Н. Н. Страховъ
Сочиненія Графа А. Голенищева-Кутузова.
Т. I—II. Спб. 1894.
Изъ отчета о десятомъ присужденіи Пушкинскихъ премій въ 1894 году.
——
Сочинения Графа А. Голенищева-Кутузова, Страхов Николай Николаевич, Год: 1894
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Замтки о Пушкин и другихъ поэтахъ
Кіевъ, 1897
Между нашими поэтами послдняго періода гр. А. А. Голенищевъ-Кутузовъ уже давно занимаетъ очень видное мсто. Поэтовъ мы разумемъ въ тсномъ смысл этого слова, т. е. тхъ, которые пишугъ стихами. Послдній періодъ нашей поэзіи мы считаемъ приблизительно съ турецкой войны. До этого времени продолжалось еще вліяніе, извстное подъ названіемъ шестидесятыхъ годовъ, тогда поэзія была въ загон, и крпко держались и писали только три извстныхъ поэта: Майковъ, Полонскій и Фетъ, такъ что историкъ нашей поэзіи долженъ будетъ этими именами обозначить цлый періодъ своей исторіи. Но къ концу семидесятыхъ годовъ стали появляться новые писатели стиховъ и понемногу ихъ явилось чрезвычайное множество, восьмидесятые годы представляютъ такое обиліе стиховъ и стихотворцевъ, какого никогда не бывало въ русской литератур. Въ этой толп показался и гр. Кутузовъ и постепенно занялъ свое выдающееся положеніе. Эпохою, когда установилась его извстностъ, нужно считать появленіе трехъ его поэмъ: Старыя рчи, 1879 года, Ддъ простилъ, 1881 года и Разсвтъ, 1882 года.
Увлеченіе стихотворствомъ, пережитое, или переживаемое нами, большею частію есть явленіе неправильное, указывающее на то, что въ литератур понизились строгія требованія и получили просторъ низменные вкусы. Стихи плняютъ читателей и писателей прежде всего однимъ своимъ звукомъ, для многихъ достаточно правильнаго размра и римъ, чтобы получить большое удовольствіе. Является, такимъ образомъ, возможность удовлетворять себя и другихъ самымъ дешевымъ способомъ, достигнуть цли одною вншнею постройкой. Если затмъ вложить къ эту постройку доброе чувство, обращеніе къ религіознымъ, или патріотическимъ предметамъ, или же выраженіе любви, печали, радости, и т. п., то выйдетъ стихотвореніе, лучше котораго многіе и желать не хотятъ. Самый ясный примръ такихъ произведеній — т стихотворенія, которыя пишутся въ различныхъ сектахъ протестанства и употребляются тамъ при богослуженіи. Въ сущности это — только римованная проза.
Конечно, стихотворцы часто идутъ дальше, пытаются подражать тмъ истинно-поэтическимъ стихотвореніямъ, которыя имъ извстны. Но и тутъ совершается тоть же обманъ: когда писатель больше или меньше успетъ поддлаться подъ форму, онъ бываетъ увренъ, что достигъ дйствительной поэзіи. Онъ усвоиваетъ чужой языкъ и чужое теченіе рчи и думаетъ, что какое бы то ни было содержаніе такимъ образомъ уже получитъ поэтическое достоинство. Красота и сладость стихотворной рчи не всмъ доступны, однакоже дйствуютъ на очень многихъ, и тогда обыкновенно сильно дйствуютъ. И вотъ является желаніе подражать, а подражаніе, которое само въ себ ничего дурного не представляетъ, здсь опасно, такъ какъ можетъ остановиться на вншности и не достигнуть внутренняго зерна.
