Донъ-Кихотъ Ламанчскій.
Сочиненіе Мигуэля Сервантеса Сааведры
Въ двухъ частяхъ.
Перевод с испанскаго В. Карелина.
Изданіе второе.
С.-Петербургъ.
Изданіе Н. А. Шигина.
1873
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
Глава I.
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/dk14.jpg)
Глава II.
Глава III.
Дон-Кихот Ламанчский (Часть вторая), Сервантес Мигель Де, Год: 1616
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Во второй части этой исторіи, повствующей о третьемъ вызд Донъ-Кихота, Сидъ Гамедъ Бененгели говоритъ, что священникъ и цирюльникъ больше мсяца избгали встрчь съ общимъ ихъ другомъ, боясь своимъ присутствіемъ пробудить въ немъ воспоминаніе о недавнихъ событіяхъ. Тмъ не мене, они часто навщали его племянницу и экономку, увщевая ихъ заботиться о хозяин дома и кормить его пищей, здоровой для желудка, и въ особенности для головы Донъ-Кихота, ставшей несомнннымъ источникомъ всхъ его бдъ. Женщины общали исполнить все это тмъ старательне, что Донъ-Кихотъ казался имъ совершенно излечившимся отъ своего помшательства. Новость эта не могла не обрадовать нашихъ друзей, поздравлявшихъ себя съ благими послдствіями хитрости, придуманной ими для возвращенія Донъ-Кихота домой, и разсказанной въ послднихъ главахъ перваго тома этой большой и истинной исторіи. Находя однако не совсмъ вроятнымъ быстрое исцленіе его, они ршились сами удостовриться въ томъ, и взаимно пообщавъ себ не затрогивать слабую струну Донъ-Кихота — рыцарства, дабы не растравить только-что зажившей раны его, отправились къ нему въ комнату, гд застали его сидящимъ на кровати, одтымъ въ зеленый, саржевый камзолъ, и въ колпк изъ красной толедской шерсти. Весь онъ такъ высохъ и похудлъ въ послднее время, что походилъ скорй на мумію, чмъ на человка. Онъ радушно принялъ гостей, и на вопросы о его здоровьи отвчалъ съ тактомъ и большимъ умомъ. Завязавшійся между ними разговоръ перешелъ мало-по-малу отъ общихъ разъ къ дламъ общественнымъ и правительственнымъ распоряженіямъ. Каждый изъ разговаривавшихъ, сдлавшись на минуту новымъ Ликургомъ или Солономъ, предлагалъ разныя мры въ измненію какого-либо постановленія, либо въ искорененію одного изъ существующихъ злоупотребленій, и друзья, разсуждая объ общественныхъ длахъ, преобразовывали ихъ на словахъ такъ хорошо, что государство казалось готово было выйти совершенно новымъ изъ ихъ рукъ. Донъ-Кихотъ судилъ обо всемъ такъ здраво, говорилъ такъ умно, что гости не сомнвались больше въ его выздоровленіи, а племянница и экономка со слезами радости благодарили Творца, возвратившаго разсудокъ ихъ покровителю. Священникъ, отказавшись однако отъ прежняго своего намренія молчать о рыцарств, ршился окончательно убдиться: истинно или призрачно выздоровленіе его друга, и уловивъ удобную минуту, началъ разсказывать послднія придворныя новости. Носятся слухи, говорилъ онъ, будто турки длаютъ большія приготовленія въ войн, намреваясь двинуть изъ Босфора огромный флотъ: неизвстно только, на какихъ берегахъ разразится эта ужасная буря. Онъ добавилъ, что весь христіанскій міръ встревоженъ этимъ извстіемъ, и что его величество озаботился, на всякій случай, обезопасить неаполитанское королевство отъ нападенія со стороны острововъ Сициліи и Мальты.
— Его величество дйствуетъ, какъ благоразумный полководецъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ, — приводя въ оборонительное положеніе свои обширныя владнія, и не допуская захватить ихъ врасплохъ. Но если-бы онъ удостоилъ меня чести, пожелавъ узнать, на этотъ счетъ, мое мнніе, я бы присовтовалъ ему мру, о которой, безъ сомннія, онъ не помышляетъ теперь.
Не усплъ Донъ-Кихотъ докончить своихъ словъ, какъ священникъ невольно подумалъ: ‘да хранитъ тебя Богъ, несчастный другъ мой, возвращающійся, какъ кажется, къ прежнимъ сумазбродствамъ’.
Цирюльникъ, думавшій тоже самое, спросилъ Донъ-Кихота, что это за мра такая, страшась, какъ говорилъ онъ, услышать одну изъ тхъ безсмыслицъ, которыя безъ зазрнія совсти вчастую предлагаютъ королямъ.
— Въ той мр, которую я хотлъ бы предложить, нтъ ничего безсмысленнаго, напротивъ, она осмыслена, какъ нельзя боле, возразилъ Донъ-Кихотъ.
