Некрасов и Полонский, Страхов Николай Николаевич, Год: 1870 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 45 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

НЕКРАСОВЪ И ПОЛОНСКІЙ.

(Заря, 1870, сентябрь).

Замтки о Пушкин и другихъ поэтахъ

Кіевъ, 1897

*) Сочиненія Я. П. Полонскаго. Спб. т. I и II, 1869, т. III, 1870.

Стихотворенія Н. Некрасова. Изданіе пятое. Четыре части. Спб. 1869.

Морозъ красный носъ. Поэма Н. Некрасова. Цна 15 коп. Спб. 1870.

Что такое извстность?

Въ прошломъ году ‘Заря’ оставила безъ отзыва новое, пятое уже изданіе стихотвореній г. Некрасова, въ ныншнемъ году нсколько запоздала дать отзывъ объ изданіи сочиненій г. Полонскаго, которое можетъ назваться почти полнымъ и даетъ возможность обозрть всю дятельность этого поэта.

Такая неисправность нашего журнала зависитъ отъ двойной причины. Во первыхъ — некуда торопиться. ‘Заря’ не думаетъ каждый годъ измнять свои мннія о существенныхъ предметахъ, она отказывается отъ слишкомъ быстраго прогресса, а еще больше отказывается въ дл критики отъ поспшныхъ замтокъ и сужденій, вызываемыхъ не сущностью дла, а разными посторонними надобностями и соображеніями, въ силу которыхъ часто сегодня оказывается чернымъ то, что еще вчера было блымъ. ‘Заря’ желаетъ имть опредленныя мннія, и хочетъ держаться этихъ мнній. Если-же такъ, то спшить здсь нечего. Уже теперь наши читатели знаютъ наше мнніе о многихъ писателяхъ современной или недавно минувшей эпохи, а черезъ годъ, или много черезъ два, мы значительно исчерпаемъ крутъ наиболе важныхъ явленій нашей литературы.

Это одна причина. А другая заключается въ самой трудности предмета, т. е. поэзіи. Мы уже не разъ высказывали убжденіе, что русская литература, хотя о ней вс толкуютъ въ запуски, хотя каждый считаетъ себя въ прав судить и рядить о ней, есть предметъ въ высшей степени темный и трудный. Но всего трудне и темне въ русской литератур — ея поэзія, всего загадочне т писатели, которые принадлежатъ къ чистйшей и спеціальнйшей поэтической области, т. е. лирики стихотворцы. Каждый разъ, когда мы хотли взяться за вашихъ поэтовъ, чтобы разбирать ихъ, насъ останавливала чрезвычайная запутанность и странность этихъ явленій, и мы принимались за что-нибудь другое.

Изложимъ дло со всею откровенностію. Сравнительно легко писать о такихъ крупныхъ и ясныхъ явленіяхъ, какъ Герценъ, гд можно коснуться, по мр силъ, важныхъ и разнообразныхъ вопросовъ, бывшихъ предметомъ общаго вниманія и долгихъ толковъ. Еще легче писать статьи о ‘женскомъ вопрос’ и о томъ, что человкъ иметъ душу. Твердить общія истины, писать трактаты въ опроверженіе дикихъ мнній или въ защиту ясныхъ какъ день положеній,— дло, которое легче многихъ другахъ, и еслибы насъ соблазняли лавры Добролюбова и Писарева, то мы гораздо чаще предавались-бы этого рода литературнымъ упражненіямъ, которыя притомъ для многихъ вроятно весьма не безполезны. Но намъ все совстно касаться общихъ и избитыхъ темъ, и мы сами добровольно запираемъ себ путь къ слав. Мы принимаемся за эти легкіе предметы не иначе, какъ съ большими предосторожностями, чтобы, поучая неразумныхъ читателей, не наскучить какъ-нибудь разумнымъ. Мы въ этомъ случа держимся той мысли, которою оканчивается одно стихотвореніе г. Некрасова, вмст съ поэтомъ мы часто говоримъ себ:

И погромче насъ были витіи,

Да не сдлали пользы перомъ…

Дураковъ не убавимъ въ Россіи,

А на умныхъ тоску наведемъ. (Ч. I, стр. 170).

И такъ, есть не мало предметовъ, о которыхъ писать было бы легко, такъ какъ для этихъ предметовъ есть и публика, то есть существуютъ извстные интересы и вопросы въ масс читателей, есть и ясныя основанія, то есть существуютъ очень простыя и широкія точки опоры, на которыхъ мы можемъ установить свои сужденія. Но какъ писать о поэзіи? Гд наша публика, читающая поэтовъ? Гд взять мрки для сужденія о нашихъ лирикахъ?

Если мы вспомнимъ, что въ ныншнемъ году окончено новое, весьма полное изданіе сочиненій Полонскаго, въ прошломъ году вышло пятое изданіе стиховъ Некрасова, въ позапрошломъ вновь изданы и теперь уже, кажется, раскуплены стихотворенія Хомякова и Тютчева, что до сихъ поръ пишутъ Майковъ, Алексй Толстой, Алмазовъ и другіе, то окажется, что мы вовсе не бдны лирическою поэзіею, и что есть-же для нея читатели, требующіе новыхъ изданій своихъ любимыхъ поэтовъ. Г. Некрасовъ, конечно, первенствуетъ въ этомъ случа, онъ вышелъ уже пятымъ изданіемъ. Но, какъ ни старались журналы, руководимые г. Некрасовымъ, отбить у читателей охоту ко всякой поэзіи, кром той, которою занимается г. Некрасовъ, они очевидно въ этомъ не успли. Напримръ, успхъ Тютчева, поэта очень глубокомысленнаго, очень высокаго по строю своей лиры, ясно показываетъ, что у насъ есть еще значительная публика для самыхъ высокихъ родовъ поэзіи. Мы были очень изумлены, прочитавши въ прошломъ году въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ такое извстіе: ‘г. Полонскій очень мало извстенъ публик’ (См. ‘От. Зап.’ 1869 г. сентябрь, стр. 47). Какъ? Полонскій, знаменитый Полонскій очень мало извстенъ! Вдь поворачиваетсяже у людей языкъ на подобныя выходки! Я думаю, наборщикъ, набиравшій эту страницу, и корректоръ, правившій ее въ типографіи г. Краевскаго, улыбнулись надъ развязностію этой фразы. Полонскій очень мало извстенъ! Подобныя вещи можно писать только для гимназистовъ перваго класса, только въ явномъ расчет на такую публику, которая понятія не иметъ о русской литератур и станетъ учиться ей по рецензіямъ ‘Отечественныхъ Записокъ’, станетъ на этомъ журнал развивать свой умъ и воспитывать свои сердечныя чувства.

Такая публика конечно есть, и объ ней конечно очень хлопочутъ такіе журналы, какъ ‘Отечественныя Записки’. Они никогда не прочь привлечь эту публику на свою сторону и очень желали-бы уврить ее, что не стоитъ и обращать вниманія на всю остальную литературу. Всегда есть мальчики, только что принимающіеся за чтеніе книгъ, всегда есть множество и зрлыхъ людей, которые, какъ выразился Гоголь, ‘нсколько беззаботны насчетъ литературы’. Для нихъ можно смло печатать, что Полонскій есть писатель очень мало извстный, а что о Тютчев никто даже никогда не слыхалъ.

Но есть другая публика — вотъ къ чему мы клонимъ свою рчь. Есть еще въ немаломъ числ такіе удивительные люди, которые любятъ поэзію и не считаютъ знакомство съ русскою литературою за дло лишнее и безполезное. Такіе люди вс до единаго знаютъ и любятъ Полонскаго, котораго впрочемъ мудрено не знать и тмъ, которые его не любятъ. Полонскій пишетъ около тридцати лтъ (знаменитыя стихотворенія: ‘Солнце и Мсяцъ’, ‘Пришли и стали тни ночи’, написаны — первое въ 1841, второе въ 1842 году), въ теченіе этого времени онъ написалъ не мало произведеній первостепенныхъ, то есть представляющихъ несомннное, чистое золото поэзіи (‘Бэда-проповдникъ’, ‘У Аспазіи’, ‘Статуя’, ‘Кузнечикъ-Музыкантъ’, ‘Наяды’, и пр.), въ силу этого онъ сталъ однимъ изъ образцовыхъ, классическихъ нашихъ поэтовъ, то есть такихъ, который всегда съ почетомъ поминается при перечисленіи сокровищъ нашей литературы и безъ произведеній котораго не обходится ни одна хрестоматія. Притомъ, г. Полонскій пишетъ до сихъ поръ и пишетъ такъ, что ничто не обличаетъ ослабленія его таланта, Мы можемъ ждать отъ него такихъ-же великолпныхъ произведеній, какими онъ отъ времени до времени дарилъ насъ и прежде. Въ доказательство укажемъ на ‘Царя Симеона’, напечатаннаго въ майской книжк ‘Зари’.

Вотъ положеніе г. Полонскаго въ литератур. Онъ такой извстный писатель, что извстне и быть невозможно при маломъ количеств нашей публики, при малой нашей любви къ родной литератур.

Но — что такое Полонскій? Въ чемъ смыслъ его поэзіи? Какія ея отличительныя черты? На эти вопросы дйствительно не существуетъ отвта. Мальчики въ школахъ учатъ наизусть его стихи, вс знаютъ, други и недруги, что онъ отличный поэтъ, но что такое его поэзія — такъ же мало извстно, какъ мало извстно значеніе Пушкина, какъ мало ясенъ и понятенъ ходъ всего развитія нашей литературы. И въ этомъ отношеніи получаетъ нкоторый смыслъ выходка ‘Отечественныхъ Записокъ’, ршившихся провозгласить, что Полонскій очень мало извстенъ читателямъ. Подъ злостью, доходящею до такой наивности, скрывается слдующіая мысль: г. Полонскій есть явленіе неясное, ненонятное, никто не знаетъ, что онъ такое, и такимъ образомъ публика намъ повритъ, если мы скажемъ, что онъ не иметъ никакого значенія въ литератур, что онъ не иметъ даже извстности, такъ какъ ему нечмъ было ее возбудить и заслужить.

Умные люди, такіе, напримръ, какіе пишутъ въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’, не любятъ никакихъ неясныхъ, непонятныхъ явленій. Для умника всякое явленіе этого рода — обида, такъ какъ оно ясно свидтельствуетъ о несостоятельности его ума, о мелкости его понятій. Въ такихъ случаяхъ умные люди прибгаютъ нердко къ очень глупому средству: для спасенія чести своего ума въ своихъ и чужихъ глазахъ, они отрицаютъ непонятное явленіе, стараются отнять у него всякое значеніе. Вотъ причина, по которой въ наши дни такъ ожесточенно нападали на Пушкина, для умниковъ нашъ великій поэтъ — бльмо на глазу, камень преткновенія. Вотъ главная, существенная причина и нападеній на Полонскаго, поэта, который повидимому ничмъ не могъ раздражить ни одной изъ литературныхъ партій. Онъ раздражаетъ умничающихъ господъ самымъ своимъ существованіемъ, самою своею извстностію, и вотъ они утверждаютъ, что онъ вовсе не извстенъ, что его имя отнюдь не числится въ числ именъ русскихъ поэтовъ, что настоящіе наши извстные поэты, это — г. Некрасовъ, г. Минаевъ и г. Курочкинъ.

Для поясненія и сравненія обратимся къ г. Некрасову. Г. Некрасовъ, дйствительно, находится въ другомъ положеніи, чмъ г. Полонскій, о г. Некрасов ни въ какомъ случа нельзя сказать, что онъ поэтъ неизвстный. Почему-же? Не потому, что онъ выдержалъ пять изданій, тогда какъ Полонскій выдержалъ только два, обиліе читающихъ можетъ быть только вншнимъ успхомъ, только доказывать, что книга угодила толп, пришлась по вкусу людямъ грубымъ и посредственнымъ, составляющимъ большинство всякой публики. Г. Некрасова нельзя назвать неизвстнымъ потому главнымъ образомъ, что онъ будто-бы поэтъ совершенно опредленный, что онъ явленіе вполн ясное и понятное.

Г. Некрасовъ есть первообразъ нашихъ обличительныхъ поэтовъ,— коихъ было и есть множество. Онъ всю жизнь обличалъ язвы нашего отечества, пороки и страданія чиновниковъ, пустую и развратную жизнь офицеровъ, гнусности Невскаго проспекта, а главное — страданія простаго народа во всхъ ихъ многоразличныхъ видахъ, начиная отъ бабы, которая

Завязавши подъ мышки передникъ,

Перетянетъ уродливо грудъ (Ч. I, стр. 27),

и до мужика, у котораго

Губы безкровныя, вки упавшія,

Язвы на тощихъ рукахъ,

Вчно въ вод по колна стоявшія

Ноги опухли, колтунъ въ волосахъ. (Ч. IV, стр. 130).

Въ силу этого, г. Некрасовъ самъ о себ говоритъ такимъ образомъ:

Я призванъ былъ воспть твои страданья,

Терпньемъ изумляющій народъ!

И бросить хоть единый лучъ сознанья

На путь, которымъ Богъ тебя ведетъ. (Ч. I, стр. 225).

Въ силу всего этого, не только теперь, когда существуетъ пять изданій стиховъ г. Некрасова, но и десять лтъ тому назадъ, когда ихъ существовало только два, уже нельзя было сказать, что г. Некрасовъ поэтъ мало извстный. Всякій не только слыхалъ о немъ, но и зналъ, что онъ такое, въ то время, какъ къ Полонскому обращались съ тми вчными вопросами, которые слышалъ Пушкинъ:

О чемъ бренчитъ? Чему насъ учитъ?

Зачмъ сердца волнуетъ, мучитъ,

Какъ своенравный чародй?

этихъ вопросовъ нельзя было предлагать г. Некрасову, такъ какъ направленіе его музы было совершенно ясно.

II.