Какъ бы то ни было, на Руси всегда было много охотниковъ писать стихи. Въ послдній періодъ они только выступили публично, стали печататься — чего не смли длать прежде, когда въ журналахъ и въ публик требованія были очень подняты, и стихи, чтобы появиться въ печати, должны были имть высокое достоинство. Посл Пушкина и Лермонтова, рядомъ съ Майковымъ, Полонскимъ и Фетомъ, нельзя было являться съ слабыми стихами,— такъ требовала тогдашняя строгая критика. Но постепенно литература расширилась, понизилась, и вступленіе недаровитаго новичка въ литературу перестало быть событіемъ, для кого-нибудь замтнымъ.
Самое дурное въ этомъ обиліи стиховъ не то, что большинство ихъ слабы, а то, что и у тхъ ихъ стихотворцевъ, которые обнаруживаютъ нкоторое дарованіе, мы находимъ отсутствіе школы, не видимъ вліянія нашихъ великихъ поэтовъ. Русская школа стиховъ уже существуетъ со временъ Пушкина, и даже можно сказать со временъ Жуковскаго и Батюшкова. Но, вмсто того, чтобы сохранять превосходныя преданія этой школы, наши новые стихотворцы, будучи, очевидно, очень мало знакомы съ нею, принимаются писать по руководству своего собственнаго вкуса, не воспитаннаго на чтеніи свтилъ родной поэзіи, или же подражаютъ современнымъ европейскимъ поэтамъ, всегда находящимъ у насъ себ читателей. Дло дошло до того, что явились даже подражатели французскимъ декадентамъ. Въ этомъ отношеніи гр. Кутузовъ представляетъ замчательное и очень пріятное явленіе,— онъ истинный питомецъ русской школы, онъ можетъ быть даже прямо названъ подражателемъ Пушкина. Вслдствіе этого вышло, что онъ очень замтно выдлился среди другихъ своею безупричностію, безукоризненнымъ вкусомъ. Велико или мало его дарованіе, много или не много онъ создалъ, но все имъ написанное чуждо явныхъ и грубыхъ недостатковъ, ни одна пьеса не оскорбляетъ вкуса. Другіе стихотворцы, не лишенные таланта, страдаютъ или напыщенностію и вычурностію языка, или надуманностію и напряженностію чувстъ и мыслей, или темнотою, бездорйдкомъ, растянутостію, незаконченностію изложенія. У гр. Кутузова не видно было такихъ грховъ, хотя бы его пьесы и не имли въ себ ничего блестящаго и поразительнаго, какъ он обыкновенно у него и не имютъ.
Русская школа стиховъ, полный представитель которой — Пушкинъ, есть очень строгая школа. Она не терпитъ ничего фальшиваго, искусственнаго, смутнаго, она стремится къ правдивости, простот и опредленности. Таковъ въ музык Глинка, а въ поэзіи Пушкинъ. Въ этомъ ихъ высшая, несравненная красота. Мериме справедливо говорилъ, что у Пушкина ‘поэзія чуднымъ образомъ расцвтаетъ, какъ бы сама собой, изъ самой трезвой прозы’.
Можно сказать, что эта сдержанность и строгость обнаруженія, составляющая главную черту всякаго изящества, доведена у гр. Кутузова до послдняго края, до какой-то стыдливости и стсненности. Онъ боится повысить голосъ, онъ такъ упорно избгаетъ всего эффектнаго, крика, рзкаго поворота рчи, что иногда впадаетъ въ монотонную скороговорку. Вообще, звучность, пвучесть рдко встрчаются въ его стихахъ, хотя онъ, очевидно, къ нимъ способенъ, большею частію стихи его не имютъ яснаго напва и не легко остаются въ памяти.
Приведемъ стихотвореніе, которое пояснитъ наше замчаніе:
О муза, не зови и взоромъ не ласкай!
Во взор этомъ и призыв,
И въ сердца сладостно-мучительномъ порыв
Мн чувствуется вновь утраченный мой рай.
Но въ свтломъ томъ раю я гость чужой и лишній,
Повсюду за собой влача унынья гнетъ…..
Къ чему жъ подъ пепломъ жаръ давнишній
Мн душу черствую порой томитъ и жжетъ?
