Графъ Саліасъ. Мадонна. Повсть въ трехъ частяхъ. Спб. 1879.
Графъ Саліасъ. Мадонна. Повсть въ трехъ частяхъ. Спб. 1879.
‘Отечественныя Записки’, No 11, 1879
Граф Салиас. Мадонна. Повесть в трех частях. Спб. 1879, Протопопов Михаил Алексеевич, Год: 1879
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Въ сфер нравственныхъ человческихъ отношеній есть задачи, которыя рдко кому не приходилось разршать по сил — разумнію и которыя тмъ не мене, до сихъ поръ, остаются нершенными. По отношенію къ этимъ задачамъ, всякій молодецъ дйствуетъ на свой образецъ, какъ Богъ на душу положитъ, и степень удовлетворительности вашего ршенія зависитъ не отъ принциповъ, а гораздо боле отъ свойствъ вашей нравственной личности. Если вы человкъ по натур хорошій, добрый — вы, въ конц-концовъ, найдете и гуманное ршеніе, по возможности, справедливое и безобидное. Въ противномъ случа, вамъ очень мало помогутъ вс усвоенныя вами теоретическія правила и вы измучите и себя и другихъ, доведши, быть можетъ, дло даже до драматической развязки. Одну изъ такихъ задачъ г. Саліасъ и ставитъ въ своемъ роман и нетолько ставитъ, не и разршаетъ — нестолько, впрочемъ, удовлетворительно, сколько оригинально. Какъ бы то ни было, онъ написалъ для поддержанія своей идеи довольно объемистую повсть, и, стало быть, иметъ вс права быть выслушаннымъ.
Дйствіе происходитъ лтъ семьдесятъ назадъ, что, впрочемъ, нисколько не вредитъ жизненности основной тенденціи. Нкій князь Агаринъ, истаскавшійся вивёръ и мышиный жеребчикъ, женится на старости лтъ на молодой и прелестной степной барышн, Маш Собакиной, ‘мадонн’ тожь. Князь богатъ и влюбленъ, молодая княгиня наивна и невинна, такъ невинна, такъ невинна, что бракъ съ княземъ объясняла себ такимъ образомъ: ‘вотъ въ извстный день она передетъ въ палаты князя и останется въ нихъ жить, стараясь угождать хозяину этихъ палатъ’ (125). Подъ ‘угожденіемъ’, какъ видно изъ другихъ мстъ повсти, простодушная ‘мадонна’ разумла искусное разливаніе чая и т. п. Эта чрезмрная и даже неудобная невинность княгини даетъ автору поводъ неоднократно указывать на необходимость въ такихъ случаяхъ надлежащихъ наставленій невст со стороны матери или вообще какого нибудь близкаго и опытнаго лица женскаго пола. Сущности этихъ наставленій авторъ не касается, но, и орочемъ, о нихъ ‘богомолки, бабы умныя, могутъ лучше разсказать’. Графъ Саліасъ не усматриваетъ въ этомъ обыча ни малйшей грязи, что, конечно, довольно характерно для писателя, долженствующаго во всякомъ случа обладать большимъ пониманіемъ и развитіемъ, нежели ‘умныя бабы’. Но это — въ скобкахъ. Голубиная невинность княтини повела къ нкоторому печальному qui pro quo, подробностей котораго авторъ опять-таки не передаетъ, упуская такимъ образомъ въ высшей степени благодарную для своего таіанта тэму, но которое завершилось тмъ, что княгиня, на другой же день посл свадьбы, прибжала въ отцу и едва слышно про шептала: ‘Не пойду я туда… Я… я не пойду! Ни за что! Никогда!’ (144). Само собою разумется, что это ‘никогда’ окончилось въ тотъ же день: князь пріхалъ, потребовалъ ее какъ свой законный призъ, но при этомъ ‘почему-то не козыремъ смотрлъ’, хотя и имлъ на своей сторон и божескіе и человческіе законы. Въ этомъ знаменательномъ ‘не козыремъ смотрлъ’ заключается уже намекъ на нкоторое пикантное обстоятельство, которое въ послдующемъ изложеніи разъясняется все боле и боле и въ которомъ заключается весь узелъ повсти и вся ‘идея’ автора. Дло въ томъ, что князь Агаринъ, оказывается, слишкомъ широко пожилъ на своемъ вку, такъ что на долю княгини ничего и не осталось. Онъ очень любитъ свою молодую жену, но любитъ, по необходимости, платонически и его любовь только усложняетъ положеніе: по мннію нкоторыхъ легкомысленныхъ москвичей, онъ уподобляется собак на сн, которая и сама не стъ и другимъ не даетъ. Какъ тутъ быть? Какъ жить? Гд искать выхода? Беллетристической разработк ‘тихъ мудреныхъ вопросовъ и посвящена повсть г. Саліаса.
