Э. Вернер
Э. Вернер
Высшая точка зрения
Высшая точка зрения
Рассказ
(Аннотация вычитывающего)
I.
I.
II.
II.
III.
III.
Высшая точка зрения, Вернер Элизабет, Год: 1896
Время на прочтение: 33 минут(ы)
Казалось бы, что общего у мрачного, поглощенного исследованиями профессора и яркой, жизнерадостной дочери его коллеги? Или все же правило, что противоположности притягиваются, верно?
— Да, сударыня, это уж так, и хотя история с вуалем случилась уже давным-давно и с тех пор прошло несколько веков, но подтвердится и теперь, стоит только попробовать. Если у парня есть зазноба, то он должен украсть у нее вуаль, можно и косынку, и девушка никогда не забудет его. Она будем думать о нем днем и ночью, и не сможет выкинуть его из головы, но только этот вуаль надо непременно украсть.
Все это сказал старый крестьянин в шерстяной куртке и коротких чулках горца. Он только что кончил рассказывать одну из легенд, которыми богаты Альпы, и теперь с торжественной серьезностью передавал связанное с этой легендой народное поверье. Его слушали — молодая девушка и полувзрослый мальчик с большим вниманием следили за удивительной историей, тогда как два господина, расположившиеся несколько поодаль на зеленом лугу, относились к рассказу довольно равнодушно. Старший из них, пожилой господин с седыми волосами и приветливыми, благодушными чертами только улыбался, тогда как на лице молодого ясно выражалась самая ядовитая насмешка.
— Послушайте только эту ерунду, коллега, — вполголоса произнес он. — И ведь этот человек говорит тоном непоколебимого убеждения! Как еще далеко этому народу с его суевериями до яркого света разума!
— К чему тут горячиться, дорогой Норманн? — спокойно возразил пожилой господин. — Оставьте народу хоть чуточку поэзии, которая выражается в его легендах и обычаях, ведь больше ее решительно нигде нельзя найти.
— Да и незачем, — проворчал Норманн. — В жизни можно обойтись и без нее.
— Смотря когда… в двадцать лет об этом думают иначе. У меня тоже были поэтические грешки юности, я даже писал стихи. Не приходите, пожалуйста, в ужас, эти стихи посвящались моей тогдашней невесте, ставшей потом моей женой. В подобных случаях даже люди науки берутся за лиру. Впрочем, вы еще никогда не занимались этим?
— Я? Помилуйте, профессор!
— Пожалуйста, не сочтите это за обиду, — засмеялся Гервиг, — вас никто в этом и не заподозрит. Ну-с, Дора, ты наслушалась, наконец, всяких чудесных историй?
Последний вопрос был обращен к молодой особе, которая в эту минуту подошла к нему. Это была молодая девушка лет двадцати, очень миловидная, которой чрезвычайно шел темно-синий костюм туристки. Из-под легкой войлочной шляпы с голубым вуалем выглядывало розовое личико с ясными карими глазами и двумя прелестными ямочками на щеках, придававшими ему плутоватое выражение. От всего ее существа веяло счастливой веселостью и задором, свойственными только молодости.
— Ах, папа, я так люблю болтать с этими людьми, — ответила она, — а когда Сепп начинает рассказывать свои легенды, то всегда находит во мне благодарную слушательницу. Разве здесь не прекрасно? Посмотри-ка, как восхитительно лежит там внизу наш Шледорф, как сверкает озеро на солнце. А там, на вершине, вероятно еще красивее, там можно смотреть поверх гор и видно далеко кругом! Я еще никогда не была там, но сегодня мы непременно взберемся наверх. Правда, Фридель?
Она обратилась к мальчику, который также был одет в городской костюм, но потертый вид последнего доказывал, что мальчик не принадлежал к их обществу. Фриделю было лет тринадцать-четырнадцать, он был высок ростом, но худощав и тщедушен. Густые белокурые волосы падали на бледное лицо, имевшее очень болезненный вид. Большие голубые глаза, окруженные темными кругами, не имели того веселого, жизнерадостного выражения, которое сверкало в глазах молодой девушки. Наоборот, они смотрели грустно, но, тем не менее, засветились при упоминании о чудном виде с вершины горы. Мальчик, вероятно, принадлежал к тем несчастным детям, которые растут в темных дворах без света и воздуха, жизнь которых не согрета ни одним солнечным лучом. Он бросил полуиспуганный, полувопросительный взгляд на профессора Норманна, который равнодушно проговорил:
— Конечно, мальчик тоже пойдет с нами. Кто же иначе понесет вещи?
— Я, во всяком случае, останусь здесь, — заявил Гервиг. — Последняя часть пути мне кажется очень трудной, и говорят, до вершины еще добрый час ходьбы. Вы без сомнения не откажетесь взять мою дочь под свое покровительство, милый Норманн?
Молодая девушка, по-видимому, была вовсе не в восторге от навязанного ей спутника. Откинув голову назад, она насмешливо проговорила:
— Но ведь профессор Норманн совершенно равнодушен к красивым видам.
— Что же делать, раз у меня нет способности любоваться красотами местности? — последовал довольно нелюбезный ответ.
— Зачем же вы тогда вообще путешествуете?
— Для научных исследований, больше ни для чего.
— Вам совершенно незачем так выразительно подчеркивать это, — расхохоталась Дора. — Я вовсе не подозреваю вас в том, что вы собираетесь отправиться на поиски вуаля, как тот молодой охотник, о котором только что рассказывал Сепп. Вы ведь слышали?
Профессору, очевидно, не понравилось, что осмеливались шутить с ним, и он чопорно выпрямился.
— Может быть, вы лично еще находите удовольствие в детских сказках, я же, к сожалению, не могу разделить его, — произнес он, отходя в сторону к большой скале, и, сняв с камня мох, стал внимательно рассматривать его.
— Фу, как немилостиво! — вполголоса насмешливо проговорила Дора. — Папа, на этот раз ты подцепил ужасно нелюбезного спутника.
— Да, любезным Норманна назвать нельзя, — согласился Гервиг, — он очень даже добросовестно старается доказать обратное. Надо видеть его с глаза на глаз, чтобы узнать его истинную натуру. Я уже говорил тебе, что его научные труды имеют громадное значение, и он обладает всеми данными, чтобы сделаться известностью в своей области.