Не вспыхнетъ пламень чудотворный,
Не вырвется изъ устъ напвъ былой любви…..
Въ чертогъ сіяющій изъ мрака ночи черной
Умолкшаго пвца, о муза, не зови!
(Т. I, стр. 215).
Въ этомъ стихотвореніи очень мало пнія, хотя оно разбито на куплеты. Между шестистопными ямбами здсь замшаны три четырехстопныхъ стиха,— въ первомъ куплет второй стихъ, во второмъ куплет — третій, въ третьемъ куплет — первый. Такимъ образомъ нтъ правильной мелодіи. Дале стихъ:
‘И въ сердца сладостно-мучительномъ порыв’
иметъ цезуру тамъ, гд остановка произношенія почти невозможна.
По этому, и по вялости нкоторыхъ другихъ стиховъ, стихотвореніе похоже на прозу, хотя оно хорошо по содержанію и по точности и выразительности словъ и оборотовъ.
О стихотворномъ теченіи рчи вообще говорить трудно, но, намъ кажется, достаточно одного, двухъ примровъ, чтобы убдиться, что поэтъ не очень чутокъ къ требованіямъ пнія рчи. Напримръ стихъ:
‘И кажется мн — ихъ покой’ (I, 214)
для другого поэта показался бы нестерпимымъ. Или, другой поэтъ вмсто стиха:
‘Слеталися со всхъ сторонъ’ (I, 213)
непремнно поставилъ бы:
Со всхъ слеталися сторонъ,
вмсто:
‘На твой вызовъ смло я отвчу’ (I, 16)
поставилъ бы:
Смло я на вызовъ твой отвчу,
вмсто:
‘Я пристально порой гляжу назадъ’ (I, 203)
поставилъ бы:
Порой гляжу я пристально назадъ.
И такъ дале.
Разбирать такіе случаи, показывать, почему удареніе второго ямба должно быть очень ясное, чтобы стихъ лучше звучалъ,— это завело бы насъ слишкомъ далеко. Мы хотли только подтвердить примрами, что нашъ авторъ, очевидно, не гонится за звучнымъ пніемъ словъ. Отсюда объясняются разные мелкіе недочеты, попадающіеся у нашего поэта. Онъ вообще не отличается звонкостію римъ, но иногда это доходитъ до крайности, напр.:
‘Но ужасъ жизни созналъ я
И слезъ потокомъ залился!’ (II, 22)
Намъ встртился также — horribile dictu! — шестистопный стихъ безъ цезуры, именно:
‘Когда къ потерянному чувству нтъ возврата’
(II, 183)
Эта малая забота о звучности указываетъ намъ на вкусы поэта. Съ этими вкусами совершенно согласно то, что его почти неизмнный размръ — ямбы, какъ у Пушкина, при томъ не только четырехстопные, а часто пятистопные и еще чаще — шестистопные. Шестистопный ямбъ, какъ извстно, отличается монотонностію, между тмъ, можетъ быть за это самое онъ особенно любимъ нашимъ поэтомъ, который владетъ въ совершенств этимъ спокойнымъ размромъ и даетъ ему, смотря по надобности, очень различныя теченія. Вотъ напр. стихотвореніе, включенное въ поэму Въ туман:
‘Давно ль та ночъ была? Давно ль та пснь звучала
Побдной радостью? Но, горечи полно,
Раздумье блдное теперь намъ отвчало:
Давно!
Уже ль всему конецъ’? Уже ль предъ злою силой,
Слпой, какъ смерти мракъ, Случайной, какъ волна,
Должна смириться страсть? Сознанье говорило:
Должна!
И, какъ дитя, упавъ предъ милой на колни,
Я плакалъ, я молилъ: бжимъ въ далекій край!
Но взоръ ея твердилъ на вс мольбы и пени:
Прощай! (II, 206)
Мелодія этихъ стиховъ очень своеобразна.
