть заражены вашимъ пристрастіемъ?

‘— Я предполагала, что вс, то-есть вы, знакомы съ такимъ элементарнымъ приличіемъ, какъ уваженіе къ чужому несчастію.

‘— Помилосердуйте, Анна Владиміровна! Въ чемъ же мое неуваженіе?… Неужели личность г. Строева въ такой же мр неприкосновенна, что…

‘— Да, именно!— запальчиво не дала ему договорить Анна.— Въ такой мр, что не подлежитъ шуточкамъ и злословію. По крайней мр, не въ моемъ присутствіи.

‘— Въ чемъ мое злословіе?!… Вдь, я и заикнулся-то о васъ, а совсмъ не о немъ!’

‘— О, я васъ понимаю, я васъ насквозь вижу!… Вижу, какъ вы заране топорщитесь и щетинитесь, еще ничего не видя… Васъ уже обуялъ этотъ ненавистный духъ соперничества. Если бы вы подозрвали, до какой степени вс вы злы и гадки въ такія минуты, вы бы, по крайней мр, научились скрывать это!’

Вотъ какъ разговариваютъ у г-жи Шапиръ молодые люди! Они не только не шутятъ, какъ легкомысленные герои г-жи Смирновой, они ‘отъ глубины души презираютъ шуточки и злословіе’. Это презрніе вполн раздляетъ съ ними и сама г-жа Шапиръ, которая просто сочла бы ниже своего достоинства выразиться la г-жа Смирнова: ‘выцарапать другъ другу глаза’. Она выразилась бы гораздо длинне и кудревате, упомянула бы, напримръ, объ открывшейся между собесдниками неизмряемой ‘бездн’, о накопившемся въ ихъ сердцахъ океан горечи и пр., и пр. Пусть читатель не думаетъ, что это не боле, какъ стилистическое различіе: это глубокая разница въ писательскихъ темпераментахъ, изъ которой вытекаетъ весьма различное отношеніе авторовъ къ своимъ сюжетамъ. Г-жа Смирнова относится къ жизни какъ къ комедіи, переходящей временами въ водевиль, г-жа Шапиръ изображаетъ жизнь какъ трагедію, грозящую ежеминутно перейти въ мелодраму. Таковъ, по крайней мр, общій тонъ ихъ повствованія и таковъ общій колоритъ ихъ произведеній. Г-жа Смирнова, чтобы читателю угодить, старается какъ можно веселе быть, г-жа Шапиръ съ первыхъ же страницъ впадаетъ въ какой-то поучительный и даже, если можно такъ выразиться, распекательный тонъ. Персонажи ея не ходятъ, а выступаютъ,— живутъ точно священнодйствуютъ, разговориваютъ большею частью сентенціями и афоризмами, а самъ авторъ при каждомъ повод и безъ малйшаго снисхожденія къ читателю:

Коритъ, грозитъ! Дыханье трудно,

Лицо сурово, какъ гроза,

И какъ-то бшено и чудно

Блестятъ глубокіе глаза…

Г-жа Смирнова — это литературная г-жа Савина, а г-жа Шапиръ — это литературная г-жа Стрепетова. Первая поучаетъ васъ — увеселяя, вторая увеселяетъ васъ — поучая. Съ г-жей Смирновой вамъ весело сначала и скучно подъ конецъ: однообразіе веселости, въ особенности безпричинной, утомляетъ, какъ всякое однообразіе. Съ г-жей Шапиръ вамъ скучно сначала и весело подъ конецъ: несоотвтствіе между маленькими вещами, которыя высказываетъ авторъ, и большими словами, которыя онъ употребляетъ при этомъ, становится подъ конецъ очевиднымъ во всемъ своемъ комизн. Сходство между обими писательницами состоитъ въ томъ, что об он словца въ простот не скажутъ, а все съ ужимкой. Но ‘ужимка’ г-жи Смирновой — это лукавое подмигиванье весельчака и балагура, который хочетъ во что бы то ни стало распотшить компанію, тогда какъ ‘ужимка’ г-жи Шапиръ — это усиленно нахмуренныя брови и ‘горько’ опущенные книзу уголки рта. Искренность чувствъ, представляемыхъ этими манерами, этими ‘ужимками’, нтъ основаній заподозрвать, но немножко актерства, предумышленности, преднамренности тутъ, все-таки, есть.

Со стороны тенденцій, съ точки зрнія литературнаго направленія, об наши писательницы — прогрессистки, въ самомъ общемъ, широкомъ и неопредленномъ значеніи этого слова. ‘Впередъ, безъ страха и сомннья!’ — вотъ ихъ общій девизъ. Для установленія настоящей солидарности этого, очевидно, слишкомъ недостаточно. ‘Впередъ’, но собственно въ какую же сторону? Пусть нтъ прогресса, кром прогресса, но кто же именно пророкъ его? На эти практическіе вопросы наши романистки даютъ весьма несходные отвты, которые характеризуютъ не только ихъ писательскія личности, но и т историческіе моменты и умственныя теченія, которыми были внушены эти отвты.

II.

‘Мутное броженье’ шестидесятыхъ годовъ улеглось мало-по-малу и въ слдующемъ десятилтіи претворилось въ ‘свтлое вино’, очень различнаго цвта, вкуса и достоинства. Употребляя другую метафору, можно скакать, что широкій, быстрый и мутный весенній потокъ шестидесятыхъ годовъ раздлился на два самостоятельныхъ теченія, направившихся по двумъ совершенно различнымъ русламъ. Семидесятые годы были, съ одной стороны, временемъ пышнаго разцвта всякаго рода гешефтмахерства, появленіемъ у насъ отличнйшихъ ‘дльцовъ’, передъ которыми не только полудикій Чичиковъ, но и культурный Штольцъ должны были бы смиренно преклонить голову. Съ другой стороны, т же самые годы были періодомъ, когда идеалистическіе элементы и альтруистическія стремленія нашего общества стали заявлять о себ съ небывалою у насъ настойчивостью и послдовательностью. Зрлище было поучительное, не часто встрчающееся въ исторіи. Если разсмотрть ближе идейную подкладку тогдашняго гешефтмахерства и тогдашняго идеализма,— ихъ общее происхожденіе отъ нкоторыхъ матеріалистическихъ теорій и ученій шестидесятыхъ годовъ станетъ очевиднымъ. Удивительнаго тутъ нтъ ничего: вдь, и евангельская притча завряетъ, что не отъ зерна только, но и отъ свойствъ почвы, въ которую упало зерно, зависитъ будущій урожай. Чему учили шестидесятые годы? Какія идейныя ‘зерна’ сяли они на заброшенномъ пол нашей умственной жизни? Личность есть сама себ цль, эгоизмъ есть право, борьба за существованіе есть міровой законъ, управляющій не только зоологическими, но и соціологическими отношеніями и явленіями, нравственность есть понятіе относительное и условное, честность — ощущеніе и т. д., т. д.

