Н. Н. Страховъ
Гр. А. А. ГОЛЕНЩЕВЪ-КУТУЗОВЪ.
(Русь, 1884, 1 мая).
Кастальскій ключъ волною вдохновенья
Въ степи мірской изгнанниковъ поитъ.
Пушк.
Стихотворения Графа А. В. Голенищева-Кутузова. Спб. 1884, Страхов Николай Николаевич, Год: 1884
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Замтки о Пушкин и другихъ поэтахъ
Кіевъ, 1897
Стихотворенія Графа А. В. Голенищева-Кутузова. Спб. 1884.
Рекомендуемъ эту книгу любителямъ поэзіи,— если только есть еще на свт такіе любители, если есть люди, непоглощенные до конца ни биржевою игрою, ни движеніемъ по государственной служб, ни промышленностію и торговлею, ни политикою вншнею или внутреннею, люди, которые читаютъ еще что-нибудь кром газетъ и для которыхъ поэзія составляетъ одно изъ важныхъ длъ жизни. Но намъ совершенно необходимо предположить существованіе такихъ людей, иначе намъ не къ кому было-бы обратиться съ тми замчаніями, которыя мы собрались высказать объ этой книг стиховъ.
Первое впечатлніе, ею производимое, нельзя назвать благопріятнымъ. Мы говоримъ не про наружность, наружность очень привлекательна простотою, вкусомъ, удобствомъ. Но звукъ этихъ стиховъ нсколько слабъ, вялъ, повороты, переходы, заключенія лирическихъ изліяній и разсказовъ — не имютъ энергіи, не звучатъ ясно и оцредленно.
Что касается до фактуры стиха, то любители поэзіи знаютъ, какъ это важно. Своеобразная сильная мелодія есть настоящій даръ небесъ. Обыкновенные стихотворцы даже не имютъ понятія объ этомъ дар и преспокойно пишутъ на чужія мелодіи на Пушкинскія, Лермонтовскія и т. д. Имъ кажется, что хорошо, когда стихи звукомъ и теченіемъ напоминаютъ чужіе, то есть когда проявилась одна чистая подражательность. Въ этомъ отношеніи, мн приходитъ на мысль одинъ очень крупный примръ. А. К. Толстой, поэтъ очень симпатичный, имлъ способность и къ своимъ собственнымъ мелодіямъ, напр.
Осень. Осыпается
Весь нашъ бдный садъ…
или
Гаснетъ западъ вдали блдно-розовый….
но, между прочимъ, онъ очень любилъ писать баллады изъ богатырской жизни, многія изъ нихъ имютъ яркія достоинства, и однакоже вс ихъ мелодіи не представляютъ своебразія, вс он — только варіаціи на Пушкинскую мелодію.
Какъ нын сбирается вщій Олегъ
Отмистить неразумнымъ Хазарамъ.
Пушкинъ въ этомъ стихотвореніи возвелъ въ перлъ созданія бывшія тогда въ ходу думы и далъ тотъ тонъ, который съ тхъ поръ безъ конца повторяется въ этого рода произведеніяхъ.
Другой примръ. Фетъ почти никогда не беретъ ходячей мелодіи (которая, разумется, сама по себ не есть что-нибудь непозволительное). Онъ очень богатъ своими звуками, и онъ до послдняго времени запваетъ на новый, неслыханный прежде ладъ. Такъ недавно онъ нарисалъ удивительное стихотвореніе:
Измученъ жизнью, коварствомъ надежды,
очень своеобразное по мелодіи. Отчасти, своеобразіе это зависитъ отъ размра, котораго, кажется, еще никто не употреблялъ. Это — два ямба и два анапеста — размръ чрезвычайно красивый. Напр.
И такъ прозрачна огней безконечность,
И такъ доступна вся бездна эфира,
Что прямо смотрю я изъ времени въ вчность
И пламя твое узнаю, солнце міра!
И неподвижно на огненныхъ розахъ
Живой алтарь мірозданья курится,
Въ его дыму, какъ въ творческихъ грезахъ,
Вся сила дрожитъ и вся вчность снится.