Съ точки зрнія простого здраваго смысла и судя по человчеству, тутъ, казалось бы, и вопросовъ-то нтъ никакихъ. Тмъ хуже для князя, если онъ не зналъ, что спустя лто по малину въ лсъ не ходятъ. А на исходъ указываетъ даже простой законъ. Форма, приданная графомъ Саліасомъ длу, до того проста, до того исключаетъ возможность какихъ бы то ни было нравственныхъ усложненій, что даже законъ, имющій въ виду всегда только minimum нравственности, является въ настоящемъ случа вполн компетентнымъ и удовлетворительнымъ посредникомъ. Онъ рекомендуетъ разводъ и, дйствительно, это самое благоразумное, что можно придумать въ положеніи четы Агариныхъ. Графъ Саліасъ и князь Агаринъ думаютъ иначе. Князь, какъ сказано, любитъ свою жену, на разводъ ршиться не можетъ и проводитъ время въ хроническомъ колебаніи, способномъ душу вымотать у человка. То онъ находитъ, что ‘всякій иметъ право отъ Бога пожить и я пожилъ. И она должна пожить’ (187). То онъ ‘желчно и дко’ говоритъ самому себ: ‘не могу же я, наконецъ, достать ей… представить… un amant!’ ‘186). То онъ напоминаетъ жен, что ‘по закону вы такъ же въ моей власти, какъ послдній изъ моихъ холоповъ’ (338), то ‘страшнымъ голосомъ’ кричитъ ей: ‘Marie, Marie! прости меня! прости меня!’ (343). Вс эти взбалмошные переходы изъ одной крайности въ другую очень естественны въ безхарактерномъ и избалованномъ жизнью человк. Но удивительно, что графъ Саліасъ находитъ ихъ, эти переходы, нетолько ‘естественными’, но и ‘разумными’. По крайней мр, онъ относится къ нимъ безъ малйшей улыбки, даже сочувственно. Съ другой стороны, Агаринъ не ршается на разводъ еще и, главнымъ образомъ, потому, что ‘это позоръ! это срамъ! хуже срама!’ (365), восклицаетъ онъ. Ему, записному волокит екатерининскихъ временъ, ему, составившему себ репутацію своими амурными похожденіями, ему сознаться въ… ну, въ своемъ несчастій! Очевидно, это невозможно. Но онъ не можетъ и предоставить жен полную свободу, потому что ‘это развратъ… это чортъ знаетъ что такое. C’est une infamie…’ (365). Такимъ образомъ, куда ни кинь, все клинъ. Агаринъ окончательно шалетъ среди имъ же самимъ созданной путаницы, а графъ Саліасъ сохраняетъ серьёзный и даже торжественный видъ, точно онъ созерцаетъ серьёзную драму, а не обыкновеннйшую собачью комедію.
Княгиня, съ своей стороны, предается еще пущимъ волненіямъ и смятеніямъ. Она любитъ и любима, за что всячески и казнитъ себя. Да не подумаетъ читатель, что у ней есть хотя бы только съ формальной стороны серьёзный поводъ къ угрызеніямъ: она любитъ своего несчастнаго любовника на разстояніи трехъ аршинъ, какъ и подобаетъ ‘мадонн’. Тмъ не мене, она является преступницей и въ глазахъ близкихъ людей (ея отецъ, напримръ, умеръ отъ огорченія, узнавши, что его дочь такая ‘скверная, злая, подлая женщина’), и въ своихъ собственныхъ глазахъ, да и самъ г. Саліасъ посматриваетъ на нее сомнительно: по его мннію, люби не люби, да почаще взглядывай и назвалась груздемъ — ползай въ кузовъ, ‘хоть тресни да ползай’ какъ выражались строгіе служаки старыхъ временъ. Но о морали нашего автора — посл. Естественно, что княгиня и рветъ, и мечетъ, и разражается, напримръ, такими монологами: ‘почему и откуда эта борьба? Гд же правда? Отчего я такъ блуждаю и не могу выдти на дорогу прямую, ясную? Почему я не могу сбросить эту паутину, весь этотъ вздоръ людской… Вздоръ!! А батюшка? Онъ былъ убитъ однимъ сомнніемъ, одною мыслью… Да! Ты не можешь поднять руки на эту паутину. Нтъ! Нтъ! Это не паутина. Ты не можешь превратить въ прахъ этого идола! потому что ты чуешь, что на ихъ мсто надо что-нибудь поставить другое. А что же?’ (877). Что можно сказать, выслушавши эти пылкія рчи? Поневол воскликнешь, вмст съ Фигаро: ‘Господи, куда они честь-то запрятали!’ Какъ бы то ни было, ‘паутина’ восторжествовала до конца. Правда, княгини не миновала-таки въ конц концовъ своего ‘обрыва’, но за то ея ‘паденіе’ имло самыя трагическія послдствія. Преслдуемая фуріями раскаянія, княгиня немедленно сбжала отъ своего любовника, ее нашелъ мужъ на ступенькахъ церковной паперти, въ вид нкоторой кающейся Магдалины, и увезъ въ себ. Неудержимое раскаяніе, бгство и даже церковная паперть — все это ‘вещественные знаки’ той основной тенденціи, которую гр. Саліасъ съ замчательнымъ упорствомъ проводитъ въ своей повсти. Но всего этого автору показалось мало: онъ заставляетъ свою героиню покончить жизнь самоубійствомъ во славу нравственной правды, той правды, которая у моралистовъ, подобныхъ г. Саліасу, является чмъ то въ род свирпаго Молоха или именно ‘паутиной’ давно не метенныхъ заднихъ угловъ.
