Н. Н. Страховъ
МАЙКОВЪ.
ДВА МІРА. Трагедія А. Майкова *).
Разборъ представленный въ Академію Наукъ, при соисканіи пушкинской преміи 1882 г.
*) Напечатана въ февральской книг Русскаго Встника 1882 года.
Два мира. Трагедия А. Майкова, Страхов Николай Николаевич, Год: 1882
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Замтки о Пушкин и другихъ поэтахъ
Кіевъ, 1897
Если прямо задаться вопросомъ, заслуживаетъ-ли это произведеніе преміи, то отвчать очень легко: конечно заслуживаетъ, и въ полной мр, и по всякаго рода основаніямъ: и по слав высокаго дарованія, давно всми признаннаго и сказавшагося очевидно съ зрлой силой въ новомъ произведеніи, и по объему этого произведенія, и по важности его предмета, и по долгому и многому труду, посвященному выполненію любимой мысли, и наконецъ, по неотразимому впечатлнію красоты и силы этихъ картинъ, мастерскаго стиха и языка.
Но, если такъ легко ршить практическій вопросъ о преміи, то тмъ трудне задача чисто критическая, т. е. наша главная задача. Войти въ смыслъ и духъ многосложнаго и многообдуманнаго произведенія, прослдитъ вс ходы творческой мысли, отдать себ отчетъ въ наслажденіи, вызываемомъ одушевленною выпуклостію этихъ образовъ, многозначительною музыкою этихъ звуковъ,— все это тмъ трудне, чмъ выше и шире разбираемое произведеніе. Заране скажемъ, что не беремся выполнить до конца такую задачу, и что наши замчанія скоре будутъ только указывать на различныя ея стороны. Эта поэзія едва-ли найдетъ себ много горячихъ поклонниковъ въ большинств ныншнихъ читателей. Они не встртятъ въ ней того, чего они уже очень привыкли и все больше и больше привыкаютъ искать въ произведеніяхъ искусства. Имъ нужно или что-нибудь прямо затрогивающее интересы, которыми они живутъ, политическіе вопросы, современныя явленія, или-же что-нибудь очень простое, то есть обнаженное и грубое, не требующее для своего пониманія никакой подготовки и работы. Эти два направленія господствуютъ нын въ искусствахъ. Наиболе правильное изъ нихъ есть конечно стремленіе къ простот, къ тому, что называется реализмомъ. Въ такой вкъ, когда идеалы оскудли и искусство, поэтому, не видитъ передъ собою всмъ ясной, само собою разумюшейся цли, многіе художники растерялись, какъ рабы, очутившіеся безъ господина, и съ усиліемъ ищутъ къ кому бы поступить на службу, но вс т, въ комъ живы и ясны были художественныя требованія, естественно стали ограничиваться самыми простыми задачами, такими, законность которыхъ никогда не можетъ быть отрицаема. Отсюда реализмъ, то есть частные этюды, очерки съ натуры, фотографическіе снимки. Правда, странно иногда видть, какъ этюдъ, картинка съ натуры является съ притязаніями и въ размрахъ какой-то эпопеи, какъ жанръ по яркости и огромности фигуръ стремится превзойти историческія картины. Но непререкаемый принципъ реализма и въ этихъ случаяхъ спасаетъ дло, художество все-таки право, когда воспроизводитъ живыя черты дйствительности.
Гораздо хуже идетъ дло въ искусств прямо служебномъ, тутъ отбрасывается всякая мра и нтъ никакихъ ненарушимыхъ требованій. Вся задача только въ томъ, чтобы затронуть наиболе отзывчивыя струны въ сердц современныхъ читателей. Сами художники, которые такимъ образомъ извращаютъ цли искусства, которые отказываются отъ его самостоятельности, отъ его стремленія къ вковчной правд и красот, естественно утрачиваютъ живое чувство художественности, что-же касается до поклонниковъ и судій, то еще естественне, что они поддаются обману, который такъ льститъ ихъ понятливости и такъ отвчаетъ ихъ желаніямъ. И потому, тутъ реторика идетъ за выраженіе искренняго чувства, шаржъ и каррикатура за мткое изображеніе, безсодержательныя потуги за глубокія идеи, безсвязные и противурчивые наброски за живые образы. И что всего поразительне — тысячекратное повтореніе однихъ и тхъ же пріемовъ, однихъ и тхъ же гршащихъ противъ всякаго художества разглагольствій и образовъ нимало не надодаетъ читателямъ и поклонникамъ, очевидно потому, что дло здсь не въ художеств, возвышающемъ душу, а только въ отзыв на привычныя чувства и мысли, въ которыхъ коснть и однообразно вращаться, какъ извстно, очень склонны человческія души.
