СТОЛКНОВЕНІЕ.
СТОЛКНОВЕНІЕ.
(Эскизъ).
II.
‘Любезная племянница Анемподиста!
Столкновение, Безродная Юлия, Год: 1891
Время на прочтение: 49 минут(ы)
‘Любезный сынъ мой Іаковъ!
‘Наконецъ-то получилось отъ тебя письмо, а вотъ уже скоро полгода, какъ ты не писалъ мн. Я также не имлъ намренія писатъ теб, ибо ожидаю отъ сына къ себ боле почтенія. Удивляюсь: у тебя только и есть близкіе, что я, да мною ты небрежешь? часто много времени пройдетъ, пока ты соберешься освдомиться, существую ли я въ семъ мір, или же Господь Вседержитель прибралъ меня, идже праведніи упокоеваются…’
— Да, ‘праведніи’!— прошепалъ сынъ, легкомысленно улыбаясь.
‘Но я, все-таки, радъ, что ты перехалъ изъ иноврной Польши въ нашъ святой городъ. Здсь будетъ кому за тебя помолиться: вблизи города существуетъ монастырь, въ которомъ, вотъ уже двадцать лтъ, спасается моя племянница, а твоя двоюродная сестра, Анемподиста. Затмъ, въ городской богадльн живетъ моя дальняя родственница, старушка Марья Гавриловна. Эта старушка, находясь въ потер зрнія на оба глаза, теперь очень нуждается, и ты, Іаковъ…’
Тутъ Яковъ положилъ письмо на колни и, сильно прищуривъ глаза, посмотрлъ въ пространство. Ему захотлось вызвать своимъ воображеніемъ лицо слпой старушки,— лицо, которое было ему совсмъ незнакомо. Какое же оно? Вроятно, кроткое, слегка напряженное, голова выдвинута подбородкомъ впередъ туловища, выразительныя руки съ узлами жилъ и тонкою кожей на пальцахъ, и масса неуловимыхъ индивидуальныхъ особенностей.
Яковъ ршилъ непремнно навстить родственницу, видть оригинальное лицо приходится такъ рдко, что поневол надо дорожить каждымъ экземпляромъ.
Яковъ посидлъ еще нсколько секундъ, полузакрывши глаза, какъ бы предоставляя работавшему воображенію полную свободу, но мало-по-малу съ души его стерлось представленіе о слпомъ женскомъ лиц и онъ, переждавъ мгновеніе, опять взялъ письмо въ руки:
‘И ты, Іаковъ, не забывай старухи: посщеніе убогихъ пріятно Господу. Въ Евангеліи сказано: ‘болнъ бхъ…’ Впрочемъ, быть можетъ, ты позабылъ уже словеса Божіи, поэтому продолжу о другомъ. Посылаю теб два рубля для Марьи Гавриловны. Быть можетъ, ей деньги эти понадобится размнять на мелкое серебро для расходовъ,— ты размняй, отдай ей и объясни при этомъ, что вся мелость состоитъ изъ двадцати и пятнадцати копешниковъ, дабы она твердо помнила это, ибо по слпот она сама ихъ различить не сможетъ. Еще прошу тебя: купи мн святую икону покровителя моего преподобнаго Антонія Печерскаго и перешли на мое имя. Совтую теб проставить на этой посылк цну ниже стоимости святой иконы, чтобы меньше платить за пересылку’.
— Что за чепуха!— прошепталъ сынъ, съ удивленіемъ глядя на твердыя, круглыя буквы, нанизанныя терпливою рукой отца.— Старикъ съ каждымъ годомъ становится все причудливе и необыкновенне.
‘Съ благоговніемъ приступай къ сей покупк. Говорю это, ибо вы думаете только о сует мірской, а о Бог не помыслите’.
— Ну, назиданіе можно и пропустить… Что же дальше? Господи, все изъ пророковъ!
Яковъ перевернулъ страничку толстой писчей бумаги, аккуратно срзанной по краямъ ножницами, но и въ конц продолжалось поученіе, которое, однако, кончалось словами:
‘А впрочемъ остаюсь твой всегда доброжелательный отецъ Антонъ Сычуговъ’.
Яковъ Антоновичъ сложилъ письмо и улыбнулся. Его смшилъ тонъ отца, самоувренный и строгій. Отецъ полагаетъ, что его ‘Іаковъ’ бденъ, и поэтому въ состояніи вытерпть получасовое наставленіе за т одиннадцать тысячъ, которыя лежать на храненіи въ государственномъ банк. А что такое для Іакова одиннадцать тысячъ? Ему перездка изъ Варшавы и обстановка здсь, въ ‘святомъ город’, стоила едва ли не дороже. Строгій папаша въ заблужденіи. Это — одно изъ тхъ комическихъ недоразумній, на которыя такъ щедра судьба-насмшница. Но въ письм есть мсто, которое надо запомнить,— это строки о слпой старушк Марь Гавриловн. Поскоре бы завязать интересное знакомство! Лучшее средство для этого — два-три кредитныхъ билета, посланныхъ въ богадльню.
Яковъ Антоновичъ не откладывалъ разъ принятаго намренія, потому что считалъ скорое выполненіе задуманнаго однимъ изъ условій счастливой жизни. Поэтому онъ тотчасъ же запечаталъ въ конвертъ дв трехрублевыхъ бумажки, написалъ адресъ и поручилъ своему лакею доставить письмо въ городскую богадльню.
Яковъ Антоновичъ, занятый своимъ дломъ, не замтилъ, какъ въ комнату вошла молодая двушка. Она была высока и стройна, имла некрасивое, но привлекательное лицо съ небольшими срыми глазами, вздернутымъ носомъ и пухлымъ ртомъ. Въ посадк головы, въ движеніяхъ плечъ чувствовалась грація, непринужденное изящество молодаго, великолпно развитаго двическаго тла.
— Вотъ и я!— сказала двушка.
— Вы опять опоздали, Сашенька!— отвтилъ Яковъ Антоновичъ, строго морща брови.
— Я вносила въ гимназію деньги за брата.
— Мн это безразлично,— если вы станете опаздывать, мы никогда не окончимъ нашей Флоры. Я говорю: не время — деньги, а аккуратность — деньги. Ступайте одваться и помните, я начну вычитать съ васъ за каждую пропущенную четверть часа. Я не скупой, но только хочу пріучить васъ къ аккуратности.
Сашенька надула пунцовыя губки и, что-то ворча, пошла одваться. Яковъ Антоновичъ отправился въ мастерскую.
Большой залъ, въ пять зеркальныхъ оконъ, съ лпнымъ потолкомъ и мраморными подоконниками, былъ раздленъ на дв половины портьерой темно-краснаго бархата. За портьеру не проникалъ взоръ непосвященнаго, потому что тамъ стояли картины, которыя еще не были окончены и хранились въ глубокой тайн. Тутъ же находилось начатое полотно ‘Флора’, для которой позировала Сашенька.
Постители допускались только въ первую половину зала, украшенную такъ, какъ того требовалъ вкусъ богатой толпы и закащиковъ художника. Тутъ были портьеры, тканыя золотомъ, спускавшіяся изъ-подъ золоченыхъ карнизовъ, и мраморная копія Аины Паллады во весь ростъ, въ мдномъ шлем, съ копьемъ въ рукахъ, шкапчики Буль, подлинный торсъ, привезенный изъ Италіи, съ мраморомъ, изрытымъ отъ старости, столики, изукрашенные живописью и перламутромъ, пушистый коверъ, на которомъ въ причудливомъ безпорядк была разбросана мебель фантастической формы, изогнутая, удлиненная, съ креслами въ подушкахъ и безъ подушекъ, и тутъ же, на стол, подъ стекляннымъ колпакомъ, стояло произведеніе современной французской школы — смющаяся дама изъ терракоты. Дама щеголяла великолпно исполненными кружевами и юбкой, чуть-чуть не шелестла, но лицо этой дамы производило впечатлніе непріятное, а открытый ротъ казался до излишества переполненнымъ слишкомъ большими зубами.