Направленіе Некрасова и Полонскаго.

Воіъ мы и договорились до нкоторой точки зрнія, съ которой можно, повидимому, судить нашихъ поэтовъ, съ которой довольно ясно и прямо можно было-бы произвести имъ оцнку. Стоитъ только задать вопросъ: какого направленія поэтъ? — и расхвалить или разбранить его, смотря по тому, согласны-ли мы съ этимъ направленіемъ или нтъ. Написать можно очень много и даже очень занимательно, потому что можно было-бы вложить въ статью весь задоръ и вс т мысли, какія возбуждены и выяснены долгою и упорною борьбою.

Особенно соблазнительно — написать такую критику на г. Некрасова. Статейку можно было-бы сдлать преядовитую, при томъ такую, которая была-бы и не безполезна и справедлива.

Можно было-бы съ избыткомъ отплатить г. Некрасову за вс обиды, которыя въ теченіе долгихъ лтъ были наносимы другимъ поэтамъ въ журналахъ, стоявшихъ и стоящихъ подъ его начальствомъ. Можно было-бы перебрать на пальцамъ и выставить на видъ вс т пошлости и фальшивыя ноты, безъ которыхъ не обходится почти ни одна страница его стиховъ. Г. Некрасовъ есть поэтъ чисто петербургскій, онъ носитъ на себ вс характерныя черты нашей сверной Пальмиры, онъ ея духовное дтище. Это поэтъ Александринскаго театра, Невскаго проспекта, петербургскихъ чиновниковъ и петербургскихъ журналистовъ. Стихи его по тону и манер очень часто сбиваются на водевильные куплеты того особаго рода, который нкогда процвталъ въ нашей ‘александринк’. Петербургская погода, картины и сцены петербургскихъ улицъ отразились въ стихахъ г. Некрасова, какъ предметы сильно и постоянно волновавшіе его музу. Что касается до народа, то поэтъ конечно глубоко сожалетъ о немъ, но сожалетъ именно такъ, какъ это свойственно петербургскимъ просвщеннымъ чиновникамъ и либеральнымъ писателямъ. Народъ для него — страждущая масса, которую не только слдуетъ облегчить отъ несомыхъ ею тягостей, но еще боле слдуетъ просвтить, освободить отъ ея дикихъ понятій, облагородить, отчистить, преобразовать. Г. Некрасовъ никогда не можегъ воздержаться отъ этой роли просвщеннаго, тонко развитаго петербургскаго чиновника и журналиста, и такъ или иначе, но всегда выкажетъ свое превосходство надь темнымъ людомъ, которому сочувствуетъ. Цлый рядъ стихотвореній этого поэта посвященъ изображенію грубости и дикости русскаго народа. Какъ изящное чувство г. Некрасова оскорбляется передникомъ, завязаннымъ подь мышки, такъ его гуманныя и просвщенныя идеи постоянно въ разлад съ грубымъ бытомъ, съ грубыми понятіями, съ грубой душою и рчью простыхъ людей. Онъ пишетъ особыя стихотворенія на такія будто-бы глубоко народныя темы:

Милаго побои не долго болятъ!

(Катерина, Ч. IV, стр. 175),

или

Намъ съ лица не воду питъ,

И съ корявой можно жить, и т. д.

(Сватъ и женихъ, Ч. IV, стр. 178).

Онъ всегда не прочь грустно подсмяться или тоскливо поглумиться надъ народомъ.

И вотъ истинная причина успха г. Некрасова, онъ какъ разъ пришелся по вкусу тому обществу, которое гордится своею образованностію, весьма жалетъ мужика, но въ тоже время чуждается народнаго духа. Почитатели г. Некрасова, твердя его стихи, могутъ вполн сохранятъ свой презрительный взглядъ на народъ, могутъ по прежнему не имтъ ничего общаго съ народомъ, и самая любовь къ нему у нихъ является не какъ простой долгъ, не какъ благоговйное подчиненіе его духу, а какъ заслуга ихъ гуманныхъ понятій, какъ просвщенное сожалніе о дикихъ и грубыхъ людяхъ. Таково настроеніе г. Некрасова, онъ думалъ, какъ мы видли, что небеса его призвали бросить нкоторый лучъ сознанія на путь, которымъ Богъ ведетъ русскій народъ. Вс эти обличители суть вмст и просвтители, они не хотятъ учиться у народа, а сами хотятъ его учить. Дйствительно, мы не видимъ, чтобы народныя понятія и идеалы составляли предметъ мыслей и пснопній г. Некрасова, толкуя безпрестанно о народ, онъ ни разу не восплъ намъ того, чмъ собственно живетъ народъ,— ни единаго чувства, ни единой думы, въ которыхъ-бы отразилось внутреннее развитіе народа, оказалась-бы его великая духовная сила. Нтъ ни единаго событія во всей русской исторіи, которое внушило-бы что-нибудь г. Некрасову, котораго смыслъ отразился-бы въ его стихахъ хотя слабымъ отраженіемъ.

Въ насъ подъ кровлею отеческой

Не запало ни одно

Жизни чистой, человческой

Плодотворное зерно. (Ч. I, стр. 173).

Вотъ настоящій взглядъ г. Некрасова на Россію и русскій народъ, при такомъ взгляд мудрено быть народнымъ поэтомъ и бросать лучи сознанія на пути провиднія, выразившіеся въ нашей исторіи.

И такъ, приговоръ направленской критики относительно г. Некрасова могъ-бы быть очень строгъ, этотъ поэтъ есть выразитель и покровитель направленія, которое давно ославило себя крайностями и нелпостями, которое составляетъ истинную болзнь русскаго общества, г. Некрасовъ есть одинъ изъ писателей наиболе страдающихъ этою болзнью.

Если теперь обратимся къ г. Полонскому, то, какъ мы замтили, мы не найдемъ въ немъ рзкаго и узкаго направленія, какъ у г. Некрасова. Это отсутствіе одностороннихъ, кидающихся въ глаза тенденцій ‘Отечественныя Записки’ считаютъ главнымъ недостаткомъ г. Полонскаго, въ направленіи для нихъ главное дло, и потому писатель безъ направленія долженъ быть объявленъ не только плохимъ, но, если можно, даже вовсе не существующимъ и никому неизвстнымъ.

‘Г. Полонскій’ (говоритъ статейка, на которую мы ссылались) ‘очень мало извстенъ публик, и это, какъ ‘намъ кажется, совсмъ не потому, что онъ писатель только второстепенный, а потому, что онъ, благодаря своей скромности, записалъ себя въ число литературныхъ эклектиковъ. Съ именемъ каждаго писателя (или почти каждаго) соединяется въ глазахъ публики представленіе о какой-нибудь физіономіи, хорошей или плохой, съ именемъ г. Полонскаго не сопрягается ничего опредленнаго’.

Вотъ главное нападеніе на г. Полонскаго. Но вовсе не трудно однако-же убдиться, что это нападеніе еще боле отличается тупостію, чмъ коварствомъ.

Направленіе у г. Полонскаго есть. Это направленіе, дйствительно, не иметъ въ себ ничего рзкаго, узкаго, бросающагося въ глаза, но, тмъ не мене, оно есть направленіе вполн ясное и опредленное. Это — знаменитое направленіе, котораго лучшимъ представителемъ былъ Грановскій. Это — поклоненіе всему прекрасному и высокому, служеніе истин, добру и красот, любовь къ просвщенію и свобод, ненависть ко всякому насилію и мраку. По мсту духовнаго развитія г. Полонскій принадлежитъ Москв и Московскому университету сороковыхъ годовъ, и онъ до конца остается вренъ лучшимъ стремленіямъ тогдашней блестящей эпохи. Въ его стихахъ вы безпрестанно встртите теплое слово, обращенное къ свтлымъ идеаламъ, которыми тогда жила литература и которые въ сущности никогда не должны въ ней умирать. Любовь къ человчеству, стремленіе къ свту науки, благоговніе предъ искусствомъ и предъ всми родами духовнаго величія — вотъ постоянныя черты поэзіи г. Полонскаго. Если г. Полонскій не былъ провозвстникомъ этихъ идей, то онъ всегда былъ ихъ врнымъ поклонникомъ.

Совершенно справедливо, что такое направленіе, которое мы называемъ чистымъ западничествомъ, не иметъ рзкаго обособленія, что оно составляетъ нкоторый анахронизмъ въ настоящее время, когда мннія раздробились и дошли до своихъ крайнихъ выводовъ, но, тмъ не мене, это — весьма ясное и, главное, очень хорошее направленіе, не только не хуже, а гораздо лучше того, котораго держится г. Некрасовъ.

Для примра, приведемъ одно стихотвореніе г. Полонскаго изъ тхъ, которыя въ первый разъ напечатаны въ его собраніи сочиненій. Мы уврены, наши читатели будутъ намъ весьма благодарны. Поэтъ обращается къ Россіи.

Бранятъ.

По всмъ землямъ, на всхъ моряхъ

Ты слышишь гулъ извтовъ ложныхъ

И бранный крикъ на всевозможныхъ

Теб знакомыхъ языкахъ.

Бранитъ тебя иноплеменникъ,

Бранитъ тебя родной твой сынъ,

Бранить свободный твой измнникъ

И братъ твой, плнный славянинъ.

Бранитъ хохолъ великорусскій,

Бранитъ малороссійскій ляхъ,

Великоруссъ въ узд французской

И нмецъ въ русскихъ орденахъ.

Бранятъ тебя (какъ будто знаютъ!),

Бранятъ, когда воображаютъ,

Что ты наукой растлна

И что измны смена

Въ теб посялъ врагъ лукавый.

Бранятъ за то, что ты врна,

Гордишься суетною славой

И чтишь орлы да знамена.

Бранятъ за то, что ты богата,

Не деньги любишь, а почеть,

И потеряла всякій счетъ

Тобой разбросаннаго злата.

Бранятъ за то, что ты бдна,

Раззорена, истомлена —

Громада слабости примрной.

Бранять за то, что ты страшна

Своею силой непомрной

И можешь маніемъ руки

Поднять Европу на штыки.

Бранятъ за то, что лицемришь,

Таишь подъ маской простоты

Честолюбивыя мечты,

За то, что слишкомъ вришь ты,

За то, что ничему не вришь

И ничего не признаешь.

Бранятъ за правду и за ложь,

Бранятъ за раннюю свободу,

Бранятъ за то, что не даютъ

Свободы твоему народу.

И если я, поэтъ твой бдный,

Свою надсаживая грудь,

Спою теб какой-нибудь

Хвалебный стихъ иль гимнъ побдный,

O! — закричатъ — кого надуть

Онъ хочетъ? — человкъ онъ вредный,

Позоръ народа своего!

И ежели не лобъ онъ мдный,

То — льстецъ,— наплюемъ на него…

Но этихъ криковъ и клеветъ

Не струситъ никакой поэть —

Гордиться будетъ нареканьемъ,

Когда твой умъ или твой духъ

Ему послужитъ оправааньемъ….

1865 (Т. II, стр. 309).

Вотъ стихотвореніе, въ которомъ съ удивительною правдивостію изображается настроеніе поэта. Брань, сыплющаяся на Россію, задваетъ его за живое, онъ чувствуетъ расположеніе сложить своей родин какой-нибудь побдный гимнъ, или хотъ хвалебный стихъ, но онъ боится, что на него закричатъ, точно такъ же, какъ нкогда кричали на Пушкина:

Глупцы кричатъ: куда, куда?

Дорога здсь!

Этихъ криковъ однако-же не побоялся-бы поэтъ, еслибы умъ или духъ Россіи представлялъ ясное оправданіе его стиховъ. Но — тутъ-то и бда! Поэтъ хотя вритъ, что это оправданіе найдется, но еще не видитъ его, еще ждетъ, еще требуеть, чтобы родина принесла и показала это оправданіе. Это искренняя любовь, которая жалуется, что не можетъ перейти въ сознательное поклоненіе своему предмету.

Таково распутіе, на которое постоянно приходятъ думы поэта. На этомъ распутіи стояли Грановскій, Герценъ, Тургеневъ и главная масса ихъ поколнія. Съ этого распутія уже давно сошла русская литература, но мы должны признать это распутье мстомъ очень чистымъ и сухимъ сравнительно съ тми болотами и кочками, въ которые забрались многіе дятели послдовавшаго поколнія. Бдный поэтъ! Оставаясь вренъ идеямъ, нкогда такъ ярко озарившимъ его юность, онъ подвергается теперь высокомрнымъ отзывамъ людей, сузившихъ и доведшихъ до крайности эти самыя идеи. Крайніе западники съ презрніемъ смотрятъ на его общіе и широкіе взгляды и стараются уврить невжественную и несмыслящую публику, что даже у него вовсе нтъ никакихъ взглядовъ. Крайніе славянофилы точно также осудили-бы г. Полонскаго за недостатокъ вры и проницательности, за то, что его сердце и поэтическое прoзрніе не были настолько чутки и сильны, чтобы побдить колебанія его ума.

III.

Объективная критика.

Не ясно-ли, однакоже, что этотъ судъ, судъ чисто направленской критики, не можетъ быть окончательнымъ, что онъ несправедливъ по своей односторонности и явнымъ образомъ не исчерпываетъ предмета?

Повидимому, мы будемъ ближе къ цли, если прибгнемъ къ объективной критик, то есть къ такой, которая судитъ о произведеніяхъ писателя по отношенію къ его личности, измряетъ ихъ не посторонними мрками, а ихъ происхожденіемъ изъ обстоятельствъ жизни, изъ эпохи и развитія писателя. Мы тотчасъ перестагемъ браниться съ г. Некрасовымъ или съ г. Полонскимъ за несходство нашихъ взглядовъ, если примемъ во вниманіе среду, въ которой они жили и воспитались, ихъ личныя особенности, литературныя направленія, въ которыя ихъ толкнула судьба.