Весь ансамбль этихъ ученій и этой морали самъ по себ ничего не предршаетъ и ничего не гарантируетъ, именно какъ зерно, которое можетъ и плодъ дать, и можетъ быть пожрано птицами, и можетъ просто зачахнуть и заглохнуть на каменистой земл. Отъ этой морали можно перейти и къ морали Христа, учившаго любить ближняго, какъ самою себя, но не трудно перекинуть мостокъ и въ другую сторону, къ морали хотя бы того разбойника, который упрекалъ Христа за свои муки,— къ морали, исчерпывающейся грознымъ возгласомъ торжествующаго дикаря: горе побжденнымъ! Въ самомъ дл, если въ основу дйствій кладется эгоизмъ и критеріемъ морали поставляется ‘ощущеніе’, то, очевидно, все дло сводится къ непосредственнымъ органическимъ свойствамъ человка: добрый и хорошій человкъ будетъ эгоистически наслаждаться добрыми и хорошими длами, злой и дурной человкъ, но имя того же эгоизма, будетъ совершать преступленія и злодянія. Ясно, что при такой постановк дла всякое объективное основаніе, объективный критерій теряютъ значеніе и длаются ненужными.

Пока проповдь этого рода исходила отъ людей, которые по праву могли сказать о себ: ‘я умираю оттого, что былъ я честенъ’,— не было, разумется, никакой опасности. Никакой опасности не было и тогда, когда т же люди приглашали отъ словъ перейти къ длу:

Я вашъ, друзья,— хочу быть вашимъ,

На трудъ и битву я готовъ,

Лишь бы начать въ союз нашемъ

Живое дло, вмсто словъ.

Но если нтъ,— мое презрнье

Меня далеко оттолкнетъ

Отъ тхъ кружковъ, гд словопренье

Опять права свои возьметъ.

И сгибну-ль я въ тоск безумной,

Иль въ мир съ пошлостью людской,

Все лучше, чмъ заняться шумной,

Надменно-праздной болтовней.

Но, знаю я, работа наша

Ужъ пилигримовъ новыхъ ждетъ,

И не минетъ святая чаша

Всхъ, кто ее не оттолкнетъ.

Нетрудно, однако, представить себ, во что должно было превратиться ученіе, санкціонирующее эгоизмъ, перейдя изъ теоріи на практику, въ рукъ альтруистовъ-энтузіастовъ въ руки дйствующихъ эгоистовъ и себялюбцевъ. Равнымъ образомъ этотъ горячій призывъ обратиться отъ словъ къ длу, оставить словопренья, бросить надменно-праздную болтовню очень скоро и незамтно пріобрлъ смыслъ призыва къ практичности,— той практичности, отъ которой мене шага до гешефтмахерства. ‘Живое дло’ — это такое широкое понятіе и такое неопредленное выраженіе, что въ него можно вкладывать очень различный смыслъ. Пилигримы, о которыхъ говорилъ Добролюбовъ въ своемъ стихотвореніи, отправились за ‘живымъ дломъ’ въ одну сторону, большинство общества — въ другую, противуположную, и различные банки, общества, товарищества на вр, на паяхъ, на акціяхъ, концессіи съ гарантіями и безъ гарантій, выраставшія какъ грибы посл теплаго дождя, явились въ качеств ‘живаго дла’ на смну ‘праздной болтовни’. Лозунгомъ дня стала практичность, дловитость, такъ что даже журналистика принялась твердить, что ‘наше время — не время широкихъ задачъ’, а доморощенные соціологи съ гордостью указывали, какъ покойный Стронинъ въ своей книг Политика какъ наука, на необыкновенный разцвтъ экономической жизни нашего общества. Чествуя экономическій прогрессъ, звенли ‘чаши’, только совсмъ не ‘святыя’…

Насколько семидесятые годы были важны въ общественно-историческомъ отношеніи, настолько же они были безцвтны въ чисто-литературномъ смысл. Глубоко-поучительный и совсмъ не случайный параллелизмъ двухъ враждебныхъ по духу и по цли общественныхъ теченій отразился очень слабо въ тогдашней журналистик. Г-жа Смирнова, которая какъ разъ въ это время выступила съ своимъ первымъ и лучшимъ романомъ Огонекъ, съ большою чуткостью и проницательностью угадала, какія явленія данной минуты должны были занять въ ея произведеніи центральное мсто, гд и въ чемъ можно было опредлить пульсацію общественной жизни и т. д. Но это и все или почти все. Этимъ почти и ограничилась вся заслуга и вся удача г-жи Смирновой, которая врнымъ инстинктомъ почувствовала жизнь, но оказалась ршительно не въ состояніи разобраться въ ея явленіяхъ, отвести имъ подходящее мсто и дать надлежащее освщеніе. Героиня романа г-жи Смирновой, даровитая и энергическая двушка Клавдія Ракитина,— она же ‘огонекъ’,— выражаетъ собою основную тенденцію романа, и вотъ какъ ее характеризуетъ авторъ:

‘Клавдія не была изъ числа непонятыхъ натуръ. Такія натуры обыкновенно осуждены всю жизнь свою томиться, страдать, искать призванія, находить его, снова терять, и такъ до могилы. Она, благодаря счастливому стеченію обстоятельствъ, призваніе свое поняла очень скоро. Программа общества, въ которымъ отецъ ея числился директоромъ, была ей хорошо знакома. Всякое общественное дло получало для нея особенную привлекательность. Она старалась проникнуться тмъ, что общество преслдуетъ высшія цли. У Клавдиньки разгорались глаза, когда она думала о томъ, какъ бы хорошо и ей быть, выражаясь слогомъ папа, колесомъ въ этой сложной машин. Не женскія мечты о кипучей дятельности, о блестящихъ рчахъ на собраніяхъ тревожили эту странную головку. Часто съ тоской думала она о томъ, что ей нтъ впереди надежды, что выходъ одинъ: замужство, да и тотъ никуда не приведетъ, — по крайней мр, не туда, худа бы она желала. Ей хотлось забыть, что она женщина, и жить вмст со всми, окунуться въ самую глубину житейской борьбы’.