На другомъ стол помщался кусокъ желто-грязнаго барельефа въ бархатной рам. На барельеф была изображена лошадь съ запрокинутою головой и раздутыми ноздрями. Каждому постителю Яковъ Антоновичъ указывалъ на нее какъ на подлинное произведеніе греческаго рзца, хотя самъ и не сомнвался въ поддлк.
На Сашеньку мастерская не производила пріятнаго впечатлнія. Ей казалось, что лица съ картинъ, висвшихъ на стн, глядятъ холодно, Аина, спрятанная въ углу у красной портьеры, такъ свирпо выставляла полную руку и будто потрясала бронзовымъ копьемъ, а торсъ, безъ головы и конечностей, какъ бы кривлялся, издваясь надъ глупцами, которымъ эта комната могла бы показаться храмомъ исусства. Только одна французская дана глядла на всхъ смющимися глазами, съ привтливымъ лицомъ, на которомъ не свтилось ни луча мысли.
Такъ дйствовала мастерская на Сашеньку, хозяинъ же входилъ сюда съ чувствомъ наслажденія и удовлетвореннаго самолюбія. Его восторгало богатство, потому что въ дтств онъ былъ бденъ и тщеславенъ, онъ ощущалъ еще роскошь собственной обстановки и не могъ пока къ ней привыкнуть.
Видъ Аины Паллады, подлиннаго торса, француженки и золоченыхъ карнизовъ сразу разсялъ неудовольствіе Якова Антоновича противъ Сашеньки, а прикосновеніе къ бархатнымъ складкамъ портьеры и звонъ раздвигавшихся бронзовыхъ колецъ вызвали даже на его холодное лицо улыбку удовлетворенія.
Сашенька успла уже снять свое старенькое шерстяное платье и стояла передъ огромнымъ трюмо облаченная въ багряную тунику. Она нетерпливою рукой бросала правый конецъ туники черезъ лвое плечо, стараясь расположить ея складки по-вчерашнему, но это ей не удавалось.
Яковъ Антоновичъ ловко расправилъ складки, приподнялъ на плеч аграфъ, вынулъ гребень изъ волосъ и, распустивъ ихъ мягкіе локоны, отошелъ въ сторону. Онъ оглядывалъ стройную фигуру натурщицы, полузакрывъ глаза и наклоняя голову на бокъ. Наконецъ, онъ сказалъ, улыбаясь:
— Берите-ка рогъ изобилія и становитесь въ позу… Право, Сашенька, вы совсмъ не такая дурнушка, какъ кажется съ перваго раза. А ваше тло — вашъ капиталъ. По-моему, вы можете сдлать школу, если бы не стснялись служить при академіи.
— Стыдно,— отвчала двушка, принимая неподвижную позу классической Флоры,— тамъ народу много, а тутъ вы одинъ.
— Ну, какъ знаете, дло ваше.
Яковъ Антоновичъ взялъ палитру, на которой краснымъ внкомъ лежали свжія краски, и сдлалъ нсколько штриховъ по полотну, еще не засохшему отъ вчерашней работы.
— Когда кончу Флору,— продолжалъ онъ думать вслухъ,— то начну этюды со слпой старушки. Я очень радъ, что мн подвернулась такая натура.
— Откуда вы ее раздобыли?
— Отецъ пишетъ, что здсь въ богадльн есть его родственница, слпая старушка.
— Какъ, вы имете отца?… Ботъ я не знала!
— Я его уже лтъ шесть какъ не видалъ. Мы съ нимъ не ладимъ, хотя я и единственный сынъ.
— Врно, вы къ нему непочтительны?
— Да мы и не ссоримся, а просто не можемъ поладить. Мать моя умерла рано, росъ я всегда на чужихъ рукахъ, а отецъ вчно шлялся по церквамъ да по монастырямъ.
— Что-жь, можетъ, онъ тамъ и ваши грхи замаливаетъ.
— Да, замаливаетъ! Таковскій… Онъ только о себ уметъ молиться, о другихъ же никогда не вспомянетъ. Я его не люблю.
— Отца-то? Ахъ, какой срамъ!
— И ребенкомъ не любилъ. Въ дтств жилъ я у тетки, она меня по праздникамъ водила на поклонъ къ папаш. Сидитъ онъ въ маленькой комнатк, тамъ только и есть, что кровать, пара столовъ, да нсколько стульевъ, и еще какой-то хламъ. Поставитъ меня между колнъ, возьметъ за подбородокъ и молчитъ. Скука смертная. Особенно обидно, что смотрть некуда: окно выходитъ во дворъ, въ комнат никакихъ украшеній. Остается смотрть на отцову бороду. И смотришь. А потомъ тетушка читаетъ наставленія, почему я не разговариваю весело съ папашей. А папаша меня и не зналъ совсмъ, думалъ, что его сынокъ такой смиренникъ благочестивый, а я былъ шалунъ ужасный. Онъ меня даже въ гимназію отдавать колебался на томъ основаніи, что ‘русскіе и безъ науки православны’, но и тутъ, спасибо, тетка отстояла. Съ пятнадцати лтъ сталъ я себя самъ прокармливать и самъ ужъ поступилъ въ академію.
— Вотъ когда, врно, вашъ папаша разсердился!
— Чуть не проклялъ. Только опять тетушка успокоила: онъ тамъ, молъ, иконы рисовать научится, святымъ дломъ будетъ занятъ.
— Хорошо святое дло, ха-ха!
— Да, этимъ только и успокоился, и то не совсмъ. Въ прошломъ году спрашиваетъ снова, чмъ я занимаюсь? Неужели въ нашъ неврующій вкъ писанье святыхъ иконъ можетъ доставить молодому человку средства къ жизни? Отвтилъ ему, что сдлался учителемъ рисованія. Отсталъ.
— Ахъ, бдный старикъ!
— Да, ‘бдный’! Отъ него вс терпятъ, такой онъ суровый я придирчивый. Стала было съ нимъ жить племянница его, не ужилась и та: сбжала въ монастырь.
— Все-таки, бдный. Что же, онъ служитъ гд-нибудь?
— Теперь въ отставк. Все по монастырямъ шатается. А у себя дома занятъ составленіемъ завщанія,— одно рветъ, другое пишетъ. Все распредляетъ благопріобртенныя одиннадцать тысячъ. То одинъ билетъ назначаетъ въ здшнюю лавру, то въ Почаевскую лавру. То измнитъ ршеніе и дарить Іерусалиму или монастырю на Аон. То лишаетъ меня наслдства, то вдругъ смягчится и наградитъ.
— Вы бы его почаще посщали, онъ бы и пересталъ такъ колебаться.
— Какъ-то я разогнался въ его городишко. Хотлось и старика провдать, и обновить эскизы. Сукно какое-то въ подарокъ привезъ. Ничего. Сначала папенька будто и размякъ. Водилъ меня по церквамъ, изъ одной въ другую подрядъ. Ходили мы, били поклоны. Но скоро замчаю, старикъ будто сдлался недоволенъ. Сталъ допытываться, за что. Оказалось, мало благоговнія выказываю.
— Ага, попались-таки!
— Ну, вотъ у насъ и началось съ этого благочестія. Потомъ обидлся, что иконы не привезъ собственнаго издлія: другимъ, молъ, пишешь, а собственному отцу… и прочее. Нарисовалъ я ему Марію Магдалину — пуще обидлся: святости въ лик нтъ и на копйку…
— Ужь какая тутъ святость, ха-ха!
— Тише: пишу губы. Ну, съ тхъ поръ и совсмъ плохо стало между нами, сталъ онъ меня оскорблять: ‘Не ко мн ты пріхалъ, а для наслдства. Не получишь ты отъ меня ничего, а за корыстныя мысли, погоди! еще тебя и Богъ накажетъ!’ Удливый такой старикашка! Ну, я плюнулъ и ухалъ. Съ тхъ поръ мы и не видались. Раза два-три въ годъ получаю письма съ наставленіями изъ пророковъ.
— Яковъ Антоновичъ, позвольте немножко отдохнуть, я такъ утомилась и больше не въ силахъ удержать этотъ рогъ изобилія.
— Ну, ладно. Сойдите, я буду накладывать тни.
Сашенька сошла съ пьедестала, осторожно положила на столикъ картонный рогъ изобилія, полный живыхъ цвтовъ, и, потягиваясь, заходила по комнат.
