Дон-Кихот Ламанчский (Часть первая), Сервантес Мигель Де, Год: 1604

Переводы
Время на прочтение: 497 минут(ы)
Скачать в PDF

Донъ-Кихотъ Ламанчскій.

Сочиненіе Мигуэля Сервантеса Сааведры

Въ двухъ частяхъ.

Перевод с испанскаго В. Карелина.

Изданіе второе.

С.-Петербургъ.

Изданіе Н. А. Шигина.

1873

МИГУЭЛЬ СЕРВАНТЕСЪ СААВЕДРА

И ЕГО КНИГА:

ДОНЪ-КИХОТЬ ЛАМАНЧСКІЙ.

Ни одна книга такъ не прославилась, никакой романъ не заслужилъ такой громкой извстности, ни одно произведеніе какого-то бы ни было писателя не успло пріобрсти такой всемірной популярности, какъ Донъ-Кихотъ Мигуэля де Сервантеса. Но, поспшимъ оговориться: на каждомъ шагу и изъ устъ множества людей слышимъ мы имя героя этого безсмертнаго произведенія, однако, много-ли найдется такихъ, которые читали Донъ-Кихота и еще боле — такихъ, которые знали бы что-нибудь о судьб самого автора, а между тмъ, едва ли есть другая книга, которая печаталась бы такъ часто, переводилась на такое множество разныхъ языковъ, и другой авторъ, который удостоился бы столькихъ біографій. Изъ за сухощаваго облика героя, ставшаго типомъ, виднется могучая фигура самого автора. Пусть онъ выступитъ передъ нами на минуту, прежде чмъ начнетъ свое повствованіе о жизни и дяніяхъ Донъ-Кихота, дворянина изъ Ламанхи.
Мигуэль Сервантесъ Сааведра происходитъ изъ древняго дворянскаго рода въ Галиціи, распространившагося въ Испаніи и Америк. Кастильская втвь этого рода, посредствомъ брака вступившая въ родство съ домомъ Сааведра, въ начал XVI вка повидимому уже утратила свой прежній блескъ и могущество: родители Сервантеса, люди небогатые, жили неподалеку отъ Мадрида въ маленькомъ городк Альвал-де-Генаресъ, когда, въ начал октября 1547 года, у нихъ родился четвертый ребенокъ, совмстившій въ себ знатность рода съ величіемъ генія. 9-го числа того-же мсяца его окрестили. Годы дтства и первой юности Сервантеса покрыты для насъ мракомъ и даже разнообразные намеки, которые мы встрчаемъ по этому поводу въ его сочиненіяхъ, мало способствуютъ къ разсянію этого мрака. Живой ребенокъ страстно любилъ слушать уличныхъ пвцовъ и смотрть на представленія странствующихъ актеровъ, разыгрывавшихъ комедіи Лопе-де-Руэда. Рано пробудилось въ немъ стремленіе къ творчеству и каждый лоскутокъ печатной бумаги, который попадался ему гд нибудь на улиц, въ грязи, получалъ для него значеніе высокаго литературнаго произведенія. Алькальскій университетъ, основанный не боле какъ лтъ за 50 до того, пользовался въ то время еще громкою извстностью, и Сервантесъ, выросши въ этой умственной атмосфер, поступилъ впослдствіи въ саламанкскій университетъ для изученія юридическихъ наукъ, хотя литература и здсь оставалась его любимйшимъ предметомъ. Вскор онъ близко сошелся съ однимъ изъ своихъ учителей Лопе-де-Гойосъ, которому въ 1569 году мадридскимъ совтомъ было поручено издать томъ стихотвореній на смерть несчастной Елизаветы Валуа, прославленной Шиллеромъ въ его Донъ-Карлос, исполняя это порученіе, Лопе издалъ, между прочимъ, и шесть небольшихъ стихотвореній Сервантеса, называя его при этомъ ‘своимъ дорогимъ и много любимымъ ученикомъ.’ Такимъ образомъ Сервантесъ дебютировалъ на литературномъ поприщ и хотя въ первыхъ его произведеніяхъ не замтно особенно выдающагося таланта, тмъ не мене уважительный отзывъ о немъ Лопе и то обстоятельство, что одна изъ его элегій была издана отъ имени всей школы, доказываютъ, какимъ почтеніемъ онъ пользовался въ сред учителей и товарищей-студентовъ. По случаю похоронъ Елизаветы Валуа, происходившихъ въ конц октября, Папа отправилъ въ Мадридъ своего легата Гіуліо Аквавива съ тмъ, чтобы выразить королю свое соболзнованіе. Но затмъ, когда тотъ же легатъ ярился къ королю 2го декабря съ переговорами другаго рода отъ лица Папы, то ему велно какъ можно скоре оставить Испанію и Сервантесъ, въ свит этого ученаго прелата послдовалъ за нимъ въ Римъ. Не чувствуя себя склоннымъ ни къ церковной, ни къ военной служб, онъ поступилъ въ кардиналу въ качеств камергера, но и въ этомъ положеніи оставался онъ недолго: гордый испанецъ не могъ примириться съ тою зависимостью, въ которую ставила его служба. Въ то время звукъ оружія и военный кличъ наполняли вс итальянскіе города: Доріи вооружали свои галеры на верфяхъ Генуи, а на римскихъ площадяхъ испанскіе офицеры производили смотръ войскамъ. Венеціанская республика вступила въ ожесточенную борьбу съ султаномъ Селимомъ II за островъ Кипръ, а Папа обращался съ просьбами и письменными напоминаніями къ христіанскимъ государямъ, побуждая ихъ содйствовать побд креста надъ магометанскою луною. Венеція заключила союзъ съ Папою и Донъ-Жуанъ Австрійскій, побочный братъ Филиппа II, былъ назначенъ главнокомандующимъ. Это воинственное настроеніе охватило сердце молодаго писателя, онъ съ наслажденіемъ вырвался изъ своего унизительнаго положенія и посвятилъ себя ‘ремеслу, единственно приличному дворянину’, — онъ взялся за оружіе. Двадцати трехъ лтъ отъ роду вступаетъ онъ въ испанскую армію, чтобы бороться съ непримиримымъ врагомъ христіанства и врагомъ своего отечества въ особенности. Онъ поступаетъ въ отрядъ Діего-де-Урбина, знаменитаго бойца изъ Гвададаяры и вмст съ отрядомъ стоитъ въ Неапол. Вскор ему представился случай отличиться Въ сентябр 1571 года флоты: папскій, венеціянскій и испанскій соединились въ гавани Мессины подъ предводительствомъ юнаго героя Донъ-Жуана Австрійскаго. Отрядъ, въ которомъ находился Сервантесъ, занялъ военный корабль Ла-Марквеза. Посл того, флотъ освободилъ Корфу и нсколько времени преслдовалъ морскія силы непріятеля, послдніе были встрчены наконецъ рано утромъ 7 октября при вход въ Лепантскую бухту.
Сервантесъ въ это время лежалъ въ лихорадк въ своей кают. Услышавъ, что сраженіе началось, онъ бросается на палубу, не взирая на увщанія капитана и товарищей и требуетъ, чтобы ему назначили одинъ изъ опаснйшихъ постовъ. Маркеза была изъ числа кораблей, наиболе отличившихся. Она сцпилась съ адмиральскимъ кораблемъ, побила до 500 турокъ и захватила египетское знамя. Среди отчаянной перепалки Сервантесъ получилъ три раны, дв въ грудь и одну въ руку, которая и осталась искалченною на всю жизнь. Гордый своимъ участіемъ въ длахъ этого дня, столь славнаго въ исторіи христіанства, когда турецкій флотъ былъ разсянъ и выгнанъ съ океана, Сервантесъ говорилъ, что потерявъ руку онъ поплатился за этотъ день еще не слишкомъ дорогою цною. Главнокомандующій лично похвалилъ его и веллъ увеличить его жалованье. Въ то время какъ товарищи собирались въ Сицилію на зимнія квартиры, онъ остался въ мессинскомъ лазарет съ тмъ, чтобы вылечить свои раны и уже на слдующую весну мы видимъ его снова близъ Греціи въ отряд Фигуэроа, самомъ важномъ изъ всего войска, передъ Модономъ и при штурм Наварина. Походъ, который Сервантесъ описываетъ въ ‘исторіи каторжниковъ’, былъ неудаченъ и Донъ-Жуанъ долженъ былъ вернуться со своимъ флотомъ въ Мессину.
Движимый романтическими грезами своего собственнаго героя Донъ-Кихота, а въ дйствительности состоя на служб въ жалкомъ гарнизон и изнуряя себя безплодными походами, Сервантесъ отправляется то въ Сардинію, то въ Геную, то въ Сицилію, и усталый отъ этой жизни, бдной подвигами, онъ въ 1575 году беретъ отставку и возвращается въ Испанію. Его главнокомандующій, какъ представитель полка, въ которомъ онъ служилъ въ послднее время, герцогъ Карлосъ Зеза и Терранова даетъ ему рекомендательныя письма въ королю, въ которыхъ превозноситъ его храбрость и врность. Радостно вступаетъ онъ на галеру Эль-Соль, которая должна была доставить его вмст съ братомъ Родригомъ въ отечество. Но судьба ршила иначе: 26 сентября 1575 года корабль ихъ былъ захваченъ алжирскими корсарами и посл упорной борьбы долженъ былъ признать себя побжденнымъ. Въ алжирскомъ порт добычу подлили и Сервантесъ достался одному греческому ренегату, который командовалъ двадцативесельнымъ гальономъ. Этимъ начинается новая эпоха въ жизни Сервантеса, повліявшая на него глубоко и могущественно, одного изъ лучшихъ перловъ недоставало бы въ его жизни, говоритъ Френцель своихъ великолпныхъ essais, еслибъ ему не пришлось поносить рабскихъ цпей.
Скупой и жестокій ренегатъ заключилъ изъ писемъ Донъ-Жуана и герцога Сезы, найденныхъ имъ въ вещахъ Сервантеса, что эта личность должна была занимать высокое положеніе и что по этому за нее можно получить значительный выкупъ. Плнника держали съ величайшей строгостью, заковали его въ цпи и окружили бдительнымъ и чрезвычайно тягостнымъ надзоромъ. Но Сервантесъ, полагавшій, что свобода есть высочайшее благо, а неволя величайшее зло, какое только можетъ постигнуть смертнаго, не переставалъ помышлять о побг, точно также, какъ и остальные товарищи его по плну, вскор избравшіе его своимъ предводителемъ. Прежде всего было условлено бжать на оранскій берегъ, но мавръ, взявшій на себя обязанность служить имъ проводникомъ, предалъ ихъ и они должны были вернуться въ Алжиръ подъ опасностью смертной казни. Однако съ нимъ обошлись мягче, чмъ они могли ожидать.
Одинъ изъ освободившихся друзей Сервантеса Фенрихъ Габріэль-де-Кастаньеда, доставилъ лтомъ 1576 года письмо его отцу въ Альколу и отецъ Сервантеса тотчасъ же пожертвовалъ всмъ, что имлъ, продалъ даже двухъ своихъ дочерей вмст съ приданымъ, чтобы освободитъ сыновей изъ рабства. Но Дали-Мами назначилъ слишкомъ большой выкупъ за невольника съ рекомендательными письмами къ королю Филиппу и отпустилъ только Родрига. Послдній общалъ снарядить фрегатъ въ Валенсіи или на Болеарскихъ островахъ, пристать на немъ къ берегамъ Алжира и освободить брата вмст съ прочими плнными христіанами изъ неволи. Сервантесъ между тмъ, не теряя мужества, продолжалъ обдумывать свой планъ освобожденія, заране подготовляя все необходимое къ его выполненію. Въ трехъ миляхъ отъ Алжира у ренегата Іассана былъ садъ, плотно примыкавшій въ морскому берегу и заключавшій въ себ притонъ на подобіе пещеры. Здсь-то, подъ защитою садовника Жуана, нашли себ врное убжище четырнадцать невольниковъ — испанскихъ дворянъ. Жуанъ снабжалъ ихъ пищей и питьемъ, а другой ренегатъ, названный по своему ремеслу ,,позолотчикомъ’, доставлялъ имъ по ночамъ всти обо всемъ, что происходило. Сервантесъ, руководившій всмъ изъ дома своего повелителя, убжалъ наконецъ и самъ 20 сентября 1577 года изъ невольничьей башни и сталъ выжидать изъ пещеры сигнала, который дйствительно былъ поданъ имъ съ фрегата, показавшагося въ виду Алжира въ ночь на 28 сентября, подъ предводительствомъ капитана Віаны. Невольники вышли изъ своего убжища, но нкоторые мавританскіе рыбаки, собиравшіеся въ эту ночь пуститься въ море на рыбную ловлю, замтили корабль и движеніе въ парк, обыкновенно такомъ тихомъ. Стража удвоила вниманіе, заслышавъ на корабл движеніе и шумъ и Віана изъ предосторожности долженъ былъ снова уйти въ море, а невольники — скрыться въ свою пещеру. Нсколько дней спустя, капитанъ попытался еще разъ пристать къ берегу, но фрегатъ былъ захваченъ маврами, выжидавшими въ засад. Позолотчикъ, страшась безпощаднаго суда, бросился къ дею въ ноги и сознался ему во всемъ.
Іассанъ-Ага, венеціанскій ренегатъ, изъ простаго гребца возвысившійся въ деи, обрадовался этому извстію, такъ какъ по законамъ страны вс бжавшіе невольники должны были принадлежать ему и, долго не думая, онъ накрылъ бглецовъ въ ихъ убжищ. Въ первомъ порыв гнва Алькаиде веллъ задушить садовника. Между тмъ Сервантесъ, желавшій, чтобъ на немъ одномъ выместили всеобщую вину, возбудилъ этимъ изумленіе къ своему мужеству даже съ стороны своихъ злйшихъ враговъ. Конечно, на него снова надли оковы. Сначала онъ поступилъ во владніе къ Дали-Мами, а потомъ его перекупилъ за 500 талеровъ дей, который все еще надялся выручить за него большія деньги.
Возвышенное зрлище, говоритъ Гейне, представляетъ кастелянъ, рабъ алжирскаго дея, онъ постоянно думаетъ о своемъ освобожденіи, неустанно развиваетъ свои смлые планы, спокойно встрчаетъ опасность, когда предпріятіе не удается, онъ скоре приметъ истязанія и даже самую смерть, нежели выдастъ своихъ соучастниковъ хотя бы однимъ словомъ. Такое безграничное великодушіе, такая высокая добродтель обезоруживаютъ его вровожаднаго властелина: тигръ щадитъ скованнаго льва и дрожитъ предъ ужаснымь ‘однорукимъ’, котораго могъ бы лишить жизни однимъ словомъ. Во всемъ Алжир Сервантесъ былъ извстенъ подъ именемъ ‘однорукаго’ и дей сознается, что можетъ спокойно заснуть и быть увреннымъ въ безопасности своего города, войска и рабовъ, когда знаетъ, что однорукій испанецъ стоитъ на караул. Въ теченіе 1578 года Сервантесу удалось отправить мавра съ письмами къ Оранскому намстнику. Но письма были перехвачены, посланнаго посадили на колъ и Сервантесъ долженъ былъ получить дв тысячи ударовъ кнутомъ. Друзья его, окружающіе дея, испрашиваютъ для него прощеніе и Сервантесъ помилованъ еще разъ. Однако и это обстоятельство не заставило его отказаться отъ своихъ плановъ. При новой попытк съ ренегатомъ Абдъ-аль-Раманомъ ему измнилъ одинъ доминиканскій монахъ. Сервантесъ скрывался у одного изъ своихъ друзей — Фенриха Діего Кастеляно, когда по улицамъ Алжира разнеслась молва, что утайщикъ по приказанію дея подвергается смертной казни, если не выдастъ преступника и Сервантесъ, не волеблясь ни одной минуты, предаетъ себя дею. Послдній, приказавъ набросить ему на шею петлю, требуетъ выдачи соучастниковъ, но Сервантесъ остается непреклоннымъ и тронутый Гассанъ-Ага еще разъ даруетъ ему жизнь. Снова скованный по рукамъ и по ногамъ, Сервантесъ пять мсяцевъ томится въ тюрьм. Въ ‘пойманномъ раб’ онъ повствуетъ о чудесныхъ судьбахъ своей собственной жизни. Этотъ пойманный рабъ — онъ самъ. Въ то время, какъ онъ раздумывалъ о средствахъ осуществить возстаніе плнныхъ христіанъ въ Алжир, сюда прибыли на нищенствующемъ корабл въ ма 1580 года два монаха ордена Св. Троицы, Жуанъ Гиль и Антоніо-де-ла-Белла, обязанность которыхъ, по уставу ордена, состояла въ томъ, чтобы посредствомъ выкупа освобождать плнныхъ христіанъ. Эти монахи хотли выкупить и Сервантеса, внеся за него 300 червонцевъ, изъ которыхъ 250 присланы были донною Леонорой, матерью Сервантеса, (отца его въ это время уже не было въ живыхъ), а остальные 50 — сестрою его Андреей. Но дей требовалъ 1000 золотыхъ талеровъ и только благодаря настоятельнымъ просьбамъ благороднаго Фрайя Гиля, Сервантесъ получилъ свободу. Онъ былъ прикованъ на галер, которая должна была отвезти дея въ Константинополь. 19 сентября Сервантесъ получилъ свободу въ ту самую минуту, какъ Гассанъ отплывалъ изъ своихъ владній. Произведеніе Сервантеса ‘Испанцы въ Англіи’ служитъ достойнымъ памятникомъ въ честь отцевъ ордена Св. Троицы. Въ октябр онъ вернулся въ свою страну и вступилъ на родную почву еще въ одежд алжирскаго раба. Но, воздушные замки, которыми онъ утшался въ плну и на возвратномъ пути, должны были разсяться какъ дымъ. Испаніи не было дла до человка, который такъ долго боролся за нее и даже въ рабств способствовалъ къ прославленію своего отечества и уже за одни свои страданія заслуживалъ всеобщаго уваженія. Человкъ, передъ которымъ дрожалъ самъ алжирскій дей, былъ принятъ на службу въ качеств ‘простаго солдата’ въ своемъ старомъ полку. Въ то время Филиппъ II хотлъ подчинить Португалію испанской корон и Сервантесъ отъ 1585 до 1593 года велъ борьбу на Азорскихъ островахъ противъ приверженцевъ Пріора Оврато, послдняго претендента на португальскій престолъ. Всюду и преимущественно при Терцеир, Мигуэль де-Сервантесъ являлся рядомъ съ своимъ достойнымъ братомъ.
На зимнихъ квартирахъ въ Лиссабон его прининали въ знатнйшихъ обществахъ, такъ какъ его достоинство и благородство духа ничуть не теряли отъ простаго солдатскаго камзола: у него завязались даже любовныя отношенія съ одной знатной дамой, отъ которой онъ имлъ дочь Изабелу де-Сааведра. Эту дочь онъ взялъ съ собою въ Испанію, когда связь съ ея матерью была у него уже порвана. За этой любовью слдовала другая, которая побудила его вернуться къ искуству. Въ небольшомъ кастильскомъ городк Эсквивіар онъ познакомился съ одною дамою высокаго происхожденія, съ блестящимъ именемъ — ее звали донна Каталина-де-Палаціасъ Салацари Воцмедіана, матеріальныя средства ея были не лучше его собственныхъ, за то отъ дяди своего Донъ-Франциско де-Салацари она получила хорошее воспитаніе. 19 декабря 1584 г. произошло ихъ бракосочетаніе и съ этого дня начинается новый переворотъ въ жизни Сервантеса: изъ солдата онъ превращается въ литератора въ лучшемъ смысл этого слова, потому что на перо онъ смотритъ не какъ на средство къ существованію, а какъ на орудіе, съ помощью котораго, уловивъ вс причудливыя особенности народнаго вкуса, онъ рисуетъ намъ какъ въ зеркал всю испанскую литературу въ миніатюр Еще въ медовый мсяцъ своей любви онъ написалъ пастушескій романъ ‘Галатея’ въ шести книгахъ, что трудно было ожидать отъ военнаго человка. Это странное произведеніе написано по итальянскимъ и испанскимъ образцамъ, къ которому и священникъ изъ деревни Донъ-Кихота отнесся очень милостиво, сказавши, что ожидаетъ его продолженія и мы должны отдать справедливость англичанину Дунлопу, замтившему, что о Сервантес можно сказать, что онъ написалъ и самую занимательную и самую скучную книгу въ свт.
Вскор посл свадьбы Сервантесъ переселился въ Мадридъ, гд онъ жилъ въ Плацуелла де Матуте. Столица приняла его въ свой литературный кружокъ и Сервантесъ принялъ участіе въ образованіи академіи по образцу итальянской.
Сцена представляла въ то время самое обширное поле для писателя и Сервантесъ посвятилъ ей себя почти исключительно въ первые четыре года посл своей женитьбы. Дворъ также расположился въ Мадрид, и изъ странствующей труппы актеровъ образовался постоянный театральный персоналъ. Въ 1580 году открылись оба театра де-ла-Круцъ и дель-Принципе и съ этихъ поръ даже лучшіе умы перестали считать унизительнымъ писать для сцены. Сервантесъ былъ изъ первыхъ, вступившихъ на это поприще, онъ написалъ отъ двадцати до тридцати пьесъ, имвшихъ въ то время успхъ. До насъ дошли изъ нихъ только дв: ‘Нунанціа’ и ‘Жизнь въ Алжир’, и хотя он не могутъ назваться мастерскими произведеніями литературы, которыя рождали-бы желаніе познакомиться и съ остальными его пьесами, тмъ не мене, однакоже, свидтельствуютъ о необыкновенномъ талант автора въ изображеніи трогательныхъ и поразительныхъ сценъ и положеній. Нужно, впрочемъ, сознаться, что у него всюду проглядываетъ недостатокъ въ истинномъ драматизи, и это обстоятельство само собою открываетъ предъ писателемъ новую область эпическаго представленія, въ которомъ вмсто узкой формы развитія дйствія, быстро стремящагося въ развязк, требуется разсказъ, ведущій къ ней медленно и грандіозно. Сервантесъ самъ могъ чувствовать ошибочное направленіе своего генія, и когда на горизонт появился, какъ блестящій метеоръ, Лопе-де-Вега, онъ началъ совершенно ошибочно думать о своемъ талант. Короче сказать, онъ подумывалъ уже отправиться въ Америку, бывшую и тогда уже прибжищемъ всхъ несчастныхъ и заблуждающихся въ своемъ призваніи, но въ это время главный провіантмейстеръ индійскаго флота и войска, донъ Антоніо Гевара, предложилъ ему второстепенное мсто въ своемъ управленіи въ Севиль. Мсто это по крайней мр дало ему хлбъ, котораго онъ тщетно искалъ въ другихъ мстахъ.
Сервантесъ мгновенно покидаетъ Мадридъ, проклиная сцену и водворяется въ Севиль, гд хотя и съ ограниченными средствами, но имя всегда врный кусокъ хлба, онъ живетъ около десяти лтъ, отказывая себ во всякаго рода творчеств. Но въ путешествіяхъ, совершенныхъ имъ по дламъ службы, онъ узналъ свою страну и народъ, которые онъ такъ мастерски изобразилъ въ своемъ Донъ-Кихот и Новеллахъ. По врности, съ которой онъ въ нкоторыхъ мстахъ описываетъ Севилью, заключаютъ, что они написаны во время тамошней его жизни. Но для этого нтъ никакихъ врныхъ указаній.
Посл смерти Филиппа ІІ Сервантесъ исчезаетъ изъ Севильи, прослуживъ тамъ долгое время въ качеств адвоката. Глубокимъ мракомъ покрыта жизнь его отъ 1598 до 1603 г. и, однако, эти годы составляютъ періодъ блеска въ его литературной дятельности, такъ какъ сюда относится его геніальное произведеніе — Донъ-Кихотъ. Единодушное мнніе объ этомъ період его жизни таково, что великій пріоръ мальтіискаго ордена въ Манх поручилъ ему собирать доходы ордена въ Аргамазил, и что принявъ на себя эту благочестивую должностъ, онъ подвергся гоненію со стороны должниковъ, не хотвшихъ платить свои долги и даже былъ посаженъ въ тюрьму, посл чего, подъ впечатлніемъ гнва, онъ принялся писать своего Донъ-Кихота, выводя героя изъ того села, въ которомъ съ нимъ обошлись такимъ постыднымъ образомъ и перенося первыя приключенія рыцаря на почву Манхи. Все это очень возможно и даже вроятно, но мы не имемъ относительно этого точныхъ доказательствъ. Правда, что Сервантесъ самъ говоритъ въ предисловіи къ первой части своего Донъ-Кихота, что начатъ онъ въ тюрьм, но это можетъ относиться точно также и къ первому его заключенію въ Севиль и къ послдующему въ Вальядолид. Одно извстно съ достоврностью, что въ Манх у него были друзья и знакомые, и что онъ имлъ случай близко изучить страну, играющую роль въ его книг. Наконецъ, все это едва-ли могло относиться къ какому-нибудь другому періоду, кром промежутка отъ 1598 года, въ которомъ мы теряемъ его слдъ въ Севилъ и до начала 1603 г., когда онъ снова появляется въ Вальядолид. Сюда привлекъ его, вроятно, дворъ Филиппа III, при которомъ онъ вадялся найдти покровителей, но первая попытка его въ этомъ род предъ герцогомъ Лермы отняла у него всякую охоту продолжать свои исканія. Онъ жилъ тихо и уединенно доходомъ со своихъ сочиненій и другихъ занятій, которыя ему поручали. Однажды ночью, неподалеку отъ это дома, произошла дуэль между двумя придворными, въ которой одинъ изъ дуэлистовъ погибъ. Подозрніе пало на домашнихъ Сервантеса и до начала слдствія по этому длу, его посадили въ тюрьму, согласно съ испанскими законами. Однако черезъ нсколько дней его отпустили. Кром этого эпизода мы ничего не знаемъ о жизни Сервантеса въ Вальядолид, но тмъ ярче его литературная дятельность за это время пребыванія его въ столиц королевства.
Первую часть Донъ-Кихота Сервантесъ написалъ въ полнйшей тишин и въ 1604 г. получилъ королевскую привиллегію для его напечатанія. Оставалось найти человка, который съумлъбы оцнить книгу и которому можно было-бы посвятить ее и отдать подъ защиту. Выборъ Сервантеса остановился на герцог Беярскомъ, который между тмъ, узнавъ, что произведеніе это — сатира, отказался отъ посвященія, подъ предлогомъ своего высокаго сана. Сервантесъ испросилъ, однакожъ, дозволеніе прочесть ему изъ этой книги хоть одну главу, и восторгъ слушателей при этомъ чтеніи былъ такъ великъ, что авторъ долженъ былъ читать главу за главою, пока, увлекшись, не окончилъ всей книги. Тогда герцогъ согласился принять посвященіе, обезсмертившее такимъ образомъ его имя. Посл двадцатилтняго затишья, въ продолженіе котораго не появилось ни одного сочиненія Сервантеса, была выпущена въ свтъ въ Мадрид въ 1605 году первая часть Донъ-Кихота изъ типографіи Жуана де-ла-Квеста. Это была книга въ четвертую долю листа, имвшая 312 страницъ, появленіе ея ослпило какъ молніей, эффектъ, ею произведенный, не можетъ сравниться ни съ чмъ въ литератур предыдущихъ вковъ. Только въ наше время стали расходиться нкоторыя книги такими огромными массами. Во второй части своего Донъ-Кихота Сервантесъ говоритъ, что книга его разошлась въ количеств 30,000 экземпляровъ, и прибавляетъ, что слдуетъ ожидать, что она разойдется еще въ количеств въ тысячу разъ большемъ этого. Положительно извстно, что въ одномъ только 1606 году при своемъ появленіи Донъ-Кихотъ выдержалъ четыре изданія, не считая безконечнаго множества заграничныхъ перепечатокъ, въ которыхъ онъ, подобно перебгающему огню, распространился во Франціи, Португаліи, Италіи и Фландріи. Да, Сервантесъ имлъ право говорить, что скоро не будетъ такого народа, на язык которго не былъ-бы переведенъ его Донъ-Кихотъ и въ скоромъ времени не оставалось ни одного шинка, трактира, постоялаго двора и цирюльни, гд не красовалась-бы исторія и дянія Донъ-Кихота и его оруженосца.
Чтоже это за дивная книга, которая пріобрла такую славу и распространеніе? ‘Don-Quichotte paru, la chevalerie tait morte et Cervantes immortel’, восклицаетъ Эмиль Шаль, новйшій біографъ Мигуеля Сервантеса, и слова эти представіяютъ, безъ сомннія, самый прекрасный и сжатый отзывъ о Донъ-Кихот, ставящій насъ именно на ту точку, которую нужно имть прежде всего въ виду, для освщенія произведенія.
Эпоха процвтанія рыцарей, ищущихъ приключеній, паладиновъ, короля Артура и его рыцарей круглаго стола начинается съ паденіемъ древняго міра и оканчивается развитіемъ правильной госдарственной жизни. Это мрачная эпоха среднихъ вковъ, когда міромъ управлялъ мечъ, кулачное право и поединокъ заступали мсто законовъ, а церковь только съ великимъ трудомъ могла преслдовать свои цивилизующія цли. Въ то время защита притсненныхъ и помощь несчастнымъ представляли защиту высокую и достойную рыцарства. Прекрасная картина рисуется предъ нашими глазами: мы видимъ рыцаря, пускающагося въ широкій свтъ съ мечомъ въ рук, въ шлем и панцыр, съ тмъ, чтобы силою рукъ доказать высоту своихъ убжденій и послужить оплотомъ для справедливости и добродтели. Въ образ этого одинокаго героя воплощается нравственная идея, которую никакое время не способно лишить ея жизненности. Женщина, какъ слабйшая, должна была стоять подъ особеннымъ покровительствомъ этихъ странствующихъ рыцарей, и это обстоятельство придало рыцарству какую-то своеобразную прелесть. Это чудное время должно было найти въ поэзіи свое облагораживающее выраженіе. Обильный матеріалъ для фантазіи трубадуровъ, рапсодій и минезенгеровъ представляли въ этомъ отношеніи крестовые походы и походы отдльныхъ рыцарей, турниры, дворы любви и празднества. Подвиги героевъ прославлялись или въ звучныхъ стихахъ или-же въ проз полной живыхъ красотъ, но писатели рыцарскихъ романовъ, развившихся изъ поэтическихъ произведеній среднихъ вковъ и въ начал представлявшихъ просто прозаическое переложеніе эпическихъ стихотвореній, не поняли своей прекрасной задачи. Только и видишь драки, жестокости, да приключенія: ни плана, ни связи, ни здраваго смысла. Самымъ запутаннйшимъ образомъ переплетаются между собою мечтательная любовь и дикая чувственность, безнравственность и предразсудокъ. Великаны и карлики, чудовища и чароди хаотически перемшаны въ этихъ рыцарскихъ романахъ, которые послужили-бы къ стыду и поруганію самихъ рыцарей, если бы время не было такъ незрло и наивно, чтобъ сказки принимать за чистую дйствительность и съ жадностью глотать все, что ни попадалось, за недостаткомъ лучшей умственной пищи. Направленіе вка подоспло на помощь къ этому незрлому произведенію фантазіи. Крестовые походы породили во всей Европ страсть къ приключеніямъ и проложили такимъ образомъ путь рыцарскимъ романамъ. Въ Испаніи, гд рыцарство, со всми своими атрибутами, пустило особенно глубокіе корни, выступаетъ еще новый элементъ. Войны съ маврами, превращавшія каждаго испанца въ воина и вносившій рыцарскій духъ въ каждую семью, не могли не вызвать изображенія разныхъ приключеній и геройскихъ подвиговъ, не могли не вызвать произведеній извращенной фантазіи, находившихъ всегда людей, охотно слушающихъ ихъ. Испанскій народъ слушалъ слишкомъ усердно эти исторіи, состоявшія изъ самыхъ неслыханныхъ и невроятныхъ приключеній и въ мір, уже и безъ того фантастическомъ, какой былъ въ то время, очаровывался еще боле фантастическими созданіями разнузданнаго воображенія. Молодежь уже не могла боле находить никакого удовольствія въ серьезной сторон исторіи и относилась очень симпатично къ извращеннымъ произведеніямъ поэтовъ, принимая за образецъ для себя какъ дянія, такъ и языкъ этихъ романовъ. Наклонность къ дракамъ и ссорамъ, приводившая къ кровавому мщенію изъ-за ничтожныхъ столкновеній, дикая распущенность, ненависть къ гражданскому порядку заступили мсто настоящихъ рыцарскихъ обычаевъ и вмсто того, чтобы внушать мужество, настоящую геройскую отвагу, пламенный патріотизмъ и отважныя дянія нравственнаго характера, книги эти извращали фантазію юношества и уничтожали прежній духъ народа. Вскор нкоторыя уважаемыя лица, какъ, напр., Луи Фидесъ, Алейо Фанласъ, Діего Граціанъ, Мельхоръ Кано, Дуи де-Гранада и Бенито Аріасъ Монтано возвысили голосъ противъ этого позорища литературы, которое ‘въ Испаніи проявляется ярче, чмъ гд-нибудь’. Наконецъ, выступило на сцену законодательство: король Карлъ декретомъ запретилъ всмъ вице-королямъ, судилищамъ и намстникамъ новаго свта дозволять печатаніе, продажу и чтеніе рыцарскихъ романовъ. Въ 1555 г. королевскіе кортесы, засдавшіе въ Вальядолид, ршительно потребовали такого-же запрещенія для Испаніи, оправдывая эту мру опасностью подобныхъ произведеній для юношества обоего пола. Они даже высказали желаніе, чтобъ вс существующіе романы были собраны и сожжены. Королева Іоанна общала такой законъ, но онъ никогда не былъ изданъ и ни нравственныя проповди уважаемыхъ лицъ того времени, ни законы не могли вытснить рыцарскихъ романовъ, къ которымъ пристрастился какъ народъ, такъ и образованное общество. Вс они просто проглатывали эти осужденныя книги, а князьямъ и прелатамъ очень льстили посвященія ихъ. Король Карлъ, открыто уважая эти романы, съ наслажденіемъ читалъ Бельяниса Граціена, самый сумазбродный изъ романовъ этого рода, и когда его сестра, королева венгерская, хотла отпраздновать свое возвращеніе во Фландрію, то она не могла придумать для него большаго удовольствія, какъ представить на знаменитомъ праздник въ Бинс всхъ героевъ этого рыцарскаго романа, въ вид живыхъ лицъ, при этомъ фигурировалъ даже Филиппъ II. Эти паразитныя растенія проникли даже сквозь священныя стны монастырей: монахи и монахини читали и писали рыцарскіе романы.
Въ такомъ положеніи находились дла, когда у Сервантеса зрлъ планъ подготовить ударъ рыцарскимъ романамъ. Мало извстный, покинутый человкъ, не имющій въ своихъ рукахъ другихъ средствъ, кром ума и пера, задумалъ направить свои силы въ уничтоженію заблужденія, до тхъ поръ существовавшаго, наперекоръ здравому смыслу и всевозможнымъ законамъ. Но оружіе, съ которымъ онъ вышелъ на борьбу съ безуміемъ, было обоюдоострымъ мечомъ, — оружіемъ насмшки и побда его была такъ совершенна, что со времени появленіи Донъ-Кихота не вышло ни одного рыцарскаго романа, не было даже издано вновь котораго-нибудь изъ старыхъ. Съ той поры и до нашихъ дней, говоритъ Тикноръ, они исчезли такъ совершенно, что, напротивъ, принадлежатъ теперь въ величайшимъ рдкостямъ и представляютъ единственный въ своемъ род примръ того, какъ сильнымъ умомъ и мткою насмшкою можно иногда уничтожить цлую втвь литературы, цвтущую и всми любимую, у народа великаго и гордаго. Какъ ни громаденъ, однакоже, былъ результатъ появленія Донъ-Кихота, тмъ не мене, на первыхъ порахъ книга не произвела всего ожидаемаго дйствія. Между испанскими историками литературы сохранилось преданіе, что Сервантесу только съ помощію хитрости удалось всучить книгу въ руки образованныхъ людей. Подъ заглавіемъ ‘Buscapie’, онъ издалъ будто-бы брошюру, въ которой хотя и осторожно, но осязательно, далъ понять, что забавная, повидимому, книга заключаетъ дкую сатиру на важнйшихъ придворныхъ людей и преимущественно на любимца короля, герцога Лермы и Кальдерона ‘придворнаго’. Если слухи эти справедливы, то они доказываютъ только, что Сервантесу хотлось привлечь публику лакомымъ кускомъ, а вовсе не то, чтобы сатира на королевскихъ придворныхъ была его настоящею цлью.
Остроумная критика цлые два столтія пыталась истолковать по своему Донъ-Кихота и навязать его автору тенденціи и взгляды, отъ которыхъ онъ былъ также далекъ, какъ его время отъ нашего. Только полнйшее неумнье оцнить произвольное и непроизвольное творчество Сервантеса могло привести къ подобнымъ абсурдамъ. Намреніе его заключалось, по всмъ вроятіямъ, въ томъ, чтобы показать противуположность между поэзіей и прозой въ человческой натур, или между геройствомъ и великодушіемъ съ одной стороны и холоднымъ эгоизмомъ съ другой, откуда и беретъ начало то заблужденіе, что онъ хотлъ изобразить дйствительную жизнь. Но, какъ сказалъ совершенно справедливо Тикноръ, метафизическія тонкости совсмъ не соотвтствуютъ духу его времени, которое не было нисколько склоннымъ такой общей и философской сатиры и, кром того, не соотвтствуютъ и личному характеру Сервантеса, насколько мы его знаемъ. Онъ былъ, повидимому, полонъ дружеской доврчивости и человческой доброты, а также и вся жизнь его противорчила лишающему бодрости отрицанію всего возвышеннаго и великаго, которое необходимо предполагается при такомъ объясненіи Донъ-Кихота. Критика, которая хочетъ быть справедливою, должна судитъ преимущественно по самому сочиненію, по собственнымъ словамъ писателя. Уже въ предисловіи къ первой части совершенно ясно говорится: ‘Сочиненіе это не иметъ никакой другой цли, кром той, чтобы уничтожить авторитетъ и уваженіе, какимъ пользуются рыцарскіе романы у читающей публики и вообще въ свт’, а черезъ десять лтъ Сервантесъ заключаетъ вторую часть словами: ‘У меня не было другаго намренія, какъ возбудитъ отвращеніе людей къ лживымъ и безсмысленнымъ сказкамъ, въ форм рыцарскихъ романовъ, значеніе которыхъ уже подорвано исторіею моего правдиваго Донъ-Кихота и скоро должно пасть окончательно’. Почему-же намъ не врить этому заявленію автора, если мы знаемъ, какимъ значеніемъ пользуется въ Испаніи каждая отдльная втвь литературы?
Очевидно Сервантесъ хотлъ написать только сатиру противъ упомянутыхъ романовъ и предать ихъ общему осмянію, чтобы люди, убдившись въ ихъ нелпости, перестали придавать прежнее значеніе. Но перо генія, по остроумному замчанію Гейне, всегда выше его: оно захватываетъ гораздо больше его случайныхъ намреній и поэтому Сервантесъ, самъ ясно того не сознавая, написалъ великую сатиру противъ человческаго самообольщенія. Если съ нами согласятся въ этомъ, то мы допускаемъ смыслъ Сервантесова Донъ-Кихота, вычитанный въ немъ эстетикою: это произведеніе представляетъ борьбу между идеализмомъ и реализмомъ, длинный и тощій ламанхскій рыцарь есть воплощеніе идеальной восторженности вообще, а толстый оруженосецъ реальный разсудокъ и оба они въ тоже время представляютъ пародію собственнаго пафоса. Фиганръ видитъ даже въ Донъ-Кихот и его оруженосц не разногласіе между единичнымъ мечтателемъ и единичнымъ прозаикомъ, а вчную противуположность односторонняго идеализма и реализма и хвалитъ это сочиненіе, какъ настоящее художественное произведеніе, потому что въ немъ индивидуальность окраски соединяется съ универсальностью значенія.
Чтобы осуществить идеалъ рыцарства, Сервантесъ представляетъ ламанхскаго дворянина съ мозгомъ воспламененнымъ чтеніемъ рыцарскихъ романовъ, но въ тоже время представляющаго настоящую рыцарскую фигуру, человка, исполненнаго чувства чести и восторженности, бодрости, отваги и достоинства. Онъ соединяетъ въ себ всю отвагу героевъ, вс добродтели цлаго рыцарства, имя передъ глазами фантастическіе образы, которые свели его съума. Онъ хочетъ осуществить еще разъ золотое время странствующаго рыцарства, давно уже превратившагося въ прахъ. Врный рыцарскимъ обычаямъ, онъ выбираетъ себ оруженосца, представляющаго съ нимъ полнйшую противуположность, — хотя добродушнаго и честнаго, фанатически преданнаго своему господину, но невжественнаго и легковрнаго, неуклюжаго и эгоистичнаго, обжору и лжеца, словомъ — реалиста съ ногъ до головы.
Вполн вооруженные и снабженные провіантомъ, оба вызжаютъ изъ родной деревни на поиски приключеній, которыя разгоряченная фантазія рыцаря видитъ и находитъ на каждомъ шагу: втряныя мельницы принимаетъ онъ за великановъ, стадо овецъ — за цлое войско, галерныхъ каторжниковъ — за испанскихъ ноблей и каждый шинокъ — за дворецъ, тогда какъ оруженосецъ его по своей непосредственности, не сознавая даже своего юмора, превращаетъ чудныя виднія своего господина въ голую прозу дйствительности. Это постоянное столкновеніе идеала съ суровою прозой дйствительной жизни, пафоса стараго времени съ настоящимъ должно приводить въ самымъ страннымъ результатамъ, которые постоянно подтверждаетъ справедливость геніальныхъ словъ: du sablime au ri’d’cule il u y’ a qu n pas, пока наконецъ наши представители идеализма и реализма, помятые и тломъ и душою, возвращаются на родину. Но на этомъ, какъ поясняетъ Сервантесъ, исторія ихъ далеко еще не кончена. Этимъ заключается первая часть. Посл ея появленія мы не имемъ никакихъ свдній о Сервантес почти въ теченіе восьми лтъ, только въ 1613 году, когда онъ издаетъ свои новеллы, мы встрчаемъ его имя и, въ предисловіи въ этому собранію прекрасныхъ сочиненій, онъ общаетъ вторую часть Донъ-Кихота. Но когда онъ дошелъ до 58 главы въ Фарагон (1614), появилась вторая часть Донъ-Кихота. Авторъ ея былъ извстный Алонзо Фернандецъ де Авеллаведа изъ Тардезильяза, подъ именемъ котораго скрывалось какое-то духовное лицо и вмст съ тмъ писатель комедій. Въ этомъ литературномъ факт, единственномъ въ своемъ род, удивительно то, что подражатель и продолжатель какъ будто угадываетъ содержаніе еще неоконченнаго образца. Книга, написанная безъ генія Сервантеса, хотя автору ея и удавалось по временамъ попадать въ тонъ съ Сервантесомъ, не заслужила бы никакого вниманія, еслибы образецъ не получилъ уже такого громаднаго значенія. Но самъ авторъ уничтожилъ себя, стараясь всми силами унизить образецъ и насмхаясь надъ поэтомъ, надъ его старостью, страданіями и даже надъ его ранами, заслуживающими глубокаго уваженія. Къ сожалнію, раздраженіе, возбужденное въ Сервантес этимъ возмутительнымъ литературнымъ подлогомъ, о которомъ онъ много говоритъ во второй части, не осталось безъ вліянія на дальнйшую обработку его произведеній. Сервантесъ работалъ быстро до конца и пришелъ къ нему гораздо раньше, чмъ предполагалъ. Вторая часть, оконченная въ феврал 1615 г., появилась осенью слдующаго года. Такимъ образомъ Донъ-Кихотъ представляетъ пятнадцатилтній трудъ и если первая часть его есть произведеніе шутника, то вторая, появившаяся спустя десять лтъ, есть произведеніе философа. Въ этой второй части Донъ-Кихотъ снова выходитъ искать приключеній, которыя становятся еще богаче и фантастичне и носятъ еще боле романтическій характеръ, чмъ въ первой части, но здсь они не имютъ такой типической физіономіи, не такъ глубоко запечатлваются въ народной памяти, вслдствіе чего первая часть стала такъ популярна, что послужила источникомъ возникновенія множества пословицъ и поговорокъ.
Во второй части исторія еще долго стоитъ на томъ же уровн, какъ и въ первой, но наконецъ, — какъ говоритъ Френцель,— на одномъ роковомъ мст комедія переходитъ въ трагедію. Пока Донъ-Кихотъ вводится въ заблужденіе и обманывается собственными глазами, которыми онъ видитъ все, какъ настоящій странствующій рыцарь, мы попадаемся съ нимъ въ тже сти. Но когда другіе начинаютъ съ нимъ злыя шутки, когда они съ намреніемъ наталкиваютъ его на заблужденіе и печальныя ошибки для собственной потхи, тогда этотъ блестящій умъ меркнетъ и Донъ-Кихотъ становится для насъ жалкимъ помшаннымъ, годнымъ лишь для дома сумасшедшихъ въ Севильи. Чарльзъ Ламбъ сказалъ совершенно справедливо: Гонерилья покраснла бы, сдлавъ что-нибудь подобное отрекшемуся королю и волчица Регана, не смотря на свой слабый разсудокъ, не могла бы продолжать своихъ шутокъ, а Донъ-Кихотъ вытерплъ все это отъ недостойной королевы. Какое низкое, негодное общество! Герой Авелланеды могъ и долженъ былъ покончить такими заблужденіями, но Сервантесъ никогда не могъ ошибаться подобно ему. Если похвалы шуткамъ Санчо, который здсь, какъ и у Авелланеды, выступаетъ на первый планъ, могли заставить его сдлать этотъ характеръ средоточіемъ дальнйшаго разсказа, то этого достаточно, чтобы въ большей половин второй части уничтожилось состраданіе къ герою. Поэтому мы не можемъ понять, какъ историкъ испанской литературы, Джоржъ Тикноръ, отдаетъ несравненное преимущество сравнительно съ первою, если только мы признаемъ, что онъ придаетъ большее значеніе художественной композиціи, а не идеальному содержанію.
Мы забываемъ о той скук при чтеніи одной части второй половины романа, а не о великомъ созданіи цлаго, про которое Фишеръ могъ сказать: безсмертная заслуга Сервантеса состоитъ въ томъ, что онъ въ одномъ произведеніи съ художественною ироніею создалъ комическій и вмст съ тмъ естественный романъ. Это осмяніе рыцарства длаетъ его народнымъ романомъ, потому что народъ возбуждается имъ къ осмянію отжившаго идеала аристократіи’.
Ясне нельзя выразить значеніе этой книги для всей литературы.
Обратимся еще разъ къ личности самого поэта. Сервантесъ въ 1606 г. пріхалъ въ Мадридъ, слдуя, вроятно, за испанскимъ дворомъ, тамъ онъ оставался постоянно и выхалъ изъ него однажды, незадолго передъ смертью.
Не смотря на высокія заслуги поэта, онъ жилъ постоянно въ очень стснительныхъ условіяхъ, поддерживаемый только милостью двухъ своихъ покровителей, архіепископа Толедскаго и графа Линозскаго. Дворъ не сдлалъ ничего для величайшаго ума своего времени. О самомъ поэт не думали вовсе, тогда какъ книгой его не могли начитаться досыта. Разсказываютъ, что Филиппъ III, стоя однажды на балкон своего дворца, увидлъ на берегу Мансанареса студента, который съ удивленіемъ читалъ какую-то книгу, постоянно прерывая чтеніе неудержимымъ смхомъ, и король сказалъ тотчасъ-же: ‘этотъ человкъ или дуракъ или читаетъ Донъ-Кихота’. Королевское остроуміи оказалось справедливымъ, но никому изъ придворныхъ не пришло въ голову обратитъ вниманіе короля на бдность, въ которой находился авторъ знаменитой книги.
Послдніе годы своей жизни Сервантесъ посвятилъ вполн музамъ. Начатые уже въ Севильи двнадцать нравственныхъ разсказовъ (‘Novelas ejemplares’, которые также можно считать мастерскими разсказами) появились въ 1613 г. въ Мадрид. Вс эти новеллы, ивъ которыхъ маленькая Мадридская цыганка особенно дорога для германцевъ, вслдствіе ‘presiosa’ Вольфе и Вебера, возникли на свжей и богатой почв народныхъ характеровъ и выражаютъ собою всю полноту настоящей испанской живости и отличаются такою прелестью языка, что и до сихъ поръ, остаются недосягаемымъ образцомъ, хотя это самыя раннія изъ испанскихъ новеллъ. Сервантесъ достигъ уже преклонной старости, когда онъ создалъ свое послднее сочиненіе ‘Периллесъ и Сигизмунда’, серьезный романъ, который онъ считалъ лучшимъ произведеніемъ своего пера, для насъ онъ иметъ только историческій интересъ и появился уже черезъ годъ посл его смерти.
Весною 1616 года онъ перехалъ въ Эсквивіаръ, гд находилось маленькое имніе, оставленное ему женою. Въ начал апрля онъ возвратился въ Мадридъ смертельно больной. Дорогой встртился ему студентъ медицины и далъ ему совтъ, какъ дйствовать противъ водяной, которой онъ страдалъ, на что Сервантесъ возразилъ ему: ‘пульсъ у меня бьется такъ сильно, что къ воскресенью все должно кончиться. И въ самомъ дл, такъ и случилось. 16 апрля совершено было надъ нимъ соборованіе. На слдующій день онъ написалъ, исполненное юмора и проникнутое истиннымъ мужествомъ, посвященіе ‘Периллеса и Сигизмунды’ графу фонъ-Деносу, и четыре дня спустя его не стало. Онъ умеръ въ дом, находившемся въ улиц Calle de Leon, и домъ этотъ украшенъ по настоящее время медальоннымъ портретомъ Сервантеса. Умеръ онъ въ объятіяхъ своей жены, за десять дней до смерти Шекспира, своего единственнаго соперника. Его схоронили въ монастыр ордена св. Троицы. Монастырь этотъ отошелъ впослдствіи отъ ордена и когда поздне хватились могилы Сервантеса, то ее уже не нашли. Но за то имя его сохранилось въ памяти современниковъ и потомковъ, окруженное такой славой, на которую едва-ли можетъ претендовать какое-либо другое имя въ литератур, за исключеніемъ Шекспира. Не знаемъ на основаніи какихъ документовъ, но испанская библіографія утверждала даже въ послднее время, что въ промежутокъ съ 1605 по 1857 годъ въ Испаніи выпущено было не мене четырехъ-сотъ изданій его сочиненія, переводныхъ изданій его на англійскомъ язык 200, на французскомъ — 168, на итальянскомъ — 96, на португальскомъ — 80, на нмецкомъ — 70, на шведскомъ — 13, на польскомъ — 8, на датскомъ — 6, на русскомъ 5 и на латинскомъ — 1. Мы не считаемъ подражаній, передлокъ для сцены, въ форм драмъ, оперъ и даже балетовъ. Словомъ, обширность этой литературы вполн доказываетъ популярность книги и ея героя.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ДОНЪ-КИХОТЪ ЛАМАНЧСКІЙ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Глава I.

Въ небольшомъ мстечк Ламанча, — имени его я не хочу вспоминать,— жилъ недавно одинъ изъ тхъ гидальго, у которыхъ можно найти старинный щитъ, копье на палк, тощую клячу и гончую собаку. Кусокъ отварной баранины, изрдка говядины — къ обду, винегретъ — вечеромъ, кушанье скорби и сокрушенія — по субботамъ {Кушаньемъ скорби и сокрушенія называлась въ Испаніи похлебка, приготовленная изъ потроховъ и конечностей животныхъ, околвавшихъ въ теченія недли. Это было единственное мясное блюдо, дозволенное въ субботу и извстное въ народ подъ вышесказаннымъ названіемъ.}, чечевица — по пятницамъ и пара голубей, приготовлявшихся, сверхъ обыкновеннаго, въ воскресенье, поглощали три четверти его годоваго дохода. Остальная четверть расходовалась на платье его, состоявшее изъ тонкаго, суконнаго полукафтанья съ плисовыми панталонами и такими-же туфлями, надваемыми въ праздникъ, и камзола изъ лучшей туземной саржи, носимаго имъ въ будни.
При немъ жила экономка, перевалившая за сорокъ, племянница, не достигшая двадцати лтъ, и слуга, умвшій работать въ под, ходить за лошадью и владть винограднымъ ножомъ. Приближаясь къ пятидесятилтнему возрасту, худой и сухощавый, герой нашъ отличался крпкимъ здоровьемъ, вставалъ до зари и страстно любилъ охоту. На счетъ настоящаго имени его, біографы говорятъ розно: одни называютъ его Кихада, другіе Кизада, между тмъ самыя добросовстныя изысканія по этому предмету заставляютъ думать, что онъ звался Кихана. Впрочемъ это не касается дла, — постараемся только во всемъ остальномъ, относящемся къ нашей исторіи, не удалиться отъ истины.
Нужно сказать, что въ свободное время, занимавшее у нашего гидальго чуть-ли не 365 дней въ году, онъ съ непонятнымъ наслажденіемъ предавался чтенію рыцарскихъ книгъ и собралъ ихъ въ своей библіотек сколько могъ, въ особенности нравились ему сочиненія славнаго Фелиціана Сильвы. Онъ восхищался несравненной ясностью и блескомъ его прозы и несравненными тирадами, въ род слдующихъ: сужденія, которыми вы осуждаете мои разсужденія, въ такой мр вліяютъ на мои сужденія, что я не безъ разсужденія осуждаю вашу красоту, или высокія небеса, божественно вашу божественность при посредств звздъ утверждающія, содлываютъ васъ достойными достоинствъ, достойныхъ вашего величія.
Отъ подобныхъ фразъ у героя нашего заходилъ, что называется, умъ за разумъ. Цлыя ночи напролетъ ломалъ онъ голову, добиваясь въ нихъ смысла, — трудъ, оказавшійся-бы не подъ силу самому Аристотелю, еслибъ знаменитый мудрецъ воскресъ нарочно для этой цли. Мало безпокоясь о безчисленныхъ ранахъ, полученныхъ и нанесенныхъ донъ-Беліанисомъ, и полагая, что, не смотря на все искусство лечившихъ его докторовъ, такой славный рыцарь долженъ былъ имть израненое тло и покрытое шрамами лицо, онъ восхищался только остроуміемъ, съ какимъ авторъ Беліаниса закончилъ свою неоконченную книгу. Часто ему приходило желаніе взяться за перо и самому докончить ее, что, вроятно, онъ сдлалъ-бы съ полнымъ успхомъ, еслибъ умъ его не былъ ужь занятъ другими, несравненно важнйшими мыслями. Много разъ доводилось ему спорить съ священникомъ его деревни, человкомъ ученымъ, удостоеннымъ ученой степени въ Зигуенц {Выраженіе ироническое. Въ Испаніи въ то время смялись надъ претензіями разныхъ маленькихъ университетовъ и надъ воспитанниками ихъ.} о томъ, которому изъ рыцарей слдуетъ отдать пальму первенства: Пальмерину Англійскому или Амадису Гальскому? Присутствовавшій при этихъ спорахъ цирюльникъ, синьоръ Николай, утверждалъ, что ни одинъ рыцарь не могъ сравняться съ рыцаремъ ебомъ, и что ближе всхъ подходитъ къ нему безспорно донъ-Галаоръ, братъ Амадиса Гальскаго, который, нисколько не уступая самому Амадису въ самоотверженіи и мужеств, не былъ однако такимъ капризнымъ плаксой, какъ его братецъ.
Гидальго нашъ, мало по малу, до того пристрастился къ рыцарскимъ книгамъ, что въ чтеніи ихъ проводилъ дни и ночи, и кончилъ тмъ, что, въ слдствіе усиленнаго бодрствованія и чтенія, мозгъ его разстроился, и онъ сошелъ съ ума. Ему то и дло грезились поединки, битвы, волшебники, бури, любовь, раны и тому подобный сумбуръ, наполнявшій его любимыя книги. И такъ полно убжденъ онъ былъ въ истин всего этого, что для него въ цломъ мір не существовало ршительно ничего, достойнаго большаго доврія. Онъ говорилъ, что хотя Сидъ-Руи-Діазъ былъ, конечно, рыцарь не изъ послднихъ, но что онъ далеко не можетъ равняться съ рыцаремъ Пылающаго Меча, который однимъ ударомъ разскъ пополамъ двухъ чудовищныхъ и свирпыхъ великановъ. Онъ глубоко уважалъ Бернардо-дель-Карпіо за то, что въ Ронсевальской долин, онъ умертвилъ очарованнаго Роланда, воспользовавшись уловкой Геркулеса, при помощи которой этотъ силачъ задушилъ въ своихъ рукахъ Антея, названнаго сыномъ земли. Съ большой похвалой отзывался онъ также о великан Морган, единомъ благородномъ исключеніи изъ свирпаго сонма великановъ. Но героемъ его, по преимуществу, былъ Рейнальдъ Монтальванскій, особенно когда онъ мерещился ему выходящимъ изъ своего замка грабить каждаго встрчнаго, или отправляющихся за море похищать идолъ Магомета, вылитый изъ чистаго золота, какъ увряетъ исторія. Что-же касается измнника Ганелона, то за возможность отсчитать ему нсколько подзатыльниковъ онъ охотно отдалъ-бы свою экономку въ племянницей въ придачу.
Рехнувшись окончательно, герой нашъ задумалъ одно изъ самыхъ безумныхъ предпріятій, какія приходили когда либо въ голову полуумнымъ. Ему казалось необходимымъ, какъ для собственной славы, такъ для блага и славы родной страны своей, сдлаться странствующимъ рыцаремъ, и рыская по свту на кон съ оружіемъ въ рукахъ, ища приключеній, карая зло, возстановляя правду, защищая гонимыхъ и сирыхъ, пускаясь наконецъ въ самыя ужасныя приключенія, покрыть себя неувядаемой славой. Ему уже мерещилось, какъ, благодаря своему мужеству, онъ длается на худой счетъ Трапезондскимъ императоромъ. Увлекаемый этими сумазбродными мечтами, онъ только и думалъ, какъ-бы поскоре привести намреніе въ дло, и прежде всего позаботился о своемъ праддовскомъ оружіи, давно покоившимся въ пыли, въ одномъ изъ забытыхъ угловъ его дома. Доставъ, вычистивъ и починивъ его, онъ съ ужасомъ увидлъ, что отъ шлема, нкогда цлаго, оставался только шишакъ. Призвавъ на помощь все свое искусство, онъ, при помощи картона и остававшагося въ цлости шишака, устроилъ что-то въ род шлема. Но когда онъ пожелалъ убдиться въ прочности своей работы и нанесъ устроенному имъ шлему два шпажныхъ удара, то первый изъ нихъ сразу разрушилъ весь это недльный трудъ. Неудача эта, хотя и не совсмъ пріятная для нашего гидальго, не обезкуражила его однако. Онъ принялся вторично работать надъ шлемомъ и, чтобы придать ему возможную прочность, придлалъ въ нему желзныя застежки. Не желая, однако, во второй разъ испытать прочность своей работы, онъ счелъ ее оконченною и вообразилъ себя обладателемъ самаго прочнаго шлема въ мір.
Покончивъ съ оружіемъ, онъ отправился осмотрть збрую и своего верховаго коня. И хотя конь этотъ былъ боле жалокъ, нежели самъ знаменитый конь Гонеля, состоявшій, исключительно, изъ кожи и костей, онъ показался ему, однако, прекрасне александровскаго Букефала и Бабіеки рыцаря Сида. Четыре дня ломалъ онъ голову, присваивая этой несравненной лошади достойное ея имя. Возможно-ли, думалъ онъ, чтобы конь такого славнаго рыцаря, въ тому-же превосходный самъ по себ, не имлъ какого-нибудь извстнаго имени. Если господинъ перемняетъ свое имя и общественное положеніе, то конь его можетъ и даже долженъ, ради этого случая, также перемнять свое имя на другое, боле звучное и соотвтствующее его новому положенію. Перебравъ, удлинивъ, укоротивъ и перевернувъ на вс лады множество различныхъ именъ, онъ остановился наконецъ на имени Россинанта, показавшемся ему звучнымъ, сильнымъ и во всхъ отношеніяхъ достойнымъ первой лошади въ мір. Придумавъ имя своему коню, онъ ршился придумать имя и самому себ, и посл новаго недльнаго размышленія, ршился назвать себя Донъ-Кихотомъ, названіе, подавшее поводъ его историкамъ предполагать, что настоящее имя его было Кихада, а не Кизада, какъ утверждаютъ другіе.
Припоминая, однако, что славный Амадисъ никогда не назывался просто Амадисомъ, но, вроятно съ цлію прославить и возвеличить свою родину, присовокупилъ къ своему имени названіе Гальскій, герой нашъ, чтобы ни въ чемъ не отступать отъ своихъ знаменитыхъ предшественниковъ, ршился также назвать себя не просто Донъ-Кихотомъ, а Донъ-Кихотомъ Ламанчскимъ, увренный, что онъ также возвеличитъ и прославитъ мсто своего рожденія.
Вычистивъ оружіе, смастеривъ шлемъ, пріискавъ имя себ и своему коню, герой нашъ увидлъ, что ему не доставало только дамы, въ которую онъ могъ бы влюбиться, такъ какъ рыцарь безъ дамы и любви походитъ на дерево безъ листьевъ, на тло безъ души. Онъ говорилъ себ: если въ наказаніе за мои грхи или, скоре, благодаря счастливой звзд моей, мн случится встртиться съ какимъ нибудь великаномъ, какъ это въ частую случается странствующимъ рыцарямъ, если съ перваго удара я поражу или даже проколю его насквозь, и онъ очутится въ моей власти, тогда мн необходимо будетъ имть даму, въ которой я могъ бы послать побжденнаго мною великана, дабы, павъ передъ нею ницъ, онъ сказалъ ей покорнымъ голосомъ: ‘высокая дама! я великанъ Каракаліунбро, владтель Маландаринскаго острова, побжденный на поединк безстрашнымъ и на всегда славнымъ рыцаремъ Донъ-Кихотомъ Ламанчскимъ, по приказанію котораго я прихожу пасть ницъ предъ вашей красотой и у вашихъ ногъ ждать вашихъ повелній.’ О, какъ счастливъ былъ нашъ гидальго, сложивъ эту пышную тираду. Но радость его была еще полне, когда онъ нашелъ наконецъ ту, которой суждено было очаровать его сердце и поработить его мысли. Этой волшебницей стала, сама того не зная, молодая, хорошенькая поселянка Альдонзо Лорензо. Истративъ много времени на пріисканіе ей названія, которое бы, гармонируя съ его собственнымъ, заставляло видть въ ней принцессу или другую высокую даму, онъ назвалъ ее наконецъ Дульцинеей Тобозской. Послднее слово указывало на мсторожденіе ея — деревню Тобозо. Имя, пріисканное имъ своей красавиц, показалось ему столь же звучнымъ, благороднымъ и возвышеннымъ, какъ имена, данныя имъ себ и своему коню.

Глава ІІ.

Покончивъ со всми приготовленіями, гидальго нашъ не хотлъ боле медлить приведеніемъ въ исполненіе задуманнаго имъ предпріятія, считая уже себя отвтственнымъ за вс неоплаченные долги, неотомщенныя обиды, ненаказанныя преступленія, словомъ за все зло, допускаемое бездйствіемъ его тяготть надъ землею. И вотъ на зар одного изъ самыхъ жаркихъ іюльскихъ дней, никмъ не замченный, не доврившись ни одной живой душ, онъ осдлываетъ Россинанта, кладетъ ногу въ стремя — и съ опущеннымъ забраломъ, съ щитомъ въ рук, съ копьемъ въ кулак, вызжаетъ чрезъ задній дворъ своего дома, восхищенный легкостью, съ какою онъ привелъ въ исполненіе свой благородный проектъ. Не усплъ онъ, однако, сдлать нсколькихъ шаговъ, какъ съ ужасомъ вспомнилъ, что, не будучи посвященъ въ рыцари, онъ, по законамъ этого братства, не можетъ вступить въ битву ни съ однимъ рыцаремъ, и что, еслибъ онъ былъ даже посвященъ, то, какъ новичекъ, иметъ право носить только блое оружіе, т. е. безъ девиза на щит, пока не добудетъ его собственнымъ мужественъ. Мысль эта до такой степени смутила его, что онъ чуть было не вернулся домой, но, увлекаемый своимъ сумасшествіемъ, и основываясь на многочисленныхъ примрахъ, вычитанныхъ имъ въ его книгахъ, онъ задумалъ посвятить себя въ желаемое имъ званіе, при посредств перваго встрченнаго имъ рыцаря. Что же касается оружія, то онъ поклялся, во время своихъ странствованій, такъ хорошо вычистить свои доспхи, чтобы они могли спорить близной съ горностаемъ. Успокоенный такимъ ршеніемъ, онъ спокойно продолжалъ путь, доврившись своему коню, и увренный, что тамъ долженъ поступать всякій искатель приключеній.
Покончивъ съ одолвавшими его сомнніями, герой нашъ говорилъ самому себ: ‘когда историкъ грядущихъ вковъ станетъ писать мои великіе подвиги, тогда, нтъ сомннія, онъ такъ разскажетъ мой ныншній выздъ: едва лишь свтозарный ебъ началъ раскидывать золотые локоны своихъ роскошныхъ волосъ надъ пробуждавшимся лономъ земли, едва лишь раннія птички, блистая тысячами цвтовъ, огласили воздухъ своими мелодичными пснями, привтствуя появленіе блдно-розовой авроры, покинувшей ложе своего ревниваго супруга и шедшей освщать небеса Ламанча, какъ знаменитый рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій, разставшись съ мягкой постелью, осдлалъ своего врнаго Россинанта и пустился въ путь по древней и славной монтіельской долин’. На этой долин герой нашъ находился въ описываемую минуту. ‘О, счастливый вкъ’, добавилъ онъ, ‘которому суждено узрть въ полномъ свт совершенныя мною дла, достойныя быть отчеканенными на чугун и мрамор, да живутъ они, не умирая, въ примръ и поученіе грядущимъ поколніямъ! А ты, кто бы ты ни былъ, мудрый волшебникъ, счастливый выпавшимъ теб удломъ описать мои безсмертныя похожденія, молю, не позабудь моего врнаго Россинанта, дорогаго товарища моего въ моихъ непрерывныхъ странствованіяхъ!’ Потомъ, какъ-бы въ любовномъ порыв, онъ воскликнулъ: ‘О Дульцинея, владычица моего порабощеннаго сердца! Какимъ испытаніямъ ты подвергаешь его суровымъ отказомъ лицезрть твою несравненную красоту! Но пусть оно хоть напоминаетъ теб о мученіяхъ, испытываемыхъ имъ изъ за тебя’. Къ этимъ бреднямъ онъ присовокупилъ сотню другихъ, столько же восторженныхъ и вычитанныхъ имъ въ его книгахъ, слогу которыхъ онъ подражалъ теперь, не замчая, что высоко поднявшееся солнце пекло его голову съ силою, вполн достаточною растопить ту небольшую частицу мозга, которая могла еще оставаться у него. Такимъ образомъ герой нашъ пространствовалъ цлый день, не наткнувшись ни на какое приключеніе, что крайне огорчало его, такъ сильно желалъ ужь онъ явить міру опытъ своего мужества. Нкоторые писатели говорятъ, что первымъ его подвигомъ было дло въ лапискомъ приход, другіе относятъ это въ битв съ втрянными мельницами, все же, что я могъ открыть по этому поводу въ ламанчскихъ лтописяхъ, это то, что герой нашъ пространствовавъ до заката солнца и, умирая съ конемъ своимъ отъ голода, такъ сильно усталъ съ нимъ, что оба они едва держались на ногахъ. Глядя во вс стороны съ намреніемъ открыть какое-нибудь убжище, въ которомъ можно бы было отдохнуть, онъ увидлъ наконецъ зазжій донъ, засіявшій предъ нимъ какъ звзда, долженствовавшая привести его къ обители спасенія. Пришпоривъ Россинанта, онъ подъхалъ къ этому дому уже въ сумерки. У воротъ его шалили въ это время дв молодыя госпожи, принадлежавшія къ разряду женщинъ, поведеніе которыхъ называется сомнительнымъ. Он шли въ Севилью съ погонщиками муловъ, остановившихся ночевать въ зазжемъ дон. Такъ какъ герой нашъ всюду видлъ лишь то, что вычиталъ въ своихъ книгахъ, поэтому не усплъ онъ замтить несчастнаго зазжаго дома, какъ уже принялъ его за великолпный замокъ, съ четырмя башнями, сіявшими на солнц своими посеребренными вершинами, съ рвани и подъемными мостами, словомъ, со всми принадлежностями, встрчающимися въ книжныхъ описаніяхъ рыцарскихъ жилищъ. На нкоторомъ разстояніи отъ воображаемаго замка Донъ-Кихотъ придержалъ за узду своего коня, ожидая появленія между зубцами стнъ карла, долженствовавшаго трубнымъ звукомъ возвстить прибытіе рыцаря, но какъ ничего подобнаго не случилось, и какъ при томъ Россинантъ изъявлялъ ршительное намреніе попасть скоре въ конюшню, поэтому Донъ-Кихотъ сдлалъ нсколько шаговъ впередъ и тутъ замтилъ двухъ знакомыхъ намъ женщинъ, показавшихся ему двумя благородными двушками, прогуливавшимися у воротъ замка. Проходившій мимо пастухъ затрубилъ въ это время въ рогъ, сзывая свое стадо, и герой нашъ, убжденный, что это подавался сигналъ, возвщавшій его пріздъ, поспшилъ подъхать къ замченнымъ имъ женщинамъ, которыя, видя приближеніе незнакомца, вооруженнаго съ ногъ до головы, бросились бжать отъ него. Угадывая причину испуга ихъ, Донъ-Кихотъ приподнялъ забрало и, открывъ до половины свое худое, запыленное лицо,. проговорилъ спокойнымъ и пріятнымъ голосомъ: ‘прекрасныя сеньоры, не убгайте и не опасайтесь съ моей стороны никакого оскорбленія. Законы рыцарей, которые явился я исполнять, запрещаютъ оскорблять кого-бы то ни было, тмъ боле такихъ благородныхъ двушекъ, какими кажетесь вы’. Женщины смотрли на него съ невыразимымъ удивленіемъ, стараясь заглянуть ему въ лицо, скрываемое дурнымъ забраломъ, но при слов двушки, которымъ почтилъ ихъ нашъ герой, он не могли не разсмяться. ‘Скромность прилична красот’, сказалъ строгимъ голосомъ Донъ-Кихотъ, ‘а смяться надъ тмъ, что не смшно, неприлично никому. Если я это говорю, то врьте, не съ намреніемъ оскорбить васъ или смутить веселое расположеніе духа, въ которомъ васъ застаю, — нисколько. Единственнымъ желаніемъ моимъ было и остается служить вамъ чмъ могу’. Эти слова, вмст съ странной фигурой говорившаго ихъ, разсмшили еще больше нашихъ веселыхъ странницъ, и дло приняло бы не совсмъ благопріятный оборотъ, еслибъ на выручку ихъ не подосплъ трактирщикъ, человкъ чрезвычайно толстый и чрезвычайно миролюбивый. При вид незнакомца. вооруженнаго до зубовъ сборомъ всевозможнаго оружія, онъ самъ чуть было не разсмялся, но почувствовавъ вблизи себя цлый арсеналъ, спохватился и обратился въ прізжему съ слдующими словами: ‘господинъ рыцарь, если вы желаете переночевать въ этомъ дом, то, кром постелей, которыхъ не остается у меня ни одной, вы найдете въ достаточномъ количеств все остальное, нужное для ночлега.’ На вжливое предложеніе трактирщика, принятаго Донъ-Кихотомъ за управляющаго замкомъ, онъ отвчалъ: ‘господинъ кастелянъ, я довольствуюсь малымъ:

[]

Оружіе, вотъ мой нарядъ,
И битвы отдыхъ мой.
Въ такомъ случа, отвчалъ трактирщикъ:
Скала должна быть вашимъ ложемъ
И бодрствованье вашимъ сномъ,
если это такъ, то вы можете смло располагаться въ моемъ дом въ которомъ найдете полную возможность провести безъ сна не только одну ночь, но даже цлый годъ’. Сказавъ это, онъ поспшилъ поддержать рыцарю стремя, и Донъ-Кихотъ началъ слзать съ лошади съ тми усиліями, въ какимъ способенъ человкъ, не вшій цлые сутки и обремененный грузомъ Донъ-Кихотовскаго оружія. Ступивъ на землю, онъ прежде всего поручилъ вниманію хозяина своего коня, замтивъ ему, что изъ всхъ коней въ мір Россинантъ былъ безспорно прекраснйшій, — мнніе, съ которымъ хозяинъ хотя и не вполн согласился, тмъ не мене отвелъ Россинанта въ конюшню. Возвратясь въ своему гостю, хозяинъ засталъ уже его примиреннымъ съ знакомыми намъ путешественницами, освобождавшими нашего героя отъ тяжести его вооруженія. Он сняли съ него латы и кирасы, но когда дло дошло до несчастнаго шлема, привязаннаго зелеными лентами, то снять его оказалось невозможнымъ, не разрзавъ узловъ, связывавшихъ ленты, на это Донъ-Кихотъ ни за что не хотлъ согласиться, предпочитая ночевать съ шлемомъ на голов, длавшимъ изъ него самую уморительную фигуру, какую только можно вообразить. Впродолженіи этихъ церемоній, принимая обезоруживавшихъ его женщинъ за благородныхъ дамъ, властительницъ замка, герой нашъ обратился въ нимъ съ слдующими стихами старой испанской псни:
Какой изъ рыцарей былъ принятъ
Красавицами, такъ какъ я?
Тутъ дамы Донъ-Кихоту
служатъ И берегутъ его коня.
— Россинантъ имя этого коня, продолжалъ онъ, а Донъ-Кихотъ Ламанчскій — вашего покорнйшаго слуги, поклявшагося никому не открываться, пока не совершитъ онъ какого-нибудь великаго дла. Необходимость прировнять псню о Ланцерот къ моему теперешнему положенію заставила меня сказать мое имя прежде, чмъ я желалъ, но прійдетъ, можетъ быть, время, когда рыцарь услышитъ, граціозныя сеньоры, ваши повелнія и сочтетъ себя счастливымъ служить вамъ мужествомъ своей руки’. Не привыкши слушать ничего подобнаго, дамы наши съ возрастающимъ удивленіемъ глядли за Донъ-Кихота и не знали что отвчать ему, пока одна изъ нихъ не надоумилась спросить его: не хочетъ-ли онъ закусить? ‘Очень хочу’, отвчалъ рыцарь: ‘и что бы мн не подали теперь, все будетъ какъ нельзя боле кстати’. Къ несчастью, дло было въ пятницу, и во всемъ дом не оказалось ничего, кром остатковъ рыбы, называемой форелькой, и только именемъ сходной съ форелью. Донъ-Кихота просили удовольствоваться этимъ скромнымъ блюдомъ, такъ какъ ничего другаго нельзя было достать. ‘Все равно’, отвчалъ Донъ-Кихотъ: ‘нсколько маленькихъ форелекъ замнятъ одну большую, какъ одна большая монета замняетъ нсколько малыхъ. Къ тому-же ягненокъ вкусне барана и теленокъ быка, поэтому и форельки можетъ быть вкусне форели. Подавайте только скоре, потому что выдерживать тяжесть моего вооруженія можно не иначе, какъ подкрпляя желудокъ’. Желая доставить рыцарю возможность закусывать на чистомъ воздух, ему накрыли столъ на крыльц и угостили рыбою, дурно посоленною и еще хуже отваренною, съ кускомъ хлба, чернымъ какъ оружіе Донъ-Кихота, на котораго нельзя было смотрть безъ смха, когда онъ принялся обдать съ шлемомъ на голов, съ забраломъ и набородникомъ спереди. И такъ какъ онъ съ величайшимъ трудомъ подносилъ ко рту куски несчастной рыбы, поэтому одна изъ знакомыхъ намъ дамъ взялась кормить его. Когда же рыцарю захотлось напиться, то тутъ представились такія препятствія удовлетворить его желаніе, что они оказались бы неодолимыми, еслибъ хозяинъ не догадался вложить ему въ ротъ длинную, тростниковую трубку, просверленную насквозь, и чрезъ нее влить ему въ ротъ нсколько капель вина. Все это Донъ-Кихотъ выносилъ съ невозмутимымъ терпніемъ, готовый подвергнуться всевозможнымъ испытаніямъ, лишь бы только не разрзывать лентъ своего шлема. Въ это время какой-то пастухъ свиснулъ пять или шесть разъ, и это окончательно убдило Донъ-Кихота, что онъ находится въ знаменитомъ замк, въ которомъ услаждаютъ музыкой его послобденный отдыхъ, и тутъ треска показалась ему форелью, черный хлбъ — блымъ, прислуживавшія ему женщины — высокими дамами, а хозяинъ — управляющимъ замкомъ, и невыразимо былъ онъ восхищенъ принятымъ имъ намреніемъ сдлаться странствующимъ рыцаремъ и блестящимъ результатомъ его перваго вызда. Однако мысль о томъ, что онъ не посвященъ еще въ рыцари, не переставала тревожить его, такъ какъ въ настоящемъ своемъ положеніи онъ не смлъ законно пускаться ни въ какое приключеніе.

Глава III.

Движимый желаніемъ видть себя какъ можно скоре посвященнымъ рыцаремъ, Донъ-Кихотъ кидаетъ свою закуску, зоветъ хозяина, уводитъ его въ конюшню и тамъ, затворивъ дверь, падаетъ предъ нимъ на колни, говоря ему: ‘не встану, до тхъ поръ не встану, благородный рыцарь, пока не получу отъ васъ согласія на мою просьбу, исполненіе которой озаритъ славою не только васъ, но, быть можетъ, всю вселенную’. Хозяинъ, видя Донъ-Кихота у ногъ своихъ, слыша его странныя слова, убждалъ его подняться съ колнъ, но тщетны были вс увщанія хозяина, пока онъ не пообщалъ нашему герою исполнить его просьбу.
— Я этого ожидалъ отъ вашего великодушія, сказалъ Донъ-Кихотъ. Просьба, съ которою я намренъ обратиться въ вамъ, и которую вы такъ обязательно общались исполнить, состоитъ въ томъ, чтобы завтра, на разсвт, посвятить меня въ рыцари, но передъ тмъ, какъ удостоиться этого высокаго званія, такъ пламенно мною ожидаемаго, позвольте мн провести ночь въ часовн вашего замка, на страж оружія, посл чего мн дозволено будетъ, согласно уставамъ рыцарства, искать приключеній по цлому міру, карая виновныхъ, защищая угнетенныхъ и вообще исполняя все, въ чему обязываетъ принимаемое мною званіе.
Хозяинъ, человкъ себ на ум, заподозривши уже прежде своего гостя въ помшательств, при послднихъ словахъ его убдился въ этомъ окончательно и, желая вдоволь посмяться, общалъ исполнить его просьбу. Сказавъ Донъ-Кихоту, что принятое имъ намреніе свидтельствуетъ о высокомъ ум его и совершенно соотвтствуетъ такому высокому дворянину, какимъ, по словамъ хозяина, казался Донъ-Кихотъ по виду и по своимъ изысканнымъ манерамъ, хозяинъ добавилъ, что въ молодые лта онъ самъ велъ жизнь странствующаго рыцаря, постивъ въ поискахъ приключеній предмстья Малаги и Севильи, рынки Сеговіи, острова Ріаронскіе, оливковые сады Валенсіи, окрестности Гренады, морскіе берега Сан-Лукара и всевозможныя харчевни Толедо {Вс эти мста извстны были во времена Сервантеса, какъ притоны всевозможныхъ негодяевъ.}, испытывая во всхъ этихъ мстахъ легкость ногъ и искуство рукъ своихъ, и всюду оставляя слды своего пребыванія, обольщая молодыхъ двушекъ, совращая съ пути истины вдовъ, грабя сиротъ и сдлавшись извстнымъ чуть не во всхъ испанскихъ судахъ, я, говорилъ хозяинъ, пришелъ укрыться теперь въ этомъ замк, и живя своими и чужими деньгами, радушно принимаю въ немъ всхъ странствующихъ рыцарей, единственно изъ высокаго уваженія, питаемаго мною въ этому благородному сословію и въ надежд, что они подлятся со мной кошелькомъ своимъ въ награду за мой радушный пріемъ. Онъ сказалъ, наконецъ, что у него нтъ часовни, въ которой бы Донъ-Кихотъ могъ провести ночь на страж оружія, увривъ его, будто, желая выстроить новую, онъ сломалъ прежде бывшую часовню, но въ утшеніе ему добавилъ, что законы рыцарства дозволяютъ, въ крайнемъ случа, проводить ночь на страж оружія гд бы то ни было, и предлагалъ для этой цли дворъ своего замка, на которомъ опъ надялся, при помощи Божіей, на разсвт слдующаго дня исполнить надъ Донъ-Кихотомъ обрядъ посвященія, такъ, чтобы чрезъ нсколько часовъ онъ могъ считать себя вполн посвященнымъ рыцаремъ. Хозяинъ кончилъ рчь свою вопросомъ, естьли у Донъ-Кихота деньги?
— Ни одного мараведиса, и правду сказать, я нигд не читалъ, чтобы странствующіе рыцари возили съ собою деньги, отвтилъ Донъ-Кихотъ.
— Вы странно заблуждаетесь, возразилъ хозяинъ, если историки умалчиваютъ объ этомъ, то потому, что не говорить же имъ о такихъ обыкновенныхъ вещахъ, какъ деньги и чистое блье. Знайте, что вс странствующіе рыцари, о которыхъ пишутъ въ книгахъ, запасались всегда туго набитымъ кошелькомъ и коробочкою мази для ранъ, такъ какъ въ безпрерывныхъ своихъ странствованіяхъ и битвахъ они не могли постоянно находить среди долинъ и пустынь людей для перевязки ихъ ранъ, если только покровительствующій рыцарю волшебникъ не приводилъ къ нему на облав даму или карла съ флакономъ чудесной воды, дв капли которой исцляли страждущаго. Но какъ за волшебниковъ не всегда можно разсчитывать, поэтому вс странствующіе рыцари заботились о томъ, чтобы оруженосцы ихъ снабжены были деньгами, корпіей и мазью, въ тхъ же рдкихъ случаяхъ, когда они обходились безъ оруженосцевъ, то возили все это въ маленькой сумк, привязываемой къ задней части сдла, тамъ чтобы она не была видна. Во всхъ другихъ случаяхъ обычай возить сумки былъ мало употребителенъ у нихъ. Вотъ почему, добавилъ хозяинъ, я вамъ совтую и даже могу приказать, какъ крестнику моему по оружію, никогда не пускаться въ дорогу безъ денегъ, и будьте уврены, вы не разъ поблагодарите себя за эту предусмотрительность.

[]

Донъ-Кихотъ общалъ слдовать во всемъ совтамъ хозяина, и за тмъ ршился безотлагательно, на заднемъ двор корчмы, стать на страж оружія. Собравъ и положивъ его на корыто, находившееся возл колодца, онъ съ щитомъ въ рук, съ копьемъ въ кулак, гордо и спокойно началъ ходить вокругъ него. Узнавъ о сумасшествіи незнакомца, ршившагося проводить ночь на страж оружія, и о страстномъ желаніи его быть посвященнымъ въ рыцари, вс люди, бывшіе въ корчм, влекомые желаніемъ взглянуть на это неслыханное зрлище, вышли на дворъ и помстились на такомъ разстояніи отъ Донъ-Кихота, что могли ясно видть какъ, видно довольный собой, онъ то ходилъ тихимъ, мрнымъ шагомъ взадъ и впередъ, то останавливался и, облокотясь на копье, устремлялъ взоры на свое оружіе. Хотя наступила уже глубокая ночь, но луна сіяла такъ ярко, что можно было безъ труда различить малйшія его движенія. Въ это время одинъ изъ погонщиковъ муловъ, ночевавшихъ въ этомъ дом, захотлъ напоить своихъ животныхъ, для чего ему необходимо было снять съ корыта оружіе Донъ-Кихота, но Донъ-Кихотъ, увидвъ приближающагося человка и угадывая его намреніе, гордо закричалъ ему: ‘неблагоразумный рыцарь, дерзающій приблизиться къ оружію безстрашнйшаго изъ смертныхъ, опоясавшихъ себя мечомъ, подумай о томъ, что ты намренъ длать, и да не коснется рука твоя лежащаго предъ тобою оружія, если ты не хочешь заплатить жизнью за свою смлость!’ Погонщикъ, не обращая вниманія на слова Донъ-Кихота, — хотя лучше было-бъ для его здоровья послушаться ихъ, — взялъ оружіе за ревень и швырнулъ его далеко отъ себя. Быстре молніи герой нашъ поднялъ взоры къ небу и, поручая душу свою Дульцине, воскликнулъ: ‘моя дама, бодрствуйте надо мной въ минуту этого перваго оскорбленія, испытываемаго порабощеннымъ вами сердцемъ, пусть ваша благосклонность поддерживаетъ меня въ этой первой, грозящей мн опасности’. Въ тоже мгновеніе, кинувъ свой щитъ, онъ схватилъ въ об руки копье и нанесъ имъ такой ударъ по голов погонщика, что тотъ безъ памяти повалился на землю, второй такой-же ударъ избавилъ-бы его, вроятно, навсегда отъ необходимости звать на помощь врача, наказавъ дерзкаго, Донъ-Кихотъ собралъ оружіе, положилъ его на прежнее мсто и, какъ ни въ чемъ ни бывало, съ невозмутимымъ спокойствіемъ сталъ по прежнему ходить взадъ и впередъ. Немного спустя, другой погонщикъ, не зная о случившемся съ его товарищемъ, захотлъ также напоить муловъ и также тронулъ оружіе Донъ-Кихота. Не произнеся на этотъ разъ ни слова и не обращаясь съ воззваніемъ ни въ какой дам, Донъ-Кихотъ поднялъ копье и нанесъ имъ новому смльчаку такіе три или четыре удара, что копье его чуть не разлетлось въ дребезги. На крикъ раненаго сбжались вс погонщики, бывшіе въ корчм, и тогда Донъ-Кихотъ, поднявъ свой щитъ и обнаживъ мечъ, воскликнулъ, обращаясь къ своей повелительниц: ‘цвтъ красоты! Услышь меня въ эту минуту и обрати свои чудесные взоры на очарованнаго тобою рыцаря, угрожаемаго такой страшной опасностью!’ Посл этого воззванія, онъ почувствовалъ себя исполненнымъ такой силы, что вс погонщики муловъ въ мір не заставили-бы его, кажется, сдлать ни шагу назадъ. Товарищи раненаго погонщика, видя, въ какомъ несчастномъ положеніи онъ находился, принялись швырять въ Донъ-Кихота каменьями, но рыцарь, защищаясь щитомъ, безстрашно оставался у корыта на страж оружія. Напрасно хозяинъ кричалъ во все горло, убждая погонщиковъ оставить въ поко сумасшедшаго, который, пользуясь привилегіей полуумныхъ, останется правъ, перебивъ всхъ погонщиковъ муловъ въ Испаніи, голосъ его вопіялъ въ пустын, заглушаемой крикомъ Донъ-Кихота, ругавшаго враговъ своихъ подлою и низкою чернью, а самаго владтеля замка, допускающаго у себя такое обращеніе съ странствующими рыцарями, клеймилъ именемъ клятвопреступника. ‘О’, говорилъ онъ, ‘будь я посвященъ въ рыцари, я-бъ доказалъ ему, что онъ измнникъ. А вы, жалкіе люди’, продолжалъ онъ, обращаясь къ погонщикамъ: ‘приблизьтесь, нападите на меня вс вмст, и тогда вы увидите, какъ накажу я вашу дерзость’. Мужество его наконецъ восторжествовало, въ него перестали швырять каменьями, и Донъ-Кихотъ, допустивъ унести раненыхъ, съ прежнимъ величавымъ спокойствіемъ сталъ на страж оружія.
Хозяинъ, находя не совсмъ веселыми глупости своего гостя, ршился поскоре посвятить его въ рыцари, чтобы избавиться отъ него. Онъ просилъ Донъ-Кихота извинить грубость нсколькихъ неучей, хорошо притомъ наказанныхъ за свою дерзость, клялся, будто вся эта исторія произошла безъ его вдома, и за тмъ повторилъ, что у него нтъ часовни, но что она отнюдь не необходима для обряда посвященія въ рыцари, сущность котораго, какъ говорилъ хозяинъ, превосходно знакомый, по его словамъ, со всми подробностями этой церемоніи, состояла въ двухъ ударахъ мечомъ, однимъ по плечу, а другимъ по затылку посвящаемаго, которые могли быть даны во всякомъ мст, даже среди чистаго поля. ‘Что-же касается до стражи оружія’, добавилъ онъ, ‘то вы сторожите его боле четырехъ часовъ, тогда какъ по рыцарскимъ законамъ для этого достаточно двухъ’.
Донъ-Кихотъ, безъ малйшаго затрудненія, повривъ словамъ хозяина, изъявилъ готовность слушаться его во всемъ, и просилъ только окончить, какъ можно скоре, обрядъ посвященія, потому что — ‘если я подвергнусь здсь нападенію, будучи посвященнымъ рыцаремъ, говорилъ онъ, то не выпущу изъ этого замка живымъ никого, кром лицъ, порученныхъ моему охраненію благороднымъ отцомъ по оружію’. Не обращая на эти слова никакого вниманія, хозяинъ отправился за книгой, въ которой записывалъ отпускавшіеся погонщикамъ муловъ ячмень и солому, и возвратился съ нею къ своему гостю, въ сопровожденіи двухъ знакомыхъ намъ женщинъ и мальчика, несшаго зажженный свчной огарокъ. Велвъ Донъ-Кихоту стать на колни, онъ самъ вперилъ глаза въ книгу, длая видъ, будто-бы читаетъ молитву, потомъ взялъ у Донъ-Кихота мечъ, которымъ ударилъ его сначала по затылку, потомъ по плечу, наконецъ пригласилъ одну изъ женщинъ опоясать новопосвященнаго рыцаря мечомъ, что та исполнила чрезвычайно ловко и скромно, готовая ежеминутно разсмяться и удерживаемая отъ этого только воспоминаніемъ о недавно случившемся съ погонщиками муловъ. ‘Да содлаетъ васъ Господь счастливымъ рыцаремъ’, сказала она Донъ-Кихоту, ‘и да озаряетъ Онъ побдами ваше оружіе’. Рыцарь спросилъ ея имя, желая знать, какой благородной дам обязанъ онъ оказанной ему милостью? Та отвчала, что ее зовутъ Толоза, что она дочь толедскаго лоскутника, торгующаго въ рядахъ Санчо-Беноіа, и что во всякое время, во всякомъ мст готова чмъ можетъ служить ему. Донъ-Кихотъ просилъ ее, во имя дружбы къ нему, прибавить къ своему имени частицу донъ и называться донна-Толоза, что дама, опоясавшая его мечемъ, общала исполнить. Другая дама надла ему шпоры и тоже должна была сказать свое имя. Узнавъ, что ее зовутъ Молинера, что отецъ ея честный антекверскій мельникъ, и получивъ отъ нея также общаніе прибавить къ своему имени частицу донъ и называться донна-Молинера, онъ разсыпался передъ нею въ благодарностяхъ и предложеніяхъ своихъ услугъ. Окончивъ съ обрядомъ посвящевія, рыцарь, желавшій уже быть на пути къ приключеніямъ, поспшилъ осдлать Роесмнанта и, подъхавъ верхомъ къ хозяину, разсыпался передъ нимъ въ благодарностяхъ за оказанную имъ услугу въ такихъ изысканныхъ выраженіяхъ, что перо наше отказывается передать ихъ съ непогршимой врностью. Хозяинъ, желая скоре распрощаться съ своимъ гостемъ, въ немногихъ словахъ отвтилъ Донъ-Кихоту на его любезности и, не требуя ничего за постой, съ Богомъ отправилъ его въ дальнйшій путь.

Глава IV.

Начинало свтать, когда Донъ-Кихотъ, покинувъ зазжій домъ, отъ радости видть себя посвященнымъ рыцаремъ чуть не подпрыгивалъ на сдл. Припоминая, однако, совты хозяина, касательно вещей, которыми необходимо ему было запастись, онъ ршилося вернуться домой, чтобы запастись деньгами и бльемъ, и въ особенности пріискать оруженосца, имя въ виду возвести въ это званіе одного несчастнаго крестьянина, бдняка, обремененнаго семействомъ, но, по мннію Донъ-Кихота, способнаго, какъ нельзя больше, быть оруженосцемъ странствующихъ рыцарей. Россинантъ, какъ-будто угадывая намреніе своего господина — вернуться домой, пустился бжать такою рысью, что, казалось, ноги его не касались земли. Спустя немного времени, до слуха нашего героя начали долетать жалобные звуки, раздававшіеся, какъ казалось, въ чащ лса, расположеннаго за право. Удостоврясь въ дйствительности ихъ, онъ воскликнулъ: ‘благодареніе небу, низпосылающему мн такъ скоро возможность выполнить обязанность моего званія и пожать плоды моихъ благородныхъ намреній’. — Въ туже минуту, пришпоривъ Россинанта, онъ поскакалъ къ тому мсту, откуда исходилъ крикъ. Не усплъ онъ сдлать и двадцати шаговъ, какъ увидлъ въ лсу лошадь, привязанную къ одному дубу, и мальчика, лтъ около пятнадцати, обнаженнаго до поясницы, привязаннаго къ другому. Этотъ-то мальчикъ кричалъ немилосердно, и не безъ причины: высокій, здоровый крестьянинъ билъ его мднымъ поясомъ, приговаривая за каждымъ ударомъ: ‘смотри и молчи’.
‘Простите, ради Бога, простите, говорилъ ему мальчикъ, впередъ и буду лучше смотрть за вашимъ стадомъ’. При вид истязаемаго ребенка, Донъ-Кихотъ, воспламененный благороднымъ негодованіемъ, воскликнулъ: ‘недостойный рыцарь, прилично-ли нападать на человка, лишеннаго возможности обороняться! Не угодно-ли вамъ ссть на коня, взять въ руки копье (къ дереву, въ которому привязана была лошадь, приставлено было и копье), и я съумю доказать вамъ, что не благородно такъ дйствовать, какъ вы’.
Крестьянинъ, увидя передъ собою привидніе, вооруженное съ ногъ до головы и приставившее къ груди его копье, униженно проговорилъ: ‘государь мой! этотъ мальчикъ стережетъ моихъ овецъ, но такъ небрежно, что въ ноемъ стад оказывается ежедневная убыль, и теперь, когда я наказываю его за лность, или, быть можетъ, за его плутни, онъ говоритъ, будто я длаю это, чтобы не доплатить ему жалованья. Клянусь Богомъ и моей душой, — онъ лжетъ’.
— Ложь — въ моемъ присутствіи, несчастный вилланъ! воскликнулъ Донъ-Кихотъ: клянусь освщающимъ васъ солнцемъ, ты вынуждаешь меня проколоть тебя насквозь этимъ копьемъ. Сію минуту отвязать мальчика и заплатить, что ему слдуетъ, или, зову въ свидтели Бога, я уничтожу тебя въ этотъ мигъ.
Крестьянинъ, потупивъ голову, не говоря ни слова, отвязалъ несчастнаго мальчика, котораго Донъ-Кихотъ спросилъ, сколько долженъ ему хозяинъ?
‘За девять мсяцевъ по семи реаловъ’, отвчалъ мальчикъ. Герой нашъ, сосчитавъ, нашелъ. что это составитъ шестьдесятъ три реала, и веллъ крестьянину заплатить ихъ своему пастуху сію-же минуту, грозя ему, въ противномъ случа, смертью. Крестьянинъ, дрожа отъ страха повторилъ, что онъ клялся (въ сущности онъ вовсе не клялся) и опять клянется, что не долженъ столько своему слуг, изъ жалованья котораго слдуетъ вычесть за три пары изорванныхъ башмаковъ и за два кровопусканія, сдланныя ему во время болзни.
— Пусть это идетъ въ счетъ за безвинно-нанесенные ему удары, сказалъ Донъ-Кихотъ, если онъ изорвалъ кожу башмаковъ твоихъ, то взамнъ ты изорвалъ его собственную кожу, и если ты пускалъ ему кровь, когда онъ нуждался въ этомъ, то теперь ты пустилъ ему ее безъ всякой нужды, и слдственно расквитался съ нимъ вполн.
— На бду мою, отвчалъ крестьянинъ, при мн нтъ денегъ, но пусть Андрей пойдетъ со мной, и я разочтусь съ нимъ до послдняго реала.
— Боже меня сохрани идти съ нимъ! закричалъ Андрей: если онъ останется со мною одинъ на одинъ, то, какъ съ святаго Вароломея сдеретъ съ меня живаго кожу.
— Нтъ, нтъ, онъ ничего не сдлаетъ теб, отвчалъ Донъ-Кихотъ, пусть только онъ дастъ мн слово рыцаря, и я отвчаю за твое жалованье.
— Помилуйте, говорилъ мальчикъ, хозяинъ мой вовсе не рыцарь, а просто крестьянинъ Иванъ Гальдудо, по прозванію Богатый, живущій около Кинтанарры.
— Это ничего не значитъ, замтилъ Донъ-Кихотъ: Гальдуды могутъ быть такими-же рыцарями, какъ и вс другіе, потому-что насъ облагораживаютъ не имена, а наши дла, каждый изъ насъ сынъ своихъ длъ.
— Правда, отвчалъ Андрей, но сыномъ какихъ-же длъ можетъ считаться мой хозяинъ, не платящій мн жалованья, заработаннаго мною въ пот лица?
— Другъ мой, возразилъ крестьянинъ, за что ты такъ чернишь меня? Клянусь всми рыцарскими орденами въ мір, если ты пойдешь со иной, то я сполна заплачу теб твое жалованье, еще съ процентами.
— Отъ процентовъ я тебя освобождаю, сказалъ Донъ-Кихотъ, заплати ему только что слдуетъ, больше я ничего не требую, но помни свое слово, иначе клянусь отыскать тебя гд-бы ты ни былъ, и хотя-бы ты умлъ прятаться лучше стнной ящерицы, а дабы ты зналъ съ кмъ имешь дло, то услышь, что я безстрашный Донъ-Кихотъ Ламанчскій, бичъ зла и рушитель неправды. Помни-же свое слово, или я вспомню о своемъ. Сказавъ это, онъ пришпорилъ Россинанта и удалился съ мста расправы. Крестьянинъ проводилъ глазами удалявшагося рыцаря, и когда тотъ скрылся у него изъ виду, онъ опять принялся за своего пастуха.
— Пойдемъ, говорилъ онъ ему, пойдемъ со мною, чтобы я могъ заплатить теб твое жалованье, какъ мн веллъ этотъ рушитель неправды.
— Клянусь, отвчалъ Андрей, если вы не исполните всего, что вамъ веллъ этотъ великодушный рыцарь, которому да ниспошлетъ господь долгіе и счастливые дни за его мужество и справедливость, то я отыщу его, гд-бы онъ ни былъ, и онъ расправится съ вами, какъ общалъ.
— Очень хорошо, очень хорошо, сказалъ крестьянинъ, и чтобы показать на дл, какъ я люблю тебя, я задолжаю теб еще, чтобъ больше заплатить. Съ послднимъ словомъ, онъ схватилъ Андрея за руки, привязалъ къ прежнему дубу и билъ его до полусмерти, приговаривая: ‘зови, зови рушителя неправды, посмотримъ, придетъ-ли онъ разрушить вотъ эту, хотя она не сдлана и на половину: потому-что я, право, не знаю, почему не сдираю съ тебя живаго кожу. Теперь ступай, отыщи своего судью’, сказалъ онъ, отвязавъ несчастнаго мальчика, ‘и пусть онъ приходитъ исполнять свой приговоръ’.
Заливаясь слезами, Андрей повторялъ клятвы отыскать Донъ-Кихота, и грозилъ хозяину заставить это съ лихвой заплатить все недоданное имъ жалованье, но пока до этого онъ удалялся полуживой съ мста расправы, подъ громкій смхъ своего хозяина. Такимъ-то образомъ славный Донъ-Кихотъ прескъ уже одно зло на земл.
Между тхъ, восхищенный блестящимъ дебютомъ своимъ на поприщ рыцарскихъ подвиговъ, Донъ-Кихотъ халъ дальше, говоря въ полголоса: ‘ты можешь признать себя счастливйшей смертной, красавица изъ красавицъ, несравненная Дульцинея Тобозская, считая безъотвтнымъ рабомъ своимъ такого мужественнаго рыцаря, какъ Донъ-Кихотъ Ламанчскій, который, какъ извстно всему міру, посвященъ въ рыцари только вчера, и между тмъ усплъ уже пресчь величайшее зло, порожденное жестокостью и алчностью, вырвавъ изъ рукъ неумолимаго палача плеть, которой онъ раздиралъ тло несчастнаго мальчика’. Говоря это, онъ подъхалъ къ перекрестку, соединявшему четыре дороги, и ему тотчасъ пришло на память, что странствующіе рыцари останавливались на подобныхъ мстахъ, обдумывая, по какой дорог слдовать имъ. Желая ни въ чемъ не отставать отъ своихъ образцевъ, Донъ-Кихотъ также остановился, но по зрломъ обсужденіи опустилъ узду, и Россинантъ, чувствуя себя свободнымъ, послдовавъ природному инстинкту, пустившись по дорог къ своей конюшн. Прохавъ около двухъ миль, герой нашъ замтилъ вдалек какихъ-то всадниковъ, сопровождаемыхъ нсколькими слугами, четверо изъ нихъ хали верхомъ, а трое другихъ шли пешкомъ. Это были, какъ оказалось въ послдствіи, толедскіе купцы, отправлявшіеся въ Мурцію закупать шелкъ. Донъ-Кихотъ не усплъ замтить этихъ, по его мннію странствующихъ рыцарей, какъ ужь у него явилась мысль устроить одинъ изъ тхъ поединковъ, о которыхъ онъ узналъ изъ своихъ книгъ, и о которыхъ давно уже помышлялъ. Гордо выпрямившись на стременахъ, онъ сжалъ копье, прикрылся щитомъ, выхалъ за средину дороги — ожидать тамъ путешественниковъ, и съ разстоянія, на которомъ они едва могли видть и слышать его, гордо закричалъ имъ: ‘да не надется никто изъ васъ ступить чрезъ это мсто, если не признаетъ, что нтъ на земномъ шар красавицы, подобной императриц Ламанчской, несравненной Дульцине Тобозской!’ Купцы въ недоумніи остановились, желая разглядть кричавшаго имъ оригинала, и вскор по фигур и словамъ его догадались съ кмъ имютъ дло. Желая узнать, однако, къ чему приведетъ требуемое отъ нихъ признаніе, одинъ изъ нихъ, лукавый насмшникъ, отвчалъ: ‘благородный рыцарь, мы не знаемъ красавицы, о которой вы говорите, покажите намъ ее, и если красота ея такъ ослпительна, какъ вы утверждаете, то мы согласимся съ вами безъ малйшихъ возраженій’.
— Еслибъ я показалъ вамъ ее, отвчалъ Донъ-Кихотъ, что выиграли-бы вы, убдившись въ непреложнйшей правд? Сила въ томъ, чтобы, не видя ея, вы не только признали истину моихъ словъ, но даже отстаивали ее съ оружіемъ въ рукахъ, если-же нтъ, тогда я вызываю васъ, гордые люди, и вступите-ли вы со мною въ бой поодиночк, какъ того требуютъ законы рыцарства, или-же, по презрнному обычаю людей вашего разряда, сразитесь со мною вс разомъ, въ обоихъ случаяхъ я ожидаю васъ съ увренностью человка, сильнаго своей правотой.
— Благородный рыцарь, возразилъ купецъ, прошу васъ отъ имени находящихся здсь принцевъ, для успокоеніи нашей совсти, воспрещающей утверждать то, чего мы не знаемъ, и что клонится при тонъ къ униженію другихъ императрицъ и королевъ Алгарвіи и Эстрамадуры, прошу показать намъ самый миніатюрный, хотя-бы въ ноготь величиною портретъ вашей даны, и какъ по обломку судятъ о цломъ, то, взглянувъ на этотъ портретъ, мы успокоимъ нашу совсть и отъ души подтвердимъ то, что вы требуете. Къ тому-же, мы въ такой мр предупреждены уже въ пользу вашей красавицы, что если бъ у ней оказался одинъ глазъ косой, а другой точащій сру и киноварь, и тогда мы, кажется, готовы были-бъ восторгаться ею, сколько вамъ будетъ угодно.
Услышавъ это, Донъ-Кихотъ, не помня себя отъ гнва, закричалъ: ‘знайте, низкіе люди, что отъ нея не истекаетъ ничего кром запаха амбры и мускуса, она ни коса, ни горбата, а стройна какъ гвадарамское веретено, и вы дорого заплатите мн за вашу клевету’. Въ тоже мгновеніе, онъ такъ стремительно кинулся съ копьемъ своимъ на дерзкаго купца, что еслибъ Россинантъ не споткнулся, то клеветникъ почувствовалъ-бы себя очень не хорошо.
Оступившійся Россинантъ далеко покатился съ рыцаремъ. пытавшимся подняться на ноги, но задерживаемаго въ своихъ попыткахъ щитомъ, копьемъ и другими атрибутами своего вооруженія, и не перестававшаго кричать купцамъ: ‘не убгайте, презрнные люди, не убгайте! Если я упалъ, въ этомъ виновенъ конь мой, а не я.’
Одинъ изъ слугъ, сопровождавшихъ путешественниковъ, не отличавшійся особеннымъ терпніемъ и раздосадованный хвастливыми угрозами Донъ-Кихота, подбжалъ къ нему, вырвалъ у него копье, разбилъ его въ куски и принялся бить лежавшаго рыцаря съ такимъ остервенніемъ, что, не смотря на защищавшую его кирасу, чуть не изломалъ ему всхъ костей. Напрасно купцы приказывали ему оставить въ поко несчастнаго рыцаря: онъ не слушался ихъ, видимо увлеченный затянной имъ игрой. Раздробивъ одинъ кусокъ копья, онъ принялся за другой, потомъ за третій и продолжалъ такимъ образомъ, пока не искрошилъ всхъ ихъ на нашемъ геро, не перестававшемъ грозить своимъ врагамъ, взывая въ небесамъ и земл. Палачъ его наконецъ усталъ и отправился дальше съ своими господами, запасшимися предметомъ для долгихъ разговоровъ. Увидвъ себя одного, Донъ-Кихотъ обратился къ прежнимъ попыткамъ встать на ноги, но, не успвъ въ этомъ тогда, какъ былъ цлъ и здоровъ, могъ-ли онъ успть теперь, будучи измятъ и почти изувченъ. Въ грустномъ своемъ положеніи онъ утшалъ себя тмъ, что случившееся съ нимъ несчастіе не рдкость для странствующихъ рыцарей, и что оно случилось притомъ единственно по вин его коня.

[]

Глава V.

Убжденный въ невозможности подняться на ноги, Донъ-Кихотъ прибгнулъ къ обыкновенному своему лекарству, состоявшему въ томъ, что онъ началъ припоминать эпизоды изъ рыцарскихъ исторій, соотвтствующіе сколько нибудь настоящему его положенію, и тутъ въ ум его воскресла исторія маркиза Мантуанскаго и Вальдовиноса, покинутаго Карлотою, раненымъ въ горахъ, — сказка, извстная всему міру и столько же достоврная, какъ чудеса Магомета. Рыцарь, находя, что она удивительно подходитъ въ случившемуся съ нимъ несчастію, началъ съ безнадежнымъ видомъ кататься по земл, декламируя плачевнымъ голосомъ стихи, вложенные авторомъ сказки въ уста раненому рыцарю:
О, гд же ты, моя повелительница,
Что не придешь ты страданій моихъ усладить?
Иль не знаешь о нихъ, иль меня ты забыла….
и когда онъ дошелъ до стиховъ:
О, благородный маркизъ Мантуанскій,
Мой дядя и повелитель….
въ ту минуту на дорог показался крестьянинъ его деревни, возившій на мельницу хлбъ и теперь возвращавшійся назадъ. Видя лежащаго на земл человка, онъ спросилъ его: ‘кто онъ, и что заставляетъ его такъ тяжело вздыхать?’ Донъ-Кихотъ, вообразивъ себя Вальдованосомъ и принимая крестьянина за маркиза Мантуанскаго, принялся разсказывать ему повсть своихъ несчастій и любовныхъ интригъ жены своей съ сыномъ императора совершенно такъ, какъ это разсказано въ книг. Крестьянинъ, съ удивленіемъ слушая вс эти бредни, снялъ съ Донъ-Кихота разбитое забрало и вымывъ его запыленное лицо, узналъ въ немъ знакомаго ему гидальго. ‘Синьоръ Кихада’, воскликнулъ онъ, называя своего сосда тмъ именемъ, подъ которымъ онъ былъ извстенъ въ то время, когда находился въ полномъ разум и велъ жизнь мирнаго гидальго, а не странствующаго рыцаря. ‘Скажите на милость, какъ очутились вы въ такомъ положеніи?’ Не отвчая на сдланный ему вопросъ, герой нашъ продолжалъ разсказывать свой романъ. Видя невозможность добиться отъ него толку, крестьянинъ снялъ съ Донъ-Кихота наплечники и латы, желая осмотрть его раны, которыхъ, впрочемъ, не оказалось. Посл этого, онъ приподнялъ избитаго рыцаря и, положивъ на своего осла, ршился осторожно довезти его домой. Собравъ наконецъ до послдняго обломка копья, находившееся вблизи оружіе, онъ сложилъ его на спину Россинанта, взялъ коня за узду и, погнавъ впереди себя осла, направился въ своей деревн, слушая и ничего не понимая изъ той нелпицы, которую не переставалъ городить Донъ-Кихотъ.
Весь погруженный въ свои бредни, Донъ-Кихотъ чувствовалъ себя однако такъ дурно, что съ трудомъ лежалъ на спин миролюбиваго животнаго и отъ времени до времени тяжело вздыхалъ. Крестьянинъ спросилъ рыцаря: чмъ онъ страдаетъ? но, кажется, самъ чортъ ршился развлекать себя, приводя Донъ-Кихоту на память все, что имло какое нибудь отношеніе къ настоящему его положенію. Забывъ Вальдовиноса, онъ вспомнилъ мавра Абендареца, уводимаго въ плнъ антекверскимъ алькадомъ Родригомъ Нарваезскимъ, и принялся повторять слово въ слово все, что въ сказк о Діан Монтемаіорской Абендарецъ говоритъ донъ-Родригу. При этомъ онъ до такой степени проникался всмъ этимъ вздоромъ, что невозможно было высказать больше сумазбродства. Крестьянинъ, окончательно убдясь, что сосдъ его спятитъ съ ума, ускорилъ шаги, желая скоре освободиться отъ скуки выслушивать чепуху, которую несъ несчастный рыцарь, восклицавшій: ‘синьоръ Родригъ Нарваезскій! Узнайте, что прекрасная Калифа называется теперь Дульцинеей Тобозской и во славу ея я совершилъ, совершаю и совершу величайшіе рыцарскіе подвиги, подобныхъ которымъ не видли, не видятъ, да врядъ-ли увидятъ и грядущіе вка!’
— Я не Родригъ Нарваезскій и не маркизъ Мантуанскій, отвчалъ крестьянинъ, а сосдъ вашъ Петръ Алонзо,— вы-же не Мавръ Абендарецъ и не Вальдовиносъ, а всми уважаемый гидальго, синьоръ Кихада.
— Я знаю, кто я, возразилъ Донъ-Кихотъ, и знаю, что могу быть не только тмъ чмъ теперь, но всми двнадцатью перами Франціи и девятью мужами славы, потому что совокупные подвиги ихъ меркнутъ предъ моими.
Въ подобнаго рода разговорахъ, путешественники наши при закат солнца достигли своей деревни. Крестьянинъ, не желавшій показать рыцаря всмъ знакомымъ его въ томъ вид, въ какомъ онъ находился, выждалъ за деревней наступленія ночи и тогда повезъ рыцаря въ его домъ, въ которомъ вс находились въ страшномъ безпокойств, недоумвая: куда скрылся хозяинъ. Тамъ сидли друзья Донъ-Кихота: священникъ и цирюльникъ, слушая его встревоженную экономку, спрашивавшую священника, куда двался, по его мннію, хозяинъ дона? ‘Вотъ уже шесть дней, говорила она, какъ онъ исчезъ съ конемъ и, какъ кажется, съ копьемъ, щитомъ и своимъ оружіемъ, которыхъ мы нигд не находимъ. Клянусь, всему виною проклятыя рыцарскія книги, которыя онъ читалъ съ утра до вечера. Он перевернули вверхъ дномъ его мозгъ, это также врно, какъ родилась я затмъ, чтобы умереть. Онъ не разъ намекалъ на желаніе свое сдлаться странствующимъ рыцаремъ и пуститься по свту искать приключеній. О, продолжала она, еслибъ сатана унесъ вс эти книги, сведшія съ ума лучшую голову, какую видли въ Ламанч’.
Племянница Донъ-Кихота шла еще дальше. ‘Знаете, синьоръ Николай’, говорила она цирюльнику: ‘дядя часто, проведши нсколько сутокъ сряду за своими книгами, не помня себя, швырялъ потомъ книгу, обнажалъ мечъ, наносилъ имъ нсколько ударовъ объ стну и, весь изнеможенный, говорилъ, будто убилъ четырехъ великановъ, превосходившихъ ростомъ своимъ вышину четырехъ башень, и что градомъ лившійся съ него потъ,— это кровь, истекавшая изъ ранъ, полученныхъ имъ въ битв. Выпивая посл того огромный стаканъ холодной воды, онъ уврялъ, будто пьетъ драгоцнный напитокъ, принесенный ему его другомъ волшебникомъ. О, я несчастная’, продолжала племянница, ‘я молчала тогда изъ страха, чтобы дядю моего не сочли полуумнымъ, и теперь вижу, что стала виновницей его несчастія, не сказавши никому ни слова въ то время, когда горю можно было пособить, сжегши вс его книги, заслужившія эту участь столько же, какъ книги еретиковъ’.
‘Ваша правда’, отвчалъ священникъ, ‘и не позже какъ завтра надъ ними свершатъ строгій судъ, он погубили лучшаго моего друга, но впередъ, клянусь, он не погубятъ ужь никого Послднія слова были сказаны такъ громко, что ихъ услышалъ подъзжавшій, въ это время, къ своему дому, Донъ-Кихотъ въ сопровожденіи крестьянина, который, ни мало не сомнваясь въ помшательств своего сосда, кричалъ во все горло: ‘отоприте маркизу мантуанскому и синьору Вальдовиносу, возвращающемуся тяжело раненымъ! Отоприте мавру Абендарецу, плненному мужественнымъ алькадомъ антекверскимъ, Родригомъ Нарваезскимъ’. Въ туже минуту двери растворились и священникъ съ цирюльникомъ, завидвъ своего друга, племянница — дядю, а экономка — хозяина, бросились обнимать его. ‘Остановитесь’, холодно отвчалъ имъ Донъ-Кихотъ, чувствовавшій себя не въ силахъ сойти съ осла. ‘Я раненъ, по вин моего коня, уложите меня въ постель и позовите мудрую Урганду перевязать мои раны’.
‘Не моя-ли правда’, воскликнула экономка, ‘не отгадала-ли я, на какую ногу хромаетъ мой господинъ? Идите, идите’, говорила она Донъ-Кихоту, ‘и оставьте въ поко всевозможныхъ Ургандъ, мы васъ перевяжемъ и безъ нихъ. Да будутъ прокляты книги, доведшія васъ до такого положенія!’ Рыцаря уложили въ постель, и когда окружавшіе его начали искать и не находили на немъ ранъ, онъ сказалъ: ‘я не раненъ, а только измятъ по вин моего коня, споткнувшимся подо мной въ ту минуту, когда я сражался съ десятью свирпйшими и чудовищнйшими великанами въ мір’.
— Вонъ оно, замтилъ священникъ, великаны ужь выступили на сцену. Но клянусь моимъ святымъ патрономъ, завтра, до захода солнца, я уничтожу ихъ всхъ.
Друзья и домашнія закидали Донъ-Кихота множествомъ вопросовъ, на которые онъ отвчалъ просьбой дать пость и не мшать ему спать, крайне нуждаясь въ томъ и другомъ. Поспшивъ исполнить его желаніе, священникъ обратился затмъ съ распросами въ знакомому намъ крестьянину, который съ малйшими подробностями разсказалъ, какъ встртилъ онъ лежавшаго поперегъ дороги Донъ-Кихота и послдовавшее затмъ путешествіе его на осл. Разсказъ этотъ побудилъ священника поспшить приведеніемъ въ исполненіе задуманнаго имъ предпріятія, и съ этимъ намреніемъ онъ на другой день отправился вмст съ цирюльникомъ къ Донъ-Кихоту.

Глава VI.

Донъ-Кихотъ спалъ еще, когда пришедшіе къ нему гости попросили у его племянницы ключъ отъ комнаты, хранившей его книги, ставшія несомнннымъ источникомъ случившихся съ нимъ бдъ. Племянница радостно исполнила ихъ просьбу, и вс они, въ сопровожденіи экономки Донъ-Кихота, вошли въ его библіотеку, содержавшую въ себ боле ста толстыхъ, хорошо переплетенныхъ и нсколько маленькихъ книгъ. Экономка, увидвъ ихъ, съ негодованіемъ покинула комнату и возвратилась черезъ нсколько времени съ чашей святой воды и втвью иссопа. ‘Нате, отецъ мой’, сказала она священнику: ‘окропите святою водой эту комнату, чтобы проклятые волшебники, обитающіе въ собранныхъ здсь книгахъ, не околдовали насъ, за наше стремленіе изгнать ихъ изъ этого міра’. Священникъ улыбнулся и попросилъ цирюльника подавать ему, по очереди, книги Донъ-Кихота, чтобы не сжечь т изъ нихъ, которыя не заслуживали подобной участи.
‘Нтъ, нтъ, не щадите ни одной’, говорила племянница, ‘вс он виновны въ нашемъ несчастіи. Всхъ ихъ нужно выкинуть за окно, стащить въ кучу и сжечь среди двора, или, еще лучше, чтобы избавиться отъ дыма, устроить для нихъ костеръ на заднемъ двор’. Экономка была того-же мннія, но священникъ желалъ узнать хоть названія книгъ, и первая, поданная ему цирюльникомъ, оказалась Амадисомъ Гальскимъ. Говорятъ, замтилъ священникъ, что Амадисъ Гальскій былъ первою рыцарской исторіей, напечатанной въ Испаніи, послуживъ образцомъ для всхъ остальныхъ. Сжечь ее я нахожу не лишнимъ, какъ основательницу зловредной секты.
— Пощадите ее, сказалъ цирюльникъ, многіе увряютъ, будто она лучшая изъ рыцарскихъ книгъ.
— Какъ образецъ, она заслуживаетъ прощенія, отвчалъ священникъ, повременимъ сжигать ее, и посмотримъ, что слдуетъ за нею. Цирюльникъ подалъ ему исторію подвиговъ Эспландіана. законнаго сына Амадиса Гальскаго.
— Сынъ не достоинъ отца, потрудитесь выкинуть его за окно, сказалъ священникъ, обращаясь къ экономк, пусть онъ послужитъ основаніемъ нашему костру.
Экономка поторопилась исполнить данное ей повелніе, и Эспландіанъ отправился ждать заслуженной имъ участи.
— Дальше что? спросилъ священникъ.
— Дальше Амадисъ Греческій, и вроятно вс книги, стоящія на этой полк, принадлежатъ въ роду Амадисовъ, отвчалъ цирюльникъ.
— Въ такомъ случа на дворъ ихъ, проговорилъ священникъ, потому-что я готовъ скоре сжечь моего отца, встртивъ его въ образ странствующаго рыцаря, чмъ пощадить королеву Пинтикингестру съ пастухомъ Даринелемъ и со всми ихъ мудростями.
— Я того-же мннія, добавилъ цирюльникъ.
— И я того-же, проговорила племянница.
— Когда такъ, — пусть вс он отправляются къ своему товарищу, сказала экономка, и, не трудясь выходить изъ комнаты, швырнула ихъ, какъ попало, за окно.
— Это что за толстая книга? спросилъ священникъ.
— Донъ-Оливантесъ Лаурскій, отвчалъ синьоръ Николай.
— Произведеніе автора, написавшаго Садъ Флоры, добавилъ священникъ, право не знаю, въ которомъ изъ этихъ сочиненій меньше вздору. Во всякомъ случа, донъ-Оливантесу не угодно-ли будетъ отправиться на дворъ, въ наказаніе за разсказываемыя имъ нелпости.
— Вотъ Флорисмаръ Гирканскій, сказалъ синьоръ Николай.
— Флорисмаръ тоже здсь? воскликнулъ священникъ. Пусть-же онъ потрудится поскорй отправиться къ своимъ товарищамъ. Мы не пощадимъ эту грубую, дурно изложенную книгу ни за странное рожденіе ея, ни за небывальщины, которыми она наполнена.
— Вотъ Рыцарь Платиръ, возвстилъ цирюльникъ.
— Скучная и безцвтная книга, которую гршно было-бы щадить, отвтилъ священникъ, на дворъ ее и пусть больше не будетъ о ней помину.
— Вотъ Зеркало Рыцарства, продолжалъ синьоръ Николай.
— Знакомъ съ нимъ, сказалъ священникъ. Въ немъ говорится правдивымъ историкомъ Турпиномъ о двнадцати перахъ Франціи и Рейнальд Монтальванскомъ съ его разбойничьей шайкой. Книгу эту осудить только на вчное изгнаніе, изъ уваженія къ тому, что она вдохновила Матео Боярдо, которому подражалъ славный Аріостъ, что не помшаетъ намъ быть безпощадными къ самому Аріосту, если мы встртимъ его здсь, говорящимъ на своемъ родномъ язык. Если-же онъ заговоритъ съ нами по италіянски, тогда примемъ его съ тмъ уваженіемъ, котораго онъ заслуживаетъ.
— У меня есть оригиналъ поэмы Аріоста, но я его не понимаю, замтилъ цирюльникъ.
— Жаль, что не столько же понималъ его тотъ капитанъ, который, желая познакомить насъ съ Аріостомъ, нарядилъ его по испански. Впрочемъ, говорилъ священникъ, подобная участь ожидаетъ вс переводы въ стихахъ, потому что никакой талантъ не въ силахъ сохранить въ нихъ всхъ красотъ подлинника. Возвратимся, однако, въ нашей книг, продолжалъ онъ, и припрячемъ ее вмст съ сочиненіями, говорящими о Франціи. Что съ ними длать? Объ этомъ подумаемъ посл. Но да не распространится эта милость ни на находящагося здсь, по всей вроятности, Бернарда дель Карпіо, ни на книгу называемую Ронцесвалесъ, если он попадутъ въ мои руки, я передамъ ихъ госпож экономк.
Цирюльникъ во всемъ соглашался съ священникомъ, извстнымъ ему за прекраснаго человка, котораго богатства цлаго міра не могли совратить съ пути правды. Дв слдующія книги были: Пальмеринъ Оливскій и Пальмеринъ Англійскій.
— Оливу сожгите, сказалъ священникъ, и пепелъ ея развйте по воздуху, но сохраните англійскую пальму, драгоцнное произведеніе, достойное столъ-же драгоцннаго ларца, какъ тотъ, который Александръ нашелъ въ сокровищниц Дарія, и въ которомъ хранилъ псни Гомера. Сочиненіе это драгоцнно вдвойн: превосходное само по себ, оно приписывается перу столько-же мудраго, сколько славнаго короля португальскаго. Описываемыя имъ приключенія въ мирагадскомъ замк превосходно задуманы и мастерски воспроизведены, слогъ легокъ и живъ, характеры не искажены, и нигд не нарушены литературныя приличія. Сохранимъ-же эту книгу вмст съ Амадисомъ Гальскимъ, спасеннымъ вашимъ заступничествомъ, и за тмъ, да погибнутъ вс остальныя.
— Постойте, постойте, воскликнулъ цирюльникъ, вотъ славный Донъ-Беліанисъ.
— Автору этого произведенія, замтилъ священникъ, не мшало бы принять нсколько ревеню, для очищенія желчи, разлитой во второй, третьей и четвертой частяхъ его Беліаниса, теперь-же, уничтоживъ въ этомъ произведеніи замокъ славы и много другихъ пошлостей, подождемъ произносить надъ нимъ окончательный приговоръ, въ надежд на его исправленіе. Пока храните его у себя, говорилъ онъ цирюльнику, и не давайте читать никому. При послднемъ слов, обратясь къ экономк, онъ предложилъ ей выкинуть за окно вс оставшіяся не пересмотрнными большія книги Донъ-Кихота.
Экономка, которая не прочь была сжечь вс книги въ мір, не заставила повторить два раза сдланное ей предложеніе, и схвативъ въ руки множество книгъ готовилась выкинуть ихъ за окно, но изнемогая подъ бременемъ своей ноши, уронила одну изъ нихъ къ ногамъ цирюльника, который, поднявъ ее, узналъ, что это была Исторія славнаго Тиранта Благо.
— Тирантъ Блый, воскликнулъ священникъ, онъ тутъ, давайте мн его, это превеселая книга. Въ ней встрчается Донъ-Киріелейсонъ Монтальванскій съ страшнымъ Дитріаномъ и уловки двушки удовольствіе моей жизни и любовныя продлки вдовы спокойствія и наконецъ императрица, влюбленная въ своего оруженосца. По слогу это лучшая книга въ мір: въ ней рыцари дятъ, спятъ, умираютъ на своихъ кроватяхъ, оставляя по себ духовныя завщанія, словомъ въ ней встрчается многое, чего нтъ въ другихъ рыцарскихъ книгахъ, и однако, несмотря на все это, авторъ ея достоинъ быть сосланнымъ на всю жизнь на галеры за множество глупостей, разбросанныхъ имъ въ своемъ сочиненіи. Возьмите его съ собой, продолжалъ онъ, обращаясь къ цирюльнику, прочитайте, и вы увидите, что все сказанное мною, по поводу этой книги, сущая правда.
— Готовъ васъ слушать, но что станемъ длать со всми этими маленькими книгами? спросилъ цирюльникъ.
— Это вроятно собраніе разныхъ стиховъ, сказалъ священникъ, и первая раскрытая имъ книга оказалась Діаной Монтемаіорской. Сжигать ихъ не за что, продолжалъ онъ, доставляя довольно невинное препровожденіе времени, он никогда не окажутъ такого вреднаго вліянія на умы, какъ книги рыцарскія.
— Отецъ мой! воскликнула племянница, вы преспокойно можете спровадить на дворъ и эти книжки, потому-что если дядя мой забудетъ о странствующихъ рыцаряхъ, то, читая пастушескія сочиненія, у него явится, пожалуй, желаніе сдлаться пастухомъ, бродить по горамъ и лсамъ, напвая псни и играя на свирли, чего добраго, онъ вообразитъ себя еще поэтомъ и начнетъ писать стихи, а эта болзнь не только прилипчивая, но, какъ говорятъ, и неизлечимая.
— Правда ваша, отвчалъ священникъ, намъ необходимо устранить отъ нашего друга все, что могло-бы вторично свести его съ ума. Начнемъ-же съ Діаны Монтемаіорской, сжечь ее я, впрочемъ, не желаю, а хотлось-бы мн только вычеркнуть въ ней все, что говорится о мудромъ блаженств и очарованной волн и вс почти стихи ея, посл чего, изъ уваженія къ ея проз, книгу эту можно будетъ признать лучшею въ своемъ род.
— Вотъ дв Діаны: Сальмантинская и Хиль Поля, сказалъ цирюльникъ.
— Сальмантинская пусть увеличитъ собою число осужденныхъ, добавилъ священникъ, Діану-же Хиль Поля сохранимъ съ тмъ уваженіемъ, съ какимъ сохранили-бы мы произведеніе самаго Аполлона. Однако, поспшимъ просмотрть слдующія книги, потому-что ужь не рано.
— Вотъ десять книгъ богатствъ любви сардинскаго поэта Антонія Жофраса, сказалъ синьоръ Николай.
— Клянусь, добавилъ священникъ, что съ тхъ поръ какъ существуютъ Аполлонъ и музы, или, врне, съ тхъ поръ, какъ существуютъ въ мір поэты, никто не написалъ еще боле увлекательнаго произведенія. Кто не читалъ его, тотъ не читалъ ничего веселаго. Дайте мн эту книгу, которую я предпочитаю ряс изъ лучшей флорентійской тафты.
— Слдующія за тмъ, книги были: Иберійскій пастухъ, Генаресскія нимфы и Лекарство отъ ревности.
— Вручаю ихъ вамъ, сказалъ священникъ, обращаясь къ экономк, и прошу не спрашивать, почему я это длаю, иначе мы никогда не кончимъ.
— А что вы скажете о пастух Фелиды? спросилъ синьоръ Николай.
— Это не пастухъ, а мудрый царедворецъ, котораго мы сохранимъ какъ святыню, отвчалъ священникъ.
— Это что за книга, избранныхъ стихотвореній разнаго рода? спросилъ опять цирюльникъ.
— Еслибъ въ этой книг избранныхъ стихотвореній было меньше, она вышла-бы несравненно лучше. Во всякомъ случа, говорилъ священникъ, исключивъ изъ нея нсколько блдныхъ произведеній, перемшанныхъ съ стихотвореніями вполн прекрасными, мы должны сохранить ее, хотя-бы изъ уваженія къ другимъ сочиненіямъ ея автора, моего друга.
— Псенникъ Лопеца Мальдонадо, возвстилъ цирюльникъ.
— Я знакомъ съ его авторомъ, замтилъ священникъ. Онъ обладаетъ удивительно мелодичнымъ голосомъ, и когда читаетъ свои стихи, то они выходятъ великолпны. Эклоги его нсколько растянуты, хотя, впрочемъ, хорошее никогда не длинно. Сохранимъ его книгу и посмотримъ, что лежитъ около нее.
— Галатея Михаила Сервантеса, отвчалъ синьоръ Николай.
— Сервантесъ, давнишній мой другъ, замтилъ священникъ, человкъ, прославившійся больше своими несчастіями, чмъ стихами. У него нтъ недостатка въ воображеніи, но онъ начинаетъ и никогда не оканчиваетъ начатаго. Подождемъ общанной имъ второй части Галатеи, въ ней онъ, быть можетъ, избгнетъ тхъ недостатковъ, въ которыхъ упрекаютъ первую часть этого произведенія.
— А вотъ, сказалъ цирюльникъ: Араукана-Донъ-Алонзо-до-Эрсильа, Астуріада Хуано Руфо, кордуанскаго судьи и Монсеррато Христоваля Вируесъ, валенсіанскаго поэта.
— Вс эти сочиненія написаны лучшими героическими стихами въ Испаніи и смло могутъ соперничествовать, говорилъ священникъ, съ знаменитйшими изъ подобныхъ имъ произведеній итальянской музы, Сохранимъ ихъ, какъ драгоцнные памятники нашей поэзіи. Сказавъ это, онъ, видимо утомленный своей работой, вслдъ сжечь безъ разбора вс остальныя книги Донъ-Кихота. Цирюльникъ показалъ однако еще одну, случайно попавшуюся ему подъ руку и называвшуюся Слезы Анжелики. Я бы ихъ пролилъ, сказалъ священникъ. если бы эту книгу сожгли по моему приказанію. Авторъ ея принадлежитъ въ славнйшимъ поэтамъ міра, и обогативъ насъ лежащимъ предъ нами сочиненіемъ, онъ превосходно перевелъ еще за нашъ языкъ нсколько сказокъ Овидія.

Глава VII.

При послднихъ словахъ священника послышался голосъ Донъ-Кихота, громко кричавшаго: ‘ко мн, ко мн безстрашные рыцари! Здсь вы должны показать силу вашихъ рукъ, если не хотите уступить придворнымъ первенства на турнир’. Вс кинулись на этотъ крикъ, бросивъ дальнйшій разборъ книгъ, вслдствіе чего Каролеа и Леонъ Испанскій отправились въ огонь вмст съ Подвигами Императора, написанными Донъ Луисомъ де Авилою. Сочиненія эти, попавъ въ руки племянницы и экономки Донъ-Кихота, испытали участь хуже той, которая постигла бы ихъ, еслибъ он были просмотрны священникомъ и цирюльникомъ. Прибжавъ на крикъ своего друга, они застали его пробужденнымъ, кричавшимъ по прежнему и наносившимъ мечомъ удары на право и на лво. Рыцаря взяли подъ руки и уложили въ постель. Не много успокоясь, онъ обратился къ священнику съ слдующими словами: ‘епископъ Турпинъ, согласитесь, что великимъ позоромъ покрываютъ себя странствующіе рыцари подобные намъ, уступая придворнымъ побду на турнир, посл трехдневнаго надъ ними торжества.
— Все въ вол Божіей, отвчалъ священникъ, и если Ему будетъ угодно, то побда вскор опять озаритъ ваше оружіе. Не унывайте, и помните, что часто на другой день мы находимъ потерянное наканун. Теперь подумаемъ о вашемъ здоровьи, вы должны быть чрезвычайно измучены, если не тяжело ранены.
— Нтъ, я не раненъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ, но страшно измученъ и избитъ, и немудрено: Роландъ билъ меня дубовымъ су’комъ за то, что я одинъ возсталъ противъ его хвастовства, но едва лишь я встану съ постели, такъ не буду я Рейнальдомъ Монтальванскимъ, если онъ не заплатитъ мн дорого за свои удары, не смотря на вс свои очарованія. Теперь дайте мн пость, а о мщеніи предоставьте позаботиться мн самому.
Ему подали пость, и, герой нашъ, подкрпивъ себя пищей, уснулъ опять, удививъ всхъ окружавшихъ его страннымъ родомъ своего помшательства.
Вечеромъ экономка сожгла вс его книги, какъ выкинутыя на дворъ, такъ и оставшіеся въ дом, многія изъ нихъ не заслуживали постигшей ихъ участи, но злая судьба закрыла предъ ними двери спасенія, и он оправдали на себ пословицу, говорящую, что за гршника часто страждетъ невинный.
Одно изъ средствъ, придуманныхъ священникомъ и цирюльникомъ противъ болзни Донъ-Кихота, состояло въ томъ, чтобы задлать дверь его библіотеки такъ, чтобы онъ не нашелъ ее по своемъ выздоровленіи. Этимъ они думали уничтожить причину болзни, и чрезъ то и самую болзнь. Рыцарю положено было объявить, будто волшебникъ унесъ его книги и кабинетъ.
Черезъ два дня Донъ-Кихотъ всталъ съ постели и прежде всего отправился въ свою библіотеку. Не находя ее на прежнемъ мст, онъ принялся всюду отыскивать ее, безпрерывно обходя то мсто, на которомъ она была расположена, ощупывая руками стну, ничего не говоря и не понимая. Наконецъ онъ спросилъ, съ какой стороны была расположена его библіотека.
— О какой библіотек говорите вы, спросила экономка, и что ищите вы тамъ, гд нтъ ничего, потому что чортъ унесъ ваши книги и кабинетъ.
— Не чортъ, а волшебникъ, добавила племянница, прилетвшій сюда на дракон, вскор посл вашего отъзда. Онъ былъ въ вашемъ кабинет, — что онъ тамъ длалъ, этого я не знаю, — но только спустя нсколько времени, мы видли, какъ онъ вышелъ черезъ крышу, наполнивъ дымовъ весь домъ. Когда же мы полюбопытствовали взглянуть, что онъ надлалъ здсь, то не нашли ужь ни вашей комнаты, ни вашихъ книгъ. Улетая, онъ кричалъ намъ, что, ненавидя васъ, онъ причиняетъ вамъ вредъ, который замтятъ впослдствіи, въ этому онъ добавилъ, что его зовутъ Мюньетонъ.
— Фрестонъ, а не Мюньетонъ, замтилъ Донъ-Кихотъ:
— Право не знаю: Фритонъ или Фрестонъ, знаю только, что имя его кончается на тонъ, отвтила племянница.
— Да, сказалъ Донъ-Кихотъ, мудрый Фрестонъ питаетъ ко мн смертельную ненависть, угадывая, что нкогда я встрчусь на поединк съ рыцаремъ, которому онъ покровительствуетъ, и какъ ему извстно, что не смотря на вс его старанія, я останусь побдителемъ въ этой битв, по этому онъ и длаетъ мн, въ ожиданіи ея, всевозможныя непріятности, но пусть знаетъ онъ, что ничто не въ силахъ измнить велній небесъ.
— Кто въ этомъ сомнвается? возразила племянница. Но, дорогой мой дядя, къ чему вамъ вовлекать себя во вс эти опоры? Не лучше-ли мирно сидть въ своемъ дом, чмъ рыскать по свту и отыскивать хлбъ лучше пшеничнаго? Мало ли людей, отправлявшихся искать шерсти, возвращались остриженными?
— Другъ мой, возразилъ рыцарь, прежде чмъ остригутъ меня, я вырву бороду тому, кто тронетъ хоть одинъ волосъ на моей голов.
Донъ-Кихоту перестали возражать, видя, что это сердитъ его. Дв недли прожилъ онъ у себя дома, ничмъ не обнаруживая своего намренія — пуститься въ новыя странствованія. Каждый вечеръ съ друзьями своими, священникомъ и цирюльникомъ, онъ велъ презабавные разговоры, доказывая, что міръ ощущалъ живйшую потребность въ странствующихъ рыцаряхъ, доблестное сословіе которыхъ онъ намревался воскресить въ своемъ лиц. Священникъ иногда возражалъ ему, но большею частію, не желая раздражать его, притворно соглашался съ нимъ. Между тмъ Донъ-Кихотъ не бездйствовалъ, онъ велъ тайные переговоры съ однимъ своимъ сосдомъ, крестьяниномъ хотя бднымъ, но все-же кое-что имвшимъ, и только не принадлежавшимъ, какъ кажется, въ числу мудрецовъ. Герой нашъ уврилъ простяка, что, сдлавшись оруженосцемъ странствующаго рыцаря, онъ можетъ ожидать огромныхъ выгодъ, можетъ наткнуться на такое приключеніе, которое доставитъ ему обладаніе островомъ. Этимъ и другими, столь же удобоисполнимыми общаніями, онъ вскружилъ голову Санчо-Пансо, (имя будущаго оруженосца нашего героя), ршившагося покинуть свою семью и послдовать за рыцаремъ. Покончивъ съ столь важнымъ дломъ, какъ пріисканіе оруженосца, Донъ-Кихотъ началъ думать какъ бы достать денегъ, и продавъ одно, заложивъ другое, все это съ большимъ убыткомъ, усплъ скопить кое какую сумму, посл чего, доставъ у одного изъ друзей своихъ щитъ и починивъ шлемъ, увдомилъ Санчо о дн и час своего отъзда, доставивъ ему, такимъ образомъ, возможность запастись къ назначенному сроку всмъ для него и необходимымъ, совтуя ему въ особенности не позабыть сумки. Санчо общалъ взять ее и сказалъ рыцарю, что, будучи плохимъ ходокомъ, онъ намренъ взять съ собою своего осла. Слово оселъ нсколько озадачило Донъ-Кихота, онъ сталъ припоминать какой-нибудь случай, въ которомъ бы оруженосцы странствующихъ рыцарей являлись верхомъ на осл, и хотя ничего подобнаго. не припомнилъ, тмъ не мене не противорчилъ Санчо, надясь пересадить его на боле благородное животное, при первой встрч съ какимъ-нибудь дерзкимъ рыцаремъ. Запасшись наконецъ бльемъ и другими необходимыми вещами, о которыхъ говорилъ ему хозяинъ зазжаго дома, онъ въ одинъ прехрасный вечеръ, не простившись съ племянницей и экономкой, вторично ускользнулъ отъ нихъ, увлекши за собою на этотъ разъ Санчо, который въ свою очередь покинулъ домъ свой, не простясь съ женою и дтьми. Вою ночь они хали такъ скоро, что на зар могли считать себя безопасными отъ преслдованій своихъ родныхъ, въ случа, еслибъ послднія пустились за ними въ погоню. Важно и чинно сидлъ Санчо за своемъ осп съ котомкой и высушенной тыквой, служившей ему бутылкою, нетерпливо ожидая общаннаго ему острова и слдуя за своимъ господиномъ по той же монтіельской долин, по которой рыцарь направился и въ первый свой выздъ, теперь онъ путешествовалъ впрочемъ, съ меньшимъ неудобствомъ, потому что, благодаря раннему утру, солнечные лучи, падая на него съ боку, нисколько не безпокоили его. Спустя нсколько времени, Санчо, лишенный способности долго молчать, сказалъ своему господину: ‘ваша милость, не забывайте, прошу васъ, объ общанномъ вами остров, потому что я чувствую себя въ силахъ управлять имъ, какъ бы ни былъ онъ великъ’.
— Другъ мой, отвчалъ Донъ-Кихотъ, во вс времена странствующіе рыцари свято держались обычая — дарить завоеванные ими острова и королевства своимъ оруженосцамъ, и я не только не намренъ отступать отъ этого благороднаго обычая, но думаю даже сдлать больше. Прежніе рыцари награждали своихъ оруженосцевъ тогда лишь, когда т, состарвшись, выбивались изъ силъ и становились неспособными служить, вслдствіе тяжелыхъ дней и еще боле тяжелыхъ ночей, проведенныхъ на служб у рыцарей, тогда лишь, повторяю, рыцари дарили имъ какую нибудь провинцію съ титломъ графа или маркиза. Я же надюсь, не позже недли, если Господь поможетъ пережить ее, — завоевать такое царство, въ зависимости отъ котораго будетъ находиться нсколько меньшихъ царствъ, и теб, Санчо, я предназначаю корону лучшаго изъ нихъ. Не.думай, чтобы слова мои были преувеличены, нисколько. Странствующимъ рыцарямъ представляется ежедневно возможность завоевывать королевства такъ неожиданно, что мн ршительно ничего не стоитъ дать теб гораздо больше, чмъ общалъ я.
— А что, если чудомъ, помогающимъ вашей милости, сказалъ Санчо, я вдругъ сдлаюсь королемъ, неужели жена моя, Жанна Гутьерецъ, станетъ тогда королевой, а дти инфантами?
— Безъ сомннія, отвчалъ Донъ-Кихотъ.
— Я однако сомнваюсь, замтилъ Санчо, потому что если бы короны начали падать съ небесъ, какъ дождь, и тогда, кажись, не нашлось, бы ни одной по голов моей жены. Клянусь Богомъ, за подобную королеву не дадутъ и мараведиса. Графиней, она еще, пожалуй, могла бы быть.
— Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ, предоставь Богу заботиться о теб и о твоихъ. Онъ безъ сомннія дастъ то, что всего приличне теб. Только не падай духомъ, и изъ скромности не удовольствуйся чмъ нибудь меньшимъ управленія хорошей провинціей.
— Не безпокойтесь, я не удовольствуюсь этимъ, отвчалъ Санчо, особенно имя въ вашей милости такого сильнаго покровителя, съумющаго сообразить, что будетъ подъ силу моимъ плечамъ.

[]

Глава VIII.