Превосходно, превосходно! Вотъ, наконецъ, женщина человкъ и дятель,— не обитательница терема или свтелки, врод героинь Кохановской, и не губернская мадонна, истаивающая отъ хроническаго самоотверженія и самопожертвованія, врод героинь Заіончковской! Вопросы личной морали не тревожатъ Клавдію. Она знаетъ или чувствуетъ, что вся личная мораль исчерпывается единственною Заповдью: ‘возлюби ближняго своего, какъ самого себя’, а любить — значить помогать, а помогать можно только въ непосредственномъ общеніи съ людьми, не чуждаясь ихъ длъ, не гнушаясь ихъ слабостями, не удаляясь отъ нихъ подъ снь струй. Повторяемъ: превосходно! Это какъ разъ тотъ шагъ, который надлежало сдлать нашей женщин, чтобы возстановить и свое человческое, и свое гражданское достоинство. Г-жа Смирнова съ своей стороны отъ всей души сочувствуетъ своей героин, но какъ будто немножко опасается за нее и предусмотрительно спшить оборонить ее отъ возможныхъ упрековъ, и эта защита очень характерна и для героини — подсудимой, и для адвоката — автора, и для судьи — общества. Вотъ главные пункты этой защиты:

‘Какъ? Ей тсно въ семь? Она отрицаетъ семейную жизнь? Позвольте, никто не говорилъ, что она отрицаетъ ее. Она была бы самая несчастная женщина, если бы ее заставили постоянно произносить рчи, искать популярности, блистать въ толп и лишили бы ее людей близкихъ, своего домашняго уголка. Но едва ли она была бы счастливе, если бы ее засадили въ четырехъ стнахъ съ кухней, дтской, спальней и пріятными развлеченіями врод занятій изящными искусствами. Это била одна изъ тхъ натуръ, которыя требуютъ непремнно простора и на этихъ условіяхъ удовлетворяются самою простою дятельностью. Чмъ она виновата, что пришла къ убжденію, будто вс бдствія наши оттого и происходятъ, что мы изъ-за семейныхъ интересовъ не видимъ общественныхъ и не хотимъ удлить имъ ни капельки времени? Не могутъ же люди всегда дйствовать въ разбродъ,— думала Клавдинька,— бываютъ же минуты, когда имъ нужно непремнно работать сообща. Что буквально невозможно одному лицу, длается шутя многими. Кому-нибудь надо же наниматься общественными длами. Если скажутъ на это, что эта работа мужчины, а не женщины, то Клавдія заткнетъ себ уши и объявитъ, что женскій вопросъ для нея не существуетъ, что онъ ее такъ же мало интересуетъ, какъ какой-нибудь шлезвигъ-гольштейнскій, по той простой причин, что тутъ и вопроса-то совсмъ нтъ, а есть давно готовый отвтъ: ‘Я женщина, стало быть, я человкъ, стало быть, я и хочу жить, какъ люди, а не какъ нчто среднее между людьми, ангелами и животными. Я буду сама корпть и воспитывать вашихъ дтей, и не посажу васъ около люльки своего сына. Но когда я свободна, я выберу себ занятіе по душ и не подумаю справляться въ вашемъ календар, позволено оно мн или запрещено’.

Какъ легко видть, защита г-жи Смирновой отличается, во-первыхъ, горячностью, во-вторыхъ, непродуманностью,— двумя качествами, постоянно отличающими отношенія человка къ предмету новому и малознакомому. Горячность очевидна, а что касается непродуманности, то достаточно указать хотя бы на эту фразу: ‘Клавдія была одна изъ тхъ натуръ, которыя требуютъ непремнно простора и на этихъ условіяхъ удовлетворяются самою простою дятельностью’. Если все дло въ простор и если при условіи простора можно удовлетвориться самою простою дятельностью, то и толковать не о чемъ, потому что этотъ идеалъ давно осуществленъ въ дйствительности. Няньк просторно въ хорошей дтской, кухарк просторно въ хорошей кухн, свтской женщин просторно въ салон. Если критеріемъ достоинства дятельности является не полезность и разумность ея, а большій или меньшій ‘просторъ’, представаляющійся для нея въ практическихъ условіяхъ жизни, то Клавдіи Ракитиной оставалось только идти по давно протореннымъ путямъ, чтобы найти себ удовлетвореніе.

Не будемъ, однако, придирчивы и обойдемъ другіе слабые пункты горячей тирады г-жи Смирновой: насъ ждетъ недоразумніе гораздо боле крупное, но относящееся не къ понятіямъ, а къ дйствіямъ героини. Что такое Клавдія Ракитина по замыслу автора? Это первая ласточка, не длающая, но, все-таки, знаменующая весну, это піонеръ женской самостоятельности, это человкъ идеи, а не личнаго счастія, это прекрасный образецъ тхъ ‘пилигримовъ’, о которыхъ говорилъ Добролюбовъ. Люди этого типа знаютъ только одинъ родъ страха: какъ бы не пронести мимо устъ ‘святую чашу’, то-есть, безъ метафоръ, какъ бы не прожить свой вкъ задаромъ, ‘ничмъ не жертвуя ни злоб, ни любви’. Авторъ назвалъ свою героиню ‘огонькомъ’, и это довольно удачное названіе. Да, въ сердц такихъ людей горитъ неугасаемый огонь альтруизма, дятельной любви къ людямъ и подвижничества. Правда, авторъ завряетъ насъ, что ‘она не мечтала сдлаться мученицей труда и для этого хоть пойти коровъ доить,— напротивъ, она искала себ такого занятія, которое пришлось бы ей по душ и по возможности доставило бы ей наслажденіе’, но нетрудно понять, что слова эти не боле, какъ отголосокъ той проповди эгоизма, о которой мы упомянули выше,— проповди, по смыслу и духу которой какой-нибудь Сцевола — величайшій эгоистъ, а моментъ, когда онъ жарилъ на угольяхъ свою руку — самое эгоистичнйшее изъ его дйствій.

Такого-то человка автору надо было пристроить къ живому длу, и ‘-жа Смирнова не затруднилась нисколько. ‘Клавдія призваніе свое поняла очень скоро. Программа общества, въ которомъ отецъ ея числился директоромъ, была ей хорошо знакома. У Клавдиньки разгорались глаза, ‘когда она думала о томъ, какъ бы хорошо и ей быть колесомъ въ этой сложной машин’. Слова эти были уже цитированы нами выше, но они до такой степени невроятны и несообразны, что я счелъ совершенно ‘необходимымъ привести ихъ еще разъ.

Конечно, чего на свт не бываетъ! Жизнь преисполнена сюрпризовъ и никто не обезпеченъ отъ ошибокъ, такъ что, собственно говоря, и удивляться нечему, если человкъ, идя въ храмъ, очутится, къ своему стыду и изумленію, въ кабак. Но есть чему удивляться, если, пребывая въ ‘заведеніи’ и слушая срамныя рчи, видя кругомъ воспаленныя лица, дыша отравленнымъ воздухомъ, нашъ субъектъ сохраняетъ свое прежнее молитвенное настроеніе и даже готовъ поклясться, что онъ и не ошибся нисколько, а пришелъ именно туда, куда хотлъ придти. Клавдія, эта идеалистка, ‘пилигримка’, мечтаетъ о роли въ гешефтмахерскомъ обществ, о роли не въ смысл хлбнаго личнаго промысла, а въ смысл именно идейнаго общественнаго служенія! Неужели это еще не ‘субъектъ’ нашей метафоры? Исторія и сущность пресловутаго ‘общества’ разсказаны г-жей Смирновой чрезвычайно туманно, но довольно и того, что одинъ изъ учредителей общества обижается, когда его называютъ учредителемъ, и откровенно говоритъ: ‘не слишкомъ пріятно называться учредителемъ разбойничьей шайки’. Тмъ не мене, если наша героиня не мечтаетъ объ атаманств или хотя бы только объ эсаульств въ этой шайк, то лишь потому, что такія мечты были бы ужь слишкомъ смлы, по ея мннію… Вотъ какъ тонуть маленькія дти!