— Быть можетъ, сказалъ цирюльникъ, но опытъ показалъ. какъ часто эти осмысленныя мры бываютъ непримнимы въ длу, или просто смшны, а порой даже противны интересамъ народа и короля.
— Согласенъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ, но въ моемъ предложеніи нтъ ничего смшнаго и непримнимаго къ длу, оно просто и примнимо какъ нельзя боле.
— Вы медлите сообщить намъ его, сказалъ священникъ.
— Не тороплюсь, отвчалъ Донъ-Кихотъ, потому что, правду сказать, боюсь, чтобы члены государственнаго совта, услышавъ о немъ, не приписали его себ.
— Что до меня, замтилъ цирюльникъ, то клянусь предъ Богомъ и людьми, не говорить о немъ ни королю, ни Роху и ни единой живой душ, какъ это поется въ псн священника, въ которой увдомляютъ короля о вор, искусно уворовавшемъ у него сто дублоновъ и иноходца мула.
— Не слышалъ этой псни, сказалъ Донъ-Кихотъ, но врю вашей клятв, знаю васъ за прекраснаго человка.
— Еслибъ вы вовсе не знали его, замтилъ священникъ, то я готовъ былъ бы головой ручаться, что онъ будетъ, въ этомъ случа, молчатъ, какъ нмой.
— А вы, отецъ мой! какое ручательство представите мн за себя? сказалъ Донъ-Кихотъ священнику.
— Мое званіе, отвчалъ священникъ, обязывающее меня хранить довряемыя мн тайны.
— Въ такомъ случа, скажу я вамъ, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, что еслибъ король, при звук трубъ, воззвалъ во всмъ странствующимъ рыцарямъ Испаніи, повелвая имъ собраться въ назначенный день во двору, то когда бы ихъ явилось не боле шести, и тогда, я увренъ, нашелся бы между ними такой, который положилъ бы конецъ могуществу неврныхъ. Въ самомъ дл: не знаемъ ли мы битвъ, въ которыхъ одинъ рыцарь сражался съ двухсотъ-тысячными арміями и побждалъ ихъ, точно цлая армія представляла одну голову для отсченія. Великъ Господь! Да, еслибъ жилъ теперь славный донъ-Беліанисъ, или хоть простой отпрыскъ Амадисовъ Гальскихъ, и сразясь съ ними туровъ, клянусь, я не желалъ бы очутиться на мст турка. Но потерпимъ, Богъ не покинетъ своего народа и пошлетъ ему рыцаря, быть можетъ, мене славнаго, за то столь же безстрашнаго, какъ рыцари временъ минувшихъ. Дальше я молчу, Богъ меня слышитъ.
— Пресвятая Богородице! завопила племянница. Провались я на этомъ мст, если дядя мой не намренъ сдлаться опять странствующимъ рыцаремъ.
— Да, да! сказалъ Донъ-Кихотъ. Рыцаремъ былъ я и рыцаремъ я уру. Пусть турки восходятъ или нисходятъ, какъ имъ будетъ угодно, пусть они развертываютъ все свое могущество, я говорю одно: Богъ меня слышитъ.
Въ отвтъ на это цирюльникъ попросилъ позволенія разсказать одну исторію, которая, какъ говорилъ онъ, сама напрашивалась быть разсказанною теперь.
— Сдлайте одолженіе, говорите, отвчалъ Донъ-Кихотъ. Мы готовы васъ слушать.
— Въ севильскомъ дом умалишенныхъ, началъ цирюльникъ: находился нкогда больной, посаженный туда своими родственниками. Человкъ этотъ вышелъ бакалавромъ изъ оссунскаго университета, онъ впрочемъ одинаково рехнулся бы, еслибъ вышелъ и изъ саламанскаго. Пробывъ нсколько лтъ въ больниц, бднякъ вообразилъ себя здоровымъ и написалъ очень умное письмо къ архіепископу, умоляя его сжалиться надъ несчастнымъ, — которому Богъ, въ своемъ милосердіи, возвратилъ разсудокъ, — и исторгнуть его изъ той жалкой жизни, которую влачилъ онъ въ дом умалишенныхъ. Онъ писалъ, что родные, изъ корыстныхъ видовъ, держутъ его въ больниц, намреваясь до конца жизни признавать его сумасшедшимъ. Архіепископъ, убжденный въ выздоровленіи этого человка его умными письмами, поручилъ одному капеллану справиться у директора больницы, насколько правды въ томъ, что писалъ бакалавръ, велвъ ему вмст съ тмъ распросить обо всемъ самого больнаго, и освободить его, если онъ окажется правымъ. Директоръ больницы сказалъ пріхавшему капеллану, что бакалавръ остается такимъ же полуумнымъ, какъ былъ, что порою онъ говоритъ весьма здраво, но подъ конецъ всегда возвращается къ прежнему сумазбродству. Директоръ предлагалъ своему гостю лично удостовриться въ этомъ, и они отправились вмст къ больному. Проговоривъ съ нимъ больше часу, капелланъ не замтилъ въ немъ ни одного признака помшательства, напротивъ все, что говорилъ онъ, было такъ умно и такъ кстати, что посолъ архіепископа счелъ его вполн здоровымъ. Несчастный жаловался, между прочимъ, на директора госпиталя, говоря, что онъ признаетъ его полуумнымъ, въ благодарность за подарки, получаемые отъ его родныхъ. Богатство, вотъ величайшій врагъ мой, говорилъ онъ, ради его, родные мои считаютъ меня сумасшедшимъ, сами убжденные въ томъ, что это ложь. Не смотря на то, они упорно отстаиваютъ ее, не признавая видимаго милосердія неба, воззвавшаго меня отъ жизни животной къ жизни человческой. Онъ говорилъ такъ убдительно, что самъ директоръ больницы заподозрилъ было на минуту его родственниковъ въ жестокости и алчности, а капелланъ, вполн убжденный въ исцленіи бакалавра, ршился освободить и показать его самому архіепископу, дабы и тотъ засвидтельствовалъ несомннное исцленіе его. Директоръ больницы пытался было отклонить капеллана отъ принятаго имъ ршенія, увряя его, что онъ скоро раскается въ своей поспшности, но тщетны были вс предостереженія опытнаго человка, не перестававшаго повторять, что бакалавръ остается такимъ же сумасшедшимъ, какимъ былъ. Въ отвтъ на вс доводы директора, капелланъ показалъ ему письмо архіепископа, и тогда директору осталось выдать бакалавру платье и поручить его капеллану.