Въ эту минуту наши искатели приключеній замтили отъ тридцати до сорока мельницъ. Увидя ихъ, Донъ-Кихотъ воскликнулъ: ‘судьба устраиваетъ дла наши лучше, чмъ мы могли ожидать. Видишь-ли, Санчо, эту толпу великановъ? Клянусь Богомъ, я уничтожу ихъ всхъ. Разореніемъ ихъ, мы положимъ оцнку нашему богатству, и совершимъ дло угодное Господу, ибо велика заслуга предъ нимъ человка, стирающаго съ лица земли проклятое племя великановъ.
— Какихъ великановъ? спросилъ Санчо.
— Тхъ, которые стоятъ вонъ тамъ, съ огромными руками, длина которыхъ доходитъ у многихъ изъ нихъ до двухъ миль, сказалъ Донъ-Кихотъ, указывая на мельницы.
— Помилуйте, возразилъ Санчо, это мельницы, а не великаны, и руки этихъ небывалыхъ великановъ ничто иное, какъ мельничныя крылья, двигающія жерновами при помощи втра.
— Санчо, ты не опытенъ въ дл приключеній, отвчалъ Донъ-Кихотъ, я теб говорю, что это великаны, и если ты страшишься ихъ, то отъзжай въ сторону и молись Богу тмъ временемъ, какъ я вступлю съ ними въ ужасный и неровный бой.
Въ тоже мгновеніе, пришпоривъ Россинанта, и не слушая клятвъ своего оруженосца, не перестававшаго уврять его, что отъ принимаетъ втряныя мельницы за великановъ, онъ скачетъ впередъ, и чмъ ближе подъзжаетъ къ мельницамъ, тмъ сильне убждается, что видитъ передъ собою великановъ. ‘Не убгайте’, кричалъ онъ, во все горло мельницамъ, ‘не убгайте, презрнныя твари! Вы видите, что я одинъ готовлюсь поразить васъ’. Въ эту минуту дунулъ легкій втерокъ и крылья мельницъ пришли въ движеніе.
‘Двигайте, двигайте вашими руками’, продолжалъ кричать Донъ-Кихотъ, ‘и не устрашусь васъ, хотя бы вы двинули большимъ числомъ рукъ, чмъ сколько ихъ было у великана Бріарея, потому что сію минуту я уничтожу ихъ всхъ’. Обратясь за тмъ съ воззваніемъ къ своей дам, прося ее одушевлять своего рыцаря въ предстоящей битв, онъ прикрылся щитомъ и, укрпивъ въ рук копье, устремился на ближайшую мельницу, въ крыло которой со всего размаха вонзилъ свое копье. Въ тоже мгновеніе втеръ повернулъ крыло такъ сильно, что, разбивъ въ дребезги копье Донъ-Кихота, оно повалило его самого на землю вмст съ Россинантомъ. Увидвъ это, Санчо, во всю прыть своего осла поскакалъ на помощь къ рыцарю, ударившемуся такъ сильно, что онъ не чувствовалъ себя въ силахъ шевельнуть ни рукой, ни ногой.
— Владычица Богородице! воскликнулъ Санчо. Не говорилъ ли а вамъ, что вы нападаете за втрявнныя мельницы? Право, нужно имть въ голов такія же мельницы, чтобы принять ихъ за великановъ.
— Молчи, сказалъ Донъ-Кихотъ. Узнай прежде, что ничто въ мір не подвержено въ такой степени капризамъ судьбы, какъ война, эта олицетворенная превратность. Сказать ли теб, что я думаю и въ чемъ я увренъ вполн, случившаяся съ вами мистификація, это новая продлка проклятаго Фрестона, похитившаго кабинетъ съ моими книгами, и теперь преобразившаго великановъ въ втрянныя мельницы, желая отнять у меня славу великой побды, которую предстояло мн одержать, но какъ не примирима его вражда ко мн, тмъ не мене наступитъ минута, когда мой мечъ восторжествуетъ надъ его искуствомъ.
— Дай Богъ, проговорилъ Санчо, помогая своему господину взобраться на Россинанта, у котораго одна нога была почти вывихнута.
Продолжая говорить о великанахъ, превращенныхъ въ мельницы, рыцарь и его оруженосецъ направились по многопосщаемой дорог въ пуэрто-лаписскому ущелью, на которой, по словамъ Донъ-Кихота, нельзя было не наткнуться на множество приключеній. Сожаля о своемъ разбитомъ копь, онъ сказалъ Санчо: ‘гд то читалъ я, что испанскій рыцарь Діего Пересъ де-Варгасъ, сломивъ въ бою копье, вооружился огромнымъ дубовымъ сукомъ и умертвилъ имъ въ тотъ день столько мавровъ, что сталъ потомъ извстенъ въ народ, подъ именемъ маврогубца — наименованіе, которое потомки его присоединили къ своей фамиліи Варгасъ. Я упомянулъ объ этомъ потому, что я тоже намренъ отломить подобный сукъ отъ перваго встрченнаго нами дуба, и вооруженный имъ, я совершу такіе подвиги, что ты сочтешь себя счастливымъ, будучи только свидтелемъ тхъ безпримрныхъ длъ, которымъ нкогда съ трудомъ станутъ врить’.
— Да будетъ такъ, отвчалъ Санчо, вы говорите и я вамъ врю. Но поправтесь немного, вы сидите на сдл совсмъ криво, потому что врно не оправились еще отъ недавняго паденія.
— Да, сказалъ Донъ-Кихотъ, и если я не жалуюсь на боль, то потому только, что странствующимъ рыцарямъ запрещено жаловаться даже тогда, еслибъ желудокъ ихъ былъ пробожденъ и внутренности изъ него выходили бы наружу.
— Если для рыцарей существуютъ подобные законы, то мн остается только молчать, хотя, правду сказать, я лучше желалъ бы, чтобъ ваша милость стонали, когда чувствуете себя не совсмъ хорошо. Я, по крайней мр, не откажу себ въ этомъ облегченіи, и при первой царапин закричу благимъ матомъ, если только стоны не возбранены и оруженосцамъ странствующихъ рыцарей.
Донъ-Кихотъ, улыбнувшись наивности своего оруженосца, сказалъ ему, что онъ можетъ стонать сколько ему будетъ угодно, не опасаясь нарушить рыцарскихъ уставовъ. Не отвчая за слова своего господина, Санчо намекнулъ, что пора бы пообдать.
Обдай себ, сказалъ Донъ-Кихотъ, я же не чувствую въ этомъ никакой надобности.
Обрадованный даннымъ ему дозволеніемъ, Санчо устроился съ возможнымъ удобствомъ на своемъ осл, и доставъ изъ котомки провизію, принялся уничтожать ее, слдуя за своимъ господиномъ и запивая каждый проглоченный кусокъ виномъ съ такимъ наслажденіемъ, что онъ порадовалъ бы любаго содержателя виннаго погреба въ Малаг. Забывъ въ эту минуту вс общанія Донъ-Кихота, Санчо находилъ чрезвычайно пріятными странствованія въ поискахъ приключеній.
Вечеромъ путешественники ваши остановились подъ тнью вковыхъ деревъ, и Донъ-Кихотъ отломилъ отъ одного изъ нихъ огромный сукъ, намреваясь замнить имъ свое сломанное копье. Онъ обдлалъ его въ желзо, оставшееся у него отъ прежняго копья и за тмъ, не смыкая глазъ, провелъ всю ночь въ мечтахъ о Дульцине, желая ни въ чемъ не отступать отъ уставовъ странствующихъ рыцарей, которымъ вмнялось въ обязанность, по крайней мр въ книгахъ, прочитанныхъ Донъ-Кихотомъ, неустанно бодрствовать въ воспоминаніяхъ о своихъ дамахъ. оруженосецъ же его, плотно закусившій, превосходно спалъ всю ночь, и его вроятно не разбудили бы ни лучи восходящаго солнца, ударявшіе ему прямо въ лицо, ни пніе птицъ, радостно привтствовавшихъ пришествіе дня, еслибъ онъ не былъ разбуженъ своимъ господиномъ, кликнувшимъ его пять или шесть разъ. Протеревъ глаза, онъ прежде всего протянулъ руку къ фляг съ виномъ, къ горю его нсколько опорожненной и которой онъ, къ пущему горю, на видлъ возможности пополнить во время предстоявшихъ ему странствованій. Донъ-Кихотъ же — по прежнему отказался отъ закуски, предпочитая питать себя своими любовными мечтами. Отправившись по прежней дорог, рыцарь увидлъ около трехъ часовъ пополудни пуэрто-лаписскій проходъ и, обратясь къ своему оруженосцу, сказалъ: ‘Санчо! вотъ мсто, гд мы, такъ сказать, до локтей погрузимся въ море приключеній. Теперь слушай внимательно, и не забывай того, что я скажу теб. Въ случа, если бы ты увидлъ меня, въ величайшей опасности, берегись обнажить мечъ, если только ты не увришься, что мы имемъ дло съ чернью, или какою нибудь сволочью, тогда ты смло можешь поражать ихъ, но если я буду биться съ рыцарями, то по закону вашему, ты не можешь сразиться съ ними, пока самъ не будешь посвященъ въ рыцари’.
— Повинуюсь, сказалъ Санчо, тмъ охотне повинуюсь, что я отъ природы человкъ миролюбивый и врагъ всякихъ ссоръ и только тогда, когда дло коснется обороны моей собственной персоны, тогда позвольте .уже мн отложить въ сторону вс ваши рыцарскіе законы и распорядиться по своему. Въ просьб моей, кажется, нтъ ничего противнаго законамъ Бога и церкви.
— Согласенъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ, но повторю еще разъ: когда я буду сражаться съ рыцарями, тогда ты удерживай порывы своего природнаго мужества.
— О, въ этомъ отношеніи, будьте покойны, сказалъ Санчо, приказаніе ваше будетъ выполнено такъ же свято, какъ обтъ праздновать воскресенья.
Въ это время за дорог показались два монаха, прикрытые зонтиками и хавшіе верхомъ на дромадерахъ, мулы ихъ ростомъ ршительно приближались къ дромадерамъ. Не вдалек. за ними слдовала карета, сопровождаемая четырьмя или пятью всадниками и двумя слугами, шедшими пшкомъ. Въ этой карет хала, какъ узнали въ послдствіи, одна бискайская дама, въ Севилью, къ своему мужу, отправлявшемуся вскор въ Индію для занятія тамъ какой то важной должности. Не усплъ Донъ-Кихотъ замтить монаховъ, не принадлежавшихъ въ обществу бискайской дамы, а только хавшихъ съ него рядомъ, какъ уже говорилъ Санчо: ‘другъ мой, или я страшно ошибаюсь, или мы готовы наткнуться на славнйшее приключеніе, какое когда либо встрчалось. Эти черныя, движущіяся на насъ тни, это, безъ всякаго сомннія волшебники, похитившіе какую нибудь принцессу, которую они увозятъ въ этой карет. Санчо! я долженъ остановить ихъ.’
— Вы, кажется, хотите затять тутъ что-то худшее, чмъ нападеніе на втрянныя мельницы, отвчалъ Санчо. Взгляните внимательне и вы убдитесь, что эти черныя тни ничто иное, какъ монахи, а въ карет дутъ какіе нибудь путешественники. Ради Бога, подумайте, что вы намрены длать, и да не введетъ васъ сатана въ новое искушеніе.
— Санчо, повторяю теб, что ты ничего не смыслишь въ дл приключеній, и это я теб сейчасъ докажу, сказалъ Донъ-Кихотъ. Съ послднимъ словомъ, онъ поскакалъ на середину дороги и на разстояніи, на которомъ монахи могли едва слышать его, громкимъ голосомъ закричалъ имъ: ‘жильцы подземнаго міра! порожденье сатаны! Освободите сію же минуту плненныхъ вами принцессъ, которыхъ вы везете въ этой карет, или готовьтесь принять отъ руки моей смерть, какъ достойную казнь за ваши злодянія.’
Монахи придержали муловъ, и изумленные столько же словами, какъ и фигурой Донъ-Кихота, отвчали ему: ‘благородный рыцарь, мы не жильцы подземнаго міра и ни порожденье сатаны, а бенедиктинскіе монахи, мирно отправляющіеся по своей дорог, не зная, не вдая о томъ, увозятъ-ли кого нибудь въ этой карет, или нтъ.’
‘Меня не провести словами, я знаю васъ, жалкая сволочь’, отвчалъ Донъ-Кихотъ, и не долго думая, такъ яростно кинулся съ копьемъ своимъ на одного изъ монаховъ, что еслибъ послдній не догадался быстро соскочить съ мула, то былъ-бы тяжело раненъ, или даже убитъ. Видя это, товарищъ его пришпорилъ мула и быстре втра помчался въ сторону. Въ туже минуту Санчо, поспшно соскочивъ съ осла, кинулся на распростертаго на земл монаха и принялся обирать его. Подоспвшіе на помощь слуги бенедиктинцевъ спросили Санчо, съ какой стати онъ обираетъ монаха? ‘А съ такой, что я пользуюсь плодами побды, одержанной моимъ господиномъ’, отвчалъ оруженосецъ. Не удовольствовавшись этимъ отвтомъ, и видя, что Донъ-Кихотъ поскакалъ къ карет, прислуга монаховъ кинулась на Санчо, повалила его на землю и избила до полусмерти. Между тмъ монахъ, не теряя времени, вскочилъ на мула и дрожа отъ страха, поспшилъ присоединиться къ своему товарищу, отъхавшему довольно далеко, и оттуда наблюдавшему за ходомъ описываемаго здсь приключенія. Увидя себя вмст, монахи продолжали свой путь, безпрерывно открещиваясь, какъ будто сатана слдовалъ по пятамъ ихъ.
Донъ-Кихотъ этимъ временемъ ораторствовалъ у дверецъ кареты бискайской дамы. ‘Прекрасная дама’, сказалъ онъ ей, ‘вы свободны и можете располагать собою по своеу произволу, потому что безстрашная рука моя наказала дерзость вашихъ похитителей. Но дабы вы знали, кому обязаны своимъ спасеніемъ, то объявляю, что я странствующій рыцарь Донъ-Кихоть Ламанчскій, плнникъ несравненной Дульцинеи Тобозской. Въ благодарность за оказанную мною услугу, я прошу васъ только отправиться въ Тобозо, постить отъ моего имени мою даму, и сказать ей. все, что я для васъ сдлалъ’. Одинъ бискаецъ, находившійся въ свит этой путешественницы, раздосадованный тмъ, что герой нашъ задерживалъ карету и не хотлъ пускать ее иначе, какъ подъ условіемъ захать въ Тобозо, приблизился къ нему и, схвативъ его копье, сказалъ ему ломаннымъ кастильскимъ, или еще хуже бискайскимъ языкомъ: ‘убирайся къ чорту, рыцарь, или клянусь создавшимъ меня Богомъ, я убью тебя, это такъ-же врно, какъ то, что я бискаецъ’.
Донъ-Кихоть, понявшій бискайца, хладнокровно отвтилъ ему: ‘безумецъ! если-бы ты былъ рыцарь, то я ужь наказалъ бы твою дерзость.’
— Я, я не рыцарь! воскликнулъ бискаецъ. Клянусь, ни одинъ христіанинъ не произносилъ еще такой лжи. Если, бросивъ копье, ты обнажишь мечъ свой, то скоре самъ полетишь въ воду, чмъ сбросишь въ нее кошку {Во времена Сервантеса, въ Испаніи существовала игра, въ которой нсколько человкъ, становясь на берегу рки, старались загнать въ нее кошку.}.
— Увидимъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, и, кинувъ копье, онъ обнажилъ мечъ, прикрылся щитомъ и устремился на своего противника, сгарая нетерпніемъ поразить его.
Бискаецъ хотлъ было спрыгнуть съ своего наемнаго, неповоротливаго мула, на котораго трудно было разсчитывать во время битвы, но у него едва хватило времени обнажить мечъ, и еще счастіе его, что, находясь вблизи кареты, онъ могъ выхватить оттуда подушку, замнившую ему щитъ. Вс присутствовавшіе при этой сцен, видя двухъ вооруженныхъ бойцовъ, готовыхъ, какъ смертные враги, напасть одинъ на другаго, пытались было разнять ихъ, но напрасно, потому что бискаецъ грозилъ убить всякаго кто ршится остановить его. Испуганная этой угрозой дама, видвшая въ карет, велла кучеру отъхать на нкоторое разстояніе, и издали смотрла на битву бискайца съ Донъ-Кихотомъ.
Приблизясь къ своему противнику, бискаецъ такъ сильно ударилъ его по плечу, что еслибъ мечъ не наткнулся на щитъ, то онъ насквозь прокололъ бы Донъ-Кихота.
‘Владычица моего сердца’, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, почувствовавъ ударъ, показавшійся ему паденіемъ горы, ‘цвтъ красоты, Дульцинея! Помогите вашему рыцарю, который, повинуясь вамъ, находится въ такой опасности’. Вымолвитъ эти слова, стиснуть мечъ, прикрыться щитомъ и обрушиться на врага — было дломъ одной секунды. Бискаецъ, видя стремительность Донъ-Кихота, прикрытый подушкой, твердо ожидалъ удара, не двигаясь ни назадъ, ни впередъ, такъ какъ измученный, усталый и непріученный къ боевымъ маневрамъ мулъ его стоялъ, какъ вкопанный на мст. Итакъ мы видимъ Донъ-Кихота, устремленнаго съ обнаженнымъ мечомъ на своего противника, готовясь разрубить его на двое и бискайца, готоваго, въ свою очередь, подъ прикрытіемъ подушки, отразить грозящій ему ударъ. Вс окружающіе ихъ, перепуганные этимъ неожиданнымъ зрлищемъ, съ безпокойствомъ ожидаютъ развязки боя, а дама въ карет съ своими прислужницами возноситъ молитвы ко всмъ святымъ рая и общаетъ раздать тысячи свчей по костеламъ Испаніи, лишь бы только Господь не отступился отъ ея оруженосца въ эту ужасную минуту. На этомъ интересномъ мст, историкъ прерываетъ свое повствованіе, ничего не говоря, чмъ и какъ окончился этотъ грозный поединокъ, — и оправдывая себя тмъ что онъ ничего больше не могъ узнать о дальнйшихъ подвигахъ Донъ-Кихота. Но тотъ, которому суждено было продолжать эту въ высшей степени любопытную исторію, никакъ не могъ примириться съ мыслью, чтобы память о Донъ-Кихот потонула въ Лет, и чтобы лучшіе умы Ламанча такъ мало радли о своей слав, что не позаботились даже сохранить въ своихъ архивахъ рукописей, относящихся къ похожденіямъ ихъ славнаго рыцаря. Подъ вліяніемъ этой мысли, онъ не отчаявался отыскать когда нибудь конецъ этой исторіи, и благодаря Бога нашелъ ее, какъ о томъ будетъ разсказано въ слдующей глав.

Глава IX.

Мы оставили славнаго Донъ-Кихота и мужественнаго бискайца съ поднятыми и обнаженными мечами, готовыхъ поразить другъ друга такими ударами, что они пронзили бы насквозь и какъ гранату перервали бы на двое разъяренныхъ противниковъ, еслибъ безпрепятственно обрушились на нихъ. Но на этомъ мст, прерывается, какъ мы уже сказали, исторіи дяній нашего рыцаря, и историкъ ничего не говоритъ, что случилось потомъ. Это крайне огорчило меня, и удовольствіе, испытанное при чтеніи прекрасной книги уступило мсто досад, когда я подумалъ, какъ мало могъ я разсчитывать, чтобы мн удалось отыскать продолженіе этого замчательнаго разсказа. Мн казалось однако невозможнымъ, чтобы такой славный рыцарь, какъ Донъ-Кихотъ, не нашелъ мудреца, который повдалъ-бы міру о его неслыханныхъ длахъ, я не могъ врить, чтобы онъ оказался лишеннымъ той чести, которой удостоились Платиръ и ему подобные странствующіе рыцари, имвшіе по одному и даже по два историка, оставившихъ намъ сказанія не только о подвигахъ и дяніяхъ этихъ рыцарей, но даже о самыхъ сокровенныхъ помыслахъ ихъ, не стоющихъ, по видимому, никакого вниманія. Повторяю, я не могъ примириться съ мыслію, что эта чудесная исторія осталась не доконченной, и одно только всесокрушающее время, думалъ я, могло уничтожить или погрести ее въ пыли какого нибудь архива. Съ другой стороны, я говорилъ себ, если въ числ книгъ нашлись такія не старыя сочиненія, какъ генаресскія нимфы, или лекарство отъ ревности, то ясно, что исторія его принадлежитъ не къ запамятнымъ временамъ, и что если она даже не написана, то, во всякомъ случа, должна бы жить еще въ памяти людей его околодка. Мысль эта не давала мн покоя. Я томился желаніемъ узнать дальнйшія похожденія нашего безсмертнаго испанца Донъ-Кихота, этого ослпительнаго свтила ламанчскаго, этого дивнаго мужа, который, въ жалкій нашъ вкъ, ршился воскресить странствующее рыцарство, посвятить жизнь свою преслдованію зла, защит вдовъ и покровительству несчастныхъ двъ, странствовавшихъ, на своихъ коняхъ, съ хлыстомъ въ рук и съ тяжестью всего своего цломудрія на плечахъ, до горамъ и доламъ, такъ беззаботно, что если даже он избавлялись отъ преступныхъ покушеній какого-нибудь безмрнаго великана или невжи рыцаря то посл восьмидесятилтнихъ странствованій по блому свту, впродолженіи которыхъ умудрялись ни разу не ночевать подъ кровлей своего дома, он сходили во гробъ столь-же невинными, какъ и ихъ матери. Какъ въ этомъ, такъ и во многихъ другихъ отношеніяхъ рыцарь Донъ-Кихотъ достоинъ вковчныхъ похвалъ, часть ихъ должна бы принадлежать и мн за т неусыпныя старанія, которыя я прилагалъ къ отысканію и изданію въ свтъ конца этой исторіи. Конечно, еслибъ не счастливый случай, вс мои старанія не послужили-бы ни къ чему, и мы лишились бы того удовольствія, которое можемъ испытывать часа два, употребленные на прочтеніе этойг иииги. Гуляя однажды, по алканской улиц, въ Толедо, я увидлъ мальчика, продававшаго старыя рукописи и шолковые лохмотья. Такъ какъ я съ малолтства страшно любилъ читать все, даже валявшіяся на улиц бумажки, поэтому, слдуя своему природному влеченію, я взялъ изъ рукъ мальчика одну тетрадь, оказавшуюся арабской рукописью. Не зная арабскаго языка, я оглянулся вокругъ себя, въ надежд увидть гд нибудь объиспанившагося мориска, который бы могъ прочесть и перевести мн эту рукопись. За переводчикомъ дло не стало въ такомъ город, гд можно найти знатоковъ не только арабскаго, но и другаго, боле святаго и древняго языка. Объяснивъ мориску въ чемъ дло, я передахъ ему тетрадь, и не усплъ онъ прочесть нсколькихъ строкъ, какъ принялся громко хохотать. На вопросъ мой, чему онъ смется? онъ отвчалъ, что его разсмшила одна выноска на поляхъ этой рукописи. Я попросилъ перевести ее, и онъ, продолжая смяться, прочелъ слдующее: эта, такъ часто упоминаемая здсь Дульцинея Тобозская была, какъ говорятъ, извстной во всемъ Ламанч мастерицей солить поросятъ. Услышавъ имя Дульцинеи, я онмлъ отъ удивленія, мн тотчасъ же вообразилось, что рукопись эта ничто иное, какъ исторія Донъ-Кихота. Я попросилъ мориска прочесть заглавіе тетради, и оказалось, что это дйствительно исторія Донъ-Кихота Ламанчскаго, написанная арабскимъ историкомъ Сидъ Гамедомъ Бененгели. Какъ описать восторгъ мой при этомъ извстіи? Съ трудомъ скрывая его, я вырвалъ рукопись изъ рукъ мальчика и купилъ у него за полъ-реаха вс его тетради. Конечно, еслибъ онъ могъ угадать какъ мн нужны он, то могъ бы смло накинуть на проданный имъ товаръ съ полдюжины реаловъ лишку. Отведя въ сторону мориска, и оставшись съ нимъ за стною городскаго собора, я просилъ его перевести мн на испанскій языкъ пріобртенныя иною рукописи, или по крайней мр т изъ нихъ, которыя содержатъ въ себ исторію Донъ-Кихота, ничего не выбрасывая изъ нихъ и не прибавляя, предлагая ему заплатить впередъ, сколько онъ потребуетъ. Онъ удовольствовался пудомъ съ небольшимъ изюму и четырьмя четверками пшеницы, общая мн скоро и точно перевести вс эти рукописи. Чтобы не выпустить какъ-нибудь изъ рукъ такого прекраснаго случая и вмст ускорить дло, я привелъ мориска къ себ на квартиру, гд онъ въ шесть недль окончилъ весь переводъ, совершенно въ томъ вид, въ какомъ онъ теперь появляется въ свтъ.
Въ первой тетради нарисована была битва Донъ-Кихота съ бискайцемъ, оба въ томъ положеніи, въ какомъ мы ихъ оставили, съ занесенными другъ на друга мечами, одинъ, прикрытый своимъ грознымъ щитомъ, другой — подушкой. У ногъ бискайца, мулъ котораго такъ поразительно былъ изображенъ, что его издали можно было принять за наемнаго, написано было — донъ Санчо Азпельтіо, у ногъ Россинанта написано было: Донъ-Кихотъ. Россинантъ былъ мастерски нарисованъ: такой длинный, длинный и тощій, съ такой выдающейся шеей и чахоточной мордой, что онъ вполн оправдывалъ свое названіе. Возл него нарисованъ былъ Санчо, держа за узду своего осла, у ногъ его также красовалась надпись Санчо Занкасъ. Прозвище это, какъ кажется, судя по картин, происходило отъ его брюшка, роста и косолапыхъ ногъ, поэтому должно быть историкъ и называетъ его безразлично то Санчо, то Занкасъ. Можно было бы упомянуть еще о нкоторыхъ мелочахъ, но такъ какъ он сами по себ незначительны и исторія наша нисколько не выиграла бы отъ нихъ въ своей правдивости, — говорю въ своей правдивости, потому что нтъ исторіи, о которой можно было бы сказать что она дурна, если только она истинна, — поэтому я и опускаю ихъ безъ вниманія. Исторію же Донъ-Кихота, если и можно было бы заподозрить по чему нибудь во лжи, то разв потому только, что она написана арабомъ, а арабы, какъ извстно, не особые поклонники правды. Но съ другой стороны, изъ ненависти къ намъ, арабскій историкъ, во многихъ случаяхъ, готовъ былъ бы скоре недоговорить, чмъ перелить черезъ край, таково, по крайней мр, мое мнніе. И дйствительно онъ говоритъ удивительно сжато, или даже молчитъ везд, гд, по моему мннію, ему слдовало особенно распространиться о подвигахъ Лананчскаго рыцаря,.— уловка недостойная историка, обязаннаго быть безпристрастнымъ и правдивымъ, ни на минуту не жертвуя исторической истиной страху, привязанности, корысти и вражд, исторія, это мать истины, хранилище всхъ дйствій человка, она приподымаетъ предъ нами завсу съ прошлаго, полнаго великихъ примровъ для настоящаго и поученій для будущаго. Все это, читатель, найдешь ты въ предлагаемой иною исторіи, и если чего не окажется въ ней, то отвтственность за то должна пасть на автора, а не на переводчика. Оговорившись такимъ образомъ, приступимъ къ изложенію дальнйшей исторіи Донъ-Кихота, начинающейся такъ: при взгляд на мужественныя и ршительныя позы двухъ гордыхъ бойцовъ, стоявшихъ съ занесенными другъ на друга мечами, можно было думать, что они грозятъ аду, небесамъ и земл. Бискаецъ ударилъ первый и притомъ съ такою силою и озлобленіемъ, что еслибъ оружіе не поскользнуло въ его рук, то этотъ ударъ положилъ бы конецъ битв и дальнйшимъ похожденіямъ нашего героя. Но судьба, хранившая его для новыхъ подвиговъ, перевернула мечъ въ рук бискайца такъ, что обрушившись на лвое плечо противника, ударъ обезоружилъ его только съ этой стороны, отскши часть шлема и половину его уха. Кто могъ, великій Боже! описать бшенство Донъ-Кихота, въ минуту почувствованнаго имъ удара! Выпрямившись на стременахъ и стиснувъ обими руками мечъ, онъ нанесъ имъ такой страшный ударъ по голов противника, что у несчастнаго, не смотря на защиту подушки, кровь брызнула изъ носу, ушей и рта, и онъ непремнно повалился бъ на землю, еслибъ, въ минуту удара, не ухватился со всей силой за шею своего мула, вскор, однако, руки его повисли на воздух, ноги потеряли стремена, и испуганный мулъ, не чувствуя боле узды, стремглавъ кинулся въ сторону, сбросивъ съ себя всадника, какъ снопъ, повалившагося на землю.
Увидвъ своего врага, распростертымъ на земл, Донъ-Кихоть, быстро соскочивъ съ лошади, приставилъ къ глазамъ его остріе меча, повелвая ему сдаться, подъ угрозою смерти. Бискаецъ не въ силахъ былъ проговорить ни слова, и озлобленный противникъ не пощадилъ бы его, еслибъ дама въ карет, издали ожидавшая развязки нежданнаго боя, полумертвая отъ страха, не поспшила къ рыцарю съ мольбою пощадить ея оруженосца. ‘Щажу его, прекрасная дама’, отвчалъ Донъ-Кихотъ, ‘но только съ условіемъ, чтобы онъ далъ мн слово отправиться въ Тобозо, представиться тамъ отъ моего имени несравненной Дульцине и повергнуть себя въ ея распоряженіе’.
Ничего не понимая, не зная и не спрашивая, что за существо эта несравненная Дульцинея, дама, ни мало не колеблясь, согласилась на вс условія, предложенныя ей рыцаремъ.
‘Пусть же живетъ онъ, покоясь на вашемъ слов’, отвчалъ Донъ-Кихотъ, указывая на бискайца, ‘пусть будетъ обязанъ вамъ тою милостью, которой онъ недостоинъ былъ за свою надменность’.

Глава X.

Санчо, хотя порядкомъ измятый невжливыми слугами бенедиктинцевъ, усплъ однако подняться на ноги и, внимательно слдя за ходомъ описанной нами битвы, молилъ Творца даровать побду его господину, который, по мннію Санчо, могъ въ этой битв завоевать островъ и подарить его своему оруженосцу. Видя поединокъ оконченнымъ и Донъ-Кихота, готоваго ссть на коня, онъ поспшилъ поддержать рыцарю стремя, и кинувшись предъ нимъ на колни, цалуя его руки, говорилъ ему: ‘удостойте, ваша милость, подарить мн островъ, завоеванный вами въ этой ужасной битв, потону что, какъ бы онъ ни былъ великъ, я чувствую себя въ силахъ управлять имъ, не хуже любого губернатора’.
— Другъ мой, отвтилъ Донъ-Кихотъ, настоящее приключеніе не изъ тхъ, въ которыхъ завоевываются острова, это одна изъ очень обыкновенныхъ встрчъ на большихъ дорогахъ, отъ которыхъ нельзя ждать другихъ выгодъ, крон возможности сломать шею, или лишиться уха. Но не унывай, мн предстоитъ еще не мало случаевъ подарить теб не только островъ, но даже что нибудь лучшее.
Санчо, разсыпаясь передъ рыцаремъ въ благодарностяхъ, поцаловалъ руки и край его латъ, помогъ ему ссть на коня, и самъ, взобравшись на своего осла, послдовалъ за Донъ-Кихотонъ, помчавшимся въ близлежавшій лсъ, не простясь съ дамой, сидвшей въ карет. Санчо скакалъ во всю прыть своего осла, но Россинантъ мчался такъ быстро, что оруженосецъ нашъ принужденъ былъ наконецъ закричать Донъ-Кихоту, прося его остановиться. Рыцарь придержалъ коня, и Санчо, догнавъ своего господина, сказалъ ему: ‘я думаю, что намъ не мшало бы скрыться на время въ какой нибудь церкви, потому что побжденному противнику нашему приходится больно круто, извстіе о немъ можетъ дойти до святой германдады, и святое судилище потребуетъ насъ, пожалуй, къ отвту, а разъ очутившись въ его рукахъ, намъ придется пообождать, пока насъ выпустятъ на волю’.
— Ты не знаешь, что говоришь, отвчалъ Донъ-Кихотъ, виданное ли дло, чтобы странствующій рыцарь былъ призываемъ когда нибудь въ суду, какъ бы ни было велико число пораженныхъ его противниковъ.
— Мн нтъ дла до вашихъ противниковъ, возразилъ Санчо, что не мшаетъ святой германдад имть дло де всхъ, затвающихъ драки на большихъ дорогахъ, и вотъ это то меня безпокоитъ.
— Напрасно. Будь увренъ, что если понадобится, то я вырву тебя изъ рукъ филистимлянъ, не только — святой германдады, теперь же, скажи мн откровенно: какъ ты думаешь, есть ли на земномъ шар такой безстрашный рыцарь, какъ я? Видлъ ли ты, читалъ ли ты гд нибудь, чтобы кто другой выказалъ столько ршимости въ нападеніи, стойкости въ оборон, искуства въ нанесеніи ударовъ и быстроты въ отраженіи врага?
— Не видлъ и тмъ боле не читалъ ничего подобнаго, потому что не умю читать, отвчалъ Санчо, но могу поклясться, что въ жизнь мою не служилъ еще ни одному храбрецу такому, какъ вы, и только дай Богъ, чтобъ эта храбрость не привела васъ туда, куда, по моему мннію, она легко можетъ привести васъ. Но позаботьтесь теперь о вашемъ ух, изъ него течетъ много крови, у меня же въ котомк есть корпія и мазь.
— Мы могли бы обойтись безъ нихъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ, еслибъ я позаботился приготовить склянку чудеснаго фіербрасовскаго бальзама, одна капля его сберегла бы намъ много времени и труда.
— Это что за бальзамъ? спросилъ Санчо.
— Бальзамъ, при помощи котораго можно смяться надъ ранами и торжествовать надъ смертью. У меня есть рецептъ его, говорилъ Донъ-Кихотъ, и слушай, Санчо, когда я передамъ въ твои руки этотъ чудесный бальзамъ, то если бы ты увидлъ меня даже, разрубленнаго пополамъ,— случай, очень возможный для странствующихъ рыцарей, — ты, нисколько не смущаясь, подбери лежащую на земл половину моего тла, и, прежде чмъ застынетъ кровь, приложи ее какъ можно плотне къ другой половин, оставшейся на сдл, тогда ты увидишь, что при помощи двухъ капель моего бальзама, я встану здоровымъ, румянымъ и свжимъ, какъ яблоко.
— О, въ такомъ случа, воскликнулъ Санчо, я отказываюсь отъ всхъ острововъ и въ вознагражденіе моихъ услугъ, прошу васъ только дать мн рецептъ этого бальзама. Я увренъ, что унцію его можно будетъ продавать не мене двухъ или трехъ реаловъ, а этого слишкомъ довольно, чтобъ честно и безбдно прожить мн свой вкъ. Но скажите пожалуйста, дорого ли обойдется приготовленіе этого чудеснаго лекарства?
— На три реала можно будетъ приготовить его боле трехъ боченковъ.
— Великій Боже! воскликнулъ Санчо, да что вы не скажете мн сію же минуту, какъ приготовлять его? Отчего вамъ сію же минуту не приготовить нсколько ведеръ его?
— Потерпи, мой другъ, я готовлю теб лучшую награду и посвящу тебя во много другихъ тайнъ, сказалъ Донъ-Кихотъ. Теперь же перевяжи мн ухо, оно болитъ сильне, чмъ я хотлъ бы.
Санчо досталъ изъ сумки корпію и мазь, и Донъ-Кихотъ скинулъ свой шлемъ, но увидя его разбитымъ чуть не на мелкіе куски, онъ едва не лишился и той частицы здраваго разсудка, которая оставалась еще у него. Поднявъ глаза къ небу и стиснувъ свой мечъ, онъ воскликнулъ: ‘клянусь, какъ клялся великій маркизъ Мантуанскій, когда собирался отмстить смерть племянника своего Вальдовиноса, не вкушать хлба со скатерти, не любезничать съ женщиной и отказаться отъ многихъ другихъ потребностей, — хотя я и не помню, теперь, какихъ именно, но каковы бы он не были, я ихъ включаю въ мою клятву, которую стану выполнять до тхъ поръ, пока не обрушатся удары моего мщенія на голову человка, раздробившаго мой шлемъ’.
— Ваша милость, перебилъ Санчо, пріимите во вниманіе, что если побжденный вами рыцарь выполнитъ данное ему повелніе и отправится въ Дульцине съ поклономъ, то до новой обиды, вы не вправ требовать отъ него никакого удовлетворенія.
— Ты правъ, Санчо, сказалъ рыцарь, и я уничтожаю обтъ мой относительно мщенія, но онъ остается въ полной сил, касательно той жизни, которую я стану вести, пока не добуду силою, или какимъ бы то ни было способомъ, и у кого бы то ни было шлемъ, подобный потерянному мною. Не думай, чтобы я говорилъ это на втеръ, нтъ. У меня есть передъ глазами примръ, которому я послдую. Судьба моего шлема напоминаетъ ма шлемъ Мамбрена, такъ дорого стоившій Сакрипанту.
— Чорту даете вы вс эти обты,— скажу я вамъ, проговорилъ Санчо, потому что они вредны для здоровья и тяжелы для совсти. Подумайте: что станемъ мы длать, если долго не встртимъ ни одного человка съ шлемомъ на голов? Неужели вы станете нее время спать, не раздваясь, ночевать — подъ открытымъ небомъ и длать много другихъ глупостей, выдуманныхъ этимъ полуумнымъ старикомъ, маркизомъ Мантуанскимъ. Подумайте о томъ, что по этимъ дорогамъ не здятъ вооруженные люди, а только крестьяне, извощики и погонщики муловъ, не только не носящіе шлемовъ, но даже и не слыхавшіе про нихъ.
— Другъ мой! ты очень ошибаешься, отвчалъ Донъ-Кихотъ. Врь мн: не пройдетъ и двухъ часовъ, какъ мы увидимъ больше вооруженныхъ воиновъ, чмъ сколько собралось ихъ нкогда подъ стнами Албраки, въ которой скрывалась прекрасная Анжелика.
— Да будетъ такъ. Дай Богъ, чтобъ все шло хорошо и чтобъ я скорй получилъ этотъ островъ, обходящійся мн такъ дорого, сказалъ Санчо.
— Повторяю теб еще разъ, не унывай Санчо, продолжалъ Донъ-Кихотъ, потому что еслибъ не оказалось острова, то не имемъ ли вы королевствъ Донимарскаго и Собардискаго, которыя пристанутъ теб, какъ перстень къ пальцу. Но довольно объ этомъ. Загляни-ка въ сумку, не найдешь ли ты тамъ чего нибудь състнаго, и если найдешь, то закусимъ и потомъ отыщемъ какой нибудь замокъ, въ которомъ можно будетъ провести ночь и приготовить чудесный бальзамъ, потому что у меня страшно болитъ ухо.
— Есть у меня не много луку, кусокъ сыру и нсколько ломтей хлба, но всего этого вроятно не станетъ сть такой славный рыцарь, какъ вы, отвтилъ Санчо.
— Какъ дурно ты меня знаешь, Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ. Врь мн: странствующіе рыцари составляютъ славу свою въ томъ, чтобы по цлымъ мсяцамъ ничего не сть, и когда ршаются наконецъ перекусить, то довольствуются тмъ, что попадется подъ руку. Ты не сомнвался бы въ этомъ, еслибъ прочелъ столько рыцарскихъ книгъ, какъ я. Ни въ одной изъ нихъ не читалъ я, чтобы странствующіе рыцари ли иначе, какъ при случа, или на какомъ нибудь блестящемъ праздник, устраивавшемся въ честь ихъ, нее остальное время они питались чуть ни однимъ воздухомъ. Конечно, они не могли, по закону природы, обходиться совершенно безъ пищи, и поэтому нужно думать, что въ лсахъ и пустыняхъ они питались такими же грубыми яствами, какъ т, которыя ты мн теперь предлагаешь и которыми я вполн удовольствуюсь. Перестань же кручиниться о томъ, что меня радуетъ, и не думай пересоздавать міръ, а въ особенности временемъ освященные обычаи странствующихъ рыцарей.
— Я, ваша милость, отвчалъ Санчо, человкъ не грамотный, какъ я уже имлъ честь докладывать вамъ, и потому не знаю обычаевъ странствующихъ рыцарей, но съ этихъ поръ стану наполнять котомку мою сухими плодами для васъ, какъ для рыцаря, и чмъ нибудь боле питательнымъ для самаго себя, неимющаго чести быть рыцаремъ.
— Санчо! возразилъ Донъ-Кихотъ, я не говорю, чтобы странствующіе рыцари должны были непремнно питаться одними сухими плодами, я утверждаю только, что въ большей части случаевъ имъ приходилось питаться этою скудною пищею, прибавляя къ ней: нкоторыя травы, которыя они умли выбирать съ такимъ искуствомъ, съ какимъ съумю выбрать ихъ и я.
— Великая это вещь знать травы, сказалъ Санчо, и если я не ошибаюсь, то намъ придется не разъ воспользоваться вашимъ умньемъ. Теперь же, вотъ что Богъ посылаетъ намъ, прибавилъ онъ, вынимая изъ котомки провизію и принимаясь съ своимъ господиномъ уничтожать ее съ большимъ апетитомъ. Закусивъ и взобравшись одинъ на коня, другой на осла, наши искатели приключеній пустились въ дальнйшій путь, желая найти засвтло какое нибудь убжище на ночь. Но скоро наступившая тьма заставила ихъ отказаться отъ надежды найти то, что искали они, и Донъ-Кихотъ ршился пронести ночь у встрченныхъ имъ пастушьихъ шатровъ. На сколько печаленъ былъ Санчо, обманутый въ своихъ ожиданіяхъ ночевать въ какой нибудь деревн, на столько счастливъ былъ Донъ-Кихотъ, собираясь спать подъ кровомъ синяго неба, въ сіяньи лучезарныхъ звздъ, увренный, что подобные случаи боле и боле доказывали ему его призваніе быть странствующимъ рыцаремъ.

Глава XI.

Донъ-Кихотъ радушно былъ принятъ пастухами, и Санчо, пристроивъ какъ лучше могъ Россинанта и осла, поспшилъ направить стопы свои, по направленію запаха, исходившаго отъ козлинаго мяса, варившагося невдалек, въ большомъ желзномъ котл. Оруженосецъ пожелалъ убдиться, достаточно ли выварилось оно для того, чтобъ перейти изъ котла въ его желудокъ, но одинъ изъ пастуховъ предупредилъ его, принявшись вынимать мясо изъ котла, пастухи радушно предложили нежданнымъ гостямъ раздлить съ ними ихъ не роскошный ужинъ. Разложивъ за тмъ на земл нсколько бараньихъ шкуръ, они — ихъ было шесть — расположились кружномъ, приглашая Донъ-Кихота ссть на придвинутую ими деревянную колоду. Рыцарь согласился принять предложенное ему мсто, а Санчо помстился стоя, позади своего господина, готовясь подавать ему пить изъ роговаго кубка. Видя оруженосца своего, стоящимъ позади, Донъ-Кихотъ сказалъ ему: ‘другъ мой! дабы ты убдился на дл въ величіи странствующихъ рыцарей и уврился за сколько заслуживаютъ они любовь и уваженіе цлаго міра, я хочу, чтобы здсь, въ присутствіи этихъ добрыхъ людей, ты слъ возл меня, составляя одно со иною — твоимъ господиномъ и повелителемъ, дабы, внушая съ одной тарелки и съ одного кубка, мы могли бы заставить говорить о странствующемъ рыцарств, что оно, подобно любви, равняетъ вс состоянія.
— Иного благодаренъ, отвчалъ Санчо, но осмлюсь доложить вашей милости, что когда есть у меня въ рукахъ кусокъ състнаго, то право я предпочитаю състь его стоя на сторон, чмъ сидя кон самаго императора. На свобод я съ большимъ удовольствіемъ уплету ломоть хлба съ головкой луку, чмъ нжнйшую пулярку за большимъ обдомъ, гд приходится сть чинно, малыми кусками и пить незамтными глотками, утираясь посл каждаго куска салфеткой, не смя ни кашлянуть, ни икнуть и не длая многаго другаго, что длается на свобод. И такъ, государь мой, честь, которую вы длаете мн, своему оруженосцу, я готовъ промнять на что нибудь боле выгодное для себя, и отсел на всегда отказываюсь отъ всякаго почета, которымъ вамъ заблагоразсудится окружать меня, и за который я премного благодаренъ вамъ.
— Богъ возноситъ смиренныхъ, поэтому длай, что теб велятъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, и взявъ Санчо за руку, насильно усадилъ его возл себя.
Пастухи, ничего не понимавшіе изъ всего этого разговора, продолжали молчаливо ужинать, глядя на своихъ гостей и проглатывая куски мяса, величиною въ порядочный кулакъ. Уничтоживъ говядину, они достали сладкихъ желудей съ кускомъ сыру, твердымъ какъ кирпичъ, не забывая при этомъ кубка, безпрерывно путешествовавшаго вокругъ ужинавшихъ, наполняемаго и опорожняемаго, подобно ведру водоливной машины. Пастухи угостили себя такъ хорошо, что изъ двухъ мховъ, наполненныхъ виномъ, къ концу ужина не оставалось и одного. Утоливъ голодъ, Донъ-Кихотъ взялъ въ руку горсть желудей и, молча поглядвъ на нихъ нсколько секундъ, воскликнулъ: ‘счастливое время! счастливый возрастъ, названный нашими предками золотымъ, не потому чтобы золото, столь уважаемое въ желзный нашъ вкъ, доставалось въ то время безъ труда, но потому, что тогда безъизвстны были роковыя слова: твое и мое. Все было общимъ въ святыя т времена. Чтобы доставить тлу необходимую поддержку, человку предстояло протянуть только руку къ втвямъ величественныхъ дубовъ и срывать съ нихъ роскошные плоды, принадлежавшіе всмъ вмст и каждому порознь. Прозрачные ключи и быстрыя рки доставляли жаждущимъ въ изобиліи прекрасный и освжительный напитокъ. Въ дуплахъ деревъ, въ разслинахъ скалъ безбоязненно основывали свои жилища трудолюбивыя пчелы, предлагая каждому прохожему восхитительный плодъ ихъ сладкаго труда. Огромныя пробковыя деревья сами низвергали съ себя широкую кору, служившую для прикрытія незатйливыхъ хижинъ, въ которыхъ люди укрывались отъ суровости стихій. Всюду царствовали дружба, миръ и любовь. Тяжелый плугъ земледльца не разверзалъ еще утробы нашей общей матери-земли, плодородіе которой удовлетворяло и безъ воздлыванія нуждамъ и удовольствіямъ своихъ первыхъ дтей. Прекрасныя и простодушныя пастушки перебгали съ холма на холмъ съ обнаженными головами, осненными роскошными косами: он не облачались въ драгоцнныя ткани и на формахъ ихъ не блестлъ пурпуръ Тира. Покрытыя цвтами, перевитыми плющемъ, он считали себя въ этомъ простомъ убор лучше наряженными, чмъ наши гордыя дамы, покрытыя всею роскошью позднйшаго изобртенія. Просто высказывались тогда лучшіе порывы сердца, не пріискивая искусственныхъ словъ для своего выраженія. Клевета и ложь не омрачали правды, и всюду царствовало святое правосудіе, не опасаясь пристрастія и корысти, одолвающихъ его нын. Жажда наслажденій не проникала еще въ душу судій, которыхъ и не могло быть въ т времена, когда некого было судить. Молодыя двушки ходили всюду свободно, не опасаясь оскорбительныхъ и преступныхъ покушеній, и если случалось, что он падали, то падали добровольно, тогда какъ нын, въ развращенный нашъ вкъ, никакая двушка, будь она укрыта хоть въ новомъ лабиринт Крита, не можетъ считать себя безопасной, потому что всюду проникшая роскошь развращаетъ скромнйшихъ женщинъ. И вотъ, по мр того, какъ съ вками развращеніе глубже и глубже укоренилось между людьми, оно встртило наконецъ противодйствіе себ въ доблестномъ сословіи странствующихъ рыцарей, самоотверженно посвятившихъ земные дни свои спасительному служенію людей, являясь хранителями двушекъ и вдовъ и заступниками сирыхъ и угнетенныхъ. Друзья мои! я самъ принадлежу къ этому благородному сословію, и это рыцаря и его оруженосца вы почтили вашимъ радушнымъ пріемомъ, за которой я отъ души благодарю васъ, добрые люди.
Эту длинную рчь, безъ которой легко можно было обойтись, Донъ-Кихотъ сказалъ только потому, что видъ жолудей напомнилъ ему о золотомъ вк, представилъ возможность фантазіи его развернуться предъ пастухами въ длинной рчи, повергшей ихъ въ безмолвное изумленіе, и долго еще молчали они посл того, какъ рыцарь пересталъ говорить. Санчо также безмолвствовалъ, жадно глотая жолуди и безпрерывно запивая ихъ виномъ, которое потягивалъ изъ другого, не опорожненнаго еще боченка, повшеннаго на дерев, чтобы сохранить вино свжимъ.
Общее молчаніе было прервано однимъ изъ пастуховъ, сказавшимъ Донъ-Кихоту: ‘господинъ странствующій рыцарь! дабы вы могли сказать, что мы дйствительно радушно васъ. приняли, поэтому мы хотимъ доставить вамъ новое удовольствіе, заставивъ спть что нибудь одного изъ нашихъ товарищей, котораго мы ждемъ съ минуты на минуту. Это молодой, влюбленный, грамотный и очень умный пастухъ, къ тому еще онъ чудесно играетъ на рабел.
Не усплъ онъ докончить своихъ словъ, какъ въ пол послышался звукъ рабеля, и вскор предъ нашими собесдниками появился красивый молодой человкъ, лтъ двадцати двухъ. Пастухи спросили его: ужиналъ ли онъ, и получивъ утвердительный отвтъ попросили его спть что нибудь. Пусть, сказалъ одинъ изъ нихъ, незнакомый гость нашъ узнаетъ, что и въ нашихъ горахъ есть псенники и музыканты. Мы уже разсказали ему о твоихъ способностяхъ и теперь не хотли бы оказаться лгунами. Спой намъ твой любовный романсъ, переложенный дядей твоимъ церковникомъ въ стихи и понравившійся всей нашей деревн.
— Охотно, отвчалъ Аятоніо, и не заставляя долго себя просить слъ на дубовый пень, и настроивъ рабель проплъ слдующій романсъ:
Олалья! искренно я врю,
Что любишь ты меня,
Хоть ты молчишь, но я лелю
Мечту, что ты моя.
Чмъ боле ты равнодушной
Казаться хочешь мн,
Тмъ я полнй живу надеждой
На перекоръ теб.
Хоть у тебя, ты говорила
И чувствовать дала,
Грудь блая изъ камня, сердцежъ —
Гранитная скала.
Но все же, сквозь твои упреки,
Сквозь холодность твою,
Живымъ лучомъ своимъ надежда
Ласкаетъ мысль мою,
И оттого-то безъ боязни,
Я въ будущность гляжу.
Что нжность и твоя суровость
Мн говоритъ: люблю.
И ежели любовь вниманьемъ
Обозначается,
Тогда твое ко мн вниманье
Чмъ увнчается?
И если правда, что услугамъ
Дано смягчать сердца,
Тогда мои теб услуги
Благого ждутъ конца.
Олалья! врь, тебя люблю я
Безъ помышленій злыхъ,
Богъ видитъ, нтъ преступной цли
Въ намреньяхъ моихъ.
Цпями шелковыми церковь
Соединяетъ насъ,
И ихъ я радостно надну,
Съ тобой соединясь.
Когда-жъ откажешь, то клянуся
Не выходить съ тхъ поръ —
Когда не стану капуциномъ
Я — никогда изъ горъ.
Не усплъ пвецъ замолкнуть, какъ Донъ-Кихотъ началъ просить его продолжать пніе, но Санчо, котораго давно уже клонило ко сну, воспротивился этому, говоря, что время подумать и объ отдых, и что добрые пастухи, трудясь цлый день, не могутъ пть потомъ всю ночь.
— Понимаю тебя, сказалъ Донъ-Кихотъ, понимаю, что голов, отягченной виномъ, сонъ нужне музыки.
— Нечего Бога гнвить, каждому досталась своя доля, возразилъ Санчо.
— Согласенъ: и я нисколько не намренъ мшать теб, отвчалъ Донъ-Кихотъ. Располагайся какъ знаешь. Людямъ не моего званія приличне бодрствовать, чмъ отдыхать. Перевяжи только мн ухо, потому что оно страшно болитъ.
Санчо собирался исполнить это приказаніе, но одинъ изъ пастуховъ попросилъ рыцаря не безпокоить своего оруженосца, и нарвавъ нсколько листьевъ розмарина, разрзавъ и перемшавъ съ солью, приложилъ ихъ въ уху Донъ-Кихота, совтуя ему удовольствоваться однимъ этимъ лекарствомъ, оказавшимъ дйствительную пользу.

Глава XII.

Между тмъ въ собесдникамъ нашимъ прибылъ еще одинъ парень изъ тхъ, которые доставляли своимъ товарищамъ изъ деревни провизію. ‘Братцы!’ сказалъ онъ имъ, ‘знаете ли, что случилось?’
— А почему мы можемъ знать? отозвался какой то пастухъ.
— Знайте же, что студентъ нашъ Хризостомъ умеръ сегодня утромъ, и вс втихомолку говорятъ, будто его извела любовь въ этой колдунь Марсел, дочери Гильома богатаго, которая бродитъ вокругъ нашихъ пастбищъ, одтая въ пастушье платье.
— Какъ въ Марселл? отозвался чей то голосъ.
— Къ ней, въ ней, отвчалъ крестьянинъ: но всего удивительне, что въ своей духовной Хризостомъ завщеваетъ похоронить себя какъ неврующаго, среди чистаго поля у той самой скалы, съ которой льется источникъ пробковаго дерева, на этомъ мст онъ, какъ слышно, увидлъ въ первый разъ Марселлу. Кром того онъ проситъ о многомъ другомъ, чего церковные старшины наши не хотятъ исполнять, потому что, но ихнему приговору, это будетъ какъ будто не совсмъ по христіански. Другъ же Хризостома Амброзіо настаиваетъ, чтобы послдняя воля покойника была выполнена во всей точности, споры эти всполошили теперь всю нашу деревню. Увряютъ, однако, что нее будетъ исполнено по желанію Амброзіо и другихъ друзей покойника. Завтра славно такъ станутъ хоронитъ его на томъ самомъ мст, которое онъ выбралъ для своей могилы, тутъ будетъ на что поглядть, и я непремнно отправлюсь на похороны, хотя бы мн и не приходилось возвращаться въ деревню.
— Пойдемъ вс вмст, крикнулъ одинъ изъ пастуховъ, только бросимъ сначала жребій, кому остаться стеречь стада.
— Не нужно кидать жребія, я и безъ того останусь, сказалъ другой пастухъ, и за это не требую отъ васъ никакой благодарности, не пойду я потому, что занозилъ ногу и не могу сдлать ни шагу.
— А все-таки спасибо теб, сказалъ Педро.
Донъ-Кихотъ просилъ сказать ему, кто такой былъ покойникъ, и Педро передалъ ему все, что зналъ о Хризостом, именно: что онъ былъ сынъ богатаго гидальго, жившаго въ окрестныхъ горахъ, и что долго учившись въ Саламанк, онъ возвратился домой человкомъ очень ученымъ. Увряютъ, говорилъ Педро, будто покойникъ прекрасно зналъ все, что длаютъ на неб не только звзды, но также солнце и луна, помраченіе которыхъ онъ всегда врно предсказывалъ.
— Ты вроятно хотлъ сказать затмніе, замтилъ Донъ-Кихотъ. Не обращая вниманія на сдланное ему замчаніе, Педро продолжалъ: также врно угадывалъ онъ, какой годъ долженъ быть плодороднымъ и какой безплодороднымъ.
— Неплоднымъ, замтилъ опять Донъ-Кихотъ.
— Неплоднымъ или безплодороднымъ, это ршительно все равно, возразилъ Педро. Дло въ томъ, что друзья и родственники покойника сдлались бы богачами, еслибъ слдовали во всемъ его совтамъ. Такъ въ одномъ году онъ говорилъ, сйте ячмень, а не пшеницу, въ другомъ — сйте горохъ, а не ячмень: въ этомъ году, говорилъ онъ, будетъ много оливокъ, а въ будущіе три года совсмъ ихъ не уродится, и все это сбывалось отъ слова до слова.
— Эта наука, открывающая намъ будущее, называется астрологіею, замтилъ Донъ-Кихотъ.
— Богъ ее тамъ знаетъ какъ она прозывается, отвчалъ Педро, но только выучилъ онъ всю эту науку, да и много еще кое чего другого. Прошло этакъ нсколько времени, какъ вернулся онъ изъ Саламанки, и вдругъ нежданно, негадано промнялъ студенческій плащъ свой на нашъ пастушій кафтанъ, и въ такомъ наряд, съ посохомъ въ рукахъ, сталъ появляться повсюду вмст съ другомъ своимъ Амброзіо, я забылъ вамъ сказать еще, что покойникъ былъ большой мастеръ слагать псни и вс представленія, играемыя на святкахъ нашими деревенскими парнями, были сочинены имъ. Какъ увидли мы студента Хризостома пастухомъ, такъ просто глазамъ не врилось и догадаться никто не могъ, чтобы это съ нимъ сдлалось такое. Отецъ его между тмъ умеръ и оставилъ ему большое наслдство деньгами, землями и стадами, всмъ этимъ богатствомъ могъ онъ теперь располагать по своей вод, и правду нужно сказать, былъ онъ при своемъ богатств человкъ добрый и сострадательный. Скоро вс мы узнали, что больше полюбилась ему пастушка Марселла, и что изъ за нее собственно и онъ пастухомъ сталъ. Нужно вамъ сказать теперь, господинъ мой, что за женщина такая эта Марселла, потому что не случится вамъ, можетъ быть, услышать про такую женщину, хотя бы суждено было прожить на свт больше старухи Соры.
— Сарры, а не Соры замтилъ въ третій разъ Донъ-Кихотъ, не терпвшій искаженій въ словахъ.
— Да разв не все равно Сора или Сара, возразилъ разскащикъ, и если вы примитесь исправлять каждое слово, то я не кончу своего разсказа и до будущаго года.
— Но, другъ мой, между Саррою и Сорою существуетъ огромная разница, отвчалъ Донъ-Кихотъ.
— Скажу я вамъ теперь, что въ деревн нашей жилъ крестьянинъ Гильомъ, которому Богъ вмст съ другими богатствами даровалъ дочь, оставшуюся безъ матери при самомъ рожденіи. Мн кажется, будто я вижу покойницу, словно сотканную изъ солнца и луны, вижу, какъ это она словно улыбается, вижу ея состраданіе и доброту, вознесшія душу ея на небо — къ престолу Господа Бога. Не долго горевалъ по ней Гильомъ, и скоро самъ отправился къ своей покойниц, оставивъ Марселлу молоденькой, богатой сиротой на рукахъ дяди ея, священника въ нашемъ околотк. Какъ стада она подростать, такъ все больше и больше напоминала покойницу мать свою, и казалось, что будетъ она еще красиве матери. Когда же минуло ей пятнадцать лтъ, такъ каждый, кому приводилось видть ее, восхвалялъ только Бога, создавшаго ея такою чудесной красавицей, и вся деревенская молодежь наша стала съума сходить но ней. Хотя опекунъ то держалъ ее чуть не подъ замкомъ, однако не помшало это ходить про нее разнымъ чуднымъ слухамъ, и все что было лучшаго у насъ между женихами, слыша, какая она красавица, да богатая, да воспитанная, — опекунъ говорятъ все стараніе употребилъ, какъ бы лучше воспитать ея, — одинъ передъ другимъ стали просить его отдать имъ Марселлу въ жены. Добрый священникъ, самъ не прочь былъ пристроить сиротку, только не хотлъ онъ этого длать противъ ея воли. И не думайте, ваша милость, что торопился онъ выдать замужъ Марселлу съ тмъ, какъ бы поживиться ея богатствомъ, нтъ, на этотъ счетъ весь околотокъ нашъ отдаетъ ему справедливость, и такъ какъ въ деревн у насъ каждый хулитъ и хвалитъ какъ ему вздумается, такъ тутъ не разъ, а сто разъ хорошимъ долженъ быть человкомъ тотъ, кто заставитъ всхъ прихожанъ своихъ молвить о себ доброе слово.
— Правда твоя, отвчалъ Донъ-Кихотъ, но сдлай одолженіе, продолжай свой разсказъ, онъ очень заинтересовалъ меня, и ты охотно его разсказываешь.
— Очень хотлось дяд пристроить сиротку, продолжалъ Педро, да только напрасно предлагалъ онъ ей изъ всхъ жениховъ нашихъ выбрать себ любого. Ни къ чему это не послужило. Марселла твердила одно. да одно, что не пора ей еще выходить замужъ, потому что молода она и не способна какъ слдуетъ вести хозяйство. Дядя не понуждалъ ея, полагая, что не слдъ родителямъ понуждать дтей жениться и выходить замужъ, и думалъ, что какъ войдетъ Марселла въ лта, такъ сама образумится. А Марселла между тмъ, не слушая ни родныхъ своихъ, ни знакомыхъ, на удивленіе всмъ сдлалась пастушкой и отправилась съ другими женщинами въ поле,— пасти свои стада. Какъ увидли ее, я вамъ скажу, среди благо дня, мущины наши, то, право, не перечесть вамъ всхъ дворянъ и крестьянъ, ставшихъ пастухами, единственно для того только, чтобы слдовать за ней, межъ ними былъ и нашъ Хризостомъ, о немъ такъ говорили, что онъ не то что любитъ, а какъ самому Богу покланяется Марселл. Нужно сказать вамъ, однако, что вела она себя хорошо, и никакихъ дурныхъ слуховъ про нее не ходило. Со всми она была привтлива и ласкова, но только и виду никому она не подала, чтобы кто полюбился ей, а если кому приходила охота сказать ей про свою любовь, такъ она такъ ловко спроваживала его отъ себя, что ужъ и не возвращался онъ больше къ ней. И врите ли, хуже лютаго мора разоряетъ она теперь край нашъ, потому что молодежь наша не налюбуется на красоту ея, съума по ней сходитъ, а она всхъ отталкиваетъ, никто не милъ ей. И еслибъ вы пробыли здсь нсколько дней, то услышали бы въ этихъ долинахъ и горахъ такой лютый плачь, такія льются здсь слезы по ней, что вамъ стало бы ясно, почему вс иначе не зовутъ ее, какъ жестокой. Недалеко отсюда больше чмъ на двадцати деревьяхъ вырзано имя Марселлы и сверху корона, какъ надъ царицею красоты. Здсь по ней плачетъ одинъ, тамъ другой, дальше слышна любовная псня третьяго, еще дальше по ней тоскуетъ четвертый. Одинъ не спитъ, да все думаетъ про нее ночь цлую у дубоваго дерева, или на самомъ верху овалы, и солнце застаетъ его съ думой о его красавиц, и не видитъ онъ отъ слезъ свта божьяго. Другой горюетъ по ней, лежа, подъ солнцемъ, на песк сыпучемъ, и молитъ Господа послать поскорй ему смерть. И каждый изъ насъ, какъ поглядитъ что длается вокругъ, такъ волей, неволей думаетъ: какой будетъ всему этому конецъ? и это полюбится наконецъ этой жестокой Марселл, изведшей нашего Хризостома, на похороны котораго вамъ не мшало бы взглянуть, господинъ рыцарь. Покойникъ имлъ много друзей и отсюда до мста, на которомъ просилъ онъ похоронить себя не боле полумили.
— Непремнно поду, отвчалъ Донъ-Кихотъ, и благодарю тебя за удовольствіе, доставленное мн твоимъ разсказомъ.
— Могъ бы я разсказать вамъ много другихъ исторій про влюбленныхъ въ Марселлу, сказалъ Педро, но завтра, мы врно повстрчаемъ дорогой какого нибудь пастуха, который разскажетъ намъ ихъ. Теперь же, не худо бы вашей милости отдохнуть гд нибудь въ закрытомъ мст, потому что съ вашей раной не хорошо вамъ оставаться на сырости, хотя правду оказать, нечего вамъ бояться теперь, посл нашего лекарства.
Санчо, тысячу разъ посылавшій къ чертямъ пастуха съ его разсказами, торопилъ Донъ-Кихота войти въ шалашъ Педро, и рыцарь, хотя съ трудомъ, согласился наконецъ исполнить желаніе своего оруженосца, но вспоминая о влюбленныхъ въ Марселлу, онъ внутренно поклялся себ посвятить всю ночь воспоминаніямъ о своей дам. Санчо же улегся между осломъ и Россинантомъ на подстилк, разостланной пастухами и уснулъ не какъ пламенный любовникъ, а какъ человкъ, котораго недавно поколотили.

Глава XIII.

Заря едва занялась, когда проснувшіеся уже пастухи пришли будить Донъ-Кихота, спрашивая его: остается-ли онъ при прежнемъ намреніи отправиться на похороны Хризостома? и въ случа его согласія предлагали отправиться вмст. Рыцарь съ радостью согласился на это и приказалъ Санчо осдлать Россинанта и быть готовымъ съ своимъ осломъ. Санчо поспшилъ исполнить приказаніе своего господина, и спустя нсколько времени, вся компанія двинулась въ путь. Прохавъ съ четверть мили, путешественники наши встртили на перекрестк одной дороги шесть пастуховъ, одтыхъ въ черныя кожи, съ палками въ рукахъ, и съ головами, покрытыми лавровыми и кипарисными внками, за ними хали верхомъ два прекрасно одтые господина, въ сопровожденіи трехъ служителей. Путешественники вжливо раскланялись между собою, и такъ какъ имъ предстояло хать по одной дорог, поэтому они и отправились вмст. Немного спустя одинъ изъ верховыхъ сказалъ своему спутнику: ‘синьоръ Вивальдо! кажется, мы не пожалемъ, что насъ нсколько задержитъ эта церемонія, она должна быть очень интересна, судя по тому, что мы слышали о покойник и его жестокой красавиц.’
— Я, съ своей стороны, отвчалъ Вивальдо, готовъ жертвовать не однимъ, а четырьмя днями, лишь-бы только увидть похороны Хризостома.
Донъ-Кихотъ спросилъ у путешественниковъ: что знаютъ они о Хризостом и Марселл? Т отвчали, что встртивъ печальное шествіе пастуховъ, они спросили о причин его, и тутъ имъ передали трогательную исторію столько-же прекрасной, сколько безстрастной Марселлы, злополучную любовь ея безчисленныхъ поклонниковъ и смерть Хризостома, на похороны котораго они спшили теперь. Словомъ, Донъ-Кихоту повторено было все то, что говорилъ ему Педро. Разговоръ коснулся вскор другихъ предметовъ, и Вивальдо спросилъ, между прочимъ рыцаря, что заставляетъ его путешествовать, вооруженнымъ съ ногъ до головы, въ мирное время и въ совершенно спокойной стран?
— Мое званіе и данный мною обтъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ. Праздность и изнженность — удлъ придворныхъ, но оружіе, тревоги, битвы, труды и усталость принадлежатъ по праву лицамъ, называемымъ странствующими рыцарями, въ которымъ имю счастіе принадлежать и я, какъ младшій и наимене достойный членъ.
Услышавъ это, путешественники сочли Донъ-Кихота полуумнымъ, и желая окончательно увриться въ своемъ предположеніи и ближе ознакомиться съ этимъ новымъ родомъ помшательства, Вивальдо спросилъ нашего героя, что понимаетъ онъ подъ словомъ странствующій рыцарь?
— Господа! отвчалъ Донъ-Кихотъ, вы вроятно знакомы съ англійскими лтописями, повствующими такъ часто о подвигахъ того Артура, котораго мы Кастильцы зовемъ Артусомъ и о которомъ старинное, распространенное во всей Англіи преданіе гласитъ, что онъ не умеръ, но обращенъ волшебниками въ ворона, — вотъ почему ни одинъ англичанинъ не убиваетъ этой птицы, — и что придетъ денъ, когда возставшій Артуръ возьметъ назадъ свой скипетръ и свою корону. Во времена этого-то славнаго короля основанъ былъ орденъ рыцарей круглаго стола, и это же время было временемъ любви Ланцелота и королевы Женіевры, избравшей своей наперсницей знаменитую дуэнью Кинтаньону, — любовный эпизодъ, воспваемый въ извстномъ народномъ романс нашемъ, начинающемся этими словами:
Какой изъ рыцарей былъ принятъ
Красавицами, такъ какъ Ланцелотъ…
съ тхъ поръ рыцарство боле и боле возвышалось, распространяясь по всмъ концамъ земли, и подъ снію его сдлались безсмертными Амадисъ Гальскій съ своими потомками до пятаго поколнія, мужественный Феликсъ Марсъ Гирканскій, знаменитый Тирантъ Блый и наконецъ непобдимый Донъ-Беліанисъ Греческій, который прославился почти уже въ наши дни. Вотъ, господа, лица, которыхъ я называю странствующими рыцарями, вотъ орденъ, къ которому, хотя гршный, принадлежу я я, стремясь по мр силъ моихъ исполнять высокія обязанности, завщанныя намъ великими рыцарями минувшихъ вковъ. Теперь, надюсь, вы поняли, что побуждаетъ меня странствовать по этимъ дорогамъ, ища приключеній, съ твердой ршимостью не уклоняться отъ величайшей опасности, если только дло коснется опасенія невинныхъ или защиты гонимыхъ.
Этого достаточно было, чтобы окончательно убдить нашихъ путешественниковъ въ разстройств умственныхъ способностей Донъ-Кихота, и показать имъ, на чемъ именно рехнулся онъ. Родъ его помшательства удивилъ ихъ столько-же, какъ и всхъ, кому доводилось знакомиться съ нимъ. Весельчакъ Вивальдо, желая посмяться, доставилъ Донъ-Кихоту случай продолжать начатый имъ разговоръ: ‘благородный странствующій рыцарь’, сказалъ онъ ему, ‘если-бы вы вступили въ самый строгій монашескій орденъ, то и тамъ, мн кажется, вамъ предстояла-бы мене суровая жизнь’.
— Мене суровая, но и мене полезная, отвчалъ Донъ-Кихотъ, потому что, говоря правду, солдатъ, исполняющій приказаніе начальника, длаетъ столько же, какъ и тотъ, кто приказываетъ ему. Въ мир и тишин призываютъ монахи благословеніе Господне на землю, но мы, рыцари и воины, странствуя подъ жгучими лучами лтняго солнца и студенымъ небомъ зимы, беззащитные отъ одного и другаго, стремимся мужествомъ рукъ и остріемъ нашихъ мечей выполнить на дл то, о чемъ духовные упоминаютъ лишь въ своихъ молитвахъ. Мы за земл орудія Божіей власти, мы исполнители его верховныхъ видній. И такъ какъ ратные подвиги покупаются цною тягостныхъ трудовъ, лишеній, пота и крови, поэтому подвиги воиновъ тяжеле подвиговъ иноковъ, возносящихъ, изъ мирныхъ келій своихъ, теплыя молитвы въ небу, да явитъ оно свою милость всмъ, нуждающимся въ ней. Я не говорю, что званіе странствующаго рыцаря такъ-же свято, какъ званіе монаха, но утверждаю, указывая на труды неразлучные съ нашимъ званіемъ, что жизнь рыцаря тяжеле, боле подвержена опасностямъ и лишеніямъ: голоду, холоду и инымъ земнымъ бдствіямъ. Рыцари временъ минувшихъ,— никто въ этомъ не сомнвается,— много испытали бдствій, въ теченіи своей славной жизни, и если нкоторые изъ нихъ мужествомъ своимъ добыли себ императорскіе внцы, то внцы эти достались имъ не даромъ, да и то безъ помощи покровительствовавшихъ имъ волшебниковъ, кто знаетъ, не разсялись-ли бы дымомъ вс ихъ надежды?
— Я тоже думаю, отвчалъ путешественникъ, но меня всегда удивляло то, что въ минуту величайшей опасности, странствующіе рыцаря, не обращаясь, какъ христіане къ Богу, поручая ему свою душу, обращаются только къ своимъ дамамъ, какъ къ единому ихъ божеству. Согласитесь, это отзывается немного язычествомъ.
— Милостивый государь! сказалъ Донъ-Кихотъ, поступать иначе рыцарю невозможно. Временемъ освященный обычай требуетъ, чтобы рыцарь, пускающійся въ глазахъ своей дамы, въ какое-нибудь опасное приключеніе, предварительно кинулъ на нее влюбленный взоръ, испрашивая ея благословенія, но и тогда даже, когда никто не можетъ видть и слышать его, онъ все-таки долженъ прошептать нсколько словъ, поручая себя своей дам. Слова мои я могъ-бы подтвердить многочисленными примрами изъ рыцарскихъ исторій. Это не доказываетъ однако нисколько богоотступничества рыцарей, поврьте, они всегда находятъ время исполнять свои небесныя и земныя обязанности.
— И все-таки у меня остается еще одно сомнніе, отвтилъ Вивальдо. Не разъ читалъ я, что два странствующіе рыцаря, заспоривъ между собою, недолго думая, поворачивали своихъ коней, съ цлію выиграть необходимое для битвы пространство, и стремительно кидались одинъ на другого, успвая однако, во время этого нападенія, воззвать въ своимъ дамамъ. Подобныя битвы оканчиваются, какъ извстно, въ большей части случаевъ, тмъ, что одинъ изъ бойцовъ, проколотый копьемъ, падаетъ на землю, да и другой, только удерживаясь за гриву своего коня, спасается отъ подобной же участи. Скажите же на милость, когда эти рыцари находятъ время вспоминать о Бог въ такой жаркой и непродолжительной схватк? И не лучше-ли было-бы имъ, какъ подобаетъ всякому христіанину, посвятить, въ этомъ случа, Богу минуты, посвящаемыя ими своимъ дамамъ, тмъ боле, что не вс странствующіе рыцари имютъ дамъ, покровительству которыхъ они могли бы поручать себя, такъ какъ встрчаются рыцари, ни въ кого не влюбленные.
— Это не можетъ быть, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, странствующій рыцарь безъ дамы — нчто совершенно немыслимое. Рыцарю такъ же свойственно быть влюбленнымъ, какъ небесамъ покрываться звздами. Укажите мн на какую нибудь рыцарскую исторію, въ которой встрчается не влюбленный странствующій рыцарь, а если и случился такой, то это незаконный сынъ рыцарства, о которомъ можно сказать, что онъ вошелъ въ нашу крпость не черезъ главныя ворота, но перелзъ въ нее, какъ тать, черезъ стну.
— И однако Донъ-Галаоръ, братъ мужественнаго Амадиса Гальскаго, если память не измняетъ мн, не имлъ дамы, покровительству которой могъ поручать себя въ опасныя минуты, что не мшаетъ ему слыть за славнаго и мужественнаго рыцаря, замтилъ Вивальдо.
— Милостивый государь, сказалъ Донъ-Кихотъ, одна ласточка не длаетъ весны. Къ тому же я знаю, изъ врныхъ источниковъ, что этотъ рыцарь былъ въ тайн влюбленъ, и если онъ любезничалъ со всякой, сколько нибудь нравившейся ему женщиной, то это была природная слабость его, которой онъ не могъ преодолть. Тмъ не мене у него была одна дама, нераздльная владычица его сокровеннйшихъ помысловъ, и ея покровительству онъ поручалъ себя много и много разъ, но только тайно, потому что это былъ человкъ чрезвычайно скрытный.
— Если странствующему рыцарю, какъ вы говорите, вмняется въ обязанность быть влюбленнымъ, то вы сами, вроятно, не принадлежите къ числу отступниковъ отъ законовъ вашего братства, сказалъ Вивальдо, и если вы не такъ скрыты, какъ Донъ-Галаоръ, то прошу васъ, отъ себя и отъ имени всего общества, сказать вамъ имя, родину и описать красоту вашей даны. Она, конечно, будетъ гордиться, если весь міръ узнаетъ, что она видитъ у ногъ своихъ такого рыцаря, какъ вы.
— Не знаю, отвчалъ съ глубокимъ вздохомъ Донъ-Кихотъ, желаетъ ли моя нжная непріятельнияца, чтобы весь міръ узналъ, что я безъотвтный рабъ ее, тмъ не мене я готовъ исполнить вашу просьбу, и скажу вамъ, что ее зовутъ Дульцинеей, что родомъ она изъ Ламанчской деревни Тобозо, что она на худой счетъ принцесса, такъ какъ она моя дама, и что она олицетворяетъ собою все, чмъ фантазія поэтовъ надляетъ ихъ героинь. Волосы ея, это нити золота, брови подобны радугамъ, чело — елисейскимъ полямъ, ея розовыя щеки, коралловыя губы, солнцу подобные глаза, жемчужные зубы, алебастровая шея, бломраморная грудь и прочее, въ этомъ род, ставятъ ее вн всякихъ сравненій.
— Но намъ хотлось бы узнать ея родословную, сказалъ Вивальдо.
— Она не происходитъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ, отъ Курціевъ, Каіевъ или Сципіоновъ древняго, ни отъ Колоны или Урсины средневковаго Рима, ни отъ Монкадъ и Реквезенъ Каталонскихъ, ни отъ Ребеллъ и Виллановъ Валенсіанскихъ, ни отъ Палафокса, Нуза, Рокаберти, Корелла, Луна, Алагона, Урреа, Фоца и Гурреа Аррагонскихъ, ни отъ Черды, Манрики, Мендозы и Гусмана Кастильскаго, ни отъ Аленкастро, Пальха и Мензеса Португальскаго, она просто изъ рода Тобозо Ламанчскаго, рода новаго, но предназначеннаго, я въ этомъ нисколько не сомнваюсь, дать въ грядущихъ вкахъ свое имя славнйшимъ фамиліямъ. И на это я не потерплю возраженій иначе, какъ подъ условіемъ, начертаннымъ Зербинымъ у подножія трофеевъ Роланда:
Да не дерзнетъ никто рукой къ нимъ прикоснуться,
Когда не хочетъ онъ съ Роландомъ здсь столкнуться.
— Хотя мой родъ и происходитъ отъ Кашопиновъ {Кашопинами назывались въ Испаніи бдняки и бродяги, выселявшіеся въ колоніи.} Лоредо, сказалъ Вивальдо, я не дерзну однако сравнивать его съ родомъ Тобозо Ламанчскимъ, о которомъ, правду сказать, я ничего не слышалъ.
— Это удивительно, замтилъ Донъ-Кихотъ.
Съ большимъ вниманіемъ вс слушали этотъ разговоръ, убдившій даже самихъ пастуховъ, что рыцарь, какъ будто не въ своемъ ум. Одинъ Санчо врилъ какъ оракулу всему, что городилъ Донъ-Кихотъ, зная и уважая его, какъ правдиваго и умнаго человка, съ самаго дтства. Однако-жъ и у него явилось нкоторое сомнніе, при описаніи несравненныхъ прелестей Дульцинеи Тобозской, потому что хотя жилъ онъ по сосдству съ Тобозо, онъ тмъ не мене, въ жизнь свою ничего не слышалъ объ этой удивительной принцесс. Вскор путешественники наши увидли, въ горномъ проход, человкъ двадцать пастуховъ, одтыхъ въ трауръ и покрытыхъ кипарисными и тисовыми внками. Шестеро изъ нихъ несли носилки, покрытыя зеленью и цвтами. Увидя ихъ, одинъ изъ пастуховъ воскликнулъ: ‘вотъ несутъ тло Хризостома, у подножія этой самой скалы онъ завщалъ похоронить себя.’ Толпа ускорила шаги и примкнула къ похоронной процессіи: въ ту минуту, когда носилки опускали уже на землю, и человка четыре принялись острыми заступами копать могилу у подножія скалы. Путешественники наши, поздоровавшись съ людьми, сопровождавшими тло Хризостома, принялись разсматривать носилки, на которыхъ лежалъ покойникъ. На видъ ему было лтъ тридцать. Въ самомъ гроб онъ сохранилъ еще слды своей красоты. На носилкахъ и вокругъ нихъ лежало нсколько рукописей и книгъ.
Вс присутствовавшіе хранили глубокое молчаніе, пока одинъ изъ носильщиковъ, обратясь въ Амброзіо, не сказалъ ему: ‘Ажброзіо! ты, желающій точно выполнить завщаніе Хризостома, скажи мн, это ли именно мсто онъ выбралъ для своей могилы.
— Это, это самое, отвчалъ Амброзіо. Несчастный другъ мой много разъ разсказывалъ мн грустную повсть своей любви. Здсь, онъ увидлъ, впервые, этого врага человчества, Марселлу, здсь, онъ открылся ей въ своей, столько же пламенной, сколько чистой любви, здсь она убила его холоднымъ отказомъ и заставила самоубійствомъ превратить безрадостные дни свои. И здсь то, въ воспоминаніе столькихъ несчастій, онъ пожелалъ быть преданнымъ въ лоно вчнаго забвенія. Обратясь за тмъ къ Донъ-Кихоту и окружавшимъ его лицамъ, онъ продолжалъ: это тло, на которое вы глядите теперь съ такимъ состраданіемъ, и которое еще такъ недавно вмщало въ себ богато одаренную небесами душу, это прахъ Хризостома, славившагося своимъ благородствомъ, умомъ и великодушіемъ. Гордый безъ надменности, щедрый безъ тщеславія, врный и безкорыстный другъ, остроумный, веселый и любезный безъ пошлости и фатовства, онъ былъ первый по своимъ достоинствамъ и не нашелъ себ равнаго по своимъ несчастіямъ. Онъ любилъ и былъ за то ненавидимъ. Онъ боготворилъ и былъ отверженъ, онъ пытался пробудить чувство въ груди лютаго звря, хотлъ одушевить безжизненный мраморъ, желалъ быть услышаннымъ въ пустын. И вотъ, въ награду за безграничную любовь свою, онъ убитъ, въ роскошнйшую пору своей жизни, рукою той самой женщины, которую онъ хотлъ заставить жить вчно въ памяти людей. Слова мои я могъ бы подтвердить словами этихъ рукописей, если-бы покойникъ не завщалъ мн сжечь ихъ.
— Это было-бы непростительно съ вашей стороны, замтилъ Вивальдо. Справедливость и благоразуміе противятся исполненію воли, несогласной съ здравымъ разсудкомъ. Подумайте: что сказали-бы объ Август, еслибъ онъ выполнилъ предсмертную волю божественнаго мантуанскаго пвца? Сослужите-же, Амброзіо, послднюю службу вашему другу, и предавъ тло его земл, спасите отъ забвенія его труды. Не исполняйте слпо того, что проговорило отчаяніе. Напротивъ, спасая эти бумаги, увковчьте память о жестокости Марселлы, да послужитъ она въ будущемъ предостереженіемъ для тхъ, кто устремится по пути, приведшему въ гибели Хризостома. Всмъ намъ извстна грустная повсть его любви, вс мы знаемъ, какъ вы уважали покойника, знаемъ причину его безвременной кончины и его послднюю волю. Смерть его ясно показываетъ всю силу его страсти, все жестокосердіе Марселлы и ту бездну, въ которую стремятся люди, послушные голосу отверженной любви. Вчера вечеромъ, узнавши, что на этомъ мст собираются хоронить несчастнаго Хризостома, вс мы, движимые, столько-же любопытствомъ, сколько участіемъ къ покойнику, свернули съ дороги и отправились взглянуть на то, о чемъ одинъ лишь бглый разсказъ такъ глубоко опечалилъ насъ. Именемъ нашего общаго участія къ вашему покойному другу, мы вс, а я въ особенности, умоляемъ васъ, Амброзіо, откажитесь отъ своего намренія сжечь эти рукописи, и позвольте мн взять нкоторыя изъ нихъ съ собой. Затмъ, не ожидая отвта онъ протянулъ руку къ носилкамъ и взялъ оттуда нсколько рукописныхъ листовъ.
— Изъ вжливости, я оставляю ихъ у васъ, сказалъ Амброзіо, но прошу не надяться, чтобы я сохранилъ въ цлости остальные.
Вивальдо, страшно желавшій ознакомиться поскоре съ попавшими къ нему въ руки тетрадями, развернулъ одну изъ нихъ, содержавшую псню отчаянія. Услышавъ эти слова, Амброзіо воскликнулъ, обращаясь къ Вивальдо: ‘это послдніе стихи несчастнаго, и чтобы вс присутствующіе здсь узнали до чего довела покойника его безнадежная любовь, прошу васъ, прочтите ихъ въ слухъ, вы успете кончить ихъ, прежде чмъ покойнику выроютъ могилу.
— Съ удовольствіемъ, отвчалъ Вивальдо, и окруженный тсно столпившимися вокругъ него лицами, пришедшими отдать послдній долгъ Хризостому, онъ звучнымъ и яснымъ голосомъ прочелъ имъ слдующіе стихи:

Глава XIV.

Псня Хризостома.

Такъ ты сама, бездушная, желаешь,
Чтобы изъ устъ въ уста, изъ края въ край,
Пронесся слухъ о томъ, какъ ты сурова,
О томъ, какъ ты неумолимо зла.
Въ груди больной моей тснятся муки,
Бушуетъ адъ, и въ этой псн звуки скорби
Мой голосъ заглушатъ.
Шипніе змй, ревъ хищныхъ львовъ и дикій,
Въ глухихъ лсахъ, волковъ голодныхъ вой,
Во мгл пещеръ чудовищъ гнусныхъ крики,
И въ часъ ночной унылый крикъ совы,
Шумъ втра на безбрежномъ океан,
Предсмертный стонъ сраженнаго быка,
Зловщій вороновъ каркъ, горе
Забытаго голубкой голубка
И скрежетъ черной преисподней всей,
Пускай теперь въ единый звукъ сольются
Въ душ моей, и внемля ей, да потрясутся
Сердца людей.
И не пески серебряные Таго,
Не оливы Бетиса услышатъ
Этотъ хаосъ заунывныхъ звуковъ,
Нтъ, онъ раздастся на вершинахъ скалъ
И въ глубинахъ неизмримыхъ безднъ,
Иль въ сумрачныхъ краяхъ, лишенныхъ солнца,
Иль средь чудовищъ Нила ядовитыхъ,
Въ пустыняхъ безотрадныхъ и нмыхъ.
Но между тмъ, какъ глухо раздаваясь,
Моихъ проклятій эхо — тамъ разскажетъ
И про тяжелыя мои страданья
И про твою жестокость, эти звуки,
Распространясь по всмъ концамъ вселенной
Наполнятъ міръ.
Презрнье убиваетъ, подозрнье
Любое истощитъ терпнье, — ревность
Разитъ насъ ядовитымъ остріемъ,
Въ разлук гаснетъ жизнь, и передъ страхомъ
Забвенья меркнетъ всякая надежда,
Но, о неслыханное диво! я
Живу, — живу томимый ревностью,
Разлукой, подозрньемъ и забвеньемъ.
Въ сндающемъ меня .огн — мой взоръ
Напрасно бъ сталъ искать луча надежды,
Да я и не хочу его, напротивъ,
(Чтобъ въ море бдъ всецло погрузиться)
Клянуся вчно убгать его.
Страшиться и надяться возможно-ль
Въ одно и тоже время? Лучъ надежды —
Какъ уловить подъ вчнымъ гнетомъ страха?
И мн ли, мн ль не ревновать? когда
Боль ранъ души моей мн неустанно
О ревности лишь говоритъ. И кто
Молчалъ-бы, горькимъ опытомъ узнавши,
Что не напрасно онъ подозрвалъ,
Что грозный призракъ въ правду обратился
И правда обратилась въ ложь. О, ревность,
Палачъ любви! Тяжелыя оковы
Твои на эти руки наложи!
Презрнье! задуши меня!… но горе
О вашей сил заставляетъ насъ,
Увы! позабывать.
И вотъ умираю наконецъ,
И чтобъ не зрть ни въ будущемъ, ни нын,
Во вки радостнаго ничего,
Умру я съ той же мыслью, какъ и жилъ.
Скажу, что весело любить на свт,
Что рабъ любви свободнй въ мір всхъ.
Что та, которая меня сгубила,
Душой прекрасна также какъ и тломъ,
Что въ смерти я моей виновенъ самъ,
И что лишь зломъ своимъ любовь мила намъ.
О, эти мысли пусть убьютъ меня
Скорй, и втры прахъ развютъ мой,
И эту душу примутъ пусть безъ лавровъ,
Безъ пальмъ на память вчную.
И ты, изъ-за кого я погибаю,
Изъ-за кого я проклялъ эту жизнь,
Пусть небо глазъ твоихъ не омрачится
При всти о моей кончин, — нтъ!
Я не хочу награды никакой,
За то, что отдаю — теб я жизнь мою.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ударилъ часъ, и жаждою томимый
Явись изъ мрачныхъ безднъ твоихъ Танталъ!
И съ тяжестью скалы своей Сизифъ!
Пусть прилетаетъ коршунъ Прометея,
И колесуемый да прійдетъ Иксіонъ.
Пусть пятьдесятъ сестеръ не прекращаютъ
Своихъ во вки нескончаемыхъ
Работъ и муки ихъ тяжелыя,
Пусть въ это сердце перельютъ он,
И тихо пусть поютъ надъ этимъ трупомъ,
Коль можно пть лишь надъ самоубійцей,
Которому откажутъ въ саван
Святомъ, и ада трехголовый стражъ,
И тысячи другихъ чудовищъ гнусныхъ,
Пусть съ скорбнымъ этимъ хоромъ голосъ свой
Сольютъ, вотъ наиболе приличный
Мн погребальный гимнъ.
О пснь отчаянья! Когда на свт
Не будетъ ужъ меня, ты скорбно не звучи,
Напротивъ, такъ какъ счастіе ея
Питается несчастіемъ моимъ,
То даже пусть и изъ моей могилы
Отчаянья не раздается звукъ.
Стихи найдены были не дурнвми, только Вивальдо казалось, что высказываемыя въ нихъ подозрнія не подтверждали слуховъ, ходившихъ о добродтели Марселы.
— Чтобы разсять ваши сомннія, отвчалъ Амброзіо, знавшій самыя задушевныя тайны своего друга, я долженъ сказать вамъ, что Хризостомъ, сочиняя эти стихи жилъ вдали отъ своей возлюбленной, желая испытать, не произведетъ-ли на него разлука свое обычное дйствіе, и такъ какъ нтъ подозрнія, которое-бы не закралось въ душу влюбленнаго и не томило его вдали отъ любимой имъ женщины, поэтому не удивительно, если Хризостомъ терзался всми муками самой неосновательной ревности. Вс его упреки не могутъ однако накинуть ни малйшей тни на добрую славу Марселлы. Всякій, знающій эту женщину, упрекнетъ ее въ жестокосердіи и холодности, но сама зависть не обвинитъ ее въ какомъ нибудь поступк, пятнающемъ ея двичью честь. Вивальдо собирался прочесть еще одинъ листъ, спасенный отъ огня, когда взоръ его остановился на чудномъ видніи, внезапно поразившемъ взоры всхъ, пришедшихъ воздать послдній долгъ Хризостому. Это была Марселла. Прекрасне того, что говорила о ней молва, она показалась на вершин скалы, у подножія которой лежало тло злополучнаго любовника. Т, которымъ досел не приходилось видть этой женщины, пораженные ея красотой, глядли на нее въ нмомъ изумленіи, да и т, которые видали ея уже, были одинаково удивлены и очарованы при ея появленіи. Увидвъ ее, Амброзіо съ негодованіемъ закричалъ: ‘чудовище! что теб нужно здсь? змя, отравляющая взорами своими людей. Зачмъ ты приползла сюда? быть можетъ, хочешь ты узнать: не раскроются-ли въ твоемъ присутствіи раны несчастнаго, уложеннаго тобою въ преждевременный гробъ? Приходишь-ли ты ругаться надъ его несчастіемъ и гордиться своимъ кровавымъ торжествомъ? Или, быть можетъ, какъ новый, неумолимый, Неронъ, ты хочешь взирать съ вершины этой скалы на твой пылающій Римъ? или попирать ногами трупъ Хризостома, подобно безчеловчной Лукреціи, попиравшей окровавленный трупъ своего отца? скажи, зачмъ ты пришла, и чего ты хочешь? Будь уврена, что въ насъ, друзьяхъ того страдальца, котораго вс мысли были покорны теб, ты найдешь ту же покорность.
— Худо вы меня знаете, если такъ думаете, отвчала Марселла. Я пришла оправдать себя, и доказать вамъ какъ несправедливы т люди, которые корятъ меня своими страданіями и смертью Хризостома. Удостойте же, пастухи и синьоры, выслушать немного словъ, которыхъ достаточно будетъ для моего оправданія.
Небо, говорите вы, одарило меня такой красотой, что на меня нельзя взглянуть, не полюбивъ меня. Но если красота внушаетъ любовь во мн, то неужели и я, въ свою очередь, должна любить всхъ любящихъ меня. Я знаю, благодаря разсудку, которымъ Богъ одарилъ меня, что все прекрасное мило намъ, но потому, что оно заставляетъ любить себя, справедливо-ли заставлять его платить за любовь въ нему взаимною любовью. Подумайте о томъ, что человкъ влюбленный въ красавицу можетъ быть уродомъ, способнымъ внушить въ себ только отвращеніе. Но положимъ даже, что красота равносильна съ обихъ сторонъ, должны-ли поэтому об стороны чувствовать одна въ другой и равносильное влеченіе? Красота, очаровывая взоры, не всегда очаровываетъ сердца. Еслибъ она одна покоряла ихъ, то мы видли-бы вокругъ себя только безпорядочное броженіе ненасытимыхъ желаній, безпрестанно мняющихъ предметы своей любви. Если-же любовь не можетъ и не должна быть навязываема, то кто можетъ заставить меня любить того, къ кому я не чувствую никакого влеченія? И если Богъ создалъ меня красивой, то сдлалъ это помимо моей воли и моихъ просьбъ, и такъ же, какъ змя нисколько не виновна въ томъ, что въ жал своемъ хранитъ ядъ, разливающій вокругъ себя смерть, такъ нельзя осудить и меня за то, что я создана красавицей. Красоту честной женщины можно сравнить съ пылающимъ вдали огнемъ, или неподвижно покоющимся мечемъ, одинъ ранитъ, другой жгетъ лишь тхъ, которые прикасаются къ нимъ. — Душевныя достоинства, вотъ истинная наша красота, безъ нихъ мы можемъ, но не должны казаться прекрасными. И неужели женщина обязана жертвовать лучшимъ украшеніемъ души и тла мимолетной прихоти мужчины, лишающей насъ нашей истинной красоты?
Я родилась свободной, и дорожа свободой, хочу вести уединенную жизнь, рощи этихъ горъ и зеркальныя воды окрестныхъ ручейковъ, вотъ единственные наперстники моихъ тайнъ и властелины моей красоты. Прямо и искренно отказала я всмъ влюбленнымъ въ меня, и если этотъ отказъ не образумилъ ихъ, если они продолжали лелять себя несбыточными надеждами, то спрашиваю, кого обвинять: мою-ли жестокость или ихъ упрямство? Вы говорите, что намренія Хризостома были чисты, и что я напрасно оттолкнула его, но не объявила ли я ему на этомъ самомъ мст, на которомъ его хоронятъ теперь, въ ту минуту, когда онъ открылся мн въ любви, мое намреніе жить уединенно, не связывая ни съ кмъ своей судьбы, ршаясь пребыть врной моему обту: отдать природ то, чмъ она одарила меня. Если посл того повязка не упала съ глазъ его, если онъ упорствовалъ плыть противъ теченія, идти противъ судьбы, то удивительно ли, что онъ потонулъ въ мор собственнаго своего неблагоразумія? Еслибъ я его обманывала, я была бы безчестна, еслибъ я отдалась ему, я измнила бы моему святому ршенію. Онъ упорствовалъ, и это упорство привело его въ отчаянію. Обвините-ли вы меня теперь въ его страданіяхъ? Обманула, звала-ли, увлекла ли я кого нибудь? Измнила ли я моимъ клятвамъ? Общала ли я кому нибудь мое сердце? Кто же можетъ меня проклинать? Кому дала я право называть меня жестокой и неврной? Небо не указало еще мн моего суженаго, а сама я не пойду искать его. Пусть запомнятъ эти слова вс, имющіе на меня какіе либо виды. И если теперь, это нибудь умретъ изъ за меня, то пусть знаютъ, что онъ умеръ не отъ ревности и не отъ моего презрнія, потому что женщина ни въ кого не влюбленная не можетъ ни въ комъ возбудить ревности, а вывести кого нибудь изъ заблужденія, не значитъ презирать его.
Пусть тотъ, кто зоветъ меня ядовитой змей, бжитъ отъ меня, какъ отъ чудовища, пусть не преслдуетъ меня тотъ, это считаетъ меня жестокосердой и удалится отъ меня тотъ, кто считаетъ меня вроломной. Пусть знаютъ они, что это ядовитое, коварное, злое существо не только не ищетъ, но напротивъ избгаетъ ихъ. Повторяю еще разъ, если пламенная страсть ко мн сгубила Хризостома, то винить ли въ этомъ мое благоразуміе и мою непорочность? Пусть же никто отнын не приходитъ смущать моего уединенія и не понуждаетъ меня потерять между людьми ту чистоту, которую охраняютъ во мн эти уединенныя деревья. Я обладаю достояніемъ, мн одной принадлежащимъ и не зарюсь на чужое, судьба дала мн возможность быть свободной, и этой свободы я не промняю на рабство. Я никого не ненавижу и никого не люблю. Никто не можетъ сказать, что я обманула того-то, польстила тому-то, посмялась надъ тмъ-то и любила такого-то. Простая бесда съ пастушками моей деревни и забота о моихъ стадахъ составляютъ для меня всю прелесть жизни. Желанія мои не влекутъ меня дальше этихъ горъ, и если порой надъ ними возносятся, то лишь затмъ, чтобы созерцать вчную красу небесъ, въ которымъ долженъ стремиться духъ нашъ, какъ въ обители, изъ коей низошелъ онъ, и въ которую опять возвратится.
Съ послднимъ словомъ, не дожидаясь отвта, она скрылась въ зелени одного изъ самыхъ густыхъ лсовъ, покрывавшихъ горные склоны, очаровавъ своихъ слушателей умомъ своимъ и — красотой. Нкоторые изъ нихъ, позабывъ недавнія слова пастушки, и влекомые ея непобдимымъ очарованіемъ, собрались было идти за нею, но Донъ-Кихотъ, замтивъ это, ршился, воспользовавшись случаемъ, торжественно явить себя рыцаремъ-защитникомъ дамъ. ‘Да не дерзнетъ никто’, воскликнулъ онъ, хватаясь за рукоятку своего меча, ‘идти за Марселлой, если не хочетъ пробудить моего гнва. Она доказала, что ничмъ неповинна въ смерти Хризостома, и ясно сказала, какъ далека она отъ готовности отдаться кому бы то ни было. Пусть же отнын никто не преслдуетъ ее больше своей любовью, пусть пользуется она уваженіемъ всхъ благомыслящихъ людей, потому что въ цломъ мір, она одна, быть можетъ, ведетъ такую святую жизнь’. Вслдствіе ли угрозъ Донъ-Кихота, или вслдствіе просьбы Амброзіо, желавшаго поскоре окончить похоронный обрядъ, никто изъ окружавшихъ могилу Хризостома не тронулся съ мста, пока гробъ не опустили въ могилу и не сожгли, среди рыдающей толпы, всхъ бумагъ Хризостома. Могилу его прикрыли широкимъ обломкомъ скалы, въ ожиданіи мраморнаго памятника, заказаннаго Амброзіо, который положено было поставить на могил Хризостома съ слдующей эпитафіей:
Подъ этимъ камнемъ скрытъ любовникъ злополучный,
Красавицей бездушной онъ убитъ,
Но съ образомъ ея до гроба неразлучный,
Онъ пожелалъ, чтобъ прахъ его былъ скрытъ,
На этомъ мст, гд узналъ впервые
Онъ ту, которую такъ пламенно любилъ,
Гд вяли надъ нимъ любви сны золотые
И гд свое онъ счастье схоронилъ.
Гробница злосчастнаго любовника была осыпана цвтами и зеленью, и за тмъ толпа разошлась, засвидтельствовавъ Амброзіо свое искреннее участіе къ постигшему его горю. Донъ-Кихотъ также простился со всми, при чемъ познакомившіеся съ нимъ на дорог путешественники убдительно просили его сопутствовать имъ въ Севилью, увряя рыцаря, что въ цломъ мір нельзя найти мста боле удобнаго для искателя приключеній, такъ какъ тамъ въ каждой улиц встрчается ихъ больше, нежели въ любомъ изъ городовъ вселенной. Донъ Кихотъ поблагодарилъ путешественниковъ за совты и за принимаемой въ немъ участіе, но добавилъ, что онъ не можетъ и не долженъ хать въ Севилью, прежде чмъ очиститъ окрестныя горы отъ наполняющихъ ихъ разбойничьихъ шаекъ. Путешественники, услышавъ про таковое намреніе рыцаря, не настаивали больше и вторично попрощавшись съ нимъ, похали своей дорогой, запасшись предметомъ для долгихъ разговоровъ. Донъ-Кихотъ же отправился искать красавицу Марселлу, намреваясь предложить ей свои услуги, но дло сложилось иначе, чмъ онъ предполагалъ, какъ это мы увидимъ въ слдующей глав.

[]

Глава XV.

Мудрый Сидъ Гамедъ Бененгели говоритъ, что едва лишь Донъ-Кихотъ распрощался съ своими дорожными спутниками и другими лицами, находившимися на похоронахъ Хризостома, какъ тотчасъ-же поскакалъ въ лсъ, въ которомъ скрылась Марселла. Проискавъ ее, однако, напрасно, боле двухъ часовъ, онъ нечаянно очутился съ своимъ оруженосцемъ на роскошномъ лугу, покрытомъ свжею, густою травой и орошаемомъ зеркальнымъ ручьемъ. Восхищенный красотою мста, онъ ршился отдохнуть и укрыться здсь отъ палящихъ лучей полуденнаго солнца. Пустивши пастись одинъ — своего коня, а другой — осла, наши искатели приключеній принялись въ мирной бесд уничтожать съ большимъ апетитомъ все, что нашли състнаго въ своей дорожной сумк. Санчо не заблагоразсудилъ связать ноги Россинанту, зная его степенность и хладнокровіе, достоинствъ, которыхъ казалось не могли поколебать вс кобылы, пасшіяся на Кордуанскихъ лугахъ. Но увы! судьба, или врне никогда не дремлющій чортъ выгналъ на этотъ самый лугъ табунъ галиційскихъ кобылъ, принадлежавшій Янгуэзскимъ погонщикамъ, имющимъ обыкновеніе длать привалъ въ мстахъ, изобилующихъ водой и травой. Дерни тутъ нелегкая Россинанта приволокнуться за дамами его породы, и онъ, не спрашивая позволенія своего господина, пустился въ нимъ мелкой, щегольской рысью. Кобылы, нуждавшіяся въ эту минуту, какъ нужно думать, больше въ пищ, чмъ въ любви, приняли нашего коня очень неблагосклонно, и начавъ брыкать и кусать его, въ одинъ мигъ подгрызли у него подпруги, скинули сдло и оставили его на лугу безъ всякой збруи. Дло однако этимъ не окончилось. Россинанта ждала другая, боле суровая невзгода, потому что погонщики, замтивъ намреніе его приласкаться къ ихъ кобыламъ, прибжали на помощь къ нимъ съ своими дубинами, которыми угостили такъ щедро несчастнаго волокиту, что вскор свалили его на землю подковами вверхъ. Донъ-Кихотъ и Санчо, видя какъ отдлываютъ Россинанта, со всхъ ногъ кинулись выручать его, причемъ рыцарь не преминулъ сказать своему оруженосцу: ‘Санчо! я вижу, что намъ предстоитъ имть дло не съ рыцарями, а съ какою то жалкою сволочью. Поэтому ты можешь совершенно спокойно помочь мн отмстить этимъ негодяямъ за побои, нанесенные ими въ нашихъ глазахъ Россинанту’.
— О какого чорта мщеніи вы говорите, отвчалъ Санчо: ихъ двадцать, а насъ всего двое, или лучше сказать полтора.
— Я одинъ стою ста, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, и не теряя боле попусту словъ, обнаживъ мечъ, кинулся за погонщиковъ. Санчо, увлеченный его примромъ, послдовалъ за нимъ.
Первымъ ударомъ рыцарь разрубилъ одежду и часть плеча попавшагося ему подъ руку погонщика, готовясь поступить точно также и съ другими, но погонщики, пристыженные тмъ, что съ ними такъ ловко расправляются всего на всего два человка, вооружились своими дубинами и, тсно окруживъ нашихъ искателей приключеній, принялись бить ихъ съ такимъ удивительнымъ согласіемъ, что скоро поршили съ своими противниками. Санчо сопротивлялся недолго, онъ свалился посл втораго удара, и увы! никакое искусство, никакое мужество не въ состояніи были спасти и самаго Донъ-Кихота. Безжалостной судьб его угодно было, чтобы онъ упалъ къ ногамъ своего коня, — поразительный примръ силы, съ какою дйствуетъ дубина въ рукахъ грубыхъ неучей. Видя дурныя послдствія затяннаго ими дла, погонщики поспшили собрать своихъ кобылъ и съ Богомъ отправились въ дальнйшій путь.
Первый очнулся посл бури Санчо, и еле ворочаясь возл своего господина, заговорилъ слабымъ, жалобнымъ голосомъ: ‘ваша милость, а ваша милость’. .
— Что теб нужно, мой другъ? не мене жалобно отвчалъ Донъ-Кихотъ.
— Нельзя-ли дать мн теперь дв пригоршни этого фіербрасовскаго бальзама, который, какъ вы говорили, находится у васъ подъ рукой. Можетъ быть онъ также полезенъ для переломанныхъ костей, какъ и для другихъ рамъ.
— Увы, мой другъ! будь онъ у меня, тогда не о чемъ намъ было бы тужить. Но даю теб слово странствующаго рыцаря, что не позже двухъ дней бальзамъ этотъ будетъ въ моихъ рукахъ, или у меня не будетъ рукъ.
— Не позже двухъ дней! а, какъ вы думаете, черезъ сколько дней мы въ состояніи будемъ двинуть рукой или ногой? спросилъ Санчо.
— Этого я дйствительно не могу сказать, судя потому, какъ дурно я себя чувствую, отвтилъ измятый рыцарь, но я долженъ признаться, что вся бда случилась по моей вин. Я никогда не долженъ былъ обнажать меча противъ людей, непосвященныхъ въ рыцари. И богъ брани справедливо покаралъ меня за забвеніе рыцарскихъ законовъ. Вотъ почему, другъ Санчо, я нахожу теперь нужнымъ сообщить теб все что, касающееся нашихъ общихъ выгодъ: если отнын ты увидишь, что насъ оскорбляетъ какая нибудь сволочь, тогда не жди, чтобъ я обнажилъ противъ нее мечь, нтъ, это твое дло. Ты самъ расправляйся съ нею и бей ее, сколько будетъ угодно твоей душ. Но если на помощь имъ подоспютъ рыцари, о! тогда я съумю ихъ отразить. Ты вдь знаешь, не по одному примру, до чего простирается сила этой руки. Этими словами герой нашъ намекалъ на свою побду надъ бискайцемъ.
Предложеніе рыцаря пришлось далеко не по вкусу его оруженосцу.
— Государь мой! сказалъ онъ Донъ-Кихоту, я человкъ миролюбивый, и благодаря Бога, умю прощать наносимыя мн оскорбленія, потому что у меня на ше сидятъ жена и дти. которыхъ я долженъ прокормить и воспитать. По этому вы можете быть уврены, что я никогда не обнажу меча ни противъ рыцаря, ни противъ послдняго мужика, и отнын до втораго пришествія прощаю вс обиды, которыя мн сдлалъ, сдлаютъ и длаютъ богачъ и нищій, рыцарь и мужикъ.
— Еслибъ я былъ увренъ, что у меня не займется дыханіе и боль въ бокахъ дозволитъ мн долго говорить, отвчалъ Донъ-Кихотъ, я бы доказалъ теб, Санчо, что ты не знаешь, что говоришь. Но отвчай мн, нераскаявшійся гршникъ! если бы судьба, досел неблагопріятствовавшая намъ, повернулась бы лицомъ въ нашу сторону, и на парусахъ нашихъ желаній примчала бы насъ въ одному изъ тхъ острововъ, о которыхъ я говорилъ теб, что предпринялъ бы ты, получивъ отъ меня завоеванный мною островъ! Могъ-ли бы ты мудро управлять имъ, не бывши рыцаремъ и не стремясь быть имъ, не чувствуя ни потребности отмщать нанесенныя теб оскорбленія, ни силы защитить твои владнія? Ужели ты не знаешь что жители всякой недавно завоеванной страны склонны къ волненіямъ и съ трудомъ привыкаютъ въ чужому владычеству, ежеминутно готовые низвергнуть его и возвратить себ свободу. Ужели ты думаешь, что господствуя надъ нерасположенными къ теб умами, теб не нужно будетъ ни мудрости, чтобы умть держать себя, ни ршительности для нападенія, ни мужества для обороны?
— Эта мудрость и это мужество, отвчалъ Санчо, пригодились бы мн пожалуй въ недавней схватк съ погонщиками, но теперь пластырь мн право нужне всякой мудрости и всякихъ проповдей. Попытайтесь-ка подняться на ноги и помогите мн поставить, въ свою очередь за ноги Россинанта, хотя, правду сказать, онъ этого не стоитъ, потону что вся бда произошла отъ него. И кто могъ ожидать подобной выходки отъ него, за котораго я готовъ былъ ручаться какъ за себя, такимъ тихимъ я его считалъ. Да, правду говорятъ, нужно много времени чтобы узнать человка и что ничто не врно здсь. Кто могъ думать посл чудесъ, оказанныхъ вами въ битв съ этимъ несчастнымъ странствующимъ рыцаремъ, наткнувшимся на насъ нсколько дней тому назадъ, что такъ скоро посл этого торжества, на ваши плечи обрушится столько палочныхъ ударовъ.
— Твои то еще должны быть пріучены къ подобнымъ бурямъ, но каково было переносить ее моимъ, привыкшимъ покоиться въ тонкомъ голландскомъ полотн, имъ долго придется чувствовать эти удары, сказалъ Донъ-Кихотъ. Еслибъ я не думалъ, но что я говорю, еслибъ я не зналъ, наврное, что вс эти несчастія неразлучны съ званіемъ воина, то я бы умеръ здсь съ досады и стыда.
— Если подобнаго рода удовольствія составляютъ жатву рыцарей, говорилъ Санчо, то скажите пожалуста, круглый ли годъ она собирается, или только въ извстные сроки? потому что посл двухъ жатвъ, подобныхъ ныншней, я, правду сказать, сомнваюсь, будемъ ли мы въ состояніи собрать третью, если только Богъ не поддержитъ насъ какимъ нибудь чудомъ.
— Санчо! отвтилъ Донъ-Кихотъ, знай, что если странствующіе рыцари ежедневно могутъ ждать тысячи непріятностей, за то имъ ежедневно представляется возможность сдлаться императорами или королями, и еслибъ меня не мучила боль, я разсказалъ бы теб исторіи многихъ рыцарей, достигшихъ трона мужествомъ своихъ рукъ. И что-жъ? эти самые рыцари никогда не были укрыты отъ ударовъ судьбы, и нкоторые изъ нихъ испытали страшныя несчастія. Такъ, великій Амадисъ Гальскій увидлъ себя, подъ конецъ своей жизни, во власти величайшаго врага своего, волшебника Аркалая, который, привязавъ его къ столбу на двор своего замка, отсчиталъ ему собственноручно двсти ударовъ ремнями возжей своего коня. Мы знаемъ, благодаря одному малоизвстному, но стоющему доврія автору, что рыцарь ебъ, измннически захваченный въ волчьей ям, въ которую онъ неосторожно ступилъ на двор одного замка, былъ брошенъ въ мрачное подземелье, — связанный по рукамъ и по ногамъ, — гд его угостили такимъ кушаньемъ изъ снгу и песку, что онъ еле-еле не умеръ, и безъ помощи одного великаго волшебника, явившагося въ эту минуту спасти своего друга, одинъ Богъ знаетъ, что сталось бы съ несчастнымъ рыцаремъ. Посл этого, Санчо, мы можемъ кажется пройти чрезъ вс т испытанія, которымъ подверглись эти благородные люди. Они переносили худшія невзгоды, чмъ выпавшія теперь на нашу долю. Къ тому же, ты долженъ знать, что раны, нанесенныя первымъ попавшимся подъ руку оружіемъ, ни мало не позорятъ раненыхъ, это ясно сказано въ стать о дракахъ: ‘если башмачникъ’, написано тамъ, ‘ударитъ другаго колодкой, то хотя эта колодка и сдлана изъ дерева, тмъ не мене нельзя сказать, чтобы битый башмачникъ былъ дйствительно битъ’. Поэтому, Санчо, не думай, чтобы нанесенные намъ побои безчестятъ насъ, нисколько: противники наши были вооружены простыми дубинами, безъ которыхъ они не длаютъ ни шагу, и ни одинъ изъ нихъ не имлъ при себ, сколько я помню, ни меча, ни кинжала.
— Право мн некогда было разсматривать этого, сказалъ Санчо, потому что не усплъ я обнажить моей тизоны {Мечъ славнаго Сида.}, какъ уже они своими дубинами задали мн такую трепку, что я потерялъ въ одно время ноги и глаза, и какъ снопъ повалился на это мсто, съ котораго до сихъ поръ не могу подняться. И вовсе мн теперь не до того, обезчестили меня эти удары или нтъ, а то, что они заставляютъ меня чувствовать страшную боль, которую я не могу вырвать ни изъ памяти, ни изъ плечъ моихъ.
— Санчо! сказалъ рыцарь, нтъ такой боли, нтъ такого горя, которыхъ не ослабило бы время и не изцлила смерть.
— Спасибо за утшеніе! отвтилъ оруженосецъ. Хотлъ бы и знать, что же по вашему мннію можно придумать хуже той боли, которую облегчить можетъ только время, а изцлить смерть? Благо еще, еслибъ раны наши были изъ тхъ, которыя излечиваются двумя кусочками пластыря, но я сомнваюсь, въ состояніи ли теперь поставить насъ на ноги мази цлаго лазарета.
— Санчо! перестань переливать изъ пустаго въ порожнее и мужественно взгляни въ лицо судьб. Посмотримъ-ка, сказалъ Донъ-Кихотъ, какъ чувствуетъ себя Россинантъ, котораго, кажется, тоже не обидли въ этой ужасной свалк.
— А съ какой радости ему составлять исключеніе? Разв онъ не такой же странствующій рыцарь, какъ другіе, отвтилъ Санчо. Меня удивляетъ только, какъ мой оселъ остался здравъ и невредимъ, посл того какъ у насъ не пощадили ни одного ребра.
— Санчо! судьба въ величайшихъ бдствіяхъ держитъ всегда одну дверь открытою, для выхода изъ нихъ, и теперь, лишивъ насъ помощи Россинанта, она сохранила намъ осла, который довезетъ меня до какого нибудь замка, гд можно будетъ перевязать мои раны. Что я поду на осл, это ничего не значитъ, помнится мн, я гд-то читалъ, что старецъ Силенъ, пріемный отецъ Бахуса, възжалъ верхомъ на прекрасномъ осл въ стовратый городъ.
— Хорошо, отвтилъ Санчо, еслибъ вы могли также держаться на осл, какъ этотъ старецъ, но вдь есть разница между человвомъ, сидящимъ верхомъ и лежащимъ, какъ куль муки, а вамъ, кажись, въ иномъ положеніи, трудно будетъ путешествовать.
— Санчо! раны, полученныя въ битв могутъ возвышать, но никакъ не безславить насъ. Впрочемъ, довольно объ этомъ, сказалъ рыцарь. Не противорчь мн, а попробуй встать и помсти меня, какъ найдешь удобне, на твоемъ осп, посл чего отправимся въ путь, чтобы ночь не застала насъ въ этой пустын.
— Мн помнится, будто вы говорили, что странствующіе рыцари находятъ особенное наслажденіе ночевать въ пустыняхъ, подъ открытымъ небомъ, сказалъ Санчо.
— Да! они ночуютъ такъ, когда страдаютъ отъ любви, или не могутъ ночевать иначе, отвтилъ Донъ-Кихотъ, и были рыцари, проживавшіе по цлымъ годамъ на какой нибудь скал, подверженные всмъ суровостямъ жара и стужи, бурь и непогодъ, и при томъ такъ, что дамы ихъ вовсе не знали объ этомъ. Однимъ изъ подобныхъ рыцарей былъ Амадисъ. Назвавшись мрачнымъ красавцемъ, онъ удалился на безлюдный утесъ, и тамъ провелъ восемь мсяцевъ, или чуть ли даже не восемь лтъ, не помню хорошо, но сколько бы ни было, довольно того, что онъ прожилъ на этомъ утес довольно долгое время вслдствіе какого то пустячнаго неудовольствія, изъявленнаго ему его дамой. Но поспшимъ, Санчо, и не станемъ ожидать какого нибудь новаго приключенія съ осломъ и Россинантонъ.
Санчо, испустивъ тридцать вздоховъ, проговоривъ шестьдесятъ разъ ай и ой и проклявъ сто двадцать разъ виновниковъ испытываемыхъ имъ удовольствій, поднялся наконецъ на ноги, но поднявшись почувствовалъ себя не въ силахъ расправить туловище и оставался согнутымъ какъ дуга. Въ этой оригинальной поз, ему предстояло поймать и осдлать своего осла, постаравшагося воспользоваться дарованной ему свободой. Затмъ оруженосецъ нашъ поднялъ Россинанта, который вроятно не уступилъ бы въ жалобахъ господину и слуг, еслибъ обладалъ способностью говорить. Наконецъ, уложивъ своего господина на осла, привязавъ сзади Россинанта, и взявъ осла за узду, онъ направился въ ту сторону, гд по его мннію, должна была пролегать большая дорога.
Посл путешествія, продолжавшагося не боле часа, судьба, боле и боле благопріятствовавшая нашимъ искателямъ приключеній, открыла предъ ними корчму, которую Донъ-Кихотъ не преминулъ принять за замокъ. Оруженосецъ утверждалъ, что это корчма, а рыцарь уврялъ, что это замокъ, и такъ, не переубдивъ одинъ другаго, достигли они наконецъ воротъ спорнаго зданія, въ которыя Санчо ввелъ свой караванъ, не справляясь о томъ, куда попалъ онъ, въ корчму или замокъ?

Глава XVI.

Хозяинъ корчмы, видя человка, лежащаго поперекъ осла, полюбопытствовалъ узнать: что съ нимъ? Санчо отвчалъ, что скатившись съ высокой скалы, господинъ его немного помялъ себ бока. Хозяйка, женщина сострадательная и легко проникавшаяся чужимъ горемъ, — въ противность женщинамъ своего званія, — вмст съ дочерью, мимоходомъ сказать, очень миленькой двушкой, перевязали раны нашего героя. Въ этой же корчм прислуживала еще астурійская двка, широколицая, курносая, низкая ростомъ, съ толстыми плечами, до такой степени тяготившими ея спину, что ей трудно было глядть иначе какъ внизъ, и къ довершенію красоты въ однимъ косымъ, а другимъ больнымъ глазомъ. Это то милое созданіе явилось на подмогу дочери хозяина, и об он совокупными силами устроили Донъ-Кихоту постель на чердак, служившемъ, какъ по всему замтно было, съ давнихъ поръ сноваломъ. Тамъ же ночевалъ одинъ погонщикъ муловъ, устроившій себ постель изъ сделъ и попонъ, которая была однако во сто разъ удобне Донъ-Кихотовской, состоявшей изъ четырехъ шероховатыхъ досокъ, державшихся на двухъ неравныхъ ногахъ, несчастнаго тюфяка, усыпаннаго какими то колючками, и наконецъ изъ одяла, походившаго скоре на металлическое, чмъ на шерстяное. На этой-то постели уложили Донъ-Кихота, и при тускломъ свт ночника, который держала въ рукахъ восхитительная Мариторна (такъ называлась служанка), хозяйка съ дочерью принялись натирать Донъ-Кихота съ головы до ногъ какою-то мазью. При вид многочисленныхъ синяковъ его, хозяйка замтила, что эти знаки похожи скоре на слды побоевъ, чмъ паденія.
— И однако они не отъ побоевъ, отвчалъ Санчо, но проклятая скала была покрыта такими острыми выступами, что не мудрено, если она оставила синяки по всему тлу моего господина. Кстати, добавилъ онъ, не сбережете ли вы и для меня нсколько мази, потому что и у меня побаливаетъ спина.
— Разв ты тоже упалъ? спросила хозяйка.
— Нтъ, не то что упалъ, говорилъ Санчо, но при вид паденія моего господина, я почувствовалъ такое сотрясеніе во всемъ тл, какъ будто мн дали тысячу падокъ.
— Это понятно, подхватила молодая двушка, мн часто случадось видть во сн, будто я падаю съ высокой башни, падаю, и не могу упасть, и когда потомъ я пробуждалась, то чувствовала себя разбитой, точно, въ самомъ дл, упада.
— Ну вотъ тоже и со мной, подхватилъ Санчо, съ тою только разницею, что не видвши ничего во сн, я чувствую себя однако такъ же дурно, какъ и мой господинъ.
— А какъ прозывается вашъ господинъ? спросила Мариторна.
— Донъ-Кихотъ Ламанчскій, одинъ изъ славнйшихъ странствующихъ рыцарей, какіе существовали когда либо на свт, отвчалъ Санчо.
— Странствующій рыцарь? это что такое! воскликнула удивленная служанка.
— О, какъ же вы просты, моя милая, когда не знаете такой простой вещи, сказалъ Санчо. Странствующій рыцарь, это, я вамъ скажу, такой человкъ, который можетъ каждый день ожидать императорскаго внца иди падокъ, сегодня — несчастнйшее существо въ мір, завтра — царь съ тремя или четырьмя царствами, которыя можетъ подарить своему оруженосцу.
— Какъ же это, служа оруженосцемъ у такого великаго господина, вы не имете даже графства? спросила хозяйка.
— Нкогда было еще найти его, отвчалъ Санчо. Вдь мы всего мсяцъ только странствуемъ, ища приключенія, къ тому же, вы знаете, человкъ въ частую находитъ совсмъ не то, что ищетъ. Но чуть только мы съ господиномъ моимъ оправимся, тогда я не промняю своихъ надеждъ на богатйшее помстье въ Испаніи.
Лежа на постели, Донъ-Кихотъ внимательно слушалъ этотъ разговоръ, и приподнявшись немного, нжно взялъ за руку хозяйку и сказалъ ей: ‘прекрасная и благородная дама! врьте мн, вы можете гордиться тмъ, что приняли въ вашемъ замк такого человка, какъ я. Умалчиваю о томъ, кто я именно, зная, что насъ унижаетъ похвала самимъ себ, но оруженосецъ мой скажетъ вамъ это. Я же добавлю только, что сохраню на вки воспоминаніе объ услуг, оказанной вами мн. И если бы небу не угодно было,’ добавилъ онъ, кинувъ нжный взглядъ на дочь хозяйки, ‘наложить уже на меня цпи любви, еслибъ оно не сдлало меня рабомъ очаровательной тиранки, имя которой я шепчу въ настоящую минуту, то прекраснымъ глазамъ этой двушки, быть можетъ, суждено было бы лишить меня свободы.’
Слова эти страшно сконфузили хозяйку, дочь ея и Мариторну, не смотра на то, что он понимали въ нихъ столько же, сколько въ китайской грамот, правда, он догадывались, что это любезности, но не привыкши къ подобнымъ комплиментамъ, он вопросительно поглядывали на себя и смотрли на Донъ-Кихота, какъ на какого-то чудо-человка. Поблагодаривъ рыцаря за его любезность, хозяйка съ дочерью удалились, а Мариторна принялась вытирать мазью Санчо, нуждавшагося въ этомъ не меньше своего господина.
Теперь необходимо сказать, что Мариторна общала придти въ эту ночь на свиданіе въ погонщику, какъ только въ дом вс улягутся спать, и говорятъ, будто это милое созданіе всегда сдерживало подобныя общанія, хотя бы дало ихъ въ глубин дремучаго лса, безъ всякихъ свидтелей, и это потому, что она считала себя природной дворянкой, низведенной несчастіями и лишеніями до степени трактирной служанки, званіе, которое не могло однако унизить ея происхожденія.
У самаго входа на чердакъ, пропускавшій сквозь крышу свою звздный свтъ, стояла несчастная постель Донъ-Кихота. Почти рядомъ съ нею помстился на старой рогожк Санчо, нсколько дальше на сдлахъ и попонахъ лежалъ погонщикъ двнадцати прекрасныхъ муловъ, одинъ изъ богатйшихъ аревальскихъ погонщиковъ, какъ говоритъ очень хорошо знакомый съ нимъ, и даже, по словамъ нкоторыхъ, приходившійся ему нсколько сродни, авторъ этой исторіи. Сидъ-Ганедъ Бененгели былъ слдственно историкъ весьма добросовстный, если распространяется даже о такихъ пустякахъ,— поучительный примръ для нкоторыхъ историковъ, умалчивающихъ порою съ умысломъ, или по незнанію о самомъ существенномъ въ своемъ труд. Слава же писателямъ подобнымъ автору графа Томиласскаго, какъ точно и отчетливо все изложено имъ.
Погонщикъ, засыпавъ корму муламъ своимъ, возвратился на чердакъ и прилегъ на хомутахъ, въ ожиданіи Мариторны. Весь вымазанный и покрытый пластырями Санчо также прилегъ въ надежд заснуть, но сильная боль въ бокахъ не давала ему покою. Донъ-Кихотъ, бодрствовавшій по той же причин, какъ и его оруженосецъ, лежалъ съ глазами, открытыми какъ у зайца.
Глубокая тишина царствовала въ дон, освщаемомъ лишь тусклымъ свтомъ несчастнаго ночника, теплившагося у входа въ корчму. Эта чудесная тишина, дйствуя на больное воображеніе рыцаря, занятаго постояннымъ представленіемъ того, что вычиталъ онъ въ своихъ книгахъ, — причин всхъ преслдующихъ его бдствій — наполнила голову его самыми сумазбродными мыслями, какія только могутъ родиться въ сумасшедшей голов. Онъ вообразилъ себя въ великолпномъ замк, — это онъ впрочемъ воображалъ въ каждой корчм, — и что дочь владтеля замка, очарованная прибывшимъ рыцаремъ, влюбилась въ него, и ночью тайкомъ отъ родителей, ршилась придти къ нему въ спальню. Въ чаду этой химеры, онъ страшно тревожился ожиданіемъ неминуемой опасности, грозившей его врности, тмъ не мене онъ внутренно поклялся не измнить своей дам, хотя бы соблазнять его пришла сама королева Женіевра въ сопровожденіи дуэньи своей Квинтаньоны. Время между тмъ шло своимъ чередомъ и наступалъ роковой для рыцаря часъ, когда должна была придти Мариторна. Она не измнила своему слову, и въ одной рубах, съ босыми ногами, пробиралась на цыпочкахъ къ своему возлюбленному, почивавшему, какъ уже сказано, въ одной комнат съ рыцаремъ и его оруженосцемъ. Не успла она войти въ двери, какъ бодрствовавшій Донъ-Кихотъ уже услышалъ шаги ея. Не обращая вниманія на синяки и покрывавшіе ихъ пластыри, онъ cлъ на постель и простеръ об руки впередъ, готовясь заключить въ нихъ восхитительную астуріянку. Мариторна, пробираясь ощупью, утаивая дыханіе, къ предмету своей страсти, какъ разъ попала въ объятія Донъ-Кихота, крпко сжавшаго ее въ своихъ рукахъ, и силой усадившаго несчастную, не смвшую пикнуть ни слова, на кровать. Онъ дотронулся до ея рубашки, и не смотря на то, что она была сшита изъ грубйшаго холста, годнаго на мшки, рыцарь принялъ эту дерюгу за тончайшее полотно. Какія-то несчастныя стеклянныя украшенія на рукахъ Мариторны показались ему жемчужными браслетами, а волосы ея, нсколько напоминавшіе конскую гриву — нитями чистйшаго арабскаго золота, затмвавшаго своимъ блескомъ свтъ солнца, наконецъ дыханіе ея, отзывавшееся чеснокомъ, напояло обоняніе Донъ-Кихота какимъ то чуднымъ ароматомъ. Словомъ ему показалось, будто одна изъ тхъ великолпныхъ принцессъ, о которыхъ читалъ онъ въ своихъ книгахъ, пришла навстить въ ночи раненаго рыцаря, побдившаго ея сердце, и ни дыханіе, ни другія достоинства злополучной Мариторны, нагнавшія бы тошноту на всякаго другого, кром невзыскательнаго погонщика, не могли разсять призраковъ, порожденныхъ больнымъ умомъ рыцаря, воображавшаго что онъ сжимаетъ въ объятіяхъ своихъ богиню любви. Въ упоеніи отъ этой химеры, онъ нжно говорилъ: прелестная дама! я бы душевно желалъ отблагодарить васъ за несказанное блаженство, испытываемое мною при вид вашей дивной красоты, но судьба, преслдующая добрыхъ, кинула меня изнеможеннаго и разбитаго на эту постель, гд я, при всемъ моемъ желаніи, не могъ бы согласить воли моей съ вашей. Но увы! въ этой невозможности присоединяется еще другая, несравненно большая, клятва, данная мною несравненной Дульцине Тобозской, единой владычиц моихъ сокровеннйшихъ помысловъ. Но, клянусь вамъ, если бы не эти препятствія, я не оказался бы такимъ жалкимъ странствующимъ рыцаремъ, чтобы не воспользоваться тмъ неоцненнымъ даромъ, который передаетъ въ мои руки ваша безконечная доброта’.
Положеніе Мариторны въ объятіяхъ Донъ-Кихота было невыносимо. Не обращая ни малйшаго вниманія на краснорчіе рыцаря, она, не говоря ни слова, употребляла всевозможныя усилія освободиться изъ его рукъ.

[]

Между тмъ погонщикъ, страстно поджидавшій предмета своихъ грховныхъ желаній, услышалъ, когда Мариторна переступила порогъ чердака, и слушая внимательно все, что напвалъ ей потомъ Донъ-Кихотъ, всталъ, взбшенный измной астуріинки, съ своихъ попонъ и приблизясь къ постели сумасшедшаго рыцаря, притаясь, выжидалъ конца его любовныхъ объясненій. Видя однако, что Мариторна всми силами старалась освободиться изъ рукъ Донъ-Кихота, силившагося удержать ее, онъ остался не совсмъ доволенъ любезностью своего соперника, и приподнявъ во всю длину свою дебелую руку, хватилъ такъ сильно по узкимъ челюстямъ влюбленнаго рыцаря, что у того весь ротъ наполнился кровью. Не довольствуясь этимъ, разсвирпвшій погонщикъ, схватилъ потомъ рыцаря за грудь и своими кулаками ощупалъ вс его ребра. Несчастная, шатавшаяся уже и прежде постель Донъ-Кихота, не выдержала обрушившейся на нее тяжести и совершенно развалилась. Шумъ этотъ разбудилъ хозяина, который былъ вполн увренъ, что это какая нибудь продлка его служанки, особенно когда послдняя не откликнулась на его зовъ. Убжденный въ справедливости своего предположенія, онъ зажегъ ночникъ и отправился въ ту сторону, гд слышался шумъ. Мариторна, заслышавъ шаги хозяина, крутой нравъ котораго былъ хорошо извстенъ ей, дрожа отъ страха, ршилась искать убжища на постели заснувшаго Санчо, и тамъ, притаясь, свернулась какъ клубокъ. Между тмъ хозяинъ, съ крикомъ вошелъ на чердакъ: ‘гд ты дрянь этакая, это нее твои продлки?’ оралъ онъ во все горло и своимъ крикомъ разбудилъ Санчо. Чувствуя на своемъ живот какой-то невдомый грузъ, Санчо вообразилъ, что его душитъ кошмаръ, и не помня себя отъ боли, принялся отпускать удары кулаками на право и на лво, задвая при этомъ самыми увсистыми Мариторну. Потерявъ всякое терпніе, Мариторна, въ свою очередь, принялась колотить Санчо и своими кулаками совершенно разбудила это. Чувствуя, что его бьютъ, но не зная ни кто, ни за что, оруженосецъ нашъ приподнялся на своей кровати и схвативъ въ руки Мариторну, началъ съ ней одну изъ самыхъ свирпыхъ и граціозныхъ потасовокъ, какія бывали когда либо на бломъ свт. Погонщикъ, замтивъ при тускломъ свт ночника невыгодное положеніе, въ которомъ находится его любезная, оставилъ Донъ-Кихота и поспшилъ на помочь Мариторн, туда же устремился и хозяинъ, но только съ намреніемъ не помочь, а наказать свою служанку, которую не переставалъ считать виновницей всей этой кутерьмы. И подобно тому, какъ говоритъ пословица: собака къ кошк, кошка къ крыс, крыса къ веревк, такъ теперь погонщикъ кинулся на Санчо, Санчо на Мариторну, Мариторна на Санчо, хозяинъ на Мариторну, и вс четверо дйствовали такъ успшно, что не давали себ ни минуты отдыху. Ночникъ между тмъ потухъ, и дйствующія лица, очутившись въ потьмахъ, принялись осыпать безъ разбору кулаками праваго и виноватаго, не щадя ни платья, ни костей своихъ. Случись въ этой же корчм, въ эту самую ночь ночевать одному блюстителю благочинія, члену святой германдады, изъ города Толедо. Заслышавъ поднявшійся въ корчм шумъ, онъ вооружился знаками своего достоинства, розгой и жестяной коробкой, и тайкомъ пробравшись на чердакъ, возопилъ: ‘остановитесь, во имя правосудія, во имя святой германдады’. Первый попался ему тутъ подъ руку злополучный Донъ-Кихотъ, лежавшій безъ чувствъ, съ открытымъ ртомъ, подъ развалинами своей несчастной постели. Полицейскій, схвативъ его за горло, не переставалъ призывать на помощь правосудію. Чувствуя между тмъ неподвижно лежащее въ рукахъ его тло, онъ вообразилъ, что видитъ предъ собою жертву убійства, а вокругъ себя убійцъ. Подъ вліяніемъ этой мысли, онъ закричалъ еще громче: ‘запереть ворота и вс выходы въ этомъ дом, и смотрть, чтобы никто не ускользнулъ отсюда, потому что здсь случилось убійство’. Слова эти испугали разъяренныхъ бойцовъ. Каждый изъ нихъ поспшилъ оставить въ поко своего противника, и драка прекратилась въ ту самую минуту, какъ раздался голосъ полицейскаго. Хозяинъ, не долго думая, ушелъ въ свою комнату, Мариторна — въ свою коморку, погонщикъ — къ своимъ сваленнымъ въ кучу хомутамъ, только Донъ-Кихотъ и Санчо не могли двинуться съ мста. Полицейскій, выпустивъ наконецъ изъ рукъ своихъ бороду рыцаря, вышелъ зажечь потухшую свчу съ намреніемъ возвратиться тотъ-часъ же на чердакъ и остановить мнимыхъ убійцъ, но такъ какъ во всемъ дом нельзя было найти ни одной искры, ибо хозяинъ, возвращаясь въ свою комнату, съ умысломъ загасилъ, горвшій у входа, фонарь, поэтому полицейскій вынужденъ былъ искать огня въ печк, гд и добылъ его съ немалымъ трудомъ.

Глава XVII.

Спустя нсколько времени, Донъ-Кихотъ очнулся отъ побоевъ, и тмъ жалобнымъ голосомъ, которымъ наканун, посл встрчи съ ангуэзскими погонщиками, Санчо обратился къ нему, онъ обратился теперь въ Санчо: ‘другъ мой! спишь ли ты?’ спросилъ онъ его.
— Какъ мн спать, отвчалъ Санчо, дрожа отъ досады и злобы, когда сегодня ночью вс черти вырвались изъ ада и хватились за меня.
— Возможно ли? воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Но, клянусь Богомъ, или я ничего не понимаю, или этотъ замокъ очарованъ. Санчо! Нужно теб знать… но прежде чмъ говорить, поклянись мн хранить до моей смерти ту тайну, которую ты сейчасъ услышишь.
— Клянусь! отвчалъ Санчо.
— Я требую отъ тебя этой клятвы, потому что ни за что въ мір не захочу омрачать ничьей чести, сказалъ Донъ-Кихотъ.
— Если я вамъ поклялся, такъ значитъ буду молчать до вашей кончины, и дай Богъ, чтобы завтра я освободился отъ своего слова, отвчалъ Санчо.
— Санчо! Неужели я такъ надолъ теб, что ты желаешь мн такой скорой смерти? спросилъ рыцарь.
— Да это не потому, что вы мн надоли, а потому, что для меня не въ терпежъ хранить какія бы то ни было тайны, я боюсь, какъ бы он не сгнили во мн, отвтилъ Санчо.
— Во всякомъ случа, Санчо, я ввряю мою тайну твоему благородству. Другъ мой, говорилъ Донъ-Кихотъ, въ эту ночь случилось со мной удивительное происшествіе, которымъ я конечно могъ бы гордиться, но не теряя попусту словъ, скажу теб, что нсколько минутъ назадъ, дочь владльца этого замка, одна изъ восхитительнйшихъ двушекъ на большей половин земнаго шара, тайкомъ приходила во мн. Не стану описывать теб ея красоты, ума и другихъ скрытыхъ отъ взоровъ прелестей, о которыхъ я не хочу даже думать, сохраняя обтъ врности, данный Дульцине, скажу только, что само небо, должно быть, позавидовавъ моему счастію, допустило обрушиться на меня атлетическую руку какого-то невидимаго великана въ минуту самаго страстнаго объясненія съ влюбленной въ меня красавицей. Великанъ этотъ, ударивъ меня со всей ужасающей силой своей по челюстямъ, окровавилъ мой ротъ, и воспользовавшись моею мгновенной слабостью, измялъ меня хуже чмъ вчерашніе погонщики, озлобившіеся на насъ за невоздержность Россинанта. Посл этого не остается никакого сомннія, что находящаяся здсь красавица вврена надзору какого-то очарованнаго мавра, и что увы, она существуетъ не для меня.
— Да вроятно и не для меня, отвчалъ Санчо, потому что больше четырехсотъ очарованныхъ мавровъ обдлывали недавно кожу мою такъ, что дубины ангуэзскихъ погонщиковъ показались-бы мн теперь нжнымъ щекотаніемъ, еще вамъ то, продолжалъ онъ, вс прелести сегодняшнія, пожалуй, съ пола-горя, вы только-что держали въ своихъ объятіяхъ какую-то чудесную красавицу, и этимъ можете утшать себя теперь, но мн-то каково? я то какого чорта выигралъ, кром кулаковъ, какихъ отродясь не получалъ. О, будь проклятъ я вмст съ матерью, родившею меня на свтъ. Я не странствующій рыцарь, никогда не думалъ быть имъ, и не смотря на то во всхъ потасовкахъ меня колотятъ, какъ рыцаря.
— Какъ, разв и тебя поколотили? съ удивленіемъ спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Проклятіе на меня и на весь мой родъ, повторилъ Санчо, да о чемъ-же я вамъ только что толковалъ.
— Другъ мой! не обращай на это никакого вниманія, отвчалъ рыцарь, я сейчасъ приготовлю знаменитый фіербрасовскій бальзамъ, который вылечитъ насъ во мгновенье ока.
При послднихъ словахъ на чердакъ вошелъ полицейскій, успвшій наконецъ засвтить свою лампу. Первый увидлъ его Санчо, и глядя на фигуру блюстителя правосудія, покрытую одной рубашкой, съ головой повязанной платкомъ и съ физіономіей еретика, онъ спросилъ своего господина: не это-ли очарованный мавръ, пришедшій вроятно узнать остались-ли у нихъ еще ребра, которыя можно переломать?
— Нтъ, это не мавръ, отвчалъ Донъ-Кихотъ, потому что очарованныхъ видть нельзя.
— Ну, если ихъ видть нельзя, перебилъ Санчо, то ихъ слишкомъ хорошо можно чувствовать, по крайней мр, плечи мои этого пнія.
— Санчо! Неужели ты думаешь что моимъ плечамъ легче, но вдь изъ этого вовсе не слдуетъ, чтобы пришедшій сюда человкъ былъ очарованный мавръ, сказалъ Донъ-Кихотъ.
Полицейскій крайне удивился, заставъ Донъ-Кихота и Санчо спокойно разговаривавшими другъ съ другомъ. Замтивъ, однако, что одинъ изъ нихъ неподвижно лежитъ распростертымъ на земл, съ раскрытымъ ртомъ, полицейскій спросилъ его: ‘что любезный, какъ ты себя чувствуешь?’
— На вашемъ мст я говорилъ-бы вжливе, отвчалъ Донъ-Кихотъ. Скажите, неучъ вы этакой, неужели у васъ въ обыча обращаться такъ грубо съ странствующими рыцарями?
Полицейскій, человкъ довольно заносчивый, вовсе не намренъ былъ хладнокровно снести дерзости какого-то жалкаго, повидимому, господина. Не долго думая, онъ швырнулъ въ несчастнаго рыцаря лампой, и увренный что размозжилъ ему черепъ, поспшилъ въ потьмахъ убраться себ по добру, по здорову.
— Что!воскликнулъ Санчо, не говорилъ-ли я, что это очарованный мавръ, онъ хранитъ для другихъ какую-то красавицу, а для насъ кулаки и удары подсвчниками.
— Пожалуй, что и такъ, оказалъ Донъ-Кихотъ, только знаешь-ли Санчо, сердиться на вс эти очарованія такъ-же напрасно, какъ напрасно старались-бы мы изыскивать способы противодйствовать явленіямъ, исходящимъ изъ міра невидимаго. Санчо, встань, если можешь, и спроси у владтеля этого замка немного масла, вина, соли и розмарина, для приготовленія моего бальзама, который мн необходимъ теперь, потому что, правду говоря, мн ужъ не въ моготу становится потеря крови изъ ранъ, нанесенныхъ мн появившимся здсь привидніемъ.
Не безъ труда и вздоховъ приподнялся Санчо съ постели и отправился ощупью искать хозяина. Наткнувшись, при выход изъ своей коморки, на полицейскаго, подслушивавшаго у дверей, съ желаніемъ узнать, что сталось съ его противникомъ, оруженосецъ сказалъ ему: ‘милостивый государь! кто-бы вы ни были, прошу васъ на милость дать мн немного соли, вина, масла и розмарина. Мы нуждаемся за всемъ этомъ для излеченія одного изъ славнйшихъ странствующихъ рыцарей въ мір, который лежитъ, израненный очарованнымъ мавромъ, обитающимъ въ этомъ замк’.
Услышавъ это, полицейскій принялъ Санчо за полуумнаго, тмъ, не мене, онъ отворилъ дверь, кликнулъ хозяина и повторилъ ему просьбу нашего оруженосца. Хозяинъ отпустилъ Санчо всего, что ему было нужно. Когда оруженосецъ вернулся назадъ, рыцарь, опустивъ голову на руки, жаловался на сильную боль, отъ удара подсвчникомъ, отъ котораго у него вскочили на лбу дв большія шишки. Этимъ впрочемъ и ограничился вредъ, причиненный ему подсвчникомъ, а то, что онъ принималъ за кровь, было пролившееся на него лампадное масло, смшанное съ потомъ, выступившимъ у него на лбу посл треволненій отъ недавней бури.
Рыцарь высыпалъ въ кострюлю вс снадобья, принесенныя ему Санчо, вскипятилъ ихъ, и когда эта смсь показалась ему готовой, онъ попросилъ дать ему бутылку, но какъ таковой не оказалось во всемъ дон, поэтому онъ принужденъ былъ удовольствоваться подаренной ему хозяиномъ жестяной лейкой, служившей для разливанія масла въ свтильни. Вливъ въ эту лейку свой бальзамъ и прошептавъ какія-то таинственныя слова, онъ счелъ лекарство готовымъ. При этой церемоніи присутствовали Санчо, хозяинъ и полицейскій, не было одного погонщика, отправившагося спозаранку къ своимъ муламъ, притворившись будто онъ не принималъ никакого участія въ происшествіяхъ послдней ночи. Приготовивъ бальзамъ, Донъ-Кихотъ пожелалъ тотчасъ же испытать дйствіе этого чудеснаго лекарства на саномъ себ, и, не долго думая, выпилъ довольно порядочный остатокъ его, не помстившійся въ лейк. Не усплъ онъ допить его, какъ уже у него открылась страшная рвота, въ которой извергнулось все, что только было у него въ желудк. Посл рвоты онъ началъ сильно потть, и тогда попросилъ, чтобъ укрывши одяломъ, его оставили одного. Просьба его была исполнена и герой нашъ проспалъ боле трехъ часовъ. Пробудясь, онъ почувствовалъ себя такъ хорошо, что у него не оставалось никакого сомннія на счетъ своего умнія приготовлять фіербрасовскій бальзамъ. Обладатель тайны имть всегда подъ рукой такое чудесное лекарство, онъ увидлъ возможность смло пускаться теперь въ самыя отважныя предпріятія.
Санчо счелъ ршительнымъ чудомъ исцленіе Донъ-Кихота, и намъ милости просилъ у него позволенія выпить все, что оставалось еще въ кострюл. Получивъ его, онъ съ наивнйшей врой схвативъ въ об руки кострюлю, выпилъ залпомъ почти столько-же бальзама, какъ и Донъ-Кихотъ. Нужно однако думать, что желудокъ оруженосца былъ нсколько слабе желудка рыцаря, потому что, прежде чмъ лекарство произвело свое дйствіе, Санчо почувствовалъ такія колики и такую мучительную тошноту, что онъ ежеминутно готовился отдать Богу душу, и въ страшныхъ мученіяхъ не переставалъ проклинать и лекарство и злодя, угостившаго его этимъ лекарствомъ.
— Санчо! важно сказалъ ему Донъ-Кихотъ, или я ничего не смыслю, или ты страдаешь оттого, что ты не странствующій рыцарь, дйствительно, сколько я знаю, бальзамъ этотъ годенъ только для рыцарей.
— Проклятіе на меня и на весь родъ мой, вопилъ Санчо, если вы это знали, зачмъ же вы меня поили имъ?
Лекарство произвело наконецъ свое дйствіе. Санчо начало такъ сильно рвать, что рогожа, на которой онъ лежалъ и покрывавшее его рядняное одяло, смоченныя извергавшейся на нихъ жидкостью, оказались посл этого навсегда негодными въ употребленію, рвота слдовала притомъ посл такихъ тяжелыхъ усилій, что самъ Санчо и вс окружавшіе нашего оруженосца не сомнвались въ его скорой кончин. Слишкомъ часъ продолжалась эта буря, и когда она утихла наконецъ, Санчо почувствовалъ посл нее не облегченіе, какъ Донъ-Кихотъ, а такое изнеможеніе, что съ трудомъ дышалъ.
Самъ-же Донъ-Кихотъ, чувствовавшій себя совершенно здоровымъ, не желалъ ни минуты боле оставаться въ бездйствіи, считая себя, какъ и всегда, отвтственнымъ за всякую потерянную минуту. Къ тому же, вполн увренный въ чудныхъ цлебныхъ свойствахъ своего бальзама, онъ дышалъ теперь только одними опасностями и за ничто считалъ самыя ужасныя раны. Движимый своимъ нетерпніемъ, онъ самъ осдлалъ Россинанта, положилъ сдло на осла, а Санчо на сдло, помогши предварительно оруженосцу своему одться, посл чего взнуздавъ своего коня, вооружился взятымъ у сторожа корчмы обломкомъ какого-то оружія, которое, какъ полагалъ онъ, могло вполн замнить ему копье. Съ живйшимъ любопытствомъ глядли на него вс люди, находившіеся въ корчм, — ихъ было около двадцати — въ особенности-же дочь хозяина, отъ роду не видавшая ничего подобнаго. Рыцарь также не сводилъ съ нее глазъ и отъ времени до времени многозначительно вздыхалъ, о чемъ? про то зналъ онъ одинъ, потому что хозяйка и Маритона, вытиравшія его наканун мазями, приписывали эти вздохи страданіямъ, причиняемымъ рыцарю его ранами.
Когда господинъ и слуга сидли уже верхомъ, тогда Донъ-Кихотъ остановясь у воротъ, подозвалъ хозяина и важно сказалъ ему: ‘господинъ управитель замка! не могу-ли я отблагодарить васъ за великія и многочисленныя услуги, оказанныя мн въ этомъ замк,— которыя я буду помнить всю жизнь, — отмстивши за какое нибудь нанесенное вамъ оскорбленіе. Вы очень хорошо знаете, что долгъ мой, моя святая обязанность: карать измнниковъ и злодевъ. Переберите-же въ памяти ваше прошедшее, и если вы кмъ-нибудь недовольны, окажите мн, и я клянусь моимъ рыцарскимъ орденомъ отмстить за васъ.