Г-жа Смирнова ршительно не догадывается, въ какое комическое положеніе она ставитъ свою героиню-фаворитку. Она не только серьезно, но даже уважительно относится къ наивнымъ затямъ и пансіонскихъ мечтаніямъ Клавдіи, которая задумала, въ связи съ дятельностью общества, осчастливить Москву устройствомъ ‘народныхъ кухонь’. Я улыбаюсь, когда пишу эти строки, читатель улыбнется, читая ихъ, но г-жа Смирнова, всегда столь веселая и шутливая г-жа Смирнова, сохраняетъ торжественную серьезность именно въ этомъ случа, когда добродушная улыбка была бы всего умстне. Мало того, она доводитъ дло до трагической развязки, до самоубійства Клавдіи, съ очевидною цлью окончательно утвердить героиню на созданномъ для нея авторскими руками пьедестал, а кы съ читателемъ… да, опять смемся, даже передъ лицомъ этой преждевременной и насильственной смерти. ‘Ни особеннаго горя, ни особенной тоски не было у нея на сердц. Давешнее отчаяніе смнилось какимъ-то равнодушіемъ. Ей было ‘все равно’. Только этимъ словомъ и можно назвать это безразличное состояніе, полное страшной пустоты. Самыя ужасныя, самыя горькія минуты она уже пережила. Давеча у Дениса (брата) она прочувствовала все, что только можетъ прочувствовать человкъ, доведенный до послдней крайности, почти до сумасшествія. Давеча для нея потухъ послдній огонекъ, свтившійся въ дали, и тогда же она поршила покончить съ жизнью’. Но что же случилось давеча! Что привело героиню къ такому ужасному ршенію? А вотъ что: у брата не оказалось денегъ на открытіе кухонь, а такъ какъ безъ народныхъ кухонь какая ужъ жизнь и другой дятельности найти совсмъ невозможно, то ясно, что, кром самоубійства, Клавдіи ничего не оставалось… Смерть не бываетъ смшна и несчастіе — всегда несчастіе. Но если вы поставите въ позу Гамлета и сдлаете героемъ кровавой драмы гимназиста, застрлившагося изъ-за двойки,— вы окажете ему очень плохую услугу, осмете, а не опоэтизируете его. Именно это самое и сдлала г-жа Смирнова со своею бдно’ героиней, не желая и не сознавая этого.

Въ лиц своей героини г-жа Смирнова намревалась показать нагъ если не идеальную, то нормальную современную женщину, для которой слова общее дло и общее благо не пустые звуки. Въ результат добросовстныхъ усилій талантливой романистки получилась какая-то странная, такъ сказать, янусообразная фигура: съ одной стороны — ‘подвижница’, а съ другой стороны — ‘разбойница’, съ одной стороны — идейная піонерка трудовой женской самостоятельности, а съ другой — обыкновенная конторская барышня, для которой важны пятьдесятъ рублей мсячнаго жалованья и нтъ дла ни до какихъ принциповъ и вопросовъ. Клавдія Ракитина соединяетъ въ себ несоединимые элементы нашей общественности, является представительницею двухъ противуположныхъ и враждебныхъ началъ, и такъ какъ это возможно только въ роман, а не въ жизни, на бумаг, которая все терпитъ, а не на практик, которая такихъ противорчій не выноситъ, то личность нашей героини теряетъ всякое реальное значеніе. И это вина не нашей жизни, а нашей романистки, которая не съумла разобраться въ жизни. ‘Огонекъ’ г-жи Смирновой — болотный огонекъ. Въ тогдашней жизни было уже не мало людей обоего пола, которые, скажемъ словами псалма, не ходили на совтъ нечестивыхъ, не становились на пути гршниковъ и не сидли на сдалищахъ губителей. Великаго раскола, обозначившагося въ нашей жизни, г-жа Смирнова или не замтила, ‘ли не поняла, и отсюда неестественная двойственность въ личности ея ‘героини.

III.

Два основныхъ идейныхъ теченія (не оставшихся и безъ практическаго выраженія въ конкретной дйствительности), о которыхъ мы говорили выше, жъ концу семидесятыхъ годовъ разошлись такъ далеко другъ отъ друга, что недоразумнія, врод постигшихъ г-жу Смирнову, стали совершенно невозможны. Позиціи выяснились, положеніе обострилось, борьба завязалась. Семидесятые годы были свидтелями этой борьбы, которая, къ наступленію послдующаго десятилтія, закончилась совершенною побдой практическаго реализма надъ теоретическимъ идеализмомъ. Эта побда и была тмъ историческимъ наслдіемъ, которое получили восьмидесятые годы отъ предшествовавшаго десятилтія. Свойства этого наслдія отразились въ литератур довольно различными манерами и фасонами. Прежде всего, разумется, слдуетъ отмтить побдный кликъ приверженцевъ великихъ формулъ: А = А и 2 + 2 = 4. Если теоретическое достоинство этихъ формулъ восторжествовавшаго реализма было далеко не такъ безспорно, какъ математическое тождество и таблица умноженія, за то он хорошо выражали психологическую сторону дла, ту свирпую увренность, которую возымли побдители относительно полноты и безповоротности своего торжества. Люди съ идеалистическими стремленіями, но безъ умственной самостоятельности и безъ душевной крпости, ошеломленные и оглушенные этими побдными руладами, стали отчаяваться въ прогресс вообще, потеряли вкусъ къ жизни, принялись и въ проз, и въ стихахъ вздыхать о нирван, и это составило еще отдльную струю въ нашей литератур,— струю, которую по справедливости слдовало бы назвать капризничающимъ безсиліемъ, но которую великолпно назвали пессимизмомъ. Дале, такъ какъ всякая, а, стало быть, и литературная, толпа побдителей не судитъ, и ея симпатіи всегда на сторон успха, какими бы путями онъ ни былъ добытъ, то вотъ еще новая почва для возникновенія тенденцій иного рода, и именно тенденцій воскресить т понятія и воззрнія, откуда генетически произошли побдительныя формулы врод А = А. ‘Жалкій родъ, достойный слезъ и смха, жрецы минутнаго, поклонники успха’ иначе ни разсуждать, ни чувствовать не въ состояніи, и вотъ, такимъ образомъ, еще литературная группа, которая думаетъ сказать ‘новое слово’, обращаясь мыслью ко временамъ Очакова и покоренья Крыма. Ничего иного, въ сущности, люди этой группы не длаютъ, какъ только бгутъ птушкомъ, птушкомъ за колесницей побдителей, но говорятъ они непремнно во имя идеала. Изъ всхъ ‘людишекъ игрушечнаго дла’, характеризующихъ современную жизнь, людишки этой группы едва ли не всхъ противне, потому что всхъ лицемрне.