Конечно, и въ области этого искусства возможны, однако, очень талантлиныя проявленія. Не будемъ съуживать нашихъ сужденій, признаемъ, что возможна краснорчивая поэзія и что бываетъ сатира и каррикатура художестаенная: средства искусства такъ обширны и гибки, что возможно ихъ умстное употребленіе — и въ этомъ приложеніи. Но эти промежуточныя формы, боле понятныя для большинства и идущія у него за чистое искусство, по сущности дла очень рдко удаются вполн. Краснорчіе въ стихахъ часто бываетъ пустою реторикою, или-же переходитъ въ пародію, т. е. въ ироническое употребленіе формы, въ шутку надъ формою, сатира и каррикатура часто бываетъ простою бранью, или же выраждается въ глумленіе, т. е. въ прямой отказъ отъ серьознаго отношенія къ предмету. И, такъ какъ вообще обращеніе искусства въ служебное орудіе ведетъ къ тому, что талантливые люди лишь случайно держатся своихъ художественныхъ позывовъ, не даютъ у себя ничему созрть и сложиться, то въ ихъ произведеніяхъ указанные недостатки обыкновенно господствуютъ и заглушаютъ собою рдкіе и неясные проблески настоящаго художественнаго творчества.
Произведеніе, которое мы разбираемъ, совершенно чуждо этихъ современныхъ направленій, авторъ его очевидно вполн сохранилъ въ себ лучшія преданія своего дла и задавался самыми строгими требованіями искусства.
Передъ нами очень сложное и въ тоже время стройное и цльное созданіе. Оно воспроизводитъ эпоху далеко отошедшую отъ насъ въ исторію, оно иметъ предметомъ вчныя и общечеловческія стремленія, сказавшіяся съ такою несравненною силою въ эту приснопамятную эпоху. Для такой задачи недостаточно умнья копировать дйствительность или краснорчиво изливать личныя чувства, требуется искусство въ полномъ развитіи своихъ средствъ.
Мы никакъ не хотимъ однако сказать, что идея ‘Двухъ міровъ’ не касается современности, напротивъ, если взять дло въ глубин, то окажется, что нтъ идеи боле современной, пряме отзывающейся на духъ времени.
Что изображаютъ ‘Два міра?’ Тотъ огромный нравственный переломъ, то колебаніе человческой совсти, которое совершалось, когда міръ языческій уступалъ свое мсто міру христіанскому. Трагическая гибель цлой цивилизаціи, неспособной вмстить въ себ новыя начала, и появленіе новой жизни, отрицающей основы стараго міра,— этотъ великій контрастъ навсегда остается образцомъ человческаго прогресса и повторяется въ различныхъ формахъ и размрахъ въ каждую эпоху. Но въ наши дни, какъ уже давно и много разъ было сказано, есть нчто особенно напоминающее эпоху древняго переворота. Очевидная дряхлость нкоторыхъ формъ ныншней цивилизаціи и неутолимое броженіе умовъ приводили многихъ къ мысли, что насъ ждетъ впереди такое же великое потрясеніе. Оставляя въ сторон эти гаданія, замтимъ только, что въ колебаніяхъ современной мысли очевидно повторяются элементы прежняго перелома. Какъ на самое отрадное изъ этихъ повтореній, укажемъ на нкоторое, хотя стоящее на второмъ, или даже на третьемъ план, но все же замтное оживленіе чисто-христіанскихъ началъ, то есть тхъ началъ, отъ которыхъ однихъ и можно и должно ждать облегченія міровыхъ язвъ и умиротворенія нашей жизни. Нашъ поэтъ, изображая своихъ древнихъ христіанъ, отвчаетъ прямо на это возраждающееся религіозное чувство.
Но это изображеніе составляетъ лишь часть поэтической задачи. Художникъ захотлъ полной картины, со всми ея контрастами, со всми тнями и красками. Если вглядться, то нельзя не изумиться множеству элементовъ внесенныхъ въ эту картину и той простот и ясности, съ которою они размщены и связаны во едино.