[]

— Господинъ рыцарь! отвчалъ ему столь же торжественно хозяинъ: благодаря Бога, мн нтъ надобности воспользоваться вашей готовностью отмщать за мою особу, потому-что я и самъ съумю отмстить за себя. Все что я прошу у васъ, это заплатить за овесъ и сно, взятые для вашихъ животныхъ и за то, что стоили мн вы сами, безъ этого никто не узжаетъ отсюда.
— Какъ! воскликнулъ Донъ-Кихотъ, неужели это корчма!
— Корчма, и притомъ изъ лучшихъ, отвчалъ хозяинъ.
— Странно однако, какъ я ошибался, говорилъ Донъ-Кихотъ. Я принималъ ее за замокъ, но что длать? такъ какъ это корчма, то прошу извинить, если я на время останусь вашимъ должникомъ. Заплатить вамъ деньгами я не могу, не нарушивъ законовъ странствующихъ рыцарей, никогда въ жизни не читалъ я, чтобы странствующіе рыцари платили въ какихъ-бы то ни было корчмахъ. Здравый разсудокъ, столько-же сколько и временемъ освященный обычай повелваютъ всюду принимать рыцарей даромъ, въ благодарность за тягостные труды, неразлучные съ ихъ странствованіями въ поискахъ приключеній: ночью, днемъ, лтомъ, зимой, пшкомъ и верхомъ, терпя голодъ и холодъ, жажду и жаръ, подвергаясь наконецъ всевозможнымъ неудобствамъ, присущимъ земл.
— Что за вздоръ вы мелете, воскликнулъ хозяинъ, заплатите, что вы должны мн, потому что даромъ я никого не намренъ поить и кормить.
— Негодяй! воскликнулъ Донъ-Кихотъ, посл чего, не дожидаясь отвта, пришпорилъ Россинанта и грозя своимъ воображаемымъ копьемъ, выхалъ изъ воротъ прежде чмъ успли его задержать, не замчая, слдуетъ-ли за нимъ его оруженосецъ.
Хозяинъ, видя что съ этой стороны надежда потеряна, ршился вознаградить свой убытокъ на Санчо, настаивавшемъ на томъ, что онъ тоже ничего не намренъ платить, ибо какъ оруженосецъ странствующаго рыцаря, онъ, по его мннію, долженъ былъ пользоваться всми преимуществами настоящаго рыцаря. Напрасно озлобленный хозяинъ грозилъ ему всми нелегкими, Санчо стоялъ на своемъ, и клялся рыцарскимъ орденомъ своего господина — не заплатить ни одного мараведиса, хотя-бы этотъ мараведисъ пришлось купить ему цною собственной жизни. ‘Я не хочу’, говорилъ онъ, ‘обременить памяти моей проклятіями будущихъ оруженосцевъ, лишивши ихъ своимъ малодушіемъ одного изъ существеннйшихъ преимуществъ нашего званія.’
Къ несчастію, злая судьба его привела въ эту же самую корчму трехъ суконныхъ фабрикантовъ изъ Сеговіи, двухъ прозжихъ Кордовскихъ торговцевъ и трехъ Севильскихъ разнощиковъ, все — люди веселые и здоровые. Они то, какъ будто, сговорившись, приблизились къ нему и стащили его съ осла, пославъ въ тоже время одного изъ своихъ за одяломъ. На это одяло они кинули несчастнаго Санчо, и такъ какъ на переднемъ двор имъ мшалъ навсъ, поэтому они вышли на задній, совершенно открытый дворъ, и тамъ, взявшись за края одяла, принялись подбрасывать Санчо вверхъ, играя имъ, какъ студенты собакой во время карнавала.
Пронзительные крики злополучнаго оруженосца вскор достигли ушей его господина, вообразившаго сначала, что небо призываетъ его къ какому-то новому приключенію, но распознавъ голосъ своего слуги, рыцарь, не теряя времени, во всю прыть помчался къ корчм, ворота которой онъ нашелъ запертыми. Тмъ временемъ, какъ онъ здилъ вокругъ довольно низкаго забора, отыскивая мсто, чрезъ которое онъ ногъ бы въхать за дворъ, взорамъ его представился Санчо, совершавшій свои воздушныя путешествія съ такою легкостью и изяществомъ, что Донъ-Кихотъ непремнно разсмялся, еслибъ не былъ взбшенъ какъ чортъ. Озлобленный рыцарь пытался было перелзть черезъ заборъ, но былъ такъ измятъ, что съ трудомъ могъ слзть съ своего коня. Видя невозможность попасть на дворъ, онъ вынужденъ былъ ограничиться градомъ проклятій и вызовами на битву злыхъ насмшниковъ, которые только посмивались себ и, не обращая вниманія на проклятія рыцаря и вопли его оруженосца, продолжали свою злую шутку съ Санчо. Выбившись наконецъ изъ силъ, они отпустили на покаяніе душу то умолявшаго ихъ, то грозившаго имъ Санчо, и закутавъ въ дорожное платье, собственноручно отнесли измученнаго бдняка на его осла.
Сострадательная Мариторна, чувствовавшая чистосердечное сожалніе, при вид воздушныхъ пируэтовъ Санчо, поспшила въ нему съ кружкой холодной, только-что зачерпнутой изъ колодца воды. Но едва лишь оруженосецъ вашъ прикоснулся губами къ кружк, какъ Донъ-Кихотъ закричалъ ему: ‘Санчо, ради Бога, не пей! не пей, или ты умрешь. Разв нтъ у меня’, говорилъ онъ, показывая за жестяную лейку, ‘чудотворнаго бальзама, который въ одну минуту вылечитъ тебя.’ Санчо не послушалъ однако своего господина, и оборотясь слегка къ Донъ-Кихоту, отвчалъ ему, глядя изъ подлобья: ‘ваша милость, неужели вы позабыли уже, что я не странствующій рыцарь, или вы хотите, чтобы изъ меня вырвало и т послднія внутренности, которыя у меня остались еще отъ вчерашней ночи. Берегите ваше пойло для всхъ чертей, меня же оставьте въ поко.’ Съ послднимъ словомъ, онъ прильнулъ къ кружк, но видя, что его угощаютъ водой, попросилъ Мариторну дать ему немного вина, и эта добродушнйшая въ мір женщина, которая. не смотря на свое горемычное положеніе, была исполнена христіанскаго милосердія, исполнила безпрекословно просьбу Санчо, купивъ вино на свой счетъ.
Утоливъ жажду, Санчо пріударилъ своего осла и, приказавъ привратнику отворить ворота, выхалъ наконецъ изъ корчмы, восхищенный тмъ, что выдержалъ характеръ и ничего не заплатилъ хозяину, если конечно не считать его боковъ, которыми онъ, въ послднее время, началъ въ частую расплачиваться. Къ несчастію, въ этой корчм онъ позабылъ еще и свою сумку, да правду сказать: до сумки ли ему было теперь? Выпроводивъ Санчо, хозяинъ хотлъ запереть ворота, но гости его — малые не трусы, воспротивились этому, потому что ихъ не испугалъ бы Донъ-Кихотъ даже тогда, еслибъ онъ былъ рыцаремъ круглаго стола.

Глава XVIII.

Санчо присоединился наконецъ къ Донъ-Кихоту, но увы, онъ былъ такъ разбитъ, что съ трудомъ могъ править своимъ осломъ. ‘Санчо!’ сказалъ ему Донъ-Кихотъ, я окончательно уврился теперь, что этотъ замовъ, или, если хочешь, эта корчма очарована, потому что злоди, подбрасывавшіе тебя на одял, могли быть только жильцы инаго міра. Меня въ особенности убждаетъ въ этомъ то, что, глядя на печальную драму, разыгравшуюся внутри двора, я напрасно искалъ мста, чрезъ которое я могъ бы въхать туда. Мало того, я не въ силахъ былъ даже сойти съ лошади. Дло ясно, злоди очаровали меня, иначе я наказалъ бы ихъ дерзость такъ, что они на долго сохранили бы воспоминаніе о своемъ злодйств. Я сразился бы съ ними, вопреки даже законамъ рыцарства, дозволяющимъ рыцарю обнажать мечъ только противъ рыцаря, за исключеніемъ какихъ-нибудь чрезвычайныхъ случаевъ, или когда дло коснется обороны самого себя.
— Рыцарь я, или нтъ, плевать мн на это, отвчалъ Санчо, отмстить за себя съумдъ бы я самъ, еслибъ это было въ моей власти, бда въ томъ, что я ничего не могъ сдлать. И однако я готовъ присягнуть, что злоди эти вовсе не были ни привидніями, ни очарованными, какъ вы утверждаете, а такими же людьми, съ тломъ и костями, какъ мы съ вами, въ этомъ никто не усумнятся, я очень хорошо слышалъ, какъ они называли другъ друга по имени, въ то время, какъ заставляли меня прыгать по воздуху. Одного изъ нихъ звали — Педро Мартинецъ, другаго — Теноріо Фернандо, а самого хозяина Иванъ Паломекъ Лвша. И если вы не могли перепрыгнуть черезъ заборъ и сойти съ лошади, то это вовсе не оттого, что вы очарованы. И право, ваша милость, я теперь ясно вижу, что мы кончимъ наши приключенія такимъ приключеніемъ, которое лишитъ насъ навсегда возможности различить нашу правую могу отъ двой. Лучше бы намъ теперь, когда время идетъ къ жатв, вернуться домой и заняться тамъ дломъ, чмъ шататься по блому свту, попадая каждый день изъ огня въ полымя.
— О, бдный Санчо! отвтилъ Донъ-Кихотъ, какъ же ты простъ, какъ мало свдущъ ты въ рыцарскихъ длахъ. Другъ мой! крпись и врь мн, что настанетъ день, когда ты собственными глазами узришь рыцарство во всемъ его нескончаемомъ блеск. Скажи мн, что можетъ сравниться съ наслажденіемъ побдить въ честномъ бою своего врага?
— Этого я не знаю, сказалъ Санчо, но знаю, что съ тхъ поръ какъ мы сдлались странствующими рыцарями,— то есть вы, потому что я не считаю себя достойнымъ принадлежать въ такому высокому братству,— съ тхъ поръ, мы не выиграли еще никакой битвы, если не считать побды надъ бискайцемъ, купленной цною вашего шлема, разбитаго въ дребезги, и половины вашего уха, вс же остальныя побды наши ограничивались градомъ кулаковъ и палочныхъ ударовъ, сыпавшихся на наши ребра. Къ этому на мою долю выпало еще подбрасываніе на одял какими-то очарованными негодяями, которымъ, какъ очарованнымъ, я не могу отмстить, и потому лишаюсь возможности испытать удовольствіе, называемое вашей милостью мщеніемъ.
— Санчо! это камень тяготящій мою, да вроятно и твою душу. Но успокойся, я надюсь вскор обладать мечомъ такого закала, что тотъ, кто станетъ носить его, будетъ защищенъ отъ всхъ очарованій. Быть можетъ даже, счастливая звзда моя передастъ въ мои руки мечъ, принадлежавшій Амадису въ то время, когда онъ извстенъ былъ подъ именемъ рыцаря пылающаго меча. Мечъ этотъ, безъ сомнній, славнйшій въ мір: потому что не было такого сильнаго и очарованнаго оружія, которое бы онъ не разбивалъ въ дребезги, какъ стекло.
— Да еслибъ вы дйствительно добыли его, то вдь мн отъ этого не полегчало бы, отвчалъ Санчо, потому что этотъ мечъ, какъ вашъ бальзамъ, созданъ вроятно для однихъ рыцарей, а я, безъ всякаго сомннія, буду по прежнему расплачиваться за все собственной спиной.
— Санчо! отгони отъ себя этотъ страхъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, въ будущемъ небо будетъ милостиве въ теб.
Проговоривъ еще нсколько времени въ томъ же род, наши искатели приключеній увидли вдали густой столбъ пыли, гонимой втромъ прямо на нихъ. Въ туже минуту Донъ-Кихотъ воскликнулъ, обращаясь къ своему оруженосцу: ‘другъ мой! наступила минута, когда весь міръ увидитъ, что сберегла для меня судьба. Наступила, повторяю, минута, въ которую я больше чмъ когда-нибудь долженъ выказать силу этой руки подвигами, достойными страницъ безсмертія, на которыхъ напишутъ дла мои въ поученіе грядущимъ вкамъ. Видишь-ли ты этотъ густой столбъ пыли? узнай же, Санчо, что пыль эта подымается безчисленной арміей, составленной изъ націй цлаго міра.
— Должно быть тамъ дв арміи, замтилъ Санчо, потому что съ другой стороны виднъ такой же столбъ пыли.
Донъ-Кихотъ оглянулся, и видя, что Санчо правъ, преисполнился невыразимой радостью, вполн увренный (онъ никогда впрочемъ не бывалъ увренъ иначе какъ вполн), что это идутъ дв великія, готовыя сразиться между собою арміи, мудренаго въ этомъ ничего не будетъ, если мы вспомнимъ, что разстроенное воображеніе его ежеминутно рисовало предъ нимъ волшебниковъ, сраженія и поединки. Между тмъ пыль эта поднималась двумя стадами барановъ, шедшихъ съ двухъ противоположныхъ сторонъ и такъ хорошо укрытыхъ ею, что ихъ нельзя было разглядть иначе, какъ въ нсколькихъ шагахъ. Слыша твердыя увренія Донъ-Кихота, что пыль эту вздымаютъ воины, Санчо поврилъ ему и спросилъ: что же они станутъ длать здсь?
— Мы явимся заступниками несчастныхъ и слабыхъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ. Но, дабы ты зналъ воиновъ, которые сейчасъ предстанутъ предъ нами, я долженъ теб сказать, что арміей, находящейся на лво отъ насъ, предводительствуетъ великій императоръ Алифанфаронъ, владтель Тапробанскаго острова, а арміей, находящейся на право, предводительствуетъ врагъ его король Гарамантскій Пентаполимъ Обнаженная Рука, — названіе, данное ему потому, что въ сраженіи онъ держитъ всегда правую руку обнаженной до плеча.
— А изъ за чего воюютъ эти государи? спросилъ Санчо.
— Изъ за того, что Алифанфаронъ влюбился въ дочь Пентаполина, обворожительную красавицу, но христіанку, и такъ какъ Алифанфаронъ — язычникъ, поэтому Пентаполинъ и не хочетъ выдать за него своей дочери, пока женихъ не откажется отъ вры въ лжепророка, и не приметъ вры своей невсты.
— Клянусь бородой моей — онъ правъ, воскликнулъ Санчо, и я готовъ держать его сторону.
— Этимъ ты только исполнишь свой долгъ, отвтилъ Донъ-Кихотъ, и для этого не нужно быть посвященнымъ рыцаремъ.
— Тмъ лучше, но куда я дну своего осла? Гд спрячу я его такъ, чтобы сыскать посл битвы? а двинуться на немъ въ сраженіе я, правду сказать, не ршаюсь, да и врядъ-ли ослы принимали когда-нибудь участіе въ великихъ битвахъ.
— Ты правъ, сказалъ Донъ-Кихотъ. И я теб совтую пустить своего осла за вс четыре стороны, если онъ и пропадетъ, бда не велика, посл побды на выборъ намъ останется столько лошадей, что самому Россинанту грозитъ участь быть перемненнымъ на другаго коня. Но слушай, Санчо, прежде чмъ об арміи сразятся, я поименую теб въ каждой изъ нихъ главнйшихъ рыцарей. Взъдемъ же на этотъ холмъ, откуда ты хорошо увидишь ихъ всхъ.
Вскор они очутились на вершин одного хохма, съ котораго ясно могли различать, еслибъ только пыль не мшала имъ, два стада барановъ, принятыхъ рыцаремъ за дв непріятельскія арміи, но такъ какъ Донъ-Кихотъ глядлъ на все глазами своего больнаго воображенія, поэтому, не размышляя ни одной минуты, онъ заговорилъ громкимъ голосомъ:
— Санчо! видишь-ли ты этого рыцаря съ позолоченнымъ оружіемъ и щитомъ, украшеннымъ коронованнымъ львомъ, лежащимъ у ногъ молодой двушки? Это мужественный Лаурекало, владтель серебряннаго моста. Другой воинъ — съ золотымъ оружіемъ и щитомъ, покрытымъ тремя серебрянными коронами на лазурномъ пол, это неустрашимый Микахамбо, великій герцогъ Кироційскій. По правую сторону его видишь ли ты всадника атлетическихъ формъ? это предпріимчивый Брандабаранъ Болихійскій, повелитель трехъ Аравій. Онъ прикрытъ зминою кожею и взамнъ щита вооруженъ дверью, принадлежащею, какъ полагаютъ, къ храму, опрокинутому Самсономъ, когда онъ мстилъ филистимлянамъ. Теперь, взгляни въ другую сторону, и ты увидишь, во глав другой арміи никмъ не побдимаго и всхъ побждающаго Тимонеля Каркасонскаго, принца новой Бискаіи. Оружіе его покрыто золотомъ, серебромъ, лазурью и синоплемъ, а на щит его красуется золотой котъ на пурпуровомъ пол, украшенномъ четырьмя буквами: М. I. О. И, составляющими начальныя буквы имени его дамы, очаровательной дочери герцога Альфеника Алгаврскаго. Видишь-ли ты теперь этого рыцаря, сидящаго на большой и сильной кобыл, съ блымъ какъ снгъ оружіемъ и щитомъ безъ девиза? это молодой французъ Петръ Папинъ, владтель Утрикскаго баронства, а этотъ другой съ оружіемъ, покрытымъ лазурью, верхомъ на быстрой зебр, это могущественный герцогъ Нервійскій — Еспартофилардо лсной, на щит, изображающемъ поле, усянное спаржею, написанъ девизъ его: ‘ищи мой жребій по моимъ слдамъ’
Герой нашъ наименовалъ еще много другихъ рыцарей, которыхъ онъ видлъ въ воображаемыхъ имъ арміяхъ, и надлялъ ихъ, ни на минуту не задумываясь тмъ оружіемъ, цвтами и девизами, какіе рисовало ему его разстроенное воображеніе.
— Вотъ эти войска, безостановочно продолжалъ онъ, которыя развертываются впереди, составлены изъ множества различныхъ національностей: вотъ народы, вкушающіе сладкія воды рки, наименованной богами Ксаномъ, за ними слдуютъ горцы, обитатели масиліанскихъ полей. Дале видны воины народа, просевающаго тонкій золотой порошокъ счастливой Аравіи, еще дале обитатели зеленыхъ береговъ Фермодона и т, которые многообразными средствами истощаютъ Пактолъ съ его золотистыми песками, за ними слдуютъ лукавые Нумидійцы, Персіане, не находящіе себ равныхъ въ стрльб изъ лука, Мидяне и Паряне, ловко сражающіеся въ бгств, Аравитяне съ ихъ кочевыми шатрами, дикіе и жестокіе Скиы, Эіопы съ проколотыми губами, наконецъ множество другихъ народовъ, которыхъ очертанія лицъ я вижу и узнаю очень хорошо, но имена позабылъ. Въ другой изъ этихъ армій, ты долженъ видть воиновъ народа, утоляющаго жажду свою въ свтло-зеркальныхъ водахъ Бетиса, берега котораго покрыты оливковыми рощами, тхъ, которые купаются въ золотистыхъ волнахъ Таго, тхъ, которые пользуются оплодотворяющими водами Жениля, тхъ, которые заковываютъ себя въ желзо, они составляютъ послдній отпрыскъ древнихъ Готовъ, тхъ, которые беззаботно проводятъ жизнь свою за роскошныхъ лугахъ Хереса, тхъ, которые погружаютъ тла свои въ мягкія волны Писуэрги, тхъ, которые пасутъ безчисленныя стада свои на тучныхъ пастбищахъ, окоймляемыхъ извилистой Гвадіаной, тхъ, которые дрожатъ отъ втровъ, дующихъ въ пиринейскихъ долинахъ, или подъ хлопьями снга, осребряющаго вершины Апенинъ. Словомъ, Санчо, ты видишь тутъ представителей всхъ европейскихъ народовъ.
Кто бы могъ исчислить вс страны и націи, названныя Донъ-Кихотомъ, которыхъ онъ, ни на минуту не задумываясь, надлялъ самыми характеристическими чертами, извстными ему изъ его, переполненныхъ чушью, книгъ.
Санчо не успвалъ промолвить ни слова въ отвтъ Донъ-Кихоту, и только водилъ вокругъ себя глазами, желая увидть какого-нибудь рыцаря или великана, названнаго его господиномъ, но такъ какъ ничего подобнаго замтить онъ не могъ, поэтому въ недоумніи воскликнулъ наконецъ: ‘чортъ меня возьми, если здсь есть, что—нибудь похожее на тхъ рыцарей и великановъ, которыхъ вы назвали. Ужь не новое ли это очарованіе, подобное вчерашнимъ привидніямъ.’
— Въ своемъ ли ты ум, Санчо, отвтилъ Донъ-Кихотъ, разв не слышишь ты ржанія коней, звуковъ барабановъ и трубъ?
— Ничего не слышу я, кром блянія барановъ и овецъ, сказалъ Санчо. И это было совершенно справедливо, потому что возл него находились въ эту минуту два стада барановъ.
— Санчо! ты, кажется, начинаешь съ перепугу видть все на выворотъ, замтилъ Донъ-Кихотъ, и это очень можетъ быть, потому что страхъ, поражая наши чувства, не позволяетъ намъ видть предметы въ настоящемъ ихъ вид. Но, если ты струсилъ окончательно, то отъзжай въ сторону и оставь меня одного. Я одинъ съумю склонить побду на ту сторону, въ которой пристану. Съ послднимъ словомъ, пришпоривъ Россинанта и держа копье свое наготов, онъ съ быстротою молніи полетлъ внизъ.
— Стойте, стойте! кричалъ ему Санчо. Клянусь Богомъ, вы нападаете на барановъ. Ради Создателя міра возвратитесь назадъ. Ну, гд вы видите рыцарей, великановъ, воиновъ, лазурные щиты, котовъ и все остальное, да тутъ никакого чорта нтъ кром барановъ, что вы длаете, ради Бога….
Крики эти не остановили однако Донъ-Кихота, кричавшаго еще громче: ‘мужайтесь, рыцари, воюющіе подъ знаменами славнаго императора Пентаполина Обнаженная рука! мужайтесь! слдуйте за мною, и вы увидите, какъ скоро и легко я отмщу врагу его Алифанфарону Тапробанскому.’ Въ ту же минуту онъ напалъ съ копьемъ своимъ на несчастныхъ барановъ, и началъ колоть ихъ съ такимъ остервененіемъ, какъ будто видлъ передъ собою своихъ величайшихъ враговъ. Пастухи сначала просили его оставить въ поко бдныхъ животныхъ, но видя, что просьбы ихъ не вели ни въ чему, принялись швырять въ рыцаря острыми, увсистыми каменьями. Донъ-Кихотъ, не обращая на это никакого вниманія, сказалъ какъ угорлый во вс стороны, восклицая: ‘но, гд же ты, великолпный Алифанфаронъ? Разв не видишь ты, что одинъ, всего одинъ рыцарь готовъ помряться съ тобою и поразить тебя въ отмщеніе за мужественнаго Гараманта Пентаполина.’
Въ эту минуту на него обрушился такой камень, который чуть не въ самый желудокъ вдавилъ ему два ребра. Почувствовавъ этотъ ударъ, Донъ-Кихотъ счелъ себя уже мертвымъ, или по крайней мр опасно раненымъ, но вспомнивъ про свой чудодйный бальзамъ, онъ тотчасъ же схватился за него и принялся вливать его въ себя. Не усплъ онъ однако допить своего лекарства, какъ нсколько новыхъ каменьевъ вышибли изъ рукъ его склянку съ знаменитымъ бальзамомъ, — разбившуюся въ дребезги, — размозжили два ручныхъ пальца и выбили у него нсколько зубовъ. Мужественно выдержавъ первый ударъ, онъ отъ втораго свалился на землю. Пастухи, приблизясь въ рыцарю, вообразили себ, что они убили его, и поскоре собравъ свое стадо, взвалили на плечи убитыхъ барановъ, которыхъ было штукъ шесть или семь, и не долго думая убрались себ по добру, по здорову.
Санчо, взиравшій съ холма на сумасбродные подвиги рыцаря, рвалъ въ отчаяніи свою бороду и проклиналъ день и часъ, въ который злая судьба столкнула его съ Донъ-Кихотомъ. Видя наконецъ, что онъ повалился на землю, а пастухи удалились, Санчо съхалъ съ холма, и приблизясь въ своему господину, нашелъ его въ весьма незавидномъ положеніи, хотя и въ полной памяти. ‘Что же не моя ли правда?’ сказалъ онъ Донъ-Кихоту, ‘не правъ ли я былъ, когда упрашивалъ васъ вернуться назадъ и кричалъ, что вы нападаете не на армію, а на барановъ.’
— Да, да! отвчалъ Донъ-Кихотъ, вижу я теперь на какія штуки пускается этотъ злобный, но многоумный, преслдующій меня волшебникъ Узнай, Санчо, что для волшебниковъ нтъ ничего легче, какъ заставить насъ видть то, что имъ захочется, и теперь, неугомонный врагъ мой, предугадывая великую славу, которую я долженъ былъ стяжать въ этой битв, превратилъ легіоны воиновъ въ стадо барановъ. Если ты не вришь мн, то заклинаю тебя всмъ святымъ, позжай и слди за этими мнимыми стадами, и ты увидишь, что удалясь отъ насъ на нкоторое разстояніе, они опять примутъ свой настоящій видъ рыцарей и воиновъ, совершенно подобныхъ тмъ, которыхъ я описалъ. Впрочемъ погоди, теперь ты мн очень нуженъ. Прежде всего сосчитай сколькихъ у меня не достаетъ зубовъ, потому что право мн кажется будто у меня не осталось ни одного. Исполняя приказаніе своего господина, Санчо приблизился въ нему такъ близко, точно собирался влзть въ нему въ ротъ, въ ту самую минуту, когда бальзамъ только-что началъ производить свое дйствіе въ желудк рыцаря, и когда оруженосецъ нагнулся, чтобы освидтельствовать челюсти Донъ-Кихота, послдній изрыгнулъ все, что у него было въ желудк, прямо въ лицо Санчо.
— Пресвятая Богородице! возопилъ Санчо, что сталось со мною. Должно быть наступилъ послдній часъ этого гршника, если его рвётъ чистою кровью. Но когда онъ оглянулся, то увидлъ, что воображаемая имъ кровь была ни что иное какъ драгоцнный бальзамъ извергнувшійся изъ желудка рыцаря. Въ ту же минуту стошнило и Санчо, начавшаго, въ свою очередь, плевать въ лицо Донъ-Кихоту, и въ такомъ изящномъ положеніи рыцарь и слуга его оставались въ теченіи нсколькихъ минутъ.
Опомнившись отъ этого удовольствія, Санчо побжалъ въ своему ослу, намреваясь достать тамъ что-нибудь, чмъ можно было бы утереть себя и своего господина, но не найдя своей котомки, онъ съ отчаянія чуть было не лишился разсудка. Разразившись новыми проклятіями, онъ далъ себ ршительное слово оставить Донъ-Кихота и возвратиться домой, отказываясь и отъ слдовавшаго ему жалованья, и отъ надежды обладать когда-нибудь общаннымъ ему островомъ. Донъ-Кихотъ между тмъ всталъ, и придерживая лвой рукой свои челюсти, чтобы не потерять и послднихъ зубовъ, схватилъ правой рукой за узду Россинанта, который, какъ врный и преданный слуга, не отступилъ отъ своего господина ни на шагъ, и за тмъ кликнулъ своего оруженосца, прислонившагося, съ головой опущенной на руки, въ глубокомъ гор, къ своему ослу
Видя его глубоко опечаленнымъ, Донъ-Кихотъ сказалъ ему: ‘Санчо! чмъ возносится одинъ человкъ надъ другимъ, если не тмъ, что одинъ длаетъ боле другаго. Разразившіяся надъ нами бури показываютъ, что и для насъ небо вскор прояснится, и дла наши примутъ лучшій оборотъ, потому что въ мір всему поставленъ предлъ: дурному и хорошему. Чмъ доле преслдуетъ насъ судьба, тмъ боле шансовъ для насъ надяться на скорый и благопріятный оборотъ длъ. Не скорби же, мой другъ, о моихъ несчастіяхъ, которыя нисколько не касаются тебя.
— Какъ не касаются! воскликнулъ Санчо. Разв вчера подбрасывали на одял кого-нибудь другаго, а не сына моего отца, или не у меня пропала сегодня котомка со всмъ моимъ дорожнымъ достояніемъ?
— Какъ, неужели котомка пропала? воскликнулъ Донъ-Кихотъ.
— Пропала, пропала — говорилъ Санчо.
— Намъ, значитъ, нечего будетъ и перекусить сегодня, продолжалъ рыцарь.
— Не было бы, отвчалъ Санчо, еслибъ вокругъ насъ не росли травы, которыя вы такъ хорошо умете отыскивать и выбирать, и которыми, какъ вы сами говорите, въ крайней нужд, довольствуются рыцари, особенно такіе злополучные, какъ вы.
— Тмъ не мене ломоть чернаго хлба съ кускомъ селедки я предпочелъ бы теперь всевозможнымъ травамъ, описаннымъ Діоскоридомъ со всми комментаріями къ нимъ доктора Лагуны. Но, добрый мой Санчо, говорилъ Донъ-Кихотъ, полно теб кручиниться взлзай-ка на осла, да отправляйся со мной. Врь, мой другъ, что Богъ милосердый, не лишающій мухъ воздуха, червей земли и наскомыхъ воды, Онъ, который дождитъ на добрыхъ и злыхъ и освщаетъ солнцемъ праведныхъ и гршныхъ, не покинетъ и насъ, ратующихъ во славу Его святаго имени.
— Вамъ право боле пристало быть проповдникомъ, чмъ рыцаремъ, сказалъ Санчо.
— Странствующіе рыцари, отвчалъ Донъ-Кихотъ, должны знать все, и въ былое время между ними встрчались такіе, которые останавливались для проповдей на большихъ дорогахъ, и исполняли это дло съ такимъ умньемъ, какъ будто вышли лиценціантами изъ парижскаго университета. Врь мн, Санчо, никогда еще мечь не притуплялъ пера, ни перо — меча.
— Да будетъ такъ, отвчалъ Санчо. Теперь же пустимся въ путь и постараемся отыскать гд-нибудь убжище на ночь. Дай только Богъ, чтобы намъ опять не наткнуться на новыхъ очарованныхъ мавровъ, на новыя привиднія, одяло и тому подобныя очарованія, потому что иначе въ чорту пошлю я наконецъ все это рыцарство.
— Помолись Богу, и веди меня куда знаешь, отвчалъ Донъ-Кихотъ. На этотъ разъ я предоставляю теб свободный выборъ нашего ночлега. Но прежде, ощупай мою правую верхнюю челюсть и скажи — сколькихъ у меня не хватаетъ тамъ зубовъ, потому что я чувствую въ этомъ мст невыносимую боль.
Санчо всунулъ ему въ ротъ руку, и ощупавъ челюсть сверху до низу, спросилъ Донъ-Кихота, сколько насчитывалъ онъ здсь прежде зубовъ.
— Четыре совершенно здоровыхъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ, не считая глазнаго.
— Такъ-ли? еще разъ спросилъ Санчо.
— Говорю теб, четыре, если только не пять, повторялъ рыцарь, потому что мн не выдернули ни одного зуба, и ни одинъ не выпалъ самъ собою.
— Ну теперь съ этой стороны, внизу, у вашей милости остается всего два съ половиною зуба, а вверху нтъ ни цлыхъ, ни половинныхъ, здсь хоть шаромъ покати, такъ все гладко.
— О, злая судьба моя! грустно воскликнулъ Донъ-Кихотъ при этомъ прискорбномъ извстіи. Лучше бы мн было лишиться двой руки, потому что ротъ безъ зубовъ похожъ на мельницу безъ жернова, и зубъ для насъ драгоцнне алмаза. Но, что длать! Мы должны безропотно переносить всевозможныя бдствія, обрекши себя однажды на тяжелую жизнь странствующаго рыцаря. Забудемъ же о нихъ, мой другъ, и съ Богомъ пустимся въ дорогу. Сегодня я безпрекословно послдую за тобою.
Санчо послушался Донъ-Кихота, и направился по тому пути, гд онъ расчитывалъ скоре всего найти какое-нибудь убжище на ночь, не слишкомъ удаляясь, однако, отъ многопосщаемой въ этомъ мст большой дороги. Между тмъ, какъ они медленно подвигались впередъ, — жестокая боль, чувствуемая Донъ-Кихотомъ въ челюстяхъ, не позволяла имъ хать быстре, — Санчо, чтобы какъ-нибудь размыкать свою тоску-кручину, сказалъ своему господину:

Глава XIX.

— Вс эти бдствія, обрушившіяся на насъ въ послднее время, ниспосланы намъ, какъ мн кажется, въ наказаніе за то, что ваша милость не исполнили вашей клятвы: не кушать со скатерти, не лобезничать съ королевой и не длать всего остальнаго, что вы тамъ наобщали, пока не добудете шлема этого Маландрина, или, чортъ его знаетъ, какъ его зовутъ, этого мавра.
— Ты правъ, Санчо, отвтилъ Донъ-Кихотъ, но клянусь Богомъ, я совсмъ забылъ объ этомъ, и ты, въ свою очередь, наказанъ за то, что не напомнилъ мн о моей клятв. Я постараюсь, однако, загладить свою ошибку, — сдлать это не трудно, — по рыцарскимъ уставамъ представляется возможность искупить всякій грхъ.
— Да разв я въ чемъ-нибудь клялся, — я? воскликнулъ Санчо.
— Дло не въ томъ, клялся ты или нтъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ, довольно того, что ты не совсмъ свободенъ отъ обвиненія въ соучастничеств со мной, но такъ или иначе, а только нужно постараться очистить свою совсть.
— Если такъ, сказалъ Санчо, то пусть-же ваша милость постарается на этотъ разъ не забывать своихъ словъ, а то чего добраго привидніямъ опять придетъ охота — позабавиться со мною, да пожалуй что и съ вашей милостью, если вы споткнетесь во второй разъ. Продолжая вести разговоръ въ этомъ род, наши искатели приключеній заболтались до того, что ночь застала ихъ среди чистаго поля, и они не могли додуматься, какъ и гд-бы имъ найти убжище на ночь. Хуже всего было то, что оба они умирали съ голоду, такъ какъ въ потерянной котомк заключалась вся ихъ провизія. Къ довершенію несчастія, съ ними случилось теперь не воображаемое, а дйствительное приключеніе. Хотя ночь была очень темна, тмъ не мене они продолжали свой путь, надясь встртить какую-нибудь корчму на разстояніи одной — и ужь много двухъ верстъ.
Путешествуя глубоко ночью, оруженосецъ, умирая отъ голода, а рыцарь, чувствуя, что перекусить было бы очень не дурно, они неожиданно увидли множество факеловъ, казавшихся безконечнымъ числомъ движущихся звздъ. При вид ихъ Санчо окончательно растерялся, и у самаго Донъ-Кихота по кож пробжала дрожь. Придержавъ своихъ верховыхъ животныхъ, наши искатели приключеній остановились, и не говоря ни слова пристально глядли на этотъ поразительный свтъ, который двигался пряно на нихъ, увеличиваясь въ объем, по мр приближенія къ нимъ. Перепуганный Санчо трясся всмъ тломъ, у Донъ-Кихота тоже подымались дыбомъ волосы, но онъ скоро однако овладлъ собою, и сказалъ Санчо: ‘не остается никакого сомннія, что мы стоимъ лицомъ къ лицу съ какимъ то ужаснымъ приключеніемъ, въ которомъ я долженъ призвать на помощь и выказать всю силу мою и все мое мужество?
— Горе мн! возопилъ Санчо, если это опять привидніи, — а чего другаго тутъ кажется нечего ждать, — гд-же набраться мн реберъ для этого новаго приключенія.
— Какіябы это ни были привиднія, отвчалъ Донъ-Кихотъ, я не дозволю имъ коснуться даже твоего камзола. Если я не посплъ въ теб на помощь. въ послдній разъ, то это потому только, что я не могъ перелзть черезъ заборъ, но теперь мы въ чистомъ пол, и я могу распорядиться мечомъ моимъ какъ захочу.
— А если они очаруютъ васъ, какъ въ прошлый разъ, замтилъ Санчо, на какого чорта послужитъ вамъ тогда это чистое поле.
— Во всякомъ случа, Санчо, не падай только духомъ, и призови на помощь все сdое мужество. Въ моемъ-же ты скоро убдишься, — отвчалъ рыцарь
— Быть по вашему, проговорилъ ободрившійся Санчо, да поможетъ мн Богъ.
Отъхавъ затмъ не много въ сторону, рыцарь и оруженосецъ внимательно наблюдали двигавшійся на встрчу имъ свтъ. Вскор стали они различать толпу людей, покрытыхъ блыми покрывалами.
При вид этой поразительной картины, расхрабрившійся было Санчо, съ испугу, застучалъ какъ въ лихорадк зубами, но страхъ его еще усилился, когда онъ ясно увидлъ, что по дорог хали верхомъ, въ саванахъ, — съ зажженными факелами, человкъ двадцать, за которыми виднлись, покрытыя трауромъ носилки, сопровождаемыя шестью всадниками въ черныхъ мантіяхъ, ниспадавшихъ до Самыхъ ногъ ихъ муловъ (тихая, лнивая походка животныхъ издалека указывала, что это мулы, а не лошади). Медленно подвигалась впередъ эта странная процессія, и привиднія бормотали таинственнымъ, жалобнымъ голосомъ какія-то непонятныя слова.
Это удивительное явленіе, особенно въ такое время и въ такомъ пустынномъ мст, не могло не навести ужаса на Санчо, и даже на Донъ-Кихота. Но по мр того, какъ душа Санчо уходила въ пятки, возрастало мужество его господина, которому уже грезилось какое-то славное приключеніе. Онъ вообразилъ, что это везли мертваго, или по крайней мр тяжело раненаго рыцаря, отмстить за котораго предназначено было ему одному. Едва лишь пригрезилось ему это диво, какъ, по своему обыкновенію, не долго думая, онъ поправился на сдл, укрпивъ въ рук копье, съ ршительнымъ видомъ помстился на средин дороги, которой не могли миновать покрытыя саванами привиднія, и когда послдніе приблизились въ нему, онъ закричалъ имъ ужаснымъ голосомъ: ‘остановитесь, рыцари! кто бы вы ни были, остановитесь! Скажите: кто вы, откуда и куда отправляетесь, и что лежитъ на этихъ носилкахъ? Судя по всему, видно, что вы или жертвы злодйства или сами злоди, совершившіе какое-то страшное преступленіе. Говорите-же, потому что я долженъ отмстить за васъ, или наказать васъ.’

[]

— Намъ некогда отдавать вамъ отчетовъ, отвчалъ одинъ изъ траурныхъ всадниковъ, потому что до зазжаго дома далеко, а намъ нужно торопиться. Сказавъ это, онъ пришпорилъ мула, и хотлъ хать дале, но не тутъ-то было. Оскорбленный отвтомъ его Донъ-Кихотъ схватилъ мула за удила и закричалъ по прежнему: ‘остановитесь, повторяю вамъ, и будьте немного вжливе. Отвчайте на мой вопросъ, или я вызываю васъ на битву всхъ вмст.’ Пугливый мулъ, задержанный Донъ-Кихотомъ, всталъ на дыбы и опрокинулъ своего всадника. Видя это, одинъ изъ слугъ неизвстныхъ путешественниковъ принялся ругать Донъ-Кихота. Взбшенный и безъ того уже рыцарь устремился на перваго попавшагося ему траурнаго всадника, и ударомъ копья опрокинулъ его на землю, потомъ обратился на другаго, тамъ на третьяго, и нужно было видть легкость и быстроту, съ которой побдоносный рыцарь и конь его гарцовали въ этой траурной толп. Можно было думать, что у Россинанта выросли въ эту минуту крылья, такъ гордо и легко носилъ онъ на себ торжествовавшаго надъ своими противниками рыцаря. Бда только, что противники эти были все безоружные трусы. При первыхъ ударахъ, они стремглавъ кинулись бжать въ стороны съ своими зажженными факелами, такъ что ихъ можно было принять за маски, бгающія по ночамъ, во время карнавала. Т же, которые были покрыты траурными мантіями, такъ были запутаны въ нихъ, что съ трудомъ двигались. Донъ-Кихоту не представлялось значитъ ни малйшаго затрудненія бить и гнать ихъ, сколько угодно было его душ. Бдные люди вообразили себ, что это не человкъ, а чортъ, вырвавшійся изъ ада, и подстерегшій ихъ на дорог съ цлію вырвать изъ рукъ ихъ мертвое тло, лежавшее на носилкахъ. Санчо глядлъ, выпучивъ глаза на всю эту сцену, изумляясь только мужеству своего господина, и говоря себ въ бороду: ‘чортъ возьми, право, господинъ мой такой молодецъ, какъ онъ самъ говоритъ.’ На дорог между тмъ остался распростертымъ, держа въ рукахъ горящій факелъ, тотъ самый господинъ, котораго въ самомъ начал битвы сбросилъ съ себя мулъ. Донъ-Кихотъ, замтивъ его по свту факела, громкимъ голосомъ повелвалъ ему сдаться, грозя въ противномъ случа убить его.
— Я давнымъ-давно ужь сдался, отвчалъ несчастный, потому что не могу сдвинуться съ мста, сломавъ себ, какъ мн кажется, въ этой неожиданной схватк, ногу. Но, государь мой, если вы дворянинъ и притомъ христіанинъ, то умоляю вашу милость не убивайте меня, потому что я лиценціантъ, получившій первую степень.
— Если вы духовный, то какой-же чортъ принесъ васъ сюда? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Не чортъ, а злая судьба моя, отвтилъ несчастный.
— И еще боле злая постигнетъ васъ, если вы мн тотчасъ-же не отвтите на вс мои вопросы, сказалъ Донъ-Кихотъ.
— Сейчасъ-же я на все отвчу, пищалъ лиценціантъ. Прежде всего я долженъ сказать вамъ, что пока я еще только бакалавръ, Алонзо Лопесъ, родомъ изъ Алковенды. ду я, изъ города Боеза, въ компаніи съ одиннадцатью другими священниками, — убжавшими теперь съ своими факелами, — въ Сеговію, сопровождая мертвое тло, лежащее здсь на носилкахъ. Это трупъ одного дворянина, умершаго въ Боез, гд онъ и погребенъ былъ сначала на кладбище, но теперь мы перевозимъ прахъ покойника въ фамильныя склепъ его къ Сеговію.
— Кто-же убилъ его? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Тифъ, отвчалъ бакалавръ.
— Въ такомъ случа, мн некому мстить за его смерть, сказалъ Донъ-Кихотъ, и остается только молчать и пожать плечами,— тоже, что оставалось бы сдлать, еслибъ подобная кара обрушилась на меня самаго. Вамъ-же, господинъ бакалавръ, я долженъ сказать, что я странствующій рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій, обрекшій себя на служеніе добру, на возстановленіе правды и попраніе зла, которое я неусыпно отыскиваю, странствуя по свту.
— Не знаю, право, какъ вы попираете зло, отвтилъ со вздохомъ бакалавръ, знаю только то, что мн, ни въ чемъ не повинному ни душою, ни тломъ, вы сдлали такое добро, что оставили съ переломленной ногой, которой не суждено уже выпрямиться до конца моихъ дней, и отъ вашей правды, государь мой, мн во вки не поправиться. Могу васъ уврить, что величайшее зло и ужаснйшая неправда, какія могли постичь меня въ жизни, это — встрча съ вами на пути къ вашимъ приключеніямъ.
— На свт не все такъ длается, какъ мы хотимъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ. Вольно-же вамъ здить по ночамъ, одвшись не то въ саванъ, не то въ трауръ, съ факелами въ рукахъ, бормоча что-то сквозь зубы, точно какія-то привиднія или жильцы инаго міра. И не могъ-же я, въ самомъ дл, видя вашу странную процессію забыть свой долгъ. Этого вы не могли ожидать даже тогда, если-бы вы были дйствительно черти, а не люди. Я долженъ былъ поразить васъ.
— Что длать, коли ужъ такова судьба моя, вопилъ бакалавръ, то по крайней мр прошу васъ, господинъ странствующій рыцарь — доставившій меня самаго въ невозможность пускаться въ какія-бы то ни было странствованія, помогите мн выкарабкаться изъ подъ моего мула, бдная нога моя запуталась между стременемъ и сдломъ.
— Какого-жъ чорта вы молчали до сихъ поръ, громко сказалъ Донъ-Кихотъ. Въ туже минуту онъ кликнулъ Санчо, который не поторопился однако бжать на зовъ своего господина, занявшись разгрузкой монашескихъ муловъ, тащившихъ на себ много лакомой, по части състнаго, поживы. Устроивъ изъ своего кафтана родъ котомки, и нагрузивъ ее до краевъ разными яствами, онъ побжалъ наконецъ къ Донъ-Кихоту и помогъ ему вытащить бакалавра изъ подъ его мула. Потомъ они совокупными силами усадили несчастнаго, на этого самаго мула, отдали ему факелъ, и герой нашъ предложилъ бакалавру отправиться вслдъ за своими спутниками, и попросить у монаховъ, отъ имени рыцаря — извиненія въ невольномъ со стороны его оскорбленіи святыхъ отцовъ. Санчо отъ себя добавилъ, что если святые отцы пожелаютъ узнать, это такъ мужественно разогналъ ихъ, то пусть бакалавръ передастъ имъ, что это знаменитый Донъ-Кихотъ Ламанчскій или Рыцарь Печальнаго Образа.
Когда бакалавръ ухалъ, Донъ-Кихотъ спросилъ Санчо, съ какой стати онъ назвалъ его рыцаремъ печальнаго образа?
— Съ такой, отвчалъ Санчо, что случайно взглянувъ на васъ, при свт факела этого хромаго бдняка, мн показалось, что я никогда еще не видлъ васъ такимъ жалкимъ и несчастнымъ. Причиною тому, вроятно, бдствія и побои, претерпнныя нами въ послднее время, а также потеря вами зубовъ.
— Нтъ, Санчо, это не то, замтилъ Донъ-Кихотъ, но мудрецъ, которому суждено написать исторію моихъ длъ, нашелъ необходимымъ датъ мн какое-нибудь особенное прозвище, подобно другимъ рыцарямъ минувшихъ временъ. Такъ намъ извстны рыцари, Пылающаго Меча, Единорога, Двъ, Феника, Грифа, Смерти и многіе другіе, — названія, подъ которыми рыцари пріобрли себ всесвтную извстность. Потому, Санчо, я полагаю, что будущій историкъ мой самъ вложилъ теб въ уста это прозвище рыцаря печальнаго образа, которое я и принимаю отнын, и намренъ при первомъ удобномъ случа нарисовать на щит своемъ какую-нибудь печальную и мрачную фигуру.
— Да это значило бы даромъ деньги бросать, замтилъ Санчо. Къ чему рисовать какія-то фигуры, когда вамъ довольно показать свою собственную, чтобы безъ помощи всякихъ щитовъ и образовъ васъ признали за самаго истиннаго рыцаря печальнаго образа. Я говорю это, не шутя, — должно быть съ голоду, да еще отъ потери нсколькихъ зубовъ, образъ вашъ, клянусь Богомъ, стажъ удивительно печальный.
Донъ-Кихотъ улыбнулся словамъ своего оруженосца, но тмъ не мене ршился не отказываться ни отъ новаго прозвища, ни отъ намренія разрисовать свой щитъ. Не много спустя, онъ сказалъ: ‘Санчо! знаешь ли ты, что я долженъ быть отлученъ отъ церкви за то, что поднялъ руку на духовное лицо, хотя, правду говоря, я поднялъ не руку, а копье, и никогда въ жизни не намревался оскорблять монаховъ и кощунствовать надъ святыней, которой, какъ истинный христіанинъ-католикъ, я всегда воздавалъ должное уваженіе. А впрочемъ, я тоже помню, что хотя рыцарь Сидъ Руи Діазъ опрокинулъ сидніе посла одного извстнаго короля, въ глазахъ его святйшества папы, и папа отлучилъ за это дерзкаго отъ церкви, тмъ не мене рыцарь все таки поступилъ, въ этомъ случа, какъ повелвали ему долгъ и честь.’ Сказавши это, Донъ-Кихотъ пожелалъ узнать дйствительно ли на носилкахъ лежалъ человческій трупъ, и что съ нимъ сталось? Но Санчо не согласился на это.
‘Ваша милость’, сказалъ онъ Донъ-Кихоту, ‘благодарите Бога, что это приключеніе такъ легко сошло вамъ съ рукъ. Къ чему дразнить чорта? Вдь вс эти господа, хотя разогнанные и побитые вами, могутъ собраться, одуматься и увидть, что ихъ разогналъ всего одинъ человкъ. Съ досады и стыда они пожалуй хватятся за насъ и зададутъ намъ, въ свою очередь трепку. Уберемся-ка лучше отсюда по добру по здорову. Провизія теперь у насъ есть, аппетитъ тоже, гора недалеко, вспомнимъ же эту пословицу: ‘пусть мертвый отправляется въ могилу, а живой на пажити’, и подемъ дальше. Съ послднимъ словомъ, взявъ за узду осла, онъ двинулся впередъ, пригласивъ слдовать за собою Донъ-Кихота, который послушался своего оруженосца, сознавая, что онъ совершенно правъ. Миновавъ дорогу, пролегавшую между двумя косогорами, наши искатели приключеній выхали на обширный и свжій лугъ, гд они и расположились отдохнуть. Санчо разгрузилъ своего осла, посл чего слуга и господинъ, усвшись на трав, принялись съ чуднымъ аппетитомъ завтракать, обдать, полдничать и ужинать въ одно время. Теперь у нихъ всего было вдоволь, благодаря разогнаннымъ ими монахамъ, сопровождавшимъ въ Сеговію покойника. Монахи, намъ извстно, рдко забываютъ о земныхъ нуждахъ, поэтому неудивительно, если мулы ихъ оказались нагруженными всяческими припасами. Но увы, утоливъ голодъ, рыцарь и оруженосецъ не знали чмъ утолить имъ жажду. Чувствуя однако, что лугъ, на которомъ они расположились, переполненъ росою, Санчо обратился къ своему господину съ этими словами:

Глава XX.

— Не можетъ быть, чтобы не было здсь, по близости, рчонки или, на худой конецъ ручейка, иначе лугъ не быхъ бы такой мокрый. И намъ не мшало-бы, ваша милость, сдлать еще нсколько шаговъ, авось не найдемъ ли мы чмъ утолить эту ужасную жажду, которая право хуже всякаго голода.
Донъ-Кихотъ согласился съ мнніемъ своего оруженосца, и взявъ Россинанта за узду, двинулся впередъ. Санчо, нагрузивъ своего осла остатками ужина, послдовалъ за рыцаремъ. Двигались они почти ощупью, потому что ночь была такъ темна, что, какъ говорится, хоть глазъ выколи, и отошедши шаговъ двсти, невыразимо обрадовались, услышавши гулъ, подобный гулу высокаго водопада.
Остановившись на минуту, чтобы разслышать, съ какой стороны онъ раздается, оруженосецъ и рыцарь неожиданно поражены были гуломъ совсмъ инаго рода, который заставилъ забыть ихъ и недавнюю радость и жажду. Особенно напугалъ онъ трусливаго отъ природы Санчо. До нихъ доходили какіе то сильные, глухіе удары, раздававшіеся въ опредленные промежутки времени, и сопровождаемые стукомъ желза и цпей. Раздаваясь вмст съ громкимъ гуломъ падающей воды, они испугали бы любаго храбреца, но только не Донъ-Кихота. Ночь, какъ мы уже говорили, была чрезвычайно темная, а случай привелъ нашихъ героевъ подъ снь огромныхъ каштановыхъ деревьевъ, которыхъ листья, колеблемые ночнымъ втромъ, производили какой-то особенный шелестъ, повергавшій душу въ одно время въ ужасный и сладостный трепетъ. Мсто, время, мракъ, гулъ воды и шелестъ листьевъ — все соединялось здсь для наведенія ужаса. А между тмъ страшные удары не умолкали, втеръ не переставалъ завывать, а зоря все не показывалась, такъ что наши искатели приключеній не могли даже узнать, гд они находятся. Донъ-Кихотъ бездйствовалъ однако не долго. Онъ вскочилъ на коня, прикрылся щитомъ и укрпивъ въ рук копье, сказалъ Санчо: ‘другъ мой! узнай, что, по вол небесъ, — я родился на свтъ, въ этотъ желзный вкъ, чтобы воскресить золотой! для меня созданы величайшія опасности, меня ожидаютъ величественные подвиги и безсмертныя дла. Я, повторяю еще разъ, призванъ воскресить двадцать пять рыцарей Франціи и девять мужей славы. Я призванъ похоронить Беліаниса, Платира, Феба, Оливанта, Тиранта и безчисленное множество иныхъ, славныхъ странствующихъ рыцарей минувшихъ временъ, — совершая въ наши времена такіе подвиги, передъ которыми померкнутъ дла прежнихъ рыцарей. Честный и врный оруженосецъ мой, обрати вниманіе на этотъ глубокій, окружающій насъ мракъ, на эту мертвую тишину, на этотъ шелестъ листьевъ, на ужасный гулъ воды, — которую мы кстати искали,— какъ бы низвергающейся съ лунныхъ горъ, на эти страшжые удары, которые оглушаютъ насъ, и что-же? Все это, и вмст взятое, и порознь, могло бы ужаснуть самаго Марса, тмъ боле обыкновеннаго смертнаго, и однако все это только возвышаетъ и укрпляетъ мое мужество, и сердце не успокоится въ моей груди, пока я не встрчусь лицомъ къ лицу съ этимъ приключеніемъ, какъ бы ужасно оно ни было. Подтяни же Санчо подпруги Россинанта, самъ оставайся здсь, и да хранитъ тебя Богъ. Ожидай меня трое сутокъ, и если въ теченіе этого времени я не возвращусь, тогда отправляйся себ домой, и сослужи мн тамъ послднюю службу, а вмст съ тмъ сдлай доброе дло,.отправься въ Тобозо и передай моей несравненной дам, что рыцарь ея погибъ славною смертью въ достойномъ рыцаря дел.’
Въ отвтъ на это Санчо, со слезами на глазахъ, сказалъ Донъ-Кихоту: ‘господинъ мой, право не знаю я, что вамъ за такая непремнная нужда вдаться въ это ужасное приключеніе. Теперь темно, никто насъ не видитъ, такъ что мы можемъ спокойно свернуть себ съ дороги и отойти отъ зла, хотя бы за это намъ пришлось трое сутокъ не имть во рту ни росинки. Такъ какъ никто насъ не видитъ’, продолжалъ онъ, ‘то это же назоветъ насъ трусами? Къ тому же, часто я слышалъ, какъ, хорошо знакомый вамъ священникъ нашъ, говорилъ въ своихъ проповдяхъ, что тотъ, это напрашивается на бду, напрашивается на свою погибель. Къ чему, въ самомъ дл, испытывать намъ Божіе милосердіе, и, очертя голову, лзть въ такую опасность, изъ которой спастись можно только чудомъ. Богъ и то, видимо, бережетъ васъ. Онъ уберегъ васъ отъ этого проклятаго одяла, отъ котораго не уберегъ меня, Онъ помогъ вамъ теперь, не получивъ ни одной царапинки, разогнать этихъ странныхъ людей, сопровождавшихъ покойника, но если все это не въ силахъ убдить васъ и тронуть ваше каменное сердце, то не сжалится ли оно, наконецъ, при мысли, что чуть ваша милость сдлаетъ два шага впередъ, какъ я уже, съ перепугу, готовъ буду отдать мою душу всякому, это только захочетъ взять ее. Для васъ я покинулъ домъ мой, жену, надясь, конечно, больше выиграть чмъ проиграть. Но, видно, правду говоритъ пословица: желаніе слишкомъ много наложить въ мшокъ разрываетъ его, вотъ это то самое желаніе видно и меня поддло. Я ужь, кажется, руками схватывалъ этотъ несчастный островъ, столько разъ общанный мн вашею милостью, и вотъ, въ награду за мою службу, вы хотите, теперь, покинуть меня одного въ этомъ отдаленномъ мст. Помилосердуйте, ваша милость, ради Христа Спасителя. И ужь если васъ такъ тянетъ вдаться въ это ужасное приключеніе, то обождите хоть до утра, изъ того чему я научился, бывши пастухомъ, я вижу, что до зари осталось не боле трехъ часовъ. Взгляните-ка, пасть Малой Медвдицы поднялась надъ головой Креста, между тмъ какъ въ полночь она помщается по лвую сторону его’.
— Не понимаю, сказалъ Донъ-Кихотъ, гд ты нее это видишь, когда я не вижу ничего.
— Вамъ оно, конечно, не видно, отвчалъ Санчо, а у страха-то глаза велики, и если они видятъ, какъ говорятъ, даже подъ землею, такъ гораздо же легче имъ видть надъ землей. Да оно ужь и само собой видно, что до свта недалеко.
— Далеко или недалеко, мн это ршительно все равно, сказалъ Донъ-Кихотъ, но да не будетъ сказано обо мн, ни теперь, ни въ какое другое время, что просьбы или слезы отклонили меня отъ того, что, какъ рыцарь, я обязанъ былъ сдлать. Прошу же тебя, Санчо, замолчи. Богъ, подвигающій меня на это ужасное дло, будетъ охранять меня и утшать тебя. Все, что остается теб сдлать — это хорошо подтянуть подпруги Россинанту и оставаться здсь. Мертвымъ или живымъ, но даю теб слово возвратиться сюда.
Санчо, видя непоколебимую ршимость своего господина, на котораго нельзя было подйствовать въ эту минуту ни мольбами, ни слезами, ни увщаніями, ршился пуститься на хитрость, и волей-неволей удержать рыцаря на мст до свта. Подтягивая подпруги Россинанту, оруженосецъ нашъ, ни кмъ не замченный, и какъ ни въ чемъ не бывало, недоуздкомъ своего осла связалъ заднія ноги Роосинанта такъ, что когда Донъ-Кихотъ тронулъ его, то онъ не могъ двинуться съ мста иначе, какъ прыжками. Видя, что дло клеятся, Санчо сказалъ рыцарю: ‘ваша милость, небо должно быть тронулось моими слезами и не пускаетъ, какъ вы видите, Россинанта, двинуться съ мста. Упорствовать теперь въ вашемъ намреніи, значило бы бсить судьбу и какъ говорится: прать противъ рожна’.
Не обращая никакого вниманія на слова Санчо, Донъ-Кихотъ въ отчаяніи продолжалъ понукать своего коня, но чмъ сильне, онъ его шпорилъ, тмъ мене достигалъ своей цля. Видя, наконецъ, положительную невозможность сладить съ нимъ, и не подогрвая никого ни въ чемъ, онъ ршился покориться судьб и терпливо ожидать или зари, или возвращенія Россинанту способности двигаться. Приписывая однако неудачу своихъ попытокъ всему, кром уловки Санчо, онъ сказалъ ему: ‘если дла такъ устроились, что Россинантъ не хочетъ или не можетъ двигаться, тогда длать нечего, нужно покориться судьб и со слезами на главахъ ожидать улыбки зари’.
— Какія тутъ слезы, ваша милость? отвчалъ Санчо, я всю ночь стану забавлять васъ сказками, если только вамъ не угодно будетъ слзть съ коня, лечь на траву и немного вздремнуть среди чистаго поля, какъ настоящій странствующій рыцарь. Право отдохните, ваша милость, и соберитесь къ свту съ силами, чтобы бодре встртиться съ ожидающимъ васъ ужаснымъ приключеніемъ.
— Что ты называешь слзть съ коня? что ты называешь отдохнуть? воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Неужели ты думаешь, что я изъ тхъ жалкихъ рыцарей, которые отдыхаютъ въ ту минуту, когда имъ слдуетъ летть на встрчу величайшей опасности? Спи — ты, созданный для спанья, ты длай, что теб угодно, а я буду длать то, что мн велитъ мой долгъ.
— Не гнвайтесь, ваша милость, я это сказалъ такъ себ, отъ нечего длать, отвчалъ Санчо. Съ послднимъ словомъ, онъ приблизился къ рыцарю, и запустилъ одну руку подъ арчакъ его спереди, а другую сзади. Обнявъ такимъ образомъ лвую ляжку своего господина, онъ оставался какъ будто пришитымъ къ ней, не смя тронуться съ мста, такъ напугалъ его громъ этихъ ударовъ, все еще не перестававшихъ раздаваться одинъ за другимъ.
Донъ-Кихотъ между тмъ веллъ Санчо разсказывать общанную сказку.
— Разсказалъ бы я вамъ ее, еслибъ страхъ не одолвалъ меня, отвчалъ Санчо, ну, да куда ни шло, попытаюсь я разсказать вамъ такую сказку, что если только поможетъ мн Богъ вспомнить ее всю, какъ она есть, то это будетъ самая прекраснйшая изъ всхъ сказокъ. Слушайте же, ваша милость, да внимательне слушайте, вотъ она:
— Случилось какъ то, ваша милость, такъ началъ Санчо, то, что случилось.., и да пребудетъ благодать надъ всмъ и со всми, а зло съ тми, кто ищетъ его, такъ то старые люди начинали свои вечернія сказки, и не спроста это такъ начинали они, потому что вотъ эта приговорка: ‘а зло съ тми, кто ищетъ его’, придумана не ими, а самимъ римскимъ Катононъ, и такъ она кстати приходится теперь, словно перстень къ пальцу, такъ кажется и говоритъ вашей милости, чтобы вы оставались спокойны, да и я бы тоже не кидался на всякую бду, какъ угорлый, а чтобы свернули мы поскорй съ этой дороги, потому что никто не заставляетъ насъ, въ самомъ дл, здить тамъ, гд намъ грозятъ всякіе ужасы.
— Продолжай Санчо, свою сказку, перебилъ его Донъ-Кихотъ, а о дорог предоставь заботиться мн.
— И такъ, государь мой, продолжалъ Санчо, жилъ былъ, въ Эстрамадур, козій пастухъ, то есть, такой человкъ, который пасъ козъ, и который, то есть пастухъ, какъ говорится въ сказк, звался Лопе Руизъ, и вотъ этотъ то пастухъ, Лопе Руизъ, возьми, да и влюбись въ пастушку Таральву, а эта пастушка Таральва была дочь богатйшаго владльца стадъ, и этотъ то богатйшій владлецъ стадъ….
— Санчо! если ты разсказываешь твои сказки, повторяя всякое слово два раза, то, право, мы не кончимъ до завтра. Говори съ толкомъ, или замолчи, замтилъ Донъ-Кихотъ.
— Что же мн длать, ваша милость, отвчалъ Санчо, когда на нашей сторон вс вечернія сказки такъ сказываются, меня не научили разсказывать иначе, и со стороны вашей милости было бы несправедливо требовать отъ меня новыхъ порядковъ.
— Говори, какъ знаешь, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, ужь если я вынужденъ слушать твои сказки, то, право, мн все равно, какъ ты будешь разсказывать ихъ.
— И такъ, господинъ души моей, продолжалъ Санчо, я ужь изволилъ сказать вамъ, что пастухъ этотъ былъ влюбленъ въ пастушку Таральву, двку здоровую и краснощекую, да къ тому еще съ душкомъ, ну словомъ — бой-бабу, то есть, какъ есть, бой-бабу, даже съ усами, да такими — что мн кажется, будто я ихъ вижу отсюда.
— Тамъ ты, значитъ, зналъ ее? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Нтъ, я то самъ не зналъ ее, отвчалъ Санчо, но только тотъ, кто разсказывалъ мн эту сказку, самъ уврялъ меня, что это такая сущая правда, что если приведется мн когда-нибудь разсказывать ее другимъ, то я могу присягнуть, какъ будто видлъ нее это собственными глазами. Время между тмъ шло да пью, день за днемъ, и чортъ, который никогда не дремлетъ и везд высматриваетъ какъ бы перевернуть все вверхъ ногами, смастерилъ такую штуку, что любовь пастушка къ пастушк обратилась въ ненависть, и стала Таральва ему хуже горькой рдьки, а виною всему, какъ говорятъ длинные языки, была ревность. Возненавидвъ свою возлюбленную, пастухъ видть не могъ ее, и чтобы никогда больше не встрчаться съ нею, ршился уйти изъ родной своей стороны. Таральва же, какъ только возненавидлъ ее пастухъ, сама такъ крпко полюбила его, какъ никогда еще не любила.
— Такова ужь женская натура, замтилъ Донъ-Кихотъ: любить тхъ, кто ихъ ненавидитъ — и ненавидть влюбленныхъ въ нихъ.
— Собралъ пастухъ свое стадо, продолжалъ Санчо, и направился съ нимъ въ Эстрамадуру, намреваясь оттуда пробраться въ Португалію. Провдавъ это, Таральва, пустилась за нимъ слдомъ, на босую ногу, съ башмаками въ одной, съ посохомъ въ другой рук и съ котомкой за плечами. Въ котомку, какъ слышно было, уложила она кусокъ зеркала, кусокъ гребня и коробочку съ какими-то красками для штукатурки своего лица. Но мн, право, нтъ охоты разбирать, что она тамъ уложила, да и не въ этомъ дло, а въ томъ, что пастухъ нашъ пришелъ къ берегамъ Гвадіаны, когда вода въ рк поднялась, и почти что вышла изъ береговъ, а между тмъ съ той то стороны, съ которой переправляться надо ему, не видать ни лодочки, ни лодочника, ни парома. Взяла тутъ нашего пастуха досада, потому что если не успетъ онъ скоро переправиться, такъ, того и гляди, нагонитъ его, да разрюмится передъ нимъ Таральва. Думалъ онъ, думалъ, глядлъ онъ, глядлъ, да таки выглядлъ, наконецъ рыбака съ душегубкой, да только такой малюсенькой, что на ней умститься всего на всего могла одна коза, да одинъ человкъ. Нечего длать, кликнулъ пастухъ этого рыбака и попросилъ перевезти на другой берегъ его самаго и триста возъ его. Рыбакъ взялъ одну козу, перевезъ ее — пріхалъ, взялъ другую козу, перевезъ другую, пріхалъ, взялъ третью козу, перевезъ третью — Ради Бога, ваша милость, не ошибитесь въ счет козъ, продолжалъ Санчо, потому что если вы ошибетесь хоть въ одной, тогда, баста, не будетъ вамъ сказки, то есть, ни одного словечка нельзя будетъ больше припомнить. Теперь нужно вамъ сказать, — что другой-то берегъ былъ крутой, глинистый и скользкій, такъ что рыбаку много нужно было времени, чтобы перезжать туда и назадъ. Похалъ однако еще за козой, да еще, да еще
— Ради Бога, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, ну считай, что онъ уже всхъ ихъ перевезъ, и перестань перезжать съ одного конца на другой, иначе ты въ цлый годъ не перевезешь всхъ твоихъ козъ.
— А сколько ихъ перевезено до сихъ поръ? спросилъ Санчо.
— Чортъ ихъ знаетъ — отвтилъ Донъ-Кихотъ.
— А вдь предупреждалъ же я вашу милость, замтилъ Санчо, не сбиться въ счет, ну, теперь сказка кончена, продолжать ее ужь никакъ нельзя.
— Что за дьяволъ, воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Что за отношеніе такое между сказкою твоею и счетомъ козъ? И какъ это можетъ быть, чтобы пропустивши въ счет одну козу, ты не могъ бы сказать больше ни слова.
— Ну вотъ подите-же, не могу, да и только! отвчалъ Санчо, потому что, когда я спрашивалъ у вашей милости, сколько перевезено козъ, и когда вы мн отвтили, что не знаете, въ ту самую минуту, у меня отшибло память, и теперь, хоть тресни, я ничего не припомню, знаю только, что оставалось мн досказать вамъ самое лучшее, что было во всей сказк.
— Такъ сказка твоя кончена? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Какъ жизнь моей матери.— отвтилъ Санчо.
— Клянусь Богомъ, замтилъ Донъ-Кихотъ, сказка эта — одна изъ самыхъ диковинныхъ вещей за свт, особенно еще, такъ какъ ты разсказывалъ и закончилъ ее, оно, впрочемъ, и странно было-бы ожидать чего-нибудь лучшаго отъ такого умницы, какъ ты. Впрочемъ, очень можетъ быть, что шумъ этихъ неустанно раздающихся ударовъ, дйствительно, отшибъ у тебя память. Удивляться тутъ, кажется, нечему.
— На свт нтъ ничего невозможнаго, отвчалъ Санчо, но только, что касается моей сказки, то позвольте доложить вашей милости, что она дйствительно должна окончиться въ ту минуту, когда спутаешься въ счет козъ.
— Ну и Богъ съ ней, кончай ее, когда теб угодно, сказалъ Донъ-Кихотъ. Посмотримъ-ка лучше, не тронется-ли, наконецъ, Россинантъ. Съ послднимъ словомъ онъ пришпорилъ его, но увы! Россинантъ опять подпрыгнулъ и только, съ мста онъ не двинулся ни на шагъ, такъ хорошо связалъ его Санчо.
Вскор однако начало свтать, и тогда оруженосецъ нашъ втихомолку развязалъ ноги Россинанту. Почувствовавъ себя свободнымъ, конь Донъ-Кихота какъ будто немного ободрился, по крайней мр, онъ принялся топтать передними ногами, другаго, конечно, ничего и ждать отъ него нельзя было. Видя, что Россинантъ шевелится наконецъ, Донъ-Кихотъ невыразимо обрадовался и ршился тотчасъ же пуститься на встрчу ужасному приключенію. Теперь, между-прочимъ, при блдномъ свт зари, онъ увидлъ, что провелъ ночь подъ группою высокихъ каштановыхъ деревьевъ, дающихъ, какъ извстно, весьма широкую тнь. Страшные удары между тмъ не переставали раздаваться, а причина ихъ, по прежнему, оставалась скрыта. Но не колеблясь боле ни одного мгновенья, Донъ-Кихотъ простился еще разъ съ своимъ оруженосцемъ и приказалъ ему, по прежнему, ожидать его трое сутокъ, сказавъ, что если черезъ три дни онъ не возвратится, значитъ воля Господня совершилась, и Всевышній судилъ рыцарю погибнуть въ этомъ ужасномъ приключеніи. Онъ повторилъ Санчо, что долженъ онъ былъ сказать Дульцине, и просилъ не безпокоиться о своемъ жалованьи, увривъ его, что, узжая изъ дому, онъ оставилъ завщаніе, въ которомъ завщалъ уплатить своему оруженосцу жалованье сполна за все время его службы. Но, сказалъ въ заключеніе рыцарь, если Господь сохранитъ меня теперь, тогда, Санчо, ты можешь считать островъ уже въ своихъ рукахъ.
До глубины души тронутый грустнымъ прощаніемъ съ своимъ добрымъ господиномъ, Санчо не выдержалъ, залился слезами и ршился слдовать за Донъ-Кихотомъ всюду, намреваясь не покидать его до окончанія предстоявшаго ему ужаснаго дла. Судя по этимъ слезамъ и этой благородной ршимости, авторъ заключаетъ, что Санчо Пансо былъ отъ природы человкъ добрый, и притомъ христіанинъ стараго закала. Слезы его тронули, но нисколько не поколебали Донъ-Кихота. Напротивъ того, не теряя боле ни минуты, онъ похалъ въ ту сторону, гд слышались неумолкающіе удары и шумный грохотъ воды. Санчо слдовалъ за нимъ, по обыкновенію, пшкомъ, ведя за узду осла, неразлучнаго товарища своего въ хорошія и трудныя минуты жизни. Миновавъ пространство, расположенное подъ тнью каштановыхъ деревьевъ, наши искатели приключеній выхали на широкій лугъ, и тутъ увидли скалу, по которой съ грохотомъ и весьма живописно струилась вода. У подошвы ее расположены были какія-то строенія, боле походившія, впрочемъ, на развалины, и въ нихъ-то раздавались эти страшные удары, такъ напугавшіе Санчо. Теперь эти удары и шумъ воды испугали Россинанта, но Донъ-Кихотъ погладивъ и успокоивъ его словами, приблизился съ нимъ въ строеніямъ, поручая себя своей дам, и по обыкновенію прося ее — бодрствовать надъ нимъ въ эту ужасную минуту, мимоходомъ онъ не забылъ помолиться и Богу. Санчо, между тмъ, слдуя по пятамъ своего господина, вытягивался и все высматривалъ изъ-за спины и шеи Россинанта, надясь увидть, наконецъ, то, что повергло его, ночью, въ такой ужасъ. Такъ рыцарь и оруженосецъ его прохали шаговъ сто, и тутъ ясно увидли, что за штука такая производила вс эти адскіе удары, заставлявшіе ихъ цлую ночь не всть что воображать себ. Если сказать теб, читатель, правду, и если она не огорчитъ и не раздосадуетъ тебя, то узнай, что всю эту неслыханную кутерьму произвели шесть валяльныхъ мельницъ съ раздававшимися въ нихъ, по очереди, ударами.
При вид ихъ Донъ-Кихотъ весь поблднлъ и мигомъ низринулся съ страшной высоты. Взглянувъ на своего господина, Санчо увидлъ, что онъ стоитъ съ головой опущенной на грудь, смущенный и разстроенный. Рыцарь также взглянулъ на Санчо, который съ вздутыми щеками, чуть не давился отъ напряженія, такъ трудно ему было удержаться отъ того, чтобы не захохотать во все горло. Какъ ни грустенъ былъ въ эту минуту Донъ-Кихотъ, но при вид уморительной мины Санчо, онъ самъ улыбнулся, и тогда оруженосецъ, не находя боле нужнымъ притворяться, принялся хохотать до того, что въ буквальномъ значеніи слова, надрывалъ себ животъ. Четыре раза онъ останавливался, и четыре раза снова принимался хохотать. Донъ-Кихотъ посылалъ и его, и самаго себя ко всмъ чертямъ, въ особенности когда Санчо, передразнивая его голосъ и жесты, воскликнулъ: ‘узнай, Санчо, что, по вол небесъ, и родился въ этотъ желзный вкъ, чтобы воскресить золотой. Для меня созданы величайшія опасности, меня ожидаютъ величественные подвиги и безсмертныя дла’, повторяя такимъ образомъ слово въ слово рчь, съ которою обратился къ нему Донъ-Кихотъ, когда услышалъ стукъ молотовъ. Видя, что Санчо, просто на просто, потшается надъ нимъ, Донъ-Кихотъ до того взбсился, что приподнялъ копье и ударилъ имъ два раза Санчо по плечамъ съ такою силою, что если-бы онъ ударилъ его такъ по голов, то рыцарю пришлось бы тогда уплатить жалованье не самому Санчо, а ужь наслдникамъ его. Видя, что Донъ-Кихотъ не шутитъ и страшась, чтобы онъ не удвоилъ своей благодарности, Санчо, заискивающимъ, униженнымъ голосомъ, съ умиленнымъ лицомъ, сказалъ ему: ‘успокойтесь, ваша милость, разв вы не видите, что я шучу’.
— И вотъ по этому то именно я самъ не шучу, отвтилъ Донъ-Кихотъ. Скажи мн, несчастное твореніе: неужели ты думаешь, что еслибъ вмсто этихъ валяльныхъ молотовъ, я наткнулся здсь на какое-нибудь ужасное приключеніе, то у меня не хватило-бы духу кинуться въ эту опасность и довести дло до конца? И разв я обязанъ, по своему званію странствующаго рыцаря, умть различать всякіе звуки, будутъ-ли это звуки молота, или какіе-бы тамъ ни были? и что тутъ удивительнаго, если я принялъ за что-то другое стукъ валяльныхъ молотовъ, котораго я никогда не слыхалъ, точно такъ какъ ты, рожденный, вскормленный и воспитанный между ними, видлъ и слышалъ вс эти молоты и ихъ стуки. Пусть, въ это мгновенье, эти шесть молотовъ превратятся въ шесть великановъ, и кинутся на меня одинъ за другимъ, или вс разомъ, и если я, въ одну минуту, не разгромлю ихъ, тогда смйся надо мною, сколько теб будетъ угодно.
— Довольно, довольно, добрый мой господинъ, говорилъ Санчо, сознаюсь, что я позволилъ себ лишнее, но, только, теперь, когда миръ между нами возстановленъ, и приключеніе это окончилось такъ счастливо, какъ дай Богъ, чтобы оканчивались вс наши приключенія, скажите мн, разв не о чемъ тутъ толковать, и не надъ чмъ посмяться, когда вспомнишь про наши страхи-то ночные, по крайней мр, про мои, потому что, ваша милость, я знаю, никогда и ничего не страшится.
— Я не спорю, что это оригинальное происшествіе дйствительно довольно смшно, отвтилъ Донъ-Кихотъ, но въ чему и о чемъ тутъ особенно толковать? этого я не понимаю. Вдь не у всхъ твоихъ слушателей хватитъ на столько разсудка, чтобы съумть оцнить это дло какъ слдуетъ.
— По крайней мр копье вашей милости съумло, какъ слдуетъ, оцнить мсто, на которое оно попало, сказалъ Санчо, потому что ваша то милость мтила мн въ башку, да только, благодаря Соедателю и моему проворству, копье хватило меня по плечу. Но, Богъ съ нимъ, на свт все забывается, и въ тому же, не даромъ, говорятъ, что тотъ кто любитъ, — тотъ заставляетъ плакать тебя, и у великихъ господъ тауъ ужь водится, что посерчаютъ они, да потомъ и пожалуютъ. Чмъ они жалуютъ прислугу свою отдувъ ее палками, этого я не знаю, но крпко на крпко увренъ, что странствующіе рыцари посл такихъ палочныхъ оказій жалуютъ своихъ оруженосцевъ островомъ, или даже какимъ-нибудь имньицемъ на твердой земл.
— Ничего мудренаго нтъ, Санчо, если слова твои оправдаются, замтилъ Донъ-Кихотъ. Въ настоящую же минуту, прости мою вспышку, ты, какъ человкъ разсудительный, очень хорошо понимаешь, что мы не отвчаемъ за первыя движенія въ минуту гнва. Умерь же Санчо, скажу теб, не вдавайся ты, слишкомъ, въ разговоры со мною, потому что ни въ одной рыцарской книг не видлъ я, а прочелъ я ихъ, кажется, не мало, чтобы какой-нибудь болтунъ-оруженосецъ такъ безцеремонно разговаривалъ съ своимъ господиномъ, какъ ты со мной. Въ этомъ мы, конечно, оба виноваты, ты — за твое непочтеніе ко мн, а я за то, что не умлъ внушить теб этого почтенія. Вспомни оруженосца Амадиса, Гондалина, впослдствіи владтеля Твердаго острова, онъ никогда не говорилъ съ своимъ господиномъ иначе, какъ съ обнаженной, и почтительно наклоненной головой — more turqueso, или оруженосца донъ-Гадаора, Газибала, который до того умлъ сдерживать свой языкъ, что имя его упоминается всего однажды во всей длинной и истинной исторіи донъ-Галаора, и что сдлано, конечно, съ тою цлью, чтобы преисполнить насъ удивленіемъ къ чудесному умнію этого оруженосца молчать везд и всегда. Изъ этого ты долженъ заключить, Санчо, что нужно длать нкоторое различіе между, господиномъ и слугою, государемъ и подданнымъ, рыцаремъ и оруженосцемъ. И по этому, мы просимъ тебя отнын быть почтительне къ намъ, и не позволять себ въ присутствіи нашемъ никакихъ вольностей и шуточекъ, потому что какъ бы не проявился мой гнвъ, невыгода будетъ всегда на твоей сторон. Общанныя теб награды дадутся въ свое время, а пока ты все же знаешь очень хорошо, что жалованье твое не потеряно.
— Все это такъ, отвчалъ Санчо, но только желательно было бы мн знать, въ случа, если никакихъ чрезвычайныхъ наградъ намъ никогда не дождаться, и дло кончится на одномъ жалованьи, то сколько полагается его оруженосцамъ странствующихъ рыцарей, и по какимъ срокамъ выплачивается оно: помсячно или поденно, какъ поденщикамъ на каменныхъ работахъ?
— Не думаю, сказалъ Донъ-Кихотъ, чтобы оруженосцы прежнихъ временъ получали опредленное жалованье, они, кажется, служили даромъ, и если я въ моемъ завщаніи опредлилъ теб жалованье, то это, единственно вслдствіе неизвстности, что можетъ случиться, Богъ всть, какъ взглянутъ еще на рыцарство въ эти бдственныя времена, а между тмъ отвчать на томъ свт за такой пустякъ, какъ твое жалованье, у меня, право, нтъ ни малйшей охоты. Поврь мн, Санчо, нтъ пути боле опаснаго и тернистаго, какъ тотъ, по которому слдуютъ искатели приключеній.
— Еще бы! сказалъ Санчо, если одинъ стукъ валяльныхъ мельницъ могъ смутить такого безстрашнаго рыцаря, какъ вы. На счетъ-же всего остальнаго, будьте покойны, потому что, отнын, я рта не разину для какой-нибудь шуточки, и не пикну иначе, какъ только для восхваленія и прославленія вашей милости.
— И хорошо сдлаешь, сказалъ Донъ-Кихотъ, потому что посл родителей, господа ваши достойны наибольшаго съ вашей стороны уваженія, какъ люди, имющіе одинаковыя обязанности и права съ вашими родителями.

Глава XXI.

Въ это время началъ накрапывать дождикъ, и Санчо не прочь былъ укрыться отъ него въ одной изъ валяльныхъ мельницъ, но Донъ-Кихотъ до того возненавидлъ ихъ за ту штуку, которую он сыграли съ нимъ, что просто видть ихъ не могъ. Онъ круто повернулъ Россинанта, и выхалъ съ оруженосцемъ своимъ на дорогу, близко походившую на вчерашнюю. Тутъ вскор привелось ему замтить всадника, голова котораго покрыта была чмъ-то, сіявшимъ какъ золото.
— Санчо! сказалъ онъ своему оруженосцу, нтъ, кажется, пословицы, которая не была бы сущей истинной, да и что он, какъ не истины, высказанныя опытомъ, источникомъ всякаго знанія. Въ особенности это врно относительно пословицы, говорящей: ‘когда затворяется одна дверь, другая открывается’, и въ самомъ дл, если вчера судьба закрыла передъ нами двери одного приключенія, обманувъ насъ стукомъ валяльныхъ молотовъ, то сегодня растворяетъ передъ нами двери другого — лучшаго и боле легкаго, и если теперь я не съумю войти въ нихъ, то это уже будетъ по моей вин, которой нельзя будетъ оправдать ни невденіемъ, ни ночнымъ мракомъ. Это я говорю теб, Санчо, потому, что, если я не ошибаюсь, на встрчу намъ детъ незнакомый всадникъ съ тмъ самымъ Мамбреновскимъ шлемомъ на голов, по поводу котораго я далъ хорошо извстную клятву.
— Ради Бога, отвчалъ Санчо, подумайте, ваша милость, что вы говорите, и особенно о томъ, что думаете вы длать, право, я вовсе не хочу наткнуться на другіе валяльные молоты, которые окончательно отобьютъ у насъ всякій разсудокъ.
— Чтобъ чортъ тебя наконецъ побралъ, крикнулъ Донъ-Кихотъ, что общаго между шлемомъ и молотомъ?
— Право не знаю, возразилъ Санчо, но еслибъ только я могъ теперь говорить по прежнему, то представилъ бы такіе резоны, которые ясно показали бы вамъ, что вы ошибаетесь.
— Какъ это я могу ошибаться въ собственныхъ словахъ? спросилъ Донъ-Кихотъ. Скажи мн, презрнный измнникъ, разв не видишь ты этого рыцаря съ золотымъ шлемомъ, который детъ, на встрчу намъ, верхомъ, на сромъ кон.
— Право, я вижу только какого-то человка, отвчалъ Санчо, верхомъ на такомъ же сромъ осл, какъ мой, съ головой, покрытой чмъ то блестящимъ.
— Вотъ это чмъ-то и есть шлемъ Мамбрена, сказалъ Донъ-Кихотъ. Отъзжай въ сторону, продолжалъ онъ, и оставь меня съ нимъ одинъ на одинъ. Ты увидишь, какъ не говоря ни слова, чтобы не терять времени, я овладю наконецъ этимъ давно желаннымъ шлемомъ.
— Посторониться то я посторонюсь, пробормоталъ Санчо, только не наткнуться бы вашей милости на новый валяльный молотъ.
— Говорилъ я теб, закричалъ Донъ-Кихотъ, не разрывать мн ушей этими проклятыми молотами, или клянусь, впрочемъ ты и безъ клятвъ повришь, что я вытяну, наконецъ, душу изъ твоего тла.
Санчо замолчалъ изъ страха, чтобы Донъ-Кихотъ, чего добраго, не выполнилъ своей угрозы, видя, что онъ взбшенъ не на шутку.
Скажемъ теперь что это былъ за рыцарь, конь и шлемъ, замченные Донъ-Кихотомъ. Недалеко отъ того мста, гд находился онъ въ настоящую минуту, стояли почти рядомъ дв деревушки. Въ одной изъ нихъ — меньшей — не было ни аптеки, ни цирюльника, въ другой — большей — было то и другое. Цирюльникъ большей деревни служилъ своимъ искусствомъ обимъ, и въ настоящую минуту халъ въ сосднюю деревушку пустить кровь больному и обрить — здороваго. Отправляясь по этимъ дламъ, онъ взялъ съ собою тазикъ изъ красной мди, въ дорог его между тмъ захватилъ дождь, и вотъ, чтобы не испортить своей шляпы, вроятно совершенно новой, онъ и прикрылъ ее тазикомъ, отлично вычищеннымъ, и потому сіявшимъ за нсколько верстъ, халъ онъ за сромъ осл, какъ говорилъ Санчо, показавшимся очень легко Донъ-Кихоту срымъ въ яблокахъ конемъ, подобно тому какъ показался ему самъ цирюльникъ — рыцаремъ съ золотымъ шлемомъ, такъ все поражавшее его глаза легко преображалось въ его воображеніи въ разные предметы странствующаго рыцарства.
Едва лишь бдный цирюльникъ приблизился въ Донъ-Кихоту, какъ послдній, не сказавъ ему ни слова, кинулся на него во вою россинантовскую прыть, намреваясь, во мгновеніе ока, проколоть его насквозь. Готовясь, однако, встртиться съ нимъ грудь съ грудью, онъ нисколько, впрочемъ, не замедляя стремительности своего порыва, закричалъ цирюльнику: ‘обороняйся презрнная тварь, или отдай безъ боя то, что должно быть моимъ.’ Несчастный противникъ его, очутившись нежданно, негаданно, лицомъ къ лицу съ стремившимся на него вооруженнымъ привидніемъ, чтобы избавиться отъ опасности, поспшно соскочилъ съ своего осла, и быстре лани пустился улепетывать черезъ поле, и долго, долго бжалъ онъ такъ, что кажется самый втеръ не могъ бы настичь его. Кинулъ онъ и тазъ свой, и все чего ни требовалъ отъ него Донъ-Кихотъ, который улыбнувшись сказалъ, что неврный этотъ какъ видно не дуракъ, потому что поступилъ подобно бобру, откусывающему собственными зубами, и бросающему въ добычу охотникамъ то, на что природный инстинктъ указываетъ ему, какъ на предметъ, за которымъ гонятся охотники.
Донъ-Кихотъ приказалъ Санчо подобрать шлемъ, и оруженосецъ, взвсивъ его въ рук, воскликнулъ: ‘клянусь Богомъ, тазикъ ничего себ, и стоитъ піастра, какъ мараведиса’, съ послднимъ словомъ онъ передалъ тазъ своему господину, который надлъ его сейчасъ-же себ на голову. Долго однако ворочалъ онъ его во вс стороны, отыскивая застежки, но какъ таковыхъ не оказалось, то потерявъ, наконецъ терпніе, онъ промолвилъ: ‘нужно думать, что у неврнаго, по мрк котораго выкованъ этотъ знаменитый шлемъ, голова была не маленькая, но хуже всего то, что отъ этого шлема осталась только одна половина.’
Санчо не могъ не расхохотаться, услышавъ, что господинъ его называетъ шлемомъ цирюльничій тазъ, но вспомнивъ, что Донъ-Кихотъ не всегда бываетъ охотникъ до смху, остановился.
— Чему ты смешься? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Смшно мн, право, отвчалъ Санчо, когда подумаю я, какую ужасную голову долженъ былъ имть первый владтель этого шлема, похожаго за цирюльничій тазъ, какъ муха на муху.
— Знаешь-ли, Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ, мн кажется, что этотъ славный, очарованный шлемъ попалъ случайно въ руки невжды, который не могъ оцнить его, и видя только, что онъ золотой, превратилъ половину его въ деньги, такимъ образомъ, шлемъ этотъ дйствительно сталъ похожъ на тазъ. Но пусть онъ остается какимъ онъ есть: меня, знающаго ему цну, мало безпокоитъ эта перемна. Къ тому же, въ первой деревн, въ которой я встрчу кузнеца, я его передлаю такъ, что онъ не уступитъ шлему выковываемому богомъ наковаленъ богу брани. Покамстъ же лучше что-нибудь, чмъ ничего. Къ тому же онъ можетъ и теперь служить мн надежной защитой отъ каменьевъ.
— Если только не станутъ швырять ихъ градомъ, вамъ въ той битв двухъ великихъ армій, въ которой вамъ выбили почти вс зубы и разбили стклянку съ вашимъ чудеснымъ бальзамомъ, отъ котораго меня чуть было не вырвало всми моими внутренностями?
— Я не слишкомъ жалю о немъ, отвтилъ рыцарь, потому-что очень хорошо помню его рецептъ.
— Я тоже очень хорошо помню его, добавилъ Санчо, только провались я на этомъ мст, если когда-нибудь дотронусь до него. Да, правду сказать, я и не думаю, чтобы онъ мн понадобился когда-нибудь, потому что, отнын я намренъ всми силами пяти своихъ чувствъ стараться никого не ранить и никмъ не быть раненымъ, и если за что не ручаюсь, такъ разв за то только, чтобы не сыграли со иной опять какой-нибудь штуки на проклятомъ одял, потому что это такого рода несчастіе, котораго ничмъ не отведешь, и ужь если наткнешься на него, то остается только вздохнуть, пожать плечами и, закрывши глаза, пойти туда, куда поведетъ судьба.
— Санчо, ты плохой христіанинъ, замтилъ ему Донъ-Кихотъ, потому что не забываешь и не прощаешь никакихъ обидъ. Другъ мой! благородному, прощающему сердцу неприлично даже вспоминать о подобныхъ пустякахъ. Скажи мн: какую ногу отшибли, какое ребро или какую голову переломили теб, чтобы такъ упорно помнить объ этой глупой шутк? Ужели ты, до сихъ поръ, не можешь понять, что это была не боле какъ шутка? Да если бы это было что-нибудь серьозное, то неужели ты думаешь, что я оставилъ бы это безъ отмщенія, что я не вернулся бы назадъ, и не произвелъ тамъ большаго разрушенія, чмъ греки въ Тро, мстя за Елену, которая, кстати сказать, — живи въ наше время, или Дульцинея въ ея — никогда не пріобрла бы своей красотой такой всесвтной извстности. — Съ послднимъ словомъ онъ глубоко и протяжно вздохнулъ.
— Пусть будетъ по вашему, сказалъ Санчо, если вы говорите, что они на этомъ одял шутили со мною, ну и пусть ихъ себ шутили, вдь, теперь, все одно, бд уже не поможешь, но только доложу я вашей милости, что всему тому, что было тамъ шуточнаго и нешуточнаго, также трудно выскользнуть изъ моей памяти, какъ изъ кожи моихъ плечь, да не въ томъ дло. Скажите-ка, что станемъ мы длать съ этимъ срымъ въ яблокахъ, похожимъ, какъ дв капли воды, на сраго осла, конемъ, покинутымъ на произволъ этимъ Мартиномъ, котораго ваша милость такъ молодецки свалили на землю? Судя по тому, какъ бднякъ улепетывалъ, можно думать, что онъ не намренъ возвращаться за своимъ скотомъ, который, право, не совсмъ плохъ.
— Я не имю обыкновенія обирать тхъ, кого я побдилъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, въ тому же не въ рыцарскихъ правдахъ отымать у своихъ противниковъ лошадей, и заставлять ихъ идти пшкомъ, если только побдитель самъ не лишился въ битв коня, тогда конечно, ему дозволяется взять коня своего противника, какъ законную добычу. Поэтому, Санчо, оставь этого осла, или коня, или чмъ онъ теб кажется, потому что хозяинъ его, по всей вроятности, вернется за нимъ, когда мы удемъ.
— Это Богъ знаетъ еще, отвчалъ Санчо, хочу ли я совсмъ забрать этого осла, ими только обмнять его, потому что онъ, кажись, повидне моего. И что это за такія несчастныя рыцарскія правила ваши, которыя не позволяютъ даже обмнить одного осла на другого. Хотлъ бы я знать, могу ли я обмнить хоть сбрую?
— Этого я наврно не знаю, замтилъ Донъ-Кихотъ, но если теб крайняя нужда въ ней, то, такъ и быть, разршаю теб перемнить ее на этотъ разъ.
— Такая мн, теперь, крайняя нужда въ ней, сказалъ Санчо, что ужь право не знаю, приведется ли мн когда нибудь испытать такую. За тмъ, воспользовавшись даннымъ ему позволеніемъ, онъ, не мшкая ни минуты, произвелъ, какъ говорятъ студенты muttatio capparrum, и такъ принарядилъ своего осла, что любо было взглянуть на него, такъ, по крайней мр, казалось Санчо, посл того наши искатели приключеній позавтракали остатками закуски, отнятой у святыхъ отцевъ и запили ее водой изъ ручья, омывавшаго стны валяльныхъ мельницъ, на которыя однако никто изъ нихъ не обернулся.
Гнвъ и дурное расположеніе духа рыцаря исчезли вмст съ насыщеннымъ аппетитомъ его, и усвшись на Россинанта, не зная куда и за чмъ ему хать, онъ ршился, какъ истый странствующій рыцарь, предоставить выборъ пути своему коню, за которымъ весьма охотно слдовалъ всюду и во всхъ случаяхъ оселъ. Такъ выхали наши искатели приключеній на большую дорогу и продолжали по ней неопредленный путь свой. Санчо долго крпился, наконецъ не выдержавъ и попросилъ у своего господина позволенія кое-что сказать. ‘Господинъ мой’, началъ онъ, ‘съ тхъ поръ какъ вы исторгли у меня обтъ молчанія, вотъ уже больше четырехъ славныхъ вещицъ сгнило во мн, и теперь вертится на язык пятая, эту мн не хотлось бы загубить’.
— Скажи, что такое, но только коротко, отвчалъ Донъ-Кихотъ, потому что хороши только краткія рчи.
— Вотъ уже нсколько дней, ваша милость, началъ Санчо, все приходитъ мн на мысль, что махая пожива искать приключеній по пустынямъ и перекресткамъ этихъ дорогъ, потому что какія бы вы ни одерживали здсь побды, и въ какія бы ни кидались опасности, все это не послужитъ ни къ чему, такъ какъ некому тутъ ни видть, ни протрубить объ этомъ. Вс подвиги ваши предаются вчному забвенію, во вредъ и вашимъ намреніямъ и вашей храбрости. Не лучше ли намъ, ваша милость, отправиться на службу къ какому-нибудь императору ими другому великому государю, у котораго теперь великая война на плечахъ, тамъ, ваша милость, вы бы могли вполн высказать ваше мужество, вашу силу великую и вашъ еще боле великій умъ. За это государь, которому мы станемъ служить, наградитъ насъ, и кром того, при немъ найдутся лтописцы, которые опишутъ подвиги вашей милости и передадутъ ихъ изъ рода въ родъ. О себ я молчу: мои дянія и подвиги не выходятъ изъ границъ славы оруженосца, хотя, правду сказать, я полагаю, что еслибъ было въ обыча описывать дла и оруженосцевъ, то писатели ваши врядъ ли умолчали бы обо мн.
— Ты не глупо придумалъ, отвтилъ Донъ-Кихотъ, но только видишь ли, Санчо, прежде чмъ забраться намъ туда, куда теб хочется, нужно немного пошататься по блому свту и пріобрсти иня и извстность. Дабы явиться при двор великаго монарха, рыцарь долженъ стяжать своими подвигами такую славу, что прежде чмъ онъ усплъ бы при възд въ столицу переступить городскую черту, его бы ужь окружила толпа городскихъ ребятишекъ, крича: ‘вотъ рыцарь солнца, или зми, или какой-нибудь другой рыцарь,— стяжавшій себ своими длами названіе въ этомъ род,— вотъ побдитель ужаснаго великана Брокабруно великой силы, вотъ тотъ, который разочаровалъ персидскаго Мамелюка, пребывавшаго очарованнымъ девятсотъ лтъ’. И вознесутъ, и разгласятъ они повсюду эти величественныя дла его, и заслышавъ шумъ толпы и дтей, самъ государь покажется на балкон своего царственнаго дворца, и не успетъ онъ увидть рыцаря, котораго узнаетъ по цвту оружія и девизу на его щит, какъ уже громко закричитъ: ‘повелть отъ насъ всмъ рыцарямъ нашего двора встртить этотъ цвтъ рыцарства, который приближается въ намъ’. И по манію государя выйдутъ вс рыцари его, и самъ онъ спустится до половины съ лстницы, дружески обниметъ своего гостя рыцаря, и напечатлетъ на ланитахъ его лобзаніе мира. И взявъ за руку поведетъ его въ покои королевы, гд рыцарь застанетъ ее съ инфантой ея дочерью, восхитительнйшимъ въ мір юнымъ созданіемъ. И кинетъ инфанта застнчивый взоръ за рыцаря, и рыцарь на инфанту, и покажутся они другъ другу какими-то боле божественными, чмъ человческими существами, погрузятся они въ эту минуту, сами не вдая какъ, въ жгучія волны любви, и станутъ, тоскуя, все думать, какъ открыть имъ другъ другу сердце свое и свои надежды. И поведутъ затмъ рыцаря изъ залъ королевы въ другую величественную залу королевскаго замка, гд снявъ съ него воинственные доспхи, облекутъ его въ багряныя одежды, и если былъ онъ прекрасенъ въ боевомъ своемъ наряд, то еще прекрасне покажется въ одежд царедворца. Наступаетъ вечеръ: рыцарь ужинаетъ въ обществ короля, королевы и инфанты, и не сводитъ съ послдней очей, взглядывая на нее украдкой, и также украдкой глядитъ на него робкая инфанта. Но вотъ ужинъ кончается, въ залу входитъ отвратительный карла, за нимъ идетъ прекрасная дама въ сопровожденіи двухъ великановъ и предлагаетъ придворнымъ — окончить какое-нибудь трудное дло,— плодъ продолжительныхъ работъ одного древняго мудреца, возвщая, что тотъ, кто исполнитъ его, будетъ признанъ первымъ рыцаремъ въ мір. И призываетъ король своихъ рыцарей къ совершенію возвщеннаго подвига, и пытаются они, но безуспшно, исполнить волю короля, пока не встанетъ незнакомый рыцарь — и не окончитъ это дло къ великому возвышенію своей славы и радости инфанты, награжденной за то, что полюбила она такого великаго мужа. Но это была присказка, а сказка въ томъ, что король этотъ, или принцъ, или иной монархъ, ведетъ жестокую войну съ другимъ монархомъ, столь же могущественнымъ какъ онъ, и рыцарь — гость его, проживъ нсколько дней во дворц, проситъ у короля позволенія отправиться служить ему въ этой войн. Король радостно соглашается, и рыцарь почтительно лобызаетъ его руку, благодаря за эту милость. И отправляется въ эту ночь рыцарь проститься съ дорогой ему теперь дамой — съ очаровательной инфантой, и прощается онъ съ нею въ саду, чрезъ ршетку окна ея спальни. Онъ имлъ уже здсь нсколько свиданій съ нею при посредств одной двушки, наперсницы тайнъ инфанты. Рыцарь тяжело вздыхаетъ, инфанта падаетъ въ обморокъ, повренная тайнъ ея двушка спшитъ подать ей воды, и увы! съ горестью видитъ, что уже наступаетъ заря и страшится, заботясь о чести своей повелительницы, чтобы тайное свиданіе это не было открыто. Инфанта приходитъ наконецъ въ себя, протягиваетъ сквозь ршетку рыцарю свои блыя руки, и рыцарь со слезами на глазахъ осыпаетъ ихъ поцалуями, и вмст придумываютъ прекрасные любовники средства передавать другъ другу горестныя и радостныя всти о себ. И молитъ рыцаря инфанта скоре вернуться изъ чужой стороны, и клянется ей рыцарь, клянется тысячу разъ не позабыть ея просьбы, и въ послдній разъ, облобызавъ ея руки, покидаетъ, наконецъ, несчастную принцессу, до того разстроенный, что чуть не умираетъ на мст свиданія. Грустный возвращается онъ въ свои апартаменты, кидается на постель, но, полный тревожныхъ мыслей о предстоящей разлук, не можетъ заснуть. Рано утромъ идетъ онъ проститься съ королемъ, королевою и инфантою, но изъ устъ царственной четы узнаетъ, что инфанта больна и не можетъ выйти проститься съ нимъ. Рыцарь приписываетъ болзнь ея своему отъзду, сердце его надрывается, онъ до того взволнованъ, что, кажется, еще немного, и онъ выдастъ свою тайну. Наперсница инфанты находится тутъ же, во взорахъ рыцаря она читаетъ тайную, сндающую его грусть, и передаетъ все это принцесс, которая слушаетъ ее со слезами на глазахъ и говоритъ, что величайшее несчастіе ее въ томъ, что не знаетъ она, кто такой этотъ чудесный рыцарь, царской ли онъ крови или нтъ? Наперсница увряетъ инфанту, что такое мужество и изящество, какое выказалъ этотъ рыцарь, могутъ встртиться только у царственныхъ особъ. Горюющая принцесса нсколько утшена этимъ, и силится похоронить въ себ тоску свою, чтобы не догадались какъ-нибудь родные о причин ея разстройства. Торжествуя надъ собой, появляется она, на третій день, въ дворцовыхъ залахъ. Рыцарь между тмъ сражается, поражаетъ враговъ короля, овладваетъ крпкими городами, одерживаетъ много побдъ и возвращается, наконецъ, ко двору, онъ видится съ принцессой тамъ, гд видлся прежде, и въ благодарность за великія услуги, оказанныя королю — отцу инфанты проситъ у него руку принцессы. Но король отказываетъ въ ней рыцарю, не зная кто онъ, тогда рыцарь или похищаетъ инфанту, или устраиваетъ какъ-нибудь иначе, но только очаровательная принцесса становится его супругою, и король гордится потомъ этимъ бракомъ, потому что великій рыцарь оказывается сыномъ великаго короля, не помню только какого королевства, потому что его нтъ на карт. Въ свое время отецъ умираетъ, инфанта наслдуетъ ему, и рыцарь становится королемъ. Тогда-то рыцарь-король взыскиваетъ своими щедротами своего оруженосца и всхъ, это содйствовалъ его возвышенію на такую высокую ступень. Оруженосца своего онъ женитъ на фрейлин, наперсниц инфанты,— дочери одного могущественнаго герцога. — Ладно, сказалъ Санчо, вотъ на что именно я бью, и пускай же корабль нашъ несетъ насъ теперь къ этимъ королямъ. Вотъ чего я добиваюсь, повторялъ онъ, и все это, я увренъ исполнится, буква въ букву, если только ваша милость будете называться рыцаремъ печальнаго образа.
— Санчо, не сомнвайся въ этомъ, перебилъ его Донъ-Кихотъ, потому что совершенно такъ, какъ я разсказалъ теб, восходили и нын восходятъ еще странствующіе рыцари на ступени королевскихъ и императорскихъ троновъ. Нужно только разузнать намъ, какой христіанскій король ведетъ, въ настоящее время, великую войну и иметъ красавицу дочь. Но время терпитъ, и прежде чмъ явиться ко двору короля намъ нужно прославиться. Одно меня нсколько смущаетъ, положимъ, что мы найдемъ короля, и войну, и красавицу принцессу, и я покрою себя безпримрною славою въ мір, я, все таки, не знаю, какъ сдлаться мн потомкомъ императора, или хоть родственника какого-нибудь монарха, потому что иначе, какъ бы ни были изумительны мои подвиги, король все же не выдаетъ за меня своей дочери. Видишь-ли, Санчо, изъ за того только, что я не нахожусь въ родств съ императорами, я долженъ потерять все, что заслужу своими длами. Правда — я сынъ извстнаго и почтеннаго гидальго, у меня есть имніе, и по жалоб за обиду я могу требовать пятьсотъ грошей вознагражденія {Преимущество старыхъ кастильскихъ дворянъ, которымъ не пользовался низшій классъ народа.}. Быть можетъ даже мудрецъ, который напишетъ мою исторію, выведетъ мою родословную отъ какого-нибудь королевскаго правнука въ пятомъ или шестомъ поколніи, потому что есть два рода дворянства и родословныхъ. Одни происходятъ отъ королей и принцевъ, но мало-по-малу, значеніе рода ихъ умалилось, и вышедши изъ широкаго основанія, роды эти окончились, какъ пирамида, едва замтною точкою, другіе же, напротивъ, происходя отъ скромныхъ и безызвстныхъ потомковъ, мало-по-малу стяжали себ извстность и блескъ. Такъ то, Санчо, одни становятся тмъ, чмъ они не были, а другіе были тмъ, чмъ перестали быть. И такъ какъ я принадлежу, быть можетъ, ко второму разряду, то было бы не дурно, еслибъ знатность моего рода, нкогда великаго и знатнаго, была доказана и удовлетворила короля — моего будущаго тестя, если только инфанта не влюбится въ меня до того, что будь я даже потомокъ какого-нибудь водовоза, она и тогда выйдетъ за меня замужъ, не смотря ни на какія запрещенія своего отца. Мн, конечно, пришлось бы, въ такомъ случа, похитить и скрывать ее гд-нибудь, пока время или смерть не потушили бы гнва ея родныхъ.
— Мн кажется, замтилъ Санчо, что тутъ, какъ нельзя боле, подходитъ любимая поговорка всхъ негодяевъ: ‘никогда не проси того, что можешь взять’, хотя, впрочемъ, вотъ эта, другая, поговорка, придется едва ли еще не боле кстати: ‘лучше скачокъ черезъ заборъ, чмъ молитва добраго человка’. Я говорю это потому, что если господина короля, — вашего будущаго тестя, никакъ нельзя будетъ упросить выдать за васъ дочь его инфанту, тогда, конечно, вашей милости не останется длать ничего иного, какъ похитить и скрыть ее гд-нибудь. Плохо только, что пока вы тамъ помиритесь съ королями и вступите на царство, бдному оруженосцу вашему придется, кажись, зубы на полку положить, въ ожиданіи великихъ и богатыхъ милостей вашихъ, если только наперсница инфанты, будущая супружница его, не убжитъ вмст съ инфантой, ну, тогда ему придется ужъ съ нею коротать вкъ свой, до той поры, когда наконецъ, при помощи небесной, пріидетъ наше царствованіе. Наперсницу эту, я полагаю, ваша милость, вы могли бы сейчасъ отдать вашему оруженосцу.
— Не знаю, что могло бы помшать? отвчалъ Донъ-Кихотъ.
— Значитъ намъ остается, теперь, положиться на Бога, и поплестись за судьбой туда, куда понесетъ насъ втеръ, сказалъ Санчо.
— Дай Богъ, чтобы все исполнилось по моему желанію и въ твоей выгод, добавилъ Донъ-Кихотъ, и да будетъ ничмъ тотъ изъ васъ, это ни во что не цнитъ себя.
— Я, слава Богу, старый христіанинъ, замтилъ Санчо, а чтобы быть графомъ, этого кажется довольно.
— По моему, такъ и это даже лишнее, сказалъ Донъ-Кихотъ, былъ ли бы ты имъ или нтъ, это не помшаетъ мн, сдлавшись королемъ, дать теб дворянство безъ денегъ и безъ заслугъ съ твоей стороны. Мн стоитъ только возвести тебя въ графское достоинство, и, вотъ, ты сразу пріобртаешь дворянство и знатность, и чтобы тамъ ни говорили злые языки, а все же, къ досад своей, принуждены были бы, наконецъ, признать тебя знатнымъ господиномъ.
— Да неужели вы полагаете, воскликнулъ Санчо, что я не съумлъ бы заслужить вашей знатности? Было время, когда я считался за старшаго въ одномъ братств, и клянусь Богомъ, вс въ одинъ голосъ говорили тогда, что мн пристало быть самимъ старшиной. если ужъ тогда я обратилъ на себя такое вниманіе, то подумайте, ваша милость, что было бы, если бы я напялилъ себ на плечи герцогскую мантію, и показывался бы въ народ, осыпанный жемчугами и золотомъ, словно какой-нибудь иностранный принцъ. Право, я полагаю, что тогда на меня приходили бы смотрть верстъ за пятсотъ.
— Да ты, Санчо, вообще, ничего себ, отвчалъ Донъ-Кихотъ, только не мшало бы теб почаще брить бороду, а то она у тебя такая густая и всклокоченная, что если ты не будешь бриться, по крайней мр, каждые два дня, то тебя можно будетъ узнать на разстояніи выстрла изъ аркебузы.
— Вотъ нашли трудность то, замтилъ Санчо, держать у себя на жалованьи цирюльника, да ужъ если на то пошло, такъ и заставлю этого цирюльника ходить за мной, какъ оруженосца за знатнымъ господиномъ.
— А почему ты знаешь, что знатные господа водятъ позади себя оруженосцевъ? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— А вотъ я сейчасъ скажу вамъ, почему я это знаю, отвчалъ Санчо. Нсколько лтъ тому назадъ, довелось мн провести мсяцъ при одномъ двор, и тамъ видлъ я очень маленькаго господина, котораго называли очень великимъ. За нимъ, точно хвостъ, везд тащился верхомъ какой-то прихвостникъ. Я спросилъ, зачмъ они не дутъ рядомъ, а вчно одинъ торчитъ позади другаго, тогда вотъ мн и сказали, что этотъ задній былъ оруженосцемъ передняго, и что такъ, значитъ, ведется ужь на свт, что позади большихъ господъ плетутся ихъ оруженосцы. Вотъ, ваша милость, какъ узналъ я это, и по сію пору не позабылъ.
— Ты правъ, какъ нельзя боле, Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ, и смло можешь водить сзади себя брадобря. Обычаи въ свт установились не сразу, а мало-по-малу, одинъ за другимъ, и отчего бы теб не бытъ первымъ графомъ, который станетъ водить сзади себя цирюльниха. Къ тому же тотъ, это бретъ бороду намъ, можетъ, кажется, пользоваться большимъ довріемъ, съ нашей стороны, чмъ тотъ, кто сдлаетъ намъ коня.
— Предоставьте же мн, теперь, позаботиться о своемъ цирюльник, отвчалъ Санчо, а сами постарайтесь, только сдлаться королемъ, чтобы меня сдлать графомъ.
— При помощи Божіей, я надюсь этого достигнуть, сказалъ Донъ-Кихотъ, и поднявъ глаза увидлъ то, что мы сейчасъ увидимъ.

Глава XXII.

Сидъ Гамедъ Бененгели, историкъ Ламанчскій и Арабскій, говоритъ въ этой умной, величественной, серьезной и скромной исторіи, что когда знаменитый Донъ-Кихотъ Ламанчскій и оруженосецъ его Санчо Пансо кончили вышеприведенный разговоръ, рыцарь, поднявъ глаза, увидлъ пшеходную партію, человкъ въ двнадцать съ скованными руками, и какъ зерна въ четкахъ, нанизанными на одну длинную, желзную цпь, перетянутую поверхъ шей ихъ. Партію эту конвоировали два конныхъ и два пшихъ сержанта, конные — съ аркебузами, пшіе — съ пиками и мечами. Замтивъ ихъ Санчо воскликнулъ: ‘вотъ партія каторжниковъ, ссылаемыхъ на галеры.’
— Какъ ссылаемыхъ каторжниковъ? спросилъ Донъ-Кихотъ. Ужели король ссылаетъ кого-нибудь насильно въ каторгу?
— Я не говорю насильно, отвчалъ Санчо, а то, что они приговорены служить королю въ каторг за свои преступленія.
— Приговорены они или нтъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, довольно того, что они идутъ не по собственному желанію.
— Еще бы по собственному! — замтилъ Санчо.
— Въ такомъ случа, продолжалъ Донъ-Кихотъ, мн предстоитъ здсь исполнить свой долгъ: помогать несчастнымъ и разрушать насиліе.
— Ваша милость, воскликнулъ Санчо, подумайте о томъ, что правосудіе, которое есть тотъ же король, не насилуетъ и не оскорбляетъ никого, а только наказываетъ преступленіе.
Въ эту минуту партія каторжниковъ подошла къ нашимъ искателямъ приключеній, и Донъ-Кихотъ очень вжливо спросилъ одного изъ конвойныхъ, за что ведутъ скованныхъ этихъ люди?
— Это каторжники, отправляющіеся служить его величеству на галерахъ, отвчалъ конвойный. Больше мн нечего сказать вамъ, а вамъ нечего у меня спрашивать.
— Я, однако, желалъ бы знать въ частности преступленія каждаго изъ нихъ, настаивалъ Донъ-Кихотъ. Къ этому онъ, чрезвычайно вжливо, присовокупилъ нсколько милыхъ словъ, прося подробне отвтитъ ему на его вопросъ.
— У насъ есть списокъ этихъ каторжниковъ и ихъ преступленій, сказалъ ему другой конвойный, но только намъ некогда останавливаться, выминать и читать его, спросите у нихъ сами, пусть они отвчаютъ вамъ, если охота имъ, у нихъ, впрочемъ, такая не охота длать разныя мерзости какъ и разсказывать о нихъ. — Получивъ это разршеніе, которое, впрочемъ, въ случа надобности, онъ далъ бы себ самъ, Донъ-Кихотъ приблизился къ арестантамъ, и спросилъ перваго, попавшагося ему на глаза, за что его такъ позорно ведутъ?
— За то, что былъ влюбленъ, отвчалъ каторжникъ.
— Вотъ это мило, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, да если влюбленныхъ посылаютъ на галеры, то мн первому давно бы ужъ пора быть тамъ.
— Бда только, что любовь моя не таковская, какъ вы воображаете, отвчали Донъ-Кихоту. Я, ваша милость, какъ душу свою полюбилъ корзину съ бльемъ, и такъ это нжно сжималъ ее въ своихъ объятіяхъ, что еслибъ не подвернулась и не захватила насъ съ нею полиція, то, кажись, я бы до сей поры все нжничалъ съ нею. Ну, да не удалось, былъ я захваченъ, какъ говорится, на самомъ мст преступленія, и дло было до того ясно, что по спин моей прохались безъ дальнихъ разговоровъ разъ сто плетьми и объявили мн, что когда, въ добавокъ къ этому, я поработаю еще года три на широкой нив, тогда и длу конецъ.
— Что это за широкая нива? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— А тоже что галеры, отвчалъ каторжникъ, молодой человкъ лтъ двадцати пяти, родомъ, какъ говорилъ онъ, изъ Піедреты.
Съ такимъ же вопросомъ, какъ къ первому, обратился Донъ-Кихотъ въ другому арестанту, задумчивому и грустному, который не отвтилъ ему ни слова, но первый поспшилъ отвтить за втораго. — Этотъ господинъ, сказалъ онъ, отправляется въ каторгу въ качеств канарейки, или другими словами, псенника и музыканта.
— Какъ такъ? воскликнулъ Донъ-Кихотъ, разв псенниковъ и музыкантовъ тоже отправляютъ на галеры?
— Какъ же, господинъ, отправляютъ, отвчалъ арестантъ, и доложу вамъ, что ничего нтъ хуже, какъ распвать въ тискахъ.
— Напротивъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, у насъ даже есть пословица, что — пвецъ пускай горюетъ, онъ пснью горе очаруетъ.
— Ну, а у насъ, господинъ мой, отвчалъ арестантъ, это происходитъ совсмъ навыворотъ, у насъ — какъ запоешь, такъ на всю жизнь бду наживешь.
— Ничего не понимаю, отвтилъ Донъ-Кихотъ, но одинъ изъ конвойныхъ, вмшавшись въ разговоръ, вывелъ Донъ-Кихота изъ недоумнія. ‘Господинъ рыцарь,’ сказалъ онъ, ‘у этихъ негодяевъ пть въ тискахъ’, значитъ — отвчать подъ пыткой. Этого пройдоху тоже пытали, и тамъ онъ сознался, что промышлялъ кражей скота, его присудили на шесть лтъ на галеры, да для начала отодрали плетьми, штукъ двсти ихъ, я полагаю, приходится ему, теперь, нести на своихъ плечахъ. Онъ, какъ видите, идетъ пригорюнясь и словно стыдясь, и все онъ такой не веселый у насъ, потому что товарищи куда какъ не долюбливаютъ его, и то и дло колятъ ему глаза тмъ, что не хватило у него духа вынести пытку, и не выдать себя. У этой братіи есть такая поговорка, что въ да и въ нтъ, все одинъ слогъ, и что вору выгодне держать жизнь или смерть свою на своемъ язык, чмъ на язык своихъ свидтелей и судій, и право, ваша милость, разсуждаютъ то они, какъ я полагаю, въ этомъ отношеніи, не глупо.
— И я тоже полагаю, отвчалъ Донъ-Кихотъ, спрашивая вмст съ тмъ третьяго арестанта, о томъ же, о чемъ онъ спрашивалъ двухъ первыхъ. Этотъ бойко отвтилъ ему: ‘я отправляюсь сослужить службу матушк каторг за десять золотыхъ.’
— Я охотно далъ бы десять другихъ, чтобы избавить тебя отъ этой матушки, сказалъ Донъ-Кихотъ.
— Ну, теперь, господинъ мой, отвчалъ каторжникъ, готовность ваша похожа на полный деньгами карманъ среди моря, когда приходится пропадать съ голоду, потому что ничего тамъ на эти деньги не купишь, что бы вамъ раньше сунуться съ вашими золотыми, тогда бы я зналъ ужъ какъ распорядиться и деньгой и языкомъ моего стряпчаго, гулялъ бы я себ, теперь, на вол, по какой-нибудь Закодоверской площади, въ Толедо, и не зналъ бы, не вдалъ, что это за большія дороги такія, по которымъ прогуливаютъ насъ съ цпью на ше, какъ собакъ съ ошейниками. Но велимъ Господь, потерпи человче, и вотъ, ваша милость, конецъ всей нашей рчи.
Донъ-Кихотъ обратился къ четвертому каторжнику, почтеннаго вида, съ сдой бородой, покрывавшей всю его грудь. На вопросъ Донъ-Кихота, за что ссылаютъ его? онъ вмсто отвта, принялся рыдать, но слдовавшій за нимъ арестантъ поспшилъ отвтить за него: ‘этотъ почтенный бородачъ, говорилъ онъ, ссылается на четыре года на галеры посл важнаго шествія, въ пышнйшихъ одеждахъ, верхомъ, по городскимъ улицамъ.’
— Не значитъ ли это, мой милый, перебилъ его Санчо, что онъ уплатилъ порядочный штрафъ и былъ выставленъ на лобномъ мст.
— Оно самое и есть, отвчалъ каторжникъ, а пропутешествовалъ онъ на это мсто за то, что былъ, тамъ сказать, маклеромъ чужихъ ушей и даже цлыхъ тлесъ, то есть состоялъ по особымъ порученіямъ по части любовной, ну да къ тому къ еще чуточку и колдунъ онъ.
— Объ этой чуточк я ничего не говорю, отвчалъ Донъ-Кихотъ, но что до посредничества его въ любовныхъ длахъ, взятаго, само по себ, безъ всякихъ чуточекъ, то за это онъ не достоинъ галеръ, если только его не отправляютъ туда быть вашимъ командиромъ, потому что посредникомъ въ любви не можетъ быть всякій, для этого нужно человка ловкаго и умющаго хранить чужія тайны. Я нахожу притомъ, что подобные дятели могутъ быть весьма полезны во всякомъ благоустроенномъ обществ, если только они явятся изъ ряда людей порядочныхъ и образованныхъ. Слдовало бы даже создать, по моему мннію, особыхъ надзирателей, и точно опредлить число лицъ, предназначившихъ себя для этого занятія, подобно тому, какъ опредлено число торговыхъ маклеровъ. Этимъ можно было бы устранить на свт много зла, происходящаго единственно отъ того, что многіе берутся здсь не за свое дло. У насъ промышляютъ любовными тайнами люди невжественные и темные, безбородые юноши, безъ всякой опытности, разныя незначительныя женщины и мелкотравчатые лакеи, которые въ важныхъ случаяхъ, когда нужно ршиться на что-нибудь, теряются до того, что не съумютъ отличить своей правой руки отъ лвой, и даютъ супу простыть на пути отъ тарелки ко рту. Хотлось бы мн немного распространиться и доказать, почему важно обратить особенное вниманіе на людей столь необходимыхъ, во всякомъ хорошо организованномъ обществ, но теперь не время и не мсто. Когда-нибудь я передамъ мои мннія на этотъ счетъ человку съ значеніемъ и силой. Покамстъ же скажу, что тяжелое впечатлніе, произведенное на меня видомъ этихъ сдыхъ волосъ и этого почтеннаго лица, такъ строго осужденнаго за исполненіе нсколькихъ порученій влюбленныхъ, немного ослабилосъ обвиненіемъ его въ колдовств, — хотя я и убжденъ, что въ мір нтъ ни заговоровъ, ни очарованій, которые бы могли такъ или иначе направить нашу волю, какъ это думаютъ нкоторые простаки. Намъ дана свободная воля, которой не могутъ насиловать волхованія и травы. И то что приготовляютъ нкоторыя женщины по глупости, и нкоторые мущины изъ плутовства, вс эти напитки и варенія составляютъ чистйшій ядъ, сводящій съ ума людей, зря врующихъ, будто зелья могутъ заставить полюбить того, кто не любятъ. Все это, повторяю, чистйшій вздоръ, потоку что воля наша свободна.
— Ваша правда, ваша правда, воскликнулъ старецъ. И клянусь Богомъ, что относительно колдовства на душ моей нтъ никакого грха, вотъ за обвиненіе по любовнымъ дламъ, спорить не стану, но только я, право, не видлъ ничего дурнаго въ этомъ. Я заботился, единственно, объ удовольствіи людей, о томъ, чтобы жили они въ мир и согласіи, безъ споровъ и скорбей. Но это богоугодное желаніе не воспрепятствовало мн, какъ видите, отправляться туда, откуда я ужь не надюсь вернуться, вспоминая преклонныя лта мои и каменную болзнь, которая неустанно мучитъ меня.
Съ послднимъ словомъ онъ принялся такъ горько рыдать, и такъ разжалобилъ Санчо, что тотъ досталъ изъ кармана четыре реала и подалъ ихъ рыдавшему старцу.
Донъ-Кихотъ, продолжая между тмъ свои разспросы, обратился къ слдующему, который бойко отвтилъ ему: ‘отправляюсь я, сударь мой, за то, что ужь слишкомъ баловался съ двумя своими двоюродными сестрами, и съ двумя другими, тоже двоюродными сестрами, только не моими, и добаловались мы до того, что вышло тамъ какое то такое диковинное приращеніе родни, что самъ чортъ ничего не разберетъ. Призвали свидтелей, выкопали доказательства, похлопотать за меня было не кому, денегъ тоже не было, ну вотъ и присудили меня. На шесть лтъ отправляюсь, — слдовало мн, правда, жаловаться, да что длать, маху далъ. Ну, да ничего, я молодъ, жизнь долга, и всякому горю на свт можно пособить. Если у вашей милости есть что подать этимъ бднякамъ, то Богъ вознаградитъ васъ за это на неб, а мы здсь денно и нощно станемъ молиться за здравіе вашей милости, да продлитъ Господь жизнь вашу такъ долго, какъ того она стоитъ’. Арестантъ этотъ былъ одтъ въ ученическое платье, и одинъ изъ конвойныхъ говорилъ, что онъ лихой балагуръ и знатокъ латыни.
Позади всхъ шелъ человкъ, лтъ около тридцати, хорошо сложенный и не дурной собой, только глядлъ онъ вамъ то странно,— однимъ глазомъ на другой,— и скованъ былъ иначе, чмъ другіе — цпью, которая обвивала его всего и оканчивалась двумя большими кольцами, — одно изъ нихъ было припаяно къ цпи, а другое обхватывало его шею въ род ошейника, отъ него внизъ до поясницы спускались два прута, съ замыкавшимися на замокъ желзными наручниками, такъ что каторжникъ этотъ не могъ ни приподнять рукъ надъ головой, ни опустить голову на руки. Донъ-Кихотъ полюбопытствовалъ узнать, почему на этомъ арестант больше цпей, чмъ на другихъ? ‘Потому’, отвтилъ конвойный, ‘что онъ одинъ натворилъ столько преступленій, сколько не натворили вс остальные здсь каторжники вмст, это такой хитрый и дерзкій плутъ’, добавилъ онъ, ‘что мы боимся какъ бы онъ не удралъ и теперь, скованный по рукамъ и ногамъ’.
— Да что онъ сдлалъ такого ужаснаго, опросилъ Донъ-Кихотъ, если его не присудили ни къ чему большему, какъ къ работ на галерахъ?…
— Онъ приговоренъ за десять лтъ работать за галерахъ, что значитъ больше чмъ гражданская смерть, отвчалъ конвойный. Говорить о немъ долго нечего, достаточно вамъ будетъ узнать, что это знаменитый Гинесъ Пассамонтъ, иначе называемый Гинезилъ Парапильскій…..
— Потише, потише, господинъ комиссаръ, перебилъ каторжникъ, не забавляйтесь перековеркованіемъ чужихъ именъ и прозвищъ. Зовутъ меня Гинесъ, а не Гинезилъ, фамилія моя Пассамонтъ, а не Параполла, какъ вы толкуете. Пусть каждый, поочередно, самъ себя оглядываетъ, это право будетъ не дурно..
— Молчите, господинъ наибольшой негодяй, если вамъ неугодно, чтобы я попросилъ плечи ваши заставить васъ замолчать, отвчалъ конвойный.
— Человкъ живетъ какъ Господу Богу угодно, возразилъ каторжникъ, и пока скажу я вамъ только, что быть можетъ, когда-нибудь, кто-нибудь узнаетъ какъ меня зовутъ.
— Разв не такъ тебя зовутъ, сволочь! крикнулъ конвойный.
— Такъ-такъ, отвчалъ каторжникъ, а можетъ быть будетъ и такъ, что звать меня станутъ не такъ, или я вырву себ зубами бороду. Господинъ рыцарь, продолжалъ онъ: если вы имете что дать намъ, такъ давайте, да и проваливайте, а то надоли ужь вы вашими разспросами. Коли хотите узнать кое-что обо мн, такъ скажу я вамъ, что зовутъ меня Гинесъ Пассамонтъ, и что исторія моя написана пятью моими пальцами.
— Это правда, замтилъ комиссаръ, онъ дйствительно самъ написалъ свою жизнь такъ, что ужъ лучше нельзя написать, и заложилъ ее въ тюрьм за двсти реаловъ.
— И выкуплю ее, прервалъ Гинесъ, хотя бы она была заложена за двсти золотыхъ.
— Разв она такъ хороша? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Да тамъ хороша, возразилъ каторжникъ, что заткнетъ за поясъ Лазариллу Тормескаго и вс книги въ этомъ род. Въ ней написана одна только правда, да такая милая, что чище всякой лжи.
— А какъ она подъ заглавіемъ? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Жизнь Гинеса Пассамонта, отвтилъ авторъ.
— Окончена она? продолжалъ спрашивать Донъ-Кихотъ.
— Какъ могъ я окончить ее, когда я самъ еще не окончился, отвчалъ тотъ же господинъ. Въ ней описано все со дня моего рожденія, до того времени когда меня въ послдній разъ присудили теперь въ каторгу.
— Такъ ты бывалъ уже такъ? сказалъ Донъ-Кихотъ.
— Служилъ ужь я такъ четыре года Богу и королю, отвтилъ Гинесъ, испробовалъ я и сухарей и бычачьихъ нервъ, и правду сказать не слишкомъ кручинюсь, что приходится мн побывать такъ еще разъ, потому что буду имть, по крайней мр, время докончить свою книгу. Мн еще предстоитъ иного хорошаго сказать, а на испанскихъ галерахъ, слава Богу, свободнаго времени больше, чмъ мн нужно, тмъ боле, что обдумывать мн ничего не осталось, я наизусть все знаю, что буду писать.
— Ты, право, не глупъ, сказалъ ему Донъ-Кихотъ.
— Это то и бда моя, замтилъ Гинесъ, потому что только дуракамъ везетъ на свт.
— Занимайся-ка по прежнему плутнями, вмшался коммисаръ.
— Кажется ужь докладывалъ я вамъ, господинъ коммисаръ, чтобы вы изволили говорить повжливе, отвчалъ арестантъ. Позвольте еще вамъ доложить, что вашу черную розгу начальство дало вамъ вовсе не для того, чтобы угнетать этихъ несчастныхъ, которыхъ вы сопровождаете, а, какъ мн кажется, для того, чтобы вы ихъ отвели куда велитъ его величество. Если нтъ, то жизнью… впрочемъ, довольно. Всякія пятна могутъ когда-нибудь попасть въ щелокъ, и пусть каждый молчитъ, — здорово живетъ и отправляется своей дорогой, какъ и намъ пора это сдлать, потому что мы ужь довольно намололи здсь всякаго вздору.
Въ отвтъ на это коммисаръ замахнулся было жезломъ своимъ на Пассамонта, но Донъ-Кихотъ бросился впередъ, отвелъ ударъ и просилъ коммисара не драться. ‘Ничего удивительнаго нтъ’, сказалъ онъ, ‘если человкъ съ связанными руками вознаграждаетъ себя тмъ, что развязываетъ языкъ,’ посл чего, обратясь къ каторжникамъ, сказалъ имъ: ‘изъ того, что я услышалъ отъ васъ, дорогіе братья, я вижу ясно, что хотя васъ караютъ за ваши заблужденія, все-же ожидающая васъ жизнь приходится вамъ не по вкусу, и вы отправляетесь на галеры противъ вашей воли. Я вижу также, что недостаточное мужество, выказанное при допрос однимъ, недостатокъ денегъ у другаго, простое несчастіе третьяго и наконецъ пристрастіе и заблужденіе судій вообще ршили вашу погибель и закрыли предъ вами двери правосудія, составляющаго наше общее достояніе. Все это, друзья мои, убждаетъ меня въ тонъ, что я долженъ показать на васъ: зачмъ ниспосланъ я въ мір, почему неисповдимой волей промысла включенъ я въ сонмъ рыцарей, зачмъ клялся я вспомоществовать гонимымъ и сирымъ и отстаивать слабыхъ, угнетаемыхъ сильными. Но такъ какъ вмст съ тмъ я сознаю, что никогда не слдуетъ длать насильно того, что можно сдлать мирно, поэтому и прошу вашихъ конвойныхъ и господина коммисара снять съ васъ оковы и отпустить васъ съ Богомъ, другіе сослужатъ за васъ королю службу въ лучшихъ обстоятельствахъ. А между тмъ, говоря правду, не чудовищно-ли обращать въ рабовъ тхъ, кого Богъ и природа создали свободными. Къ тому-же, вамъ, господа,’ сказалъ Донъ-Кихотъ, обращаясь къ конвойнымъ, ‘люди, эти, кажется, не сдлали никакого зла, поэтому отпустите ихъ съ миромъ, и пусть каждый изъ нихъ остается съ своимъ грхомъ. Пусть ужъ тамъ судитъ ихъ Верховный Судія, Онъ награждаетъ добрыхъ и наказуетъ злыхъ. Намъ-же, людямъ, уважающимъ, въ каждомъ изъ насъ, наше человческое достоинство, не пристало быть палачами себ подобныхъ, это не достойно человка, особенно не имющаго въ томъ никакого интереса. Прошу-же васъ, господа, добромъ и спокойно, — желая оставить за собою предлогъ поблагодарить васъ потомъ, — исполнить мою просьбу. Если-же вы откажете мн, тогда этотъ мечь, это копье и эта рука съумютъ заставить васъ послушать меня.’
— Вотъ это тоже мило, воскликнулъ комиссаръ, и стоило вамъ, господинъ рыцарь, столько говорить для того, чтобы выговорить такую диковинку. Неужели вы, въ самомъ дл, думаете, что мы или тотъ, кто поручилъ намъ этихъ каторжниковъ, могутъ отпустить ихъ когда захотятъ. Полно вамъ, право, народъ смшить, позжайте себ своею дорогой, да поправьте на голов своей тазъ, не безпокоясь отыскивать пятой лапы у нашего кота.
— Самъ ты котъ, крыса, каторжникъ, и вдобавокъ грубіянъ, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, и не находя нужнымъ предупреждать его, устремился на него съ такою яростью, что прежде нежели противникъ его усплъ подумать о защит, онъ свалилъ его на землю. Къ счастію рыцаря, онъ восторжествовалъ надъ конвойнымъ, вооруженнымъ аркебузомъ. Это неожиданное нападеніе ошеломило на минуту всю стражу, но скоро придя въ себя, конвойные верховые схватились за мечи, а пшіе за пики, и напали на Донъ-Кихота, ожидавшаго ихъ съ убійственнымъ хладнокровіемъ. Рыцарю, безъ сомннія, пришлось-бы пережить теперь нсколько не совсмъ пріятныхъ минутъ, если-бы каторжники не употребили, — воспользовавшись случаемъ вырваться на свободу, — совокупныхъ усилій разорвать сковывавшую ихъ цль, произведши при .этомъ такую кутерьму, что конвойные, кидаясь то на освобождавшихся арестантовъ, то на освобождавшаго ихъ и теперь напавшаго на стражу рыцаря, въ сущности ничего путнаго сдлать не могли. Санчо, съ своей стороны, помогалъ освободиться Гинесу, который первый вырвался на свободу, и не чувствуя боле оковъ на себ, вскочилъ на распростертаго комиссара, вырвалъ изъ рукъ его аркебузъ, и прицливаясь то въ одного, то въ другаго, и не стрляя ни въ кого, вскор очистилъ поле битвы отъ всякихъ конвойныхъ, удравшихъ со всхъ ногъ отъ аркебузы Пассамонта и камней, которыми провожала ихъ вся остальная братія.
Санчо, правду сказать, не на шутку перепугался этого дла, страшась, чтобы разбжавшіеся конвойные не донесли обо всемъ святой Германдад, которая, при звук колоколовъ и барабановъ могла тотчасъ же пуститься отыскивать виновныхъ. Онъ сообщилъ объ этомъ своему господину, упрашивая его поскоре убраться отсюда и скрыться въ горахъ.
— Ладно, отвчалъ Донъ-Кихотъ, но я знаю, что мн слдуетъ сдлать прежде всего, и крикнувъкличь къ освобожденнымъ имъ каторжникамъ, бжавшимъ, какъ попало въ разныя стороны, обобравши напередъ коммиссара до послдней нитки, онъ собралъ ихъ всхъ вокругъ себя, — арестантамъ интересно было услышать, что скажетъ имъ ихъ освободитель. Рыцарь, окруженный тми, которые обязаны были ему своей свободой, обратился къ нимъ съ такими словами: ‘господа! каждому изъ насъ слдуетъ быть признательнымь за оказанное ему благодяніе, потому что неблагодарность людская особенно непріятна Богу. Вс вы видите и чувствуете, сдланное мною вамъ добро: въ благодарности за это, я требую, или лучше сказать, такова моя воля, чтобы вы вс, съ этой самой цпью на ше, отъ которой я освободилъ васъ, отправились въ Тобозо, представились тамъ моей дам Дулыгане Тобозской, передали ей, что рыцарь ея, называемый рыцаремъ печальнаго образа, свидтельствуетъ ей свое глубокое почтеніе и разсказали ей во всхъ подробностяхъ это знаменитое приключеніе. Затмъ каждый изъ васъ можетъ съ Богомъ отправиться себ куда знаетъ’.
— Все, что вы, господинъ рыцарь-освободитель нашъ, повелваете намъ исполнить, совершенно невозможно для насъ, отвчалъ Донъ-Кихоту, отъ лица всей братіи, Гинесъ Пассамонтъ, потому что вс мы вмст, съ цпью на ше, никакъ не можемъ отправиться по большой дорог, а должны пробираться, безъ цпей, по одиночк, каждый заботясь только о самомъ себ, не показываясь ни на какихъ дорогахъ, а напротивъ, стараясь ходить чуть не подъ землею, чтобы не наткнуться какъ-нибудь на святую Германдаду, которая, безъ всякаго сомннія, пустится за нами въ погоню. Все, что вы, господинъ рыцарь, можете сдлать, по всей справедливости, это замнить путешествіе въ Тобозо и представленія вашей дам Дульцине Тобоэской нашею молитвою за васъ. Но думать, чтобы мы добровольно возвратились въ землю египетскую, или, что тоже, пошли-бы, съ цпью на ше, въ вашей дам Дульцине, значило бы думать, что теперь ночь, и требовать этого отъ насъ, значило-бы требовать отъ козла молока
— Когда такъ, гнвно воскликнулъ Донъ-Кихотъ, то клянусь, донъ негодяй, донъ Генезилъ Парапильскій, или чортъ тебя знаетъ, какъ тебя тамъ зовутъ, ты пойдешь одинъ поджавши хвостъ, съ цпью на ше и наклоненной головой.
Пассамонтъ, человкъ отъ природы задорный, къ тому же не замчавшій, что рыцарь какъ будто не въ своемъ ум, — это лучше всего доказывала Пассамонту полученная имъ свобода, — мигнулъ братіи, которая, отбжавши въ сторону, забросала Донъ-Кихота каменьями,— защищаться отъ нихъ, помощью одного шлема, у рыцаря не хватило рукъ. Бдный же Россинантъ доведенъ былъ до того, что обращалъ теперь столько вниманія на шпоры, какъ будто онъ былъ вылитъ изъ бронзы. Санчо спрятался за своего осла, и этимъ живымъ щитомъ прикрылся отъ града каменьевъ, осыпавшихъ оруженосца и рыцаря. Щитъ рыцаря оказался однако хуже щита оруженосца и Богъ всть сколько счетомъ каменьевъ обрушилось на него съ такою силой, что они свалили его, наконецъ, на землю. Едва лишь онъ упалъ съ коня, какъ въ туже минуту на него вскочилъ каторжникъ, въ школьной форм, — снялъ съ головы его тазъ, которымъ онъ, кстати, хватилъ Донъ-Кихота три или четыре раза по плечамъ, потомъ ударилъ этимъ тазомъ нсколько разъ по земл, намреваясь разбить его въ куски, и вспомоществуемый остальною братіей, снялъ съ рыцаря его шолковый съ двойными рукавами камзолъ, который онъ носилъ поверхъ своихъ латъ, и обобралъ бы его до чиста, до самыхъ чулковъ, еслибъ непомшали ему кирасы и другія вооруженія Донъ-Кихота. Сняли каторжники и съ Санчо кафтанъ, оставивъ его чуть не въ одной рубашк, и подливъ между собою добычу, разбрелись въ разныя стороны, заботясь больше о томъ, какъ бы не наткнуться на святую Германдаду, чмъ о томъ, чтобы съ цпью на ше отправиться въ Тобозо и представится тамъ Дульцине. На мст побоища оставались теперь только Донъ-Кихотъ, Санчо, оселъ и Россинантъ, оселъ задумчивый, съ опущенною внизъ головой, хлопая по временамъ ушами, точно будто камни продолжали еще сыпаться на него, Россинантъ, распростертый рядомъ съ своимъ господиномъ, потому что и его каменья сшибли съ ногъ, Санчо безъ кафтана, дрожа отъ страха, при мысли о святой Германдад, и наконецъ самъ рыцарь Донъ-Кихотъ, терзаемый мыслью о томъ, какъ отплатили ему каторжники за его благодяніе.

[]

Глава XXIII.