Г-жа Шапиръ въ полномъ смысл слова человкъ и писательница восьмидесятыхъ годовъ, въ такой же степени, въ какой г-жа Смирнова человкъ и писательница семидесятыхъ годовъ. Преимущество г-жи Шапиръ передъ г-жею Смирновой состоитъ въ томъ, что она стоитъ совершенно на уровн задачъ и вопросовъ своего времени, тогда какъ г-жа Смирнова, какъ мы видли, въ хаос ‘мутнаго броженья’ плохо различала правую сторону отъ лвой, отъ неправой. Къ какой же изъ современныхъ группъ примыкаетъ г-жа Шапиръ? По крайней мр, которая изъ группъ стоитъ въ ея сознаніи на первомъ мст? Какіе изъ дйствующихъ общественныхъ элементовъ пользуются ея сочувствіемъ? Соотнося эти вопросы къ основной цли и основной мысли этихъ нашихъ статей, мы коротко спросимъ: какова героиня г-жи Шапиръ и кто именно она?

На этотъ вопросъ послдній и самый значительный романъ г-жи Шапиръ Миражи даетъ совершенно удовлетворительный по своей обстоятельности отвтъ. Героиня этого романа, изящнйшая двица Анна Голубина, есть, вмст съ тмъ, и героиня жизни и недаромъ въ одной изъ заключительныхъ фразъ романа ей выданъ такой лестный аттестатъ: ‘такія женщины, какъ Анна, не пропадаютъ’. Слово ‘не пропадаютъ’ употреблено здсь не въ пошломъ, а въ высшемъ смысл, въ смысл умственной и нравственной благонадежности Анны, неспособной ни на отступничество, ни на предательство. Другая характеристика героини гласитъ, что она ‘не только артистка, но и философъ’. И такъ, устойчивый, надежный человкъ во-первыхъ, артистка, во-вторыхъ философъ въ-третьихъ — вотъ завидные и высокіе аттрибуты современной героини, какъ ее представляетъ намъ г-жа Шапиръ. Съ такою интересною особой пріятно поближе познакомиться.

Посмотримъ сначала на артистку, а потомъ побесдуемъ съ философомъ. Въ качеств артистки, Анна не можетъ жить, какъ обыкновенные люди, въ простомъ дом, а живетъ она въ какомъ-то полу фантастическомъ павильон, разукрашенномъ по ея артистическому вкусу:

‘….Если павильонъ Анны и былъ безобразенъ снаружи, то внутри онъ былъ черезчуръ роскошенъ. Въ немъ была всего одна большая, высокая, круглая комната, а надъ нею узорчатый куполъ изъ разноцвтныхъ стеколъ, эффектъ цлой массы цвтныхъ лучей, падающихъ сверху, былъ поразителенъ. Въ потолк заключалась главная цнность постройки, и Анн не легко было отстоять передъ ‘старшими’ свою фантазію. Она мечтала въ начал, что это будетъ настоящая мозаика — вся знаменитая легенда въ нсколькихъ картинахъ. Она по ночамъ набрасывала эскизы этихъ картинъ и злы’ лично художника, которому можно было поручить исполненіе. Увы, отъ такой роскоши ей пришлось отказаться. Анна долго была безутшна и пять разъ заставляла Ожогина передлывать т фантастическія арабески, которыми ршено было замнить картины. Въ яркій солнечный день вторая разноцвтная стка, нсколько только блдне, чмъ наверху, трепетала и переливалась на полу. Стны прятались за старинными тканями и любимыми картинами дяди. Въ одномъ изъ двухъ глубокихъ алькововъ, за драгоцненою гобеленовою драпировкой, стояла его оттоманка, служившая Анн кроватью. Въ другомъ альков прятались холста, мольберта, ящики съ красками, комки глина и начатые бюста. По средин комната, изъ живописной группы растеній, возвышается драгоцнная мраморная муза, подарокъ стараго артиста. Повернувъ вдохновенное лицо, приподнявъ тонкую руку, муза смотритъ въ круглое окно, какъ будто чутко прислушивается, о чемъ переговаривается живая зеленая толпа, тсно обступившая башню. Эта толпа держитъ въ плну, стережетъ ревниво хозяйку павильона. Чего только не слышится Анн въ шорох лса, на который она смотритъ сверху! Какихъ картинъ не рисуетъ ей фантазія въ вчно колеблющихся очертаніяхъ зеленыхъ фигуръ!… Это живая толпа, фантастическія существа, которямъ открыта ея душа. Они одни знаютъ все, что въ ней смутно бродитъ и волнуется, чмъ она напрасно силится овладть. Она боится приговора этой толпы. Она отъ нея ждетъ спасенія. Кажется, съ дуновеніемъ втра, съ порывомъ внезапно налетвшей грозя, въ это круглое окно снизойдетъ желанное откровеніе, и она пойметъ, наконецъ, что ей длать съ собой, съ своими силами!’