Таковы особенности стихотворнаго склада у гр. Кутузова. Что касается до языка, то въ немъ очень ясно слышно подчиненіе Пушкину. Лексическій составъ — тотъ же самый, гр. Кутузовъ любитъ употреблять даже слова пушкинскаго языка, которыя уже устарли, напр. заутра вмсто завтра, предразсужденіе вмсто предразсудокъ, и т. п. Вообще, можно замтить, что нашъ поэтъ охотно держится такъ называемаго стихотворнаго русскаго языка, говоритъ ложе, чело, уста, вмсто постель, лобъ, губы и т. д. Нкоторое излишнее пристрастіе къ этому языку иногда даетъ неправильный тонъ стихамъ. Вотъ, напримръ, начало стихотворенія Зарница:
Въ дни дтства, помню я, бывало, передъ сномъ
Встревоженъ отблескомъ далекихъ молній ночи,
Я ложе покидалъ и, стоя подъ окномъ,
Въ мерцающую даль вперялъ съ тревогой очи.
Полна, казалось мн, грозой ночная тишь…..
Но отворялася сосдняя свтлица,
И няня старая входила… ‘Что не стпишь?’
Шептала мн она, ‘не бойся — то зарница…..
Ни бури, ни грозы не будетъ’.—И внималъ
Я съ дтской врою словамъ успокоенья.
‘Зарница,’ — отходя ко сну, я повторялъ,
И тихія ко мн слетали сновиднья… (I, 197).
Поэтъ дальше сравниваетъ эту сцену съ тмъ душевнымъ состояніемъ, когда уже ‘наступилъ вечеръ его жизни’, но въ душ иногда вспыхиваютъ мерцанія страстей. Приведенное начало этого прекраснаго стихотворенія иметъ, намъ кажется, какую-то неврность въ тон. Ребенокъ, ‘покидающій ложе’, ‘вперяющій очи’ и т. д. представляетъ слишкомъ много торжественности.
Предыдущія замчанія могутъ показаться придирчивыми или мелочными, но мы хотли ихъ исчерпать, чтобы сперва характеризовать по возможности вншнюю форму нашего поэта, форму, которая отсутствіемъ блеска, уклоненіемъ отъ всякаго эффекта можетъ на первый разъ произвести невыгодное впечатлніе. Теперь мы обратимся къ внутреннему содержанію, заключенному въ этой форм.
Гр. Кутузовъ подражаетъ Пушкину въ стихосложеніи, въ язык, во вкус, простот,— но онъ старается подражать ему также въ правдивости, и слдовательно перестаетъ быть какимъ бы то ни было подражателемъ, какъ только вопросъ касается самаго существа его поэзіи. Въ самомъ дл, едва ли возможно указать, что его образы и настроенія навяны на него произведеніями какого-нибудь другого поэта. Эти попытки высказаться такъ серьозны, идутъ изъ такой сердечной глубины, что и въ мысль не приходитъ сомнваться въ ихъ самобытности. Меньше, чмъ о комъ-нибудь другомъ, можно сказать, что гр. Кутузовъ шутитъ или играетъ поэзіею, эта сдержанная муза никогда не улыбается и говоритъ лишь то, что ею прочувствовано, да и это говоритъ лишь на половину. Такимъ образомъ, тотъ, кто вчитается въ эти стихи, невольно полюбитъ пробивающуюся въ нихъ золотую струю неподдльной поэзіи.
Сочиненія гр. Кутузова состоятъ изъ лирическихъ стихотвореній, заключающихся въ первомъ том, и изъ поэмъ, занимающихъ второй томъ, среди поэмъ есть, впрочемъ, одна ‘драматическая сцена’, Смерть Святополка.
Лирическія стихотворенія раздлены на шесть отдловъ. Очень жаль, что не указаны годы стихотвореній, какъ это сдлано относительно поэмъ. Но невозможно сомнваться, что порядокъ стихотвореній приблизительно хронологическій. Первый, слдовательно самый ранній отдлъ (стр. 1—40), иметъ смшанное содержаніе. Второй отдлъ (стр. 43—64) посвященъ войн, именно нашей послдней турецкой войн. Третій отдлъ (стр. 67—94) весь занятъ любовью, отношеніями, какъ кажется, къ одному и тому же любимому существу. Четвертый отдлъ (стр. 97—116) состоитъ изъ стихотвореній, называемыхъ ‘на случай’. Пятый отдлъ (стр. 119—166) содержитъ наиболе ‘объективныя’ произведенія, даже переводы и подражанія. Наконецъ, шестой отдлъ (стр. 169—218) есть уже чисто субъективный, вполн лирическій, вмст съ тмъ этотъ отдлъ. очевидно послдній по времени, есть самый большой и самый важный.
Въ этой лирик душевное настроеніе поэта, характеръ его музы усплъ выразиться со многихъ и различныхъ сторонъ. Тутъ мы можемъ изучать постоянныя черты этой поэзіи. Намъ кажется, главныя черты выступаютъ въ слдующемъ стихотвореніи:
Какъ странникъ подъ гнвомъ палящихъ лучей.
Средь Богомъ сожженныхъ, безводныхъ степей,
Бреду я житейскимъ путемъ,— и давно
Усталое сердце тоской сожжено
На тни отрадной, ни жизни кругомъ,
Ни тучи, ни бури на неб моемъ!
Безгромное небо, безбрежная даль,—
Нмое раздумье, нмая печаль…..
Но изрдка видятся въ смутной дали
Предлы цвтущей и юной земли,
Подъемлются призраки рощъ и садовъ,
Сверкающихъ водъ и зеленыхъ холмовъ.
Въ прохлад незримой воздушной волны
Струится дыханье любви и весны,
Таинственно кто-то манитъ и зоветъ,
Желаннаго счастія всть подаетъ.
И духъ, оживая, стремится туда,
Гд зыблются рощи, гд свтитъ вода,
Гд отдыхъ и тнь, и любовь, и привтъ,
Какихъ на земл не бывало, и нтъ! (I, 184).
Мы видимъ тутъ, какого рода та тоска, которая такъ часто выражается у нашего поэта. Міръ, въ которомъ онъ совершаетъ ‘житейскій путь’, кажется ему жестокою степью. Такъ и Пушкинъ считалъ себя ‘изгнанникомъ’
Въ степи мірской, нечальной и безбрежной,
и находилъ отраду лишь въ томъ, что
Кастальскій ключъ волною вдохновенья
Въ степи мірской изгнанниковъ поитъ.
Этотъ мрачный взглядъ на жизнь въ большей или меньщей степени встрчается у всхъ поэтовъ, и Гёте остроумно замчаетъ, что нужно темное облако для того, чтобы радуга нарисовалась на немъ во всей крас. Мракъ, которымъ облекается міръ у поэтовъ, происходитъ отъ того, что, какъ говоритъ нашъ поэтъ, для нихъ въ ‘смутной дали’
‘Подъемлются призраки рощъ и садовъ,
Сверкающихъ водъ и зеленыхъ холмовъ’.
Призраки, идеалы живутъ въ ихъ душ, такіе свтлые и прекрасные, что все вокругъ кажется тусклымъ и безобразнымъ. У нашего поэта этотъ идеалъ такъ силенъ и нженъ, что поэтъ даже отказывается искать на земл прекрасной дйствительности, онъ прямо говоритъ, что ему видятся радости и красоты,
‘Какихъ на земл не бывало и нтъ!’
Вотъ настроеніе, которое отзывается во многихъ стихотвореніяхъ поэта. Онъ прислушивается къ звуку и присматривается къ форм своихъ неуловимыхъ мечтаній, и онъ твердо въ нихъ вритъ, онъ думаетъ, что все совершится, все достигнется, но только не на земл, а тамъ, за предлами нашей жизни,
‘Подъ солнцемъ вчнаго покоя и любви’. (I, 180)
Разумется, эти общія черты еще не исчерпываютъ образа этой музы. Напримръ, ея тоска не носитъ въ себ какого-нибудь отчаянія, или мучительныхъ порывовъ, или презрнія и ненависти къ людямъ. Поэтъ просто жалуется на ‘житейскую тьму’, на пустоту, холодъ, истому, чаще всего на безплодную ‘суету’ жизни. Но все это истинно тяготитъ его, и онъ нигд забыть не можетъ ни своей степи, ни своей жажды Кастальскаго ключа. Вотъ одно изъ прекраснйшихъ его стихотвореній:
Въ альбомъ Г. П. Данилевскому.
Я измнилъ служенью музъ,—
И ужъ давно мірскою степью,
Съ Парнаса сосланный, влачусь,
Гремя суетъ житейскихъ цпью.
Но вы вашъ заповдный храмъ
Вдругъ растворили предо мною:
Какой блестящею толпою
Избранниковъ я встрченъ тамъ!
Со страхомъ въ сонмъ ихъ величавый
Вхожу, цпей своихъ стыдясь,
И посреди любимцевъ славы
Привтствую смиренно васъ. (I, 112)
Намъ кажется, что всякій читатель узнаетъ здсь и пушкинскій стихъ, и пушкинскій языкъ, и пушкинскій вкусъ, но выраженія — ‘Гремя суетъ житейскихъ цпью’ и ‘Вхожу, цпей своихъ стыдясь’, во-первыхъ превосходны и представляютъ тотъ же стихъ, языкъ и вкусъ, а во-вторыхъ по смыслу своему очень характерны для гр. Кутузова. Да и смиреніе, котораго, конечно, не могло быть въ этомъ случа у Пушкина, не составляетъ здсь простой учтивости.
Тоскующій поэтъ смотритъ на весь міръ своимъ особымъ взглядомъ. Онъ зорокъ, онъ не принадлежитъ къ тмъ, которые углублены въ себя и питаютъ свою поэзію лишь своими чувствами. Онъ видитъ и любитъ природу, и, можетъ быть, о ней написалъ лучшіе свои стихи, онъ видитъ людскую жизнь съ ея красотой и ужасомъ, онъ видитъ не только свою любовь, но и ту женщину, которую любитъ. Но на всхъ его картинахъ лежитъ особый оттнокъ. Изъ всхъ временъ дня онъ считаетъ лучшимъ временемъ — ночь, изъ временъ года его больше всего привлекаетъ зима, изъ всякихъ мстностей онъ считаетъ лучшею — лсъ, изъ всхъ минутъ жизни онъ готовъ считать не только самою важною, но и самою свтлою минутою — смерть.
Война вызвала у нашего поэта рядъ стихотвореній, превосходныхъ по глубокому и чистому чувству. Онъ полонъ ужасомъ отъ ея страданій и высоко вдохновленъ героизмомъ страдальцевъ и тмъ милосердіемъ, которому война бткрываетъ такое широкое поприще. Тутъ у поэта является и горячій патріотизмъ, и та энергія стиха и языка, которая у него, большею частію, неожиданна. Напримръ, описывая Шествіе войны, онъ говоритъ:
Она идетъ — и смерть за ней вослдъ,
Безглазая и жадная, несется…..(I, 48)
Или вотъ начало стихотворенія Въ ожиданіи, изображающаго время предъ взятіемъ Плевны:
Какимъ-то медленнымъ огнемъ
Душа усталая томима.
За часомъ часъ и день за днемъ,
Ненастье, желтые листы,
Осенней вьюги завыванье,
Въ ум недвижныя мечты,
Въ груди немолчное страданье!
Примчится всть издалека,
Кругомъ запахнетъ кровью братской,
И вновь безмолвіе, тоска,
Покой — ужаснй муки адской! (I, 55)
Кто помнитъ ту осень, тотъ найдетъ это описаніе не преувеличеннымъ. А стихъ ‘кругомъ запахнетъ кровью братской’ безподобенъ, особенно въ своемъ контекст.
Полнй взглядъ поэта на войну высказанъ имъ въ стихотвореніи ‘Средь камней и крестовъ безвременныхъ могилъ’ (I, 62).
Любовь къ женщин у нашего поэта лишена того пыла и порыва, которые свойственны страсти, чувство сосредоточивается на глубокой и простой нжности къ любимому существу и очень отчетливо переходитъ въ совершенно одухотворенное отношеніе. Очень типическимъ можетъ считаться слдующее стихотвореніе:
Мой другъ, когда во дни разлуки,
Печально голову склоня,
Одна, сквозь слезъ сердечной скуки,
Ты ропщешь и зовешь меня,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда на вздохъ твой затаенный
Украдкой ночь даетъ отвтъ
И въ мрак призракъ мой влюбленный
Призывно шепчетъ страсти бредъ,—
Мечтой свтящіяся очи
Ты въ этотъ мракъ не устремляй,
Не врь, не врь обманамъ ночи
И на призывъ не отвчай!
Знай: эта ночь, и звздъ мерцанье,
И бредъ, и призраки впотьмахъ,
И страсти знойное дыханье —
Все это тлнъ, все это прахъ!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда въ живыхъ меня не будетъ,
А дума врная твоя
И въ той разлук не забудетъ
Ни дней минувшихъ, ни меня,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда душ не станетъ мочи
Ввряться новымъ, лживымъ снамъ —
Къ теб придутъ иныя ночи,
И ты вздохнешь къ инымъ звздамъ.
На вздохъ тоски той одинокой,
Средь безразсвтной темноты,
Въ ночи холодной и глубокой
Призывъ мой вновь услышишь ты.
Тогда… тогда лишь безъ сомннья
Поврь ему и отозвись:
Ни лжи, ни лести, ни забвенья,
Ни самой смерти не страшись.
Что смерть! Изъ мрака дольней бездны
Возьметъ безтрепетно тебя
И унесетъ въ чертогъ надзвздный
Любовь безсмертная моя! (I, 81)
Стоитъ сравнить это стихотвореніе съ Лермонтовскимъ Любовь мертвеца, чтобы почувствовать разницу между беззавтною, но чистою любовью, и чувственною страстью, доведенной до чудовищности, а потому и не содержащей дйствительнаго чувства.
Множество другихъ предметовъ, которыхъ касается нашъ поэтъ, могли бы послужить поводомъ къ характеристик его поэзіи. Онъ любитъ деревню, любитъ русскую природу и, кажется, чмъ она проще, тмъ ему любезне. Два стихотворенія: Родному лсу (I, 186) и Духъ рощи (ты. 188) рисуютъ съ особенной любовью впечатлнія лса, съ трудомъ уловимыя словами, смутныя, но по своему сильныя.
Но не лирическія отихотворенія, а поэмы составляютъ, по нашему мннію, самую важную часть произведеній гр. Кутузова.. Этимъ поэмамъ онъ больше всего обязанъ своею извстностію, и въ нихъ дйствительно его талантъ обнаружился въ наибольшемъ размр своихъ силъ. Для лирика у него часто не достаетъ порыва, его стихъ не довольно быстръ, пвучъ и громокъ. Для эпоса эти свойства мене нужны, спокойный разсказъ движется медленне, свободне и тонъ его ровне. Между тмъ, авторъ получаетъ полный просторъ для воплощенія своей мысли, и по мстамъ, гд теченіе событій ускоряется, самъ увлекается этимъ теченіемъ и достигаетъ выразительности даже высшей, чмъ въ своей лирик. Мастерство разсказа тогда становится удивительнымъ. Вотъ, напримръ, мсто изъ поэмы ‘Ддъ простилъ’:
И князь проснулся, понемногу
Пришелъ въ себя. Со всхъ сторонъ
Все было тихо …. ‘Слава Богу,
Крестясь, сказалъ онъ,— это сонъ!’
И въ то же самое мгновенье
Шаговъ раздалось приближенье,