Въ этомъ грустномъ положеніи, Донъ-Кихотъ сказалъ своему оруженосцу: ‘Санчо! постоянно твердили мн, что благодтельствовать негодяямъ все равно, что подливать въ море воды. Если бы я поврилъ теб, я бы избжалъ этой непріятности, но дло сдлано, поэтому призовемъ на помощь терпніе и постараемся извлечь изъ настоящаго полезный урокъ для будущаго’.
— Ну ужь вы то извлечете, разв когда я стану туркомъ, отвтилъ Санчо. Но такъ какъ вы сами говорите, что повривши мн, вы избжали бы теперешняго несчастія, то поврьте мн, въ эту минуту, и вы избгнете гораздо худшаго, потому что святая Германдада плюетъ на всхъ вашихъ рыцарей, и я ужь слышу въ ушахъ своихъ свистъ ея стрлъ.
— Ты трусъ, Санчо, и больше ничего, сказалъ Донъ-Кихотъ, но чтобы ты не сказалъ, что я упрямъ и никогда не слдую твоимъ совтамъ, поэтому я послушаюсь тебя, но только съ однимъ условіемъ, что никогда, живой или мертвый, ты не скажешь никому, будто я удалился отъ грозившей намъ опасности изъ страха, но что сдлалъ это, единственно, во исполненіе твоихъ просьбъ. Если ты скажешь противное, ты солжешь, и я, отнын на всегда, и отъ всегда до нын, бросаю теб въ лицо эту ложь, и не перестану повторять, что ты лжешь, и будешь лгать, пока будешь утверждать что-нибудь подобное. И не возражай мн на это, потому что при одной мысли, будто я ухожу изъ страха отъ опасности, въ особенности отъ ныншней, что во мн явилась хоть тнь испуга, меня беретъ охота остаться здсь, и ожидать одному не только святую Германдаду, или то братство, которое ужасаетъ тебя, но даже братьевъ двнадцати колнъ Израиля и семь братьевъ Макавевъ и близнецовъ Кастора и Полукса и всевозможныхъ братій съ ихъ братствами.
— Господинъ мой, отвчалъ Санчо, удаляться — не значитъ убгать, и не особенная въ томъ мудрость ожидать опасность, превосходящую всякія силы и всякую возможность оттолкнуть ее, гораздо умне беречь себя сегодня на завтра, и не заключать всего себя въ одинъ день. И право, ваша милость, мое глупое, холопское разумніе понимаетъ немного какъ человку слдуетъ распорядиться собой. Не раскаивайтесь же въ томъ, что думаете послдовать моему совту, а поскоре валзайте на Россинанта, если это подъ силу вамъ, если же нтъ, я вамъ помогу, я не долго думая, позжайте за мной: право сердце говоритъ мн, что теперь ноги намъ нужне рукъ.
Донъ-Кихотъ послдовалъ совту своего оруженосца, взлзъ ни говоря ни слова на своего коня, и предшествуемый на осл Санчо, направился въ тснины Сіерры Морены, отъ которыхъ они были не далеко. Санчо намревался прохать сквозь всю цпь этихъ горъ и выхать въ Вазо или въ Альнодоваръ-дель-Кампо, укрываясь нсколько дней въ горныхъ пустыняхъ отъ поисковъ святой Германдады, въ случа, еслибъ она пустилась розыскивать ихъ. Онъ тмъ охотне отправлялся теперь въ горы, что котомка его, наполненная състнымъ, избгла рукъ грабителей, — счастіе, которое онъ считалъ ршительнымъ чудомъ, судя потому, какъ неистово освобожденная братія грабила все, что попадалось ей подъ руку и приходилось по вкусу.
Въ туже ночь наши искатели приключеній забрались въ самую глубь Сіерры Морены. Санчо ршился остановиться здсь, чтобы перевести духъ и даже отдохнуть нсколько дней, по крайней мр, на сколько хватитъ у него провизіи. Рыцарь и оруженосецъ расположились на ночлегъ между двумя скалами и множествомъ голыхъ пней. На бду ихъ судьба, на скрижаляхъ которой, по ученію неврныхъ, заране предначертано чему случиться здсь, привела славнаго вора Гинеса Пассамонта, освобожденнаго отъ каторги безуміемъ и доблестью Донъ-Кихота, и не безъ причины страшившагося теперь преслдованія святой Германдады на то самое мсто, на которомъ расположились ночевать Санчо и Донъ-Кихотъ. Пройдоха узналъ ихъ въ туже минуту и ршился обождать, пока они мирно заснутъ себ. И такъ какъ негодяи всегда неблагодарны, такъ какъ на свтъ ихъ рождаетъ нужда, и настоящее закрываетъ предъ ними будущее, то и не мудрено, если Гинесъ, у котораго благодарности было столько же, сколько благородства, ршился украсть у Санчо осла, не заботясь о Россинант, показавшемся ему такою дрянью, которую ни продать, ни заложить. Дождавшись минуты, когда Санчо захраплъ, славный этотъ воръ увелъ его осла, и прежде чмъ занялась заря, его уже и слдъ простылъ, — поминай какъ звали.
Взошла заря, возрадовалась земля и опечалился Санчо. Не находя нигд своего милаго осла, онъ принялся такъ громко и горько вопить, что разбудилъ Донъ-Кихота, услышавшаго какъ несчастный оруженосецъ его, хныкая, приговаривалъ: ‘о сынъ моего сердца, рожденный въ моемъ собственномъ дом, забава дтей моихъ, услада жены, зависть сосдей, помощникъ въ трудахъ моихъ и кормилецъ цлой половины моей, потому что заработываемыми тобою двадцатью шестью мараведисами ты покрывалъ на половину мои расходы’. Донъ-Кихотъ, видя рыдающаго Санчо, и узнавъ причину его гора, принялся утшать его чмъ могъ и общалъ дать ему письмо на полученіе трехъ ослятъ изъ пяти, оставленныхъ имъ въ своей конюшн. Это нсколько утшило Санчо, осушило его слезы, утишило стенанія, и онъ поспшилъ поблагодарить своего господина за великую милость его.
Донъ-Кихотъ, между тмъ, забравшись въ горы, которыя казались ему какъ будто нарочно созданными для того рода приключеній, которыхъ онъ искалъ теперь, преисполнился невообразимой радостью. Онъ припоминалъ разныя удивительныя происшествія, случавшіяся съ странствующими рыцарями въ такихъ дикихъ мстахъ, и эти воспоминанія наставляли его забывать все на свт. Санчо же, попавъ въ безопасное мсто, помышлялъ только о томъ, какъ бы ему наполнить желудокъ остатками отъ добычи, захваченной у монаховъ, сопровождавшихъ мертвеца. Онъ шелъ теперь пшкомъ, позади своего господина, таща на себ все, что таскивалъ недавно его оселъ, и перекладывая разные кусочки изъ котомки въ свой желудокъ, и такъ по душ приходилось ему это пшеходное путешествіе, что ни гроша не далъ бы онъ ни за какое другое приключеніе.
Спустя немного, поднявъ глаза, онъ увидлъ, что господинъ его, остановившись, пытается остріемъ своего копья поднять съ земли какія-то вещи. Поспшивъ къ нему на помощь, онъ увидлъ, что Донъ-Кихотъ приподнялъ чемоданчикъ и подушку, связанные вмст, вс въ дырьяхъ и на половину сгнившіе. Все это было довольно тяжело, такъ что Санчо принужденъ былъ взять чемоданъ на руки, и рыцарь веллъ ему посмотрть, что въ немъ положено. Оруженосецъ поторопился исполнить это приказаніе, и хотя чемоданъ былъ запертъ на ключь, онъ легко однако разсмотрлъ черезъ дырья все, что въ немъ находилось. Тамъ лежали четыре рубахи тонкаго голландскаго полотна, разное щегольское платье и, что лучше всего, свертокъ съ червонцами. ‘Да благословенно же будетъ все небо, ниспосылающее намъ такое приключеніе, въ которомъ есть наконецъ чмъ поживиться’ воскликнулъ Санчо, при вид этой находки. И принялся онъ теперь съ двойнымъ вниманіемъ разглядывать все въ найденномъ имъ чемодан, въ которомъ, кром денегъ, блья и платья, нашелъ еще богато переплетенный альбомъ.
— Дай мн этотъ альбомъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, деньги же дарю теб.
Въ знакъ благодарности Санчо поцаловалъ ему руку, и принялся посл того перекладывать вещи изъ чемодана въ свою котомку.
— Санчо, сказалъ ему Донъ-Кихотъ, мн кажется, да иначе и быть не можетъ, что это вещи какого-нибудь заблудившагося путешественника, настигнутаго въ горахъ разбойниками, похоронившими его въ этой пустын.
— Этого не можетъ быть, сказалъ Санчо, разбойники не оставили бы денегъ.
— Правда твоя, замтилъ Донъ-Кихотъ, и я ршительно не понимаю, что бы это такое могло быть. Посмотримъ еще альбомъ, не откроетъ ли онъ намъ этой тайны. Съ послднимъ словомъ рыцарь развернулъ альбомъ, и первое, что попалось ему на глаза было, какъ будто на черно набросанное красивымъ почеркомъ, стихотвореніе, которое Донъ-Кихотъ громко прочелъ, вотъ оно:
Иль слпъ амуръ, иль нтъ въ немъ состраданья,
И въ жертву случаю я принесенъ,
Или мои не вдомы ему страданья,
Или не по грхамъ моимъ караетъ онъ.
Но ежели въ любви, какъ говорятъ, сокрыта
Частица божества, хранящаго насъ всхъ,
То кмъ-же это сердце рано такъ разбито?
Причина скрыта.
О, Фили! Ты-ль меня лишила всхъ отрадъ?
Нтъ, нтъ, не отъ тебя слеза изъ главъ прольется,
И я не небомъ вверженъ въ этотъ адъ.
Смерть! лишь тебя теперь мн остается,
Какъ радость въ жизни ждать,
Боль отъ причинъ безвстныхъ удается
Лишь чуду изцлять.
— Ну, изъ этой псеньки трудновато что-нибудь узнать, замтилъ Санчо, если только начиная съ филина, о которомъ здсь поется, мы не доберемся до самаго соловья.
— Про какого филина ты говоришь? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Кажись, вы тамъ про филина что-то читали, отвтилъ Санчо.
— Про филина? воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Ты, кажется, Санчо, перепуталъ, тутъ сказано Фили, вроятно имя дамы этого пвца, а вовсе не филинъ. Стихи же право ничего себ, продолжалъ онъ, или я ничего не смыслю въ стихахъ.
— Какъ, ваша милость, сказалъ удивленный Санчо, разв и вы стихи сочиняете?
— Больше чмъ ты думаешь, отвтилъ Донъ-Кихотъ, и это ты вскор увидишь, относя письмо мое въ Дульцине Тобозской, написанное стихами сверху до ниву. Узнай, Санчо, что вс, или по крайней мр, большая часть странствующихъ рыцарей минувшихъ временъ были знаменитые трубадуры, т. е. великіе поэты и музыканты. Безъ этихъ двухъ талантовъ или даровъ небесныхъ немыслимы влюбленные странствователи. Правда, стихи старыхъ рыцарей отличаются большей силой, чмъ граціей.
— А прочтите за еще что-нибудь, сказалъ Санчо, можетъ быть мы найдемъ тамъ что-нибудь интересное для насъ.
Донъ-Кихотъ перевернулъ листъ.
— Здсь проза, сказалъ онъ, что-то въ род письма.
— Тоже, пожалуй, посланіе какое-нибудь, замтилъ Санчо.
— Судя по началу, это, должно быть, какое-то любовное письмо, отвтилъ Донъ-Кихотъ.
— Потрудитесь, ваша милость, громко прочитать его, сказалъ Санчо, потому что, страхъ какъ люблю я эти любовныя писанія.
— Изволь, отвтилъ Донъ-Кихотъ, и вслдъ за тмъ громко прочелъ:
‘Твоя измна и мое несчастіе заставляютъ меня удалиться въ такое мсто, откуда слухъ твой поразитъ скоре всть о моей кончин, нежели мое проклятіе. Неблагодарная! ты предпочла мн человка, обладающаго большимъ, но не большаго, чмъ я. Если-бы благородство чувствъ считалось здсь богатствомъ, тогда я не завидовалъ-бы чужому счастію, и не оплакивалъ-бы погибшаго моего. Очарованіе, производимое твоей красотой, затмвается твоими поступками. Прельщенный красотой, — я видлъ въ теб ангела небеснаго, въ твоихъ поступкахъ — узналъ въ теб женщину. Но живи себ въ мир ты, вызывающая меня на брань, дай Богъ, чтобы никогда не раскрылся коварный обманъ твоего мужа, и теб не пришлось раскаиваться въ твоемъ поступк, или страшиться моего удара въ отмщеніе за то, чего ужь я не ищу’.
— Изъ этого письма мы узнали еще меньше, чмъ изъ стиховъ, замтилъ Донъ-Кихотъ. Ясно только, что это писалъ какой-то отверженный влюбленный.
Принявшись за тмъ перелистывать весь альбомъ, онъ нашелъ въ немъ нсколько другихъ стиховъ и писемъ, частію перечеркнутыхъ, частію совершенно ясныхъ. Но во всхъ ихъ встрчались только проклятія, жалобы, упреки, удовольствія, огорченія, отказы и ласки, и все это воспвалось, восхвалялось и проклиналось.
Тмъ времененъ, какъ Донъ-Кихотъ разсматривалъ альбомъ, Санчо разсматривалъ чемоданъ и подушку, обшаривши въ нихъ вс уголки, вс складки, распоровъ вс швы, разглядвъ и ошупавъ всякій кусокъ ваты, словомъ, не оставивъ безъ тщательнаго разсмотрнія ничего, такъ разожгли его любопытство, найденные имъ червонцы, число которыхъ превышало сотню. И хотя онъ не нашелъ ничего больше ни въ чемодан, ни въ подушк, тмъ не мене примирился теперь и съ памятнымъ для него одяломъ, и съ фіербрасовскимъ бальзамомъ, и съ дубинами и кулаками погонщиковъ муловъ, и съ похищеніемъ котомки, и съ кражей кафтана, и съ голодомъ, жаждой, трудами, словомъ ршительно со всмъ, что привелось ему испытать за служб у своего добраго господина. Найденные имъ червонцы съ лихвой вознаграждали его за вс испытанныя имъ потери и лишенія.
Рыцарю печальнаго образа, между тмъ, ужасно хотлось узнать, это бы такой могъ быть хозяиномъ найденнаго имъ чемодана, заключая по деньгамъ, блью, стихамъ и письмамъ, что это должно быть какой-нибудь влюбленный, знатной фамиліи, доведенный до отчаянья измной своей возлюбленной. Но такъ какъ въ этомъ суровомъ и пустынномъ мст, трудно было собрать какія-нибудь свднія на этотъ счетъ, поэтому онъ ршился хать дальше, предоставляя выборъ пути воли Россинанта, выглядывавшаго, гд ему можно поставить безопасно одну ногу впереди другой. Рыцарю все мерещилось, что среди этихъ горъ, покрытыхъ хворостникомъ, его ожидаетъ какое-нибудь удивительное приключеніе. Погруженный въ эти мысли, онъ нечаянно увидлъ между кустарниками человка, пробиравшагося съ необычайной легкостью съ холма на холмъ. Онъ казался полунагимъ, съ черной всклоченной бородой, длинными, безпорядочно раскинутыми волосами, съ обнаженной головой и голыми ногами. Правда, на бедрахъ его висли какіе-то желтые бархатные штаны, но такіе порванные, что они открывали тло въ нсколькихъ мстахъ. Хотя двигался онъ чуть не съ быстротою молніи, тмъ не мене рыцарь печальнаго образа отлично разсмотрлъ фигуру и нарядъ его, и хотлъ, во что бы то не стало, послдовать за нимъ, но не Россинанту-же было пробираться сквозь окружавшіе его камни и хворостникъ, къ тому-же онъ и вообще-то двигался куда какъ не быстро. Донъ-Кихоту показалось,. что незнакомецъ этотъ долженъ быть хозяинъ потеряннаго чемодана, и онъ ршился всюду искать его, хотя-бы для этого ему пришлось цлый годъ разъзжать по горамъ. Приказавъ Санчо обогнуть гору съ одной стороны, самъ онъ ршился слдовать по другой, надясь помощью этого маневра поймать незнакомца, такъ быстро скрывшагося у него изъ виду.
— Не могу я этого сдлать, отвчалъ Санчо, потому что какъ только я покидаю вашу милость, такъ передъ главами у меня начинаютъ мерещиться тысячи привидній, и, съ перепугу, просто душа въ пятки уходитъ. И это я вамъ говорю разъ на всегда, ваша милость, не удаляйте вы меня отъ себя.
— Согласенъ, отвчалъ рыцарь печальнаго образа, и восхищенъ тмъ, что питаешь такое довріе къ моему мужеству, на которое ты всегда можешь расчитывать, даже въ ту минуту, когда тло твое не могло бы расчитывать на свою душу. Ступай же позади меня шагъ за шагомъ, или какъ теб будетъ удобне, и обрати глаза свои въ фонари. Мы объденъ кругомъ эту гору и, быть можетъ, настигнемъ этого, только что мелькнувшаго передъ нами человка, ему, вроятно, принадлежитъ сдланная нами находка.
— Къ чему же исвать его въ такомъ случа, сказалъ Санчо, вдь если онъ окажется хозяиномъ этихъ червонцевъ, тогда, что же я то стану длать? Право, ваша милость, лучше намъ обойтись безъ этихъ ненужныхъ объздовъ, и оставаться съ найденными деньгами, пока не отыщется настояшій хозяинъ ихъ самъ собою. Къ этому времени я, дастъ Богъ, издержу уже вс эти деньги, такъ что отдать мн придется разв то, что я истратилъ.
— Санчо! ты судишь въ этомъ отношеніи очень ошибочно, сказалъ Донъ-Кихотъ. Если у насъ можетъ зародиться хотя мысль о томъ, что этотъ неизвстный человкъ — хозяинъ найденныхъ нами денегъ, въ такомъ случа, мы должны отыскать его и возвратить то, что ему принадлежитъ. Если же мы не станемъ отыскивать его, въ такомъ случа, хотя бы онъ и не былъ даже хозяиномъ найденныхъ нами вещей, мы будемъ виноваты передъ нимъ, какъ передъ настоящимъ владльцемъ, потому что есть данныя предполагать, что владлецъ этотъ ни это иной, какъ встрченный нами незнакомецъ. По этому, другъ мой, Санчо, ищи его безъ горя, чтобы не заставить горевать меня, не отыскавъ этого человка. Съ послднимъ словомъ, онъ пришпорилъ Россинанта, а Санчо послдовалъ за нимъ пшкомъ, неся на спин своей, благодаря Гинесу Пассамонту, все, что составляло недавно ношу его осла.
Когда рыцарь и его оруженосецъ почти уже окончили объздъ кругомъ горы, они неожиданно наткнулись, на берегу ручья, на трупъ мула, лежавшаго еще съ уздою и сдломъ, но уже на половину съденнаго волкани и воронами, это еще боле убдило ихъ, что мелькнувшій передъ взорами ихъ человкъ былъ никто иной, какъ владлецъ погибшаго мула и найденнаго ими чемодана. Тмъ временемъ какъ ваши искатели приключеній съ любопытствомъ осматривали трупъ мула, они услышали свистъ, похожій на свистъ пастуха, сзывающаго свое стадо, и почти въ туже минуту увидли, по лвую сторону отъ себя, огромное стадо козъ, за которыми шелъ довольно пожилой пастухъ. Донъ-Кихотъ громко кликнулъ его, прося подойти къ себ. Пастухъ также крича, спросилъ рыцаря, какъ попалъ онъ въ такое мсто, куда кром козъ, волковъ и хищныхъ зврей не заглядывалъ никто. ‘Приди сюда’, крикнулъ ему Санчо, ‘и теб скажутъ все, что нужно’.
Пастухъ послушался, и подойдя къ Донъ-Кихоту, сказалъ ему: ‘готовъ биться объ закладъ, что вы разсматриваете теперь этого мертваго мула. Вотъ ужь шесть мсяцевъ, какъ онъ лежитъ здсь. Но, скажите на милость, не встртили ли вы гд-нибудь его хозяина?’
— Ничего мы не встртили, отвтилъ Донъ-Кихотъ, кром чемодана и подушки, найденныхъ нами недалеко отсюда.
— Я ихъ тоже находилъ, отвчалъ пастухъ, да только и дотрогиваться ни хотлъ, боясь какъ бы еще бды съ ними не нажить, не обвинили бы меня чего добраго, въ краж, чортъ вдь всегда готовъ подставить вамъ что-нибудь подъ ноги, и повалить насъ ни за что, ни про что.
— Это самое и я думалъ, сказалъ Санчо, я тоже нашелъ этотъ чемоданъ, и тоже побоялся даже подойти въ нему, и какъ тамъ все было, такъ все и оставилъ, потому что не въ моей это натур привязывать собакамъ погремушки.
— Скажи мн, добрый человкъ, спросилъ Донъ-Кихотъ пастуха, знаешь ли ты хозяина этихъ вещей?…
— Все что я знаю, отвчалъ пастухъ, это то, что около полугода тому назадъ, пріхалъ въ ваши пастушьи шатры какой то молодцоватый господинъ на этомъ самомъ околвшемъ мух и съ тмъ самымъ чемоданомъ, который вы нашли на дорог, и, какъ говорите, не тронули. Онъ просилъ насъ показать ему самое дикое и пустынное мсто въ горахъ. Мы указали ему на это, потому, говорили мы ему, что если вы продете еще съ полмили, то, быть можетъ, уже и не выберетесь оттуда, и удивляемся мы только, какъ это вы попали сюда, гд нтъ и слда дороги. Не далъ онъ на это никакого отвта, продолжалъ разсказчикъ, а повернулъ своего мула и словно стрла улетлъ отъ насъ, и невольно подумали мы тутъ, чего бы ему такъ спшить? Съ той поры не было о немъ ни слуху, ни духу, какъ вдругъ остановилъ это онъ разъ, ни съ того, ни съ сего, одного изъ нашихъ пастуховъ, далъ ему нсколько пинковъ руками и ногами, потомъ кинулся къ его ослу, забралъ все, что тамъ было хлба и сыру и быстре оленя убжалъ въ горы. Узнавъ это, ршили мы, собравшись вмст — искать его здсь, въ самомъ густомъ лсу, и въ вечеру другаго дня нашли его въ дупл одного дерева. Увидвъ насъ, онъ скромно такъ подошелъ въ намъ, только весь въ лохмотьяхъ, загорвшій такой, просто лица за немъ нтъ, то есть такъ это онъ весь перемнился, что еслибъ не платье его, хотя и изодранное, то право не знали бы мы, тотъ ли это самый человкъ, котораго мы искали. Ласково поклонившись, сказалъ онъ намъ, какъ человкъ разсудительный, чтобы мы не удивлялись такой жизни его, потому что онъ кается здсь по обту, замаливая въ этой пустын многія свои прегршенія. Мы просили его сказать намъ, кто онъ? да только напрасно, сказали ему на счетъ пищи, что пусть онъ только укажетъ намъ куда приносить ее, и мы будемъ длать это аккуратно и отъ чистаго сердца, а если это ему не нравится, то пусть онъ проситъ ее у насъ, а не отнимаетъ силою. Онъ поблагодарилъ насъ, просилъ простить ему, что не хорошо онъ такъ обошелся недавно съ однимъ нашимъ пастухомъ и клялся намъ, во имя Бога, что будетъ просить теперь пищу у насъ, и не станетъ отнимать ее ни у кого. На счетъ же того, гд онъ живетъ, онъ сказалъ намъ, что у него нтъ другаго жилья, кром тхъ мстъ, на которыхъ застанетъ его ночь, и такъ жалостно заплакалъ онъ, что, право, если-бы мы были каменные, то и тогда слезы его разжалобили бы насъ. Къ тому же довольно было увидть, чмъ онъ сталъ теперь противъ того, какимъ мы видли его въ первый разъ. Тогда онъ быхъ молодой, красивый такой господинъ, по его разговору и учтивости видно было, что онъ принадлежитъ къ благородной фамиліи, такъ что мы передъ нимъ были мужики мужиками. Между тмъ, заговоривши съ нами, онъ вдругъ остановился, снова онмлъ, уперся глазами въ землю, и долго такъ стоялъ. Мы съ удивленіемъ глядли на него, ожидая чмъ все это кончится, и все большая и большая жалость брала насъ къ нему, а онъ все тамъ стоитъ, ни словечка не промолвитъ, и только то подвинетъ, то опуститъ глаза, да вдругъ, словно найдетъ на него что-то такое, начнетъ кусать себ губы, да хмурить брови, тутъ стало ясно намъ, что не спроста все это такъ дется съ нимъ. И скоро увидли мы, что-точно не спроста, потому поднялся это онъ вдругъ, какъ бшеный, съ земли, на которой было прилегъ, да какъ кинется на перваго попавшагося ему подъ руку нашего товарища, такъ еслибъ мы не вырвали этого бдняка изъ его рукъ, то тутъ бы онъ его и уходилъ своими кулаками и зубами, и все онъ кричалъ: ‘а, измнникъ Фернандо, ты заплатишь мн наконецъ за тотъ позоръ, которымъ ты покрылъ меня. Я вырву наконецъ это злодйское сердце, полное обмана и измны’. И много еще кричалъ онъ кое-чего, все честя измнникомъ и обманщикомъ этого Фернанда. Мы отняли у него наконецъ нашего товарища, и тогда, не промолвивши ни слова, онъ со всхъ ногъ убжалъ отъ васъ, скрывшись такъ быстро между скалами и хворостникомъ, что намъ никакъ нельзя было услдить его. Такъ и ушли мы, ничего не добившись отъ него, и узнавши только, что по временамъ съ нимъ длается что-то не доброе и что должно быть этотъ Фернандъ чмъ то очень ужь досадилъ ему. И уврялись мы въ этомъ все больше и больше всякій разъ, когда намъ доводилось встрчаться съ нимъ, когда онъ приходилъ къ намъ просить хлба, или силою отбирать его, потому что ужь когда найдетъ на него такая несчастная минута, въ ту пору ничего не возьметъ онъ добромъ, какъ ни предлагай ему, а нее наровитъ добыть кулаками. Когда же случится ему быть въ полномъ разсудк, тогда ласково проситъ онъ насъ — ради Бога, и поблагодаритъ, и заплачетъ потомъ. И могу вамъ по чистой правд, сказать, господа, продолжалъ пастухъ, что вчера я и еще четверо пастуховъ нашихъ — двое друзей и двое работниковъ моихъ — ршили искать его, и если найдемъ, то думаемъ добровольно или насильно отвезти въ городъ Альмодоваръ, до котораго будетъ миль восемь отсюда. Тамъ мы хотимъ попробовать лечить его, если только бдняка этого вылечитъ ужь что-нибудь, или, по крайней мр, сговорились мы узнать отъ него: это онъ, и есть ли у него родные какіе, которыхъ мы могли бы извстить о его несчастіи. Вотъ, господа, все, что я могу вамъ сказать объ этомъ человк. Теперь вы можете увряться, что хозяинъ найденныхъ вами вещей, тотъ самый человкъ, который убжалъ отъ васъ какъ молнія, да отъ чего ему и не бгать какъ молнія, когда онъ не носитъ на себ никакого платья.
Донъ-Кихотъ, сказавшій передъ тмъ пастуху, какъ быстро скрылся отъ него въ хворостник странный незнакомецъ, чрезвычайно удивленъ былъ тмъ, что услышалъ о немъ. Чувствуя все боле и боле возраставшее желаніе узнать, кто былъ этотъ таинственный человкъ, онъ ршился послдовать своему первому внушенію и искать незнакомца въ горахъ, ршительно везд, не оставляя безъ осмотра ни одной трещины и ни одной пещеры. Но судьба устроила дло лучше, чмъ онъ ожидалъ, потому что въ эту самую минуту, таинственный незнакомецъ показался въ горномъ проход, выходившемъ вамъ разъ на тотъ лугъ, на которомъ находился теперь Донъ-Кихотъ. Несчастный подвигался впередъ, бормоча что-то такое, чего нельзя было разобрать и вблизи. Нарядъ его былъ таковъ, какъ мы уже описали, только когда онъ былъ уже очень близко отъ Донъ-Кихота, послдній разсмотрлъ на плечахъ его слды камзола, висвшаго теперь въ лохмотьяхъ и, какъ видно было, сдланнаго изъ дорогой душистой замши, вещь, ясно показывавшая, что господинъ этотъ принадлежалъ къ весьма порядочному обществу. Приблизившись къ рыцарю, онъ поздоровался съ нимъ очень вжливо, но какимъ то глухимъ, отрывистымъ голосомъ. Донъ-Кихотъ, съ своей стороны, чрезвычайно вжливо раскланялся съ нимъ, сошелъ съ коня, приблизился къ незнакомцу и горячо обнявъ его, продержалъ такъ нсколько минутъ, прижавши къ своей груди, точно встртилъ въ немъ стараго друга посл долгой разлуки. Незнакомецъ, котораго мы могли бы смло назвать оборванцемъ жалкаго образа, подобно тому, какъ Донъ-Кихотъ назывался рыцаремъ печальнаго образа, освободясь наконецъ изъ объятій рыцаря и положивъ на плечи ему свои руки, стадъ пристально осматривать, какъ-бы желая узнать его, удивленный, быть можетъ, костюмомъ, оружіемъ и всею фигурою Донъ-Кихота еще боле, чмъ Донъ-Кихотъ — оборванной и несчастной фигурой незнакомца. Посл нсколькихъ минутъ молчанія, несчастный пустынникъ заговорилъ первый, что именно, это мы увидимъ въ слдующей глав.

Глава XXIV.

Исторія передаетъ, что Донъ-Кихотъ съ чрезвычайнымъ любопытствомъ слушалъ несчастнаго рыцаря горъ, который между прочимъ сказалъ ему: ‘милостивый государь, это бы вы ни были, потому что, правду сказать, я васъ вовсе не знаю, я тмъ не мене очень благодаренъ вамъ за принятое вами во мн участіе, и желалъ бы отблагодарить васъ за него не однимъ только желаніемъ.’
‘Я намренъ только служить вамъ чмъ могу,’ отвчалъ Донъ-Кихотъ, ‘и желаніе это такъ сильно во мн, что я ршился было не покидать этихъ горъ, пока не открою и не узнаю отъ васъ самихъ: можно ли чмъ-нибудь помочь вашему горю, о которомъ краснорчиво говоритъ теперешній вашъ образъ жизни? И если ваше несчастіе изъ тхъ, для которыхъ не существуетъ утшеній, то я готовъ хоть немного облегчить ваше горе, присоединяя къ слезамъ вашимъ мои, потому что имть вблизи себя брата, сочувствующаго вашему несчастію, значитъ до нкоторой степени ослабить его. И если вы сколько-нибудь довряете моимъ намреніямъ, то заклинаю васъ именемъ того, кого вы любили, или любите больше всего за свт, откройте мн: что заставило васъ жить здсь, какъ звря пустыни? клянусь,’ продолжалъ Донъ-Кихотъ, ‘моимъ рыцарскимъ орденомъ, въ который, хотя и гршникъ, я удостоился вступить, клянусь моимъ званіемъ странствующаго рыцаря, что если вы согласитесь довриться мн, то я буду отнын самый пламенный, самый преданный слуга вашъ, и не перестану заботиться о томъ, чтобы уврачевать ваше горе, или, если это невозможно, оплакивать его вмст съ вами.’
Пока говорилъ рыцарь печальнаго образа, рыцарь лса только оглядывалъ его съ головы до ногъ, и наконецъ наглядвшись, какъ видно, вдоволь, сказалъ, обращаясь къ окружавшимъ его лицамъ: ‘дайте мн, ради Бога, если есть у васъ, чего-нибудь пость, когда я закушу, тогда въ благодарность за принимаемое во мн участіе, я сдлаю и скажу все, что хотите.’ Въ ту же минуту Санчо и пастухъ достали изъ своихъ котомокъ все, что нужно было для утоленія голода несчастнаго скитальца, который кинулся на пищу, намъ зврю подобный дикарь, и принялся пожирать ее съ такимъ остервененіемъ, что казалось, будто онъ только глоталъ, а не лъ. Во все это время и самъ онъ и вс окружавшіе его хранили глубокое молчаніе. Но уничтоживши все, чмъ его угостили, оборванный незнакомецъ, знакомъ пригласилъ все общество слдовать за нимъ, и привелъ его на свжій, зеленый лугъ, разстилавшійся у подошвы одной скалы. Здсь, по прежнему, не говоря ни слова, онъ легъ на траву, окружавшее его общество послдовало его примру, и вс молчали, пока наконецъ не заговорилъ, устроившись на своемъ мст, таинственный скиталецъ.
‘Господа,’ сказалъ онъ, ‘если вамъ угодно, чтобы я въ немногихъ словахъ разсказалъ вамъ вс мои великія несчастія, то общайте не прерывать меня ни словомъ, ни движеніемъ, потому что въ ту минуту, какъ вы меня прервете, прервется и разсказъ мой.’
Это вступленіе невольно напомнило Донъ-Кихоту недавнюю сказку Санчо, оставшуюся неоконченной, благодаря ошибк въ счет перевозимыхъ черезъ рчку козъ.
Попросивъ не прерывать его разсказа, незнакомецъ, какъ бы въ оправданіе свое добавилъ: ‘я принимаю эту предосторожность, единственно изъ желанія разсказать вамъ какъ можно скоре повсть моихъ несчастій, потому что вспоминать о нихъ, значитъ только усиливать ихъ, и чмъ меньше вы будете меня спрашивать, тмъ скоре я все разскажу, не упустивъ ничего, что могло бы сколько нибудь интересовать васъ.’ Донъ-Кихотъ общалъ ему отъ имени всей компаніи не прерывать его, и таинственный отшельникъ такъ началъ разсказъ свой.
‘Зовутъ меня Карденіо, родился я въ благородномъ семейств, въ одномъ изъ главныхъ городовъ Андалузіи. Хотя родители мои богаты, но несчастіе мое такъ велико, что еслибъ они узнали о немъ, то слезъ ихъ не осушили бы вс ихъ сокровища, богатство безсильно помогать испытаніямъ, ниспосылаемымъ намъ небомъ. Въ одномъ город со мною жилъ ангелъ небесный, на котораго любовь излила вс свои дары, и въ обладаніи которымъ заключались мое счастіе и моя гордость. Этимъ перломъ была Лусинда, она происходила также изъ благородной и богатой фамиліи, какъ и я, но только была счастливе меня и мене постоянна, чмъ я того заслуживалъ. Съ самаго дтскаго возраста, я любилъ, боготворилъ ее. Она тоже любила меня съ тою невинностью и наивностью, которыя составляли прелесть ея младенческихъ лтъ. Родители наши замчали нашу взаимную склонность и не обращали на нее вниманія, понимая очень хорошо, что по выход изъ отроческихъ лтъ, склонность эта окончится любовью, которая приведетъ насъ подъ брачный внецъ. Одинаковое богатство и одинаковое благородное происхожденіе наше уничтожали всякое препятствіе къ этому союзу. Съ лтами любовь наша только усиливалась, и отецъ Лусинды, изъ приличія, нашелъ нужнымъ отказать мн отъ своего дома, подражая въ этомъ случа родителямъ многопрославленной поэтами Тизбы. Это запрещеніе, ставившее преграду нашимъ свиданіямъ, только усилило нашу склонность и зажгло въ сердцахъ нашихъ новый пламень, потому что если мы не могли говорить, то могли свободно писать: а перо въ иныхъ случаяхъ полне и искусне языка уметъ извлекать сокровенныя чувства изъ глубины нашихъ душъ. Въ присутствіи любимаго предмета онмваютъ иногда самыя смлыя уста, и стынетъ самое пламенное ршеніе. О, Боже, сколько въ это время переслалъ я ей записокъ, сколько милыхъ и нжныхъ отвтовъ я получилъ взамнъ. Сколько псень, сколько стиховъ полныхъ жгучихъ желаній, тайныхъ тревогъ, свтлыхъ воспоминаній и сладкихъ порывовъ вылилось тогда изъ моей души. Но довденный однако до отчаянія, не чувствуя боле возможности не видть той, которую я такъ любилъ, я ршился просить руки Лусинды у ея отца, этимъ я надялся добыть наконецъ такъ давно желанный и заслуженный мною кладъ. Отецъ ея отвчалъ мн, что онъ вполн сознаетъ ту честь, которую я ему длаю, желая вступить въ родственный союзъ съ его семействомъ, но добавилъ, что такъ какъ отецъ мой живъ еще, поэтому подобное предложеніе должно быть сдлано имъ. ‘Свадьба эта быть можетъ не понравится ему’, говорилъ онъ, ‘а дочь моя не намрена похитить себ мужа, или быть похищенной сама.’ Я нашелъ, что онъ совершенно правъ, благодарилъ его за прямоту его намреній и надялся, что за согласіемъ отца моего дло не станетъ. Въ этой увренности я отправился къ своему отцу, но войдя къ нему въ кабинетъ, засталъ его съ письмомъ въ рукахъ, которое онъ мн подалъ прежде, чмъ я усплъ что-нибудь вымолвить.
‘Карденіо’, сказалъ онъ мн, ‘прочитай это письмо, изъ него ты убдишься, что герцогъ Рикардо желаетъ теб добра.’ Герцогъ Рикардо, какъ какъ извстно, господа, одинъ изъ богатйшихъ грандовъ Испаніи и обладаетъ имніями въ очаровательнйшихъ мстностяхъ Андалузіи. Прочитавши письмо его, я увидлъ, что отцу моему нельзя было не согласиться на предложеніе герцога, который просилъ прислать меня къ нему сейчасъ же, какъ компаньона своего старшаго сына, общая доставить мн такое положеніе, которое вполн бы выказало его расположеніе ко вн. Отвтить на это предложеніе я ничего не могъ, особенно когда отецъ сказалъ мн: ‘черезъ два дня, Карденіо, ты отправишься къ герцогу, и благодари Бога, что теб открывается перспектива достигнуть того, чего ты заслуживаешь.’ Къ этому онъ присовокупилъ, какъ водится, нсколько родительскихъ совтовъ. Ночью, наканун моего отъзда, я усплъ увидться съ Лусиндой, и передать ей все, что произошло у насъ въ дом. Я разсказалъ объ этомъ также ея отцу, и просилъ ею держать въ тайн все предложеніе, пока я не узнаю, чего хочетъ отъ меня герцогъ Рикардо. Онъ общалъ мн это, а Лусинда подтвердила слова его тысячью клятвъ и обмороковъ.
Пріемъ, сдланный мн герцогомъ, возбудилъ всеобщую зависть ко мн въ его придворныхъ, они начали страшиться, чтобы я не заслонилъ ихъ собой. Но кто невыразимо обрадовался моему прізду, такъ это второй сынъ герцога донъ-Фернандъ, блестящій, щедрый, красивый и легко увлекающійся молодой человкъ. Онъ вскор до того подружился со мною, что дружба наша обратила на себя общее вниманіе. Старшій братъ его также любилъ меня, но далеко не показывалъ той страстной преданности во мн, какъ донъ-Фернандъ. И такъ какъ между друзьями нтъ тайнъ, поэтому донъ-Фернандъ раскрывалъ мн все, что у него было на сердц, и между прочимъ нсколько тревожившую его любовь — къ одной прелестной молодой крестьянк, подданной его отца. Это была такая прекрасная, добрая, умная, милая двушка, къ тому же богатая, что знакомымъ за трудно было ршить, какое изъ этихъ качествъ первенствовало въ ней. Столько прелестей, соединенныхъ въ молодой крестьянк, до того очаровали донъ-Фернанда, что онъ общалъ — видя безуспшность всхъ другихъ попытокъ овладть ея сердцемъ — жениться на ней. Какъ другъ донъ-Фернанда, я убждалъ его всевозможными доводами, какіе только представлялись моему уму, отказаться отъ этого намренія, и видя, что увщанія напрасны, ршился открыть все его отцу. Но хитрый и ловкій Фернандъ догадался объ этомъ, очень хорошо понимая, что, какъ честный слуга, я не могъ скрыть подобнаго дла отъ герцога. Поэтому, желая отвести мн глава, онъ сказалъ, что не видитъ другаго средства забыть свою любовь, какъ ухать на нсколько мсяцевъ, и просилъ меня отправиться съ нимъ вмст къ моему отцу, подъ предлогомъ покупки нсколькихъ лошадей въ моемъ родномъ город, въ которомъ, какъ извстно, водятся великолпнйшія въ мір. Я не могъ не одобрить намренія Фернанда, не могъ не согласиться, что это было лучшее, что онъ могъ придумать. Оно доставляло мн притомъ возможность увидться съ Лусиндой, и я ему съ чистой совстью посовтовалъ безъ замедленія привести въ исполненіе его намреніе, находя, что разлука въ подобныхъ случаяхъ всегда производитъ свое благотворное дйствіе. Въ послдствіи я узналъ, что донъ-Фернандъ сдлалъ мн это предложеніе, обольстивъ уже молодую, очаровавшую его крестьянку, поклявшись жениться на ней, и теперь искалъ случая скрыться куда-нибудь, страшась послдствій своего обмана и гнва герцога. Такъ какъ любовь большей части молодыхъ людей можетъ быть названа не любовью, а мимолетнымъ желаніемъ наслажденія, которое быстро охлаждаетъ ихъ сердца, чего нельзя сказать о любви истинной, поэтому едва лишь донъ Фернандъ достигъ успха у молодой крестьянки, какъ уже страсть насытилась и огонь его потухъ, такъ что если прежде онъ желалъ удалиться, чтобы удержать себя отъ общанія, то теперь онъ удалялся за тмъ, чтобы не сдержать его. Герцогъ дозволилъ ему ухать, и поручилъ мн сопровождать его. Отецъ мой сдлалъ донъ-Фернанду пріемъ, достойный такого высокаго гостя. Къ несчастію, я открылъ мою тайну донъ-Фернанду, и такъ восторженно описывалъ красоту, умъ, характеръ Лусинды, что у него явилось желаніе увидть эту прелесть, такъ щедро осыпанную дарами природы. И злому генію моему угодно было, чтобы, однажды, ночью, при свт восковой свчи, я показалъ моему другу Лусинду у того окна, у котораго происходили наши свиданія. Онъ увидлъ ее и позабылъ въ эту минуту всхъ виднныхъ имъ и волновавшихъ его красавицъ, и сталъ онъ съ тхъ поръ молчаливымъ, задумчивымъ, погруженнымъ въ самаго себя, нечувствительнымъ ни къ чему. Онъ полюбилъ мою невсту, какъ это вы увидите изъ моего грустнаго разсказа. Чтобы воспламенить еще сильне эту внезапно вспыхнувшую любовь, о которой вдалъ лишь Богъ, судьб угодно было, чтобы въ руки его попало письмо, въ которомъ Лусинда предлагала мн просить руку ея у ея отца, — письмо, полное такой любви, сдержанности и очарованія, что только въ одной Лусинд, сказалъ мн донъ-Фернандъ, прочитавши это письмо, онъ нашелъ — соединеніе ума и красоты, которые находятся какъ-то въ разлад въ другихъ женщинахъ. Онъ былъ совершенно нравъ, но я долженъ теперь сознаться, что я не совсмъ былъ доволенъ, слушая эти похвалы изъ устъ Фернанда, и даже началъ какъ будто бояться его. Онъ между тмъ то и дло упоминалъ о Лусинд, и о чемъ бы не зашелъ у насъ разговоръ, донъ-Фернандъ всегда умлъ свести его на мою невсту. Это начинало пробуждать во мн нкоторую ревность. И хотя мн казалось, что я вовсе не боюсь измны Лусинды, однако, въ сущности, я смутно страшился уже того, что мн готовила судьба. Нужно вамъ сказать еще, что донъ-Фернандъ подъ тмъ предлогомъ, будто его чрезвычайно интересуетъ наша умная и милая переписка, читалъ вс наши письма. Между тмъ Лусинда попросила у меня какъ-то свою любимую рыцарскую книгу Амадиса Гальскаго.
Едва лишь Донъ-Кихотъ услышалъ слово рыцарскую, какъ въ туже минуту воскликнулъ: ‘еслибъ вы въ самомъ начал сказали, что Лусинда любитъ рыцарскія книги, тогда вамъ не къ чему было-бы столько расхваливать и возносить умъ этой прелестной двушки, которая, кстати сказать, и не могла-бы вмщать въ себ столькихъ достоинствъ, еслибъ не любила такого умнаго и интереснаго чтенія. Разпространяться теперь о ея ум и другихъ достоинствахъ, совершенно излишне, мн достаточно знать ея вкусъ, чтобы видть въ ней одну изъ прекраснйшихъ и умнйшихъ женщинъ на земл. Я бы только желалъ, чтобы, вмст съ Амадисомъ Гальскимъ, вы послали ей этого добраго донъ-Ругеля Греческаго. Я увренъ, что ваша милая двушка чрезвычайно заинтересовалась-бы и Дараидой и Гараіей, и милыми сужденіями пастора Даринеля, и его чудными буколическими стихами, которые онъ такъ изящно, умно и мило распвалъ подъ музыку, но время еще не ушло, и ошибка ваша можетъ быть исправлена, потому что, если вамъ угодно будетъ отправиться со мною въ мою деревню, то я предложу вамъ боле трехъ сотъ книгъ, составляющихъ лучшее удовольствіе моей жизни, хотя впрочемъ помнится мн, что изъ всхъ этихъ книгъ у меня не осталось тетерь ни одной, благодаря злоб и зависти преслдующихъ меня волшебниковъ. милостивый государь’ продолжалъ Донъ-Кихотъ, ‘провгу извинить меня, что я не сдержалъ своего общанія, и прервалъ вашъ разсказъ, но что длать? едва лишь услышу я слово рыцарство, какъ ужь доле удерживать себя становится не въ моей власти, мн это также невозможно какъ солнечнымъ лучамъ не испускать теплоты, а лун сырости. Теперь, сдлайте милость, продолжайте вашъ разсказъ’. Тмъ временемъ какъ Донъ-Кихотъ говорилъ, Карденіо опустилъ голову на грудь, и какъ будто задумался о чемъ-то. Два раза уже Донъ-Кихотъ просилъ его продолжать свой разсказъ, а онъ нее молчалъ и не подымалъ головы. Спустя нсколько времени онъ сказалъ наконецъ: ‘я не могу вырвать изъ моей памяти, и ни какая сила не вырветъ изъ нее — одной вещи, я думаю’, продолжалъ онъ, ‘что-только величайшій злодй, можетъ не врить, или заставлять не врить тому, что этотъ знаменитый бродяга Елизабадъ былъ любовникомъ королевы Мадазимы’.
‘О’, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, гнвно, по своему обыкновенію, попирая ложь, ‘утверждать что-нибудь подобное было бы величайшей подлостью. Королева Мадазима была прекрасная и добродтельная женщина, и нтъ ни какой возможности предполагать, чтобы такая высокая принцесса заводила любовныя шашни съ какимъ-нибудь лекаришкой. И кто станетъ утверждать противное, тотъ солжетъ, какъ подлый клеветникъ, я я докажу ему это пшій или верхомъ, вооруженный или безоружный, ночью или днемъ, словомъ, какъ ему будетъ угодно’.
Карденіо между тмъ все пристально глядлъ на Донъ-Кихота, потому что съ нимъ начинался уже припадокъ, и онъ столько-же въ состояніи былъ продолжать свою исторію, сколько Донъ-Кихотъ слушать ее, разгнванный оскорбленіемъ, нанесеннымъ королев Мадазим. Странная вещь, онъ заступился за нее, точно за свою живую, законную государыню, до такой степени овладли всмъ существованіемъ его рыцарскія книги. Карденіо, въ свою очередь, находясь въ разгар болзненнаго припадка, услышавъ, что его называютъ клеветникомъ и тому подобными милыми прозвищами, не совсмъ довольный этимъ, поднялъ порядочный камень, и ударилъ имъ Донъ-Кихота въ грудь такъ сильно, что сшибъ его съ ногъ. Заступаясь за своего господина, Санчо кинулся съ стиснутыми кулаками на безумца, но тотъ и его такъ ловко хватилъ, что оруженосецъ мигомъ полетлъ на землю въ слдъ за рыцаремъ. Мало того, Карденіо вскочилъ ему на брюхо, и порядкомъ понялъ ему ребра. Пастуха, хотвшаго оборонить Санчо, постигла такая-же участь — и Карденіо, одинъ, справившись съ троими, съ удивительнымъ хладнокровіемъ ушелъ себ въ горы. Санчо скоро оправился, но съ досады, что его такъ отдлали, напалъ въ свою очередь, ни за что, ни про что, на пастуха. По мннію Санчо, пастухъ былъ всему виной, за чмъ онъ не предупредилъ, что этотъ чудакъ бсится по временамъ, тогда вс бы были на сторож. Пастухъ отвчалъ, что онъ предупреждалъ ихъ объ этомъ, и что если Санчо не слыхалъ, то ужь это не его вина. Санчо возражалъ. Пастухъ себ возражалъ, и заспорили они наконецъ до того, что перешли мало-по-малу отъ словъ къ кулакамъ, и такъ вцпились другъ въ друга, что если-бы Донъ-Кихотъ не разнялъ ихъ, то они кажется растерзали-бы себя въ куски. Держа пастуха въ своихъ рукахъ, Санчо говорилъ, пытавшемуся разнять ихъ Донъ-Кихоту: ‘оставьте меня, господинъ рыцарь печальнаго образа, пастухъ этотъ вовсе не посвященный рыцарь, а такой же мужикъ какъ и я, поэтому, какъ честный человкъ, я долженъ и могу отмстить ему за нанесенное мн оскорбленіе собственными своими руками, какъ мн будетъ угодно’.
‘Это правда,’ отвчалъ Донъ-Кихотъ, ‘но только этотъ бдный пастухъ ни душой ни тломъ не виноватъ въ томъ, что здсь случилось съ нами.’ Онъ ршительно веллъ разъяреннымъ бойцамъ помириться, посл чего спросилъ у пастуха, можно-ли будетъ найти гд-нибудь Карденіо? рыцарю страшно хотлось узнать конецъ разсказа несчастнаго безумца. Пастухъ сказалъ, что не знаетъ въ какомъ именно мст живетъ Карденіо, но что если Донъ-Кихотъ тщательно объздитъ всю эту мстность, то гд-нибудь непремнно найдетъ его умнымъ или безумнымъ.

Глава XXV.

Простившись съ пастухомъ, Донъ-Кихотъ слъ на Россинанта и приказалъ Санчо слдовать за собою. Оруженосецъ послушался его, но только скрпя сердце, потому что принужденъ былъ идти пшкомъ. Мало-по-малу, они углубились въ самыя ндра этой гористой, суровой мстности, и Санчо, которому страхъ какъ хотлось немного побалагурить, не смя однако ослушаться данныхъ ему приказаній, все ожидалъ, не заговоритъ-ли самъ Донъ-Кихотъ. Но доле молчать ему было ршительно не подъ силу, и выведенный изъ себя сказалъ онъ рыцарю: ‘соблаговолите, ваша милость, благословить меня и отправить съ Богомъ. Хочу я уйти себ домой, въ жен и дтямъ своимъ, съ которыми я по крайней мр могу говорить, когда мн вздумается, а теперь, приходится мн шататься, во слдъ вашей милости, по этимъ пустынямъ, денно и нощно, не смя рта разинуть, точно я живымъ похоронилъ себя. Еслибъ хоть скотина еще разговаривала ныньче, какъ на памяти Езопа, тогда не безпокоилъ-бы я вашу милость, потому что поговорилъ-бы я себ съ своимъ осломъ, или съ первой попавшейся мн на встрчу скотиной, и переносилъ бы кое-какъ бду свою. Но теперь, мн ужь это, право, не въ моготу, чтобы рыская всю жизнь за приключеніями, и изъ всхъ приключеній натыкаясь только на палки, кулаки, каменья и швырянья на одялахъ, не смть притомъ слова оказать, зашить себ словно нмому ротъ, и не пикнуть про то, что лежитъ у тебя за душ, это, ваша милость, не подъ силу мн’.
— Понимаю тебя, Санчо, отвчалъ Донъ-Кихотъ, теб хочется, чтобы я снялъ мое запрещеніе и далъ прежнюю свободу твоему языку. Хорошо, говори, но только съ условіемъ, что это разршеніе ограничится временемъ пребыванія нашего въ горахъ.
— Ладно, сказалъ Санчо, лишь-бы теперь наговориться, а что дальше будетъ, про то одинъ Богъ вдаетъ. И для начала, осмлюсь я спросить вашу милость, съ какой стати приняли вы сторону этой королевы Маркасины, или какъ ее тамъ зовутъ… И на какого чорта нужно было вамъ знать, былъ-ли этотъ Елисей другомъ ея или нтъ. Право, мн кажется, еслибъ вы плюнули на нихъ, потому что судить объ этомъ дл вамъ вовсе не приходится, то полуумный пошелъ бы себ дальше разсказывать свои исторіи, и не хватилъ-бы васъ намнемъ въ грудь, да и я бы обошелся безъ десятка оплеухъ и другаго десятка пинковъ въ брюхо.
— Санчо, отвчалъ Донъ-Кихотъ, если-бы ты также хорошо зналъ, какъ я, что за благородная и почтенная женщина была королева Мадазима, то я увренъ, ты удивился-бы только тому, каково должно быть мое терпніе, если я не разбилъ рта, изрыгавшаго подобныя клеветы, потому что можетъ-ли быть клевета гнусне той, будто королева ведетъ шашни съ какимъ-то лекаремъ. Не спорю, Елизабадъ, — о которомъ говорилъ этотъ полуумный, — человкъ не глупый и знающій свое дло, былъ не только врачемъ, но и совтникомъ королевы, но воображать себ, будто она была съ нимъ въ какихъ-нибудь особенныхъ отношеніяхъ, это дерзость, достойная строгаго наказанія. И чтобы ты окончательно убдился въ томъ: понималъ ли самъ Карденіо, что онъ говорилъ, ты вспомни, что когда онъ сталъ городить эту чушь, съ нимъ начинался уже болзненный припадокъ.
— Ну оттого-то и не слдовало вашей милости обращать вниманія на слова полуумнаго, потому что если бы не помогла вамъ еще ваша счастливая звзда, говорилъ Санчо, и камень вмсто того, чтобы хватить васъ въ брюхо, да хватилъ-бы въ голову, тогда не поздоровилось-бы вамъ отъ защиты этой прекрасной дамы, которая, по вол Божіей, мирно гніетъ себ теперь.
— Санчо! пойми, сказалъ Донъ-Кихотъ, что въ этомъ случа самое безуміе не могло служить оправданіемъ Карденіо, и что странствующій рыцарь обязанъ защищать отъ безумныхъ, совершенно также какъ и отъ умныхъ, честь всякой женщины, тмъ боле такой высокой дамы, какою была королева Мадазима, въ которой я чувствую особое уваженіе за ея рдкія качества, ибо, не говоря ужь о ея чрезвычайной красот, она была умна, терплива и съ рдкимъ мужествомъ переносила свои тяжелыя и многочисленныя несчастія. И вотъ въ эти-то минуты общество и совты Елизабада много помогали ей твердо и благоразумно переносить испытанія судьбы, изъ чего сплетники и невжды заключили, будто королева была его любовницей. Но они лгутъ, какъ двсти разъ солгутъ вс т, которые будутъ думать, или утверждать что-нибудь подобное, это я говорилъ и говорю.
— Я знаю, что я не думаю и не утверждаю ничего подобнаго, отвчалъ Санчо, и т, которые распускаютъ о ней разныя сплетни, пусть они глотаютъ ихъ съ своимъ хлбомъ, любилась ли съ кмъ эта королева, или нтъ, что намъ до того, объ этомъ она дастъ отвтъ Богу. Я же прихожу себ изъ моихъ виноградниковъ, ничего не знаю, ни во что не мшаюсь, чужихъ длъ не касаюсь, и тотъ, кто продаетъ и лжетъ, въ кошельк своемъ это познаетъ. Голякомъ родился я, голякомъ остаюсь, отъ ихней любви ничего не выигрываю, не проигрываю, и чтобы тамъ себ эта королева не длала, мн-то что до того. Мало ли кто расчитываетъ найти сало тамъ, гд и взять его нечмъ, и кто можетъ запереть поле, да разв не хули-ли наконецъ самаго Бога:
— Пресвятая Богородице! воскликнулъ Донъ-Кихотъ, сколько глупостей нанизалъ ты одн на другія. И какое отношеніе между твоими пословицами и тмъ, о чемъ мы говорили, Санчо! замолчи ты единожды на всегда, и займись исключительно своимъ осломъ, не суйся туда гд тебя не спрашиваютъ, и вбей себ хорошенько въ голову, при помощи всхъ твоихъ пяти чувствъ, что все, что я длалъ, длаю и буду длать, совершенно согласно съ здравымъ разсудкомъ и съ законами рыцарства, которые я знаю лучше, чмъ знали какіе-бы то ни было рыцари въ мір.
— А только, право, не знаю я, ваша милость, что хорошаго въ этомъ рыцарскомъ закон вашемъ, отвчалъ Санчо, изъ-за котораго мы влзли въ эти горы, точно блудныя дти, и изъ-за чего бьемся мы теперь здсь, гд нтъ и слда какой бы то ни было дороги или тропинки, отыскивая полуумнаго, которому, — какъ только мы найдемъ его,— придетъ чего добраго охота начать съ конца свою исторію, то есть не съ самой исторіи, а съ вашей головы и моихъ реберъ, которыя онъ размозжитъ въ конецъ.
— Повторяю теб, Санчо, молчи, сказалъ рыцарь, ты не знаешь, что въ пустыню эту влечетъ меня не одно только желаніе поймать сумасшедшаго Карденіо, но также желаніе совершить здсь подвитъ, который бы увковчилъ мое имя, прославилъ меня на весь міръ и запечатллъ собою вс качества, составляющія и прославляющія рыцаря.
— И опасный этотъ подвитъ? спросилъ Санчо.
— Нтъ, онъ не опасенъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ, хотя конечно и въ этомъ случа кость можетъ повергнуться той и другой стороной. Но все будетъ зависть отъ твоего умнія.
— Какъ такъ отъ моего умнія!— воскликнулъ Санчо.
— Такъ, что если ты скоро возвратишься оттуда, куда я пошлю тебя, говорилъ Донъ-Кихотъ, то скоро окончится мое страданье и начнется моя слава, но, не желая держать тебя въ неизвстности, скажу теб, Санчо, что знаменитый Амадисъ Гальскій былъ одинъ изъ славнйшихъ странствующихъ рыцарей, но что я говорю? одинъ изъ славнйшихъ, нтъ, это былъ единственный, первый, не имвшій себ подобныхъ, царь всхъ рыцарей, подвизавшихся на свт. И т, которые утверждаютъ, будто донъ-Беліанисъ и нкоторые другіе не уступали ему, они, клянусь Богомъ, ошибаются. Теперь, Санчо, нужно теб знать, что живописецъ, напримръ, желающій прославиться своимъ искуствомъ, пытается подражать картинамъ великихъ учителей своихъ, тоже мы видимъ во всхъ родахъ занятій, служащихъ къ возвеличенію общества. Подражать долженъ каждый, кто только стремится пріобрсти себ на свт почетную извстность, такъ, въ дйствіяхъ своихъ мы можемъ подражать Улиссу, въ лиц котораго Гомеръ начерталъ вамъ живой образъ человка мудраго и твердаго въ несчастіи, подобно тому какъ Виргилій въ лиц Энея изобразилъ набожность гражданина и мудрость мужественнаго военачальника. И Гомеръ и Виргилій изобразили своихъ героевъ не такими, какими они были, а какими должны были быть, желая оставить міру вполн законченный образецъ ихъ доблестей. Такъ точно Амадисъ былъ свтъ, звзда и солнце мужественныхъ и влюбленныхъ рыцарей, и ему то должны во всемъ подражать мы, собранные подъ знаменемъ рыцарства и любви. И тотъ странствующій рыцарь, который ближе всхъ станетъ подражать ему, приблизятся наиболе къ идеальному образу истиннаго рыцаря. Теперь скажу теб, что подвигъ, въ которомъ всего блистательне проявились, великія достоинства Амадиса: мудрость, мужество, твердость, терпніе, любовь, это былъ именно тотъ подвигъ, когда возбудивъ неудовольствіе своей дамы Оріаны, онъ, назвавшись мрачнымъ красавцемъ, имя много выражающее и чрезвычайно подходившее въ той жизни, на которую онъ добровольно обрекъ себя, удалился страдать на утесъ Бдный. И такъ какъ мн легче подражать ему въ этомъ дл, нежели поражая великановъ, обезглавливая вампировъ, нанося пораженія великимъ арміямъ, разсевая вражескіе флоты и разрушая очарованія, такъ какъ къ тому же самыя эти мста будто созданы для страданій, поэтому я не намренъ упускать удобный случай, представляющійся для моего прославленія.
— Но все-же я не знаю, что вы именно намрены длать въ этой глуши? — спросилъ Санчо.
— Да разв я теб не сказалъ, отвтилъ Донъ-Кихотъ, что я намренъ подражать здсь Анадису — безумному, отчаянному, тоскующему, да кстати за одно буду подражать и неистовому Роланду, и именно дяніямъ его съ той минуты, когда этотъ рыцарь обезумлъ, — нашедши на деревьяхъ, окружавшихъ одинъ ручей, доказательство измны прекрасной Анжелики и связи ея съ Медоромъ, — и неиствовствуя вырывалъ съ корнями деревья, возмущалъ прозрачныя воды ручьевъ, убивалъ пастуховъ, опрокидывалъ дона, волочилъ свою кобылу и длалъ тысячи другихъ безумствъ, достойныхъ вчной памяти. Я, конечно, не думаю подражать Роланду, Орланду или Ротоланду, — онъ извстенъ подъ этими тремя именами — во всхъ его безумствахъ, но повторю только т, которыя мн кажутся наиболе существенными. Быть можетъ даже я ограничусь простымъ подражаніемъ Амадису, который не неистовствуя, а только рыдая и страдая достигъ такой славы, какъ никто.
— Мн кажется, что вс эти безумствовавшіе и страдавшіе рыцари, замтилъ Санчо, были вызваны къ тому какимъ-нибудь особеннымъ обстоятельствомъ. Но вамъ то, ваша милость, изъ-за чего сходить съ ума? Какая дана осерчала на васъ? или какія доказательства имете вы шашней вашей даны Дульцинеи Тобозской съ какимъ-нибудь христіаниномъ или мавромъ?
— Въ томъ то и дло, что никакихъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ. Но, что было бы особеннаго въ тонъ, если-бы странствующій рыцарь сталъ сходить съ ума вслдствіе какой-нибудь причины, ршительно ничего. Сила въ томъ, чтобы онъ сталъ сумашествовать безъ всякой причины и могъ сказать потомъ своей дам: если все это я длалъ хладнокровно, судите же, чего бы надлалъ сгоряча. Къ тому же разв продолжительная разлука съ моей дамой и повелительницей не представляетъ для меня достаточной причины сумасшествовать и страдать? ты вдь слышалъ какъ говорилъ недавно Амброзіо, что отсутствующій боится и страдаетъ отъ всего. Поэтому милый мой Санчо, не теряй попусту времени и словъ, совтуя мн отказаться отъ задуманнаго мною подражанія, отъ такого удивительнаго и неслыханнаго дла. Сумасшедшимъ ужь сталъ я и буду сумасшествовать, пока не возвратишься во мн съ отвтомъ на письмо, съ которымъ я намренъ послать тебя къ моей дам. Если отвтъ будетъ соотвтствовать моимъ надеждамъ, тогда съ полученіемъ его превратится и мое сумасшедшее страданіе, если нтъ, тогда я ршительно намренъ сойти съ ума и потерять всякое разумніе. И такъ, Санчо, какой бы отвтъ ты не принесъ мн, онъ во всякомъ случа, прекратитъ мои страданія. Будетъ онъ благопріятенъ, тогда вмст съ спокойствіемъ возвратится и мой разсудокъ, если же будетъ неблагопріятенъ, тогда я лишусь возможности чувствовать и страдать. Скажи мн, однако, заботливо ли ты охраняешь шлемъ Мамбрена? Я видлъ, что ты подобралъ его съ земли, когда неблагодарный каторжникъ хотлъ его разбить въ куски, но къ счастію не могъ, это ясно доказало удивительную доброту работы этого славнаго шлема.
— Клянусь Создателемъ, господинъ рыцарь печальнаго образа, отвчалъ Санчо, я ршительно не могу переварить нкоторыхъ вещей, которыя говоритъ ваша милость. И правду сказать, мн начинаетъ казаться, что все, что вы говорите о рыцарств, о вашихъ будущихъ имперіяхъ и королевствахъ, объ островахъ и другихъ милостяхъ господъ рыцарей, все это втеръ и чушь, потому что если бы кто услышалъ, какъ вы называете цирюльничій тазъ шлемомъ Мамбрена и увидлъ, что вотъ уже четыре дня не можете вы разубдиться въ этомъ шлем, то право бы принялъ вашу милость за полуумнаго. Тазъ этотъ у меня въ котомк, весь изогнутый и раздавленный, я собираюсь снести его домой, выправить тамъ и употреблять для бритья, если только Богъ дастъ мн еще свидться съ женою и дтьми.
— Санчо, клянусь этимъ самимъ Создателемъ, которымъ клянешься ты, что ты безсмысленне всхъ оруженосцевъ въ мір. Какъ! находясь въ услуженіи у меня столько времени, ты до сихъ поръ не замтилъ, что вся обстановка, все окружающее странствующаго рыцаря кажется химерой, безуміемъ, странностью, все вокругъ него длается на выворотъ. И это вовсе не потому, чтобы такъ было въ дйствительности, но потому что посреди насъ неустанно дйствуетъ скопище волшебниковъ, которые все переворачиваютъ вверхъ ногами, придаютъ всему неестественный видъ, смотря потому, желаютъ ли они вредить или покровительствовать намъ. Вотъ почему, Санчо, эта самая вещь, которая теб кажется тазомъ, мн кажется шлемомъ Мамбрена, а третьему покажется чмъ-нибудь совершенно инымъ. И это была мудрая предосторожность со стороны покровительствующаго мн мудреца, заставить славный шлемъ Мамбрена, — это дйствительно шлемъ Мамбрена, — казаться всему міру цирюльничьимъ тазомъ, иначе весь міръ преслдовалъ бы меня, пытаясь отнять такую неоцненную вещь, какъ этотъ шлемъ. Теперь же никто вниманія на него не обращаетъ, даже этотъ негодяй каторжникъ, не успвши разбить его, не унесъ однако этого шлема съ собою. Между тмъ не думаю, чтобы онъ отправился съ пустыми руками, еслибъ зналъ, что это за неоцненная вещь. Береги же, мой другъ, этотъ шлемъ, потому что пока онъ мн не нуженъ. Теперь, напротивъ того, я долженъ снять съ себя все оружіе и оставаться ничмъ не прикрытымъ, если мн придетъ охота подражать больше въ своихъ страданіяхъ Роланду, чмъ Амадису.
Продолжая разговоръ въ томъ же род, наши искатели приключеній достигли подножія горы, отдльно возвышавшейся среди другихъ горъ и оканчивавшейся какъ скала остроконечнымъ выступомъ. По отлогости ея пробгалъ свжій ручей, а вокругъ разстилался восхитительный зеленый бархатный коверъ съ раскинутыми на немъ деревьями и полевыми цвтами, увеличившими прелесть этого мста. Здсь-то вознамрился рыцарь печальнаго образа расположиться — страдать, и едва замтилъ онъ это мсто, какъ считая себя уже окончательно обезумвшимъ, громко закричалъ:
‘О небо! вотъ мсто, на которомъ я располагаюсь оплакивать свою судьбу! вотъ мсто, гд слезы мои переполнятъ воды ручья и вздохи станутъ неустанно шевелить листья этихъ пустынныхъ деревьевъ, въ ознаменованіе великой скорби, раздирающей мое отверженное сердце. О, кто бы вы ни были — геніи обитатели этихъ пустынь, услышьте того, который приходитъ излить здсь вопли души своей, скорбящей отъ долгой разлуки и напускной ревности. Услышьте пришлеца, который станетъ здсь жаловаться на суровость неблагодарной красавицы, этого всесовершеннаго образа и послдняго слова вчной красоты. И вы: воды и дріады, избравшія своимъ вчнымъ жилищемъ самое сердце этихъ горъ, да не смутитъ отнын во вки сладостный миръ вашъ, вотще обожествляющія васъ ваши сладострастныя псни, лишь подайте мн силы раскрыть вамъ всю глубину моихъ страданій, или хоть не отриньте меня и выслушайте мой грустный разсказъ. О Дульцинея Тобозская! сіяніе ночей,— слава страданій моихъ, солнце моего счастія и путеводная звзда моя! да озаряетъ тебя безсмнно лучъ небесный и да поспшаетъ небо исполнять твои желанія, лишь обрати твои взоры туда, куда привела меня разлука съ тобой. О вы, деревья пустыни, съ которыми отнын я стану длить мое уединеніе, пусть скажетъ мн вашъ сладостный шелестъ, что вамъ не непріятно мое общество. И ты честный оруженосецъ, въ счастіи и несчастіи, врный мой спутникъ, запомни хорошо все, что я стану длать здсь и повдай о томъ причин и предмету скорбей моихъ.’
Съ послднимъ словомъ онъ соскочилъ съ Россинанта, поспшно разсдлалъ его и ласково потрепавъ по ше сказалъ ему:
— Получай свободу изъ рукъ того, кто самъ потерялъ ее, о конь, столь же славный своими длами, сколько несчастный, выпавшей въ удлъ теб судьбой. На славномъ чел твоемъ начертано, что никто не превзошелъ тебя въ быстрот и легкости, ни Гипогрифъ Астольфа, ни знаменитый Фронтинъ, тамъ дорого стоившій Бродоманту. Ступай же, о конъ мой, туда, куда поведетъ тебя твоя воля.
— О, воскликнулъ, въ свою очередь, Санчо, кабы оселъ мой да былъ бы теперь здсь, и для него тоже не поскупились бы на ласки и похвалы. Но только я никому не позволилъ бы его разсдлывать, да и къ чему? что ему до влюбленныхъ и страдающихъ, когда хозяинъ его не любитъ и не страдаетъ, этотъ самый хозяинъ, которымъ былъ я, пока помогалъ мн Господь быть этимъ хозяиномъ. Ваша милость, продолжалъ онъ, обращаясь къ Донъ-Кихоту, если вы собираетесь страдать и посылать меня не для смху, то не мшаетъ опять осдлать Россинанта, потому что если отправиться мн пшкомъ, то ужь я не знаю, когда я возвращусь, такой плохой я ходокъ.
— Длай, какъ знаешь, отвчалъ рыцарь, я вовсе не осуждаю твоего намренія. Отправишься ты черезъ три дня, а тмъ временемъ будешь свидтелемъ всего, что стану я творить и говорить здсь во славу Дульцинеи, и передашь ей потомъ обо всемъ.
— А что еще мн видть, кром того, что я видлъ? спросилъ Санчо.
— Ну ты далеко не все видлъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ. Не долженъ ли я еще разорвать за себ одежду и разметать мое оружіе, не долженъ ли я еще кувыркнуться нсколько разъ головой внизъ, на этихъ скалахъ и натворить иного другихъ удивительныхъ длъ?
— Только, ради Бога, осторожне кувыркайтесь вы на этихъ камняхъ, говорилъ Санчо, вы можете свалиться тутъ за такой камень, что, чего добраго, на первомъ кувырканіи покончите со всми вашими страданіями. Ужъ если для вашей милости такъ необходимы эти кувырканія, то не лучше ли, — такъ какъ вс эти сумазбродства вы станете творить только для смху, — не лучше ли будетъ вамъ кувыркаться въ вод или на чемъ-нибудь мягкомъ какъ вата, а я доложу госпож Дульцине Тобозской, что вы кувыркались на скалахъ твердыхъ какъ алмазъ.
— Благодарю тебя за твое намреніе, добрый мой Санчо, отвчалъ рыцарь, но вмст скажу теб: все, что я собираюсь длать здсь, будетъ вовсе не для смху, а совершенно серьезно, иначе это значило бы попирать законы рыцарства, воспрещающіе намъ, подъ угрозой отлученія, произносить какую бы то ни было ложь, длать же одно вмсто другаго значитъ тоже лгать. поэтому кувырканья мои должны быть истинныя, а не призрачныя, объясняемыя разными лжеумствованіями. Мн даже необходимо будетъ нсколько корпіи для перевязки, такъ какъ судьб угодно было, чтобы мы потеряли нашъ бальзамъ.
— Вотъ что мы потеряли осла, это гораздо хуже, возразилъ Санчо, съ нимъ исчезла и наша корпія и весь нашъ товаръ. И, ради Бога, ваша милость, не вспоминайте вы больше объ этомъ проклятомъ пойл, у меня всю внутренность переворачиваетъ, когда я заслышу про него. Да еще, прошу васъ, считайте вы уже прошедшими эти три дня, которые вы хотите оставить меня при себ, чтобы видть какія натворите вы тутъ безобразія, право, мн кажется, будто я ужь видлъ ихъ и готовъ наговорить вашей дам такихъ чудесъ….. ну, да ужь поторопитесь вы только съ письмомъ и съ моимъ отправленіемъ, потому что страхъ какъ мн хочется поскоре вытянуть васъ изъ этого чистилища, въ которомъ я покину васъ.
— Чистилище? Нтъ, Санчо, это адъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, даже хуже чмъ адъ, если только на свт есть что-нибудь хуже.
— Нтъ, ваша милость, кто попалъ въ адъ, замтилъ Санчо, для того нтъ уже превращенія.
— Какого превращенія? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Ну, значитъ сидть ужь ему такъ вки вчные, а ваша милость, говорилъ Санчо, должны выбраться отсюда, или отсохнутъ у меня эти подошвы, которыми я стану погонять Росинанта. И теперь посылайте меня одинъ разъ за вс въ Тобозо, къ дам вашей Дульцине, я ей такого наговорю о вашихъ суназбродствахъ и безумствахъ, это впрочемъ все равно, — что сдлаю ее податливой вамъ перчатка, хотя бы нашелъ тверже колоды. Прилечу я отъ нея къ вашей милости какъ колдунъ, по воздуху, съ медовымъ отвтомъ, и вытащу васъ изъ этого пекла, отъ котораго благо еще можно освободиться, чего нельзя сдлать ужь изъ настоящаго пекла, съ чмъ ваша милость вроятно согласны.
— Ты правъ, Санчо, отвчалъ рыцарь печальнаго образа, но какъ мн написать письмо?
— Да кстати и записку на полученіе вашихъ ослятъ, добавилъ Санчо.
— Все будетъ сдлано, сказалъ Донъ-Кихотъ, только вотъ что: у васъ нтъ бумаги, поэтому намъ не худо будетъ послдовать примру древнихъ и написать на древесныхъ листьяхъ, или на восковыхъ таблицахъ, которыхъ впроченъ у насъ тоже нтъ. Но вотъ счастливая мысль: я напишу письмо въ бумажник, потерянномъ Карденіо, а ты позаботишься переписать это письмо на отдльномъ лист бумаги въ первой деревн, въ которой найдешь сельскаго учителя ими церковнаго ключаря, только ради Бога, не отдавай его какому-нибудь приказному, потому что писаній этихъ господъ самъ чортъ не разберетъ.
— А кто подпишется за васъ? спросилъ Санчо.
— Амадисъ никогда не подписывалъ своихъ писемъ, отвтилъ рыпарь.
— Ну ужь это какъ вашей милости угодно, а только письмо на счетъ ослятъ должно быть подписано, если я заставлю его переписать, мн скажутъ, что оно фальшивое, и я останусь съ пустыми руками, замтилъ Санчо.
— Все будетъ написано и подписано въ самомъ бумажник, отвтилъ Донъ-Кихотъ, и когда ты покажешь его моей племянниц, то она не заспоритъ съ тобой. Любовное же мое письмо вели подписать такъ: вашъ до гроба рыцарь печальнаго образа. Это ничего не значитъ, что подпись будетъ сдлана не моей рукой. Дульцинея, если я не ошибаюсь, не уметъ ни читать, ни писать, и никогда въ жизни не видала моего почерка. Любовь наша была всегда платонической, ограничиваясь одними влюбленными взглядами и то издалека, и я могу съ спокойной совстью побожится, что любя ее въ теченіе двнадцати лтъ больше чмъ зеницу этихъ глазъ, которыми станутъ нкогда питаться черви земные, я не видалъ ее и четырехъ разъ, да и въ эти то четыре раза, она, быть можетъ ни разу не замтила, что я на нее гляжу, въ такой скромности и отчужденіи отъ свта воспитали ея родители: Лорензо Корхуелло и Альдонзо Ногалезъ.
— Какъ! воскликнулъ Санчо, эта Дульцинея Тобозская дочь Лорензо Корхуелло и Альдонзо Ногалезъ?
— Она самая, отвчалъ Донъ-Кихотъ, достойная быть царицей міра.
— Да я ее знаю и могу доложить вашей милости, отвчалъ Санчо, что она швыряетъ шесты не хуже любаго деревенскаго парня. Двка она видная, здоровая, словомъ такая, что придется подъ стать любому странствующему рыцарю, который захочетъ имть ее своей дамой. А грудь-то какая здоровая, одинъ голосище чего стоитъ. Какъ взошла это она разъ на колокольню — кликнуть рабочихъ, такъ ея за дв версты слышно было. И главное не чудить и не чванится она, вотъ ужь этого у нея нисколько нтъ, со всми балагуритъ, смется, такъ что скажу я вашей милости, господинъ рыцарь печальнаго образа, изъ-за нее пристало вамъ не только сходить съ ума, но хоть повситься, ей Богу, это вс, въ одинъ голосъ, скажутъ вамъ, хотя бы васъ самъ чортъ посл побралъ. О, какъ бы ужь я хотлъ быть въ дорог, чтобы поскоре взглянуть на эту даму, давненько не видалъ я ее, должно быть много измнилась она, и какъ не измниться? вы сами знаете, ваша милость, ничто такъ личика двичьяго не портитъ, какъ это деревенское поле, да солнце, да втеръ. Однако же я долженъ вамъ правду сказать, продолжалъ Санчо, потому что до сихъ поръ ничего не зналъ я, что это за госпожа такая, ваша дама. Мн все думалось, что это какая то принцесса, или другая знатная дама, судя по тмъ дорогимъ подаркамъ, которые вы то и дло посылали ей: вотъ этого, напримръ, несчастнаго бискайца, отпущенныхъ вами каторжниковъ, и много другихъ, столь же многочисленныхъ, какъ одержанныя вами побды, покрайней мр въ то время, когда не приводилось мн еще имть чести быть вашимъ оруженосцемъ. Но теперь, позвольте узнать, ваша милость, этой Альдонзо Лорензо, то бишь, госпож Дульцине Тобозской, на какого чорта нужны ей эти колнопреклоненные бискайцы и другіе побжденные вами господа? что ей длать съ ними? И можетъ статься попадутъ они въ ней въ то время, когда она будетъ чесать коноплю или провевать рожь, и тогда, того и гляди, господа эти еще разгнваются пожалуй, а она разсмется, или тоже осерчаетъ за вашу милость за ваши подарки.
— Санчо, сколько разъ я уже говорилъ теб, отвчалъ Донъ-Кихотъ, что ты пустомеля и больше ничего, и съ твоимъ тяжелымъ умомъ пускаешься острить и подшучивать. Но чтобы убдить тебя разъ за всегда, какъ ты глупъ и какъ я благоразуменъ, я разскажу теб маленькую сказку. Одна молодая, прекрасная, богатая, любезная и свободная вдова влюбилась въ свжаго и, какъ говорится, здороваго дтину. Объ этомъ провдалъ старшій братъ ея, и какъ-то дружески сказалъ ей: ‘я удивляюсь, и не безъ основанія, какъ могла такая знатная, прекрасная и богатая дана влюбиться въ такого ничтожнаго глупца, вы, говорилъ онъ ей, окружены въ этомъ самомъ дом столькими докторами, учеными и богословами, что вамъ стоило только выбрать изъ нихъ, какъ изъ сотни грушъ, любаго, и сказать: вотъ этотъ мн нравится’.
На это бойкая вдова ловко отвтила ему: ‘мой милый братъ! вы очень ошибаетесь, и какъ видно мыслите еще по старому, если находите, что я дурно сдлала, влюбившись въ этого глупца, потому что въ той наук, которая мн нужна, онъ можетъ быть сильне самаго Аристотеля.’
Такъ же точно, Санчо, въ томъ, для чего мн нужна Дульцинея, она можетъ столько же значить, какъ любая принцесса. Не нужно думать, чтобы вс дамы, восптыя поэтами, были предметами ихъ страсти. Неужели ты полагаешь, что вс эти Амариліи, Фили, Сильвы, Діаны, Галатеи, Алисы и другія, которыми переполнены наши книги, романсы, прилавки цирюльниковъ и театры, были живыми созданіями съ тломъ и костьми и предметами любви воспвавшихъ ихъ поэтовъ? нисколько, он жили только въ воображеніи писателей, пріискивавшихъ героинь для своихъ поэмъ, и желавшихъ казаться влюбленными, или по крайней мр, способными влюбляться. Поэтому для меня довольно, если и могу воображать себ, что Альдонзо Лорензо и умна и прекрасна. До родословной же ея намъ нтъ никакого дла, мы вдь не намрены облачать ее въ одежду канонисы, а потому справокъ о ея знатности наводить намъ не въ чему, и я могу быть вполн убжденнымъ, что она одна изъ самыхъ знатныхъ принцессъ. Два достоинства, Санчо, боле всего способны заставить любить себя: красота и доброе имя, и тмъ и другимъ Дульцинея обладаетъ въ самой высокой степени. Никто не можетъ сравняться съ нею въ красот, и мало это пользуется такой безуворизненной репутаціей, какъ она. Но не распространяясь объ этомъ, скажу только, что я вообразилъ себ мою даму такою, какою мн хотлось, придавъ ей и красоту и знатность, и не сравниться съ этимъ чудеснымъ образомъ ни Эленамъ, ни Лукреціямъ, ни всевозможнымъ героинямъ древней Греціи, Рима и народовъ варварскихъ. Пусть каждый говоритъ объ этомъ что ему угодно, и если невжды осудятъ меня, то люди благоразумные взглянутъ быть можетъ за это дло иначе.
— Я отъ себя, прервалъ Санчо, скажу только, что ваша милость — дйствительно мудрецъ, а я дйствительно оселъ, не знаю почему это слово все лзетъ мн на языкъ, по настоящему, не слдовало бы упоминать о веревк въ дом повшеннаго. Но, пожалуйте ваше письмо, и я отправлюсь въ путь.
Въ отвтъ на это Донъ-Кихотъ взялъ бумажникъ Карденіо, и отойдя въ сторону принялся чрезвычайно хладнокровно писать письмо. Окончивъ его, онъ сказалъ Санчо, что прочитаетъ ему письмо, и просилъ своего оруженосца затвердить это письмо наизусть, такъ, чтобы онъ могъ повторить его потомъ переписчику отъ слова до слова, въ случа еслибъ оно какъ-нибудь затерялось въ дорог, по словамъ рыцаря, всего можно было ожидать отъ его несчастной звзды.
— Напишите лучше письмо ваше въ этой книг два или три раза, отвтилъ Санчо, и отдайте ее мн. Не безпокойтесь, я не потеряю ее, полагать же, что я вытвержу какое бы то ни было слово наизусть — было бы величайшею глупостью. У меня такая плохая память, что я въ частую забываю даже какъ меня зовутъ. Во всякомъ случа, прочитайте, что вы тамъ написали, мн хочется прослушать ваше письмо, оно должно быть какъ печатное.
— Слушай же — сказалъ Донъ-Кихотъ.

Письмо Донъ-Кихота къ Дульцине Тобозской.

‘Высокая, властительная дама!

‘Изъявленый иглами разлуки, пораженный въ самое сердце, теб Дульцинйшая Дульцинея Тобозская молитъ здоровья тотъ, это самъ его лишенъ. Если красота твоя оттолкнетъ меня, если прелести твои перестанутъ сіять для твоего рыцаря, и если холодность твоя продлитъ мою кручину, то хот я и разбитъ долгимъ страданіемъ, все же мн предстоитъ узнать страданіе новое, не только сильное, но и продолжительное. Мой добрый оруженосецъ, Санчо, подробно разскажетъ теб, боготворимый врагъ мой, неблагодарная красавица о томъ, что я испытываю изъ-за тебя. Если рука твоя протянется ко мн на помощь — я твой, если же нтъ, тогда, прекративъ эту жизнь, я удовлетворю моему желанію и твоей жестокости’.

‘Твой до гроба Рыцарь печальнаго образа.’

— Клянусь жизнью моего отца, воскликнулъ Санчо, это чудеснйшее письмо, какое мн доводилось слышать. Чортъ возьми! какъ это ваша милость хорошо говорите ей все, что хотите сказать, и какъ идетъ здсь эта подпись рыцаръ печальнаго образа. Право, вы точно чортъ, все энаете.
— Потому что въ моемъ званіи, необходимо все знать, отвчалъ Донъ-Кихотъ.
— Теперь, ваша милость, положите сверху записочку на трехъ ослятъ, сказалъ Санчо, да поясне подпишите ее, чтобы сразу узнали вашъ почеркъ.
— Хорошо, отвчалъ Донъ-Кихотъ, и быстро написавъ ее, прочелъ Санчо: ‘Благоволите племянница моя выдать предъявителю этой записки оруженосцу моему, Санчо Пансо, трехъ ослятъ изъ пяти, оставленныхъ мною дома, и порученныхъ вашему присмотру. Эти три осленка должны быть выданы вышесказанному Санчо за равноцнную сумму, уплаченную имъ сполна, вс счеты съ нимъ будутъ кончены по этому письму и полученной отъ него росписк. Дано въ ущельяхъ Сіерры Морены, 27 Августа текущаго года.
— Отлично! теперь вашей милости остается только подписать, воскликнулъ Санчо.
— Этого не нужно — отвчалъ Донъ-Кихотъ, я только помчу, и эта записка будетъ дйствительна не только для трехъ, но даже для трехсотъ ослятъ.
— Врю, вполн врю вашей милости, сказалъ Санчо. Теперь позвольте мн осдлать Россинанта и приготовьтесь благословить меня, потому что я хочу сейчасъ же пуститься въ дорогу, и прошу васъ еще разъ, не заставляйте меня смотрть на вс т дурачества, которыя вы собираетесь натворить здсь, не безпокойтесь, пожалуйста, объ этомъ, я право съумю сказать, что вы натворили здсь всего, чего только душ угодно.
— Нтъ, Санчо, это необходимо, и я настойчиво требую, отвчалъ Донъ-Кихотъ, чтобы ты увидлъ, по крайней мр, десять или двнадцать моихъ сумазбродствъ. Я кончу ихъ въ полчаса, но когда ты увидишь ихъ собственными глазами, тогда съ спокойной совстью побожишься, что видлъ вс остальныя, какія теб вздумается прибавить, и будь увренъ, ты все-таки не наговоришь столько, сколько я надлаю.
— Ради Бога, ваша милость, воскликнулъ Санчо, не раздвайтесь только, чтобы не привелось мн кожи вашей видть, потому что я человкъ жалостливый и непремнно расплачусь, а ужь у меня и отъ вчерашнихъ слезъ — по осл моемъ,— голову ломитъ, не заставляйте же меня сегодня опять плакать. Если вашей милости угодно, чтобы я видлъ ваши разныя безумія, такъ вы, не раздваясь, выкиньте нсколько штукъ сразу, какія вамъ на умъ взбредутъ. Для меня собственно, ей Богу, этого ничего. Не нужно, и удерживать меня значитъ только дольше ожидать моего возвращенія съ медовыми встями для вашей милости, или иначе, клянусь Богомъ, пусть бережется госпожа Дульцинея, потому что если она не отвтитъ мн, какъ слдуетъ, такъ я кулаками вытяну у нее изъ внутренности хорошій отвтъ для вашей милости. Да что право, чтобы этакой славный странствующій рыцарь, какъ ваша милость, сталъ ни съ того, ни съ сего, просто сдуру, сходить съума, для какой-нибудь… пусть не заставляетъ она меня сказать для кого, потому что я не скажу, а выплюну ей это въ лицо, я вдь шутить не люблю. Жаль, что дама эта не знаетъ меня, а то была бы она у меня тише воды, ниже травы.
— Санчо, прервалъ его Донъ-Кихотъ, у тебя кажется осталось также мало разсудка, какъ у меня.
— Нтъ, ваша милость, отвчалъ Санчо, разсудку то у меня, слава Богу, побольше осталось, да за то и гнва побольше, да не въ томъ дло. Скажите-ка, лучше, что ваша милость намрены кушать, пока я возвращусь.
— Пожалуйста, не заботься объ этомъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, если бы даже у меня всего было вдоволь, я и тогда не лъ бы ничего, кром травъ и плодовъ, которыя я найду на этихъ деревьяхъ и лугахъ. По настоящему, мн слдовало бы даже ничего не сть и претерпвать много другихъ лишеній.
— Кстати, замтилъ Санчо, боюсь я, по своемъ возвращеніи, не найти дороги сюда, такое это дикое мсто.
— Обрати вниманіе на все, отвчалъ Донъ-Кихотъ, на каждую примту, а самъ я не удалюсь отсюда, и даже постараюсь взобраться на самую высокую скалу, чтобы увидть тебя, когда ты будешь возвращаться. Но, чтобы теб безъ труда можно было отыскать меня, всего лучше наржь втвей дроку, который растетъ здсь въ изобиліи, и обозначай имъ свой слдъ до того мста, гд ты спустишься съ горъ. Втви эти послужатъ теб указателями и вожатыми, подобно нити, употребленной Персеемъ въ лабиринт.
— Я это и сдлаю, отвчалъ Санчо. И нарзавъ затмъ цлый пукъ дроку, онъ подошелъ въ Донъ-Кихоту попросить у него напутственнаго благословенія. Тутъ, прослезившись, герои наши простились другъ съ другомъ.
Усвшись на Россинанта, котораго Донъ-Кихотъ въ теплыхъ словахъ поручалъ вниманію Санчо, прося своего оруженосца заботиться о немъ какъ о самомъ себ, оруженосецъ пустился наконецъ въ путь, бросая отъ времени до времени по дорог втки дроку, какъ это совтывалъ ему его господинъ, и вскор скрылся изъ глазъ Донъ-Кихота, къ великому горю послдняго, желавшаго показать ему, во что бы то ни стало, нсколько сумазбродствъ, которыя онъ намревался совершить.
Но Санчо, не сдлавши и ста шаговъ, вернулся назадъ, и закричалъ рыцарю: ‘ваша милость, дабы я могъ съ чистой совстью побожиться, что видлъ собственными глазами вс ваши сумазбродства, мн точно слдуетъ, какъ вы говорили, видть хоть одно, то есть одно я, правду сказать, видалъ уже, потому что со стороны вашей милости, тоже было не послднее сумазбродство оставлять меня во что бы то ни было смотрть на вс остальныя.’
‘Ну не моя ли правда,’ воскликнулъ Донъ-Кихотъ. ‘Погоди же, Санчо, и прежде, чмъ ты успешь оглянуться, я уже сдлаю одну штуку.’ Въ ту же минуту, поспшно раздвшись и оставшись въ одной рубах, онъ умудрился самъ себ дать подзатыльника, сдлать два прыжка на воздух и два раза перекувыркнулся, стоя вверхъ ногами. Штуки эти вполн удовольствовали Санчо, который повернулъ коня, окончательно убжденный, что господинъ его совсмъ одурлъ.

[]

Глава XXVI.

Оставшись одинъ, Донъ-Кихотъ безъ пояса снизу, но опоясанный сверху, покончивъ съ прыжками и кувырканіями, и видя, что Санчо уже ухалъ, не ожидая другихъ сумазбродствъ своего господина, взобрался за вершину высокой скалы, и тамъ принялся размышлять о томъ, что давно уже занимало его умъ: именно, подражать ли ему разрушительнымъ безумствамъ Роланда или меланхолическимъ Амадиса? ‘Ничего особеннаго не вижу я въ томъ’, думалъ онъ, ‘что Роландъ былъ храбрый рыцарь, какъ это знаетъ весь свтъ. Къ тому же онъ, какъ извстно, былъ очарованъ, и никто не могъ лишить его жизни иначе, какъ уколовъ его черною булавкою въ пятку, отчего онъ и носилъ всегда на ногахъ шесть желзныхъ подошвъ. И однако же очарованіе не послужило ему ни къ чему, потому что Бернардъ дель Карпіо открылъ тайну, и задушилъ его въ своихъ рукахъ въ тснинахъ Ронцесвалеса. Но, Богъ съ нимъ — съ его мужествомъ, подумаемъ объ его безуміи, потому что онъ дйствительно обезумлъ, услышавъ отъ ксендза и, кром того, найдя доказательства на деревьяхъ, оснявшихъ одинъ ручей, что Анжелика отдыхала боле двухъ разъ съ Медоромъ, этимъ маленькимъ, кудрявымъ мавромъ, пажомъ Агрананта. Убдившись несомннными доводами въ томъ, что дама его сыграла съ нимъ подобную штуку, ему конечно слдовало обезумть. Но вотъ вопросъ? съ какой стати мн повторять его безумства, не имя къ тому никакого повода. Я знаю и могу поклясться, что Дульцинея Тобозская никогда въ жизни не видала даже и тни какого нибудь мавра одтаго или раздтаго, и что она невинна, какъ въ первый день своего рожденія. Я слдственно могу только оскорбить ее, начавши изъ-за ее неврности неистовствовать, какъ Роландъ. Между тмъ Амадисъ, не неистовствуя и не особенно безумствуя, пріобрлъ какъ влюбленный большую славу, чмъ это-нибудь. Изъ исторіи его видно, что возбудивъ неудовольствіе своей даны Оріаны, велвшей этому рыцарю не показываться ей на глаза, онъ удалился съ однимъ пустынникомъ на утесъ Бдный, и тамъ рыдалъ до тхъ поръ, пока наконецъ не сжалилось и не спасло его небо — отъ избытка слезъ и любовныхъ страданій. Если это правда, въ чемъ трудно сомнваться, тогда къ чему мн обнажать себя, какъ я сначала хотлъ, и вырывать съ корнями эти бдныя деревья, не сдлавшія мн никакого зла, или возмущать воды этого ручья, который будетъ утолять мою жажду? Слава же памяти Амадиса, и да подражаетъ ему во всемъ, въ чемъ только можно, Донъ-Кихотъ Ламанчскій, с которомъ быть можетъ скажутъ, какъ сказали о комъ-то, что если онъ не совершилъ великихъ длъ, то, по крайней мр, погибъ за нихъ. И если я не оттолкнутъ своею дамою, какъ Амадисъ, то все равно я съ нею разлученъ. скорй же въ длу. Придите мн на память славныя дйствія Амадиса, какъ и чмъ долженъ начать въ подражаніе вамъ. Сколько я помню, Амадисъ большую часть времени проводилъ въ молитв, я буду длать тоже самое’. Припомнивши молящагося Амадиса, Донъ-Кихотъ набралъ большихъ желудей и изъ нихъ устроилъ себ четки въ десять зеренъ. Его безпокоило теперь только то, что возл него не было пустынника, который бы исповдалъ и утшилъ его. И сталъ славный рыцарь, прогуливаясь по лугу, писать на древесной кор и на песк множество стиховъ, воспвая въ нихъ Дульцинею, и изливая свою тоску: изъ нихъ сохранились только одни, которые можно было прочитать, когда Донъ-Кихота пришли возвратить изъ его добровольнаго заточенія. Вотъ они:
Деревья, травы и цвты
Зеленые, блестящіе,
Когда вамъ скорбь моя не въ радость
Услышьте вопль куши моей!
Да не смутитъ онъ васъ, какъ страшенъ
И какъ бы дологь ни былъ онъ.
И чтобы долгъ вамъ свой отдать,
Здсь началъ Донъ-Кихотъ рыдать
Въ разлук съ Дульцинеей
Тобозской.
Вотъ мсто, гд изъ врныхъ врный
Любовникъ далеко отъ дамы
Своей укрылся, и страдаетъ
Онъ тутъ, не вдая за что.
Надъ нимъ смется, имъ играетъ
Капризная любовь, и здсь
Наполнилась слезами кадь,
Какъ началъ Донъ-Кихотъ рыдать
Въ разлук съ Дульцинеей
Тобозской.
Межъ тмъ какъ онъ средь скалъ гранитныхъ,
Кляня свой рокъ, одни несчастья,
Не приключенья находилъ,
Любовь не легкой, мягкотканной
Своей повязкой, а бичемъ
Его ударила въ затылокъ,
И раненый, чтобъ боль унять,
Здсь началъ Донъ-Кихотъ рыдать
Въ разлук съ Дульцинеей
Тобозской.
Когда впослдствіи открыли эти стихи, то много смялись надъ этимъ прибавленіемъ Тобозской. Читатели думали, что вроятно, по мннію рыцаря, стиховъ его никто бы не разобралъ безъ этого прибавленія, и таково было дйствительно мнніе Донъ-Кихота, какъ самъ онъ сознался впослдствіи. То слагая стихи, то вздыхая, то взывая къ жильцамъ лсовъ — фавнамъ и сильвамъ, къ воднымъ нимфамъ, къ жалобному и воздушному эху, заклиная ихъ услышать и утшить его, то отыскивая травы, которыми онъ поддерживалъ свое существованіе, проводилъ рыцарь все время, которое онъ оставался одинъ съ своими страданіями, и до того дострадался онъ наконецъ, что если бы оруженосецъ его возвратился къ нему не черезъ три дня, а черезъ три недли, то несчастнаго рыцаря не узнала бы его родная мать. Но оставимъ его вздыхающаго и слагающаго стихи, и скажемъ, что случилось въ дорог съ Санчо.
Выхавъ на большую дорогу, оруженосецъ нашъ направилъ путь свой въ Тобозо, и на другой день былъ уже около той самой корчмы, въ которой суждено ему было попасть на это вчно памятное для него одяло. Не усплъ завидть онъ этого зданія, какъ ужь ему пригрезилось будто онъ совершаетъ во второй разъ свое воздушное путешествіе, и твердо ршился онъ ни за что не зазжать теперь въ этотъ домъ, хотя пора была самая манящая туда, то есть обденная, и Санчо далеко не прочь былъ хлебнуть чего-нибудь горяченькаго, потому что онъ нсколько дней уже довольствовался одною холодной пищей. Желудокъ оруженосца заставилъ его таки приблизиться къ этой роковой корчм, но онъ все еще не зналъ на врное, зайдетъ ли онъ въ нее? Тмъ временемъ, какъ онъ оставался въ этой нершительности, изъ корчмы вышли два какихъ то господина, и увидвъ нашего оруженосца, одинъ изъ нихъ сказалъ другому: ‘скажите на милость, господинъ лиценціантъ, не Санчо Пансо ли это детъ верхомъ? экономка нашего искателя приключеній увряетъ, будто этотъ человкъ служитъ оруженосцемъ ея господину.’
‘Онъ самъ, онъ самъ’ — отвчалъ другой, ‘и это конь Донъ-Кихота.’
Господа эти были знакомые намъ священникъ и цирюльникъ, осудившіе на сожженіе рыцарскія книги Донъ-Кихота. Они, конечно, узнали безъ труда Россинанта и Санчо, и желая поскоре услышать новости объ общемъ ихъ друг, подошли къ оруженосцу.
— Другъ мой, Санчо Пансо, что же подлываетъ твой господинъ? спросилъ его священникъ.
Санчо въ туже минуту узналъ подошедшихъ къ нему господъ, но ршившись не говорить имъ, гд покинулъ онъ Донъ-Кихота, отвчалъ, ‘что господинъ его въ извстномъ мст занятъ извстнымъ дломъ чрезвычайной важности, но гд именно, этого онъ не можетъ сказать, подъ страхомъ лишиться глазъ.’
— Нтъ, нтъ, Санчо, ты долженъ сказать — отвтилъ цирюльникъ, иначе мы принуждены будемъ думать, и думаемъ даже, не ограбилъ ли и не убилъ ли ты своего господина, потому что вотъ ты разъзжаешь на его кон, и клянусь Богомъ, ты отвтишь намъ, или не сдобровать твоему горлу.
— Нечего, нечего грозить, сказалъ Санчо, я, слава Богу, не воръ и не разбойникъ. Пусть каждый умираетъ своею смертью, какъ повелитъ ему сотворившій насъ Богъ. Господинъ мой, продолжалъ онъ, расположился въ этихъ горахъ — страдать. И затмъ безъ дальнихъ околичностей, не переводя духу, Санчо разсказалъ въ какомъ положеніи оставилъ онъ Донъ-Кихота, какія приключились съ ними приключенія, и какъ везетъ онъ теперь письмо къ госпож Дульцине Тобозской, дочери Лорензо Корхуэлло, по которой сходитъ съума его господинъ.
Хотя странное помшательство Донъ-Кихота не было тайной для нашихъ друзей, тмъ не мене они онмли отъ удивленія, услышавъ то, что передахъ имъ Санчо. Они просили его показать письмо Донъ-Кихота къ Дульцине Тобозской, и Санчо сообщилъ имъ, что письмо это написано на бумажник, и что ему велно переписать его въ первой деревн, въ которой отыщется кусокъ бумаги. ‘Дай мн его’, сказалъ священникъ, ‘я постараюсь переписать его какъ нельзя лучше’. Санчо поднесъ руку къ груди, чтобы достать оттуда бумажникъ, но напрасно искалъ онъ его, потому что не нашелъ бы, если бы искалъ до сегодня, дло въ томъ, что Донъ-Кихотъ забылъ передать ему письмо, а Санчо забылъ спросить его. Не находя бумажника, бдный оруженосецъ поблднлъ какъ смерть, и на лбу его выступили капли холоднаго пота, принялся онъ шарить у себя повсюду, и не находя нигд письма своего господина, схватилъ себя за бороду, вырвалъ чуть не половину ее и влпилъ себ пять или шесть такихъ увсистыхъ оплеухъ, что окровавилъ себ лицо.
Священникъ и цирюльникъ въ изумленіи спрашивали его: ‘что сталось съ нимъ, за что онъ такъ отдлываетъ себя?’
— Какъ за что? воскликнулъ Санчо, да я изъ рукъ своихъ выпустилъ трехъ ослятъ, изъ которыхъ самый меньшій стоилъ для меня дворца.
— Какъ такъ? спросилъ цирюльникъ.
— А такъ, что потерялъ я бумажникъ съ письмонм къ Дульцине, и что гораздо хуже съ запиской моего господина, въ которой онъ велитъ своей племянниц отдать мн трехъ ослятъ изъ четырехъ или пяти, находящихся у него въ конюшн. Въ добавокъ къ этому горю, Санчо разсказалъ какъ и своего осла онъ потерялъ.
Священникъ утшилъ его, сказавъ, что отыскавши Донъ-Кихота онъ заставитъ его наново написать такую же записку, съ соблюденіемъ всхъ формъ, на настоящемъ лист бумаги, а не на записной книг, на которой никакія обязательства ничего не значатъ.
Это утшило Санчо, и онъ отвтилъ священнику, что о потерянномъ имъ письм въ Дульцине онъ не слишкомъ горюетъ, потому что знаетъ его наизусть, и можетъ цликомъ повторить переписчику.
‘Повтори намъ, а мы перепишемъ его’, сказалъ цирюльникъ. Санчо подумалъ, почесалъ въ голов, сталъ переваливаться съ ноги на ногу, взглянулъ вверхъ и внизъ, и изгрызши до половины ноготь себ, воскликнулъ наконецъ.
— Провалиться мн на этомъ мст, если я помню что-нибудь въ этомъ письм. Начинается оно кажись такъ: ‘высокая, вмстительная дама.’
— Вмстительная? воскликнулъ цирюльникъ, не можетъ быть.
— Значитъ можетъ, если я говорю, я это хорошо помню, утверждалъ Санчо, потомъ… вотъ дай Богъ память… что тамъ потомъ, продолжалъ онъ, кажись такъ: ‘пораженный и безсонный… и изъязвленный цалуетъ вашей милости руки, неблагодарная и совсмъ неузнаваемая красота. Потомъ… вотъ ужь не припомню хорошо… пишется тамъ что-то на счетъ здоровья и болзни, которыхъ желаютъ ей и все въ томъ же род до самаго этого конца: ‘вашъ до гроба рыцарь печальнаго образа’.
Слушатели хохотали до упаду, восхищаясь отличною, по словамъ Санчо, памятью его, и похваливъ просили его повторить письмо еще раза два, чтобъ и они могли запомнить, и при случа переписать его. Санчо повторилъ письмо три раза. и три раза нагородилъ съ три короба разной чуши, посл чего пустился разсказывать о случившихся приключеніяхъ съ его господиномъ, при чемъ ни слова не сказалъ, однако, какъ его начали на одял въ этой самой корчм, смотрвшей ему теперь прямо въ глаза. Ко всему этому онъ присовокупилъ, что какъ только господинъ его подучитъ благопріятный отвтъ отъ своей дамы Дульцинеи Тобозской, такъ тотчасъ же пустится въ новыя странствованія, и тогда уже постарается непремнно сдлаться императоромъ или королемъ, — какъ это ужь улажено между ними, — замтивъ кстати, что господину его сдлаться государемъ не Богъ знаетъ какъ трудно при его храбрости и сил его руки. Сказалъ онъ и о томъ, какъ Донъ-Кихотъ, по вступленіи своемъ на престолъ, женитъ его — Санчо, которому, между прочимъ, слдуетъ непремнно овдовть въ тому времени, чтобы обвнчаться, по милости Донъ-Кихота, съ фрейлиной императрицы, наслдницей великаго и богатаго владнія на твердой земл, почему въ настоящее время, онъ ни въ какихъ островахъ больше не нуждается. Санчо городилъ все это такъ серьезно, утирая по временамъ бороду и носъ себ, и такъ походилъ самъ онъ на полуумнаго, что священникъ и цирюльникъ только удивлялись, какова должна быть сила безумія Донъ-Кихота, если она могла подйствовать такъ заразительно на голову другаго бдняка. Не находя нужнымъ разсевать пока заблужденія Санчо, и предпочитая похохотать надъ нимъ, зная, что совсть его совершенно свободна, они увщевали его молиться Богу за своего господина, который со временемъ, — въ случайностяхъ и предположеніяхъ будущаго — можетъ дйствительно быть императоромъ, или на худой счетъ архіепископомъ, или чмъ-нибудь въ этомъ род.
— Государи мои! отвтилъ Санчо, ужь если дла такъ плохо пойдутъ, что господинъ мой не захочетъ быть императоромъ, а придетъ ему охота сдлаться архіепископомъ, то скажите на милость, чмъ странствующіе архіепископы жалуютъ своихъ оруженосцевъ.
— Они даютъ имъ какую нибудь бенефицію или приходъ, отвчалъ священникъ, съ порядочнымъ жалованьемъ, кром постороннихъ доходовъ, которыхъ можно считать почти столько же, сколько жалованья.
— Да вдь для этого оруженосцу нужно быть холостымъ, замтилъ Санчо, и умть по крайней мр отслужить обдню. О, горе мн, дернуло же меня, продолжалъ онъ, за грхи мои жениться, — да и безграмотный я кром того, простыхъ А, В, С. не знаю. О, Господи, что со мною станется, если господинъ мой сдлается не императоромъ, какъ это въ обыча у странствующихъ рыцарей, а архіепископомъ.
— Не горюй, Санчо, сказалъ цирюльникъ, мы посовтуемъ твоему господину, и даже доставимъ ему случай сдлаться императоромъ, да это и легче для него, чмъ быть архіепископомъ, потому что онъ больше храбръ, чмъ ученъ.
— Это я тоже думалъ, отвчалъ Санчо, хотя, правду сказать, господинъ мой человкъ на вс рувки. Я же отъ себя думаю только просить Бога, чтобы сдлалъ онъ моего господина тмъ, чмъ ему наиболе пристало быть, и что всего выгодне будетъ для меня.
— Вотъ что умно, то умно, и совершенно по христіански, сказалъ священникъ. Но пока до чего, а теперь необходимо вытянуть твоего господина изъ этой трущобы, въ которой, какъ ты говоришь, онъ расположился страдать. И чтобы обсудить какъ получше устроить это дло, да за одно и пообдать, потому что ужь пора, такъ зайдемъ-ка въ эту корчму.
Санчо просилъ нашихъ друзей отправляться, если они хотятъ, въ корчму, а самъ ршился ожидать на улиц, почему не хотлъ, онъ идти вмст съ ними? онъ общалъ сказать посл, просилъ онъ ихъ только прислать чего-нибудь горяченькаго перекусить ему самому и велть отпустить овса Россинанту.
Друзья наши покинули Санчо, и немного спустя цирюльникъ вынесъ ему обдъ. Оставшись одни, священникъ съ цирюльникомъ принялись обдумывать, какъ бы имъ удачне привести въ исполненіе задуманное ими дло. Священнику скоро пришелъ въ голову планъ, который, соотвтствуя ихъ собственнымъ намреніямъ, могъ вмст съ тмъ увлечь разстроенное воображеніе Донъ-Кихота.
— Думаю я, сказалъ онъ цирюльнику, самъ нарядиться странствующей двушкой, а васъ нарядить моимъ оруженосцемъ, за тмъ мы отправимся отыскивать Донъ-Кихота, и я, притворившись горюющей и ищущей помощи дамой, попрошу его слдовать за много, чтобы исправить зло, причиненное мн однимъ вроломнымъ рыцаремъ. Отказать мн — Донъ-Кихоту, какъ странствующему рыцарю, нельзя будетъ. Вмст съ тмъ я попрошу его не подымать моего вуаля и не спрашивать о моихъ длахъ ничего, пока онъ не исправитъ всхъ золъ, которыя натворилъ мн измнникъ. Рыцарь нашъ, я нисколько не сомнваюсь въ этомъ, исполнитъ все, что у него попросятъ подъ этимъ видомъ, когда же мы вытащимъ его изъ горъ и отвеземъ домой, тогда подумаемъ, какъ намъ вылечить его.

Глава XXVII.

Мысль священника показалась цирюльнику превосходной, и друзья наши ршились тотчасъ же привести ее въ исполненіе. Они спросили у хозяйки юбку и головной уборъ, оставляя въ закладъ новый подрясникъ священника. Цирюльникъ привязалъ себ огромную бороду изъ волосъ рыжаго коровьяго хвоста, на который хозяинъ обыкновенно цплялъ свой гребень. Хозяйк хотлось узнать, на что имъ понадобились эти вещи, и священникъ въ немногихъ словахъ разсказалъ ей о сумашествіи Донъ-Кихота и о томъ, какъ надялись они, переодвшись, выманить его изъ горъ, въ которыя онъ теперь удалился. Хозяева тотчасъ же догадались, что этотъ полуумный рыцарь былъ никто иной, какъ недавній гость ихъ, господинъ того самаго оруженосца, котораго недавно подбрасывали здсь на одял, и они, въ свою очередь разсказали священнику и цирюльнику все, что произошло въ этой самой корчм, въ памятную для читателя ночь, не умолчавъ и о томъ, о чемъ счелъ почему то нужнымъ умолчать Санчо. Посл этого хозяйка самымъ уморительнымъ образомъ нарядила священника. Она надла на него изорванную, суконную юбку, обложенную черной бархатной полосой въ пядь ширины и зеленый бархатный лифъ съ блой атласной вышивкой, сшитый, какъ кажется, вмст съ юбкой, еще во времена добраго короля Вамбы. Священникъ не согласился напялить на себя головной уборъ, а надлъ свою ночную пикейную шапочку, обвязалъ ее широкой черной тафтяной подвязкой, устроивъ изъ другой такой же подвязки родъ вуаля, который совершенно скрылъ бороду и лицо его. Нахлобучивъ сверху священническую шапку, превосходно замнявшую зонтикъ, и накинувъ на плечи свой плащъ, онъ услся, по женски, верхомъ на мула. Тмъ временемъ какъ цирюльникъ усаживался верхомъ на другаго мула — украшенный полурыжей, полублой бородой (сдланной изъ хвоста рыжесаврасой коровы), доходившей до колнъ его. Простившись со всми, даже съ доброй Мариторной, общавшей помолиться Богу, да поможетъ Онъ имъ въ ихъ трудномъ христіанскомъ подвиг, друзья наши ршились пуститься въ путь. Но священникъ не усплъ отъхать отъ порога корчмы, какъ ему показалось, что духовному лицу неприлично наряжаться по женски, хотя 6ы это и было сдлано съ самымъ благимъ намреніемъ.
‘Куманекъ’, сказалъ онъ цирюльнику, ‘обмняемся-ка нарядами, вамъ пристойне нарядиться странствующей двушкой, а мн поручите лучше быть вашимъ оруженосцемъ, роль эта боле пристала моему сану, въ случа же вашего отказа я останусь здсь, хотя 6ы самъ чортъ собирался унесть Донъ-Кихота’. Въ эту самую минуту прибылъ Санчо, и не могъ не расхохотаться, глядя на костюмировку нашихъ друзей. Цирюльникъ согласился исполнить желаніе священника, и послдній, переодвшись въ оруженосца, принялся наставлять цирюльника, какъ ему вести себя въ новомъ своемъ положеніи, и что говорить Донъ-Кихоту, чтобы выманить его изъ той трущобы, въ которой онъ расположился сумасбродствовать и страдать. Цирюльникъ отвчалъ, что онъ и безъ наставленій съуметъ выполнить свою роль. Онъ не хотлъ пока переодваться, и свернулъ свое платье тмъ временемъ, какъ священникъ навязывалъ себ бороду. Оба они хали въ сопровожденіи Санчо-Пансо, разсказавшаго имъ дорогою, какъ они съ Донъ-Кихотомъ встртили въ горахъ какого-то сумасшедшаго, умолчавъ, однако, при семъ случа, о найденномъ имъ чемодан, и о томъ что нашелъ онъ въ этомъ чемодан, потому что какъ ни казался онъ простъ, но все же, когда дло касалось его интереса, онъ былъ человкъ себ на ум.
На другой день путешественники наши достигли того мста, гд Санчо обозначилъ дорогу дрокомъ, при помощи котораго можно было бы найти Донъ-Кихота. Вскор онъ открылъ его убжище и сказалъ своимъ спутникамъ, что имъ остается только переодться, если это къ чему-нибудь послужитъ, священникъ и цирюльникъ уврили предъ тмъ Санчо, что имъ необходимо перерядиться для спасенія его господина. Вмст съ тмъ они строго на строго приказали ему не упоминать о нихъ въ разговор съ Донъ-Кихотомъ, и въ случа, если рыцарь, какъ этого слдуетъ ожидать, спроситъ у него, передалъ-ли онъ письмо Дульцине, то Санчо долженъ отвтить, что передалъ, но что эта прекрасная дама, къ несчастію не грамотная, могла отвчать только на словахъ, приказывая Донъ-Кихоту прибыть тотчасъ же въ ней, по весьма важному длу, угрожая въ противномъ случа разгнваться на его. Ко всему этому они добавили, что подобный отвтъ и то, что они сами намревались еще сказать ему, поможетъ имъ, какъ они надялись, возвратить рыцаря къ лучшей жизни, и заставитъ его, ни минуты не медля, отправиться въ путь, чтобы поскоре сдлаться королемъ или императоромъ, опасаться же, въ настоящую минуту, попытокъ съ его стороны сдлаться архіепископомъ было совершенно напрасно.
Все это Санчо, выслушавъ очень внимательно, постарался удержать у себя въ памяти, не преминувъ при этомъ поблагодарить нашихъ переряженныхъ друзей за ихъ общаніе посовтовать Донъ-Кихоту не длаться архіепископомъ, а оставаться при прежнемъ намреніи попасть въ императоры. Санчо полагалъ, что императоры могутъ щедре награждать своихъ оруженосцевъ, чмъ странствующіе епископы. ‘Не мшаетъ мн отправится однако впередъ,’ сказалъ онъ, ‘и сообщить моему господину отвтъ его дамы, быть можетъ этого одного довольно будетъ, чтобы вытянуть его на свтъ божій безъ вашей помощи.’ Вс согласились съ мнніемъ оруженосца и ршились ожидать это съ извстіями о Донъ-Кихот. Санчо отправился наконецъ въ горы, оставивъ двухъ своихъ спутниковъ въ узкой лощин, расположенной въ освжающей тни высокихъ скалъ и нсколькихъ деревьевъ, росшихъ на горныхъ покатостяхъ, посреди этой лощины журчалъ, изливаясь, сребристый ручей. Дло было въ август, часа въ три пополудни, слдовательно въ очень жаркое время и года и дня. Все это длало убжище нашихъ друзей очень пріятнымъ, и помогало имъ терпливо ожидать возвращенія Санчо. Расположившись мирно отдыхать въ тни, они неожиданно были удивлены и очарованы чистымъ, сладкимъ и нжнымъ голосомъ, раздавшимся вблизи ихъ. Они ни какъ не ожидали встртить въ пустын такого прекраснаго пвца, потому что хотя и говорятъ, будто среди лсовъ и полей, въ пастушьихъ шатрахъ, можно вчастую встртить восхитительные голоса, но на дл они существуютъ больше въ воображеніи поэтовъ, нежели въ дйствительности. Удивленіе друзей нашихъ было тмъ сильне, что они услышали романсъ, вовсе не походившій на грубую пснь пастуха. Жилецъ пустыни незримо плъ:
Что превратило жизнь мою въ мученье?
Презрнье.
Терпнье истощитъ какая мука?
Разлука.
Скорбь смертную въ груди моей ношу я,
Ревнуя.
Томиный ревностью, презрніемъ, разлукой,
Чмъ исцлюсь, какъ разлучусь я съ этой мукой?
Это жгучій ядъ въ мою вливаетъ кровь?
Любовь.
Кто гибель счастью моему и&рекъ?
Мой рокъ.
И кто низвергь меня во тьму Эреба?
Кто? небо.
Погибнуть мн! возможна-ль тутъ борьба,
Когда разитъ любовь насъ, небо и судьба?
Что муки облегчитъ мои, какая сила?
Могила.
И что влюбленнаго освободитъ отъ плна?
Измна.
Убить въ насъ червь любви, что насъ незримо гложетъ
Безумье можетъ.
Болзнь мою, увы! лечить напрасно-бъ было:
Помогутъ ей безумье лишь, измна и могила.
Время, мсто, уединеніе, музыкальный голосъ невдомаго пвца, все погружало слушателей въ восторгъ и изумленіе, и какъ бы надясь вскор услышать новую пснь, оба они не сказали ни слова. Спустя, однако, нкоторое время, обманутые въ своихъ ожиданіяхъ, они ршились узнать, кто этотъ чудесный пвецъ, но едва лишь приподнялись съ мста, какъ тотъ же самый голосъ заплъ опять:
О, дружба! призракъ твой лишь на земл покинувъ,
На крыльяхъ легкихъ въ рай ты вознеслась,
И тамъ съ улыбкой радостной витаешь
И изрдка лишь въ свтлыхъ странъ эфира,
Являешь намъ ты милый образъ твой,
И сквозь его святое покрывало,
Порой блистаютъ искры добрыхъ длъ,
Которыя кончаются здсь зломъ.
Покинь, покинь, о дружба, край небесный,
И не позволь во образ твоемъ,
Лжи разрушать благія намренья.
Когда съ нее ты маски не сорвешь,
То скоро міръ нашъ превратится въ хаосъ.
Пвецъ закончилъ пснь свою глубокимъ вздохомъ, и друзья наши все ждали и ждали не запоетъ ли онъ еще. Но когда музыка обратилась въ стенанія и слезы, они полюбопытствовали узнать, что это за неизвстный страдалецъ, котораго вопли были столь же горьки, сколько сладокъ былъ его голосъ. Искать его пришлось не долго: за поворот одной скалы, друзья наши замтили человка, ростомъ и фигурой совершенно походившаго на того, котораго обрисовывалъ Санчо, разсказавъ имъ исторію Карденіо. При вид незнакомыхъ лицъ, человкъ этотъ не показалъ ни испуга, ни удивленія. Онъ остановился, и какъ будто глубоко задумавшись, опустилъ голову на грудь, не поднимая глазъ, чтобы взглянуть на встртившіяся ему лица, онъ кинулъ на нихъ мимолетный взоръ, въ ту минуту, когда они нечаянно наткнулись на него. Умный и находчивый, священникъ узналъ въ немъ несчастнаго, о которомъ говорилъ Санчо, и приблизясь въ нему въ немногихъ, но довольно настойчивыхъ словахъ, просилъ его отказаться отъ жизни въ пустын, гд онъ подвергался величайшей изъ земныхъ опасностей — опасности переселиться въ вчность. Карденіо, въ эту минуту, былъ, къ счастію, совершенно спокоенъ, далекій отъ тхъ припадковъ изступленія, которые въ частую выводили его изъ себя. Встртивъ двухъ лицъ, такъ мало походившихъ на тхъ, которыхъ онъ обыкновенно встрчалъ въ этихъ негостепріимнымъ мстахъ, онъ не мало удивился, когда услышалъ отъ нихъ свою собственную исторію, разсказанную ему какъ знакомое имъ событіе.
‘Господа,’ сказалъ онъ, ‘я вижу, что небо въ безграничномъ своемъ милосердіи и забот о добрыхъ, а часто и злыхъ, ниспосылаетъ мн, въ этихъ удаленныхъ отъ людскаго общества мстахъ, въ лиц вашемъ, незаслуженную мною милость. Вы яркими красками рисуете мн грустную картину той жизни, на которую я обрекъ себя и стараетесь призвать меня въ другое лучшее жилище. Но, господа, вы не знаете, что отказавшись отъ этого зла, я узнаю худшее. Вы считаете меня, быть можетъ, не только глупцомъ, но даже полуумнымъ, и правду сказать, я этому нисколько не удивляюсь. Увы! меня гложетъ такое тяжелое, безвыходное горе, воспоминаніе о моихъ несчастіяхъ такъ разрушительно дйствуетъ на меня, что по временамъ я обращаюсь въ статую, и становлюсь неспособенъ что либо чувствовать и понимать. Мн это говорятъ, по крайней мр, и я долженъ врить, когда указываютъ на доказательства того, что я длаю въ минуты ужасныхъ, находящихъ на меня, но временамъ, припадковъ. Въ эти минуты я проклинаю злосчастную звзду мою, и вамъ бы въ оправданіе моего неистовства, припоминаю повсть мукъ своихъ, которую готовъ разсказать всякому, кто только захочетъ слушать меня. Я знаю, люди умные, выслушавъ ее, не удивятся моему безумству, и если не найдутъ чмъ помочь мн, то не найдутъ и за что обвинить меня, и вмсто ужаса почувствуютъ во мн состраданіе. Если, господа, вы пришли сюда съ тми же намреніями, съ какими приходили другіе, то умоляю васъ, выслушайте прежде мою ужасную повсть, а потомъ уже предлагайте мн ваши сострадательные совты, тогда вы быть можетъ избавите себя отъ труда утшать несчастнаго, для котораго не существуетъ на свт ни утшеній и ничего, ничего….’
Друзья наши, не желавшіе ничего больше, какъ узнать отъ самаго Карденіо причину его несчастій, просили его, въ одинъ голосъ, разсказать имъ ршительно все, общая, съ своей стороны, помочь ему только въ томъ, что онъ найдетъ полезнымъ для своего облегченія или исцленія. Не заставляя просить себя, злополучный отшельникъ началъ свою трогательную повсть почти совершенно также, какъ разсказывалъ ее, нсколько дней тому назадъ, Донъ-Кихоту и пастуху, когда онъ не усплъ докончить ее, благодаря господину Елизабаду и той пунктуальной точности, съ которой Донъ-Кихотъ находилъ нужнымъ выполнять все, къ чему обязывало его странствующее рыцарство. На этотъ разъ Карденіо, въ счастію, не подвергся припадку изступленія, и могъ довести разсказъ свой до конца. Упомянувъ о письм, найденномъ донъ-Фернандомъ въ одной изъ книгъ Амадиса Гальскаго, онъ сказалъ, господа, я помню это письмо слово въ слово, вотъ оно:

Лусинда къ Карденіо.

‘Съ каждымъ днемъ я открываю въ васъ новыя достоинства, заставляющія меня любить васъ боле и боле. И если вы желаете освободиться отъ бремени вашего долга, только не на счетъ моей чести, то сдлать вамъ это очень легко. Отецъ мой знаетъ васъ и любитъ меня, исполнивъ мою волю онъ исполнитъ и вашу если только вы дйствительно любите меня, какъ это я думаю, и какъ вы увряете.’
Это письмо, продолжалъ Карденіо, заставившее меня предложить руку Лусинд, обратило на нее вниманіе донъ-Фернанда, которому она показалась одной изъ самыхъ умныхъ и милыхъ женщинъ, и оно-же породило въ немъ мысль погубить меня до моей свадьбы. Я оказалъ ему о желаніи родныхъ Лусинды, чтобы предложеніе ей было сдлано со стороны моего отца, котораго я не смлъ просить объ этомъ, боясь его отказа, не потому, чтобы онъ не цнилъ Лусинды, украсившей-бы своей красотой и своими достоинствами любой домъ Испаніи, но я боялся, чтобы онъ не отказалъ мн, не узнавъ прежде, что намренъ длать со мною герцогъ Рикардо. Я говорилъ Фернанду, что по этой, да и по другимъ причинамъ, которыя я съ ужасомъ предвидлъ, хотя и не ясно сознавалъ, я ни за что не ршусь открыть любовь мою отцу, по моему мннію, это значило-бы отказаться навсегда отъ лучшихъ надеждъ своихъ. Донъ-Фернандъ отвтилъ мн, что онъ самъ берется переговорить съ моимъ отцомъ и склонить его сдлать отъ меня предложеніе родителямъ Лусинды. Вроломный, неблагодарный, жестокосердый измнникъ! воскликнулъ Карденіо, чмъ досадилъ теб этотъ несчастный, который такъ откровенно излилъ передъ тобой радость, надежды и тайну своей души? Что теб сдлалъ я? Что сказалъ, что посовтовалъ я теб такого, что не послужило-бы теб въ пользу? Но увы! въ чему эти позднія сожалнія? Разв это-нибудь еще сомнвается въ томъ, что несчастіе всегда съ неудержимой быстротой низвергается на насъ съ роковой нашей звзды, и нтъ такой человческой силы, которая-бы могла задержать или не допустить его обрушиться на нашу голову. Кто могъ подумать, чтобы донъ-Фернандъ, человкъ столькимъ обязанный мн, любимецъ фортуны, готовой, по первому слову его, вложить ему въ руки то сердце, на которое указала-бы ему любовь его или страсть, задумалъ похитить у меня единственнаго ягненка, которымъ я даже не обладалъ еще. Но, къ чему эти ненужные возгласы, буду продолжать лучше мой разсказъ.
Такъ какъ присутствіе мое препятствовало донъ-Фернанду привести въ исполненіе его безчестные замыслы, поэтому онъ ршился послать меня въ своему старшему брату, подъ предлогомъ попросить у него денегъ для уплаты за шесть лошадей, купленныхъ имъ въ тотъ самый день, когда онъ намревался говорить отцу моему обо мн, покупка эта была предлогомъ удалить меня и развязать себ руки. О, Боже, могъ-ли я предвидть его измну? Могъ-ли я даже подумать о чемъ-нибудь подобномъ? напротивъ, я отъ души согласился тотчасъ-же ухать, восхищенный сдланнымъ имъ пріобртеніемъ. Въ туже ночь я переговорилъ съ Лусиндой, сказалъ ей, что намренъ сдлать для меня донъ-Фернандъ и утшилъ ее увреніемъ въ скоромъ исполненіи нашихъ ожиданій.
Не предугадывая, какъ и я, измны Фернанда, Лусинда просила меня вернуться поскоре, предполагая, что вся остановка теперь за моимъ отцемъ, и что дло можно будетъ считать оконченнымъ въ нашу пользу, когда онъ согласится на нашу свадьбу. Съ этимъ словомъ голосъ ея вдругъ прервался и крупныя слезы выступили на ея глазахъ. Она силилась сказать мн что-то еще, но не могла, точно будто кто-то давилъ ее за горло. Этотъ, никогда не бывалый съ нею, случай удивилъ меня. Прежде, когда счастливое стеченіе обстоятельствъ, или моя смлость сводили насъ, она говорила такъ легко и развязно, и никогда ни слезы, ни вздохи, ни предчувствіе, ни ревность, не прерывали ея рчей. Я же, только благословлялъ судьбу мою и небо, ниспосылающее мн такую жену, я восторженно говорилъ ей — все о ней, о ея ум и красот. Она, какъ-бы желая отблагодарить меня, хвалила, въ свою очередь, во мн то, что ей казалось достойнынъ похвалы. Въ промежуткахъ мы весело разговаривали, шутили, передавали разные случаи изъ жизни нашихъ сосдей или знакомыхъ, и никогда, не позволилъ я себ въ эти минуты, ничего больше, какъ только коснуться, и то насильно, ея прелестной руки и поднести ее къ своимъ губамъ, на сколько это позволяли мн узкія ршетки окна, у котораго происходили наши свиданія, И только теперь, наканун моего отъзда, она плакала, тосковала и наконецъ убжала, оставивъ меня въ страх, смятеніи и горести, навянными за меня этимъ грустнымъ свидтельствомъ горя Лусинды о разлук со мною. Желая однако ничмъ не омрачать свта моихъ надеждъ, я приписалъ все это любви и разлук, которую съ такимъ трудомъ выносятъ влюбленные. И тмъ не мене я покидалъ мою невсту,— задумчивый и грустный, полный боязни и мрачныхъ предчувствій, самъ не зная о чемъ, зловщія знаменія ужаснаго несчастія, ожидавшаго меня по моемъ возвращеніи, уже носились надъ моей душой.
Я пріхалъ къ брату донъ-Фернанда, отдалъ ему письмо, былъ радушно принятъ и къ великому горю моему задержанъ имъ цлую недлю, которую я прожилъ въ такомъ мст, гд герцогъ не могъ видть меня, потому что Фернандъ просилъ выслать ему деньги тайно отъ отца. Все это, какъ въ послдствіи открылось, было сдлано съ умысломъ удержать меня, потому что, иначе, братъ его, имвшій при себ деньги, давнымъ-бы давно отпустилъ меня. Хотя эта неожиданная просьба Фернанда позволяла мн ухать, не дожидаясь конца возложеннаго на меня порученія, потому что никто-же не могъ требовать отъ меня такой продолжительной разлуки съ Лусиндой, въ особенности съ той горюющей Лусиндой, какою я видлъ ее въ послдній разъ, тмъ не мене, изъ дружбы къ Фернанду, я ршился безропотно, хотя и съ тайной тревогой — ожидать, сознавая вполн, чего мн будетъ стоить это промедленіе. Черезъ четыре дни во мн пріхалъ нарочный съ письмомъ. На адрес я узналъ руку Лусинды. Волнуемый грустнымъ предчувствіемъ, я распечаталъ письмо, напередъ увренный, что-только какая-нибудь важная причина могла побудить ее писать во мн, потому что писала она вообще очень рдко. Прежде всего, однако, я опросилъ нарочнаго, это далъ ему это письмо, и сколько времени онъ пробылъ въ дорог? Онъ отвчалъ, что когда онъ проходилъ, около полудня, по одной изъ городскихъ улицъ, его неожиданно кликнула въ окно какая-то рыдавшая красавица, и сказала ему: братъ мой! если ты христіанинъ, то прошу тебя, во иня Бога, отвези, но только скорй, скорй, письмо это по этому адресу, и мсто и человка, къ которому тебя посылаютъ, знаютъ вс. Сдлай мн это одолженіе, и Господь отблагодаритъ тебя за доброе дло. А чтобы теб удобне было исполнить его, такъ возьми то, что находится въ этомъ платк. Сказавши это, прибавилъ посланный, мн кинули изъ окна платовъ съ завернутыми въ немъ ста реалами, съ этимъ перстнемъ, который вы видите на мн, и этимъ письмомъ, которое у васъ въ рукахъ, за тмъ, не ожидая отвта, незнакомая красавица отошла отъ окна, увидвъ, однако, что я подобралъ письмо и платокъ, и замтивъ, какъ проговорилъ я ей знаками, что все будетъ исполнено по ея приказанію. Вознагражденный такъ хорошо за возложенное на меня порученіе, и узнавъ изъ адреса, что меня посылали къ вамъ, господину, благодаря Бога, извстному мн, тронутый въ особенности слезами этой прекрасной даны, я ршился, не довряясь никому, собственноручно доставить вамъ ея письмо, и вотъ, какъ видите, я въ шестнадцать часовъ сдлалъ больше пятидесяти верстъ.
Тмъ временемъ какъ благодарный посланный передавалъ мн вс эти подробности, я оставался, по нашей поговорк, прикованнымъ въ его словамъ, ноги у меня тряслись такъ страшно, что я едва стоялъ. Наконецъ, я распечаталъ письмо и прочелъ слдующее:
‘Слово, которое вамъ далъ донъ-Фернандъ — побудить вашего отца переговорить съ моимъ, онъ сдержалъ, но только въ своихъ видахъ боле, чмъ въ вашихъ. Узнайте, что онъ просилъ моей руки, и отецъ мой, ослпленный тми преимуществами, которыя онъ видитъ въ донъ-Фернанд передъ вами, не отказалъ ему. Дло это не шуточное, черезъ два дня должна быть наша, почти тайная, свадьба, свидтелями ея будутъ только небо и мои родные. Каково мое положеніе и нужно ли вамъ спшить, — судите сами, а люблю ли я васъ? это покажетъ будущее. Молю Бога, чтобы письмо мое дошло до васъ прежде, чмъ рука моя будетъ отдана человку, умющему такъ дурно сдерживать свое слово.’
Таково было полученное иною письмо. Прочитавши его, я тотчасъ же ухалъ, не ожидая ни денегъ, ни отвта. Мн стало ясно тогда, что меня посылали не за деньгами для покупки лошадей, а за тмъ, чтобы въ моемъ отсутствіи свободно приступить въ выполненію преступнаго замысла. Яростное озлобленіе, которое я почувствовалъ къ этому безчестному другу и боязнь потерять то сердце, которое я пріобрталъ цною столькихъ лтъ любви и покорности, придали мн крылья. На другой день я былъ уже въ город, и время прізда моего какъ будто было выбрано для свиданія съ Лусиндой. Я вошелъ въ ней тайно, оставивъ позади своего верховаго мула, которымъ снабдилъ меня посланный съ письмомъ. Судьб угодно было, чтобы я засталъ Лусинду у того самаго ршетчатаго окна, которому суждено было такъ долго быть единымъ свидтелемъ нашей любви. Лусинда меня тотчасъ же узнала, какъ я ее, но увы! она встрчала меня не такъ, какъ надялась встртить, и я находилъ ее не тою Лусиндой, какою надялся найти. О, есть ли въ мір смертный, извдавшій глубину смятенныхъ мыслей измняющей женщины? вроятно нтъ. Увидвши меня Лусинда закричала: ‘Карденіо, я одта въ подвнечное платье, въ зал меня ждутъ ужъ измнникъ Фернандъ и мой честолюбивый отецъ съ другими свидтелями, только не свадьбы, а смерти моей. Другъ мой, не смущайся, но постарайся самъ быть при моемъ внчаніи, и если слова мои не воспрепятствуютъ исполненію свадебнаго обряда, то на груди моей спрятанъ кинжалъ, который защититъ меня отъ насилія и моею смертью запечатлетъ мою любовь въ теб.’
Я отвчалъ ей, дрожа отъ волненія, и боясь не успть докончить своего отвта: ‘Лусинда, пусть дло оправдаетъ твои слова, и если у тебя спрятанъ кинжалъ, долженствующій поразить тебя, то со мной моя шпага, которая съуметъ защитить тебя или убить себя, если судьба возстанетъ на насъ.’ Не знаю, слышала ли она отвтъ мой, потому что ее ужъ звали, торопя къ внцу. Закатилось въ эту минуту солнце моей радости и наступила глубокая ночь моей грусти. Умъ мой помутился, въ глазахъ стало темно, и я не молъ найти ни выхода изъ дому, ни даже двинуться съ мста. Но внутренній голосъ напомнилъ скоро мн, какъ иного значило бы мое присутствіе въ такую торжественную и важную минуту жизни Лусинды, я собрался съ силами и вошелъ въ домъ моей недавней невсты. Такъ какъ вс ходы въ немъ были мн давно извстны, поэтому, благодаря общей суматох, я усплъ никмъ незамченный пробраться въ ту залу, въ которой должно было происходить внчанье. Скрытно помстившись у окна, прикрытый занавсями, я могъ видть все, что происходило въ зал, не будучи видимъ самъ. Но, какъ выразить словами ту тревогу, которую испытывало мое сердце во все это время! какъ повторить т мысли, которыя приходили мн въ голову, т ршенія, которыя зарождались въ моей душ. Ихъ повторить невозможно, да быть можетъ и не слдуетъ. Вскор увидлъ я, какъ прошла черезъ залу невста, въ будничномъ плать, съ нею шаферъ, ея двоюродный братъ, — во всемъ дом, кром прислуги, не было никого. Не иного спустя, Лусинда вышла изъ уборной, въ сопровожденіи матери своей и двухъ служанокъ, въ изящномъ и пышномъ наряд, достойномъ ея красоты. Волненіе не позволяло мн подробно разглядть его, я замтилъ только блый и красный цвта и сіяніе драгоцнныхъ камней, которыми были осыпаны ея прическа и платье. Но что могло сравниться съ прелестью ея свтлыхъ волосъ, сіявшихъ ярче драгоцнныхъ камней и четырехъ восковыхъ свчей, освщавшихъ заду. О, воспоминаніе, бичь моего покоя! Къ чему ежеминутно воскрешаешь ты предо иною эти несравненныя черты, боготворимаго мною врага? Мн слдовало бы помнить только то, что она длала тогда, чтобы этотъ торжественно нанесенный мн ею ударъ будилъ въ груди моей, если не жажду мщенія, то, по крайней мр, смерти. Господа, простите мн эти минутныя вспышки и отступленія, что длать? мой грустный разсказъ не изъ тхъ, которые разсказываются скоро и безостановочно. Для меня, по крайней мр, каждое обстоятельство этого дла кажется достойны длиннаго разсужденія.
Въ отвтъ на это священникъ сказалъ Карденіо, что вс эти подробности слушаются съ живйшимъ интересомъ, и достойны такого же вниманія какъ и самая сущность разсказа
‘Когда вс собрались, продолжалъ Карденіо, тогда пригласили войти въ залу приходскаго священника. Онъ взялъ за руки жениха и невсту, чтобы исполнить надъ ними брачный обрядъ, и когда, обратившись къ Лусинд, онъ проговорилъ эти святыя слова: ‘желаете ли вы имть, стоящаго здсь Фернанда своимъ законнымъ мужемъ, по уставу святой нашей матери церкви?’ въ эту минуту я высунулъ голову изъ-за занавси, и дрожа отъ волненія, весь превратившись въ слухъ. готовился услышать отвтъ Лусинды, какъ слово жизни моей или смерти. Но къ чему я не убжалъ отъ нее въ эту роковую минуту? къ чему не закричалъ: Лусинда, Лусинда, подумай о томъ, что ты длаешь! вспомни, что ты мн должна! что ты моя, и не можешь быть больше ничьей, что произнося роковое да, ты произносишь мой смертный приговоръ. И ты, измнникъ донъ-Фернандъ, укравшій жизнь мою и мое достояніе, чего теб нужно? чего ты хочешь? Иль ты не видишь, что ты не можешь исполнить христіански твоихъ желаній, потому что Лусинда моя жена, а я ея мужъ. Несчастный безумецъ! Теперь, вдали отъ измнника, я сознаю, что долженъ былъ длать и чего, однако, не сдлалъ, теперь, допустивъ ограбить себя, я тщетно проклинаю грабителя, которому я могъ бы отмстить, если бы у меня хватило тогда столько ршимости убить его, сколько теперь — проклинать. Но если я былъ малодушенъ, то въ наказаніе за это, я и долженъ умирать обезчещеннымъ, раскаявающимся, безумнымъ. — Священнику долго пришлось ждать отвта Лусинды, и когда я ожидалъ, что она хватится за спрятанный у сердца ея кинжалъ, чтобы остаться врной своему слову, или откроетъ всю правду и вспомнитъ обо мн, вмсто того я услышалъ слабый и дрожащій голосъ, произнесшій: да, я желаю. Донъ-Фернандъ сказалъ то же самое, надлъ ей на руку обручальное кольцо, и стали они съ этой минуты связаны узами неразрывными. Мужъ подошелъ поцаловать жену, но она, схватившись за сердце, упала безъ чувствъ на руки своей матери.
Теперь мн остается сказать, что длалось со иной тогда, какъ въ роковомъ да погреблись мои надежды, обнаружилась измна Лусинды и невозможность возвратить когда-нибудь то, что въ эту минуту я терялъ безвозвратно.
Я чувствовалъ, что я отверженъ небомъ и землей, потому что для стенаній моихъ не хватило воздуха, для моихъ слезъ — воды, и только огонь прожигалъ меня насквозь, воспламеняя сердце злобой и ревностью. Обморокъ Лусинды встревожилъ все общество, и мать, расшнуровавъ ее, чтобы облегчить дыханіе, открыла на груди ея запечатанное письмо, которое донъ-Фернандъ выхватилъ у нее изъ рукъ и принялся читать при свт нагорвшихъ восковыхъ свчей. Прочитавъ его, онъ упалъ на стулъ, и не обращая вниманія за старанія родныхъ привести въ чувство его жену, сидлъ въ глубокой задумчивости, опустивъ голову на руки. Я же воспользовавшись всеобщей тревогой, ршился уйти изъ этого дома, но нескрываась, и въ случа чего, готовый на таковое дло, которое открыло бы всему свту, какое ужасное, но справедливое негодованіе поды’ало мстящую руку мою на измнника и, быть можетъ, даже, на измнницу, лежавшую въ эту минуту безъ чувствъ. Но злой геній мой, лишившій меня теперь всякаго разсудка, оставилъ мн въ ту минуту слишкомъ много его, — сберегая меня, безъ сомннія, для худшихъ золъ, если только могутъ быть худшія. Покидая спокойно величайшихъ враговъ моихъ, которымъ я могъ такъ легко отмстить, потому что никто не думалъ тогда обо мн, я ршился вмсто ихъ отмстить самому себ, и на свою голову обрушить то, зло, которое я долженъ былъ призвать на голову другого. И поразилъ я себя сильне, чмъ поразилъ бы своихъ палачей, убивъ ихъ въ ту минуту, потому что кара, поражающая насъ быстро и неожиданно, скоро прекращаетъ свое дйствіе, между тмъ какъ страданіе продолжительное отравляетъ медленнымъ ядомъ и ежеминутно поражаетъ, не убивая насъ. Я убжалъ изъ этого дома и отправился въ тому человку, который далъ мн своего мула. Я веллъ опять осдлать его, и не простясь ни съ кмъ, покинулъ городъ, на который, какъ Лотъ, не смлъ оглянуться. Когда я увидлъ себя одного среди чистаго поля — въ темнот ночной, какъ бы побуждаемый царствовавшей вокругъ меня мертвой тишиной, излить передъ собою горе свое и разразиться въ проклятіяхъ, которыхъ никто не могъ слышать, я далъ волю своему негодованію и призывалъ проклятіе неба на голову Лусинды и Фернанда, въ отмщеніе за нанесенный мн ударъ. Въ особенности проклиналъ я Лусинду, называя ее измнницей, клятвопреступницей, и, что хуже всего, продажной и корыстной, потому что ее ослпило только богатство моего соперника, и въ немъ она предпочла того, на кого судьба щедре посыпала свои золотые дары. Но въ порыв проклятій я находилъ предлоги и оправдывать ее. Что удивительнаго, думалъ я, если молодая двушка, и воспитанная вдали отъ свта, привыкшая ни въ чемъ не ослушаться воли родителей, уступила ихъ желанію, когда они указали ей молодаго, блестящаго, богатаго и прекраснаго жениха, отказавши ему она могла бы заставить думать родныхъ своихъ, что она сошла съума, или отдала сердце свое другому, что такъ сильно повредило бы ей. Но голосъ гнва заглушалъ голосъ примиренія и нашептывалъ мн: за чмъ же не сказала она, что я мужъ ея? вдь это былъ не такой выборъ, который не заслуживалъ никакого извиненія, потому что пока не явился Фернандъ, родные не могли желать для нее лучшей партіи, чмъ я. И разв не могла она, прежде чмъ ршиться на этотъ ужасный, роковой шагъ, прежде чмъ отдать другому руку, объявить, что эта рука принадлежитъ уже не ей, и я бы подтвердилъ ея слова, я бы подтвердилъ все, что сказала бы она тогда. Но я уврился наконецъ, что недостатокъ любви и жажда тщеславія заставили ее позабыть объ общаніяхъ, которыми она такъ долго леляла меня, я обмануть мою любовь и врность. Волнуемый этими мыслями, я халъ всю ночь, и на зар достигъ этихъ горъ — цли моихъ стремленій. Трое сутокъ халъ я потомъ все впередъ и впередъ, не придерживаясь никакого опредленнаго пути. Наконецъ я очутился на какомъ то лугу, положенія котораго я не вспомню теперь, и просилъ встрченныхъ мною пастуховъ, указать мн самое суровое и пустынное мсто этихъ горъ. Они указали мн на это, гд я и скрылся, намреваясь окончить здсь свою жизнь. Здсь же палъ мой мулъ, погибшій отъ голода и усталости, или желая, быть можетъ, скоре освободиться отъ той безполезной ноши, которую онъ донесъ до этой дикой пустыни. И я остался одинъ, изнеможенный и усталый, не отыскивая, и не желая искать никого, кто бы спасъ меня. Не знаю сколько времени пробылъ я въ этомъ положеніи, но когда я очнулся, не чувствуя между прочимъ прежняго голода, то увидлъ возл себя нсколькихъ пастуховъ, которые вроятно накормили меня. Они разсказали мн, какъ они меня нашли, какъ я наговорилъ имъ столько странностей и безсмыслицы, что они сочли меня полуумнымъ. Увы! я самъ сталъ чувствовать, что разсудокъ мой по временамъ омрачается, что потрясенный — онъ слабетъ, что порой я безумствую, рву на себ платье, громко говорю въ этой пустын, проклиная злосчастную звзду мою, и нашептывая все еще милое мн имя моего врага. Въ эти минуты я желаю испустить духъ мой вмст съ моимъ вздохомъ. И когда посл этого я прихожу въ себя, то чувствую такое изнеможеніе, что едва держусь на ногахъ. Я избралъ жилищемъ своимъ широкое дупло одного дерева, способное укрыть мое страдающее тло. Пастухи, бродящіе въ этихъ горахъ съ своими стадами, движимые жалостью, приносятъ мн пищу, помщая гд-нибудь такъ, чтобы я могъ ее найти, потому что даже въ минуты моихъ болзненныхъ припадковъ тло требуетъ своего, и природный инстинктъ заставляетъ меня искать куска, которымъ я бы могъ утолить голодъ. Иногда, какъ говорятъ мн эти самые пастухи, заставая меня спокойнымъ, я прячусь, нападаю на нихъ изъ-засады, и отбираю силою ту самую пищу, которую они предлагаютъ мн добровольно. Такъ влачу я здсь мою презрнную жизнь, ожидая минуты, въ которую призоветъ меня Господь въ міръ иной, или отыметъ у меня всякую память, и меня не станетъ боле тревожить воспоминаніе о прелести и измн Лусинды, и объ оскорбленіи, нанесенномъ мн Фернандомъ. Если онъ явитъ мн эту милость, не отымая жизни, тогда, быть можетъ, разсудокъ возвратится во мн, если же нтъ, въ такомъ случа, мн остается только молить Господа помиловать мою душу, потому что я не чувствую уже ни мужества, ни силы исторгнуть это тло изъ тхъ страданій, на которыя я самъ осудилъ его. Вотъ, господа, горькая повсть моихъ несчастій. Окажите мн, можно ли было разсказать ее съ меньшимъ горемъ и пробудить въ душ своей меньше сожалній? въ особенности же не трудитесь убждать меня вашими совтами, предлагая мн то, на что укажетъ умъ вашъ, какъ на лекарство отъ моихъ страданій. Помощь ваша принесетъ мн столько же пользы, какъ больному лекарство, котораго онъ не принимаетъ. Я не ищу здоровья безъ Лусинды, и если она не можетъ быть моего, если она отдалась другому, то я съ своей стороны, всецло, отдаюсь несчастію, имвши возможность принадлежать счастію. Своей измной она хотла погубить меня, пусть же погибая я выполню ея желаніе. И пусть говорятъ отнын, что только для меня не нашлось того, въ чемъ находятъ еще облегченіе вс страдальцы, которыхъ послднимъ утшеніемъ становится наконецъ самая невозможность быть утшенными. Я же напротивъ сознаю, и сознавая страдаю, что муки мои не прекратятся съ жизнью, и я унесу ихъ съ собой въ загробный міръ.’
Этимъ окончилъ Карденіо длинный и грустный разсказъ своей жизни, и въ ту минуту, когда священникъ собирался проговорить ему что-то въ утшеніе, слухъ его пораженъ быхъ голосомъ, привлекшимъ общее вниманіе. Здсь однако мудрый историкъ Сидъ-Гамедъ-Бененгели оканчиваетъ главу и о послдующемъ разсказываетъ дальше.

Глава XXVIII.