Лицо Доры ясно выражало, что совсем незначительный, но более веселый спутник был бы ей гораздо приятнее, чем эта нелюбезная будущая знаменитость.
— И нужно же ему было поселиться как раз в Шледорфе, где мы живем! — воскликнула она. — Если бы он хоть оставлял нас одних во время прогулок в гору! Нет, всегда увяжется с нами и только портит мне удовольствие своим озлоблением и бессердечными насмешками.
Отец ничего не возражал, так как в глубине души был того же мнения. Несмотря на все уважение к Норманну, характер последнего совсем не нравился Гервигу, и его часто коробили резкость и бесцеремонность молодого профессора, однако он не мог ничего поделать, когда коллега, которого он случайно встретил в Шледорфе и которого уже знал много лет, присоединился к ним.
— Видно, он мало вращается в обществе и редко бывает с людьми, — уклончиво ответил он, — Это — ученый, дитя мое, у которого в голове только наука и который не привык нисколько считаться ни с чем другим.
— Да нисколько! — рассмеялась Дора. — По его мнению, я вовсе не имела бы никакого права на существование, если бы не имела счастье быть дочерью своего отца. Я думаю, он с удовольствием усадил бы меня в какое-нибудь ущелье, если же я еще, к довершению всего, начинаю смеяться, то у него всегда бывает такой вид, как будто он собирается немедленно проглотить меня всю целиком.
Последнее утверждение было, по-видимому, не безосновательно, так как возвращающийся Норманн сделал ужасно свирепое лицо, когда свежий, звонкий девичий смех долетел до него. Профессору было лет около сорока, но на вид ему можно было дать больше. Мрачные морщины на лбу и резкая складка около рта также вовсе не служили его украшению, что же особенно портило его наружность и придавало ей почти устрашающий вид, так это густые черные волосы, торчавшие вокруг головы, как грива.
— Я думаю, нам пора идти, — кратко произнес он. — Значит, вы останетесь здесь, коллега?
— Да, останусь тут и поболтаю с Сеппом.
— Желаю вам много удовольствия при этом изучении народной поэзии, только прошу вас заранее не рассчитывать на мое сотрудничество! — сказал Норманн своим бесцеремонным тоном. — Вперед, Фридель, бери вещи! Пожалуйте! — обратился он к девушке.
Дора попрощалась с отцом, тогда как Фридель нагрузил на себя довольно тяжелую сумку, зонтик и другие вещи профессора, и затем все трое двинулись в путь. Сначала дорога шла под густыми, тенистыми елями, затем стала петлями круто подыматься вверх по совершенно открытому месту. Солнце палило все сильнее. Это было довольно трудное путешествие, но молодая девушка легко преодолевала все препятствия, свободно и уверенно поднималась в гору. Ее спутник также не выказывал никаких признаков утомления, ему только стало жарко, и он вдруг остановился.
— Фридель, возьми-ка мой плед, — сказал он и только теперь заметил, что мальчика не было позади его. — Куда же он пропал? Кажется, он опять не может поспеть за нами, вон он ползет, как улитка.
Дора также остановилась и оглянулась.
— Вам следовало его оставить внизу, — ответила она, — ему так трудно нести тяжелую сумку, этот путь слишком труден для него.
— Оставить внизу? — повторил Норманн. — Зачем же я тогда брал его с собой? Ведь не для того, чтобы доставить удовольствие ему. Он должен нести вещи, у меня вовсе нет никакой охоты таскать их в такую жару.
— Но он городской житель и не может подниматься на горы.
— Пусть учится. Четырнадцатилетний парень и не может подыматься на горы! Вон он идет, наконец, но еле передвигает ноги… Живей, Фридель!
Мальчик, действительно сильно отставший, подошел теперь к ним. Лоб его был покрыт крупными каплями пота, а лицо, несмотря на жару, было совершенно бледно, его узкая маленькая грудь дышала тяжело и порывисто. Несмотря на это, он послушно протянул руки и поймал плед, брошенный его хозяином.
Однако Дора не намерена была допускать, чтобы бедный мальчик был нагружен еще больше.
— Сядь, Фридель, и отдохни, — выразительно приказала она. — Ты ведь не можешь идти дальше. Дай мне плед, я возьму хотя бы эту толстую шаль, если она слишком тяжела для господина профессора.
Она действительно собиралась сделать это, но тут профессор вероятно сообразил, что это не совсем удобно, он проворчал что-то непонятное, вырвал у измучившегося мальчика плед и бросил его к себе на плечо, кинув при этом злобный взгляд на девушку, позволившую себе подобное вмешательство, да еще давшую ему, хотя косвенно, очень чувствительный урок.
— Ну, так отдыхай, — буркнул он. — Сбиться с дороги тут нельзя, можешь, так уж и быть, потом догнать нас.
Это разрешение было произнесено крайне резким тоном. Фридель выслушал его молча, но по тому, как он опустился на камень, можно было видеть, что он действительно не в состоянии идти дальше.
Между тем Норманн, по-видимому, совершенно не понимавший, как можно утомиться от такого маленького подъема, бодро двинулся в путь. Заметив, что его спутница часто тревожно оглядывается, он насмешливо спросил:
— Кажется, вы очень неравнодушны к Фриделю?
— Мне его жаль, ему живется очень тяжело.
— Вот как? А мне казалось, что ему хорошо так, как только вообще может быть мальчику в его положении.
— Вы, может быть, считаете за счастье быть сиротой и жить у чужих людей?
— Разве Фридель — сирота? — с некоторым удивлением спросил профессор.
— Вы этого не знали? Но вы ведь знакомы с ним два года, как он мне рассказывал.
— Знаком? Я знаю, что он живет во дворе и каждый день приходит чистить мне сапоги, и так как он — тихий мальчик, то я взял его к себе в услужение. Моя старая ключница трещит целый день без умолка, а потому я не пускаю ее в кабинет. Фридель знает, что не смеет разинуть рта, и отвечает лишь тогда, когда его спрашивают, я его так воспитал.
— Я уже заметила это воспитание, — съязвила молодая девушка. — Мне стоило большого труда заставить его говорить, когда он так печально и молчаливо смотрел, как я рисую. Он ведь счастлив, когда я ему позволяю смотреть, притом в его робких замечаниях нередко проявляется замечательное художественное чутье.