Но гд же исходъ, по мннію автора? Въ чемъ состоитъ его идеалъ положительной морали? Графъ Саліасъ не любитъ крайностей. Простой взглядъ какого-нибудь Базарова, говорившаго — ‘она мать, ну, стало быть, и права’ ему и непонятенъ и несимпатиченъ. Но не можетъ же онъ — это и для графа Саліаса было бы уже слишкомъ — находить нравственною обязанностью для женщины вполн отречься отъ своей личности, отъ своихъ правъ ни счастіе и принести ихъ на алтарь ‘паутины’ или сложить къ подагрическимъ ногамъ импотентнаго старика. Между этими двумя крайностями графъ Саліасъ устроиваетъ нкоторый компромиссъ, въ которомъ и видитъ ршеніе задачи. Это ршеніе выражается въ слдующихъ словахъ Стародума и Здравомысла повсти, нкоего Смередева: ‘я бы сказалъ жен: голубонька моя, прости мн за обманъ. Казнюся я самъ. Какой я теб мужъ, длай что хочешь. Любишь его, люби. Только предъ людьми не срами меня’ (365). Это было бы прекрасно, еслибы только фраза ‘длай что хочешь’ не имла въ устахъ Смередева очень спеціальнаго смысла и фраза ‘не срами меня’ не заключала въ себ очень широкаго, очень претенціознаго и очень неудобнаго требованія. Смередевъ устроилъ княгин и ея любовнику частыя, двухчасовыя свиданія на своей квартир, находя, что такимъ образомъ и волки будутъ сыты и овцы цлы. Въ его квартир княгиня ‘длай что хочешь’, но посл свиданія, садись въ карету и отправляйся домой къ мужу, лицемрить, лгать и спадать до слдующаго свиданія — это именно и значитъ ‘не срамить передъ людьми’. Ну, а срамъ и стыдъ — не за любовь, конечно, а за систематическій обманъ — передъ любимымъ человкомъ, передъ своей совстью? До этого Смередеву и графу Саліасу нтъ никакого дла. ‘Воруй, да хорони концы въ воду’, гласитъ ихъ мораль и они до того убждены въ ее справедливости, что когда княгиня, не выдержавши невыносимаго положенія, ушла было отъ мужа совсмъ, Смередевъ съ укоромъ восклицаетъ: ‘мы такъ не длали! мы кого любили — чтили свято’, и узжаетъ въ глушь: ‘авось тамъ живутъ еще по старому’. Енязь Агаринъ, который ‘жилъ по старому’, тоже свято чтилъ тхъ, кого любилъ: онъ ‘никогда не говорилъ и не хвасталъ о своихъ побдахъ’, отчасти въ силу своего ‘почитанія’, а главнымъ образомъ, потому что ‘cela nuit au metier’, какъ онъ выражался (3).
Нтъ надобности говорить, что если графъ Саліасъ, вкуп съ Смередевымъ, такъ строги въ княгин, то они, по обычной, хотя совершенно непонятной логик подобныхъ моралистовъ, вдесятеро строже къ ея любовнику. Этотъ любовникъ — нкій офицеръ Хорватъ, по ихъ мннію, просто ‘подлецъ’, главнымъ образомъ, за то, что уговаривалъ Агарину окончательно разстаться съ мужемъ. Торжество добродтели надъ ‘подлецомъ’ вырази лось въ томъ, что любимый лакей князя, его бывшій Лепорелло, въ высшей степени, стало быть, компетентный въ вопросахъ нравственности, убиваетъ топоромъ Хорвата. Онъ по собачьи преданъ своему господину, считаетъ его кроваво оскорбленнымъ и беретъ на себя роль правосудной Немезиды, не стсняясь вопросомъ о полномочіяхъ. Автора нашего этотъ эпизодъ трогаетъ вдвойн. Онъ умиляется, во-первыхъ, этою преданностью ‘до гроба’, до самозабвенія и самоуничтоженія. ‘Врные какъ псы’ (выраженіе г. Маркова) холопы, какъ извстно, составляютъ предметъ вчныхъ воздыханій тхъ нашихъ господъ, у которыхъ либерализмъ и крпостничество идутъ рука объ руку. Во-вторыхъ, авторъ умиленъ и какъ моралистъ: въ самомъ дл, лакей-сводникъ, убивающій отъ избытка тупоумія и отъ полноты холопскихъ чувствъ ни въ чемъ неповиннаго человка — это ли еще не торжество нравственности?