Счастливо, трижды счастливо было время, когда дйствовалъ въ мір безстрашный Донъ-Кихотъ Ламанчскій. Благородной ршимости его воскресить умершее сословіе странствующихъ рыцарей, мы обязаны тмъ, что въ настоящее время, столь бдное веселіемъ, наслаждаемся не только чтеніемъ невымышленнаго разсказа о достославныхъ подвигахъ его, но и о многихъ другихъ эпизодическихъ событіяхъ, не мене правдивыхъ и интересныхъ, какъ и похожденія многославнаго Ламанчскаго витязя. Разматывая нити нашей исторіи, мы узнаемъ, что въ ту минуту, когда священникъ собирался утшать Карденіо, слухъ его былъ внезапно пораженъ этими грустными словами: ‘о, Боже мой, неужели я нашла наконецъ мсто, которому суждено скрыть это тяготящее меня тло. Да, я кажется нашла его, если только и здсь судьба не лишитъ меня того уединенія, которое мн сулятъ эти пустынныя горы. Увы! эти кустарники и скалы, эти уединенныя мста, гд я свободно могу излить душу свою передъ всевидящимъ небомъ, на сколько они станутъ мн миле людей, среди которыхъ не найдешь никого, кто бы исцлилъ твое горе, облегчилъ твою грусть.’ Такъ какъ друзьямъ нашимъ казалось, что вопли эти раздаются гд-то не вдалек, поэтому они тотчасъ же пошли отыскивать несчастнаго, плакавшагося на свою судьбу. Не успли они сдлать и двадцати шаговъ, какъ увидли подъ ясенью, у подошвы скалы, молодаго мальчика, одтаго по-крестьянски, лица его они не могли, впрочемъ, разглядть, потому что онъ стоялъ наклонившись, обмывая ноги свои въ протекавшемъ вблизи его ручь. Неслышно подошли они къ несчастному юнош, занятому полосканіемъ въ вод своихъ ногъ, походившихъ на два куска благо камня, смшаннаго съ другими камешками, лежавшими на дн ручья. Красота и близна ихъ не могла не удивить нашихъ друзей, ноги эти повидимому, вовсе не были созданы мсить землю позади повозки съ волами, какъ это можно было предположить, судя во обуви незнакомца. Видя, что ихъ не замчаютъ, священникъ далъ знакъ своимъ товарищамъ притаиться за скалами, и оттуда они съ жаднымъ любопытствомъ слдили за интереснымъ незнакомцемъ, на которомъ надто было что-то въ род блузы, перехваченной плотнымъ блымъ поясомъ, черные суконные штаны и такая же фуражка безъ козырька. Штаны его, приподнятые выше колнъ, открывали ноги, казавшіяся сдланными изъ благо мрамора. Покончивъ съ мытьемъ своихъ чуднымъ ногъ, онъ досталъ изъ подъ фуражки вмсто полотенца платокъ, и встряхнувъ волосами, открылъ свое лицо. Въ эту минуту, вс были поражены несравненной красотой юноши, и самъ Карденіо тихо сказалъ священнику: ‘такъ какъ это не Лусинда, то это должно быть какое то не земное существо.’ Прекрасный мальчикъ снялъ фуражку, и качая головой, колыхалъ прядями такихъ прекрасныхъ волосъ, что имъ смло могло позавидовать само солнце. Тутъ нашимъ друзьямъ стало ясно, что передъ ними находился не мальчикъ, а женщина, прекрасне которой не видли ни два друга Донъ-Кихота, да не видлъ бы и самъ Карденіо, еслибъ онъ не зналъ Лусинды. Онъ уврялъ, по крайней мр, что съ красотой Лусинды могла соперничествовать только красота этой женщины, стоявшей теперь передъ нимъ. Длинные, русые локоны не только покрывали ея плечи, но можно сказать, совершенно скрывали ее въ своихъ густыхъ, роскошныхъ волнахъ, и изъ всего тла ея видны были только ноги. Прелестные пальчики ея служили ей гребнемъ, которымъ расчесывала въ эту минуту свои волосы, и если ноги ея казались въ вод двумя блыми камнями, то теперь руки уподоблялись двумъ снжнымъ комамъ, мелькавшимъ въ волнахъ ея волосъ. Все это не могло не усилить любопытства и удивленія нашихъ путешественниковъ, ршившихся покинуть свою засаду. Заслышавъ раздавшійся при этомъ движеніи шумъ, прекрасная двушка повернула голову, отводя руками волосы, густыми прядями падавшія на лицо ей, и замтивъ трехъ незнакомцевъ, схватила узелокъ съ платьемъ, и вся испуганная, пустилась бжать безъ оглядки. Но нжныя ноги ея не могли долго выносить острыхъ каменьевъ, покрывавшихъ дорогу, сдлавъ шага четыре, он отказались служить ей, и несчастная двушка упала на землю. Друзья наши кинулись къ ней на помощь и священникъ поспшилъ сказать ей: ‘сударыня, это бы вы ни были, не пугайтесь насъ, потому что мы не имемъ другихъ намреній, кром желанія услужить вамъ чмъ можемъ. Не возобновляйте вашихъ попытокъ бжать, этого не позволятъ вамъ ни мы, ни ваши ноги.’ Взволнованная и смущенная красавица онмла и какъ вкопанная стояла на мст. Священникъ, взявъ ее за руку, продолжалъ: ‘ваши волосы, сударыни, открыли намъ то, что вы пытаетесь скрыть вашимъ платьемъ. Намъ стало ясно, что не мимолетный капризъ увлекъ васъ, покрытую этой недостойной васъ обувью, въ глубину пустыни, гд, счастливые тмъ, что нашли васъ, мы готовы служить вамъ нашими совтами, если не можемъ найти для васъ лекарства. Прелестная двушка, пока теплится еще въ груди нашей жизнь, до тхъ поръ нтъ въ мір зла, которое бы могло дойти до того, чтобы человку позволено было пренебрегать совтами, подаваемыми ему отъ искренняго сердца. Успокойтесь же, моя чудесная дама, или чудесный господинъ, или то, чмъ вамъ угодно казаться, забудьте смятеніе, овладвшее вами при вид насъ, и разскажите откровенно все, что лежитъ у васъ на душ. Будьте уврены, что во всхъ насъ вмст, и въ каждомъ порознь, вы найдете готовность облегчить всмъ, чмъ мы можемъ, ваши страданія.
Въ нмомъ изумленіи, какъ очарованная, стояла и слушала его переряженная красавица, глядя на него тмъ удивленнымъ взоромъ, какимъ глядитъ молодой крестьянинъ, которому неожиданно показали рдкую, никогда не виданную имъ вещь. Наконецъ она прервала священника, продолжавшаго отъ искренняго сердца предлагать ей свои услуги. ‘Если эти пустынныя горы’, сказала она, ‘не укрыли меня отъ постороннихъ взоровъ, если раскинувшіеся волосы мои выдали меня, то напрасно стала бы я теперь притворятся и говорить то, чему поврили бы только изъ вжливости. Благодарю васъ, господа, за ваше вниманіе’, продолжала она, ‘оно заставляетъ меня сказать вамъ все, что вы желаете. Признаться я боюсь, что повсть моихъ несчастій произведетъ на васъ тяжелое впечатлніе, потому что для меня вы не найдете ни леварствъ, ни утшеніе. Но, чтобы молодая, переодтая и бродящая въ этихъ горахъ женщина не могла возбудить въ васъ какого-нибудь подозрнія, я готова разсказать вамъ то, о чемъ желала умолчать.’ Молодая красавица проговорила эти слова не переводя дыханія, такъ мило и такимъ мелодичнымъ голосомъ, что прелесть ума ея очаровала нашихъ друзей столько же, какъ и прелесть ея лица. Они еще разъ обратились къ ней съ предложеніемъ услугъ и настоятельно просили поторопиться разсказать имъ то, что она общала. Не заставляя себя долго упрашивать, бдная двушка поправила обувь, подобрала волосы, сла на большой камень, вокругъ котораго помстились трое слушателей ея, и сдлавъ нкоторое усиліе удержать слезы, готовыя брызнуть у нее изъ глазъ, свжимъ, звонкимъ голосомъ, такъ начала грустный разсказъ свой:
Въ сосдней съ нами Андадузіи есть маленькій городокъ, давшій имя свое одному герцогу, принадлежащему въ высокому сословію испанскихъ градовъ. У этого герцога двое сыновей: старшій, наслдникъ его имнія, повидимому будетъ и наслдникомъ высокихъ качествъ его, что же касается младшаго, то, право, я не знаю, что наслдуетъ онъ, если не лукавство Ганелона и измну Велидо {Рыцарь Велидо умертвилъ, въ конц XI столтія, короля Санчо II.}. Родители мои живутъ на земл этого гранда. Они не знатнаго рода, но обладаютъ такого рода знатностью и богатствомъ, что если бы дары природы цнились на равн съ деньгами и другими земными сокровищами, то врядъ ли они могли желать чего-нибудь большаго, и мн, конечно, не грозила бы та бездна, на краю которой я теперь стою, вся бда моя въ томъ, что я не знатная двушка. Правда, краснть за родословную родителей моихъ мн не приходится, но нее же она не такова, чтобы я не могла припясать ей постигшаго меня несчастія. Родные мои простые земледльцы, но чистой испанской крови, къ тому же состояніе и положеніе ихъ таковы, что они мало-по-малу пріобрли званіе гидальго и даже дворянство. Но величайшимъ сокровищемъ, счастіемъ и гордостью своей, они считали меня. Меня, единственную наслдницу свою, они леляли, какъ рдко это лелялъ свое дитя. Я была зеркаломъ, въ которомъ они любовались собой, поддержка и радость ихъ старости, единый предметъ ихъ помысловъ и цль ихъ стремленій, съ которыми моя согласовались вполн. Этимъ я платила моимъ добрымъ родителямъ за любовь ихъ ко мн. Распоряжаясь ихъ сердцемъ, я распоряжалась я ихъ богатствомъ. Я нанимала и отпускала слугъ, вела счеты по хозяйству, распоряжалась стадами, птицей, виноградниками, словомъ всмъ имніемъ моего отца. Все это исполняла я съ такою заботливостью, съ такимъ наслажденіемъ, что словами его не передать. Кончивъ занятія по хозяйству, отдавъ нужныя приказанія поденьщикамъ, рабочимъ, слугамъ, я посвящала остатокъ дня шитью, вышиванью, иногда пряла, или читала какую-нибудь книгу, или наконецъ играла на арф, узнавши какой чудесный отдыхъ доставляетъ намъ музыка. Такъ то жила я подъ кровомъ родимаго дома, и если я распространилась больше, чмъ, быть можетъ слдовало, то это вовсе не для того, чтобы похвастать моимъ богатствомъ, но чтобы вы увидли: по моей ли вин отказалась я отъ роскоши, окружавшей меня дома и очутилась въ этомъ жалкомъ положеніи. Напрасно, однако, проводила я почти все время за работой, напрасно жила какъ затворница въ четырехъ стнахъ монастыря, никмъ не видимая, какъ воображала себ, кром своихъ домашнихъ, потому что даже, по праздникамъ, въ церковь я ходила очень рано въ сопровожденіи матери и нашихъ служанокъ, закрытая такъ хорошо вуалью, что глаза мои видли только тотъ небольшой клочьевъ земли, на который я ступала ногой. Однако глаза любви, или врне, праздности, боле проницательные, чмъ глаза рыси, погубили меня. донъ-Фернандъ, второй сынъ герцога замтилъ и ршился преслдовать меня своею любовью.
Когда произнесено было имя Фернанда, Карденіо мгновенно измнился въ лиц и принялся стонать съ такими болзненными припадками, что священникъ и цирюльникъ, взглянувъ на него, стали подозрвать, не нашелъ-ли на него одинъ изъ тхъ припадковъ изступленія, которымъ онъ былъ подверженъ. Но Карденіо только дрожалъ и покрывался крупными каплями пота, не двигаясь съ мста, и не сводя глазъ съ очаровательной двушки, онъ догадывался, кто она такая. Не обращая никакого вниманія на него, Доротея простодушно продолжала свой разсказъ. ‘Увидвъ меня, этотъ человкъ почувствовалъ во мн самую пламенную страсть, и, правду сказать, онъ имлъ случай подтвердить дломъ свои слова. Но, чтобы поскоре кончить этотъ невеселый разсказъ, умолчу о томъ, въ какимъ уловкамъ прибгалъ онъ, чтобы сказать мн про свою любовь. Онъ подкупалъ вашу прислугу, длалъ множество подарковъ моимъ родителямъ, устраивалъ на нашей улиц безпрерывныя празднества и ночными серенадами своими не давалъ никому покоя. Онъ доставлялъ мн, невдомыми для меня путями, тысячи любовныхъ записокъ, содержавшихъ мене буквъ, чмъ клятвъ и общаній. Все это только раздражало и отталкивало меня отъ него, какъ отъ моего смертельнаго врага. И это вовсе не потому, чтобы я не видла всхъ его достоинствъ и считала оскорбительной для себя его любовь, напротивъ того, я не знаю почему, но только мн нравилось, что за мной ухаживаетъ такой блестящій молодой человкъ, какъ донъ-Фернандъ, и я читала, далеко не безъ удовольствія, т похвалы, которыя встрчала въ его запискахъ. Что длать? намъ, женщинамъ, какъ бы мы ни были дурны собой, все-таки льститъ это, когда насъ называютъ хорошенькими. Но мое собственное достоинство и совты моихъ родныхъ, скоро и легко догадавшихся о видахъ, какіе имлъ на меня донъ-Фернандъ, — не старавшійся, какъ кажется, особенно скрывать ихъ,— длали меня глухою къ клятвамъ и просьбамъ его. Родные моя не переставали повторять мн, что ихъ счастіе, спокойствіе и честь покоятся на моемъ добромъ имени, что мн стоитъ только измрить разстояніе, отдляющее меня отъ донъ-Фернанда, дабы убдиться, что виды его, хотя онъ и уврялъ въ противномъ, были не совсмъ чисты. Они говорили, что если-бы я ршительно принудила его прекратить свое неотвязчивое преслдованіе, то они готовы были-бы сейчасъ-же обвнчать меня съ кмъ мн угодно, не разбирая того, будетъ-ли этотъ женихъ изъ нашего города или изъ чужаго. Сдлать имъ это было не трудно при ихъ состояніи и той молв, которая ходила о моемъ богатств и красот. Все это укрпляло меня въ моемъ ршеніи не отвчать донъ-Фернанду ни одного слова, не подать ему и тни надежды, чтобы я когда бы то ни было отвтила на его страсть. Но все это только воспламеняло его любовь, или врне сказать его похоть, это слово дйствительно лучше всего характеризуетъ ту мнимую любовь, которою онъ не переставалъ преслдовать меня, потому что будь эта любовь истинная, то вамъ-бы не видть меня здсь въ эту минуту. Наконецъ онъ какъ то узналъ, что родители мои собираются поскоре выдать меня замужъ, и этимъ отнять у него всякую надежду обладать мною когда-бы то ни было, а вмст съ тмъ доставить мн противъ него надежную защиту. Эта новость, или, быть можетъ, явившееся у него подозрніе въ возможность чего-нибудь подобнаго, заставило его сдлать то, что я вамъ сейчасъ разскажу.
Однажды ночью, оставшись одна въ спальн съ моею горничною, заперевъ хорошо вс двери изъ предосторожности, чтобы непреднамренная съ моей стороны небрежность не подала повода къ какимъ-нибудь сплетнямъ, я вдругъ…. но вообразите мой ужасъ и мое удивленіе, когда я очутилась лицомъ къ лицу съ донъ-Фернандомъ. Одинъ Богъ знаетъ, какъ онъ пробрался въ мою комнату, не смотря на вс принятыя мною предосторожности. На минуту я ослпла и онмла отъ изумленія и негодованія, и если-бы я даже захотла кричать, то кажется не успла-бы, потому что, въ ту же минуту, обнявъ меня своими руками — отъ испуга и волненія я ршительно не могла защищаться — онъ разсыпался передо мною въ такихъ клятвахъ и увреніяхъ, что теперь мн только остается удивляться той непобдимой сил, съ какою ложь можетъ заставить врить себ. Къ тому-же, онъ подкрплялъ слова свои слезами, а свои общанія вздохами. Бдная, неопытная, никмъ не поддержанная двушка, я сама не знаю, какъ начала мало-по-малу врить всему, что говорилъ этотъ обманщикъ, я до сихъ поръ удивляюсь, какъ онъ быстро увлекъ меня, хотя я и не позволила себ сначала ничего больше, кром простаго состраданія къ его горю и притворнымъ слезамъ. Оправившись отъ перваго испуга, я сказала ему смле, чмъ ожидала: еслибъ разъяренный левъ держалъ меня въ эту минуту въ своихъ ногтяхъ, совершенно также, какъ держите вы меня теперь въ своихъ рукахъ, и если-бы освободиться изъ нихъ я могла не иначе, какъ пожертвовавъ моею двственностью, то увряю васъ, это было-бы для меня также трудно, какъ уничтожить во времени то, что въ немъ совершилось. И если тло мое въ вашихъ рукахъ, то душа моя остается въ моихъ, послушная только голосу моей совсти, которая, какъ вы увидите, слишкомъ расходится съ вашею, если только ни ршитесь прибгнуть къ насилію. Я въ вашихъ рукахъ, но я еще не ваша рабыня, и ваше высокое происхожденіе не есть ваше право позорить скромное мое, потому что у меня, простой двушки, можетъ быть столько-же чувства собственнаго достоинства, какъ и у васъ. Ваша знатность, ваше богатство для меня ничто, слова ваши не могутъ обмануть меня, а ваши слезы разнжить. Но если-бы родители мои, хотя и противъ моей воли, указали мн на васъ, какъ на моего будущаго мужа, то если-бы это не набросило тни на мое доброе имя, я безмолвно, позорясь ихъ вол, оставалась-бы врна ей всю мою жизнь, и добровольно отдала-бы вамъ то, что теперь вы хотите отнять у меня силой. Клянусь вамъ, сердце мое будетъ принадлежать только моему мужу.
‘О, если только за этимъ дло стало, воскликнулъ безчестный соблазнитель, то вотъ — моя рука, бери ее! она твоя, божественная Доротея! (такъ звали несчастную героиню разсказа) я твой супругъ, и въ свидтели супружеской клятвы моей призываю небо, отъ котораго ничто не скрыто, и этотъ образъ Пречистой Двы, который стоитъ передъ нами.’
Едва лишь Карденіо услышалъ имя Доротеи, какъ съ нимъ опять возобновились судорожные припадки, и теперь онъ окончательно убдилося въ томъ подозрніи, которое съ самаго начала зародилось у него насчетъ прелестной незнакомки. Не желая однако прерывать разсказа, конецъ котораго онъ угадывалъ, Карденіо сказалъ ей только: ‘какъ! сударыня, васъ зовутъ Доротеей? Я слышалъ кое-что про одну Доротею, судьба которой очень сходна съ вашею. Но, прошу васъ, продолжайте вашъ разсказъ. Когда-нибудь я сообщу вамъ все что такое, что столько-же тронетъ васъ, сколько и удивитъ.’ Услышавъ это, Доротея взглянула на него, потомъ на его лохмотья, и попросила сказать теперь-же все, что можетъ сколько-нибудь касаться ея. Все, что судьба еще оставила мн, добавила она, это мужество и силу равнодушно перенести всякій новый ударъ. Ничто, я уврена въ этомъ, не можетъ уже увеличить моихъ несчастій.
— Я сказалъ-бы вамъ теперь-же все, что я думаю, отвчалъ Карденіо, еслибъ самъ былъ увренъ въ моихъ предположеніяхъ, но для меня не наступило еще время сказать вамъ то, что вамъ нтъ пока особенной надобности знать.
— Не смю вамъ противорчить, сказала Доротея, и возвращаюсь въ своему разсказу. Схвативъ въ руки икону Божіей Матери, стоявшую въ моей комнат, донъ-Фернандъ призывалъ Пречистую Дву въ свидтели нашего союза, и тутъ же поклялся жениться на мн. Но еще до этого я сочла не лишнимъ предостеречь его и напомнить ему о томъ страшномъ неудовольствіи, которое возбудитъ въ герцог извстіе о женитьб его сына на простой двушк. Я предостерегала его не увлекаться моей красотой, которая ни въ какомъ случа не могла-бы послужить ему оправданіемъ, говорила ему, что если онъ дйствительно желаетъ мн добра, то пусть предоставитъ мн выйти замужъ за человка, равнаго мн и по рожденію и по своему положенію въ свт. Я напомнила ему, наконецъ, что неравные браки, въ большей части случаевъ, взамнъ прочнаго счастія, кончаются скоропроходящимъ наслажденіемъ. Все это и многое другое, чего не припомню теперь, я ему высказала тогда-же, но все это не могло отклонить донъ-Фернанда отъ его намренія, подобно тому, какъ человка занимающаго деньги съ мыслью никогда не возвратить ихъ, не могутъ остановить никакія условія кредитора. Но тогда-же я сказала и самой себ: не я первая длаю на свт блестящую партію, и донъ-Фернандъ не первый мужчина, очарованный или, лучше сказать, ослпленный женской красотой, не онъ одинъ женится на двушк, далеко не соотвтствующей ему по своему происхожденію. И такъ какъ не мн измнять свтъ и его обычаи, то безразсудно было-бы съ моей стороны отказываться отъ того счастья, которое кладетъ мн въ руки сама судьба. Я думала, что если даже любовь Фернанда и остынетъ вмст съ удовлетворенной страстью, то все-же я останусь женой его передъ лицомъ Бога, если-же я оттолкну его, тогда онъ, безъ сомннія, ршится на все, и заглушивъ голосъ совсти, прибгнетъ въ насилію, такъ что я останусь не только обезчещенной, но и лишенной всякой возможности оправданія въ такомъ дл, въ которомъ я была-бы совершенно невинна, какъ могла-бы я уврить моихъ родныхъ и знакомыхъ, что мужчина пробрался въ мою спальню безъ моего согласія? Все это быстро мелькнуло въ моемъ ум, но это, быть можетъ, ни къ чему-бы еще не привело, еслибъ не клятвы Фернанда и призываемые имъ свидтели, еслибъ не слезы, ручьями лившіяся изъ глазъ его, еслибъ наконецъ не эта обворожительная наружность, которая, могла увлечь самую холодную двушку. Противиться ему я боле не могла, и кликнувъ мою горничную предложила ей быть земнымъ свидтелемъ тхъ клятвъ, которыя слышало только небо. Клятвопреступникъ, не содрогнувшись, повторилъ передъ ней вс прежнія клятвы свои и еще разъ, не содрогнувшись, поругалъ святыню. Онъ призывалъ на свою голову грома земные и небесные, въ случа своей измны, глаза его опять наполнились слезами, онъ еще крпче сжалъ меня въ своихъ объятіяхъ, изъ которыхъ у меня не хватало силъ освободиться, и когда наконецъ служанка покинула меня, тогда наступила минута моего позора и его измны.
День, смнившій роковую ночь въ моей жизни, не наступалъ такъ скоро, какъ того желалъ. быть можетъ, донъ-Фернандъ, потому что у человка, насытившаго свое нечистое желаніе, является другое — покинуть то мсто, гд онъ получилъ все, чего хотлъ Такъ, по крайней мр, казалось мн, при вид спшившаго покинуть меня донъ-Фернанда, и та самая служанка, которая впустила его ко мн, она же до зари и выпустила его изъ моей спальни. Прощаясь со мной донъ-Фернандъ убждалъ меня. хотя уже мене страстно,— оставаться покойной, полагаясь на его искреннія клятвы, и какъ бы желая придать цну своимъ словамъ, вынулъ изъ кармана драгоцнный перстень, который надлъ мн на палецъ. Наконецъ мы разстались, — не знаю право, въ грустномъ или веселомъ расположеніи духа. Помню только, что я осталась, полная стыда и безпокойства, почти не помня себя, не смя даже упрекнуть свою горничную, спрятавшую такъ подло донъ-Фернанда въ моей спальн, я ршительно не могла сообразить тогда, къ счастію или несчастію моему нее это такъ устроилось. Я сказала только донъ-Фернанду, что теперь я принадлежу ему, и что до тхъ поръ, пока онъ не найдетъ возможнымъ огласить нашу свадьбу, онъ можетъ приходить во мн каждую ночь тми же путями, какими пришелъ теперь. Но показавшись еще разъ, онъ боле не возвращался. Я не встрчала его съ тхъ поръ ни на улиц, ни дома, ни въ церкви, и въ тщетныхъ ожиданіяхъ провела тяжелый, навки памятный мн мсяцъ, зная очень хорошо, что донъ-Фернандъ никуда не ухалъ и проводитъ все время на охот, которую онъ страстно любилъ. О, Боже! какъ длинны казались мн эти дни, какъ горька была для меня каждая минута. Сначала я только усумнилась въ его клятвахъ, но вскор потеряла послднюю вру въ нихъ. Горько стада я корить тогда мою служанку, чего прежде не длала, и чтобы не встревожить моихъ родныхъ, не дать имъ замтить моего горя и не разсказать имъ всю правду, я съ нечеловческими усиліями удерживала слезы, готовыя ежеминутно брызнуть у меня изъ глазъ, это неестественное положеніе не могло долго продолжаться. Наступила минута, когда терпніе мое наконецъ лопнуло, разсудокъ замолчалъ, и позоръ мой долженъ былъ обнаружиться. До меня дошла всть о женитьб донъ-Фернанда на одной богатой и знатной двушк, замчательной красоты, не столько впрочемъ богатой, чтобы блестящей партіей своей она могла быть обязана своему приданому. Говорили, что ее зовутъ Лусинда, и что на свадьб ея случилась какая-то странная исторія.
Услышавъ имя Лусинда, Карденіо пожалъ только плечами, нахмурилъ брови, закусилъ губы, но вскор затмъ слезы ручьями брызнули изъ его глазъ. Доротея, между тмъ, не прерывая своего разсказа, продолжала: я скоро узнала эту грустную новость, и вмсто того, чтобы окаменеть при этомъ извстіи, мною овладла такая ярость, что я едва не кинулась на улицу и не разсказала всенародно, на городской площади, про ужасную измну, жертвою которой мн суждено было сдлаться. Но раздраженіе это утихло подъ вліяніемъ другой, зародившейся въ ум моемъ мысли, которую я привела въ исполненіе въ слдующую же ночь. Я одлась въ это рубище, доставленное мн моимъ слугою, которому одному во всемъ дом и разсказала мою ужасную и грустную исторію, онъ согласился сопровождать меня до мста, гд я надялась встртить того, это меня погубилъ. Пожуривъ меня немного за мою смлость и, какъ онъ говорилъ, неприличіе моего поступка, но видя невозможность поколебать меня, слуга мой ршился слдовать за мною, хоть на край свта. Въ ту же минуту и спрятала въ этотъ холщевый мшокъ нсколько платья и денегъ на всякій непредвиднный случай, и въ глубокой тишин, не сказавъ никому ни слова, волнуемая зловщими предчувствіями, покинула родимый домъ, — въ сопровожденіи одного только спутника — слуги. Я шла пшкомъ, но желаніе поскоре добраться до города привязало мн, кажется, крылья, на которыхъ и спшила, если не остановить вроломнаго Фернанда на пути въ его преступленію, то, по крайней мр, спросить у него, какими глазами смотритъ онъ теперь на самаго себя? На третій день я была уже въ город, и сейчасъ же спросила, гд живутъ родные Лусинды? Первый, встртившійся на улиц человкъ отвтилъ мн на это больше, чмъ я хотла бы узнать. Онъ показалъ мн домъ моей соперницы и разсказалъ подробно все, что случилось на ея свадьб,— во всемъ город тогда только и толковъ было, что объ этомъ происшествіи. Я узнала, что Лусинда, вымолвивъ подъ внцомъ, предъ алтаремъ Господа, роковое да, изъявлявшее ея согласіе стать женою донъ-Фернанда, тутъ же упада въ продолжительный обморокъ, и когда мужъ кинулся расшнуровать ее, чтобы облегчить ей грудь, онъ нашелъ у сердца ея записку, въ которой Лусинда писала Фернанду, что не можетъ быть его женой, такъ какъ она жена Карденіо — благороднаго молодаго человка изъ одного города съ Лусиндой, какъ мн передалъ разскащикъ, — и что она произнесла передъ нимъ роковое да, единственно по вол родителей. Между прочимъ она писала. что ршилась при окончаніи свадебнаго обряда, убить себя, оправдывая своимъ положеніемъ эту кровавую необходимость. Это намреніе подтверждалось, какъ слышно было, кинжаломъ, найденнымъ подъ ея подвнечнымъ платьемъ. Оскорбленный и обманутый Фернандъ кинулся было на свою жену съ намреніемъ поразить ее найденнымъ на груди ея кинжаломъ, прежде чмъ она придетъ въ чувство, но былъ удержанъ родными Лусинды и другими, присутствовавшими при этомъ лицами. Говорятъ, что онъ въ ту же минуту покинулъ домъ своей невсты, которая пришла въ себя только на другой день, и тогда разсказала своимъ родителямъ, какъ стала законной женой Карденіо. Говорили еще, продолжала Доротея, будто Карденіо присутствовалъ при этомъ свадебномъ обряд, и видя невсту свою обвнчанной, чего онъ конечно не могъ ожидать, несчастный покинулъ въ отчаяніи городъ, оставивъ письмо, въ которомъ, проклиная Лусинду, писалъ, что его не увидятъ боле. Обо всемъ этомъ, какъ я вамъ сказала уже. почти исключительно говорили во всемъ город. Но когда узнали, что и Лусинда исчезла изъ отцовскаго дома и даже изъ города, тогда конечно заговорили объ этомъ еще больше. Несчастную искали повсюду и безутшные родители ея теряли голову, не зная, на что ршиться. Вс эти извстія нсколько оживили мои надежды, я конечно больше радовалась тому, что нашла донъ-Фернанда холостымъ, чмъ еслибъ нашла его женатымъ Мн казалось тогда, что горе мое не неисцлимо, и я силилась убдить себя, что само небо поставило донъ-Фернанду эти неожиданныя преграды на пути къ его второму браву, чтобы напомнить ему о клятвахъ, данныхъ имъ въ минуту перваго, — чтобы заставить вспомнить его, что, христіанинъ, онъ долженъ заботиться боле о спасеніи и счастіи души нежели о земныхъ наслажденіяхъ. Я насильно вселяла въ себя вс эти мысли, и безъ причинъ утшалась, я леляла себя какиии то смутными грезами для поддержанія этой жизни, которую я теперь презираю. Между тмъ какъ я бгала по городу, не зная, на что ршиться, потому что я не встртила тамъ донъ-Фернанда, я услышала на площади глашатая, объявлявшаго большое вознагражденіе тому, кто меня найдетъ описывая при этомъ мой ростъ, возрастъ и мою одежду. Слышала я также, какъ чернили меня вокругъ, разсказывая, будто ушедшій со иною слуга похитилъ меня изъ родительскаго дома. Этотъ новый ударъ былъ направленъ прямо мн въ сердце, и когда я узнала, какъ глубоко упала во мнніи людей, присовокупившихъ къ бгству моему изъ роднаго дона черное обвиненіе меня въ сообщничеств съ грубымъ, презрительнымъ и низкимъ человкомъ, тогда иною овладло полное отчаяніе. Убгая отъ этихъ слуховъ, я покинула городъ въ сопровожденіи моего слуги, начавшаго выказывать тогда нкоторое колебаніе въ исполненіи того, что онъ мн общалъ. Боясь быть открытою, я въ ту же ночь ушла въ эти горы, но, правду говорятъ, что несчастіе никогда не приходитъ одно, и что конецъ одной бды есть начало другой, большей. Это случилось и со мной, увидвъ меня одну съ нимъ въ пустын, мой врный, въ начал, слуга, побуждаемый своими развратными наклонностями боле, чмъ моей красотой, захотлъ по своему воспользоваться случаемъ, оставившимъ меня наедин съ нимъ. Позабывъ страхъ Божій и потерявъ всякое уваженіе къ своей недавней госпож, онъ обратился но мн съ дерзкимъ предложеніемъ, и видя какъ презрительно я ему отвтила на это, перешелъ отъ словъ и моленій въ сил. Но милосердое небо, рдко оставляющее безъ помощи благія намренія, обратило въ эту минуту свой взоръ на меня и ниспослало мн силу столкнуть дерзкаго въ пропасть, гд онъ и остался, живой или мертвый — не знаю. Тогда быстре чмъ могли, повидимому, позволить мн усталость и страхъ, я удалилась въ самую глубь этихъ горъ, не имя другаго намренія, кром желанія скрыться отъ тхъ, которые ищутъ меня. Съ этихъ поръ прошло уже нсколько мсяцевъ, я встртила здсь пастуха, который принялъ меня къ себ помощникомъ и помстилъ меня въ своей хижин, расположенной въ самомъ сердц этой горной пустыни. Я пробыла у него въ услуженіи нсколько времени, уходя на цлый день въ поле, чтобы спрятать отъ него эти волосы, которые, противъ воли моей, выдаютъ меня. Но вс старанія мои не послужили ни къ чему. Хозяинъ мой замтилъ, наконецъ, что я не мальчикъ, и приступилъ во мн съ такимъ же предложеніемъ, какъ мой бывшій слуга. И тамъ какъ судьба не всегда является на помощь въ намъ въ ту минуту опасности, такъ какъ возл меня не было на этотъ разъ новой пропасти, въ которую я могла бы сбросить хозяина во слдъ слуг, поэтому я ршилась лучше убжать отъ него и поселиться въ этомъ мертвомъ мст, чмъ вступить въ неравный бой. Такъ пришла я въ эти горы и лса искать убжища, въ которомъ могла бы свободно наливать передъ небомъ свои слезы и умолить его, да умилосердится онъ надо мной, превративъ мою жизнь, или оставивъ меня навсегда въ этой пустын, или уничтоживъ наконецъ самую память о несчастной, которая, такъ невинно, дала поводъ злословію преслдовать и раздирать ее.

Глава XXIX.

Такова невымышленная повсть моихъ горестныхъ приключеніи. Судите сани теперь: имю ли я причину вздыхать тяжеле, чмъ вы это слышали, и проливать боле горючія слезы, чмъ т, которыхъ вы были свидтелями. Утшенія для меня, вы видите, напрасны — горю моему ничмъ не пособить. Прошу васъ объ одномъ, сдлать это вамъ не трудно: укажите мн такое мсто, гд бы я могла провести жизнь, не опасаясь, ежеминутно, потерять ее отъ страха и тревоги, такъ сильно боюсь я, чтобы убжище мое не было открыто тми, которые меня ищутъ. Я знаю, въ дом моихъ родныхъ меня ожидаетъ хорошій пріемъ, за это ручается нжная любовь ихъ ко мн, но при одной мысли о томъ, что мн придется показаться имъ на глаза не такою, какою они надятся меня найти, мн становится такъ стыдно, что я желаю лучше навки скрыться отъ взоровъ ихъ, чмъ прочесть на лиц родителей моихъ то горе, которое отпечатлется на немъ, при встрч съ погубленной ихъ дочерью. Съ послднимъ словомъ бдная двушка умолкла и закраснлась, и стыдъ и раскаяніе, волновавшіе ея молодую душу, вылились въ этой краск, выступившей на ея лиц. Слушатели, тронутые разсказомъ ея несчастной любви, почувствовали къ ней глубокое состраданіе. Священникъ собирался было утшить ее, но Карденіо предупредилъ его. ‘Какъ, сударыня’, воскликнулъ онъ, ‘это вы, прекрасная Доротея, единственная дочь богатаго Кленардо?’ Доротея изумилась, услышавъ имя своего отца, и взглянувъ на рубище того, кто произнесъ это имя — намъ извстно, какъ одтъ былъ Карденіо — спросила его: ‘кто онъ и какъ знаетъ онъ имя ея отца? сколько я помню, я, кажется, ни разу не упомянула его въ продолженіи моего разсказа,’ сказала она.
— Я тотъ несчастный, отвчалъ Карденіо, который долженъ былъ жениться на Лусинд, я злополучный Карденіо, оборванный, полунагой, лишенный всякаго утшенія, и, что еще хуже, — разсудка, потому что я нахожусь въ здравомъ ум только немного минутъ, удляемыхъ мн небомъ. До этого ужаснаго положенія меня довелъ тотъ самый человкъ, который погубилъ и васъ. Да, Доротея, это я былъ свидтелемъ и жертвой вроломства донъ-Фернанда, это я ожидалъ той минуты, въ которую Лусинда произнесла роковое да, отдавшее руку ея Фернанду, это у меня не хватило ршиости дождаться и узнать, чмъ кончился ея обморокъ, что заключалось въ письм, найденномъ у ея сердца. Душа моя изнемогла подъ бременемъ столькихъ несчастій, обрушившихся на нее разомъ. Я покинулъ домъ Лусинды, въ ту минуту, когда терпніе мое истощилось, и оставивъ ей письмо, ушелъ въ эту пустыню съ намреніемъ окончить здсь мою жизнь, ставшую мн ненавистной, какъ смертельный врагъ мой. Но небо лишило меня только разсудка, оставивъ мн жизнь для встрчи съ вами, потому что если все, что вы говорили, правда, а я вамъ врю, то, можетъ быть, обоимъ намъ суждено еще узнать лучшія времена чмъ т, на которыя мы могли расчитывать въ тяжелыя минуты нашего отчаянія. Если Луснида не можетъ быть женою донъ-Фернанда, ибо она моя, какъ это она торжественно объявила, и если донъ-Фернандъ не можетъ быть ея мужемъ, такъ какъ онъ вашъ, то мы можемъ еще надяться, что небо, сохранивъ въ цлости ваше достояніе, отдастъ намъ то, что намъ принадлежитъ. Пусть же остается съ вами это утшеніе, основанное не на обманчивыхъ грезахъ и пустыхъ надеждахъ, будемъ надяться на лучшее, и я прошу васъ отказаться теперь отъ вашего прежняго ршенія, какъ я отказываюсь отъ своего. Я даю вамъ слово христіанина и благороднаго человка не покидать васъ, пока не возвращу васъ вашему жениху. И если слова мои не послужатъ ни въ чему, тогда, во имя вашей чести, попранной донъ-Фернандомъ, я обнажу шпагу и орудіемъ, на которое даетъ мн право мое званіе, заставлю его отдать вамъ то, что онъ вамъ долженъ. Но, отмщая ваши несчастія, я позабуду о своихъ, я ни однимъ словомъ не намекну Фернанду объ оскорбленіяхъ, нанесенныхъ имъ мн, отмстить за нихъ я предоставляю небу.
Слова Карденіо такъ изумили и обрадовали Доротею, что несчастная, не зная какъ благодарить его за все, что онъ общалъ сдлать для нее, хотла было кинуться къ его ногамъ, но Карденіо остановилъ ее. Добрый священникъ заговорилъ теперь за ихъ обоихъ. Одобривъ благородное намреніе Карденіо, онъ убдилъ его отправиться съ нашими друзьями въ ихъ деревню, достать тамъ то, чего ему не доставало теперь и обдумать, намъ отыскать донъ-Фернанда, отвести Доротею къ роднымъ, и вообще устроить все, какъ онъ найдетъ удобне. Карденіо и Доротея отъ души благодарили священника за это предложеніе. Молчавшій до сихъ поръ цирюльникъ тоже вмшался въ разговоръ и предлагалъ, съ своей стороны, служить своей особой во всемъ, что-только будетъ подъ силу ему, да за одно разсказалъ и то, что привело его съ священникомъ въ эту пустыню. Онъ сообщилъ Карденіо и Дароте о странномъ помшательств Донъ-Кихота, извстій о которомъ они ожидали теперь отъ его оруженосца, отправившагося искать своего господина. Услышавъ это Карденіо вспомнилъ, какъ какой то смутный сонъ, о недоразумніи, вышедшимъ у него съ Донъ-Кихотомъ, и разсказалъ эту исторію, не будучи однако въ состояніи припомнить, изъ-за чего вышла у нихъ ссора съ рыцаремъ.
Въ эту минуту послышался голосъ Санчо, который, не находя священника и цирюльника на прежнемъ мст, принялся звать ихъ во все горло. Друзья наши отправились къ нему на встрчу, въ сопровожденіи Доротеи и Карденіо, и закидали его вопросами о Донъ-Кихот. Санчо сказалъ имъ, что онъ нашелъ Донъ-Кихота совершенно голаго, желтаго, высохшаго какъ щепка, умирающаго отъ голода, и все вздыхающаго по своей дам, что онъ передалъ ему приказаніе Дульцинеи тотчасъ же отправиться въ Тобоэо, гд она его ожидаетъ, но рыцарь отвтилъ, что онъ ршился не показываться на глаза ей, пока не совершитъ такихъ подвиговъ, которые сдлаютъ его достойнымъ благосклонности своей чудесной дамы. Только, если онъ останется еще нсколько дней въ этой трущоб, продолжалъ Санчо, то, клянусь Богомъ, не быть ему не только императоромъ, какъ онъ положилъ себ, но даже архіепископомъ, а это ужъ самое худое, что онъ можетъ сдлать. Подумайте, ради Бога, какъ бы это вытащить его оттуда.
Священникъ просилъ Санчо ни о чемъ не безпокоиться, увривъ его, что онъ заставитъ Донъ-Кихота разстаться съ его страданіями. Посл этого онъ сообщилъ Карденіо и Дороте средство, придуманное имъ, для исцленія, или, по крайней мр возвращенія рыцаря домой. Доротея сама предложила взять на себя роль гонимой двы, она бралась исполнить ее лучше цирюльника, тмъ боле, что съ нею былъ и нарядъ, подходящій къ этой роли, благодаря которому она могла разыграть комедію какъ нельзя боле натурально. Доротея увряла, что прочитавъ довольно рыцарскихъ книгъ, она въ совершенств знаетъ какъ взяться за это дло, и какимъ языкомъ слдуетъ говорить съ странствующимъ рыцаремъ.
— Тмъ лучше, воскликнулъ священникъ, и намъ остается только скоре приняться за дло. Судьба ршительно склоняется на нашу сторону, не думая, не гадая, мы, сударыня и милостивый государь, явились въ вашемъ дл орудіемъ судьбы, предназначеннымъ отворить вамъ двери надежды, и въ-тоже время самимъ намъ, въ лиц вашемъ, является неожиданная помощь, въ которой мы такъ нуждаемся.
Въ ту же минуту Доротея достала изъ своего узелка богатую юбку и парчевое покрывало, а изъ ящика жемчужное ожерелье и нсколько другихъ драгоцнныхъ уборовъ, и, спустя нсколько времени, нарядилась какъ настоящая принцесса. Наряды эти взяла она съ собой, по ея словамъ, на случай какой-нибудь непредвиднной нужды, которой, до сихъ поръ, ей, впрочемъ, не представлялось. Увидвъ ее въ этомъ пышномъ костюм вс были очарованы ея своеобразной красотой, и нашли, что донъ-Фернандъ, должно быть, человкъ безъ всякаго вкуса, если добровольно отказался отъ такой прелести. Но всхъ боле удивленъ и очарованъ былъ Санчо. Никогда въ жизни ему не случалось видть такой восхитительной красавицы, и онъ, сгорая отъ любопытства, спросилъ священника, что это за удивительная дана такая, и чего ей нужно въ этихъ горахъ?
— Эта прекрасная дама, другъ мой Санчо, отвтилъ священникъ, ни боле, ни мене какъ наслдница, въ прямой линія, отъ мужчины къ мужчин, великаго Микомиконскаго царства, а ищетъ она въ этихъ горахъ твоего господина, чтобы попросить его исправить зло, причиненное ей однимъ великаномъ. Громкая слава, которую стяжалъ во всемъ мір твой господинъ, какъ знаменитйшій странствующій рыцарь, дошла до слуха этой принцессы, и она, съ Гвинейскихъ береговъ, ршилась отправиться пряно сюда, отыскать здсь Донъ-Кихота и вручить ему свою судьбу.
— Счастливая мысль и счастливая находка, воскликнулъ восхищенный Санчо, если только господинъ мой захочетъ выслушать ея просьбу и исправить зло, надланное ей этой сволочью великаномъ. Чортъ меня возьми, да онъ убьетъ его, этого великана, если только это не какое-нибудь привидніе, потому что справляться съ привидніями не подъ силу даже моему господину. Но, ваша милость, есть у меня к вамъ просьбица. Вотъ что я думаю, чтобы отбить у моего господина охоту сдлаться архіепископомъ, чего я пуще огня боюсь, присовтуйте вы ему сейчасъ же обвнчаться съ этой принцессой, женатому человку нельзя поступить въ епископы, и онъ, волей неволей, сдлается императоромъ, а мн больше ничего не нужно. Я, ваша милость, все разсчиталъ, и вижу, что совсмъ мн не на руку это архіепископство, я нисколько не гожусь для церкви, къ тому же, на бду мою, я женатъ, и если начать хлопотать, чтобы мн, человку семейному, дозволили пользоваться доходами съ духовной бенефиціи, это значитъ: пиши пропало — ни къ какому концу не придешь. Все дло теперь въ томъ, чтобы господинъ мой женился, какъ можно скорй, на этой дам, которой я не называю по имени, потому что не знаю, какъ ее зовутъ.
— Зовутъ ее принцессою Микомиконъ, отвчалъ священникъ, такъ какъ царство ея называется Микомиконскимъ, по этому она должна называться принцессою Микомиконъ.
— Ясное дло, сказалъ Санчо, мн въ частую, доводилось видть господъ, называвшихся по имени того мста, гд они родились: зналъ я, напримръ, Петра Алканскаго, Ивана Убедскаго, Діего Вальядолидскаго, и, должно быть, что въ этой Гвинейской земл царицы называются по имени своихъ царствъ.
— Должно быть что такъ, согласился священникъ, а о женитьб твоего господина, пожалуйста, не безпокойся. Я употреблю все мое краснорчіе, чтобы убдить его обвнчаться съ этой принцессой.
Санчо остался до нельзя доволенъ этимъ общаніемъ священника, удивлявшагося тому, какъ заразительно подйствовало безуміе рыцаря на его оруженосца, вполн увреннаго, что господинъ его, долженъ, рано или поздно, сдлаться императоромъ.
Доротея между тмъ услась на мула священника, цирюльникъ привязалъ себ бороду изъ коровьяго хвоста, и Санчо получилъ приказаніе вести ихъ къ Донъ-Кихоту, но не подавать и виду, будто онъ знаетъ священника и цирюльника, — его уврили, что, только, въ такомъ случа, Донъ-Кихоту можно будетъ сдлаться императоромъ. Священникъ и Карденіо отказались сопутствовать имъ, Карденіо, боясь, чтобы Донъ-Кихотъ не припомнилъ бы недавней ихъ ссоры, священникъ же считалъ присутствіе свое, теперь, совершенно лишнимъ. Они пустили Доротею, Санчо и цирюльника хать впередъ, а сами, не торопясь, поплелись за ними, пшкомъ. Дорогою священникъ считалъ не лишнимъ подъучить немного Доротею, что слдовало ей длать, но мнимая принцесса просила его не безпокоиться, увряя, что все будетъ сдлано совершенно такъ, какъ описываются подобныя происшествія въ рыцарскихъ книгахъ.
Прохавъ съ три четверти мили, они открыли наконецъ, между скалами, Донъ-Кихота, успвшаго уже одться, но еще безъ оружія. Доротея, замтивъ его, и узнавъ отъ Санчо, что это былъ Донъ-Кихотъ, выхала впередъ, а цирюльникъ съ своей привязанной бородой похалъ сзади. Приблизившись къ рыцарю, мнимый оруженосецъ поспшилъ соскочить на землю, подбжалъ къ Дороте и помогъ ей сойти съ ея мула, посл чего принцесса подошла къ Донъ-Кихоту, упала передъ нимъ на колни, и оставаясь коленопреклоненной, не смотря на усилія рыцаря заставить ее приподняться, сказала ему: ‘я не встану, о мужественный и грозный рыцарь, пока вы не дадите мн слово совершить одно дло, которое возвыситъ вашу славу и защититъ и утшитъ дву, претерпвшую такое оскорбленіе, какого не освщало еще солнце. И если правда, что мужество вашей непобдимой руки соотвтствуетъ стяженной вами безсмертной слав, то вы должны помочь несчастной, приходящей по слдамъ вашихъ великихъ подвиговъ, изъ странъ далекихъ, просить васъ о помощи.’
— Прекрасная и благородная дана, отвчалъ Донъ-Кихотъ, пока вы будете стоять на колняхъ, до тхъ поръ я не отвчу вамъ и не стану слушать васъ.
— А я не встану до тхъ поръ, продолжала оскорбленная принцесса, пока вы не дадите мн слово исполнить то, что а васъ прошу.
— Даю вамъ его, сказалъ рыцарь, если только вы не попросите меня совершить что-нибудь вредное или унизительное для моего короля, отечества и той, которая держитъ въ рукахъ своихъ ключъ отъ моего сердца и моей свободы.
— Я не прошу у васъ ничего подобнаго, отвтила принцесса. Но, пока она собиралась высказать въ чемъ дло, Санчо усплъ подойти въ своему господину и шепнуть ему на ухо: ‘клянусь Богомъ, ваша милость, вы смло можете пообщать ей то, что она проситъ у васъ, — это самое пустячное дло, всего то нужно укокошить какого то негодяя великана, а несчастная госпожа, просящая у васъ такой пустячной услуги, это принцесса Микомиконъ, царица большаго Микомиконскаго царства, в Эіопіи.
— Кто бы она ни была, отвчалъ Донъ-Кихотъ, я сдлаю только то, что мн велитъ мой долгъ и моя совсть, и обратясь за тмъ къ гонимой дв, сказалъ ей: прошу васъ, прекрасная дана, встать, я общаю вамъ исполнить то, что вы попросите у меня.
— О, когда такъ, воскликнула принцесса, то прошу васъ, великій рыцарь, тотчасъ послдовать за иною туда, куда я васъ поведу, съ условіемъ, что до тхъ поръ, пока вы не отмстите за меня измннику, который, поправъ законы божескіе и человческіе, отнялъ у меня мое царство, вы не вдадитесь ни въ какое другое приключеніе.
— Общаю, повторилъ Донъ-Кихотъ, и прошу васъ съ этой минуты подавить въ себ сндающее васъ горе и воскресить ваши увядшія надежды. При помощи Бога и моей руки, вы скоро возвратитесь въ ваше царство, и возсядете на славный тронъ вашихъ предковъ, поправъ супостата. Двинемся же безъ замедленія въ путь, потому что, правду говорятъ — опасность въ промедленіи. Просящая два сдлала видъ, будто желаетъ поцловать руку Донъ-Кихота, но изящный и вжливый рыцарь ни за что на это не согласился. Напротивъ того, онъ самъ почтительно поцловалъ ей руку, и потомъ вслдъ Санчо осдлать Россинанта и подать оружіе.
Санчо исполнилъ приказаніе своего господина: осдлалъ Россинанта, потомъ снялъ оружіе Донъ-Кихота съ дуба, на которомъ оно висло, какъ трофей и помогъ рыцарю надтъ его. Увидвъ себя во всемъ блеск своего боеваго наряда, Донъ-Кихотъ громко воскликнулъ: ‘теперь съ помощью Божіей, подадимъ сами помощь этой высокой дам’. Между тмъ цирюльникъ все еще стоялъ колнопреклоненный, съ трудомъ удерживаясь отъ смха и поддерживая бороду, которая своимъ паденіемъ могла разстроить все дло. Когда же Донъ-Кихотъ не только далъ нужное общаніе Дороте, но уже отправился исполнять его, цирюльникъ всталъ наконецъ, взялъ принцессу тою рукою, которая не была у него занята бородой, и при помощи самаго рыцаря усадилъ ее на мула, посл чего Донъ-Кихотъ сдъ верхомъ на Россинанта, цирюльникъ устроился себ на своемъ мул, и только бдный Санчо долженъ былъ путешествовать пшкомъ, что заставило его еще разъ вздохнуть о своемъ потерянномъ осл. На этотъ разъ онъ, впрочемъ легче переносилъ бду, ибо ему казалось, что господинъ его находится теперь на пряномъ пути къ императорскому трону, онъ нимало не сомнвался, что Донъ-Кихотъ женится на принцесс Микомиконъ и станетъ, на худой конецъ, царемъ микомиконскимъ, и если что печалило его теперь, такъ только то, что будущее царство его господина находится въ земл черныхъ людей. Но пылкое воображеніе оруженосца вскор утшило его и въ этомъ гор: мн то какая бда, думалъ онъ, что у меня будутъ черные рабы, вдь не забавляться же я стану съ ними, а переправлю ихъ въ Испанію, обмняю здсь на чистыя денежки, куплю себ на эти деньги какое-нибудь имньице, и беззаботно проведу въ немъ остатокъ дней моихъ. Что, въ самомъ дл, слпой я, или дуракъ, чтобы не съумть продать тысячъ тридцать или сорокъ рабовъ своихъ такъ же легко, какъ сжечь пукъ сна. Маленькій я или великій, а только длишки свой съумю устроить, съумю обратить, въ своемъ карман, этотъ черный народецъ въ блый или желтый, хотя бы онъ былъ черенъ какъ душа самаго чорта. Пусть мн только дадутъ его, а тогда посмотримъ, таковскій ли я человкъ, чтобы сидть розиня ротъ. Погруженный въ эти сладостныя мечтанія, Санчо отъ радости забывалъ неудобство путешествовать на своихъ двухъ ногахъ.
Карденіо и священникъ глядли на всю эту сцену изъ-за хворостника, покрывавшаго горы, и не знали какъ бы имъ присоединиться къ лицамъ, сопровождавшимъ Донъ-Кихота. Вскор однако находчивый священникъ, отыскалъ средство выпутаться изъ своего затруднительнаго положенія. При помощи находившихся въ футляр его ножницъ, онъ ловко обрзалъ бороду Карденіо, накинулъ на него свою черную мантію и надлъ свой черный колетъ, самъ оставшись въ одномъ камзол и панталонахъ. Нарядъ этотъ до того измнилъ Карденіо, что онъ, кажется, самъ себя не узналъ бы, взглянувшись въ зеркало. Отправившись посл того въ путь, онъ достигъ съ Карденіо большой дороги ране Донъ-Кихота и его спутниковъ, потому что хотя послдніе сначала значительно ухали впередъ, но благодаря скаламъ и хворостнику, затруднявшимъ ихъ путешествіе, они не могли двигаться верхомъ такъ быстро, какъ пшіе.
По выход изъ горъ Карденіо и священникъ остановились, и когда послдній завидлъ Донъ-Кихота, онъ началъ пристально всматриваться въ него, а потомъ какъ будто узнавши рыцаря, кинулся въ нему съ распростертыми объятіями, крича во всю глотку: ‘привтствую зеркало рыцарства, мужественнаго земляка моего Донъ-Кихота Ламанчскаго, цвтъ изящества, помощь и защиту скорбящихъ и квинтессенцію странствующихъ рыцарей!’ Говоря это онъ шелъ, обнявши лвую ляжку Донъ-Кихота, который съ изумленіемъ слушалъ и глядлъ на священника, не зная кто это привязался къ нему? но, вглядвшись внимательно, онъ узналъ наконецъ своего друга лиценціата. Никакъ не ожидая встртить его въ такомъ мст, Донъ-Кихотъ хотлъ было сойти съ коня, но священникъ ни за что не согласился на это.
— Позвольте мн распорядиться, господинъ лиценціантъ, какъ и знаю, говорилъ Донъ-Кихотъ, мн не слдуетъ хать верхомъ въ то время, какъ ваше преподобіе идете пшкомъ.
— Нтъ, нтъ, я ни за что на это не соглашусь, возражалъ священникъ, на кон вы кидаетесь на встрчу величайшимъ опасностямъ и совершаете чудеснйшіе подвиги, какіе только видло наше время, оставайтесь же ваше величіе, верхомъ, а мн, недостойному священнику, позвольте помститься на мул, позади кого-нибудь изъ этихъ господъ, сопутствующихъ вашему величію, и я буду воображать, что путешествую на самомъ Пегас или на той зебр, на которой странствовалъ знаменитый мавръ Музаракъ, пребывающій понын очарованнымъ въ Зулемской пещер, близъ великаго города Комплуто.
— Я увренъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ, что принцесса, во имя любви ко мн, велитъ своему оруженосцу уступить вамъ мсто на сдл своего мула, а самому помститься сзади, если ужь суждено этому несчастному мулу везти на себ двоихъ.
— Конечно, отвчала принцесса, только приказывать этого моему оруженосцу не къ чему, онъ научился такой вжливости и предупредительности при моемъ двор, что ни за что не допуститъ духовную особу идти пшкомъ, когда можетъ предложить ей хать верхомъ.
— Конечно не допущу, проговорилъ цирюльникъ, и въ ту же минуту, соскочивъ съ мула, предложилъ свое сиднье священнику, принявшему это предложеніе безъ дальнихъ околичностей. Къ несчастію, мулъ этотъ былъ наемный, а слдственно съ норовомъ, такъ что когда цирюльникъ собирался ссть на него сзади священника, онъ такъ брыкнулъ задними ногами, что еслибъ хватилъ ими не въ воздухъ, а въ голову или брюхо синьора Николая, то синьоръ этотъ, по всей вроятности, проклялъ бы пришествіе въ міръ Донъ-Кихота. Не претерпвъ особеннаго вреда, онъ тмъ не мене свалился на землю, порядкомъ ударился и что хуже всего, лишился бороды, отвязавшейся въ минуту его паденія. Очутившись безъ бороды, цирюльникъ закрылъ лицо руками и принялся вопить о томъ, будто проклятое животное разбило ему челюсти. Увидвъ отдльно лежащую на земл бороду оруженосца безъ куска кожи и капли крови, Донъ-Кихотъ съ удивленіемъ воскликнулъ: ‘вотъ чудо, у этого человка бороду какъ будто мечомъ отскли, такъ удивительно оторвалась она’.
Священникъ видя, что дло принимаетъ дурной оборотъ, поспшилъ взять бороду и отнести ее цирюльнику, продолжавшему, лежа на земл, глухо вопить. Прислонивъ въ себ голову цирюльника, священникъ въ одну минуту привязалъ ему бороду, бормоча какія то непонятныя слова, полныя, какъ утверждалъ онъ, чудесной силы, помогавшей всякой бород мгновенно приростать въ прежнему мсту. И дйствительно, когда онъ удалился отъ мнимаго оруженосца, то послдній казался такимъ же здоровымъ и бородатымъ, какъ прежде. Это быстрое исцленіе изумило Донъ-Кихота, и онъ просилъ священника, когда-нибудь, въ свободное время, передать ему эти чудесныя слова, которыя должны были, по его мннію, не только прирощать бороды въ прежнимъ ихъ мстамъ, но и обладать боле могущественной силой, потому что въ тхъ случаяхъ когда оторвана борода, должно пострадать и тло, а слдственно, все что исцляетъ одно, должно исцлять и другое. Священникъ общалъ повторить свои чудесныя слова Донъ-Кихоту при первомъ удобномъ случа.
Посл всего этого ршено было, что священникъ одинъ подетъ на мул, а цирюльникъ и Карденіо будутъ, отъ времени до времени, поперемнно занимать его мсто, пока они не прідутъ въ корчму, до которой оставалось еще мили дв. Такимъ образомъ вся группа раздлилась на конныхъ и пшихъ: Донъ-Кихотъ, священникъ и принцесса хали верхомъ, цирюльникъ, Санчо и Карденіо шли пшкомъ.
— Теперь, ваше высочество, ведите насъ куда знаете, сказалъ Донъ-Кихотъ принцесс. Но прежде чмъ принцесса успла что-нибудь отвтить, священникъ спросилъ ее: ‘государыня! въ какое царство намрены вы вести насъ, не въ Микомиконское ли? Должно быть такъ, или я ничего не смыслю въ царствахъ.
Доротея догадалась, въ чему это было сказано, и быстро отвтила: ‘вы угадали, я отправляюсь, именно въ это царство’.
— Въ такомъ случа путь вашъ лежитъ прямо черезъ мою деревню, отвчалъ священникъ, оттуда вы отправитесь въ Картагену, гд съ помощью Божіей, можете ссть на корабль, и я полагаю, что при попутномъ втр, спокойномъ мор и безоблачномъ неб, вы можете лтъ черезъ девять быть въ виду большаго озера Меонскаго, то есть Палусъ Меогладскаго, отстоящаго на сто дней пути отъ царства вашего высочества.
— Вы, кажется, немного ошибаетесь, отвчала принцесса, я покинула свое царство не боле двухъ лтъ тому назадъ, плыла безъ попутнаго втра, и однако успла, въ теченіи этого времени, найти рыцаря Донъ-Кихота Ламанчскаго, громъ славы котораго поразилъ слухъ мой, какъ только ступила я на землю Испаніи. Молва о безпримрныхъ подвигахъ его побудила меня отыскать этого рыцаря и поручить себя и мое правое дло мужеству его непобдимой руки.
— Довольно, довольно, принцесса, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, прервите, ради Бога, ваши похвалы — я врагъ всякой дести, и если вы даже не хотите льстить мн, то все же эти хвалебныя слова звучатъ непріятно у меня въ ушахъ. Я вамъ скажу одно: мужественъ ли я или нтъ, я буду служить вамъ, до конца дней моихъ, тмъ количествомъ мужества, которымъ обладаю, и довольно объ этомъ. Теперь мн хотлось бы узнать, что привело сюда господина лиценціанта, одного, безъ всякой прислуги, и такъ легко одтаго, что я просто испугался.
— Я коротко отвчу вамъ на это — сказалъ священникъ. Я и общій нашъ другъ цирюльникъ, синьоръ Николай, отправляемся въ Севилью получить не маленькія деньги — тысячъ шестьдесять піастровъ — присланныя мн однимъ моимъ родственникомъ, ухавшимъ нсколько лтъ тому назадъ въ Индію. Вчера на насъ напали здсь четыре вора и обобрали, буквально, до самой бороды, такъ что господинъ цирюльникъ принужденъ былъ нацпить себ фальшивую бороду, а вотъ этого господина (онъ указалъ на Карденіо), они раздли до нага. Но что всего интересне, говорятъ, будто это были каторжники, освобожденные какимъ-то, особеннаго рода, храбрецомъ, который, не устрашившись ни коммисара, ни сопровождавшей арестантовъ стражи, отпустилъ всхъ ихъ на волю. Господинъ этотъ, должно быть, полуумный или величайшій злодй, безъ души и совсти, иначе онъ не ршился бы впустить волка въ стадо овецъ, лисицу въ курятникъ и напустить шершеня на медъ. Онъ попралъ правосудіе, возсталъ противъ своего короля, указомъ котораго онъ такъ явно пренебрегъ, отнялъ у галеръ работающія на нихъ силы и разбудилъ, давно уже отдыхавшую, святую Германдаду. Словомъ, онъ ршился погубить свою душу, не вознаградивъ ничмъ своего тла.
Нужно замтить, что Санчо разсказалъ передъ тмъ священнику извстное происшествіе съ каторжниками, изъ котораго господинъ его вышелъ съ такою славою, поэтому-то священникъ и упомянулъ о немъ, желая узнать, что отвтитъ Донъ-Кихотъ. При каждомъ слов священника несчастный рыцарь мнялся въ лиц и не дерзалъ объявить, что это онъ освободилъ братію, отправлявшуюся на галеры. ‘Вотъ’, продолжалъ между тмъ священникъ, ‘какого рода молодцы обобрали насъ вчера до нитки. И да проститъ Господь, въ своемъ безграничномъ милосердіи, тому, это не допустилъ ихъ претерпть заслуженнаго ими наказанія’.

Глава XXX.

— А знаетъ-ли, ваша милость, сказалъ священнику Санчо, кто это отличился такъ? мой господинъ, хоть я и просилъ его тогда подумать о тонъ, что намревается онъ длать, говорилъ ихъ милости, что освобождать мошенниковъ, осужденныхъ за свои плутни работать на галерахъ, значитъ принимать на свою душу великій грхъ.
— Болванъ! воскликнулъ Донъ-Кихотъ, разв обязаны странствующіе рыцари, встрчая на большихъ дорогахъ несчастныхъ, униженныхъ и закованныхъ въ цпи справляться о томъ, за что ихъ заковали: за добродтели или за плутни? Дло рыцаря пособить имъ, обращая вниманіе только на ихъ бдствія, а не на ихъ преступленія. Я встртилъ несчастныхъ, прикованныхъ къ одной цпи, и сдлалъ то, что долженъ былъ сдлать, какъ рыцарь, а что будетъ посл, мн до этого дла нтъ. И тому, кто вздумалъ бы возражать мн на это, кром почтеннаго господина лиценціанта, котораго священный самъ я вполн уважаю, я бы отвтилъ, что онъ ничего не смыслитъ въ обязанностяхъ рыцаря и доказалъ бы это ему мечемъ или копьемъ, пшій или верхомъ, или какъ ему тамъ угодно бы было. Сказавши это, Донъ-Кихотъ укрпился на стременахъ и надвинулъ шлемъ на самые глаза, цирюльничій же тазъ, принимаемый имъ за шлемъ Мамбрена, онъ возилъ привязаннымъ въ арчаку своего сдла, въ ожиданіи того времени, когда онъ исправитъ его и уничтожитъ слды, оставленные на немъ грубыми руками освобожденныхъ имъ каторжниковъ.
Умная и лукавая Доротея, знавшая о помшательств Донъ-Кихота и понимавшая, что надъ нимъ смются вс, кром Санчо, ршилась тоже вмшаться въ разговоръ: ‘благородный рыцарь’. сказала она ему, ‘прошу не забывать даннаго мн слова: не вступать до извстнаго времени ни въ какую битву, какъ бы она ни была важна. Успокойтесь и врьте, что если-бы господинъ лиценціантъ зналъ, какой сильной рук обязаны каторжники своимъ освобожденіемъ, то онъ три раза приложилъ бы печать молчанія къ своимъ устамъ и три раза прикусилъ бы себ языкъ, прежде чмъ вымолвить хоть одно, непріятное для васъ слово.
— Клянусь Богомъ, воскликнулъ священникъ, я прежде вырвалъ бы себ усъ, чмъ ршился бы на что-нибудь подобное.
— Молчу, благородная дама, сказалъ Донъ-Кихотъ, я подавлю справедливый гнвъ, пробудившійся въ моей душ, и буду тихъ и спокоенъ до тхъ поръ, пока не выполню даннаго вамъ общанія. Но, прошу васъ, скажите мн, если только это не особенно непріятно вамъ: какого рода ваше несчастіе, и что это за люди, которымъ мн предстоитъ отмстить за васъ. Какіе они, сколько ихъ?
— Я съ удовольствіемъ разскажу вамъ все это, отвчала Доротея, если только вамъ не скучно будетъ выслушать длинный рядъ моихъ несчастій.
— О, нтъ, нисколько — отвтилъ рыцарь.
— Въ такомъ случа, прошу вашего вниманія сказала Доротея.
Въ ту же минуту Карденіо и цирюльникъ помстились возл нее, интересуясь узнать, какъ она разскажетъ свою небывалую исторію, Санчо сдлалъ тоже самое, обманутый подобно своему господину мнимымъ титломъ Доротеи. Поправившись на сдл и слегка кашлянувъ, Доротея весьма развязно и мило разсказала слдующую исторію:
‘Прежде всего я должна сказать вамъ, что меня зовутъ…’ начала она, да тутъ и заикнулась, позабывъ какъ ореотилъ ее священникъ, послдній къ счастію, догадавшись въ чемъ дло, быстро явился на помощь.
— Мы нисколько не удивляемся, сказалъ онъ Дороте, что вашимъ высочествомъ овладваетъ смятеніе при воспоминаніи о вашихъ несчастіяхъ. Несчастіе часто отнимаетъ память у своихъ жертвъ, он забываютъ иногда даже свои крестныя имена, какъ это случилось теперь, если не ошибаюсь, и съ вашимъ высочествомъ, забывшемъ, что васъ зовутъ принцесса Микомиконъ, какъ законную наслдницу микомиконскаго царства. Теперь, ваше высочество, вы, быть можетъ, припомните ту грустную повсть, которую собирались намъ разсказать.
— Вы сказали сущую правду, отвчала Доротея, но только съ этой минуты вамъ нечего будетъ напоминать и подсказывать мн. Я доведу теперь свой разсказъ до конца безъ посторонней помощи.
— Король отецъ мой, Тинакріо мудрый, продолжала она, былъ мудрецъ чрезвычайно сильный въ наук, называемой магіей, при помощи ея онъ открылъ, что мать моя, королева Ксарамилла, умретъ прежде его, но что онъ не долго переживетъ ее, и оставитъ меня на свт круглою сиротою. Это безпокоило его однако не такъ сильно, какъ то открытіе, сдланное имъ также при помощи его науки, что ужасный великанъ Пантофиландо Мрачнаго Взора, — названный такъ, потому что, хотя глаза у него расположены какъ слдуетъ, онъ тмъ не мене смотритъ косо, желая наводить ужасъ на всхъ своими взорами, — отецъ мой, повторяю, узналъ, что этотъ ужасный великанъ, владтель одного острова, вторгнется, по смерти моихъ родителей, съ огромнымъ войскомъ, въ мое царство, отниметъ его у меня, не оставивъ мн ни одной деревни, и что только бракъ мой съ этимъ чудовищемъ въ состояніи будетъ спасти меня отъ совершеннаго разоренія. Предвидя, что я ни за что не соглашусь на это, и онъ былъ правъ: мн и въ голову никогда не приходило обвнчаться съ какимъ бы то ни было великаномъ,— отецъ повеллъ мн, не защищаться противъ Пантофиландо, а добровольно уступить ему мое царство, и тмъ спасти себя отъ смерти, а подданныхъ моихъ отъ разоренія, такъ какъ противустоять его демонической сил для меня было бы совершенно невозможно. Но, повинувъ мое царство, я должна была, согласно вол моего родителя, отправиться съ нсколькими придворными въ Испанію, гд, какъ онъ предсказывалъ, я найду защитника въ лиц одного странствующаго рыцаря, слава котораго будетъ гремть по всему королевству, имя этого знаменитаго рыцаря, если память не измняетъ мн, кажется, донъ-Фрипотъ или донъ-Гиготъ.
— Донъ-Кихотъ, сударыня, перебилъ Санчо, или иначе рыцарь печальнаго образа.
— Именно, именно такъ, отвчала Доротея, отецъ мой говорилъ, что рыцарь этотъ долженъ быть высокаго роста, сухощавъ, и что съ правой стороны, подъ лвымъ плечомъ, или около этого мста, у него должно быть родимое пятно, темнаго цвта, покрытое волосами, на подобіе кабаньей щетины.
— Санчо, помоги мн раздться, сказалъ въ ту же минуту Донъ-Кихотъ, я долженъ убдиться, тотъ ли я рыцарь, о которомъ пророчествовалъ этотъ мудрый король.
— Къ чему же вамъ раздваться? спросила Доротея.
— Чтобы узнать, есть-ли у меня родимое пятно, о которомъ упоминалъ вашъ отецъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ.
— Для этого не къ чему вамъ раздваться, отвчалъ Санчо, у вашей милости, я знаю, есть такое родимое пятно на самой середин спины, это знавъ, говорятъ, великой силы.
— И довольно, сказала Доротея: къ чему эта щепетильная точность между друзьями. Пусть пятно будетъ на плеч или на спин, или гд ему угодно, все равно, лишь бы оно было. По всему видно, что добрый отецъ мой угадалъ этого рыцаря, продолжала она, и я нашла его въ лиц господина Донъ-Кихота, это несомннно о немъ говорилъ король отецъ мой, потому что примты его лица вполн соотвтствуютъ великой слав, стяжанной имъ не только въ цлой Испаніи, но даже въ цломъ Ламанч. И кром того, не успла я высадиться въ Оссун, какъ уже услышала про такіе подвиги его, что сердце мое сейчасъ же сказало мн, кого именно слдовало мн искать.
— Позвольте узнать, однако, какъ это вы высадились въ Оссун, Оссуна кажется не приморскій городъ, сказалъ Донъ-Кихотъ. Но прежде чмъ успла отвтить Доротея, отвтилъ священникъ.
— Принцесса вроятно хотла сказать, что высадившись въ Малаг, она въ Оссун услышала про ваши подвиги.
— Да, да, да… сказала Доротея.
— Дло совершенно ясное, замтилъ священникъ Теперь, ваше высочество, можете продолжать вашъ разсказъ.
— Я кончила его, сказала Доротея, и могу только добавить, что это было великимъ счастіемъ для меня — встртить рыцаря Донъ-Кихота. Благодаря ему, я уже вижу себя царицей и властительницей своего царства, потому что великодушный рыцарь общалъ послдовать за мною туда, куда я поведу его. А поведу я его противъ Пантофиландо Мрачнаго взора, да поразитъ онъ этого великана и возвратить мн то, что измнникъ похитилъ у меня, поправъ всякіе законы божескіе и человческіе. И рыцарь поразитъ его, какъ сказано въ пророчествахъ отца моего Тинакоріо мудраго, записавшаго это въ своихъ книгахъ по гречески или по халдейски, наврное не знаю, потому что я неграмотная, и прибавившаго, что если рыцарь побдитель захотлъ бы посл побды жениться на мн, то я должна, безъ возраженій исполнить его желаніе и передать въ его обладаніе себя и свое царство.
— Что скажешь на это, другъ мой Санчо, отозвался Донъ-Кихотъ, иль ты не видишь, что совершается передъ твоими глазами? Нтъ ли у насъ теперь и царства, въ которомъ мы можемъ царствовать, и невсты, на которой можемъ жениться.
— Клянусь бородой моей, воскликнулъ Санчо, нужно быть сумашедшимъ, чтобы не жениться, всунувши шпагу въ глотку этого Пантофиландо. Помилуйте, имть у себя подъ бокомъ этакую королеву, да какого чорта намъ еще нужно, и оруженосецъ, въ избытк восторга, два раза подпрыгнулъ на воздух, потомъ подбжалъ съ мулу Доротеи, остановилъ его и павши передъ принцессой на колни, умолялъ ее дозволить ему облобызать руки своея будущей царицы и повелительницы. Трудно было не разсмяться въ эту минуту, видя безуміе господина и наивность слуги. Доротея дала руку Санчо и общала сдлать его знатнымъ господиномъ, какъ только небо поможетъ ей вступить въ мирное обладаніе ея эіопскимъ царствомъ. Санчо благодарилъ ее въ выраженіяхъ, вызывавшихъ новые взрывы смха.
Такова, господа, моя не вымышленная исторія — продолжала между тмъ Доротея. Мн остается только сказать вамъ, что изъ всей свиты, послдовавшей за мною изъ моего царства, остался только этотъ добрый, бородатый оруженосецъ: вс остальные погибли во время страшной бури, разразившейся надъ нами въ виду порта. Съ трудомъ достигла я на двухъ доскахъ, съ врнымъ слугой моимъ, берега, спасшись какимъ-то чудомъ, да правду говоря, вся жизнь моя, составляетъ одно непрерывное чудо, какъ это вы, вроятно, замтили. И если я говорю иногда невпопадъ, то это происходитъ отъ чрезвычайныхъ и безпрерывныхъ страданій, отнимающихъ, какъ замтилъ почтенный лиценціантъ, память у своихъ жертвъ.
— Но могу васъ уврить, принцесса, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, что никакія бдствія, какъ бы он ни были ужасны и неслыханы, не отнимутъ у меня памяти, пока я буду вамъ служить. Повторяю, еще разъ данное мною вамъ слово, и клянусь слдовать за вами на конецъ свта, пока не встрчусь съ вашимъ коварнымъ врагомъ, которому я надюсь, при помощи Божіей и моей руки, снести съ плечь гордую голову остріемъ этого, не могу сказать хорошаго, меча, потому что Гинесъ Пассамонтъ унесъ мой собственный. Послднія слова Донъ-Кихотъ проворчалъ сквозь зубы, и потомъ возвысивъ голосъ, продолжалъ: когда я отрублю голову великану и возстановлю васъ на вашемъ трон, тогда вамъ предоставится полная свобода распорядиться собою, какъ вамъ будетъ угодно, потому что пока воля моя скована, память занята и мысль порабощена тою… больше я ничего не скажу, до тхъ поръ, принцесса, у меня не можетъ явиться даже мысли о женитьб, хотя бы на самомъ феникс.
Слова эти до того изумили и раздосадовали Санчо, что, не помня себя отъ гнва, онъ воскликнулъ: ‘клянусь Богомъ, господинъ рыцарь Донъ-Кихотъ, вы не въ своемъ ум. Виданное-ли дло отказываться отъ такой высокой принцессы? Да неужели же вы полагаете, что судьба на каждомъ шагу станетъ посылать намъ такія приключенія какъ теперешнее? И неужели дама ваша Дульцинея красиве этой госпожи? Да она не стоитъ половины этой принцессы, башмаки развязывать у нее, и то еще, пожалуй, большая честь для Дульцинеи. И я тоже получу, должно быть, это общанное вами графство, если ваша милость станете искать жемчугу въ виноград, — какъ же, жди. Женитесь, господинъ рыцарь, заклинаю васъ всми чертями, женитесь и возьмите вы это царство, которое само лзетъ въ вамъ въ руки, да и меня не забудьте, когда станете царемъ. Сдлайте меня тогда маркизомъ, либо губернаторомъ, и пусть чортъ возьметъ все остальное.
Донъ-Кихотъ, услышавши, какъ честили его Дульцинею, не могъ вынести этого оскорбленія. Онъ поднялъ копье, и не сказавъ ни слова, отвсилъ своему оруженосцу два такихъ удара, что сшибъ его съ ногъ, и еслибъ Доротея не крикнула, прося Донъ-Кихота остановиться, то онъ, кажется, оставилъ бы своего оруженосца мертвымъ на мст.
— Ты думаешь, негодный болтунъ, сказалъ онъ Санчо, минуту спустя, что всегда будешь безопасно подставлять руку свою подъ рогъ, и что мн съ тобой длать больше нечего, какъ теб — гршить, а мн — прощать. Не думай этого отверженный негодяй, отверженный, потому что ты дерзнулъ произнести хулу на несравненную Дульцинею. Да разв не знаешь ты болванъ, неучь, дрянь, что еслибъ она не одушевляла этой руки, то у меня не было бы силы раздавить клопа. Скажи мн зминый языкъ, это это, по твоему, завоевалъ царство, обезглавилъ великана и сдлалъ тебя маркизомъ, потому что все это уже можно считать дломъ конченнымъ, кто? если не сила Дульцинеи, избравшая мою руку орудіемъ совершенія великихъ длъ. Это она сражается и поражаетъ во мн, какъ я живу и дышу въ ней, почерпая въ ней свое бытіе. О, грубый неучь! какъ ты неблагодаренъ. Тебя вытаскиваютъ изъ грязи, длаютъ вельможей, и ты благодаришь за это клеветой на твоихъ благодтелей.
Не смотря на полученные имъ удары, Санчо слышалъ очень хорошо все, что сказалъ ему Донъ-Кихотъ. Поспшно поднявшись на ноги, и укрывшись за муломъ Доротеи, онъ отвтилъ оттуда своему господину: с’ваша милость, если вы не намрены жениться на этой принцесс, такъ не будетъ у васъ и царства, а если вы останетесь безъ царства, такъ и я останусь безъ ничего, вотъ о чемъ я горюю. Послушайтесь меня, ваша милость, и женитесь разъ навсегда на этой цариц, которая упала на насъ просто съ неба, а потомъ вернитесь себ къ Дульцине, что же касается красоты вашей дамы, такъ я, право, въ это дло не мшаюсь, по мн об эти дамы хороши, хоть дамы Дульцинеи я никогда не видлъ’.
— Какъ, не видлъ, измнникъ и клеветникъ? — воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Разв ты не возвратился во мн только что съ отвтомъ отъ нее?
— То есть, я не видлъ ее, какъ слдуетъ, такъ чтобы успть разсмотрть ее во всхъ частяхъ, поправился Санчо, но вообще она показалась мн ничего себ.
— Санчо! Прощаю теб старое, отвтилъ Донъ-Кихотъ, и ты прости мн это маленькое неудовольствіе, которое я сдлалъ теб, ты знаешь, наши первыя движенія зависятъ не отъ насъ.
— Я это вижу, проговорилъ Санчо, я доложу вашей милости, что у меня первымъ движеніемъ всегда бываетъ охота говорить, и ужъ того, что попало мн на языкъ, никакъ не могу я не сказать.
— Только предупреждаю тебя, Санчо, замтилъ Донъ-Кихотъ, обращай больше вниманія на свои слова, потому что повадился кувшинъ по воду ходить… ты знаешь остальное.
— Знаю, отвтилъ Санчо, и думаю, что всевидящій на неб Богъ, разсудитъ: это изъ насъ хуже поступаетъ, я ли безумно говоря или вы, дйствуя хуже, чмъ я говорю.
— Довольно, довольно, прервала Доротея. Поди, поцалуй, Санчо, руку твоего господина, попроси его извинить тебя, и будь осмотрительне въ твоихъ похвалахъ и осужденіяхъ, въ особенности же ничего не говори объ этой дам Тобоза, которой я готова служить, хотя вовсе не знаю ее. Надйся на Бога, онъ не оставитъ тебя безъ имнія, въ которомъ ты въ состояніи будешь безбдно прожить свой вкъ.
Санчо съ умиленнымъ видомъ и повинной головой отправился къ своему господину и попросилъ у него руку, которую рыцарь подалъ ему съ важнымъ и строгимъ видомъ. Когда Санчо поцаловалъ ее, Донъ-Кихотъ благословилъ своего оруженосца и веллъ ему идти за собою, держась нсколько въ сторон, намреваясь переговорить съ нимъ объ очень важныхъ длахъ. Санчо послдовалъ за Донъ-Кихотомъ, и рыцарь, отъхавъ немного впередъ, сказалъ ему: ‘съ тхъ поръ, Санчо, какъ ты вернулся отъ Дульцинеи, я не имлъ времени разспросить тебя обо всемъ, касающемся твоего посольства и принесеннаго тобою отвта. Теперь, когда судьба посылаетъ намъ это счастіе и мы можемъ свободно переговорить, не медли обрадовать меня счастливыми встями’.
— Спрашивайте, ваша милость, что вамъ угодно, отвтилъ Санчо, я скажу вамъ все такъ, какъ было. Но, ради Бога, не будьте впередъ такъ сердиты.
— Къ чему ты это говоришь? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Къ тому, ваша милость, отвчалъ Санчо, что палочные удары, которыми вы только что попотчивали меня, это все отместка за ту ночь…. чортъ бы ее побралъ, а вовсе не за сужденія мои о госпож Дульцине, которую я очень почитаю, хотя бы она даже не стоила того, единственно потому, что она дама вашей милости.
— Ради Бога, Санчо, не вспоминай того, что прошло, сказалъ Донъ-Кихотъ, это огорчаетъ и волнуетъ меня. Я только что простилъ теб, и ты, кажется, знаешь: кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ. Начавъ этотъ разговоръ, рыцарь и оруженосецъ неожиданно увидли на дорог, хавшаго имъ на встрчу всадника, смахивавшаго за цыгана. Санчо, который не могъ видть осла, — цыганъ халъ на осл, безъ того, чтобы вся душа его не переселилась въ глаза, сейчасъ же узналъ въ мнимомъ цыган Гинеса Пассамонта, а въ осл его своего собственнаго осла, это дйствительно былъ его оселъ. Чтобы не быть узнаннымъ и выгодно сбыть украденнаго осла, Гинесъ нарядился цыганомъ, — по цыгански онъ говорилъ прекрасно, какъ и на нкоторыхъ другихъ языкахъ, которые онъ зналъ, какъ свой родной. Увидвъ его, Санчо принялся кричать во все горло: ‘а мошенникъ Гевезиллъ, отдай мн мое добро, возврати мн жизнь мою, возврати мн постель, на которой я отдыхаю, вонъ, долой съ моего осла, негодяй, отдай мн то, что не твое’. Санчо совершенно напрасно потратилъ столько возгласовъ, потому что при первомъ изъ нихъ Гинесъ соскочилъ съ осла, и пустившись бжать чуть не галопомъ, скоро исчезъ изъ глазъ рыцаря и оруженосца. ‘Здравствуй, голубчикъ, оселъ мой’, сказалъ обрадованный Санчо, подбжавъ къ своему ослу и нжно обнявъ и поцаловавъ его. ‘дитя мое, товарищъ мой, радость очей моихъ, здоровъ ли ты, ненаглядный мой?’ Говоря это, онъ все цаловалъ осла, молча принимавшаго вс эти ласки, ршительно не зная, что отвчать ему. Между тмъ подоспла остальная компанія, и вс принялись, въ одинъ голосъ, поздравлять Санчо съ счастливой находкой, а Донъ-Кихотъ, въ утшеніе ему, добавилъ, что трое подаренныхъ ему ослятъ остаются по прежнему за нимъ, щедрость, за которую Санчо поспшилъ поблагодарить своего господина.
Въ то время, когда рыцарь и его оруженосецъ, уединившись, начали между собою приведенный разговоръ, священникъ поздравилъ и поблагодарилъ Доротею за находчивость и ловкость съ которой сочинила она свою сказку, коротенькую, но совершенно во вкус безчисленныхъ басень, разсыпанныхъ въ рыцарскихъ книгахъ.
Доротея отвчала, что она часто читала, отъ скуки, эти книги, и какъ бы въ оправданіе свое прибавила, что не зная хорошо расположенія провинцій и приморскихъ городовъ, она за удачу сказала, что высадилась въ Оссун.
— Я это замтилъ, сказалъ священникъ, и поспшилъ исправить вашу ошибку. Но согласитесь, не странно ли видть, какъ этотъ несчастный человкъ легко вритъ всевозможнымъ небылицамъ, если только он походятъ на разную чушь, вычитанную имъ въ его книгахъ.
— Да, сказалъ Карденіо, это такое неслыханное, такое странное помшательство, что если-бы нарочно захотть, и тогда, мн кажется, трудно было бы выдумать, что-нибудь подобное.
— Но еще удивительне то, замтилъ священникъ, что стоитъ только оставить этотъ сумбуръ и заговорить съ нимъ о чемъ-нибудь другомъ, и вы его не узнаете, такъ судитъ онъ обо всемъ ясно, толково и умно, — безъ этого несчастнаго рыцарства, увряю васъ, всякій призналъ бы его за человка высокаго и просвщеннаго ума.

[]

Глава XXXI.

Донъ-Кихотъ между тмъ продолжалъ начатый разговоръ съ Санчо:
— Другъ мой! сказалъ онъ ему, помиримся, забудемъ старое и скажи мн теперь, безъ злобы и досады, какъ и гд ты увидлъ Дульцинею? Что длала она? Что сказалъ ты ей? Что она отвтила? Что выражало лицо ея, когда она читала мое письмо? Кто теб переписалъ его? Словомъ, говори все, что найдешь нужнымъ, ничего не прибавляя, для умноженія моей радости, и ничего не убавляя, для уменьшенія ея.
— Сказать вамъ правду — отвчалъ Санчо, письма вашего никто не переписывалъ, потому что я его вовсе не относилъ.
— Ты правъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, я нашелъ его черезъ два дня посл твоего отъзда въ моемъ бумажник, и это страшно огорчило меня. Я не зналъ, что станешь ты длать, не находя письма, — и все ожидалъ не вернемся-ли ты.
— Да я бы и вернулся, отвчалъ Санчо, еслибъ не запомнилъ его наизусть, я повторилъ его одному церковнику, который списалъ письмо съ моихъ словъ — и сказалъ, что хотя на своемъ вку попереписывалъ онъ много разныхъ писемъ, но такого хорошаго не случаюсь еще писать ему.
— Помнишь-ли ты его до сихъ поръ? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Нтъ, отвчалъ Санчо, какъ только я повторилъ его церковнику и увидлъ, что ни на какого чорта оно мн больше не нужно, такъ сейчасъ-же позабылъ. Разв только вотъ это начало помню: вмстительная, то бишь, властительная, да еще конецъ вашъ до проба рыцарь печальнаго образа, между этимъ началомъ и концомъ я помстилъ штукъ триста сердецъ, жизней и прекрасныхъ глазъ.
— Это не дурно, замтилъ рыцарь, но говори, что дальше? Когда ты предсталъ предъ этой царицей красоты, чмъ была занята она? Вроятно нанизывала жемчугъ на золотую нитку или вышивала золотомъ какой-нибудь любовный девизъ для плненнаго ею рыцаря.
— Засталъ я ее, отвтилъ Санчо, на скотномъ двор, гд она провевала дв семины ржи.
— Хлбныя зерна въ рукахъ ея, вроятно, превращались въ жемчужины — сказалъ Донъ-Кихотъ, но обратилъ-ли ты вниманіе на то, какого качества была рожь: чистая-ли, полновсная и матовая?
— Нтъ, свтлая
— Могу тебя уврить, другъ кой, замтилъ Донъ-Кихотъ, что прошедши чрезъ ея руки, рожь эта дастъ чудеснйшій пшеничный хлбъ. Но скажи, когда ты передалъ ей мое письмо, поцловала-ли она его? подняла-ли надъ своей головой? сдлала-ли она что-нибудь, достойное полученнаго ею посланія, и что она наконецъ сдлала? ради Бога, говори, не мучь меня.
— Когда я пришелъ къ ней съ вашимъ письмомъ, сказалъ Санчо, то ей, кажется, было не до писемъ, такъ была занята она работой, положи, мой милый, сказала она мн, махая порядочной связкой ржи, это письмо на мшокъ, я ужо, когда покончу работу, прочитаю его.
— Понимаю, понимаю тебя, скрытная красавица, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, ты желала прочесть его на свобод, чтобы насладиться каждымъ выраженіемъ. Но, продолжай, Санчо. Скажи, что говорила она теб за работой, что ты отвчалъ ей. Передай мн разговоръ вашъ отъ слова до слова, скажи, о чекъ она спрашивала тебя?
— Ни о чемъ она не спрашивала меня — сказалъ Санчо, а самъ я разсказалъ ей, какъ ваша милость страдаетъ во славу ея, какъ оставилъ я васъ, между скалъ, словно дикаря какого: голаго, не кушающаго со стола, не расчесывающаго бороды, почивающаго на голой земл, и все страдающаго и проклинающаго свою звзду.
— Это ты напрасно сказалъ, что я проклинаю звзду свою, замтилъ Донъ-Кихотъ. Напротивъ, я благословляю и не перестану благословлять ее до конца дней моихъ, потому что она сдлала меня достойнымъ любви такой высокой дамы, какъ Дульцинея Тобозская.
— Ужъ именно высокой, замтилъ Санчо, я полагаю, она вершка на три выше меня.
— Ты почему это знаешь, разв ты мрялся съ ней? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Вотъ какъ я мрялся, отвчалъ Санчо, помогая ей взвалить на осла куль муки, я очень близко подошелъ къ ней, и тогда увидлъ, что она цлой головой выше меня.
— Не правда-ли, высокій ростъ ея, сказалъ Донъ-Кихотъ, гармонируетъ какъ нельзя боле съ высокими достоинствами ума и возвышенной прелестью ея манеръ. Но вотъ, Санчо, отчего ты не можешь отпереться, — когда ты приблизился къ ней, не повяло ли на тебя восхитительнйшими ароматами, не благоухало ли все вокругъ нея, какъ въ магазин самаго изысканнаго парфюмера?
— Никакихъ запаховъ я не слышалъ отъ нее, кром одного, отвтилъ Санчо, происходившаго, врно, оттого, что работая, она страхъ какъ потла.
— У тебя врно былъ насморкъ — сказалъ рыцарь, или ты слышалъ свой собственный запахъ, потому что я, кажется, знаю, какъ благоухаетъ эта роза между шипами, эта садовая лилія, эта разжиженная амбра.
— Пожалуй, что свой собственный слышалъ я, продолжалъ Санчо, я точно, въ частую, слышу отъ себя такой-же самый запахъ, какой, показалось мн, слышалъ я отъ вашей дамы Дульцинеи, и ничего тутъ мудренаго нтъ, если и слышалъ, потому что одинъ чортъ, говорятъ похожъ на другого.
— Но, спрашивалъ Донъ-Кихотъ, провявши и отправивши на мельницу рожь, что сдлала она, прочитавъ мое письмо?
— Письма вашего она вовсе не читала, отвтилъ Санчо, оттого, что не знаетъ она, какъ сказала мн, ни читать, ни писать, а разорвала его на мелкіе кусочки, боясь, какъ-бы кто не прочиталъ и не разгласилъ-бы ея секретовъ. О любви къ ней вашей милости и вашихъ непомрныхъ страданіямъ довольно узнала она изъ моихъ разсказовъ и велла мн передать, что она цалуетъ ваши руки, и что ей желательне видть васъ, чмъ получать отъ васъ письма, потому она и приказываетъ вамъ сейчасъ-же выбраться изъ этого хворостнику и отправиться въ Тобозо. Ей, я вамъ доложу, смерть какъ хочется видть васъ, а ужь какъ она хохотала, когда я сказалъ ей, что ваша милость называетесь рыцаремъ печальнаго образа, просто животъ надрывала. Спросилъ я ее также, представлялся-ли ей бискаецъ и узналъ, что представлялся, и что это очень вжливый и милый господинъ. Спросилъ ее и насчетъ каторжниковъ, но оказалось, что изъ этихъ господъ никто не представлялся.
— До сихъ поръ все идетъ какъ нельзя лучше, продолжалъ Донъ-Кихотъ, но скажи мн, когда ты откланялся ей, что подарила она теб, въ награду за т всти, которыя ты принесъ ей отъ ея рыцаря? потому что узнай, Санчо, если ты этого не знаешь: дарить какія-нибудь драгоцнныя вещи оруженосцамъ, двушкамъ или карламъ, приносящимъ всти отъ рыцарей дамамъ и отъ дамъ рыцарямъ, это старинный и ненарушимый рыцарскій обычай.
— Очень можетъ быть, что это такой обычай, сказалъ Санчо и право нельзя сказать, чтобы онъ былъ дурной, но только видно обычай этотъ былъ въ обыча въ прежнія времена, а нынче вмсто драгоцнныхъ подарковъ даютъ ломоть хлба съ кускомъ овечьяго творогу, по крайней мр мн госпожа Дульцинея ничего больше не дала, а творогомъ точно попотчивала, когда я откланивался ей изъ-за плетня скотнаго двора.
— Дульцинея, сколько я ее знаю, женщина чрезвычайно щедрая, отвчалъ Донъ-Кихотъ, и если ты не получилъ отъ нее дорогаго подарка, то вроятно потому, что въ это время у нее не было ничего подъ рукой, иначе она теб непремнно подарила бы какую-нибудь драгоцнную вещь. Ты впрочемъ ничего не потерялъ, потому что когда я увижусь съ Дульцинеей, я все устрою какъ слдуетъ. Но знаешь-ли, мой другъ, что меня удивляетъ? Ты пропутешествовалъ туда и назадъ, точно на воздух, въ три дня ты сдлалъ тридцать добрыхъ миль. Это заставляетъ меня думать, что покровитель и другъ мой мудрый волшебникъ, — одинъ покровительствующій мн волшебникъ непремнно долженъ быть у меня, иначе я не былъ бы странствующимъ рыцаремъ — должно быть незримо несъ тебя по воздуху во время твоего путешествія. Ты не удивляйся этому, очень часто волшебникъ беретъ соннаго рыцаря съ постели, и рыцарь, самъ не зная какъ, пробуждается утромъ миль за тысячу отъ того мста, гд онъ заснулъ, иначе рыцари не могли бы помогать другъ другу въ опасностяхъ, какъ это длается обыкновенно. Случается, напримръ, что иной рыцарь сражается гд-нибудь въ горахъ Арменіи съ вампиромъ или андріакой или, наконецъ съ другимъ рыцаремъ, смерть грозитъ уже изнеможенному бойцу, но въ ту самую минуту, когда онъ меньше всего ожидаетъ, на облак, или на огненной колесниц, спускается другъ его рыцарь, находившійся за нсколько часовъ передъ тмъ, можетъ быть, въ Англіи. Онъ вступается за своего друга, спасаетъ ему жизнь и къ ночи переносится назадъ въ Англію, ужинаетъ тамъ и ложится спать, не смотря на то, что одно мсто отстоитъ отъ другаго на дв или на три тысячи миль. Все это, другой мой, устраиваютъ охраняющіе насъ мудрецы волшебники: и ты, Санчо, нисколько не сомнвайся въ томъ, что ты дйствительно былъ въ Тобозо и возвратился оттуда, я теб еще разъ говорю, что ты вроятно самъ того не замчая, летлъ, какъ птица, при помощи моего мудраго друга.
— Это очень можетъ быть, сказалъ Санчо, потому что Россинантъ мчался, словно оселъ цыгана съ живымъ серебромъ въ ушахъ.
— Какое тамъ живое серебро! воскликнулъ Донъ-Кихотъ, тебя несъ цлый легіонъ духовъ, которые, никогда не уставая летаютъ сами и помогаютъ перелетать другимъ, какія угодно пространства, безъ малйшей усталости. Но, другъ мой, вотъ чего я не знаю: какъ исполнить приказаніе моей дамы? Если я отправлюсь теперь къ ней, то я не сдержу слова, даннаго принцесс? Къ тому же рыцари должны больше думать о своихъ общаніяхъ, нежели объ удовольствіяхъ и прихотяхъ, и теперь, съ одной стороны, меня толкаетъ желаніе видть мою даму, съ другой — мой долгъ напоминаетъ мн о данномъ мною общаніи и объ ожидающей меня слав. Но вотъ что я думаю: я отправлюсь поскоре туда, гд обитаетъ этотъ ужасный великанъ, и когда я отску ему голову и возвращу принцесс ея царство, тогда поспшу въ этой звзд, озаряющей меня своимъ сіяніемъ. Я извинюсь передъ ней въ невольномъ промедленіи и увренъ, что она не только не разсердится, но осыпетъ еще похвалами меня за подвигъ, который прославитъ и возвеличитъ ее саму, такъ какъ она источникъ всей пріобртаемой и въ будущемъ ожидающей меня славы.
— Пресвятая Богородице! воскликнулъ Санчо, право вы не въ своемъ ум. Да скажите на милость, изъ-за чего же отправляетесь вы за тридевять земель? прогуляться, что ли? Ужели вы, въ самомъ дл, намрены выпустить изъ рукъ невсту царицу, которая принесетъ вамъ въ приданое царство тысячъ въ двадцать миль, то есть больше Испаніи и Португаліи вмст и производящее все, что-только нужно для человка. Замолчите, ради Бога, господинъ рыцарь, какъ вамъ не стыдно даже говорить объ этомъ. Послушайтесь меня и обвнчайтесь съ этой принцессой въ первой деревн, въ которой найдется священникъ, да къ чему священника? разв нашъ господинъ лиценціатъ не съуметъ обвнчать васъ. Я, ваша милость, слава Богу не мальчикъ, и могу, кажется, подать кое-какой совтъ, а ныншній приходится какъ нельзя больше кстати, потому что знаете вы эту пословицу, лучше синица въ руки, чмъ журавль въ неб, и когда даютъ теб перстень, протягивай палецъ.
— Санчо! отвчалъ рыцарь, если ты совтуешь мн жениться только для того, чтобы убивши измнника великана, я вступилъ на престолъ и осыпалъ тебя милостями, то вдь я могу сдлать это и безъ женитьбы. Видишь-ли, прежде чмъ я вступлю въ битву съ великаномъ, я заключу съ принцессой такого рода условіе: если я одержу побду, то все равно, женюсь я или нтъ, она должна будетъ уступить мн извстную часть своего царства съ правомъ передать его, кому я захочу, а кому же другому отдать мн его, если не теб.
— Вотъ что умно, то умно, отвтилъ Санчо, но только ваша милость вы ужь потрудитесь выговорить себ часть королевства при мор, чтобы я могъ, въ случа чего, снарядить со всми моими подданными неграми корабль и отправить ихъ туда, куда мн желательно будетъ. Къ вашей же дам вы ужь пока не трудитесь отправляться, а покончите поскоре съ этимъ великаномъ къ прославленію Бога и нашей выгод.
— Санчо! я вполн согласенъ съ тобою, отвчалъ Донъ-Кихотъ, и прежде чмъ отвратиться къ Дульцине, поспшимъ поразить великана, но только Боже тебя сохрани передать разговоръ нашъ кому бы то ни было, даже изъ тхъ лицъ, которыя дутъ теперь съ нами, потому что если скромная Дульцинея не желаетъ открывать своихъ тайнъ, то было-бы очень не хорошо съ моей стороны, или со стороны кого бы то ни было, обнаруживать ихъ.
— Да если вы желаете держать любовь вашу въ тайн, сказалъ Санчо, такъ зачмъ же вы то и дло посылаете представляться вашей дам разныхъ побжденныхъ вами господъ? Разв это не значитъ говорить каждому встрчному, что вы въ нее влюблены? И какъ умудряться сохранить ваши тайны вс эти господа, преклонявшіе передъ нею, по вашему повелнію, колна и повергавшія себя въ ея распоряженіе?
— Какъ ты, однако, тупъ, Санчо, отвчалъ Донъ-Кихотъ. Ужели ты не понимаешь, что все это возвеличиваетъ мою повелительницу и возвышаетъ ея славу? Гд видлъ ты такую даму, которая бы не гордилась имть въ своемъ распоряженіи нсколькихъ странствующихъ рыцарей, думающихъ только о томъ, какъ бы служить ей, не ожидая за это другой награды, кром позволенія быть ея рыцарями и слугами.
— Слышалъ я, что такъ слдуетъ любить Бога, отвтилъ Санчо, любить Его изъ-за него, а не изъ надежды попасть въ рай, или изъ боязни отправиться въ адъ, любить и служить Ему, не разбирая какъ и за что.
— Чортъ его разберетъ этого человка, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, какія счастливыя минуты бываютъ у него, право, иной разъ подумаешь, что онъ учился въ Саламанк.
— И не выучился читать, добавилъ Санчо.
Въ эту минуту послышался голосъ цирюльника, просившаго рыцаря остановиться, потому что спутники его желали отдохнуть у ручья, протекавшаго на конц поляны. Донъ-Кихотъ остановился, къ великой радости Санчо, который усталъ даже, такъ ужь сильно вралъ онъ, и въ добавокъ еще боялся, чтобы не поймали его на слов и не уличили во лжи, ибо, хотя онъ и зналъ, что Дульцинея простая крестьянка, онъ все же никогда въ жизни не видлъ ее. Карденіо усплъ между тмъ переодться въ старое платье Доротеи, платье незавидное, но все же несравненно лучшее его прежнихъ лохмотьевъ. Путешественники услись на берегу ручья и позавтракали провизіей, которой священникъ запасся въ корчм. Тмъ временемъ, какъ они закусывали, на полян показался молодой мальчикъ, остановившись на минуту, чтобы разглядть группу, расположившуюся у ручья, онъ подбжалъ вдругъ въ Донъ-Кихоту и сказалъ ему заливаясь горючими слезами: ‘о, добрый господинъ! узнаете ли вы меня? Я тотъ самый бдный Андрей, котораго вы заставили отвязать отъ дуба.’
Донъ-Кихотъ узналъ его въ ту же минуту, и взявъ за руку несчастнаго мальчика, величественно повернулся съ нимъ къ своимъ спутникамъ. ‘Господа! гордо сказалъ онъ имъ, ‘дабы вы убдились на дл, какъ полезны для міра странствующіе рыцари, какъ они всюду преслдуютъ и прескаютъ неправду и зло, совершаемое безчестными и развратными людьми, скажу вамъ, что прозжая недавно около одного лса, я услышалъ чьи-то жалобные крики. Вспомнивъ свой долгъ, я, ни минуты не медля, поскакалъ туда, гд слышались вопли и нашелъ тамъ этого мальчика, который стоитъ предъ вами и можетъ подтвердить мои слова. Обнаженный до поясницы, онъ привязанъ былъ въ дубу, и грубый вилланъ, оказавшійся его хозяиномъ, разрывалъ на немъ кожу ремнями своихъ возжей. Когда зрлище это поразило мои глаза, я спросилъ грубаго мужика, за что онъ такъ ужасно бьетъ мальчика? Грубіянъ отвтилъ, что это слуга его, котораго онъ наказываетъ за нкоторыя неисправности по хозяйству. Неправда! воскликнулъ ребенокъ, онъ бьетъ меня за то, что я требую отъ него свое жалованье. Хозяинъ его проговорлъ тутъ что-то такое, что я готовъ былъ выслушать, но не принять въ оправданіе, и когда онъ кончилъ, я веллъ ему отвязать бднаго мальчика и поклясться мн, что онъ уплатитъ ему сполна все жалованье, реалъ въ реалъ, даже съ процентами. Не правду ли я говорю Андрей? сказалъ Донъ-Кихотъ, обращаясь въ мальчику. Ты кажется видлъ, какъ я ршительно приказывалъ твоему хозяину, какъ умиленно общалъ онъ исполнить все, что ему, предписывала моя воля. Говори, не запинаясь, все, какъ было, пускай узнаютъ друзья мои, какую пользу приносятъ странствующіе рыцари на большихъ дорогахъ.
— Все, что вы сказали, отвчалъ Андрей, все это сущая правда, бда только, что конецъ былъ совсмъ не такой, какъ вы думаете.
— Что? воскликнулъ Донъ-Кихотъ, разв хозяинъ не заплатилъ теб?
— Не только не заплатилъ, отвчалъ бдный мальчикъ, но какъ только вы выхали изъ лсу, и мы остались съ нимъ вдвоемъ, онъ привязалъ меня къ прежнему дубу и такъ избилъ ремнемъ, что содралъ вожу, какъ съ святаго Вароломея, и съ каждымъ ударомъ онъ такъ посмивался надъ вами, что еслибъ не боль, то я отъ души посмялся бы вмст съ нимъ надъ вашей милостью. Посл расправы его, я пролежалъ цлый мсяцъ въ больниц, такъ избилъ меня этотъ злой человкъ. А всему виною вы, господинъ рыцарь, еслибъ вы хали своей дорогой и не совались туда, гд васъ не просятъ, хозяинъ мой стегнулъ бы меня разъ десять или двнадцать и отпустилъ бы съ Богомъ, заплативъ мн, что слдовало. А ваша милость, такъ некстати подвернулись тутъ и обругали моего хозяина, что только въ пущую злость его ввели, и такъ какъ кром меня ему не на комъ было выместить свою обиду, поэтому на мою шею и обрушилась вся бда, да такая, что право не знаю, поправлюсь ли я ужь когда-нибудь отъ нее.
— Да, я дурно сдлалъ, что скоро ухалъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, мн слдовало дождаться, пока хозяинъ не заплатитъ теб всхъ денегъ. Я долженъ былъ, по опыту знать, что сволочь эта никогда не исполняетъ своихъ общаній, если не видитъ въ томъ своихъ выгодъ. Но, мой милый, ты, вроятно не забылъ, что я поклялся, если хозяинъ не заплатитъ теб, отыскать его гд бы онъ ни былъ, хотя бы во чрев китовомъ.
— Правда ваша, отвтилъ Андрей, но только это ни въ чему не послужитъ.
— А вотъ мы увидимъ, послужитъ ли это въ чему-нибудь, сказалъ Донъ-Кихотъ, и въ ту же минуту кликнувъ Санчо, веллъ ему осдлать Россинанта, который мирно пасся себ тмъ временемъ, какъ господа его закусывали.
Доротея спросила Донъ-Кихота, что намренъ онъ длать?
— Отыскать хозяина этого мальчика, отвчалъ Донъ-Кихотъ, наказать его и, не обращая вниманія ни на какихъ виллановъ, заставить его заплатить несчастному Андрею все, что ему слдуетъ до послдняго мараведиса.
Доротея напомнила рыцарю данное имъ слово не предпринимать ничего, пока онъ не возстановитъ ее на престол, замтивъ ему, что самъ онъ, зная это лучше чмъ это-нибудь другой, долженъ былъ подавить свое благородное негодованіе до возвращенія изъ ея царства.
— Ваша правда, отвчалъ Донъ-Кихотъ, Андрею нужно обождать моего возвращенія, но только клянусь не успокоиться и не отдохнуть, пока не заставлю негоднаго виллана заплатить бдному мальчику все, что ему слдуетъ.
— Клятвы эти, право, вовсе не нужны мн, отвчалъ Андрей, вмсто великаго мщенія дайте мн лучше чего-нибудь пость или сколько-нибудь денегъ, чтобы добраться мн до Севильи, и Богъ съ вами и со всми странствующими рыцарями, я имъ желаю столько же добра, сколько они надлали мн.
Санчо досталъ изъ котомки своей ломоть хлба съ кускомъ сыру и подалъ его Андрею.
— На, любезный, сказалъ онъ ему, подлимся по-братски частью нашихъ общихъ невзгодъ.
— А твоя то какая же часть въ нихъ? спросилъ съ удивленіемъ мальчикъ.
— Вотъ этотъ хлбъ и сыръ, отвтилъ Санчо, одинъ Богъ знаетъ, чего они мн стоятъ, потому что, любезный другъ мой, оруженосцы странствующихъ рыцарей переносятъ и голодъ и невзгоды и многое другое, что лучше чувствуется чмъ говорится.
Андрей взялъ хлбъ и сыръ, и видя, что никто не намренъ дать ему ничего больше, опустилъ голову и собирался было уйти, но остановился и на прощаніе оказалъ Донъ-Кихоту: ‘господинъ странствующій рыцарь! если приведется намъ еще встртиться когда-нибудь, то хотя бы вы увидли, что меня раздираютъ на части, ради Бога, не вступайтесь за меня, а оставьте съ моей бдой, потому что худшей бды какъ ваша помощь, мн, право никогда не дождаться, и да уничтожитъ и покараетъ Богъ вашу милость со всми рыцарями, родившимися когда бы то ни было на свтъ.
Услышавъ это, Донъ-Кихотъ съ негодованіемъ поднялся съ своего мста, чтобы наказать дерзкаго, но мальчуганъ со всхъ ногъ пустился бжать — догонять его никто и не думалъ — оставивъ рыцаря страшно сконфуженнаго. Вся компанія съ трудомъ удерживалась отъ смха, чтобы не разсердить окончательно Донъ-Кихота.

Глава XXXII.

Путешественники наши, закусивши, пустились въ путь, и не встртивъ ничего, достойнаго быть описаннымъ, пріхали на другой день въ корчму, служившую пугаломъ для Санчо, но теперь ему было невозможно не зайти въ нее. Между тмъ хозяинъ, хозяйка, дочь ихъ и Мариторна, завидвъ Донъ-Кихота, вышли ему за встрчу и приняли его съ живйшей радостью. Рыцарь встртилъ ихъ довольно гордо и веллъ приготовить себ постель, лучшую чмъ въ прошлый разъ. Хозяйка отвчала, что если только онъ заплатитъ, такъ ему приготовятъ княжескую постель. Донъ-Кихотъ общалъ заплатить, и ему, дйствительно, приготовили постель нсколько лучше прежней, на хорошо знакомомъ ему чердак, рыцарь тотчасъ же отправился отдохнуть, потому что тло его было разстроено и утомлено также какъ умъ.
Когда Донъ-Кихотъ затворился въ своей каморк, хозяйка кинулась къ цирюльнику, требуя назадъ свой хвостъ, ‘давайте мн мой хвостъ’, горланила она, вцпившись обими руками въ бороду цирюльника, ‘довольно вамъ таскать его, Боже! стыдъ какой, гребень моего мужа валяется теперь на полу въ грязи, потому что нтъ хвоста, на который я цпляла его.’ Цирюльникъ, однако, не уступалъ, и какъ ни тянула хозяйка бороду это, онъ не отдавалъ ее, пока священникъ не попросилъ его отдать хозяйк ея хвостъ, находя, что они не нуждаются больше въ маскахъ и могутъ показаться теперь Донъ-Кихоту въ обыкновенномъ своемъ вид. Скажите ему, добавилъ онъ, что вы убжали сюда отъ ограбившихъ васъ каторжниковъ, а если спросятъ онъ, что сталось съ оруженосцемъ принцессы? мы скажемъ, что онъ отправился впередъ возвститъ ея подданнымъ о скоромъ прибытіи принцессы въ свои владнія вмст съ освободителемъ ея народа. Посл этого цирюльникъ отдалъ хозяйк хвостъ и вс наряды, которыми она ссудила нашихъ друзей, отправлявшихся въ горы за Донъ-Кихотомъ.
Вс были очарованы въ корчм красотой Доротеи и милымъ, пріятнымъ лицомъ Карденіо. Священникъ распорядился между тмъ на счетъ закуски, и хозяева, въ ожиданіи хорошаго вознагражденія, приготовили довольно сносный обдъ. Донъ-Кихотъ же продолжалъ спать, и никто не подумалъ будить его, находя, что постель для него нужне теперь стола. Посл обда разговоръ зашелъ о странномъ помшательств Донъ-Кихота и о томъ, въ какомъ положеніи нашли его въ горахъ. Хозяйка разсказала имъ кстати о приключеніи рыцаря въ этой корчм съ волокитой погонщикомъ, и, не видя Санчо, разсказала и о томъ, какъ покачали здсь на одял нашего оруженосца, насмшивъ своимъ разсказомъ все общество. Но когда священникъ замтилъ, что голову Донъ-Кихота перевернули вверхъ дномъ рыцарскія книги. Изумленный хозяинъ воскликнулъ: ‘не знаю, какъ это такъ случилось, потому что по мн нтъ книгъ лучше рыцарскихъ книгъ, и скажу, по правд, он часто возвращали къ жизни не только меня, но и многихъ другихъ. Во время жатвы, сюда каждый праздникъ заходитъ повеселиться много народу, въ толп всегда случится человкъ грамотный, онъ беретъ книгу въ руки, мы, человкъ тридцать, садимся въ кружокъ и слушаемъ его съ такимъ удовольствіемъ, что, право, оно снимаетъ съ головъ нашихъ худо, худо, тысячу сдыхъ волосъ. По крайней мр о себ могу сказать, что слушая разсказы объ этихъ ужасныхъ ударахъ мечами, наносимыхъ рыцарями, мн такъ и хочется самому сдлать тоже самое, и слушалъ бы я кажется эти исторіи дни и ночи’.
— И я тоже, вмшалась хозяйка, потому что-тогда только я и покойна, когда ты слушаешь эти исторіи, тогда только ты не ругаешься.
— Я тоже люблю слушать, когда читаютъ эти книги, вмшалась Мариторна, особенно нравится мн это, когда какая-нибудь дама обнимаетъ подъ померанцовымъ деревомъ рыцаря, а дуэнья въ страх сторожитъ, какъ бы не помшали ея госпож. Такъ это мн кажется сладко, словно медъ.
— Ну а вы что скажете, моя милочка? спросилъ священникъ дочь хозяина.
— Право не знаю, что сказать, отвчала молодая двушка, я тоже слушаю, когда читаютъ эти книги, и хоть мало понимаю въ нихъ, а все таки нахожу, что он очень интересны. Но только меня занимаютъ не эти удары, приводящіе въ восторгъ папеньку, а вздохи и слезы рыцарей, разлученныхъ съ своими дамами, иногда мн становится такъ жалко ихъ, что сама я плачу.
— Такъ что еслибъ они вздыхали по васъ, сказала Доротея, то вы не допустили бы ихъ томиться слишкомъ долго.
— Не знаю, что бы я сама сдлала, отвчала молодая двушка, но только между этими дамами есть такія жестокія, что сами рыцари называютъ ихъ тиграми, пантерами и другими нехорошими именами. О, Господи, воскликнула она, какія бездушныя должны быть эти женщины, если он готовы допустить умереть или сойти съума хорошаго человка, изъ-за того только, чтобы не взглянуть на него. И въ чему он это длаютъ, я ршительно не понимаю, если изъ благоразумія, то зачмъ не выходятъ он замужъ за своихъ рыцарей, вдь этимъ рыцарямъ ничего больше не нужно.
— Молчи, глупая, перебила ее хозяйка, можно подумать, что ты ужъ слишкомъ много знаешь въ этихъ длахъ, а въ твои лта не слдуетъ много звать и болтать.
— Чтожъ? если меня спросили, мн слдовало отвтить, сказала дочь.
— Хозяинъ, а принесите-ка эти книги, заговорилъ священникъ, мн любопытно взглянуть на нихъ.
— Извольте, отвчалъ хозяинъ, и отправившись въ свою комнату вытащилъ оттуда старый, запертый на замокъ чемоданъ, изъ котораго досталъ три толстыхъ книги.
Священникъ принялся разсматривать ихъ, и первая, попавшаяся ему въ руки, оказалась: Донъ-Циронгиліо ракійскій, вторая — Фелюсъ Марсъ Гирканскій, третья — исторія Великаго Капитана Гонзальва Кордуанскаго и Жизнь Гарсіа Паредесскаго. Прочитавъ заглавіе первыхъ двухъ книгъ, священникъ сказалъ цирюльнику: жаль, что нтъ съ нами племянницы и экономки Донъ-Кихота.
— Да я и безъ нихъ съумю выкинуть эти книги на грязный дворъ, сказалъ цирюльникъ, или зачмъ ходить такъ далеко, швырнуть ихъ лучше всего въ каминъ, въ немъ, кстати, огонь есть.
— Что, вы хотите сжечь эти книги? воскликнулъ хозяинъ.
— Вотъ эти дв, отвтилъ священникъ: Донъ Циронгиліо и Феликсъ Марсъ.
— Да за что же? разв это книги еретическія и флегматическія? спросилъ хозяинъ.
— Вы врно хотли сказать схизматическія? перебилъ цирюльникъ.
— Это какъ вамъ угодно, отвтилъ хозяинъ, но только если вы намрены сжигать какую-нибудь изъ моихъ книгъ, такъ сжигайте, по крайней мр, великаго капитана и Діего Гарсіа, потому что я скорй позволю сжечь жену и дтей, чмъ какую-нибудь другую изъ этихъ книгъ.
— Другъ мой! сказалъ священникъ, книги эти наполнены глупостями и чушью, между тмъ., въ исторіи великаго капитана описываютъ истинные подвиги и дянія славнаго полководца Гонзальва Кордуанскаго, который своими блестящими и многочисленными побдами стяжалъ во всемъ мір имя великаго капитана, названіе славное, громкое и принадлежащее ему одному. Діего же Гарсіо Паредесскій былъ благородный рыцарь и великій воинъ, уроженецъ города Труксилло въ Эстрамадур, человкъ, замчательный кром того своей необыкновенной силой, онъ останавливалъ, напримръ, однимъ пальцемъ мельничное колесо, во время самаго стремительнаго движенія. Однажды, онъ оборонялъ мостъ одинъ противъ многочисленной арміи и совершалъ вообще такіе подвиги, что еслибъ не самъ онъ былъ своимъ историкомъ, а предоставилъ описать ихъ какому-нибудь другому, мене скромному человку, то этотъ рыцарь затмилъ бы своими длами подвиги Гектора, Ахиллееса и Ролаида.
— Тоже нашли чему удивляться, воскликнулъ хозяинъ. Экое диво — остановить мельничное колесо? Потрудитесь-ка прочесть, что говорится въ этой книг о Феликс Марс Гирканскомъ, который однимъ ударомъ убилъ пять великановъ, какъ будто они были сдланы изъ рпы. Въ другой разъ онъ одинъ напалъ на армію изъ милліона шести сотъ тысячъ солдатъ и искрошилъ ихъ какъ барановъ. А что скажете вы объ этомъ храбрец донь-Циронгиліо ракійскомъ, который до того былъ храбръ, что, вотъ прочитайте въ этой книг, плавая однажды по морю, онъ увидлъ на вод огромнаго дракона, и, не долго думая, вспрыгнулъ на него, услся верхомъ на его чешуйчатыхъ плечахъ и такъ страшно сталъ давить его за горло, что дракону не было иного средства спастись, какъ увлечь съ собою на дно морское рыцаря, который ни за что не хотлъ оставить чудовища. И когда рыцарь этотъ очутился на дн моря, то увидлъ себя въ великолпномъ дворц, среди восхитительнйшихъ садовъ, драконъ же превратился въ прекраснаго старца, наговорившаго рыцарю такого, что просто не наслушаться. Еслибъ вы, ваша милость, услышали, что говорилъ онъ ему, то просто съума бы сошли отъ удовольствія. А этотъ великій капитанъ вашъ и Діего, двухъ фигъ, по моему, не стоятъ.
Услышавъ это, Доротея сказала на ухо Карденіо: ‘хозяинъ кажется не далекъ отъ того, чтобы составить пару Донъ-Кихоту.’
— Мн тоже кажется, отвчалъ Карденіо, онъ воображаетъ, будто все, что онъ вычиталъ въ своихъ книгахъ, случилось въ дйствительности совершенно такъ, какъ это писано, и, клянусь Богомъ, его трудно разъуврвть въ этомъ.
— Другъ мой! говорилъ между тмъ хозяину священникъ, на свт не было ни Феликса Марса Гирканскаго, ни Циронгиліо ракійскаго, ни другихъ господъ, подобныхъ описаннымъ въ вашихъ книгахъ. Все это ложь, побасенки, сочиненныя праздными людьми, съ цлію заставить насъ проводить время за чтеніемъ такъ, какъ вы проводите его, по вашимъ словамъ, съ жнецами. Рыцари эти, клянусь Богомъ, никогда не существовали на свт и не совершали ни тхъ подвиговъ, ни тхъ безумствъ, какіе имъ приписываютъ.
— Сказывайте эти сказки другимъ, а не мн, воскликнулъ хозяинъ, поищите лучше чего-нибудь другого, на чемъ поточить вамъ языкъ. Не кормите меня кашкой, я, слава Богу, не ребенокъ. Странное дло! вы хотите заставить меня врить, будто то, что написано въ книг ложь и безумство, тогда какъ книги эти напечатаны съ дозволенія королевскаго совта, который, кажется, не позволилъ бы печатать столько сраженій и очарованій, что просто голова идетъ кругомъ, еслибъ все это было вздоромъ.
— Но вдь я сказалъ вамъ, любезный мой, перебилъ священникъ, что все это написано для развлеченія насъ въ потерянное время, и подобно тому, какъ въ хорошо устроенномъ обществ дозволяется играть въ шашки, шахматы, билліардъ, чтобы занять тхъ, которые не могутъ или не хотятъ работать, точно также позволяютъ печатать и продавать книги, написанныя исключительно для развлеченія, никто же не думаетъ, чтобы нашлись такіе невжественные и доврчивые люди, которые приняли бы за чистую монету все, что разсказывается въ сказкахъ. Еслибъ у меня было время и нашлись слушатели, я подробно разсказалъ бы, чего не достаетъ рыцарскимъ книгамъ для того, чтобы ихъ можно было читать съ удовольствіемъ и пользой. Но, когда-нибудь, я надюсь, мн представится случай переговорить объ этомъ съ значительными людьми. Пока же, поврьте мн на слово, хозяинъ, уберит вы эти книги, постигните ихъ правду или ложь, и пошли вамъ Господь всякаго благополучія, боюсь я только, какъ бы не захромать вамъ на одну могу съ вашимъ гостемъ Донъ-Кихотомъ.
— Ну ужъ за это извините, отвчалъ хозяинъ, я, слава Богу, не такой еще безумецъ, чтобы самому сдлаться странствующимъ рыцаремъ. Я тоже понимаю, что теперь не то, что было прежде, когда эти славные рыцари разъзжали, какъ пишутъ, по блому свту.
Санчо, вошедшій въ комнату при конц разговора, былъ очень удивленъ и опечаленъ, услышавъ, что вкъ странствующихъ рыцарей миновалъ ужъ, и что рыцарскія книги наполнены ложью и чушью, и онъ тогда же, въ глубин души, пообщалъ себ дождаться конца путешествія своего господина, и если оно кончится не такъ счастливо, какъ онъ надялся, то возвратиться къ жен и дтямъ и приняться за обычныя свои работы.
Хозяинъ между тмъ собирался унести чемоданъ и книги, но священникъ остановилъ его. ‘Погодите’, сказалъ онъ ему, ‘мн хочется узнать, что это за рукопись, написанная такимъ прекраснымъ почеркомъ’. Хозяинъ досталъ рукопись изъ чемодана и передалъ ее священнику. Это была тетрадь изъ осьми листовъ, на заглавной страниц ея было написано большими буквами: Повсть Безразсудно-Любопытный. Прочитавъ три или четыре строчки въ ней, священникъ воскликнулъ: ‘заглавіе право искушаетъ меня и мн хочется прочесть весь этотъ разсказъ’.
— И отлично сдлаете, ваше преподобіе, подхватилъ хозяинъ, многіе изъ моихъ гостей читали, очень хвалили ее, и много разъ просили меня подарить имъ эту тетрадь, но я ни за что не хотлъ разставаться съ нею, я надюсь возвратить ее тому, кто позабылъ у меня чемоданъ съ бумагами и книгами. Можетъ быть хозяинъ ихъ возвратится когда-нибудь сюда, и хоть съ книгами мн жаль было бы разстаться, я однако отдалъ бы ихъ, потому что я все же христіанинъ, хотя и содержу корчму.
— Вы совершенно правы, отвтилъ священникъ, но только если повсть окажется хорошей, вы позволите мн переписать ее.
— Сдлайте одолженіе, сказалъ хозяинъ.
Карденіо этимъ временемъ взялъ въ руки повсть, и, пробжавъ въ ней нсколько фразъ, просилъ священника прочесть ее въ слухъ.
— Съ удовольствіемъ, отвтилъ священникъ, если общество предпочтетъ теперь чтеніе сну.
— Для меня, замтила Доротея, нтъ лучше отдыха, какъ провести часъ или два, слушая какую-нибудь повсть, я еще не совсмъ успокоилась, и врядъ ли могла бы спокойно заснуть.
— Если такъ, я охотно прочту вамъ повсть, отвтилъ священникъ, хотя бы только изъ одного любопытства, быть можетъ, оно не будетъ обмануто.
Цирюльникъ и даже Санчо просили священника читать. Видя, что чтеніемъ повсти онъ доставитъ удовольствіе всему обществу и надясь притомъ, что трудъ его не будетъ потерянъ, священникъ сказалъ окружавшимъ его лицамъ: ‘слушайте же, господа, я начинаю’.

Глава XXXIII.

Безразсудно-любопытный.

Въ славной и богатой Флоренціи жили, нкогда, двое молодыхъ людей, благородной фамиліи: Ансельмъ и Лотаръ, соединенные узами такой тсной дружбы, что ихъ звали не иначе, какъ двумя друзьями. Ровесники лтами, они удивительно сходились въ своихъ вкусахъ, стремленіяхъ и наклонностяхъ, съ того лишь разницей, что Ансельмъ первенствовалъ въ обществ, а Лотаръ на охот. Это не мшало имъ, однако, горячо любить другъ друга, и воля одного такъ гармонировала съ волею другаго, что, кажется, стрлки двухъ хорошо вывренныхъ часовъ въ движеніи своемъ не могли представлять большаго согласія.
Случилось Ансельму влюбиться въ одну прекрасную, флорентійскую двушку, и онъ, ни мало не колеблясь, ршился жениться на ней, посовтовавшись предварительно съ своимъ другомъ, безъ котораго не начиналъ ничего. Лотаръ взялся устроить эту свадьбу, и дйствовалъ такъ успшно, что Анселъмъ вскор обладалъ любимой имъ женщиной. Съ своей стороны и Камилла (жена Ансельма), осчастливленная сдланною ею партіей, каждодневно благодарила небо и Лотара, устроившихъ ея замужество и земное счастіе.
Лотаръ по старому продолжалъ посщать своего друга во все время свадебныхъ празднествъ но какъ только они прекратились, онъ нашелъ, что съ свадьбой Ансельма прежнія отношенія ихъ должны измниться, и сталъ навщать своего друга рже и рже. Ему казалось, какъ это должно казаться всякому порядочному человку, что къ женатому другу нельзя заходить также часто, какъ къ холостому, ибо честь мужа такъ нжна, что ее можетъ уязвить не только другъ, но даже родной братъ.
Какъ ни былъ влюбленъ Ансельмъ, онъ не могъ однако не замтить охлажденія къ нему Лотара, и сталъ горячо упрекать его, увряя, что онъ никогда бы не женился, еслибъ зналъ, что этотъ бракъ разстроитъ ихъ прежнія дружескія отношенія. Онъ говорилъ, что видитъ въ жен своей только третье, связующее ихъ лицо, и что щепетильное уваженіе къ тому, что зря, принято правиломъ въ свт, не должно лишать ихъ сладкаго, дорогаго для нихъ имени двухъ друзей. Онъ уврялъ, наконецъ, что жен его столько же пріятно, какъ и ему самому, часто, встрчать у себя въ дом человка, которому она обязана осчастливившимъ ея бравомъ. Словомъ, онъ употребилъ всевозможныя усилія къ возстановленію между ними ихъ прежнихъ отношеній, увряя, что безъ этого счастіе его ни можетъ имъ полно.
На вс эти доводы другъ его отвчалъ съ такимъ умомъ, что Ансельмъ вполн уврился въ чистот его намреній, и въ конц концовъ Лотаръ общалъ Ансельму обдать у него каждый праздникъ, и кром того два раза въ недлю. Не смотря, однако, на это общаніе, онъ далъ себ слово вести себя такъ, какъ того требовали общественныя приличія и репутація Ансельма, которой онъ дорожилъ едва ли не больше, чмъ своей собственной. Онъ говорилъ, и не безъ основанія, что мужья, имющіе красавицъ женъ, должны быть столько же разборчивы въ выбор своихъ знакомыхъ, сколько и знакомыхъ своихъ женъ, ибо то, чего нельзя устроить въ храм, на гулянье, или другомъ общественномъ мст, легко устраивается у какой-нибудь родственницы или подруги, на которую наиболе полагаешься. Лотаръ добавлялъ, что мужьямъ не мшало бы имть преданнаго друга, который бы указывалъ имъ на каждый ихъ промахъ, находя, что въ большей части случаевъ, страстная любовь мужа къ жен, частію ослпляя, частію удерживая его боязнью огорчить любимую женщину, не позволяетъ ему откровенно сказать жен: ‘длай мой другъ то-то, или не длай того-то.’ Злу этому, какъ думалъ Лотаръ, легко могли бы помочь совты искренняго друга. Но гд найти такого преданнаго, искренняго благороднаго друга? Кто другой могъ имъ быть, какъ не самъ Лотаръ? онъ, такъ зорко охранявшій семейную честь своего друга, онъ, пріискивавшій всевозможные предлоги извинять свое отсутствіе въ дом Ансельма въ т дни, которые онъ самъ назначилъ для посщенія его, устраняя этимъ всякую возможность злымъ языкамъ распространяться на счетъ слишкомъ частыхъ посщеній дома красавицы Камиллы богатымъ и изящнымъ молодымъ человкомъ. Заботясь о семейномъ счастіи своего друга, Лотаръ часто посвящалъ время, общанное Ансельму, другимъ занятіямъ, отговариваясь необходимостью окончить ихъ какъ можно скоре. Все это вело къ тому, что свиданія нашихъ друзей проходили почти исключительно въ упрекахъ съ одной стороны и оправданіяхъ съ другой.
Однажды, гуляя за городомъ, Ансельмъ взялъ подъ руку Лотара и дружески сказалъ ему: ‘другъ мой! ты, конечно, не думаешь, чтобы я не благодарилъ Бога за все, что Онъ даровалъ мн, за т природные дары, которыми Онъ такъ щедро осыпалъ меня, и въ особенности за ту высшую милость, которую Онъ явилъ мн, давъ мн такого друга какъ ты и такую жену, какъ Камилла, два сокровища, любимыя мною, если не столько, сколько он стоятъ, то, по крайней мр, столько, сколько могу. И чтожъ, обладая, повидимому, всмъ, что составляетъ счастіе земное, я влачу здсь самую безотрадную жизнь. Съ нкоторыхъ поръ меня волнуетъ такое странное и исключительное желаніе, что я самъ себ удивляюсь, я самъ себя не узнаю, я бы хотлъ скрыть его отъ міра и отъ себя. Но таить его я больше не могу, и въ надежд на твою дружескую помощь, на то, что ты спасешь меня и своими заботами возвратишь мн радость столь же полную, какъ т мученія, въ которыя повергла меня моя собственная глупость, я ршаюсь теб открыть его’.
Лотаръ внимательно слушалъ Ансельма, недоумвая къ чему вело это длинное вступленіе. Напрасно старался онъ, однако, угадать какого рода желаніе могло возмутить душевный покой его друга. Вс, самыя разнообразныя, догадки были слишкомъ далеки отъ истины. Желая наконецъ поскорй выйти изъ лабиринта своихъ предположеній, онъ сказалъ Ансельму, что высказывать другу задушевныя тайны такими окольными путями, значитъ оскорблять святое чувство дружбы, потому что отъ испытаннаго друга, говорилъ онъ, всегда можно ожидать или совтовъ касательно путей, или даже средствъ для достиженія желаемаго.
— Ты правъ, отвчалъ Ансельмъ, и довряясь теб скажу, что меня преслдуетъ желаніе узнать, такъ ли врна мн и нравственна Камилла, какъ я воображаю. Убдиться въ этомъ я могу, прибгнувъ къ испытанію, которое выказало бы чистоту жены моей также ясно, какъ огонь выказываетъ чистоту золота. Я убжденъ, мой другъ, что добродтель женщины познается въ искушеніи, которому она подвергается, вполн добродтельной можетъ быть названа только та, которая не увлечется ни просьбами, ни слезами, ни подарками, ни безотвязнымъ преслдованіемъ своего любовника. Что удивительнаго, если не падаетъ женщина, которой не представляется случая пасть? если она остается врною потому только, что за ней глядятъ во вс глаза и отводятъ отъ нее всякое искушеніе, если притомъ она знаетъ, что заплатитъ, быть можетъ, жизнью за первое подозрніе, которое возбудитъ въ своемъ муж. Можно ли, въ самомъ дл, сравнить женщину добродтельную изъ страха, или вслдствіе отсутствія повода къ соблазну, съ женщиной, вышедшей побдоносно изъ всхъ опутывавшихъ ее преслдованій и стей. Тревожимый этими вопросами, неотступно слдующими одинъ за другимъ, я ршился сдлать Камиллу предметомъ преслдованій человка, достойнаго ея любви. Если она выйдетъ, какъ я надюсь, торжествующей изъ этой борьбы, тогда я признаю себя счастливйшимъ человкомъ въ мір, и достигнувъ предла моихъ желаній, скажу, что я нашелъ ту женщину, о которой одинъ мудрецъ говорилъ: кто ее найдетъ? Но еслибъ даже это испытаніе кончилось не въ ея, а слдственно и не въ мою пользу, и тогда, удовольствіе знать, что я не ошибся въ моихъ предположеніяхъ, дастъ мн силы мужественно перенести вс послдствія этого рокового для меня испытанія. Другъ мой! такъ какъ ты ничмъ не переубдишь, и не заставишь меня отказаться отъ моего намренія, то исполни мое желаніе, и постарайся разсять мои сомннія. Я теб доставлю и случай дйствовать, и средство поколебать сердце благородной, скромной, безкорыстной женщины. Что въ особенности заставляетъ меня обратиться съ моею просьбою, именно, въ теб: это увренность, что въ случа побды надъ Камиллой, ты не доведешь своего торжества до крайнихъ предловъ, а только покажешь, къ чему оно могло привести. И погребенный на вки въ тайнахъ нашихъ душъ, позоръ мой не будетъ такъ полонъ, какъ онъ могъ бы быть. Другъ мой! если ты хочешь, чтобъ я насладился еще тмъ, что можетъ быть названо жизнью, то начинай, безъ малйшаго замедленія, это любовное испытаніе съ той настойчивой страстью, съ какой я желаю и какой вправ ожидать вра моя въ твою дружбу.
Въ нмомъ удивленіи выслушалъ Лотаръ своего друга, и долго и пристально глядлъ на него тмъ испытующимъ взоромъ, какимъ глядимъ мы на совершенно новый предметъ, возбуждающій въ насъ страхъ и удивленіе. Спустя немного, онъ сказалъ ему: ‘Ансельмъ! я не врю, чтобы ты говорилъ со мною серьезно, иначе я не сталъ бы слушать тебя. Мн кажется, что или ты не знаешь меня, или я тебя не знаю. Но нтъ, ты очень хорошо знаешь, что я Лотаръ, я тоже нисколько не сомнваюсь въ томъ, что ты Ансельмъ, только, къ несчастью, мн кажется, что теперь ты ужъ не прежній Ансельмъ, и во мн видишь не прежняго Лотара, такъ все, что говорилъ ты, не понимаетъ того Ансельмъ, котораго я нкогда зналъ, и все чего ты требуешь отъ меня, нельзя требовать отъ того Лотара, котораго ты зналъ. Неужели ты забылъ, что никакіе друзья не должны требовать отъ дружбы чего либо противнаго заповдямъ Господнимъ! Если такъ думали, какъ намъ извстно, даже язычники, то на сколько сильне должно быть развито это убжденіе въ насъ христіанахъ, знающихъ, что ни для какого человческаго чувства нельзя жертвовать чувствомъ божественнымъ. Согласись же, мой другъ, что если кто-нибудь готовъ жертвовать своими вчными обязанностями обязанностямъ дружбы, то можетъ ли онъ ршиться на это иначе, какъ въ случа крайности, когда жизнь или честь его друга находятся въ опасности. Но, что думать о человк, готовомъ жертвовать святйшимъ долгомъ прихотямъ друга? Скажи же мн, Ансельмъ, чему грозитъ опасность: жизни твоей или чести? мн нужно знать, во имя чего я обреку себя на такое гнусное дло, какъ то, которое ты отъ меня требуешь?
— И жизнь и честь моя безопасны, отвчалъ Ансельмъ.
— Въ такомъ случа, возразилъ Лотаръ, ты хочешь заставить меня, ни боле, ни мене, какъ попытаться лишить тебя, а вмст и самаго себя, и жизни и чести, потому что безчестный человкъ хуже мертваго. Погубивъ же тебя, я погублю и себя. Другъ мой! вооружись терпніемъ, и не перебивая, выслушай мой отвтъ, если ты захочешь возражать мн, то успешь еще, время терпитъ.
— Согласенъ, сказалъ Ансельмъ, говори.
— Ансельмъ! Мн кажется, что умъ твой находится теперь въ томъ положеніи, въ какомъ находятся постоянно умы мусульманъ, которымъ нельзя доказать ложь ихъ религіи ни доводами, почерпнутыми изъ священнаго писанія, ни изъ здраваго разсудка. Имъ необходимо говорить такими аксіомами, какъ та, что если отъ двухъ равныхъ количествъ отнять равныя части, то получатся равные остатки, но такъ какъ и подобныхъ истинъ имъ нельзя втолковать словами, а необходимо, такъ сказать, разжевать и положить имъ въ ротъ, поэтому ихъ никакъ нельзя просвтить высокими истинами нашей святой вры. Ансельмъ! тебя, какъ я вижу, приходится вразумлять совершенно также, закравшееся бъ твою душу желаніе до такой степени расходится съ здравымъ разсудкомъ, что, право, убждать тебя, обыкновеннымъ путемъ, въ безразсудности, извини за выраженіе, твоего намренія, значило бы попусту терять время и слова. И правду сказать, я бы хотлъ за время оставитъ тебя при твоемъ намреніи, и тмъ наказать тебя за твою сумазбродную идею. Но дружба къ теб не позволяетъ мн прибгнуть къ такой крутой мр, обязывая меня, однако, отвести тебя отъ той бездны, въ которую ты самъ стремишься. Чтобы убдить тебя въ этомъ, я прошу тебя отвтить мн на слдующіе вопросы: не предлагаешь ли ты мн искушать женщину, живущую въ строгомъ уединеніи? Не побуждаешь ли ты меня обезчестить женщину честную и подкупить безкорыстную? Не заставляешь ли ты меня, наконецъ, предлагать услуги женщин, не ищущей ничьихъ услугъ? Если ты убжденъ, что жена твоя благородна и безкорыстна, то, я не понимаю, чего теб нужно еще? Если ты увренъ, что она выйдетъ побдительницей изъ той игры, въ которую ты хочешь вовлечь ее, то спрашивается, что она выиграетъ въ ней? станетъ ли она лучше посл ожидающаго ее испытанія? Одно изъ двухъ: или ты сомнваешься въ своей жен, или самъ не знаешь чего хочешь. Если ты сомнваешься, въ чему испытывать ее? Смотри на нее, какъ на безнравственную женщину, и обращайся съ ней, какъ съ безнравственной. Но, если она такъ благородна и чиста, какъ ты думаешь, то было бы слишкомъ безразсудно испытывать самую правду, ее не возвысятъ никакія испытанія. Подумай же: не странно, не смшно ли твое желаніе? кром вреда оно ничего не общаетъ теб и тмъ сумазбродне, что ничмъ не вызывается. Ансельмъ! земные подвиги совершаются либо во имя божественныхъ, либо мірскихъ интересовъ, либо тхъ и другихъ вмст. Дянія святыхъ — вотъ подвиги, предпринятые, во славу Бога, людьми, пожелавшими въ земной оболочк внушать небесную жизнь. Подвиги, совершаемые изъ-за мірскихъ интересовъ — это дянія мужей, плавающихъ по безбрежнымъ морямъ, странствующихъ по невдомымъ землямъ, подъ знойнымъ и холоднымъ небомъ, ища земныхъ благъ. Наконецъ подвиги, предпринятые во славу Бога и для міра вмст, это подвиги воиновъ, которые замтивъ въ крпостной стн брешь такой величины, какую могло произвести ядро, забывая разсудокъ и страхъ, пренебрегая грозящей имъ опасностью, одушевленные единымъ желаніемъ явить себя достойными защитниками вры, короля и своего народа, безстрашно видаются на встрчу тысяч ожидающихъ ихъ смертей. Вотъ подвиги, которые мы предпринимаемъ съ честью, славой и пользой, презирая трудами и опасностями съ ними сопряженными. Но дло, задуманное тобой, не прославитъ, не обогатитъ, не освятитъ тебя. Ты свершишь его безплодно для себя, для Бога и людей. Успхъ въ немъ ничего не общаетъ, а неудача повергнетъ тебя въ неизлечимое отчаяніе. И напрасно надешься ты найти облегченіе въ тайн, которой думаешь облечь это дло. Теб довольно будетъ самому его знать, чтобъ навсегда отравить свою жизнь. Въ подтвержденіе словъ моихъ, я припомню теб одинъ отрывовъ изъ сочиненія знаменитаго поэта Луиги Танзило, Слезы Святаго Петра, вотъ онъ:
‘Наступившій день усилилъ страданія и съ ними стыдъ Петра. Пусть позоръ его скроютъ отъ міра, этимъ не скроютъ его отъ Петра. Онъ стыдится самого себя, вспоминая свой грхъ, потому что въ нерастлнной душ, не одни посторонніе взоры пробуждаютъ стыдъ, нтъ. Пусть грхъ праведника будетъ извстенъ лишь небесамъ и земл, онъ, тмъ не мене, станетъ стыдиться самаго себя, едва лишь почувствуетъ свое прегршеніе.’
Никакая тайна, Ансельмъ, не отведетъ отъ тебя твоихъ мукъ. Ты станешь неумолчно рыдать, но не слезами, льющимися изъ глазъ, а слезами кровавыми, проливаемыми сердцемъ,— которыми плавалъ, но словамъ поэта, извстный докторъ, задумавшій пройти черезъ тину, обойденную благоразумнымъ Рейнольдомъ {Намекъ на одну аллегорію Аріоста.}, эпизодъ, хотя и принадлежащій къ вымысламъ поэзіи, но полный смысла, изъ котораго намъ не мшало бы извлечь для себя полезный примръ. Но, быть можетъ, то, что я сейчасъ скажу, откроетъ теб, наконецъ, глаза и остановитъ тебя на пути къ твоей сумазбродной цли. Ансельмъ! еслибъ небо или случай сдлали тебя обладателемъ великолпнйшаго брилліанта, еслибъ качества его удовлетворяли самаго взыскательнаго ювелира и о немъ вс кричали въ одинъ голосъ, что, по блеску и по чистот своей воды, онъ совершененъ настолько, на сколько можетъ быть совершенъ камень, еслибъ ты самъ, притомъ, раздлялъ общее мнніе, скажи, неужели у тебя могло бы родиться безразсудное желаніе положить его подъ молотокъ и попробовать: такъ ли онъ твердъ, какъ о немъ говорятъ? Если бы камень выдержалъ это безумное испытаніе, онъ не выигралъ бы отъ этого ни въ блеск, ни въ цнности, еслижъ бы онъ разбился, что легко могло случиться, тогда ты не только лишился бы всего своего богатства, но еще прослылъ бы за полуумнаго. Другъ мой! въ глазахъ свта и въ твоихъ собственныхъ, брилліантъ этотъ — Камилла, подумай же до какой степени безумно подвергать его возможности разбиться. Если жена твоя выдержитъ задуманное испытаніе, отъ этого она не станетъ прекрасне, если же она падетъ, тогда подумай, пока есть еще время, что станется съ этой обезчещенной женщиной? И не будетъ ли и тебя ежеминутно терзать мысль, что ты обдуманно погубилъ себя и ее? не забывай, въ мір нтъ ничего драгоцнне честной женщины, честь же женщины состоитъ въ добромъ мнніи о ней, и въ этомъ отношеніи жена твоя стоитъ на самой высокой ступени, Не безумно ли, посл этого желаніе твое подвергнуть испытанію всми признанную правду? неужели ты не знаешь, что женщина — существо слабое, что отъ нее необходимо всевозможными средствами отводить искушенія и не ставить на пути ея преградъ, о которыя она можетъ споткнуться, напротивъ, ей нужно доставлять возможность легко и врно приближаться къ тому совершенству, котораго ей не достаетъ, и внцомъ котораго почитается ея честь. Ты же хочешь опутать ее искушеніями и стараешься всми силами доставить ей возможность упасть. Естествоиспытатели называютъ горностаемъ маленькое животное, замчательное снжной близной своей шерсти, и говорятъ, что охотники его ловятъ такимъ образомъ: узнавъ мсто, по которому онъ обыкновенно проходитъ, они наполняютъ это мсто грязью, и потомъ наталкиваютъ на него горностая, горностай ни за что не ступитъ въ грязь, онъ позволитъ взять себя, ршится потерять жизнь и свободу, но не запачкаетъ своей блоснжной шерсти, дорожа ея чистотой больше, чмъ свободой и жизнью. Другъ мой! Благородная женщина подобна — горностаю: душа ее чище снга, и тотъ, кто дорожитъ этой чистотой, кто желаетъ сохранить ее до конца, не долженъ поступать съ ней какъ охотникъ съ горностаемъ, онъ не долженъ разсыпать на ея пути своего рода грязи: подарковъ и любезностей восторженныхъ любовниковъ. Какъ знать? она, быть можетъ, не найдетъ въ себ достаточно силъ разбить эти преграды. Ихъ необходимо устранять, показывая ей лишь красоту добродтели и блескъ незапятнанной чести. Добродтельная женщина: это драгоцнное зеркало, сіяющее и чистое, не помрачаемое самымъ легкихъ дыханіемъ. Съ женщиной нужно поступать какъ съ мощами — боготворить — не прикасаясь къ ней, ее нужно охранять, какъ полный розъ, прекрасный цвтникъ, которыми хозяинъ позволяетъ любоваться, но не распоряжаться, довольно, если прохожимъ не возбранено восхищаться сквозь ршетку этимъ пышнымъ садомъ и вдыхать его душистый воздухъ. Напослдокъ я хочу прочитать теб одни, оставшіяся у меня въ памяти стихи, изъ какой-то старой комедіи. Они чрезвычайно кстати могутъ быть повторены теперь. Маститый старецъ совтуетъ отцу одной молодой двушки держать ее въ заперти, подъ строгимъ присмотромъ, и между прочимъ говоритъ:
Какъ прочность стеколъ неблагоразумно
Испытывать, кидая на полъ ихъ,
Такъ въ равной мр пробовать безумно
И врность женщинъ молодыхъ.
И какъ никто не можетъ поручиться,
Что съ увлекаемой женщиной случиться,
Поэтому глупецъ захочетъ лишь узнать,
Легко ли женщину поколебать?
— Ансельмъ! все, что я говорилъ до сихъ поръ касалось только тебя, теперь позволь мн замолвить слово о себ, и если рчь моя выйдетъ длинновата, то извини меня: я долженъ былъ распространиться, этого требовала просьба твоя вывести тебя изъ того лабиринта, въ которомъ ты блуждаешь. Ансельмъ! ты считаешь меня своимъ другомъ, и не смотря на то, хочешь лишить меня чести, — намреніе вовсе не дружеское. Но этого мало. Ты требуешь, чтобы я и тебя лишилъ чести, это ясно какъ день. Начну съ себя: согласись, мой другъ, что замтивъ ухаживаніе, начатое по твоему желанію, Камилла станетъ смотрть на меня, какъ на человка безстыднаго и безчестнаго, ршившагося такъ подло измнить своему другу. Вмст съ тмъ она подумаетъ, что какая-нибудь слабость, съ ея стороны, побудила меня открыть ей мои преступныя чувства, и если это открытіе она сочтетъ для себя безчестіемъ, то безчестіе ея падетъ и на тебя, теб очень хорошо извстно, что неврность жены роняетъ мужа. Свтъ не спрашиваетъ: виновенъ ли мужъ въ отношеніи измнившей ему жены, подалъ ли онъ поводъ измнить ему? нтъ, людямъ довольно знать, что такая-то женщина неврна, чтобы, безъ всякаго суда, заклеймить ея мужа и смотрть на него скоре съ презрніемъ, чмъ съ состраданіемъ, хотя бы вс очень хорошо знали, что онъ ни въ чемъ не виноватъ. Но я теб докажу сейчасъ, почему безчестіе жены должно дйствительно отразиться на муж, хотя бы онъ былъ, повидимому, невиненъ. Священное писаніе говоритъ, что создавъ въ земномъ раю перваго человка, Богъ погрузилъ его въ глубокій сонъ и вынувъ ребро изъ лваго бока Адама, сотворилъ изъ него праматерь нашу Еву. Проснувшійся Адамъ, увидвъ вблизи себя женщину, воскликнулъ: ‘вотъ плоть отъ плоти моей и кость отъ костей моихъ,’ и сказалъ ему Богъ: ‘для женщины покинетъ человкъ отца и матерь и прилпится къ жен своей и будутъ два плоть во едину.’ И тогда было установлено святое таинство брака, котораго узы такъ крпки, что-только смерть можетъ расторгнуть ихъ. И такова сила этого чудесно-святаго таинства, что ею тла двухъ человкъ сливаются въ одно, подобно тому, какъ дв души: мужа и жены — сливаются иногда въ одной вол. Если же тло жены составляетъ одно съ тломъ мужа, то и пятна, грязнящія тло жены грязнятъ тло мужа, хотя бы послдній, какъ я уже говорилъ, былъ бы ничмъ неповиненъ въ проступк связанной съ нимъ женщины, такъ боль ноги отражается во всхъ частяхъ организма, составляющаго съ нею одну плоть, и голова участвуетъ въ этомъ страданіи, не смотря на то, что не она стала причиной его. Также точно и страданія жены должны отразиться на муж, составляющемъ съ нею единую плоть. Къ тому же, всякое безчестіе мужа или жены исходятъ изъ костей и крови, неврность принадлежитъ въ подобнаго же рода безчестію, и потому мужъ преступной жены, волей неволей, долженъ считаться обезчещеннымъ, хотя бы, повторяю еще разъ, онъ ничмъ не былъ причастенъ ея грху. Ансельмъ! прозри же бездну, въ которую ты стремишься, желая возмутить миръ твоего непорочнаго друга, пойми для какой сумазбродной прихоти, для удовлетворенія какого жалкаго любопытства, ты хочешь пробудить страсти, дремлющія въ чистомъ сердц Камиллы. Подумай, какимъ ничтожнымъ выигрышемъ и какимъ вмст съ тмъ безконечнымъ проигрышемъ можетъ кончиться затваемая тобою игра. Проигрышъ этотъ таковъ, что я не нахожу слова для его выраженія. Но если все это не въ состояніи сломить твоей ршимости, тогда ищи другаго орудія для исполненія твоихъ замысловъ, приготовляющихъ теб, быть можетъ, вчную погибель. Я же отказываюсь отъ этой роли, хотя бы отказъ грозилъ мн величайшей потерей, какую я могу испытать, потерей твоей любви.
Умолкъ благородный Лотаръ, и смущенный Ансельмъ долго не могъ отвтить ни слова. Наконецъ, оправившись, онъ сказалъ ему: ‘другъ мой! ты видлъ съ какимъ вниманіемъ я тебя слушалъ. Въ твоихъ примрахъ, сравненіяхъ, словомъ во всемъ, что говорилъ ты, я узнавалъ твой здравомыслящій умъ, твое дружеское желаніе вразумить меня. Я согласенъ, что не внимая твоимъ совтамъ, упорствуя въ моемъ намреніи, я отказываюсь отъ хорошаго для дурнаго. Но, что длать? смотри на меня какъ на больнаго, одержимаго болзнью, испытываемою беременными женщинами, чувствующими, порой, желаніе сть землю, глину, уголь и много другихъ несравненно худшихъ вещей, возбуждающихъ въ здоровомъ человк отвращеніе однимъ своимъ видомъ. Нужно же попытаться вылечить меня, и это не трудно. Начни только, мой другъ, призрачно ухаживать за Камиллой, она, конечно, не до такой степени ужь слаба, чтобы уступить первому давленію, и этой легкой попыткой ты вполн успокоишь меня и выполнишь обязанности, наложенныя на тебя нашей дружбой. Лотаръ! ты долженъ уступить мн, иначе, увлекаемый моимъ намреніемъ, я обращусь за помощью къ кому-нибудь другому, и тогда, дйствительно, лишу себя той чести, которую ты стараешься сохранить мн. Ты же, если минутно и уронишь себя во мнніи Камиллы, начавъ ухаживать за нею, это ничего не значитъ, потому что какъ только мы встртимъ въ ней ожидаемый отпоръ, ты тотчасъ же откроешь ей наши намренія, и возвратишь себ ея прежнее уваженіе. Лотаръ! если рискуя пустякомъ, ты можешь оказать мн такое несравненное одолженіе, то останешься ли по прежнему глухъ къ моей просьб? Исполни ее, какія бы препятствія она не представляла твоему воображенію, и врь, что едва ты начнешь игру, какъ я уже сочту ее выигранной. Видя упорство Ансельма, не находя боле доводовъ поколебать его, страшась, чтобы онъ не исполнилъ своей угрозы, и не обратился бы съ просьбой своей къ кому-нибудь другому, Лотаръ согласился, во избжаніе худшаго зла, исполнить просьбу друга, съ твердымъ намреніемъ, однако, повести дло такъ, чтобы удовлетворить Ансельма, не трогая сердца Камиллы. Онъ просилъ только никому не говорить объ этомъ, брался устроить дло самъ и общалъ начать его при первомъ удобномъ случа. Восхищенный Ансельмъ сжалъ Лотара въ своихъ объятіяхъ, и не находилъ словъ благодарить его, какъ будто тотъ длалъ ему какое-то неслыханное одолженіе, посл чего друзья ршились не медлить и приступить къ длу съ завтрашняго же дня. Ансельмъ общалъ доставить Лотару случай остаться наедин съ Камиллой, а также деньги и подарки къ усиленію соблазна. Онъ совтовалъ Лотару устраивать въ честь ея серенады и писать ей хвалебные стихи, предлагая, въ случа нужды, самъ сочинять ихъ. Лотаръ согласился на все, полный совершенно не тхъ намреній, орудіемъ которыхъ хотли его сдлать. За тмъ друзья наши отправились къ Ансельму, гд застали Камиллу, встревоженную долгимъ отсутствіемъ своего мужа, возвратившагося домой позже обыкновеннаго. Лотаръ вскор ушелъ, столько же встревоженный предстоявшимъ ему дломъ, изъ котораго онъ не находилъ возможности выпутаться съ честью, сколько Ансельмъ былъ доволенъ тмъ же, что такъ тревожило его друга. Ночью Лотаръ придумалъ, однако, средство удовлетворить Ансельма, не оскорбляя его жены.
На другой день онъ отправился обдать въ Ансельму, и былъ принятъ Камиллой, какъ другъ дома. Посл обда Лотара попросили остаться съ Камиллой, тмъ временемъ, пока другъ его будетъ въ отлучк изъ дому, по какому-то очень важному длу. Камилла хотла удержать своего мужа, а Лотаръ предлагалъ сопутствовать ему, но Ансельмъ не слушалъ ихъ, напротивъ, онъ всми силами упрашивалъ Лотара не уходить, желая, какъ онъ говорилъ, по возвращеніи своемъ, посовтоваться съ нимъ на счетъ чего-то, тоже весьма важнаго. Попросивъ жену не пускать Лотара, Ансельмъ ушелъ изъ дому, придумавъ такіе благообразные предлоги къ уходу, что никто не могъ бы предположить тутъ того чистйшаго обмана, въ которому прибгнулъ онъ. Лотаръ и Камилла остались теперь глазъ на глазъ, потому что прислуга отправилась обдать. Лотаръ очутился, наконецъ, на поле той битвы, въ которую вовлекалъ его Ансельмъ, врагъ передъ нимъ, врагъ, котораго одна красота могла бы обезоружить любой легіонъ. Въ эту опасную минуту Лотаръ не придумалъ ничего лучшаго, какъ опереться локтемъ на ручку кресла, опустить голову на руку, и извинясь передъ Камиллой въ своей безцеремонности, сказать ей, просто на просто, что онъ желаетъ отдохнуть, въ ожиданіи возвращенія Ансельма. Камилла предложила ему прилечь на подушкахъ, находя, что такъ будетъ покойне, но Лотаръ сухо отклонилъ это предложеніе и остался на прежнемъ мст. Когда Ансельмъ, возвратившись домой, засталъ жену свою въ ея комнат, а Лотара, преспокойно почивавшимъ въ кресл, онъ предположилъ, что имъ, вроятно, было довольно времени не только переговорить, но даже отдохнуть, и ждалъ съ нетерпніемъ пробужденія своего друга, чтобы узнать у него о результатахъ порученнаго ему дла. Лотаръ вскор проснулся, и тотчасъ же уведенный Ансельмомъ изъ дому, сказалъ ему, что онъ нашелъ не совсмъ благоразумнымъ открыться жен его съ перваго раза, и потому ограничился пока похвалами ея достоинствамъ, увряя Камиллу, что весь городъ только и занятъ толками объ ея ум и красот. Такимъ началомъ, говорилъ Лотаръ, я, мало-по-малу, войду къ ней въ милость и заставлю слушать себя, я буду дйствовать противъ нее, какъ демонъ соблазнитель. Какъ онъ, духъ тьмы, преображающійся въ ангела свта, прикрываясь очаровательной вншностью, съ которою разстается лишь въ конц дла, когда торжествуетъ уже надъ своею жертвою, если только въ самомъ начал, обманъ его не былъ открытъ, такъ буду дйствовать и я. Восхищенный этимъ небывалымъ началомъ, Ансельмъ общалъ устраивать Лотару ежедневно подобныя свиданія съ Камиллой, не выходя для этого изъ дому, но занимаясь у себя въ кабинет, и дйствуя такъ ловко, чтобы не дать Камилл никакой возможности проникнуть въ его замыслы.
Такъ прошло нсколько дней. Во все это время Лотаръ не сказалъ ни слова Камилл, увряя .между тмъ Ансельма, что каждый разъ онъ приступалъ къ ней ршительне и ршительне, но не могъ добиться отъ нее не только ничего въ настоящемъ, но даже и тни надежды достичь чего-нибудь въ будущемъ, что, напротивъ, она грозила все сказать своему мужу, если Лотаръ не оставитъ ее въ поко.
Пока дло клеится, отвчалъ Ансельмъ, Камилла устояла противъ словъ, интересно, что будетъ дальше. Завтра я вручу теб дв тысячи золотыхъ, — ты ихъ предложишь въ подарокъ ей — и еще дв тысячи для покупки драгоцнныхъ вещей, которыхъ блескъ можетъ искусить ее, потому что вс красавицы, какъ бы он ни были строги и цломудренны, страшно любятъ наряжаться и показывать себя во блеск своей красоты. Если она устоитъ и противъ этого искушенія, тогда, къ удовольствію моему, я сочту дло конченнымъ и перестану надодать теб. Лотаръ отвчалъ, что взявшись за дло, онъ доведетъ его до конца, напередъ, впрочемъ, увренный въ своей неудач. На другой день, ему вручены были четыре тысячи золотыхъ и четыре тысячи безпокойствъ о томъ, какими средствами поддерживать и скрывать обманъ. Онъ ршился, однако, сказать своему другу, что деньги и подарки оказались столь же безсильными — поколебать Камиллу, какъ и слова, и что тянуть дло дальше, значитъ попусту терять время. Тмъ не мене игра этимъ не кончилась. Оставивъ однажды Лотара наедин съ Камиллой, Ансельмъ заперся въ сосдней комнат, и ршился наблюдать за ними сввозь замочную щель. Тутъ, въ ужасу своему, онъ увидлъ, что, въ теченіи цлаго получаса, Лотаръ не сказалъ ни одного слова Кампилл, да по всему видно было, что онъ сказалъ бы не боле, еслибъ оставался съ ней цлый вкъ. Теперь только онъ увидлъ, какъ обманывалъ его Лотаръ. Желая, однако, окончательно убдиться въ этомъ, онъ вышедъ изъ комнаты и спросилъ своего друга, какъ приняла его Камилла? Лотаръ сталъ ршительно отказываться отъ принятаго на себя дла, говоря, что у него не хватаетъ ни смлости, ни охоты ухаживать дольше за Камиллой, такъ сухо и жестко отвчаютъ ему.
— О, Лотаръ, Лотаръ! какъ плохо ты держишь свои общанія, воскликнулъ Ансельмъ, какъ дурно платишь ты мн за мою дружескую довренность. Я наблюдалъ за вами сквозь замочную щель и видлъ, что ты ничего не говорилъ Камилл. Къ чему же ты меня обманываешь, къ чему своею хитростью задумалъ ты отнять у меня средства выполнить мое завтнйшее желаніе?
Ансельмъ не сказалъ боле ни слова, но и то, что было сказано — задло за живое Лотара. Такое явное уличеніе во лжи, пятнало его честь, и онъ поклялся Ансельму — приступить къ задуманному имъ испытанію, ни въ чемъ не обманывая его съ этой минуты.
— Ты самъ можешь поврять меня, говорилъ Лотаръ, зорко слдя за моими дйствіями, хотя, впрочемъ, всякое наблюденіе съ этой минуты станетъ излишнимъ, я и безъ него постараюсь осязательно убдить тебя, что не буду сидть, сложа руки. Ансельмъ вполн доврился своему другу, и чтобы доставить ему возможность дйствовать съ наибольшей свободой, ршился покинуть Камиллу и провести нсколько дней за городомъ, у одного изъ своихъ друзей. Онъ самъ заставилъ пригласить себя на нсколько дней къ этому другу, и такимъ образомъ нашелъ возможность оправдать свое отсутствіе въ глазахъ Камиллы. Злосчастный и неосторожный Ансельмъ! Что замышляешь, что длаешь ты, что приготовляешь себ! Жена твоя непорочна, и ты въ мир живешь съ ней, никто не замышляетъ твоей погибели, ты самъ возстаешь на себя, самъ роешь себ могилу. Мысли Камиллы не уносятся за предлы ея жилища, ты земной рай ея, цль всхъ ея желаній, радость ея, мрило ея воли, согласуемый лишь съ волей твоей и небесъ. Если красота и доброта ея осыпаютъ тебя, безъ всякаго, съ твоей стороны, труда, всми своими богатствами, свыше которыхъ ты не можешь желать, въ чему же принялся ты искать въ глубин ея какой-то новый, невдомый кладъ, рискуя пошатнуть и обрушить то, чмъ ты ужь обладаешь, потому что все это покоится на слабыхъ основахъ своей тлнной натуры. Ансельмъ! помни, что искать невозможнаго значитъ не находить возможнаго, какъ это прекрасно высказалъ поетъ нашъ въ слдующихъ словахъ: ‘я ищу въ смерти — жизни, въ болзни — здоровья, въ тюрьм — свободы, благородства въ измнник. Но небо и безжалостная судьба моя отказываютъ мн въ возможномъ, за то, что я ищу невозможнаго’.
На другой день Ансельмъ ухалъ на дачу, попросивъ Камиллу принимать какъ можно лучше Лотара, и предупредивъ ее, что все время отсутствія его, Лотаръ приметъ на себя заботы охранять Камиллу и ежедневно будетъ у нее обдать. Это извстіе нсколько оскорбило самолюбіе еще непорочной Камиллы, и она замтила Ансельму, что мужу не совсмъ прилично на время своего отсутствія отдавать свое мсто другому, что если онъ это длаетъ по недоврію къ ней, изъ боязни, что она не съуметъ одна управлять, какъ слдуетъ, домомъ, то теперь ему представляется прекрасный случай: испытать ея хозяйственныя способности. Она увряла мужа, что ее станетъ и на что-нибудь боле серьезное, чмъ умніе вести домашнее хозяйство. На все это Ансельмъ отвчалъ, что такова его воля, и что Камилл не остается ничего боле, какъ слушаться, что бдная женщина и исполнила, скрпя сердце.
Ансельмъ ухалъ, и Лотаръ поселился въ его дом, принятый весьма радушно женой его, устроившей, однако, дло такъ, чтобы ей ни минуты не оставаться наедин съ Лотаромъ. При ней постоянно находилась, или любимая ею и воспитанная вмст съ нею горничная ея Леонелла, которую Камилла взяла въ себ посл свадьбы, или кто-нибудь изъ прислуги. Въ теченіи первыхъ трехъ дней Лотаръ не сказалъ Камилл ни слова, не смотря на то, что урывками, въ то время, какъ люди, прибравъ со стола, уходили обдать на скорую руку, какъ того требовала госпожа ихъ, ему приходилось оставаться съ нею наедин. Леонелл, правда, приказано было обдать раньше, и непремнно находиться возл Камиллы въ то время, когда прислуга обдала, но горничная, занятая совершенно другимъ дломъ, приходившимся ей боле по вкусу, и сама нуждавшаяся именно въ этомъ самомъ времени, нердко ослушивалась свою госпожу. Она даже какъ будто нарочно старалась оставлять ее, какъ можно чаще, наедин съ Лотаромъ. Не смотря на это, скромность, женственная строгость и сдержанный разговоръ Камиллы сковывали языкъ Лотара. Но то, что ограждало ихъ сначала, это же самое вскор и погубило ихъ, потому что воображеніе могло свободно дйствовать тмъ временемъ, какъ бездйствовалъ языкъ. Созерцая безпрепятственно красоту Камиллы, способную тронуть даже мраморную статую, не только сердце человка, глядя на нее тмъ временемъ, какъ онъ могъ бы говорить съ ней, Лотаръ боле и боле убждался, на сколько эта женщина достойна быть любимой. Но это убжденіе напоминало ему вмст съ тмъ объ обязанностяхъ его къ другу. Сто разъ въ голов его мелькала мысль: покинуть городъ и ухать куда-нибудь далеко, чтобы никогда ужь не встртиться съ Ансельмомъ, никогда не увидть Камиллы, но онъ уже чувствовалъ, что удовольствіе видть эту женщину удерживаетъ и удержитъ его на мст. Онъ боролся съ своими чувствами, онъ порывался измнить самъ себ, желая оттолкнуть отъ себя наслажденіе, доставляемое ему видомъ чарующихъ прелестей Камиллы, и уврить себя, что это наслажденіе — мимолетный обманъ. Вдали отъ нее, онъ проклиналъ свою безумную страсть, считалъ себя и вроломнымъ другомъ и безчестнымъ человкомъ, но мало-по-малу умъ его успокоивался, и онъ незамтно начиналъ проводить паралель между собою и Ансельмомъ, и всегда приходилъ къ тому заключенію, что въ случа чего, вина должна пасть не на него, а на того, чья безразсудная доврчивость такъ неосмотрительно толкнула его въ эту бездну. Онъ убждался боле и боле въ той мысли, что если бы онъ могъ такъ же хорошо оправдать себя предъ судомъ Божіимъ, какъ предъ судомъ людскимъ, то ему нечего было бы страшиться кары небесной за свое увлеченіе. Словомъ, дло кончилось тмъ, что красота Камиллы и случай, безумно доставленный ему самимъ Ансельмомъ, скоро сломили его поколебленную твердость. Спустя три дня посл отъзда Ансельма, въ продолженіе которыхъ Лотаръ употреблялъ вс усилія потушить загоравшуюся въ душ его страсть, но, не видя, во все это время, вокругъ себя ничего инаго, кром предмета этой страсти, онъ открылся, наконецъ, Камилл въ своей безумной любви. Весь взволнованный, онъ сдлалъ это признаніе въ такихъ страстныхъ выраженіяхъ, что растерявшаяся Камилла не нашла ничего лучшаго сдлать, какъ встать съ своего мста и удалиться въ свою комнату, не произнеся ни слова. Но этотъ презрительный и холодный отвтъ не ослабилъ надеждъ Лотара, зарождающихся, какъ извстно, всегда въ одно время съ любовью, напротивъ, онъ только усилилъ желаніе его восторжествовать надъ любимой женщиной, которая, услышавъ совершенно неожиданно, отъ Лотара признаніе въ любви, сама не знала, на что ей ршиться. Чтобы не допустить, однако, повторенія чего-нибудь подобнаго, она ршилась въ туже ночь послать гонца къ Ансельму съ слдующимъ письмомъ:

Глава XXXIV.