Критика направленская, въ сущности,— весьма жестокая критика, ея правило такое: слдуетъ порицать писателя за каждое, за самое малйшее отступленіе отъ нашихъ мнній. Мы только изъ вжливости и ради плавности рчи назвали ее критикой: въ сущности, это полемика, то есть безпощадное обличеніе всего того, что мы находимъ въ писател вреднымъ, нелпымъ, смшнымъ съ нашей точки зрнія. Это строгій судъ, который не допускаетъ никакихъ смягчающихъ вину обстоятельствъ и передъ которымъ самые простые и невинные люди неожиданно оказываются развратителями нравовъ и гасителями просвщенія.

Критика объективная гораздо милостиве, Она, напротивъ, все объясняетъ, все оправдываетъ. Если писатель заблуждался, она извиняетъ его свойствомъ образованія, которое ему было дано, дурные вкусы, дурныя стремленія ставятся въ вину не ему лично, а той сред, въ которой онъ жилъ, ложное направленіе объясняется частными обстоятельствами его жизыи, литературной школой, въ которую онъ попалъ, и пр.

Въ нашихъ предъидущихъ замткахъ о rr. Полонскомъ и Некрасов уже есть нкоторыя черты, относящіяся къ объективной критик, но, для поясненія нашей мысли, мы сдлаемъ еще нкоторыя замчанія.

Съ объективной точки зрнія можно-бы не мало сказать о г. Некрасов уже на основаніи того, что содержится въ его стихахъ. О своемъ воспитаніи онъ самъ говоритъ:

Подъ гнетомъ роковымъ провелъ я дтство,

И молодость — въ мучительной борьб. (Ч. IV, стр. 224).

Сравнивая съ этимъ другія мста его стихотвореній, въ которыхъ онъ говоритъ о своемъ отц, матери и пр., легко вывести, что тяжелыя впечатлнія его молодости породили въ немъ скорбное настроеніе, такъ сказать надорвали его душу. Вотъ причина мрачнаго тона его стиховъ, причина, почему его муза стала музой мести и печали.

Дальше — относительно образованія легко видть, что г. Некрасовъ не получилъ университетскаго образованія, тогда какъ въ г. Полонскомъ тотчасъ виденъ студентъ Московскаго университета извстной эпохи. Темы историческія, темы изъ древняго міра, общіе научные или эстетическіе взгляды никогда не встрчаются у г. Некрасова и, напротивъ, очень обыкновенны у г. Полонскаго. Настоящей школой, университетомъ г. Некрасова былъ Александринскій театръ, откуда онъ заимствовалъ и сюжеты своихъ стиховъ и тотъ водевильный складъ, который сохранился у него до послднихъ дней.

Здсь кстати будетъ маленькое отступленіе.— Въ ныншнемъ пятомъ изданіи своихъ стихотвореній г. Некрасовъ ршился на поступокъ, который весьма любопытенъ, именно, напечатавъ въ этомъ изданіи все, что онъ самъ считаетъ достойнымъ вниманія читателей, онъ затмъ говоритъ: ‘Адресую теперь-же къ моимъ роднымъ и гг. библіографамъ мою покорнйшую просъбу: не перепечатывать ничего остальнаго посл моей смерти’. (Стих. Некрасова, ч. III, стр. 132).

Напрасны слезы и моленья! — сказали-бы мы, еслибы писали стихами. Можетъ быть, родные г. Некрасова, если они его любятъ, послушаются его просьбы, но библіографы наврное не послушаются, и хорошо сдлаютъ. Г. Некрасовъ очевидно желаетъ, чтобы они измнили своему священному долгу, своей прямой и непремнной обязанности. Какой историкъ не найдетъ нелпою просьбу — пропустить т или другіе факты? Какой изслдователь послушается не только предисловія, а хоть-бы и духовнаго завщанія, запрещающаго изслдовать извстные предметы?

Въ настоящую минуту мы ничего такъ не желали бы, какъ имть передъ глазами совершенно полное изданіе произведеній г. Некрасова, чтобы не было пропущено ни одной строки, чтобы были приведены вс варіанты, чтобы были помщены вещи, являвшіяся безъ имени или подъ псевдонимами, чтобы напечатны были вс письма и записочки г. Некрасова, вс стихи неоконченные и никогда не бывшіе въ печати, даже перевранные, но несомннно ему принадлежащіе, даже сомнительные, но любопытные уже потому, что молва ихъ приписала г. Некрасову. Словомъ, мы очень-бы желали имть такое изданіе, которое со временемъ конечно приготовятъ гг. библіографы, люди иногда весьма немудрые, но весьма почтенные въ томъ отношеніи, что для нихъ нтъ большей ереси, большаго грха, какъ искаженіе или утаиваніе фактовъ.

Такое изданіе намъ хотлось-бы имть именно для того, о чемъ мы теперь говоримъ: для объективной критики нашего поэта, для того, чтобы ясно видть рожденіе и развитіе его произведеній, чтобы глубже заглянуть въ его душу, прослдить, какія вліянія на нее дйствовали и какія перемны въ ней происходили.

Еслиже г. Некрасовъ умоляетъ гг. библіографовъ не длать такого изданія, то существенная причина этой просьбы можетъ быть только одна: онъ боится объективной критики, онъ хотлъ-бы являться передъ публиой только съ лицевой стороны, онъ не хочетъ, чтобы видли изнанку его дятельности.

Постыдный и напрасный страхъ! Очень жаль видть, что поэтъ старается уйти отъ критики, что нтъ въ немъ вры въ достоинство собственныхъ произведеній, что судъ исторіи для него страшенъ, и онъ желалъ-бы скрыть отъ него многіе факты.

Мы сказали, что это страхъ напрасный, и г. Некрасовъ увидитъ дальше, гд ему слдовало-бы искать прибжища и утшенія въ этомъ страх. Теперь-же мы хотли указать именно на то, что объективная критика, хотя она все объясняетъ, извиняетъ и оправдываетъ, очевидно пугаетъ писателей не мене полемической критики. И въ самомъ дл, кому можетъ быть пріятно, когда, васъ объясняютъ исторически? Уступка времени всегда есть нкоторая слабость, подчиненіе вліяніямъ жизни,эпохи, случайнымъ обстоятельствамъ всегда указываетъ на нетвердость, неустойчивость души и ума, отклоняемыхъ вншними ударами отъ прямаго собственнаго пути развитія. Особенно поэты, люди впечатлительные и отзывчивые, часто гршатъ излишнею податливостію, и потому всегда должны ожидать отъ объективной критики непріятныхъ напоминаній и сближеній.

Обращаясь къ г. Полонскому, мы могли-бы тоже указать въ немъ многія личныя, случайныя черты. Много есть у него стихотвореній, вызванныхъ его литературнымъ положеніемъ, которое мы выше опредлили. Несмотря на красоту иныхъ стиховъ, ясно, что въ этихъ случаяхъ поэтъ тревожимъ былъ вещами, которыя не стоили его волненій и которыхъ онъ очевидно не усплъ возвести въ перлъ созданія. Можно-бы замтить пристрастіе г. Полонскаго къ такъ называемому свту, къ описанію, баронессъ и иныхъ прелестей свтскаго міра. Этотъ міръ занимаетъ много мста въ произведеніяхъ поэта, но едва-ли онъ что-нибудь прибавилъ къ истинному всу его поэзіи. Можно-бы замтить также, что, тогда какъ душа г. Некрасова была надорвана вынесенными имъ несчастіями, г. Полонскій легко переносилъ испытанія и никогда не падалъ подъ ихъ бременемъ. Для доказательства приведемъ одно стихотвореніе, выпущенное авторомъ въ новомъ изданіи и дйствительно слабое, но въ этомъ отношеніи замчательное. Г. Полонскій самъ говоритъ въ этомъ стихотвореніи:

Въ моей душ проклятій нтъ,

и еще:

Когда судьба меня карала,—

Увы! всмъ общая судьба,—

Моя душа не уставала,

По силамъ ей была борьба. *)

{*) Кузнечикъ-Музыкантъ: Шутка въ вид поэмы. Съ добавленіемъ нкоторыхъ стихотворецій за послдніе годы. Я. П. Полонскаго. Спб. 1863. Стр. 49 и 50.}

Такія и подобныя черты имютъ свою важность при изложеніи того образа мыслей и чувствъ, который выразился въ поэзіи г. Полонскаго, он необходимы для полной характеристики его музы.

IV.

Поэтъ и его муза.

Но не въ нихъ главное.

Многіе видятъ въ объективной критик верхъ критической мудрости. Но мы уже замтили, что она обыкновенно весьма непріятна поэтамъ, а теперь прибавимъ, что она не можетъ вполн удовлетворить и читателей.

Поэты должны чувствовать себя очень неловко, когда къ нимъ приступаютъ съ этимъ анатомическимъ ножомъ. и разсматриваютъ ихъ объективно, какъ будто они жили тысячу лтъ назадъ. Да и критикъ, любялцй вжливость и благопристойность, чувствуетъ себя въ немаломъ затрудненіи. Толковать о сердечныхъ чувствахъ г. Некрасова, объ ум и воспитаніи г. Полонскаго, объ ихъ жизни и связяхъ литературныхъ и не литературныхъ — все это предметы щекотливые, говоря о которыхъ, чувствуешь, что ходишь около самой границы вещей, допускаемыхъ публичнымъ словомъ.

Частная жизнъ должна быть неприкосновенна для печати, это правило, вообще говоря, мудреное и сложное, иметъ въ обыкновенныхъ случаяхъ очень простой и ясный смыслъ. Въ такомъ смысл мы готовы сказаты что и критика не должна касаться частныхъ мыслей и чувствъ писателя. Напримръ, поэта критикь долженъ разсматривать какъ поэта, а отнюдь не какъ простаго человка, котораго развитіе и образъ мыслей требуется опредлить и объяснить исторически. Очевидно, было-бы величайшею нелпостію, еслибы стихи гг. Полонскаго и Некрасова послужили намъ только для изображенія ихъ фигуры какъ частныхъ дюдай. Людей, подобныхъ г. Некрасову или Полонскому по ходу развитія, по эпох, по испытаннымъ вліяніямъ со сгороны общества, литературы, семейства и пр., конечно существуетъ великое множество, и одна изъ задачъ критики и исторіи состоитъ въ томъ, чтобы написать характеристику этой толпы. Но остановиться на этомъ значитъ буквально втолкнуть гг. Полонскаго и Некрасова въ толпу, изъ которой они вышли. На насъ лежитъ дло боле трудное и боле благородное, отъ насъ требуется понять ту силу, которая поставила ихъ выше толпы, тотъ ихъ особенный даръ, который принесъ толп то, чего у нея не было,— поэзію.

Объективная критика очень легко обращается въ то, что извстно подъ именемъ ‘критики камердинера’. Для лакея нтъ великаго человка, такъ точно иной объективный критикъ въ самомъ великолпномъ поэт пропускаетъ главное,— его поэзію, и видитъ въ немъ только обыкновеннаго человка,— порожденіе извстной эпохи, извстныхъ обстоятельствъ, литературной школы, и такъ дале, и такъ дале.

Но, если мы отвергнемъ и направленскую критику, и критику объективную, то мы должны будемъ признать, что есть у каждаго творческаго писателя нчто стоящее выше его направленія и его личности. Что-же это такое?

Такъ какъ дло касается факта стариннаго и неотразимо бросающагося въ глаза, то припомнимъ давнишнія обозначенія этого факта. Издавна говорятъ, что поэты получаютъ вдохновеніе, что они обладаютъ творческимъ даромъ, который дйствуетъ безсознательно. Справедливость этихъ указаній несомннна. Есть поэтъ, котораго нельзя упрекнутъ ни въ какой фальши, ни въ какомъ напряженномъ и преувеличенномъ изображеніи своихъ чувствъ, и онъ разсказываетъ объ этомъ факт такъ:

Пока не требуеть поэта

Къ свшценной жертв Аполлонъ,

Въ заботахъ суетнаго свта

Онъ малодушно погруженъ.

Молчитъ его святая лира,

Душа вкушаетъ хладный сонъ.

И изъ дтей ничтожныхъ міра

Быть можетъ всхъ ничтожнй онъ,

Но лишь божественный глаголъ

До слуха чуткаго коснется,

Душа поэта встрепенется,

Какъ пробудившійся орелъ, и пр.

Сила неудовимая, независимая отъ воли, нисходяшая свыше и превосходящая своимъ достоинствомъ обыкновенныя силы людей, въ которыхъ она обнаруживается — таково давнишнее понятіе о поэтическомъ вдохновеніи.

Сдлаемъ нкоторыя предварительныя замчанія. Ничего нтъ мудренаго въ томъ, что для поэтической дятельности требуется вдохновеніе, то есть особенное одушевленіе, и что эта дятельность совершается отчасти безсознательно. Тоже требуется и тоже преисходитъ и при всякой другой дятельности. ‘Вдохновеніе нужно въ геометріи, какъ и въ поэзіи’, говоритъ Пушкинъ. Точно также, мы ничего не длаемъ вполн сознательно, кром разв самыхъ простыхъ и ясныхъ дйствій, при которыхъ не бываетъ ни напряженія, ни волненія. Вполн оцнить свои дйствія, вполн сообразить ихъ смыслъ и причины человкъ можетъ обыкновенно только спустя нкоторое время посл того, какъ совершилъ эти дйствія. Часто-же онъ и вовсе не можетъ этого сдлать, часто понимаетъ человка только другой человкъ, а не онъ самъ.

И такъ, немудрено, что поэты не вдаютъ сами, что творятъ, но интересно и замчательно, что ни въ какой другой человческой дятельности эта безотчетность не простирается до такой степени, какъ у поэтовъ. Они — какъ пророки, въ нихъ какъ будто говоритъ чужой духъ, чужая воля.