— Художественное чутье! — Норманн презрительно пожал плечами. — Это — только прелесть новизны, потому что ни дома, ни у меня он не видал ничего подобного. Он вечно торчит в вашем саду и, кажется, уже успел рассказать вам всю историю своей жизни! Мне ведь некогда заниматься такими вещами!
Презрительный, насмешливый тон разозлил молодую девушку. Ее обычно мягкий голос прозвучал очень резко при ее ответе:
— Это значило бы слишком многого требовать от вас, господин профессор, но мой отец, который ведь тоже человек науки, всегда говорит мне, что в каждом человеке можно отыскать искру священного огня, для этого нужно иметь только сердце да немного любви к ближнему. Ну, да это конечно не всякому дано.
— Ого, это в мой огород! — с негодованием воскликнул Норманн. — По-вашему, я вероятно — бессердечное чудовище?
Взгляд Доры на мгновение остановился на лице профессора, а затем она с нескрываемой насмешкой ответила:
— Вы сами так называете себя. Я выразилась бы немного мягче.
Профессор пришел в ярость от этого ответа. Эта Дора вообще ужасно не нравилась ему, сейчас было видно, что она — единственная дочь, избалованная во всех отношениях. Эта дерзкая девчонка не питала никакого почтения к профессору, обращаясь с ним, как с равным, противоречила на каждом шагу и даже осмеливалась читать ему нотации. Норманн еще никогда не злился так, как здесь, в Шледорфе, где думал всецело предаться своим занятиям, и где этот сорванец со своим звонким смехом портил ему все настроение. Бедному Фриделю больше всего приходилось страдать от скверного расположения духа своего хозяина, и теперь он должен был служить громоотводом для той грозы, которую вызвало последнее замечание девушки.
Мальчик, отдохнув минут десять, снова отправился в путь. Сверху было видно, как он торопится, чтобы догнать ушедших, и вдруг свернул на узкую, крутую тропинку, срезавшую большой кусок дороги. Это еще больше усилило гнев профессора.
— Что это ему вздумалось лезть туда? — закричал он. — Пусть предоставит это козам… Фридель! — крикнул он. — Нет, не слышит.
— Фридель, не надо взбираться туда! — закричала Дора, замахав руками.
Однако мальчик, вероятно, не понял возгласов или побоялся спуститься и продолжал карабкаться наверх.
— Он все-таки недурно лезет наверх, — заметил Норманн, останавливаясь, — и, по-видимому, не подвержен головокружению. Все-таки опасная штука — взбираться по этой тропинке. Я не ожидал этого от такого мямли.
— Фридель — вовсе не мямля, — спокойно возразила Дора. — Он только забитый, болезненный мальчик, который совсем погибнет у своих воспитателей. Если бы он был в Гейдельберге, я не допустила бы это.
— Нечего сказать, большую услугу оказали бы вы человечеству, вырастив такое хилое растение! — ответил профессор, не замечая упрека, заключавшегося в последних словах Доры. — Посмотрите только на мальчишку! У него, вероятно, будет чахотка, он нигде не сможет работать и будет всю жизнь в тягость себе и другим, чем раньше он погибнет, тем лучше. Вам решительно незачем смотреть на меня с таким негодованием, я говорю вполне серьезно. Вы, конечно, придерживаетесь другого взгляда, основываясь на так называемой любви к ближнему. Это очень красиво, удобно, но в большинстве случаев крайне не неразумно. Существует еще другая — высшая точка зрения, которая не основывается на красивых словах, но приходит к разумным выводам. Конечно, она не для женщин, которые никогда не поднимутся на такую высоту.
— Да, слава Богу, — горячо перебила его Дора. — Женщина, спокойно смотрящая на то, как на ее глазах чахнет бедный ребенок, которому она могла бы еще помочь, и относящаяся к нему так потому, что придерживается ‘высшей точки зрения’, а не ‘так называемой любви к ближнему,’ — такая женщина… заслуживает такого мужа, как вы!
Профессор Норманн сначала совершенно окаменел от изумления, он привык сам говорить всем дерзости, а тут вдруг ему лично пришлось выслушать самому определенную дерзость, да еще из розовых уст хорошенькой молодой девушки.
— Значит, самое худшее, что вы можете пожелать женщине, это меня в мужья? — наконец произнес он. — Очень лестно! Но только можете не беспокоиться! Это несчастие не случится ни с одной особой женского пола.
Он остановился, потому что слабый крик, за которым последовал громкий возглас Доры, прервал его речь. Фридель сделал уже большую часть своего опасного пути и только что поставил свою ногу на большой камень, как последний оборвался, и мальчик покатился вниз. Он старался ухватиться за кустарник, но тяжелый мешок неудержимо тащил его за собою. Фридель еще с минуту висел на горной стене, а затем оборвался и исчез в глубине.
Дора была смелой, решительной девушкой, правда, при этом несчастье, случившемся у нее на глазах, она с минуту стояла, оцепенев от ужаса, но затем, не теряя времени на бесполезные аханья и крики, повернула назад и принялась решительно спускаться вниз. Она даже не оглянулась на своего спутника, так как от него нечего было ждать помощи, но картина, совершенно неожиданно представившаяся ее глазам, заставила ее замедлить шаги.
Мимо нее промчался профессор по той крутой тропинке, которую только что называл опасной для жизни, и которая оказалась роковой для бедного Фриделя. Спуск был, конечно, еще более опасен, чем подъем, особенно, если совершать его так, как это делал профессор. Он прыгал, скользил, карабкался и вскоре тоже исчез из вида.
Когда Дора, задыхаясь, наконец добралась до низу, то увидала, что ее опасения не подтвердились. Фридель не слетел в пропасть, а лежал на дороге на самом ее краю. Мальчик был неподвижен, смертельно бледен и изо лба у него струилась кровь. Профессор неловко и бестолково суетился вокруг него.
— Мне кажется, мальчик убился, — глухо сказал он.
— Оттащите его прежде всего в сторону! — кликнула Дора. — Он лежит на самом краю пропасти и при первом движении может упасть в нее.
Норманн повиновался. Он поднял мальчика и отнес его в сторону, а затем остановился и стал молча смотреть на него.
До сих пор он видел во Фриделе только слугу, правильно и бесшумно совершавшего обычную работу и не мешавшего ему. Теперь пред ним неподвижно, с закрытыми глазами, с выражением сильного страдания на лице лежал окровавленный ребенок. Это было совершенно ново для Норманна, и он с беспомощным смущением смотрел на свою спутницу, а та крикнула ему:
— Дайте сюда вашу походную фляжку, мы постараемся влить ему в рот вина. Подложите ему под голову плед! Вот так… Может быть, он только в обмороке.