‘Плохо, говорятъ, арміи остаться безъ начальника и дому безъ хозяина, но я скажу, что молодой, замужней женщин еще хуже оставаться безъ мужа. Вдали отъ тебя, я не знаю, теперь, что мн длать, и если ты не вернешься тотчасъ же домой, то я принуждена буду покинуть хозяйство наше безъ присмотру и перехать къ роднымъ, потому что опекунъ мой, если только человкъ этотъ стоитъ подобнаго названія, думаетъ, кажется, больше о своемъ удовольствіи, чмъ о моемъ спокойствіи. Ты догадливъ, поэтому я не скажу больше ни слова, да думаю, что этого и не слдуетъ длать’.
Получивъ это письмо, Ансельмъ понялъ, что Лотаръ принялся уже за дло, и что Камилла сдлала ему такой пріемъ, какого Ансельмъ и ожидалъ. Восхищенный этимъ извстіемъ, онъ отвчалъ Камилл, чтобы она оставалась дома, и что онъ возвратится къ ней въ самомъ скоромъ времени. Отвтъ этотъ крайне удивилъ и встревожилъ Камиллу, теперь она боялась и оставаться дома, и ухать къ роднымъ. Оставаться дома было не безопасно для чести ея, ухать же, значило бы прямо ослушаться мужа. И какъ всегда случается, что колеблющійся выбираетъ изъ двухъ золъ худшее, такъ и Камилла ршилась сдлать худшее что могла, то есть не только остаться дома, но и не убгать Лотара, чтобы не возбудить подозрнія въ своихъ людяхъ. Она уже начинала раскаиваться, что написала мужу, начала бояться, какъ бы Ансельмъ не вообразилъ себ, что своимъ поведеніемъ, она сама подала поводъ Лотару позволить себ какую-нибудь вольность. Но, поручая себя защит Бога и чувству своего собственнаго достоинства, она ршилась ничего не отвчать Лотару и ничего не говорить о немъ Ансельму изъ страха, чтобы не вышло изъ того какой-нибудь ссоры. Она стала даже пріискивать предлоги оправдывать Лотара передъ своимъ мужемъ, въ случа, если бы послдній спросилъ, что заставило Камиллу написать извстное письмо. Подъ вліяніемъ этого ршенія, боле благороднаго, нежели благоразумнаго, Камилла увидлась на другой день съ Лотаромъ, зашедшимъ, на этотъ разъ, такъ далеко, что твердость Камиллы поколебалась, и ей слишкомъ зорко нужно было наблюдать за собой, чтобы глаза ея не подали какой-нибудь надежды Лотару, не заставили его подозрвать, что его признанія и слезы пробудили сочувствіе въ ея сердц. Колебаніе это не скрылось отъ глазъ все боле и боле увлекавшагося Лотара. Пользуясь отсутствіемъ своего друга, онъ ршился усилить осаду крпости. Раздувая тлющую въ каждой женщин искру тщеславія, онъ восхвалялъ красоту Камиллы, — самое врное средство заставить женщину слушать насъ и сломить ея тщеславіе, это избрать орудіемъ дйствія это самое тщеславіе, разжигая его языкомъ демона обольстителя, что и сдлалъ Лотаръ. И онъ такъ ловко воспользовался превосходствомъ своего положенія и находившимся въ рукахъ его орудіемъ, что Камилла, кажется, растаяла бы даже тогда, еслибъ вылита была изъ чугуна. Лотаръ клялся, рыдалъ, умолялъ, торопилъ и, наконецъ, выказалъ столько искренности и страсти, что твердость Камиллы рушилась, и онъ достигъ того, чего наиболе желалъ и наимене надялся достигнуть. Камилла пала, — удивляться ли этому? Единое средство одолть любовь, это бжать отъ нее, побороть этого страшнаго врага, восторжествовать надъ его земными силами, могутъ лишь силы неземныя.
Одна Леонелла знала тайну своей госпожи, отъ нее одной новые любовники не могли скрыть того, что между ними произошло. Лотаръ, конечно, не сказалъ Камилл, какъ хотлъ испытать ее Ансельмъ при помощи своего друга, какъ самъ онъ способствовалъ успху Лотара, справедливо опасаясь, дабы это открытіе не ослабило, или, даже, не потушило, вспыхнувшей въ сердц Камиллы любви въ нему, дабы она не подумала, что онъ соблазнилъ ее случайно, безъ всякихъ особыхъ намреній.
Спустя нсколько дней вернулся Ансельмъ, и не замтилъ — чего не доставало теперь въ его дом, не смотря на то, что это было самое драгоцнное для него въ мір сокровище, потерять которое онъ такъ страшился. По прізд своемъ, онъ прежде всего отправился въ Лотару. Друзья обнялись, поцловались, и Ансельмъ, не медля ни минуты, спросилъ у своего друга о томъ, — что было для него въ эту минуту вопросомъ о жизни и смерти.
— Жена твоя, воскликнулъ Лотаръ, образецъ благородства и женской врности. Все, что я говорилъ ей, не привело ни къ чему. Она съ негодованіемъ отвергла мои признанія и подарки, и смялась надъ моими притворными слезами. Словомъ, перлъ красоты Камилла можетъ назваться алтаремъ, на которомъ покоится цломудріе, застнчивость и вс достоинства, украшающія и возвышающія жену и женщину. Возьми твои деньги, твои подарки, они не нужны мн, не этимъ мишурнымъ игрушкамъ и не пустымъ признаніемъ поколебать непорочную душу Камиллы. Удовольствуйся же этимъ испытаніемъ, Ансельмъ, и не прибгай отнын къ другимъ. Ты вышелъ сухимъ изъ моря тревоги и ревности, въ которое повергаютъ насъ женщины, не предпринимай же новыхъ плаваній по этому бурному морю, и съ другимъ кормчимъ не испытывай прочности того корабля, съ которымъ Богъ предназначилъ теб пройти твой жизненный путь. Но убдясь въ томъ, что ты попалъ въ хорошую гавань, укрпи себя осмотрительне на якор благоразумія, и не двигайся съ твоего превосходнаго мста, пока не призовутъ тебя заплатить тотъ долгъ, отъ котораго ничто не избавляетъ.
Ансельмъ, восхищенный словами Лотара, врилъ ему какъ оракулу. Тмъ не мене, онъ просилъ его продолжать ухаживать за Камиллой, хотя бы только для препровожденія времени, умривъ, конечно, теперь свою страстность и настойчивость. ‘Я хочу еще, чтобы ты написалъ ей нсколько хвалебныхъ стиховъ, говорилъ Ансельмъ, ну, хоть подъ именемъ Хлорисъ. Я уврю Камиллу, будто ты влюбленъ въ одну даму, которой далъ это имя, съ цлію воспвать, не компрометируя ее. Если къ теб не время заниматься стихами, я не прочь снабдить тебя ими’.
— Напрасный трудъ, отвчалъ Лотаръ. Я живу вовсе не въ такомъ разлад съ музами, чтобы имъ не приходила охота навстить меня хоть разъ въ годъ. Говори Камилл о моей мнимой любви, сколько хочешь, а стихи ужь позволь написать мн самому. Быть можетъ они выйдутъ и не вполн достойными воспваемаго предмета, но будутъ, по крайней мр, лучшіе — какіе я въ состояніи написать.
Вполн довольные собой разстались наконецъ — одинъ измнившія, а другой наглупившій другъ. Возвратясь домой, Ансельмъ спросилъ Камиллу, что побудило ее написать извстное письмо? Камилла, которой показалось страннымъ, почему не спросили у нее этого раньше, отвчала, что ей показалось, будто Лотаръ обращался съ нею нсколько вольне, чмъ обыкновенно, но что теперь она разубдилась въ этомъ совершенно, такъ какъ Лотаръ началъ убгать ея и даже, какъ будто боялся оставаться съ нею наедин. Ансельмъ просилъ ее освободить себя отъ подобныхъ подозрній, ему очень хорошо извстно, говорилъ онъ, что Лотаръ безъ памяти влюбленъ въ одну молодую двушку, которую воспваетъ подъ именемъ Хлорисъ, но, добавилъ Ансельмъ, если бы даже сердце Лотара было совершенно свободно, и тогда бояться его было бы совершенно напрасно.
Если бы Камилла не была предувдомлена Лотаромъ обо всей этой комедіи съ Хлорисъ, которую онъ приплелъ сюда только затмъ, чтобы отвести глаза Ансельму и свободно воспвать, подъ этимъ именемъ, саму Камиллу, — то она, безъ сомннія, была бы поймана въ жгучія сти ревности, но предувдомленная обо всемъ заране, Камилла выслушала это совершенно спокойно.
На другой день, посл десерта. Ансельмъ попросилъ Лотара прочесть какое-нибудь стихотвореніе въ честь возлюбленной его Хлорисъ, замтивъ ему, что такъ какъ Камилла не знаетъ Хлорисъ, поэтому онъ можетъ смло говорить и читать въ честь ея все, что ему угодно.
— Да хотя бы Камилла и знала ее, отвчалъ Лотаръ, я и тогда не видлъ бы никакой нужды скрываться. Если влюбленный воспваетъ красоту своей дамы и коритъ ее за холодность, то въ этомъ, кажется, нтъ ничего оскорбительнаго ни для кого. Но, какъ бы тамъ ни было, вотъ стихи, которые я набросалъ вчера въ честь этой холодной красавицы:
Въ тиши ночной, когда лелетъ смертныхъ
Сонъ сладостный, я небесамъ и Хлорисъ
Про муки жгучія мои шепчу.
И въ часъ, когда, на розовомъ восток,
Взойдетъ заря, я съ судорожнымъ вздохомъ
Встрчаю Божій день. Когда же солнце,
Съ его престола звздоноснаго
Отвсными лучами гретъ міръ,
Страданья умножаются мои.
Ночь наступаетъ вновь: и съ ней рыданья
Мои возобновляются. Но въ этой
Томительной борьб я нахожу
Всегда глухимъ къ моимъ моленьямъ небо
И Хлорисъ равнодушной къ нимъ.
Стихи понравились Камилл, а еще боле самому Ансельму. Онъ расхвалилъ ихъ и замтилъ, что Хлорисъ эта должна быть ужь слишкомъ сурова, если ея не въ состояніи тронуть слова, такъ глубоко и искренно выливавшіяся изъ души.
— О, тамъ по вашему, все, что ни пишутъ влюбленные поэты, все это сущая правда? — воскликнула Камилла.
— Правда, потому что, въ этомъ случа, прервалъ Лотаръ, они говорятъ не какъ поэты, а какъ влюбленные, у которыхъ на душ и язык одна правда.
— Въ этомъ никто не сомнвается, замтилъ Ансельмъ, старавшійся стать истолкователемъ мыслей Лотара передъ Камиллой, не обращавшей теперь ни малйшаго вниманія на мужа, видя и слыша только любовника. Зная очень хорошо, что вс эти похвалы и стихи принадлежатъ ей одной, что мнимая Хлорисъ — это она сама — Камилла спросила у Лотара, не помнитъ ли онъ еще какихъ-нибудь стиховъ въ этомъ род.
— Помню, отвчалъ Лотаръ, но они кажется не такъ хороши какъ прежніе. Впрочемъ, можете сами судить, вотъ они:
Я гибну, но отверженный тобой,
У ногъ твоихъ умру скорй, чмъ стану
Жалть о томъ, что я тебя любилъ.
Пусть буду я, въ гробу, забвенью преданъ,
И неоплаканный тобой погибну
Безъ славы и любви.
Пускай тогда на этомъ мертвомъ сердц
Увидятъ, какъ отпечатллся образъ
Прекрасный твой. Его я сохраню,
Какъ мощи, на ужасное мгновенье,
Которымъ мн грозитъ моя любовь.
(Отъ неудачь она лишь возрастаетъ).
Несчастливъ тотъ, кто осужденъ во мрак
По морю безъизвстному плыть въ ураганъ,
Гд ни маякъ, ни компасъ не направитъ,
Не освтитъ его пути.
Ансельмъ похвалилъ и эти стихи, сковавъ такимъ образомъ собственными руками еще одно звено въ той цпи, въ которую онъ заковывалъ свою честь. Чмъ боле обезчещивалъ его Лотаръ, тмъ боле и боле возвышался онъ въ собственныхъ своихъ глазахъ, и чмъ глубже опускалась Камилла въ пропасть позора, тмъ выше и выше возносилась она въ свтлой добродтели, во мнніи своего мужа.
Однажды, оставшись одна съ своей камеристкой, Камилла сказала ей:
— О, моя милая Леонелла, какъ мн совстно теперь самой себя. Какъ мало умла я дорожить собой, какъ скоро и легко бросилась въ объятія Лотара, побда надо мной не стоила ему ни времени, ни труда. О, какъ я боюсь, чтобы онъ не обвинилъ меня въ крайней распущенности и легкомысліи. Повритъ ли онъ, что у меня не хватило силъ противиться этому пламени, которымъ онъ прожигалъ меня насквозь.
— Полноте вамъ безпокоиться объ этомъ, сударыня, отвчала Леонелла, найдите вы мн такую богатую вещь, которая бы потеряла цну оттого, что ее скоро получили, напротивъ, говорятъ — дать скоро, значитъ дать вдвое.
— Правда твоя, сказала Камилла, но также говорятъ: то, что стоитъ мало, цнитъ себя еще меньше.
— Не васъ она касается эта поговорка, возразила Леонелла, потому что любовь, какъ я слышала, иногда ходитъ, иногда летаетъ, она бгаетъ со мной, тащится съ вами, охлаждаетъ одного, воспламеняетъ другого, ранитъ на лво, убиваетъ на право. Случается, что не успетъ она начать своего дла, какъ ужь глядь! оно и кончено, и сегодня утромъ она подступаетъ къ крпости, а къ вечеру уже беретъ ее, потому что это, сударыня, въ силахъ противиться любви? И изъ-за чего вамъ, право, тревожиться? Разв Лотаръ не знаетъ, что вамъ нужно было спшить и устроить все, пока не пріхалъ господинъ Ансельмъ, потому что тогда поздно было бы браться за любовныя дла. Для любви случай — значитъ все, особенно въ самомъ начал, это я на опыт узнала, потому что и я вдь, сударыня, человкъ, какъ другіе, во мн тоже играетъ молодая кровь. Но объ этомъ я разскажу когда-нибудь посл, а теперь добавлю вамъ въ утшеніе, что не кинулись же вы вашему любовнику на шею, не увидвши въ его глазахъ, да взорахъ, да подаркахъ, всей его души, имли вы кажется время узнать: стоитъ ли онъ того, чтобъ вы его любили? Полно, полно же вамъ тревожиться и воображать себ ни всть что, уврьте лучше себя, что Лотаръ любитъ васъ также, какъ вы его, и что ловецъ, поймавшій васъ въ свои любовныя сти, стоитъ своей добычи, право это будетъ лучше, чмъ думать о такихъ пустякахъ, какъ то: скоро сдались вы или нескоро? И чего вамъ нужно: любовникъ вашъ не только вренъ, благоразуменъ, заботливъ и скрытенъ, какъ долженъ быть всякій благородный любовникъ, но изъ его достоинствъ можно сложить цлую любовную азбуку, вотъ прослушайте-ка, сударыня, какая это азбука, и какъ я ее знаю. И Леонелла принялась въ алфавитномъ порядк перечислять всевозможныя качества, необходимыя любовнику, такъ что только для двухъ буквъ во всей азбук не оказалось подходящихъ словъ, но за то на одно с нашлось цлыхъ четыре
Азбука эта разсмшила Камиллу, увидвшую, что ея горничная сдлала большіе успхи въ любви, чмъ она думала, и Леонелла дйствительно призналась ей, что она не совсмъ платонически влюблена въ одного благороднаго молодаго человка. Извстіе это смутило Камиллу, заставивъ ее опасаться, чтобы шашни Леонеллы не обнаружили какъ-нибудь ея собственнаго безчестія. Она спросила свою горничную: зашла ли та въ своей любви дальше любовныхъ признаній? Леонелла безстыдно отвчала ей, что пора признаній для нее давно миновала. Что длать? Госпожи въ своемъ паденіи увлекаютъ за собою горничныхъ, теряющихъ всякій стыдъ, имъ достаточно увидть, что госпожа ихъ споткнулась, чтобы самимъ открыто захромать на об ноги. Камилла просила только Леонеллу, ничего не говорить ея возлюбленному о любви своей госпожи, и вести свои сердечныя дла какъ можно осторожне, чтобы не провдали о нихъ какъ-нибудь Ансельмъ или Лотаръ. Леонелла все это общала ей, но сдержала свое слово такъ, что держала Камиллу въ постоянномъ страх, какъ бы интрига Леонеллы не обнаружила ея собственной.
Узнавъ тайну своей госпожи, смлая и развратная Леонелла задумала принимать своего любовника въ дом Камиллы, вполн убжденная, что госпожа ея хотя бы и узнала про это, не могла бы однако выгнать ея любезнаго. Къ такимъ то послдствіямъ приводитъ слабость женщинъ: он становятся рабынями собственныхъ своихъ служанокъ, вынуждены бываютъ сами потворствовать и помогать ихъ развратнымъ продлкамъ. Это испытала на себ Камилла, сколько разъ она знала, что горничная ея заперлась съ своимъ любезнымъ въ одной изъ комнатъ ея дома, и не только молчала, но сама заботилась о томъ, чтобы любовниковъ не открылъ какъ-нибудь ея мужъ. Все это не послужило однако ни къ чему, и Лотаръ, однажды, рано утромъ, увидлъ мужчину, выходившаго изъ дома Камиллы. Недоумвая, кто бы это могъ быть, онъ принялъ его сначала за какое-то привидніе, во видя, что это привидніе, закутавшись въ свой плащь, украдкой удалялось отъ покинутаго имъ дома, онъ вскор разстался съ своимъ ребяческимъ предположеніемъ, и въ голов его мелькнула другая мысль, погубившая бы и его и Камиллу, если бы послдней не удалось на этотъ разъ отвести ударъ. Лотаръ вообразилъ себ, что незнакомый мужчина, вышедшій изъ дома Камиллы, въ такой непріятный часъ, былъ вовсе не у Леонеллы, да и гд ему было помнить теперь о Леонелл? а у самой Камиллы, которая, думалъ онъ, такъ же легко кинулась въ объятія другого, какъ недавно кинулась въ объятія его самого, увы! такова участь женщины, измнившей своему мужу, ей перестаетъ врить даже тотъ, кому она отдала свою честь. Любовнику ея постоянно кажется, что она отдается другому еще легче чмъ ему, онъ становится подозрителенъ и рабски вритъ всему, что можетъ кинуть тнь за ея врность. Ослпленный, приведенный въ ярость мнимой измной Камиллы, Лотаръ, въ припадк ревности, сжигавшей вс его внутренности, совершенно обезумлъ и побжалъ къ спавшему еще Ансельму.
— Узнай, Ансельмъ, узнай, сказалъ онъ ему, что ужь нсколько дней я нахожусь въ борьб съ самимъ собою, я насилую себя, чтобы скрыть то, чего я не могу и не долженъ скрывать. Узнай, что твердость Камиллы поколебалась, и она готова исполнить все, что я попрошу у нее. Если я медлилъ открыть теб эту роковую правду, то только потому, что хотлъ окончательно убдиться: преступленіе ли это или только притворство со стороны твоей жены? Можетъ быть она желаетъ испытать меня и увриться серьезно ли я влюбленъ въ нее, какъ это я показывалъ по твоему желанію. До сихъ поръ я думалъ, если Камилла такъ нравственна, какъ мы полагали, то пора бы ужь ей сказать теб о моемъ неотвязчивомъ преслдованіи. Но она не торопятся съ этимъ признаніемъ, и я нахожу поэтому совершенно искреннимъ съ ея стороны назначенное мн свиданіе, въ твоей уборной, въ первый разъ когда тебя не будетъ дома (въ уборной Ансельма происходили свиданія Ансельма съ Камиллой). Во всякомъ случа не торопись наказывать неврную, преступленіе только задумано, но не сдлано еще, и въ ршительную минуту, въ душ ея, быть можетъ, проявится раскаяніе. Послдуй и теперь моему совту, какъ слдовалъ ты до сихъ поръ всмъ остальнымъ, кром одного, начни дйствовать тогда, когда сомннія въ неврности твоей жены исчезнутъ, и ты въ состоянія будешь сообразить свои дйствія съ причиной, вызывающей ихъ. Скажи, что ты удешь завтра дня на два, на три въ деревню твоего друга, какъ это теб часто случалось длать, и спрячься въ своей уборной, — тамъ, кстати, за обоями и мебелью сдлать это легко, — тогда мы оба увидимъ собственными глазами врна или неврна Камилла. Если намренія ея преступны, чего слдуетъ боле страшиться, чмъ ожидать противнаго, тогда обдуманно, безъ всякаго шума, ты отмстишь ей за тотъ позоръ, которымъ она тебя покроетъ. Бдный Ансельмъ остолбенлъ и какъ будто уничтожился при этомъ дружескомъ открытіи Лотара. Гроза разразилась надъ нимъ въ ту минуту, когда онъ наименьше ожидалъ ея, когда онъ вкушалъ уже радости тріумфа, торжествуя побду Камиллы, презрительно оттолкнувшей, по его мннію, любовь Лотара. Нсколько секундъ онъ простоялъ неподвижно, опустивъ глаза и не произнеся ни слова, но наконецъ сказалъ: ‘Лотаръ, ты оправдалъ мои ожиданія, ты дйствовалъ до сихъ поръ, какъ другъ мой, и я во всемъ слдовалъ твоимъ совтамъ. Длай же теперь, что знаешь, но только дйствуй въ тайн’.
Лотаръ общалъ сдлать все, что просилъ его Ансельмъ, но скоро опомнился и горько раскаялся въ своихъ словахъ. Теперь понялъ онъ, какую непростительную сдлалъ онъ ошибку. Разв не могъ онъ отмстить Камилл не такъ безжалостно и позорно? Онъ проклиналъ свою безумную поспшность, и не находя средствъ исправить ее, ршился признаться во всемъ Камилл. Имя возможность тайно видться съ нею почти во всякое время, онъ въ тотъ же день отправился къ ней и былъ встрченъ такими словами: ‘другъ мой! на сердц у меня лежитъ тяжелое горе, и оно когда-нибудь разорветъ эту грудь. Распутная Леонелла каждую ночь приводитъ въ себ любовника и держитъ его до утра. Подумай, какой опасности я подвергаюсь, сколько поводовъ оклеветать меня представится каждому, кто увидитъ ея любовника, скрытно выходящаго рано утромъ изъ моего дому. Хуже всего то, что я не могу не только прогнать, но даже упрекнуть ее. Она знаетъ про нашу любовь и этимъ заставляетъ меня молчать. О, какъ я страшусь, чтобы это не привело въ какой-нибудь гибельной катастроф.
Лотару показалось сначала, что это уловка, придуманная съ цлію уврить его, будто виднный имъ утромъ мужчина былъ любовникъ Леонеллы, но слезы любимой женщины, просьбы помочь ей въ ея почти безвыходномъ положеніи открыли ему всю правду и заставили его тмъ сильне раскаяться въ его безумной утренней выходк. Онъ просилъ Камиллу успокоиться, общалъ обуздать наглость Леонеллы, и разсказалъ ей, какъ, въ припадк сумасшедшей ревности, онъ открылъ тайну ихъ Ансельму, какъ послдній долженъ былъ спрятаться въ своей гардеробной и увидть собственными глазаи чмъ платили ему за его любовь. Лотаръ умолялъ Камиллу простить ему эту безумную выходку и вмст обдумать, какъ выйти имъ изъ того лабиринта, въ который завела его необдуманная, роковая поспшность. Извстіе это привело въ ужасъ Камиллу, она нжно упрекнула Лотара за его подозрніе и за то еще худшее дло, на которое онъ ршился въ первую минуту озлобленія. Но такъ какъ женскій умъ, боле слабый для зрлаго размышленія, находчиве ума мужскаго для хорошаго и дурнаго дла, поэтому Камилла скоро нашла средство помочь бд, повидимому, неисправимой. Она сказала Лотару, что пусть Ансехьмъ спрячется завтра въ своей уборной, и она устроитъ все такъ, что это испытаніе поможетъ имъ только продолжать ихъ любовныя сношенія безъ опасеній и тревогъ. Что думала она длать? этого она не сказала, и попросила только Лотара войти въ уборную, когда позоветъ его Леонелла, и потомъ отвчать ей на вс вопросы такъ, какъ будто онъ не знаетъ, что Ансельмъ спрятанъ тутъ же. Напрасно Лотаръ упрашивалъ ее сказать, что намрена она длать? и этимъ дать ему возможностъ дйствовать увренне и благоразумне. Камилла повторяла одно, что пусть онъ только отвтитъ за предложенные ему вопросы. Больше она ничего не сказала, опасаясь, чтобы Лотаръ не отказался помочь ей въ исполненіи задуманнаго ею плана, который она находила превосходнымъ, и не предложилъ взамнъ какого-нибудь другого, гораздо худшаго.
На другой день Ансельмъ сказалъ, что онъ удетъ въ деревню своего друга, вышелъ изъ дому, но скоро вернулся и спрятался въ своей уборной, Лотаръ и Камилла приготовили ему тамъ вс средства спрятаться какъ можно лучше. И спрятанный сидлъ онъ, полный тхъ мукъ, какія испытываетъ человкъ, готовый увидть погибель своей чести, находящейся въ рукахъ дорогой для него женщины. Уврившись, что Ансельмъ сидитъ уже спрятаннымъ, госпожа и горничная вошли въ уборную, и Камилла съ глубокимъ вздохомъ сказала Леонелл: ‘Леонелла, не лучше ли пронзить этой шпагой безчестное сердце, клокочущее въ груди моей прежде, чмъ привести въ исполненіе то, что я задумала и чего я не открою теб, опасаясь, чтобы ты не помшала мн. Но нтъ, я не должна искуплять своей кровью чужихъ заблужденій. Нужно прежде узнать, что могло заставить Лотара обратиться ко мн съ преступнымъ предложеніемъ, попирая честь мою и его друга? Леонелла, открой окно и подай ему знакъ войти сюда, онъ, безъ сомннія, ожидаетъ теперь на улиц, полный преступныхъ надеждъ и желаній, но прежде, чмъ дойдетъ очередь до его желаній, исполнится мое, столько же благородное, сколько ужасное.
— О, дорогая госпожа моя, воскликнула превосходно заучившая свою роль Леонелла, что намрены вы длать съ этой шпагой? Неужели вы хотите убить себя или Лотара? Но, подумайте, сударыня, чего не наговорятъ тогда о васъ злые языки? Забудьте лучше вашу обиду и не пускайте вы сюда этого злодя. Что можемъ сдлать мы слабыя, беззащитныя женщины противъ изверга, готоваго на все. Да онъ не помнитъ себя, онъ весь горитъ теперь, и пожалуй, прежде чмъ вы успете сдлать ему что-нибудь, онъ вамъ сдлаетъ такое, что лучше бы жизнь ему вашу взять. О, проклятая эта доврчивость вашего супруга, впустившаго къ себ въ домъ такого развратника. Сударыня, а если вы вправду убьете его, продолжала она, потому что вижу я, вы теперь сами не свои, что станемъ мы тогда длать съ нимъ?
— Что станемъ длать? сказала Камилла, оставимъ здсь до возвращенія Ансельма, пусть онъ погребаетъ его, пусть зароетъ въ землю свое безчестіе. Зови же, скорй, этого измнника, потому что медля отмстить ему мое оскорбленіе я измняю врности, въ которой клялась моему мужу.
Каждое слово Камиллы переворачивало мысли, слышавшаго ея Ансельма, и онъ чуть было не покинулъ своей засады, желая остановить Камиллу, грозившую убить Лотара, но его удержало желаніе узнать, къ чему приведетъ эта героическая ршимость его жены? И онъ остался спрятаннымъ, готовый явиться въ ршительную минуту. Между тмъ Камилла упала въ притворный обморокъ, и Леонелла, положивъ ее на постель, въ уборной Ансельма, принялась рыдать надъ своей госпожей. ‘О я несчастная,’ говорила она, ‘ужель мн суждено увидть, какъ на рукахъ моихъ завянетъ этотъ цвтокъ стыдливости, эта ангельская доброта, эта женщина изъ всхъ женщинъ на свт прекраснйшая’, и многое другое городила она въ этомъ род, корча изъ себя самую врную и преданную служанку второй Панелопы. Камилла скоро очнулась и воскликнула: ‘Леонелла! зачмъ же ты медлишь, къ чему не позовешь безчестнаго друга моего мужа, этого правдивйшаго человка, какого только освщало солнце и покрывалъ мракъ ночной. Иди, бги, лети за нимъ, ради Бога не медли, не дай остынуть моему гнву, чтобы задуманное мною мщеніе не разразилось въ однихъ проклятіяхъ и угрозахъ’.
— Сейчасъ позову его, сударыня, отвчала Леонелла, но прежде отдайте мн эту шпагу, а то боюсь я, какъ бы вы безъ меня не надлали чего-нибудь такого, что заставило бы потомъ плакать всю жизнь тхъ, которые такъ любятъ васъ.
— Не бойся, милая моя, сказала Камилла, какъ бы ршительно и смло не порывалась я отмстить мою поруганную честь, у меня все же нтъ ршительности этой Лукреціи безвинно поразившей себя, не поразивъ сначала того, кто сталъ причиною ея погибели. Если я умру, то не прежде, какъ отмстивъ тому, кто заставилъ меня безъ вины проливать эти слезы.
Леонелла заставила еще попросить себя прежде чмъ ршилась позвать Лотара, но наконецъ ушла. Оставшись одна, Камилла сказала сама себ: ‘Господи, прости мн! Не лучше ли и теперь отослать Лотара, какъ прежде, нежели дать ему поводъ считать меня безстыдной, легкомысленной женщиной, хотя бы это было сдлано даже съ цлію убдить его въ противномъ. Да, это было бы лучше, но честь моя, честь моего мужа осталась бы неотмщенной, еслибъ измнникъ такъ легко вышелъ изъ того положенія, въ которое привели его безчестныя его намренія. Нтъ, нтъ, онъ долженъ заплатить жизнью за свою наглость, и міръ узнаетъ, если онъ долженъ это знать, что Камилла не только осталась врна своему мужу, но и наказала того, это дерзнулъ ее оскорбить. Не лучше ли, однако, открыть все это Ансельму? Да разв не сказала я ему всего въ письм, посланномъ въ деревню, и если онъ не принялъ никакихъ мръ противъ зла, то я думаю только потому, что отъ избытка доврія и доброты не могъ даже допустить мысли, чтобы коварный другъ замыслилъ погубить его честь. Я сама долго не могла врить этому, и никогда бы не поврила, еслибъ наглость этого злодя не проявилась, наконецъ, въ его дорогихъ подаркахъ, нескончаемыхъ признаніяхъ и невысыхавшихъ слезахъ. Но въ чему теперь думать объ этомъ? въ минуту смлаго ршенія колебаться нельзя, нтъ! нтъ! пусть погибнетъ измна и восторжествуетъ мщеніе! Приходи же и умирай измнникъ, а тамъ, пусть будетъ, что будетъ. Чистой отдалась я тому, кому небо судило быть моимъ мужемъ, и чистой должна я покинуть его, хотя бы для этого пришлось мн пролить свою кровь и кровь безчестнйшаго изъ друзей, оскорблявшихъ святое чувство дружбы’. Говоря это, взволнованная, съ обнаженной шпагой въ рукахъ, Камилла ходила скорыми шагами по комнат съ такимъ озлобленнымъ видомъ, что ее можно было принять за сумасшедшую, превратившуюся изъ нжной женщины въ отчаянную, готовую на все. Все это видлъ и слышалъ, прикрытый кускомъ обоевъ, Ансельмъ, и, по его мннію, одна эта сцена могла разсять боле сильныя и основательныя подозрнія чмъ его. О, какъ желалъ онъ избавиться въ эту минуту отъ Лотара, страшась, чтобы появленіе его не привело къ какой-нибудь печальной развязк. Но, въ ту минуту, когда онъ готовъ уже былъ оставить свою засаду, обнять и утшить Камиллу, въ комнату вошла Леонелла, ведя за руку Лотара. Увидя его, Камилла быстро провела шпагой по полу широкую полосу, и, указывая на нее, сказала Лотару: ‘Лотаръ, если ты перешагнешь эту черту, или хоть приблизишься въ ней, я въ ту же минуту пронжу сердце свое этой шпагой. Теперь, прежде чемъ отвчать мн на это вступленіе, выслушай меня, не перебивай ты можешь отвчать потомъ, что найдешь нужнымъ. Скажи мн: знаешь ли ты мужа моего Ансельма и какого ты мннія о немъ? знаешь ли меня, говорящую теб въ эту минуту? говори, спокойно, не заикаясь, я предлагаю теб не особенно трудные вопросы’.
Зная, что возл него спрятанъ Ансельмъ, Лотаръ сразу понялъ въ чемъ дло, и къ счастію отвтилъ такъ ловко, что комедію эту со стороны можно было принять за сущую правду.
— Я не думалъ прекрасная Камилла, сказалъ онъ, чтобы ты призвала меня отвчать на вопросы, вовсе не соотвтствующіе приведшимъ меня сюда намреніямъ. Если ты длаешь это съ цлью отдалить сладкую минуту, которая вознаградитъ меня за мою любовь, въ такомъ случа ты могла бы начать еще боле издалека, потому что желаніе вкусить наконецъ ожидаемое мною блаженство тмъ сильне разжигаетъ и томитъ меня, чмъ ближе становится надежда достигнуть его. Но, дабы ты не сказала, что я отказался отвтить на твои вопросы, скажу теб, что я знаю Ансельма съ ранняго дтства, какъ онъ знаетъ меня, но умолчу о нашей, хорошо извстной теб дружб, желая забыть оскорбленіе, которое я наношу ей, любя тебя. Что длать? всемогущая любовь оправдываетъ собою и боле тяжкія преступленія. Тебя же я знаю, столько же, какъ и Ансельмъ, и обладать тобою считаю такимъ же счастіемъ, какъ онъ, да и могъ ли я ршиться измнить самому себ, нарушить святые законы дружбы, попираемые въ эту минуту такимъ могучимъ и грознымъ врагомъ, какъ любовь, для женщины, мене прекрасной, чмъ ты.
— Если ты сознаешься въ этомъ, смертельный врагъ всего, достойнаго быть въ мір любимымъ, сказала Камилла, то какъ смешь ты смотрть въ глаза женщин, признаваемой тобою зеркаломъ, въ которое глядится тотъ, на кого теб слдовало бы обратить свои взоры въ эту минуту, чтобы увидть, какъ страшно ты его оскорбляешь. Но! увы! несчастная — я отдаю отчетъ себ въ томъ, что заставило тебя потерять уваженіе въ самому себ, должно быть какой нибудь легкомысленный поступокъ съ моей стороны, — не скажу предосудительный, потому что не вижу ничего предосудительнаго въ той свобод, которую дозволяютъ себ иногда женщины, увренныя, что имъ некого опасаться. Скажи, измнникъ! отвтила ли я когда-нибудь на твои моленья и признанья словомъ или жестомъ, которые могли пробудить въ теб надежду достигнуть раньше или позже цли твоихъ нечистыхъ желаній? Скажи, когда я слушала и не оттолкнула тебя? когда я врила твоимъ клятвамъ, когда я приняла твои подарки? Но такъ какъ я не могу вообразить, чтобы человкъ, постоянно отталкиваемый, могъ такъ упорно продолжать свое преслдованіе, поэтому я должна принять на себя отвтственность за твою дерзость, вроятно какая-нибудь необдуманная небрежность съ моей стороны поддерживала въ теб преступную надежду поколебать меня наконецъ. За это я хочу обрушить на себя ту кару, которую заслуживаетъ твое преступленіе. Но, безпощадная къ себ, я не пощажу и тебя, я призвала тебя сюда быть свидтелемъ той жертвы, которой я думаю очистить глубоко оскорбленную тобою честь моего мужа, въ этомъ оскорбленіи, повторяю, виновна и я, потому что не достаточно наблюдала за собой, и этимъ пробудила въ теб надежду достигнуть твоей преступной цли. Мысль о томъ, что моя неосторожность могла поддержать тебя въ этомъ дерзкомъ намреніи, возмущаетъ меня и заставляетъ поразить себя своей рукою, искать для себя другаго палача, значило бы разгласить свою невольную ошибку. Но, повторяю теб, я умру не одна, я увлеку за собою того, чья смерть насытитъ мое мщеніе, и онъ узнаетъ, гд бы ни очутилась душа его, что правда всегда отыщетъ и покараетъ преступника.
Съ послднимъ словомъ Камилла съ удивительной быстротой и силой кинулась на Лотара съ обнаженной шпагой и выказала такую ршимость вонзитъ эту шпагу въ его сердце, что самъ Лотаръ не на шутку было перепугался и долженъ былъ призвать на помощь всю свою ловкость, чтобы защититься отъ ударовъ Камиллы, — она до того увлекалась своей ролью, такъ страстно разыгрывала ее, что ршилась даже пожертвовать нсколькими каплями собственной крови, только бы сыграть комедію, какъ можно правдоподобне. Притворяясь, будто не можетъ ничего сдлать съ Лотаромъ, она воскликнула: ‘если судьба отказывается вполн удовлетворить мое желаніе, то она не въ силахъ воспрепятствовать мн исполнить его въ половину.’
Силясь вырвать шпагу изъ рукъ Лотара, она повернула ее остріемъ въ себ, направивъ въ такое мсто, въ которое сталь не могла глубоко войти, и слегка оцарапавъ себ верхнюю часть груди, у лваго плеча, упала на полъ, какъ будто безъ чувствъ. Лотаръ и Леонелла были одинаково испуганы и изумлены неожиданной выходкой Камиллы, и не знали что подумать, видя ее лежащую окровавленной, безъ чувствъ, на полу. Почти не помня себя кинулся въ ней Лотаръ, чтобы отнять у нее шпагу, но увидвъ, какую ничтожную царапину оставила она на груди Камиллы, онъ совершенно успокоился и удивился только ловкости и хитрости этой женщины. Не желая остаться у нее въ долгу, онъ принялся рыдать надъ ней, какъ надъ мертвой, проклиная себя и того, кто былъ главнымъ виновникомъ этой кровавой катастрофы. Зная, что Ансельмъ слышитъ его, онъ говорилъ такіе ужасы, которые могли заставить пожалть о немъ, боле чмъ о Камилл, еслибъ даже она дйствительно умерла. Леонелла между тмъ положивъ ее на кровать, умоляла Лотара позвать кого-нибудь, кто-бы тайно перевязалъ рану ея несчастной госпожи, и спрашивала его: что сказать объ этой ран Ансельму, по возвращеніи его изъ деревни? Лотаръ отвтилъ, что теперь ему не до совтовъ, а потому, пусть говоритъ она что хочетъ, онъ только просилъ Леонеллу постараться остановить кровь, лившуюся изъ раны Камиллы, и затмъ, въ притворномъ отчаяніи, съ проклятіемъ на устахъ, покинулъ домъ Ансельма, сказавъ, что онъ навсегда удалится въ такое мсто, гд его не увидитъ боле никто. Когда же онъ очутился одинъ, и уврился, что за нимъ не слдятъ, онъ сталъ креститься, удивляясь мастерству, съ какимъ разыграли комедію госпожа и служанка, убдившими, должно быть, Ансельма, что супруга его — вторая Порція. И думалъ онъ отпраздновать теперь, за славу, вмст съ Ансельмомъ, это событіе, въ которомъ ложь такъ искусно притворилась правдой, что нельзя было даже представить себ возможности чего-нибудь подобнаго.
Леонелл скоро удалось остановить кровотеченіе изъ царапины своей госпожи, потерявшей столько крови, сколько нужно было, чтобы Ансельмъ поврилъ обману. Обмывъ царапину виномъ, Леонелла перевязала ее какъ умла, и одни слова ея при этомъ могли убдить Ансельма, что жена его олицетворенная добродтель. Къ словамъ Леонеллы, Камилла прибавила нсколько своихъ, укоряя себя въ малодушіи, проявившемся въ ней въ ту минуту, когда ей слдовало лишить себя ненавистной для нее теперь жизни. Она спрашивала горничную, слдуетъ ли, по ея мннію, разсказать всю эту исторію безцнному Ансельму? Леонелла отговаривала ее тмъ, что открывши все Ансельму, Камилла поставитъ его въ необходимость разсчитаться съ Лотаромъ, подвергая опасности свою жизнь, тогда какъ хорошая жена не только не должна возбуждать, а напротивъ должна устранять всякіе поводы, могущіе довести мужа до кровавыхъ столкновеній. Камилла согласилась съ своей горничной, и только не знала чмъ объяснить Ансельму эту царапину. которой онъ не ногъ не увидть. Леонелла отвчала, что она не научилась лгать, даже съ хорошей цлью.
— А я разв научилась, воскликнула Камилла. Да я не съумла бы солгать, если бы дло шло о моей жизни, и если мы не можемъ придумать, какъ выпутаться намъ изъ этого затруднительнаго положенія, то скажемъ лучше всю правду и не станемъ безпокоиться о томъ, чтобы не была открыта наша ложь.
— До завтра еще далеко, сударыня, отвчала Леонелла, и мы успемъ придумать, что сказать господину Ансельму на счетъ вашей раны, или найдемъ средство скрыть ее, Богъ намъ поможетъ въ нашихъ честныхъ усиліяхъ. Только, ради Создателя, успокойтесь, придите въ себя, чтобы господинъ Ансельмъ не засталъ васъ въ такомъ раздраженномъ состояніи и положитесь во всемъ на меня и на Бога, помощника во всякомъ добромъ дл.
Ансельмъ, — никто въ этомъ не сомнвается, — съ чрезвычайнымъ вниманіемъ слдилъ за развитіемъ трагедіи, изображавшей смерть его чести, трагедіи, въ которой актеры разыграли свои роли такъ натурально, какъ будто они дйствительно преобразились на время въ представляемыхъ ими лицъ. Съ страстнымъ нетерпніемъ ожидалъ онъ наступленія ночи, подъ покровомъ которой онъ могъ бы покинуть, наконецъ, свою засаду и отправиться въ своему неоцненному другу, чтобы поздравить его, да за одно и себя, съ находкой дорогаго клада, открытаго при испытаніи Камиллы. Ему доставили, однако, возможность уйти изъ дому раньше чмъ онъ ожидалъ, и Ансельмъ, воспользовавшись счастливымъ случаемъ, побжалъ къ Лотару. Трудно передать, какъ горячо обнялъ онъ обманувшаго его друга, какими похвалами осыпалъ жену свою, какъ превозносилъ свое счастіе. Но Лотаръ чувствовалъ себя не въ силахъ радоваться съ Ансельмомъ, его мучила совсть, напоминая ему объ обман, который длалъ счастливымъ его друга, о томъ осворбленіи, которое онъ нанесъ ему. Ансельмъ видлъ, что не съ особенною радостію принимаетъ его Лотаръ, но приписывалъ это безпокойству о здоровьи раненой Камиллы, такъ какъ Лотаръ былъ главнымъ виновникомъ ея страданій. Обманутый мужъ старался успокоить своего друга за счетъ здоровья Камиллы, увряя, что рана ея, вроятно, пустячная, если она нашла возможнымъ, по совту горничной, скрыть эту царапину отъ Ансельма. Пожалуйста, не безпокойся объ этомъ, продолжалъ онъ, и возрадуйся вмст со мной, благодаря твоей ловкости и твоему посредничеству, я вознесенъ на такую степень блаженства, о которой не смлъ даже помышлять. И отнын вс свободныя минуты мои я посвящу прославленію Камиллы, да доставлю ей безсмертную славу въ грядущихъ вкахъ.
Лотаръ расхвалилъ счастливую мысль Ансельма и общалъ, съ своей стороны, помочь ему воздвигнуть вковчный памятникъ во славу его жены. Такъ-то остался Ансельмъ наилучше обманутымъ въ цломъ мір мужемъ. Онъ продолжалъ дружески принимать въ своемъ дом того, кого считалъ виновникомъ своего счастія, и это былъ только виновникомъ его позора, Камилла же принимала друга своего мужа съ недовольной наружной миной и съ тайнымъ восторгомъ въ душ. Обманъ удавался нсколько времени, но колесо фортуны скоро повернулось въ другую сторону. Долго и тщательно скрываемый позоръ наконецъ обнаружился, и Ансельмъ заплатилъ жизнью за свое безразсудное любопытство.

Глава XXXV.

Осталось дочитать нсколько страничекъ, когда изъ мансарды, въ которой спалъ Донъ-Кихотъ, выбжалъ испуганный Санчо, крича во все горло: ‘ради Бога, поспшите за помощь къ моему господину, онъ выдерживаетъ самую ужасную и кровопролитную битву, какую видлъ я на своемъ вку. Клянусь Богомъ, онъ такъ хватилъ великана, врага принцессы Миномиконъ, что снесъ ему голову, какъ рпу, до самыхъ плечь’.
— Съума ты сошелъ? воскликнулъ священникъ, прервавъ чтеніе, вдь великанъ находится теперь за дв, или за три тысячи миль отъ насъ.
Въ эту минуту, въ каморк Донъ-Кихота раздался страшный шумъ, покрываемый его собственнымъ голосомъ. ‘Остановись измнникъ, бандитъ!’ кричалъ онъ, ‘мечъ твой не послужитъ теб ни въ чему, потому что я держу тебя въ своихъ рукахъ.’ При послднемъ слов послышались удары оружіемъ, наносимые стн.
— Не время сидть теперь, сложа руки и развсивъ уши, сказалъ Санчо, поспшите разнять сражающихся и помочь моему господину, великанъ, впрочемъ, должно быть погибъ уже и отдаетъ теперь отчетъ Богу въ своей прошлой жизни, я видлъ собственными глазами, какъ текла по полу кровь и покатилась въ уголъ голова его, величиною въ винный мхъ.
— Пусть меня повсятъ, воскликнулъ хозяинъ, если Донъ-Кихотъ не изрзалъ мховъ съ виномъ, стоявшихъ въ голов у его постели, а этотъ болванъ принялъ вино за кровь. Сказавши это, онъ побжалъ на чердакъ, за нимъ послдовала вся компанія и застала Донъ-Кихота въ короткой рубах, съ трудомъ покрывавшей ляжки его, длинныя, жилистыя, сухія ноги рыцаря были сомнительной чистоты, на голов красовалась маленькая, красная шапочка, издавна вбиравшая въ себя весь жиръ съ головы хозяина корчмы. По лвую сторону его лежало, памятное для Санчо, одяло, въ правой рук держалъ онъ обнаженный мечъ, и наносилъ имъ съ страшными угрозами удары на право и на лво, точно, въ самомъ дл, поражалъ великана. Но лучше всего было то, что поражая великана во сн, онъ сражался съ закрытыми глазами. Воображеніе его было поражено предстоявшимъ ему приключеніемъ, и ему приснилось, будто онъ прибылъ уже въ микомиконское царство и вступилъ въ битву съ великаномъ, и поражая вмсто его мха съ виномъ, наводнилъ имъ всю комнату. Видя такую бду, разсвирпвшій хозяинъ съ сжатыми кулаками кинулся на Донъ-Кихота, и принялся такъ тузить его, что еслибъ священникъ и Карденіо не вырвали его изъ рукъ хозяина, то рыцарь, вроятно, въ послдній разъ сражался бы ужь съ великаномъ. И однако эти удары не могли разбудить его, онъ очнулся только тогда, когда цирюльникъ, притащивъ изъ колодца цлый ушатъ воды, окатилъ имъ несчастнаго рыцаря. Пробудясь, Донъ-Кихотъ долго не могъ сообразить, гд онъ и что съ нимъ длается? Доротея, увидвъ какъ легко одтъ рыцарь, не ршилась быть свидтельницей битвы ея защитника съ ея врагомъ. Санчо же шарилъ по всмъ угламъ, и нигд не находя головы великана воскликнулъ наконецъ: ‘я зналъ, что въ этомъ проклятомъ дом все очаровано, прошлый разъ на этомъ самомъ мст меня избили кулаками и ногами, такъ что я не зналъ, не видлъ, кто это бьетъ меня? теперь опять пропала голова великана, тогда какъ я собственными глазами видлъ, что ее отрубили и кровь тутъ текла ручьями.’
— О какой крови и какихъ ручьяхъ, толкуешь ты, чортово отродье! крикнулъ хозяинъ. Разв не видишь ты, болванъ, что эта кровь и ручьи — это мои изрзанные мха съ краснымъ виномъ, въ которомъ плаваетъ теперь эта комната. О, если бы такъ плавала въ аду душа того, кто уничтожилъ мои мха.
— Ничего я этого не понимаю, отвчалъ Санчо, и знаю только, что если не отыщу я этой головы, такъ графство мое растаяло, какъ соль въ вод. Санчо, бодрствуя, сумасшествовалъ боле, чмъ господинъ его во сн, такъ подйствовали на его слабую голову общанія Донъ-Кихота.
Хозяинъ выходилъ изъ себя, видя какъ хладнокровно взиралъ оруженосецъ на разрушеніе, сдланное его господиномъ. Онъ клялся, что теперь Донъ-Кихоту и Санчо не улизнуть, какъ въ прошлый разъ, ничего не заплативши, что не спасутъ ихъ теперь никакія привилегіи рыцарства, и они заплатятъ за все, даже за заплатки и сшивку козлиной кожи. Священникъ между тмъ держалъ за руки Донъ-Кихота, и рыцарь, считая битву конченной и воображая, что онъ стоитъ передъ принцессой Миномикомъ, сказалъ священнику, опустившись передъ нимъ на колни: ‘прекрасная, державная дама, теперь вы можете безопасно проводить вашу жизнь, не страшась никакого чудовища, я же, съ своей стороны, освобожденъ отъ даннаго вамъ слова, потому что при помощи Божіей и той, кмъ я живу и дышу, я такъ счастливо окончилъ ваше дло.’
— Что? не моя правда, воскликнулъ Санчо, услышавъ слова своего господина, пьянъ я былъ, что ли? продолжалъ онъ, скажите на милость, разв не убилъ господинъ мой великана? Дло сдлано, и графство теперь у меня въ карман.
Нельзя было не разсмяться, глядя на эту безумствовавшую пару: господина и слугу. И дйствительно вс хохотали до слезъ, кром хозяина,. посылавшаго себя во всмъ чертямъ. Наконецъ священникъ, цирюльникъ и Карденіо уложили, хотя и не безъ труда Донъ-Кихота въ постель, и рыцарь тотчасъ же уснулъ, какъ человкъ, окончившій тяжелый трудъ. Оставивъ его въ поко, друзья наши сошли въ низъ и принялись утшать Санчо, приходившаго въ отчаяніе оттого, что не могъ онъ отыскать головы великана. Но не такъ-то легко было утшать хозяина, огорченнаго внезапной потерей своего вина. Хозяйка тоже кричала, подкрпляя слова свои разными жестами: ‘въ недобрый часъ попалъ сюда этотъ господинъ, обходящійся мн такъ дорого. Прошлый разъ ухалъ онъ, ничего не заплативши за ночлегъ, ужинъ, постель, овесъ и сно, отговариваясь тмъ, что онъ какой-то рыцарь, искатель приключеній, да пошлетъ ему Господь и всмъ искателямъ приключеній на свт какое-нибудь проклятое приключеніе, — который не можетъ и не долженъ платить, потому что такъ это написано въ какихъ~то рыцарскихъ законахъ. Потомъ изъ-за него явился сюда этотъ другой господинъ, который взялъ мой хвостъ и возвратилъ мн только половину его, да и то какую-то ощипанную, совсмъ не годнугю теперь для моего мужа, и вотъ сегодня опять разливаетъ этотъ рыцарь мое вино и разрзаетъ мха. О, зачмъ не течетъ такъ кровь его передъ моими глазами. Но клянусь костьми отца моего и вчной памятью бабушки, пусть не надется онъ ухать теперь, не заплативши, до послдняго обола, за все, что онъ перепортилъ тутъ, или не буду я дочь моего отца, и станутъ звать меня не такъ, какъ зовутъ.’ Отголоскомъ хозяйки служила добрая Мариторна, молчала только дочь хозяина, изподтишка улыбаясь. Священникъ утишилъ, наконецъ, эту бурю, пообщавши заплатить хозяевамъ за весь убытокъ, понесенный ими на вин и мхахъ, въ особенности же за хвостъ, изъ-за котораго хозяйка подняла такой шумъ. Доротея же утшила Санчо, сказавъ ему, что если господинъ его дйствительно обезглавилъ великана, то она дастъ ему самое лучшее графство въ своемъ царств, какъ только вступитъ въ мирное обладаніе имъ. Это успокоило Санчо, умолявшаго принцессу поврить ему, что онъ видлъ собственными глазами отсченную голову великана съ бородой, доходившей до поясницы, и если головы этой не нашли, то потому, что въ этомъ дом все очаровано, въ чемъ убдился онъ на самомъ себ, въ тотъ разъ, когда ночевалъ здсь. Доротея сказала, что она вритъ всему, и просила Санчо успокоиться, общая устроить все по его желанію.
Когда миръ былъ, къ общему удовольствію, возстановленъ наконецъ, священникъ, по просьб Карденіо, Доротеи и всего общества, ршился дочитать немногое, оставшееся непрочтеннымъ изъ повсти.
‘Увренный въ врности своей жены, Ансельмъ наслаждался нкоторое время полнымъ спокойствіемъ и счастіемъ. Камилла съ умысломъ принимала Лотара съ недовольной миной, желая заставить Ансельма видть въ отношеніяхъ ея къ Лотару совершенно противное тому, что было въ дйствительности. Къ довершенію обмана, Лотаръ постоянно отказывался заходить боле къ Ансельму подъ предлогомъ, будто посщенія его непріятны Камилл. Оставаясь, по прежнему, слпымъ, Ансельмъ и слушать не хотлъ Лотара, становясь, такимъ образомъ, на вс лады, орудіемъ своего безчестія въ то самое время, когда онъ видлъ себя на верху блаженства. Къ несчастію, Леонелла, въ порыв любовныхъ восторговъ, предавалась имъ ежедневно съ большимъ и большимъ увлеченіемъ, надясь на свою госпожу, закрывавшую глаза на вс ея продлки и даже помогавшую ей. Однажды ночью, Ансельмъ услышалъ шаги въ комнат Леонеллы, желая узнать, кто это ходитъ, онъ хотлъ отворить дверь, но ее удерживали съ противной стороны. Разсерженный Ансельмъ рванулъ дверь и открылъ ее въ ту самую минуту, когда изъ комнаты Леонеллы выпрыгнулъ въ окно незнакомый мужчина. Ансельмъ бросился за нимъ, чтобы поймать, или по крайней мр увидть его, но Леонелла загородила дорогу и, удерживая Ансельма, сказала ему: ‘успокойтесь, господинъ мой, ради Бога, не длайте шуму, не преслдуйте этого человка, это такой близкій мн человкъ… это мой мужъ.’
Раздосадованный Ансельмъ, конечно, не поврилъ словамъ Леонеллы и вынувъ кинжалъ грозилъ убить ее, если она не скажетъ сейчасъ же всей правды.
Не помня себя отъ страха, перепуганная Леонелла сказала ему: ‘не убивайте меня, я открою вамъ такія тайны, что вы и вообразить себ не можете.’
— Говори, сказалъ Ансельмъ, или ты умрешь.
— Теперь я такъ взволнована, что ничего не могу отвтить вамъ, проговорила Леонелла, но завтра я разскажу вамъ многое такое, что васъ удивитъ, на счетъ же этого господина, выскочившаго изъ окна, пожалуйста не безпокойтесь, это одинъ молодой человкъ, давшій слово жениться на мн.
Слова эти успокоили Ансельма. Онъ согласился обождать того, что ему готовились разсказать про Камиллу, онъ такъ былъ увренъ въ ней. Несчастный мужъ вышелъ отъ Леонеллы, заперъ ее на ключь и объявилъ, что не выпуститъ ее, пока она не откроетъ всего, что общала, и за тмъ поспшилъ передать Камилл, что случилось съ ея горничной, общавшей открыть ему на другой день важныя тайны. Къ чему говорить, ужаснуло ли Камиллу это извстіе? Ее до такой степени взволновала мысль, что Леонелла готова открыть измну ея Ансельму, что у нее не хватило даже силъ обождать и узнать справедливо ли ея подозрніе. И какъ только Ансельмъ заснулъ, она въ ту же минуту встала съ постели, собрала самыя драгоцнныя вещи свои, взяла нсколько денегъ и тайно отъ всхъ, покивувъ свой домъ, убжала въ Лотару, которому сказала все, что случилось въ эту ночь, умоляя скрыть ее гд-нибудь, или убжать вмст съ всю отъ ярости Ансельма. Нежданный визитъ Камиллы до того смутилъ Лотара, что онъ не зналъ даже, что отвтить ей, не только на что ршиться. Наконецъ онъ предложилъ Камилл отвести ее въ монастырь, въ которомъ сестра его была настоятельницей. Камилла согласилась, и Лотаръ, со всею скоростью, которой требовали обстоятельства, отвезъ свою любовницу въ монастырь, а самъ, въ ту же ночь, тайно, покинулъ городъ.
На разсвт, Ансельмъ, не замчая, что возл него нтъ Камиллы, поспшно всталъ, желая поскоре узнать тайны, которыя общала открыть ему Леонелла. Отворивъ ея комнату онъ, однако, не нашелъ тамъ своей горничной, и только связанныя у окна простыни указали ему путь, которымъ она ушла. Грустный пошелъ онъ сообщить эту новость Камилл, но не находя нигд и Камиллы, онъ совершенно растерялся. Напрасно спрашивалъ онъ прислугу, не видлъ ли это нибудь его жены, никто ничего не отвтилъ ему. А между тмъ, отыскивая Камиллу въ комнатахъ, онъ неожиданно увидлъ открытые сундуки, въ которыхъ не оказалось самыхъ дорогихъ вещей, тогда только открылась предъ нимъ ужасная истина.
Полуодтый, встревоженный, мрачный побжалъ онъ къ Лотару, но узнавши отъ его слугъ, что ночью, забравши вс деньги, Лотаръ покинулъ городъ, Ансельмъ готовъ былъ сойти съ ума, особенно же, когда, возвратившись домой, не засталъ тамъ никого, несчастнаго покинули вс его слуги. Онъ не зналъ что длать, думать и говорить, и разсудокъ мало-по-малу оставлялъ его, когда въ одну минуту увидлъ онъ себя безъ жены, безъ друга, безъ прислуги, покинутый небомъ и землей, и въ довершенію всего обезчещеннымъ, потому что въ бгств Камиллы онъ видлъ свою погибель. Пришедши немного въ себя, онъ ршился ухать въ деревню, къ своему другу, у котораго проводилъ нкогда время, и разсказать ему о своемъ страшномъ несчастіи. Заперевъ вс двери въ своемъ дом, онъ отправился, верхомъ, въ деревню, съ трудомъ переводя дыхаше. На половин дороги, терзаемый безотрадными мыслями, онъ слзъ съ коня, привязалъ его въ дереву, и изнеможенный, съ тяжелымъ вздохомъ, упалъ на землю,— такъ, пролежалъ онъ до вечера. Въ это время, мимо его прохалъ, верхомъ, какой то незнакомый господинъ. Поздоровавшись съ нимъ, Ансельмъ спросилъ его: что новаго въ Флоренціи?
— Самыя странныя новости, отвчалъ незнакомецъ. Говорятъ, будто Лотаръ, этотъ искренній другъ богатаго Ансельма, живущаго возл святого Іова, увезъ, сегодня ночью, жену своего друга, который также исчезъ изъ города. Это извстіе сообщила горничная Камиллы, пойманная губернаторомъ въ то время, когда она спускалась на простыняхъ изъ окна Ансельмова дома. Я не знаю всей этой исторіи, подробно, скажу вамъ только, что она поразила весь городъ, потому что ничего подобнаго нельзя было ожидать отъ дружбы Ансельма и Лотара, которыхъ называли не иначе, какъ двумя друзьями.
— А не знаете вы, куда ухали Лотаръ и Камилла? спросилъ Ансельмъ.
— Не могу вамъ этого сказать, отвтилъ флорентинецъ, знаю только, что губернаторъ употребилъ все стараніе открыть бглецовъ.
— Позжайте съ Богомъ, милостивый государь, сказалъ Ансельмъ.
— А вы оставайтесь съ нимъ, отвтилъ незнакомецъ, пришпоривая своего коня.
При ужасномъ извстіи,. сообщенномъ ему незнакомымъ флорентинцемъ, Ансельмъ готовъ былъ потерять не только разсудокъ, но даже жизнь. Онъ приподнялся съ земли и дотащился кое какъ до деревни своего друга, не знавшаго еще о несчастіи, постигшемъ Ансельма. Увидя его блднаго, дрожащаго и смятеннаго, другъ его подумалъ, что онъ опасно болнъ, тмъ боле, что Ансельмъ просилъ поскоре приготовить ему постель и дать чернила и бумаги. Просьбу его поторопились исполнить и оставили его одного въ комнат, заперевъ въ ней, по его просьб, двери. Увидя себя одного, томимый мыслью о постигшемъ его несчастіи и чувствуя смертельныя муки, раздиравшія его сердце, Ансельмъ понялъ, что жизнь его покидаетъ. Желая объяснить причину своей преждевременной смерти, онъ взялъ въ руки перо, но прежде, чмъ усплъ докончить письмо, у него занялось дыханіе, и онъ испустилъ духъ подъ тяжестью горя, причиненнаго ему его безразсуднымъ любопытствомъ.
На другой день, видя, что уже довольно поздно, а Ансельма между тмъ не слышно, хозяинъ дома вошелъ въ комнату Ансёльма, чтобы спросить о здоровьи, и нашелъ его, лежащимъ недвижимо. Половина тла его лежала на кровати, другая на письменномъ стол, въ рукахъ онъ держалъ еще перо, которымъ писалъ наканун, и возл лежалъ листъ бумаги. Приблизясь къ Ансельму, хозяинъ навалъ его по имени, и, не получая отвта, взялъ его за руку, но она была холодна, тогда другъ его понялъ, что Ансельмъ умеръ. Пораженный и опечаленный онъ кликнулъ своихъ слугъ — быть свидтелями этого роковаго событія, потомъ взялъ бумагу, написанную, какъ видно было, рукой Ансельма, и прочелъ эти немногія слова: ‘Безразсудное желаніе лишаетъ меня жизни. Если извстіе о моей смерти дойдетъ до Камиллы, пусть она знаетъ, что я ее простилъ, она не призвана была творить чудесъ, а я не въ прав былъ требовать ихъ отъ нее. Виновный самъ въ своемъ позор, я былъ бы несправедливъ, если бы….’ Больше написать онъ былъ не въ силахъ, жизнь, какъ видно, отлетла отъ него въ ту минуту, когда онъ написалъ послднее слово. На другой день увдомили родныхъ Ансельма о его смерти, они знали уже о постигшемъ его несчастіи, знали монастырь, въ которомъ Камилла готовилась отправиться вслдъ за Ансельмомъ въ неизбжный путь, не вслдствіе извстія о смерти ея мужа, а вслдствіе дурныхъ встей, полученныхъ объ отсутствующемъ его друг. Говорятъ, что оставшись вдовой, она не хотла покидать монастыря, но не хотла и отказаться отъ свта, пока не узнала о послдовавшей вскор смерти Лотара въ битв Лотрека съ великимъ капитаномъ, на неаполитанской земл, куда бжалъ поздно раскаявшійся другъ. Получивъ это извстіе, Камилла скрылась на вки за монастырскими стнами и вскор умерла въ раскаяніи и слезахъ. Такъ трагически кончилось для трехъ лицъ безумно сдланное начало.
— Повсть эта не дурна, сказалъ священникъ, но только я не могу поврить, чтобы подобное происшествіе случилось въ дйствительности. Если это вымыселъ, то онъ плохо задуманъ, — нельзя вообразить себ мужа, готоваго ршиться на такое безумное испытаніе, на какое ршился Ансельмъ. Между любовниками могло бы еще устроиться что-нибудь подобное, но между мужемъ и женою — никогда. Разсказана же эта повсть не дурно.

Глава XXXVI.

Въ эту минуту, стоявшій на порог хозяинъ воскликнулъ: ‘Господи! какіе гости дутъ, если они остановятся здсь, то будетъ намъ чему порадоваться’.
— Какіе гости? спросилъ Карденіо.
— Четыре человка съ пиками, верхомъ, въ черныхъ маскахъ, отвчалъ хозяинъ — и посреди ихъ, на кресл, какая то дана, вся въ бломъ и тоже въ маск, наконецъ, позади, двое слугъ идутъ пшкомъ.
— И близко они? спросилъ священникъ.
— Да такъ близко, что вотъ ужь къ воротамъ подъзжаютъ, отвтилъ хозяинъ.
Услышавъ это, Доротея закрыла лицо, а Карденіо поспшно ушелъ въ комнату, въ которой спалъ Донъ-Кихотъ. Едва лишь успли они принять необходимыя мры предосторожности, какъ къ корчм подъхали новоприбывшіе путешественники. Четыре красивыхъ и богато одтыхъ всадника, слзши съ коней, помогли хавшей съ ними дам сойти съ кресла, и одинъ изъ нихъ донесъ ее до стула, стоявшаго у входа въ ту комнату, въ которой спрятался Карденіо. Ни мужчины, ни дама не снимали масокъ и не сказали ни слова, только въ ту минуту, когда замаскированный путешественникъ посадилъ даму на стулъ, она тяжело вздохнула и опустила руки, какъ изнемогающая, больная женщина. Слуги ихъ между тмъ отвели лошадей въ конюшню.
Священнику сильно хотлось узнать, что это за господа такіе, ничего не говорящіе и старающіеся такъ упорно хранить свое инкогнито, и онъ отправился распросить объ этомъ ихъ слугъ.
— Право, мн трудно сказать вамъ, что это за господа такіе, сказалъ ему одинъ изъ слугъ, думаю только, что они должны быть знатные люди, особенно тотъ господинъ, который взялъ на руки даму, его слушаютъ вс остальные и длаютъ то, что онъ велитъ.
— А что это за дама? спросилъ священникъ.
— И этого не могу вамъ сказать, отвтилъ слуга, потому что во время всей дороги, я не видлъ ни одного уголка ея лица, а слышалъ ея оханія, и охаетъ она, я вамъ скажу, такъ, какъ будто съ каждымъ вздохомъ собирается отдать Богу душу. Вы, ваша милость, не удивляйтесь тому, что мы съ товарищемъ не знаемъ, что это за господа такіе, продолжалъ онъ, мы всего двое сутокъ находимся въ услуженіи у нихъ. Они насъ встртили на дорог и упросили сопровождать ихъ до Андалузіи, общая хорошо заплатить за это.
— А не слыхали ли вы имени котораго-нибудь изъ нихъ? продолжалъ разспрашивать священникъ.
— Ничего не слыхали, отвчалъ слуга, они словно зарокъ дали — молчать, слова отъ нихъ не добьешся. Только и слышно, что вздохи этой несчастной дамы, которые просто сердце надрываютъ. Я полагаю, что ее должно быть насильно везутъ въ какое-нибудь такое мсто, куда ей вовсе не желательно хать, врно она монахиня, или собирается поступить въ монахини, потому что, вы видите, она вся въ черномъ, и груститъ врно оттого, что не желаетъ поступить въ монастырь.
— Все это очень можетъ быть, сказалъ священникъ и вернулся къ Дороте. Доротея между тмъ, слыша стоны покрытой вуалью дамы и движимая свойственнымъ женщинамъ состраданіемъ, подошедши къ незнакомк, сказала ей: ‘что съ вами? какое горе томитъ васъ? Если оно таково, что женщина, по собственному опыту, знаетъ, какъ облегчить его, въ такомъ случа, распоряжайтесь иною, какъ вамъ будетъ угодно’.
Вздыхавшая дама не отвтила ничего и продолжала упорно молчать, не смотря на то, что Доротея съ большимъ и большимъ увлеченіемъ продолжала предлагать ей свои услуги. Наконецъ, тотъ самый мужчина, которому, по словамъ слуги, повиновались вс остальные, сказалъ Дороте: ‘не трудитесь, сударыня, предлагать этой дам свои услуги, вы только напрасно потеряете время,— ей незнакомо чувство благодарности, и если вы не желаете услышать какой-нибудь лжи, въ такомъ случа, не ожидайте отъ нее отвта’.
— Я никогда не лгала, живо воскликнула, упорно молчавшая, до сихъ поръ, дама, напротивъ, я слишкомъ искренна, слишкомъ далека отъ всякаго притворства. И если нуженъ свидтель, который подтвердилъ бы мои слова, беру въ свидтели васъ самихъ, васъ, котораго моя чистая любовь къ правд сдлала вроломнымъ обманщикомъ.
‘Боже, что слышу я? какой голосъ поразилъ мой слухъ’, воскликнулъ, въ эту минуту, раздирающимъ голосомъ Карденіо, ясно слышавшій слова незнакомой дамы, отъ которой его отдляла одна только дверь. Взволнованная и изумленная дама въ маск повернула голову въ ту сторону, гд находился Карденіо, и, не видя такъ никого, встала съ намреніемъ войти въ сосднюю комнату, но незнакомецъ, ревниво слдившій за всми ея движеніями, не позволилъ ей сдлать ни шагу. Въ порыв волненія, незнакомка уронила маску и открыла лицо несравненной красоты, похожее на образъ небесный, не смотря на его блдность и какое-то странное выраженіе, которое придавали ему глаза красавицы, безцльно блуждавшіе вокругъ. Взоръ ея былъ до того тревоженъ, что ее можно было принять за сумасшедшую, и наружные признаки ея помшательства возбуждали глубокое состраданіе къ несчастной въ душ Доротеи и всхъ видвшихъ ее въ эту минуту и не знавшихъ причины ея душевнаго разстройства. Говорившій съ ней и крпко державшій ея за плечи мужчина не могъ, въ свою очередь, удержать маски, и также очутился съ открытымъ лицомъ. Поднявъ въ эту минуту глаза, Доротея неожиданно увидла передъ собою донъ-Фернанда, поддерживавшаго вмст съ нею незнакомую даму. При вид его, испустивъ изъ глубины души тяжелый — продолжительный вздохъ, Доротея лишилась чувствъ и упала бы на полъ, еслибъ возл нея не было, къ счастію, цирюльника, удержавшаго ее въ своихъ рукахъ. Не теряя ни минуты, священникъ поспшилъ снять съ нея вуаль, чтобы брызнуть на нее холодной водой, между тмъ донъ-Фернандъ тоже обмеръ, увидвши передъ собой Доротею. Тмъ не мене онъ не выпускалъ изъ рукъ Лусинды (незнакомая дама, старавшаяся освободиться изъ рукъ его, была Лусинда), узнавшей по голосу Карденіо, который, въ свою очередь, узналъ ее. Услышавъ тяжелый вздохъ, вырвавшійся изъ груди Доротеи въ минуту ея обморока, и вообразивъ себ, что это крикнула Лусинда, Карденіо, вн себя, бросился изъ своей комнаты и наткнулся на донъ-Фернанда, державшаго въ объятіяхъ Лусинду. Донъ-Фернандъ узналъ Карденіо, и вс четверо не могли произнести ни одного слова отъ удивленія, не понимая, что длается вокругъ нихъ. Вс молчали, глядя другъ на друга, Доротея — на донъ-Фернанда, донъ-Фернандъ — на Карденіо, Карденіо — на Лусинду, Лусинда — на Карденіо. Первой заговорила Лусинда: ‘оставьте меня во имя того, къ чему обязываетъ васъ ваше положеніе, если ничто другое не въ силахъ остановить васъ. Дайте мн возвратиться къ тому дубу, которому я служу подпорьемъ и съ которымъ не могли разлучить меня ни ваши подарки, ни угрозы, ни ваши достоинства, ни ваши общанія. Вы видите, какими странными и непредугаданными путями небо возвратило меня моему настоящему мужу. Вы знаете уже, благодаря тысяч тяжелыхъ испытаній, что одна смерть могла бы заставить меня позабыть его. Пускай же ваше заблужденіе, такъ ясно разсянное теперь, превратитъ любовь вашу въ ненависть и ваши ласки въ ярость. Возьмите мою жизнь, позвольте мн только, въ послдній разъ, вздохнуть на глазахъ моего любимаго мужа, и я благословлю мою смерть. Она покажетъ, что я оставалась врна ему до послдней минуты’.
Пришедшая между тмъ въ себя Доротея, услышавъ слова Лусинды, поняла это находился возл нее, и видя, что донъ-Фернандъ, не выпуская изъ рукъ Лусинды, ничего не отвчаетъ на ея трогательныя просьбы, она превозмогла себя, кинулась на колни передъ своимъ соблазнителемъ. и утопая въ слезахъ, лившихся ручьями изъ чудныхъ глазъ ея, сказала ему дрожащимъ голосомъ: ‘если лучи этого солнца, омрачаемаго твоими руками, не лишаютъ свта глаза твои, тогда ты узнаешь, лежащую у ногъ твоихъ, несчастную, — несчастную до тхъ поръ, пока теб это будетъ угодно, — и грустную Доротею. Это я, та бдная крестьянка, которую ты изъ прихоти, или изъ великодушія, хотлъ возвести такъ высоко, чтобы она имла право назваться твоею, это я, та несчастная двушка, которая вела покойную и счастливую жизнь до тхъ поръ, пока красота твоя, твой голосъ, заговорившій ей, повидимому, такъ искренно о любви, не заставили ея отдать теб ключъ отъ своей свободы и свою непорочность. Но, оттолкнутая тобой, я тобою же доведена теперь до этого мста, гд ты меня встрчаешь, и гд ты самъ очутился въ томъ положеніи,въ какомъ я встрчаю тебя. Не думай, однако, что. я пришла сюда по слдамъ моего безчестія, — нтъ, меня привело сюда мое горе и сожалніе о томъ, что ты меня забылъ. Ты хотлъ, чтобы я принадлежала теб, и ты достигъ этого, но такими средствами, что не смотря на все твое желаніе, теб невозможно уже не быть моимъ. Подумай, благородный господинъ мой, что любовь моя можетъ замнить для тебя ту красоту и знатность, изъ-за которыхъ ты меня покидаешь. Ты не можешь принадлежать прекрасной Лусинд, потому что принадлежишь мн, Лусинда же не можетъ быть твоею, потому что она принадлежитъ Карденіо. Подумай, что одна изъ этихъ женщинъ боготворитъ тебя, другая ненавидитъ. Ты восторжествовалъ надо мной: своего происхожденія скрыть я не могла, и ты знаешь, что заставило меня отдаться теб, у тебя не остается, значитъ, никакого оправданія, никакого предлога считать себя обманутымъ. Если же все это правда, если ты такой же христіанинъ, какъ дворянинъ, къ чему же бжишь ты отъ меня такими извилинами, и не желаешь сдлать меня такой же счастливой въ конц, какою я была въ начал. Если ты не хочешь признать меня своей законной женой, сдлай меня рабой твоей, и я сочту себя богатой и счастливой, когда буду въ твоей власти. Не допусти, покидая меня, поблекнуть моему доброму имени подъ гнетомъ злыхъ толковъ и пересудъ, устрани отъ родныхъ моихъ такую грустную старость: они врно служили твоимъ родителямъ, и не такой награды достойна ихъ служба. Если же ты полагаешь, что ты унизишь родъ свой, смшавши кровь твою съ моею, то вспомни, что въ мір существуетъ мало фамилій, которымъ нельзя сдлать подобнаго упрека, и что не женщины возвеличиваютъ роды. Вспомни при томъ, что истинное благородство заключается въ добродтели, и если ты откажешься отъ нея, упорствуя возвратить мн то, что мн принадлежитъ, тогда я буду благородне тебя. Мн остается, наконецъ, сказать теб еще, что волей неволей, но только я твоя жена, и это подтвердятъ твои собственныя слова, отъ которыхъ ты не можешь отречься, если гордишься тмъ, за что презираешь меня, это подтвердятъ твои письма, — небо, слышавшее твои клятвы, и наконецъ, еслибъ ничего этого не было, остается еще твоя совсть, — въ разгар твоихъ преступныхъ радостей она не перестанетъ подымать внутри тебя свой грозный голосъ, она вступится за призываемую мною правду и смутитъ самыя сладкія минуту твоей жизни’.
Доротея проговорила это такимъ трогательнымъ голосомъ, обливаясь такими слезами, что у всхъ, даже у незнакомыхъ мужчинъ, сопровождавшихъ донъ-Фернанда, на глазахъ выступили слезы. донъ-Фернандъ безмолвно слушалъ Доротею, пока голосъ ея не прервался, наконецъ, такими тяжелыми вздохами, что только чугунное сердце могло не тронуться ими. Лусинда также глядла на Доротею, тронутая горемъ ея, и изумленная ея умомъ и красотой. Она хотла бы подойти въ ней, сказать ей нсколько словъ въ утшеніе, но Фернандъ все еще держалъ ее въ своихъ рукахъ. Наконецъ, взволнованный и изумленный, поглядвъ въ нмой борьб нсколько времени на Доротею, онъ громко воскликнулъ, выпустивъ изъ рукъ своихъ Лусинду: ‘ты побдила, очаровательная Доротея, ты побдила! Можно ли устоять противъ столькихъ очарованій, соединенныхъ вмст’. Освободясь изъ рукъ Фернанда, не совсмъ оправившаяся Лусинда обомлла и чуть было не упала на полъ, но стоявшій позади ея Карденіо, забывъ въ эту минуту всякій страхъ и готовый на все, стремглавъ кинулся къ ней и воскликнулъ, заключая ее въ свои объятія: ‘если милосердому небу угодно будетъ даровать теб отдыхъ, прекрасное, врное, благородное созданіе, то врь, нигд не отдохнешь ты такъ безмятежно, какъ на этихъ рукахъ, поддерживающихъ тебя теперь и державшихъ тебя въ т дни, когда судьба позволяла мн думать, что ты моя’. Услышавъ это, Лусинда взглянула на Карденіо, — она его и прежде уже начинала узнавать по голосу, а теперь окончательно убдилась, что это онъ самъ. Позабывъ все на свт, она кинулась къ нему на шею и, прижимаясь къ нему лицомъ, радостно проговорила: ‘это вы! да, это вы, настоящій господинъ той женщины, которая принадлежала и принадлежитъ вамъ, не смотря за удары разлучившей насъ судьбы и на бдствія, грозящія этой жизни, зависящей отъ вашей’.
Это неожиданное происшествіе произвело всеобщее удивленіе. Доротея, замтивши, что донъ-Фернандъ измнился въ лиц, и взявшись за эфесъ своей шпаги, собирался, повидимому, отмстить Карденіо, съ быстротою молніи бросилась къ его ногамъ, обняла его колни, и покрывая ихъ слезами и поцалуями, сжимая въ своихъ рукахъ, сказала ему: ‘что думаешь ты длать, единое убжище мое, въ минуту этой неожиданной встрчи? У ногъ твоихъ лежитъ твоя жена, а та, которую ты хотлъ бы назвать женой, покоится теперь въ объятіяхъ своего мужа. Можешь ли ты передлать то, что устроило небо? И не лучше ли теб возвысить, назвать равной теб ту женщину, которая, не смотря на вс препятствія, поддерживаемая своимъ постоянствомъ, глядитъ теб теперь въ глаза и орошаетъ слезами любви лицо своего настоящаго мужа? Заклинаю тебя именемъ Бога, заклинаю тебя тобою самимъ, взгляни въ эту минуту безъ гнва на то, что разрушаетъ твое заблужденіе, и оставь влюбленныхъ въ мір наслаждаться ихъ счастіемъ столько времени, сколько даруетъ имъ небо. Этимъ ты обнаружишь великодушную душу свою, и міръ увидитъ, что разсудокъ твой уметъ торжествовать надъ страстями’.
Пока говорила Доротея, Карденіо, не выпуская изъ объятій своихъ Лусинды, пристально глядлъ на донъ-Фернанда, твердо ршившись, въ случа чего, мужественно защищаться противъ кого бы то ни было, хоть бы защита эта грозила ему смертью. Но въ эту минуту, друзья донъ-Фернанда съ одной стороны, съ другой священникъ и цирюльникъ, также присутствовавшіе при этой сцен, — свидтелемъ ея былъ и добрякъ Санчо Пансо, — окружили донъ-Фернанда, умоляя его сжалиться надъ слезами Доротеи и не обмануть ея справедливыхъ надеждъ, если только она говорила правду, въ чемъ никто не сомнвался. ‘Подумайте, милостивый государь’, добавилъ священникъ, ‘что не простой случай, какъ это можетъ казаться, а рука Промысла соединила васъ всхъ въ такомъ мст, гд вы, конечно, меньше всего ожидали встртиться. Подумайте о томъ, что только смерть можетъ отнять Лусинду у Карденіо, и еслибъ ихъ грозили разлучить остріемъ меча, то, умирая вмст, они благословили бы самую смерть. Подумайте, что въ крайнихъ случаяхъ, въ неисправимыхъ обстоятельствахъ жизни, лучшее, что остается сдлать — это: восторжествовать надъ собою и выказать великодушіе нашей души. Позвольте же этимъ, любящимъ другъ друга, супругамъ, насладиться тмъ счастіемъ, которое даруетъ имъ небо, а сами взгляните на Доротею и сознайтесь, что на свт найдете не много женщинъ, которыя могли бы — не говорю превзойти, но даже сравниться съ нею въ красот, къ тому же красота соединяется въ ней съ такою трогательной покорностью и безпредльной любовью къ вамъ. И если вы дорожите сколько-нибудь именемъ христіанина и дворянина, то вамъ не остается ничего больше сдлать, какъ сдержать свое слово. Этимъ вы умилостивите Бога и примиритесь съ тми людьми, которые сознаютъ, что добродтель можетъ вознести красоту надъ всякимъ дворянствомъ, не умаляя достоинствъ того, это вознесетъ ее на такую высокую степень, и что уступая могуществу страсти, человкъ не заслуживаетъ укора, если онъ не сдлалъ при этомъ ничего дурнаго’. Къ словамъ священника вс остальныя лица присовокупили нсколько своихъ и, благодаря общимъ усиліямъ, благородное сердце донъ-Фернанда успокоилось наконецъ и преклонилось предъ могуществомъ добродтели.
Желая показать, что онъ уступаетъ благимъ совтамъ, донъ-Фернандъ нагнулся и сказалъ, обнимая Доротею, ‘встаньте, прошу васъ, могу ли я хладнокровно видть у ногъ своихъ ту самую женщину, которую я ношу въ моемъ сердц, и если, до сихъ поръ, я не усплъ вамъ показать этого на дл, то это, быть можетъ, по вол неба, желавшаго, чтобы, убдившись, какъ искренно и неизмнно вы любите меня, я научился бы уважать васъ такъ глубоко, какъ вы того заслуживаете. Не порицайте меня за то, что я покинулъ васъ, меня удалила отъ васъ та самая сила, которая привлекла меня въ вамъ. Если не врите мн, то обернитесь, взгляните за счастливую теперь Лусинду, и въ ней вы найдете оправданіе моему поступку. Но такъ какъ Лусинда нашла кого желала, а я то, что мн принадлежитъ, пускай же она, отнын, живетъ въ мир и счастіи многія лта съ Карденіо, а я на колняхъ стану молить небо, да позволитъ оно мн прожить столько же съ моей Доротеей’. Съ послднимъ словомъ онъ сжалъ Доротею въ своихъ объятіяхъ и такъ нжно прижалъ въ лицу ея — свое, что ему нужно было сдлать нкоторое усиліе надъ собою, чтобы слезы — свидтели его любви и раскаянія — не брызнули у него изъ глазъ. Лусинда же и Карденіо не удерживали своихъ слезъ, и вмст съ ними вс присутствовавшіе при этой трогательной сцен плавали такъ единодушно, — это отъ собственной радости, это, глядя на радость другихъ, — что со стороны можно было подумать: не поразилъ ли ихъ какой-нибудь сильный, нежданный ударъ. Самъ Санчо заливался слезами, но, какъ онъ уврялъ впослдствіи, потому только, что Доротея оказалась не принцессою Мивоиивонъ, отъ которой онъ ожидалъ такихъ богатыхъ милостей.
Нсколько минутъ не умолкали рыданія и продолжалось общее волненіе. Наконецъ Карденіо и Лусинда бросились на колни передъ донъ-Фернандомъ и благодарили его въ такихъ трогательныхъ выраженіяхъ, что растерявшійся донъ-Фернандъ не зналъ, что отвчать имъ, и только обнималъ ихъ съ живйшими знаками любви и раскаянія. Онъ спросилъ посл того Доротею: какъ она попала въ такое отдаленное отъ ея родины мсто? Доротея разсказала ему тоже самое, что незадолго до того разсказала Карденіо, и донъ-Фернандъ и его друзья, восхищенные этимъ разсказомъ, желали, чтобы она все говорила и говорила, съ такою прелестью она передала имъ повсть своихъ несчастій. Посл Доротеи разсказалъ и донъ-Фернандъ все, что случилось съ нимъ съ тхъ поръ, какъ онъ нашелъ на груди Лусинды записку, въ которой она писала, что не можетъ быть его женой, такъ какъ она законная жена Карденіо. ‘Въ первую минуту я хотлъ убить ее’, говорилъ донъ-Фернандъ, ‘и убилъ бы, еслибъ мн не помшали ея родители. Взволнованный и разъяренный покинулъ я тогда домъ Лусинды, съ намреніемъ страшно отмстить за себя. На другой день я узналъ, что Лусинда исчезла изъ родительскаго дома, и никто не могъ сказать, куда она длась. Только спустя нсколько мсяцевъ стало извстно, что она удалилась въ одинъ монастырь, изъявивъ желаніе провести тамъ всю жизнь, если ей не суждено провести этой жизни съ Карденіо. Узнавши объ этомъ, я пригласилъ съ собою трехъ друзей моихъ и отправился съ ними похитить Лусинду. Скрываясь нсколько времени возл монастыря, изъ предосторожности, чтобы, узнавъ о моемъ прізд, надъ Лусиндой не усилили надзора, я дождался того дня, въ который отворили монастырскія ворота, и тогда, оставивъ двухъ спутниковъ своихъ, на страж, у входа, съ третьимъ отправился въ келью, гд и нашелъ Лусинду, разговаривавшую съ какою-то монахиней. Не давши ей времени опомниться и позвать кого-нибудь на помощь, мы увезли ее въ первую деревню, въ которой достали все нужное для предстоявшей вамъ дороги. Похитить ее было не трудно, потому что монастырь, въ которомъ она скрылась, стоитъ уединенно, вдали отъ людскихъ жилищъ. Увидвъ себя въ моей власти, Лусинда лишилась чувствъ, и потомъ только плавала и вздыхала, упорно отказываясь вымолвить хоть одно слово. Безмолвно рыдая, дохала она до этого дома, ставшаго для меня какъ бы небомъ, въ которомъ забываются и оканчиваются земныя треволненія’.

Глава XXXVII.

Скрпя сердце слушалъ все это Санчо, потому что вс его надежды на будущія владнія разсялись прахомъ съ той минуты, какъ принцесса Микомиконъ превратилась въ Доротею, а великанъ Пантофиландо въ донъ-Фернанда, а между тмъ господинъ его преспокойно почивалъ себ, не догадываясь о томъ, что происходило вокругъ него. Доротея же, Карденіо и Лусинда врили съ трудомъ, что счастіе ихъ не сонъ, а донъ-Фернандъ благодарилъ небо, извлекшее его изъ того безвыходнаго, повидимому, лабиринта, въ которомъ онъ рисковалъ погубить и честь свою и себя самаго. Вс окружавшія ихъ лица не могли нарадоваться счастливой развязк столькихъ перепутанныхъ происшествій, для которыхъ, казалось, не могло быть удачнаго исхода, и священникъ поздравлялъ каждаго съ тмъ счастіемъ, которое выпало на его долю въ этой общей радости. Громче всхъ радовалась, однако, хозяйка, потому что Карденіо и священникъ общали съ лихвой заплатить за вс убытки, сдланные ей Донъ-Кихотомъ.
Одинъ Санчо, какъ мы уже говорили, скорблъ душою среди всеобщей радости. Съ вытянутымъ, какъ аршинъ, лицомъ, вошелъ онъ въ спальню, проснувшагося, наконецъ, Донъ-Кихота, и сказалъ ему: ‘ваша милость, господинъ рыцарь печальнаго образа, вы можете спать, теперь, сколько вамъ угодно, отложивши попеченіе убивать великановъ и возвращать царицамъ ихъ владнія, потому что все уже сдлано и поршено.
— Еще бы не сдлано, отвчалъ Донъ-Кихотъ, когда я только что сразился съ великаномъ въ такой ужасной битв, какой мн, быть можетъ, не приведется видть ужъ на своемъ вку. Однимъ ударомъ я отскъ ему голову, изъ которой кровавые ручьи потекли, какъ вода.
— Скажите лучше, какъ вино, замтилъ Санчо, потому что узнайте, ваша милость, если это еще неизвстно вамъ, что убитый великанъ оказался разрзанными вами винными мхами, изъ которыхъ вы пролили не кровь, а тридцать квартъ краснаго вина, отсченная же вами голова великана, это злая судьба моя, родившая меня на свтъ, и пусть отправляется теперь во всмъ чертямъ вся эта штука.
— Что ты плетешь, съ ума ты спятилъ, что ли? воскликнулъ Донъ-Кихотъ.
— Встаньте, ваша милость, встаньте, продолжалъ Санчо, и вы увидите все, что вы надлали здсь, и за что намъ придется порядкомъ заплатить. Увидите вы и царицу Микомиконъ, ставшую простой Доротеей и многое другое, что вроятно удивитъ васъ, если вы еще понимаете хоть что-нибудь.
— Ничего не удивитъ меня, сказалъ Донъ-Кихотъ, потому что если у тебя хорошая память, такъ ты, вроятно, помнишь, говорилъ ли я теб прошлый разъ, когда мы ночевали въ этомъ дом, что все здсь очаровано, и все длается посредствомъ очарованія. Мудрено ли, если и теперь случилось здсь что-нибудь подобное.
— Я бы поврилъ вамъ, отвчалъ Санчо, еслибъ мои прыжки на одял похожи были на очарованіе, въ несчастію, это было самое истинное, вовсе не воображаемое дло. Я видлъ собственными глазами, какъ этотъ самый хозяинъ, который и теперь здсь, держалъ за конецъ одяло, и какъ онъ заставлялъ меня подпрыгивать въ небесамъ, весело и ехидно подтрунивая надо иной. И какъ ни глупъ и ни гршенъ я, все же я понимаю, что если я могу узнавать людей, то значитъ я столько же очарованъ, какъ моя рука и когда сыпятся на меня кулаки и остаются на мн синяки, такъ я такъ и принимаю ихъ за кулаки и синяки, а вовсе не за очарованія.
— Полно, полно, мой другъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, Богъ поможетъ бд. Дай мн только одться и взглянуть на эти превращенія, о которыхъ ты тутъ толкуешь.
Тмъ временемъ, какъ Санчо помогалъ Донъ-Кихоту одваться, священникъ разсказалъ донъ-Фернанду и его спутникамъ о сумасшествіи рыцаря, о томъ, какъ выманили его съ Бдной скалы, на которую привела его, какъ онъ полагалъ, суровость его даны, и обо всхъ остальныхъ приключеніяхъ Донъ-Кихота, разсказанныхъ священнику Санчо. Все это разсмшило и изумило донъ-Фернанда и его друзей. Имъ казалось, какъ это кажется впрочемъ всмъ, что помшательство Донъ-Кихота было ршительно безпримрно въ своемъ род. Священникъ добавилъ, что теперь, благодаря счастливому превращенію принцессы, нужно оставить прежній планъ и придумать какую-нибудь новую хитрость, при помощи которой можно было бы привести Донъ-Кихота домой. Карденіо предложилъ свои услуги для продолженія начатой комедіи, въ которой Лусинда могла очень удобно разыгрывать роль Доротеи.
— Нтъ, нтъ, воскликнулъ донъ-Фернандъ, пусть Доротея продолжаетъ свою роль и если деревня этого добряка недалеко, то мн будетъ очень пріятно способствовать его излеченію.
— Отсюда не боле двухъ дней пути до нашего мстечка, сказалъ священникъ.
— И если даже боле, отвтилъ донъ-Фернандъ, то я съ удовольствіемъ совершу этотъ путь для добраго дла.

[]

— Въ эту минуту въ комнату вошелъ Донъ-Кихотъ, покрытый всмъ своимъ оружіемъ: съ мамбреновскимъ шлемомъ (не смотря на то, что онъ былъ весь измятъ) на голов, съ щитомъ и копьемъ въ рукахъ. Это странное видніе изумило донъ-Фернанда и его друзей. Они съ удивленіемъ глядли на это сухое и желтое, въ полъ аршина длины лицо, на этотъ сборъ разнокалибернаго оружія, на эту спокойно величественную осанку, безмолвно ожидая, что скажетъ имъ этотъ диковинный господинъ. Донъ-Кихотъ, устремивъ съ серьезнымъ видомъ глаза на Доротею, важно сказалъ ей:
— Прекрасная и благородная дама! я узналъ отъ моего оруженосца, что ваше величіе рушилось и ваше бытіе уничтожилось, что изъ царицы вы превратились въ простую женщину. Если это сдлано по приказанію царственнаго кудесника, вашего родителя, сомнвающагося, быть можетъ, въ томъ, достоинъ ли я сопровождать васъ, въ такомъ случа, мн остается только сказать вамъ, что родитель вашъ очень мало знакомъ съ рыцарскими исторіями. Еслибъ онъ внимательно прочелъ и перечелъ ихъ, то увидлъ бы, что рыцари, далеко не пріобртшіе такой извстности какъ я, приводили въ счастливому концу боле трудныя предпріятія, чмъ то, которое выпало теперь на мою долю. Право, это не Богъ знаетъ, что за штука такая: убить какого-нибудь маленькаго великана, какъ бы онъ ни былъ ужасенъ. Очень немного времени тому назадъ я встртился съ нимъ лицомъ къ лицу и…. но я не скажу боле ни слова, чтобы вы не подумали, что я солгалъ, всеоткрывающее время договоритъ за меня въ ту минуту, когда мы меньше всего будемъ этого ожидать.
— Это вы съ двумя мхами вина, а не съ великаномъ повстрчались лицомъ въ лицу, заговорилъ хозяинъ, но донъ-Фернандъ подалъ ему, въ ту же минуту, знакъ не перебивать Донъ-Кихота.
— Я скажу вамъ, наконецъ, высокая, развнчанная дама, продолжалъ рыцарь, что если отецъ развнчалъ васъ, вслдствіе предполагаемой мною причины, то вы, пожалуйста, не безпокойтесь объ этомъ, потому что нтъ на свт такой опасности, которой не поборолъ бы этотъ мечъ. Кладя, въ эту минуту, къ ногамъ вашимъ голову вашего врага, онъ, врьте мн, вскор наднетъ на вашу голову, принадлежащую вамъ корону.
Донъ-Кихотъ остановился, ожидая отвта принцессы, и Доротея, зная, что донъ-Фернандъ ршился продолжать начатую мистификацію до тхъ поръ, пока Донъ-Кихота не привезутъ домой, отвтила ему весьма ловко и серьезно: ‘рыцарь печальнаго образа! кто сказалъ вамъ о моемъ превращеніи, — тотъ солгалъ, потому что я остаюсь сегодня тмъ же, чмъ была вчера. Правда, благодаря нкоторымъ случайностямъ, со мною произошла маленькая перемна, вознесшая меня на верхъ блаженства, тмъ не мене, повторяю вамъ, я осталась тмъ, чмъ была, нуждаясь, по прежнему, въ заступничеств вашей непобдимой руки. Не подозрвайте же, благородный рыцарь, моего отца и считайте его человкомъ мудрымъ и опытнымъ, если онъ могъ при помощи своей науки открыть такое легкое и врное средство пособить моему несчастію. Безъ счастливой встрчи съ вами, я бы никогда не узнала того блаженства, которое испытываю теперь. Беру нашихъ слушателей въ свидтели того, что я говорю истинную правду. И намъ остается только отправиться завтра утромъ въ дорогу — сегодня пришлось бы ограничиться слишкомъ короткимъ перездомъ, такъ какъ ужь поздно, — въ счастливомъ же окончаніи моего дла я надюсь, полагаясь на Бога и на мужество вашего благороднаго сердца.’ Въ отвтъ на это Донъ-Кихотъ, обратясь къ Санчо, сказалъ ему съ недовольнымъ видомъ: ‘теперь, бдный мой Санчо, скажу я теб, что ты величайшій глупецъ въ Испаніи. Не говорилъ ли ты мн, негодная тварь, будто принцесса превратилась въ простую Доротею, не назвалъ ли ты отсченную мною голову великана злою судьбою, родившею тебя на свтъ, не наговорилъ ли ты мн, наконецъ, сотню другихъ глупостей, взволновавшихъ меня такъ, какъ я никогда еще не былъ взволнованъ? Клянусь Богомъ,’ добавилъ онъ, взглянувъ на небо и скрежеща зубами, ‘я не знаю, что удерживаетъ меня въ эту минуту отъ такого дла, которое стало бы на вки памятнымъ всмъ лгунамъ-оруженосцамъ странствующихъ рыцарей.’
— Успокойтесь, дорогой господинъ мой, отвчалъ Санчо, очень быть можетъ, что я ошибся на счетъ превращенія госпожи принцессы Миномиконъ, но что касается головы великана, или мховъ съ винами, и того, что вы пролили не кровь, а красное вино, то, клянусь Богомъ, въ этомъ я совершенно правъ: разрзанная вами, въ разныхъ мстахъ, козлиная кожа по сю пору лежитъ у вашего изголовья, и ваша спальня все еще похожа на винное озеро. Если вы мн не врите теперь, то поврите, — когда придетъ пора готовить яйца, то есть когда хозяинъ потребуетъ съ васъ денегъ за все, что вы перерзали и пролили у него. Я же душевно радуюсь, что царица наша осталась такою же царицей какою была, потому что въ ея царств есть и моя доля, какъ у всякаго пайщика въ общин.
— Я говорю только, что ты болванъ, Санчо, и больше ничего, замтилъ Донъ-Кихотъ, прости меня, и позабудемъ объ этомъ.
— Да, да! воскликнулъ донъ-Фернандъ, всего лучше забыть, и, такъ какъ теперь уже довольно поздно, и принцесс угодно, чтобы мы отправились въ путь завтра, поэтому намъ остается только повиноваться ей. Ночь мы проведемъ въ бесд, а утромъ пустимся въ дорогу вмст съ господиномъ Донъ-Кихотомъ, и будемъ свидтелями неслыханныхъ подвиговъ его, во время этого великаго предпріятія, всю тяжесть котораго онъ великодушно взваливаетъ на себя.
— Это я долженъ сопутствовать и служить вамъ, отвтилъ Донъ-Кихотъ, теперь же мн остается только благодарить васъ за вашу милость и считать себя обязаннымъ за доброе мнніе обо мн, которое я постараюсь всми силами оправдать, хотя бы это стоило мн не только жизни, но даже чего-нибудь большаго, если это возможно.
Пока Донъ-Кихотъ и Фернандъ обмнивались любезностями и предложеніями услугъ, въ корчм неожиданно появился новый путешественникъ, привлекшій всеобщее вниманіе. Костюмъ его показывалъ, что это христіанинъ, недавно возвратившіеся изъ мавританскихъ земель. На немъ былъ надтъ голубой камзолъ съ короткими рукавами, безъ воротника, голубые брюки и фуражка такого же цвта, за стальной перевязи, обхватывавшей его грудь, висла мавританская шпага. Вмст съ нимъ, верхомъ на осл, пріхала женщина въ мавританскомъ костюм. Лицо ея было закрыто вуалью, а голова обвязана широкимъ головнымъ покрываломъ. Длинное, арабское платье, съ накинутымъ сверху краснымъ плащемъ, закрывало ея отъ шеи до ногъ. Смуглый, съ длинными усами и окладистой бородой, кавалеръ ея — повидимому, лтъ сорока съ небольшимъ, былъ крпко и хорошо сложенъ, и казался бы знатнымъ господиномъ, еслибъ былъ одтъ немного иначе. Войдя въ корчму, онъ попросилъ отвести ему отдльную комнату и остался очень недоволенъ, узнавши, что вс комнаты заняты. Обратясь за тмъ въ дам-мавританк, судя по ея костюму, — онъ взялъ ее на руки и помогъ ей сойти съ осла. Въ ту же минуту Лусинда, Доротея, хозяйка, дочь ея и Мариторна окружили незнакомку, привлеченныя ея своеобразнымъ костюмомъ, подобнаго которому имъ никогда не случалось видть.
Всегда любезная и предупредительная Доротея, видя, какъ непріятно подйствовало за мавританку извстіе, что въ дом не оказалось отдльной комнаты, добродушно сказала ей: ‘не безпокойтесь, сударыня, о томъ, что эта корчма представляетъ такъ много неудобствъ, что длать? это общее свойство всхъ корчмъ. Но если вамъ угодно будетъ раздлить наше убжище, (она указала за Лусинду), то, быть можетъ, въ продолженіи всей дороги, вы нигд не встртите боле радушнаго пріема.’ Ничего не отвчая, незнакомая дана встала со стула и скрестивъ на груди руки, наклонила, въ знакъ благодарности, голову и нагнулась всмъ тломъ. Молчаніе ея окончательно убдило всхъ, что это мавританка, не знающая языка христіанъ, между тмъ плвникъ, занимавшійся до сихъ поръ другимъ дломъ, возвратился къ своей дам, и видя, что она ничего не отвчаетъ окружавшимъ ее со всхъ сторонъ женщинамъ, сказалъ имъ: ‘двушка эта почти вовсе не знаетъ нашего языка и говорятъ только за своемъ родномъ, поэтому она ничего не можетъ отвтить вамъ.’
— Мы ее просимъ только провести эту ночь въ одной спальн съ нами, отвтила Лусинда. Мы постараемся доставить ей здсь всевозможныя удобства и примемъ ее съ тою заботливостію, съ какою должны принимать иностранца, а въ особенности иностранку.
— Цалую ваши руки за нее и за себя, сказалъ плнникъ, и вполн оцняю ваше лестное предложеніе, оно слишкомъ значительно, принимая во вниманіе мое положеніе и то, кмъ оно сдлано.
— Скажите, пожалуйста, эта дама христіанка или магометанка? спросила Доротея. Ея платье и молчаніе заставляютъ васъ думать, что она не той вры, какой намъ хотлось бы.
— Тломъ и платьемъ она магометанка, отвчалъ плнникъ, во душой истинная христіанка, потому что она пламенно желаетъ быть ею.
— Она, значитъ, не крещенная? сказала Лусинда.
— Пока нтъ, отвтилъ плнникъ, ей некогда было окреститься со времени отъзда вашего изъ ея родины Алжира, и такъ какъ она не подвергалась пока такой опасности, которая побудила бы окрестить ее прежде исполненія извстныхъ обрядовъ, требуемыхъ святой нашей матерью церковью, поэтому она и не торопилась. Но Богъ, я полагаю, скоро дозволитъ окрестить ее съ торжественностью, достойной ея происхожденія, боле высокаго, чмъ это можно предположить, судя по ея костюму.
Слова эти пробудили всеобщее любопытство. Всякій горлъ желаніемъ узнать, кто этотъ плнникъ и эта мавританка, но никто не ршился спросить ихъ объ этомъ тотчасъ же, сознавая, что имъ нужно дать теперь спокойно отдохнуть, а не разспрашивать ихъ, кто они такіе. Доротея взяла за руку мавританку, и усадивъ возл себя, попросила ее снять вуаль. Въ отвтъ за это мавританка взглянула за плнника, какъ бы спрашивая у него, что ей говорятъ и что слдуетъ ей длать? Плнникъ сказалъ ей по арабски, что ее просятъ снять вуаль, и что она хорошо сдлаетъ, исполнивши эту просьбу. Услышавъ это, незнакомка въ туже минуту приподняла вуаль и открыла такое прекрасное лицо, что Лусинда нашла ее прекрасне Доротеи, а Доротея — прекрасне Лусинды, и вс единодушно согласились, что если какая-нибудь женщина могла сравниться. производимымъ ею очарованіемъ, съ Доротеей и Лусиндой, такъ это безспорно, обворожительная мавританка, нкоторые находили ее даже прекрасне двухъ знакомыхъ намъ красавицъ. И такъ какъ красота невольно влечетъ въ себ ваши симпатіи, поэтому вс гости поспшили услуживать очаровательной незнакомк, а донъ-Фернандъ спросилъ у плнника, какъ ее зовутъ?
‘Лелйла Зораида’, отвтилъ плнникъ, не усплъ онъ, однако, проговорить этихъ словъ, какъ мавританка, догадавшись о чемъ его спрашивалъ христіанинъ, торопливо воскликнула съ какимъ-то очаровательнымъ неудовольствіемъ: ‘No, no, Zoraida, Maria, Maria,’ давая понять, что ее зовутъ Марія, а не Зораида. Эти слова и проникавшій въ душу голосъ мавританки вызвали слезы на глазахъ нкоторыхъ слушателей, а особенно слушательницъ, отъ природы боле нжныхъ и сострадательныхъ, чмъ мужчины.
— Да, да, Марія, Марія, сказала Лусинда, восторженно обнимая ее.
— Si, si, Maria, Zoraida macange, то есть Зораиды нтъ боле, отвчала мавританка.
Между тмъ наступалъ вечеръ, и хозяинъ, по приказанію донъ-Фернанда, постарался приготовить самый лучшій обдъ, какой можно было сдлать въ его дом. Въ назначенный часъ, путешественники ваши услись за длинный, узкій столъ, такъ какъ во всемъ дом не оказалось ни круглаго, ни четыреугольнаго. Первое мсто за столомъ было предложено Донъ-Кихоту, напрасно старавшемуся отклонить отъ себя эту честь, возл него, какъ возл своего рыцаря, помстилась, по желанію Донъ-Кихота, принцесса Миномиконъ. За ними сли: Лусинда и Зораида, а напротивъ донъ-Фернандъ и Карденіо, рядомъ съ дамами помстился священникъ и цирюльникъ, и за тмъ остальныя мста завяли другіе мужчины. За обдомъ, проходившемъ очень весело и уничтожавшимся весьма исправно, вс невыразимо обрадовались, когда Донъ-Кихотъ, переставши сть и движимый тмъ же побужденіемъ, которое заставило его нкогда обратиться съ длинной рчью къ пастухамъ, вознамрился сказать что-то и теперь.
— Господа, началъ онъ, нельзя не согласиться, что странствующимъ рыцарямъ приходится видть чудесныя, удивительныя, неслыханныя вещи. Въ самомъ дл, найдется ли такой человкъ, который переступивъ, въ эту минуту, черезъ порогъ этого замка, и заставши васъ сидящими, такимъ образомъ за столомъ, могъ бы вообразить или поврить тому, — кто мы такіе? Кто бы сказалъ, что возл меня сидитъ великая царица Микомиконъ, которую мы вс очень хорошо знаемъ, и что я тотъ рыцарь печальнаго образа, молва о которомъ пронеслась по всмъ концамъ земли. И можно ли усумниться въ томъ, что званіе стравствующаго рыцаря возносится надъ всми другими, что рыцарь достоинъ тмъ большаго уваженія, чмъ большимъ онъ подверженъ опасностямъ. Пусть исчезнутъ изъ глазъ моихъ господа, утверждающіе, будто перо должно быть уважаемо боле меча, или я скажу имъ, что они не знаютъ, что говорятъ. Въ подтвержденіе своихъ словъ они обыкновенно приводятъ тотъ аргументъ, что умственный трудъ предпочтительне физическаго, и что воинамъ свойственъ только, одинъ, физическій трудъ, какъ будто военный человкъ, подобно хорошему носилыцику, долженъ обладать только могучими плечами, какъ, будто въ кругъ военныхъ занятій не входитъ наука войны, требующая самаго высокаго развитія и ума, какъ будто, наконецъ, полководецъ, предводительствующій войсками въ военное время, и генералъ, обороняющій осажденную крпость не работаютъ столько же умственно, сколько и физически. Разв при помощи физической силы мы проникаемъ въ намренія непріятеля, угадываемъ его движенія и планы, догадываемся о затруднительномъ положеніи его и устраняемъ грозящія намъ опасности? все это входитъ въ область умственнаго труда, и тлу вашему длать тутъ нечего. Если же воинскія занятія, подобно занятіямъ ученымъ и литературнымъ, требуютъ работы мысли, то постараемся опредлить, чей трудъ важне: воина или книжника? Сдлать это не трудно, опредливши цль, къ которой стремится тотъ и другой, и согласившись, что-то занятіе достойно большаго уваженія, которое движется боле высокими побужденіями. Конечная цль письменъ (я не говорю о книгахъ, божественныхъ, указующихъ пути въ царствіе небесное, съ такой безпредльной цлью, никакая другая сравниться не можетъ, я говорю о нашихъ мірскихъ книгахъ) состоитъ въ томъ, чтобы оградить исполненіе справедливаго закона, доставить торжество правосудію и даровать каждому то, что принадлежитъ ему, цль конечно высокая, благородная, достойная всякой похвалы, но все-же уступающая цли, предположенной воинами, стремящимися даровать всмъ высочайшее благо за свт — миръ. Миръ, вотъ истинная и конечная цль войны, война же составляетъ призваніе воина. Если же мы согласны, что цль войны составляетъ миръ, и что эта возносится надъ тою, къ которой стремятся письмена, то намъ остается только сравнить физическіе труды, выпадающіе на долю воина съ трудами книжника, и узнать какіе изъ нихъ тяжеле.
Донъ-Кихотъ продолжалъ говорить съ такою логическою послдовательностью и въ такихъ прекрасныхъ выраженіяхъ, что увлекая слушателей, онъ заставлялъ ихъ смотрть за себя, вовсе не какъ за полуумнаго, напротивъ того, такъ какъ его окружали большею частью дворяне, предназначенные, по своему положенію, къ военному званію, поэтому они слушали его съ большимъ удовольствіемъ.
— Вотъ вамъ обстановка, труды и лишенія студента, продолжалъ Донъ-Кихотъ, во первыхъ, и это самое главное, бдность, говорю это не потому, чтобы вс студенты были бдны, но потому, что я желаю представить худшую сторону ихъ быта. Упомянувши о бдности, я, кажется, могу умолчать обо всемъ остальномъ, касающемся горькой доли студентовъ, потому что на свт не существуетъ ничего прекраснаго для бдняка. Бдность студентъ претерпваетъ иногда по частямъ, испытывая то голодъ, то холодъ, то нужду въ самой необходимой обуви, а иногда все это вмст. Впрочемъ, онъ никогда не бываетъ такъ бденъ, чтобы не могъ найти куска хлба, хотя, быть можетъ, кусокъ этотъ достанется ему немного поздно, и окажется крохами со стола какого-нибудь богача, худшее бдствіе, испытываемое студентами, это то, что они называютъ хожденіемъ на супъ. {Выраженіе, означающее у испанскихъ нищихъ полученіе въ извстный часъ хлба и похлебки въ богатыхъ монастыряхъ. Вмст съ нищими пищу эту получали прежде, какъ видно, и студенты.} Кром того, они могутъ всегда погрться въ какой-нибудь кухн, или найти очагъ, чтобы согрть, или, по крайней мр, сколько-нибудь размять свои члены, наконецъ ночью они вс спятъ въ закрытыхъ зданіяхъ. Считаю излишнимъ упоминать о такихъ мелочахъ, какъ напримръ: о недостатк сапогъ и блья, о невзрачности и бдности ихъ гардероба, наконецъ о свойственной имъ слабости надаться по горло при всякомъ удобномъ случа. Такимъ то тернистымъ путемъ, прислоняясь то тамъ, то здсь, подымаясь въ одномъ мст, чтобы упасть въ другомъ, они достигаютъ, наконецъ, цли своихъ стремленій, и тогда то, прошедши черезъ вс эти острые каменья, пробравшись между своего рода Сциллой и Харибдой, перелетаютъ, какъ бы несомые попутнымъ втромъ счастія, на т кресла, съ высотъ которыхъ они управляютъ міромъ, замнивъ голодъ сытостью, холодъ — пріятной свжестью, рубище — наряднымъ платьемъ, рогожи — голландскимъ полотномъ и штофными гардинами, — награды, которыхъ конечно заслуживаютъ ихъ знаніе и таланты. Но если сравнить и взвсить ихъ съ трудами воина, о, насколько они останутся позади, какъ это я легко докажу вамъ.

Глава XXXVIII.

Донъ-Кихотъ остановился, чтобы перевести дыханіе и потомъ продолжалъ:
— Такъ какъ мы заговорили по поводу студентовъ о бдности и ея различныхъ проявленіяхъ, то посмотримъ: это бдне, испанскій солдатъ или испанскій студентъ? и мы убдимся, что на свт нтъ никого бдне испанскаго солдата. Онъ принужденъ довольствоваться или своимъ скуднымъ, не въ срокъ выдаваемымъ, или вовсе не получаемымъ жалованьемъ, или тмъ, что онъ награбитъ собственными руками, подъ страхомъ погубить душу и жизнь. Онъ до того изнашивается иногда, что кожаный камзолъ служитъ ему въ одно время мундиромъ и рубашкой, и спрашиваю, чмъ защитится онъ отъ стужи, въ открытомъ пол, среди глубокой зимы? Разв только воздухомъ, выпускаемымъ изъ рта, да и этотъ воздухъ, выходя изъ пустого пространства, долженъ быть холоденъ по закону природы. Но вотъ наступаетъ ночь, въ продолженіи которой солдатъ долженъ былъ бы отдохнуть отъ дневныхъ трудовъ. Конечно, это ужь его вина, если постель его будетъ не достаточно широка, потому что онъ можетъ отмрить для себя сколько ему угодно земли и сколько угодно ворочаться на ней, не опасаясь измять простынь. Наступаетъ, наконецъ, день битвы, въ которой онъ можетъ разсчитывать на повышеніе, въ этотъ день ему наднутъ на голову, какъ докторскую шапку, компрессъ изъ корпіи и перевяжутъ рану, сдланную пулей,— прошедшей, быть можетъ, черезъ оба виска, или ядромъ, оторвавшимъ у него руку или ногу. Но допустимъ, что ничего подобнаго не случится и что милосердое небо поможетъ солдату выйти неизувченнымъ изъ битвы, чтожъ? онъ и теперь можетъ очень легко остаться такимъ же бднякомъ, какимъ былъ, придется ожидать другихъ сраженій, и выходить постоянно цлымъ и побдоноснымъ изъ встрчей съ непріятелями, чтобы, наконецъ, чего-нибудь достигнуть, — это чудеса, рдко случающіяся. Скажите мн, господа, если только вы обращали на это какое-нибудь вниманіе, велико ли число воиновъ, вознагражденныхъ войной, въ сравненіи съ числомъ погибшихъ въ ней. Вы, конечно, согласитесь, что сравненія въ этомъ отношеніи невозможны, что число мертвыхъ безконечно, между тмъ какъ число вознагражденныхъ живыхъ можетъ быть изображено тремя цифрами. Не то мы видимъ въ сред людей, посвятившихъ себя письменности. Они полой, не говорю рукавомъ, своего платья, всегда добудутъ средства въ существованію, между тмъ вознагражденіе, получаемое испанскимъ солдатомъ, на столько слабе, на сколько тяжеле его труды. Мн, я предугадываю, отвтятъ на это, что легче вознаградить прилично дв тысячи ученыхъ дятелей, чмъ тридцать тысячъ воиновъ, тмъ боле, что первыхъ вознаграждаютъ званіями и должностями, которыя могутъ принадлежать только этимъ людямъ и никому боле, тогда какъ солдатъ долженъ быть вознагражденъ изъ собственныхъ средствъ того, кому онъ служитъ, но эта самая невозможность прилично вознаградить воина краснорчиве всего говорить въ мою пользу. Оставимъ, однако, это въ сторон, иначе мы забредемъ въ безвыходный лабиринтъ, и возвратимся въ вопросу о преимуществ оружія надъ книгой и письмомъ. Споръ между ними до сихъ поръ не ршенъ еще. Каждая сторона представляетъ доводы въ свою пользу. Письмена утверждаютъ, что безъ нихъ оружіе не могло бы существовать, такъ какъ война иметъ свои законы, которымъ она подчиняется, законы же создаетъ письменность и наука. Противная сторона отвчаетъ на это, что законы могутъ быть поддерживаемы только оружіемъ, что оружіе ограждаетъ государства, является защитникомъ царствъ, стражемъ селъ и городовъ, что оно длаетъ безопасными дороги и очищаетъ отъ пиратовъ моря, что безъ него республики, монархіи, всякія гражданскія общества, — сухопутные и морскіе пути были бы вчно подвержены всмъ ужасамъ войны, имющей свои права на злоупотребленія и насилія. Дло извстное: что стоитъ дороже, то лучше. Чтобы возвестись за поприщ гражданскомъ, нужно время, бодрствованіе, голодъ, нагота, головныя боли, несваренія желудка и другія, подобныя имъ непріятности, о которыхъ я уже упоминалъ. Но тотъ, кто стремится вознестись на поприщ военномъ, долженъ потерпть столько же невзгодъ и лишеній, какъ и студентъ, съ тою разницею, что вс эти невзгоды и лишенія становятся несравненно тяжеле, потому что для воина они всегда сопряжены съ опасностію для жизни. Какъ можно сравнить голодъ или недостатокъ обуви, испытываемой студентомъ, съ лишеніями воина, въ то время, когда, стоя, въ осажденной крпости, на часахъ, у исходящаго угла какого-нибудь равелина, онъ слышитъ въ направленіи, занимаемаго имъ поста, подземную работу врага, вырывающаго минную галлерею, и не сметъ бжать отъ опасности. грозящей ему такъ близко. Онъ можетъ только извстить обо всемъ своего начальника, тотъ позаботится отвести непріятельскій ударъ устройствомъ контръ-машины, а часовой, между тмъ, долженъ стоять, ежеминутно ожидая взрыва, который подыметъ его до облаковъ и опрокинетъ потомъ въ бездну, не спрашивая на это его согласія. Если же эта смерть кажется вамъ не особенно ужасной, въ такомъ случа представимъ себ, дв галеры, сцпившіяся на абордажъ, среди безбрежнаго моря, оставляя солдату для движеній и дйствій нсколько футовъ за доскахъ, расположенныхъ у носа корабля. Солдату грозитъ теперь столько смертей, сколько онъ видитъ передъ собою пушечныхъ жерлъ и наведенныхъ на него аркебузъ, онъ видитъ, что при первомъ неловкомъ шаг онъ отправится въ бездну владній Нептуна, и однако, одушевляемый честью, движимый мужествомъ, неустрашимо подставляетъ грудь свою подъ вражьи мушкеты и стремится достигнуть тмъ узкимъ путемъ, на которомъ онъ обреченъ дйствовать, непріятельской галеры. И не успетъ одинъ солдатъ опуститься туда, откуда не возстанетъ онъ до конца міра, какъ уже другой стоитъ на его мст, когда же этотъ, въ свою очередь исчезнетъ въ волнахъ, сторожащаго это, какъ свою добычу, моря, новый солдатъ появляется въ ту же минуту на мст прежняго, за нимъ является слдующій прежде, чмъ успетъ умереть его товарищъ: смлость и мужество, которыхъ ничто не въ силахъ превзойти. Блаженны времена, не знавшія ужасовъ, распространяемыхъ этими орудіями смерти, изобртателя которыхъ я считаю проклятымъ и низверженнымъ въ бездны ада, гд онъ получаетъ достойное возмездіе за свое изобртеніе. Благодаря имъ, безчестная рука поражаетъ благороднаго рыцаря, и въ разгар мужества, воспламеняющаго какое-нибудь безстрашное сердце, шальная пуля, Богъ всть откуда прилетвшая, пущенная, быть можетъ, наудачу, бглецомъ, испуганнымъ огнемъ его собственнаго оружія, прескаетъ мысль и жизнь такого воина, который заслуживалъ счастливо жить здсь многія лта. И, право, когда я подумаю объ этомъ, то въ глубин души сожалю, что я сдлался странствующимъ рыцаремъ въ тотъ отвратительный вкъ, въ который мы имемъ несчастіе жить. Меня, конечно, не ужасаетъ никакая опасность и, однако, мн грустно думать, что немного пороху и свинцу можетъ лишить меня возможности прославиться на всемъ земномъ шар мужествомъ моей руки и остріемъ моего меча. Но, да будетъ воля Господня: если я достигну того, чего желаю, я тмъ большаго достоинъ буду уваженія, чмъ большія преодолю опасности, сравнительно съ странствующими рыцарями минувшихъ временъ’.
Эту длинную рчь, Донъ-Кихотъ говорилъ тмъ временемъ, какъ другіе обдали, забывая самъ о пищ, не смотря на неоднократныя напоминанія Санчо, упрашивавшаго его сначала закусить, и потомъ ораторствовать сколько ему будетъ угодно. Слушатели же его не могли не пожалть, что такой умный человкъ, такъ здраво разсуждающій обо всемъ, сошелъ съ ума на этомъ проклятомъ и роковомъ для него рыцарств. Священникъ сказалъ, что хотя самъ онъ принадлежитъ къ классу людей, получившихъ ученую степень и посвятившихъ себя книгамъ, онъ тмъ не мене совершенно согласенъ съ Донъ-Кихотомъ во всемъ, что онъ говорилъ о преимуществ службы съ оружіемъ въ рукахъ надъ всми другими родами общественной дятельности. Посл ужина, тмъ временемъ, какъ хозяйка, дочь ея и Мариторна приготовляли для дамъ ту комнату, въ которой спалъ Донъ-Кихотъ, донъ-Фернандъ попросилъ плнника разсказать исторію своей жизни. ‘Она должна быть интересна’, сказалъ онъ, ‘судя по дам, которую вы привезли съ собою’. Плнникъ сказалъ, что онъ отъ души готовъ исполнить просьбу донъ-Фернанда, но боится разсказомъ своимъ обмануть общія ожиданія, тмъ не мене онъ согласился разсказать исторію своей жизни. Священникъ и другія лица, окружавшія плнника, поблагодарили его и повторили просьбу донъ-Фернанда.
— Къ чему просить о томъ, что вы можете приказать, сказалъ плнникъ въ отвтъ на просьбы, посыпавшіяся на него со всхъ сторонъ. Прошу вашего вниманія, и вы услышите истинную исторію, далекую отъ тхъ вымысловъ, которые создаетъ съ такими усиліями, обогащенное знаніями воображеніе. При этихъ словахъ вс присутствовавшіе поправились на своихъ мстахъ, и въ комнат воцарилось глубокое молчаніе. Видя, что вс готовы слушать его, плнникъ пріятнымъ голосомъ такъ началъ разсказъ свой:

Глава XXXIX.

Разсказъ Плнника.