Переодвшись, бакалавръ пожелалъ проститься съ нкоторыми изъ своихъ товарищей и просилъ позволенія у капеллана извстить ихъ. Капелланъ позволилъ, и съ нсколькими другими лицами отправился вслдъ за освобожденнымъ больнымъ.
Проходя возл ршетки, за которой содержался одинъ бшеный, бывшій, въ ту пору, совершенно спокойнымъ, бакалавръ сказалъ ему: ‘прощай, братъ! Не имешь ли ты чего поручить мн, я ухожу отсюда, по вол Всевышняго, возвратившаго мн разсудокъ, не потому, чтобы я это заслужилъ, но единственно по безпредльной благости своей. Онъ не забудетъ, мой другъ, и тебя, если ты довришься и будешь молиться ему, а пока я позабочусь прислать теб нсколько лакомыхъ кусковъ, зная, по опыту, что сумасшествіе чаще всего бываетъ слдствіемъ желудочной и головной пустоты. Крпись же, мой другъ, и не падай духомъ, потому что въ посщающихъ насъ бдствіяхъ малодушіе только усиливаетъ страданія и приближаетъ послдній нашъ часъ’.
Услышавъ это, другой бшеный, сидвшій напротивъ, быстро приподнялся съ старой рогожки, на которой онъ лежалъ совершенно голый, и закричалъ во все горло, спрашивая: какой это умникъ уходитъ изъ больницы, не въ мру окрпнувъ тломъ и душой?
— Это я! отвчалъ бакалавръ, мн не къ чему оставаться здсь посл той милости, которую Господь явилъ мн.
— Смотри, мой другъ! говорилъ ему полуумный, не сглазилъ бы тебя чортъ. Послушайся-ка меня и оставайся лучше здсь, чтобы не трудиться возвращаться назадъ.
— Я знаю, что я здоровъ и навсегда ухожу отсюда, сказалъ бакалавръ.
— Ты! ты здоровъ? ну Богъ теб въ помощь, воскликнулъ бшенный, только клянусь верховнымъ владычествомъ олицетворяемаго мною Юпитера, я поражу Севилью — за то, что она даруетъ теб свободу — такими ударами, память о которыхъ пройдетъ изъ вка въ вкъ, аминь. Или ты не вдаешь, безмозглый бакалавръ, о моемъ всемогуществ? Не вдаешь ли ты, что я громовержецъ Юпитеръ, держащій въ рукахъ моихъ громы, которыми могу разрушить и въ пепелъ обратить міръ. Но нтъ, я не до конца прогнваюсь на невжественный городъ, а ограничусь лишь тмъ, что лишу его на три года небесной воды, считая съ того дня, въ который произнесенъ этотъ приговоръ. А! ты здоровъ и свободенъ, а я остаюсь въ моей тюрьм полуумнымъ. Хорошо, хорошо, но повторяю: пусть знаетъ Севилья, что я прежде повшусь, чмъ орошу ее дождемъ.
Вс съ удивленіемъ слушали эту нелпицу, когда бакалавръ живо повернувшись къ капеллану и взявъ его за руки, сказалъ ему: ‘не обращайте, пожалуста, вниманія на угрозы этого полуумваго, потому что если онъ, богъ громовъ, Юпитеръ, то я, богъ морей, Нептунъ, и слдственно могу дождить на землю всегда, когда это окажется нужнымъ.
‘Очень хорошо, очень хорошо’, проговорилъ капелланъ, ‘но тмъ временемъ не нужно раздражать Юпитера, а потому, господинъ Нептунъ, потрудитесь вернуться въ вашу комнату, мы зайдемъ за вами въ другой разъ.’