Она опустилась на колена и старалась носовым платком остановить струившуюся кровь. Профессор также достал свой платок. Он вероятно еще никогда в жизни не оказывал никому подобных услуг, так как крайне неловко помогал Доре. Он вылил почти все содержимое своей походной фляжки на мальчика, но так как это не помогало, то начал трясти за плечи, причем полугневно, полуиспуганно звал его по имени. Дора хотела запротестовать против такого необычайного обращения, но оно оказало свое действие. Фридель сделал слабое движение и открыл глаза. Увидев Дору, он постарался улыбнуться и провел рукой по окровавленному лицу.
— Не шевелись, Фридель, — проговорила молодая девушка. — Что, очень больно? — и она, взяв платок профессора, завязала лоб мальчику.
— Не знаю, — слабо произнес Фридель, — идет кровь… Я вероятно упал?
— Конечно! — воскликнул Норманн, тотчас же постаравшийся скрыть за грубостью свое внутреннее волнение. — Ты слетел со скалы вниз головой, а нам пришлось лезть за тобою.
— Я не виноват, — стал оправдываться Фридель, — камень сорвался, а сумка…
— Ты — неловкий мальчишка! — обрушился на него профессор, яростно отшвырнув в сторону лежавшую тут же сумку, а затем вдруг поднял мальчика и без околичностей поставил его на ноги. — Ты можешь стоять? Подыми-ка руку! Ну, ты ничего не поломал, а дырка в голове тоже скоро заживет… Но, нет, он уже опять падает в обморок. Эдакая кислятина!
Он подхватил мальчика и снова уложил его на землю.
— Предоставьте Фриделя мне, — раздраженно произнесла Дора. — Ваша так называемая помощь еще опаснее, чем падение со скалы! Будьте добры спуститься вниз и позвать кого-нибудь, чтобы снести мальчика, надеюсь, вы убедились, что он не может идти.
Норманн посмотрел на мальчика и сердито покачал головой ворча:
— Для того чтобы с ним сделался солнечный удар! Ведь здесь нигде нет ни малейшей тени, а пока кто-нибудь придет, пройдет целый час. Лучше я сам отнесу его…
Дора смотрела на него с безмолвным изумлением. Конечно, это было самое лучшее, но то обстоятельство, что профессор сам вызвался нести мальчика, показалось ей очень удивительным.
Впрочем, тот не ожидал никакого ответа, а просто взял мальчика, причем сделал это очень осторожно и заботливо, но в то же время сурово произнес:
— Теперь изволь положить голову ко мне на плечо и не шевелиться. Так! А теперь можешь в третий раз падать в обморок, если это тебе нравится!
Норманн с мальчиком пустился в обратный путь, тщедушная фигурка Фриделя не представляла собой большой тяжести, но на крутой дороге, над которой палило полуденное солнце, она являлась очень чувствительной, особенно для профессора, не привыкшего ничего носить. Норманн пыхтел и задыхался, пот ручьями бежал с его лба, но он неутомимо шел вперед, хотя эти первые шаги на поприще ‘любви к ближнему’ и являлись для него чрезвычайно трудными!
Квартира профессора Гервига в Шледорфе отличалась большой простотой. Да в таком маленьком местечке и нельзя было ожидать ничего другого и приходилось обходиться без многих привычных удобств. Но домик был чистенький и приветливый, и из него открывался чудный вид на горы. Небольшой садик отделял его от соседнего дома, где поселился профессор Норманн, само собой разумеется, при таком близком соседстве Гервиг и Норманн виделись постоянно.
В большой комнате на первом этаже, где помещался Гервиг, сидели оба профессора и так углубились в свою беседу, что не замечали ни великолепного солнечного заката, ни пения, доносившегося в открытое окно. В беседке сидела Дора и старалась выучить Фриделя некоторым песням. Он оказался способным учеником и повторял слабым, но верным голоском мелодию, которую очень быстро уловил.
— Как я вам уже говорил, — закончил Гервиг свою длинную речь, — профессор Вальтен переходит весной в Вену. Я знаю из самых достоверных источников, что вас очень хотели бы привлечь в наш университет, однако вы до сих пор отказывались и не хотели связывать себя.
— Да, до сих пор, — повторил Норманн с некоторым смущением.
Однако Гервиг совершенно не заметил последнего и горячо продолжал:
— Надеюсь, что мне, наконец, удалось переубедить вас. Нам необходимо иметь молодую силу, когда Вальтен уйдет, потому что… Это пение, вероятно, беспокоит вас? Дора, право, могла бы найти другое место! Мы закроем окно.
Гервиг сделал движение к окну, так как заметил, что Норманн вместо того, чтобы слушать его, все время смотрит туда. Однако тот стрелой подлетел к окну и заслонил его.
— Нет, зачем же? Мне вовсе не мешает это пение… а в комнате немного жарко.
— Ну, как хотите, — ответил Гервиг. — Что же касается нашего Гейдельберга, то академические условия вам достаточно известны, круг общества очень симпатичный, а красивое местоположение города тоже имеет свое значение.
— Я никогда не бываю в обществе, — заявил Норманн с обычной резкостью, — а местоположение не имеет для меня никакого значения. Вы ведь знаете, что я не умею восторгаться ландшафтами.
— Да, я знаю и уже отказался от мысли исправить вас. Но, Дора, что это значит? Послушайте-ка!… Эта озорница, вероятно, слышала ваши последние слова и теперь потешается над вами.
Действительно, Дора оборвала посередине начатую песнь и вдруг начала другую. Ко второму куплету примкнул голосок Фриделя. Он звучал сначала робко и неуверенно, но вскоре освоился с мелодией, и третий куплет пошел совсем хорошо.
— Да, ваша дочь, кажется, усиленно старается подшутить надо мной при каждом удобном случае, — сердитым тоном произнес Норманн. — Она совсем отняла от меня Фриделя и считает его своею собственностью, я его вовсе не вижу! А теперь еще она учит его петь… нет, именно потому, что знает, что я этого терпеть не могу. Но, сохрани его Бог, если он осмелится запеть у меня дома.