Корень нашего рода, къ которому природа была благосклонне судьбы, слдуетъ искать въ небольшомъ городк, въ Леонскихъ горахъ. Въ этой бдной мстности отецъ мой усплъ прослыть за богача, и онъ дйствительно былъ бы богатъ, еслибъ собиралъ богатство также старательно, какъ расточалъ его. Эту наклонность въ щедрости онъ пріобрлъ, служа, въ молодыхъ лтахъ, въ военной служб, составляющей, какъ это извстно всякому, школу, въ которой скряга длается щедрымъ, а щедрый расточительнымъ, скупой солдатъ составляетъ ршительный феноменъ. Отецъ мой обладалъ такого рода щедростью, которая граничитъ съ расточительностью, качество не совсмъ похвальное въ человк семейномъ, чье имя и средства должны наслдовать его дти. У него было трое сыновей въ такомъ возраст, когда человку слдуетъ уже позаботиться объ избраніи извстнаго рода жизни. Зная свое неумнье распоряжаться деньгами, чего онъ нисколько не скрывалъ, отецъ мой хотлъ устранить отъ себя возможность быть расточительнымъ, передавъ въ другія руки свое имніе, то есть, отказавшись отъ того, безъ чего самъ Александръ казался бы жалкимъ скрягою. Задумавъ это, онъ позвалъ насъ однажды въ кабинетъ, и тамъ, затворивши двери, сказалъ намъ: ‘дорогіе сыновья мои! что я желаю вамъ всего лучшаго, въ этомъ нельзя усумниться, потому что вы мои дти, а что я не желаю вамъ ничего дурного, въ этомъ вы увритесь, узнавши, что я не хочу прибрать въ свои руки вашего имнія. И дабы окончательно убдить, что я люблю васъ какъ отецъ, и не ищу вашего разоренія, я сообщу вамъ, теперь, мое намреніе, о которомъ я давно уже размышлялъ, и которое, какъ кажется, зрло обдумалъ наконецъ. Вы находитесь въ такомъ возраст, что каждому изъ васъ пора избрать себ родъ занятій, который доставилъ бы вамъ почести и деньги. Я, съ своей стороны, раздлю все мое имущество на четыре равныя части, изъ нихъ три части отдамъ вамъ, а четвертую приберегу на свой вкъ себ. Я желаю только, чтобы каждый изъ васъ, получивъ слдующую ему часть имнія, пошелъ по одной изъ трехъ указанныхъ мною дорогъ. Есть у насъ въ Испаніи старая, умная и справедливая поговорка, — вс поговорки впрочемъ таковы: Церковь, или море, или дворъ короля, то есть, говоря ясне, каждый желающій добиться денегъ и славы долженъ сдлаться монахомъ, или пуститься въ море съ торговой цлью, или служить при двор королю, касательно этого послдняго у насъ, вы знаете, говорятъ: ‘лучше королевскія крохи, чмъ барскія щедроты’. И я желаю, продолжалъ онъ, чтобы одинъ изъ васъ занялся торговлей, другой посвятилъ себя наукамъ, а третій служилъ бы королю въ войскахъ, потому что ко двору его попасть очень трудно, война же если и не обогащаетъ, то за то прославляетъ насъ. Черезъ недлю я отдамъ каждому изъ васъ вашу часть денегъ, и разсчитаюсь съ вами до послдняго мараведиса, теперь же скажите мн: согласны ли вы послдовать моему совту и исполнить мои желанія?
Мн, какъ старшему, пришлось отвчать первому. Попросивъ отца не раздлять имнія и распоряжаться имъ по своему желанію, не заботясь о насъ, такъ какъ мы молоды и сами можемъ добыть себ средства къ жизни, я прибавилъ, что слушаться его я тмъ не мене готовъ, и желаю служить съ оружіемъ въ рукахъ Богу и королю. Братъ мой, также предложивъ отцу все свое достояніе, изъявилъ желаніе отправиться съ своею частью наслдства въ Индію и тамъ заняться торговлей. Самый меньшій, и какъ кажется, самый благоразумный изъ насъ, сказалъ, что онъ избираетъ духовное званіе, или, по крайней мр, желаетъ окончить курсъ ученія въ Саламанк. Когда вс мы высказали свое желаніе, тогда отецъ, нжно обнявъ насъ, поспшилъ исполнить данныя намъ общанія. Онъ отдалъ каждому изъ насъ его часть, состоявшую, я это хорошо помню, ровно изъ трехъ тысячъ червонцевъ чистыми деньгами, которыми заплатилъ отцу его братъ, лупившій у него имніе, желая, чтобы оно не выходило изъ рукъ вашего семейства. Когда наступило время проститься съ нашимъ добрымъ отцомъ, я уговорилъ его взять изъ моей части дв тысячи червонцевъ, находя, что не хорошо было бы съ моей стороны оставить его на склон дней съ тми скудными средствами, которыя онъ отдлилъ себ, у меня же оставалось довольно денегъ, чтобы снабдить себя всмъ нужнымъ солдату. Два брата мои послдовали моему примру и оставили отцу по тысяч червонцевъ каждый, такъ что старикъ получилъ четыре тысячи, сверхъ приходившихся на его долю при раздл имнія. Простившись за тмъ съ отцомъ и съ дядей, мы разстались съ ними не безъ грусти и слезъ. Они просили насъ извщать ихъ, при удобномъ случа, о нашихъ удачахъ и неудачахъ. Мы общали имъ это, и когда они благословили насъ и дали намъ прощальный поцалуй, тогда одинъ изъ насъ отправился въ Саламанку, другой въ Севилью, а я въ Аликанте, гд стоялъ въ это время генуезскій корабль, готовый возвратиться съ грузомъ шерсти въ Италію. Сегодня ровно двадцать два года, какъ я покинулъ домъ моего отца, и въ теченіи этого долгаго времени я не имлъ извстія ни отъ одного изъ братьевъ, хотя и писалъ имъ нсколько разъ.
Теперь я постараюсь покороче разсказать вамъ, что случилось со мною съ тхъ поръ. Свъ на корабль въ Аликанте, я счастливо прибылъ въ Геную, а оттуда въ Миланъ, гд купилъ оружіе и сдлалъ военную обмундировку, желая поступить въ піемонтскія войска, но на пути въ Алеясандрію, я узналъ, что герцогъ Альба отправился во Фландрію. Тогда я перемнилъ свой первоначальный планъ и отправился въ слдъ за герцогомъ. Я участвовалъ съ нимъ во многихъ битвахъ, присутствовалъ при смерти графовъ Эгмонта и Горна, и произведенный въ поручики поступилъ подъ команду знаменитаго офицера Діего Урбины, уроженца Гвадалаксарскаго. Спустя нсколько времени, по прибытіи ноемъ во Фландрію, мы узнали о лиг, составленной, въ Боз почившемъ, его святйшествомъ, папой Піемъ V, съ Венеціей и Испаніей противъ общаго врага христіанскаго міра Турокъ, отнявшихъ тогда у Венеціанцевъ, при помощи своего флота, знаменитый островъ Кипръ, роковая и невознаградимая для Венеціанцевъ потеря. До насъ дошли также слухи, что главнокомандующимъ союзными войсками будетъ назначенъ свтлйшій принцъ Донъ-Жуанъ Австрійскій, побочный братъ нашего великаго короля Филиппа II. Повсюду говорили о повсемстныхъ огромныхъ приготовленіяхъ въ войн. Все это побуждало меня принять участіе въ готовящейся открыться морской компаніи, и хотя я ожидалъ производства въ капитаны при первой вакансіи, я тмъ не мене отправился въ Италію. Судьб угодно было, чтобы я пріхалъ туда въ то время, когда Донъ-Жуанъ Австрійскій, высадившись въ Гену, готовъ былъ отправиться въ Неаполь, гд онъ намревался соединить свой флотъ съ венеціанскимъ, что удалось сдлать, однако, не ране какъ въ Мессин. Но что сказать мн теперь? Дослужившись до капитанскаго чина, почетное званіе, которымъ я обязанъ былъ скоре счастливымъ обстоятельствамъ, нежели своимъ заслугамъ, я участвовалъ въ великой и навки памятной Лепантской битв. Въ этотъ счастливый для христіанства день, разубдившій христіанскій міръ въ непобдимости Турокъ на мор, и сразившій отоманскую гордость, въ этотъ день мн одному не суждено было радоваться между столькими осчастливленными людьми, ибо погибшіе въ этой великой битв христіане узнали еще большее счастіе, чмъ побдители, оставшіеся въ живыхъ. Вмсто того, чтобы быть увнчаннымъ, какъ во дни Римлянъ, морскимъ вникомъ, я увидлъ себя въ ночь, смнившую великій день, скованнымъ по рукамъ и по ногамъ. Вотъ какъ это случилось: смлый и счастливый корсаръ Ухали, король алжирскій, сцпился на абордажъ съ главной галерой мальтійскаго коменданта, на ней оставались въ живыхъ только три рыцаря, и то тяжело раненые, на помощь имъ двинулась галера Іоанна Андрея Дорія, на которую я вошелъ съ моими матросами. Исполняя свой долгъ, я вскочилъ на непріятельскую галеру, но она быстро удалилась отъ преслдовавшихъ ее кораблей, и мои солдаты не могли послдовать за мной. Такъ остался я одинъ, окруженный многочисленными врагами, которымъ не могъ долго сопротивляться. Они овладли мною совершенно израненнымъ, и такъ какъ вамъ извстно, господа, что Ухали удалось уйти изъ этой битвы съ своей эскадрой, то я остался у него въ плну, и оказался однимъ несчастнымъ между столькими счастливцами, однимъ плннымъ между столькими освобожденными, въ этотъ день возвратили свободу пятнадцати тысячъ христіанъ, служившихъ, въ невол, гребцами на турецкихъ галерахъ. Меня отвезли въ Константинополь, гд султанъ наименовалъ моего господина, особенно отличившагося въ Лепантской битв, и захватившаго, какъ трофей и свидтельство своего мужества, мальтійское знамя, главнокомандующимъ флотомъ. Въ слдующемъ 1572-мъ году я былъ въ Наварин и служилъ гребцомъ на галер Три листа. Тутъ я увидлъ, какъ упустили мы посл Лепантской битвы случай захватить въ гавани весь Турецкій флотъ, потому что находившіеся на корабляхъ Альбанцы и Янычаре, ожидая нападенія въ самой гавани, приготовляли платье и туфли, намреваясь убжать на берегъ, не ожидая сраженія, такой ужасъ навелъ на нихъ побдоносный флотъ нашъ. Но небу не угодно было даровать намъ это счастіе, не потому, чтобы наши начальники были небрежны или неискусны, но за грхи христіанскаго міра Богъ пожелалъ оставить вблизи христіанъ палачей, готовыхъ во всякую минуту наказать насъ. Ухали между тмъ удалился на островъ Модонъ, находящійся близъ Наварина, высадилъ тамъ войска и укрпивъ входъ въ гавань, спокойно остался на остров, пока не удалился Донъ-Жуанъ. Во время этой кампаніи, начальникъ неаполитанской галеры Волчица, этотъ боевой громъ, счастливый и непобдимый капитанъ, отецъ своихъ солдатъ, донъ-Альваро де-Базанъ, маркизъ Санта-Крузскій захватилъ турецкое судно Добычу, находившееся подъ командой одного изъ сыновей славнаго корсара Барбаруссы. Это былъ человкъ чрезвычайно жестокій, онъ обходился съ своими невольниками до того дурно, что когда гребцы на его галер увидли шедшую на нихъ Волчицу, они не слушая боле приказаній грести скоре, разомъ сложили весла, бросились на своего начальника и повлекли его отъ корчмы къ носу, нанося ему такіе удары, что прежде чмъ онъ добрался до мачты, душа его была уже въ аду, такъ жестоко онъ обращался съ своими невольниками, и такъ ужасно они ненавидли его.
Мы возвратились въ Константинополь въ 1573 году, тамъ мы узнали, что Донъ-Жуанъ Австрійскій взялъ штурмомъ Тунисъ, и передалъ этотъ городъ Мулей-Гамету, отнявъ, такимъ образомъ, у одного изъ ужаснйшихъ и храбрйшихъ людей въ мір, Мулей-Гамида всякую надежду возвратить когда-нибудь потерянное имъ царство. Султанъ почувствовалъ всю тяжесть этой потери и съ благоразуміемъ, наслдованнымъ имъ отъ своихъ славныхъ предковъ, предложилъ Венеціанцамъ миръ, въ которомъ они нуждались еще боле, чмъ Турки. Въ 1574 году турецкія войска появились перед Гулеттой и фортомъ, воздвигнутымъ Донъ-Жуаномъ передъ Тунисомъ, но, къ несчастію, остававшимся недостроеннымъ. Въ теченіи всей этой войны, я оставался гребцомъ на галер, не имя никакой надежды возвратить свободу, по крайней мр посредствомъ выкупа, потому что я твердо ршился ничего не писать отцу о моихъ несчастіяхъ. Гулетту между тмъ взяли, а вскор за тмъ палъ и офртъ. Подъ стнами этихъ укрпленій собралось, какъ тогда считали, шестьдесятъ пять тысячъ турецкихъ войскъ, состоявшихъ на жалованьи у султана и 400,000 мавровъ и арабовъ изъ Африки. Эта безчисленная толпа везла за собою столько продовольственныхъ и боевыхъ припасовъ, за нею слдовало столько мародеровъ, что враги наши, кажется, могли закрыть руками и закидать землей Гулетту и фортъ. Первые удары разрушили Гулетту, считавшуюся до тхъ поръ неодолимой. Она пала не по вин своихъ защитниковъ, сдлавшихъ, съ своей стороны, все, что могли, но потому, что на окружавшемъ ея песочномъ грунт чрезвычайно легко было, какъ показалъ опытъ, рыть траншеи, при построеніи ея предполагали, что грунтовыя воды находились тамъ на глубин двухъ футъ отъ поверхности земли. между тмъ какъ турки не нашли ихъ и на глубин четырехъ. При помощи безчисленнаго количества мшковъ съ пескомъ, они воздвигли высокіе траншейные бруствера и, стрляя въ насъ съ командующаго надъ крпостью вала, уничтожали всякую возможность съ нашей стороны не только защищаться, но даже показываться за укрпленіяхъ. Общее мнніе было тогда таково, что намъ слдовало защищаться не въ Гулетт, а ожидать непріятеля въ пол и воспрепятствовать его высадк. Но люди, говорившіе это, не имли, какъ видно, никакого понятія о военномъ дл, потому что въ Гулетт и форт насчитывали едва семь тысячъ человкъ солдатъ. Какимъ же образомъ, предположивъ даже, что эта горсть воиновъ оказалась бы еще храбре, чмъ она была въ дйствительности, могла сразиться она въ открытомъ пол съ безчисленными силами противника? И можно ли оборонить крпость, обложенную со всхъ сторонъ, расположенную въ непріятельской земл и не вспомоществуемую войсками въ пол. Многіе, подобно мн, видятъ, напротивъ, особенную милость неба къ Испаніи въ томъ, что оно допустило разрушеніе этого гнзда разврата, этого гложущаго червя, этой ненасытной пасти, пожиравшей безплодно столько денегъ, единственно, быть можетъ, для того, чтобы сохранить воспоминаніе о взятіи ее непобдимымъ Карломъ V, какъ будто для его безсмертія нужны эти каменья. Вмст съ Гулеттой, какъ я вамъ говорилъ, палъ и фортъ, Турки овладли имъ шагъ за шагомъ. Его защищали такъ мужественно, что въ двадцати двухъ отбитыхъ штурмахъ мы убили боле двадцати пяти тысячъ непріятелей, и изъ трехъ сотъ оставшихся въ живыхъ, защитниковъ его, никто не былъ взятъ цлымъ и здоровымъ, что можетъ краснорчиве свидтельствовать о героизм, съ которымъ осажденные защищали крпость? Вмст съ тмъ сдался на капитуляцію и другой маленькій фортъ или башенька, выстроенная посреди острова Эстано, ее оборонялъ мужественный валенсіанскій воинъ Донъ-Жуанъ Заногера. Турки взяли въ плнъ коменданта Гулетты донъ-Педро-Пуэрто Кареро, который сдлалъ нее, что было возможно для защиты крпости, и съ горя, что не ногъ оборонить ее, умеръ на дорог въ Константинополь, куда его везли плннымъ. Турки взяли въ плнъ также и коменданта форта, Габріо Цервеллона, славнаго и безстрашнаго миланскаго инженера. Много значительныхъ лицъ погибло при осад этихъ двухъ мстъ, между прочимъ великодушный іонитскій рыцарь Пагано-Доріа, такъ благородно поступившій въ отношеніи брата своего Ивана Андрея Доріа. Смерть его была тмъ ужасне, что онъ погибъ подъ ударами нсколькихъ арабовъ, которымъ онъ вврилъ себя, видя неминуемое паденіе форта. Они взялись провести его въ мавританскомъ плать до Табарки, маленькаго форта, которымъ владютъ на этомъ берегу генуезцы въ видахъ добыванія коралловъ, но на дорог отскли ему голову и отнесли ее турецкому адмиралу, подтвердившему на нихъ нашу поговорку: измна можетъ нравиться, но измнникъ никогда. Говорятъ, будто онъ веллъ повсить измнниковъ, поднесшихъ ему въ подарокъ мертвую голову Доріа за то, что они передали въ руки его этого рыцаря мертвымъ, а не живымъ.
Между христіанами, взятыми въ форт, находился нкто донъ-Педро Агиларъ, уроженецъ какого-то андалузскаго города, служившій юнкеромъ въ гарнизон форта. Это былъ человкъ чрезвычайно умный и храбрый, обладавшій, кром того, замчательнымъ поэтическимъ талантомъ. Мн это очень хорошо извстно, потому что злая судьба поэта предала его въ руки того самаго человка, въ неволю къ которому попался и я, онъ служилъ даже на одной галер со мной. Прежде чмъ мы отплыли отъ берега, донъ-Педро написалъ одно стихотвореніе, родъ эпитафіи Гулетт и форту. Я помню его до сихъ поръ, и прочту вамъ, потому что, сколько мн кажется, оно должно понравиться вамъ. Когда плнникъ произнесъ имя Педро, донъ-Фернандъ взглянулъ на своихъ товарищей, и вс они улыбнулись, когда же рчь зашла о стихахъ, тогда одинъ изъ друзей донъ-Фернанда, прервавши разсказъ, сказалъ плннику, прежде чмъ вы прочтете эти стихи, не скажете ли вы мн, что сталось съ донъ-Педро Агиларскимъ?
Знаю только, отвчалъ плнникъ, что пробывъ два года въ Константинопол, онъ убжалъ оттуда въ албанскомъ костюм, съ греческимъ проводникомъ, но возвратилъ ли онъ себ свободу? этого не могу вамъ сказать, думаю, что да, потому что мене чмъ черезъ годъ, я встртилъ въ Константинопол, провожавшаго его грека, но переговорить съ нимъ, въ несчастію, не ногъ.
— Такъ позвольте сказать вамъ, добавилъ путешественникъ, что донъ-Педро родной мой братъ, онъ живетъ теперь безбдно, спокойно и счастливо у себя дома, женатъ и иметъ троихъ дтей.
— Благодареніе Богу, отвчалъ плнникъ, за вс милости, которыми Онъ осыпалъ его, не знаю существуетъ ли на свт что-нибудь отрадне возвращенной свободы.
— Знаю я очень хорошо и эти стихи, замтилъ путешественникъ.
— Въ такомъ случа потрудитесь прочесть ихъ, отвтилъ плнникъ, вы, вроятно, прочтете ихъ лучше меня.
— Съ большимъ удовольствіемъ, сказалъ путешественникъ, вотъ они:

Глава XL.

Счастливыя, прославленныя души!
Стряхнувъ съ себя, какъ прахъ, покровъ вашъ смертный,
Вы отъ земли въ край горній вознеслись.
Пылая доблестью и гнвомъ благороднымъ,
Своей и вражьей кровью обагрили вы
Песокъ земной и волны океана.
Не мужество, покинула васъ жизнь.
Но смертью побжденные, вы пали
Съ внкомъ побднымъ на чел, стяжавъ
Въ погибели, межъ камней и желзомъ,
Безсмертную извстность на земл
И славу вчную за небесахъ.
Стихи понравились слушателямъ, и плнникъ, обрадованный хорошими встями о товарищ своей неволи, стадъ продолжать разсказъ.
Овладвъ Гулеттой и фортомъ, турки велли разрушить ихъ, въ форт, впрочемъ, нечего было разрушать. Чтобы поскорй кончить дло, ихъ минировали съ трехъ сторонъ, но ни съ одной нельзя было взорвать того, что казалось наимене прочнымъ, именно старыхъ стнъ, тогда какъ стны новой постройки инженера Фратина легко были подорваны. Посл этого побдоносный турецкій флотъ съ торжествомъ возвратился въ Константинополь, гд немного спустя умеръ, господинъ мой, Ухали. Его звали Ухали Фортаксъ, что значитъ, по турецки, паршивый ренегатъ, какимъ онъ и былъ дйствительно. У турокъ, нужно вамъ сказать, въ обыча называть людей по присущимъ имъ достоинствамъ или недостаткамъ, у нихъ всего четыре отоманскихъ фамиліи: вс остальныя получаютъ свое наименованіе отъ тлесныхъ качествъ или душевныхъ свойствъ главы семейства. Этотъ паршивый ренегатъ, во время своего рабства, былъ четырнадцать разъ гребцомъ на султанскихъ галерахъ. Достигнувъ тридцати четырехъ лтъ, и оскорбленный однимъ туркомъ, давшимъ ему оплеуху, въ то время, какъ онъ дйствовалъ весломъ, Ухали, желая отмстить ему, отрекся отъ своей вры, и благодаря своему мужеству сдлался королемъ алжирскимъ и адмираломъ морей, то есть третьимъ лицомъ въ имперіи, не пресмыкаясь по тмъ извилистымъ путямъ, которыми обыкновенно входятъ въ милость къ султанамъ. Онъ былъ родомъ Калбріецъ, и въ сущности хорошій человкъ, съ невольниками своими, которыхъ у него было тысячи три, онъ обращался весьма человколюбиво. Посл его смерти, согласно оставленному имъ завщанію, невольники были раздлены поровну между его наслдниками и султаномъ, считающимся наслдникомъ всхъ своихъ подданныхъ, онъ иметъ право на полученіе одинаковой части съ родными покойнаго изъ его наслдства. Я достался одному венеціанскому ренегату, взятому въ плнъ Ухали въ то время, когда онъ былъ юнгой на христіанской галер и сдлавшимся въ послдствіи его любимцемъ. Новый хозяинъ мой, Гассанъ Ага, былъ однимъ изъ самыхъ жестокихъ ренегатовъ, пріобрвши огромное богатство, онъ былъ сдланъ впослдствіи королемъ алжирскимъ. Я послдовалъ за нимъ изъ Константинополя въ Алжиръ, восхищенный тмъ, что буду находиться близко отъ Испаніи, не потому, чтобы я намренъ былъ писать кому нибудь о моемъ несчастномъ положеніи, но потому, что я думалъ, не будетъ ли въ Алжир судьба благопріятне для меня, чмъ въ Константинопол, гд и много разъ пытался бжать, но всегда безуспшно. Въ Алжир я думалъ поискать новыхъ средствъ достигнуть того, чего я такъ пламенно желалъ, — надежда возвратить свободу не покидала меня ни на минуту, и когда въ моихъ прежнихъ попыткахъ успхъ не оправдывалъ ожиданій, я никогда не падалъ духомъ, — посл всякой неудачи въ ум моемъ рождалась новая мысль и въ душ новая надежда, и какъ ни слаба она была, она, тмъ не мене, поддерживала мое мужество.
Такъ проводилъ я жизнь, заключенный въ тюрьм, называемой турками баньо, въ которыхъ мусульмане содержатъ безъ разбора всхъ плнныхъ христіанъ: частныхъ, королевскихъ и рабочихъ. Послдніе съ трудомъ могутъ ожидать возвращенія изъ неволи, они принадлежатъ всмъ вмст и никому въ частности, и потому ихъ некому выкупить. Многіе частные люди приводятъ въ эти баньо своихъ невольниковъ, особенно когда послдніе ожидаютъ быть выкупленными, и оставляютъ ихъ здсь до дня выкупа. Тоже бываетъ и съ невольниками султана. Ихъ не гоняютъ на работы, но если ихъ не скоро выкупаютъ, въ такомъ случа, чтобы заставить невольниковъ настоятельно хлопотать о выкуп, ихъ посылаютъ, какъ другихъ, таскать лсъ, работа, я вамъ скажу, не легкая. Не смотря на мои увренія, что у меня нтъ никакого состоянія и никакой надежды быть выкупленнымъ, меня помстили между плнниками, ожидавшими выкупа, узнавши, что я капитанъ, и на меня надли цпи, скоре въ знакъ того, что я подлежу выкупу, чмъ съ цлію удерживать меня въ невол. Такъ очутился я въ тюрьм съ множествомъ значительныхъ лицъ. Хотя мы испытывали постоянно голодъ и другія лишенія, ничто, однако, не мучило насъ такъ сильно, какъ зрлище тхъ неслыханныхъ истязаній, какимъ подвергалъ на нашихъ глазахъ христіанскихъ невольниковъ мой господинъ. Не проходило дня, чтобы онъ не приказывалъ кого-нибудь повсить, сегодня садилъ на колъ одного, завтра отрзывалъ уши другому, и нее это за такіе пустяки, а иногда и вовсе безъ причины, — что, по словамъ самихъ турокъ, онъ длалъ зло, единственно изъ любви къ нему, слдуя внушенію своей свирпой натуры, заставлявшей его быть плаченъ человческаго рода. Одинъ только плнникъ умлъ ладить съ нимъ, это былъ испанскій солдатъ Саведра, съ цлію освободиться изъ неволи, онъ прибгалъ къ такимъ средствамъ, что память о нихъ будетъ долго жить въ томъ краю. И однако Гассанъ Ага никогда не ршался не только ударить его, но даже сказать грубое слово, между тмъ какъ мы вс боялись, — да и самъ онъ не разъ ожидалъ, — что его посадятъ на колъ, въ наказаніе за его постоянныя попытки къ побгу. Еслибъ у меня было время, я разсказалъ бы вамъ столько интереснаго про этого солдата, что, вроятно, усплъ бы занять васъ разсказами о немъ несравненно боле, чмъ разсказомъ о себ самомъ, къ которому я теперь возвращаюсь.
На дворъ нашей тюрьмы выходили окна (въ тхъ странахъ ихъ длаютъ чрезвычайно узкими), богатаго и знатнаго мавра, закрытыя частыми и толстыми ршетками. Однажды, сидя на террас нашей баньо съ тремя изъ моихъ товарищей (вс остальные были въ то время на работ), и пробуя, для препровожденія времени, скакать съ цпями на ногахъ, я случайно поднялъ глаза и увидлъ, что изъ окошечка въ дом мавра, опускается трость съ привязаннымъ на конц ея пакетикомъ. Тростью этой махали сверху внизъ, какъ бы подавая намъ знать прійти и взять ее. Мы внимательно оглянулись по сторонамъ, и одинъ изъ моихъ товарищей, убдившись, что насъ никто не видитъ, подошелъ къ опущенной изъ окна трости, но ее въ ту же минуту приподняли и стали качать направо и налво, подобно тому, какъ качаютъ толовой въ звавъ отрицанія, товарищъ нашъ вернулся назадъ, и трость стали опять опускать. Другой мой товарищъ отправился по слдамъ перваго и испыталъ ту же неудачу. Наконецъ, третій также возвратился ни съ чмъ. Посл нихъ я ршился попытать счастія, и не усплъ подойти въ стн, какъ трость лежала уже у моихъ ногъ. Я оторвалъ привязанный къ концу ея пакетъ и нашелъ въ немъ, завернутыми въ платк, десять маленькихъ золотыхъ монетъ, называемыхъ sianis, каждая изъ нихъ равна нашимъ десяти реаламъ. Говорить ли, какъ обрадовался я этой находк? радость моя была также велика, какъ и недоумніе о томъ, откуда пришло намъ, или лучше сказать мн, это богатство, такъ какъ трость опустили на землю только при моемъ приближеніи, то ясно было, что деньги предназначались мн. Я взялъ драгоцнный подарокъ, сломалъ трость, вернулся на террасу, чтобы взглянуть на дорогое окно и увидлъ мелькавшую въ немъ руку ослпительной близны. Мы подумали тогда, что врно одна изъ женщинъ, жившихъ въ дом мавра, подала намъ милостыню, и въ знакъ благодарности сдлали нсколько поклоновъ по мавритански, скрестивъ руки на груди, наклоняя голову и нагибаясь всмъ тломъ. Немного спустя намъ показали въ окно маленькій крестъ изъ тростника и въ ту же минуту спрятали его. Это заставило насъ предположить, что въ дон мавра находилась какая-нибудь невольница христіанка. Но близна руки, но драгоцнные браслеты заставили насъ усомниться въ справедливости этого предположенія. Не ренегатка ли это? подумали мы, зная, что мавры уважаютъ ихъ боле, нежели своихъ женщинъ и часто женятся на нихъ. Во всхъ нашихъ предположеніяхъ мы были, однако, далеки отъ истины. Съ этихъ поръ взоры наши постоянно обращались въ завтному окну, въ этому полюсу, на которомъ явилась намъ невдомая звзда. Въ продолженіи двухъ недль мы, однако, не видли блой руки, и изъ окна намъ не подавали никакого знака. Хотя мы употребляли вс усилія узнать, это жилъ въ дом противъ насъ, и не было ли тамъ какой-нибудь ренегатки, мы узнали только, что тамъ живетъ знатный и богатый мавръ Аги-Морато, начальникъ форта Бота, должность весьма значительная въ томъ краю. Но въ то время, когда мы потеряли всякую надежду получить другой подарокъ, въ окн, неожиданно, опять появилась трость съ привязаннымъ на конц ея другимъ, гораздо большимъ пакетомъ, — и въ этотъ день въ баньо не было никого. Къ трости опять подошли трое моихъ товарищей, и опять безуспшно, ее опустили на землю только при моемъ приближеніи. Въ этотъ разъ я нашелъ въ платк сорокъ испанскихъ червонцевъ и написанное по арабски письмо, на конц котораго былъ нарисованъ большой крестъ. Я поцаловалъ крестъ, взялъ деньги и возвратился на террасу, гд вс мы поклонились, какъ въ прошлый разъ, въ знакъ благодарности, въ окн еще разъ появилась рука, и когда я показалъ знаками, что прочту письмо, окно затворилось. Никто изъ насъ, къ несчастію, не зналъ по арабски, и если велико было наше желаніе прочесть письмо, то намъ представлялась еще большая трудность найти кого-нибудь, кто бы могъ это сдлать. Я ршился, наконецъ, доврить нашу тайну одному ренегату изъ Мурсіи, давно желавшему сдлаться моимъ другомъ, принявъ напередъ всевозможныя предосторожности, помощью которыхъ можно было бы заставить его хранить ввренную ему тайну: Въ магометанскихъ странахъ встрчаются такіе ренегаты, которые, желая возвратиться на свою христіанскую родину, стараются добыть себ рекомендацію какого-нибудь знатнаго плнника, свидтельствующаго о честности ренегата, объ услугахъ, оказанныхъ имъ христіанскимъ плнникамъ и о тонъ, что онъ желаетъ покинуть магометанъ при первомъ удобномъ случа. Нкоторые ренегаты добиваются этихъ рекомендацій, движимые истинно хорошими намреніями, другіе хитрятъ и стараются получитъ ихъ, преслдуя разныя нечистыя цли. Они посщаютъ христіанскія стороны только для грабежа, и въ случа несчастія, показываютъ свои рекомендаціи, какъ доказательство того, что они, желая возвратиться въ лоно христіанской религіи, воспользовались случаенъ пріхать вмст съ турками. Они получаютъ, такимъ образомъ, очень легкое церковное прощеніе и примиряются съ людьми, потомъ, обдлавъ за родин свои дла, возвращаются опять въ Варварійскія земли, чтобы приняться за старое ремесло. Но нкоторые ренегаты, повторяю, пользуются этими рекомендаціями, какъ честные люди, ищутъ ихъ съ хорошими намреніями и остаются навсегда въ христіанскихъ странахъ. Одной изъ подобныхъ личностей былъ ренегатъ, сошедшійся со мною, онъ имлъ отъ всхъ моихъ товарищей рекомендательныя письма, въ которыхъ мы отзывались о немъ съ самой выгодной стороны. Еслибъ турки нашли у него эти рекомендаціи, то сожгли бы его живымъ. Я узналъ, что онъ можетъ не только говорить, но даже писать по арабски. Прежде, однако, чмъ довриться ему, я просилъ его прочесть одну бумажку, найденную мною, какъ я уврялъ, въ щели моего сарая. Взявши письмо, онъ внимательно осмотрлъ его и принялся читать про себя, я спросилъ его, понимаетъ ли онъ, что такъ написано?
— Все ршительно понимаю, отвчалъ ренегатъ, и если вы хотите, чтобы я перевелъ его вамъ, такъ дайте мн бумаги и чернила, на бумаг мн это легче сдлать чмъ на словахъ. Мы дали ему чернилъ и бумаги, и онъ принялся потихоньку писать. Вотъ вамъ полный испанскій переводъ этого письма, отъ слова до слова, сказалъ онъ, окончивши свое писаніе. Замтьте только, что Лельля Маріемъ значитъ Два Марія. Письмо было такого рода.
‘Когда я была ребенкомъ, у отца моего жила невольница христіанка, научившая меня на моемъ язык христіанскимъ молитвамъ и много говорившая мн о Лельл Маріемъ. Христіанка умерла, и душа ея отправилась не въ огонь, а вознеслась въ престолу Аллаха, потому что съ тхъ поръ я видла ее два раза, и она велла мн отправиться въ христіанскіе края, чтобы увидть такъ Лельлу Маріемъ, которая очень любитъ меня. Но я не знаю, какъ мн отправиться туда? Я видла черезъ мое окно многихъ христіанъ, но изъ нихъ только ты показался мн дворяниномъ. Я молода и красива, и могу взять съ собою много денегъ. Можешь ли ты сдлать такъ, чтобы я ухала съ тобою, въ христіанской стран ты сдлаешься, если захочешь, моимъ мужемъ, если же не захочешь, тогда Лельля Маріемъ пошлетъ кого-нибудь, кто женится на мн. Письмо это я пишу теб, выбери хорошаго человка, который бы прочелъ его, не довряйся только маврамъ, они обманутъ тебя. Все это очень огорчаетъ меня. Я хотла бы, чтобы ты никому не доврялся, потому что если отецъ узнаетъ, что я пишу къ теб, то броситъ меня въ колодезь и завалитъ каменьями. Къ моей трости я привяжу ниточку, а ты привяжи въ этой ниточк отвтъ, если же теб некому написать его по арабски, такъ напиши какъ-нибудь, Лельла Маріемъ сдлаетъ такъ, что я его пойму. Пусть хранитъ тебя Аллахъ и этотъ крестъ, который я цалую такъ часто, какъ мн велла христіанка невольница’.
Господа, вы не удивитесь, если я вамъ скажу, что эта записка удивила и восхитила насъ. Видя нашу радость, которой мы не могли скрыть, ренегатъ понялъ, что это письмо не случайно найдено нами, и умолялъ насъ довриться ему, общая рисковать жизнью для нашего освобожденія. Говоря это, онъ вынулъ, хранившееся у него на груди, металлическое распятіе, и со слезами на глазахъ клялся, изображаемымъ этимъ распятіемъ Богомъ, въ котораго онъ не смотря на свое отступничество, питалъ живую вру, свято хранить все, что мы ему откроемъ. Онъ говорилъ, что ему кажется, или врне онъ предчувствуетъ, что при помощи женщины, написавшей намъ это письмо, мы должны возвратить себ свободу, а онъ надется достигнуть цли самыхъ пламенныхъ желаній своихъ, состоящихъ въ томъ, чтобы возвратиться въ лоно святой его матери церкви, отъ которой онъ былъ отторгнутъ, какъ гнилой удъ, грхомъ и невжествомъ. Говоря это, ренегатъ обливался такими слезами и обнаруживалъ такое глубокое раскаяніе, что вс мы единодушно ршились сказать ему, какъ получили это письмо, не скрывая отъ него ничего. Мы ему показали то окошечко, изъ котораго опускалась трость, и онъ общалъ узнать, кто живетъ въ томъ дом. Отвтъ на письмо мавританки ренегатъ написалъ тотчасъ же подъ мою диктовку. Я вамъ повторю его^отъ слова до слова, потому что живо помню до сихъ поръ всякую мелочь, касающуюся этого событія, память о немъ превратится только съ послднимъ вздохомъ моимъ. Вотъ что отвтилъ я мавританк:
‘Да хранитъ тебя Аллахъ и Присноблаженная Лельля Маріемъ, истинная Матерь Бога нашего. Нжно любя тебя, она внушила теб мысль отправиться въ христіанскіе края. Попроси Ее открыть намъ, какъ исполнить то, что она велла, Она такъ добра, что сдлаетъ это. Я же и вс мои товарищи христіане готовы умереть за тебя. Напиши мн, что думаешь ты длать, а я отвчу теб. великій Аллахъ послалъ въ намъ христіанскаго плнника, умющаго читать и писать на твоемъ язык, что доказываетъ это письмо, и ты безъ страха можешь теперь писать намъ все, что теб будетъ угодно. Касательно же того, что по прізд въ христіанскіе края, ты хочешь сдлаться моей женой, то я даю теб слово христіанина жениться на теб, если ты этого пожелаешь, христіане, какъ теб извстно, лучше мавровъ сдерживаютъ свои общанія. Да хранятъ тебя Аллахъ и Лельля Маріемъ святымъ своимъ покровомъ’.
Написавъ и запечатавъ это письмо, я обождалъ двое сутокъ, и когда въ тюрьм не было никого, я отправился на террасу взглянуть — не появится ли въ знакомомъ окн трость? ожиданіе мое скоро исполнилось. Увидвши трость, я въ ту же минуту подалъ знакъ, хотя я и не видлъ кому, привязать къ ней нитку, но оказалось, что она была привязана уже. При помощи ее, я отправилъ отвтъ мавританк, и нсколько минутъ спустя въ окн показалась опять наша звзда съ блымъ знаменемъ мира, маленькимъ платкомъ. Его опустили на землю, и мы нашли въ немъ боле пятидесяти золотыхъ монетъ, увеличившихъ въ пятьдесятъ разъ нашу радость и утвердившихъ насъ въ надежд возвратить себ свободу. Въ ту же ночь вернулся ренегатъ. Онъ сказалъ, что въ указанномъ нами дом живетъ дйствительно мавръ Аги-Морато, что онъ баснословно богатъ, иметъ всего одну дочь, первую красавицу во всей Варварійской стран, на которой хотли жениться многіе вице-короли Алжирскіе, но она постоянно отказывала всмъ, и что у нее была невольница христіанка, недавно умершая. Все это совершенно согласовалось съ тмъ, что было сказано въ письм. За тмъ мы посовтовались съ ренегатомъ на счетъ того, какъ похитить мавританку и возвратиться въ христіанскія страны. Ренегатъ совтовалъ обождать отвта Зораиды (такъ называлась та женщина, которая хочетъ называться теперь Маріей), такъ какъ мы вс согласны были въ томъ, что она одна могла найти средства преодолть вс предстоявшія намъ трудности. Ренегатъ клялся умереть или освободить насъ.
Въ продолженіе слдующихъ четырехъ дней, тюрьма наша была полна народу, а потому во все это время мы не видли трости. На пятый день мы остались наконецъ одни, и знакомая трость не замедлила появиться съ такимъ большимъ грузомъ, что мы не могли сомнваться въ новомъ богатомъ подарк. На этотъ разъ я нашелъ въ платк письмо и ровно сто золотыхъ монетъ. Бывшій съ нами въ ту пору ренегатъ перевелъ намъ тутъ же письмо мавританки. Вотъ что она писала намъ:
‘Не знаю, господинъ мой, какъ ухать намъ въ Испанію, Лельла Маріемъ не сказала мн этого, хотя я и спрашивала у нее. Все, что я могу сдлать, это дать вамъ много золотыхъ денегъ чрезъ окно. Выкупитесь этими деньгами ты и твои друзья, и одинъ изъ васъ пускай сейчасъ же отправится въ христіанскія страны, купитъ тамъ лодку и возвратится назадъ. Меня вы найдете въ саду моего отца, я буду у главныхъ воротъ, на берегу моря, на которомъ проведу все лто съ отцомъ и нашими невольниками. Ночью вы можете легко похитить меня тамъ и привести въ лодк. Помни, что ты общалъ быть моимъ мужемъ, иначе я попрошу Лельлу Маріемъ наказать тебя. Если ты никому не можешь доврить покупку лодки, въ такомъ случа выкупись и позжай самъ, ты вернешься скоре, чмъ другіе, я врю этому, потому что ты христіанинъ и дворянинъ. Постарайся узнать гд нашъ садъ, когда ты придешь туда гулять, я буду знать, что въ тюрьм нтъ никого и дамъ теб много денегъ. Пусть хранитъ тебя Аллахъ’.
Таково было второе письмо. Прочитавши его, вс мои товарищи изъявили желаніе отправиться въ Испанію и купить тамъ лодку, общая исполнить это съ величайшей точностью. Я также предложилъ свои услуги, но ренегатъ сказалъ, что онъ не позволитъ ни кому изъ насъ освободиться прежде другихъ, зная по опыту, какъ плохо сдерживаютъ свои общанія люди, освободившіеся изъ неволи. Очень часто, говорилъ онъ, знатные плнники выкупали кого-нибудь изъ своихъ товарищей, отправляли его съ деньгами въ Валенсію или Маіорку купить тамъ катеръ и пріхать за выкупившими его плнниками, и никогда эти люди не возвращались назадъ. Радость видть себя на свобод и боязнь попасть опять въ неволю заставляли ихъ забывать о благодарности къ кому бы то ни было. Въ доказательство этого, онъ разсказалъ намъ въ немногихъ словахъ одно происшествіе, случившееся въ Алжир съ нсколькими христіанскими дворянами, и удивительное даже въ той стран, въ которой привыкли ничему не удивляться, такъ часты тамъ самые необыкновенные случаи. Ренегатъ сказалъ намъ, чтобы мы отдали ему предназначенныя для выкупа деньги, на которыя онъ лупитъ катеръ въ самомъ Алжир, подъ предлогомъ вести торговлю съ Тэтуаномъ и другими прибрежными городами, когда же у него будетъ катеръ, тогда, говорилъ ренегатъ, онъ безъ труда найдетъ средства освободить насъ, и если мавританка исполнитъ свое общаніе и дастъ довольно денегъ для выкупа насъ всхъ, въ такомъ случа намъ очень легко будетъ ухать среди благо дня. Вся трудность состояла теперь въ томъ, что мавры не позволяютъ ренегатамъ покупать обыкновенныхъ катеровъ, а только большія судна, справедливо предполагая, что ренегатъ, особенно если онъ испанецъ, можетъ купить небольшой катеръ, для того, чтобы возвратиться на родину. Но это не бда, сказалъ онъ намъ, я войду въ половину съ какимъ-нибудь тагаринскимъ мавромъ, {Такъ назывались мавры, жившіе въ восточной окраин Испаніи: Валенсіи и Арагоніи.} предложивъ ему купить пополамъ катеръ, и потомъ длить вмст со мною торговые барыши. Подъ его именемъ, я пріобрту катеръ, и тогда дло сдлано.
Хотя мы, правду сказать, предпочитали послать кого-нибудь изъ нашихъ купить въ Маіорк лодку, какъ совтовала намъ мавританка, тмъ не мене мы не ршились противорчить ренегату, страшась, чтобы въ случа отказа онъ не выдалъ и насъ и Зораиду, за которую вс мы готовы были пожертвовать жизнью. Такимъ образомъ намъ пришлось вручить нашу судьбу въ руки Бога и ренегата, Зораид мы отвтили, что все будетъ исполнено по ея совтамъ, которые такъ хороши, какъ будто внушены ей самой Лельлой Маріемъ, и что отъ нее одной будетъ зависть теперь поспшить отъздомъ или немного обождать, вмст съ тмъ я повторилъ ей общаніе быть ея мужемъ. Посл этого, въ т дни, когда въ тюрьм не было никого, мы получили отъ Зораиды, при помощи платка и трости, еще до двухъ тысячъ золотыхъ. Въ одномъ изъ своихъ писемъ она писала мн, что въ будущую пятницу будетъ въ саду, и до отъзда дастъ намъ еще нсколько денегъ, если же всего этого будетъ мало, то она просила увдомить ее объ этомъ, общая дать намъ столько денегъ, сколько будетъ нужно, такая пустая сумма, писала она, ничего не значитъ для ея отца, — въ тому же въ рукахъ ея находятся ключи отъ всхъ отцовскихъ богатствъ. Мы дали ренегату пятьсотъ ефимковъ на покупку лодки, а за восемьсотъ я выкупилъ себя, передавъ эти деньги одному валенсіанскому купцу, находившемуся, въ ту пору, въ Алжир. Онъ выкупилъ меня на слово, обязуясь внести за меня деньги съ приходомъ перваго корабля изъ Валенсіи, — еслибъ онъ заплатилъ тотчасъ же, вице-король заподозрилъ бы его въ томъ, что онъ удерживалъ деньги, предназначенныя для выкупа меня, и пускалъ ихъ въ оборотъ, во время пребыванія своего въ Алжир. Господинъ мой былъ такой коварный человкъ, что я не ршился совтовать купцу заплатить за меня деньги немедленно.
Наканун той пятницы, въ которую Зораида должна была выйти въ садъ, она дала намъ еще тысячу ефимковъ и писала о своей готовности ухать съ нами, вмст съ тмъ она просила меня узнать — какъ только я получу свободу — гд садъ ея отца, и пріискать, во что бы то ни стало, случай увидться такъ съ нею. Я общалъ ей, въ немногихъ словахъ, исполнить все, что она велитъ, и просилъ ее молиться за насъ передъ Лельлой Маріемь, читая вс т молитвы, которымъ научила ее невольница христіанка. За тмъ я позаботился выкупить трехъ моихъ товарищей, страшась, чтобы видя меня на свобод, и между тмъ сами оставаясь въ невол, они не задумали бы погубить меня и Зораиду. Хотя я зналъ ихъ за хорошихъ людей, которыхъ не слдовало бы подозрвать въ возможности подобнаго поступка съ ихъ стороны, тмъ не мене, не желая ничмъ рисковать въ этомъ дл, я поспшилъ ихъ выкупить такъ же, какъ выкупилъ себя, передавъ деньги знакомому мн купцу, который могъ совершенно спокойно поручиться за насъ всхъ. Я ничего не сказалъ ему, однако, о нашемъ заговор, потому что подобное довріе было слишкомъ опасно.

Глава XLI.

Ране двухъ недль ренегатъ усплъ купить хорошій катеръ, способный поднять тридцать человкъ. Чтобы устранить всякое подозрніе, онъ похалъ на этомъ катер въ Саргель, небольшой городъ, вблизи Орана, въ двадцати миляхъ отъ Алжира, производящій значительный торгъ винными ягодами. Онъ здилъ туда два или три раза, въ сопровожденіи того тагарина, о которомъ говорилъ намъ. Тагаринами называютъ въ варварійскихъ странахъ арагонскихъ мавровъ, а Мудезхарами — мавровъ Гренады, называемыхъ Ельхесъ въ Фецкомъ королевств. Фецкій король наполняетъ ими ряды своей арміи охотне, чмъ другими маврами. Прогуливаясь на своемъ катер, ренегатъ постоянно бросалъ якорь въ маленькой бухт, находившейся въ разстояніи двойного выстрла изъ аркебуза отъ сада Зораиды. Такъ, вмст съ молодыми маврами, служившими у него гребцами, онъ съ умысломъ принимался читать алзалу, или, какъ будто шутя, длалъ то, что онъ намревался скоро сдлать серьезно. Онъ отправлялся, напримръ, въ садъ отца Зораиды просить фруктовъ, и мавръ охотно давалъ ихъ ему, не спрашивая, кто онъ такой? Ему очень хотлось увидться съ Зораидой, хотлось сказать ей, что это онъ долженъ, по моему распоряженію, отвезти ее въ христіанскую страну и просить ее, вполн положившись на него, ожидать терпливо минуты отъзда, но сдлать этого ему не удалось, потому что мавританки не показываются на глаза маврамъ и туркамъ безъ позволенія своихъ мужей или отцовъ. Съ христіанами же он видятся и говорятъ вольне, чмъ это, можетъ быть, слдовало бы. Правду сказать, я былъ очень доволенъ, что ренегатъ не могъ переговорить съ Зораидой: она страшно испугалась бы, увидвъ судьбу свою ввренную его языку. Къ счастію, Богъ, руководившій нашимъ дломъ, сохранилъ ее отъ этого. Ренегатъ, между тмъ, видя, что онъ совершенно безопасно предпринимаетъ свои минныя путешествія въ Саргель, кидая якорь гд и когда ему угодно, видя, что товарищъ его тагаринъ слушался его во всемъ, и что ему оставалось только найти гребцовъ христіанъ, попросилъ меня указать ему тхъ лицъ, которыхъ я хотлъ увезти съ собой, кром выкупленныхъ уже трехъ моихъ товарищей, и веллъ намъ всмъ быть готовыми въ пятниц, это былъ день назначенный имъ для отъзда. Я договорился между тмъ съ двнадцатью отличными испанскими гребцами, имвшими полную возможность свободно выходить изъ города. Найти столько гребцовъ было не легко тогда, потому что не за долго передъ тмъ изъ порта вышло двадцать кораблей, на которыхъ отплыли почти вс гребцы. Мн же удалось такъ легко найти ихъ потому, что ихъ хозяинъ, занятый окончаніемъ постройки гальоты въ верфи, не пускался въ это лто въ плаваніе. Я веллъ имъ въ первую пятницу, тихо выйти, по одиночк, изъ города, и ожидать меня по дорог къ саду Аги-Морато. Приказаніе это я передалъ каждому гребцу порознь, сказавши имъ вмст съ тмъ, что если они встртятъ тамъ другихъ христіанъ, то пусть скажутъ имъ, гд я веллъ ожидать себя. Посл этого мн оставалось только увдомить Зораиду — въ какомъ положеніи находятся ваши дла, попросить ее быть покойной и не пугаться, если мы неожиданно похитимъ ее раньше того срока, въ который, по ея разсчету, могъ возвратится катеръ христіанъ. Я ршился идти въ садъ Аги-Мората. и тамъ посмотрть, не въ состояніи ли я буду переговорить съ ней. Наканун нашего отъзда я вошелъ въ садъ, подъ предлогомъ набрать салату, и первый человкъ, который встртился мн тамъ, былъ отецъ Зораиды. Кто я и что мн нужно? спросилъ онъ меня на тонъ язык, которымъ говорятъ мавры съ невольниками во всхъ Варварійскихъ владніяхъ и даже въ Константинопол, его нельзя назвать ни арабскимъ, ни испанскимъ, ни какимъ-нибудь другимъ языкомъ, — это смсь всевозможныхъ нарчій, совершенно понятная, однако, для христіанъ и магометанъ. Я сказалъ Аги-Морато, что я невольникъ албанца Мами (я зналъ, что этотъ албанецъ большой другъ Аги-Мората) и что я хотлъ нарвать въ саду у него салату. Мавръ спросилъ меня, ‘ожидаю ли я выкупа и сколько проситъ за меня мой хозяинъ?’ Но прежде чмъ усплъ я отвтить ему, въ садъ вошла чудесная Зораида. Она давно уже не видла меня, и такъ какъ мавританки безъ церемоніи показываются христіанамъ и никогда не убгаютъ ихъ, поэтому ничто не мшало ей подойти къ намъ. Видя, что она идетъ очень тихо, отецъ подозвалъ ее къ себ. Я не въ силахъ передать теперь: въ какомъ блеск красоты, въ какомъ роскошномъ наряд, полна какой граціи, предстала въ ту минуту несравненная Зораида. Скажу только, что на ея прекрасной ше, на ея локонахъ, въ ея ушахъ было больше жемчугу, чмъ волосъ на голов. На обнаженныхъ нсколько ногахъ ея сіяли золотыя кольца, осыпанныя такими брилліянтами, что отецъ ея, какъ она впослдствіи сказала мн, цнилъ ихъ въ десять тысячъ дублоновъ, покрытые драгоцнными, безчисленными жемчужинами браслеты стоили столько же. Жемчугъ составляетъ любимое украшеніе мавританскихъ женщинъ, и у мавровъ можно найти его больше, чмъ у всякаго другаго народа въ мір. Отецъ Зораиды славился своими жемчугами, считавшимися лучшими въ Алжир. Вообще состояніе его полагали боле чмъ въ двсти тысячъ испанскихъ ефимиковъ, и обладательницею всего этого богатства была та самая женщина, которая принадлежитъ теперь мн. Вы видите только тнь красоты ея теперь, посл столькихъ горестей и лишеній, и можете судить о томъ, чмъ была она въ благословенные дни ея жизни, казалась ли она прекрасною тогда, покрытая брилліянтами и жемчугами. Красота иметъ свои эпохи: обстоятельства жизни усиливаютъ или ослабляютъ ее, и хотя душевныя волненія обыкновенно разрушаютъ, но иногда могутъ и усилить ее. Зораида показалась мн тогда обворожительнйшей женщиной, подобной которой никогда не видли мои глаза, и подъ вліяніемъ благодарности, которую я питалъ въ ней за ея благодянія, мн казалось, что предо мной предстало божественное созданіе, нисшедшее съ небесъ для моего спасенія. Когда она подошла въ намъ, отецъ сказалъ ей по арабски, что я невольникъ его друга Албанца Мами и пришелъ къ нему въ садъ за салатомъ Зораида на томъ смшанномъ язык, о которомъ я вамъ говорилъ, спросила меня: дворянинъ ли я, и почему меня до сихъ поръ не выкупили изъ неволи? Я отвтилъ, что меня выкупили за полторы тысячи Zultani, сумма, по которой она можетъ судить. какъ дорого оцнилъ меня мой хозяинъ.
— Еслибъ ты принадлежалъ моему отцу, сказала она мн, то я сдлала бы такъ, что онъ не уступилъ бы тебя и за два раза столько, потому что вы христіане всегда говорите неправду и притворяетесь бдными, чтобы обманывать мавровъ.
— Можетъ быть и такъ, госпожа моя, отвтилъ я, но клянусь Богомъ, я сказалъ и буду говорить правду всмъ на свт.
— А когда ты узжаешь?
— Я думаю, завтра. Завтра уходитъ отсюда французскій корабль, я хочу отправиться на немъ.
— Не лучше ли теб подождать испанскаго корабля, чмъ хать съ французами, они вамъ не друзья.
— Еслибъ я зналъ наврно, что корабль изъ Испаніи придетъ, тогда я, быть можетъ, обождалъ бы, но теперь, врне ухать завтра. Желаніе увидть родимый край и дорогихъ мн лицъ не позволяетъ мн ожидать другого лучшаго случая, если приходится ждать его, то для меня онъ не лучшій.
— Ты врно женатъ, и спшишь воротиться — увидть жену?
— Нтъ, я не женатъ, но далъ слово жениться по возвращеніи на родину.
— А красива та женщина, на которой ты общалъ жениться?
— Такъ красива, что достойно восхвалить ее можно только, сказавши, что она похожа на тебя.
Услышавъ это, отецъ Зораиды добродушно разсмялся и сказалъ мн: ‘клянусь Аллахомъ, христіанинъ, она должна быть очень красива, если похожа на мою дочь, которая всхъ красиве въ нашей сторон, если не вришь мн, посмотри на нее хорошо и тогда повришь.’ Въ разговор нашемъ съ Зораидой, Аги-Морато служилъ намъ посредникомъ, потому что онъ лучше умлъ говорить на этомъ незаконномъ язык, которымъ обыкновенно говорятъ въ тхъ странахъ съ христіанами. Зораида же, хотя и понимала его, выражала свои мысли боле знаками, чмъ словами.
Въ это время въ садъ вбжалъ, весь запыхавшись, мавръ, крича во все горло, что четыре турка перескочили черезъ садовую стну и рвутъ съ деревьевъ незрлые плоды. При этомъ извстіи старикъ и Зораида задрожали отъ страха, — мавры боятся турокъ, особенно дерзкихъ турецкихъ солдатъ, обращающихся съ подвластными имъ маврами хуже чмъ съ невольниками.
— Ступай, дочь моя, домой и сиди запершись, пока я буду говорить съ этими собаками, сказалъ Зораид Аги-Морато, ты же христіанинъ, продолжалъ онъ, обратившись ко мн, ищи себ салата, и Аллахъ да поможетъ теб благополучно возвратиться на твою родину. Я низко поклонился ему, и Аги-Морато пошелъ къ туркамъ, оставивъ меня одного въ Зораидой Притворившись сначала, будто она идетъ домой, Зораида возвратилась ко мн, какъ только отецъ ея скрылся за деревьями.
— Amesi, christiano, amesi, сказала она мн со слезами на глазахъ, что значитъ: ты узжаешь, христіанинъ, узжаешь.
— Да, узжаю, сказалъ я, но только съ тобой. Жди меня въ первую пятницу и не испугайся, увидвши насъ въ этотъ день, мы отвезенъ тебя въ христіанскіе края.
Она поняла, что я сказалъ ей, и обвивъ мою шею своей рукой, дрожащимъ шагомъ пошла домой. Судьб угодно было — быть можетъ на нашу погибель, но небо, къ счастію, сохранило насъ — чтобы отецъ Зораиды, успвши прогнать турокъ, увидлъ, какъ мы шли съ его дочерью, мы тоже увидли его. Въ эту роковую минуту, умная Зораида не отняла своей руки отъ моей шеи, а напротивъ, еще больше приблизилась во мн, опустила голову на мою грудь, и поджавъ немного колни притворилась. будто съ ней сдлался обморокъ. Я, съ своей стороны, показывалъ видъ, будто поддерживаю ее противъ воли. Аги-Морато поспшилъ къ намъ почти бгомъ и видя дочь свою безъ чувствъ, спросилъ, что съ нею? Ее безъ сомннія напугали эти собаки, сказалъ онъ, не слыша отвта своей дочери, и отклонивъ ее отъ моей груди, прижалъ къ своей. Зораида тяжело вздохнула и взглянувъ на меня, сказала мн съ невысохшими еще слезами на глазахъ:
— Amesi, christiano, amesi! т. е. уходи, христіанинъ, уходи.
— Что намъ за дло до этого христіанина, отвтилъ отецъ, онъ не сдлалъ теб ничего дурнаго, а турки ушли уже отсюда. Не печалься же, дочь моя, турки, повторяю теб, ушли туда, откуда пришли.
— Да, господинъ мой, ты правъ, турки испугали ее, сказалъ я Аги-Морато. Но дочь твоя велитъ мн уйти, и я ухожу, чтобы не сдлать ей непріятности. Оставайся съ миромъ, и позволь, когда мн понадобится, приходить за травою въ твой садъ, хозяинъ мой увряетъ, что такого салата, какъ у тебя, нельзя найти нигд.
— Приходи когда хочешь, сказалъ Аги-Морато, дочь моя не скажетъ теб этого, ее сердитъ видъ христіанина, уйти же она велла теб для того, чтобы велть уйти туркамъ, или потому, что теб время искать твои травы.
Простившись съ мавромъ я ушелъ отъ него, а Зораида, чувствовавшая на каждомъ шагу, будто у нее вырываютъ душу, отправилась съ своимъ отцомъ. Пользуясь даннымъ мн дозволеніемъ, я исходилъ садъ по всмъ направленіямъ, тщательно осмотрлъ въ немъ вс входы и выходы, сильныя и слабыя мста, словомъ все, чмъ можно было воспользоваться при совершеніи нашего предпріятія. Возвратившись домой, я отдалъ обо всемъ полный отчетъ ренегату и моимъ товарищамъ, вздыхая о томъ времени, когда мн суждено будетъ увидть себя мирнымъ ‘обладателемъ клада, ниспосылаемаго мн небомъ въ лиц чудесной Зораиды.
Время между тмъ шло, и наступилъ, наконецъ, давно желанный для насъ день. Мы ршились въ точности исполнить все, по обдуманному заране плану, и самый полный успхъ увнчалъ наши надежды. Въ первую пятницу, посл того, какъ я видлся съ Зораидой въ саду, ренегатъ, темною ночью кинулъ якорь. почти противъ того самаго мста, гд насъ ждала обворожительная дочь Аги-Морато. Христіане гребцы были уже готовы и оставались спрятанными въ разныхъ мстахъ. Бодро и весело ожидали они моего прибытія, нетерпливо желая попасть скорй на стоявшій передъ ними катеръ. Не зная уговора, сдланнаго съ ренегатомъ, они воображали, что имъ придется перебить мавровъ, сидвшихъ въ катер, и силою добыть себ свободу. Какъ только я показался съ моими товарищами, спрятанные гребцы въ ту же минуту выбжали мн на встрчу. Городскія ворота были въ это время заперты уже, и никто не показывался въ пол. Собравшись вс вмст, мы стали разсуждать о томъ: отправиться ли намъ сначала за Зораидой, или овладть маврскими гребцами? Тмъ временемъ, какъ мы разсуждали объ этомъ, пришелъ ренегатъ и пожурилъ насъ за то, что мы теряемъ даромъ самое драгоцнное время. Онъ сказалъ вамъ, что прежде всего нужно овладть лодкой, потому что заспанные мавры, не ожидая никакого нападенія, не помышляютъ конечно о защит, и слдственно справиться съ ними теперь легко и безопасно, а потому уже слдуетъ отправиться за Зораидой. Мы согласились съ нимъ въ одинъ голосъ, и не медля ни минуты, отправились къ лодк, ведомые ренегатомъ. Онъ вскочилъ на катеръ первымъ и схватившись за саблю, закричалъ маврамъ по арабски: ‘не смть двинуться съ мста, если вы дорожите жизнью.’ Въ слдъ за ренегатомъ въ лодку вошли почти вс христіане. Нершительные мавры страшно перепугались, услышавъ грозное приказаніе своего начальника, и никто изъ нихъ даже не подумалъ взяться за оружіе, такъ что мы перевязали ихъ безъ малйшаго затрудненія, грозя пронзить насквозь остріемъ нашихъ мечей каждаго, кто ршится крикнуть. Перевязавши мавровъ, половина христіанъ осталась въ лодк сторожить плнниковъ, а я съ другою половиною и съ ренегатомъ, шедшимъ и теперь впереди, отправились въ садъ Аги-Морато. Мы отворили садовые ворота такъ легко, какъ будто они вовсе не были заперты, и въ глубокой тишин. не разбудивъ никого, приблизились къ жилищу прекрасной мавританки. Зораида ждала насъ у окна, и услышавъ чьи-то шаги, спросила: христіане ли это? Я отвтилъ да, и добавилъ, что ей остается только сойти въ низъ Не колеблясь ни одного мгновенья, не отвтивъ мн ни слова, она сошла внизъ, отворила дверь и явилась передъ нами въ такомъ сіяніи красоты и драгоцнныхъ каменьевъ, что словами выразить этого невозможно. Я поспшилъ поцаловать ей руку, ренегатъ и двое моихъ товарищей сдлали тоже самое, а за тмъ и остальные христіане, не знавшіе о томъ, что сдлала для насъ Зораида, тоже поцаловали у ней руку. Такимъ образомъ вс мы, какъ будто благодарили и признавали ее нашей освободительницей. Ренегатъ спросилъ ее по арабски, въ саду ли ея отецъ?
— Да, отвчала Зораида, онъ спитъ тамъ.
— Въ такомъ случа нужно разбудить его, сказалъ ренегатъ, и увезти вмст со всми богатствами этого великолпнаго сада.
— Нтъ, нтъ, воскликнула Зораида, никто не тронетъ ни одного волоса на его голов. Здсь нтъ ничего больше того, что я увожу съ собой, этого достаточно, чтобы обогатить и осчастливить васъ всхъ. Погодите немного и вы увидите. Сказавши это, она ушла въ свои комнаты, общая скоро возвратиться и прося насъ быть покойными и не подымать шуму. Я спросилъ у ренегата, о чемъ онъ говорилъ съ Зораидой? и узнавши въ чемъ дло, просилъ его исполнять во всемъ волю мавританки, возвратившейся скоро съ сундукомъ, до такой степени наполненнымъ золотыми деньгами, что она съ трудомъ удерживала его. Въ саду между тмъ пробудился ея отецъ, и услыхавъ шумъ, подошелъ въ окну. Увидвъ домъ свой окруженный христіанами, онъ сталъ кричать раздирающимъ голосомъ: ‘воры! воры! христіане!…’ Крикъ этотъ встревожилъ насъ всхъ.
Ренегатъ, видя грозившую намъ опасность и сознавая какъ необходимо было для насъ окончить дло, не поднявъ на ноги весь домъ, побжалъ въ комнату Аги-Морато. Нкоторые изъ моихъ товарищей послдовали за нимъ, я же не смлъ покинуть Зораиды, упавшей почти безъ чувствъ ко мн на руки. Минуту спустя ренегатъ и его товарищи привели къ намъ Аги-Морато, связаннаго по рукамъ и съ завязаннымъ ртомъ, грозя убить его при первомъ слов, которое онъ вымолвитъ. Зораида закрыла глаза, не чувствуя себя въ силахъ взглянуть на своего отца. Онъ же онмлъ отъ изумленія, не понимая, что могло заставить ее отдаться намъ въ руки. Но такъ какъ ноги намъ были всего нужне тогда, поэтому мы поспшили возвратиться на берегъ, гд насъ давно уже ожидали, безпокоясь о томъ, не случилось ли съ нами какого-нибудь несчастія.
Съ небольшимъ въ два часа ночи мы соединились, наконецъ, вс въ лодк. Отцу Зораиды развязали руки и отняли платокъ отъ рта, но ренегатъ повторилъ ему еще разъ, что если. онъ вымолвитъ хоть одно слово, тогда пусть простится съ жизнью. Замтивъ между нами свою дочь, Аги-Морато тяжело вздохнулъ, особенно когда увидлъ, что я держу ее обнявши, и она остается совершенно спокойной, не пытаясь ни освободиться изъ моихъ объятій, ни защищаться отъ нихъ, ни удаляться отъ меня. Старикъ не сказалъ, однако, ни слова, страшась, чтобы ренегатъ не исполнилъ своихъ угрозъ. Когда весла опустили въ воду, Зораида, увидвъ въ лодк отца своего и другихъ связанныхъ мавровъ, попросила ренегата передать мн ея просьбу: освободить ихъ, говоря, что она скоре кинется въ воду, чмъ ршится видть передъ собою въ невол такъ нжно любившаго ея отца. Я согласился исполнить просьбу ея, но ренегатъ воспротивился. ‘Если мы оставимъ ихъ здсь, сказалъ онъ, они поднимутъ на ноги весь городъ, за нами пошлютъ въ погоню легкіе корабли, стснятъ насъ съ суши и съ моря, и мы погибли. Все, что мы можемъ сдлать, это освободить ихъ въ первой христіанской земл.’ Мы согласились съ мнніемъ ренегата, и Зораида, повидимому, удовлетворилась доводами, которыми мы объяснили ей невозможность исполнить тотчасъ же ея просьбу.
Наконецъ, поручивъ себя въ пламенной молитв Богу, мы поплыли, въ мертвой тишин, но съ отрадною скоростью, по направленію къ Балеарскимъ островамъ, составляющимъ ближайшій къ Алжиру христіанскій край. Въ это время дулъ довольно сильный втеръ, море было не совсмъ спокойно, и продолжать путь къ Маіорк нельзя было, поэтому мы принуждены были держаться берега, въ сторон Орана, безпокоясь о томъ, какъ бы насъ не открыли въ маленькомъ город Саргел, отстоящимъ, по этому пути, на шестьдесятъ миль отъ Алжира. Кром того мы страшились встрчи съ какимъ-нибудь гальотомъ, привозящимъ товары изъ Тэтуана, въ случа же встрчи съ купеческимъ невооруженнымъ кораблемъ каждый изъ насъ, полагаясь на себя и на своихъ товарищей, надялся не только не сдаться, но еще овладть этимъ кораблемъ, на которомъ мы могли бы врне и безопасне совершить нашъ перездъ. Зораида все время сидла возл меня, спрятавъ голову на моей груди, чтобы не видть отца, и я слышалъ, какъ она тихо молилась и просила Лельлу Маріемъ не покидать насъ.
Хотя въ утру мы сдлали боле тридцати миль, но отъ берега удалились не боле какъ на тройное разстояніе выстрла изъ аркебуза. Берегъ представлялъ теперь совершенную пустыню, и мы не опасались быть открытыми. Скоро намъ удалось, наконецъ, войти въ открытое, немного успокоившееся море. Отплывъ мили на дв отъ берега, мы велли гребцамъ грести поочередно, до тхъ поръ, пока вс закусятъ, но гребцы отвчали, что времени терять нельзя, а потому пусть закусываютъ т, которымъ длать нечего, они же, ни за что на свт, не сложатъ веселъ. Мы не противорчили имъ, но почти въ ту же минуту подулъ сильный втеръ, и мы, сложивши весла, натянули паруса, направляясь къ Орану, другаго направленія намъ нельзя было держаться. Подъ парусами мы длали боле восьми миль въ часъ, — не страшась ничего, кром встрчи съ вооруженнымъ кораблемъ. Давши пость маврамъ, ренегатъ утшилъ ихъ, сказавши, что мы не намрены забрать ихъ въ неволю, а освободимъ при первой возможности. Тоже самое сказалъ онъ отцу Зораиды, но старикъ отвтилъ ему: ‘христіане! я могу ожидать отъ вашего великодушія всего, только не свободы, я не такъ простъ, чтобы поврить твоимъ словамъ. Не для того похитили вы меня, подвергаясь такой опасности, чтобы такъ великодушно освободить меня теперь, зная, какой богатый выкупъ могу я внести за себя. Назначайте же цну, я заплачу вамъ, сколько вы потребуете за себя и за это бдное дитя, за эту лучшую и драгоцннйшую часть моей души.’ Съ послднимъ словомъ онъ принялся такъ горько плакать, что возбудилъ общее сочувствіе и заставилъ Зораиду взглянуть на своего несчастнаго отца. глубоко тронутая видомъ, обливавшагося горючими слезами, старина, она встала съ моихъ колнъ, подошла къ отцу, обняла его, стала утшать и прижавшись лицомъ другъ къ другу, они такъ горестно рыдали, что у всхъ насъ на глазахъ выступили слезы. Но когда Аги-Морато увидлъ дочь въ праздничной одежд, покрытую драгоцнными каменьями, онъ спросилъ ее на своемъ язык: ‘дочь моя! что это значитъ? вчера вечеромъ, прежде чмъ съ нами случилось это страшное несчастіе, я видлъ тебя въ будничномъ плать, а теперь вижу въ самомъ богатомъ наряд, какой я могъ подарить теб во время вашего величайшаго благоденствія. Ты не имла времени переодться, и не получила отъ меня никакого радостнаго извстія, которое могло бы заставить тебя надть праздничное платье. Отвчай мн, это тревожитъ меня сильне, чмъ испытываемое мною несчастіе.’
Ренегатъ переводилъ намъ все, что мавръ говорилъ своей дочери не отвчавшей ему ни слова. Когда же Аги-Морато увидлъ на катер оставленный имъ въ Алжир сундукъ, въ которомъ хранилось его богатство, онъ изумился еще боле и спросилъ Зораиду, какимъ образомъ этотъ сундукъ очутился въ нашихъ рукахъ и что въ немъ находится?
Тогда ренегатъ, не ожидая отвта Зораиды, сказалъ старику: ‘не трудись, господинъ мой, спрашивать у Зораиды, скажу теб одно, оно объяснитъ все остальное. Узнай, что дочь твоя христіанка, что это она разбила наши цпи и возвратила намъ свободу. Она отдалась намъ добровольно, и, если я не ошибаюсь, также счастлива теперь, какъ человкъ, переходящій отъ мрака въ свту, отъ смерти въ жизни и изъ ада въ рай.
— Дочь моя, правда-ли это? воскликнулъ мавръ.
— Правда, правда, отвтила Зораида.
— Какъ, ты христіанка, ты христіанка! проговорилъ старикъ, и сама предала отца своего въ руки его враговъ?
— Да, я христіанка, сказала Зораида, но не я привела тебя сюда, я никогда не желала повидать тебя, не желала теб ничего дурнаго, а только одно хорошее.
— А что же хорошаго сдлала ты себ, дочь моя?
— Спроси объ этомъ Лельлу Маріемъ, она отвтитъ теб лучше меня.
Услышавъ это, мавръ съ невообразимою скоростью бросился въ воду, и вроятно потонулъ бы, если бы длинное платье несчастнаго не удержало его на поверхности веды. Мы прибжали на крикъ Зорайды, и схвативъ мавра за плащь, вытащили его изъ воды безъ чувствъ. Перепуганная Зораида, съ трогательной нжностью и безпредльной скорбью, стала рыдать надъ своимъ мертвымъ уже, какъ она думала, отцомъ. Мы положили мавра головой внизъ, изъ него вытекло много воды, и часа черезъ два онъ очнулся. Втеръ между тмъ перемнился, такъ что мы принуждены были приблизиться къ земл, и только помощью веселъ вамъ удалось не быть выброшенными на берегъ. Но счастливая звзда наша привела насъ въ бухту, образующую маленькій мысъ, называемый маврами Cava rhoumia, что въ перевод на нашъ языкъ значитъ: дурной христіанки. По преданію, сохранившемуся у мавровъ, на этомъ мст погребена та Кава, которая погубила Испанію, Cava по арабски значитъ дурная женщина, а rhoumia христіанка. Мавры считаютъ дурнымъ предзнаменованіемъ, когда имъ приходится бросать здсь якорь, и безъ особенной нужды никогда не пристаютъ въ этому мысу. Для насъ же онъ оказался очень гостепріимнымъ, потому что море начинало страшно бушевать. Мы высадили нашихъ часовыхъ, и не складывая ни на минуту веселъ, закусили тою провизіею, которой запасся на дорогу ренегатъ, затмъ мы изъ глубины души помолились Богу и Пресвятой Дв, прося ихъ не оставлять насъ и помочь намъ счастливо окончить, такъ удачно начатое предпріятіе.
Уступая просьбамъ Зораиды, мы приготовились высадить здсь на берегъ отца и другихъ мавровъ, у нее не доставало духу видть связаннымъ, какъ злодя, отца своего, и въ невол своихъ земляковъ, видъ этихъ несчастныхъ разрывалъ ея нжное сердце. Мы общали исполнить ея просьбу, какъ только двинемся съ мста, — въ этой пустын можно было безопасно оставить отца ея и другихъ мавровъ. Небо услышало наши молитвы, втеръ перемнился, и море успокоилось, приглашая насъ продолжать нашъ путь. Улучивъ благопріятную минуту, мы развязали мавровъ и, въ великому удивленію послднихъ, высадили ихъ, поочередно, одного за другимъ, за берегъ. Когда очередь дошла до отца Зораиды, пришедшаго между тмъ въ себя, онъ сказалъ намъ: ‘христіане! неужели вы врите, что эта злая женщина радуется моему освобожденію? Неужели вы думаете, что она жалетъ меня? Нтъ, нтъ, она хочетъ избавиться отъ меня за тмъ, чтобы присутствіе мое не смущало ее въ минуту преступныхъ желаній. Она отреклась отъ вры отцовъ своихъ не потому, что нашла, какъ вы думаете, вашу вру лучшей, а потому, что въ вашихъ краяхъ женщинамъ легче гршить, чмъ у насъ’. Обратясь потомъ въ дочери и удерживаемый мною за об руки, изъ предосторожности, чтобы онъ не покусился на какой-нибудь отчаянный поступокъ, старикъ воскликнулъ: ‘женщина безславная, такъ рано развратившаяся! слпая и бездушная! куда ты отправляешься? ты отдаешься этимъ собакамъ, нашимъ смертельнымъ врагамъ. Да будетъ проклятъ часъ, въ который ты родилась на свтъ, да будутъ прокляты заботы, которыми я окружалъ твою юность’. Видя, что старикъ не намревается кончать своей рчи, я поспшилъ высадить его на берегъ, и такъ онъ продолжалъ громкимъ голосомъ разсыпаться въ проклятіяхъ, умоляя Магомета упросить Аллаха, чтобы онъ погубилъ насъ всхъ. Когда же, натянувши паруса, мы удалились на столько, что не могли уже слышать его, тогда, на терявшемся въ отдаленіи берег, мы видли еще, какъ старикъ рвалъ на себ волосы, ударялъ себя въ лицо и катался по земл. Собравшись съ силами, онъ усплъ еще крикнуть такимъ громовымъ голосомъ, что мы еще разъ, и уже въ послдній, услышали его: ‘Дочь моя любимая, воротись, воротись! приди ко мн на берегъ, я все теб прощу. Отдай этимъ людямъ твои богатства, и приди, утшь старика отца. Безъ тебя онъ умретъ въ этой пустын, гд ты его покидаешь!’ Слыша это, Зораида, съ растерзаннымъ сердцемъ, обливалась слезами, и могла только отвтить ему этими немногими словами: ‘о, мой отецъ! пусть сдлаетъ такъ Аллахъ, чтобы обратившая меня въ христіанство Лельла Маріемъ утшила тебя въ твоей печали. Аллахъ знаетъ, что я не могла не сдлать того, что сдлала и что эти христіане ничмъ не обязаны одной моей вол. Еслибъ даже я хотла позволить имъ ухать однимъ, а сама остаться бы дома съ тобой, то это было бы невозможно для меня, душа моя спшила исполнить свое дло, кажущееся мн столь же святымъ, какъ теб преступнымъ’.
Зораида говорила это въ то время, когда мы теряли уже изъ виду ея отца, и старикъ не могъ услышать послднихъ словъ своей дочери. Тмъ временемъ, какъ я старался утшить ее, гребцы принялись за свое дло, и мы поплыли подъ такимъ благопріятнымъ втромъ, что ожидали увидть утромъ берега Испаніи. Но такъ какъ земное счастіе никогда не бываетъ полно, а всегда омрачается чмъ-нибудь дурнымъ, поэтому наша злая звзда, или, быть можетъ, проклятія мавра, призванныя имъ на голову своей дочери (проклятій отца всегда слдуетъ страшиться), смутили нашу радость. Мы хали среди глубокой ночи, подъ парусомъ, съ сложенными веслами, потому что благопріятный втеръ позволялъ гребцамъ сидть въ бездйствіи, какъ вдругъ, неожиданно, замтили, при свт луны, круглое судно, плывшее на всхъ парусахъ пряно на насъ. Оно было уже такъ близко, что, опасаясь столкнуться съ нимъ, мы принуждены были наскоро собрать паруса, а встрченный нами корабль очистилъ намъ дорогу при помощи руля. Съ палубы этого корабля насъ спросили кто мы, откуда и куда плывемъ? но такъ какъ насъ спрашивали по французски, поэтому ренегатъ быстро сказалъ намъ: ‘молчите, это, вроятно, французскіе пираты, которые нападаютъ на всхъ’. Мы послушали ренегата, ничего не отвтили и, выигравъ немного пространства, оставили корабль подъ втромъ. Въ ту же минуту намъ послали во слдъ два выстрла изъ орудія, по всей вроятности, связанными ядрами: первое изъ нихъ разбило пополамъ мачту, упавшую въ море вмст съ парусомъ, а другое ударило въ нашъ катеръ, почти въ одно время съ первымъ, и пробило его въ нсколькихъ мстахъ, не тронувъ, однако, никого изъ пассажировъ. Страшная течь, открывшаяся на нашемъ катер, заставила насъ громко просить о помощи. Съ корабля въ ту же минуту спустили шлюбку, и двнадцать французовъ, вооруженныхъ аркебузами, подплыли къ намъ съ зажженными факелами и пригласили насъ въ свою шлюбку, сказавши, что они дали намъ урокъ за нашу невжливость. Въ то время, какъ мы пересаживались въ шлюбку, ренегатъ взялъ сундукъ, въ которомъ хранилось богатство Зораиды и кинулъ его въ море такъ, что никто этого не видлъ. Съ шлюбви мы перешли на французскій корабль. Распросивши обо всемъ, что французамъ хотлось узнать, они ограбили насъ, какъ наши смертельные враги, съ Зораиды они сняли все, даже застежки, бывшія у ней на ногахъ. Но я не столько безпокоился объ этихъ потеряхъ, огорчавшихъ Зораиду, сколько о томъ, чтобы пираты не сдлали чего-нибудь худшаго, чтобы они не отняли у нее того, что было въ ней всего драгоцнне. Къ счастію, люди эти падки только на деньги и добычу, и въ этомъ отношеніи до такой степени ненасытимы, что они оставили бы насъ даже безъ платья, если бы увидли, что могутъ извлечь изъ него какую-нибудь пользу.
Нкоторые пираты хотли было кинуть насъ въ море, завернутыми во флагъ, намреваясь торговать въ испанскихъ портахъ, подъ британскимъ флагомъ, они не могли привезти насъ живыми, иначе ихъ открыли бы и наказали. Но капитанъ, ограбившій Зораиду, сказалъ, что онъ доволенъ добычей и не намренъ заходить теперь ни въ какой испанскій портъ, а желаетъ пройти ночью чрезъ Гибралтарскій проливъ и возвратиться какъ можно скоре въ Рошель, откуда онъ выхалъ, поэтому пираты дали намъ шлюбку отъ своего корабля и снабдили всмъ нужнымъ для того непродолжительнаго плаванія, которое оставалось намъ сдлать. На другой день мы были въ виду испанскихъ береговъ. Увидвъ ихъ, мы забыли вс претерпнныя нами несчастія, бдствія и нищету, какъ будто испытали ихъ не мы, а другіе, такъ велико счастье возвратить потерянную свободу. Около полудня пираты стали пересаживать насъ въ шлюбву, давши намъ нсколько боченковъ воды и сухарей, капитанъ же, движимый какимъ то, Богъ его знаетъ, состраданіемъ, подарилъ Зораид сорокъ золотыхъ и не позволилъ своимъ матросамъ снять съ нее того платья, въ которомъ вы видите ее теперь. Мы сошли въ шлюбку, благодаря Бога за оказанную намъ милость, въ эту минуту мы чувствовали въ душ боле благодарности, чмъ памятозлобія. Пираты направились въ проливу, а мы, не справляясь съ другимъ компасомъ, кром виднвшейся земли, принялись грести такъ дружно, что въ ночи могли надятся достигнуть берега. Небо было мрачно, луна не показывалась, и мы находили не совсмъ благоразумнымъ пристать въ берегу темною ночью. Многіе были, однако противнаго мннія и требовали пристать въ берегу во что бы то ни стало, хотя бы намъ пришлось высадиться на совершенно безлюдной скал, только въ такомъ случа мы могли, по ихъ мннію, считать себя совершенно безопасными отъ тэтуанскихъ корсаровъ, покидающихъ Варварійскіе берега съ наступленіемъ ночи и къ утру причаливающихъ къ берегамъ Испаніи, откуда они съ добычей возвращаются опять на ночь домой. Согласуя противорчащія стороны, мы ршились приближаться въ берегу исподволь, и если тишина моря позволитъ, то пристать тамъ, гд это окажется возможнымъ. около полуночи мы причалили къ подошв высокой горы, отнесенной на столько отъ моря, что на берегу оставалось довольно мста для высадки. Опрокинувши шлюбку на песокъ, мы вышли на берегъ, на колняхъ облобызали родимую землю, и съ глазами полными отрадныхъ слезъ возблагодарили Господа, оснявшаго насъ своимъ покровомъ во время нашего пути. Вынувъ за тмъ провизію изъ шлюбки, мы стали взбираться на гору, и все еще не могли успокоиться и уврить себя, что державшая насъ земля была земля христіанская.
Заря занялась позже, чмъ мы желали, но мы продолжали взбираться на вершину горы, чтобы посмотрть оттуда, не замтимъ ли гд-нибудь деревушки, или пастушьяго шатра. Но какъ далеко мы не смотрли, мы не могли замтить ни тропинки, ни людскаго жилища и ни одного живаго существа. Тмъ не мене мы ршились идти дальше, въ твердой увренности, что узнаемъ отъ кого-нибудь, гд мы находимся. Боле всего тревожился я за Зораиду, шедшую пшкомъ по каменьямъ, я взялъ ее на руки, но моя усталость утомляла ее боле, чмъ освжалъ отдыхъ на моихъ рукахъ. И она, ни за что не соглашалась утомлять меня, весело и терпливо пошла подъ руку со мной. Сдлавши около четверти мили, мы услышали колокольчикъ. Возвщая близость стада, онъ заставилъ насъ оглянуться, и мы замтили, у одной колоды, молодого пастуха, вырзывавшаго себ палку. Мы позвали его, но пастухъ, быстро вскочивъ съ своего мста, со всхъ ногъ бросился удирать отъ насъ. Увидвъ ренегата и Зораиду въ мавританскомъ плать, онъ вообразилъ, что за нимъ гонятся вс мавры Варварійскихъ странъ, и убгая отъ насъ черезъ лсъ, кричалъ, изо всей мочи: ‘мавры, мавры ворвались сюда! Къ оружію, въ оружію!’ Услыхавъ эти криви, мы не знали, сначала, что длать? но сообразивъ, что пастухъ своими криками подыметъ тревогу во всемъ околодк, и что на встрчу намъ вышлютъ пограничную стражу, мы велли ренегату снять съ себя турецкое платье и надть камзолъ безъ рукавовъ, который далъ ему одинъ изъ освобожденныхъ съ нами христіанъ. Затмъ, поручивъ себя Богу, мы продолжали идти по слдамъ мальчика, ожидая встрчи съ пограничной стражей. И дйствительно, не прошло двухъ часовъ, какъ мы увидли, выходя изъ хворостника на лугъ, пятдесятъ всадниковъ, сказавшихъ рысью намъ на встрчу. Но когда они увидли вмсто мавровъ бдныхъ христіанъ, они въ недоумніи остановились. Одинъ изъ нихъ, впрочемъ, спросилъ насъ: не мы ли случайно стали причиной поднятой пастухомъ тревоги?
‘Да’, отвчалъ я, ‘мы’, во пока я собирался сказать ему: кто мы, откуда и т. д. одинъ изъ христіанъ, возвратившихся вмст съ нами, узнавши заговорившаго съ нами всадника, воскликнулъ: ‘благодареніе Богу, приведшему насъ къ такой хорошей пристани! Мы находимся, если я не ошибаюсь, въ Велецъ-Малаг, и если долгая неволя не ослабила моей памяти, то я узнаю въ васъ дядю моего Педро-Бустаменто’. Услышавъ это, всадникъ поспшно соскочилъ съ коня и горячо обнялъ своего племянника.
— Я узнаю тебя, воскликнулъ онъ, мой дорогой племянникъ! Я думалъ, что тебя нтъ ужь на свт! и мать и сестра твоя не надялись больше увидть тебя. Но Богъ сохранилъ тебя для той радости, которую доставитъ имъ теперь встрча съ сыномъ и братомъ. Мы знали, что ты въ Алжир, и судя по платью твоихъ товармщей, я угадываю, что, вроятно, вы, какимъ-нибудь чудомъ, возвратили себ свободу.
— Да, да, сказалъ молодой человкъ, я разскажу вамъ потомъ подробно вс наши приключенія.
Узнавши, что мы возвратившіеся изъ неволи христіане, всадники слзли съ коней и предложили намъ дохать до Велецъ-Малаги, — мы были въ полутора миляхъ отъ нее. Насъ спросили, гд мы оставили шлюбку, и нсколько всадниковъ отправились на берегъ, чтобы отвезти ее въ городъ. Остальные заставили насъ ссть верхомъ на коней, и Зораида помстилась на кон дяди нашего товарища. Весь городъ вышелъ насъ встртить, узнавши о нашемъ прибытіи отъ одного изъ опередившихъ насъ всадникомъ. Зрлище освобожденныхъ изъ неволи христіанъ, никого не удивило тамъ, какъ не удивило бы и зрлище плнныхъ мавровъ, въ Велецъ-Малаг подобныя событія не новость, но красота Зораиды, сіявшая тогда въ полномъ блеск, поразила всхъ. Усталость посл трудной дороги и радость, наполнившая ее, когда она увидла себя въ безопасности, въ христіанскомъ краю, покрыли ея лицо такими дивными красками, что еслибъ меня не ослпляла любовь, то я оказалъ бы, что въ цломъ мір, нельзя было найти тогда, какъ мн казалось, боле прекраснаго созданія. Вс мы отправились прямо въ церковь, и Зораида, войдя во храмъ, воскликнула отъ удивленія, увидвъ тамъ образъ Лельлы Маріемъ. Мы сказали ей, что это иконы Богоматери, и ренегатъ объяснилъ ей, какъ умлъ, что значитъ это слово, желая преисполнить ея такимъ благоговніемъ къ образу Богоматери, какъ будто въ немъ появлялась сама Лельля Маріемъ, — Зораида своимъ проницательнымъ природнымъ умомъ быстро поняла нее, что сказалъ ей ренегатъ объ иконахъ. Изъ храма мы отправились въ городъ и размстились въ разныхъ домахъ. Христіанинъ изъ Вехецъ-Малаги привезъ меня, ренегата и Зораиду въ домъ своихъ родныхъ, людей очень достаточныхъ и принявшихъ насъ, какъ своихъ дтей.
Шесть дней провели мы въ ВелецъМахаг. Этимъ временемъ ренегатъ отправился въ Гренаду испросить у святой инквизиціи разршеніе возвратиться въ лоно католической церкви, другіе христіане отправились куда хотли. Остался только я съ Зораидой, имя всего на всего т деньги, которыми мы обязаны были великодушію французскаго капитана. На нихъ я купилъ осла, и служа Зораид вожатымъ и оруженосцемъ, но не супругомъ, отправляюсь съ нею на мою родину. Тамъ я узнаю, живетъ-ли еще отецъ мой, устроился ли счастливе меня который-нибудь изъ братьевъ, хотя, правду сказать, небо, даровавъ мн Зораиду, наградило меня такимъ сокровищемъ, что я не помнялся бы ни съ кмъ моимъ положеніемъ. Терпніе, съ которымъ переноситъ она вс неудобства, вс лишенія, неразлучныя съ бдностію, и ея пламенное желаніе сдлаться христіанкою, такъ удивительны и сильны, что, очарованный ими, я съ восторгомъ посвящаю ей остатокъ моей жизни. Но, увы! счастіе, испытываемое мною при мысли, что она моя, и что я принадлежу ей, невольно омрачается, когда я подумаю: найду ли я на родин какое-нибудь скромное убжище для нее и для себя? Быть можетъ время и смерть разстроили состояніе моего отца и братьевъ, и взамнъ дорогихъ мн лицъ, боюсь въ краю родномъ не найти никого, кто бы удостоилъ даже узнать меня. Вотъ, господа, что я могъ разсказать вамъ, интересенъ ли мой разсказъ, судите сами. Я же хотлъ бы разсказывать его короче, хотя и безъ того, боязнь утомить васъ заставила меня умолчать о нкоторыхъ событіяхъ и опустить многія подробности.

Глава XLII

Плнникъ умолкъ, и восхищенный донъ Фернандъ сказалъ ему: ‘милостивый государь! вы такъ разсказали вс эти странныя происшествія, что разсказъ вашъ сталъ интересенъ не мене переданныхъ въ немъ событій. Все въ немъ любопытно, чрезвычайно, полно столкновеній, которыя удивляютъ и очаровываютъ слушателей, и если бы вы говорили до завтра, то мы съ новымъ наслажденіемъ слушали бы повтореніе .вашего разсказа’.
Карденіо и другіе такъ чистосердечно поспшили предложить плнному капитану свои услуги, что послдній не могъ не благодарить ихъ отъ души. Донъ-Фернандъ предложилъ, между прочимъ, устроить дло такъ, чтобы братъ его былъ крестнымъ отцомъ Зораиды, если только плнникъ согласится пріхать въ нему, и общалъ доставить ему всевозможныя удобства въ дорог. Плнникъ поблагодарилъ донъ-Фернанда, но отказался отъ его великодушныхъ предложеній.
Между тмъ наступилъ вечеръ и было довольно уже поздно, когда у воротъ корчмы остановилась карета, окруженная нсколькими всадниками, спросившими хозяйку: можно ли переночевать у нее въ дом? хозяйка отвтила, что у нее нтъ ни одного свободнаго мста.
‘Чортъ возьми!’ вскричалъ одинъ изъ всадниковъ, слзшій уже съ коня, ‘для господина аудитора мсто должно найтись’.
При слов аудиторъ хозяйка чуть не задрожала и поспшила отвтить: ‘постели у меня нтъ, вотъ бда. Если у ихъ милости, господина аудитора, есть постель, такъ милости просимъ, добро пожаловать, мы съ мужемъ уступимъ нашу комнату’.
‘Въ добрый часъ’, воскликнулъ оруженосецъ. Въ эту минуту изъ кареты вышелъ человкъ, костюмъ котораго показывалъ, кто онъ такой. Его длинное платье съ разрзными рукавами подтверждало слова оруженосца, назвавшаго господина своего аудиторомъ. Онъ велъ за руку щегольски одтую двушку лтъ шестнадцати, свжую, прелестную, словомъ такую красавицу, какую не легко встртить, съ чмъ согласились бы вс находившіеся въ корчм путешественники, еслибъ у нихъ не было передъ глазами Зораиды, Лусинды и Доротеи. Донъ-Кихотъ, встртивъ вмст съ другими аудитора, привтствовалъ его этими словами: ‘милостивый государь! вы можете совершенно безопасно провести ночь въ этомъ замк. Хотя онъ не великъ и не щеголяетъ особенно роскошной обстановкой, но на свт нтъ такой бды, нтъ такого неудобства, которыя не уступили бы сил меча и могуществу знанія, въ особенности же когда имъ сопутствуетъ красота, подобно тому, какъ олицетворяемой вами наук сопутствуетъ эта прелестная двушка, передъ которой должны отворяться не только ворота замковъ, но, открывая ей всюду дорогу, должны разступаться скалы и преклоняться горы. Войдите же, милостивый государь, въ этотъ рай, вы найдете въ немъ свтила, достойныя сопутствовать ведомому вами солнцу, найдете на страж оружіе и красоту во всемъ ея блеск’.
Услышавъ эта привтствіе, аудиторъ ошаллъ и принялся осматривать Донъ-Кихота съ головы до ногъ, удивленный и его фигурой, и его словами. Не зная, что отвтить ему, онъ пришелъ въ новое изумленіе, увидвъ Зораиду, Лусинду и Доротею. Услыхавъ отъ хозяйки о прізд новыхъ гостей и о чудной красот молодой путешественницы, три красавицы вышли ей на встрчу. Донъ Фернандъ, Карденіо и священникъ съ самой изысканной любезностью сдлали аудитору нсколько предложеніе$, и послдній вошелъ въ корчму, удивленный тмъ, что видлъ, и тмъ, что слышалъ. Знакомыя же наши красавицы старались какъ можно лучше принять его дочь. Аудиторъ скоро увидлъ, что въ корчм собрались все очень порядочные люди, и только лицо, турнюра, вообще вся фигура Донъ-Кихота приводили его въ недоумніе. Когда кончились предложенія услугъ, и старые и новые гости, такъ сказать, оглядлись, тогда вс стали думать, какъ бы имъ лучше устроиться въ этой корчм? Ршено было, что дамы будутъ ночевать въ той комнат, о которой намъ приходилось уже не разъ упоминать, а мужчины расположатся снаружи, какъ бы на страж дамъ. Аудиторъ, къ великой радости своей дочери (молодая двушка была дочь его), охотно согласился, чтобы она спала въ одной комнат съ другими дамами, устроившимися лучше, чмъ он предполагали, на несчастной кровати хозяина и другой, привезенной аудиторомъ.
Съ перваго взгляда, плнникъ узналъ сердцемъ въ аудитор своего родного брата. Онъ вышелъ изъ комнаты и спросилъ оруженосца аудитора, какъ фамилія его господина и не знаетъ ли откуда онъ родомъ?
‘Господина моего зовутъ Жуанъ Перцъ де Віедна, сказалъ оруженосецъ, родомъ онъ, какъ слышно, изъ какого то леонскаго городка’. Это извстіе и лицо аудитора окончательно убдили плнника, что это меньшой братъ его, изъявившій нкогда желаніе посвятить себя наукамъ. Не помня себя отъ радости, онъ отвелъ въ сторону донъ-Фернанда, Карденіо и священника и сказалъ имъ, кто такой аудиторъ. Оруженосецъ передалъ ему также, что господинъ его отправляется въ столицу Мексики, въ званіи аудитора индйскаго совта, что пріхавшая съ нимъ молодая двушка — это дочь его, лишившаяся матери при своемъ рожденіи и теперь единственная наслдница ея богатаго приданаго. Что ему длать? спрашивалъ плнникъ у священника, Карденіо и донъ-Фернанда, прямо ли открыться, или убдиться напередъ, что братъ не оттолкнетъ брата, встртивъ его въ бдности.
— Позвольте мн устроить это дло, сказалъ священникъ, а, впрочемъ, напередъ увренъ, что вы встртите, со стороны вашего брата, вполн родственный пріемъ, по его наружности и обхожденію сейчасъ видно, что онъ не заносчивъ, не гордъ и понимаетъ, что такое удары судьбы.
— Только прямо открыться ему я бы не желалъ, сказалъ капитанъ.
— Поврьте мн, отвтилъ священникъ, что я устрою дло къ общему удовольствію. Въ эту минуту подали ужинъ, и мужчины, кром плнника, сли за общій столъ, а дамы отправились ужинать въ свою комнату. За ужиномъ священникъ, улучивъ минуту, сказалъ аудитору: во время моего плна въ Константинопол, у меня былъ товарищъ, носившій вашу фамилію. Одинъ изъ храбрйшихъ воиновъ и лучшихъ офицеровъ въ испанской пхот, онъ былъ столько мужественъ, сколько несчастливъ.
— Какъ звали его? спросилъ аудиторъ.
— Руи Перецъ де Віедма, сказалъ священникъ: уроженецъ какого-то леонскаго города. Онъ иного говорилъ мн о своемъ отц и братьяхъ, и еслибъ я не врилъ ему какъ самому себ, то счелъ бы его разсказъ за одну изъ тхъ небылицъ, которыя разсказываютъ старушки зимой у очага. Онъ говорилъ, будто отецъ его раздлилъ свое имніе поровну между тремя сыновьями и подалъ имъ при этомъ совты лучше Катоновскихъ. Я, съ своей стороны, могу сказать, что капитану этому такъ повезло на избранномъ имъ поприщ, что, благодаря своему мужеству, своимъ блестящимъ способностямъ, онъ, безъ всякой протекціи, скоро достигъ капитанскаго чина и ожидалъ дальнйшаго повышенія. Но счастье скоро покинуло его, и въ то время, когда онъ могъ ожидать всхъ даровъ фортуны, на долю его выпали только ея тернія. Въ счастливый и славный день Лепантской битвы, когда столько христіанъ возвратили свободу, онъ одинъ очутился въ невол. Я былъ взятъ въ плнъ въ Гулетт, и потомъ, вслдствіе разныхъ случайностей, раздлялъ съ нимъ неволю въ Константинопол, откуда его отправили въ Алжиръ. Тамъ, какъ я впослдствіи узналъ, съ нимъ случилось одно изъ самыхъ удивительныхъ въ мір происшествій. Продолжая такимъ образомъ, священникъ разсказалъ аудитору исторію плнника и Зораиды, и аудиторъ слушалъ разсказъ этотъ такъ внимательно, какъ не слушалъ до сихъ поръ ничего. Священникъ, однако, не сказалъ ему, что сталось съ плнникомъ посл того, какъ французскіе пираты напали на катеръ возвращавшихся изъ неволи христіанъ. Онъ оставилъ капитана и прекрасную мавританку въ томъ грустномъ и безпомощномъ положеніи, въ какое привели ихъ пираты и что сталось съ ними потомъ? достигли ли они берега Испаніи, или французы увезли ихъ съ собой, этого, сказалъ священниуъ, онъ не знаетъ. Плнникъ, въ свою очередь, внимательно слушалъ священника, наблюдая издали малйшія движенія брата. Когда священникъ окончилъ разсказъ, братъ плнника сказалъ ему съ тяжелымъ вздохомъ, съ глазами, полными слезъ: ‘о, милостивый государь, еслибъ вы знали, кому вы разсказали эту исторію, какъ потрясли вы самыя нжныя струны моего сердца. Не смотря на всю мою твердость, на вс мои усилія, я не могу удержать теперь этихъ слезъ, льющихся у меня изъ глазъ. Этотъ славный капитанъ, товарищъ вашъ, это старшій братъ мой, движимый боле высокими побужденіями и одаренный боле могучей душой, чмъ я и другой мой братъ, онъ избралъ славное поприще воина, — одно изъ трехъ поприщъ, указанныхъ намъ отцомъ, о чемъ вы слышали уже отъ него самого въ этомъ разсказ, показавшемся вамъ сказкою доброй старушки. Я посвятилъ себя письменнымъ занятіямъ, и на этомъ пути Богъ и мои способности помогли мн достигнуть того званія, въ которомъ вы меня видите. Третій братъ мой въ Перу. Онъ пріобрлъ большое богатство и тмъ, что переслалъ намъ до сихъ поръ, онъ не только возвратилъ полученную имъ при раздл часть наслдства, но доставилъ еще отцу возможность жить роскошно по прежнему, я тоже, благодаря ему, могъ удобне продолжать свои занятія и легче устроить свою карріеру. Отецъ мой живъ еще, но умираетъ отъ желанія узнать, что сталось съ его старшимъ сыномъ и молитъ Бога въ неустанныхъ молитвахъ своихъ, чтобы смерть не заврыла ему глазъ прежде, чмъ онъ увидитъ этого несчастнаго сына. Одно меня удивляетъ: почему, во время претерпнныхъ имъ несчастій, братъ мой никогда не подумалъ извстить о себ своихъ родныхъ. Если бы отецъ мой, или кто-нибудь изъ насъ знали, что сталось съ нимъ, ему не пришлось бы ожидать чудесной трости, возвратившей ему свободу. Но и теперь, Богъ всть, освободили ли его французы, или, быть. можетъ, умертвили, чтобы скрыть свое преступленіе. Не ожидалъ я, что мн придется такъ грустно продолжать путь, начатый такъ радостно. Неизвстность, что сталось съ братомъ моимъ, не дастъ мн ни минуты покою. О, добрый братъ мой, кто бы могъ сказать мн, гд ты теперь? и я отправился бы возвратить теб свободу, хотя бы ее пришлось купить цною моей собственной. Кто извститъ нашего престарлаго отца о томъ, что ты живъ еще, хотя, быть можетъ, въ мрачномъ подземельи варварійской тюрьмы. Гд ты? еслибъ мы знали, наши богатства выкупили бы тебя изъ тяжкой неволи. И ты, великодушная, прекрасная Зораида, почему я не могу отплатить теб за все, что сдлала ты для моего брата! почему не могу я быть свидтелемъ возрожденія души твоей и твоей свадьбы, которая осчастливила бы насъ всхъ’.
Такъ отвтилъ аудиторъ, выслушавъ извстіе о своемъ брат, и глубокое горе его проникло въ душу всхъ его слушателей. Видя какъ удался маленькій обманъ, священникъ не желалъ держать аудитора доле въ томительной неизвстности. Онъ всталъ изъ-за стола, отправился за Зораидой, потомъ въ обществ Лусинды, Доротеи и дочери аудитора, подошелъ въ плннику, взялъ его за руку, и возвратился съ мавританкой и плнникомъ къ аудитору. ‘Осушите ваши слезы’, сказалъ ему священникъ, ‘и пусть исполнится въ эту минуту все, чего вы желали. Предъ вами вашъ братъ и ваша прелестная невстка, это капитанъ Віедма’, продолжалъ онъ, указывая на плнника, ‘а это’, указавъ на Зораиду, ‘прекрасная мавританка, его освободительница. французскіе пираты лишили ихъ всего, и вамъ остается теперь выказать въ отношеніи своего брата все великодушіе вашего благороднаго сердца’. Плнникъ кинулся въ объятія аудитора, но послдній отклонилъ брата, желая разглядть его съ нкотораго разстоянія. Скоро, однако, онъ узналъ своего старшаго брата, сжалъ его въ своихъ объятіяхъ, и залился слезами, глубоко тронувшими свидтелей этой неожиданной встрчи. Что прочувствовали въ эту минуту оба брата, что сказали они другъ другу? это трудно даже вообразить, не только передать. Они, то кротко разсказывали другъ другу происшествія своей жизни, то являли самые трогательные признаки братской привязанности, аудиторъ обнималъ Зораиду, предлагалъ ей свое состояніе и приказывалъ дочери цаловать ее въ свою очередь, и хорошая христіанка и прелестная мавританка вызывали у всхъ слезы знаками взаимной любви и благодарности. Молча, но внимательно смотрлъ на все это Донъ-Кихотъ, приписывая вс эти происшествія разнымъ химерамъ своего рыцарства, а между тмъ съ другой стороны поршили, что Зораида и плнникъ возвратятся съ своимъ братомъ въ Севилью, и извстятъ обо всемъ ихъ престарлаго отца, приглашая его пріхать на свадьбу и крестины Зораиды. Аудитору нельзя было ни перемнить дороги, ни остановиться въ пути, онъ узналъ, что черезъ мсяцъ эскадра отправится изъ Кадикса въ новую Испанію, и съ его стороны было бы неловко упустить этотъ случай.
Въ конц концовъ вс были обрадованы счастливой встрчей плнника съ его братомъ, но было уже далеко за полночь, и вс отправились хоть немного отдохнуть до утра. Донъ-Кихотъ взялся охранять замокъ отъ покушеній какого-нибудь великана или иного негодяя, который, вздумалъ бы возмутить сонъ прекрасныхъ дамъ, ночевавшихъ въ замк, привлекаемый могуществомъ ихъ красоты. Вс — знавшіе рыцаря благодарили его за услугу, и кстати разсказали о его странномъ помшательств аудитору, что, конечно, не мало удивило послдняго. Одинъ Санчо, принужденный такъ долго не спать, былъ не въ дух, но за то онъ устроился потомъ лучше всхъ на збру своего осла, не предчувствуя, что часъ дорогой расплаты за нее уже приближался. Дамы ушли, наконецъ, въ свою комнату, мужчины улеглись какъ знали, а Донъ-Кихотъ, согласно своему общанію, вышелъ изъ корчмы и расположился на страж воображаемаго замка.
Заря едва занималась, когда дамы наши были разбужены, чудеснымъ голосомъ, раздавшимся вблизи корчмы. Он жадно стали прислушиваться въ нему, особенно Доротея, проснувшаяся раньше всхъ, — дочь президента, Клара Віедма спала еще возл нее. Никто не могъ угадать, кто это плъ такъ восхитительно? Не акомпанируя себя ни на какомъ инструмент, обворожительный голосъ, привлекшій общее вниманіе раздавался то будто на двор, то какъ будто въ конюшн, и между тмъ, какъ удивленныя дамы внимательно слушали его, Карденіо сказалъ, подошедши къ ихъ комнат: ‘если вы не не спите, то послушайте молодого погонщика, который очаровываетъ, а не поэтъ’.
— Мы слушаемъ его, сказала Доротея, и напрягая боле и боле вниманіе, она разслушала слдующій романсъ:

Глава XLIII.

Пловецъ я, и давно по морю
Глубокому любви,
Плыву я безъ надеждъ достигнуть
Когда-нибудь земли.
Ведетъ меня, вдали сіяя,
Чудесная звзда,
Самъ Палинуръ *) не зрлъ подобной
Звзд той никогда
Куда ведетъ она, не знаю,
Но глядя на нее,
Безъ цли я стремлюсь за нею,
Позабывая все.
Суровая предосторожность
И страхъ, что скажетъ свтъ,
Какъ тучи отъ меня скрываютъ
Порою мой предметъ.
Звзда моя! въ своемъ сіяньи
Жизнь почіетъ моя,
И я умру, какъ ты исчезнешь
Изъ виду у меня.
*) Палинуръ — кормчій въ поэм Виргилія.
Когда пвецъ оканчивалъ послдній куплетъ, Доротея нашла, что Клар стоило бы послушать этотъ прекрасный голосъ. ‘Извини, душа моя,’ сказала она, слегка толкнувъ ее, ‘что я разбудила тебя, но я хотла доставить теб наслажденіе услышавъ такой обворожительный голосъ, какого теб не удастся быть можетъ услышать никогда.’ Не разслышавъ, что говорили ей, полупробужденная Клара, протирая глаза, попросила Доротею повторить то, что она сказала. Доротея повторила, и Клара стала внимательно прислушиваться къ голосу обворожительнаго пвца, но не успла она прослушать двухъ или трехъ стиховъ, какъ вся затряслась, точно въ лихорадк, и кинувшись на шею Дороте, сказала ей: ‘жизнь моя, душа! за чмъ ты меня разбудила. Судьба не могла сдлать ничего лучше, намъ закрыть мн уши и глаза, чтобы не видть и не слышать этого несчастнаго пвца.’
— Что съ тобой? спросила изумленная Дооротся, вдь этотъ пвецъ простой погонщикъ муловъ.
— Не погонщикъ, отвтила Клара, а владтель земель и душъ, въ томъ числ моей, которой онъ будетъ вчно владть, если самъ не откажется отъ нее. Любовное признаніе такой молодой двушки, какъ Клара, изумило Доротею, и она нашла ее развитой не по лтамъ.
— Не понимаю ни того, что хотите вы сказать этими землями и душами, ни того, кто этотъ пвецъ, и почему голосъ его тамъ взволновалъ васъ? Но нтъ, не говорите теперь ничего, я не хочу изъ-за вашихъ тревогъ лишиться наслажденія услышать этотъ обворожительный голосъ. — Мы услышимъ сейчасъ, если я не ошибаюсь, новую пснь.
— Ну, какъ хотите, отвтила Клара, и чтобы не слышать новой псни, закрыла уши обими руками. Удивленная Доротея, вся обратившись въ слухъ, услышала слдующую пснь:
О, сладкая моя надежда!
Сквозь рядъ преградъ и невозможность
Ты твердо пролагаешь путь свой,
Указанный самой себ.
Не обомлй же, каждый часъ,
Лицомъ къ лицу, встрчаясь съ смертью.
Тріумфы, радости побды
Не малодушнымъ въ мір знать,
И счастье не для тхъ, кто въ битву
Вступить съ судьбою не дерзаетъ,
И въ нг сонно жизнь влачитъ.
Пусть радость, торжество свое
Любовь цною дорогою
Намъ продаетъ, такъ быть должно.
Нтъ вещи въ мір драгоцннй,
Какъ та, которая себя
Во столько цнитъ, сколько намъ
Она даруетъ наслажденья,
И то, что получить легко
Себя не цнитъ ни во что.
Любовь порою, всмъ извстно,
На свтъ чудеса творитъ,
И какъ не трудно мн моей
Достигнуть цли, я, однакожъ,
Живу надеждой отъ земли
На небо вознестись.
Пвецъ умолкъ, и Клара принялась опять вздыхать. Дороте страшно хотлось узнать причину этихъ сладкихъ звуковъ съ одной стороны и тяжелыхъ вздоховъ съ другой, и она спросила у Клары: что та собиралась сказать ей? Боясь, чтобы ее не услышала Лусинда, Клара, крпко прижавъ въ себ Доротею, сказала ей почти шопотомъ:
— Этотъ пвецъ, душа моя, это сынъ одного Арагонскаго дворянина. Онъ жилъ въ Мадрит противъ насъ, и хотя отецъ мой всегда закрывалъ окна зимою сторами, а лтомъ жалузи, однако, Богъ его знаетъ какъ, должно быть въ церкви, или въ другомъ мст, этотъ молодой человкъ увидлъ и влюбился въ меня. И началъ онъ, съ тхъ поръ, слезами и разными знаками изъ оконъ своего дома показывать мн, что онъ меня любитъ, да и меня заставилъ тоже полюбить его, хоть я и не знаю, чего ему нужно отъ меня. Чаще всего, стоя у окна, онъ соединялъ одну руку съ другой, какъ будто хотлъ этимъ показать что женится на мн, и я очень была бы рада, еслибъ онъ женился на мн, да только не знала, кому сказать про это, потому что я одна, у меня нтъ матери. Я позволяла ему длать мн разные знаки, но сама не длала ему никакого знака, только, когда не было дома моего отца и его отца, я приподымала немножечко стору и позволяла ему смотрть на меня, отъ радости онъ, тогда, просто съ ума сходилъ. Въ это время отцу моему велно было ухать, и когда молодой этотъ человкъ узналъ, что я должна ухать, — только узналъ онъ не отъ меня, потому что я никогда не могла сказать ему ни слова, — такъ съ горя заболлъ, я думаю что съ горя, и узжая, я не могла проститься съ нимъ даже глазами. Только представьте себ, черезъ два дни, въ одной деревн — до нее отсюда будетъ день зды — я вдругъ увидла его на порог корчмы, одтаго какъ погонщикъ, и если-бы я не носила портрета его въ моей душ, то ни за что бы не узнала его, такъ хорошо онъ переодлся. Но я узнала его, и Боже, какъ я удивилась и обрадовалась. только онъ все смотрлъ на меня такъ, чтобы не замтилъ этого мой отецъ, онъ боится встртиться съ нимъ глазами, и когда проходитъ мимо меня по дорог, или въ другомъ мст, всегда избгаетъ его взоровъ. Я знаю кто онъ, знаю что изъ любви во мн онъ идетъ пшкомъ и такъ устаетъ, поэтому я просто умираю съ горя, и куда только онъ опуститъ ногу, я сейчасъ же опускаю туда глаза. Я, право, не знаю, зачмъ онъ идетъ, и какъ ногъ онъ уйти отъ своего отца, который такъ любитъ его, онъ у него одинъ сынъ, и кром того его нельзя не любить, вы сами это скажете, когда увидите его. И знаете-ли, вс эти псни, которыя онъ поетъ, сочинены имъ самимъ, потому что онъ отличный поэтъ и студентъ. Боже, какъ только я услышу или увижу его, такъ вся затрясусь отъ страха, все я боюсь, чтобы его не узналъ мой отецъ, и не узналъ бы, что мы любимъ другъ друга. Я ему не сказала до сихъ поръ ни слова, и не смотря на то люблю его такъ, что просто жить безъ него не ногу. Вотъ, душечка, кто такой этотъ пвецъ, который такъ понравился вамъ, по его чудесному голосу вы можете судить, что онъ вовсе не погонщикъ, какъ вы говорите, а владтель земель и душъ, какъ я говорю.
— Довольно, довольно, дона-Клара, воскликнула Доротея, покрывая ее поцалуями. Молите Бога, чтобы поскоре наступилъ день, завтра а надюсь, съ помощью Божіей, кончить вашу любовь такъ же счастливо, какъ прекрасно она началась.
— Увы! отвтила дона-Клара, какъ можетъ она кончиться счастливо, когда его отецъ такъ знатенъ и богатъ, что сочтетъ меня недостойной быть не только женой, но даже горничной своего сына? обвнчаться же съ нимъ тайно я ни за что не соглашусь. Я хотла бы только, чтобы онъ оставилъ меня и возвратился домой, можетъ быть, въ разлук съ нимъ, отдаленная отъ него огромнымъ пространствомъ, я буду меньше страдать по немъ, хотя, впрочемъ, я знаю, что разлука не поможетъ мн. И я не понимаю, какъ чортъ меня впуталъ въ это дло, откуда взялась во мн эта любовь, когда я такая молодая, и онъ такой молодой, мы кажется однихъ лтъ, а мн такъ нтъ еще и шестнадцати лтъ, по крайней мр отецъ говоритъ, что мн будетъ ровно шестнадцать лтъ въ день Святаго Михаила.
Доротея не могла не разсмяться дтскому лепету доны-Клары.
— Заснемъ еще немного до утра, сказала она, днемъ Богъ поможетъ намъ, я надюсь, успокоить ваше сердце, или у меня не будетъ ни языка, ни рукъ.
Двушки скоро заснули, и въ корчм снова воцарилось мертвое молчаніе.
Не спали только Мариторна и дочь хозяина. Зная, что за господинъ такой Донъ-Кихотъ, зная, что вооруженный съ головы до ногъ, онъ сторожитъ верхомъ на кон замокъ, он задумали сыграть съ нимъ шутку, или, по крайней мр, посмяться немного надъ его сумасбродными рчами.
Нужно сказать, что на улицу въ корчм выходило только маленькое отверстіе на сновал, изъ котораго бросали внизъ сно. У этого то отверстія расположились наши полудамы и увидли оттуда Донъ-Кихота. Верхомъ на кон, облокотясь на копье, рыцарь отъ времени до времени такъ тяжело и горестно вздыхалъ, какъ будто съ каждымъ вздохомъ готовился испустить духъ. ‘О, моя дама, Дульцинея Тобозская,’ восклицалъ онъ влюбленнымъ, томнымъ голосомъ, ‘верхъ красоты, совершенство ума, хранилище прелестей, совокупность всхъ достоинствъ, полнйшее олицетвореніе всего, что есть въ мір прекраснаго и благороднаго. Что длаешь ты въ эту минуту? Вспоминаешь ли о плненномъ тобою рыцар, добровольно идущемъ на встрчу столькимъ опасностямъ, для того только, чтобы служить теб. О, извсти меня о ней трехлицая богиня! Завидуя ей, гд видишь ты ее? Прогуливается ли она, въ эту минуту, по какой-нибудь галере своего величественнаго замка, стоитъ ли, облокотясь на перила балкона, думая о томъ, какъ усмирить тревогу моего оскорбленнаго сердца, безопасно для своего величія и своей непорочности, какимъ блаженствомъ вознаградить мои труды, какимъ отдыхомъ мою усталость, какой милостью мои услуги и какой жизнью мою смерть. И ты, спшащее осдлать коней твоихъ, солнце. чтобы пораньше встртить мою даму, снеси ей поклонъ отъ меня, но не дерзай напечатлть на ней поцалуй мира, или ты пробудишь во мн большую ревность, чмъ пробудила въ теб эта неблагодарная, заставившая тебя, любя и ревнуя, столько потть и бгать въ долинахъ ессаліи, или на Пенейскихъ берегахъ, не помню, гд именно’.
Этотъ трогательный монологъ былъ прерванъ дочерью хозяйки. ‘Добрый мой господинъ, будьте такъ добры, подъзжайте сюда,’ крикнула она рыцарю. Донъ-Кихотъ обернулся, и при свт сіявшей, въ полномъ блеск, луны, разглядлъ маленькое отверстіе на чердак, показавшееся ему окномъ, даже съ золотыми ршетками, какъ это и должно было быть въ такомъ великолпномъ замк, какимъ казалась Донъ-Кихоту корчма. Онъ, конечно, въ ту же минуту, вообразилъ, что красавица, дочь владтеля самка, увлеченная любовью къ пріхавшему въ замокъ рыцарю, задумала какъ въ прошлый разъ очаровывать и искушать его. Чтобы не показаться не вжливымъ и неблагодарнымъ, рыцарь повернулъ крутомъ Россинанта и подъхалъ къ отверстію на сновал. ‘Душевно жалю прекрасная дама’, сказалъ онъ, замтивъ двухъ женщинъ, ‘что вы обратили ваши влюбленные взоры на того, кто не можетъ отвтить вамъ такъ, какъ, заслуживаетъ ваша прелесть и доброта. Но не вините этого жалкаго странствующаго рыцаря за то, что любовь не позволяетъ ему отдать оружіе другой дам, кром той, которая стала безусловной владычицей его съ той минуты, какъ онъ ее увидлъ. Простите же мн, прекрасная дама, и удалитесь въ свои покои. Не заставьте меня показаться еще боле неблагодарнымъ, выслушавъ ваше признаніе. И если ваша любовь ко мн можетъ потребовать отъ меня чего бы то ни было, кром моей любви, требуйте, и я клянусь очаровательнымъ врагомъ моимъ, котораго отсутствіе я теперь оплакиваю, сдлать все, хотя бы вы велли достать вамъ клочекъ волосъ Медузы, бывшихъ, какъ извстно, змями, или закупоренныхъ въ стклянк солнечныхъ лучей’.
— Не этого нужно госпож моей, сказала Мариторна.
— Чего же нужно ей, скажите мн, скромная дуэнья? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Вашу прекрасную руку, сказала Мариторна. Пусть хоть на ней насытитъ госпожа моя ту ужасную страсть, которая привела ее сюда. Ахъ! еслибъ папенька ихъ узнали, что он пришли сюда, они бъ изрубили госпожу мою такъ, что самымъ большимъ кускомъ отъ нее осталось бы ухо.
— Хотлъ бы я это увидть, сказалъ Донъ-Кихотъ, но отецъ одумается, если не захочетъ произвести самаго страшнаго разрушенія, какое производилъ когда бы то ни было родитель, дерзавшій поднять руку на нжное тло своей влюбленной дочери.
Вполн увренная, что Донъ-Кихотъ подастъ руку дочери хозяина, Мариторна побжала въ конюшню, взяла тамъ недоуздокъ осла Санчо и вернулась съ нимъ на сновалъ въ ту самую минуту, когда Донъ-Кихотъ, приподнявшись, во весь ростъ, на сдл, протянулъ руку къ ршетчатому окну, у котораго стояла, какъ онъ воображалъ, плненная имъ красавица.
— Нате, берите эту руку, или скоре этого палача всхъ злодевъ, сказалъ онъ, протягивая руку, берите эту руку, которой не касалась еще рука ни одной женщины, даже той, которая владетъ всмъ моимъ существомъ. Даю вамъ ее не для поцалуевъ, но чтобы вы взглянули на плотность ея нервъ, на ширину венъ и расположеніе мускуловъ, судите по нимъ, какова должна быть сила этой руки.
— Это мы увидимъ, сказала Мариторна, и сдлавши изъ недоуздка узелъ, охватила имъ кисть Донъ-Кихота, крпко привязавши другой конецъ недоуздка къ засову, которымъ запиралась дверь сновала.
Донъ-Кихотъ скоро почувствовалъ жестокость веревки. ‘Прекрасная дама’, сказалъ онъ, ‘вы скоре царапаете, чмъ ласкаете мою руку, не обходитесь съ ней такъ сурово, она неповинна въ томъ, что причинила вамъ не моя воля. Отмщая мн, къ чему изливать всю силу вашего негодованья на такую незначительную часть моей особы, какъ эта рука. Подумайте, что-тотъ, кто любитъ такъ нжно, не мститъ такъ жестоко’. Всхъ этихъ фразъ Донъ-Кихота, къ не счастію, никто не слыхалъ, потому что какъ только Мариторна привязала его, въ ту же минуту об двушки, умирая со смху, убжали съ сновала, оставивъ несчастнаго рыцаря въ ловушк, изъ которой ему не было никакой возможности освободиться. Онъ стоялъ, какъ мы уже говорили, вытянувшись во весь ростъ, на спин Россинанта, съ рукой протянутой въ окошечку и привязанной въ засову двери сновала, и страшно безпокоился онъ, чтобы не двинулся какъ-нибудь конь, и не оставилъ его въ висячемъ положеніи. Несчастный рыцарь не смлъ сдлать ни малйшаго движенія, хотя спокойный характеръ Россинанта ручался за то, что онъ онъ готовъ простоять неподвижно весь вкъ. Когда наконецъ Донъ-Кихотъ понялъ, что онъ просто на просто привязанъ, и что дамы исчезли, онъ вообразилъ, что опять находится подъ вліяніемъ какого то очарованія, какъ въ прошлый разъ, когда его избилъ въ этомъ самомъ замк очарованный мавръ. И онъ проклиналъ, втихомолку, свое неблагоразуміе: проклиналъ себя за то, что ршился пріхать во второй разъ въ тотъ замокъ, въ которомъ онъ испыталъ уже разъ столько непріятностей, тмъ боле, что у странствующихъ рыцарей постановлено правиломъ: если какое-нибудь предпріятіе разъ не удалось, это значитъ, что исполнить его предназначено другому рыцарю, и во второй разъ никто не обязанъ браться за такое дло, въ которомъ однажды онъ не имлъ успха. Донъ-Кихотъ потянулъ было въ себ руку, желая испытать, не въ состояніи ли онъ будетъ освободить ее, но, въ несчастію, она была такъ хорошо привязана, что вс попытки освободить ее оставались напрасны, онъ, впрочемъ, дергалъ руку немного осторожно, боясь, чтобы этимъ временемъ не двинулся Россинантъ. И при всемъ своемъ желаніи ссть на сдло, несчастный рыцарь принужденъ былъ стоять на немъ. Въ эту то минуту пожелалъ онъ обладать мечемъ Амадиса, разрушавшемъ всякое очарованіе, въ эту то минуту проклиналъ онъ звзду свою, думая о той ужасной потер, которую станетъ испытывать вселенная тмъ временемъ, какъ онъ будетъ оставаться очарованнымъ (онъ совершенно убжденъ былъ, что ужъ онъ очаровавъ), въ эту то минуту онъ, боле чмъ когда-нибудь, вспомнилъ о своей возлюбленной дам Дульцине Тобозской, въ эту то минуту кликнулъ онъ своего врнаго оруженосца Санчо-Пансо, сладко храпвшаго, забывши все на свт, на вьюк своего осла, въ эту то минуту призывалъ онъ помочь ему мудрецовъ Алкифоа и Лирганда и добрую подругу свою Урганду. Но увы! ничего не помогло, и утро застало его въ такомъ грустномъ, такомъ безнадежномъ положеніи, что онъ мычалъ какъ быкъ, потерявши всякую надежду на то, чтобы день пособилъ его несчастію. Онъ считалъ уже себя очарованнымъ навсегда, и думалъ, что недвижимо будетъ стоять онъ теперь съ конемъ своимъ, не кушая, не засыпая, не освжаясь ни однимъ глоткомъ воды, пока не превратится злое вліяніе звздъ, или пока не разочаруетъ его другой, боле мудрый волшебникъ.
Но онъ ошибся въ своихъ предположеніяхъ. Рано утромъ въ корчм подъхали четыре видныхъ, хорошо одтыхъ всадника, съ карабинами, привязанными въ сдламъ, и принялись сильно стучать въ запертыя ворота. Увидвъ ихъ, Донъ-Кихотъ громкимъ голосомъ закричалъ имъ съ того мста, на которомъ продолжалъ стоять на страж:
— Рыцари, или оруженосцы, или кто бы вы ни были: не стучите въ ворота этого замка, тамъ вс спятъ теперь, къ тому же крпостей никогда не отворяютъ прежде, чмъ успетъ солнце освтить всю землю. Удалитесь же и подождите гд-нибудь до утра, тогда мы увидимъ, слдуетъ ли вамъ отворить ворота, или нтъ.
— Какого чорта замокъ, или крпость, вы тутъ нашли, станемъ мы дожидаться, отвтилъ ему одинъ изъ всадниковъ. Если вы хозяинъ этой корчмы, такъ велите отворить ворота, мы накормимъ здсь только лошадей, и подемъ дальше, потому что спшимъ.
— Рыцарь! неужели я похожъ на хозяина корчмы? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Право не знаю, на что вы похожи, знаю только, что вы городите чушь, называя эту корчму замкомъ.
— Это замокъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, и одинъ изъ лучшихъ здсь, въ немъ почиваютъ теперь особы, носившія скипетръ въ рукахъ и ворону на голов.
— Лучше бы вы сказали на оборотъ, замтилъ путешественникъ: скипетръ на голов и корону въ рукахъ. Должно быть комедіанты остановились здсь, у нихъ короны и скипетры вещь очень обыкновенная, коронованныя же лица, не думаю, чтобы остановились въ такихъ грязныхъ корчмахъ.
— Вы, какъ видно, понятія не имете о тхъ приключеніяхъ, которыя такъ часто случаются съ странствующими рыцарями, отвчалъ Донъ-Кихотъ.
Утомившись слушать Донъ-Кихота, всадники принялись снова стучать въ ворота, и на этотъ разъ такъ безпощадно, что вс въ корчм проснулись и хозяинъ вышедъ спросить, кто это стучитъ?
Въ эту минуту одинъ изъ коней прізжихъ всадниковъ подошелъ приласкаться къ Россинанту, и какъ ни грустенъ былъ, повидимому. Россинантъ, стоя неподвижно, съ опущенными ушами, и поддерживая, вытянувшагося, во весь ростъ, господина своего, онъ все же былъ изъ мяса и крови, хотя и казалось, что изъ дерева, и не могъ не отвтить на ласки, такъ любовно подошедшаго къ нему коня. Но какъ только онъ двинулся съ мста, ноги Донъ-Кихота съхали съ сдла, и рыцарь повалился бы на землю, еслибъ не былъ привязанъ. Въ эту минуту онъ почувствовалъ такую страшную боль, какъ будто ему отрзывали или отрывали руку, и онъ повисъ на воздух, почти касаясь, на бду свою, травы, мы сказали на бду свою, потому что Донъ-Кихотъ увеличивалъ свои страданія, вытягиваясь изо всхъ силъ, чтобы стать на землю, бывшую у него почти подъ ногами. Такъ несчастные, терзаемые пыткой подъ блокомъ, сами увеличиваютъ свои мученія, обманываемые надеждой коснуться земли.

Глава XLIV.

Услышавъ пронзительные крики Донъ-Кихота, испуганный хозяинъ, отворивъ ворота, вышелъ узнать, кто это такъ страшно кричитъ. Мариторна же, догадавшись въ чемъ дло, скрытно побжала на сновалъ, отвязала тамъ руку Донъ-Кихота, и рыцарь упалъ на землю въ глазахъ хозяина и путешественниковъ, подошедшихъ къ нему съ вопросомъ, что заставило его такъ страшно кричать? Ничего не отвчая на это, Донъ-Кихотъ снялъ съ руки недоуздокъ, вскочилъ на Россинанта, прикрылся щитомъ, укрпивъ въ рук копье, отъхалъ на нкоторое разстояніе, чтобы выиграть пространство, и возвратившись легкимъ галопомъ назадъ, сказалъ хозяину и всадникамъ: ‘кто скажетъ, что я былъ очарованъ, тому я, съ позволенія принцессы Миномиконъ, видаю перчатку и вызываю его на бой’.
Услышавъ это, всадники пришли въ невыразимое изумленіе, но хозяинъ объяснилъ имъ въ чемъ дло, сказавши, это такой Донъ-Кихотъ, и что удивляться ему нечего, потому что онъ не въ своемъ ум.
Всадники спросили посл того хозяина: не остановился ли у него въ корчм юноша лтъ пятнадцати, или шестнадцати, одтый какъ погонщикъ, описавши при этомъ ростъ, лицо и другіе признаки юноши, влюбленнаго въ Дону-Клару. Хозяинъ отвтилъ, что корчма теперь биткомъ набита всякимъ народомъ, и онъ ршительно не обратилъ вниманія, есть ли здсь такой юноша, или нтъ. ‘Онъ здсь’, воскликнулъ, въ эту минуту, одинъ изъ всадниковъ, замтивъ карету аудитора: ‘безъ всякаго сомннія здсь, вотъ та карета, за которой онъ, какъ говорятъ, идетъ слдомъ. Пускай же одинъ изъ насъ останется здсь’, продолжалъ онъ, ‘а остальные отправятся искать его. Да одному не мшаетъ караулить и вокругъ корчмы, чтобы не позволить ему убжать черезъ заборъ’.
‘Мы это и сдлаемъ’, отвчалъ другой всадникъ, посл чего двое вошли на дворъ, третій остался у воротъ, а четвертый пошелъ обходить кругомъ дома. Хозяинъ не понималъ, въ чему все это длается, хотя и догадался, что всадники отыскиваютъ того юношу, о которомъ они спрашивали.
Между тмъ наступилъ день и разбудилъ вмст съ крикомъ Донъ-Кихота ночевавшее въ корчм общество, и раньше всхъ взволнованную Клару и Доротею. Он не могли сомкнуть глазъ, одна, зная, что такъ близко отъ нея находится любимый ею юноша, другая, сгарая нетерпніемъ увидть его. Донъ-Кихотъ же не помнилъ себя отъ гнва и досады, видя, что никто не отвчаетъ на его вызовъ и не обращаетъ на него никакого вниманія, и если бы законы рыцарства позволяли рыцарю вступить въ бой, давши слово не пускаться ни въ какое приключеніе до тхъ поръ, пока не исполнитъ того, которое онъ поклялся привести къ концу, то Донъ-Кихотъ, безъ сомннія, напалъ бы на всхъ этихъ всадниковъ, и заставилъ-бы ихъ, волей не волей, отвтить на его вызовъ. Но такъ какъ ему нельзя было пуститься въ другое приключеніе, прежде возстановленія на трон принцессы Миномиконъ, поэтому онъ вынужденъ былъ молчать, и ожидать, сложа руки, чмъ кончатся длавшіяся на глазахъ его распоряженія всадниковъ. Одинъ изъ нихъ скоро нашелъ своего господина, спавшаго рядомъ съ настоящимъ погонщикомъ, не думая о томъ, что его ищутъ, и въ особенности о томъ, что его отъищутъ. ‘Господинъ донъ-Луи,’ сказалъ онъ юнош, взявши его тихонько за руку, ‘а, господинъ донъ-Луи, должно быть вы одты теперь совсмъ какъ слдуетъ такому господину, какъ вы, и постель то ваша какъ разъ такая, на какой слдовало бы спать молодому господину, окруженному дома такими нжными заботами своей матери’. Юноша протеръ свои заспанные глаза и взглянувъ со вниманіемъ на того, это разбудилъ его, узналъ въ немъ слугу своего отца, эта неожиданная встрча такъ поразила его, что онъ нсколько минутъ не могъ проговорить ни слова. ‘Вамъ остается теперь, господинъ Донъ-Луи’, продолжалъ между тмъ слуга, ‘покориться судьб и отправиться домой, если вашей милости не угодно, чтобы господинъ мой, вашъ отецъ, отправился на тотъ свтъ, потому что горесть, испытываемая имъ въ разлук съ вами, сведетъ его во гробъ’.
— Но какимъ образомъ узналъ мой отецъ, куда я отправился и въ какомъ плать? спросилъ Донъ-Луи.
— Такимъ образомъ, отвчалъ слуга, что одинъ студентъ, которому вы изволили открыть ваше намреніе, тронутый скорбью, овладвшею вашимъ отцомъ, когда онъ не находилъ васъ боле въ своемъ дом, разсказалъ ему обо всемъ. Тогда господинъ нашъ поспшилъ послать въ погоню за вами четырехъ слугъ, и мы, какъ видите, вс четверо здсь, въ вашимъ услугамъ, довольные, какъ нельзя боле, тмъ, что можемъ отвести васъ туда, гд такъ нжно васъ любятъ.
— Это будетъ зависть отъ моего желанія, или отъ велній неба — отвчалъ Донъ-Луи.
— Ваша милость, сказалъ слуга, что можетъ повелть небо, и что остается пожелать вамъ, если не возвратиться домой, ничего другаго сдлать вы не’ можете.
Слыша этотъ разговоръ, молодой погонщикъ, лежавшій возл Донъ-Луи, всталъ съ своего мста и поспшилъ разсказать обо всемъ донъ-Фернанду, Карденіо и другимъ лицамъ, которыя встали уже и одвались. Погонщикъ сказалъ, что неизвстный человкъ называетъ спавшаго на двор юношу донъ, и хочетъ отвести его домой, а юноша несоглашается. Вс, слышавшіе восхитительный голосъ, которымъ небо одарило мнимаго погонщика, пожелали узнать, что это за таинственный юноша, и въ случа чего ршились даже защитить его отъ насилія слугъ, съ этимъ намреніемъ мужчины отправились туда гд находились увщевавшій слуга и спорившій съ нимъ господинъ.
Въ эту самую минуту, изъ комнаты своей вышла и Доротея вмст съ взволнованной Кларой. Отведши въ сторону Карденіо, Доротея коротко передала ему исторію любви пвца и Клары, а Карденіо сказалъ ей, въ свою очередь, что за пвцомъ пріхали теперь, посланные отцомъ его, слуги, это извстіе до того испугало слышавшую Карденіо Клару, что она упала бы на полъ, еслибъ Доротея не поддержала ее. Карденіо попросилъ Доротею увести Клару въ ея комнату. общая уладить это дло. Въ комнату между тмъ вошелъ Донъ-Луи въ сопровожденіи своихъ слугъ. Они уговаривали юношу возвратиться домой безъ замедленія и утшить огорченнаго отца. Донъ-Луи отвчалъ, что сдлать этого никакимъ образомъ не можетъ. пока не окончитъ чего то такого, что касается его жизни, чести и души. Слуги ршились намекнуть ему, что въ крайнемъ случа, они увезутъ его силою. ‘Но только мертвымъ’ отвтилъ юноша. ‘Какъ бы вы меня ни отвозили, но повторяю вамъ: вы отвезете только трупъ мой’. Споръ этотъ привлекъ вниманіе аудитора, донъ-Фернанда, товарищей его, Карденіо, священника, цирюльника и Донъ-Кихота. нашедшаго, что ему не къ чему доле сторожить замокъ. Карденіо, звавшій уже исторію мнимаго погонщика, спросилъ слугъ, зачмъ они хотятъ увести его? Затмъ, чтобы возвратить въ жизни отца этого благороднаго господина, отвчали слуги, онъ умираетъ съ горя, не находя своего сына.
— Къ чему говорить о моихъ длахъ, сказалъ Донъ-Луи. Я свободенъ, захочу ворочусь, не захочу, такъ никто не отвезетъ меня насильно.
— Ваша милость! разсудокъ долженъ отвезти васъ, сказалъ ему одинъ изъ слугъ, и если вамъ не угодно слушать, такъ мы должны слушать его, чтобы исполнить порученіе, съ которымъ мы посланы, и которое исполнить мы обязаны.
— Скажите обстоятельно, въ чемъ дло? вмшался неожиданно аудиторъ. Одинъ изъ слугъ, узнавши въ немъ сосда своего господина, поспшилъ отвтить: ‘ваша милость, господинъ аудиторъ, разв вы не изволите узнать ихъ милость, этого молодаго господина, вдь они сынъ сосда вашей милости, и изволили, въ этомъ, какъ сами изволите видть, неприличномъ для такого знатнаго господина плать, убжать изъ дому.’ Вглядвшись внимательно въ мнимаго погонщика, аудиторъ узналъ донъ-Луи, и взявъ его за руки воскликнулъ: ‘Боже, какое ребячество, Донъ-Луи! скажите, пожалуйста, что могло заставить васъ уйти отъ вашего отца въ такомъ, недостойномъ васъ, плать?’ Влюбленный юноша ничего не могъ отвтить аудитору, и только почувствовалъ что изъ глазъ его готовы брызнуть слезы. Взявши подъ руку юношу, аудиторъ отвелъ его въ сторону, чтобы узнать причину его побга, сказавши въ тоже время слугамъ, чтобы они оставались спокойными, потому что онъ уладитъ дло. Пока аудиторъ занятъ былъ съ Донъ-Луи, у воротъ послышались страшные крики. Дло въ томъ, что два молодца, ночевавшіе въ корчм, видя, что тамъ вс заняты теперь мнимымъ погонщикомъ, задумали удрать, ничего не заплативши. Но хозяинъ, обращавшій больше вниманія на свои, чмъ за чужія дла, остановилъ этихъ господъ у воротъ и потребовалъ денегъ, ругнувъ ихъ при этомъ такъ безцеремонно за ихъ плутовское намреніе, что т не вытерпли и отвтили ему кулаками, принудившими несчастнаго хозяина крикнуть: ‘караулъ’. Вся надежда оставалась за Донъ-Кихота, къ нему первому обратилась дочь хозяина въ минуту опасности. ‘Защитите, ради Бога данной вамъ силы, защитите, господинъ рыцарь, моего несчастнаго отца’, сказала она Донъ-Кихоту, ‘его совсмъ избили два злодя’. Съ убійственнымъ хладнокровіемъ отвтилъ ей Донъ-Кихотъ: ‘прекрасная дама! я не могу, въ настоящую минуту, исполнить вашей просьбы, потому что не смю пускаться ни въ какое другое приключеніе, пока не приведу къ концу того, которому я поклялся посвятить вс мои силы. Но я сдлаю для васъ все, что могу. Прежде всего я попрошу васъ отправиться, какъ можно скоре, къ вашему отцу и сказать ему, чтобы онъ всми силами выдерживалъ битву и не позволилъ врагамъ побдить себя. Я же отправлюсь, тмъ временемъ, къ принцесс Микомиконъ, и испрошу у нея дозволенія помочь вашему отцу, если оно будетъ дано мн, въ такомъ случа, врьте мн, я съумю воспользоваться имъ’.
— О, горе мн, воскликнула находившаяся тутъ же Мариторна, прежде чмъ ваша милость получите это позволеніе, господинъ мой будетъ ужъ на томъ свт.
— Въ такомъ случа, сударыня, потрудитесь достать мн его, сказалъ Донъ-Кихотъ, иначе я ничего не могу сдлать, но повторяю вамъ, если я получу это позволеніе, въ такомъ случа, что за бда, будетъ ли господинъ вашъ на томъ или на этомъ свт, я возвращу его, если понадобится, и изъ того свта, на перекоръ этому, или по крайней мр, такъ накажу его убійцъ, что вы будете вполн отмщены’. Не сказавъ боле ни слова, онъ отправился въ Дороте и преклонилъ предъ нею колни, испрашивая у ея величія, въ рыцарскихъ и странствующихъ выраженіяхъ, позволенія помочь управляющему замкомъ, находящемуся въ страшной опасности. Принцесса отъ всего сердца дала ему это разршеніе, и Донъ-Кихотъ, прикрывшись щитомъ, поспшилъ съ обнаженнымъ мечомъ въ воротамъ, возл которыхъ два молодца расправлялись съ хозяиномъ. Но когда рыцарь подошелъ въ мсту расправы, онъ вдругъ отшатнулся назадъ, и оставался недвижимымъ, не смотря на упреки хозяйки и Мариторны, спрашивавшихъ, что останавливаетъ его, почему онъ не спшитъ помочь мужу одной и хозяину другой.
‘Что останавливаетъ?’ сказалъ Донъ-Кихотъ, ‘то, что я не смю, какъ рыцарь, обнажить меча противъ простыхъ людей, это дло моего оруженосца. Позовите его, онъ расправится съ этою сволочью и отмститъ ей за нанесенное вамъ оскорбленіе.’
Такого то рода сцена происходила у воротъ. На несчастнаго хозяина сыпались тамъ кулаки, приводившіе въ ужасъ хозяйку, дочь ея и Мариторну, проклинавшихъ малодушіе Донъ-Кихота и т ужасныя минуты, которыя переживалъ ихъ мужъ, хозяинъ и отецъ. Но оставимъ ихъ въ этомъ положеніи. Къ нимъ, безъ сомннія, это-нибудь явится на помощь, а если нтъ, тмъ хуже для того, это суется въ воду, не спросившись броду, пускай же онъ страдаетъ и молчитъ. Отойдемъ теперь шаговъ пятьдесятъ назадъ и узнаемъ, что отвчалъ аудитору Донъ-Луи. Заливаясь слезами и такъ сильно сжимая руки аудитора, какъ будто на сердц юноши лежалъ тяжелый камень, Донъ-Луи говорилъ отцу Клары: ‘могу вамъ только сказать, что въ тотъ день, когда небо велло, а наше сосдство позволило мн увидть дочь вашу и мою владычицу Дону-Клару, съ тхъ поръ я сталъ ея рабомъ, и если съ вашей стороны я не встрчу противодйствія, то сегодня же ваша дочь будетъ моей женой. Для нее я покинулъ домъ мой, отца, для нее одлся въ это платье, и пустился за ней слдомъ всюду, куда бы вы не увезли ее, подобно стрл, стремящейся въ цли, и моряку слдующему за полярной звздой. Дочь ваша знаетъ о моихъ желаніяхъ ровно столько, сколько она могла догадаться по проливаемымъ мною слезамъ, она видла эти слезы, хоть и вдали. Вы знаете богатство и знатность моихъ родныхъ, знаете, что я одинъ сынъ у отца. Если этого достаточно для того, чтобы вы согласились осчастливить меня, считайте меня съ этой минуты вашимъ сыномъ. И если отецъ мой, по своимъ видамъ, остался бы недоволенъ найденнымъ мною счастьемъ, то возложимъ наши надежды на всесильное время, которое измняетъ человческую волю, какъ измняетъ все въ мір.’
Донъ-Луи замолчалъ, и аудиторъ былъ столько же удивленъ трогательною и такъ деликатно сдланною исповдью влюбленнаго юноши, сколько озабоченъ тмъ, что длать ему въ этомъ исключительномъ и совершенно непредвиднномъ случа. Онъ просилъ Донъ-Луи успокоиться, сказалъ, что онъ попроситъ слугъ не увозить его до завтра, и тмъ временемъ обдумаетъ свое ршеніе. Донъ-Луи насильно поцаловалъ аудитору руку и оросилъ ее слезами,— это могло тронуть камень, не только сердце отца доны-Клары, сообразившаго своимъ практическимъ умомъ, какая прекрасная партія представляется его дочери въ лиц донъ-Луи. Онъ желалъ, однако, устроить эту свадьбу съ согласія отца Луи, надявшагося — это зналъ аудиторъ — видть сына своего великимъ господиномъ. Въ то время, когда съ одной стороны слуги Донъ-Луи терпливо ожидали окончанія разговора аудитора съ ихъ господиномъ, а съ другой состоялась мировая между хозяиномъ и поколотившими его гостями, согласившимися, скоре благодаря умнымъ словамъ Донъ-Кихота, нежели безсильнымъ угрозамъ Хозяина, заплатить ему то, что онъ требовалъ, — въ это самое время никогда не дремлющій чортъ привелъ въ корчму того цирюльника, у котораго Донъ-Кихотъ похитилъ шлемъ Мамбрена, а Санчо збрую, обмненную впрочемъ на свою собственную. Отводя осла въ конюшню, цирюльникъ увидалъ Санчо, который что-то починялъ въ своемъ вьюк, и не усплъ онъ замтить его, какъ въ ту же минуту схватилъ оруженосца за шиворотъ и закричалъ во все горло: ‘а, донъ негодяй, теперь ты у меня въ рукахъ, отдай мн сейчасъ мой тазъ, мой вьюкъ и збрую, которую ты подтибрилъ у меня.’ Схваченный, такъ неожиданно за шиворотъ, и слыша, какъ честитъ его, Санчо, держа одною рукою вьюкъ, далъ другою такого кулака цирюльнику, что окровавилъ ему вс зубы. Цирюльникъ тмъ не мене не отступалъ, и, невыпуская изъ рукъ вьюка, продолжалъ кричать по прежнему, на крикъ его выбжала толпа народу. ‘Во имя короля и правосудія,’ кричалъ онъ, ‘этотъ негодяй, этотъ грабитель на большихъ дорогахъ хочетъ убить меня за то, что я отнимаю у него свое добро.’ — ‘Врешь, врешь,’ кричалъ въ свою очередь Санчо, ‘я вовсе не грабитель на большихъ дорогахъ, а только пользуюсь добычей, оставленной моему господину Донъ-Кихоту посл одержанной имъ побды.’ Донъ-Кихотъ, успвшій уже появиться за мст расправы, былъ восхищенъ мужествомъ, выказаннымъ его оруженосцемъ въ нападеніи и оборон. Онъ даже счелъ его теперь замчательнымъ храбрецомъ, и внутренно далъ себ слово посвятить его въ рыцари, при первомъ удобномъ случа, находя, что это званіе пристанетъ въ нему какъ нельзя боле. Споря съ Санчо цирюльникъ сказалъ: ‘этотъ вьюкъ принадлежитъ мн, также какъ смерть, которую должно мн небо, и такъ онъ хорошо знакомъ мн, какъ будто я самъ родилъ его, зову въ свидтели моего осла — онъ не позволитъ мн соврать. Всего лучше примрить къ нему этотъ вьюкъ, и подлецъ я буду, если онъ не налзетъ на него какъ перчатка на руку. Мало того: въ тотъ самый день, какъ пропалъ вьюкъ, у меня похитили совсмъ новенькій, ни разу еще не бывшій въ употребленіи, тазикъ изъ красной мди, стоившій мн цлый ефимокъ. Услышавъ это, Донъ-Кихотъ не въ силахъ былъ доле удерживать себя. Быстро помстясь между бойцами, онъ разнялъ ихъ, и положивъ вьюкъ на землю, чтобы вс могли разглядть его прежде, чмъ обнаружится истина, громкимъ голосомъ воскликнулъ: ‘господа! вы ясно убдитесь сейчасъ, какъ страшно ошибается этотъ добрякъ оруженосецъ, называя цирюльничьимъ тазикомъ то, что было, есть и будетъ шлемомъ Мамбрена, который я отнялъ у него въ бою, и которымъ владю по всей справедливости. Что же касается сдла, то я въ это дло не вмшиваюсь. Скажу только, что оруженосецъ мой попросилъ у меня позволенія взять збрую съ коня этого побжденнаго мною труса и надть ее на своего осла, я позволилъ ему, и если теперь обыкновенное сдло превратилось въ вьючное, то я не могу объяснить этого иначе, какъ тми превращеніями, которыя постоянно случаются во всхъ происшествіяхъ съ странствующими рыцарями. Въ доказательство того, что я сейчасъ сказалъ, бги Санчо, и принеси сюда шлемъ Мамбрена, который кажется этому простяку цирюльничьимъ тазомъ.
— Нтъ ужь, ваша милость, отвчалъ Санчо, если нтъ у насъ другихъ доказательствъ, кром шлема Мамбрена, — такъ будьте здоровы, этотъ шлемъ Мамбрена такой же точно цирюльничій тазъ, какъ это вьюкъ, а не сдло
— Длай, что теб велятъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ, быть можетъ не все же наконецъ происходитъ въ этомъ замк при посредств очарованій. Когда шлемъ Мамбрена былъ принесенъ, Донъ-Кихотъ, взявъ его изъ рукъ Санчо, сказалъ: ‘господа, скажите на милость, съ какимъ лицомъ дерзнетъ утверждать этотъ оруженосецъ, будто это цирюльничій тазъ, а не шлемъ? и я клянусь тмъ рыцарскимъ орденомъ, въ которомъ служу, что этотъ шлемъ остался такимъ же, какимъ я взялъ его, я ничего не прибавилъ къ нему и не отнялъ у него. — ‘Совершенная правда,’ прибавилъ Санчо, ‘съ тхъ поръ, какъ господинъ мой овладлъ этимъ шлемомъ, онъ покрывалъ имъ голову только въ одной битв, когда освобождалъ колодниковъ, и безъ этого таза-шлема ему пришлось бы очень плохо, потому что камни тогда сыпались на него какъ градъ.’