Прогулявшись немного, она взглянула на картину черезъ плечо художника.
Двушка смотрла съ видомъ знатока на улыбающуюся Флору, на ея рутинно-пышныя руки и граціозно-лнивый станъ. Правая нога богини, полуобнаженная, выдвигалась впередъ и какъ бы хвастала своею близной и прекрасно вырисованными пальцами, на которыхъ явственно выдлялись блестящіе полукруглые ногтя цвта перламутра. Лвая, слегка отставленная назадъ, пряталась подъ пурпуровыми складками туники, загибавшей внизу свои края въ мягко изогнутыя, ровныя складки.
Яковъ Антоновичъ наклыдывалъ темно-срыя тни съ лвой стороны лица, правая, съ тнями посвтле, уже была окончена. Онъ нервно бросалъ на полотно мазки и сердился: въ молчаніи Сашеньки онъ подозрвалъ неодобреніе. Онъ нисколько не былъ бы польщенъ восторженною похвалой натурщицы, но ея продолжительное молчаніе заставляло его, въ раздраженіи, кидать на полотно тни гораздо темне, чмъ надо, что производило явную дисгармонію.
Наконецъ, двушка кончила наблюденія и сказала:
— Отчего это ноги у меня вышли такія пухлыя? Вотъ если смотрть мою ногу и ту, что на полотн, то та, что на полотн, выйдетъ гораздо толще.
— Не говорите пустяковъ,— проворчалъ Яковъ Антоновичъ, изподтишка поглядывая озабоченно на ноги богини.
— Ну, ей-Богу же, правда,— упрямо продолжала Сашенька,— и знаете, отчего это происходитъ? Вы, врно, станете смяться, а я уврена, что оттого: вотъ, видите ли, я слишкомъ долго стою на одномъ мст, ноги у меня затекаютъ, пухнутъ, тло на нихъ осдаетъ и они становятся похожи на неподвижныя колодки. Мн надо почаще прогуливаться, тогда только можно тло поддержать въ его настоящемъ вид.
— Вамъ просто хочется бездльничать,— замтилъ равнодушно Сычуговъ, хотя въ глубин души согласился съ мнніемъ двушки и отдалъ дань ея наблюдательности.
Саша обидлась. Она надула губы, говоря:
— Ну, хорошо же… если вы обо мн такъ думаете…то…то и не надо! Только ужь про меня никто не скажетъ, что я плохо работаю, никто. А, все-таки,— прибавила она неожиданно,— а, все-таки, я скажу, что рогъ изобилія для этого полотна очень большой…
Художникъ и это замчаніе нашелъ врнымъ, вслдствіе чего онъ наморщилъ брови и сухо сказалъ:
— Ступайте позировать, скоро стемнетъ, а критиковать перестаньте,— это дло газетныхъ рецензентовъ, которые, впрочемъ, въ искусств понимаютъ едва ли больше васъ.
Сашенька, продолжая сердиться, взяла рогъ изобилія и сразу замерла въ своей академической поз. Несмотря на гнвъ, она двигалась такъ осторожно, что ни одна складка не соскользнула съ ея плечъ на обнаженныя руки.
Двушка ршила молчать, но не вытерпла и вскор спросила нсколько ядовито:
— А что, вы уже меня продали?
— Продалъ, Флора. Въ воскресенье приходилъ сюда толстый сиволапый и купилъ васъ.
— Отчего это у другихъ картины стоятъ такъ долго, а у васъ покупаютъ даже не оконченныя? Вы, говорятъ, теперь художникъ модный?
Сычуговъ улыбнулся себ въ усы и ничего на это не отвтилъ.
Саша вспомнила, какъ однажды въ мастерской Ильина, который писалъ съ нея не Флору, а мученицу, она слыхала разговоръ товарищей о Сычугов. Они ругали его развратителемъ толпы, человкомъ, у котораго нтъ въ душ истиннаго Бога, который угождаетъ наклонностямъ разжирвшихъ толстосумовъ и растлнной аристократіи. Двушка, припомнивъ эти отзывы, спросила пренебрежительно:
— Отчего вы все рисуете голыхъ женщинъ?
— Разв вы, Сашенька, голая? Фи, какъ вамъ не стыдно такъ о себ говорить!
— Нечего насмхаться. Чего мн будетъ стыдно? Положимъ, теперь я не совсмъ голая, но если бы даже и была голой, что же тутъ стыднаго? Это мое ремесло. Могутъ же барыни на балу танцовать полуголыя? Впрочемъ, совсмъ голой я еще не позировала, а вотъ вы ту итальянку — Рибелли или Марлли?— ее вы совсмъ голую выписали. Только и было на полотн, что она да цвты. За нее, говорятъ, вамъ десять тысячъ дали, правда это?
— Знаете, Сашенька, много будешь знать, скоро состаришься, а, вдь, вы бы не хотли скоро состариться? Это было бы ужасно!
— Ладно, скрывайте! А только я знаю, что вы очень богатый. Вы все продаете, что ни напишете, а сколькихъ женщинъ вы нарисовали! Эосъ, Весну, копію Данаи, Фрину, Леду, Флору — и еще, и еще. Всего и не перечесть сразу.
Сашенька замолчала и Сычуговъ ничего не отвчалъ ей. Онъ думалъ, продолжая бросать мазки на легкомысленно-прекрасное лицо своей Флоры: ‘Да, рдко кому повезло такъ, какъ мн. Нечего скрывать передъ собою: за эти пять лтъ я далеко опередилъ всхъ своихъ товарищей’.
— Что же, вы всегда будете рисовать голыхъ женщинъ,— приставала Сашенька тономъ избалованнаго ребенка,— или задумываете также серьезныя вещи?
— Ахъ, дитя мое!— тутъ Сычуговъ такъ глубоко вздохнулъ, что двушка не знала, принять ли слова его въ шутку, или относиться къ нимъ серьезно,— иного думъ въ голов, много въ сердц огня! Да хочется ужъ написать что-нибудь такое, чтобы… ахъ, мн такъ противна та срая слякоть, которой пробиваются товарищи, а для того, что зретъ у меня въ сердц, кажется, и красокъ еще не выдумали.
— Вотъ еще! Ужъ если Исаевъ можетъ писать теперешними врасками…
Сычуговъ не обратилъ вниманія на ядовитую недомолвку натурщицы. Онъ машинально водилъ большою кистью по темному фону, и хотя, повидимому, пристально смотрлъ на работу, но не замчалъ тхъ мазковъ, которые бросались на полотно искусною рукой. Передъ глазами художника, стройно и постепенно, образовывалась другая картина, внецъ искусства, чудо вдохновеннаго творчества, нчто радужное, священно-сіяющее.
— Какой же вы задумали сюжетъ?— продолжала спрашивать скучающая двушка.— Неужели священный?
— О, Сашенька!— отвчалъ ей Сычуговъ, выражая этимъ восклицаніемъ полное подтвержденіе, и въ пониженномъ, грудномъ голос художника послышались такіе звуки, которыхъ раньше натурщица у него никогда не слыхала.
Сашенька удивленно посмотрла на Якова Антоновича. Священный сюжетъ казался ей высочайшею вершиной творчества, поэтому она не предполагала, чтобы ея патронъ отвтилъ такъ утвердительно. Тутъ она вспомнила одинъ вечеръ, который случился еще такъ недавно. Кто-то изъ художниковъ праздновалъ удачную продажу своей картины. Сычуговъ сильно напился, лицо его пылало и лоснилось, глаза нагло мигали припухшими вками. Онъ лзъ ко всмъ и надодалъ безъ мры, то запвалъ псни, которыя всхъ смшили, то разсказывалъ анекдоты, до которыхъ въ пьяномъ вид былъ большой охотникъ, а въ довершеніе всего, одинъ пустился въ плясъ. ‘И онъ хочетъ тоже писать на священный сюжетъ?— думала она, вспоминая этотъ вечеръ,— ничего ему не удастся! Т, что рисуютъ священное, вс тихіе и миролюбія въ глазахъ у нихъ много, а этотъ… откуда онъ возьметъ святости для своихъ фигуръ, когда у него ея въ душ совсмъ нту?’