Вс присутствовавшіе при этой сцен разсмялись изумленію капеллана, бакалавра же переодли въ прежнее платье, отвели въ его комнату, и длу конецъ.
— Такъ вотъ она, та исторія, сказалъ Донъ-Кихотъ, которая приходилась такъ кстати теперь, что вы не могли не разсказать ее. О, господинъ цирюльникъ, господинъ цирюльникъ! Неужели вы думаете, будто мы ужь такъ слпы, что дальше носа ничего не видомъ. Неужели вы не знаете, что вс эти сравненія ума съ умомъ, мужества съ мужествомъ, красоты съ красотой и рода съ родомъ всегда неумстны и не нравятся никому. Милостивый государь! я не богъ морей Нептунъ, и нисколько не претендую слыть человкомъ высокаго ума, особенно не имя счастія быть имъ, что не помшаетъ мн однако говорить всему міру, какъ опрометчиво онъ поступаетъ, пренебрегая возстановленіемъ странствующаго рыцарства. Увы! съ растерзаннымъ сердцемъ вижу я, что развращенный вкъ нашъ недостоинъ пользоваться тмъ неоцненнымъ счастіемъ, которымъ пользовались вка минувшіе, когда странствующіе рыцари принимали на себя заботы оберегать государства, охранять честь молодыхъ двушекъ и защищать вдовъ и сиротъ. Нын же рыцари покидаютъ кольчугу и шлемъ для шелковыхъ и парчевыхъ одеждъ. Гд теперь эти богатыри, которые всегда вооруженные, верхомъ на кон, облокотясь на копье, гордо торжествовали надъ сномъ, голодомъ и холодомъ? Гд, въ наше время, найдется рыцарь, подобный тмъ, которые посл долгихъ, утомительныхъ странствованій по горамъ и лсамъ, достигнувъ морскаго берега, и не находя тамъ ничего, кром утлаго челнока, безстрашно кидались въ него, пренебрегая яростью волнъ, то подбрасывавшихъ къ небу, то погружавшихъ ихъ въ пучину океана, что не мшало этимъ рыцарямъ приплывать на другой день къ незнакомой земл, удаленной отъ ихъ родины тысячи на три миль и обезсмертить себя тамъ подвигами, достойными быть увковченными на чугун и мрамор? Праздность и изнженность властвуютъ нын надъ міромъ и позабыта древняя доблесть. Гд встртимъ мы теперь рыцаря мужественнаго, какъ Амадисъ, гостепріимнаго, какъ Тирантъ Блый, самоотверженнаго, какъ Родомонтъ, мудраго, какъ король Сорбинъ или Пальмеринъ Англійскій, предпріимчиваго, какъ Рейнальдъ, изящнаго, какъ Лисвартъ Греческій, столь израненнаго и столькихъ изранившаго, какъ Беліанисъ, непобдимаго, какъ Роландъ, очаровательнаго, какъ Рожеръ, предокъ герцоговъ Феррарскихъ, какъ говоритъ объ этомъ въ своей исторіи Турпинъ. Вс они и съ ними много другихъ, которыхъ я могъ бы поименовать, составили славу странствующихъ рыцарей, и къ рыцарямъ, къ ихъ несокрушимому мужеству, я совтовалъ бы теперь воззвать королю, если онъ ищетъ врныхъ слугъ, которые шевельнули бы бородами турокъ. Но, я долженъ сидть въ моей кель, изъ которой запрещено мн выходить, и если Юпитеръ, какъ говоритъ синьоръ Николай, не хочетъ дождить на насъ, то я сижу здсь затмъ, чтобы дождить на себя всегда, когда мн вздумается. Говорю это въ тому, дабы многоуважаемый господинъ цирюльникъ зналъ, что я его понялъ.
— Вы напрасно сердитесь, замтилъ цирюльникъ, видитъ Богъ, я не желалъ огорчить васъ.
— Напрасно или не напрасно — про то мн знать, отвчалъ Донъ-Кихотъ.
— Милостивые государи! вмшался священникъ, я бы желалъ разъяснить одно сомнніе, порожденное во мн словами господина Донъ-Кихота.
— Сдлайте одолженіе, отвтилъ рыцарь.
— Я нахожу невозможнымъ, сказалъ священникъ, чтобы вс эти странствующіе рыцари были люди съ тломъ и костями, по моему, это призраки, жившіе въ одномъ воображеніи, изъ котораго перешли въ сказки, написанныя для развлеченія праздной толпы.