Попробуемъ набросать главныя линіи этой картины.
Дйствіе происходитъ въ конц шестидесятыхъ годовъ перваго столтія.
Децій, отчасти по требованію Нерона, отчасти по собственной охот, задумалъ совершить самоубійство, и хочетъ сдлать это какъ можно публичне, почему сзываегъ къ себ на пиръ избранное общество Рима. Своею смертью онъ желаетъ дать урокъ и заявить протестъ противъ тираніи. Такимъ образомъ, передъ нами является цлая толпа типическихъ представителей древняго міра, и лучшій изъ нихъ, Децій, съ укоромъ и отвращеніемъ прерываетъ свою жизнь, кинувши въ лицо остальнымъ слово гнва и свои сокровища.
Между тмъ, въ тайн, подъ землею, совершается другая исторія. Въ катакомбахъ христіане тоже готовятся идти на смерть, ожидается декретъ, по которому они будутъ преданы мученіямъ. Авторъ выводитъ передъ нами разнообразныя сцены катакомбъ и изображаетъ энтузіазмъ, породившій мучениковъ. Но одна изъ христіанокъ, Лида, узнавъ о готовящемся самоубійств Деція, волнуется еще другимъ чувствомъ. Она еще по земному любитъ Деція, она мучается этою любовью, борется съ нею и наконецъ успваетъ преобразить ее въ другую, высшую, въ желаніе спасти душу любимаго человка.
Лида приглашаетъ съ собою Марцелла, и они являются къ Децію въ ту минуту, когда онъ подноситъ къ губамъ ядъ. Происходитъ долгая сцена, въ которой съ величайшей яркостію и контрастомъ высказываются христіанскія и языческія чувства. Децій сперва не понимаетъ обращенной къ нему проповди, потомъ упорно и горячо отстаиваетъ себя. Появляются наконецъ христіане, съ пніемъ гимновъ идущіе изъ катакомбъ на казнь. Децій приходитъ въ изступленіе и ужасъ, понявъ, что видитъ предъ собою силу, грозящую гибелью всему языческому міру. Оставаясь врнымъ этому міру, онъ выпиваетъ ядъ, онъ умираетъ, озлобленный и изумленный, Лида и Mapцеллъ присоединяются къ христіанамъ, т. е. идутъ свершать и свое самопожертвованіе.
Такимъ образомъ, два міра сопоставлены здсь въ самыя торжественныя свои минуты, одни толпою пируютъ вокругъ человка, идущаго на послднее оставшееся ему геройство — самоубійство, другіе толпою идутъ на казнь, чтобы засвидтельствовать свою врность Христу.
Форма произведенія вольная, не держащаяся строгаго тона, это называюгъ лирическою драмою, или лирическою трагедіею, въ настоящемъ случа можно было-бы пожалуй употребить названіе эпической трагедіи, еслибы такое сочетаніе словъ не представляло слишкомъ рзкаго contradictio in adjecto {Драма, по извстному опредленію, совмщаетъ въ себ эпосъ и лирику. Впрочемъ вопросы о родахъ и названіяхъ имютъ второстепенную важность.}. Всякая драма, трагедія, занимается лицами, требуетъ героевъ, и тутъ есть два героя, Децій и Лида, но узелъ, связывающій отношенія этихъ лицъ, захватываетъ столько другихъ лицъ и узловъ, въ трагедіи такъ много эпизодовъ, разсказовъ, побочныхъ меньшихъ драмъ, что она обращается изъ трагедіи лицъ въ трагедію людскихъ массъ, именно — массы христіанъ и массы язычниковъ. Общимъ содержаніемъ поэмы нужно считать изображеніе внутренней жизни тхъ и другихъ.
Въ выпуклыхъ образахъ, въ яркихъ краскахъ и живыхъ движеніяхъ выступаютъ передъ нами всякаго рода характерныя черты этихъ двухъ міровъ, изображеніе такъ многосторонне, что еслибы мы вздумали длать смту этимъ чертамъ, намъ слдовало-бы задаваться не вопросомъ, что тутъ изображено, а наоборотъ вопросомъ, что не изображено? Съ одной стороны — сенаторы, временщики, философы, гетеры, развратъ, рабство, эгоизмъ, жестокость, и ненависть, съ другой стороны — рабы, дти, матери, раскаявшіеся гршники и гршницы, любовь, смиреніе, прощеніе и самоотверженіе.