Сычуговъ не подозрвалъ наивнаго скептицизма натурщицы. Въ настоящую минуту онъ чувствовалъ себя другомъ всего міра, убжденный, на это время, что и міръ отвчаетъ ему тмъ же. Ему теперь хотлось говорить, высказать все, что лежало скрытымъ въ тайникахъ его души, но безформенные образы были неуловимы.
— Нтъ, я больше сегодня не могу работать!— воскликнулъ Сычуговъ, осторожно отставляя кисть отъ полотна.— Лучше прекратить, а то я непремнно напорчу… ужь до завтра, а сегодня я попробую другое.
Когда Сашенька переодлась, Яковъ Антоновичъ ласково проводилъ ее до передней. Это была вжливость, которую онъ оказывалъ ей только въ рдкія минуты душевнаго возбужденія.
Сычуговъ сейчасъ хотлъ ссть за работу, потому что теперь желанный образъ ярко стоялъ передъ его глазами. ‘Надо только схватить его въ одинъ удачный моментъ,— думалъ художникъ,— и тогда все, все, до послдней мелочи, до камушка на дорог, будетъ реализовано’.
Яковъ Антоновичъ прошелся по комнат, чувствуя себя возбужденнымъ, побдоноснымъ. Предчувствіе удачи, какъ легкое содроганіе, проносилось по его нервамъ, бьющееся сердце вдругъ на мгновеніе пылко замирало и любовь ко всему міру, во всему безъ изъятія наполняла очарованную душу художника.
Въ это время раздался звонокъ.
— Вотъ всегда такъ!— прошепталъ Сычуговъ, почти съ отчаяніемъ хватаясь за голову.— И какого чорта кому отъ меня надо!
— Можно войти?— спросилъ за дверью мужской голосъ и вслдъ затмъ молодой человкъ вошелъ въ мастерскую. Хозяинъ кинулъ быстрый взглядъ на портьеру,— она была задернута,— и тогда только, успокоенный, пошелъ на встрчу гостю.
Гость этотъ былъ молодой художникъ Архиповъ, и Яковъ Антоновичъ, пожимая ему руку, испытывалъ непріятное чувство: надняхъ, во время послдней выставки, газеты очень хвалили Архипова, называли его многообщающимъ талантомъ, и вслдъ за похвалами товарищу, будто сговорясь между собою, цнители эти выругали безпощадно розоперстую Эосъ Сычугова. Послдній не видалъ еще Архипова посл этихъ двухъ фельетоновъ, въ которыхъ онъ, конечно, не признавалъ и капли справедливости.
При вид того, кого ему какъ будто поставили въ соперники, Яковъ Антоновичъ почувствовалъ себя неловко, онъ и завидовалъ товарищу, и также презиралъ его, признавая себя, совершенно искренно, гораздо талантливе этого человка, и, въ то же время, у него мелькнула идея, внушенная оскорбленнымъ самолюбіемъ,— устраивать свои отдльныя выставки.
— Простите, что я зашелъ не въ урочное время,— сказалъ Архиповъ,— но мн надо было васъ извстить, что сегодня вечеромъ у меня натурнаго класса не будетъ: мой мальчишка захворалъ. Стоялъ, бдняжка, въ поз Ганинеда, стоялъ, стоялъ, и вдругъ — бацъ! какъ снопикъ на землю повалился. Очень ужь я его утомилъ, надо дать отдыхъ.
— Это досадно,— машинально отвтилъ Сычуговъ, потому что взглядъ его былъ устремленъ на фарфоровый столикъ, гд лежалъ одинъ изъ фельетоновъ, весь испещренный вопросительными знаками.— Что же вы не сядете?
Архиповъ слъ какъ разъ около столика съ газетой. Онъ также взглянулъ на фельетонъ и перевелъ тотчасъ же глаза на другое мсто.
Эта деликатная поспшность разсердила Якова Антоновича. Онъ улыбнулся принужденно и сказалъ такъ, будто продолжалъ раньше начатый разговоръ:
— Да, знаете ли, удивительная статейка!
— Мнніе извстной партіи,— примирительно отвтилъ Архиповъ.
— Партіи! Но, вдь, во всякой партіи законы логики и мышленія человческаго должны быть одинаковы… Почему эти самые критики способны понять и оцнить широту замысла у людей своей партіи, и почему они же отрицаютъ и не понимаютъ ея у другихъ, которые идутъ своею дорогой?
Гость, потупившись, молчалъ.
— Почему,— продолжалъ Сычуговъ, озлобляясь, — они умютъ восхищаться старыми мастерами, благоговютъ передъ Рубенсомъ, хвалятъ мою вопію съ Данаи Тиціана, а, въ то же время, Эосъ или Леда возбуждаетъ ихъ цломудренный ужасъ? Что это — лицемріе или тупость?
Архипову сначала было неловко защищать мнніе того, кто такъ расхвалилъ его недавно, и именно въ ущербъ Сычугову, но посл этой тирады онъ мягко отвтилъ:
— Рубенсу и Тиціану прощается то, что не простится намъ, потому что у нихъ была та наивность міросозерцанія, которой мы лишены съ давняго времени, притомъ, полная гармонія существовала между ними и тми, кто смотрлъ на ихъ произведенія, а у насъ художникъ такъ страшно далеко отстоитъ отъ своей публики, что выборъ сюжета для него вещь чрезвычайно отвтственная… Особенно въ Россіи.
— Почему же особенно въ Россіи?
— Пожалуй, потому, что Россія — страна, въ которой цивилизація, такъ сказать, не совершила еще своего полнаго круга. Публика наша хочетъ пока еще учиться и подъ прекрасною формой всегда ищетъ не мене прекраснаго содержанія, отвлеченно же понимать красоту формы способна лишь художественно-образованная нація. Потомъ, у насъ прекрасное вліяетъ на толпу боле вглубь, чмъ вширь: на Запад почти вс способны понять, что хотлъ выразить авторъ своею вещью,— у насъ за то есть сердца, котовыя забьются въ отвтъ художнику, если только ему посчастливилось сдлать свое твореніе доступнымъ для пониманія.
— Ну, это все еще подлежитъ спору.
— О, конечно, какъ всякое частное сужденіе, но, по-моему, въ Россіи задача автора сложне, онъ образовываетъ свою массу, тогда какъ въ Европ, за немногими исключеніями, художникъ только длится съ нею идеями.
— Такъ что, по-вашему, голое женское тло иметъ въ себ нчто антипедагогическое?— спросилъ Сычуговъ ядовито.
— Пожалуй,— отвтилъ Архиповъ, усмхнувшись,— я не стану отрицать, что натура, искусственно освщенная въ извстномъ направленіи, можетъ повести къ нежелательнымъ результатамъ.
Сычуговъ нервно прошелся по комнат.
Наконецъ, Яковъ Антоновичъ остановился передъ гостемъ. Срые глаза его, обыкновенно покрытые влагой и глядвшіе на міръ съ самодовольнымъ спокойствіемъ человка, удачно достигающаго своей цли, теперь сухо сверкали. Его губы изогнулись, трепеща отъ сдержаннаго волненія. Онъ началъ говорить, медленно подбирая выраженія, которыми можно было бы скрыть свои мысли, между тмъ какъ голосъ изрдка прескался и дыханіе спиралось въ высохшей гортани.
