Н. Н. Страховъ
Нсколько словъ памяти Фета
(Нов. Время. 1892, 9 дек.)
Omnia praeclara tam difficilia, quam rara sunt.
Spinoza.
Несколько слов памяти Фета, Страхов Николай Николаевич, Год: 1892
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Замтки о Пушкин и другихъ поэтахъ
Кіевъ, 1897
Какъ трудно все на свт, какъ мучительно трудно! Едва закрылась могила Фета, какъ мы принимаемся произносить свои приговоры объ его стихахъ, обсуживать значеніе его поэтической дятельности. Можетъ быть лучше было бы помолчать, лучше бы переждать, пока затихнутъ скорбныя чувства, пока образъ умершаго поэта перестанетъ вставать между нами и его неумирающею поэзіею. Но молчать нельзя, необходимо торопиться и воспользоваться тмъ, что вниманіе публики возбуждено, что у читателей на минуту возникъ вопросъ: что-же такое Фетъ, и какъ намъ слдуетъ цнить его? Для огромнаго большинства тхъ, до кого дошло имя поэта, этотъ вопросъ, какъ извстно,— чистая загадка, теперь удобное время отвчать на вопросъ и загадку, и почитатели великаго таланта должны постараться писать, хотя бы сквозь слезы.
Фетъ былъ поэтомъ вполн и до конца, и потому — прославлять его значитъ тоже, что прославлять поэзію. И наоборотъ: для пониманія тайны поэтическаго творчества онъ такой живой и ясный примръ, какого другого не найти. Онъ самъ, конечно, хорошо сознавалъ, что носитъ въ себ эту тайну, и часто выражалъ ее очень странными рчами. Онъ говорилъ, что поэзія и дйствительность не имютъ между собою ничего общаго, что какъ человкъ онъ — одно дло, а какъ поэтъ — другое. По своей любви къ рзкимъ и парадоксальнымъ выраженіямъ, которыми постоянно блестлъ его разговоръ, онъ доводилъ эту мысль даке до всей ея крайности, онъ говорилъ, что поэзія есть ложь и что поэтъ, который съ перваго же слова не начинаетъ лгать безъ оглядки,— никуда не годится.
Люди, всею душою погруженные въ дйствительность, твердо въ нее врящіе и постоянно хватающіеся за нее всми возможными способами, должны придти въ великій соблазнъ отъ такихъ рчей. ‘Чмъ хвалится, безумецъ!’
Значитъ, скажутъ они, мы были правы, не находя въ поэзіи вкуса и не видя въ ней никакого толка. Но замтимъ, что поэтъ, говоря такія рчи, конечно, не хотлъ унизить то, чмъ онъ жилъ и дышалъ, то-есть поэзію. Онъ хотлъ только со всею рзкостью выразить, до какой степени поэзія преобразуетъ дйствительность, возводитъ ее ‘въ перлъ созданія’, какъ истый лирикъ, онъ хотлъ научить насъ, что вншній міръ есть только поводъ къ поэзіи, что она коренится и растетъ лишь въ нашемъ внутреннемъ мір. И, подумавши, мы убдимся, что поэтъ своимъ парадоксомъ хотлъ понизить достоинство не поэзіи, а дйствительности.
Мы, бдные жители земли, обречены на постояный обманъ. Вокругъ насъ все тлнъ и прахъ, все носитъ печать зла и безобразія. Но намъ во всемъ этомъ видится что-то прочное и твердое, намъ все это кажется тмъ единственнымъ, въ чемъ мы можемъ найти удовлетвореніе нашихъ желаній. И вотъ отчего мы преданы вчному исканію, вчной борьб, вчному разочарованію. А между тмъ, у насъ есть истинная, не обманчивая дйствительность, которую мы забываемъ въ погон за ложною, эта дйствительность — наше чувство, наша душа. Gefhl ist ailes, ‘чувство — все’, говоритъ Фаустъ у Гете. Кто признаетъ свою душу за настоящую дйствительность, для того этотъ міръ станетъ призрачнымъ. А кто, напротивъ, считаетъ этотъ призракъ полною и совершенною дйствительностью, тотъ долженъ душу свою считать чистою мечтою и видть въ поэзіи, въ этомъ прямомъ порожденіи души,— одну лишь ложь. Вотъ что хотлъ сказать нашъ лирикъ своимъ парадоксомъ.
Но призракъ ли міръ, или дйствительность,— не все ли равно? — онъ неотступенъ, онъ объемлетъ насъ отовсюду, онъ не даетъ намъ покоя и тянетъ насъ къ себ, иногда ласкаетъ и убаюкиваетъ, но чаще терзаетъ насъ. Гд спасеніе, гд убжище? Въ псн, отвчалъ себ Фетъ, и онъ былъ правъ, т псни, которыя онъ плъ всю жизнь, были дйствительнымъ его спасеніемъ, его освобожденіемъ отъ міра.
Всегда и всюду мы связаны, не можемъ двинуться, не можемъ ни о чемъ подумать, не встрчая помхи, не тяготясь прошлымъ, не страшась будущаго, не стсняясь окружающимъ. Но въ псн мы вполн свободны, и кто уметъ пть, испытываетъ это великое блаженство. Пніе, какъ молитва, принадлежитъ къ тмъ человческимъ дламъ, которыя человкъ можетъ длать одинъ, про себя, и въ которыхъ можетъ достигать полнаго своего удовлетворенія. Не будь мы способны къ такимъ дламъ, бдственность нашей жизни увеличивалась бы неизмримо. Поющему псню, очевидно, ничего и никого не нужно, кром самой псни. Онъ поетъ только для себя, и чмъ лучше поетъ, тмъ больше и полне услаждаетъ себя, но ему для этого нтъ нужды въ слушателяхъ или въ обстановк, почти нтъ надобности въ поводахъ и въ предмет. Любящій пть готовъ приняться за пніе каждую свободную минуту.
Не истинная ли это загадка? Какимъ образомъ ложь можетъ насъ такъ утшать? Какимъ образомъ мы способны вполн насыщаться не какою нибудь дйствительностью и не самымъ чувствомъ нашей души, а именно этимъ воплощеніемъ чувства въ звуки? Тутъ великая, глубокая тайна. Есть для насъ несказанная прелесть и отрада въ томъ, что мы останавливаемъ минуту среди непрерывно несущагося потока времени, уловляемъ опредленный образъ среди зыблющейся и исчезающей дйствительности. Душа наша, какъ говоритъ Платонъ, родилась въ царств вчныхъ формъ, вчныхъ образцовъ существующаго, и она ищетъ на земл ихъ подобія. Все временное, неполное, случайное, неясное, слдовательно вся наша жизнь со всми ея событіями и чувствами не можетъ удовлетворить насъ. Намъ нужна неизмнная мысль, содержащаяся въ бгущихъ явленіяхъ, нужны незыблемые образы, краски, формы, которыя мы могли бы созерцать, нуженъ опредленный строй звуковъ, который воплощалъ бы для насъ сущность нашего мятущагося чувства. Хоть на короткіе сроки, но мы вырываемся изъ потока жизни и съ великою отрадою чувствуемъ себя въ положеніи вчныхъ существъ, которыя не живутъ, а только видятъ самую глубину всего живущаго, смыслъ всякаго чувства, всякаго мгновенія. Съ этой стороны Фетъ совершенно правъ: между жизнью и поэзіею существуетъ полная противоположность.
Онъ превосходно понималъ свою поэтическую дятельность и часто выражалъ это пониманіе съ удивительною ясностью. Въ одномъ стихотвореніи онъ проситъ красавицу хоть на мигъ показать видъ, что она его любитъ, и подарить ему розу съ своей груди. Ему будетъ сладокъ уже одинъ видъ любви, и за розу онъ общаетъ большую награду — свой стихъ. Какія бы радости и горести съ тобой потомъ ни случились, говоритъ онъ красавиц, но этотъ свтлый мигъ для тебя останется, ты можешь потомъ испытать въ жизни много потерь,
Но въ стих умиленномъ найдешь
Эту вчно душистую розу1).
1) ‘Вечерніе огни’, выпускъ 3-й, стр. 12.
И онъ правъ: роза дйствительно навсегда осталась въ волшебномъ стих. Вотъ почему, и въ томъ восторженномъ гимн, который онъ проплъ ‘Поэтамъ’, онъ съ такою силою останавливается на той же мысли:
Въ вашихъ чертогахъ мой духъ окрылился.
Правду провидитъ онъ съ высей творенья,
Этотъ листокъ, что изсохъ и свалился,
Золотомъ вчнымъ горитъ съ пснопнъи.
Только у васъ мимолетныя грезы
Старыми въ душу глядятся друзьями,
Только у васъ благовонныя розы
Вчно восторга блистаютъ слезами 1).
1) ‘Вечерніе огни’, вып. 4-й, стр. 8.
Не слдуетъ понимать этихъ словъ такъ, что стихи поэтовъ остаются навсегда въ памяти людской, что они переживаютъ современность и, такимъ образомъ, какъ говорится, увковчиваютъ извстныя имена и событія.