И все, что мчится по безднамъ эфира,
И каждый лучъ, плотской и безплотный,
Твой только отблескъ, о солнце міра!
И только сонъ, только сонъ мимолетный…
Замтьте, что и вторая стопа на нкоторыхъ стихахъ — анапестъ, а въ другихъ и третья — ямбъ, но это не неправильность, это — разнообразіе, не нарушающее главной мелодіи.
Но не въ одномъ размр дло. Пушкинъ, напримръ, любилъ самые простые и одинаковые размры, между тмъ, никто съ нимъ и равняться не можетъ по разнообразію и опредленности мелодій. Положимъ, вы читаете:
Когда владыка Ассирійскій
Народы казнію казнилъ,
И Олофернъ весь край Азійскій
Его десниц покорилъ, и пр.,
а на слдующей страниц:
Альфонсъ садится на коня,
Ему хозяинъ держитъ стремя.
Сеньоръ, послушайтесь меня,
Пускаться въ путь теперь не время,
Въ горахъ опасно, ночь близка, и пр.,
то вы можете подумать, что это два совершенно различные размра, между тмъ это тотъ-же четырехстопный ямбъ.
И такъ, вотъ та сторона дла, съ которой стихотворенія гр. Голенищева-Кутузова, какъ намъ кажется, не производятъ выгоднаго впечатлнія. Струны этой лиры какъ будто слабо натянуты. Не только вчный ямбъ утомителенъ, но и напвъ этого ямба не звучитъ живо и своеобразно, а ограничивается очень простою мелодіею и иногда падаетъ до совершенно беззвучной прозы.
Однакоже, это вдь только вншность. Вчитываясь въ эти стихи, не поражающіе сперва наружной яркостію, вы откроете въ нихъ внутреннія достоинства, соотвтствующія этимъ недостаткамъ: простоту пріемовъ, точность и ясность языка, прямоту и искренность чувства и наконецъ везд — настоящую, ненатянутую, прямую поэзію, которая дйствуетъ тмъ неотразиме, что ея форма такъ проста. Есть стихотворцы, владющіе очень звучнымъ стихомъ и истинно поэтическимъ языкомъ, но читателю часто приходится досадовать, когда подъ этою оболочкой онъ не находитъ ясной поэтической мысли. Тутъ же — наоборотъ: подъ скромной вншностью открывается золотая струя поэзіи.
При такихъ свойствахъ этой музы, отчасти пояятно, что ея достоинства выступаютъ всего ясне въ разсказ. Спокойный эпическій тонъ ей сподручне, чмъ лирическое напряженіе. И дйствительно, въ небольшихъ поэмахъ: ‘Старыя рчи’, ‘Ддъ простилъ’, ‘Разсвтъ’ и пр., разсказъ и описаніе необыкновенно хороши по точности, простот и совершенной изобразительности. Еслибы не неловкія вступленія и финалы, которые иногда просто хочется откинуть, это были-бы вещи безупречныя по мастерству изложенія. И тутъ, когда по ходу дла разсказъ оживляется сильнымъ порывомъ лиризма, тутъ нашъ поэтъ достигаетъ и наибольшей силы стиха, создаетъ самые лучшіе свои звуки. Таковы: метель и гроза въ ‘Ддъ простилъ’, или безсонная ночь и восходъ солнца въ ‘Разсвт’, и многія такія мста. Выпишемъ одно.
Прекрасна туча грозовая!
Полнеба грудью обнимая,
Идетъ — и небо тсно ей!
Она живетъ, растетъ и дышетъ,
И крылья мощныя колышетъ,
И хмуритъ черный валъ бровей.
То взглянетъ… то вновь смолкаетъ
Въ раздумьи страстномъ, и грозна
Ея живая тишина.
Идетъ, надвинулась, сверкнула
Могучимъ взглядомъ, грянулъ громъ —
И все смшалося кругомъ,
Все въ тьм и бур потонуло.
Но что-же это за муза? До сихъ поръ мы все толкуемъ какъ эстетическіе сластолюбцы, жадные до образности и музыки, готовые
Для звуковъ жизни не щадить.
Но въ чемъ-же состоитъ внутреннее содержаніе, какова душа этой поэзіи? Этотъ вопросъ будетъ потрудне, и говорить о немъ нельзя такъ развязно, какъ о ямбахъ и хореяхъ. Каждая муза иметъ свой взглядъ на міръ, свой особый способъ чувствовать и понимать и природу, и свою и чужую жизнь. Характеризовать музу гр. Кутузова тмъ трудне, чмъ больше въ ней простоты, искренности, чмъ меньше преувеличенія и напряженности. Однакоже вотъ черта, на которую можно, кажется, прямо указать. Нашъ поэтъ очень часто останавливается на мысли о смерти, и эта мыслъ иметъ у него особенный, именно какой-то свтлый характеръ.
Еще недавно, страхъ передъ смертью былъ намъ изображенъ другимъ художникомъ, покойнымъ И. С. Тургеневымъ. Въ ‘Стихотвореніяхъ въ проз’ встрчается множество варіацій, съ большою живостью представляющихъ тоску и отвращеніе, всякія волненія жизнелюбія, подымающіяся въ душ при вид неизбжнаго конца.
Чувства эти очень естественны, но вовсе не рдкость другое, боле спокойное отношеніе. Порывы чувства и горькіе опыты научаютъ многихъ становиться выше любви къ жизни, и обыкновенно поэты въ своихъ созерцаніяхъ смерти — идутъ дальше не только простой боязни, но и вообще печали и мрака.
Помните-ли вы, любезный читатель, стихи Баратынскаго? Это въ полномъ смысл — гимнъ смерти.
Ты — дочь верховнаго эира,
Ты — свтозарная краса,
Въ рук твоей — олива мира,
А не губящая коса.
Когда возникнулъ міръ цвтущій
Изъ равновсья дикихъ силъ,
Въ твое храненье Всемогущій
Его устройство поручилъ.
И ты летаешь надъ твореньемъ
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И въ немъ прохладнымъ дуновеньемъ
Смиряешь буйство бытія.
Ты укрощаешь возстающій
Въ безумной сил ураганъ,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Даешь предлы ты растенью,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А человкъ? Святая два!
Передъ тобой, съ его ланитъ
Мгновенно сходятъ пятна гнва,
Жаръ любострастія бжитъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Недоумнье, принужденье —
Условье смутныхъ нашихъ дней —
Ты — всхъ загадокъ разршенье,
Ты — разршенье всхъ цпей!
Конечно, это больше отвлеченныя мысли, такъ-сказать изложеніе смысла смерти, но чувство очевидно проникаетъ собою эти чудесные стихи.
У гр. Кутузова смерть является въ боле конкретныхъ формахъ, онъ уловляетъ опредленныя черты того глубокаго смысла, который она иметъ для человка, и онъ любитъ вглядываться въ этотъ смыслъ. Это вовсе не страхъ, не отчаяніе, не покорность, нтъ, тутъ говоритъ только живое чувство житейской тьмы, которое охватываетъ поэта по какому-нибудь поводу, иногда не содержащему въ себ ничего мрачнаго или печальнаго. Смерть есть выходъ изъ этой тьмы.
‘Три свиданія (стр. 47), конечно,— свиданія съ музою, при третьемъ свиданіи она говоритъ:
Пойдемъ туда, гд нтъ ни счастья, ни кручины,
Гд умолкаетъ шумъ ненужной суеты,
Гд льдами вчными покрытыя вершины
Глядятъ на міръ и жизнь съ безстрастной высоты!
При наступленіи весны, мысль поэта обращается все туда же, къ той же важной тем, его ‘Весенняя дума’ (стр. 52) оканчивается такъ:
Вижу сквозь праздникъ, сквозь пламя и радугу лта,
Образъ иной красоты, неизмнно спокойный,
Слышу сквозь псни, сквозь шумъ треволненья нестройный
Тихую ласку и прелесть инаго привта!
Вижу подъ саваномъ блымъ уснувшую землю,
Миръ водворила съ ней смерти цлебная сила,
Взоръ успокоенный къ небу съ земли я подъемлю —
Въ вчной лазури тамъ вчныя блещутъ свтила!
Этотъ образъ вчности въ вид спокойной блой зимы, озаряемой звздами — выразителенъ и прекрасенъ.
Безсмертіе, надежда на ‘вчный покой и вчную любовь’, конечно, составляютъ твердыя врованія нашего поэта. Но его мысли о смерти интересны для насъ больше всего по ихъ отношенію къ жизни, по тому, какъ ими озаряется жизнь. Насъ поражаетъ, когда у него ‘въ трезвый мигъ душевнаго досуга’, ‘въ случайной тишин’ такъ легко является мысль о смерти,—
Внезапно прозвучитъ, какъ дальній голосъ друга,
Грядущаго конца таинственный привтъ (стр. 56).
Чокаясь бокалами при ‘Встрч новаго года’ (стр. 64), поэтъ почувствовалъ, какъ шевельнулось у всхъ доброе чувство —
На мигъ передъ живымъ участьемъ
Смирилась власть враждебной тьмы.
Но этотъ лучъ среди тьмы сейчасъ же принесъ ему боле общее и широкое напоминаніе.
Но мн какой-то голосъ странный
Вдругъ прошепталъ привтъ иной,—
Привтъ таинственный, нежданный,
Неслыханный дотол мной.
И я взглянулъ: въ крас безстрастной,
Сверкая вчной близной,
Издалека съ улыбкой ясной
Мн смерть кивала головой!
Такова для него смерть: она одарена безстрастною красою и смотритъ на него съ ясной улыбкой.
Три поэмы: ‘Старыя рчи’, ‘Ддъ простилъ’, ‘Разсвтъ’, поэмы, невольно обратившія на себя большое вниманіе читателей и составляющія, конечно, лучшее право гр. Кутузова на званіе дйствительнаго поэта, вс эти поэмы въ своей завязк основаны на смерти, или на близости смерти. Въ живыхъ образахъ вы видите, какъ смерть разршаетъ узлы, сплетаемые жизнью, какъ она есть прямой и желанный выходъ илъ житейской тьмы.
Узелъ завязывается тмъ, что человку, ради своего счастья и ради счастья любимаго существа, приходится жертвовать счастьемъ другаго человка. Въ первой поэм самый узелъ не успваетъ затянуться, передъ лицомъ смерти тутъ мгновенно
Жаръ любострастія бжитъ.
Въ ‘Разсвт’ съ большою и тонкою правдою описано безъисходное сплетеніе, въ которое стали дйствующія лица, и смерть во всей своей крась является на помощь главному герою:
Я смерти видлъ взглядъ. Великая отрада
Была въ спокойствіи ея нмаго взгляда:
Въ немъ чуялся душ неслыханный привтъ,
Въ немъ брезжилъ на земл невиданный разсвтъ!
Казалося, дотоль я не имлъ понятья
Объ утренней крас безоблачныхъ небесъ:
Теперь — весь дольній міръ въ разсвт томъ исчезъ,
Я неба чувствовалъ безстрастныя объятья,
Я погружался въ нихъ — и становилось мн
Все безпечальне, все легче въ тишин (стр. 251).
Въ поэм ‘Ддъ простилъ’ самая исторія разсказана не въ столь конкретныхъ и ясныхъ чертахъ, какъ въ ‘Разсвт’, но развязка — превосходна. Это — ‘Ддъ простилъ!’ невольно напоминаетъ русскую поговорку о скончавшихся: ‘Богъ его уже простилъ’, смыслъ этой смерти есть настоящее, радостное освобожденіе отъ земнаго ига, не простой выходъ, не наказаніе, а именно прощеніе.
Мы остановились на той черт музы нашего поэта, которая показалась намъ ясною и выдающеюся, да и предметъ, о которомъ шла рчь, показался намъ достойнымъ вниманія читателей. Ибо смерть иметъ свою важность даже по сравненію съ вншнею и внутреннею политикою. Размышленіямъ о смерти издавна приписывается особая сила и польза, они ведутъ насъ въ высокія области.
Мы указали только одну характерную черту музы этого новаго ‘изгнанника въ степи мірской’, какъ Пушкинъ называетъ поэтовъ, пусть читатели сами ближе и полье познакомятся съ этой прекрасной музой.