— По-моему,— сказалъ Сычуговъ,— вс ваши теоріи — то же, что костыли для хромаго: онъ ими пользуется, потому что иначе пришлось бы ему сидть дома на мст. Но искусство въ такихъ костыляхъ не нуждается. Кто сметъ ставить ему какіе-то нравственные шлагбаумы? Вдь, произведеніе зрлаго таланта иметъ свои корни въ его душ, вдь, если онъ творитъ что-либо, значитъ это ему нужно для будущаго, какъ бы оно ни казалось ничтожнымъ окружающимъ. Можетъ, вс эти работы — ступени, которыми, наконецъ, достигается совершенное. И ради какихъ-то педагогическихъ костылей кто-нибудь откажется идти своею дорогой, откажется искать истину, брать ее отовсюду, подъ какими бы формами она ни скрывалась…
Архиповъ хотлъ вставить свое слово, но Сычуговъ перебилъ его:
— Я знаю, вы скажете мн, что не надо длиться съ публикой всмъ, что выходитъ изъ-подъ кисти, но съ какой стати и стану скрываться? Что я сдлалъ дурнаго? Я хочу, чтобы видли, какою дорогой идетъ мое совершенствованіе, я хочу поскоре пожинать то, что посялъ, я хочу платы за свой трудъ, за вдохновеніе,— съ какой стати я буду отказывать себ въ этомъ удовлетвореніи? Есть таланты, которые крпнутъ въ нужд, среди лишеній, имъ кажется, что искусство требуетъ подвижничества, они чуть ли не принимаютъ схиму поэтому. Есть другой родъ таланта. Мн нужно богатство, суетность, блескъ роскоши, радости жизни,— я доставляю ихъ себ, потому что иначе я не смогу развиться. Что мн эти теоретическіе костыли, когда я крпко стою на своихъ ногахъ? А если наша толпа не научилась относиться объективно къ художественному произведенію, пусть научится. Кто виноватъ, что вс неразвитые — субъективны, какъ животное? А картина ихъ обучить… Она не можетъ вліять иначе. Кто сметъ сказать, что мое произведеніе нечисто, когда душа моя есть храмъ. Бога живаго?
Тутъ передъ глазами художника опять пронесся мимолетный отблескъ той мечты, того великаго созданія, которое онъ жадно ловилъ въ безсонныя ночи, среди лихорадочной работы вдохновенія.
Это радужное воспоминаніе успокоило Якова Антоновича и придало его фигур какой-то неуловимый оттнокъ чувства удовлетворенія. Онъ откинулъ волосы со лба и сказалъ примирительно:
— А, главное, эти костыли мшаютъ ходить и здоровымъ: сколько талантовъ, опираясь на нихъ, разучились шагать самостоятельно!
Архиповъ все время наблюдалъ говорившаго. Вс его жесты, горделиво изогнутыя губы, прескающійся голосъ и самолюбивая краска въ лиц,— все это было ему знакомо до мельчайшихъ подробностей, потому что тоже самое случалось съ людьми всевозможныхъ направленій, когда имъ приходилось защищать свои убжденія.
‘Очевидно, и этотъ считаетъ себя единственнымъ избраннымъ сосудомъ духа Божія,— думалъ гость, пристально наблюдая за тмъ, какъ волненіе улегалось мало-по-малу на лиц Сычугова,— это, впрочемъ, не оригинально… Интересне то, что этотъ аферистъ мечтаетъ о вчномъ и высокомъ. Хитрецъ хочетъ служить въ одно время и Богу, и маммон…’
— Эхъ, батюшка, батюшка,— сказалъ онъ и улыбнулся,— вс мы — папы непогршимые… Впрочемъ, премудрая мать природа, врно, не даромъ одарила насъ этимъ шестымъ чувствомъ. Какой ужь это художникъ, если онъ хоть разъ усомнится въ своей непогршимости!
Сычуговъ добродушно улыбнулся словамъ гостя и не удерживалъ его, когда тотъ вставалъ прощаться.
Яковъ Антоновичъ провожалъ Архипова молча, потому что лелялъ въ душ вновь постившее его завтное видніе. Онъ жаждалъ ссть за работу и только опасался, чтобы это причудливое созданіе фантазіи не улетло до ухода гостя. Но оно стояло вотъ тутъ, все живое, чуть не осязаемое, оно было здсь, между нимъ и Архиповымъ, какъ на яву, и Сычуговъ испытывалъ дтски-лукавую радость созерцать свою тайну въ присутствіи другаго, который ничего не подозрваетъ… А какъ бы удивился Архиповъ?… Но нтъ, нтъ, никто этого не узнаетъ пока, а когда-нибудь вс увидятъ. Пока молчаніе. Лучистый образъ, сотканный изъ свта радуги, разсыпется въ прахъ отъ посторонняго взора.
Сычуговъ наскоро пообдалъ. Потомъ онъ освтилъ мастерскую электрическими лампочками, запретилъ ходить прислуг мимо по корридору, послалъ швейцару приказаніе не принимать постителей и слъ за работу.
Какъ и всегда въ такихъ случаяхъ, Яковъ Антоновичъ ршилъ, что именно сегодня наступитъ счастливый моментъ, что, наконецъ, сейчасъ онъ передастъ на бумаг т завтныя грёзы, что такъ настойчиво стучатся ему въ душу. Но вскор, посл нсколькихъ неврныхъ штриховъ, художникъ почувствовалъ свое безсиліе.
Сначала онъ не врилъ и боролся, но скоро гнвъ, безпредметный, нелпый, прокрался въ его душу: онъ негодовалъ на кого-то, кто мшалъ ему, но все же упрямо продолжалъ работать. Испорченные листы бумаги летли подъ столъ одинъ за другимъ. Испарина, появившаяся у него на лбу, скоро превратилась въ капли пота, на спину легла какая-то тяжесть, а пальцы, будто налитые металломъ, теряли власть надъ карандашомъ и бумагой.
Сычуговъ глядлъ впередъ сердитыми глазами, старался изловить то, что мелькало тамъ въ причудливой форм, хваталъ, наконецъ, но рука не имла силы удержать то, что было схвачено.
— Я мало хочу!— лихорадочно шепталъ Яковъ Антоновичъ.— Надо хотть сильне… О, Господи, удесятери Ты мою силу для этого!
Но молитва не помогла художнику расширить предлъ своего могущества. Онъ бросилъ карандашъ и, сжимая до боли об руки, алчно вглядывался въ пространство, какъ голодная птица, стерегущая добычу, но трепетъ вдохновенія, разъ коснувшись его души, исчезалъ куда-то, потому что въ этой душ не было для него готоваго храма. Сычуговъ шумно отодвинулъ стулъ и вскричалъ, хватаясь за волосы:
— О, неужели, неужели я этого никогда не одолю?
Онъ былъ золъ, въ глазахъ его мелькали яркіе и продолговатые круги, онъ хотлъ кому-то мстить и жаждалъ плакать, плакать…
Яковъ Антоновичъ ршилъ завтра опять запереться съ утра и снова приняться за заповдную работу, но не сдлалъ такъ, какъ ршилъ, потому что утромъ пришла Сашенька, а ему хотлось поскоре развязаться съ проданною Флорой.
‘Почему ты не писала мн такъ долго? Ты, вроятно, ршила только получать отъ меня письма, на нихъ не отвчая? Или ты полагаешь, что почтовыя марки мн достаются даромъ? Ошибаешься. Я было ршилъ прекратить съ тобой переписку, но по важности дла, нахожу нужнымъ послать теб еще одно письмо, которымъ увдомляю тебя, что вскор пріду въ вашъ святой городъ, впрочемъ, на весьма короткое время. Желаю поклониться святымъ церквамъ, жажду облобызать нетлнныя мощи угодниковъ Господнихъ. А также хочу я видть сына Іакова. Просилъ я тебя повидать его, узнать кое-что объ его жизни, да, видно, ты не сочла нужнымъ запомнить сію просьбу. Увы, вс люди на одинъ манеръ: имъ нравятся подарки, но давать кое-что отъ себя, хотя бы въ форм услугъ, они — охъ, какъ не любятъ…’
Анемподиста сдлала чуть замтное движеніе бровями, вздохнула и принялась опять медленно, чуть не по складамъ разбирать строки, нанизанныя четкою, осторожною, хотя и очень твердою рукой.
‘Впрочемъ, все-таки, посылаю теб въ подарокъ еще три рубля… Можетъ быть, ты обижаешься, что я посылаю теб всегда такъ мало? Но, вдь, я не богачъ и швырять десятками рублей невъ состояніи, особенно теперь: въ нашемъ город страшная во всемъ дороговизна. А тутъ еще наплываютъ богомольцы, чтобы объдать насъ и надбавлять цну на припасы…’
— Самъ, небось, любитъ ходить по монастырямъ, а другихъ за это коритъ… но что же дальше?