Однако, несмотря на все свое негодование, Норманн продолжал стоять у окна, видимо желая хорошенько насладиться доставленной ему неприятностью. Гедвиг немного смутился, так как эта жалоба действительно имела основание. Дора решительно объявила войну его коллеге и не желала выказывать следуемое ему почтение. Никакие наставления отца не помогали. Теперь он также пожал плечами.
— Вы должны быть снисходительным к ее шалостям. Допускаю, что моя дочь немного избалована, — она рано лишилась матери и прекрасно знает, что занимает первое место в сердце и доме отца, где играет роль хозяйки. В обществе ее еще более балуют, студенты усиленно ухаживают за нею, равно как и молодые доценты, притом многие с серьезными намерениями. Поневоле такая девочка и воображает, что может играть с целым светом, забывая иногда о том уважении, с которым она должна относиться к человеку с вашим положением и в ваших годах.
Однако это извинение не произвело желаемого действия, Норманн сделал такую гримасу, как будто ему дали попробовать чего-нибудь очень горького.
— В мои годы? — протяжно повторил он. — Сколько же мне лет, по-вашему?
— Я думаю, лет сорок с хвостиком.
— Простите, мне всего тридцать девять!
— Ну, не обижайтесь, пожалуйста, но, право, вы кажетесь старше…
Тут разговор был прерван вошедшей хозяйкой, она сказала, что пришел извозчик, который должен завтра отвезти на станцию железной дороги господина Гервига и хочет поговорить относительно времени отъезда и багажа.
— Мне придется самому поговорить с этим человеком, — произнес Гервиг вставая. — Ведь мы еще увидимся перед отъездом, коллега? Вы, вероятно, будете довольны, что наконец избавитесь от такого беспокойного соседства?
Коллега оказался настолько невежливым, что даже не возражал, хотя у него был вид не особенно довольный, даже наоборот, — Норманн казался не в духе, когда встал и также вышел из комнаты.
В саду в беседке сидела Дора и разбирала эскизы и рисунки, которые появились на свет Божий в Шледорфе, и которые она намеревалась теперь уложить. Это были ландшафты и головки, нарисованные акварелью, все эти работы не доказывали особенно выдающегося художественного дарования, но все же в них проявлялся свежий, юный талант.
Фридель складывал отдельные листы в папку, причем чуть не пожирал их взорами. У него на лбу виднелся еще большой белый рубец, но, в общем, мальчик за этот месяц заметно изменился. У него был гораздо более свежий вид и на щеках вместо прежней бледности появился легкий румянец. Темные круги вокруг глаз исчезли, точно так же, как робость и приниженность всего его существа. На нем было не прежнее поношенное платье, а совершенно новенький костюм и тирольская шляпа.
Дора и Фридель оживленно болтали, но появление Норманна, налетевшего, как гроза в ясный день, нарушило все мирное настроение.
— Разве ты забыл, что уже семь часов? — обрушился он на мальчика. — Тебе нужно пить молоко. Благодаря настойчивым приставаниям доктора я взял тебя в горы, чтобы ты приобрел человеческий вид, а ты сидишь себе и разглядываешь картинки, вместо того чтобы пить молоко! А потом, конечно, вернешься домой прежней дохлятиной! Изволь немедленно идти в коровник!
Дора слушала с изумлением и вдруг воскликнула:
— Помилуйте, профессор, да ведь это очень смахивает на глупую ‘любовь к ближнему’, которую вы так осуждали! Иди себе, Фридель, я справлюсь одна. Вот возьми мою шляпу и отнеси домой.
Мальчик бросил печальный взгляд на рисунки, которые ему страстно хотелось посмотреть еще раз, но послушно взял шляпу — это была та войлочная шляпа с голубым вуалем, которую Дора всегда надевала при прогулках в горы — и убежал. Дора посмотрела ему вслед и затем обратилась к профессору:
— Вы не находите, что Фридель удивительно поправился за этот месяц?
— Я не нахожу здесь ничего удивительного — с ним возились и нянчились, как с принцем. Да еще пришлось купить ему новый костюм, который стоит уйму денег!
— Но он так идет мальчику. Впрочем, я только очень скромно просила о новой курточке, а вы сами купили весь костюм, да еще из такой дорогой материи…
— Потому что мне совестно, что мальчишка в своих лохмотьях целый день бегает с нами. Вы его повсюду берете с собой и никуда без него не ходите, при этом самое большое, что он несет, так это вашу папку с рисунками, потому что он, упаси Боже, не должен утомляться. Мне приходится самому таскать свои вещи. Да меня вообще больше ни о чем не спрашивают, меня прямо тиранят!
— Фридель чувствует себя при этом прекрасно, — спокойно ответила Дора, — да и вы тоже, господин профессор!
— Простите, я чувствую себя очень скверно, потому что мальчишку мне вконец избаловали. Я так хорошо выдрессировал его. Он раньше не смел и рот разинуть у меня в комнате, а теперь так и трещит, даже начинает возражать! На каждом шагу мне приходится слышать: ‘Барышня Дора этого не любит! Барышня Дора хочет, чтобы это было так!’ — и конечно он делает так, как угодно барышне, и не обращает никакого внимания на мои приказания.
— Так зачем же вы допускаете все это? — спросила Дора. — На вашем месте я ни за что не стала бы так поступать, — с этими словами она сняла со скамейки свой зонтик и поставила его к стене.
— Зачем я это допускаю? — с глубочайшим негодованием повторил Норманн, поспешно занимая освободившееся место на скамейке. — Да потому что вам нет никакого дела до моих возражений!
— Нет, я ни в коем случае не допущу, чтобы Фриделя снова обратили в машину. Что же вы думаете делать с ним, когда вернетесь домой?
— Он будет чистить мне сапоги! — со злобным удовлетворением заявил профессор. — Или, может быть, вы думаете, что я буду так же нянчиться с ним, как вы? Доктор сказал мне, что чахотки у него нет, а только худосочие. Ему нужны воздух, движение и хорошее питание. Все это теперь у него есть и если он поправится, тем лучше для него! Но тогда этой барской жизни настанет конец, и он снова будет чистить мне сапоги… с утра и до вечера!
— Неужели же у вас такое бесконечное количество сапог? — воскликнула молодая девушка, заливаясь звонким смехом.