— Вотъ заблужденіе, въ которое впадаютъ многіе, отвчалъ Донъ-Кихотъ, и я не разъ вынужденъ былъ озарять свтомъ правды это сомнніе, ставшее почти общимъ. По временамъ старанія мои были безуспшны, но въ большой части случаевъ я убждалъ неврующихъ въ этой истин, столь ясной для меня, что кажется, я могу описать вамъ Амадиса такъ, какъ будто я видлъ его воочью. Да, это былъ человкъ высокаго роста, съ блымъ, подвижнымъ лицомъ, съ окладистой, черной бородой, съ гордымъ и вмст мягкимъ взглядомъ, человкъ, не любившій много говорить, рдко сердившійся и скоро забывавшій свой гнвъ. Я нарисовалъ Амадиса, какъ могъ бы нарисовать вамъ портреты всхъ славныхъ рыцарей, потому что изъ описаній, оставленныхъ историками ихъ, очень не трудно составить себ полное понятіе объ осанк, рост и наружности каждаго извстнаго рыцаря.
— Если это такъ, сказалъ цирюльникъ, то дайте намъ понятіе о рост великана Моргана.
— Существуютъ ли на свт великаны? это вопросъ спорный, отвчалъ Донъ-Кихотъ, хотя священное писаніе, которое не можетъ лгать, упоминаетъ о великан Голіа. Въ Сициліи найдены остовы рукъ и ногъ, которые должны были принадлежать людямъ, высокимъ какъ башни. Во всякомъ случа, я не думаю, чтобы Морганъ отличался особеннымъ ростомъ. Исторія говоритъ, что ему случалось проводить ночи въ закрытыхъ зданіяхъ, если же онъ находилъ зданія, способныя вмщать его, то ясно, что ростъ его былъ не Богъ знаетъ какой.
— Правда! сказалъ священникъ, слушавшій съ удовольствіемъ бредни Донъ-Кихота, но что думаете вы о Роланд, Рейнальд и двнадцати перахъ Франціи?
— О Рейнальд могу сказать только, что у него, вроятно, было широкое румяное лицо, съ огненными глазами, потому что онъ былъ страшно горячъ и заносчивъ, и съ особенною любовью покровительствовалъ разбойникамъ и разнымъ негодяямъ. Что до Роланда, Ротоланда или Орланда (онъ извстенъ подъ этими тремя именами), то я, кажется, не ошибусь, сказавъ, что онъ былъ широкоплечъ, средняго роста, немного кривоногъ, съ смуглымъ лицомъ, съ жесткою русою бородою, съ грубымъ тломъ, отрывистой рчью и угрожающимъ взглядомъ. Все это не мшало ему, однако, быть человкомъ предупредительнымъ, вжливымъ и прекрасно образованнымъ.
— Если Роландъ походилъ на нарисованный вами портретъ, сказалъ цирюльникъ, то я нисколько не удивляюсь, что прекрасная Анжелика предпочла ему маленькаго, безбородаго мавра, ставшаго властелиномъ ея красоты.
— Эта Анжелика, отвчалъ Донъ-Кихотъ, была взбалмошная и втренная женщина, прославившаяся красотой и своими скандалезными похожденіями. Жертвуя наслажденію репутаціей, она отвергла сотни благородныхъ рыцарей, полныхъ доблести и ума, для маленькаго безбородаго пажа, безъ роду и племени, единымъ достоинствомъ котораго была безграничная преданность своему престарлому повелителю. Вотъ почему пвецъ Анжелики, посл этой непростительной слабости, перестаетъ говорить о своей героин, и чтобы никогда больше не возвращаться къ ней, круто заканчиваетъ свою исторію этими стихами:
Быть можетъ скажетъ въ будущемъ искуснйшая лира,
Какъ славнаго Катая ей досталася порфира.
Стихи эти оказались пророческими, потому что съ тхъ поръ въ Андалузіи явился пвецъ слезъ Анжелики, а въ Кастиліи пвецъ ея красоты.
— Странно, замтилъ цирюльникъ, что между столькими поэтами, воспвавшими Анжелику, не нашлось ни одного, который бы сказалъ о ея легкомысліи?
— Еслибъ Сакрипантъ или Роландъ были поэтами, отвчалъ Донъ-Кихотъ, то я увренъ, они порядкомъ бы отдлали эту взбалмошную красавицу, подражая большей части отверженныхъ любовниковъ, мстящихъ своимъ возлюбленнымъ пасквилями и сатирами, мщеніе, недостойное, впрочемъ, благороднаго сердца. До сихъ поръ, однако, не появилось ни одного злаго стиха противъ этой женщины, ворочавшей полуміромъ.
— Странно, сказалъ священникъ, но не усплъ онъ договорить этого слова, какъ послышался громкій крикъ племянницы и экономки, покинувшихъ незадолго передъ тмъ кабинетъ Донъ-Кихота. Друзья поднялись съ своихъ мстъ и поспшили узнать причину поднявшагося шума.
Виновникомъ тревоги оказался Санчо, хотвшій войти къ Донъ-Кихоту, не смотря на сопротивленіе его племянницы и экономки. ‘Что нужно здсь этому лентяю, этому бродяг?’ кричала экономка: ‘Ступай, любезный, домой, нечего теб здсь длать, это ты совращаешь и уговариваешь нашего господина рыскать, какъ угорлый, по большимъ дорогамъ’.