Я не поскупился на мсто для выписки, потому что въ самомъ дл это описаніе характерно и для героини, и для самой г-жи Шапиръ. Обратите, прежде всего, вниманіе на тонъ этого описанія: онъ серьезенъ и тепелъ, какъ будто рчь идетъ о настоящемъ дл и настоящей жизни, а не объ эпикурейскомъ бездльничаньи, возведенномъ чуть не на степень религіи. Для человка восьмидесятыхъ годовъ, какимъ мы считаемъ г-жу Піастръ, это логично. Чмъ меньше въ жизни (общественной и личной) этики, тмъ больше въ ней эстетики, которой назначеніе, главнымъ образомъ, въ томъ и состоитъ, чтобы скрашивать форму, когда утрачено содержаніе. Гробъ повапленный — произведеніе чистой эстетики. Что же касается самой героини, то нужно согласиться, что она какъ нельзя лучше отвчаетъ требованіямъ своего времени: она не человкъ, а богиня, и это до такой степени, что ей даже противно прозаическое имя ея ‘Анна’ и она переименовала себя въ ‘Музу’. Эта кличка дйствительно ей по шерсти, потому что, кром искусства, она ничего знать не хочетъ, не того искусства, которое ‘сердце волнуетъ, мучитъ’, возвышаетъ насъ къ идеалу, учить справедливости, а того искусства, которое способствуетъ пищеваренію. Спору нтъ, красива, изящна, эффектна эта ‘Муза’, а мы, все-таки, не безъ грусти вспоминаемъ о наивной и даже нелпой героин г-жи Смирновой, объ этой двушк-огоньк, которая безсмысленно погубила себя изъ-за неудачи какихъ-то народныхъ кухонь. Все дло въ томъ, что Клавдія Ракитина была человкъ, которому ничто человческое не чуждо, тогда какъ ‘Муза’ г-жи Шапиръ — именно позолоченный гробъ, наполненный костями. ‘Это живая толпа, фантастическія существа, которымъ открыта ея душа’, т.-е. душа героини г-жи Шапиръ. Какія же это существа, какая толпа? Это деревья, окружающія знаменитый павильонъ, толпа березъ, липъ, дубовъ, съ которою удостоиваетъ бесдовать поэтическая Муза. Героиня г-жи Смирновой тоже любила толпу, но не древесную, а людскую, любила безъ вычуръ, безъ фразъ, безъ открыванія души, и пр. Вспомните великолпную характеристику, сдланную Толстымъ любви красивой и любви дятельной. ‘Любовь красивая,— говоритъ Толстой, — заключается въ любви красоты самого чувства и его выраженія. Для людей, которые такъ любятъ, любимый предметъ любезенъ только настолько, насколько онъ возбуждаетъ то пріятное чувство, сознаніемъ и выраженіемъ котораго они наслаждаются. Люди, которые любятъ красивою любовью, очень мало заботятся о взаимности, какъ объ обстоятельств, не имющемъ никакого вліянія на красоту и пріятность чувства’. Любовь Музы къ кому бы и къ чему бы то ни было могла быть только такою красивою любовью, для которой толпа и роща, человкъ и дерево могутъ быть совершенно одинаково близки и дороги. ‘Любовь дятельная,— продолжаетъ Толстой,— заключается въ стремленіи удовлетворять вс нужды любимаго существа. Люди, которые любятъ такъ, любятъ всегда на всю жизнь. Любовь ихъ рдко выражается словами, и если выражается, то не только не самодовольно, красиво, но стыдливо, неловко’. Героиня г-жи Смирновой принадлежала именно къ разряду людей, способныхъ къ чувству такой любви, и вотъ почему въ нравственномъ отношенія она настолько же выше великолпной Музы, насколько живой человкъ лучше и дороже статуи. А кстати сказать, вс эстетическія изысканности и утонченности Музы оказались, къ довершенію комизма, отнюдь не выраженіями натуры, не органическими потребностями духа, а просто кипніемъ крови и раздраженіемъ плнной мысли. Несмотря на свою ультра-артистическую обстановку, вплоть до перемны христіанскаго имени на языческое, у нашей героини не оказалось ни малйшаго художественнаго таланта, ничего, кром потугъ, претензій и сумасшедшаго самомннія. Черта эта тоже типическая и исторически,-врная.

Такова героиня г-жи Шапиръ, какъ артистка, она еще лучше, какъ философка. Если бы не торжественно-невозмутимый тонъ, съ какимъ г-жа Шапиръ излагаетъ курьезное резонерство своей любимицы, можно было бы заподозрить скрытую иронію со стороны автора, пріемъ, которымъ мастерски пользовалась иногда Заіончковская. Мы приведемъ отрывокъ изъ одного глубокомысленнаго разговора Музы съ нкіимъ Строевымъ, который занимаетъ въ роман двойное амплуа: отставнаго директора департамента (‘мене чмъ въ десятокъ лтъ онъ сдлалъ одну изъ тхъ исключительныхъ карьеръ, которыя ставятъ человка на виду у всхъ’) и сверхштатнаго пессимистическаго философа. Просимъ читателя прислушать:

‘Строевъ въ раздумьи смотрлъ въ ея лицо.

‘— Вы артистка,— выговорилъ онъ задумчиво,— это одно, чему, кажется, я еже способенъ завидовать.

‘— Вы?!— вырвалось у Анны съ недоврчивымъ недоумніемъ.

‘— Это независимый міръ. Тотъ, кому онъ доступенъ, живетъ двойною жизнью, и между ея частями можетъ не быть связи. Онъ можетъ позабыть, что за предлами… ну, хоть такой волшебной залы, онъ былъ самымъ несчастнымъ и жалкимъ существомъ. Правъ я? Неужели я только воображаю себ это?

‘— Отчасти этотъ міръ требуетъ одного непремннаго условія: свободнаго дуля.

‘— Ну, что-жь?… Свобода духа вновь приложится на томъ рубеж, гд ужь нечего терять. Спокойствіе и безстрастіе — вещи довольно сходныя.

‘Анна была блдна, только глава горли. Это быть ея первый серьезный разговоръ ‘о Строевымъ.

‘— Если безстрастіе не исключаетъ энергіи, то вы, можетъ быть, и правы,— отвтила она, подумавъ.

‘Его какъ будто поразилъ отвтъ. Онъ опять посматривалъ ей въ лицо долгимъ взглядомъ, который такъ неловко было выносить.

‘— О, нтъ!… На томъ рубеж давно позабыто самое слово: энергія.

‘— Энергія — простой аттрибутъ жизни. Новый запасъ ея можетъ скопиться нечувствительно, незамтно… Онъ не можетъ не скопиться!— договорила двушка горячо.

‘— Вы не только артистка, но и философъ. Вы еще не можете знать, что намъ ‘се отпущено лишь въ строго-опредленной пропорціи. Жизненное банкротство не похоже вовсе на коммерческое, гд на послдній уцлвшій цлковый можно при счастіи нажить новые милліоны.

Едва ли тутъ возможны непогршимыя теоріи. Каждая человческая личность и каждая отдльная судьба весьма отличны отъ всхъ другихъ.

‘— Въ конц-концовъ, вс одинаково ничтожны… Не трудно и понять, почему это такъ’.

Тутъ все есть, коли нтъ обмана, скажемъ мы словами Фамусова. Не Слышимъ ли мы теперь со всхъ сторонъ, что для искусства, какъ утверждаетъ и Анна, важне всего ‘свобода духа’, которая при ближайшемъ разсмотрніи оказывается свободой отъ какихъ бы то ни было идеаловъ, идей, принциповъ? Какъ въ доброе старое время во имя свободы искусства бездарные, но самолюбивые художники рисовались пренебреженіемъ къ приличіямъ, какъ къ нелпой рутин, такъ теперь эта же самая порода людей возстаетъ противъ идей и направленій, потому, видите ли, что все это условно и относительно, а они могутъ жить лишь для вчности и для абсолюта. Дале, ‘въ конц-концовъ, вс личности и ихъ судьбы одинаково ничтожны’ — это ли еще не знакомый современный мотивъ? Нтъ такого полуграмотнаго римоплета, такого задорнаго гимназиста, который бы не выражалъ теперь у насъ въ стихахъ или въ проз своего чрезвычайнаго презрнія къ людямъ и къ жизни,— презрнія, изъ котораго онъ исключаетъ только себя, хотя по всей справедливости ему слдовало бы начать именно съ самого себя. Я указываю только на серьезныя стороны приведеннаго діалога, вызывающія негодованіе, не говоря о его комическихъ особенностяхъ, вызывающихъ смхъ. Этотъ дйствительный статскій совтникъ, сдлавшійся Манфредомъ, потому что пропала надежда сдлаться тайнымъ совтникомъ, эта барышня безъ искры таланта, но съ высокомріемъ генія, безъ тни умственной самостоятельности, но съ готовыми фразами о ‘свобод духа’, весь этотъ разговоръ, въ которомъ одинъ собесдникъ ‘задумчиво’ изрекаетъ пошлость, а другой, ‘посмотрвъ въ лицо долгимъ взглядомъ’, отвчаетъ плоскостью,— все это до того поддается насмшк, что мы только изъ нкотораго уваженія къ автору воздерживаемся отъ соблазна повеселить читателя.