Это окончательно вывело профессора из себя, и он гневно сказал:
— Не смейтесь, пожалуйста! Настоятельно прошу не насмехаться надо мной…
— Профессором Юлиусом Норманном, светочем науки, у которого столько сапог, что их нужно чистить с утра и до вечера, — добавила Дора, причем так смеялась, что у нее на глазах выступили слезы. — Это было бы не по силам Фриделю, да кроме того, я хотела сделать вам другое предложение.
— Может быть, мальчик должен сделаться оперным певцом? — язвительно спросил Норманн, — или, может быть, я должен поместить его в гимназию, чтобы он тоже стал светочем науки?
— Не совсем, но вроде этого. Взгляните-ка на это, это — первое произведение искусства Фриделя!
Дора вынула из папки отдельный листок и подала его профессору. Тот взял его с большим недоверием, но не успел бросить взгляд на лист, как пришел в ужасную ярость.
— Проклятый мальчишка! Так вот какова благодарность! Он изображает меня вороньим пугалом! Ну, пусть только он попадется мне под руку!
При этом взрыве ярости губы молодой девушки предательски задергались, однако на этот раз она постаралась остаться серьезной.
— А, вы, значит, узнали портрет?
— Конечно! Он поразительно похож. Только Фридель никогда не нарисовал бы его сам, это вы помогали ему!
— Я не провела в этом рисунке ни одной черточки, он рисовал его потихоньку и ни за что не хотел отдавать мне листок, когда я застала его за этим делом. У вас совсем такой вид, когда вы не в духе, а это бывает почти постоянно.
Это было уже чересчур. Профессор вскочил.
— Что? У меня такой вид? Разве я пугало, которым стращают маленьких детей? Разве у меня такой нос и такая первобытная грива?
— Нос, правда, вышел немного большим, что же касается волос, то… вы вероятно никогда не смотритесь в зеркало?
— Нет, — буркнул профессор, который, чем дольше смотрел на портрет, тем больше приходил в ярость.
— Ну, тогда сделайте это завтра, а теперь воздайте Фриделю должное. Что касается вашей первобытной гривы — простите, это ваше выражение, — то она ничуть не преувеличена, Фридель изобразил ее совершенно верно.
— По-вашему, мне, может быть, следует остричься и бегать с бритой головой подобно арестанту?!
— Нет, вы могли бы сначала попробовать применить помаду, может быть, у вас тогда был бы более человеческий вид.
Профессор запустил обе руки в волосы.
— У меня, значит, нечеловеческий вид? Вы это хотели сказать?
— Совсем нечеловеческий, — хладнокровно ответила Дора. — А теперь дайте-ка мне назад этот портрет.
— Сначала я отхлещу этого мальчишку, — заявил Норманн, но девушка воспрепятствовала этому намерению, попросту взяв у него из рук рисунок и спрятав в папку.
— Позвольте, я возьму его с собою в Гейдельберг и покажу своему учителю рисования, хотя наперед знаю, что он скажет: ‘Если мальчик действительно нарисовал это без всякой помощи и руководства, то у него, без сомнения, есть Богом данный талант, который следует развивать!’
— Ага, так вот это к чему клонится! — воскликнул профессор, начиная понимать, в чем дело. — Вы хотите сделать из мальчика художника только потому, что он что-то нацарапал карандашом и сделал из меня пугало? Вы представляете себе, что очень романтично открыть такой ‘Богом данный талант’ в лохмотьях и дать свету нового Рафаэля, молодые девицы всегда так думают. Ведь это так трогательно, так возвышенно! Да, черт побери, все эти красивые чувства, во имя которых совершается столько зла в природе! Я, как вы знаете…
— Да, да, вы, конечно, опять стоите на ‘высшей точке зрения’, — перебила его Дора. — Вы не придаете никакого значения так называемой ‘любви к ближнему’. Я это прекрасно знаю.
— А потому и не допущу, чтобы мальчишке вбили в голову всякую ерунду, — заявил Норманн, еще более раздраженный насмешками. — Чего доброго, он захочет учиться рисовать, вообразит, что будет великим художником, привыкнет к барству, а, в конце концов, из этого ничего не выйдет, и он со своим так называемым талантом будет размалевывать стены и почувствует себя вконец несчастным. Ведь такие бредни, будучи раз вбиты в голову, не легко выскакивают оттуда. Нет, из этого ничего не выйдет! Вы, вероятно, также назовете любовью к ближнему вырывать ни с того, ни с сего такого мальчика из его обычных условий жизни и переносить его в другие, я же говорю, что это будет для него несчастьем, и в данном случае, конечно, придерживаюсь высшей точки зрения.
Однако эта решительность очень мало помогла профессору. Дора закрыла папку и проговорила спокойно, как будто выслушав самое любезное согласие:
— Мое мнение, конечно, не может иметь решающее значение, но если мой учитель подтвердит его, для Фриделя непременно надо что-нибудь сделать. Мой отец, к сожалению, недостаточно богат, чтобы приносить такие жертвы, вы же обладаете средствами, значит, это должны сделать вы.
— Я должен? — повторил Норманн, крайне пораженный подобными результатами своей горячей речи. — Значит, на том основании, что коллега Гервиг не может сделать глупость, ее должен сделать я? Это, по-вашему, разумеется само собой? Ну нет, вы очень ошибаетесь! Фридель — сын рабочего, и должен пробиться в жизнь, как все ему подобные. Он будет чистить сапоги… Ну, и на этом я ставлю точку.
Он яростно опустился на скамейку, чтобы придать больший вес своим словам, и думал, что его точка положит всему конец, однако он не рассчитал сил своей молодой противницы, которая внезапно перешла на совершенно другую тему и вдруг спросила:
— Господин Норманн, при вашей квартире есть сад?
— У меня? Нет, я живу в самом центре города, — ответил Норманн крайне изумленный этим вопросом.
— У нас в Гейдельберге большой сад около дома, он расположен на склоне горы, и из него открывается чудный вид на долину Неккара. Последняя зима была очень суровой, так что погибло много цветов и кустарников: все они были собраны в кучу и их как раз увозили, когда я как-то спустилась в сад. Вдруг среди всех этих сухих веток я заметила несколько зеленных листков: это был маленький розовый кустик, печально выглядывавший из кучи, я вытащила его и отнесла к садовнику, однако тот поднял меня на смех и заявил, что кустик совсем замерз и не будет расти. Мне стало жаль его, и я сама посадила кустик на самом лучшем месте сада и каждый день поливала. Он долго хворал и не хотел расти, но вдруг стал зеленеть и потом летом весь сплошь покрылся чудными цветами.