Выведемъ нкоторыя слдствія, и дло будетъ ясне. Мы, разумется, не думаемъ, что поэты суть только орудія какихъ-нибудь другихъ существъ, Музъ и Аполлона, нтъ, ихъ вдохновеніе и творчество есть произведеніе ихъ собственной души. Но эту душу мы должны представлять себ въ томъ странномъ раздвоеніи, которое составляетъ ихъ силу и слабость, ихъ счастіе и отчаяніе, и такъ часто обнаруживается рзкимь образомъ во всей ихъ фигур, во всей ихъ судьб.

Много есть на свт людей, въ которыхъ содержатся самые чудесные задатки, самыя великолпныя возможности. Кому удалось видть такихъ людей въ благопріятныя минуты, когда ихъ силы только-что раскрывались, только еще общали свое развитіе, или когда они вдругъ развертывались во всю свою глубину и ширину, тотъ, конечно, останавливался въ изумленіи передъ этимъ зрлищемъ. Какой блескъ, какая красота! И что-же? Никакая сила не можетъ быть передана или пріобртена, но всякая можетъ быть подавлена, остановлена, задушена. Люди много общавшіе, но не носившіе въ своей душ богатство самыхъ прекрасныхъ силъ, обыкновенно не выполняютъ своихъ общаній, понижаются, тускнутъ и длаются часто весьма пошлыми людьми, если только не погибаютъ вовсе. Они теряютъ иногда даже всякое пониманіе того, что нкогда такъ громко говорило въ ихъ душ, они съ презрніемъ и насмшкою отзываются о тхъ великолпныхъ сокровищахъ, которыми когда-то владли, но смыслъ которыхъ для нихъ потомъ утратился. Не знает иногда человкъ цны самому себ, не бережетъ того, что въ немъ всего драгоднне, и мняетъ эти драгоцнности на всякія житейскія побрякушки. Да и жизнь, вообще говоря, не мать, а мачиха.

Такова обыкновеннная исторія, въ той или другой степени она совершается съ каждымъ человкомъ, въ каждомъ человк гибнутъ зародыши многихъ силъ и лишь немногое вполн развивается.

Совершенно подобное явленіе происходитъ въ душ поэтовъ, но только не въ теченіи долгаго времени, а ежеминутно, по крайней мр пока они остаются поэтами. Процессъ развитія силъ и ихъ погасанія длается хроническимъ, и поэтъ носитъ въ себ постоянно два міра, дв душевныхъ области, одну свтлую, а другую темную. Противорчіе, существующее между пламеннымъ юношей и опошлвшимъ старикомъ, какъ-будто является въ душ поэтовъ не послдовательно, а единовреминно, Можно сказать, что иной поэтъ бываетъ въ одно время и юнъ и старъ, и уменъ и тупъ, и возвышенъ и пошлъ.

Это странное явленіе ничуть однако-же не страшне того, что человкъ былъ когда-то уменъ, но не сохранилъ своего ума и отуплъ. Мы съ изумленіемъ спрашиваемъ: куда-же двался этотъ умъ? какъ это возможно? Такъ точно поэтъ, только что создавшій превосходное произведеніе, оказывается тутъ-же обыкновеннымъ и даже тупымъ человкомъ, и мы съ изумленіемъ спрашиваимъ: куда-же двался божественный огонь, который мы видли?

Для многихъ поэтическій даръ составляетъ тоже, что воспоминаніе о быломъ счастьи или о блестящей роли, которую когда-то удалось играть человку: это и радость и музыка, это источникъ борьбы и всякаго разлада.

Но нужно брать вещи такъ, какъ он есть. Нелпъ былъ-бы тотъ критикъ, который, находя въ поэт обыкновеннаго человка или дюжиннаго мыслителя, поршилъ-бы на этомъ основаніи, что его читать и хвалить не стоитъ. Принимаясь за изученіе поэта, нелпо ставить на первое мсто его направленіе или личныя особенности. Прежде всего и больше всего нужно имть въ виду ту преображенную личность, которую носитъ въ своей душ всякій истинный поэтъ и которая иногда далеко не совпадаетъ съ его будничною и такъ сказать вншнею личностію. А иначе мы ничего не поймемъ, мы упустимъ самую суть дла, гоняясь за вещами второстепенными.

Направленіе поэта можетъ быть для него мало характеристично. Созданное другими, вытекающее изъ ложныхъ или правдивыхъ, но во всякомъ случа сильныхъ потребностей умственной жизни цлаго народа, направленіе можетъ захватить съ собой поэта точно такъ же, какъ оно захватываетъ тысячи другихъ людей. Конечно, есть высшія натуры, которыя не поддаются общему потоку. Пушкины или Львы Толстые — безопасны отъ всякихъ направленій и твердо идутъ своею дорогою, которая оказывается пряме, нове и шире всхъ современныхъ имъ направленій. Но люди меньшей силы бываютъ увлекаемы общимъ потокомъ. Тогда всего важне слдить не за потокомъ, а за тою борьбою съ нимъ, которая всегда обнаруживается у самостоятельнаго таланта, настоящій поэтъ все-таки останется самимъ собою, выскажетъ свою душу. Мы были-бы чрезвычайно несправедливы къ г. Некрасову, если бы сморли на него, какъ на нкотораго Минаева большихъ размровъ, хотя такъ смотритъ на себя самъ г. Некрасовъ, хотя въ минаевщин онъ поставляетъ всю свою славу. Въ г. Некрасов есть нчто большее, чего нтъ въ г. Минаев и во всемъ направленіи, которому они оба служатъ.

Точно такъ, поэты способны нкоторымъ таинственнымъ процессомъ подниматься выше случайныхъ и чисто личныхъ своихъ обязанностей. Въ поэт два человка — онъ самъ и его муза, то есть его преображенная личность, и между этими двумя существами часто идетъ тяжелая борьба. Есть натуры столь высокія и свтлыя, что въ нихъ муза и человкъ одно,— и тогда судьба человка сливается съ судьбами его музы. ‘Пушкина погубила стихія Алеко, жившая въ немъ и внезапно вышедшая изъ-подъ власти его заклинаній’. (Слова Ап. Григорьева). Но обыкновенно поэты живутъ въ нкоторомъ хроническомъ разлад между музою и человкомъ. Великое чудо здсь состоитъ въ томъ, что муза сохраняется и развивается иногда при самыхъ неблагопріятныхъ обстоятельствахъ.

Таковы эти удивительные люди, которыхъ мы называемъ поэтами. Среди вліяній самыхъ разнородныхъ, среди упорныхъ умственныхъ теченій, среди всякой борьбы и всякаго хаоса, они растутъ питаемые внутреннею, независимою силою. Впечатлительные, отзывчивые, они часто откликаются на все, что имъ встртится въ жизни, они похожи на эхо, съ которымъ и сравнилъ себя величайшій изъ нашихъ поэтовъ:

Ты внемлешь грохоту громовъ

И гласу бури и валовъ,

И крику сельскихъ птуховъ

&nbsp, И шлешь отвтъ,

Теб-жъ нтъ отзыва, Таковъ

И ты поэтъ!

Поэтъ то грустенъ, то радостенъ, то нженъ, то суровъ, то любитъ, то ненавидитъ людей, каждый день онъ повидимому увлеченъ новыми предметами. Вотъ почему люди прозы, люди опредленныхъ занятій, узкаго дла, такъ часто негодуютъ на поэтовъ, ‘Что за флюгеры! Чего они хотятъ? Чему учатъ? Ничего не разберешь! Только попусту смущаютъ народъ!^и

А между тмъ совершается дивное дло, которое потому и не можетъ быть легко понято и опредлено, что оно дло дивное и глубокое. Вспомнимъ Пушкина! Какъ долго недоумвала русская литература надъ его поэзіей, прочтите Блинскаго, Гоголя — они не умли сказать ничего больше сказаннаго самимъ Пушкинымъ: моя поэзія есть эхо. Между тмъ, благодаря Ар. Григорьеву, мы знаемъ теперь отчасти смыслъ совершившихся чудесъ: побда надъ чужими типами, пробужденіе русскаго идеала, положеніе основъ самобытной литературы,— вотъ что случилось, вотъ что совершилъ человкъ, родившійся

Для звуковъ сладкихъ и молитвъ.

Онъ сдлалъ больше, чмъ онъ самъ ожидалъ, въ его поэзіи отозвались вс струны русской души, даны были вс элементы, которые потомъ разработывала наша литература, самъ Левъ Толстой можетъ быть причисленъ къ продолжателямъ пушкинскаго дла.

Характеристика Полонскаго.

И такъ, мы вступаемъ наконецъ въ область чистой, настоящей критики. Требуется опредлять въ поэт то, что составляетъ его существенную силу, характеризовать его музу, его преображенную личность, его дйствительное дло.

Какая трудная задача! На первый разъ мы вздумали ограничиться однимъ г. Полонскимъ, но, кажется, выбрали себ для начала самаго труднаго изъ нашихъ поэтовъ. Когда мы стали перебирать его произведенія съ точки зрнія поэзіи, мы заблудились въ нихъ, какъ въ лсу безъ дороги. Какое разнообразіе, какіе странные арабески! Вотъ яркая картина природы, переходящая въ свтлую, неопредленную думу, вотъ голая и узкая мысль, на которой, какъ на сухой и безлиственной втви, вдругъ распустилась пышнымъ цвткомъ поэтическая картина. Вотъ аллегорія, въ которой аллегорическій образъ сталъ несравленно шире и живописне того, что онъ долженъ былъ изображать, вотъ серьезная мысль, переходящая въ шутку, которая поражаетъ своей дерзкой легкостію и въ этой легкости глубиною живого, поэтическаго пониманія. Заманчиво, прихотливо сочетаются краски, образы, звуки, свидтельствуя о какомъ-то неистощимомъ родник поэзіи, о чародйской способности г. Полонскаго обращать въ свою поэзію все, до чего онъ не коснется.

Настоящій, прирожденный поэтъ.

Но мы пришли въ великое затрудненіе, когда вздумали опредлить духовный образъ этой прелестной музы. Г. Полонскій иметъ полное право смяться надъ своими критиками, и особенно надъ тми, которые надъ нимъ смются или его поучаютъ. Эти критики доказываютъ, что поэтъ задалъ имъ задачу не по силамъ.

Въ нашемъ затрудненіи мы обратились за помощію къ г. Тургеневу. Г. Тургеневъ написалъ о г. Полонскомъ небольшое письмо въ редакцію Спб. Вдомостей. Это письмо такъ хорошо и многосодержательно, что мы приведемъ его здсь вполн и только подчеркнемъ т мста, на которыя желаемъ обратить вниманіе читателей.

‘Милостивый государь! Я не раздляю мннія, которое, какъ вамъ извстно, въ большомъ ходу между художнической и литературной братіей — между артистами вообще — мннія, что критика — безполезное дло, и что гг. критики злобствуютъ вслдствіе собсгвеннаго безсилія, я, напротивъ, полагаю, что особенно у насъ, въ Россіи, критик предстояла и предстоитъ великая и важная задача, которую она не разъ уже разршала блестящимъ образомъ въ лиц Блинскаго, Добролюбова и нкоторыхъ другихъ, и которая не потеряетъ своего первостепеннаго значенія до тхъ поръ, пока будутъ необходимы у насъ педагогическія отношенія сознательно мыслящихъ умовъ къ остальной масс общества. При подобномъ воззрніи на критику, мн тмъ больне видтъ это могущественное орудіе въ рукахъ неискусныхъ и недобросовстныхъ — и вотъ причина, побудившая меня обратиться къ вамъ съ настоящмъ письмомъ’. ‘Нечего и говорить, что рчь идетъ не обо мн. Никто въ своемъ дл не судья, да и въ конц концовъ мн на критику блишкомъ жаловаться нечего. Правда, въ послднее время я самъ себ напоминалъ т турецкія головы, о которыя постители народныхъ гуляній пробуютъ свои силы ударомъ кулака: не было ни одного начинавшаго критика, который не попыталъ-бы надо мною своего размаха… И то не былъ размахъ безъ ‘удара’, по выраженію Блинскаго, напротивъ, иной билъ очень ловко и мтко {Именно теперь, по роводу моихъ ‘Литературніихъ Воспоминаній’, кажется, снова поднимается знатная травля… На здоровье, господа.}. Но, повторяю, рчь не обо мн. Я хочу сказать нсколько словъ о стать, появившейся въ сентябрьской книжк ‘Отечественныхъ Записокъ’, и посвящейной разбору сочиненій Я. П. Полонскаго, правильне говоря — первыхъ двухъ томовъ новаго изданія его сочиненій’.