‘На рубль амбиціи, на грошъ аммуниціи’,— этою ядовитою пословицей совершенно характеризуются т персонажи произведеній г-жи Шапиръ, которые играютъ роль идейныхъ представителей современности и во глав ихъ изящная, но пустопорожняя Анна Голубина, ‘Муза’ тожь. Никакого иного, кром отрицательнаго, отношенія они къ себ не допускаютъ и въ томъ все горе, вся бда г-жи Шапиръ, что она относится къ этимъ полоумнымъ, какъ равная, не только безъ ироніи, но съ ясно выраженною симпатіей.

IV.

Если мн удалось надлежащимъ образомъ расположить и, главное, освтить фактическій литературный матеріалъ этихъ статей, то читатель опытный не затруднится сдлать общія заключенія, вытекающія изъ нашего анализа, а для неопытнаго читателя я попытаюсь дать нужныя указанія {Не знаю, къ какой категоріи — совсмъ неопытныхъ или, наоборотъ, ужь слишкомъ опытныхъ — я долженъ отнести тхъ читателей, которые заявляли, что основная мысль моихъ статей исчерпывается въ знаменитомъ афоризм: ‘курица не птица, женщина не человкъ’. Вмсто всякихъ оправданій отъ этого обвиненіи, я укажу на ту, довольно крупную брань, которою осыпали меня Московскія Вдомости за совершенно противуположную вину — за то, что я, будто бы, стремлюсь къ чрезмрному расширенію женскихъ правъ. Такія противуположныя обвиненія нейтрализуютъ другъ друга и я благодарю московскую газету за ея брань, не только какъ за нравственную честь, но и какъ за практическую услугу, хотя и невольную.}. Въ произведеніяхъ литературнаго ‘женскаго творчества’ мы, прежде всего, находимъ выраженіе различныхъ эпохъ и общественныхъ состояній, породившихъ ихъ. Представительницы старшихъ литературныхъ поколній — Кохановская и Заіончковская — стояли, какъ мы видли, на почв индивидуально-нравственныхъ идеаловъ, представительницы младшихъ поколній — г-жи Смирнова и Шапиръ — возвысились до сознанія чисто-общественныхъ тенденцій. Это прогрессъ, но не ‘женскаго творчества’, а прогрессъ самой жизни и самого общества, который отразился и въ литератур.

Припомнимъ, въ ихъ послдовательности, т фазисы, черезъ которые, въ полнйшемъ согласіи съ измненіями въ общественныхъ понятіяхъ и нравахъ, совершилось развитіе идейнаго содержанія ‘женскаго творчества’. Вотъ талантливая Кохановская, дтище крпостной Россіи, съ проповдью смиренія вообще и женскаго смиренія въ особенности. Чмъ-то знакомымъ и даже роднымъ въетъ отъ этой проповди, но уже давно забытымъ и далекимъ, какъ

знакомые потоки,

Златыя игры первыхъ лтъ

И первыхъ лтъ уроки.

Возмужавшимъ людямъ и возмужавшимъ обществамъ нтъ опасное’ заразиться этою моралью. При сколько-нибудь правильныхъ общественныхъ условіяхъ, человкъ избавляется отъ этой морали, какъ отъ молочныхъ зубовъ, непроизвольно, путемъ естественнаго процесса умственнаго и нравственнаго развитія. Дале, вотъ талантливая Заіончковская, дитя крпостной эпохи, когда историческая Немезида, по выраженію Пушкина, дала узрть свое гнвное лицо и осіяла новымъ и яркимъ свтомъ даже самые лнивые и темные умы. Произошелъ переворотъ въ понятіяхъ, который долженъ былъ впослдствіи привести къ перевороту въ нравахъ. Общество стало понимать, что казнокрадство и патріотизмъ — вещи несовмстныя, что низкопоклонство передъ высшими и высокомріе передъ низшими совсмъ неправильно называть умньемъ жить, что честность и безкорыстіе — не то же, что глупость и ротозйство, что фамусовщина и чичиковщина совсмъ напрасно пользуются репутаціей благонамренности, что свтильникъ ума надо держать на стол, а не подъ столомъ, что шапками нельзя сражаться и на одну ‘подоплеку’ нельзя возлагать всхъ надеждъ и т. д. Переходъ отъ ветхозавтной домостроевской морали къ морали этого рода былъ огромнымъ прогрессомъ, и выразителемъ этого фазиса нашего развитія явилась Заіончковская.

Однако, нравы улучшаются не моральною пропагандой, все значеніе которой заключается въ предварительномъ подготовленіи умовъ и сердецъ, а воздйствіемъ самой жизни, ея основъ, ея строя, ея учрежденій. Урокъ, преподанный исторіей, былъ тяжелъ и вразумителенъ, но пока въ жизни стояла нетронутой великая китайская стна, называемая крпостнымъ правомъ, до тхъ поръ моральная проповдь могла быть только гласомъ, въ пустын вопіющимъ. Пала эта стна, на нкоторыхъ путяхъ жизни открылась возможность движенія, въ нкоторыхъ сферахъ явился запросъ не на чиновниковъ, а на людей, на гражданъ, измнились или вовсе исчезли нкоторыя юридическія и экономическія нормы — и реформа общественныхъ понятій стала переходить въ реформу общественныхъ нравовъ. Люди пассивной честности, гордившіеся своею безвредностью, почувствовали себя смущенными, индивидуалисты, упражнявшіеся въ никому ненужномъ самосовершенствованіи, услышали призывъ на работу общую, люди, пріученные думать, что ихъ хата съ краю, начали не только сознавать свой гражданскій долгъ какъ нкоторое отвлеченное положеніе, но стали чувствовать — какъ насущную надобность, какъ право и обязанность,въ одно и то же время. Въ литератур, т.-е. собственно въ женской литератур, которую одну мы и имемъ здсь въ виду, это отразилось нсколькими робкими попытками нарисовать образъ женщины, какъ общественной дятельницы, какъ равноправной и равносильной нашей, мужчинъ, сотрудницы. Не большой, но живой и чуткій талантъ г-жи Смирновой врне другихъ угадалъ сущность новыхъ запросовъ жизни, и ея Клавдія Ракитина надолго останется любопытнымъ литературно-историческимъ документомъ {Въ этомъ смысл можно было бы указать еще на романъ г-жи Марковичъ живая душа, который, впрочемъ, далеко уступаетъ произведенію г-жи Смирновой,— не по иде, которая въ обоихъ романахъ одна и та же, а по исполненію.}.