И вотъ гд мы касаемся главнаго пункта разбора, вся сила въ томъ, съ какою врностію и въ какой глубин поэтъ понялъ духъ и противоположность язычества и христіанства. Но этотъ духъ и эта противоположность — предметъ обширный, предметъ безчисленныхъ изслдованій и толкованій, предметъ, о которомъ едва-ли когда-нибудь перестанетъ думать человчество. Было-бы очень легко и повидимому умстно пуститься здсь въ изложеніе своихъ взглядовъ на великій переворотъ и потомъ прикинуть эти взгляды къ произведенію поэта. Можно-бы было попытаться характеризовать умственное, нравственное и религіозное состояніе падающаго древняго міра, и также настроеніе первоначальныхъ христіанъ, и потомъ спросить, въ какой мр разбираемая поэма соотвтствуетъ этой характеристик.
Такая критика, вообще говоря не трудная и не противузаконная, представляетъ однако большія опасности. Тутъ мы сами выбираемъ и устанавливаемъ точки зрнія, слдовательно можемъ впасть въ произвольность, а главное, тутъ мы можемъ упустить изъ виду точки зрнія самого автора, можемъ не видть того, что онъ намъ показываетъ,— т. е. впасть въ грхъ для критики непростительный. Гораздо лучше поэтому слдовать тому правилу, по которому критикъ долженъ прежде всего брать что ему даютъ, т. е. входить въ произведеніе автора и разсматривать его созданія, слдуя свту, который онъ на нихъ бросаетъ, и лишь потомъ цнить ихъ съ общей точки зрнія. Поэтъ не историкъ, не смотря на великое сродство ихъ задачъ. Поэтъ не даетъ отвлеченныхъ характеристикъ, не формулируетъ логически идей, связывающихъ массу фактовъ, онъ даетъ намъ отдльныя лица, отдльныя сцены, отдльные моменты, т. е. нчто конкретное, индивидуальное и потому съ отвлеченной точки зрнія всегда являющееся неполнымъ, отрывочнымъ. Въ этомъ отношеніи Два міра представляютъ образцовые, въ высшей степени художественные пріемы. Лица и сцены не нанизаны на нить одной какой-нибудь идеи, одного настроенія, а живьемъ выхвачены изъ дйствительности, во всей ея пестрот и рзкомъ разнообразіи. Если возьмемъ христіанскій міръ, то мы найдемъ тутъ образчики всхъ странъ и всхъ общественныхъ положеній. Вотъ варвары — Дакъ и Гетъ, сиріецъ — Іовъ, греки — Дидима, Главкъ, Мениппа и пр., римляне — Лида, Марцеллъ, и т. д. Въ ихъ рчахъ и мысляхъ мы находимъ тоже живое разнообразіе. Проповдь любви во всхъ, но кром того — и вра въ воскресеніе, и ожиданіе скораго втораго пришествія, и отвращеніе къ Риму, и проповдь покорности властямъ, и даже мечты Марцелла о новомъ Рим,— и вс эти различные элементы первоначальнаго христіанства сливаются въ одинъ общій аккордъ, покрывающій собой все ихъ разнообразіе,— въ готовность къ мученической смерти. Сцены въ катакомбахъ и потомъ у Деція завершаются этой мыслью, какъ торжественнымъ финаломъ. Самыя ясныя черты христіанства поэтъ воплотилъ въ своей Лид, кающейся, преданной, неусыпной, благотворящей, всепрощающей, всепримиряющей. Но какого-нибудь главнаго лица, то есть преимущественнаго представителя христіанства, между христіанами нтъ, здсь вс равны, и послдніе бываютъ первыми, если Марцеллъ и представляетъ какъ будто зачатокъ папы, Іовъ — зачатокъ отца церкви, то они все-же выдаются изъ другихъ скоре вншнимъ образомъ.
Въ римскомъ мір точно такъ-же схвачены поэтомъ различные типы и настроенія. Галлуссъ и Гиппархъ — образчики римскаго космополитизма, Фабій и Энній — консерваторы, Харидемъ и Циникъ — философы, больше же всего на сцен представителей не идей, а распутства. Эта толпа точно такъ-же оканчиваетъ свои рчи достойнымъ ея финаломъ: по позволенію Деція она восторженно бросается грабить его сокровища. Но картина римскаго міра иметъ ясный центръ. Среди разлагающагося общества возвышается человкъ, еще сохранившій всю силу этой убывающей жизни. Лицо Деція, въ такомъ яркомъ освщеніи стоящее на первомъ план, совмщаетъ въ себ черты, которыя на первый взглядъ могутъ показаться разнородными и даже противорчащими. Онъ горячій патріотъ, чтитель Катона, и вмст — приверженецъ цезаризма, онъ поклонникъ Эллады, вольнодумецъ въ религіи, и вмст — защитникъ рабства и вры въ вчный Римъ, онъ эпикуреецъ по образу жизни и стоикъ по дйствіямъ и передъ лицомъ смерти. Не смотря на то, нельзя не чувствовать жизненности, проникающей собою образъ Деція. Чувствуется, что онъ дитя своего времени, отдающееся его сильнйшимъ теченіямъ, но ясно видна и та нить, которая связываетъ вс его стремленія и по которой онъ является намъ истиннымъ представителемъ всей древности. Это — гордость, безграничная человческая гордость, обоготвореніе человка. По гордости онъ увлекается тми различными симпатіями, которымъ преданъ, и по гордости не можетъ понять христіанъ, отвергаетъ свое спасеніе. Сила, съ которою поэтъ выражаетъ эту гордость, едва-ли не превосходитъ вс другія частности поэмы. И вотъ главный пунктъ всей трагедіи. Когда явилась религія, которая требовала не обоготворенія, а обожествленія человка, то есть не возведенія земной жизни въ идеалъ и предметь поклоненія, а напротивъ отрицанія этой жизни, созданія въ себ новаго, божественнаго человка, тогда противорчіе было неминуемо. Поэтъ очень врно заставилъ умирающаго Деція говорить, что, останься онъ живъ, онъ жестоко гналъ бы христіанъ. Не только Децій, а и человколюбивый Маркъ Аврелій, этотъ образцовый стоикъ, былъ неумолимымъ вдовцомъ христіанства. Христіанское смиреніе, раскаяніе, совершенное отрицаніе того политическаго устройства, которое для язычника было чмъ-то священнымъ, тхъ душевныхъ качествъ, въ которыхъ язычникъ полагалъ все человческое достоинство,— вотъ что длало христіанъ непонятными и ненавистными для римлянъ. Самое геройство мучениковъ казалось ихъ гонителямъ только безсмысленнымъ упорствомъ. Такъ врно, что для этой новой жизни надобно возродиться свыше, что, хотя для такого возрожденія, какъ говоритъ Лида,
Мгновенья одного довольно,
Увидя свтъ, ужъ никому
Назадъ не хочется во тьму,
но, такъ или иначе, необходимо истинное обновленіе, истинное прозрніе.
Эти замчанія о внутреннемъ смысл поэмы можно бы значительно умножить и расширить, если мы ограничились только общими чертами, то отчасти потому, что можно положиться на самую поэму (она будетъ сама за оебя говорить), отчасти потому, что подробный разборъ былъ-бы слшикомъ обширенъ, а взявшись за него, нужно бы было уже довести его до полноты, чего мы отъ себя не надемся. Приведемъ, въ вид примра, два-три образчика, какъ изображается духъ и настроеніе лицъ поэмы. Вотъ говоритъ поклонникъ цезаризма:
Единство въ мір водворилось,
Центръ — кесарь, отъ него прошли
Лучи во вс концы земли,
И гд прошли, тамъ появилась
Торговля, тога, циркъ и судъ,
И вковчныя бгутъ
Въ пустыняхъ римскія дороіи.
Можно ли ясне, короче выразить сознаніе римскаго единства и его благотворности? Послдніе два стиха, по живописи, по образному воплощенію мысли, удивительны.
А вотъ похвальба уличнаго философа, циника:
Ужъ дальше моего нейдетъ
Умъ человческій, по малу
Свой циклъ свершилъ, пришелъ къ началу,
И больше некуда впередъ.
Здсь съ чудесной простотою и рзкостію выражено довольно обыкновенное притязаніе философовъ, которое очень характерно въ устахъ циника, одного изъ представителей дйствительной роковой остановки древней философіи.
Но всего ярче и поразительне выраженіе безбожія и гордости Деція.
Какъ? Изъ того, что той порой,
Когда стихіи межъ собой
Боролись въ бурномъ безпорядк,
Земля, межъ чудищъ и зврей,
Межъ грифовъ и химеръ крылатыхъ,
Изъ ндръ извергла и людей,
Свирпыхъ, дикихъ и косматыхъ,—
Мн изъ того въ нихъ братьевъ чтить?…
Да первый тотъ, кто возложить
На нихъ ярмо возмогъ, тотъ разомъ
Сталъ выше всхъ, какъ власть, какъ разумъ!
Кто-жъ суеврья ихъ презрлъ
И мыслью смлою къ чертогамъ
Боговъ ихъ жалкихъ возлетлъ,
Тотъ самъ для нихъ уже сталъ богомъ!..
Древній натурализмъ длается здсь опорою презрнія къ людамъ, какъ это бываетъ и съ новйшимъ натурализмомъ.
Если бы мы по порядку перебрали такимъ образомъ вс лица и все, что типично, или значительно въ ихъ рчахъ, то намъ пришлось бы переписать всю поэму и снабдить большими замчаніями каждую ея страницу: такъ много вложено въ это произведеніе, такъ много чертъ, или возсозданныхъ изъ внимательнаго изученія эпохи, или угаданныхъ по прозрнію въ душу человка.
Отъ содержанія перейдемъ наконецъ къ формамъ, къ достоинствамъ техники, слога, языка. Эти предметы несравненно легче для разсмотрнія и опредленія, и мы тмъ охотне на нихъ остановимся, что можемъ быть ясне въ своихъ указаніяхъ.
Общія достоинства изложенія, ясность, точность, образность составляютъ для нашего поэта давнишнія художественныя привычки, отъ которыхъ онъ никогда не отступаетъ. Чтобы видть, въ какой высочайшей мр онъ мастеръ своего дла, укажемъ на его образность. Вотъ картина:
…— Да гд же ты скрывалась?
Въ послдній разъ передо мной
Ты по ристалищу промчалась
На колесницъ золотой,
Сама конями управляла
И оглянулась на меня!
Весельемъ, розами сіяла,
Мн въ даръ улыбку уроня!
А вотъ другая картина:
Теренцій.
Гляди, какъ смотритъ: голова
Назадъ закинута, рсницы
Что стрлы, молньеносный взглядъ,
А профиль?
Преторъ.
Голова Медеи!
И косы вкругъ чела лежатъ,
Что перевившіяся зми!
Эти фигуры кажется видишь глазами, а между тмъ выраженія такъ просты и кратки!
Такое же полное мастерство обнаруживаетъ авторъ въ передач душевныхъ движеній посредствомъ соотвтственнаго теченія рчи. Гд нужно, стихъ его звученъ и могучъ невыразимо:
Рабы, Марцеллъ! Да гд мы, гд мы?
Для нихъ вдь камни эти нмы,
Что намъ позоръ, имъ не позоръ,
Они предъ этими мужами
Не заливалися слезами,
Съ стыдомъ не потупляли взоръ!
Но тамъ, въ катакомбахъ, среди этихъ сценъ, вызывающихъ слезы на глаза читателя, слышатся и рчи мягкія, какъ воркованье:
Ужъ ты-то очень мн мила!
И скажешь-то такъ все понятно,
И рчь-то тихая твоя…
Ахъ ты мой ландышъ ароматный,
Фіалка нжная моя!
Когда Миртиллъ объявляетъ содержаніе указа, онъ невольно впадаетъ въ канцелярскій тонъ:
Предписано, по городамъ
И здсь, чтобъ завтра же явились
Вс къ квесторамъ и поклонились
Стату кесаря, его
Признавши тутъ же божество,
Какъ признается всей вселенной.
А воспротивятся — пойдутъ
Одни для травли въ циркъ, другіе
Рубашки взденутъ смоляныя, и пр.
Такимъ образомъ, по ходу дйствія измняется и характеръ рчи. Вс разговоры не только представляютъ необыкновенную живость и естественность, но каждый говорящій выдерживаетъ свой тонъ и свой слогъ. Положительно, у каждаго дйствующаго лица — свой слогъ. И не вздумайте слишкомъ низко цнить то обиліе художественнаго чувства, которое сказалось въ этомъ случа. Есть очень важныя произведенія, въ которыхъ такое разнообразіе далеко не соблюдено. Такъ въ Гор отъ ума, вс дйствующія лица, за исключеніемъ разв Скалозуба, говорятъ почти однимъ слогомъ. Попробуемъ указать характеръ рчи у лицъ Двухъ міровъ. Старики, Фабій, Публій, Энній говорятъ коротко, просто, съ нкоторымъ старческимъ пренебреженіемъ къ красот рчи, но и тутъ есть оттнки: Энній торжественне, Фабій ворчливе. Миртиллъ и Харидемъ говорятъ плавно, съ пошлой изысканностію, обнаруживающею ихъ лицемріе. Лида и Децій говорятъ съ безукоризненнымъ изяществомъ и полной гибкостью выраженій. Галлусь и Гиппархъ — краснорчивы, Циникъ — вульгаренъ, Дакъ и Гетъ — просты, Дидима — поетъ…
Это маленькая фигура слпой Дидимы — прелестна. Это зачатокъ тхъ слпцовъ нищихъ, которые поютъ, сидя возл церквей. Очевидно Дидима не просто говоритъ, а, погруженная въ вчную темноту, слагаетъ свою рчь въ стихи и потомъ однообразно повторяетъ ихъ на распвъ….
Наконецъ, есть цлый рядъ маленькихъ вставокъ, которыя по тому и складу рчи составляютъ истинные перлы поэмы и блестятъ какъ дорогіе камни на золотой риз. Мы разумемъ т стихотворенія или отрывки изъ стихотвореній, которыя среди разговора припоминаются и читаются дйствущими лицами. Вотъ главнйшіе:
Ловите, ловите
Часы наслажденья!
— — — — — — — —
Опротивютъ ужъ яства….
— — — — — — — —
Мирта Киприды мн дай….
— — — — — — — —
Передъ жрицей Аполлона….
— — — — — — — —
Съ зеленющихъ полей….
— — — — — — — —
Дельфійскій богъ! И онъ позналъ….
Тутъ, сразу берется тонъ удивительной звучности и притомъ такой, что кажется это дйствительно упругая латинская рчь, а не русскій языкъ. Не говоримъ объ античномъ дух, который, напримръ, въ стихотвореніяхъ: ‘Передъ жрицей Аполлона’ и ‘Съ зеленющихъ полей’ схваченъ такъ поразительно.
Мастерство майковскаго стиха давно извстно всмъ знающимъ толкъ въ этомъ дл. Фактура стиха изрдка напоминаетъ тяжелую звучность Державина. Напр.
Лишь съ дня, когда онъ въ рабство впалъ,
Для міра рабъ хоть нчто сталъ.
Съ Державинымъ вообще нашъ поэтъ представляетъ нкоторыя любопытныя черты сходства и въ дух и въ выраженіи, о чемъ, къ сожалнію, невозможно кратко говорить. Если взять вс формы этого стиха, то едва-ли найдется поэтъ боле разнообразный, боле способный брать всевозможные тоны сгихотворной гаммы. Отъ чудеснаго пнія, отъ напряженной музыкальности, стихъ его по мр надобности спускается до простйшихъ звуковъ, до прозы, наконецъ вовсе прерывается. Множество неоконченныхъ стиховъ очевидно вовсе не смущали поэта, какъ они смущаютъ неопытныхъ читателей. Неоконченный стихъ чего требуетъ? Паузы, остановки, и эти паузы нужны были поэту. Когда принято восторженное ршеніе идти на мученія, раздаются отрывочныя восклицанія:
Слпой старикъ.
Его узрть во слав!….
Павзаній
Сложить съ души вс тяготы
У ногъ Его!…..
Главкъ
…… Исчезнуть въ созерцаньи
Неизрекомой красоты!..
Пауза, какъ извстно, усиливаетъ впечатлніе звука, за нею слдующаго, такъ и здсь нарастаетъ сила слдующихъ одного за другимъ восклицаній.
Вообще, подчиняясь требованіямъ драматизма, авторъ длаетъ крутые переходы въ тон и фактур стиха, это — большое мастерство, хотя оно можетъ показаться недостаткомъ людямъ, полагающимъ, что стихи должны всегда представлять гладкое и однообразное пніе. Тонъ разговора иногда выражается въ построеніи стиха съ изумительнымъ искусствомъ. Напр. Великій жрецъ въ жару спора кричитъ:
…….Пьютъ,
Свершая жертвоприношенье,
Кровь человческую!
Этихъ стиховъ невозможно произнести иначе, какъ длая сильныя ударенія на слова пьютъ и кровь, ударенія вдь бываютъ тмъ выше, чмъ больше предшествуетъ имъ и слдуетъ за ними слоговъ безъ ударенія. И выходитъ настоящій крикъ, въ семнадцати слогахъ тутъ можно налечь только на два слога, и какъ разъ на односложныя слова и на самыя важныя.
Еще примръ. Децій, въ порыв злобы, говоритъ Лид:
…Лида! я бъ васъ гналъ,
Когда бы жилъ еще… терзалъ
Зврьми бъ... живого бъ не оставилъ!
Эта рчь очевидно произносится въ три пріема нарастая отъ перваго ко второму и отъ втораго къ третьему. (Мы поставили точки на мст паузъ и подчеркнули слова, на которыя должно падать главное удареніе). Сила выходитъ чрезвычайная.
Мы долго бы не кончили нашихъ похвалъ и толкованій, еслибы вздумали перебрать вс частности этого мастерства. Майковскій стихъ, такъ-же какъ и майковскій языкъ должны служить образцами, на которыхъ можно изучать строеніе дйствительной стихотворной рчи, умнье употреблять слова и обороты въ ихъ точномъ смысл и въ соотвтствіи съ предметомъ. Этотъ языкъ сверхъ того, отличается стремленіемъ къ сжатости къ употребленію самыхъ живыхъ и короткихъ оборотовъ рчи. Не говоримъ уже о томъ, что онъ безупреченъ по чистот и правильности. Мы замтили лишь дв неисправности, которыя и укажемъ, какъ истинную находку, и не безъ страха ошибиться.
Окром двухъ, т вс сироты —
Тутъ простонародное окром, кажется, некстати. Правда, у Державина есть:
Окром Бога одного —
но Державинъ не во всхъ отношеніяхъ образецъ въ язык.
Вторая неисправность
……. Наше тло
Есть кесаря….
Это значитъ: принадлежитъ кесарю. Латинизмъ едва-ли допустимый.
Замтки о стихосложеніи, объ язык всегда должны казаться мелочными, когда дло идетъ о поэтическомъ произведеніи,— почти недостойными предмета. Но он неизбжны и важны, и первый съ этимъ согласится всякій настоящій поэтъ, для котораго слово и звукъ всегда сердечно дороги. Вспомните Пушкина:
Сверные звуки
Ласкаютъ мой привычный слухъ,
Ихъ любитъ мой славянскій духъ,
Ихъ музыкой сердечны муки
Усыплены……
Что здсь звуки сказано въ прямомъ смысл звуковъ, ясно изъ продолженія:
Но дорожитъ
Одними ль звуками піитъ?
Кром того, замчанія объ язык, о техник стиха имютъ гораздо большую степень обязательности, чмъ всякія другія. Конечно есть даръ языка и даръ стиха, но мы имемъ право желать труда и тщательности въ употребленіи этихъ даровъ. Можно требовать отъ писателей правильности и хорошей обработки стиха и языка, тогда какъ свтлыя мысли, высокія чувства и вдохновенія въ конц концовъ зависятъ не отъ нашихъ усилій и требованій, а отъ Бога.
Кончаемъ свои замчанія, далеко не исчерпавши предмета. Мы старались, однако, указать на главное,— на положительную сторону произведенія, и хотимъ удовольствоваться посильною мрою похвалъ, не задаваясь вопросомъ о недостаткахъ. Указывать несовершенства только повидимому легко, и, на всякомъ случа, большой промахъ сдлалъ-бы тотъ, кто приступилъ-бы къ анализу несовершенствъ, не понявъ сперва внутренней силы и сущности предмета.
Въ заключеніе повторимъ, что для вопроса о преміи нашъ разборъ едва-ли нуженъ: достоинства ‘Двухъ міровъ’ — слишкомъ велики и очевидны, это — самое крупное произведеніе нашего поэта, въ которомъ сосредоточились вс лучи майковской поэзіи, но оно и вообще до такой степени крупно, что обыкновенныя сравненія и измренія дяя него даже излишни и неумстны.
5 сент.