‘Статья эта попалась мн въ руки въ то самое время, когда я оканчивалъ чтеніе доявившихся въ покойной ‘Литературной Библіотек’ ‘Признаній Сергя Чалыгина’. Публика наша, кажется, не обратила никакого вниманія на это замчательное произведеніе Полонскаго. Недостатокъ-ли симпатіи къ журналу, въ которомъ оно появилось, недовріе-ли ко всякому стихотворцу, пишущему прозой, причиною этого равнодушія — не знаю, но знаю несомннно, что оно незаслуженное, и что нашей публик не часто предстоитъ читать вещи, боле достойныя ея вниманія. ‘Признанія’ эти, которыхъ вышла только первая часть, принадлежатъ къ роду литературы, довольно тщательно воздланному у насъ въ послднее время, а именно — къ ‘воспоминаніямъ дтства’. Уступая извстнымъ ‘Воспоминаніямъ’ графа Л. Н. Толстаго въ изящной отдлк деталей, въ тонкости психологическаго анализа, ‘Признанія Чалыгина’ едва-ли не превосходятъ ихъ правдивой наивностью и врностью тона — и, во всякомъ случа, достойны занять мсто непосредственно вслдъ за ними. Интересъ разсказа не ослабваетъ ни на минуту, выведенныя личности очерчены немногими, но сильными штрихами (особенно хорошъ декабристъ, другъ матери Чалыгина), и самый колоритъ эпохи (дйствіе происходитъ около двадцатыхъ годовъ текущаго столтія) схваченъ и переданъ живо и точно. Вполн удалось автору описаніе извстнаго наводненія 1824 г., такъ, какъ оно отразилось въ семейной жизни, читатель присутствуетъ при внезапномъ вторженіи великаго общественнаго бдствія въ замкнутый кругъ частнаго быта, каждая подробность дышетъ правдой. Выраженія счастливыя, картинныя попадаются на каждой страниц и съ избыткомъ выкупаютъ нкоторый излишекъ вводныхъ разсужденій — единственный въ сущности маловажный недостатокъ произведенія г. Полонскаго. Впрочемъ, онъ уже до ‘Признаній Чалыгина’ показалъ, что уметъ такъ же хорошо писать прозой, какъ и стихами. Стоитъ вспомнить его ‘Тифлисскія сакли’, его ‘Груню’ и т. п. Нельзя не пожелать, чтобы онъ довелъ до конца эти интересныя ‘Признанія’. Г. критикъ ‘Отечественныхъ Записокъ’, авторъ вышеупомянутой статьи въ сентябрьскомъ No, совершенно противуположнаго мннія о талант г. Полонскаго. Онъ находитъ въ его сочиненіяхъ одну ‘безконечную канитель словъ, связь между которыми обусловливается лишь знаками препинанія, безсодержательное сотрясеніе воздуха, несносную пугливость мысли, немогущей вызвать ни одного опредленнаго образа, формулировать ни одного яснаго понятія, туманную расплывчивость выраженія, заставляющую въ каждомъ слов предполагать какую-то непріятную загадку’ {См. ‘Отеч. зап.’ за сентябрь 1869 г. ‘Новыя книги’, стр. 49.}, и все это потому, что г. Полонскій, по понятію критика, не что ‘иное, какъ писатель безо всякой оригинальности, безличный, второстепенный писатель-эклектикъ’. ‘

‘Не могу не протестовать противъ подобнаго приговора, не могу не заявитъ, что критикъ, его произнесшій, тмъ самымъ наглядно показалъ, что лишенъ главнаго качества всякаго критика, лишенъ чутья — понимать, лишенъ умнія проникнуть въ чужую личность, въ ея особенность и значеніе. Оставляю въ сторон вс эти ‘канители’, ‘сотрясенія воздуха’ — вс эти ‘жестокія’ слова, пущенныя въ ходъ для уснащиванія рчи, но самое опредленіе Полонскаго, какъ писателя несамобытнаго, эклектика, неврно въ высшей степени. Если про кого должно сказать, что онъ не эклектикъ, не поетъ съ чужаго голоса, что онъ, по выраженію А. де-Мюссе, пьетъ хотя изъ маленькаго, но изъ своего стакана {‘Mon verre n’est pas grand, mais je bois dans mon verre’.}, такъ это именно про Полонскаго. Худо-ли, хорошо-ли онъ поетъ, но поетъ уже точно по своему. Да и скажите, прошу васъ, кому подражалъ Полонскій въ своемъ ‘Кузнечик-Музыкант’, этой прелестной, исполненной граціознаго юмора, идилліи, которая переживетъ и уже пережила многое множество современныхъ ей произведеній, выступившихъ въ свтъ съ гораздо большими претензіями? Г. критикъ не признаетъ оригинальности въ Полонскомъ, но стоитъ обладать лишь нкоторою тонкостію слуха, чтобъ тотчасъ признать его стихъ, его манеру {Кто не чувствуетъ особаго оригинальнаго оборота, особаго лада стиховъ въ род слдующихъ:

Уже надъ ельникомъ, изъ-за вершинъ колючихъ

Сіяло золото вечернихъ облаковъ,

Когда я рвалъ весломъ густую сть пловучихъ

Болотныхъ травъ и водяныхъ цвтовъ —

или:

Прихвачу летучій локонъ

Я внкомъ изъ блыхъ розъ,

Что роститъ по стекламъ оконъ

Утренній морозъ —

тому, конечно, этого растолковать нельзя. Это не по его части.}. Стихотвореніе, которое г. критикъ — не безъ коварнаго умысла — (постыдная, въ нашей журналистик часто употребляемая уловка) — приводитъ ‘какъ одно изъ лучшихъ’ {Стихотвореніе ‘Царство науки не знаетъ предла’.}, и надъ которымъ онъ потомъ глумится — вовсе не можетъ служить примромъ того, чмъ собственно отличается поэзія Полонскаго. Въ этомъ стихотвореніи выражается скоре слабая сторона его талапта, а именно: его нсколько наивное подчиненіе тому, что называется высшими философскими взглядами, послднимъ словомъ общечеловческаго прогресса и т. п. Искреннее уваженіе, даже удивленіе, которымъ онъ проникается передь лицомъ этихъ ‘вопросовъ’, внушаетъ ему стихотворенія, то торжествующія, то печальныя, въ которыхъ благонамренность и чистота убжденія не всегда сопровождается глубиною мысли, силой и блескомъ выраженія. Не въ подобныхъ произведеніяхъ слдуетъ искать настоящаго Полонскаго, зато тамъ, гд онъ говоритъ о дйствительно пережитыхъ имъ ощущеніяхъ и чувствахъ, тамъ, гд онъ рисуетъ образы, навянные ему то ежедневною, почти будничною жизнью, то своеобразною, часто до странности смлою фантазіей (укажу, напр., на стихотвореніе ‘Тишь и Мракъ’) — тамъ онъ, если не всякій разъ заявляетъ себя мастеромъ, то уже наврное всякій разъ привлекаетъ симпатію читателя, возбуждаетъ его вниманіе, а иногда, въ счастлиныя минуты, достигаетъ полной красоты, трогаетъ и потрясаетъ сердце. Талантъ его представляетъ особенную, ему лишь одному свойственную, смсь простодушной граціи, свободной образности языка, на которомъ еще лежитъ отблескъ пушкинскаго изящества, и какой-то иногда неловкой, но всегда любезной, честности и правдивости впечатлній. Временами, и какъ-бы безсознательно для него самого, онъ изумляетъ прозорливостью поэтическаго взгляда… (см. стихотвореніе: ‘Жалобы Музы’ въ ‘Оттискахъ’). Древній міръ так же не чуждъ его духу, нкоторыя его ‘античныя’ стихотворенія прекрасны (напр. ‘Аспазія’, ‘Наяды’). Позволю себ привестт въ подтвержденіе словъ моихъ стихотвореніе ‘Чайка’. Я не много знаю стихотвореній на русскомъ язык, которыя по теплот чувствъ, по унылой гармоніи тона стояли бы выше этой ‘Чайки’. Весь Полонскій высказался въ немъ’.

Чайка.

Поднялъ корабль паруса,

Въ море спшитъ онъ, родной покидая заливъ…

Буря его догнала — и швырнула на каменный рифъ.

Бьется онъ грудью объ грудь

Скалъ, опрокинутыхъ вчнымъ прибоемъ морскимъ…

А блогрудая чайка летаетъ и стонетъ надъ нимъ.

Съ бурей обломки его

Въ даль унеслись, чайка сла на волны — и вотъ

Тихо волна, покачавъ ее, новой волн отдаетъ.

Вонъ — отдлились опять

Крылья отъ скачущей пны — и втра быстрй

Мчится она, упадая въ объятья вечернихъ тней.

Счастье мое — ты корабль.

Море житейское бьетъ въ тебя бурной волной.

Если погибнешь ты, буду какъ чайка стонать надъ тобой.

Буря обломки твои

Пусть унесетъ! Но пока будетъ пна блестть,

Дамъ я волнамъ покачать себя, прежде чмъ въ ночь улетть.

‘Всякій, даже поверхностный читатель легко замтитъ струю тайной грусти, разлитую во всхъ произведеніяхъ Полонскаго, она свойственна многимъ рускимъ, но у нашего поэта она иметъ особое значеніе. Въ ней чувствуется нкоторое недовріе къ себ, къ своимъ силамъ, къ жизни вообще, въ ней слышится отзвкчіе горькихъ опытовъ, тяжелыхъ воспоминаній… Относительная холодномть публики,— особенно ныншней, къ его литературной дятельности, вроятно также прибавила каплю своей полыни… И вотъ, посл свыше двадцати пяти лтней, честно пройденной карьеры, является критика, которая развязно и самоувренно, словно это само собою разумется, крутитъ, вертитъ, ршаетъ — и, не подозрвая даже въ своемъ самодовольств, на сколько ложно, и не въ ту сторону, не по слду она сама выступаетъ и движется, произноситъ свой ничмъ неоправданный судъ! Г. Полонскому конечно нечего вмшиваться въ эти дрязги, но да извинитъ меня его скромность, если я ршаюсь печатно вступиться за него, если я беру на себя смлость замолвить за него слово! Я позволю себ сказать публик, что, на этотъ разъ, она неправа и что дятельность такого поэта, каковъ Полонскій, заслуживаетъ большаго сочувствія, я позволю себ обратить ея вниманіе на то, что трудно писателю, каісь бы сильно ни было въ немъ чувство собственнаго призванія, трудно ему не усомниться въ немъ, когда его произведенія встрчаются однимъ лишь глухимъ молчаніемъ, или гаерскими завываніями, свистомъ и кривляньями нашихъ псевдосатириковъ! Что же касается до критика ‘Отечествен_яныхъ Записокъ’, то ограничусь тмъ, что выражу ему одно мое убжденіе, надъ которымъ онъ, вроятно, вдоволь посмется. Нтъ никакого сомннія, что, въ его глазахъ, патронъ его, г. Некрасовъ, неизмримо выше Полонскаго, что даже странно сопоставлять эти два имени: а я убжденъ, что любители русской словесности будутъ перечитывать лучшія стихотворенія Полонскаго, когда самое имя г. Некрасова покроется забвеніемъ. Почему-же это? А просто потому, что въ дл поэзіи живуча только одна поэзія, и что въ блыми нитками сшитыхъ, всякими пряностями приправленныхъ, мучительно высиженныхъ измышленіяхъ ‘скорбной’ музыки г. Некрасова — ея-то, поэзіи-то и нтъ на грошъ, какъ нтъ ея, напримръ, въ стихотвореніяхъ всми уважаемаго и почтеннаго А. С. Хомякова, съ которымъ, спшу прибавить, г. Некрасовъ не иметъ ничего общаго’.

‘Dixi et animam meam salvavi’.

(С.-Петербургскія Вдомости, 1870, 8 янв. No

Это письмо, конечно, заслуживаетъ большаго вниманія и большей долговчности, чмъ простая газетная статейка, исчезающая изъ памяти почти такъ же скоро, какъ истребляются газетные листы. Мы представляемъ читателямъ въ этихъ страницахъ г. Тургенева прекрасный образчикъ того, что называется настоящею критикою. Г. Тургеневъ отлично знаетъ въ чемъ дло, и въ его словахъ нтъ никакого слда ни полемической, ни объективной критики. Онъ все вниманіе устремилъ на самое главное — на музу г. Полонскаго, а не на его частную жизнь и не на его направленіе.

Тмъ прискорбне и странне ошибка г. Тургенева во взгляд на нашу критику. Въ начал онъ хвалитъ, какъ образцовыхъ критиковъ, Блинскаго и Добролюбова, Но если такъ, то зачмъ же самъ онъ не слдуетъ этимъ критикамъ и зачмъ вооружается противъ тхъ, которые имъ слдуютъ?

Разв не Блинскій и Добролюбозъ завели у насъ полемическую критику? Блинскій сбился на этотъ путь въ конц своей жизни, но онъ подалъ первый примръ, который потомъ былъ подхваченъ и разработанъ съ величайшимъ усердіемъ. Критика Добролюбова была уже чисто полемическая. Авторъ статейки ‘Отечественныхъ Записокъ’ есть одинъ изъ того полчища критиковъ, которые теперь идутъ по слдамъ Блинскаго и Добролюбова. Какъ мы видли, въ словахъ этого автора есть нкоторый смыслъ, мысль его наставниковъ все-таки сквозитъ изъ за его ухорскихъ и не совсмъ толковыхъ порицаній.

И такъ, не слдовало хвалить родоначальниковъ и осуждать послдователей, не слдовало ссылаться, какъ на образцы, на Блинскаго и Добролюбова въ той самой критической стать, которая написана отнюдь не по началамъ Блинскаго и Добролюбова.

Затмъ, мы должны признать, что похвалы г. Тургенева г. Полонскому отличаются большою тонкостію, и что мра ихъ чрезвычайно справедлива. Можетъ быть нсколько преувеличено достоинство ‘Признаній Сергя Чалыгина’, но вс остальные отзывы мы считаемъ безукоризненно-врными. ‘Кузнечикъ-музыкантъ’ есть конечно лучшее произведеніе г. Полонскаго и такъ хорошъ, что дйствительно, пожалуй, переживетъ г. Некрасова.

Г. Тургеневъ, какъ мы видимъ, осуждаеть то вредное вліяніе, которое имло на г. Полонскаго его направленіе, муза ‘Кузнечика-Музыканта’ очевидно пострадала отъ борьбы, которую она вела съ этимъ направленіемъ. Г. Тургеневъ весьма справедливо замчаетъ, что нсколько наивное подчиненіе такъ называемымъ философскимъ взглядамъ составляетъ слабую сторону таланта г. Полонскаго, и что стихотворенія его, которыя сюда относятся, не всегда отличаются глубиною мысли, силою и блескомъ выраженія.

Однако-же есть и такія, которыя вполн обладаютъ всми этими качествами. Муза г. Полонскаго успвала стать выше своей слабости и возвела въ перлъ создалія свое отношеніе къ направленію. Не надясь на память читателей, выпишемъ чудесное стихотвореніе Нищій, нераздльнае съ именемъ г. Полонскаго.