Этотъ періодъ нашего нравственнаго обновленія и гражданскаго перевоспитанія продолжался, какъ извстно, не долго,— до того не долго, что этого матеріала у г-жи Смирновой еле-еле достало на одинъ романъ, вс послдующія ея произведенія были повтореніемъ, если можно такъ выразиться, дореформенныхъ литературныхъ мотивовъ, блистали анализомъ разныхъ ‘перегороженныхъ сердецъ’, изображеніемъ удачныхъ и неудачныхъ любвей и пр., и пр. Г-жа Смирнова, наконецъ, совсмъ покинула современность, взялась за историческій романъ (Попечитель учебнаго округа) и въ заключеніе вовсе оставила литературную дятельность, очевидно, не имя сказать ничего боле.

Переживаемый нами фазисъ характеризуется возвращеніемъ къ индивидуализму, со всми его обычными спутниками — политическимъ индифферентизмомъ, чистою эстетикой и столь же чистою метафизикой. Въ героин г-жи Шапиръ мы нашли полное олицетвореніе всхъ этихъ началъ, въ тхъ самыхъ формахъ и въ тхъ комбинаціяхъ, которыя чаще наблюдаются въ текущей дйствительности. Такимъ образомъ, какъ видитъ читатель, наше литературное ‘женское творчество’ всегда шло въ уровень съ жизнью, и это, конечно, длаетъ честь его отзывчивости, но оно шло также всегда по теченію жизни, и это мало говоритъ въ пользу его умственной самостоятельности. Мы нисколько не сомнваемся, наприм., въ добрыхъ чувствахъ г-жи Шапиръ, въ чистот ея стремленій и намреніе, а, между тмъ, ея героиня, которую она осыпаетъ цвтами если не поэзіи, то витіеватаго краснорчія, что такое эта героиня, какъ не образецъ натуры сухой и узкой, самолюбивой и самодовольной резонерки, которая стоитъ высоко единственно потому, что стоитъ на ходуляхъ, а не на собственныхъ ногахъ? Два-три хорошихъ толчка или даже щелчка со стороны жизни — и это дутое величіе, это взмыленная репутація, это раскрашенное ничтожество предстанетъ во всемъ своемъ безсиліи, какъ это отчасти уже и случилось съ героиней Миражей. И тогда г-жа Шапиръ будетъ къ ней безжалостна и направитъ свое громовое краснорчіе не на ея восхваленіе, а на вящшее приниженіе. Женская логика, женская справедливость, женское творчество…

Мн, сказавшему раньше (въ первой стать), что ‘женщины честне насъ’, мн можно свободно иронизировать надъ женскою логикой и женскою справедливостью, не опасаясь упрековъ въ односторонности. А, главное, я имю за себя авторитетное свидтельство самихъ женщинъ, и именно тхъ замчательныхъ и компетентныхъ женщинъ, о произведеніяхъ которыхъ я разсуждалъ въ этихъ статьяхъ. Да, Кохановская, Заіончковская, г-жи Смирнова и Шапиръ, рзко расходящіяся между собою по очень многимъ важнымъ пунктамъ, единогласно сходятся въ одномъ показаніи относительно женскаго типа, преобладающаго въ современной жизни. Этотъ типъ чрезвычайно тонко и тщательно анализированъ Заіончковской, которая обращалась къ нему много разъ и въ начал, и въ средин, и въ конц своей литературной дятельности. Это типъ жизнерадостной женщины,— женщины не долга, а наслажденія, не серьезной мысли, а красивой фразы, не чувства, а чувственности, въ широкомъ смысл этого послдняго термина. Природа, любовь, книга, искусство, деньги,— все, что веселитъ, нжитъ, радуетъ, что даетъ новыя ощущенія, холитъ тло, ласкаетъ тщеславіе,— словомъ, ‘комфортъ’ во всхъ его видахъ и формахъ,вотъ что такое жизнь, по мннію женщинъ этого типа, и нтъ ничего, что он не затоптали бы ради возможности жить такою жизнью. ‘Варвара Павловна была на балкон одна. Въ тни отчетливо и живописно выдавался ея нарядъ — смшеніе желтаго и краснаго — яркіе цвта, гармонирующіе съ колоритомъ дня. Она погружалась въ мягкое кресло, читала Дамское счастье и, сидя въ покойномъ положеніи, привычная къ туалету, не находила, чтобы было особенно жарко. Къ тому же, самъ Золя открылъ особенности новыхъ нервныхъ женщинъ: страстную пріятность ощущенія горячаго, жгучаго. Варвара Павловна съ удовольствіемъ подмтила ее у себя… Мечтается!… Деревенская тишь, можетъ быть, и беретъ свое, но разв можно даже самой себ сознаться, что хочется спать? Одуряющія благоуханія бьютъ въ голову, разумется, это не съ ближняго скошеннаго поля, это мечта, переходящая въ дйствительность. Въ глазахъ встаютъ безконечные переходы, висячія лстницы, наполненныя движущеюся толпой, поэма нжной близны, туманы сверкающаго газа, облака, кружева, радуги, ленты, небесный сводъ распущенныхъ зонтиковъ… всего такъ мною, мною!… И вчное голодное любопытство и шепотъ тайны… Зло, оно же и великое благо!… О, жить! Вчно жить!’ Это мы взяли изъ романа Заіончковской Обязанности. Къ тому же типу принадлежитъ и Эмма Ракитина (Огонекъ), и Маня Голубина (Миражи), и нужно замтить при этомъ, что изображеніе этого типа удается всмъ женщинамъ-писательницамъ, даже г-ж Шапиръ, которая, вообще говоря, столько жи слаба въ психологіи, сколько сильна въ краснорчіи. Ясно, что это, дйствительно, типъ, явленіе живое и жизненное, а не какая-нибудь головная, вымученная схема.

А если такъ, если дйствительно Варвары Павловны Торбовы играютъ вліятельную роль во всхъ сферахъ жизни, то задача ‘женскаго творчества’, если оно хочетъ быть прогрессивнымъ творчествомъ, опредляется сама собою. Варвара Павловна — представительница хищническаго, эгоистическаго, антиобщественнаго начала. Гд властвуютъ Варвары Павловны, тамъ страдаютъ люди, а гд страдаютъ люди, тамъ стыдно спрашивать: что длать? И равнымъ образомъ нелпо спеціализировать такой вопросъ, который, очевидно, иметъ всеобщее значеніе. Нтъ ни женскаго, ни мужскаго вопроса, а есть вопросъ о Варварахъ Павловнахъ, которыя сами живутъ, а другимъ жить не даютъ.

М. Протопоповъ.

‘Русская Мысль’, кн.IV, 1891

ЖЕНСКОЕ ТВОРЧЕСТВО*).

Г-жи Смирнова и Ольга Шапиръ.— Заключеніе.

Читайте также:

**ЖЕНСКОЕ ТВОРЧЕСТВО*).**