— Хозяйка сатаны! отвчалъ Санчо, не врите такъ безбожно, не я совращаю, а меня совращаютъ и уговариваютъ рыскать по блому свту, меня увлекъ господинъ вашъ изъ дому обманомъ, общавъ мн островъ, ожидаемый мною по сю пору.
— Какого острова ему здсь нужно, кричала экономка, что это какой-нибудь лакомый, състной кусокъ этотъ островъ, что-ли?
— Лакомый то лакомый кусокъ, отвчалъ Санчо, только не състной, а такой, который стоитъ четырехъ городовъ и цлой провинціи.
— Но тебя не пустятъ сюда, невжа, грубіянъ, продолжала экономка, ступай пахать землю и позабудь о своихъ небывалыхъ островахъ.
Священникъ и цирюльникъ отъ души смялись слушая этотъ забавный споръ, но Донъ-Кихот, хорошо зная своего оруженосца, боялся, чтобы онъ не далъ, по своему обыкновенію, воли языку, и остановивъ экономку приказалъ впустить Санчо. Въ ту же минуту священникъ и цирюльникъ простились съ своимъ другомъ, отчаяваясь въ его излеченіи. Они видли, что теперь онъ больше, чмъ когда-нибудь зараженъ своимъ проклятымъ рыцарствомъ.
— Вспомните мое слово, говорилъ священникъ цирюльнику, если другъ нашъ не пустится въ новыя странствованія въ ту минуту, когда мы меньше всего будемъ этого ожидать.
— Непремнно. Но меня не столько удивляетъ помшательство господина, сколько наивность его оруженосца, который такъ вбилъ себ въ голову этотъ островъ, что его ничмъ не вышибешь теперь изъ нея, отвтилъ цирюльникъ.
— Да хранитъ ихъ Богъ. Мы же не перестанемъ ни на минуту слдить за ними, и посмотримъ чмъ кончатся сумазбродства рыцаря и его оруженосца, этихъ двухъ людей какъ будто созданныхъ другъ для друга, такъ что глупость одного дополняетъ сумасшествіе другого.
— Ваша правда, интересно знать, что выдумаютъ они теперь, оставшись вмст.
— Мы узнаемъ это отъ домашнихъ нашего друга, отъ нихъ ничто не ускользнетъ.
Между тмъ Донъ-Кихотъ запершись съ своимъ оруженосцемъ говорилъ ему:
— Санчо! грустно мн было узнать, что ты всюду говоришь, будто я насильно оторвалъ тебя отъ твоей семьи, точно я самъ не покидалъ своей. Мы вмст ухали, странствовали по одной дорог, испытывали одну и туже участь, и если тебя подбрасывали одинъ разъ на одял, то меня чуть не сто разъ били палками, вотъ единственное преимущество, которое я имлъ передъ тобой во все время нашихъ странствованій.
— Оно такъ и должно быть, отвчалъ Санчо, потому что, по вашимъ собственнымъ словамъ, вся горечь приключеній должна быть выпиваема рыцарями, а не оруженосцами ихъ.
— Ты ошибаешься Санчо, сказалъ рыцарь, вспомни эти олова: quando caput dolet…
— Я не знаю иныхъ языковъ, кром своего природнаго, перебилъ Санчо.
— Когда страдаетъ голова, съ ней страдаетъ все тло, замтилъ Донъ-Кихотъ. Я, господинъ твой. Голова тоuо тла, часть котораго составляешь ты, мой слуга, поэтому претерпваемое мною страданіе должно отразиться на теб, какъ твое на мн.
— Оно то должно быть такъ, но только когда меня, несчастный членъ какого то тла, подкидывали на одял, голова моя прогуливалась тогда за стнами двора, глядя на мои воздушныя путешествія, и не ощущая при этомъ ни малйшей боли. Между тмъ, я думаю, что если члены извстнаго тла должны страдать при страданіи головы, то и голова, въ свою очередь, должна была бы страдать при всякомъ страданіи частей ея тла.
— Неужели-же ты думаешь, Санчо, что я смотрлъ хладнокровно, какъ тебя подкидывали на одял? Не думай и не говори этого, мой другъ, будь увренъ, что я страдалъ въ эту минуту больше тебя. Но потолкуемъ объ этомъ когда-нибудь на свобод. Теперь, Санчо, скажи мн откровенно, что говорятъ обо мн наши крестьяне, дворяне, рыцари? Что думаютъ они о моихъ подвигахъ, о моемъ самоотверженіи, о моемъ намреніи воскресить странствующее рыцарство. Разскажи подробно все, что слышалъ ты обо мн, не пріукрашивая, не добавляя и ничего не убавляя, помня, что врный слуга долженъ говорить своему господину всегда и везд голую правду, и знай, мой другъ, что еслибъ обнаженная истина всечасно возставала предъ сильными міра сего, то мы жили бы въ золотомъ вк, называемомъ и безъ того золотымъ, по сравненію его съ вками минувшими. Помни это, Санчо, и отвчай прямо на мои вопросы.