Обыкновенно звонкий голос молодой девушки звучал теперь печально, а ясные глаза как-то особенно серьезно смотрели на профессора, который не отвечал ни слова, но не отрывал взора от молодой девушки.
После довольно долгого молчания Дора продолжала:
— Когда я вижу, как загораются синие глаза Фриделя, когда он только слышит что-нибудь о живописи, то мне всегда вспоминается мой питомец — его чахлый вид вначале и чудные цветы потом.
Снова наступила пауза, затем Норманн совершенно изменившимся голосом проговорил:
— Гм… я об этом подумаю…
Дора поднялась и взяла папку с рисунками.
— Сделайте это, профессор. Сегодня я выслушала очень злобную ‘точку’, а завтра хочу услышать на прощание такое же сердитое ‘да’. Спокойной ночи!
Тут раздался снова тот задорный смех, который обычно злил профессора, но к которому он вдруг прислушался, как к музыке. Не дожидаясь ответа, девушка убежала и исчезла в домике.
Норманн в течение нескольких минут неподвижно смотрел ей вслед, затем запустил обе руки в волосы, — это было его любимым жестом, но на этот раз последний как-то неприятно подействовал на него.
— Неужели у меня действительно такой вид, как намалевал этот проклятый мальчишка? — пробормотал он. — И еще за это я должен дать ему возможность учиться? Как это она рассказала эту историю с розовым кустом? Так и хотелось взять ее и… — он остановился в полном ужасе от невероятной мысли, зародившейся в его мозгу, и яростно постарался тотчас же отделаться от нее. — Глупости! Когда я весной приеду в Гейдельберг, она уже будет давно помолвлена. Студенты ведь все за нею ухаживают, а господа доценты следуют их примеру и притом с ‘серьезными намерениями’. Черт побери их! Я с удовольствием свернул бы шею всей этой компании, — злобно закончил он, сделав при этом движение рукой такое, что Фридель, входивший в эту минуту в беседку, испуганно отскочил, воскликнув:
— Господин профессор!
— Это к тебе не относится, нечего пугаться, — буркнул Норманн. — Иди сюда!
Мальчик повиновался.
— Фридель, завтра профессор Гервиг с дочерью уезжают, ты сейчас же отправишься и принесешь мне…
— Букет! — радостно докончил Фридель.
— Дурак! Что я буду делать с букетом? — оборвал его Норманн. — Что ты болтаешь глупости? Поди и купи мне банку помады для волос!
— Помады? — повторил Фридель, оцепенев от изумления.
— Ну да!… Разве здесь, в этой норе, не найти ее?
— Может быть, есть… в мелочной лавке.
— Ну, так ступай в мелочную лавку.
Фридель все еще никак не мог освоиться с таким невероятным поручением и даже спросил:
— Большую или маленькую банку помады купить?
— Самую большую, какая только есть. Ну, отправляйся! Постой, что у тебя там под курткой?
Мальчик покраснел до корней волос и поспешно запахнул куртку, из-под которой выглядывало что-то голубое, что он хотел спрятать, но профессор заметил и отнял у него эту вещь.
— Что это значит? Ведь это вуаль со шляпы барышни Доры, которую ты только что относил домой? Как она попала к тебе?
Этот вопрос еще больше смутил мальчика. Он виновато опустил глаза и пробормотал:
— Барышня завтра уезжает… и я думал… я хотел…
— Что ты хотел? — настаивал Норманн.
К Фриделю между тем вернулось мужество, и он с оживлением начал болтать:
— Барышня была так добра ко мне и сказала, что не забудет меня в Гейдельберге. Но Гейдельберг так далеко, она меня, наверное, забудет. Тут я вспомнил, что тогда на горах рассказывал Сепп об охотнике, укравшем вуаль. Сепп говорил, что это действительно и в наше время, надо только попробовать… но только ее надо непременно украсть… Вот я и украл!
— Глупый мальчишка! — с негодованием воскликнул профессор. — Ты ведь городской житель и веришь таким нелепостям! Ты сейчас же пойдешь к барышне и отдашь ей вуаль… Впрочем, нет, я сам сделаю это и расскажу ей, как ты глупо ведешь себя.
Фридель опустил голову и, бросив последний взгляд на чудодейственную, по его мнению, ткань, пристыженный вышел из беседки.
Солнце давно зашло, и заря уже померкла на небе, из-за гор медленно выплывала луна, всюду царила полная тишина.
Профессор Норманн все еще сидел в беседке и злился на темное суеверие народа вообще и Фриделя в особенности, но при этом не выпускал из рук голубого вуаля.
Совершенно верно, Сепп действительно рассказывал эту ерунду на горной лужайке. Норманн прекрасно помнил, как он говорил: ‘Все это подтвердится и теперь, стоит только попробовать. Если у парня есть зазноба, то он должен украсть у нее вуаль, и девушка никогда не забудет его. Она будет думать о парне днем и ночью и не сможет выкинуть его из головы… только вуаль нужно непременно украсть…’
Глупый мальчик этот Фридель! Точно это могло относиться к какому-нибудь четырнадцатилетнему парню, как он.
Профессор все смотрел да смотрел на воздушную ткань, которую держал в руках. Он часто видел ее, когда во время прогулок по горам она обвевала темные косы и розовое личико Доры. Теперь всему конец. В Гейдельсберге начнется веселая жизнь, появятся студенты, доценты с ‘серьезными намерениями’. Конечно, путешествие и все, что имело отношение к нему, будет позабыто… конечно…
Луна заглянула сквозь листву беседки, увидела, что профессор Юлий Норманн, этот светоч науки, постепенно спускался со своей ‘высшей точки зрения’ все ниже и ниже, до самого ‘грубого суеверия’. Она увидела также, что профессор, пугливо оглянувшись вокруг, тщательно сложил вуаль и спрятал его у себя на груди.
На другой день солнце ярко светило на небе, линия гор вырисовывалась совершенно ясно, в саду повсюду сверкала роса, была чудная погода для путешествия.
В домике, занятом Гервигом и его дочерью, шли последние приготовления к отъезду. В окнах и дверях никто не показывался, но по саду медленными шагами ходила взад и вперед высокая фигура. Норманн вовсе не имел обыкновения расхаживать так торжественно и важно, его движения обычно были, наоборот, быстры и порывисты, но сегодня эта торжественность, по-видимому, находилась в связи с переменой во всей его внешности.
Он действительно достиг поразительных результатов — его ‘грива’ была укрощена при помощи помады, только он, совершенно незнакомый с применением этого средства, слишком злоупотребил им, и его голова блестела не меньше, чем капли росы на кустах. Волосы, обыкновенно торчавшие во все стороны, были расчесаны на пробор, приглажены и прилипали к вискам. Профессора почти нельзя было узнать, и нельзя было отрицать, что его наружность потеряла значительную часть своей свирепости, но сам он чувствовал себя пока еще довольно неловко в этом ‘человеческом’ виде.
Фридель также находился в саду с громадным букетом в руках. Он гораздо лучше, чем его барин, знал, что делать с букетом, когда уезжает молодая барышня, и основательно опустошил сад хозяйки. У мальчика тоже был не совсем обычный вид: профессор извел почти всю банку помады для того, чтобы пригладить свои вихры, а Фридель выпросил себе остатки, его волосы тоже блестели, хотя и не так сильно, как у барина, но мальчик казался сам себе очаровательным.
Тут дверь домика отворилась и вышла Дора, уже совсем готовая к отъезду. Она ласково кивнула своему любимцу, которого увидела первым, и хотела ответить на его приветствие, как вдруг возле нее очутился профессор Норманн и торжественно произнес:
— С добрым утром!
Дора обернулась, посмотрела на него, на несколько минут совершенно оцепенела от изумления и наконец разразилась громким смехом.
— Помилуйте!… Что с вами?
Норманн был глубоко оскорблен, он ожидал совершенно другого действия от своего преображения.
— Простите, профессор, — молодая девушка тщетно старалась побороть свою бурную веселость. — Я вовсе не хотела… вас… но это восхитительно!…
Она чуть не задыхалась от смеха.
— Не смейтесь надо мной! — угрожающе крикнул Норманн и хотел по привычке запустить обе руки в волосы, но вовремя спохватился, судорожно прижал руки к телу и почти тоскливым тоном продолжал: — Вы же сами посоветовали мне попробовать помаду, я извел почти целую банку, а остатки Фридель взял себе.
— О, он тоже совсем прилизан! — воскликнула Дора, снова разражаясь неудержимым смехом.
Это уже было настоящим оскорблением, но на профессора, по-видимому, вместе с этим помазанием снизошла удивительная кротость. Вместо того чтобы раскричаться, он с глубоким упреком произнес:
— Вы издеваетесь, а я ведь сделал это исключительно для вас.
— Ради меня? — Дора вдруг стала совсем серьезной, она протянула руку и тихо проговорила: — Тогда я не сбуду больше смеяться.
Фридель тем временем спрятал свой букет в беседке, так как хотел передать Доре его пред самым отъездом и очень удивлялся тому, что профессор так долго держал в своей руке протянутую ручку. Вообще сегодня Норманн, по-видимому, был очень мирно настроен и стал ходить с барышней Дорой взад и вперед по саду, оживленно разговаривая. Вероятно, он рассказывал ей историю с вуалем. У Фриделя сильно забилось сердце, как-то отнесется к этому барышня?
Однако в этом разговоре дело шло вовсе не о вуале и не о Фриделе, так как Дора как раз ответила на замечание своего собеседника:
— Папа говорит, что ваш переезд в Гейдельберг зависит только от вас, он будет очень рад, если это состоится.
— Да, коллега Гервиг, — немного неуверенно произнес Норманн. — Но другие вовсе не будут рады. Вы, например, вовсе не будете довольны?
— Наоборот… если только вы привезете с собой Фриделя.
— Опять этот глупый мальчишка! — вспылил профессор. — Вы, кажется, только о нем и думаете?
— Я думаю о его будущности. Вы обдумали всю эту историю?
— Какую историю?
— Я же показывала вам вчера портрет, который показался вам скверным, но который схвачен очень удачно. Теперь конечно сходство значительно уменьшилось.
Губы молодой девушки опять предательски задергались при взгляде на напомаженную голову ее собеседника.
Упоминание о портрете, очевидно, испортило настроение профессора, и он с прежним свирепым выражением на лице ответил:
— Я и не подумаю вбивать в голову мальчишки эти художественные бредни, он уже и без того стал достаточно распущенным. Он будет чистить сапоги. Пожалуйста, не возражайте, все равно на этом останется.
— Точка! — добавила Дора. — Не рассказать ли вам, профессор, что вы сделаете первым долгом, когда приедете в город?
— Вам это так хорошо известно?
— Очень хорошо! Вы немедленно пойдете к какому-нибудь известному художнику, чтобы узнать его мнение относительно Фриделя. Затем поместите его в рисовальную школу и щедро снабдите его всем необходимым, наконец, в вашей всем известной грубой форме вы заявите мне, что все сделано, что мне вовсе незачем беспокоиться об этом и что это решительно не касается меня. Что вы скажете на это мое сновидение?
Норманн ничего не сказал: действительно было похоже на ясновидение, когда ему говорили прямо в лицо его самые сокровенные мысли и намерения. Он был совершенно смущен этим.
— Не пытайтесь отрицать, — торжествующе продолжала Дора. — Когда мы тогда подымились в горы, вы прочли мне целую лекцию о том, как полезно будет человечеству, если такое хилое растеньице, как Фридель, погибнет как можно скорее. А затем вы несли его целый час по солнцепеку, чтобы как можно скорее доставить ему помощь. Когда его доставили в Шледорф, и я хотела ухаживать за ним, вы наговорили мне дерзостей и заявили, что можете обойтись и без меня. Вы просидели целую ночь у его постели и делали ему компрессы. Теперь вы упорно настаиваете на сапожных щетках, но, как только я повернусь к вам спиной, Фридель все-таки получит карандаш. Не принимайте такого свирепого вида, профессор! Я больше не верю вам, ни одному слову! Ваша так называемая бессердечность никуда не годится!
Норманн сделал было попытку прибегнуть к обычной свирепости, но это ему не удалось, он сам чувствовал, и вдруг нагнулся и тихо спросил:
— Вы будете иногда вспоминать обо мне?
Тон был настолько серьезен, что не допускал легкомысленного ответа. Дора опустила глаза.
— Я думаю, что вы приедете в Гейдельберг?