Нтъ, смыслъ здсь совершенно другой: Фетъ восхищенъ тмъ, что у поэтовъ все принимаетъ форму вчности, облекается въ вчность. Пусть забудутъ поэта, пусть никто его не читаетъ, но, несмотря на это, самъ онъ, да и всякій, кто прочтетъ, видитъ эту вчную форму, эту ‘незыблемую мечту’. Для нея уже нтъ времени, нтъ перемны, и она такъ же свжа, какъ въ первый день.
Въ послднемъ, невыразимо трогательномъ стихотвореніи Фета (23-го окт.), повторенъ тотъ же мотивъ. Поэтъ уже дошелъ тогда до состоянія,
Когда дыханье множитъ муки,
И было-бъ сладко не дышать,
онъ уже называетъ свой домъ ‘обителью смерти’, и вдругъ эту обитель пробудилъ звукъ ‘райской струны’, вдругъ послышался привтъ, отъ котораго ‘вскипла слеза’ у поэта и освжила его тяжко горящіе, больные глаза. Онъ пожелалъ, чтобы эти мгновенныя слезы не пропали безслдно ‘на земл, гд все такъ бренно’, гд и самъ поэтъ скоро станетъ бреніемъ, и вотъ онъ увряетъ:
Ихъ сохранитъ на вкъ нетлнно
Предъ вами старческая грудь.
Конечно, сохранитъ, въ этихъ стихахъ и для того, къ кому они обращены, и для всякаго, кто прочтетъ ихъ, навсегда сохранится чувство, которое ихъ внушило, и образъ поэта съ его старческой грудью, для которой больно дышать, съ горящими вками, которыя вдругъ увлажились отрадною слезою.
Фетъ плъ почти наканун своей смерти, ему до конца не измнила эта радость, это лучшее утшеніе его жизни. Онъ самъ всегда живо чувствовалъ и исповдывалъ примиряющую и просвтляющую силу того чуднаго дара, которымъ обладалъ. Страданіе не можетъ пть, оно издаетъ вопли или молчигь. А кто поетъ, тотъ уже покорилъ свое страданіе, тотъ уже облекаетъ его въ вчные образы, созерцаніе которыхъ есть самое чистое наслажденіе. Въ одномъ изъ позднйшихъ стихотвореній Фета, ‘муза’ отказывается идти на призывъ непонимающихъ ея поэтовъ и съ негодованіемъ говоритъ:
Страдать!
Страдаютъ вс, страдаетъ темный зврь
Безъ упованья, безъ сознанья,
Но передъ нимъ туда навкъ закрыта дверь,
Гд радость теплится страданьемъ 1).
1) ‘Вечерніе огни’, вып. 3-й, стр. 1.
Для музы изъ всякаго страданія возникаетъ радостъ, незнакомая
Ожесточенному и черствому душой,
и она хочетъ приводить насъ къ этой радости, отучать насъ отъ ожесточенія и черствости.
Поэтическое настроеніе бываетъ такъ сильно въ пвц, что онъ даже отталкиваетъ отъ себя дйствительность, когда она мшаетъ ему предаваться ‘радости страданья’.
Не нужно, не нужно мн проблесковъ счастья,
Не нужно мн слова и взора участья,
Оставь и дозволь мн рыдать!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда бы ты знала, какимъ сиротливымъ,
Томительно-сладкимъ, безумно-счастливымъ
Я горемъ въ душ опьяненъ! 1).
1) ‘Вечерніе огни’, вып. 4, стр. 16.
И въ другомъ мст:
О, я блаженъ среди страданій!
Какъ радъ, себя и міръ забывъ,
Я подступающихъ рыданій
Горячій сдерживать приливъ! 1)
1) Тамъ же, стр. 59.
Значитъ, есть страданіе, которому сладко предаваться всею душою, есть муки, которыя выше и дороже спокойствія, въ которыхъ больше счастія, чмъ въ иныхъ радостяхъ. Лучше плакать о несбывшемся блаженств, чмъ отказаться отъ высокаго стремленія души, бываютъ потери, въ которыхъ мы не хотимъ никакого утшенія, какъ бываетъ и смерть, которая лучше жизни.
Поэзія учитъ насъ этому упоенію горя, этому ‘безумному счастью’. Мы поднимаемся съ нею въ какую-то сферу, гд все прекрасно, и страданіе, и радость, гд ничтоженъ всякій нашь личный интересъ, а царствуютъ лишь вчные, божественные образы истинно-человческихъ чувствъ и стремленій.
Этотъ міръ — намъ родной, но дйствительность не даетъ намъ въ немъ оставаться. Очень хорошо поэть сравниваетъ себя съ соловьемъ, который всю ночъ ‘терзается’ надъ розой.
Но только-что сумракъ разгонитъ денннца,
Смолкаеть зарей отрезвленная птица:
И счастью и псн конецъ.
14 дек.