— Извольте, но только не сердитесь когда я вамъ скажу, безъ всякихъ украшеній все, что я слышалъ о васъ.
— Говори откровенно, и я не думаю сердиться на тебя.
— Такъ скажу я вамъ по правд: вс говорятъ, что вы рехнулись, да и я вмст съ вами. Дворяне говорятъ, будто вы не имли права прибавлять къ вашей фамиліи донъ и называть себя рыцаремъ, владя всего на всего четырьмя виноградными деревьями и нсколькими десятинами земли съ рвомъ спереди и позади, рыцари очень недовольны, что въ нимъ присталъ простой гидальго, особенно т изъ нихъ, которые не только въ рыцари, да не годятся и въ оруженосцы, которые чистятъ сажей сбрую и заштопываютъ чернымъ шолкомъ свои зеленые носки.
— Это меня не касается. Я всегда прилично одтъ и никогда не ношу платья съ заплатами, съ дырами, быть можетъ, но только съ дырами, сдланными оружіемъ, а не временемъ.
— На счетъ же вашего мужества, благородства и вашихъ подвиговъ, мннія розны: одни говорятъ, что вы довольно забавный полуумный, другіе — что вы храбры, но безтолковы, третьи — что вы благородный сумазбродъ, вс же, вообще, такъ хорошо честятъ васъ, какъ лучше и придумать нельзя, еслибъ даже захотть.
— Санчо, отвтилъ Донъ-Кихотъ, чмъ возвышенне наши достоинства, тмъ сильне злословятъ ихъ, ты это ясно видишь теперь. Многіе ли изъ великихъ историческихъ лицъ не были оклеветаны? Юлій Цезарь, этотъ славный полководецъ прослылъ за эгоиста, неряху и развратника. Великаго Александра обвиняли въ пьянств. Проводившій жизнь свою въ баснословныхъ подвигахъ Геркулесъ прослылъ человкомъ изнженнымъ и сладострастнымъ. О брат Амадиса донъ-Галаор говорили, что онъ безпокоенъ и неуживчивъ, а о самомъ Амадис, будто онъ плакса, не хуже любой женщины. Поэтому, бдный мой Санчо, я нисколько не огорченъ всми этими слухами, утшая себя тмъ, что несправедливость людей была удломъ многихъ великихъ мужей, ставшихъ удивленіемъ міра.
— Но позвольте, на средин дороги не останавливаются, замтилъ Санчо.
— Что же еще? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— А то, отвчалъ Санчо, что, до сихъ поръ, я подчивалъ васъ медомъ, если же вы хотите звать побольше, то я приведу сюда одного человка, который доскажетъ вамъ остальное. Сынъ Вароломея Караско, Самсонъ, пріхалъ вчера вечеромъ изъ Саламанки, гд онъ получилъ званіе бакалавра, узнавши о его прізд, я отправился поболтать съ нимъ, и узналъ отъ него, что въ Италіи отпечатана книга, которая называется: славный и многоумный рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій. Въ этой книг говорится только о васъ и обо мн, и если врить Караско, такъ я выставленъ въ ней за показъ всему міру подъ моимъ настоящимъ именемъ Санчо Паесо. Въ книгу эту всунута и госпожа Дульцинея Тобозская и многое другое, происшедшее между мной и вами. Я перекрестился, по крайней мр, тысячу разъ, не понимая, какой чортъ разсказалъ это все описавшему насъ сочинителю.
— Нужно думать, что книгу эту написалъ какой-нибудь мудрый волшебникъ, потому что отъ нихъ не скрыто ничего, замтилъ Донъ-Кихотъ.
— Должно быть волшебникъ, чортъ бы его побралъ, отвтилъ Санчо, Караско говорятъ, будто онъ называется Сидъ Гамедъ Беренгена {Беренгена — слово испанское, означающее бадиджану, родъ овощей, весьма употребительныхъ въ Валенсіи.}.
— Это мавританское имя — сказалъ Донъ-Кихотъ.
— Очень можетъ быть, мавры, какъ слышно, любятъ бадиджану — отвчалъ Санчо.
— Ты однако, перепуталъ, кажется, имя автора, замтилъ Донъ-Кихотъ, потому что слово сидъ значитъ господинъ.
— Этого я не знаю, но если вамъ желательно, чтобъ я привелъ сеюда самого бакалавра, то я полечу къ нему быстре птицы, сказалъ Санчо.
— Ты сдлаешь мн этимъ большое одолженіе, послдняя новость такъ сильно затронула мое любопытство, отвчалъ Донъ-Кихотъ, что я не возьму ничего въ ротъ, пока не узнаю подробно обо всемъ.
Санчо тотчасъ же побжалъ за бакалавромъ, съ которымъ онъ вскор вернулся къ Донъ-Кихоту, и тогда между ними завязался преинтересный разговоръ, переданный въ слдующей глав.
Донъ-Кихотъ крпко задумался, въ ожиданіи прихода Караско. Онъ никакъ не могъ ожидать, чтобы исторія его подвиговъ была обнародована въ то время, когда мечь рыцаря еще дымился кровью его враговъ. И онъ вообразилъ себ, что вдохновенный своимъ даромъ, исторію его написалъ какой-нибудь волшебникъ, другъ или недругъ его: другъ: съ цлію возвеличить и вознести его превыше всхъ рыцарей міра, недругъ — съ цлію омрачить его славу и низвести его ниже послдняго оруженосца. ‘Я, однако, не припомню’, говорилъ онъ самъ себ, ‘чтобы кто-нибудь писалъ исторію оруженосцевъ, и если правда, что исторія моя напечатана, то, какъ исторія странствующаго рыцаря, она должна быть благородна, возвышенна и правдоподобна’. Вспомнивъ однако, что историкъ его мавръ, какъ показывало слово сидъ, а потому отъ него, какъ отъ мавра, трудно ожидать правды, онъ началъ бояться, чтобы мавританскій писатель не представилъ съ неприличной стороны любви рыцаря въ Дульцине, и тмъ не омрачилъ бы ея незапятнанной славы. Не смотря на то, онъ былъ увренъ, что авторъ воздастъ должную хвалу рдкому постоянству и безграничной преданности своего героя избранной имъ дам, отвергшаго изъ-за нее столько царственныхъ женщинъ, чтобы не омрачить ни одною тнью врности клятвъ, данныхъ имъ Дульцине.
Приходъ Караско и Санчо оторвалъ Донъ-Кихота отъ этихъ мечтаній, и рыцарь, какъ бы внезапно пробужденный отъ глубокаго сна, встртилъ своего гостя и принялъ его съ нелицепріятнымъ радушіемъ.
Не смотря на свое имя, Самсонъ Караско былъ человкъ лтъ двадцати пяти: блдный, низкій, худой, умный и большой насмшникъ. Круглое лицо, большой ротъ и вздернутый носъ сразу показывали въ немъ человка, не считавшаго особеннымъ грхомъ посмяться на чужой счетъ. Войдя въ Донъ-Кихоту, онъ кинулся предъ нимъ на колна, прося у него позволенія облобызать его руки. ‘Синьоръ’, сказалъ онъ ему: ‘клянусь этимъ платьемъ святаго Петра — хотя я и не вознесся еще надъ четырьмя первыми учеными степенями — вы славнйшій изъ всхъ прошедшихъ, настоящихъ и будущихъ рыцарей, и да благословится имя Сидъ-Гамедъ Бененгели, пріявшаго на себя трудъ написать ваши несравненные подвиги, да благословится десять разъ имя того, это перевелъ эту исторію съ арабскаго языка на кастильскій и тмъ доставилъ намъ возможность насладиться чтеніемъ одной изъ самыхъ увлекательныхъ книгъ’.
Приподнявъ Караско, Донъ-Кихотъ спросилъ его: ‘скажите, неужели, въ самомъ дл исторія моихъ длъ уже написана и притомъ мавританскимъ историкомъ’?
— Да, отвчалъ Караско, не только написано, но и отпечатана уже боле чмъ въ двнадцати тысячахъ экземплярахъ въ Лиссабон, Валенсіи, Барселон, говорятъ будто ее печатаютъ даже въ Анвер, и я нисколько не сомнваюсь, что нкогда ее станутъ всюду печатать и переведутъ на вс языки.
— Ничто не можетъ боле обрадовать каждаго благороднаго человка, сказалъ Донъ-Кихотъ, какъ видть еще при жизни напечатанною исторію своихъ длъ, видть себя при жизни окруженнымъ общимъ уваженіемъ и ореоловъ незапятнанной славы.
— О, что до славы, отвтилъ бакалавръ, то, въ этомъ отношеніи, вы недосягаемо вознеслись надъ всми странствующими рыцарями въ мір, потому что мавританскій историкъ на своемъ, а христіанскій за своемъ язык старались обрисовать характеръ вашъ въ самомъ ослпительномъ блеск, выказавъ съ самой возвышенной стороны вашу неустрашимость въ опасностяхъ, твердость въ превратностяхъ жизни, терпніе въ перенесеніи ранъ, и наконецъ платоническую любовь вашу къ донн Дульцине Тобозежой.
— А! воскликнулъ Санчо. Я, правду сказать, не слыхалъ до сихъ поръ, чтобы госпожа Дульцинея называлась донной, она просто Дульцинея, безъ всякихъ доннъ, и вотъ вамъ первая ошибка въ вашей исторіи.
— Это дло не важное, возразилъ бакалавръ.
— Конечно, не важное, подтвердилъ Донъ-Кихотъ. Но скажите, пожалуйста, продолжалъ онъ, обращаясь къ бакалавру, какіе изъ моихъ подвиговъ въ особенности прославлены?
— Въ этомъ отношеніи мннія расходятся, отвчалъ Караско. Одни превозносятъ битву вашу съ втряными мельницами, другимъ боле понравилось приключеніе съ сукновальнями, третьи — въ восторг отъ вашей встрчи съ двумя великими арміями, оказ