‘Изъ этихъ трехъ рублей возьми нужную сумму для паннихиды за упокой души родителей моихъ Григорія, Доминикіи и жены Маріи. Не забудь также записать и свою матушку, вдь, она мн родная сестра’.
— Его родная, его!… Все о себ,— прошептала Анемподиста, вздыхая,— все своей душ милости хочетъ. Жадный!… Не вспомню я, что ли, о своей матери?
‘Остальныя деньги употреби на собственныя нужды. Впрочемъ, ноли не пожалешь, справь еще молебенъ о моемъ здравіи на имя Антонія Печерскаго. Потомъ, зашла бы ты въ богадльню къ старушк Марь Гавриловн, да купила бы ей булку отъ моего имени въ пять копекъ (или въ семь: у насъ въ пять копекъ такая булка, что и укусить на два раза не хватитъ), да парочку лимоновъ, что ли. Но умолчи предъ нею о присланныхъ теб трехъ рубляхъ: не всхъ же родственниковъ вчно одлять мн деньгами! О себ скажу: становлюсь я дряхлъ и слабъ, на пищу аппетита нтъ, а только большая жажда на питье. Кашель гнететъ меня цлыя нощи…’
Анемподиста осторожно сложила письмо, положила его на угольный столикъ, а сама еще глубже услась въ старинное кресло съ кожаною обивкой и высокою вогнутою спинкой. Сегодня, какъ и всегда, посл полученія дяденькиныхъ писемъ, она чувствовала на душ непріятный осадокъ горечи. Дяденька писалъ рдко и всегда при письм прилагалъ денежный подарокъ. Конечно, трудящаяся женщина всякій подарокъ приметъ съ благодарностью, но что же останется для нея лично, для Анемподисты, посл того, какъ она исполнитъ вс порученія родственника? Паннихида, молебенъ, посщеніе старушки Марьи Гавриловны, не говоря ужъ о булк и лимонахъ,— расходъ на все это отниметъ большую половину подарка, да и то, что останется, дяденька всегда съуметъ предложить такъ, что принять этотъ даръ очень непріятно. Она предпочла бы не получать скудныхъ пособій отъ родственника, лишь бы послдній не считалъ себя за нихъ ея благодтелемъ.
Размышленія Анемподисты были прерваны вечернимъ благовстомъ. Звонъ колокола раскатывался серебромъ въ прохладномъ воздух и вмст съ зеленющею вткой сирени настойчиво толкался въ окно кельи.
Монахиня торопливо вскочила съ кресла. Простоволосая, съ коротко подстриженными сдющими волосами, худенькая, въ черной коленкоровой блузк, она походила на большого цыпленка, который еще не научился хорошо стоять на своихъ тоненькихъ лапкахъ.
Но по мр того, какъ Анемподиста, при помощи послушницы, облачалась въ монашескія ризы, съ ней происходило превращеніе. Подрясникъ и теплая ряса съ мантіей прикрыли худобу ея тщедушнаго тла, стриженные сдые волосы, придававшіе, ея лицу легкомысленный видъ, были спрятаны подъ апостольникъ, который закрылъ ей уши, прозрачную шею, подбородокъ и красивою пелериной легъ на сутуловатыя плечи. Плоское лицо, въ черной кашемировой рамк, которая плотно облегала овалъ и изъ-подъ которой не выбивалось наружу ни волоска, вдругъ получило суровое выраженіе, губы сжались въ одну тонкую линію, а глаза съ изогнутыми темными бровями стали глядть на міръ хотя и пристально, но отчужденно.
Преклонившись трижды передъ кіотомъ, Анемподиста прослдовала въ церковь.Въ церкви она стояла почти неподвижно, даже глаза ея не поворачивались ни вправо, ни влво и смотрли твердо на лики иконостаса. Она спокойно крестилась, спокойно кланялась отцу діакону и священнику, спокойно шептала молитвы и никогда рзкость ея вздоховъ не развлекала окружающихъ, никогда громко вырвавшееся слово молитвы не тревожило посторонняго слуха. Въ этомъ умньи держать себя, соблюдая умренность при общеніи съ Богомъ, матушка ризничая не имла въ монастыр соперницъ.
И сегодня Анемподиста вполн достойно совершала обрядъ поклоненія Богу, но мысли ея продолжали витать около дяденькина посланія. Тамъ были строки, которыя ее просто обидли. Вдь, она исполнила порученіе дяденьки, она похала въ городъ, справлялась объ Іаков, но швейцаръ сказалъ ей нчто несообразное: швейцаръ засмялся, когда услыхалъ, будто жилецъ съ четвертаго этажа зарабатываетъ себ хлбъ рисованіемъ святыхъ иконъ. Оказывается, это неправда. Іаковъ рисуетъ нагихъ женщинъ, потомъ выставляетъ ихъ на-показъ міру и получаетъ за это огромныя деньги…
Анемподиста много видала на своемъ вку, она не была наивною простушкой и не останавливалась въ тупомъ изумленіи, когда ей неожиданно приходилось иногда заглядывать въ тайны житейскія, дотол отъ нея сокрытыя, но написать о своемъ открытіи дяденьк она не ршилась: монахиня знала, что старикъ обвинитъ ее въ клевет, потому что онъ очень дорожитъ своими одиннадцатью тысячами и всхъ подозрваетъ въ намреніи завладть ими.
Анемподиста, обдумавъ хорошенько дло, ршила сказать дяденьк все при свиданіи, потому что тогда онъ будетъ имть возможность немедленно удостовриться въ истин ея словъ. Затмъ теченіе ея мыслей радикально измнилось, она стала обдумывать, какой пирогъ приготовить къ прізду гостя, и остановилась на пирог съ кашей и грибами.
Вскор затмъ вечерня отошла и матушка ризничая, сдлавъ обычные поклоны передъ образомъ Богородицы, повернулась къ матушк игумень, чтобы благословиться.
Въ это время въ дверяхъ, на фон золотисто-розоваго весенняго заката, явилась высокая, сутуловатая фигура. Это былъ старикъ въ широкой енотовой шуб съ огромнымъ четырехъугольнымъ воротникомъ и въ глубокихъ кожаныхъ калошахъ. Лвая рука его держала палку, украшенную сердоликовымъ набалдашникомъ, и фуражку съ краснымъ околышемъ, а правой онъ широко и усердно творилъ крестное знаменіе.
Игуменья Измарагда была, несмотря на свои шестьдесятъ лтъ, легкомысленное и любопытное созданіе. Она торопливо раздавала благословенія, но взоры ея устремлялись на гостя. Монахини, столпившись посреди церкви, также не сводили съ незнакомца жадныхъ до зрлищъ глазъ. А схимшщы, сблизивъ свои четыре похожія другъ на друга головы, кивали ими и шептали что-то изсохшими языками.
Анемподиста чувствовала себя неловко. Ее сердила необходимость встрчи съ дяденькой при всхъ, въ церкви. Ей приходилось играть роль передъ своими любопытными сестрами. Но длать было нечего. Прізжій уже пересталъ креститься. Онъ выжидательно оглядывалъ сумрачную церковь, со сверкающими созвздіями свчей, горвшихъ у иконостаса, и монахинь, которыя чернли широкимъ пятномъ среди блыхъ полукруглыхъ сводовъ.
Наконецъ, Анемподиста, стиснувъ тонкія губы, выдлилась изъ среды сестеръ и тихими шагами подошла къ незнакомцу. Она радовалась, что сумракъ скрываетъ выраженіе ея лица, которое, какъ ей казалось, было непривтливо, хотя прізжій и при свт не обратилъ бы вниманія на выраженіе лица племянницы, такъ какъ слишкомъ былъ увренъ въ своемъ могуществ.
— А, здорово,— сказалъ онъ громко,— а я уже думалъ, что тебя здсь нту… Ну, радъ видться, радъ. Только что пріхалъ. Не хотлъ останавливаться въ гостиниц: натолкнешься тамъ на всякихъ… можетъ, они и хорошіе люди, а я такъ думаю, что больше дурные… Веллъ вещи перевести къ вамъ на постоялый.