Глава XLV.

— Можно ли такъ морочить народъ, какъ морочатъ насъ эти господа, увряющіе будто тазъ мой — не тазъ, а шлемъ Мамбрена, воскликнулъ цирюльникъ.
— А это скажетъ противное, перебилъ Донъ-Кихотъ, того я съумю, если онъ рыцарь, убдить, что онъ лжетъ, а если онъ оруженосецъ, такъ я заставлю его почувствовать, что онъ солгалъ тысячу разъ.
Синьоръ Николай, находившійся вмст съ другими при этомъ интересномъ спор, зная насквозь Донъ-Кихота, ршился подлить масла въ огонь и порядкомъ посмшить публику, и съ этою цлью сказалъ другому цирюльнику: ‘господинъ цирюльникъ, или кто бы вы ни были, скажу я вамъ, что я тоже цирюльникъ, получившій боле двадцати лтъ тому назадъ дипломъ на званіе мастера, поэтому я очень хорошо знаю вс инструменты и прочія принадлежности нашей профессіи. Мало того, въ молодыхъ лтахъ, я служилъ солдатомъ, и потому знаю также очень хорошо, что такое шлемъ, шишакъ и другіе воинскіе атрибуты. И я не утверждаю, потому что всегда готовъ уступить боле разумному мннію, но говорю, что этотъ господинъ держитъ въ рукахъ своихъ не только не цирюльничій тазъ, но что эта вещь такъ же похожа на тазъ, какъ блое на черное и правда на ложь, по моему, это шлемъ, только не цлый.
— Нтъ, не цлый, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, ему не достаетъ цлой половины.
— Вы правы, вмшался священникъ, понявшій затаенную мысль своего друга, съ нимъ въ ту же минуту согласились Карденіо, донъ-Фернандъ и его товарищи. Самъ аудиторъ, если бы его не занимало въ эту минуту открытіе, сдланное ему Донъ-Луи, помогъ бы, съ своей стороны, шутк, но, погруженный въ серьозныя размышленія, онъ не обращалъ никакого вниманія на споръ Донъ-Кихота съ цирюльникомъ.
— Пресвятая Два! воскликнулъ одураченный цирюльникъ, возможное ли дло, чтобы столько честныхъ людей увряли меня, будто мой тазикъ — шлемъ Мамбрена, да такая диковинка могла бы изумить весь университетъ со всей его ученостью. Господа, ужь ежели это шлемъ, а не тазъ, въ такомъ случа и этотъ вьюкъ долженъ быть сдломъ.
— Мн оно кажется вьюкомъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ, но я сказалъ уже, что я не мшаюсь въ это дло.
— Вьюкъ это или сдло, вмшался священникъ, пусть это ршитъ господинъ Донъ-Кихотъ, потому что я и вс эти господа уступаемъ ему первенство во всемъ, касающемся рыцарства.
— Помилуйте, господа, отвтилъ Донъ-Кихотъ, со мною случились въ этомъ замк такія странныя происшествія оба раза, какъ я здсь останавливался, что я ничего не могу теперь утверждать положительно, здсь все длается при посредств очарованій, я убжденъ въ этомъ окончательно. Прошлый разъ меня страшно безпокоилъ прогуливающійся по этому замку очарованный мавръ, а свита его тревожила въ то время Санчо. Вчера вечеромъ я вислъ, почти два часа, привязанный за руки, не зная ни того, какъ меня привязали, ни того, какимъ образомъ я свалился потомъ на землю. И теперь, вы хотите, чтобъ я сталъ ршителемъ этого запутаннаго спора, нтъ, господа, это значило бы слишкомъ много принимать на себя. Я отвтилъ уже на странную претензію этого господина, желавшаго сдлать, во что бы то ни стало, шлемъ Мамбрена цирюльничьимъ тазомъ, но разршить вопросъ на счетъ сдла и сказать утвердительно: простое оно или вьючное, за это я не берусь, и считаю лучшимъ предоставить ршеніе этого дла вашему здравому смыслу, господа. Какъ люди, не посвященные въ рыцари, вы, быть можетъ, свободны отъ вліянія очарованій, и видя въ этомъ замк все такъ, какъ оно существуетъ въ дйствительности, а не такъ, какъ кажется мн, вы въ состояніи будете лучше судить обо всемъ.
— Господинъ Донъ-Кихотъ говоритъ какъ оракулъ, отвтилъ донъ-Фернандъ, въ этомъ никто не можетъ усумниться, а потому намъ, господа, предстоитъ ршить, что это такое: вьюкъ или сдло? Но чтобы сдлать это какъ можно безпристрастне, я вамъ отдамъ сейчасъ полный и врный отчетъ объ этомъ спорномъ дл.
Тхъ, кто зналъ Донъ-Кихота, комедія эта смшила до упаду, но не посвященные въ тайну съ изумленіемъ видли вокругъ себя сборище какихъ то полуумныхъ. Особенно поражены были Донъ-Луи, его слуги и случайно остановившіеся въ корчм какихъ то три новыхъ гостя, оказавшихся стрльцами святой Германдады. Больше всхъ отчаявался конечно обладатель Мамбренскаго шлема, тазъ несчастнаго превратился въ его глазахъ въ Мамбреновскій шлемъ, а вьюкъ, чего добраго, готовъ превратиться въ драгоцнное сдло.
Донъ-Фернандъ, среди общаго смха, спрашивалъ у каждаго на ухо мнніе о томъ: чмъ должна сдлаться эта спорная драгоцнность — сдломъ или вьюкомъ? Спросивъ всхъ знакомыхъ рыцаря, донъ-Фернандъ громко сказалъ: ‘господа, я утомился, спрашивая, поочередно, у всхъ мннія о томъ: вьюкъ это или сдло? и вс ршительно сказали мн, что было бы величайшимъ безуміемъ утверждать, будто это ослиный вьюкъ, а не сдло, и притомъ породистаго коня.
— ‘Одумайтесь же, добрый человкъ,’ добавилъ онъ, обратясь къ цирюльнику, вы видите, что несмотря на вс ваши увренія и на свидтельство вашего осла, это сдло, а не ослиный вьюкъ, какъ вы утверждаете, не имя на то никакихъ доказательствъ.’
— Пусть потеряю я мсто въ раю, воскликнулъ несчастный цирюльникъ, если вы вс, господа, не ошибаетесь. Вдь не пьянъ же я наконецъ, у меня во рту сегодня не было ни росинки, если не считать грховъ моихъ. Наивность цирюльника столько же смшила зрителей, какъ безумство Донъ-Кихота.
— Лучше всего будетъ, отозвался Донъ-Кихотъ, если каждый возьметъ то, что ему принадлежитъ, и длу конецъ.
— Если все это не шутка, отозвался въ эту минуту одинъ изъ слугъ Донъ-Луи, такъ я ршительно не понимаю, какъ могутъ такіе умные господа утверждать, будто это не вьюкъ, а это не цирюльничій тазъ. И я полагаю, что они, должно быть не даромъ хотятъ уврить насъ, будто передъ нами лежитъ совсмъ не то, что мы видимъ собственными глазами. Да, клянусь Богомъ, — при этомъ онъ громко поклялся — вс люди на свт не могли бы заставить меня признать вотъ эту вещь чмъ нибудь инымъ, а не цирюльничьимъ тазомъ, а вотъ эту инымъ чмъ, а не вьюкомъ осла.
— Можетъ быть это вьюкъ ослицы, замтилъ священникъ.
— Все равно, сказалъ слуга, дло въ томъ, ослиный ли это вьюкъ, или сдло, какъ вы вс, господа, утверждаете.
Одинъ изъ стрльцовъ, слыша конецъ этого спора, не могъ скрыть своей досады и громко воскликнулъ: это ослиный вьюкъ, это также врно какъ то, что мой отецъ человкъ, и кто станетъ утверждать противное, тотъ долженъ быть пьянъ какъ вино.
— А ты врешь, какъ мужикъ и болванъ, отвтилъ Донъ-Кихотъ, и не долго думая, поднявъ свое копье, съ которымъ онъ никогда не разставался, собирался хватить имъ такъ сильно по голов стрльца, что еслибъ тотъ не усплъ податься назадъ, то растянулся бы во весь ростъ. Копье разбилось, ударившись объ землю, и стрльцы видя, какъ обращаются съ ихъ товарищемъ, возвысили голосъ во имя святой Германдады. Хозяинъ, принадлежавшій къ одному братству съ стрльцами, въ ту же минуту побжалъ за своей розгой и шпагой, и возвратившись пристроился къ своимъ товарищамъ, слуги Донъ-Луи окружили своего господина, боясь, чтобы онъ не убжалъ, воспользовавшись общей суматохой, цирюльникъ, съ своей стороны, поспшилъ воспользоваться поднявшейся кутерьмой и схватился за свое сдло, которое Санчо не выпускалъ изъ рукъ, Донъ-Кихотъ обнажилъ мечъ и кинулся за стрльцовъ, Донъ-Луи кричалъ своимъ слугамъ, приказывая имъ поспшить за помощь Донъ-Кихоту, Карденіо и донъ-Фернандъ также приняли сторону рыцаря, священникъ ораторствовалъ надрывая легкія, хозяйка кричала во все горло, дочь ея вздыхала, Мариторна завывала, Лусинда перепугалась, Доротея не знала что длать, Дона-Клара упала въ обморокъ. Цирюльникъ схватился за Санчо, Санчо отбивался отъ цирюльника, донъ-Луи, котораго одинъ изъ слугъ осмлился взять за руку, чтобы онъ не убжалъ, отвтомъ своимъ въ форм оплеухи, окровавилъ дерзкому вс зубы, аудиторъ принялъ Донъ-Луи подъ свою защиту, донъ-Фернандъ измрилъ ногами своими тло одного стрльца, хозяинъ кричалъ караулъ и наконецъ вся корчма превратилась въ неумолкаемые стоны, завыванія, крики, угрозы, удары мечами и кулаками, и страшную потасовку съ пролитіемъ крови.
Вдругъ, среди этого хаоса, среди этой общей свалки, новая мысль поражаетъ Донъ-Кихота. Вообразивъ себ, что онъ перенесенъ въ лагерь Аграманта, рыцарь закричалъ громовымъ голосомъ, отъ котораго чуть не потряслись стны: ‘остановитесь! Положите оружіе, успокойтесь, и выслушайте меня, если вы дорожите жизнью!’ Пораженные этими громовыми звуками, вс дйствительно остановились, и Донъ-Кихотъ обратился въ нимъ съ такою рчью: ‘господа, не говорилъ ли я вамъ, что этотъ замокъ очарованъ и населенъ легіонами демоновъ. Въ доказательство этого я хочу, чтобы вы увидли теперь вашими собственными глазами, какъ перешла сюда вражда, обуревавшая лагерь Аграманта. Смотрите: здсь сражаются за обладаніе мечомъ, тамъ за обладаніе конемъ, съ одной стороны за благо орла, съ другой за шлемъ, словомъ вс сражаются, не понимая другъ друга. По этому прошу васъ, господинъ аудиторъ, и васъ, господинъ священникъ, подойдите ко мн: пусть одинъ изъ васъ будетъ королемъ Аграмантомъ, а другой королемъ Собриномъ, вы возстановите между нами миръ. Клянусь Богомъ, мн тяжело видть, что столько благородныхъ людей готовы уничтожить другъ друга изъ какихъ-нибудь пустяковъ.
Стрльцы ничего не понявшіе, что ораторствовалъ Донъ-Кихотъ, и сильно помятые донъ-Фернандомъ, Карденіо и ихъ товарищами, на отрзъ отказались успокоится, но цирюльникъ согласился, потому что во время свалки ему изорвали бороду, совершенно также какъ и вьюкъ. Санчо, какъ покорный слуга, въ ту же минуту послушалъ своего господина, слуги Донъ-Луи также успокоились, видя, какъ мало толку выходитъ изъ ихнихъ безпокойствъ, одинъ хозяинъ настаивалъ на томъ, что нужно наказать дерзость этого полуумнаго, который то и дло переворачиваетъ весь домъ вверхъ дномъ. Но не смотря на вс его старанія, спокойствіе было наконецъ установлено: вьюкъ остался сдломъ, тазъ — шлемомъ Мамбрена и корчма осталась замкомъ въ воображеніи Донъ-Кихота.
Когда тревога утихла наконецъ, и возстановленъ былъ всеобщій миръ, благодаря вмшательству священника и аудитора, слуги донъ-Луи ршились, во что бы то ни стало, увезти въ ту же минуту своего господина, и тмъ временемъ какъ Донъ-Луи спорилъ съ ними, аудиторъ открылъ донъ-Фернанду, Карденіо и священнику тайну юноши и спрашивалъ у нихъ совта, какъ ему поступить въ этомъ случа.
Общее мнніе ршило, чтобы донъ-Фернандъ объявилъ слугамъ донъ-Луи, это онъ такой и сказалъ имъ, что онъ отвезетъ господина ихъ въ Андалузію, къ маркизу брату своему, который приметъ влюбленнаго юношу какъ нельзя лучше. ‘Теперь же, сказалъ донъ-Фернандъ слугамъ, господинъ вашъ позволитъ скоре искрошить себя въ куски, чмъ возвратится къ отцу, это ясно какъ день.’ Узнавши, кто такой донъ-Фернандъ и испытавъ твердую ршимость влюбленнаго юноши поставить на своемъ, слуги ршили между собою, чтобы трое изъ нихъ возвратились назадъ и извстили обо всемъ отца донъ-Луи, а четвертый остался бы при молодомъ господин въ качеств слуги и зорко слдилъ за нимъ до тхъ поръ, пока не сдлается извстнымъ, за что ршился отецъ его, или пока не пришлютъ за нимъ.
Такъ окончательно утишена была властью Аграманта и благоразуміемъ Собрина поднявшаяся въ корчм буря. Но когда неумолимый врагъ согласія и мира, демонъ увидлъ себя побжденнымъ, увидлъ, какъ мало пользы извлекъ онъ для себя, втолкнувъ столько народу въ безвыходный, повидимому лабиринтъ, онъ ршился попытать еще разъ счастья, породивъ новые смуты и ссоры.
Стрльцы святой Германдады, узнавъ, съ какими значительными лицами они имютъ дло, и понявъ, что какой бы оборотъ ни принялъ споръ, на долю ихъ выпадутъ только новые удары, ршились положить оружіе. Но, немного спустя одинъ изъ нихъ, именно тотъ, съ которымъ такъ безцеремонно обошлись ноги донъ-Фернанда, вспомнилъ, что между находившимися у него приказами о задержаніи разныхъ преступниковъ находился, между прочимъ, приказъ задержать и Донъ-Кихота, святая Германдада велла арестовать его за освобожденіе имъ каторжниковъ. Санчо, какъ мы знаемъ боялся этого совершенно справедливо. Вспомнивъ про этотъ приказъ, стрлецъ хотлъ сврить обозначенныя въ немъ примты съ наружностью и фигурой Донъ-Кихота. Доставъ изъ-за пазухи нсколько конвертовъ, онъ нашелъ между ними нужную ему бумагу и сталъ читать ее по складамъ — онъ былъ не особенно бойкій чтецъ — поднимая при каждомъ слов глаза на Донъ-Кихота, и сравнивая примты, обозначенныя въ бумаг съ наружностью рыцаря, дло было ясно, арестовать слдовало именно Донъ-Кихота. Положивъ бумаги на прежнее мсто и держа въ одной рук нужный ему приказъ, онъ схватилъ другою за горло Донъ-Кихота такъ, что-тотъ не могъ дохнуть.
‘Помощь святой Германдад!’ громко закричалъ онъ, ‘я требую ее теперь серьезно, вотъ приказъ, въ которомъ велно задержать этого грабителя на большихъ дорогахъ’. Прочитавъ приказъ, священникъ убдился, что стрлецъ правъ, примты обозначенныя въ бумаг указывали на Донъ-Кихота. Донъ-Кихотъ же, не помня себя отъ гнва, услыхавъ какъ назвалъ его негодяй стрлецъ, схватилъ его обими руками за горло, и еслибъ на помощь стрльцу не явились его товарищи, то онъ скоре бы испустилъ духъ, чмъ вырвался бы изъ рукъ разъяреннаго рыцаря.
Хозяинъ же, обязанный подать помощь своимъ собратіямъ, явился на подмогу стрльцамъ святой Германдады. Хозяйка увидвъ, что мужъ ея вмшался въ новую ссору, снова принялась кричать на весь домъ и только напугала дочь и Мариторну. Прибжавши на этотъ крикъ, он помогли хозяйк взывать о помощи въ небу и ко всмъ гостямъ.
‘Нтъ, господинъ мой, правъ,’ воскликнулъ въ тоже время Санчо, ‘этотъ замокъ дйствительно очарованъ, потому что ни одного часа нельзя прожить въ немъ мирно.’
Донъ-Фернандъ вырвалъ стрльца изъ рукъ Донъ-Кихота, и рознялъ ихъ, въ невыразимому удовольствію того и другаго, потому что они всми силами когтей своихъ вцпились одинъ въ воротникъ, а другой прямо въ горло своего противника. Стрльцы настойчиво требовали, однако, чтобы имъ передали Донъ-Кихота, связаннаго по рукамъ и по ногамъ. какъ того требовала служба королю и святой Германдад, во имя которыхъ они просили помощи противъ этого грабителя на большихъ и малыхъ дорогахъ. Слушая это, Донъ-Кихотъ только презрительно улыбался, и сохраняя все свое достоинство, ограничился слдующимъ отвтомъ: ‘приблизьтесь, необразованная сволочь! приблизьтесь во мн! Возвратить свободу закованнымъ въ цпи, освободить арестантовъ, поднять упавшихъ, помочь нуждающимся, облегчить страдальцевъ, это вы называете грабежомъ на большихъ дорогахъ. О, сволочь! о презрнные люди, недостойные, по своему тупоумію, чтобы небо открыло вамъ сокровища, заключаемыя въ себ странствующимъ рыцарствомъ, васъ слдуеть только заставить понять всю великость преступленія, которое вы совершаете, не умя уважать присутствія, — что я говорю? тни странствующаго рыцаря. Приблизьтесь, невжественные грубіяны, а не слуги правосудія, приблизьтесь вы, грабящіе прохожихъ съ разршенія святой Германдады, и скажите, какой это невжда дерзнулъ подписать приказаніе арестовать такого рыцаря, какъ я? какой это олухъ оказался незнающимъ того, что для рыцарей не существуетъ другихъ судилищъ, другихъ законовъ, кром ихъ собственнаго меча, другаго кодекса, кром ихъ воли и другаго правила, кром совершаемыхъ ими подвиговъ. какой это глупецъ не зналъ, что никакая дворянская грамота не даетъ столько привилегій, никакой титулъ — такой знатности, какія даются рыцарю въ тотъ день, когда его посвятятъ въ рыцари, и онъ начинаетъ тяжелое служеніе свое въ орден рыцарства. Какой рыцарь платилъ когда нибудь десятины, соляныя, винныя, таможенныя, заставныя, городскія или рчныя пошлины? какой портной спрашивалъ у него о фасон платья? какой управитель, принявшій его въ своемъ замк, потребовалъ съ и его денегъ за ночлегъ? Какой король не посадилъ его рядомъ съ собою за столъ? какая двушка не влюбилась въ него и не отдала ему съ рабскою покорностью всхъ своихъ сокровищъ? Наконецъ, какого странствующаго рыцаря видли, видятъ и когда бы то ни было увидятъ, который не съумлъ бы дать четырехсотъ палокъ, четыремстамъ, дерзнувшимъ противиться ему, стрльцамъ.

Глава XLVI.

Тмъ временемъ, какъ говорилъ Донъ-Кихотъ, священникъ намекалъ стрльцамъ на то, что рыцарь не въ своемъ ум (стрльцамъ, впрочемъ, не трудно было замтить это по его дйствіямъ и словамъ), а потому они не обязаны исполнить приказанія святой Германдады задержать Донъ-Кихота, потому что, все равно, его пришлось бы отпустить потомъ, какъ полуумнаго. Но стрлецъ, предъявившій приказъ, объявилъ, что не его дло разсуждать — въ своемъ, или не въ своемъ ум Донъ-Кихотъ, что онъ обязавъ только исполнить приказаніе начальства, и что полуумнаго, задержаннаго одинъ разъ, можно триста разъ отпустить потомъ.
‘Но только, если вы теперь собираетесь задержать его,’ сказалъ священникъ, ‘такъ я сильно сомнваюсь, чтобы онъ дался вамъ,’ и онъ усплъ, наконецъ, словами, а Донъ-Кихотъ своими безумными выходками убдить стрльцовъ, что они были бы безумне самого Донъ-Кихота, еслибъ не поняли, что это за господинъ такой. Стрльцы успокоились, и даже взялись быть посредниками между цирюльникомъ и Санчо, продолжавшими еще спорить, какъ непримиримые враги. Стрльцамъ удалось, наконецъ, если и не вполн помирить тяжущіяся стороны, то, по крайней мр, склонить ихъ на значительныя уступки, противники согласились помняться вьюками, оставивши при себ хомуты. За шлемъ же Мамбрена священникъ усплъ. скрытно онъ Донъ-Кихота, заплатить владльцу его восемь реаловъ, посл чего цирюльникъ формально отказался за себя и за своихъ потомковъ отъ нравъ своихъ на этотъ шлемъ.
Покончивъ два важнйшихъ, спорныхъ дла (это были, дйствительно, самыя важныя и оживленныя), оставалось уговорить слугъ домъ-Луи, чтобы трое изъ нихъ возвратились домой, а четвертый сопровождалъ своего господина туда, куда намренъ былъ отвести его донъ-Фернандъ. Смягчившаяся въ любовникамъ и храбрецамъ фортуна помогла окончить это дло быстре, чмъ можно было ожидать. Слуги донъ-Луи изъявили полное согласіе на сдланное имъ предложеніе, и это до того обрадовало Клару, что на лиц ея нельзя было не прочесть оживлявшей его радости. Зораида же, не понимая того, что длалось вокругъ нея, печалилась и радовалась, смотря потому, что замчала скорбь или радость — на другихъ лицахъ: въ особенности же внутреннее настроеніе ея согласовалось съ выраженіемъ лица того плнника капитана, съ котораго она не сводила глазъ, сливаясь съ нимъ душой. Между тмъ хозяинъ, замтивъ, что священникъ разсчитывался съ цирюльникамъ, потребовалъ отъ Донъ-Кихота денегъ за ночлегъ, кушанье, а также за розлитое вино и разрзанные козловые мха, клянясь, что если Донъ-Кихотъ не заплатитъ за все, до послдняго обола, такъ онъ не выпуститъ изъ корчмы ни Россинанта, ни осла Санчо. Къ счастію и. это дло было улажено священникомъ, при помощи денегъ донъ-Фернанда, заплатившаго за все, не смотря на готовность аудитора расплатиться съ хозяиномъ. Во всей корчм возстановленъ былъ, наконецъ, такой полный миръ и воцарилось такое спокойствіе, что она походила уже не на обуреваемый враждою лагерь Аграманта, которому уподобилъ ее недавно Донъ-Кихотъ, а напоминала, напротивъ, глубокій миръ Римской имперіи временъ Октавіана, и за это, какъ утверждалъ общій голосъ, слдовало благодарить высокое краснорчіе священника и щедрость донъ-Фернанда.
Донъ-Кихотъ, увидвъ себя, наконецъ, освобожденнымъ отъ всхъ перебранокъ и ссоръ, виновникомъ которыхъ былъ и онъ самъ и его оруженосецъ, подумалъ, что время бы уже пуститься въ путь, и привести скоре къ концу это предпріятіе, предназначенное совершить ему одному. И онъ отправился преклонить колна предъ Доротеей, не хотвшей, однако, отвчать ему пока онъ не встанетъ. Исполняя волю принцессы, Донъ-Кихотъ всталъ и обратился къ ней съ слдующими словами: ‘прекрасная принцесса! Быстрота, безспорно, есть мать удачь, неоднократный опытъ въ важныхъ обстоятельствахъ показалъ намъ, что только быстротою исполненія выигрываются сомнительныя дла. Нигд, однако, эта истина не обнаруживается такъ блистательно, какъ въ предпріятіяхъ воинскихъ, упреждая ршимостью и быстротой намренія врага, мы одерживаемъ побду прежде, чмъ непріятель успетъ приготовиться къ оборон. Внценосная дама! я говорю это потому, что намъ не къ чему, какъ мн кажется, доле оставаться въ этомъ замк, малйшее замедленіе теперь можетъ сдлаться пагубнымъ для насъ, и намъ придется когда-нибудь раскаяться въ немъ. Какъ знать? Не извщенъ ли уже великанъ своими шпіонами о моемъ намреніи поразить его и, пользуясь временемъ, которое мы такъ щедро даримъ ему, не укрпился ли онъ въ какой-нибудь неприступной крпости, о которую разобьются вс усилія моей неутомимой руки. Предупредимъ же, принцесса, быстротою движенія, замыслы врага, пустимся, не теряя ни минуты, въ путь, и врьте мн, что въ ту минуту, когда я предстану лицомъ къ лицу съ вашимъ врагомъ, вы получите все, что желаете’. Донъ-Кихотъ замолчалъ. ожидая отвта прекрасной инфанты. Доротея, принявъ величественный видъ и поддлываясь подъ слогъ Донъ-Кихота, отвтила ему: ‘благодарю васъ, господинъ рыцарь, за ваше искреннее желаніе помочь моему великому горю, такъ долженъ поступить истинный рыцарь, ниспосланный въ міръ защищать сирыхъ и помогать гонимымъ. Да благоугодно будетъ небу исполнить наши общія желанія, и вы узнаете тогда, существуютъ ли на свт благодарныя женщины. Покорная вашему желанію, я готова покинуть этотъ замокъ сію же минуту, потому что у меня нтъ другой воли, кром вашей. Располагайте же иною, какъ знаете, — та, которая ршилась вврить вашей рук свою судьбу и защиту попранныхъ правъ ея на престолъ, не можетъ возражать на то, что повелитъ ей ваша мудрость’.
— Великъ Господь! воскликнулъ Донъ-Кихотъ, предо мною преклоняется принцесса, и потому я долженъ безъ замедленія поднять и возстановить ее на прародительскомъ трон. демъ же сію минуту. Движимый нетерпніемъ скоре достигнуть далекой страны, я нахожу, что теперь вся опасность въ промедленіи. И такъ какъ небо не создало, а адъ не изрыгнулъ никого, кто бы устрашилъ меня, поэтому, Санчо, осдлывай скорй Россинаита, осла своего и иноходца принцессы, простимся съ управляющимъ замкомъ, съ этими господами и двинемся въ путь.
— О господинъ мой, господинъ мой, отвтилъ ему, покачивая головой, глядвшій на всю эту сцену Санчо, — окажу я вамъ, ни кого не задвая, что случилась въ деревн такая бда, какой и не снилось намъ никогда.
— Неучь, сказалъ Донъ-Кихотъ, какая бда можетъ случиться во всхъ деревняхъ и городахъ міра, до которыхъ достигаетъ моя слава.
— Если ваша милость гнваетесь, отвчалъ Санчо, въ такомъ случа я замолчу и не открою вамъ того, что, какъ врный слуга, я долженъ былъ бы открыть своему господину.
— Говори, что хочешь, отвчалъ Донъ-Кихотъ, лишь бы только ты не выдумалъ устрашить меня своими словами. Если же ты самъ страшишься, въ такомъ случа длай то, что теб прилично, я же, котораго ничто не устрашаетъ, буду длать то, что мн прилично.
— Не въ томъ дло, какъ гршенъ я предъ Господомъ Богомъ, совсмъ не въ томъ, отвтилъ Санчо, а доложу я вамъ, ваша милость, что эта госпожа, называющая себя царицею великаго Микомиконскаго царства, такая же царица, какъ моя мать, и это я знаю наврное, потому что, еслибъ она была въ самомъ дл царица, такъ не стала бы ходить, чуть только глаза съ нее спустятъ, во вс углы амуриться съ однимъ изъ этихъ господъ.
При этихъ словахъ Доротея покраснла до блковъ глазъ: мужъ ея, донъ-Фернандъ, дйствительно, не разъ, тайкомъ обнималъ и цаловалъ ее. Санчо однажды подмтилъ это и ему показалась подозрительной такая фамиліарность принцессы съ какимъ то неизвстнымъ господиномъ, — вести себя такимъ образомъ могла, по его мннію, какая-нибудь придворная дама великой царицы, но, никакъ не она сама. Доротея ршительно не знала, что сказать ей и допустила Санчо говорить дале: — ‘Я вамъ сказалъ это, господинъ мой’, продолжалъ Санчо, ‘потому что боюсь, какъ бы въ конц пути, прохавши такое огромное разстояніе, проведши столько дурныхъ ночей и еще худшихъ дней, не очутиться намъ съ вами въ дуракахъ, чтобы не пришлось намъ облизываться, глядя, какъ этотъ господинъ, любезничающій съ принцессами въ корчмахъ, станетъ кушать плоды нашихъ трудовъ, въ чему же, въ такомъ случа. торопиться намъ осдлывать Россинанта, осла и иноходца? Не лучше ли оставаться спокойно въ сторон, пусть по нашей поговорк каждая женщина остается за своимъ веретеномъ и отправимся обдать.
Милосердая Владычица! Какъ описать гнвъ, которымъ воспылалъ Донъ-Кихотъ, услышавъ дерзкія слова своего оруженосца! Съ глазами, горвшими какъ пламень, задыхаясь отъ злобы, онъ неистово воскликнулъ: ‘болванъ, мужикъ, неучь, клеветникъ, грубіянъ, безстыдникъ! Какъ осмлился ты сказать все это въ присутствіи моемъ и этихъ высокихъ дамъ? Какъ осмлился ты даже вообразитъ что-нибудь подобное? Прочь съ моихъ глазъ: лгунъ, клеветникъ, сплетникъ, не понимающій, что значитъ уваженіе, которое мы обязаны имть къ коронованнымъ лицамъ. Вонъ съ глазъ моихъ, если ты не хочешь испытать мой гнвъ’. Сказавши это, Донъ-Кихотъ нахмурилъ брови, надулъ щеки, косо взглянулъ, ударилъ объ полъ ногою, словомъ, обнаружилъ вс признаки самаго бшенаго гнва, и своими грозными словами и жестами до того напугалъ несчастнаго Санчо, что-тотъ весь задрожалъ и желалъ провалиться въ эту минуту сквозь землю. Онъ поспшно отвернулся и удалился изъ глазъ своего разъяреннаго господина. Узнавшая хорошо характеръ Донъ-Кихота, Доротея поспшила успокоить рыцаря.
— Не сердитесь, господинъ рыцарь печальнаго образа, сказала она, не обращайте вниманія на дерзкія слова вашего оруженосца. Быть можетъ онъ не совсмъ не правъ, и христіанскую совсть его не слдуетъ подозрвать въ лжесвидтельств противъ моей особы. Нужно врить, нисколько не сомнваясь, что въ этомъ замк, какъ вы утверждаете, все очаровано, и вашему оруженосцу, при помощи сатанинскихъ ухищреній, могло очень легко привидться что-нибудь предосудительное для моей особы.
— Клянусь всемогущимъ Богомъ, вы правы, воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Этого гршника, безъ сомннія, искушало какое-нибудь дурное видніе, показавшее ему то, чего онъ не могъ увидть иначе, какъ только при помощи волшебства, это непремнно такъ. Зная доброту и непорочность этого несчастнаго человка, я не могу заподозрить его въ желаніи оклеветать кого бы то ни было.
— Такъ было и будетъ, воскликнулъ донъ-Фернандъ, и вы, господинъ рыцарь, должны простить вашему оруженосцу и возвратить его въ лоно вашихъ милостей sicut erat in principio, прежде чмъ эти проклятыя виднія перевернули вверхъ дномъ его голову.
Донъ-Кихотъ согласился простить Санчо, и приведенный священникомъ оруженосецъ пришелъ съ повинной головой преклонять колни предъ своимъ господиномъ и облобызать его руку. Благословивъ Санчо, Донъ-Кихотъ сказалъ ему:
— Теперь, Санчо, ты можешь, кажется, убдиться, что въ этомъ замк все длается при посредств очарованіи, какъ это а говоритъ теб много и много разъ.
— Врю, господинъ мой, отвтилъ Санчо, врю, что все здсь происходитъ при посредств очаровавшій, только происшествіе съ одяломъ случилось въ дйствитежльности.
— Не врь этому, сказалъ Донъ-Кихотъ, если бы оно случилось въ дйствительности, такъ я бы отмстилъ за тебя тогда и съумлъ бы отмстить теперь. Но ни теперь, ни тогда, я не вижу и не знаю, кому я долженъ мстить.
Гости пожелали узнать, что это за происшествіе съ одяломъ, и хозяинъ подробно разсказалъ имъ воздушное путешествіе, совершенное въ корчм этой Санчо-Пансо, порядкомъ насмшивъ разсказомъ своимъ все общество. Одинъ Санчо готовъ былъ разсердиться, но Донъ-Кихотъ успокоилъ его, повторивъ еще разъ, что происшествіе съ одяломъ было чистйшее очарованіе. Доврчивость Санчо никогда не доходила, однако, до того, чтобы онъ согласился признать очарованіемъ происшествіе съ одяломъ, онъ постоянно оставался въ твердой увренности, что его подбрасывали на одял люди изъ костей и плоти, а не привиднія, какъ уврялъ Донъ-Кихотъ.
Двое сутокъ проживало уже высокое общество въ знакомой намъ корчм, и такъ какъ имъ казалось, что пора, наконецъ, отправиться, поэтому вс стали придумывать средства избавить донъ-Фернанда и Доротею отъ труда провожать Донъ-Кихота до его деревни, гд должно было прекратиться путешествіе рыцаря въ Микомиконское царство, съ цлію возстановленія на прародительскомъ престол его законной государыни. Отправиться съ Донъ-Кихотомъ должны были только священникъ и цирюльникъ, дома они думали поискать средствъ вылечить рыцаря. Отвести Донъ-Кихота взялся по найму одинъ крестьянинъ, случайно остановившійся съ своими волами и телгой въ той самой корчм, гд находился рыцарь съ знакомой намъ компаніей. Для Донъ-Кихота устроили родъ деревянной клтки, въ которой онъ могъ расположиться совершенно свободно, и когда все было улажено, тогда, по совту священника, донъ-Фернанда и его товарищей, переодтые стрльцы и слуги донъ-Луи, закрывши лица — для того, чтобы рыцарь принялъ ихъ не за тхъ людей, которыми онъ былъ окруженъ въ воображаемомъ замк, а за какихъ-то иныхъ — вошли въ ту комнату, гд, полный радостныхъ надеждъ, отдыхалъ Донъ-Кихотъ. Подойдя къ постели бднаго рыцаря, который, мирно почивая, не ожидалъ такого предательства, они схватили его вс вмст и связали такъ крпко по рукамъ и по ногамъ, что когда Донъ-Кихотъ пробудился, то не могъ пошевельнуть ни однимъ членомъ, и только изумлялся, видя себя окруженнымъ какими-то странными фигурами. Благодаря, однако, своему разстроенному уму, грезившему постоянно о какихъ-то очарованіяхъ, онъ въ ту же минуту вообразилъ себ, и не только вообразилъ, но окончательно уврился въ томъ, что его окружили привиднія этого памятнаго для него очарованнаго замка, и что безъ всякаго сомннія онъ очарованъ, такъ какъ онъ не могъ ни двинуться, ни защищаться, словомъ все случилось именно такъ, какъ думалъ священникъ, главный виновникъ этого удивительнаго событія.
Изъ всхъ присутствовавшихъ при этой сцен, одинъ Санчо оставался хладнокровнымъ и не измнился въ лиц. И хотя онъ былъ очень близокъ отъ того, чтобы захромать на одну могу съ Донъ-Кихотомъ, онъ тмъ не мене догадался, что это за господа такіе — вс эти странныя фигуры, но не дерзалъ разинуть рта, не узнавши чмъ кончится это неожиданное нападеніе на его господина. Донъ-Кихотъ также потерялъ охоту говорить, ожидая, подобно своему оруженосцу, чмъ кончится это внезапно поразившее его бдствіе. Кончилось же оно тмъ, что связаннаго рыцаря перенесли въ клтку, стоявшую у его постели, и заколотили въ ней доски такъ крпко, что только надорвавшись два раза можно было разбить ихъ. За тмъ привиднія взвалили клтку на плечи, и въ ту же минуту, когда они выходили изъ комнаты, во слдъ имъ раздался ужасный голосъ, на столько ужасный, сколько могъ сообщить ужаса своему голосу цирюльникъ, не тотъ который спорилъ о сдл, а другой, кричавшій теперь во слдъ очарованному рыцарю: ‘О рыцарь печальнаго образа! не отчаявайся, видя себя заключеннымъ въ эту тюрьму, въ которой тебя уносятъ теперь. Заключить тебя было необходимо, дабы ты скоре окончилъ то предпріятіе, на которое указало теб твое великое сердце и которое совершится тогда, когда страшный Ламанчскій левъ и блая горлица Тобозская пріютятся въ одномъ гнзд, склонивъ великолпное чело свое подъ сладостно-легкое ярмо Гименея. Отъ этого неслыханнаго союза произойдутъ, къ удивленію міра, мужественные львенки, наслдующіе хищныя когти ихъ мужественнаго отца. И все это должно случиться, прежде чмъ свтило, преслдующее бглую нимфу, дважды поститъ, во время своего быстрокрылаго бга, сіяющіе образы Зодіака. И ты, врнйшій и благороднйшій изъ оруженосцевъ, носившихъ мечь у пояса, бороду на подбородк и обоняніе въ ноздряхъ, не смутись духомъ и не обомлй, увидвъ, какъ похищаютъ въ глазахъ твоихъ цвтъ странствующаго рыцарства. Скоро ты узришь себя вознесеннымъ такъ высоко, что самъ себя не станешь узнавать, и тогда-то исполнятся вс общанія твоего великодушнаго господина. Именемъ мудрой Ментороніаны, увряю тебя, что теб будетъ заплачено все твое жалованье, въ чемъ ты убдишься скоро на дл. Слдуй-же по слдамъ мужественнаго и очарованнаго рыцаря, господина твоего, потому что теб предназначено проводить его до того мста, гд вмст вы отдохнете. Больше мн не позволено сказать ничего, поэтому, призвавъ на ваши головы благословеніе неба, я возвращаюсь туда, одинъ я знаю куда’. Въ конц своего предсказанія, незримый пророкъ возвысилъ голосъ фистулой и потомъ понизилъ его мало-по-малу съ такими трогательными модуляціями, что даже т, которые знали объ этой комедіи, готовы были поврить дйствительности придуманнаго ими обмана.
Это предсказаніе успокоило и утшило Донъ-Кихота. Онъ понялъ, что ему общано святое соединеніе съ его возлюбленной Дульцинеей Тобозской узами церковнаго брака, отъ котораго произойдутъ на свтъ львенки, въ вчной слав Ламанча. Полный непоколебимой вры въ слова невидимаго пророка, Донъ-Кихотъ воскликнулъ, испустивъ глубокій вздохъ: ‘О, это бы ты ни былъ, ты, предсказавшій мн столько счастія, молю тебя! Попроси отъ меня мудраго покровителя моего волшебника, да не допуститъ онъ меня погибнуть въ этой тюрьм прежде чмъ исполнятся вс твои радостныя общанія, и если суждено имъ исполниться, тогда я признаю небеснымъ блаженствомъ томленія мои въ этомъ заключеніи, найду услажденіе въ этихъ цпяхъ, и это деревянное ложе, на которое меня кладутъ теперь, покажется мн не суровымъ полемъ битвы, а восхитительнйшимъ брачнымъ ложемъ. Что касается добраго оруженосца моего Санчо Пансо, который станетъ утшать меня въ моемъ заключеніи, то я вполн полагаюсь на него. Его добрый, честный нравъ ручается за то, что онъ не покинетъ меня въ счастіи и въ несчастіи. И еслибъ моя или его звзда не дозволила бы мн даровать ему этотъ давно общанный островъ, или что-нибудь подобное, то, во всякомъ случа, жалованье его не потеряно. Въ моемъ завщаніи я объявляю, чтобы ему заплачено было не столько, сколько онъ достоинъ за врную службу и многочисленныя услуги свои, но сколько позволяютъ мои слабыя средства’.
При послднихъ словахъ Донъ-Кихота, Санчо глубоко поклонился своему господину и поцаловалъ об его руки, одну, впрочемъ, трудно было поцаловать, потому что руки рыцаря были связаны вмст. Посл этого привиднія взвалили клтку на плечи и отнесли ее на телгу съ волами.

Глава XLVII.

— Много серьезныхъ и достоврныхъ исторій странствующихъ рыцарей прочелъ я, сказалъ Донъ-Кихотъ, когда его посадили въ клтк на телгу, и однако мн никогда не случалось ни читать, ни даже слышать, чтобы очарованныхъ рыцарей везли какъ меня, въ клтк, на такихъ лнивыхъ и вялыхъ животныхъ. Обыкновенно ихъ переносили съ невообразимой быстротой по воздуху, въ какомъ-нибудь мрачномъ облав, или на огненной колесниц, или, наконецъ, верхомъ на гипогриф. Но, Боже правый, везти, какъ меня, въ телг за волахъ, это ужасно. Быть можетъ, впрочемъ, рыцари и очарованія нашего времени подчинены другимъ законамъ, чмъ прежде, быть можетъ и то, что для меня, какъ для новаго дятеля, какъ для воскресителя забытаго странствующаго рыцарства придумано новаго рода очарованіе и новый способъ перенесенія. Что ты думаешь объ этомъ, другъ мой, Санчо?
— Право не знаю, что я думаю, отвтилъ Санчо, потому что я не читалъ столько странствующихъ писаній, какъ ваша милость, но только и готовъ присягнуть, что вс эти окружающія насъ виднія не совсмъ православны.
— Православны, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, какъ могутъ быть он православны, когда ты видишь вокругъ себя демоновъ, которые принявъ разные фантастическіе образы постарались привести меня въ такое чудесное положеніе. Если ты не вришь мн, такъ прикоснись въ нимъ, ощупай ихъ, и ты убдишься, что они состоятъ изъ мира и существуютъ только для зрнія.
— Помилуйте, ваша милость, отвтилъ Санчо, я уже прикасался къ нимъ, и доложу вамъ, что вотъ этотъ эфиръ, который возится вотъ тамъ, свжъ какъ роза и разодтъ и раздушенъ совсмъ не какъ чортъ, отъ чертей, какъ говорятъ, пахнетъ срой и другими отвратительными запахами, а отъ этого за полверсты слышны духи. Санчо говорилъ это о донъ-Фернанд, отъ него, дйствительно, какъ отъ знатнаго господина, пахло духами.
— Не удивляйся этому, другъ мой Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ, черти многомудры, и хотя имъ дйствительно присущъ извстный запахъ, они все-таки духи, и слдственно отъ нихъ, какъ отъ духа ничмъ не пахнетъ. Сами же они постоянно слышатъ самый отвратительный запахъ, и это понятно: они носятъ съ собою повсюду адъ, нигд и никогда не находя облегченія своимъ адскимъ мукамъ, пріятный же запахъ доставляетъ извстнаго рода наслажденіе, по этому для нихъ не можетъ существовать пріятнаго запаха. Если же теб кажется, будто отъ этого демона пахнетъ духами, такъ это обманъ, чортъ морочитъ тебя, чтобы ты не подумалъ, что онъ чортъ.
Между тмъ, какъ между господиномъ и слугою его происходилъ этотъ разговоръ, донъ-Фернандъ и Карденіо, боясь, чтобы Санчо не проникъ въ ихъ замыслы — отъ этого было не далеко — ршились поскоре отправить Донъ-Кихота, и отозвавъ въ сторону хозяина, велли ему живе осдлать Россинанта и осла, что и было сдлано съ похвальной быстротою. Въ то же время священникъ договорился на счетъ платы съ стрльцами святой Германдады, которые должны были сопровождать Донъ-Кихота до деревни его. Наконецъ Карденіо привязалъ въ арчаку сдла Россинанта съ одной стороны щитъ, съ другой шлемъ Донъ-Кихота, и подалъ Санчо знавъ ссть на осла и взять за узду Россинанта, посл этого по об стороны клтки помстились по два стрльца, вооруженныхъ аркебузами, и поздъ готовъ былъ уже тронуться, но въ эту самую минуту хозяйка, дочь ея и Мариторна вышли проститься съ Донъ-Кихотомъ, притворно оплакивая постигшее его несчастіе.
— Не плачьте, сострадательныя дамы, сказалъ имъ Донъ-Кихотъ, что длать? вс эти несчастія до такой степени нераздльны съ моимъ званіемъ, что еслибъ со мною не случилось этого ужаснаго происшествія, то я не могъ бы считать себя знаменитымъ странствующимъ рыцаремъ. Ничего подобнаго никогда не случалось съ малоизвстными рыцарями, и оттого никто не помнитъ о нихъ. Несчастія — это удлъ тхъ, которые своимъ мужествомъ и иными достоинствами возбуждаютъ зависть въ сердцахъ принцевъ и рыцарей, употребляющихъ вс усилія унизить добрыхъ, хотя бы самыми нечестными средствами. И однакожъ, таково могущество добродтели, что она одна, сама по себ, уничтожая силу всей магіи, которую могъ знать творецъ ея Зороастръ, выходитъ торжествующей изъ борьбы, распространяя свое сіянье надъ міромъ, какъ солнце надъ небомъ. Простите мн, любезныя дамы, если я невольно нанесъ вамъ какое-нибудь оскорбленіе, потому что сознательно и безъ причины я не оскорблю никого. Молите Бога, да освободитъ онъ меня изъ этой тюрьмы, въ которую засадилъ меня злой волшебникъ. Если когда-нибудь я возвращу свободу себ, то, поврьте, не забуду того радушнаго пріема, который я встртилъ въ этомъ замк, и постараюсь достойно отблагодарить васъ.
Тмъ временемъ какъ Донъ-Кихотъ говорилъ это, хозяйк, ея дочери и Мариторн, священникъ и цирюльникъ простились съ донъ-Фернандомъ, его товарищами, капитаномъ, аудиторомъ и наконецъ съ счастливыми теперь Доротеей и Лусиндой. Вс они обнялись и общали писать о себ другъ другу. Донъ-Фернандъ сказалъ священнику свой адресъ, и просилъ извстить его о Донъ-Кихот, увряя, что это доставитъ ему величайшее удовольствіе. Съ своей стороны онъ общалъ увдомить священника обо всемъ, что можетъ интересовать его, общалъ написать ему о своей свадьб, о крестинахъ Зораиды, о возвращеніи домой Лусинды и наконецъ о донъ-Луи. Священникъ общалъ исполнить съ величайшею точностью все, что у него просили, и новые друзья еще разъ обнялись и обмнялись взаимными общаніями и предложеніями разныхъ услугъ. Въ то же самое время въ священнику подошелъ хозяинъ и передалъ ему нкоторыя бумаги, найденныя, какъ онъ говорилъ, въ подкладк того самаго чемодана, въ которомъ лежала повсть: Безразсудно любопытный. Такъ какъ владлецъ ихъ не явился, сказалъ онъ священнику, поэтому вы можете смло взять ихъ съ собою. Священникъ поблагодарилъ хозяина за подарокъ, и развернувъ рукопись прочелъ слдующее заглавіе: Ринконете и Кортадилло (повсть). Такъ какъ эта рукопись была передана священнику вмст съ понравившейся ему повстью Безразсудно любопытный, поэтому онъ предположилъ, что об повсти принадлежатъ одному и тому же автору и должны быть одинаково интересны, и онъ спряталъ рукопись съ намреніемъ прочесть ее при удобномъ случа. Свши посл того верхомъ на коня, вмст съ другомъ своимъ цирюльникомъ, оба замаскированные, чтобы не быть узнанными Донъ-Кихотомъ, они выхали наконецъ изъ корчмы, вслдъ за телгой на волахъ, въ слдующемъ порядк: во глав позда двигалась телга, сопровождаемая хозяиномъ ея крестьяниномъ, по об стороны телги шли стрльцы съ аркебузами, за нею верхомъ на осл халъ Санчо, ведя за узду Россинанта и наконецъ сзади всхъ священникъ и цирюльникъ, въ маскахъ, верхомъ на здоровыхъ мулахъ, медленно и важно двигаясь, замыкали поздъ. Донъ-Кихотъ съ связанными руками сидлъ въ клтк, вытянувши ноги и прислонившись спиною къ ршетк, храня такое молчаніе, какъ будто онъ былъ не человкъ изъ плоти и крови, а каменная статуя. Двигаясь въ мертвомъ молчаніи, шагъ за шагомъ, поздъ, сдлавъ около двухъ миль, выхалъ на лугъ, показавшійся хозяину телги очень удобнымъ мстомъ для отдыха и прекраснымъ пастбищемъ для его воловъ. Онъ сказалъ объ этомъ священнику, но цирюльникъ веллъ хать дале, зная, что недалеко отъ этого мста, у ската одного холма, есть другой несравненно боле свжій и роскошный лугъ. Въ эту минуту, священникъ, обернувшись назадъ, увидлъ позади себя шесть или семь весьма прилично одтыхъ всадниковъ. Двигаясь не съ воловьей флегмой, а на здоровыхъ монашескихъ мулахъ, пришпориваемыхъ желаніемъ добраться поскоре до корчмы, находившейся въ одной или двухъ миляхъ отъ нихъ, всадники эти скоро догнали поздъ.
Быстрые, догнавши медленныхъ, вжливо раскланялись между собою, и одинъ изъ нихъ — Толедскій каноникъ — господинъ сопровождавшихъ его всадниковъ, увидвъ передъ глазами какой-то необыкновенный, въ порядк двигавшійся поздъ: — изъ телги, стрльцовъ, Санчо, Россинанта, священника, цирюльника и въ клтк Донъ-Кихота, не могъ не спросить, что все это значитъ и почему этого господина везутъ такимъ страннымъ манеромъ? Замтивъ, однако, по сторонамъ клтки вооруженныхъ стрльцовъ, каноникъ подумалъ, что заключенный, вроятно, какой-нибудь злодй, разбойничавшій за большихъ дорогахъ, или другой великій преступникъ, подлежащій суду святой Германдады.
Спрошенный каноникомъ стрлецъ отвтилъ: что онъ не знаетъ, отчего этого господина везутъ въ клтк, спросите, сказалъ онъ, у него самого, пусть онъ вамъ скажетъ.
Донъ-Кихотъ дйствительно поспшилъ сказать канонику: ‘милостивый государь! понимаете-ли вы сколько-нибудь, что значитъ странствующее рыцарство? Если понимаете, въ такомъ случа я разскажу вамъ постигшее меня несчастіе, если же не понимаете, такъ не стоитъ говорить’.
Видя, что между всадникомъ и Донъ-Кихотомъ завязался разговоръ, священникъ и цирюльникъ поспшили на выручку самихъ себя, боясь, какъ бы не обнаружился обманъ, при помощи котораго они увозили Донъ-Кихота.
— Братъ, сказалъ каноникъ Донъ-Кихоту, въ рыцарскихъ книгахъ я смыслю не много боле чмъ въ началахъ логики доктора Вилланадо, и если вамъ ничего больше не нужно, въ такомъ случа можете смло разсказать мн ваши несчастія.
— Очень радъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ, узнайте же, господинъ рыцарь, что меня везутъ въ этой клтк очарованнымъ завистью злаго волшебника. Онъ очаровалъ меня, потому что всякая доблесть сильне преслдуется злыми, чмъ уважается добрыми. Я странствующій рыцарь, не изъ тхъ, чьихъ именъ не начертала слава на страницахъ безсмертія, но изъ тхъ, чьи имена за зло зависти, наперекоръ всмъ ухищреніямъ персидскихъ маговъ, индійскихъ браминовъ и эіопскихъ гимнософистовъ, она принуждена начертать въ храм безсмертія, да служатъ эти рыцари въ примръ и поученіе грядущимъ поколніямъ, да указуютъ будущимъ рыцарямъ пути, по которымъ они могутъ достигать неувядающей славы.
— Господинъ Донъ-Кихотъ говоритъ совершеннйшую правду, вмшался священникъ. Онъ детъ очарованнымъ въ этой клтк — не за грхи свои — но злыми ухищреніями тхъ, которыхъ оскорбляетъ всякая доблесть и гнваетъ всякое мужество. Вы видите, милостивый государь, передъ собою рыцаря печальнаго образа, о которомъ вы, быть можетъ, слыхали, потому что его мужественные подвиги и великія дла будутъ начертаны на неумирающемъ металл и вчномъ мрамор, не смотря на вс усилія зависти и злобы скрыть дла его отъ свта.
Услышавъ подобныя рчи отъ человка заключеннаго и другаго не заключеннаго, каноникъ чуть было не перекрестился отъ изумленія, и ни онъ, ни сопровождавшія его лица не могли понять, что съ ними случилось. А между тмъ Санчо Пансо, услышавъ, что говорилъ священникъ, тоже подъхалъ къ канонику и исправилъ все дло сказавши ему: — ‘господинъ мой! похвалите-ли, побраните-ли вы меня за то, что я вамъ скажу, но только господинъ мой Донъ-Кихотъ такъ же очарованъ, какъ моя мать. Онъ какъ былъ, такъ и остается въ полномъ разсудк и также стъ, пьетъ, спитъ, вамъ вс мы гршные и какъ лъ, пилъ и спалъ до тхъ поръ, пока его не посадили въ клтку. Какъ же, посл этого, сами посудите, могу я поврить, что господинъ мой очарованъ. Я, слава Богу, слышалъ не одинъ разъ, что очарованные не дятъ, не пьютъ, не спятъ, не говорятъ, а мой господинъ, если ему не замазать рта, будетъ больше говорить, чмъ тридцать прокуроровъ’. Кинувъ затмъ взглядъ на священника, онъ добавилъ: ‘о господинъ священникъ, господинъ священникъ! ужели вы полагаете, что я васъ не узнаю. Неужели вы думаете, что я не понимаю, къ чему клонятся вс эти очарованія? Нтъ, я узналъ и насквозь понялъ васъ, и скажу вамъ, что щедрости не ужиться съ скряжничествомъ и зависти съ добрымъ намреніемъ. Если бы чортъ не впуталъ ваше преподобіе въ наши дла, то господинъ мой былъ бы уже обвнчанъ теперь съ инфантою Миномивнонскою, а я былъ бы, по крайней мр, графомъ, потому что меньшаго нельзя было ожидать отъ доброты господина печальнаго образа и великости оказанныхъ мною услугъ. Но видно нтъ ничего справедливе того, что колесо фортуны вертится, — какъ говорятъ въ нашей сторон, — быстре мельничнаго, и что т полетятъ сегодня въ грязь, которые сидли вчера на самомъ верху. Пуще всего безпокоятъ меня жена и дти, да и какъ не безпокоиться, когда он встртятъ теперь своего отца такимъ же мужикомъ, какимъ онъ былъ, тогда какъ должны были встртить его входящимъ въ двери своего дома губернаторомъ, или вице-королемъ какого-нибудь королевства. Все это я говорю, ваше преподобіе, въ тому, чтобы васъ взяла сколько-нибудь совсть за моего господина, съ которымъ вы поступаете такъ дурно, — чтобы на томъ свт не потребовали отъ васъ отчета за клтку, въ которую вы заперли его, чтобы не отяготилъ онъ вашей души отвтственностью за потерю всхъ тхъ благодяній, которыхъ не будетъ оказывать онъ несчастнымъ все время, пока вы будете держать его въ клтк’.
— Какъ, воскликнулъ въ отвтъ на это цирюльникъ, ты тоже, значитъ, Санчо, одного поля ягода съ твоимъ господиномъ, и тебя, значитъ, нужно посадить въ клтку, ты тоже, какъ видно, очарованъ. Въ недобрый часъ, какъ я вижу, потолстлъ ты отъ общаній твоего господина, вбивши себ въ голову этотъ островъ, котораго теб какъ ушей не видать.
— Не потолстлъ я нисколько, отвтилъ Санчо, да и не такой я человкъ, чтобы утолстить меня, хотя бы самому королю, и хоть я бденъ, все таки я старый христіанинъ, и ничмъ не обязанъ ни одной живой душ. И если я ожидаю и желаю получить островъ, такъ другіе желаютъ гораздо худшихъ вещей, всякій изъ насъ сынъ своихъ длъ. Я человкъ, какъ другіе, и могу. значитъ, сдлаться губернаторомъ острова, особенно находясь въ услуженіи у господина, который можетъ завоевать столько острововъ, что не будетъ знать, наконецъ, куда двать ихъ. Подумайте, господинъ цирюльникъ, о томъ, что вы изволили сказать, вдь тутъ дло идетъ не о бородахъ, которыя нужно сбрить. Мы, кажись, знаемъ другъ друга, знаемъ, что не таковскій я человкъ, котораго можно поймать на удочку, а что касается до моего господина, то про его одинъ Господь знаетъ, какъ онъ очарованъ, и пока сору изъ избы лучше не выметать.
Цирюльникъ не хотлъ ничего больше говорить, боясь, чтобы Санчо не далъ воли своему языку, чего опасался и священникъ, поэтому послдній пригласилъ каноника отъхать нсколько впередъ, общая открыть ему тайну господина въ клтк, и разсказать много другихъ интересныхъ вещей. Каноникъ, согласившись на просьбу священника, опередилъ съ своими слугами поздъ, и потомъ выслушалъ очень внимательно все, что разсказалъ ему священникъ о жизни, характер, ум и помшательств Донъ-Кихота. Священникъ послдовательно разсказалъ рядъ приключеній рыцаря съ самаго начала до того времени, когда его посадили въ клтку, съ цлью насильно отвезти домой, и тамъ поискать средствъ вылечить его.
Съ невыразимымъ удивленіемъ выслушали эту странную исторію каноникъ и его слуги.
— Ваше преподобіе, отвтилъ каноникъ священнику: рыцарскія книги это сущая язва, по моему мннію, и хотя призрачный интересъ ихъ заставилъ меня въ свободныя минуты прочесть начало почти всхъ этихъ книгъ, тмъ не мене я никогда не ршался прочесть которую-нибудь изъ нихъ отъ доски до доски. Мн казалось, что съ небольшими измненіями въ нихъ описывается одно и тоже, и что въ этой книг нтъ ничего больше, какъ въ той и въ послдней найдется тоже, что въ первой. Мн кажется даже, что направленіе, замчаемое въ рыцарскихъ книгахъ, господствуетъ въ древнихъ сумазбродныхъ Милезіенскихъ басняхъ, стремившихся только развлекать, но не поучать — въ противоположность баснямъ апологическимъ, долженствовавшимъ развлекая поучать. Но если допустить, что единственная цль рыцарскихъ книгъ забавлять читателя, и въ такомъ случа, я, право, не понимаю, какъ он могутъ достигать даже одной этой цли своими нелпостями. Читая хорошую книгу, мы наслаждаемся той гармоніей и красотой, обаянію которыхъ невольно поддается наша душа, созерцая прекрасное на яву или въ воображеніи, но то, въ чемъ безобразіе идетъ объ руку съ презрніемъ всякихъ правилъ, не можетъ доставить наслажденія никому. А какую красоту, какую пропорціональность частей между собою и въ отношеніи въ цлому, можно найти въ басн, въ которой 16-лтняя двушка разскаетъ на двое высокаго, какъ башня, великана, точно онъ сдланъ изъ тста. На что похожи описанія этихъ битвъ, въ которыхъ, по словамъ историковъ ихъ, сражалось до милліона воиновъ, — если только съ ними сразился герой книги, тогда длать нечего, онъ, волей неволей, одной силой своей руки, долженъ разгромить милліонную рать. Какъ легко въ этихъ басняхъ видается въ объятія странствующаго рыцаря какая-нибудь наслдственная императрица или королева. Какой, сколько-нибудь развитый, умъ можетъ читать такой вздоръ, что по морю плыветъ, какъ корабль, подъ благопріятнымъ втромъ, цлая башня, наполненная рыцарями, что вечеромъ она отплываетъ отъ береговъ Ломбардіи, а къ утру пристаетъ къ землямъ Іоанна-индйскаго, или къ другимъ подобнымъ странамъ, о которыхъ ничего не говоритъ Птоломей и не имлъ понятія Марко-Паоло. Если мн скажутъ, что сочинители подобныхъ книгъ просто задались цлью выдумывать небывалыя и невозможныя событія, находя совершенно излишнимъ придерживаться сколько-нибудь истины, то все же я скажу, что вымыселъ тмъ прекрасне, чмъ мене кажется онъ вымышленнынъ, тмъ боле нравится, чмъ онъ правдоподобне. Онъ долженъ шевелить мысль читателя, долженъ быть воспроизведенъ такимъ образомъ, чтобы длая невозможное вроятнымъ, сглаживая уродливости и неровности, онъ заставлялъ бы читателя врить себ, удивляя и услаждая его. Ничего подобнаго нельзя встртить въ сочиненіяхъ автора, съ умысломъ уклоняющагося отъ природы и правды, то есть отъ того, что составляетъ главную силу художественнаго произведенія. Я не читалъ еще такой рыцарской книги, вс части которой составляли бы одно тло, въ которой средина соотвтствовала бы началу и конецъ отвчалъ началу и средин. Напротивъ того, творцы этихъ произведеній составляютъ ихъ изъ такихъ разнородныхъ и разрозненныхъ кусковъ, какъ будто нарочно хотятъ воспроизвести урода, а не стройный образъ. кром того, слогъ ихъ шероховатъ и грубъ, сцены любви не благопристойны, возносимые ими подвиги преувеличены, описанія битвъ растянуты и тяжелы, а путешествіи нелпы и сумазбродны, въ разговор просвчиваетъ вся умственная скудость ихъ авторовъ, лишенныхъ всякой художественной мры и искры живой творческой силы, а потому вполн достойныхъ быть изгнанными изъ любаго христіанскаго общества, какъ праздные и опасные люди’. Священникъ, съ большимъ вниманіемъ выслушавъ каноника, счелъ его за умнаго человка, говорившаго глубокую истину, и отвтилъ ему, что вполн раздляя съ нимъ ненависть въ рыцарскимъ книгамъ, онъ сжегъ кучу рыцарскихъ книгъ Донъ-Кихота. При этомъ онъ подробно разсказалъ, какъ разбиралъ онъ книги Донъ-Кихота, какія казнилъ, какія помиловалъ. Каноникъ отъ души посмялся этому разсказу. — ‘Порицая немилосердо эти книги’, замтилъ каноникъ, ‘я нахожу въ нихъ одно хорошее, именно канву: блестящія талантъ могъ бы развернуться и выказать себя на ней во всемъ блеск. Он представляютъ обширное поле, на которомъ перо можетъ двигаться совершенно свободно, описывая бури, кораблекрушенія, битвы и проч. Оно можетъ нарисовать великаго полководца, одареннаго всми талантами, необходимыми для того, чтобы стяжать воинскую славу: искуснаго, умнаго, проникающаго въ намренія непріятеля, умющаго краснорчиво убждать и разубждать своихъ солдатъ, мудраго и сдержаннаго въ совт, быстраго въ исполненіи, столь же стойкаго въ оборон, какъ стремительнаго въ нападеніи. Писатель можетъ разсказывать здсь поперемнно то какое-нибудь трагическое происшествіе, то веселое и неожиданное, въ одномъ мст онъ можетъ оплакать благородную, умную, красивую женщину, въ другомъ мужественнаго и благороднаго христіанина, противопоставляя ему какого-нибудь невжду фанфарона, въ третьемъ изобразить храбраго и сострадательнаго принца, щедрость великодушныхъ властителей и врность преданныхъ имъ вассаловъ. Въ подобномъ сочиненіи писатель можетъ поперемнно выказываться астрономомъ, географомъ, музыкантомъ, государственнымъ человкомъ, даже волшебникомъ, если захочетъ и ему представится удобный случай къ тому. Онъ можетъ послдовательно изобразить искусство Улисса, набожность Энея, мужество Ахиллеса, несчастія Гектора, измну Сонона, дружбу Эураліи, щедрость Александра, мужество Цезаря, великодушіе Траяна, самоотверженность Зопира, благоразуміе Катона, наконецъ, всевозможныя достоинства, образующія совершеннаго героя, все равно, надлитъ ли онъ ими одного человка или нсколькихъ. И если подобное сочиненіе будетъ умно задумано, написано чистымъ, пріятнымъ слогомъ и приблизится на сколько это возможно къ истин, тогда данная автору канва украсится разнородными и драгоцнными узорами, и сочиненіе его представитъ столько красотъ, что оно достигнетъ высочайшей степени совершенства, до которой можетъ возвыситься поэтическое произведеніе, предназначенное, услаждая,— поучать читателя. Свобода, предоставляемая писателю въ созданіи и развитіи подобнаго рода произведеній, даетъ возможность ему непремнно являться въ нихъ лирикомъ, эпикомъ, трагикомъ, комикомъ, соединяя въ себ вс красоты пріятной и сладкой науки поэзіи и краснорчія, потому что эпопея можетъ быть написана прозой такъ же удобно, какъ и стихами,

Глава XLVIII.

— Вы совершенно правы, сказалъ священникъ канонику, и потому тмъ большаго достойны порицанія сочинители подобныхъ книгъ, пишущіе не думая, не разсуждая, пренебрегая правилами искуства, которыя руководятъ талантомъ. помогли бы писателю также прославиться прозою, какъ прославились своими стихами два князя поэзіи римской и эллинской.
— Сказать правду, замтилъ каноникъ, я самъ пробовалъ написать рыцарскую книгу, соблюдая вс названныя мною условія, и нечего грха таить, исписалъ листовъ сто. Желая, однако, узнать, тамъ ли хорошо мое произведеніе, какъ я полагалъ, я отдалъ его за судъ страстныхъ, но умныхъ и образованныхъ любителей подобнаго рода книгъ, и вмст съ тмъ просилъ прочитать его и такихъ господъ, которые ищутъ въ книг только однихъ сумазбродствъ, и что же? т и другіе, осыпали одинаковыми похвалами мое сочиненіе. Тмъ не мене я не продолжалъ моей работы, во первыхъ потому, что мн казалось это дломъ неприличнымъ моему духовному званію и, кром того, потому, что на свт больше невждъ, чмъ людей образованныхъ. Не спорю, лучше слышать похвалы немногихъ мудрецовъ, чмъ порицанія многочисленныхъ глупцовъ, и, однако, и все-таки не ршился подвергать себя суду невжественной толпы, читающей, по преимуществу, подобнаго рода книги. Что въ особенности побудило меня оставить мою работу, это нкоторыя мысли, возбужденныя во мн драматическими представленіями, разыгрываемыми теперь на нашихъ театрахъ. Если эти историческія и неисторическія драмы, безъ ногъ и головы, наполненныя однми нелпостями, приходятся по вкусу публики, если она восторженно апплодируетъ имъ, если авторы сочиняющіе и актеры разыгрывающіе ихъ, говорятъ въ одинъ гоюлосъ, что драмы должны быть именно таковы, потому что этого требуетъ публика, потому что драматическія представленія, написанныя съ уваженіемъ къ здравому смыслу и искуству, нравятся тремъ, четыремъ умнымъ человкамъ, а вс остальные нисколько не поймутъ достоинствъ хорошей драмы, и что для сочинителей и актеровъ выгодне угождать доставляющему имъ средства къ жизни большинству, чмъ пріобртать уваженіе незначительнаго меньшинства: поэтому я невольно подумалъ, что такая же грустная участь постигла бы и мою книгу, еслибъ я поломалъ голову, желая приблизить ее къ правд и натур: я сдлалъ бы себя, какъ говорятъ, портнымъ Кампилло, доставлявшимъ нитки и фасонъ. Не разъ пытался я убдить нашихъ авторовъ, какъ сильно они ошибаются, воображая, что сумазбродными піесами они. привлекутъ боле публики, чмъ піэсами, сообразующимися съ правилами искуства, но господа эти до того упрямы, до того убждены въ своей непогршимости, что нтъ никакой возможности образумить ихъ. Однажды, помню, сказалъ я одному сочинителю: помните ли вы, нсколько лтъ тому назадъ играли въ Испаніи три трагедіи одного знаменитаго нашего поэта, он приводили въ одинаковый восторгъ и невжественную и образованную публику, и доставляли большіе сборы, чмъ тридцать самыхъ лучшихъ піесъ, игранныхъ впослдствіи. Вы, безъ сомннія, отвтилъ писатель, намекаете на Изабеллу, Фили и Александру? Вы угадали, сказалъ я. Въ этихъ трагедіяхъ соблюдены вс правила искусства, и не смотря на то, он понравились публик и казались ей тмъ, чмъ были въ дйствительности. Не публика. значитъ, виновата, довольствуясь нелпостью, а т, которые не умютъ угощать ее ничмъ инымъ. Въ Отмщенной Неблагодарности, въ Нуманціи, въ Влюбленномъ купц мало нелпостей, еще меньше ихъ въ Полезномъ Враг и въ другихъ драмахъ даровитыхъ писателей, и однако драмы эти прославили ихъ авторовъ и обогатили трудившихся надъ ними актеровъ. Много сказалъ я ему еще кое-чего другаго, и нсколько смутилъ, нсколько поколебалъ его, но все-таки не разсялъ его заблужденія.
— Вы пробудили во мн, отвтилъ священникъ, давнишнюю злобу мою къ ныншнимъ драмамъ, я ихъ ненавижу совершенно также, какъ рыцарскія книги. Драма, по словамъ Цицерона, должна быть зеркаломъ, отражающимъ въ себ жизнь человческую, она должна быть олицетвореніемъ правды и примромъ для нравовъ. Наши же драмы отражаютъ въ себ одну нелпость, изображаютъ распутство и служатъ примромъ разв для глупости. Въ самомъ дл, если намъ представятъ въ первомъ акт драмы ребенка въ колыбели, а во второмъ выведутъ его бородатымъ мужемъ, то большей глупости, кажется, и придумать нельзя. Или не величайшая ли это нелпость, представить старика хвастуномъ, юношу трусомъ, лакея ораторомъ, пажа мужемъ совта, короля носильщикомъ тяжестей и принцессу судомойкой? Что сказать, наконецъ, о нашихъ драмахъ въ отношеніи соблюденія условій времени и мста? Разв мы не видли комедій, въ которыхъ дйствіе начинается въ Европ, продолжается въ Азіи, и оканчивается въ Африк, и если бъ было четыре акта, то четвертый, вроятно, происходилъ бы въ Америк, такъ что драма происходила бы во всхъ частяхъ свта. Если въ драм должно быть соблюдена историческая правда, то можно ли, въ такомъ случа удовлетворить самому невзыскательному требованію, заставляя Пепина или Карла Великаго нести, вмсто Ираклія, крестъ въ Іерусалимъ, или заставляя его вмсто Готфрида Бульонскаго отымать гробъ Господень у неврныхъ, тогда какъ этихъ историческихъ дятелей раздляетъ такое огромное пространство времени. Если же драма должна быть полнйшимъ вымысломъ, то можно ли вводить въ нее, въ такомъ случа, съ непростительными при томъ ошибками, дйствительно случившіяся историческія событія. Хуже всего то, что существуютъ невжды, въ глазахъ которыхъ всю красоту художественнаго произведенія составляетъ именно эта уродливость, и требовать отъ драмы чего-нибудь инаго значитъ, по ихъ мннію, изъявлять капризныя прихоти беременной женщины. Если же мы коснемся мистерій, Боже, сколько увидимъ въ нихъ небывалыхъ чудесъ и искаженныхъ событій. Чудеса дерзаютъ выставлять теперь на показъ даже въ мірскихъ драмахъ для того, чтобы произвести эффектъ, ошеломить публику и зазывать ее такими приманками въ театръ. Все это оскорбляетъ правду и искажаетъ исторію къ стыду испанскихъ писателей, иностранные драматурги, соблюдающіе въ своихъ произведеніяхъ вс правила эстетики, называютъ насъ невждами и варварами, читая наши печатныя нелпости. Писателю нельзя оправдываться тмъ, что благоустроенное правительство разршаетъ театральныя представленія съ цлію доставить народу какое-нибудь нравственное препровожденіе времени въ свободныя минуты, отвлекая его такимъ образомъ отъ безнравственнаго занятія, на которое такъ падка праздность. На этомъ основаніи нельзя говорить, что все равно хороша ли, или дурна драма, но если она удовлетворяетъ названной цли, то ни актерамъ, ни сочинителямъ совершенно не въ чему подчиняться какимъ бы то ни было эстетическимъ законамъ. Приводить этого аргумента въ оправданіе, повторяю, нельзя, потому что занимать праздныя минуты толпы несравненно лучше хорошими произведеніями, чмъ дурными. Присутствуя при представленіи умной, художественной драмы, зритель смясь надъ шуткой, просвщается серьезными мыслями и образовываетъ вкусъ свой хорошимъ языкомъ: выводимыя на сцен плутни замняютъ для него жизненный опытъ, примры просвщаютъ умъ, порокъ сильне отталкиваетъ его и еще сильне привлекаетъ въ себ добродтель. Хорошая драма должна производить подобное дйствіе на самаго грубаго, самаго безстрастнаго зрителя. Невозможно, чтобы драма исполненная всхъ этихъ достоинствъ могла бы нравиться, интересовать и доставлять зрителямъ меньше наслажденія, чмъ большая часть ныншнихъ драмъ, за которыя нельзя даже обвинять нашихъ авторовъ. Они большею частію очень хорошо сознаютъ свои грхи и понимаютъ, что слдовало бы имъ длать, но, въ несчастію, драма стала въ наше время товаромъ, фабрикуемымъ для продажи, поэтому они отговариваются, и совершенно справедливо тмъ, что еслибъ драмы ихъ неудовлетворяли требованіямъ людей, то отъ нихъ отказывались бы актеры. Такимъ образомъ писатель, волей неволей, принужденъ покоряться требованіямъ людей, вознаграждающихъ его труды. Убдиться въ этомъ не трудно. Стоитъ только вспомнить безчисленное число драмъ, написанныхъ счастливымъ испанскимъ геніемъ такими прекрасными стихами, съ такой прелестью и умомъ, наполненныхъ такими изящными шутками и глубокими мыслями, что слава поэта распространилась по всему міру. И что же? потому только, что онъ принаравливается въ требованіямъ актеровъ, далеко не вс его драмы отличаются тми высокими достоинствами, которыми блистаютъ нкоторыя. У насъ, какъ извстно, ставили на сцену такія дикія піэсы, что съигравъ ихъ актеры принуждены были удалиться изъ Испаніи, избгая наказанія, грозившаго имъ за то, что въ этихъ піесахъ встрчались предосудительныя выходки противъ нкоторыхъ государей и безчестные намеки на нкоторыя извстныя личности, я могъ бы представить нсколько подобныхъ примровъ. Вс эти недостатки и много другихъ, о которыхъ я умалчиваю, могли бы быть легко устранены, еслибъ у насъ находился осторожный, просвщенный и искусный критикъ, обязанный просматривать вс піэсы, предназначенныя къ представленію на театрахъ, не только столичныхъ, но и провинціальныхъ, такъ что безъ одобренія, подписи и печати этого критика мстныя власти не могли бы, ни въ какомъ случа, разршать постановки піесы на сцену. Тогда актеры, разыгрывая только т піэсы, которыя одобрены добросовстной критикой, были бы избавлены отъ всхъ непріятностей, угрожающихъ имъ теперь. Авторы же, принужденные, въ свою очередь, подвергать свои произведенія предварительно суду строгой критики, старательне и съ большимъ умомъ обдлывали бы ихъ, у насъ появились бы прекрасныя драмы, и мы счастливо достигли бы той цли, въ которой стремимся. Публика оставалась бы довольна, авторы успли бы прославиться, актеры обогатиться, надзоръ надъ ними былъ бы снятъ, наказанія уничтожены.
Если-бы кром того другому лицу, или хоть тому же самому, поручили просматривать рыцарскія сочиненія, тогда у насъ, безъ сомннія, появились бы книги, полныя всхъ тхъ достоинствъ, о которыхъ вы говорили. Он обогатили бы нашъ языкъ драгоцнными сокровищами краснорчія, и помрачили бы старыя книги сіяніемъ новыхъ, которыя издавались бы для развлеченія не только вчно праздныхъ, но и самыхъ занятыхъ людей, потому что лукъ не можетъ оставаться вчно натянутымъ, и слабость человческая ищетъ отдыха въ позволительныхъ развлеченіяхъ.
Разговоръ каноника и священника прерванъ былъ появленіемъ цирюльника. ‘Вотъ гд бы намъ хорошо было остановиться’, сказалъ онъ, ‘и отдохнуть тмъ временемъ, какъ волы попасутся на свжемъ, роскошномъ лугу’.
— Мн тоже кажется, отвтилъ священникъ.
Каноникъ согласился съ мнніемъ лиценціанта, и восхищенный прелестнымъ видомъ разстилавшейся предъ взорами его долины, ршился остановиться здсь вмст съ своими новыми знакомыми. Желая полюбоваться картиной мстности, разъузнать по подробне о подвигахъ Донъ-Кихота, и поговорить еще съ священникомъ, расположившемъ въ свою пользу каноника, послдній приказалъ нсколькимъ слугамъ отправиться въ находившійся недалеко зазжій домъ и привезти оттуда обдъ для всего общества. Но одинъ изъ слугъ отвтилъ ему, что нагруженный до верху всякими припасами мулъ каноника долженъ быть уже въ зазжемъ дом, поэтому имъ ршительно нечего брать такъ, кром овса. ‘Въ такомъ случа’, отвтилъ каноникъ, ‘отведите туда нашихъ лошадей, а сюда приведите мула’.
Между тмъ Санчо, видя, что онъ можетъ, наконецъ, свободно переговорить съ своимъ господиномъ, безъ неизмннаго присутствія священника и цирюльника, подошелъ къ клтк Донъ-Кихота и сказалъ ему: ‘господинъ мой, чтобы облегчить свою совсть, я долженъ сказать вамъ кое-что на счетъ вашего очарованія. Во-первыхъ, доложу я вамъ, что эти два господина въ маскахъ, которые сопровождаютъ васъ, это наши земляки, священникъ и цирюльникъ, и я такъ думаю, что они должно быть изъ зависти,— завидно имъ стало, что вы превосходите ихъ вашими подвигами, — сговорились увезти васъ въ клтк. Если это правда, такъ значитъ, вы вовсе не очарованы, а просто одурачены, какъ дуракъ. И я васъ попрошу, потрудитесь, ваша милость, отвтить мн на мой вопросъ, если вы отвтите такъ, какъ я думаю, тогда вы раскусите весь этотъ обманъ и ясно увидите, что вы не очарованный, а просто полуумный.
— Спрашивай, что теб нужно, сказалъ Донъ-Кихотъ, я готовъ отвтить теб на все. А на это ты не обращай вниманія, что окружающія насъ привиднія кажутся теб земляками моими священникомъ и цирюльникомъ, очень можетъ быть, что это такъ кажется теб, только ты ни за что не врь этому, это вовсе не они. Очарователямъ очень легко принимать т образы, подъ которыми имъ нужно показаться намъ. Теперь, напримръ, они приняли образы моихъ друзей, желая заставить тебя думать то именно, что ты думаешь, и втолкнуть въ такой лабиринтъ сомнній и недоумній, изъ котораго не въ состояніи вывести никакая тезеева нить. Да и меня они хотли ввести въ сомнніе и не позволить мн угадать, откуда обрушился на меня этотъ ударъ. Потому что, если съ одной стороны мн будутъ говорить, будто меня сопровождаютъ друзья мои священникъ и цирюльникъ, а съ другой, видя себя въ клтк, и зная, что никакая человческая сила, если только она не сверхъестественная, не въ состояніи была бы замкнуть меня въ клтку,— что, по твоему, долженъ я думать или сказать? разв только, что меня очаровали совершенно иначе, чмъ очаровывали прежнихъ странствующихъ рыцарей, по крайней мр, сколько я могу судить по тмъ рыцарскимъ исторіямъ, которыя я прочелъ. Успокойся же, мой другъ, и перестань врить, будто насъ окружаютъ мои друзья, они такіе же друзья мои, какъ я туровъ. Теперь говори, что теб нужно: я готовъ отвчать теб хоть до завтра,
— Мать наша, Богородице! воскликнулъ Санчо, неужели ваша милость до такой степени обезумли, что совершенно не Можете понимать, когда вамъ говорятъ настоящую правду, когда вамъ толкуютъ, что въ эту клтку васъ усадило не очарованіе, а злоба. Но я вамъ сейчасъ докажу, какъ нельзя лучше, что вы не очарованы. Позвольте мн взглянуть… да поможетъ вамъ Богъ скорй освободиться отъ этой каторги, и очутиться въ объятіяхъ госпожи Дульцинеи въ ту минуту, когда вы меньше всего будете этого ожидать.
— Окончи твои пожеланія, сказалъ Донъ-Кихотъ, и спрашивай, что теб нужно, я сказалъ уже, что отвчу теб на все съ величайшей точностію.
— Этого только мн и нужно, продолжалъ Санчо, скажите же мн, ваша милость, по истинной правд, какъ истинный странствующій рыцарь, ничего не прибавляя и ничего не убавляя.
— Повторяю теб, перебилъ Донъ-Кихотъ, что я ничего не солгу. Но, ради Бога, спрашивай, говори, потому что ты мн надодаешь наконецъ твоими предисловіями, изворотами и круговоротами.
— Я говорю только, отвтилъ Санчо, что и вполн надюсь на правдивость и откровенность моего господина, и такъ какъ это подходитъ очень кстати къ нашему длу, то я осмлился бы спросить у вашей милости, со всмъ должнымъ къ вашей милости уваженіемъ: скажите на милость, ваша милость, хотите ли вы пить, сть, спать и длать все то, чего въ вашемъ положеніи не хочетъ никто.
— Да, да, да! воскликнулъ Донъ-Кихотъ, очень даже хочу.

[]

Глава XLIX.

— Ну вотъ я васъ поймалъ, воскликнулъ Санчо, клянусь моей душой и жизнью поймалъ, и мн ничего больше не нужно. Ваша милость, вы знаете, у насъ когда кто нибудь становится самъ не свой, о немъ говорятъ: Богъ его знаетъ, что съ нимъ сталось? онъ словно очарованный, не стъ, не пьетъ, не спитъ, отвчаетъ совсмъ не то, что у него спрашиваютъ, значитъ т очарованы, которые не дятъ, не пьютъ, не спятъ и ничего другаго не длаютъ, а вовсе не ваша милость, потому что вы пьете и кушаете, когда вамъ даютъ, отвчаете на то, что у васъ спрашиваютъ, и длаете все остальное. Какой же вы очарованный?
— Ты правъ, Санчо, отвтилъ Донъ-Кихотъ, но я говорилъ теб, что есть разные роды очарованій. То, что длалось прежде, могло со временемъ измниться, и очарованные нашего времени, можетъ быть, ощущаютъ т потребности, какія ощущаю я, производимыя временемъ перемны трудно подвести подъ какія-нибудь правила. Я знаю наврное, что я очарованъ, и этого достаточно для моего спокойствія, иначе, клянусь теб, меня бы сильно тревожила совсть, еслибъ, сколько-нибудь сомнваясь въ моемъ очарованіи, я оставался бы, малодушный, въ бездйствіи, въ этой клтк, отказывая въ помощи моей руки толпамъ несчастныхъ и скорбящихъ, которые теперь, больше чмъ когда-нибудь, должны нуждаться въ моемъ заступничеств.
— И все таки я нахожу, что для врности, вашей милости нужно было попытаться выйти изъ клтки, я съ своей стороны, берусь помогать вамъ всми силами. Право, ваша милость, попытайтесь ка выйти и ссть на Россинанта, который тоже словно очарованъ — такой онъ задумчивый и грустный — и пустимся еще разъ искать приключеній. Если это не удастся, такъ разв не будетъ намъ времени вернуться въ клтку, и ужь тогда, клянусь вамъ, я, какъ врный оруженосецъ, сяду въ нее вмст съ вашею милостью, если вы будете настолько несчастны, а я глупъ, что мы ничего лучшаго не придумаемъ съ вами, какъ вернуться назадъ въ клтку.
— Согласенъ, и подаю теб руку, сказалъ Донъ-Кихотъ. Если, улучивъ удобную минуту, ты выпустишь меня изъ клтки тогда и буду слушаться тебя во всемъ. Но, другъ мой, Санчо, ты увидишь скоро, какъ сильно ты ошибаешься, отрицая постигшее меня несчастіе.
Во время этого разговора странствующаго рыцаря и клявшагося оруженосца, телга Донъ-Кихота подъхала къ тому мсту, гд ее ожидали, слзши съ коней: священникъ, каноникъ и цирюльникъ. Крестьянинъ отпрегъ воловъ и пустилъ ихъ пастись на обширный лугъ, свжесть и тишина его приглашали насладиться этимъ мстомъ не только такихъ очарованныхъ людей, какъ Донъ-Кихотъ, но и такихъ разсудительныхъ, какъ его оруженосецъ. Санчо попросилъ священника позволить рыцарю выйти изъ клтки. ‘Отъ души готовъ бы позволить’, сказалъ священникъ, ‘но боюсь, чтобы Донъ-Кихотъ, воспользовавшись свободной минутой, не удралъ туда, гд его никто уже не отъищетъ’.
— Я отвчаю за него, сказалъ Санчо.
— Я тоже, добавилъ каноникъ, да и чего бояться, если онъ дастъ слово рыцаря: не удаляться ни на шагъ безъ нашего разршенія.
— Даю вамъ его, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, слышавшій весь этотъ разговоръ. Къ тому же тотъ, кто очарованъ, подобно мн, не иметъ своей воли. Очаровавшій волшебникъ можетъ не дозволить очарованному двинуться съ мста въ продолженіи трехъ вковъ, и еслибъ онъ убжалъ, какъ вы боитесь, то очарователь заставилъ бы его на крыльяхъ вернуться назадъ. поэтому вы можете совершенно спокойно позволить мн выйти изъ клтки.
Въ отвтъ на это каноникъ заставилъ Донъ-Кихота протянуть руку, не смотря на то, что об руки у него были связаны, и рыцаря, къ величайшему его удовольствію, выпустили изъ клтки на честное слово.
Вырвавшись на свободу, Донъ-Кихотъ прежде всего вытянулъ вс члены свои, одинъ за другимъ, потомъ подошелъ къ Россинанту и сказалъ ему, ласково потрепавъ его по ше: ‘цвтъ и краса коней! Уповая неизмнно на Бога и на Святую Матерь Его, я надюсь, что мы скоро увидимся съ тобою такъ, какъ желаемъ оба: ты, неся на ше своего господина, а я, сидя верхомъ на теб, и снова вмст станемъ мы преслдовать т цли, для которыхъ я ниспосланъ въ міръ’.
Выпучивъ глаза, смотрлъ каноникъ на Донъ-Кихота, удивляясь его странному безумію, въ особенности же поражало его то, что этотъ несчастный рыцарь говорилъ удивительно здраво обо всемъ, заговариваясь только на. рыцарств, какъ мы видли это уже много и много разъ. ‘Возможное-ли дло, господинъ гидальго’, сказалъ онъ Донъ-Кихоту, — когда вся компанія услась на лугу, въ ожиданіи обда, — ‘чтобы чтеніе пустыхъ и нелпыхъ рыцарскихъ книгъ могло оказать такое пагубное вліяніе на вашу голову? Вы воображаете, будто вы очарованы и убждены во многихъ другихъ нелпостяхъ, правдоподобныхъ. какъ ложь. Не понимаю, какъ можетъ существовать на свт такой легковрный человкъ, который въ состояніи врить существованію кучи Амадисовъ и всему этому безконечному числу знаменитыхъ странствующихъ рыцарей? Можно ли врить, чтобы на свт существовало столько требизондскихъ императоровъ, столько феликсовъ гирканскихъ, столько коней и иноходцевъ, столько странствующихъ двъ, столько змй и драконовъ, столько андріакъ, столько великановъ, столько неслыханныхъ приключеній, столько очарованій, столько битвъ, столько ужасныхъ встрчь, столько народовъ и костюмовъ, столько влюбленныхъ принцессъ, столько оруженосцевъ сдлавшихся графами, столько краснобаевъ Карловъ, столько любовныхъ писемъ, столько любезностей, столько знаменитыхъ воиновъ, и наконецъ столько сумазбродствъ, сколько находится ихъ въ рыцарскихъ книгахъ. Он, признаюсь, нсколько интересуютъ меня до тхъ поръ, пока умъ не напомнитъ, что я читаю ложь и чепуху, тогда лучшую изъ нихъ я швыряю въ стну, и швырнулъ бы въ огонь, если-бы возл меня лежала горящая головня. Он достойны этого, за свое презрніе ко всему, что сколько-нибудь естественно и натурально, за распространеніе вредныхъ идей, за изобртеніе новаго образа жизни, за то, что заставляютъ невжественную массу врить себ и считать правдой всю ту галиматью, которой он наполнены. И он дерзаютъ еще помрачать умы благородныхъ гидальго, подобно тому, какъ помрачили вашъ, и довели до того, что васъ принуждены посадить въ клтку и на волахъ отвести домой, точно льва или тигра, возимаго на показъ изъ деревни въ деревню, людьми добывающими себ этимъ средства въ жизни. Опомнитесь, сжальтесь сами надъ собой, господинъ Донъ-Кихотъ, и возвратитесь въ лоно здраваго смысла. Если же, движимые вашей природной наклонностью, вы не можете обойтись безъ чтенія сказаній о великихъ подвигахъ, въ такомъ случа раскройте книгу судій въ священномъ писаніи, въ ней вы найдете величественныя дла, блестящія и достоврныя событія.
И разв, наконецъ, Лузитанія не имла Виріата, Римъ — Цезаря, Карфагенъ — Аннибала, Греція — Александра. Кастилія — графа Фернанда Гонзалесскаго, Валенсія — Сида, Эстрамадура — Діего Гарсіи-Паредесскаго, Хересъ — Гарси Пересъ Варгаса, Толедо — Гарси Ласко, Севилья — донъ-Мануэля Понса де Леона, сказанія о дяніяхъ этихъ мужей могутъ интересовать, развлекать, удивлять, очаровывать и поучать величайшихъ геніемъ. Чтеніе это достойно вашего высокаго ума, оно обогатитъ васъ историческими познаніями, зажжетъ въ васъ любовь ко всему доброму, просвтитъ васъ полезными знаніями, укрпитъ вашу нравственность, сдлаетъ васъ благоразумнымъ безъ слабости и мужественнымъ безъ дерзости, и все это во славу Бога, въ вашу собственную пользу и къ прославленію вашего роднаго Ламанча.
Донъ-Кихотъ съ напряженнымъ вниманіемъ выслушалъ каноника, и когда послдній замолчалъ, рыцарь пристально взглянувъ на него сказалъ: ‘милостивый государь! вы хотли, если я не ошибаюсь, доказать мн, что на свт никогда не было странствующихъ рыцарей, что рыцарскія книги ничто иное, какъ олицетвореніе лжи, вздора и вреда, что я очень дурно длаю, читая ихъ, еще хуже вра имъ, и еще хуже подражая имъ, ршившись подвизаться на тернистомъ пути странствующаго рыцаря. И все это вы утверждаете потому только, что не врите въ существованіе Амадиса Гальскаго и Греческаго, и во множество другихъ рыцарей, жизнь и дянія которыхъ описаны въ порицаемыхъ вами книгахъ’.
— Совершенно врно, сказалъ каноникъ.
— Кром того, книги эти, вы говорите, продолжалъ Донъ-Кихотъ, принесли мн большой вредъ потому, что, разстроивши мой мозгъ, он заперли меня въ клтку. Поэтому мн слдуетъ одуматься, перестать читать ихъ и заняться другими книгами, боле правдоподобными, боле приспособленными къ тому, чтобы развлекая поучать.
— Совершенно справедливо, сказалъ каноникъ.
— Я же, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, нахожу, что очарованы и здраваго смысла, должно быть, лишены вы сами, если вы не содрогнулись оклеветать такія распространенныя, и по общему мннію, достоврныя книги, что тотъ, кто отрицаетъ ихъ, становится достойнымъ такого же наказанія, какому вы желаете подвергнуть эти скучныя и непріятныя для васъ писанія. Въ самомъ дл, заставить кого бы то ни было не врить въ существованіе Амадиса и другихъ рыцарей, исторіями которыхъ наполнены до верху порицаемыя вами книги, это все равно, что заставить врить въ то, что солнце не свтитъ, морозъ гретъ, а земля не держитъ насъ на себ. Какой умъ можетъ убдить кого бы то ни было, что исторія инфанты Флороны и Гвидо Бургонскаго ложь, или что подвигъ Фіербраса на мосту, случившійся во времена Карла Великаго — небывалое событіе? Вдь это, клянусь Богомъ, такая же правда, какъ то, что теперь день. Если это ложь, въ такомъ случа нужно признать ложью все, что исторія передаетъ о Гектор, Ахиллес, Троянской войн, двнадцати перахъ Франціи и о превращенномъ въ ворона корол англійскомъ, Артур, возвращенія котораго до сихъ поръ ожидаетъ народъ Британскій. Дерзнутъ ли признать небылицей исторію Гверина Мезкино или завоеваніе святаго Грааля, тогда какъ почти на нашей памяти жили еще люди, помнившіе дуэнью Квинтаньону, этого лучшаго виночерпія Британіи. Я помню, какъ одна изъ моихъ бабушекъ по отцу постоянно говорила, встрчая какую-нибудь дуэнью: эта женщина, дитя мое, похожа на дуэнью Квинтаньону. Нужно думать, что бабушка моя знала эту дуэнью, или по-крайней мр видла ея портретъ. Кто можетъ отрицать достоврность исторіи Петра Прованскаго и хорошенькой Магалоны, когда и теперь въ оружейной зал нашихъ королей хранится пружина, величиною въ желзный шкворень, двигавшая деревянную лошадь, на которой совершалъ свои воздушныя путешествія храбрый Петръ Прованскій. Рядомъ съ нею лежитъ сдло Бабіеки, верховаго коня Сида, и въ Ронсевальскомъ проход до сихъ поръ показываютъ рогъ Роланда, длинный, какъ бревно. Все это доказываетъ, что за свт существовали и двнадцать перовъ Франціи, и Петръ, и Сидъ, и другіе подобные имъ рыцари, называемые въ народ искателями приключеній. Иначе пришлось бы отрицать существованіе знаменитаго странствующаго рыцаря Жуана Мерло Португальскаго, его путешествіе въ Бургундію, битву въ город Раси, гд онъ сражался съ знаменитымъ Шарни, названнымъ Моисеемъ Петромъ, и другую битву въ город Бал съ Моисеемъ Генрихомъ Раместанскимъ, битвы, изъ которыхъ онъ дважды вышелъ, покрытымъ славой, побдителемъ. Нужно отрицать также битвы въ Бургундіи знаменитыхъ испанцевъ Педро Барбо и Гутіеро Кихада — отъ котораго я происхожу по прямой мужской линіи — побдившихъ сыновей графа Сенъ-Поля. Нужно отрицать и то, что донъ-Фернандъ Гведа отправлялся въ Германію искать приключеній и сражался тамъ съ придворнымъ рыцаремъ австрійскаго герцога Георгомъ. Наконецъ поединокъ Мозена Людовика Фальцесъ съ Кастильскимъ рыцаремъ донъ-Гонзальвомъ Гусманскимъ, и знаменитый турниръ на Орбигосскомъ мосту, устроенномъ Суэро Кинанесъ, и столько другихъ величавыхъ подвиговъ, совершонныхъ испанскими и чужеземными рыцарями, нужно считать сказками, сочиненными для потхи толпы. Чтобы отрицать вс эти достоврныя событіи, нужно быть безумнымъ или полууннымъ.
Каноника поразило это странное смшеніе истинныхъ и вымышленныхъ происшествій, перечисленныхъ Донъ-Кихотомъ и глубокое знаніе имъ всего, что сколько-нибудь соприкасалось съ странствующимъ рыцарствомъ.
— Я не отрицаю извстной доли правды въ нкоторыхъ изъ поименованныхъ вами событій, отвтилъ каноникъ, особенно считаю достоврными подвиги названныхъ вами испанскихъ рыцарей. Соглашаюсь и съ тмъ, что на свт существовали двнадцать перовъ Франціи, но только не могу врить, чтобы они совершили все то, что приписываетъ имъ историкъ ихъ Турпинъ. Это были, дйствительно, рыцари, избранные королемъ Французскимъ и названные французскимъ словомъ pair, въ ознаменованіе того, что вс они равны, или покрайней мр должны быть равны доблестями и мужествомъ. Это было военное братство, подобное братству Свитаго Іакова или Калатравы, въ которое могутъ быть приняты только избранные мужи, и подобно тому, какъ теперь говорятъ: рыцарь Святаго Іакова, или Алкантары, такъ говорили тогда: рыцарь двнадцати перовъ. Что на свт существовали Сидъ или Бернардъ дель Карпіо, въ этомъ никто не сомнвается, но совершили ли они вс т подвиги, которые имъ приписываютъ, это опять другой вопросъ. Что же касается пружины Петра, лежащей возл сдла Бабіеки, въ оружейной зал короля, то гршный человкъ, какъ не велика она по вашимъ словамъ, я однако не замтилъ ее, хотя отлично видлъ лежащее возл нее сдло.
— И однако она хранится въ этой зал, замтилъ Донъ-Кихотъ, въ кожанномъ футляр для предохраненія отъ ржавчины.
— Быть можетъ, отвтилъ каноникъ, но, клянусь моимъ священнымъ саномъ, я не замтилъ ее. Но если бы даже она хранилась въ зал короля, должно ли это убдить меня въ существованіи Амадисовъ и безчисленнаго множества иныхъ рыцарей, о которыхъ разсказываютъ столько небылицъ. И разв пружина Петра должна заставить такого умнаго и образованнаго человка, какъ вы, считать истиной весь этотъ вздоръ, всю эту наглую ложь, которой переполнены рыцарскія книги.

Глава L.

— Вотъ это мило! воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Книги, напечатанныя съ разршенія короля и одобренныя цензурой, книги, возбуждающія всеобщій восторгъ, пожираемыя, такъ сказать, великими и малыми, богатыми и бдными, учеными и невждами, простолюдинами и знатью, словомъ людьми всхъ родовъ и состояній, оказываются наполненными наглою ложью, между тмъ вамъ въ нимъ описаны до мельчайшихъ подробностей: родословная, мсторожденіе и мсто похожденій, возрастъ, наконецъ вс дянія рыцарей, какъ они происходили день въ день, минута въ минуту. Ради Бога, господа, одумайтесь, продолжалъ онъ, не клевещите на истину, и врьте мн, что въ этомъ отношеніи, я вамъ подаю лучшій совтъ, какому можетъ послдовать умный человкъ. Если вы не врите мн, такъ прочтите эти, уничтожаемыя вами, книги, и тогда вы сами узнаете то наслажденіе, которое он доставляютъ всмъ своимъ читателямъ. Скажите, можетъ ли что-нибудь сравниться съ наслажденіемъ видть эту восхитительную картину: передъ вами кипящее смоляное озеро, кишащее змями, ящерицами, ужами и другими ядовитыми, отвратительными, ужасными наскомыми. И вдругъ изъ глубины его слышится горестный, умоляющій звукъ. О, это бы ты ни былъ рыцарь, стоящій на берегу нашего ужаснаго озера, говоритъ невдомый голосъ, если ты желаешь обладать кладомъ, скрытымъ подъ этими черными волнами, то призови на помощь все свое мужество, и погрузись въ эти кипящія волны. Если у тебя не хватитъ ршимости, въ такомъ случа ты недостоинъ узрть несказанныя чудеса семи замковъ нашихъ семи фей, обитающихъ на дн этихъ смоляныхъ водъ. И не усплъ умолкнуть этотъ грозный голосъ, какъ рыцарь, забывая всякій страхъ, вс грозящія ему опасности, не скинувъ даже съ себя своего тяжелаго вооруженія, и только поручивъ себя Богу и своей дам, кидается въ мрачныя волны кипящаго озера, и въ ту минуту, когда меньше всего думаетъ о томъ, что станется съ нимъ, онъ видитъ себя среди восхитительнйшихъ садовъ, подобныхъ которымъ нтъ и въ елисейскихъ поляхъ. И ему кажется, что воздухъ тамъ какъ будто прозрачне, будто солнце сіяетъ тамъ съ какимъ то новымъ блескомъ. И видитъ онъ роскошный лсъ, радующій взоры рыцаря втвистыми, ярко-зелеными деревьями, и слухъ его обворожаютъ чудесные голоса миріадъ радужныхъ птицъ, весело прыгающихъ по скрещивающимся вткамъ. У ногъ его протекаетъ свжій ручей съ зеркальными водами, струящимися по блымъ камнямъ, которые кажутся золотымъ ршетомъ, пропускающимъ жемчужины востока. Возл него плещетъ роскошный фонтанъ изъ мрамора и разноцвтной яшмы, немного дальше виднется другой фонтанъ, сложенный, какъ то небрежно, рукою великаго художника изъ набросанныхъ въ безпорядк раковинъ и бло-желтыхъ жилищъ слизняка. Нестройно, но чудесно смшанные съ кусками чистйшаго хрусталя, они образуютъ своеобразную, капризную постройку, въ которой искуство, соперничая съ природой, торжествуетъ надъ нею. А между тмъ съ противоположной стороны возвышается величественный замокъ съ массивными золотыми стнами, съ гіацинтовыми дверьми и алмазными зубцами, выстроенный съ такимъ божественнымъ вкусомъ, что рисунокъ его кажется драгоцнне всей этой кучи рубиновъ, изумрудовъ, брилліантовъ, топазовъ, золота, гіацинтовъ и прочаго матеріала, изъ котораго построенъ этотъ удивительный замовъ. И когда взоръ вашъ. пораженъ всми этими чудесами, изъ ограды замка выходитъ группа сіяющихъ красавицъ, въ такихъ пышныхъ нарядахъ, что если бы я принялся описывать великолпіе ихъ, то никогда бы не кончилъ.
И та красавица, которая идетъ впереди другихъ, приближается къ безстрашному рыцарю, беретъ его за руку, ведетъ, не говоря ни слова, во дворецъ, и раздвши тамъ, обмываетъ его мятной, тепловатой водой, натираетъ тло его душистыми мазями и облекаетъ потомъ въ блоснжную сорочку, надушенную самыми изысканными ароматами, другая двушка накидываетъ на него плащъ, который одинъ стоитъ, на худой счетъ, столько же, какъ любой городъ, а можетъ быть даже дороже. Скажите теперь, что можетъ быть восхитительне, если посл этого вамъ скажутъ, какъ очаровательныя двушки привели рыцаря въ сіяющій несказаннымъ великолпіемъ залъ, гд онъ находитъ столы, уставленные такими рдкими яствами, что онмваетъ отъ изумленія, тутъ льютъ ему на руки дистилированную душистую воду, усаживаютъ его въ кресло эбеноваго дерева, и чудесныя двушки служатъ ему, сохраняя чудесное молчаніе. Он предлагаютъ ему тысячи такихъ изысканныхъ блюдъ, что рыцарь не знаетъ за что взяться. и въ тоже время неизвстно чьими перстами приводятся въ движеніе струны, очаровывающія слухъ рыцаря музыкальной мелодіей во все время обда. Посл обда, когда блюда прибраны уже со стола, и рыцарь небрежно развалившись въ мягкомъ кресл, принимается, можетъ быть, чистить себ зубы, передъ нимъ неожиданно раскрывается дверь, и въ нее входитъ красавица прелестне всхъ тхъ, которыя существовали до сихъ поръ на свт. Она подходитъ въ рыцарю, садится возл него, и разсказываетъ ему сладкимъ голосомъ о томъ, что это за замокъ, о томъ, какъ очарованная, она обитаетъ въ немъ и множество другихъ удивительныхъ подробностей, изумляющихъ рыцаря и очаровывающихъ читателя. Но не стану боле распространяться объ этомъ, я довольно сказалъ въ доказательство того, что на какой бы страниц не раскрыть исторію странствующаго рыцаря, она всегда увлечетъ читателя. Господа, повторяю вамъ, читайте эти книги, и если васъ одолваетъ скука, если вы чувствуете себя въ дурномъ настроеніи духа, вы увидите тогда, какъ рыцарскія книги развлекутъ и успокоятъ васъ. Съ своей стороны я могу сказать, что съ того дня, какъ я сталъ странствующимъ рыцаремъ, я чувствую себя мужественнымъ, щедрымъ, великодушнымъ, предупредительнымъ, предпріимчивымъ, благосклоннымъ, терпливо переносящимъ труды, усталость, страданія, заключеніе и наконецъ очарованіе. Да, хотя меня очень недавно заперли, какъ полуумнаго въ клтку, я тмъ не мене надюсь при помощи своей руки, если небо поможетъ и судьба не станетъ противодйствовать мн, сдлаться вскор королемъ: да явлю въ этомъ высокомъ сан всю благодарность и щедрость, наполняющія мое сердце. Человкъ бдный не въ состояніи показать себя щедрымъ, какъ бы онъ не былъ въ сущности щедръ, благодарность же, существующая только въ желаніи — мертва, какъ вра безъ длъ. Вотъ почему я желалъ бы сдлаться императоромъ, чтобы, благодтельствуя друзьямъ моимъ, особенно этому бдному оруженосцу моему Санчо Пансо, котораго я считаю лучшимъ человкомъ въ мір, я бы могъ выказать себя на дл такимъ, какимъ создала меня природа. Я отъ души хотлъ бы дать этому Санчо какое-нибудь графство, которое я общалъ ему нсколько дней тому назадъ, боюсь только, что у него не хватитъ дарованія хорошо управлять имъ.
— Потрудитесь только, господинъ Донъ-Кихотъ, добыть мн это графство, котораго я жду не дождусь, поспшилъ отвтить Санчо, и поврьте, что я съумю управлять имъ. А если не съумю, такъ разв не отдаютъ господа въ аренду своихъ имній. Арендаторы платятъ имъ ежегодно столько то денегъ и управляютъ себ имніемъ, какъ знаютъ, а господинъ сидитъ сложа руки, и только и работы у него, что получать деньги, да издерживать ихъ. Я, ваша милость, стану длать тоже самое. И къ чему мн ломать голову надъ тмъ, чтобы придумать, какъ управлять, къ чему это? лучше освобожу я себя отъ всякихъ хлопотъ, и стану, какъ герцогъ какой-нибудь, получать деньги за наемъ имнія, и плевать мн на то, что станутъ говорить обо мн.
— Другъ мой, такъ можно управлять только хозяйствомъ страны и пользованіемъ доходами съ нея, сказалъ каноникъ, но правосудіе должно быть отправляемо въ немъ государемъ. Оттого государю нужно обладать особенными дарованіями, необходимо имть зрлый умъ и любовь въ истин, иначе все будетъ происходить въ его царств шиворотъ на выворотъ. Богъ, впрочемъ, помогаетъ добрымъ намреніямъ простаго и противодйствуетъ злымъ помысламъ гснуснаго.
— Ничего и не понимаю въ этой философіи, сказалъ Санчо, и знаю только, что хотлось бы мн получить графство въ ту минуту, какъ сдлаюсь я способнымъ управлять имъ, потому что души у меня, слава Боту, столько же, какъ у всякаго другого, а тла не меньше, чмъ у любаго человка на свт, и я буду такимъ же царемъ въ своемъ графств, какъ другіе цари въ своихъ, а ставши царемъ, я стану длать все, что захочу, а длая все, что захочу, стану длать то, что мн нравится, а длая то, что мн нравится, никакого чорта я больше не захочу, а когда ничего больше не захочу, значитъ нечего будетъ и желать, а когда нечего будетъ желать, значитъ и дло въ шляп. Давайте же мн, поскоре, это графство, и да благословитъ васъ Богъ, за тмъ до свиданія, какъ говоритъ слпой своему товарищу.
— Санчо, отвтилъ каноникъ, я говорилъ теб вовсе не пустую, какъ ты думаешь, философію, и на счетъ управленія графствами можно было бы сказать многое и многое.
— Не знаю, что вы могли бы сказать еще, перебилъ Донъ-Кихотъ, я же, съ своей стороны, дарю Санчо графство, слдуя примру великаго Амадиса, подарившаго своему оруженосцу островъ Твердый. Я тоже, значитъ, могу, съ спокойной совстью, сдлать графомъ этого Санчо, котораго я считаю лучшимъ оруженосцемъ, какого имлъ у себя какой бы то ни было странствующій рыцарь.
Каноникъ изумленъ былъ осмысленной чепухой (если только можетъ быть осмыслена чепуха) Донъ-Кихота, разсказаннымъ имъ приключеніемъ съ рыцаремъ озера, глубокимъ впечатлніемъ, произведеннымъ на него сумазбродными разсказами, вычитанными имъ въ его книгахъ и наконецъ легковріемъ Санчо, такъ страстно мечтавшимъ о графств, общанномъ ему Донъ-Кихотомъ.
Въ эту самую минуту прислуга каноника возвратилась изъ корчмы и привезла съ собою закуску. Разложивъ на лугу коверъ, собесдники наши услись подъ тнью четырехъ деревьевъ и пообдали здсь, не желая, какъ говорили они, потерять пастбища на лугу. Тмъ временемъ какъ они мирно закусывали, въ гущ находившагося вблизи хворостника раздался пронзительный свистъ, и почти въ ту же минуту хорошенькая, разношерстная коза выскочила изъ хворостника, а въ нкоторомъ отдаленіи показался молодой пастухъ, приглашавшій ее возвратиться назадъ къ стаду обычными у пастуховъ словами. Но испуганное животное прямо прибжало къ нашимъ путешественникамъ и остановилось, какъ бы прося у нихъ защиты. Минуту спустя прибжалъ пастухъ, и взявши ее за рога сказалъ ей, какъ существу, способному понимать: ‘а, бгляночка моя, что сталось съ тобой, что теб за охота пастись съ связанными ногами? Какая муха кусаетъ, какой волкъ пугаетъ тебя, дочка моя? не скажешь ли ты мн этого моя милочка? Впрочемъ, сударыня, вы женскаго пода, такъ какъ же быть вамъ спокойными? Чтобъ ему проклятымъ быть вашему характеру и тому, съ кого вы берете примръ. Пойдемъ, пойдемъ назадъ, моя голубушка, если ты не будешь въ стад такою рзвою, за то между своими теб будетъ покойне и безопасне, да и что станется съ другими козочками, подумай, если бгаешь ты, которой слдовало бы вести ихъ за собою.’
Рчь эта порядкомъ насмшила всхъ, особенно каноника, и онъ сказалъ пастуху: ‘ради Бога, успокойся немного и не торопись уходить съ твоей козой. Ты говоришь, она самка, такъ позволь же ей слдовать своему природному инстинкту, вдь, все равно, бд ужъ не поможешь. На-ка, скушай лучше этотъ кусочекъ, да выпей немного вина. Успокойся, милый мой, и самъ, и дай отдохнуть твоей коз’. Говоря это, онъ подалъ пастуху ножомъ кусокъ холоднаго зайца. Пастухъ взялъ зайца, поблагодарилъ каноника, выпилъ вино и, переведя духъ, сказалъ:
— Господа, мн, право, не хочется, чтобы вы сочли меня за дурачка, если я говорилъ съ козой, то потому, что есть какая то сила въ этихъ словахъ, что я ей сказалъ. Я неучь, правда, но все же не такой, чтобы не знать, какъ обращаться съ скотами и какъ съ людьми.
— Врю теб, отвтилъ священникъ, и знаю по опыту, что лса питаютъ поэтовъ, а пастушьи шатры укрываютъ философовъ.
— Если не философовъ, то, по крайней мр, такихъ людей, которые сами научили себя уму разуму, сказалъ пастухъ, и чтобы вы поврили этому, чтобы вы, господа, ощупали вашими руками мою правду, я хочу, безъ приглашенія съ вашей стороны, разсказать вамъ — если только разсказъ мой не наскучитъ вамъ — одно истинное происшествіе. Оно докажетъ вамъ правду того, что сказалъ этотъ господинъ — пастухъ указалъ на священника — и того, что сказалъ я самъ.
— Все это похоже на тнь какого то рыцарскаго приключенія и потому я съ большимъ удовольствіемъ готовъ слушать тебя, сказалъ пастуху Донъ-Кихотъ, да надюсь, что и эти господа послушаютъ тебя съ неменьшимъ удовольствіемъ, потому что вс они люди умные и большіе охотники до любопытныхъ новостей, которыя удивляютъ, забавляютъ и развлекаютъ слушателя, что сдлаетъ, вроятно, и твоя исторія. Начинай же, мой милый, мы охотно послушаемъ тебя.
— Кром меня, воскликнулъ Санчо, я сейчасъ ухожу къ ручью съ этимъ пирогомъ и намся имъ дня на три. Господинъ мой, Донъ-Кихотъ, въ частую говорилъ мн, что оруженосецъ странствующаго рыцаря долженъ, при всякомъ удобномъ случа, сть, сколько влзетъ, потому что ему можетъ быть придется забрести потомъ въ такой непроходимый лсъ, изъ котораго и въ недлю не выберешься, и если попасть туда на тощакъ, или съ порожней котомкой, то, клянусь Создателемъ, можно на вки застрянуть тамъ, обратившись въ кожу да кости, какъ это и случается нашему брату сплошь да рядомъ.
— Санчо, ты всегда тянешь на матеріальную сторону, сказалъ ему Донъ-Кихотъ, убирайся же ты, куда теб угодно, и шь, что теб угодно. Я же сытъ вполн, и мн нужна теперь душевная пища, которую мн, вроятно, и доставитъ разсказъ этого пастуха.
— И мы вс накормимъ имъ наши души, добавилъ каноникъ, попросивъ вмст съ тмъ пастуха начать свой разсказъ. Ласково потрепавъ козу, которую онъ все держалъ за рога, пастухъ сказалъ ей: ‘ложись здсь, моя рзвушка, мы успемъ еще вернуться къ нашему стаду’. Коза какъ будто поняла слова своего хозяина, потому что чуть только онъ слъ, она въ ту же минуту мирно улеглась возл него и, глядя на ея мордочку, можно было подумать, что она внимательно слушаетъ разсказъ пастуха, переданный въ слдующей глав.

Глава LI.

— Верстахъ въ трехъ отсюда, такъ началъ пастухъ, есть невзрачная деревушка, населенная, однако, самымъ богатымъ въ нашей сторон народомъ. Въ ней проживалъ крестьянинъ, котораго вс уважали за его богатство, а еще боле за его прямой, честный нравъ. Но самымъ большимъ богатствомъ и счастіемъ его была, какъ самъ онъ говорилъ, его умная и скромная красавица дочь. Еще съизмала славилась она красотой своей, но на шестнадцатой весн изъ нее вышла такая красавица, что вс заглядывались и не могли наглядться на нее. Молва о ней разошлась по окрестнымъ деревнямъ, да какое по деревнямъ — по городамъ далекимъ, такъ что о ней говорили даже въ палатахъ царей, и любопытные чуть не изъ-за тридевять земель прізжали къ намъ подивиться этому чуду. Отецъ глядлъ за всю во вс глаза, да это-бы ничего, важно то, что сама она глядла за собой, потому что вы знаете, господа, нтъ такихъ замковъ и затворовъ, которые могли-бы уберечь молодую двицу лучше, чмъ она сама себя. Жениховъ явилось у нее тьма тьмущая, изъ близкихъ и далекихъ сторонъ — не даромъ же она была красавица, да къ тому еще богатая — такъ что отецъ самъ не зналъ, кому изъ нихъ отдать свое сокровище, и, между прочими, мтилъ на меня, за тмъ, что онъ зналъ меня какъ своего земляка, молодого, добраго христіанина, къ тому же богатаго и малаго не глупаго.
На бду мою подвернулся тутъ съ своей любовью другой такой же парень, какъ я, такъ что старику трудно стало ршить, за кмъ изъ васъ будетъ счастливе его ненаглядная дочь, и поршилъ онъ такъ, чтобы переговорить съ самой Леандрой — такъ звали сгубившую меня красавицу — и дать ей самой выбрать между нами двумя: то есть поступилъ старикъ въ этомъ дл такъ, какъ слдовало бы поступать всмъ отцамъ, у которыхъ есть дочери невсты. Не то, чтобы они заставляли дочекъ своихъ выбирать между дурными женихами, а хорошо-бы было, кабы они позаботились набрать побольше хорошихъ жениховъ, да и позволили бы потомъ дочерямъ своимъ выбрать себ между ними того, который придется имъ по сердцу.
Не знаю, право, кого изъ насъ выбрала Леандра, знаю только, что обоихъ насъ отправили съ носомъ, пробормотали намъ, что невста очень еще молода, ну и остальное все такое же. Нужно вамъ сказать, что тотъ парень, который хотлъ перебить у меня Леандру, звался Ансельмомъ, а я зовусь Евгеніемъ: говорю это, чтобы вамъ знать, какъ зовутъ главныхъ лицъ этой печальной исторіи, — она хоть и не совсмъ еще кончилась, но только безъ крови и смерти никогда ей не кончиться.
Въ то самое время, когда мы посватали Леандру, явился у насъ въ себ, новый человкъ, Винцентъ Рока. Онъ былъ сынъ одного небогатаго крестьянина изъ сосдняго съ нами села, и пришелъ къ намъ изъ Италіи и другихъ сторонъ, гд онъ служилъ солдатомъ. Лтъ двнадцать тому назадъ его увезъ изъ деревни проходившій чрезъ нее съ своею ротою капитанъ, и вотъ привелось ему опять возвратиться на родную сторону. Пришелъ онъ къ намъ, одтый по солдатски, весь въ цвтахъ, и везд у него висли разные стеклянные шарики и стальныя цпочки. Люди наши, народъ все лукавый, способный подыматься на всякія хитрости, особенно когда длать имъ больше нечего, сосчитали и подмтили: сколько у него всхъ этихъ бирюлекъ и разныхъ нарядовъ, и оказалось, что у него всего-то было только три платья съ чулками и подвязками, но только онъ такъ ловко умлъ изворачиваться ими, такъ хорошо умлъ мнять ихъ и поперемнно надвалъ одно съ другимъ, что не сосчитавши всего его убранства, можно было поклясться, что у него на худой счетъ десять перемнъ платья и штукъ двадцать пуковъ разныхъ перьевъ. Былъ онъ, при всемъ этомъ, немного музыкантъ, и такъ хорошо игралъ на гитар, что у насъ говорили, будто онъ заставляетъ гитару не играть, а говорить. Къ тому же онъ былъ еще стихоплетъ, и о всякомъ пустяк, происходившемъ у насъ въ околодк, умлъ настрочить бумагу мили въ полторы. Вотъ этотъ то бравый солдатъ, этотъ щеголь, стихоплетъ и музыкантъ Винцентъ Розка заставилъ Леандру взглянуть на себя изъ окна своего дожа, и чтожъ вы думаете? Вс эти разныя цацки соблазнили ее, а плаксивыя псни солдата съ ума ее свели, стала она врить всмъ небылицамъ, которыя городилъ ей этотъ воякъ, и ужъ видно такъ чорту угодно было, — приглядлся онъ ей такъ, что просто души въ немъ не слышала она, между тмъ какъ солдатъ не усплъ еще и подумать хорошенько объ ней. Вамъ извстно, господа, ничто не устроится такъ скоро, какъ любовное дло, когда женщина сама возьмется за него, и точно: прежде чмъ которому-нибудь изъ жениховъ Леандры въ голову пришло подумать что-нибудь на счетъ ея и стихоплета солдата, ихъ ужъ и слдъ простылъ.
Убжала Леандра съ солдатомъ изъ отцовскаго дома, матери у нее нтъ, и она сана помогла этому затесавшемуся къ намъ воину одержать такую побду, какой, я полагаю, онъ никогда въ жизни не одерживалъ, хотя и городилъ намъ про разныя свои побды. Происшествіе это взбудоражило весь околотокъ. Я и Ансельмъ не знали, что и подумать, отецъ Леандры былъ ни живъ, ни мертвъ, родные были обезславлены, судіи — разбужены, полицейскіе и сыщики — посланы въ погоню. Осмотрли дороги, лса, словомъ все, что могли, и наконецъ, на третьи сутки, нашли Леандру въ одной рубашк, въ какой то пещер, въ горахъ, безъ денегъ и безъ вещей, которыя она унесла изъ дому. Привели ее въ несчастному отцу, и тамъ распросили у нее въ подробности, какъ случилось все это грустное дло. Леандра объявила безъ обиняковъ, что Винцентъ Рока надулъ ее, что онъ уговорилъ ее бжать изъ дому, повалявшись обвнчаться съ нею и увезти ее потомъ въ прекраснйшій городъ въ цломъ свт — Неаполь, что проведенная и просто околдованная имъ, она поврила всему, что говорилъ ей этотъ негодяй, и обокравъ отца ршилась убжать съ любовникомъ. Разсказала она и то, какъ онъ увелъ ее въ горы, какъ ограбилъ ее тамъ и заперъ въ той пещер, въ которой ее нашли, а самъ ушелъ, Богъ его знаетъ куда. Все это, конечно, только пуще удивило насъ всхъ.
Правду сказать, государи мои, немного трудно поврить воздержности этого негодяя, но Леандра клялась всмъ святымъ, что онъ не прибгнулъ къ насилію, и этого было довольно, чтобы утшить несчастнаго ея отца. И не пожаллъ онъ тогда всхъ другихъ пропавшихъ у него сокровищъ, получивъ назадъ въ цлости такое сокровище, которое стоитъ разъ потерять, чтобы никогда уже не найти. Съ того времени, какъ возвратилась домой Леандра, отецъ ршился скрыть ее отъ глазъ людскихъ, и заперъ ее въ сосднемъ город — въ монастырь, возлагая всю надежду на время, которое, можетъ быть, заставитъ позабыть о дурномъ поступк его дочери. Молодость Леандры оправдывала этотъ поступокъ ея передъ тми людьми, которые не имютъ надобности безславить и прославлять ее, которые знали и умъ ея и нравъ. Они свалили всю бду на женскую втренность, на женскій характеръ, который въ частую длаетъ такое, что человку разсудительному никогда и въ голову не придетъ.
Съ того времени, какъ заперли Леандру въ монастыр, замкнулись и глаза Ансельма, безъ Леандры имъ стало ничего не видно, и что было видть имъ безъ нее на свт. Да тоже сталось и со мной, и для меня безъ Леандры не осталось радостей на земл. И съ той поры, какъ стало пропадать наше терпніе, стало усиливаться наше горе, мы проклинали солдата съ его нарядами, проклинали слпоту отца, и кинувши родное село, задумали скрыться въ этой долин. Мы привели сюда наши стада, Ансельмъ — овецъ, а я — козъ, и живемъ теперь, среди этихъ рощъ, то вспоминая, то тоскуя о нашей любезной, то распвая псни, въ которыхъ хвалимъ и коримъ сгубившую насъ Леандру прекрасную. И по нашему примру много другихъ влюбленныхъ въ Леандру пришли укрываться въ этихъ горахъ, и столько ужъ ихъ теперь набралось здсь, что стали эти горы похожи на пастушью Аркадію, въ которой со всхъ сторонъ слышно одно слово: Леандра. Одинъ зоветъ ее причудливой и втреной, другой коритъ ее солдатомъ, третій благословляетъ и прощаетъ ее, четвертый хулитъ и проклинаетъ, одни прославляютъ красоту ее чудесную, другіе проклинаютъ ея нравъ. Словомъ вс унижаютъ ея и вмст, какъ Богу своему, поклоняются ей, и врите ли, до того доходятъ безумство нкоторыхъ, что они корятъ ее за данный имъ будто бы отказъ, хоть никогда они ни одного слова не промолвили съ ней, другіе изъ себя выходятъ отъ ревности, хоть ревновать ее тоже не приходится, потому что она не успла еще сдлать ничего такого, чего ужь не исправить во вкъ. И здсь вокругъ вы не найдете ни одного грота, ни одной пещеры, ни одного ручейка, ни одного дерева, гд бы вы не повстрчали горюющаго и втрамъ поверяющаго тоску свою пастуха. Везд только и слышно имя Леандры: Леандра — грохочутъ горы, Леандра — журчатъ ручьи, Леандра, вотъ нашъ богъ въ этой долин, вотъ волшебница, околдовавшая и отравившая насъ всхъ. Изъ-за нее вс мы находимся, сами не знаемъ, въ какомъ то страх. Но всхъ тяжеле, и умне, и безумне тоскуетъ Ансельмъ, рыдаетъ онъ въ разлук съ Леандрой, и рыдая поетъ подъ звуки скрипки, на которой онъ такъ же прекрасно играетъ, какъ прекрасно слагаетъ свои унылыя псни. Я же поступаю, по моему мннію, благоразумне: громко проклиная доврчивость и втренность женщинъ, ихъ обманчивыя клятвы, ихъ измнчивость и ихъ неразборчивый вкусъ. И теперь вамъ, врно, стало понятно, господа, почему я не долюбливаю эту козу, хотя она и лучшая въ моемъ стад: она женскаго рода. Вотъ вамъ та исторія, которую я общалъ разсказать. Если она вышла длинновата, то поврьте мн, что и охота моя — послужить вамъ чмъ могу ничуть не короче. Господа! молочная моя здсь поблизости, если вамъ угодно заглянуть въ нее, милости просимъ, вы найдете тамъ свжій творогъ, свжее молоко и отличные свжіе плоды.

Глава LII.

Разсказъ этотъ показался весьма интереснымъ, и восхищенный имъ каноникъ осыпалъ похвалами разсказчика, который походилъ скоре на остроумнаго придворнаго, чмъ на грубаго пастуха, и оправдывалъ слова священника, говорившаго: что въ горахъ можно находить иногда весьма дльныхъ людей. Всякій съ своей стороны, похвалилъ молодаго пастуха, но похвалы Донъ-Кихота затмили вс остальныя. ‘Другъ мой’, сказалъ онъ пастуху, ‘еслибъ мн дозволено было вдаться сегодня въ какое-нибудь приключеніе, то, клянусь теб, я сію же минуту отправился бы за прекрасной Леандрой: я похитилъ бы ее — не смотря ни на какихъ настоятельницъ изъ монастырскихъ стнъ, въ которыхъ бдную двушку держутъ противъ воли, и передалъ бы ее теб съ однимъ условіемъ: не забывать законовъ странствующихъ рыцарей. воспрещающихъ оскорблять дамъ. Сильный, однако, врой моей въ Бога Всемогущаго, я надюсь, что могущество злаго волшебника не вчно будетъ торжествовать надъ могуществомъ другого, исполненнаго лучшихъ намреній, и тогда ты смло можешь разсчитывать на мою готовность служить теб, ибо, какъ рыцарь, я ниспосланъ въ міръ помогать нуждающимся, гонимымъ и сирымъ’.
До сихъ поръ пастухъ не обращалъ никакого вниманія на Донъ-Кихота, но посл этихъ словъ, онъ съ любопытствомъ началъ разсматривать его съ головы до ногъ, и, видя передъ собою какую то тощую, несчастную фигуру, спросилъ сидвшаго рядомъ съ нимъ цирюльника, что это за чудакъ?
— Кто же, отвтилъ цирюльникъ, какъ не знаменитый Донъ-Кихотъ Ламанчскій, бичь зла, каратель неправды, поддержка двъ, ужасъ великановъ и непобдимый побдитель всхъ.
— Это что-то смахиваетъ на тхъ господъ, о которыхъ пишутъ въ рыцарскихъ книгахъ, замтилъ пастухъ, они длали все тоже, что этотъ рыцарь, но только вы, ваша милость, должно быть, шутите, потому что у этого потшнаго господина голова, кажись, не въ порядк.
— Негодяй! воскликнулъ Донъ-Кихотъ, это у тебя она, видно, не въ порядк, у меня же она въ большемъ порядк, чмъ у той сволочи, которая родила тебя на свтъ. Съ послднимъ словомъ, онъ такъ яростно швырнулъ въ пастуха лежавшій вблизи хлбъ, что сплюснулъ ему носъ. Не охотникъ до шутокъ. пастухъ, не обращая вниманія ни на коверъ, ни на скатерть, ни на обдавшихъ господъ, схватилъ Донъ-Кихота обими руками за горло съ такимъ остервененіемъ, что по всей вроятности задушилъ бы его, еслибъ на помощь своему господину не подосплъ Санчо. Взявши пастуха сзади за плечи, онъ опрокинулъ его навзничь, перебивши при этомъ посуду и перевернувши на стол все вверхъ дномъ. Освободясь изъ когтей пастуха, Донъ-Кихотъ вскочилъ къ нему на животъ, и окровавленный, измятый кулаками Санчо, несчастный противникъ рыцаря искалъ вокругъ себя ножа, чтобы пырнуть имъ Донъ-Кихота, но каноникъ и священникъ успли припрятать всякое оружіе. Цирюльникъ же умудрился какъ то такъ устроить, что Донъ-Кихотъ опять очутился подъ пастухомъ, и тогда то послдній, въ отмщеніе за собственную кровь, окровавилъ, въ свою очередь, физіономію рыцаря.
Глядя на эту сцену, священникъ и каноникъ надрывали со смху животы, стрльцы тоже хохотали до упаду, и этотъ единодушный смхъ увеличивалъ ярость сражавшихся, озлобляя ихъ, какъ грызущихся собакъ. Одинъ Санчо былъ угрюмъ, удерживаемый прислугой каноника, не пускавшей его подать помощь своему господину.
Между тмъ какъ одни смялись, а другіе дрались, въ пол неожиданно послышался заунывный звукъ трубы, привлекшій общее вниманіе. Особенно поразилъ онъ Донъ-Кихота. Лежа подъ пастухомъ, почти изуродованный градомъ сыпавшихся на него кулаковъ, онъ забылъ въ эту минуту о мщеніи, сгарая нетерпніемъ узнать причину услышанныхъ имъ звуковъ. ‘Чортъ,’ сказалъ онъ своему противнику, ‘называю тебя чортомъ, потому что ты не можешь быть никмъ инымъ, если ты такъ храбръ и силенъ, что можешь торжествовать надо мной. Пусти меня на одинъ часъ, потому что этотъ жалобный звукъ должно быть зоветъ меня къ какому-то приключенію.’ Пастухъ, утомленный столько же наносимыми имъ, сколько и получаемыми ударами, въ ту же минуту покинулъ своего противника. Освободившись отъ пастуха, Донъ-Кихотъ обтеръ лицо и повернулъ голову въ ту сторону, гд слышался трубный звукъ, замтилъ вдали нсколько лицъ, спускавшихся, какъ кающіеся гршники, въ блыхъ одеждахъ, съ холма. Нужно сказать, что этотъ годъ былъ страшно сухой, почему въ Испаніи повсемстно совершались молебствія о ниспосланіи дождя, и теперь крестьяне сосдней деревни устроили священное шествіе къ часовн, построенной на небольшой гор, возвышавшейся вблизи села.
Донъ-Кихотъ, видя странную одежду молящихся и забывая, что онъ видитъ ее въ тысячу первый разъ, вообразилъ себ, что онъ видитъ какое-то новое приключеніе, и что ему одному, какъ странствующему рыцарю, суждено привести его къ концу. Въ особенности его убдило въ этой химер то, что покрытая трауромъ статуи Мадонны показалась ему высокой дамой, увозимой въ плнъ какими то дерзкими измнниками. Вообразивши это, онъ въ ту же минуту побжалъ къ мирно пасшемуся на лугу Россинанту, быстро осдлалъ его, отстегнулъ отъ арчака забрало и щитъ, спросилъ у Санчо мечь, и затмъ громкимъ голосомъ сказалъ изумленной компаніи: ‘теперь, господа, вы убдитесь, какое неоцненное благо для міра составляютъ странствующіе рыцари. Теперь вы скажете, достойны ли они всеобщаго уваженія?’ Съ послднимъ словомъ онъ сжалъ бока Россинанта — шпоръ у рыцаря на этотъ разъ не оказалось — и крупной рысью, потому что Россинантъ не мастеръ былъ, кажется, галопировать, по крайней мр его ни разу не видли галопирующимъ во все время его странствованій, — поскакалъ на встрчу священной процессіи, не слушая священника, цирюльника и каноника, старавшихся удержать его. Не остановилъ его и голосъ Санчо, кричавшаго изо всхъ силъ: ‘что вы длаете, куда вы скачете, господинъ Донъ-Кихотъ. Какой чортъ бунтуетъ васъ противъ святой нашей католической вры? Одумайтесь! вдь это движется духовная процессія’. Напрасно, однако, Санчо надрывалъ себ легкія, господинъ его твердо ршился напасть на блыя привиднія. Видя передъ собою только эти мнимыя привиднія, онъ не слышалъ ничего, что ему кричали, да врядъ ли услышалъ, и послушался бы въ эту минуту даже королевскаго призыва. Подскакавши къ духовной процессіи, онъ придержалъ Россинанта, давно уже ощущавшаго потребность перевести духъ, и сиплымъ, дрожащимъ голосомъ закричалъ: ‘остановитесь злоди, закрывшіе свои преступныя лица! остановитесь и выслушайте то, что я вамъ скажу’
Слова эти поразили и остановили процессію, одинъ изъ четырехъ ксендзовъ, пвшихъ литанію, пораженный странной фигурой Донъ-Кихота, видомъ несчастнаго Россинанта и всей, въ высшей степени смшной, обстановкой рыцаря, отвтилъ ему: ‘братъ! если теб нужно что-нибудь сказать намъ, то поторопись, мы не можемъ останавливаться ни для какихъ разговоровъ или объясненій, если ихъ нельзя передать въ двухъ, трехъ словахъ’.
— Я передамъ вамъ его въ одномъ, — отвтилъ Донъ-Кихотъ, освободите сію же минуту эту даму. Ея траурное покрывало слишкомъ краснорчиво говоритъ, что вы нанесли ей какое-то тяжкое оскорбленіе и теперь уводите ее въ плнъ. Я, какъ рыцарь, ниспосланный въ міръ попирать всякое зло, не позволю вамъ двинуться теперь ни шагу впередъ.
Донъ-Кихота, какъ и слдовало ожидать, сочли за полуумнаго, вырвавшагося изъ дома сумасшедшихъ, и толпа, участвовавшая въ процессіи, принялась громко хохотать надъ нимъ. Но это окончательно взбсило Донъ-Кихота, и онъ, не произнеся больше ни слова, напалъ на процессію. Тогда одинъ господинъ, отдлившись отъ процессіи, вышелъ, съ палкою въ рукахъ, на встрчу Донъ-Кихоту, и не смотря на то, что рыцарь нанесъ ему сильный ударъ мечомъ и разрубилъ на двое палку, онъ хватилъ его, однако, обломкомъ этой палки такъ сильно по плечу, что Донъ-Кихотъ безъ чувствъ свалился съ щитомъ своимъ на землю.
Санчо, бжавшій весь запыхавшись за своимъ господиномъ, умолялъ теперь его противника пощадить несчастнаго, очарованнаго рыцаря, который въ жизнь свою не сдлалъ и не пожелалъ никому зла. Но не ноль бы Санчо удержали руку, поразившую Донъ-Кихота, а несчастная фигура самаго рыцаря, лежавшаго недвижимо, какъ мертвый. Вообразивъ себ, что несчастный рыцарь убитъ, испуганный противникъ его, подобравъ полы платья, пустился съ быстротою лани, безъ оглядки, бжать черезъ поле. На помощь Донъ-Кихоту спшили между тмъ вс лица, сопровождавшія его въ пути, и толпа, составлявшая священную процессію, видя, что нсколько человкъ бгутъ, въ сопровожденіи вооруженныхъ стрльцовъ, прямо къ тому мсту, гд она остановилась, вообразила себ, будто на нее хотятъ напасть, и приготовляясь къ защит, построила родъ каре. Съ непокрытыми головами, вооружась, кто плетью, кто подсвчникомъ, воины процессіи ршились не только отразить нападеніе, но и сами напасть на врага, Судьба устроила однако дло лучше чмъ можно было ожидать. Въ числ лицъ, составлявшихъ священную процессію, нашелся знакомый нашего священника, и случившаяся въ это время, какъ нельзя боле кстати, встрча старыхъ знакомыхъ положила конецъ недоумніямъ и страхамъ. Священникъ, какъ и слдовало ожидать, тотчасъ же разсказалъ своему знакомому, кто такой Донъ-Кихотъ, и они подошли къ нему, чтобы удостовриться: живъ ли этотъ злополучный бднякъ, надъ которымъ причитывалъ Санчо, разсыпаясь въ этихъ отборныхъ фразахъ:
— ‘О, цвтъ рыцарей, которому суждено было погибнуть отъ одного взмаха падки, на полупути такой блистательной жизни. О, гордость твоего рода, слава Ламанча и цлаго міра, преданнаго теперь на жертву злодямъ, которымъ безъ тебя некого и нечего будетъ страшиться. О, мужъ, превзошедшій щедростью всхъ Александровъ, вознаградившій меня за восьминедльную службу мою великолпнйшимъ изъ острововъ, омываемыхъ волнами морей. О ты, смиренный съ великими и дерзновенный съ смиренными, презиравшій опасностями, претерпвавшій оскорбленія, влюбленный самъ не знавши въ кого, бичь злыхъ, подражатель праведныхъ, врагъ развращенныхъ, словомъ странствующій рыцарь — и большей не нужно теб похвалы.’
Эти возгласы привели въ себя Донъ-Кихота. Онъ открылъ глаза и проговорилъ слабымъ голосомъ: ‘тотъ, кто живетъ вдали отъ васъ, Дульцинея Дульцинйшая, подверженъ большимъ страданіямъ. Помоги мн, другъ мой Санчо, взобраться на мою очарованную колесницу, я не могу теперь опереться на стремена, потому что у меня разбито плечо.’
— Это я сдлаю всего охотне, дорогой господинъ мой, отвтилъ Санчо, — и отправимся-ка домой вмст съ этими господами, желающими вамъ всякаго добра. Тамъ, мы приготовимся въ третьему вызду, который, быть можетъ, будетъ славне и благопріятне для насъ.
— Санчо, ты говоришь золотыя слова, сказалъ ему Донъ-Кихотъ, мы, дйствительно, ничего лучшаго не можемъ придумать, какъ переждать дурное вліяніе звздъ, тяготющее надъ нами теперь.
Священникъ, каноникъ и цирюльникъ въ одинъ голосъ согласились съ Донъ-Кихотомъ, посл чего, посмявшись немного надъ Санчо, они помстили рыцаря на его очарованную колесницу и, простившись съ пастухомъ, собрались наконецъ въ дорогу. Стрльцы не захотли идти дальше, и священникъ тутъ же разсчитался съ ними. Каноникъ, съ своей стороны, попросивъ священника извстить его о томъ, что станется съ Донъ-Кихотомъ, излечится ли онъ отъ своего помшательства, или вс усилія вразумить его окажутся напрасными — попросилъ позволенія продолжать свой путь. Вс разбрелись такимъ образомъ въ разныя стороны, оставивъ съ Донъ-Кихотомъ только священника, цирюльника, Санчо, осла и добраго Россинанта. отличавшагося во всхъ случаяхъ жизни такимъ же примрнымъ терпніемъ, какъ и его господинъ. Крестьянинъ запрегъ воловъ, устроилъ Донъ-Кихоту помщеніе на сн, и съ неизмнной флегмой своей похалъ по той дорог, по которой веллъ хать священникъ.
Черезъ шесть дней поздъ прибылъ въ деревню, и такъ какъ день былъ воскресный, поэтому весь живой людъ высыпалъ на дорогу, по которой долженъ былъ прозжать Донъ-Кихотъ. Можно представить себ удивленіе земляковъ его, когда они увидали въ клтк знакомаго имъ гидальго, и одинъ мальчуганъ побжалъ извстить племянницу и экономку рыцаря о прізд его. Тяжело было слышать, какъ жалобно заголосили об женщины, услыхавъ, что Донъ-Кихотъ возвращается домой въ клтк на волахъ. Он били себя по щекамъ, проклиная рыцарскія книги, и отчаяніе ихъ усилилось еще, когда господинъ ихъ появился на порог своего дома.
Жена Санчо также побжала встртить своего мужа, зная, что онъ служитъ оруженосцемъ у Донъ-Кихота, и первымъ дломъ спросила его, здоровъ ли оселъ?
— Здорове хозяина, отвчалъ Санчо.
— Слава Богу за такую милость Его, воскликнула жена Санчо. Скажи же ты мн, теперь, мой милый, что выгадалъ ты, служивши оруженосцемъ, какой гостинецъ привезъ мн?
— Никакого, отвтилъ Санчо, я привезъ что-то получше и подороже всякихъ гостинцевъ.
— Слава теб Господи, слава теб Господи, восклицала жена. Показывай же, голубчикъ, что ты такого получше привезъ намъ: пусть отведетъ оно мою душу, ужъ какъ она истосковалась по теб.
— Погоди, дай домой добраться, сказалъ Пансо, такъ увидишь, а теперь благодари Бога за то, что все такъ хорошо устроилось, что если приведется намъ отправиться во второй разъ искать приключеній, такъ увидишь ты меня тогда, по крайней мр, графомъ или губернаторомъ острова, и не какого-нибудь острова, а самаго лучшаго, какой на свт есть.
— Дай Богъ, голубчикъ, сказала жена, потому что въ крайней мы теперь нужд, но скажи, дружокъ мой, что такое это — островъ? Никогда не приводилось слыхать мн про это.
— Медъ созданъ не для осла, замтилъ Санчо, придетъ время, когда ты узнаешь, что значитъ островъ, и разинешь ротъ, слушая, какъ станутъ называть тебя барыней твои крестьянки.
— Что ты это толкуешь, Санчо, про крестьянокъ, острова и барынь? воскликнула Жуана Пансо,— такъ звалась жена Санчо Пансо, не потому, чтобы она приходилась родственницей ему, а потому что въ Ламанч жены обыкновенно принимаютъ фамилію своихъ мужей.
— Не торопись узнавать все сразу, перебилъ Санчо, довольно будетъ, если я скажу теб всю правду, да къ слову замчу, что нтъ кажись на свт ничего лучше, какъ быть честнымъ оруженосцемъ странствующаго рыцаря, ищущаго приключеній. Правда, большая часть этихъ приключеній оканчиваются не совсмъ такъ, какъ-бы желательно было. Можно сказать, что изъ ста приключеній ровно въ девяносто девяти совсмъ дло дрянь выходитъ, и это по опыту знаю, потому что приключались со мною такія приключенія, изъ которыхъ я выходилъ немного помятымъ, приключались и такія, изъ которыхъ я вылеталъ на одялахъ, и однако, все же это милая вещь, скажу я, искать приключеній, перелзая черезъ горы, пробираясь сквозь лса, взбираясь на скалы, посщая замки, ночуя и днюя въ корчмахъ совершенно даромъ, не платя ни одного мараведиса, ни… то есть ровно ничего.
Тмъ временемъ, какъ Санчо Пансо проводилъ въ подобныхъ разговорахъ время съ женой своей Жуанной Пансо, экономка и племянница приняли, раздли и уложили своего господина на его старой, со скрипомъ, постели. Донъ-Кихотъ не узнавалъ близкихъ ему лицъ, какъ то странно глядлъ на нихъ, и не могъ догадаться, гд онъ и что съ нимъ длается? Священникъ, разсказавши племянниц, какого труда стоило привести Донъ-Кихота домой, просилъ ее смотрть за нимъ во вс глаза, чтобы онъ опять не ускользнулъ изъ дому. Слова эти вызвали новую сцену, женщины принялись снова завывать и проклинать рыцарскія книги, и просили небо низвергнуть въ бездны ада сочинителей столькихъ нелпостей. И страшно безпокоились он о томъ, какъ бы имъ опять не остаться безъ дяди и господина ихъ, какъ бы Донъ-Кихотъ, поправившись немного здоровьемъ, не пустился въ третье странствованіе, что дйствительно случилось и описано во второй части этой большой и истинной исторіи.

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

Сервантес Мигель Де
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Дон-Кихот Ламанчский (Часть вторая), Сервантес Мигель Де, Год: 1616
  2. Славный рыцарь Дон-Кихот Ламанчский. Часть вторая, Сервантес Мигель Де, Год: 1616
  3. Дон Кихот Ламанчский. Том первый, Сервантес Мигель Де, Год: 1858
  4. Дон Кишот Ламанхский. Часть вторая, Сервантес Мигель Де, Год: 1616
  5. Дон-Кихот Ламанчский (Часть первая), Сервантес Мигель Де, Год: 1904
  6. Дон-Кихот Ламанчский. Часть II, Сервантес Мигель Де, Год: 1899
  7. Дон Кихот Ламанчский, Сервантес Мигель Де, Год: 1868
  8. Славный рыцарь Дон-Кихот Ламанчский. Часть первая, Сервантес Мигель Де, Год: 1604
Электронная библиотека