Знавалъ я нищаго, какъ тнь,

Съ утра, бывало, цлый день

Старикъ подъ окнами бродилъ

И подаянія просилъ,

Но все, что въ день ни собиралъ,

Бывало къ ночи раздавалъ

Больнымъ, калкамъ и слпцамъ —

Такимъ же нищимъ, какъ и самъ.

Въ нашъ вкъ таковъ иной поэтъ:

Утративъ вру юныхъ лтъ,

Какъ нищій старецъ изнуренъ,

Духовной пищи проситъ онъ,

И все, что жизнь ему ни шлетъ,

Онъ съ благодарностью беретъ

И душу длитъ пополамъ

Съ такими жъ нищими, какъ самъ. (Т. I, стр. 51).

Вотъ одно изъ лучшихъ и любимйшихъ стихотвореній русской литературы. Оно искренно, просто, смло и грандіозно — словомъ отличается всми достоинствами нашего поэта, и выражаетъ ту бдность духовной жизни, которая господствуетъ въ нашемъ обществ, которой часто не замчаютъ его нищіе члены, но которую глубоко почувствовалъ поэтъ, имющій чаяніе духовнаго богатства, стремящійся раздлить душу пополамъ съ своими ближними и не находящій чмъ длиться.

Много есть и другихъ мстъ въ произведеніяхъ г. Полонскаго, столь-же поучительныхъ, въ которыхъ муза беретъ свои права и побждаетъ наивное подчиненіе постороннимъ вліяніямъ.

Въ чемъ-же особенность, настоящая натура этой музы? Какой даръ получаемъ отъ нея мы, больные, калки и слпцы? Г. Тургеневъ говоритъ о тайной грусти, разлитой въ произведеніяхъ этой музы. Не можемъ согласиться съ нимъ вполн и приведемъ противъ него свидтельство самого поэта. Вотъ какъ г. Полонскій характеризуетъ пніе своей музы:

Чтобы псня моя разлилась какъ потокъ,—

Ясной зорьки она дожидается,

Пусть не темная ночь, пусть горящій востокъ

Отражается въ ней, отливается,

Пусть чиликаютъ вольныя птицы вокругъ,

Сонный лсъ пусть проснется, нарядится,

И сова — пусть она не тревожитъ мой слухъ

И слпая — подальше усядется. (Т. I, стр. 11).

Конечно это стихотвореніе не доказываетъ, что настроеніе поэта постоянно бываетъ радостно. Грустные мотивы, которые можетъ быть особенно по душ г. Тургеневу, дйствительно преобладаютъ у г. Полонскаго, но намъ кажется, что въ приведенныхъ стихахъ содержится указаніе на характерную и сильно звучащую струну его музы. Настроеніе этой музы еще полне выразилось въ прелестномъ стихотвореніи Утро.

Вверхъ по недоступнымь

Крутизнамъ встающихъ

Горъ туманъ восходитъ

Изъ долинъ цвтущихъ.

Онъ какъ дымъ уходитъ

Въ небеса родныя,

Въ облака свиваясь

Ярко-золотыя

И разсяваясь.

Лучъ зари съ лазурью

На волнахъ трепещетъ,

На восток солнце

Разгораясь блещетъ…

И сіяетъ утро,

Утро молодое…

&nbsp, Ты-ли это небо

Хмурое ночное?

О, въ отвтъ природ,

Улыбнись отъ вка

Обреченный скорби

Геній человка! (Т. I, стр. 1 и 2).

Этотъ восторгъ въ высшей степени характеренъ для г. Полонскаго. Во множеств его произведеній слышится этотъ самый любящій призывъ, чтобы обреченный скорби геній человка улыбнулся въ отвтъ природ. Смлое и граціозное выраженіе — улыбнуться — совершенно въ дух поэта.

Природу нашь поэтъ любитъ замчательно, какъ вполн родную, вчно милую, всегда понятную область. Для него природа всегда полна красоты, гармоніи, разнообразной жизни, и его муза никогда не сомнвалась въ томъ, что созерцать эту жизнь и красоту составляетъ ея прямое призваніе. Какъ и другіе поэты, г. Полонскій одушевляетъ, очеловчиваетъ природу, но едва-ли у кого нибудь это одушевленіе совершается съ такою легкостію и наивностію. Все, на что онъ ни взглянетъ, получаетъ смыслъ, принимаетъ человческія чувства и отношенія. Отсюда такое обиліе аллегорій, безупречно поэтическихъ, не имющихъ и тни искусственности, отсюда чудесныя превращенія ‘Кузнечика-Музыканта’, въ силу которыхъ наскомыя являются людьми и люди принимаютъ образъ наскомыхъ.

Это любовное отношеніе къ природ свидтельствуетъ о способности поэта къ радостному и мирному настроенію. И вообще, вс его чувства, вс душевныя движенія не имютъ въ себ ничего слишкомъ тяжелаго, рзкаго и мрачнаго. И скорбь, и боль, и гнвъ — на всемъ лежитъ печать свтлой, гармонической натуры. Одно изъ самыхъ характерныхъ стихотвореній г. Полонскаго, по нашему мннію, слдующее:

Лунный свтъ.

На скамь, въ тни прозрачной

Тихо-шепчущихъ листовъ,

Слышу — ночь идетъ и слышу

Перекличку птуховъ.

Далеко мерцаютъ звзды,

Облака озарены,

И дрожа тихонько льется

Свтъ волшебный отъ луны.

Жизни лучшія мгновенья,

Сердца жаркія мечты,

Роковыя впечатлнья

Зла, добра и красоты,

Все, что близко, что далеко,

Все, что грустно и смшно,

Все, что спитъ въ душ глубоко,

Въ этотъ мигъ озарено.

Отчего-жъ былаго счастья

Мн теперь ничутъ не жаль?

Отчего былая радость

Безотрадна, какъ печаль?

Отчеіо печаль былая

Такъ свжа и такъ ярка?

Непонятное блаженство!

Непонятная тоска!

(Т. I, стр. 54).

Вотъ удивительное изображеніе одной изъ спокойныхъ свтлыхъ минутъ, которыя испытываетъ каждый и которыхъ несчастному человку нужно пожелать больше. Это созерцаніе въ лунномъ свт, при которомъ теряютъ свою рзкую силу роковыя впечалннія зла, добра и красоты, при которомъ не жаль былаго счастья, а былая печаль, свжая и яркая, переходитъ въ непонятное блаженство,— это созерцаніе принадлежитъ къ характернымъ настроеніямъ поэта.

Прочтите еще чудесныя стихотворенія Колокольчикъ, Качка въ бурю (Т. 2, стр. 74, 75), чтобы убдиться въ дтски-нжномъ и чуждомъ всякой тяжелой страстности настроеніи поэта. Въ особенности въ Качк весь Полонскій: свтлыя мечты во время бури. Чайка, которую приводитъ г. Тургеневъ, намъ кажется, свидтельствуетъ о томъ-же, покачаться на волнахъ — вотъ отрада поэта, когда разбитъ въ обломки корабль его счастія.

Мы вовсе не хотимъ сказать, что г. Полонскому свойственны только радостныя чувства, или что онъ способенъ схватывать только легкія, мимолетныя впечатлнія, грусть, еще не лишенную сладости, радость еще смшанную съ уныніемъ. Напротивъ, мы должны прямо сказать, что этой муз доступны вс человческія чувства, во всю ихъ глубину, въ полномъ ихъ размр. Но свойство этихъ чувствъ иметъ въ себ нчто — эирное, лучшаго слова мы не придумаемъ. Душевныя движенія этой музы часто не радостны, но всегда свтлы, они не столько легки, какъ гармоничны и чисты. Все иметъ такой эирный характеръ, какой мы воображаемъ у существъ чуждыхъ грубой земной дйствительности, у духовъ, у пери и ангеловъ (читайте Томаса Мура).

Любовъ и смерть знакомы г. Полонскому со всми ихъ тайнами. Но, еслибы пери умирала и какой-нибудь добрый духъ, ее любившій, сиделъ у ея изголовья, онъ не могъ бы выразить этого мгновенія лучше и сообразне съ своей свтлой натурой, чмъ оно выражено въ стихотвореніи —

Послдній вздохъ.

‘Поцлуй меня…

Моя грудь въ огн…

Я еще люблю…

Наклонись ко мн..»

Такъ, въ прощальный часъ,

Лепеталъ и гасъ

Тихій голосъ твой,

Словно тающій,

Въ глубин души

Догарающей.

Я дышать не смлъ —

Я въ лице твое

Какъ мертвецъ глядлъ —

Я склонилъ мой слухъ,

Но, увы! мой другъ,

Твой послдній вздохъ

Мн любви твоей

Досказатъ не могъ.

И не знаю я,

Чмъ развяжется

Эта жизнь моя,

Гд доскажется

Мн любовъ твоя! (Т. I, стр. 37).

Какая музыка, какая невыразимая прелесть!

Есть на свт страшныя вещи: есть чувства подавляющаго душу ужаса, минуты, граничащія съ безуміемъ. Муз г. Полонскаго знакомы эти душевныя движенія: но самый ужасъ не иметъ у нея своего тяжкаго характера, даже привиднія, которыя ей являются, не пугаютъ ее до мрачнаго, убивающаго сграха. Послушайте:

Я читаю книгу псенъ:

‘Рай любви — змя любовь’—

Ничего не понимаю,

Перечитываю вновь.

Что со мной? —

Съ невольнымъ страхомъ

Въ душу крадется тоска…

Словно книгу заслонила

Чья-то мертвая рука,

Словно чья-то тнь поникла

За плечомъ — и въ тишин

Тихо плачетъ, тихо дышетъ

И дышатъ мшаетъ мн,

Словно эту книгу псенъ

Прочитать хотятъ со мной

Потухающія очи

Съ накипвшею слезой. (Т. I, стр. 38).

Это ласковое привидніе вмсто ужаса принесло какую-то отраду. Мертвая рука, заслонившая книгу, тнь, поникшая за плечомъ, внушаютъ не страхъ, а безконечно печальную, безконечно глубокую нжность.

Кто хочетъ видть, какъ смло муза Полонскаго обращается съ призраками, міръ которыхъ ему какъ будто свой, пусть прочтетъ еще Тишь и мракъ въ отдл Сны (Т. 2, стр. 65).

И такъ, мы нсколько обозначили характеръ музы г. Полонскаго. Съ такою музыкою нашъ поэтъ долженъ былъ притерпть не мало затрудненій. Критика, наша суровая критика, находящаяся подъ давленіемъ тяжелыхъ вопросовъ, неблагосклонно встртила г. Полонскаго. Блинскій отозвался о немъ съ пренебреженіемъ, и именно за легкость настроенія нкоторыхъ стихотвореній. Аполлонъ Григорьевъ нашелъ слишкомъ сладкимъ тонъ стиховъ г. Полонскаго.

Собственное развитіе поэта, направленіе, котораго онъ держался, мшали свободному проявленію его музы. Поэты вообще бываютъ смущаемы въ своей дятельности собстевными думами, разладомъ между попытками ихъ ума и внушеніями божественнаго дара. Г. Полонскій выразилъ свои колебанія между прочимъ въ стихотвореніи ‘Двойникъ’, отличающемся всми лучшими свойствами его музы и представляющемъ классическое отраженіе душевнаго состоянія, испытываемаго каждымъ поэтомъ.

Двойникъ.

Я шелъ и не слыхалъ, какъ пли соловьи,

И не видалъ, какъ звзды загорались.

И слушалъ я шаги — шаги не знаю чьи

За мной въ лсной глуши неясно повторялись.

Я думалъ — эхо… зврь… колышется тростникъ…

Я врить не хотлъ, дрожа и замирая,

Что по моимъ слдамъ, на шагъ не отставая,

Идетъ не человкъ, не зврь, а мой двойникъ.

То я бжать хотлъ, пугливо озираясь,

То самого себя какъ мальчика стыдилъ…

Вдругъ злость меня взяла — и страшно задыхаясь,

Я самъ пошелъ къ нему на встрчу и спросилъ:

— Что ты пророчишь мн, или зачмъ пугаешь?

Ты призракъ, иль обманъ фантазіи больной?—

— Ахъ, отвчалъ двойникъ:— ты видть мн мшаешъ

И не даешь внимать гармоніи ночной,

Ты хочешь отравить меня своимъ сомнньемъ,

Меня,— живой родникъ поэзіи твоей!..

И, не сводя съ меня испуганныхъ очей,

Двойникъ мой на меня глядлъ съ такимъ смятеньемъ,

Какъ будто бы не онъ среди ночныхъ тней,

Не онъ, а я къ нему явился привидньемъ!

(Т. II, стр. 80).

Вотъ до какой рзкости можетъ доходить то раздвоеніе въ натур поэтовъ, о которомъ мы говорили. Человкъ самъ себ является привидніемъ, приходитъ въ смятеніе отъ самаго себя. У нашего поэта этотъ разладъ очевидно иметъ характеръ не долгаго томленія, а скоропреходящаго минутнаго испуга, и онъ выразилъ тяжесть такого внутренняго раздвоенія со всею свойственною ему смлостію и образностію.

Но, когда муза вполн владетъ собою, когда она свободно предается движеніямъ своей натуры (какъ и въ этомъ ‘двойник’, представляющемъ собственно выходъ изъ борьбы, побду надъ раздоромъ), мы находимъ въ ея произведеніяхъ блистательныя качества, прямо вытекающія изъ той эирности, которую въ ней осуждала критика. У г. Полонскаго часто бываетъ удивительная, дерзкая грандіозностъ, напоминающая Державина, у него очень обыкновенна смлая, граціозная шаловливость, похожая на шаловливость ‘Руслана и Людмилы’, поэмы, съ которой не даромъ же начинается новый періодь русской литературы. Стихъ г. Полонскаго часто необыкновенно музыкаленъ, его чистая и нжная мелодія иногда можетъ поспорить съ прелестью стиха ‘Бахчисарайскаго Фонтана’. Все это какъ нельзя лучше идетъ къ характеру этой чудесной музы.