Громкій голосъ прізжаго какъ бы снялъ очарованіе, въ которое были погружены монахини. Он зашептали, задвигались. Анемподиста также вздохнула свободне, увидвъ, что родственникъ не требуетъ отъ нея особенной нжности. Она, какъ и всегда въ жизни, скоро съумла приспособиться къ своему положенію и заговорила съ дяденькой такъ, будто пріздъ его былъ самымъ обыкновеннымъ событіемъ.
— Очень хорошо сдлали, что захали къ намъ на подворье,— отвчала она,— тутъ у насъ не берутъ вознагражденія, а такъ… во славу Господню.
— Я не нищій, заплачу, что слдуетъ.
Онъ замолчалъ, потому что мимо проходили попарно монахини. Он шли, склонивъ головы долу, но всякая изъ нихъ бросала на прізжаго взглядъ изъ-подъ полуопущенныхъ рсницъ. Антонъ Григорьевичъ подошелъ подъ благословеніе къ игумень, земно поклонился схимницамъ, которыя снова уже приняли свои неподвижныя одинаковыя позы, и вышелъ изъ церкви.
— Что-жь, отослала ты булку Марь Гавриловн?— спросилъ онъ по пути у Анемподисты.
— Не успла, дяденька.
— Не успла… Вотъ у васъ все такъ…
— Да, вдь, письмо-то я получила только сегодня,— прервала его монахиня поспшно.
— Сегодня? Мошенники! Деньги берутъ за пересылку, а такъ неисправны…
— Вотъ и моя келья, прошу покорно… Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, зайдите.
Антонъ Григорьевичъ умолкъ и грузными шагами взобрался на шатающееся крылечко.
— Охъ, усталъ я, — говорилъ старикъ, скидывая шубу при помощи рябой послушницы,— растрясло меня съ непривычки, а надо… Надо о своей плоти позаботиться! Придется Богу отчетъ за нее отдавать, да и деньги свои зря бросить не хочется.
Сычуговъ зашелъ въ келью и осматривалъ ее угрюмыми глазами. Но келья была высокая, большая, стны ея блистали близной. Образа въ фольговыхъ рамахъ тепло свтились подъ цвтными лучами лампадки. На чистомъ полу лежали полотняные половички по всмъ направленіямъ и портреты родственниковъ глядли привтливо изъ рзныхъ рамокъ. Антонъ Григорьевичъ замтилъ и свое изображеніе, помщенное на почетномъ мст справа отъ иконы Божіей Матери.
Посл этого лицо гостя стало немного поласкове. Онъ перекрестился на образа и слъ въ кресло.
— Да, счастлива ты, сестра монахиня, что рано удалилась отъ міра,— сказалъ Сычуговъ, вздыхая,— и блаженна твоя мать, помстившая тебя въ священную обитель.
— Да, съ шести лтъ я здсь,— грустно отвтила Анемподиста, — ничего, слава Богу… не могу пожаловаться, ни отъ кого нтъ мн обиды. На міру-то еще какъ Богъ дастъ, а здсь — хорошо, тихо…
— Хорошо-то, хорошо, а вотъ насчетъ тишины… кто это у васъ тамъ на улиц псни распваетъ?— перебилъ гость, морщась и заглядывая въ окно, откуда къ нему неслась звонкая мірская псня.— Разв это у васъ дозволяется?
— Это, дяденька, не часто… Это работницы поютъ, съ огородовъ возвращаючись. Огороды-то далеконько, вотъ он себя и развлекаютъ, люди вольные, что имъ длается! Вотъ, пока, чайку не угодно ли?
Анемподиста робла передъ родственникомъ и прикрывала свое чувство суетливостью заботливой хозяйки. Она сама собрала посуду, поставила передъ гостемъ нсколько сортовъ варенья, лимонъ и, наконецъ, подала ему стаканъ чаю.
— Да ты, врно, съ достаткомъ живешь?— проговорилъ Сычуговъ, взглядывая на угощеніе.— Ишь какой чай крпкій: я хоть и люблю такой, да не позволяю себ,— баловство. А у тебя, я замтилъ, все не въ мру,— иногда надо теб два слова написать, а ты цлый листъ расходуешь почтовой бумаги. У меня не такъ: много приходится писать, листа, двухъ не пожалю, мало — обойдусь и четвертушкой, не докладъ формольный, дойдетъ и на четвертушк.
— Какая моя роскошь,— возразила монахиня, потупляя глаза,— что заработаешь, тмъ и жива, вдь, мы на своемъ кошту содержимся. Недавно послалъ Богъ заказы: дв иконы сработала золотою мишурой, пару туфель по бархату вышила, да еще вотъ мірскіе полдюжины полотенецъ заказали вышивать,— и сыта покамстъ. А иной разъ придетъ такое лихое время, что только благодтелями и живешь. Теперь немного справилась, за келью заплатила, работницу пріодла.
— На свой счетъ одваешь?
— На свой.
— За келью дорого ли платишь?
— Два рубля въ мсяцъ… Дорого мн это… Все купи, за все плати. Только мсто святое въ церкви даромъ и приходится.
— Что длать,— сухо перебилъ гость,— надо покоряться. Вдь, вообще вс монахи и монахини, отрекшись отъ міра, должны жить не въ роскоши, а въ послушаніи, въ скудости, ибо сказалъ Господь: ‘Глядите на птицы небесныя’.
Монахиня молча опустила глаза въ чашку съ чаемъ, на дн которой виднлось размытое варенье розово-фіолетоваго цвта.
— Ты говоришь: все купи, за все плати,— продолжалъ дяденька,— но разв у васъ нту въ обители общей трапезы?
— Но, вдь, тамъ даютъ только борщъ да кашу…
— Гм… гм…
Въ этомъ нмомъ отвт Анемподиста усмотрла себ косвенное неодобреніе. Она вздохнула, уныло поглядвъ вокругъ себя, и начала приготовлять закуску.
Вскор на отдльномъ стол появилась жареная рыба, борщъ, селедка и коробка сардинъ. Анемподиста хотя и опасалась повторенія упрековъ въ расточительности, но еще боле боялась, что рдкій гость останется недоволенъ скудостью угощенія. Но Сычуговъ кушалъ мало. Онъ положилъ на хлбъ кусочекъ селедки, а отъ остальнаго отказался.
— Животомъ я болнъ, доктора именуютъ болзнь ною каттаромъ,а отъ того, что они знаютъ, какъ она зовется, мн не легче, и на ночь много сть не могу. Вотъ чайку твоего выпью еще съ удовольствіемъ,— хорошій чаекъ, хорошій.
— Дяденька, а не хотите ли настоечки? На листьяхъ черемухи, отъ живота — охъ, какая пользительная!
— Не употребляю.
— Да замсто лкарства, поглядите только: зелененькая, какъ съ дерева листикъ!
— Ну, ужь не финти…— Тутъ на лиц старика промелькнуло подобіе улыбки, которая озарила мягкимъ свтомъ его изсохшія черты.— Исцляйся сама, исцляйся…
Анемподиста очень обрадовалась этой улыбк и повеселла. Вслдствіе этого, она, помедливъ немного, выпила, кряхтя, порядочную рюмку настойки.
— Вотъ, дяденька,— говорила монахиня, съ аппетитомъ принимаясь за борщъ,— отчего вы не выпьете? Я слышу,— ну, ей-ей, какъ оно по жилкамъ идетъ, разливается, жжетъ, здоровье несетъ. Это единственное лкарство наше. Вдь, аптекъ у насъ нтъ и доктора къ намъ не доберутся, только ею и лечимся.
Анемподиста, умолкнувъ, сладко поглядывала на графинчикъ съ настойкой, но повторить пріемъ лкарства не осмливалась, потому что и такъ слегка уже опьянла. Она понимала свое положеніе, стыдилась, ужасалась и, несмотря на это, чувствовала, какъ веселье и ласка волной разливаются по ея замершей, очерстввшей душ. Ей вдругъ захотлось поцловать дяденькину ручку, сказать ему множество привтливыхъ словъ, но она не осмлилась выразить суровому родственнику столь легкомысленныя чувства.
— Ну, брысь, брысь!— вдругъ сказалъ Сычуговъ, брезгливо взглянувъ внизъ на полъ, гд у его ноги терлась и мяукала бленькая кошка.
— А, машечка, машечка, кись-кись!— вскричала Анемподиста, разсмявшись, потому что лицо дяденьки сдлалось такое смшное и строгое въ то время, какъ онъ отталкивалъ концомъ сапога бленькую кошку.
— Машенька, кись-кись!— продолжала монахиня,— ну, или ко мн… ну, чего ты трешься, чего мурлыкаешь? Ахъ ты, старенькая, бленькая! Или рыбки захотлось, а?
Мать ризничая свсилась со стула. Лицо ея подобрло, помолодло. Одною рукой она придерживалась за столъ, другою ласкала кошку. Животное смотрло на людей огромными серьезными глазами и не переставало жалобно мяукать.
Антонъ Григорьевичъ хмурился, ему казалось, что въ настоящую минуту монахиня теряетъ свое высокое достоинство, соприкасаясь съ нечистымъ звремъ.
— Не люблю я зврей,— сказалъ онъ сухо,— они пахнуть дурно, да и кормить ихъ надо!
— Кошечка… пахнетъ? Или канареечка? Дяденька, вы и канареечекъ не любите? А у меня ихъ цлыхъ дв пары.
Сычуговъ сдвинулъ брови и началъ уже говорить нсколько строгимъ голосомъ:
— Зврь — пустякъ. Котъ или тамъ кошка поселяетъ легкомысліе въ человк, отвлекаетъ мысли его отъ Господа.
— А къ Даніилу, дяденька, львы приходили въ ровъ и лизали ему руки… а враны, прилетая, носили пищу въ клювахъ своихъ.
Старикъ не посмлъ оспаривать священнаго писанія, онъ угрюмо нахмурился и вдругъ произнесъ, явно разсчитывая на эффектъ, который произведутъ его неожиданныя слова:
— Знаешь ли ты, что Петръ, мужъ сестры твоей Анны, умираетъ?
Анемподиста пугливо съежилась на узенькомъ стул и присмирла. Хмль быстро испарился изъ ея головы.
Въ кель наступило молчаніе.
— Ахъ, сестра, сестра!— прошептала, наконецъ, монахиня.
— Да, ужасно. Ужасно то, что, будучи болнъ столько времени, народилъ кучу дтей. Пять человк! Такая плодовитость бываетъ только въ людяхъ здоровыхъ, да роскошныхъ.
Анемподиста поспшно встала и начала прибирать посуду. На лиц ея не виднлось и слда прежней игривости, оно приняло обычный свой тусклый видъ, глаза смотрли опять отчужденно, а губы съузились въ одну тоненькую линію.
Антонъ Григорьевичъ казался замтно довольнымъ, что легкомысліе, постившее мать ризничую въ вид какъ бы испытанія, наконецъ, покинуло ея душу. Онъ всталъ и прошелся по кель, отъ нечего длать занимаясь разсматриваніемъ фотографическихъ карточекъ.
Случайно Антонъ Григорьевичъ набрелъ на небольшой старинный дагерротипъ, среди блесоватаго фона котораго выдлялась молодая женщина съ ребенкомъ на рукахъ. Эта женщина была его жена, а ребенокъ — сынъ Іаковъ.
Сычуговъ остановился здсь и глубоко задумался.
Такой же портретъ, по обычаю, занималъ мсто дома, у его изголовья, но тамъ старикъ забывалъ глядть на него, какъ забывалъ глядть спеціально на столъ или на стулъ, стоящій въ комнат. Теперь же на новомъ мст эти родныя лица привлекли его вниманіе.
Антону Григорьевичу припомнилась жена Машенька, высокая, кроткая женифна съ необыкновенно красивымъ станомъ, который двигался такъ плавно, будто въ тактъ какого-нибудь мотива, припомнились блыя руки, упорный взглядъ потухшихъ голубыхъ глазъ. Онъ вспомнилъ еще, какъ его Машенька пришепетывала и какъ она конфузилась этого въ первое время,— говорила не Антоша, а Антося… Да, первое время было хорошо, ладно, какъ у всхъ у другихъ. Черезъ годъ посл свадьбы родился сынъ. Это очень его порадовало. Кормить сама Машенька полнилась, говоритъ: ‘молоко больное у меня, вредно будетъ Яш’. Пришлось взять въ домъ постороннюю неряху. Съ тхъ поръ пошли разныя несогласія изъ-за расходовъ. Покойница ради сына сорила деньгами. И вотъ, скоро ужъ тридцать лтъ со дня ея кончины. Да за нее-то два раза въ годъ поминки справляются, душ ея ‘покойно… а вотъ сынъ… хоть и живъ, да лучше ли?
— Не могла исполнить просьбы, — обратился Сычуговъ къ племянниц,— не похала навстить Іакова…
— Да я была, дяденька…
— Была! Чего же не написала?
— Была, вотъ какъ передъ Истиннымъ… Не написала, потому что его дома не было… только и видала, что швейцара.
— Швейцара?— и старикъ обидчиво сжалъ губы.— Это еще что, у него есть швейцаръ? Что же онъ роскошествуетъ? Въ бар-ств обртается?
— Я не видала Яшу, — уклончиво отвтила монахиня,— а швейцаръ, дйствительно, у него есть.
— Гм… гм…— Антонъ Григорьевичъ наморщилъ брови и перемнилъ разговоръ.— Далеко-ль отъ васъ до города?— спросилъ онъ.
— Версты полторы, больше не будетъ. Если угодно, я благоcловлюсь для васъ у матушки игуменіи на колымагу.
— Спасибо, не надо: потомъ еще, мало пожертвуешь, будутъ недовольны, а даромъ — не желаю.
— Впрочемъ, здсь недалеко, отъ тріумфальныхъ воротъ начинается конка и вы за шесть копекъ додете до Нмецкой улицы, а оттуда къ Яшеньк рукой подать.
— Слыхалъ про конно-желзную дорогу. Полезное учрежденіе. Дешево и сохраняетъ въ порядк обувь. Да, я поду завтра въ городъ по конно-желзной дорог. А пока до свиданія. Пойду спать, ишь я какъ у тебя загостился.
Антонъ Григорьевичъ облекся въ шубу и отправился на подворье въ сопровожденіи послушницы, которая несла впереди него’ фонарь съ заплывшею сальною свчей.
Утромъ Анемподиста встртилась съ родственникомъ на ранней служб въ церкви. Посл чаю она взялась проводить его за монастырскую ограду.
Монастырь стоялъ на гор. Окруженный блою каменною стной съ четырьмя башенками по угламъ, онъ представлялъ изъ себя живописную картину. Внутри стны жались крошечные домики-кельи, въ которыхъ проживали монахини. Съ горы открывался, прекрасный видъ на весь городъ, на его сады, на рку и на заливные дуга, которые тянулись далеко-далеко и въ молочно-блесоватой дали сливались съ горизонтомъ.
— Сюда къ намъ гулять прізжаютъ мірскіе,— сказала Анемподиста, оглядывая ландшафтъ съ горделивою любовью,— иногда веселятся до полуночи, бгаютъ, псни играютъ… Чего имъ? Пташки вольныя, свободныя.
Сычуговъ нахмурился, хотлъ что-то сказать, но, замтивъ на стн кружку для сбора подаяній, вынулъ изъ кармана три копйки и, закрывая скудное даяніе отъ племянницы, опустилъ его въ отверстіе. Дяденька не пропускалъ такихъ кружекъ и въ каждую клалъ посильную лепту, скрывая отъ постороннихъ скудость даянія.
Положивъ деньги, Антонъ Григорьевичъ набожно поднялъ глаза вверхъ, къ колокольн, и трижды перекрестился.
— Здравствуй, Илья омичъ!— сказала въ это время Анемподиста, обращаясь къ кому-то, кого Сычуговъ и не замтилъ.
— Здравствуй, матушка ризничая,— отвтилъ шамкающій голосъ, и изъ-за уступа стны поднялась крохотная старческая фигура. У старичка Ильи омича была хромая нога на костыл, щека, обвязанная тряпицей, оборванные штаны, съ заплатами на колняхъ, а въ прочихъ мстахъ предоставленные собственной судьб безъ дальнйшей борьбы за ихъ существованіе.