Всего же больше насъ плняетъ при всемъ этомъ и во всемъ этомъ то простодушіе, та честность и правдивость впечатлній, которыя такъ любовно замчены г. Тургеневымъ въ муз г. Полонскаго. Едва-ли есть у насъ въ настоящую минуту поэтъ, котораго поэзія была-бы боле естественна, который бы, при всхъ своихъ недостаткахъ, такъ мало пыжился и топорщился, какъ г. Полонскій. Напримръ, г. Некрасовъ можетъ быть противопоставленъ г. Полонскому именно какъ образецъ напряженности, очевидно весьма противной г. Тургеневу. Нужды нтъ, что правдивость Полонскаго бываетъ иногда неловка, какъ справедливо замчаетъ г. Тургеневъ. Все-таки намъ безконечно любезна эта муза, такъ вольно, такъ смло облекающая въ поэзію свои разнообразныя чувства, далекія отъ тяжелой страстности и чрезмрнаго напряженія душевныхъ силъ. Въ муз Полонскаго есть правда, одно изъ лучшихъ качествъ нашей литературы. А нжный и свтлый характеръ ея псенъ есть отраженіе одной изъ несомннныхъ сторонъ русской души, вообще говоря весьма сложной.

VI.

Свобода поэзіи.

Заключимъ нашу статью общимъ замчаніемъ: Свобода искусства, чистое искусство, искусство для искусства,— все это слова широкія, такъ что могутъ имть или очень глупое значеніе, или же очень живой, очень глубокій смыслъ. Сохрани насъ Боже отъ той чисто нмецкой теоріи, по которой человкъ можетъ разбиваться на части, и въ немъ спокойно должны уживаться всякія противорчія, по которой религія сама по себ, государство само по себ, поэзія сама по себ, а жизнь сама по себ. Ничего не можетъ быть противне этого русскому духу.

Но вра въ искусство ни къ чему подобному и не ведетъ. Эта вра значитъ: искусство связано естественно, по самой своей сущности, со всми высшими интересами человческой души, и потому должно быть свободно, не должно быть искусственно подчиняемо этимъ интересамъ. Отрицаніе всего дланнаго, фальшиваго, напускнаго, неискренняго, сочиненнаго, всякаго подслуживанія и прилаживанія — вотъ что слдуетъ изъ вры въ искусство. Правда — вотъ высшій законъ, и мы знаемъ, что для праведниковъ не нужны правила и предписанія.

Поэты! слушайтесь вашего внутренняго голоса и пожалуста, не слушайтесь критиковъ. Это для васъ самый опасный и вредный народъ. Они вс лзутъ въ судьи, тогда какъ должны бы быть только вашими толкователями. Но толковать поэзію трудно, а судитъ — легко удивительно. Требуй всего, что только вздумается, и будешь судьею на славу. Упрекай розу, зачмъ она не роститъ яблоковъ, осуждай картину за то, что ее нельзя състь съ уксусомъ, утверждай, что этимъ нарушается гармонія мірозданія,— и вс т, которые понимаютъ, какъ пріятно иногда бываетъ покушать, теб поврятъ.

Такъ, напримръ, г. Коршъ требуетъ, чтобы г. Полонскій пересталъ быть лирикомъ. Г. Коршъ несогласенъ съ похвалами г. Тургенева (онъ вообще ни съ чмъ не согласенъ, но несмотря на то, а можетъ быть именно потому — его газета, какъ говорится, несетъ все, что въ нее положатъ) и вотъ въ чемъ находитъ главный недостатокъ г. Полонскаго: ‘Талантъ г. Полонскаго’, говоритъ онъ, ‘самъ по себ не очень сильный, преимущественно почерпаетъ свое содержаніе въ сфер личныхъ, лирическихъ ощущеній, лучшее время которыхъ пережито обществомъ и прошло’. (Спб. Вд. 1870, No8). Вотъ судъ и поученіе вамъ, г. Тургеневъ, и вамъ, г. Полонскій! Что вы все пустяками занимаетесь? Время лирическихъ ощущеній прошло. Г. Коршъ пресерьозно думаетъ, что теперь не время быть поэтомъ, а конечно самое время — издавать такую газету какъ ‘Спб. Вдомости’.

Пть съ чужаго голоса, толковать о предметахъ, въ которыхъ ничего не смыслишь, не имть за душею ни единаго искренняго слова, ни одного натуральнаго звука, но за то кричать во все горло — какъ только другіе закричали, негодовать и благородствовать хотя заднимъ числомъ, но пылко, объявить себя даже защитникомъ цлаго человчества и — размазывать, размазывать, размазывать,— подражать, подражать, подражать,— путать, путать, путать…… вотъ дятельность, достойная ныншняго времени.

Мы думаемъ иначе. Дйствительную мысль, дйствительное творчество мы считаемъ чистымъ золотомъ литературы, единственно цннымъ среди той массы фальшивыхъ и блестящихъ побрякушекъ, которыми ежедневно заваливается нашъ литературный рынокъ. Мы нимало не радуемся, что у насъ издаются Спб. Вдомости, и напротивъ, считаемъ за великое счастіе, что у насъ есть еще Полонскіе.

Въ заключеніе и въ оправданіе своей статьи приведемъ слова Ренана (иностранцамъ въ Россіи всегда больше вры), сказанныя имъ по поводу 1848 и 1849 годовъ:

‘Еслибы философія, наука, искусство, литература были только пріятнымъ препровожденіемъ времени, забавою праздныхъ, предметомъ роскоши, фантазіею любителей, однимъ словомъ, ‘изъ суетныхъ длъ наимене суетнымъ’, то могли бы быть времена, когда ученый долженъ бы былъ сказать вмст съ поэтомъ:

Honte qui peut chanter, pendant que Rome brle!

(Стыдъ тому, кто можетъ пть, тогда какъ Римъ горитъ!)

‘Но, если трудъ мысли есть самая серьозная вещь на свт, если съ нимъ связаны судьбы человчества и усовершеніе недлимаго, то этотъ трудъ, подобно дламъ религіознымъ, иметь цну во всякое время, во всякую минуту. Посвящать наук и культур ума только часы спокойствія и досуга значило бы оскорблять человческій умъ, значило бы предполагать, что есть вещи боле серьозныя, чмъ изысканіе истины. Но если бы такъ, если бы философія составляла интересъ низшаго разряда, то человкъ, отдающій жизнь на служеніе высшимъ цлямъ, желающій имть право сказать въ послднюю свою минуту: ‘я исполнилъ свое назначеніе’, могъ ли бы такой человкъ посвятить на философію даже одинъ часъ,— зная, что на немъ лежатъ боле высокія обязанности’?

‘Есть хорошія вещи, которыя всегда хороши, и если для развитія науки и искусства мы станемъ ждать спокойствія, то можетъ быть мы долго прождемъ. Еслибы такъ разсуждали наши отцы, они сложили бы руки и не оставили бы намъ своего на лдства. Да наконецъ, что за дло — надеженъ или невренъ завтрашній день? Что за дло, принадлежитъ намъ будущее или нтъ? Разв истина отъ этого мене прекрасна и Богъ мене великъ? Еслибы міръ разрушался, то все еще слдовало-бы философствовать, и я увренъ, что если когда нибудь наша земля подвергнется катаклизму, то въ эту страшную минуту найдутся люди, которые среди разгрома и хаоса будутъ питать чистую, безкорыстную мысль, и, забывая о своей близкой смерти, будутъ созерцать явленіе съ тмъ, чтобы вникнуть въ его высшій смыслъ’.

‘Наука, искусство, философія имютъ цну лишь потому, что он суть вещи религіозныя, то есть, что он даютъ человку духовный хлбъ. ‘Едино есть на нотребу’. Нужно признать это предписаніе великаго Учителя нравственности, какъ принципъ всякой благородной жизни, какъ прямое правило обязанностей человческой природы’.

‘Глубокій упадокъ современнаго общества происходитъ отъ того, что умственная культура не разумется какъ вещь религіозная, отъ того, что поэзія, наука, литература разсматриваются какъ предметы роскоши’…… (Questions Contemp. p. 311—316).

——

Мы ограничились въ этой стать г. Полонскимъ и отлагаемъ г. Некрасова до другаго времени. Если читатели насъ поняли, то они видятъ, что, отказавшись отъ критики полемической и критики объективной, мы собственно собираемся хвалить нашего наиболе читаемаго поэта. И такъ, когда-нибудь мы будемъ хвалить г. Некрасова. Мы должны по справедливости отличитъ его отъ г. Минаева и иныхъ, которыхъ иногда бываеть невозможно похвалить ни съ какой точки зрнія.

ПРИБАВЛЕНІЕ

Объ ироніи въ русской литератур.

(Русск. Встникъ, 1875, іюнь).

Исторію нашей литературы нынче вошло въ обыкновеніе разсматривать такъ, что будто-бы до Гоголя она имла фальшивый, сочиненный характеръ, содержала и распространяла лишь одинъ

‘Насъ возвышающій обманъ’,

и что будто-бы Гоголь разрушилъ этотъ обманъ, указалъ путь къ правд и обнажилъ передъ нами настоящую русскую дйствительность. Въ этой правдивости, въ этомъ стремленіи къ неприкрашенной дйствительности видятъ обыкновенно главную черту того движенія литературы, которое послдовало за Гоголемъ и продолжается до сихъ поръ.

Намъ кажется, тутъ есть значительное недоразумніе. Фактъ поставленъ неврно вслдствіе очень обыкновенной ошибки, вслдствіе того, что все вниманіе обращено на самый предметъ изображенія, а не на то, какъ онъ изображается. Конечно, посл Пушкина наша литература почти исключительно сосредоточилась на русской жизни и стала чуть-ли не систематически перебирать всевозможныя ея сферы, вс ея сословія и вдомства, вс углы и закоулки. Въ литератур исчезли такія произведенія какъ Каменный гость, Моцартъ и Сальери, драмы и новеллы изъ жизни италіянскихъ художниковъ, и тому подобное. Міръ древній и міръ европейскій понемногу совершенно ушли изъ кругозора нашей поэзіи и не существуютъ для современныхъ читателей. Если поэтъ выходитъ за предлы русской жизни, то его произведеніе, хотя-бы оно касалось величайшаго событія въ исторіи и, высшихъ интересовъ человчества, какъ напримръ Два міра А. Майкова, большинству читателей кажется чмъ-то чуждымъ, не возбуждающимъ живаго интереса. Изъ того, однакоже, что нашъ интересъ, и наше вниманіе ограничились извстнымъ предметомъ, не слдуетъ еще, что наше пониманіе этого предмета сдлалось глубже и ясне. Пониманіе Россіи! Возможно-ли утверждать, что мы обладаемъ имъ теперь въ значительно большей степени, чмъ до Гоголя? Трудъ народнаго самосознанія есть дло столь великое и сложное, что кто разуметъ важность этого вопроса, никогда не будетъ самоувреннымъ и поспшнымъ въ сужденіяхъ о немъ. Конечно, переворотъ, совершенный Гоголемъ, какъ и всякое движеніе умственной жизни, можетъ и долженъ пойти въ прокъ нашему самосознанію. Но пока, до времени, это, можетъ быть, только запросъ на лучшее пониманіе, только постановка новыхъ задачъ, которыя еще, можетъ быть, во все не ршены нами, да и не скоро будутъ ршены. Намъ-бы не показалось страннымъ, еслибы кто-нибудь сталъ утверждать, что до Гоголя мы лучше понимали Россію, чмъ посл него, и что теперь недоумнія и недоразумнія не только не кончились, а напротивъ еще растутъ и господствуютъ.

‘Бдность да бдность, да несовершенство нашей жизни’ дйствительно составляютъ непосредственный предметъ нашей литературы посл Гоголя, но это еще ничего не говоритъ намъ о ея близости къ дйствительности. Чтобы разобрать и разсмотрть, что намъ даетъ эта литература, нужно анализировать тотъ пріемъ искусства, который она употребляетъ, видть, въ чемъ состоитъ ея художественная работа, какому процессу въ ней подвергаются непосредственныя данныя дйствительности, тогда намъ и будетъ ясно, въ какомъ отношеніи къ дйствительности находятся т произведенія, которыя получаются въ результат.

Повидимому, ничего реальне Гоголя быть не можетъ, положимъ хоть въ Мертвыхъ душахъ. Онъ описываетъ величайшія мелочи съ полнйшею врностію и точностію. Но, еслибъ эти описанія были простыми фотографическими снимками, они не имли-бы никакой важности, никакого смысла. Смыслъ, художественное значеніе они получаютъ не вслдствіе своей врности, а потому, что возведены въ перлъ созданія, подвергаются какому-то художественному процессу, отъ котораго и получаютъ необыкновенную значительность.

Въ чемъ-же дло? Первое, что должно намъ броситься въ глаза, если мы отвлечемъ свое вниманіе отъ предмеma, который описывается, и устремимъ его на процессъ художества, есть тонъ разсказа. Это тонъ не простой, не сливающійся съ содержаніемъ рчи, не стремящійся скрасться, уйти отъ вниманія, какъ форма, которая не должна отдляться отъ того, что въ ней заключено, нтъ, это тонъ рзко звучащій, усиленно выдающійся и обособляющійся. Это тонъ въ высшей степени ироническій. Иронія, какъ извстно, состоитъ въ томъ, что мы важно, торжественно разсказываемъ о томъ, что заслуживаетъ презрнія и насмшки. Сила ироніи состоитъ въ этой противоположности между предметомъ и способомъ его изображенія, мы усиливаемъ нашу рчь контрастомъ словъ и содержанія.

Вотъ тотъ пріемъ, который господствуетъ въ Мертвыхъ душахъ. Самый ходъ разсказа, подробнаго, плавнаго, обстоятельнаго, медленно и тяжело движущагося, составляетъ иронію надъ пошлостію того, что разсказывается. Пустйшіе разговоры передаются какъ важныя событія, ничтожныя подробности являются въ ужасномъ безобразіи, какъ будто мы вдругъ навели на нихъ увеличительное стекло. И чмъ тоньше черта, отдляющая иронію отъ дйствительности, чмъ явственне для насъ, что это почти дйствительность, что жизнь города N почти такъ представляется самимъ жителямъ этого города, какъ ее описалъ Гоголь, тмъ ужасне впечатлніи пошлости, тмъ сильне торжество ироніи.

Но не нужно упускать изъ виду, что иронія есть однакоже языкъ переносный, несобственный. Она связана съ неуловимымъ оттнкомъ синонимическихъ словъ, употребляемыхъ одно вмсто другаго, съ неуловимымъ поворотомъ фразы, дающимъ ей то или другое теченіе. Вотъ отчего, вроятно, переводы Мертвыхъ душъ на иностранные языки не имютъ, какъ говорятъ, успха у иностранныхъ читателей. Чрезвычайно трудно удержать въ перевод ироническій тонъ всей поэмы, принимающій тысячи оттнковъ, а безъ этого тона содержаніе разсказа само по себ не иметъ цны.

Иронія есть во всякомъ случа непрямое отношеніе къ длу. Когда вы слышите ироническую рчь, вы чувствуете, что говорящій порицаетъ то, о чемъ говоритъ, но во имя чего совершается порицаніе и каково должно быть прямое отношеніе къ длу,— это еще вопросъ, вопросъ не только для насъ, но можетъ быть, и даже весьма часто, и для того, кто говоритъ. Явленія, описываемыя иронически, суть, по этому самому, несерьозныя явленія, но при этомъ намъ еще не ясно, гд и въ чемъ намъ искать серьозныхъ явленій, и въ какомъ отношеніи къ этому серьозному стоитъ описываемое несерьозное.

Между тмъ искусство требуетъ прямаго отношенія къ длу, оно можетъ употреблять иронію, можетъ достигнуть въ этомъ пріем величайшей художественности, какъ это и было у Гоголя, но остановиться на ироніи оно не можетъ. Гоголь, задумавъ въ Мертвыхъ душахъ изобразить полную картину русской жизни, конечно не имлъ никогда и въ мысли ограничиться одною ироніей: его намреніе всегда было (какъ это видно изъ многихъ мстъ первой части Мертвыхъ душъ) постепенно смягчить свой тонъ, перейти въ юморъ и кончить серьознымъ разсказомъ. Гоголь былъ человкъ восторженный, пламенно, кровно любившій свою родину, и его художественная ирогія порождена этою восторженностію, а не холоднымъ анализомъ недостатковъ русской жизни.

Гоголь, какъ извстно, не справился съ задачею, за которую взялся съ такимъ воодушевленіемъ и увренностію. Онъ погибъ, мучительно усиливаясь взять другой тонъ и создать иныя лица.

Исторія нашей литературы посл Гоголя какъ нельзя лучше показываетъ, что изъ его тона требовался выходъ, что естественное стремленіе искусства было перейти отъ иронической рчи въ прямую. Возбужденіе, произведенное Гоголемъ, было необычайное, и послдствія его продолжаются до сихъ поръ, но почти вс замчательныя явленія въ посл-Гоголевской литератур можно разсматривать какъ поправки Гоголя, какъ попытки подойти къ предмету съ другой стороны, уменьшить разстояніе, на которое насъ отдляетъ отъ предмета ироніи. И, такъ какъ это была задача не легкая, то рядомъ съ этими попытками были длаемы ошибочные, неправильные выходы изъ Гоголевскаго тона.

Самая простая ошибка состояла въ томъ, что тонъ былъ вовсе упускаемъ изъ виду, какъ дло не существенное, и что Гоголю стали подражать въ выбор предметовъ. Отсюда вышла натуральная школа, выродившаяся потомъ въ обличительную. Натуральная школа пустилась въ описаніе пошлыхъ и мелкихъ людей и предметовъ, какъ-будто вся сила Гоголя заключалась въ томъ, что онъ обратилъ вниманіе на мелочи. Появилось очень много скучныхъ произведеній, весь интересъ которыхъ состоялъ въ стремленіи къ фотографической врности и въ смутномъ чувств пустоты и тоски. Конечно, въ этихъ произведеніяхъ находило себ удовлетвореніе то недовольство дйствительностью, которое у насъ такъ обыкновенно и въ первые годы посл Гоголя было особенно сильно. Но все-же ясно, что пріемы этихъ писателей глубоко неправильны. Для читателя не приготовленнаго, не имющаго извстныхъ предрасположеній, не зараженнаго привычкою къ многочтенію, не испорченнаго господствующею литературой, эти книги должны представляться очень дикимъ и скучнымъ явленіемъ. Для такого читателя повствовательная книга должна быть столько-же серьозна, какъ и всякая другая, слдовательно, или должна быть настоящею поэмою съ настоящими героями, или-же — ироническою поэмой съ ироническими героями.

Между тмъ, наши повствователи, очень часто прежде, а нердко и теперь, ведутъ свои разсказы такъ, что приводятъ читателей въ совершенное недоумніе, зачмъ и о чемъ разсказывается. Иногда мелкія и ничтожныя явленія изображаются такимъ тономъ, съ такимъ основательнымъ реализмомъ, какъ-будто они имютъ полнйшее право на существованіе, все-же другое есть вздоръ, пустыя мечтанія. Получается не иронія надъ дйствительностію, а ея оправданіе, излагается серьозно и потому какъ-бы сочувственно то, что въ сущности не заключаетъ въ себ ничего серьознаго.

Но явились, какъ мы замтили, и правильныя попытки найти ршеніе задачи. Въ этомъ отношеніи особенно замчательна дятельность Островскаго. Онъ пишетъ серьозныя драмы и комедіи изъ такой сферы, на которую читатели обыкновенно смотрятъ свысока. Онъ усплъ создать изъ этой сферы совершенно живыя лица и положенія и заставилъ настъ смотрть на нихъ не подсмиваясь, не иронизируя, а съ дйствительнымъ сочувствіемъ или негодованіемъ, слдовательно такъ, что мы ставимъ себя на одинъ уровень съ ними, признаемъ интересъ и важность ихъ духовной жизни.

Но наибольшую прямоту, чистоту и врность отношеній къ предмету мы конечно должны признать за гр. Л. Н. Толстымъ. Опять, мы не хотимъ здсь опредлять полное значеніе произведеній этого писателя, мы только, какъ на примръ и на подтвержденіе, указываемъ на то, что у него уже господствуетъ тотъ прямой пріемъ искусства, который какъ будто былъ потерянъ посл Пушкина.

Въ свою очередь, то непрямое отношеніе къ предметамъ, которое началось съ ироніи Гоголя, не только однакоже не исчезло въ нашей литератур, а напротивъ продолжается у многихъ писателей и развилось даже до своихъ крайнихъ формъ. Иронія, которая у Гоголя имла такую строгую художественную мру, понемногу вовсе удалилась отъ предмета, все больше и больше усиливая свое выраженіе, писатели стали безпрерывно употреблять иронію гиперболическую, въ которой уже нтъ заботы о реальномъ изображеніи, а напротивъ вся потха заключается въ искаженіи реальныхъ чертъ. Эта гиперболическая иронія иногда разыгрывается наконецъ до того, что переходитъ въ чистое глумленіе, то есть въ рчи совершенно безсмысленныя, и самою своею безсмысленностію выражающія презрніе къ тому, о чемъ говорится. Вмсто ироніи явилось такъ-сказать нахальное, наглое обращеніе съ предметами, какъ всего сильне выражающее пренебреженіе къ нимъ того, кто о нихъ говоритъ.

Такой характеръ представляютъ произведенія Щедрина и отчасти Некрасова. Ихъ пріемы пришлись очень по душ многимъ русскимъ людямъ, которые вообще не любятъ прямой рчи, для которыхъ почти нтъ средины между восторженностью и озлобленіемъ, между сентиментальностью и цинизмомъ. Спокойная рчь, раскрывающая съ художественной мрой свойства предмета, имъ кажется скучною и даже противною, какъ нчто прсное, имъ нужна сильная приправа, густая присыпка перца, что-нибудь или язвительное, или надрывающее. Поэтому они и сами ни о чемъ говорить просто не могутъ, вчно иронизируютъ и сыплютъ циническими выраженіями безъ малйшаго повода.

Понятно, что при такихъ условіяхъ нельзя ожидать въ литератур никакой близости къ дйствительности. Еслибъ иностранецъ вздумалъ, напримръ, изучать Россію по Щедрину и Некрасову, то онъ едва-ли-бы много узналъ. Онъ узналъ-бы разв только то, какъ иные русскіе люди впадаютъ въ гипорболы и въ глумленіе по поводу самыхъ простыхъ предметовъ, но этихъ предметовъ онъ узнать-бы не могъ. Названные два писателя дйстительно замчательны тмъ, что, при всемъ ихъ талант, они не создали ни единаго лица, ни единой картины, ни единаго положенія или чувства, на которое можно было-бы указать какъ на нчто законченное, дйствительно созданное, дйствительно ‘возведенное въ перлъ созданія’. Ихъ иронія и гипербола безплодны, расплываются, никогда не достигаютъ точнаго, опредленнаго смысла. Образы, зачатки которыхъ иногда являются съ большою свжестью и силой, непремнно бываютъ испорчены, искажены въ развитіи. Такимъ образомъ, чтобы оцнить достоинства этихъ писателей (иногда весьма блестящія), приходится прибгать къ отрывкамъ, почти къ отдльнымъ стихамъ, къ отдльнымъ выраженіямъ. Ничего цлаго указать у нихъ невозможно, такъ какъ цлое требуетъ дйствительнаго реализма, пониманія внутренней жизни предмета.

Странное настроеніе, по которому для такого рода писателей невозможно стать въ прямое отношеніе къ длу, иногда выступаетъ очень ясно. У Некрасова есть слдующіе стихи:

Въ насмшливомъ и дерзкомъ нашемъ вк

Великое, святое слово: мать

Не пробуждаетъ чувства въ человк.

Но я привыкъ обычай презирать,

Я не боюсь насмшливости модной, и пр. *)

{*) См. т. I Изд. шестое, стр. 206.}

Что такое? Что за помха встртилась поэту, когда онъ вздумалъ выражать свое сыновнее чувство? Онъ ссылается на насмшливый и дерзкій вкъ, увряетъ, что въ людяхъ его окружающихъ слово мать не пробуждаетъ чувства. Черта до такой степени чудовищная, что ей невозможно поврить. Стихотвореніе писано лтъ двадцать тому назадъ, но разв очень отдаленные потомки могутъ подумать, что дйствительно въ это время дерзость и насмшливость умовъ вытравила изъ сердца людей всякія сыновнія чувства. Однакоже, почему нибудь да написаны-же эти стихи? Мы думаемъ, что поэтъ, жалующійся на холодность вка, въ сущности испытывалъ борьбу внутри себя. Что-то мшало ему вольно отдаться изліянію своего чувства, прямое, открытое выраженіе не давалось, казалось чмъ-то неловкимъ, стыднымъ, словомъ, такъ или иначе, но поэтъ не былъ въ силахъ найти, или создать художественную форму для своего душевнаго состоянія. Стихотвореніе, дйствительно, такъ и осталось неоконченнымъ.

То-ли дло иронія, шутка! Тутъ можно говорить не своимъ голосомъ, кривляться, преувеличивать, не соблюдать ни точности, ни порядка, словомъ, тутъ нужно не выражать свое чувство, а только намекать на него, только подразумвать его, причемъ иногда самъ авторъ не знаетъ, что такое слдуетъ подразумвать подъ его словами. Вотъ почему, обыкновенный характеръ стихотвореній Некрасова есть мрачная шутливость, то переходящая вдругъ въ паосъ, то спускающаяся до водевильности. Тонъ всегда медленный, торжественный, ибо всегда ироническій, не натуральный.

Слава Богу, стрлять перестали!

Ни минуты мы нынче не спали,

И едвали кто въ город спалъ:

Ночью пушечный громъ грохоталъ.

Не до сна! Вся столица молилась,

Чтобъ Нева въ берега возвратилась,

И минула большая бда —

Понемногу сбываетъ вода… *)

{*) Томъ II, стр. 149.}

Вообразимъ себ иностранца, или читателя отдаленнаго отъ насъ значительнымъ промежуткомъ времени, нсколькими вками: для нихъ конечно будетъ очень трудно уловить шуточный, ироническій тонъ этихъ стиховъ, и они (какъ вроятно и теперь многіе провинціалы) пожалуй примутъ за правду все это описаніе. Между тмъ, тутъ гипербола на гипербол: едва-ли кто спалъ, пушечный громъ, вся столица молилась — все это шутка, такихъ ужасовъ не бываетъ, да и быть не можегъ.

А вотъ описаніе петербургскихъ улицъ во время сильнаго мороза:

Разыгралися силы Господни!

На пространств пяти саженей

Насчитаешь наврно до сотни

Отмороженныхъ щекъ и ушей. *)

{Томъ IV, стр. 12.}

Шутка очень крупная, которая конечно выражаетъ не дйствительность, а настроеніе автора. Эти желчныя гиперболы нравятся читателямъ, находящимся въ такомъ-же настроеніи, напримръ многимъ жителямъ Петербурга, о которомъ иногда можно почти вправду сказать:

Въ цломъ город нтъ человка

Въ комъ бы желчь не кипла ключомъ. *)

{Томъ II, стр. 156.}

(Отрывокъ изъ критической статьи).

Направленіе Некрасова и Полонскаго.

Объективная критика.

Поэтъ и его муза.

Характеристика Полонскаго.

Свобода поэзіи.

Читайте также: