Среди 'великих', Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1887 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 53 минут(ы)

СРЕДИ ‘ВЕЛИКИХЪ’.

(Изъ путешествія по Испаніи).

I. Музей Прадо.

О Мадрид невольно приходится говорить много, хотя это самый неинтересный городъ въ Испаніи для туриста. Здсь сосредоточены вс учрежденія Иберійскаго полуострова, вс выдающіеся кастильцы поселились въ этомъ испанскомъ Петербург, но самъ по себ онъ не иметъ ни опредленной физіономіи, ни художественнаго достоинства. Созданный волею Филиппа II, онъ отразилъ на себ въ архитектурныхъ остаткахъ того времени вкусъ этого короля — въ одно и то же время испанскаго Фотія и Аракчеева. Поэтому, чтобы избжать глубокаго разочарованія, надо смотрть Мадридъ ране всхъ другихъ испанскихъ городовъ, не исключая даже и маленькихъ. Одно, что здсь является истинною приманкой для всхъ друзей искусства,— это музей Прадо, королевскій. Въ цломъ мір едва ли есть другое подобное собраніе картинъ величайшихъ мастеровъ, не одного только Иберійскаго полуострова, но всхъ вковъ и всхъ народовъ. Въ теченіе двухъ мсяцевъ я ежедневно посщалъ музей Прадо, оставался въ немъ по нсколько часовъ каждый разъ, но не могу свое знакомство съ нимъ признать вполн основательнымъ. Цлые отдлы обращиковъ искусства, когда оно только воскресало въ средніе вка, было мною осмотрно поверхностно, скульптурамъ тоже я не могъ удлить достаточно времени. Музей Прадо — это истинная сокровищница искусства. Я знаю туристовъ, знатоковъ живописи, которые относились къ нему съ нкоторымъ суеврнымъ страхомъ. Имъ казалось невозможнымъ въ какой-нибудь ‘годъ’ познакомиться съ безчисленными перлами человческаго генія, собранными здсь. Начиналась весна, когда я въ первый разъ отправился въ музей. Все Прадо было покрыто нжною, молодою листвой, мягкій и ласкающій шумъ которой точно привтствовалъ насъ по пути къ картинной галлере. Какія-то деревья, безлистныя, но осыпанныя красными цвтами снизу до верху. Удивительно эти втви красныхъ и розовыхъ цвтовъ рисуются на темносинемъ фон безоблачнаго неба. Вотъ удивительный мавританскій палаццо Xifre, съ его садомъ, обрисовался направо. Восточныя арки его оконъ, и дверей, арабески и оригинальныя украшенія стнъ надолго остаются въ памяти. Еще нсколько шаговъ — и налво выдвигается зданіе музея. Въ наружности его нтъ ничего поражающаго. Даже напротивъ: оно производитъ на первыхъ порахъ нсколько странное впечатлніе какой-то казармы. Только одна мысль о томъ, что въ этой казарм находится дв тысячи пятьсотъ картинъ первоклассныхъ мастеровъ, заставляетъ васъ пристально вглядываться въ нее, отыскивая даже въ наружности этого хранилища нчто особенное, нчто не присущее другимъ постройкамъ оффиціальной Испаніи.

Первая идея — собрать во едино вс сокровища искусства, разсянныя по различнымъ дворцамъ Мадрида, принадлежитъ Изабелл Браганцкой, жен Фердинанда VII, совершенно справедливо называемаго испанцами Фердинандомъ-Измнникомъ. Въ это время въ испанской казн было мало денегъ, но Изабелла нашлась. Вмсто того, чтобы строить новое помщеніе для этого, она предложила помстить картины въ пустовавшемъ музе естественныхъ наукъ, построенномъ Карломъ III, тмъ самымъ, который такъ неудачно ополчился противъ Сомбреро и паны и за то чуть не потерялъ головы и престола. Изабелла II продолжала это дло и приказала для музея Прадо ограбить даже Эскуріалъ, эту мрачную темницу короля-Фотія, до которой до тхъ поръ ни одинъ изъ внценосцевъ Испаніи не смлъ касаться. Даже легкомысленный Карлъ III, глубоко ее ненавидя, долженъ былъ извстное время жить тамъ, задыхаясь отъ скуки. Можно сказать, что въ музе Прадо сосредоточены добыча всемірнаго грабежа. Въ самомъ дл, испанскія войска въ XVI вк грабили Фландрію, Италію, Германію, отчасти даже Францію. И все ршительно мало-мальски замчательное, что они находили во дворцахъ и собраніяхъ этихъ странъ, они посылали въ Мадридъ, не давая себ труда справляться съ международнымъ правомъ. Карлъ V и Филиппъ II — какъ это ни странно для сумасшедшаго и для ханжи — любили искусства и желали во что бы то ни стало пріобрсти ту или другую картину, готовы были изъ-за этого объявлять войны. На послднихъ потеряли завоеванныя провинціи, но удержали у себя награбленную тамъ художественную добычу. Другъ Веласкеца, Филиппъ IV, лнивый отшельникъ Буэнъ Ретиро, оставивъ Элаварецу вс государственныя дла, самъ занимался усердно скупкой мало-мальски выдающихся картинъ. Когда на это не хватало истощенной государственной казны, онъ закладывалъ свои личныя драгоцнности, даже брилліанты жены, и пріобрталъ картины. Филиппъ V и Карлъ III прибгали даже къ воровству ради этого. Такъ, Филиппъ V, будучи на балу у герцога Медина Сели, замтилъ дв превосходныя картины Мурильо и попросилъ ихъ посмотрть. Медина Сели на другой день послалъ ихъ королю. Проходитъ мсяцъ, другой, Медина Сели стороной справляется, что это де его величество не возвращаетъ картинъ? Тогда на вопросъ приближеннаго Филиппъ V восклицаетъ:

— Ахъ, мы до сихъ поръ забываемъ поблагодарить нашего врнаго герцога за подарокъ, сдланный имъ намъ. Графъ Эльнаседа, отправляйтесь сейчасъ же къ герцогу и передайте его свтлости нашу искреннюю признательность. Кстати, чтобы достойно отплатить ему, пошлите герцогу оконченную иною вчера картину. Если она не иметъ достоинства мурильевскихъ, то, все-таки, написана королевскою рукой и долгъ подданнаго свято хранить эту драгоцнность. Скажите ему, что мы постимъ его лично, чтобы посмотрть, какъ онъ ее помститъ у себя.

Получивъ королевскую мазню и опасаясь за участь другихъ своихъ сокровищъ, Медина Сели отправилъ вс ихъ въ свой андалузскій замокъ. Когда пріхалъ король, одна его картина красовалась посреди галлереи.

— Гд же остальныя?— спросилъ его величество.

— Он были недостойны оставаться въ томъ дом, гд помщается перлъ, созданный кистью вашего величества, и потому я ихъ отправилъ отсюда.

— Жаль… право, жаль!— раздумчиво и разочарованно повторялъ король.— Эта головка Веласкеца мн нравилась… Да и Санъ-Себастіанъ тоже… Право, жаль!…

А герцогъ нисколько не жаллъ и только въ глубин души благословлялъ счастливую идею отправить скоре картины подальше отъ глазъ любителя искусства — монарха.

Карлъ III — тотъ прямо посылалъ приказы прислать ему ту или другую картину. Разъ ему въ Картух, близъ Бургоса (монастырь траппистовъ), понравилось ‘Вознесеніе’, написанное Тиціаномъ. Онъ послалъ взять ее посмотрть. Но настоятель, хорошо знакомый съ королевскою манерой ‘смотрть’ картины, отвтилъ, что онъ дастъ посмотрть ‘Вознесеніе’ только тогда, когда король пришлетъ ему посмотрть тоже одну изъ знаменитыхъ мадоннъ Мурильо. Королю доложили.

— Хорошо же. Этотъ святой отецъ будетъ меня помнить!

Спустя мсяцъ, въ Картуху явился блестящій кортежъ съ мурильевскою мадонной. Настоятель, получивъ ее, выдалъ тотчасъ же ‘Вознесеніе’ Тиціана. Король, когда картина была доставлена въ Мадридъ, приказалъ послать спросить настоятеля, какъ ему нравится ‘копія’ съ картины Мурильо, заказанная королемъ спеціально для Картухи, и тутъ же дарилъ ее монастырю. Настоятель бросился къ картин, которая дйствительно оказалась копіей. Но онъ только расхохотался и сейчасъ жа написалъ къ королю письмо: ‘Подарокъ вашего величества великолпенъ. Копія съ Мурильо помщена нами рядомъ съ оригинальною картиной Тиціана, точный списокъ съ которой, сдланный смиреннымъ инокомъ братомъ Онуфріемъ, въ настоящее время находится у васъ… Брату Онуфрію было бы нужно узнать, какъ нравится произведеніе его скромной кисти такому высокому цнителю и знатоку искусства, какъ нашъ священнйшій монархъ, да продлитъ Господь его дни’, и т. д.

Каргъ III еще разъ осматриваетъ картину, и оказывается, что она дйствительно только списана съ настоящаго Тиціана. Такимъ образомъ, король и настоятель обмнялись копіями.

— Чорта и монаха не надуетъ даже испанскій король!— вырвалось у Карла III.

II. Гойя и воскрешеніе испанскаго искусства.

Въ Мадрид и Эскуріал вы можете ‘наблюдать’, именно не смотрть, не видть, а наблюдать, какъ наблюдаетъ самую жизнь одинъ изъ самыхъ типическихъ испанскихъ художниковъ, всецло принадлежащихъ этой стран. Я говорю о Гойя, исключительно воспроизводившемъ Кастилію со всею яркостью и оригинальною прелестью ея старыхъ обычаевъ. Гойя — самъ до глубины души кастилецъ, то-есть человкъ крайностей. Европа, изученіе искусства не дали ему ничего. У него даже техника осталась чисто-мстная. Его картина понятна только здсь и нигд въ иномъ мст. Мадридскій музей сослалъ его на чердакъ, но сюда, по узкой лстниц, подымается всякій, кто только хочетъ ознакомиться съ этою оригинальною, часто преувеличенною, но всегда жизненною и горячею кистью. Реализмъ его — реализмъ Гойи. Это реализмъ сильныхъ страстей, яркаго солнца, энергичныхъ движеній. Онъ не гонится за правильностью рисунка, потому что эта правильность можетъ наложить оттнокъ чего-то мертваго на его полотно. Гойя пишетъ съ плеча, широкими мазками, точно торопясь, чтобы вдохновеніе не отлетло, точно ему нужно уловить образъ, быстро проносящійся мимо. Еще нсколько минутъ — и его не будетъ, потому Гойя набрасываетъ рзкія, главныя черты, выпуклости, а отдлывать ему некогда. Онъ, если хотите, декораторъ, но декораторъ геніальный. Вотъ, напримръ, его ‘На валахъ’. Срые камни крпости кажутся горячими отъ солнца. Не дотрогивайтесь: пожалуй, обожжетесь. Вдали серебряная кайма горнаго хребта. На валу развалился испанецъ съ такою нгой и лнью, что вамъ завидно, вы бы сами растянулись здсь… Вы видите, что солнце гретъ этого счастливаго бездльника, что, жмуря глаза, онъ, все-таки, любуется тмъ, что его окружаетъ. Вы, кажется, сами чувствуете какъ бы запахъ полевыхъ цвтовъ, доносящійся на эти валы съ легкимъ втеркомъ. По крайней мр, ноздри лежащаго точно вздрагиваютъ… А вотъ горная рка змится по долин. На ея чешу горитъ то же кастильское солнце. На камняхъ сидитъ группа вооруженныхъ людей. Какіе боевые типы! Лица живутъ. Этимъ не до сантиментальностей, они привыкли къ сильнымъ ощущеніямъ, ихъ не удивишь ничмъ. Они должны быть страшны въ порывахъ бшенства, ихъ месть неумолима. Подозрительный огонекъ взаимнаго недоврія чуть-чуть мелькаетъ въ ихъ глазахъ, и вамъ длается страшно, какъ бы здсь, въ этой идиллической долин, не разыгралась одна изъ тхъ сценъ, какими была такъ богата Кастилія во времена Гойи. А вотъ зимній пейзажъ. Толпа солдатъ идетъ по снгу, ежась отъ холода. Вамъ самимъ длается холодно. Вы видите, что холодно и ослу, слдующему за ними и черезъ котораго переброшена зарзанная свинья. Но, несмотря на стужу, что-то грозное въ лицахъ. Это на привал перехода. Они несутъ кому-нибудь несчастіе. По этимъ глазамъ и угрюмымъ улыбкамъ вы чувствуете, что не успетъ день смеркнуться, какъ будетъ пылать какое-нибудь село и подъ заревомъ пожара начнется оргія убійства и истребленія. Реализмъ доведенъ до того, что многія лица здсь доходятъ до каррикатуры. Въ этомъ отношеніи реалистъ Гойя напомнилъ мн другаго реалиста — Тельера, хотя каждый изъ нихъ отмежевалъ для себя области, отличныя одна отъ другой. Вотъ, напримръ, свадьба: красный и одтый въ красное женихъ — безобразенъ, обезьяненъ, невста — истинная кастильянка, съ лучистыми черными глазами, красивая и развившаяся, съ тою полнотой и богатствомъ формъ, которыя даются только полемъ и волей. Провожающій ихъ мужикъ также уродливый, но, странное дло, въ этихъ уродствахъ, въ этихъ исковерканныхъ чертахъ вы не прочтете низкихъ страстей. Отдльныя фигуры часто смшны, но всмотритесь и вы увидите на нихъ отсвтъ внутренней силы и нкотораго благородства. Въ общемъ, несмотря на каррикатуры частностей, много изящества, особенно въ группировк. Портреты его удивительно живы и характерны. Вы по нимъ лучше знакомитесь съ Испаніей начала настоящаго вка, чмъ по книгахъ и разсказамъ хроникеровъ. Многія излишества, крайности длаются вамъ понятны при взгляд на эти лица.

Гойю нкоторые, особенно французскіе, критики находятъ нсколько манернымъ. Очевидно, эти господа не знаютъ испанскихъ типовъ, испанской жизни. Въ этой стран, гд зной и небо такъ же преувеличены, какъ типы и характеры, Гойя, оставаясь вренъ правд мстной жизни, не могъ не казаться европейцу манернымъ. Имъ не нравятся, видите ли, сильныя ощущенія, написанныя на этихъ лицахъ, точно он вышли изъ французской школы, гд вс воспитаны въ извстныхъ рамкахъ, гд жизнь сочится въ правильномъ русл, не выходитъ изъ береговъ и не затопляетъ всего окружающаго. Что Гойя не преувеличивалъ, не подкрашивалъ своихъ оригиналовъ, видно изъ портретовъ королевы, жены Карла IV. Какъ придворный, онъ бы польстилъ ей, но, какъ художникъ-реалистъ, онъ остался вренъ правд и изобразилъ ее во всемъ ужас ея безобразія. Въ другихъ галлереяхъ Мадрида,— въ отел Саламанса, въ дом герцога Фернанъ Нуньеса, — вы видите Corrida de tores того же художника. Ни одинъ изъ испанцевъ ни прежде, ни посл не изображалъ такъ врно и, въ то же время, такъ страстно эту любимую забаву своего народа. Тутъ все живетъ, начиная отъ взбсившагося быка, у котораго, очевидно, вс мускулы напряжены, глаза налиты кровью, морда тоже испачкана въ крови убитыхъ имъ лошадей, до тореро съ его шпагой, спокойно ожидающаго, чтобъ обреченное смерти животное наклонило голову съ страшными рогаии. Спокойно! Но вы видите, что это за спокойствіе. Тутъ вся жизнь перешла въ глаза и руку, поднятую со шпагой. Вы чувствуете, что переживаетъ этотъ человкъ передъ рогами, грозящими взбросить его на высоту, пробить его насквозь. Вамъ кажется, что вы слышите усиленный бой его сердца. А эти зрители, эта толпа! Сколько разнообразныхъ ощущеній! Всмотритесь хорошенько во вс эти фигуры,— вы, въ конц-концовъ, начнете находить въ нихъ что-то знакомое. Гд вы видли этихъ людей, эти черты? Вы роетесь въ своей памяти,— все напрасно. Тмъ не мене, вамъ ясно одно, что вы не впервые знакомитесь съ этими картинаии. Только впослдствіи, проходя по музею, вы замчаете, что Гойя является прямымъ наслдникомъ Веласкеца. Это у него онъ учился такой безпощадной манер изображать дйствительность, служить ея правд, только, замтьте, правд не такой съуженной и условной, а испанской, и даже, еще лучше, кастильской. Гойя именно одинъ изъ тхъ художниковъ, которые не боятся оригинальности. Въ этомъ отношеніи съ нимъ рядомъ можетъ быть только поставленъ Вюрцъ въ Брюссел. Теофилъ Готье говоритъ, что одна краска Гойя, четыре мазка какихъ-нибудь говорятъ больше объ обычаяхъ страны, чмъ длинныя описанія путешественника. Я пойду дальше: по моему, путешественникъ, не познакомившись съ Гойей, никогда не будетъ знать Кастилію. Это — путеводитель, словарь, бинокль, въ который вы отлично разглядите потомъ то именно, что иначе ушло бы изъ вашихъ глазъ. Францискъ Гойя-и-Люсіентесъ родился въ Арагоніи въ 1746 году, а умеръ въ Бордо въ 1828 году. Онъ пережилъ самые страшные перевороты на своей родин и заключилъ собою блестящую плеяду великихъ художниковъ Испаніи. Посл него вплоть до самаго недавняго времени въ этой стран не являлось ничего выдающагося. Ни одинъ изъ испанцевъ ни до, ни посл того не путешествовалъ столько, сколько Гойя, не учился такъ долго, какъ онъ, и ни одинъ изъ нихъ не остался настолько вренъ своей стран и ея колориту. Кастильская гордость въ немъ выразилась вполн. Даже съ этой стороны онъ не измнилъ народному характеру и низкопоклонничество папскихъ льстецовъ въ Рим не научили его лгать, когда онъ назначенъ былъ придворныхъ художникомъ Карла IV. Ни разу кисть его не измняла природ. На лицахъ короля, королевы и на близкихъ, написанныхъ имъ, не скрыто ни одно уродство, ни одна черта низости, ни одно выраженіе того или другаго дурнаго побужденія. Напротивъ, онъ создавалъ свои портреты не какъ фотографъ, а какъ историкъ. Зная характеръ изображаемаго лица, онъ рисовалъ его не такимъ, какимъ онъ является передъ нимъ въ данную минуту именно, а какимъ онъ былъ въ жизни. Вы смотрите на эти картины и читаете по нимъ характеръ, судьбы страны… Вы понимаете ея упадокъ, вы живо чувствуете, что ничего, кром непрерывнаго ряда вроломствъ, измнъ и подлостей, эти люди сдлать не могли. И, удивляясь таланту художника, вы начинаете, сверхъ того, цнить въ немъ философа, глубокаго знатока человческой природы, читавшаго въ ум и въ сердц a livre ouvert. Я сказалъ, что онъ безпощадный реалистъ. Еще бы! Посмотрите на его боевыя картины. Ему нтъ дла до вашихъ нервъ, до вашихъ чувствъ. Вы хотите видть бой,— ну, и смотрите на него, какъ онъ есть, съ остервенніемъ и бшенствомъ однихъ и ужасомъ и подлою трусостью другихъ, съ жестокостью, съ зіяющими ранами, съ кровью, которая еще тепла, кажется, вы слышите ея острый запахъ, вы слышите отчаянный крикъ изъ этого исковерканнаго рта, вы хотите остановить эту руку, занесенную надъ упавшимъ врагомъ, вы отвертываетесь отъ расколовшихся череповъ и, отходя, вы уносите въ душ впечатлніе страшной дйствительности, а не размалеваннаго полотна. Это кисть сильная, рука смлая. Это художникъ, которому нтъ дла до вашихъ вкусовъ. Онъ приказываетъ вамъ и вы его слушаете. Французы его сравниваютъ съ своимъ Калло! Но Калло мальчишка и щенокъ передъ Гойей. Калло прошелъ черезъ гостиную, прежде чмъ попалъ въ мастерскую. У Калло нтъ гойевской дерзости, онъ не сметъ, какъ сметъ Гойя. Посмотрите на ‘2-е мая’. Эти лица разстрливаемыхъ французами патріотовъ! Каждое — цлая поэма. Васъ самихъ охватываетъ бшенство, вы готовы броситься на подлыхъ убійцъ и едва удерживаетесь, чтобы не крикнуть на цлую залу. Предоставь вамъ на выборъ въ эту минуту, съ кмъ вы хотите быть: съ этими разстрливаемыми героями или разстрливающими палачами? Вы не задумаетесь такъ же стать подъ пули, какъ и первые. А бой мадридокъ съ наполеоновскими мамалюками! Не кровью ли написано все это и кто удержится отъ выраженія самой безпощадной ненависти къ тираніи и политическому захвату въ виду этихъ геніальныхъ созданій послдняго кастильца, какъ съ гордостью самъ себя называлъ художникъ? Гойя не заботится о томъ, признаютъ ли врнымъ то или другое положеніе тла, искривленныя руки и ноги,— это ему ршительно все равно. Вы видите и врите. Амичисъ, вообще не склонный къ преувеличеніямъ и всегда точный въ описаніяхъ, понялъ Гойю очень хорошо. Онъ говоритъ, что это послдняя ступень искусства, слдующая — уже дйствіе. Бросая кисть, тутъ художники могутъ хвататься за кинжалы, за палаши. Чтобы сдлать что-нибудь ужасне этихъ картинъ, надо убить. За красками здсь начинается уже очередь крови. Онъ точно такъ же пишетъ все. Посмотрите его ‘Маха’ (Maja), полураздтую и раздтую. Это настоящее тло, каждая фибра котораго дрожитъ желаніемъ и страстью. Странно, что этому ‘бытописателю’ сильныхъ ощущеній историческихъ злодйствъ не пришло въ голову изобразить ауто-да-фе. Пламя костра, спокойная и реальная вра монаха около и корча жертвы, задыхающейся въ дыму и палимой огнемъ, изъ-подъ его кисти вышли бы вчнымъ осужденіемъ св. Германзад и ея политическому покровителю Филиппу II. Карлъ IV разъ спросилъ у Гойи, что бы онъ изобразилъ на стнахъ Эскуріала.

— Адъ!— не колеблясь, отвтилъ Гойя.— На всхъ стнахъ адъ.

— Кто же бы въ немъ игралъ роль Люцифера?— улыбнулся Карлъ IV.

— Его величество король Филиппъ II.

Воображаю, какъ хорошъ былъ бы этотъ блдный, фанатически спокойный Люциферъ съ его сжатыми губами и лицомъ, на которомъ написана была холодная жестокость палача по убжденію и наклонностямъ!

III. Рибейра — первый художникъ-реалистъ.

Если Гойю загнали въ мадридскомъ музе на чердакъ, то Рабейр отвели едва ли не самыя первыя мста. Къ сожалнію, здсь не сосредоточиваютъ въ одной и той же зал созданій одного художника, такъ что при этой манер размщать каждыя отдльно мн приходилось тратить много времени на отыскиваніе нужныхъ мн картинъ. Хозе Рибейру, называемаго иначе Эспаньолето, отдляютъ отъ насъ боле чмъ два столтія. Великій художникъ, освтившій своимъ мрачнымъ геніемъ Италію и Испанію, жилъ между 1588 и 1656 годами. Принадлежа къ настоящимъ кастильцамъ по характеру и образу мысли, онъ почти все время жилъ въ Неапол, гд заставлялъ, путемъ самыхъ гнусныхъ пронырствъ, вице-королей длать все, что ему нужно было. Какъ человкъ, Рибейра былъ отвратителенъ. Бандитъ въ самомъ полномъ значеніи этого слова, онъ не отступалъ ни отъ чего для того, чтобы на его дорог не могъ встать другой. Завистливый, жадный, жестокій, онъ отъ убійства до воровства совершалъ вс преступленія, какія значатся въ уголовномъ кодекс. При немъ въ Неапол никому не удавалось выдлиться. Людей, не соглашавшихся ухать добровольно, убивали наемные спарафучилло по заказу Рибейры. Богатый итальянецъ Риччи былъ имъ ограбленъ до тла, причемъ великій художникъ, не ограничиваясь золотомъ, отнялъ у Риччи и его жену. Никакихъ законовъ чести нравственности не признавалъ Рибейра. Онъ давалъ слово, чтобъ его нарушить, а, нарушая, за собственный позоръ мстилъ обманутому имъ человку. Съ двумя-тремя итальянскими художниками онъ создалъ родъ каморры вокругъ вице-короля, не принимавшаго никакихъ жалобъ на своего любимца. Какой-то молодой живописецъ прислалъ прекрасную картину для монастыря траппистовъ. Рибейра внушилъ вице-королю потребовать эту картину къ себ. Она простояла ночь во дворц, а утромъ оказалась совсмъ испорченною, когда же самъ художникъ явился, чтобы поправить ее, въ Неаполь, ему дали знать со стороны: убирайтесь, если не хотите быть убиты изъ-за угла. И таковъ былъ страхъ, внушаемый Рибейрой, что молодой живописецъ тотчасъ же ухалъ изъ Неаполя. Жестокій, но великій геній Рибейры былъ весь созданіемъ Испаніи инквизиціонной, Испаніи монашествующихъ палачей, коронованныхъ монаховъ. Мн часто приходило въ голову, изучая полотна Рибейры, что онъ самъ былъ палачомъ и подъ собственнымъ топоромъ изучалъ эти зіяющія язвы, эти слды невыносимыхъ пытокъ, что онъ подымалъ на дыбы, вытягивалъ члены, коверкалъ тло и, въ то же время, всматривался въ выраженіе лицъ у мучениковъ, изучая каждый поворотъ организма, мускулатуру патологическихъ положеній. Съ перваго момента, какъ только я увидлъ его ‘Прометея’, опрокинутаго, висящаго на цпяхъ подъ огненными стрлами Зевеса, меня оттолкнула холодная жестокость геніальнаго палача. Чтобы такъ писать, нужно было не имть состраданія. Гойя тоже рисовалъ страшныя картины, но онъ вс освщалъ любовью къ родин, къ свобод. Вы видите, что художникъ самъ мучился и негодовалъ, у Рибейры же всюду спокойное наблюденіе самыхъ величайшихъ страданій. Надо было родиться въ стран ауто-да-фе и тороса, видть ребенкомъ сжигаемыхъ на кострахъ еретиковъ, лошадей съ распоротыми животами и болтающимися наружу кишками, чтобы такъ писать, какъ писалъ онъ. Никому не удавалось такъ, какъ ему, передать въ своихъ произведеніяхъ чисто-физическое страданіе отъ невыносимыхъ болей. Эти широко раскрытые рты отъ нечеловческаго крика, эти лица, каждая складка которыхъ говоритъ, что въ данную минуту у несчастнаго огонь жжетъ внутренности, сведенные судорогами мускулы шеи, мучительно скрученныя руки, прорванное тло съ обнаженнымъ мясомъ,— мясомъ, написаннымъ съ какою-то подлою любовью,— вотъ что такое Рибейра. Этотъ Прометей у меня до сихъ поръ передъ глазами съ одною рукой, опирающеюся о скалу, и другою, пытающеюся защититься. Эти раны съ завернувшеюся ободранною кожей, гд не забытъ даже слой эпителія!… И все это во мрак, на черномъ фон. Если это реализмъ, то реализмъ подваловъ св. Германзады и анатомическаго театра. Что-то зврское въ этомъ гені. Долго смотрть на него нельзя. Онъ портитъ человка, какъ портятъ его зрлище казней. Такая картина глубоко безнравственна… А св. Іеронимъ,— глаза, полные экстаза и страсти на дряхломъ, почти мертвомъ лиц… Вдь, это вырытъ изъ могилы заживо схороненный, но не сознававшій, что онъ лежитъ въ гробу, а все время грезившій о чемъ-то, въ одно и то же время, и величавомъ, и ужасномъ. Какъ св. Іеронимъ, такъ и св. Андрей представлены молящимися. Но какая разница въ спокойномъ молитвенномъ созерцаніи Андрея и въ полубезумномъ экстаз Іеронима, видимо, населяющаго пустыню тысячами самыхъ титаническихъ видній! Вотъ одна изъ самыхъ лучшихъ картинъ Рибейры,— его ‘философъ’. Смуглый, съ открытою грудью старикъ, пишущій что-то подъ вечернимъ освщеніемъ. Всмотритесь въ худыя черты этого лица: сколько въ нихъ скрыто страсти, даже бшенства, но бшенства притаившагося. Нтъ, это не мыслитель, это человкъ, пережившій бури, совершившій тысячи преступленій и ни въ чемъ не покаявшійся, ни съ чмъ не примиренный. Этому философу нужны сильныя ощущенія, зрлища крови и мукъ… А эти плохо вымытыя тла, даже не вымытыя, а покрытыя всякою мерзостью умерщвленія плоти. Эта кожа въ лишаяхъ и проказ, эти лохмотья, выписанныя до малйшаго комка грязи, висящаго на нихъ, и посреди такой груды навоза пылающіе восторженнымъ изумленіемъ глаза духовидца… Его Архимедъ! Всмотритесь хорошенько. Улыбающійся и, повидимому, спокойный, онъ все, что хотите: Торквемада, обдумывающій новое жаркое изъ еретиковъ, бандитъ, получившій хорошую плату за послдній ловкій ударъ кинжаломъ, но не греческій ученый. Опять духовидецъ передъ вами. Не глядите на лицо, смотрите на эту руку съ судорожно сведенными жилами и вздувшимися узлами ихъ. Эте только что пережитый нервный экстазъ, посл котораго наступаетъ смерть или полное помшательство.

А экстазъ св. Франциска Ассизскаго,— эти глаза на желтомъ лиц… Тло умерло, тла нтъ. Оно — стекло, сквозь которое свтится не душа, а духъ, одержащій безумнаго. Это дйствительно все одержимый. Ни на одномъ лиц умиленія, всюду молитва, похожая на ужасъ или проклятіе. Ихъ Богъ — богъ мести и печали, это грозный Іегова евреевъ, грозный Ваалъ вавилонянъ, но не свтлый Христосъ, молившійся за своихъ мучителей и простившій ихъ похолодвшими и искривленными отъ мука устами съ высоты своего креста, ставшаго знаменіемъ любви и братства. И какія рядомъ съ этимъ есть чудныя вещи! Вотъ, напримръ, слпецъ, изучающій голову Аполлона. Въ этомъ лиц съ слпыми глазами уже не вниманіе, а зрніе. Онъ, этотъ слпецъ, видитъ концами пальцевъ и, можетъ быть, лучше, чмъ мы съ вами, представляетъ себ эту голову. Женщины Рибейр не удаются. Он мертвы, неподвижны, безстрастны. Странно, какъ онъ, не умвши дать спокойствія мужскимъ лицамъ, женскія не смлъ освтить хотя малйшимъ отблескомъ какого-нибудь чувства. Даже лучшая въ этомъ отношеніи его картина, ‘Магдалина’, совсмъ не удалась ему. Ни спокойнаго и грустнаго умиленія евангельской гршницы, ничего такого, что бы хотя одною чертой обрисовало много любившую и потому прощенную дву. Его дерущіяся амазонка даже смшны, точно на академическую премію написаны. Такія дв правильно написанныя фигуры могъ бы создать Мадрацо, но никакъ не Рибейра, писавшій желчью и оцетомъ. Посмотрите на эту упавшую и ожидающую ударовъ женщину: она точно прислушивается къ чему-то… Ни страха, ни злобы… А наносящей ударъ, вмсто меча, можно бы дать въ руки пальмовую втвь. Эуо еще рельефне выразилось въ погребеніи Христа. Вс мужскія лица здсь живутъ и какъ живутъ! Они исковерканы невыносимыми, охватывающими ихъ, ощущеніями, а женщины — куклы, и боле ничего. Нервнымъ людямъ не совтую смотрть на мученичество св. Вароломея. Живописны лица палачей. Въ чертахъ у святаго страданія. Его уже подымаютъ вверхъ, но теперь все равно. Мука, застывшая въ лиц его, только рефлексъ только что пережитыхъ ощущеній, больше онъ ее не чувствуетъ, потому что его глаза увидли разверзнувшееся надъ нимъ небо, онъ уже стремится туда. Онъ радуется мукамъ, потому что он мало-по-малу помогаютъ его душ сбросить съ себя это скверное, уродливое тло. Рибейра, какъ реалистъ, не длаетъ своихъ святыхъ красавцами. Это не сладенькій итальянецъ, который непремнно далъ бы св. Вароломею наружность Аполлона. Рибейра на уступки не идетъ, онъ уродливому лицу даетъ такіе глаза, что вы не оторветесь отъ нихъ. Посмотрите на этого ангела, входящаго въ темницу св. Петра. Разв небесный встникъ касается апостола? Это не прикосновеніе, а ударъ. Въ глазахъ у небожителя не кротость, а упрекъ и угроза. Измученный пытками, апостолъ лежитъ, безсильный, именно въ такомъ положеніямъ какомъ св. Гернанзада оставляла свои жертвы посл цлаго ряда страданій, испытанныхъ ими. Вы чувствуете правду этого… Вы видите, что Рибейра самъ это видлъ, и не только видлъ, но всматривался съ жадностью, съ страстнымъ желаніемъ, чтобъ эти судороги были еще сильне, чтобъ оригиналъ для его картоны помучили еще,— авось де явится новая и боле рзкая черта. Если хотите еще рзче узнать Рибейру, перейдите къ нему посл мягкаго, улыбающагося Мурильо. Но противуположность, это — контрастъ счастливой, ликующей среди вчной весны своей Андалузіи съ суровою, угрюмою, мрачною Кастиліей, голою, какъ зминая кожа, и сухою, какъ она же. Только на такой безобразной почв могъ развиться геній Рибейры. Потомъ даже нжный и счастливый итальянскій югъ не заставилъ этого дикаго палача улыбнуться хоть разъ чмъ-нибудь инымъ. Я называю Рибейру палачомъ потому, что, судя по его картинамъ, страданія, сладострастная жадность къ созерцанію ихъ была въ его натур. Не будь онъ Рибейрой, онъ сдлался бы Торквемадой. Его геній — кровожадный фетишъ, требующій человческихъ жертвъ. Стоя передъ широкою, со сведенными мускулами спиной Прометея, я представлялъ себ, какъ самъ авторъ наблюдалъ такія спины, когда они конвульсивно вздрагивали въ первое мгновеніе по удар бичомъ. Чтобы реализмъ Рибейры выступилъ во всемъ своемъ мрачномъ могуществ, возьмите картины Гвидо Рени съ изображеніемъ тхъ же страдальцевъ. Какая разница! Передъ первыми вы или отступаете съ отвращеніемъ, или вскрикиваете отъ боли, при вид вторыхъ вы невольно начинаете молиться… И эти сумасшедшіе глаза его героевъ, эти духовидцы, эти безумные!… Во многомъ реальностью въ воспроизведенія галлюцинатовъ Рибейра напоминаетъ нашего Достоевскаго, но Достоевскаго, выросшаго въ Кастиліи, Достоевскаго жестокаго, Достоевскаго — не жертву, а мучителя. Потомъ я видлъ картины Рибейры въ Вальедолид, тамъ он мн совсмъ не нравятся: остались одни искривленныя тла, не видно одушевлявшаго ихъ страстнаго чувства. Тамъ Рибейра — только анатомъ, и анатомъ патологическій, здсь же онъ — анатомъ и психіатръ, въ одно и то же время. Въ Эскуріал онъ опять является самимъ собой. Вотъ, напримръ, тамъ его блудный сынъ, поднявшій голову вверхъ. На лиц у пастуха терзанія. Какъ вс испанскіе художники, Рибейра писалъ много и быстро. Въ самомъ дл, посмотрите, сколько оставили по себ полотенъ Мурильо, Веласкезъ, Гойя. Въ плодовитости ни одна страна въ мір не можетъ сравниться съ Испаніей. Такъ Кальдеронъ и Лопе де-Вега писали чуть не по драм въ день. Подъ этимъ солнцемъ, должно быть, не такъ быстро утомляется мозгъ, не изсякаетъ фантазія человка. И какъ все это быстро писалось! Я видлъ рукописи Лопе де-Вега: ему точно некогда было оканчивать словъ и онъ дописывалъ ихъ лишь до половины. Будь тогда извстна стенографія, они бы не писали, а стенографировали свои произведенія.

Рибейра, какъ и Гойя, какъ и вс испанскіе художники, рзко оригиналенъ. Достаточно разъ увидть одну его картину, чтобы безъ указателей и подписей угадывать вс остальныя. Своеобразная печать его генія замтна не только въ общемъ, но и въ отдльныхъ деталяхъ. По его произведеніямъ вы читаете всю исторію его жизни — безъ любви, мрачной и свирпой, жизни, полной злодйствъ, зависти, бшенства. Это автобіографія, проступающая между строкъ. Вы видите, что чувство нжности и любви не было ему доступно. Онъ и не искалъ даже любви,иначе онъ далъ бы намъ прекрасныя женскія лица, исполненныя кротости и внутренняго свта. Я приходилъ сюда смотрть его картины и каждый разъ уносилъ съ собой чувство ужаса, безсознательное, какъ остатокъ еще не забытаго кошмара, какъ предвидніе какой-то бды, грозящей мн. На другихъ это вліяло такъ же.

Его картины, это — кошмаръ искусства, какъ инквизиція была кошмаромъ Испаніи. Безъ инквизиціи были бы невозможны созданія Рибейры. Посл нихъ нужно подолгу и помногу любоваться идиллическими прелестями Мурильо, чтобы сбросить съ души тяжелый гнетъ этихъ отвратительныхъ ощущеній. Имбертъ находитъ его кисть прекрасною, другіе повторяютъ за нимъ ту же фразу. Онъ грандіозенъ, какъ Люциферъ, ужасенъ, но прекраснымъ назвать его нельзя. Еще одинъ шагъ — и искусства сдлалось бы орудіемъ пытки. Въ Испаніи донъ-Алонзо de los Germanos съ ума сошелъ, задавшись цлью написать монографію о Рибейр. Я это понимаю. Попробуйте повсить къ себ на стны картины этого мрачнаго генія, встрчайтесь съ ними каждый день — и вы кончите тмъ же. Говорятъ, что онъ не оставилъ посл себя школы и наслдниковъ своему искусству. И хорошо сдлалъ.

IV. Веласкезъ.

На Веласкез и геніальномъ Мурильо отдыхаешь посл безпощаднаго Рибейры. Картины Веласкеза — это сама исторія, галлерея живыхъ людей, когда-то дйствовавшихъ, а теперь глядящихъ на васъ съ его безсмертныхъ полотенъ. Вся Испанія XVII вка воскресаетъ передъ вами, и какъ воскресаетъ? Вы безъ подписей и безъ указателей угадываете этихъ королей, принцевъ, народныхъ героевъ. Другъ Филиппа IV, Веласкезъ де-Сильва (1599—1660) стоялъ лицомъ къ лицу съ историческими событіями своего времени. Я уже говорилъ, что вліяніе его отразилось на Гойя, послдній заимствовалъ у Веласкеза манеру писать портреты такъ, что вся жизнь человка, все его прошлое воскресаетъ передъ вами. Вы видите не только лицо, но сердце и мысли, вы, разглядывая эти черты, уже знакомы съ характеромъ оригинала. Въ одномъ Мадридскомъ музе Веласкезъ оставилъ 64 большихъ картины. Лирмонъ де-Лавино очень ошибается, увряя, что это все, что написано Веласкезомъ. Я видлъ потомъ его картины и въ Севильи, и въ Гренад, и въ Кадикс,— въ послднемъ у извстной писательницы Латросиніи де-Віедма. Несмотря на громадное количество произведеній Веласкеза, вы нигд не замтите у него повтореній или утомленія. Какъ въ самую цвтущую свою пору, такъ и шестидесятилтнимъ старикомъ онъ писалъ съ одинаковою живостью. Вотъ, напримръ, веселый малютка, чистые глазки котораго наивно улыбаются голубому небу. Вотъ онъ уже отрокомъ: какая-то жесткая складка намтилась на его еще румяныхъ и добрыхъ губахъ. Посмотрите на потреты его отца или матери: вы увидите у нихъ эту складку, но уже преобладающею чертой лица. Отрокъ обращается въ юношу: глаза полны гордости, добрая улыбка исчезла, жесткая усмшка дышетъ холодностью и неприступностью… И, наконецъ, въ зрломъ человк вы видите, какъ гордость переродилась въ подозрительность, сухость и жесткость, въ жестокость и презрніе ко всему міру. Изъ ангела вышелъ зврь… И вы, слдя по ряду этихъ картинъ, можете безошибочно разсказать исторію этого преображенія. Удивительно, какъ испанскіе художники любили силу! Нельзя сдлать мощный типъ,— правда даетъ, напротивъ, слабость и вырожденіе,— такъ онъ хоть посадилъ свой оригиналъ на такую лошадь, которая точно вылита изъ бронзы. По крайней мр, подобныхъ я видлъ только на памятникахъ. Веласкезовскій Филиппъ IV живъ, ршительно живъ. Разсматривая его портреты съ надменно закрученными вверхъ усами, съ подозрительнымъ взглядомъ холодныхъ глазъ и чувственными губами, я вспомнилъ разсказъ Гоголя о художник, изобразившемъ сатану (Портретъ). Та же тайна передачи, жизни полотну и краскамъ здсь, кажется, что часть Филиппа, его душа, стоитъ позади всхъ картинъ и смотритъ на васъ сквозь нихъ. Вотъ Филиппъ мальчикомъ — красноносый, блдный и рыжеватый… Это вырожденіе типа Филиппа II. Вотъ онъ юношей: вытянулся, рыже стали волосы, блдне и желте лицо… Ни въ кого онъ и не могъ выйти такимъ, какъ въ затворника Эскуріала,— автора и пропагандиста ауто-да-фе, короля-монаха, загубившаго Испанію. По крайней мр, отецъ Филиппа IV — Филиппъ III — совсмъ не такой. Онъ тоже смотритъ на васъ, надменный и гордый, но въ этой надменности вы видите возможность великодушнаго порыва. А Изабелла Бурбонская? Она сидитъ на лошади, закрытой пышнымъ ковромъ. Лошадь блая, сильная, съ живыми глазами, и ей бы нести на своемъ хребт не такого ребенка, какъ ея величество, съ дтскимъ личикомъ, незначительность котораго длаетъ совершенно понятными вс похожденія ея мужа. Тяжелое, всящее почти столько же, сколько и рыцарскія латы, платье изъ парчи падаетъ внизъ громадными складками. Бдной королев даже нельзя и драпироваться этою великолпною попоной. Вотъ опять Филиппъ IV. Видимо, ему понравился портретъ отца,— онъ заказалъ художнику такой же, но какъ жалокъ этотъ обсосокъ въ сдл съ маршальскимъ жезломъ въ рукахъ, малоголовый, безцвтный. Очевидно, въ этой семь природа уже утомлена. Въ ней нтъ творчества, а повтореній она не любитъ, и выходятъ какія-то амфибіи вмсто людей. По крайней мр, подъ этимъ Филиппомъ IV конь его гораздо величаве, горделиве своего внценоснаго всадника. Вотъ настоящій король этого царствованія: ршительный, властолюбивый, презирающій все и всхъ и перваго — своего повелителя, сильный герцогъ Оливаресъ. Разъ Филиппъ съ нимъ столкнулся, не можетъ быть и вопроса, кто у нихъ кому сядетъ на шею. Пусть полиняли краски,— все равно. Такъ и Оливаресъ: онъ хорошъ и съ лошадью, и съ сдломъ. Это центавръ. Онъ, властно указывая жезломъ на врага, знаетъ, что черезъ часъ этого врага не будетъ. Помняйся они ролями, будь Оливаресъ королемъ, и исторія Испаніи пошла бы инымъ путемъ. Но подъ кистью Веласкеза оживаютъ не одни премьеры этой трагикомедіи, а весь дворъ Филиппа: его gentil-hombres, его карлики, шуты, фрейлины, вроятно, не разъ побывавшія по наряду въ павильонахъ и шалэ Буэнъ-Ретиро. Недаромъ у Филиппа такъ толсты, такъ чувственны губы. Кто это? Какое симпатичное молодое лицо! Какъ оно попало въ этотъ чванный, надутый и развратный дворъ? Неужели у Филиппа IV могъ родиться такой сынъ? Принцъ Балтазаръ Карлосъ: размръ глазъ отцовскій, тотъ же складъ лица, но материнская кровь освжила на минуту вырождающуюся фамилію. Взглядъ боле живой, этотъ можетъ еще быть и добрымъ, и великодушнымъ. Въ немъ даже нтъ этой золотушной прозрачности желтаго лица. Hombjre de placer (человкъ для удовольствія! Какихъ только титуловъ не создавало то время) Филиппа весь въ красномъ, обнаженная шпага въ рукахъ, грозный взглядъ на незнающемъ жалости и милосердія лиц, красная, блымъ мхомъ подбитая шапка на голов. Интересно, какія удовольствія онъ могъ доставлять своему повелителю? Совсмъ кастильскій типъ. Измучитъ, убьетъ и въ свое время станетъ на молитву и попроситъ кастильскаго бога, чтобъ онъ эту жертву отправилъ прямо въ адъ, въ чорту въ лапы. Онъ спокойно стоитъ, слушая вопли несчастныхъ, кости которыхъ дробятся подъ молотомъ пытокъ, видитъ ихъ корчи. Онъ человкъ дльный и его въ сантиментальности заподозрить нельзя. Даже страшно видть такое лицо около Балтазара Карлоса, снятаго ребенкомъ. Залитаго въ золото мальчугана врно въ первый разъ посадили на коня, и онъ такъ радуется этому. Лицо его свтло, какъ свтлы снговыя вершины Гвадарамы, рисующіяся вдали. Эта Гвадарама, впрочемъ, не хорошо дйствовала на Веласкеза. Должно быть, въ Эскуріал дыханіе съ ледяныхъ вершинъ остуживало его геній, или старинная обстановка этого двора связывала его свободноё творчество. Портреты, сдланные Веласкезомъ, дйствительно точно т же, что и литературные типы. Посмотрите эту senora Mayor. Старушечье сухое лицо съ горящими фанатическимъ огнемъ глазами… Какою властною складкой легли эти тонкія и безкровныя губы, какъ характеренъ этотъ сильный и упорный подбородокъ! Черный плащъ и блая креповая накидка на голов. Одни за другими, десятками идутъ типы той же эпохи. Тяжелыя, копромъ стоящія платья, перья, латы, парча и бархатъ, пышность полуварварскаго двора — точно гробы, гд тлющіе и смрадные трупы прикрыты великолпными покровами. Подозрительныя лица добровольныхъ сыщиковъ, ожесточеніе противъ природы, не признающей никакого монашескаго устава и придворнаго регламента. Широкія эпанчи, изъ которыхъ, точно стволъ изъ горшка, подымаются тонкія таліи, фижмы, неимоврно раскрашенныя лица, прически съ перьями, такія громадныя и массивныя, что отъ этого несчастныя, какъ, напримръ, Маріанна Австрійская, должны были быть дйствительно неподвижными, и вдругъ радомъ удивительная голова Езопа — безобразная… Но сколько юмора въ этихъ глазахъ! Отъ нихъ трудно оторваться, невольно улыбаешься самъ, кажется, что вотъ сейчасъ раскроются эти губы и вы услышите остроумную насмшку надъ собой, потому что этотъ проницательный взглядъ уже насквозь разсмотрлъ васъ со всми вашими недостатками и слабостями… И точно для того, чтобы доказать разнообразіе генія, которымъ обладалъ Веласкезъ, одинъ шагъ — и передъ вами великолпно написанное тло распятаго Бога. Тьма кругомъ, но изъ нея выдлился этотъ крестъ съ величайшимъ изъ мучениковъ. Умершій склонилъ голову. Какъ благородно Его лицо!.. Точно сквозь него льется свтъ небесъ, еще заключенныхъ въ сердц Спасителя міра. Вотъ его раны. Но он, ихъ кровь — не оскорбляютъ васъ, какъ у Рибейры… Я бы сказалъ, что это распятіе написано молитвенно. На немъ до сихъ поръ покоится благоговніе автора, котораго privado Филиппа IV упрекали въ отсутствіи религіознаго чувства.

Веласкезъ во всемъ вренъ внутренней правд. Это не итальянецъ Тиціанъ, изображавшій Филиппа II въ вид Адониса! Король Эскуріала — Адонисъ! Да посл этого Торквемаду надо было изобразить Психеей! Этою прелестью вы можете полюбоваться тутъ же, въ музе Прадо. Жанровыя картины Веласкеза мн не такъ нравятся, точно также какъ и его ‘Кузница Вулкана’. Веласкезъ скоре историкъ, чмъ романистъ. Онъ рисуетъ эпоху въ ея событіяхъ и лицахъ, руководившихъ ею, и становится слабъ тамъ, гд ему приходится изображать будничныя сцены. Одна изъ этихъ картинъ,— не помню ужь теперь какая,— была пріобртена Карломъ III чрезвычайно оригинально. Одинъ изъ его придворныхъ былъ осужденъ на смерть. Жена несчастнаго тщетно добивалась свиданія съ королемъ,— ее къ нему не допускали. Наконецъ, зная страсть его къ картинамъ, она переодлась въ мужской костюмъ и, подъ видомъ продавца картинъ Веласкеза, явилась во дворецъ. Къ счастію, въ этотъ день около короля не оказалось враговъ осужденнаго и ее приняли.

— Что ты хочешь, мальчикъ, за эту картину?— спросилъ ее король.

— Я не продаю ее.

— Тмъ лучше! Значитъ, ты желаешь сдлать мн подарокъ?… Это достойно хорошаго врноподданнаго.

— Нтъ, государь, я хочу за нее жизнь одного человка.

Король отступилъ съ недоумніемъ.

— Ты съ ума сошелъ! Въ Испаніи казнятъ за все, только не въ уплату за картины.

— Я не хочу, чтобъ отняли жизнь у кого-нибудь. Напротивъ, подарите мн одного изъ осужденныхъ вами.

И, видя, что дальше притворяться нечего, бдная женщина упала на колни.

Мужъ ея былъ помилованъ, картина Веласкеза поступила въ королевскій музей, а испанская Пенелопа до того понравилась Карлу III, что онъ хотлъ было зачислить ее въ штатъ своего двора. Ей едва удалось, отдлаться отъ этой высокой чести…

По Мадридскому музею меньше всего вы получите понятія о Франсиско Зурбарано (1598—1662). Этотъ поэтъ аскетизма, умерщвленія плоти и бытописатель кельи и схимы никогда не работалъ на королей. Извстенъ его отвтъ на предложеніе расписать комнаты королевскаго дворца: ‘Я работаю на Царя Небеснаго, но не на земнаго. Если королю угодно будетъ устроить изъ своего дворца обитель, я съ радостью посвящу ей свои слабыя силы!’ Плодовитый и сильный, художникъ этотъ совершенно отсутствуетъ въ частныхъ галлереяхъ. Вс его произведенія — въ монастыряхъ и церквахъ, по испанскому обычаю, очень мрачныхъ, гд нигд нтъ достаточнаго свта, чтобы полюбоваться на созданія его кисти. Его художественные идеалы — монахъ, преимущественно траппистъ. Блые силуэты ихъ рзко выдляются изъ мрака, сухія лица ихъ полны искренняго благочестія. Работа для Зурбарана была молитвой, когда за мольбертомъ ему приходили въ голову мірскія мысли, Зурбарано бросалъ кисть. Вс его картины мрачны, какъ мрачна и сурова обстановка, изъ которой онъ черпалъ ихъ содержаніе. Въ Мадридскомъ музе изъ его работъ замчательны четыре великолпныхъ портрета монаховъ. Самъ сынъ простаго крестьянина изъ Эстрамадуры, Зурбарано внесъ въ искусство чисто-крестьянскую врность отношенія къ религіи. Твердость рисунка, красота написанныхъ имъ иноческихъ головъ, правда положеній и богатство колорита, нигд не переходящаго въ излишество,— вотъ его достоинства {Пользуясь книгой Віардо, приведемъ нсколько фактическихъ данныхъ объ испанской живописи вообще, прежде чмъ говорить объ ея царственномъ Мурильо. Здсь четыре главныхъ школы: валенсійская, севильская, толедская и мадридская, он возникли почти одновременно. Потомъ валенсійская слилась съ севильскою, куда вошли также маленькія общины художниковъ кордуанскихъ, гренадскихъ и мурсійскихъ, также какъ толедская вошла въ составъ мадридской, къ которой присоединились живописцы Барселоны и Вальядолида. Валенсійская школа считаетъ между своими художниками Хуана де-Хуанеса (1623—1579), писавшаго религіозныя картины не иначе, какъ приготовившись къ этому исповдью и причастіемъ. Испанцы считаютъ его соперникомъ Леонардо да-Винчи и его ‘Тайная вечеря’ ставится ими выше картины великаго итальянскаго художника. Рисунокъ Хуанеса всегда правиленъ и благороденъ. Отецъ и сынъ Рибальты, умершіе въ одинъ годъ (1628), соединяютъ ихъ вмст. Испанцы говорятъ: es de los Ribaltas (эта картина принадлежитъ Рибальтамъ). Отецъ и сынъ Эспиноза (послдній умеръ въ 1680 году) оставили по себ ‘Магдалину’ и ‘Преображеніе’, строгость композиціи и стиля, смлость рисунка и благородство выраженія — ихъ отличительныя свойства. Величайшимъ художникомъ валенсійской школы, хотя до нкоторой части являясь кастильцемъ, былъ Рибейра. Посл его смерти Валенсія и ея художники уже не создали ничего замчательнаго и сливаются съ севильскою школой. Толедская школа прославлена Доменикомъ Теотокопули, называемымъ Greco, такъ какъ онъ родился въ Греціи и только съ 1577 по 1625 годъ работалъ въ Толедо.. Его персонажи похожи на привиднія: таинственность обстановки, туманность колорита и фантастичность рисунка выдляютъ ихъ изъ ряда произведеній испанскихъ, скоре преувеличивающихъ реализмъ, чмъ гршащихъ противуположною крайностью. Его ученики: Майно, Тристанъ и Оренте — вс изъ Толедо — ничего крупнаго не создали. Къ толедской школ принадлежитъ и Луисъ де-Моралесъ, родившійся въ Бадахос въ 1509 году. Испанцы называютъ его божественнымъ за горячее религіозное чувство, проникающее каждую изъ его маленькихъ картинъ, написанныхъ на мди или на дерев и изображающихъ страданія Христа и Богоматери съ удивительною энергіей исполненія. Особенно замчательна его ‘Mater Dolorosa’, она производитъ до сихъ поръ сильное впечатлніе. Похудвшее лицо Божіей Матери, на которомъ слезы провели борозды, покраснвшіе и вспухнувшіе отъ слезъ глаза, блдныя губы, словно отъ душевныхъ мукъ полуоткрывшійся ротъ остаются невольно въ памяти. Севильская школа въ начал шестнадцатаго вка дала Луиса де-Варгаса, умершаго въ 1568 году посреди орудій самоистязанія и одтый во власяницу. Его tablas — картины, написанныя на дерев — замчательны по блестящему колориту, изяществу и благородству фигуръ. Священникъ Хуанъ де-ласъ-Роэласъ обезсмертилъ себя въ то же время ‘Смертью св. Исидора’, находящеюся въ Сивиль въ церкви, посвященной памяти этого святаго. Кастильо, Геррера, Франсиско Пачеко — наиболе выдающіеся изъ андалузскихъ художниковъ. Но настоящаго блеска эта школа достигаетъ при Веласкез де-Сильва, Алонцо Кано, Зурбарано, а также Мурильо. О Веласкез мы уже говорили. Алонцо Кано родился въ Гренад въ 1600 г. и былъ сыномъ ensamblador’а — столяра, соединявшаго кусочки, изъ которыхъ составлялись въ т времена запрестольные образа въ Испаніи. Сынъ его былъ въ одно и то же время скульпторъ, художникъ и архитекторъ. Его рисунокъ отличался правильностью и изяществомъ. Лучшія его картины находятся въ церквахъ прелестнаго андалузскаго города Лебриха. Величайшимъ геніемъ севильской школы былъ Мурильо, о которомъ мы скажемъ нсколько боле. Школа мадридская посл Берругеты и Бессера, скульпторовъ, до сихъ поръ пользующихся уваженіемъ истинныхъ знатоковъ искусства, дала Наваррета Нмаго (El Mudo) 1526—1579 (онъ, по приглашенію Филиппа II, жилъ и работалъ въ Эскуріал), Антоніо Моро — портретиста, Санхеца Коэльо — любимца того же короля, Пантоха де-ла-Круцъ, Франсиско Кольберта, писавшаго пейзажи и цвты. Школа севильская дала толчокъ художникамъ Мадрида и посл Веласкеза здсь явились Пареха, Kappено, Серезо, Клавдіо Коэльо, умершій въ 1693 году и названный послднимъ изъ художниковъ испанскихъ. Несмотря на вс усилія государей испанскихъ возстановить иберійское искусство, вплоть до Гойя не являлось ни одного талантливаго живописца. Этотъ долгій промежутокъ — боле ста лтъ — давалъ только искусныхъ подражателей да копіистовъ. Примч. автора.}.

V. Бартоломео-Эстебанъ Мурильо и культъ Мадонны.

Бартоломео-Эстебанъ Мурильо!…

Съ страннымъ чувствомъ подходишь къ его Мадоннамъ, тоже что и къ Мадоннамъ Рафаэля: ожидаешь чуда, видишь его и, вмсто того, чтобы, какъ думалъ, быть потрясеннымъ, останавливаешься въ кроткомъ умиленіи, смотришь съ благоговніемъ на этотъ дивный образъ и, точно самъ весь затопленный свтомъ, перестаешь видть или замчать что-либо другое кругомъ. Для меня оригиналы Мурильо, которые до тхъ поръ я зналъ только по эстампамъ, были точно откровеніемъ. Будто открывались небеса и оттуда уже, съ ихъ голубой и безконечной дали смотрли на меня милые и наивные образы, выше и чище которыхъ еще не создавало человчество. Вотъ они, произведенія этого бднаго севильскаго ребенка, росшаго на улиц, убгавшаго къ Гвадалквивиру, чтобы подъ деревьями надъ этою тихою ркой отдаваться мечтательности и поэтическимъ ощущеніямъ. Какую плеяду геніальныхъ людей дало это семнадцатое столтіе! И выше ихъ всхъ стоитъ этотъ андалузскій нищій, долгое время работавшій плохенькіе и крошечные образа только для того, чтобы не умереть съ голода. Онъ самъ — оборванный, босой и жалкій — продавалъ наскоро написанныя изображенія Nuestra Senora de Gnadalupa на крошечныхъ кусочкахъ полотна въ Кадикской гавани миссіонерамъ, садившимся на корабля, отправлявшіеся въ Америку. Его замтилъ Веласкезъ и, пораженный геніемъ крошечнаго оборванца, взялъ его съ собою въ Мадридъ въ свою мастерскую. Но и въ холодной, мертвящей Севиль Мурильо остался тмъ же горячимъ андалузцемъ. Изъ-за Сіерры Морены ему свтило ласковое солнце его счастливой родины, и тотчасъ же, какъ только онъ былъ въ состояніи оставить безплодныя равнины Гвадарамы, онъ отправился домой. Это былъ страстный католикъ. Его сынъ умеръ священникомъ, дочь постриглась въ монастыр. Его самого каждый день видли погруженнымъ въ молитвенное созерцаніе передъ ‘Снятіемъ со креста’ Піерра де-Шампаня. Разъ такимъ образомъ Мурильо простоялъ до поздняго вечера. Сакристанъ церкви Санта-Круцъ дотронулся до его плеча, но Мурильо не слышитъ, и онъ взялъ его за руку. Мурильо точно проснулся.

— Сеньоръ, я иду запирать двери, пора.

— Хорошо. Я хочу дождаться здсь, пока святое семейство сниметъ совсмъ тло Спасителя.

Другой разъ Мурильо видли на ‘золотой’ башн надъ Гвадалквивиромъ глядящимъ въ небеса. Сторожа нсколько разъ сходили внизъ и возвращалась вверхъ. Начинало жечь. Одному изъ нихъ, молодому, стало жаль сдаго мечтателя. Онъ позвалъ его.

— Сеньоръ, берегитесь: съ нашимъ солнцемъ шутить нельзя.

Мурильо точно проснулся и, оглянувшись, проговорилъ:

— О, какъ хороша она!… Зачмъ вы помшали мн? Она уже сходила съ своей высоты…

— Оставь его,— удержалъ молодаго сторожа старый.— Это живописецъ сеньоръ Мурильо. Съ нимъ разговариваетъ сама Богородица.

Мурильо уходилъ въ ту очаровательную рощу надъ Гвадалквивиромъ, которую называютъ теперь Las Delicias. Онъ до утра иногда просиживалъ на старой каменной скамь, слушая сначала пніе соловьевъ, потомъ неопредленный шумъ рки, тишину ночи. Это созерцаніе не мшало ему работать помногу и подолгу. Въ Испаніи нтъ большой церкви, гд бы не было мурильевскаго оригинала, нтъ картинной галлереи безъ его картинъ, нтъ мало-мальски богатаго человка, который бы не обладалъ его полотнами. Да и не въ одной Испаніи. Картины Мурильо разсяны по всей Европ. Вы ихъ отыщете всюду, хотя, разумется, лучшія — въ мадридскомъ музе Прадо, въ севильской картинной галлере, принадлежащей городу, и въ знаменитомъ Севильскомъ собор. Число его картинъ до сихъ поръ опредлить не могутъ, потому что каждый годъ отыскиваются новыя: такъ, недавно, въ Кадикс у одного обднвшаго портнаго нашли въ страшно запущенномъ вид еще одну Мадонну. Прежде чмъ говорить о картинахъ Мурильо, я считаю необходимымъ предпослать нсколько словъ о культ Мадонны въ Испаніи, потому что ни въ одномъ изъ художниковъ здсь не отразился до такой степени культъ Мадонны, какъ въ Мурильо.

Дйствительнымъ богомъ въ Испаніи является одна Мадонна. Это страна, гд Чистую Дву чтутъ боле, чмъ ея Сына. Большая часть храмовъ воздвигнута Ей, молятся Богородиц, и какъ молятся — съ самозабвеніемъ, съ пафосомъ, съ экстазомъ религіознаго предвиднія. Есть множество женщинъ, которыя очень мало знаютъ другихъ святыхъ, о Христ имютъ самыя смутныя понятія и чтутъ Его только какъ сына Двы Маріи, а между гитанами Севильи и Гренады — въ Пріан и Альбамн — вы въ каждой лачуг и пещер найдете образъ Божіей Матери, съ сердцемъ, пронзеннымъ стрлами. Она имъ понятне. Она страдала, какъ женщина, любила, какъ мать. Она грудью кормила своего сына и потомъ терзалась смертными муками, видя Его на крест. Къ Ней можно прибгнуть несчастной матери, потерявшей своихъ дтей. Она ее пойметъ, Она ей поможетъ.

— Видите ли,— объясняла мн одна испанка,— у Христа много дла: весь міръ покоится на Его рукахъ. Онъ, можетъ быть, и хотлъ бы обратить на насъ свое вниманіе, но когда же Ему?— тогда какъ Богородица насъ слушаетъ и знаетъ. Моя мать видла, какъ Богородица Аточская плакала, и когда я стою на колнахъ передъ Ея образомъ, я чувствую, что Она смотритъ именно на меня ласково, точно говоритъ: ‘не бойся, подойди и скажи Мн все,— Я помогу теб’.

Войдите, въ самомъ дл, въ построенную Карломъ V въ Мадрид церковь Nuestra Senora de Atocha и посмотрите, какъ молятся тутъ образу Двы Маріи, горящему брилліантами, изумрудами и рубинами подъ огнемъ тысячи свчей и лампадъ. Точно мертвыя тла распростерлись и лежать передъ Ней, мысленно уносясь къ Ея престолу и бесдуя съ Ней. А когда начинается знаменитый гимнъ, посвященный Аточской Божіей Матери, въ немъ тысячи голосовъ сливаются съ такимъ восторженнымъ умиленіемъ, что вы тоже, потрясенный и взволнованный, опускаетесь передъ Нею на колна.

Gloria а la Virgen, para que en el cielo

Don de moras feliz etermamente

Al canzas del Senor omnipotente

Para el puablo espanol siempre consuelo.

(т.-е. ‘Слава Теб, Два!… На небесахъ, гд Ты еси счастливая во вки вковъ, умоли всемогущаго Бога, чтобы Онъ всегда защищалъ народъ испанскій!’).

Gloria ti que infudiste una fe ardiente

Al soldado leal que con anhelo

Valiente paleo, sin tragua algtma,

Triunfando de la altira Media luna.

(‘Слава Теб! Ты воспламенила вру въ сердц преданнаго солдата, который сражался безъ устали, одушевленный горячимъ мужествомъ, и восторжествовалъ надъ гордымъ полумсяцемъ’).

Два Марія на католическомъ югъ пріемлетъ вс молитвы. Она уже передаетъ ихъ Христу, Она уже добивается, чтобы просьба, Ей порученная, была исполнена. Она невидимо сходитъ къ мучающейся въ родовыхъ боляхъ матери и вмст съ нею склоняется надъ постелью больнаго ребенка. Она принимаетъ молитву обманутой женщины и обращаетъ къ ней сердце ея возлюбленнаго. Она, чистая и непорочная, одушевляетъ солдата въ бою и моряка во время бури. Она посылаетъ служащихъ ей ангеловъ защитить душу умирающаго отъ покушеній стерегущаго ее дьявола.

Virgen de Atocha! San Lucas os hiso

San Pedro os mand de region estrana

Padrona de Madrid y de Espana.

(‘Богородица Аточская, святой Лука нарисовалъ Тебя, св. Петръ послалъ эти изображенія изъ далекихъ странъ, чтобы Ты была защитницей Мадрида и Испаніи’).

Reyna de reyes eres, Reyna hermosa

Que venida а Madrid des de Antioquia,

Non tendis te tu mano generosa

Tus gracias aumentando cada dia.

(‘Ты — царица царей, прекрасная царица, пришедшая изъ Антіохіи въ Мадридъ, чтобы простереть надъ нами благодтельную руку и каждый день умножать для насъ свои милости’).

Tu de Alfonso la mano victoriosa!

Armaste de valor e bizarria.

Y desde &egrave,l а Isabel, en mar y en tierra

Gloria sois en la paz, paz en la guerra.

(‘Ты безпримрною силой и мужествомъ вооружила руку побдоноснаго Альфонса. И съ тхъ поръ до Изабелы Ты для насъ на моряхъ и на земл — слава въ мір и миръ въ войн!’)

— Можетъ быть, въ какой-нибудь иной стран (говорятъ, что во Франціи такъ) Христосъ принимаетъ участіе въ длахъ, но у насъ нтъ. Испанія вся отдана подъ защиту Двы Маріи. Она одна наша царица и владычица!— говорила мн прехорошенькая монахиня, съ которой мн пришлось хать изъ Лагранки въ Мадридъ въ одномъ и томъ же дилижанс.— Мы,— продолжала она,— мы, испанскія монахини,— рыцари Ея ордена и служимъ Ей одной!

Въ Валенсіи, да и вообще въ кастильскихъ городахъ, до сихъ поръ, входя въ комнату или лавку, вмсто ‘buenas dias’, говорятъ: ‘ave Maria!’ На что хозяева отвчаютъ: ‘Sin pecado concebida!’, т.-е. безъ грха зачавшая. Въ старо-католическихъ городахъ Эстрамадуры, Арагоніи и Каталоніи на всхъ углахъ теплятся лампады передъ уличными иконами Двы Маріи, и нисколько не удивительно встртить тутъ же на улиц подъ дождемъ опускающуяся передъ Нею на колна женщину. Въ старой кастильской части передъ такими образами находятъ дтей. Несчастная мать оставляетъ ихъ передъ образомъ въ твердой надежд, что Богородица не дастъ малютк погибнуть и защититъ его. При звукахъ Angelus’а я самъ видлъ въ Бургос, какъ вдругъ все остановилось, точно по мановенію. Всадники, купцы, шедшіе по улиц Maja, погонщики муловъ,— вс сняли шапки и погрузились въ благоговйную молитву. Въ нкоторыхъ мстахъ показались Serenoc’ы, на распвъ сообщая, сколько было часовъ и какова погода, они прибавляютъ часто обращеніе къ Дв Маріи: ‘О чистая, призри насъ. Ты, о, свтлая дама небеснаго рая, озари насъ своею улыбкой,, или: ‘о, Царица Небесная, брось на насъ ободряющій лучъ своего внца’. Эти меланхолическіе напвы импровизируются въ благоговйномъ молчаніи ночи. При крещеніи испанкамъ даютъ имена: Maria Encarnacion (воплощеніе), Assuncion (успеніе), Concepcion (зачатіе). Часто при этомъ даются имена образовъ Маріи, пользующихся особеннымъ уваженіемъ. Такъ, вы встртите двушекъ, особенно въ деревняхъ, и женщинъ, называющихся Pilar отъ Nuestra Senora de Pilar, Soledad (Nuestra Sepora de Soledad — въ Мадрид). Нигд Богородица не носитъ столько именъ, какъ здсь. Многіе, особенно на андалузскомъ юг, искренно врятъ, что Богородица не одна, что у каждой страны, у каждаго pueblo есть своя Virgen. Такъ, имется отдльно Nuestra Senora de la Luz (Богородица освящающая) — въ Тариф, (Nuestra Senora de los Desemparadas (Богородица оставленная) — въ Валенсіи, Nuestra Senora de los Remedios — въ Антекер, Nuestra Senora de Consolacion — въ Утрер, Nuestra Senora de Gracia — въ Аликанте, Nuestra Senora de Puybueno (или добрыя горы) — въ Асторг, боле всего, кром Аточской, въ почитаніи здсь Nuestra Senora de Guadalupa — вся черная, присланная въ Севилью святому Леандру его другомъ Григоріемъ Великимъ. Въ теченіе шести вковъ мавританскаго владычества она была сокрыта въ разщелин скалы и явилась потомъ безвстному пастуху въ горящей купин. Альфонсъ II построилъ для нея великолпную капеллу, украшенную картинами Луки Джіордано и Зурбарано. Сюда сходятся пилигримы изъ Эстрамадуры и всей остальной Испаніи.

Нтъ никакой возможности привести здсь вс эти чудотворныя иконы или всхъ ‘Двъ’, какъ ихъ называютъ испанцы.

— Наша Virgen,— разсказывали мн въ Монсеррат,— гораздо могущественне Эльченской. Чего Эльченская сдлать не можетъ, наша сдлаетъ. Она уступитъ, пожалуй, только Virgen del Pulce,— это близъ Валенсіи.

Virgen del Pulce была указана паденіемъ безчисленныхъ астероидовъ, направлявшихся туда, гд она была скрыта отъ мавровъ. Она явилась, отдлившись отъ иконы, королю Якову Аррагонскому въ 1238 году и повелла ему идти и во имя ея завоевать Валенсію.

Иногда случалось бандитамъ, давшимъ обтъ украсить драгоцнными камнями свою Virgen, обкрадывать ради этого другую Virgen, сосдняго города, почитаемую ими мене могущественною.

— Между нами и Богомъ стоитъ Virgen,— объясняла мн въ Вальядолид старушка, съ которою я разговаривалъ въ церкви.— Богъ ей приказалъ завдывать Испаніей, потому то у насъ такъ хорошо женщинамъ. Она сама была женщина и знаетъ, какъ намъ тяжело!… Правда,— вдь, вы много путешествовали,— испанскія женщины счастливе и умне всхъ другихъ въ мір?

— Разв для счастья нуженъ умъ?

— Однако, намъ его ужасно много дала наша Virgen!… Ужасно много!— и старушка качала головой, очевидно, затрудняясь, что ей сдлать съ этимъ громаднымъ количествомъ отпущеннаго ей ума.

На этой почв ‘культа Двы Маріи’ только и могъ такъ вырости и развиться нжный и кроткій геній севильскаго оборвыша Мурильо. Мадонны Рафаэля не сходятъ съ небесъ,— напротивъ, он идутъ на небеса, унося въ себ земную весеннюю нжность. Мягкость мурильевской кисти была такъ заразительна, что даже ученикъ его, нарисовавъ голову Іоанна Предтечи на блюд, съумлъ и ей придать оттнокъ чего-то ласковаго, нжныя очертанія, голубиную кротость. Боже мой, что бы надлалъ съ этимъ Рибейра! Сравните св. Андрея перваго и св. Антонія Падуанскаго втораго. У того и другаго видите небо и на немъ Христа, но первый видитъ не Христа, а галлюцинаціи, Антоній Падуанскій мурильевскій ушелъ въ умиленіе. Его восторгъ — восторгъ врующаго, увидвшаго дйствительнаго Бога. Первому для обстановки нужны сожженныя солнцемъ пустыни, второму нужны лиліи Андалузіи, разливающія кругомъ себя ароматъ… Не потому ли величайшее выраженіе кротости лица женщины такъ, всегда не удавалось Рибейр и до такого совершенства рисовалось Мурильо? Вотъ, напримръ, въ Мадридскомъ музе La Virgen del Rosario, это не глаза Сикстинской Мадонны, уже чуждые всему земному. Передъ той упадешь на колна, но не разскажешь Ей всхъ наболвшихъ на душ обидъ, огорченій и сомнній. Иное дло мурильевская. Ребенокъ, охвативъ Ея шею, смотритъ на васъ строгими глазами. Этотъ глубокій взглядъ на кругленькомъ дтскомъ личик производитъ сильное впечатлніе. Это уже взглядъ Бога. Между Нимъ и вами — бездна. Понятно, почему молятся и просятъ Ее… Она счастлива и лаской своего ребенка, и тмъ, что кругомъ все такъ ясно, и тмъ, что Она молода и вс Ее любятъ… Должно быть, и воздухъ вокругъ переполненъ запахомъ померанцевыхъ цвтовъ, а это ясное небо и завтра будетъ такимъ же, когда Она вынесетъ своего ребенка на порогъ бднаго дома… Вотъ его Магдалина въ грот. Лохмотья. Сквозь нихъ видно тло. Полусвтъ пещеры. Глаза ея устремлены вверхъ. Но это не кающаяся гршница. Муки раскаянія прошли. Она прощена и надется. На ея груди разсыпались, темныя вверху и мало-по-малу золотящіеся внизу, волосы. Исхудало тло, пропала мягкая округленность формъ, но на всемъ вы уловите слды прежней красоты, посмотрите, напримръ, какъ изященъ этотъ локоть, которымъ она оперлась на черепъ. Эти глаза плачутъ, но уже не горькими покаянными слезами, а радостными, слезами человка, долго блуждавшаго и вышедшаго, наконецъ, на настоящій путь. Дорога ея была въ туман, она тамъ оступалась и падала. Она гршила, но кроткій Богъ ее простилъ и теперь она полна умиленія и созерцанія.,

Мурильо вообще не любитъ сильнаго освщенія, рзкихъ ощущеній и порывистыхъ движеній.

У него везд струится мягкій полусвтъ, улыбка не переходитъ въ сарказмъ, слёзы на глазахъ не сопровождаются конвульсіями измученнаго лица. Тутъ плачутъ, а не рыдаютъ, улыбаются, но не хохочутъ. Проходя мимо этихъ полотенъ, вы понимаете, что писаны они въ Андалузіи, въ этомъ иберійскомъ раю, очаровательномъ и нжномъ.

Какъ хорошо, что Мурильо не ужился въ Кастиліи!

Los nonos de la concha — среди идилическаго пейзажа дти Христосъ и Іоаннъ Креститель. Христосъ подаетъ второму воды въ раковин. Передъ ними спокойно лежащій агнецъ. Надъ ними въ нжно свтящемся облак словно едва-едва проступившій изъ него ангелъ, такой же малютка, какъ и эти. Просіявшее вечернее небо полно тишины. Все кругомъ дышетъ миромъ и спокойствіемъ. Кажется, что благоговйное умиленіе разлито во всей картин. Нужно видть самому, какою кроткою, женственно-кроткою кистью написана эта картина. Какъ будто ее писасала геніальная художница и, въ то же время, мать этихъ малютокъ, съ невыразимою нжностью отдляя каждую, ей одной замтную черту этого тла. И сколько естественности и простоты! Это веселыя и счастливыя дти. А фигура наклонившагося къ раковин малютки-крестителя до того наивна съ его надувшимися щеками. Несомннно, что Мурильо самъ видлъ и любовался такими дтьми гд-нибудь въ Севиль или на берегахъ ласковаго Хениля, такъ какъ онъ написалъ ихъ посл своего возвращенія изъ Гренады. А его ‘Благовщеніе’ — тотъ же нжный свтъ разлитъ во всемъ, не знаешь, что свтлй и мягче: этотъ ли голубь, похожій на свтлое пятно, сосредоточившееся въ свтломъ облак, или ангелы, полные жизни, разбросанные въ самыхъ счастливыхъ положеніяхъ… А лицо Двы съ ощущенными рсницами! Какимъ благоговйнымъ удивленіемъ полно оно, сколько именно наивнаго, простодушнаго недоумнія въ немъ! Вы видите и помните, что именно по наивности и своему простодушію Она принимаетъ ‘благую всть’ безъ боязни, безъ сильнаго порыва. А какою прелестью полна вся фигура Virgen! Она молилась и повернулась къ ангелу съ сложенными на крестъ руками и слегка наклонилась къ вену головою. ‘Ессе homo!’ Полное кроткой скорби лицо Христа обращено къ вамъ. Это не только страдающій человкъ, это искупитель, болющій душою за своихъ мучителей. Ни судорогъ рибейровскихъ, ни зурбарановскаго экстаза. Терновый внецъ кое-гд впился въ нжную кожу своими шипами, кровь проступила на ней. Здсь, въ этой маленькой картин, цлая поэма человческаго духа. А эта Virgen de los Dolores. Полное тоски лицо скорбящей матери, потерявшей сына. Въ заплаканныхъ глазахъ Ея не безумное отчаяніе, а тихая, покорная грусть… Святой Францискъ у алтаря видитъ дивное видніе. Все засыпано розами, розы падаютъ на ступени алтаря изъ рукъ тхъ же кротко улыбающихся ангеловъ, посреди которыхъ Христосъ, свтлый, благоволящій, протягиваетъ святому руку, рядомъ русокудрая мать Его, также полная чистоты и нжности, эта лучшая изъ сіонскихъ ровъ. Съ этой картины начинаются лучшія созданія Мурильо. Вотъ ‘Мученичество апостола Андрея’. Онъ съ креста поднялъ голову и видитъ уже первыхъ посланцевъ небесной рати съ пальмовыми втвями въ рукахъ, на его вдохновенномъ лиц ожиданіе. Выраженіе муки сбжало съ него, какъ лучъ съ неба. Онъ не чувствуетъ, что внизу палачъ вяжетъ его ногу къ дереву. Всмотритесь въ этотъ взоръ святаго пристальне. Вы видите, что онъ не останавливается на этихъ ангелахъ, что онъ стремится дале. Апостолъ знаетъ, кто приближается къ нему. А лица воиновъ! Нтъ на нихъ выраженія скотства и жестокости, которое придалъ бы имъ Рибейра. Они спокойные исполнители закона. Имъ не на что гнваться, они не знаютъ преступника, обреченнаго на казнь, имъ даже, можетъ быть, и жаль его по человчеству, но надъ нимъ постановленъ приговоръ и только… Это простые люди и простая житейская драма, тмъ сильне дйствующая на васъ. А библейская сцена Мурильо — Яковъ, которому Рахиль подаетъ пить — какой теплый колоритъ на всемъ! Хороши женскія лица кругомъ. Одна лукаво заглядлась на пришельца, уйди онъ — сейчасъ же его разберутъ по косточкамъ, а, можетъ быть, какая-нибудь изъ этихъ красавицъ и вздохнетъ о немъ,— Рахиль съ опущенными глазами, наврное. Вотъ знаменитое ‘Вознесеніе’. Что это за ослпительная красота! Какое могущество генія! Въ первомъ ‘Вознесеніи’, которымъ я только что любовался, мать, стремящаяся къ сыну, который одинаково былъ ей милъ и близокъ на позорномъ крест или въ своей небесной слав. На этомъ второмъ ‘Вознесеніи’ — дйствительно непорочная Два: до такой степени ясно, чисто, свтло, чуждо даже первому проблеску страсти Ея лицо. Ее всю охватило сіяніе, но Она съ своимъ полудтскимъ взглядомъ кажется еще свтле этого сіянія. ‘Да неужели же это правда?’ — говоритъ, кажется, устремленное вверхъ лицо. Божественно-прелестную головку Ея обрамила золотая розсыпь волосъ. Ангелы внизу слдуютъ за Ней съ пальмовыми втвями и розами, всмотритесь въ нихъ: это не испорченныя, шаловливыя дти. Если бы дти могли летать, они именно такъ купались бы въ воздух, раскидывая въ его мягкой и нжащей влаг свои лнивыя толстыя ножки и рученки. Жемчужный колоритъ облаковъ внизу и теплая синева неба спорятъ въ мягкости. Но это чистое личико юной Двы!… Вы уже его знаете, вы его унесете съ собою навсегда, куда бы вы ни ушли, оно будетъ съ вами, какъ лицо рафаэлевской Мадонны. Я видлъ останавливавшихся передъ Нею въ восторженномъ умиленіи подгородныхъ крестьянъ изъ С. Изидро и Алобутеры. Одинъ изъ нихъ плакалъ, стараясь такъ прикрыться своимъ сомбреро, чтобъ его никто не видлъ съ его ‘глупыми’, какъ ему казалось, слезами. Сторожъ-старикъ, посдвшій въ музе, подвелъ меня (мы съ нимъ сдлались большими друзьями) къ этому ‘Вознесенію’ и тронувшимъ голосомъ, точно въ немъ дрогнуло что-то, проговорилъ: ‘вотъ моя Два’… Эту картину любишь, о ней мечтаешь. Пройдутъ цлые годы и будешь постоянно стремиться опять возвратиться въ этотъ Мадридъ только для того, чтобъ еще разъ передъ смертью взглянуть на это чудное изображеніе. Я понимаю, что посл этой картины можно привязаться къ Мурильо, можно думать о немъ, какъ о дорогомъ друг, жаждать опять увидть его и ‘уважать’ въ его произведеніяхъ. Я понимаю миссъ Еинчели, которая поселилась на всю жизнь въ Мадрид только для того, чтобъ ежедневно любоваться Мурильо. Она состарилась на этомъ, но не считаетъ свою жизнь безплодно растраченною, не завидуетъ никому. Помилуйте, она каждый день переживаетъ въ виду этихъ дивныхъ созданій геніальнаго художника то счастье, которое намъ удается узнать хотя для того, чтобъ оно потомъ освятило намъ всю нашу жизнь. Говорятъ, Рибейра сожаллъ, умирая, что ему не удалось написать задуманнаго имъ ‘Ада’. По-моему, Мурильо долженъ былъ написать рай, такой же ясный, добрый, какъ и онъ, полный этого мягкаго свта, ласковой нжности и любви. Народъ около Мадрида вритъ, что Мурильо былъ святой. Онъ и долженъ былъ имъ быть. Священникъ маленькой церковки подъ Мадридомъ разсказывалъ мн, что обдни и паннихиды за Мурильо, за дона Эстебана, не прекращаются до сихъ поръ, а нкоторыя наивныя двушки, посщавшія музей и вернувшіяся въ свои деревни, молятся Мурильо. Я понимаю, что можно дойти до обожанія передъ нимъ. Знаменитый донъ Хозе Кабреро, бандитъ и убійца, въ первый разъ плакалъ искренними, добрыми слезами предъ севильскими картинами Мурильо и не усплъ еще сторожъ отступить, какъ онъ наклонился, поцловалъ край картины и ушелъ, весь потрясенный и взволнованный, ушелъ другимъ человкомъ, на иной путь. Спустя нсколько мсяцевъ, я его узналъ въ одномъ изъ монаховъ Кортухили Морафлора, молившагося одной Богородиц. ‘Ее любилъ Мурильо!’ — наивно объяснялъ онъ свое предпочтеніе предъ Двою.

Между другими Мадоннами Мурильо есть еще одна, написанная съ изумительнымъ искусствомъ. Она уже не возносится, Она въ небесахъ совсмъ. Она вступила въ свое неотъемлемое теперь царство, но у Нея съ лица не сбжали земныя печали. Это не наивная два, чистая и непорочная. Это женщина страдавшая, слды скорби и тревоги еще въ чертахъ Ея лица, въ складк губъ, но глаза уже принадлежатъ небу. За то мн совсмъ не нравится картина Мурильо ‘Св. Семейство’, отъ которой приходятъ въ восторгъ записные критики искусства. Дло въ томъ, что тутъ геніальный художникъ, вроятно, желая изобразить дтскую наивность, далъ младенцу Христу птичку въ руки. Христосъ, зажавъ ее, дразнитъ ею собаку. Отецъ и мать радуются этому. Во всякомъ случа, это не евангельскій Христосъ.

VI.
Новые испанскіе художники.

Мадридскій музей Прадо является истинною сокровищницей всемірнаго искусства. Величайшіе мастера Италіи, Франціи, Голландіи и Германіи наполнили цлыя залы его своими произведеніями. Есть между послдними настоящіе перлы живописи, добытые рками человческой крови, уступленные испанскимъ королямъ посл долгихъ и упорныхъ войнъ, есть полотна, украшавшія нкогда галлереи фламандскихъ богачей и попавшія сюда уже посл того, какъ ихъ владльцы сложили свои головы на плах. Вотъ одинъ изъ пейзажей Рюисдаля. Его хотлось во что бы то ни стало добыть Карлу III. Онъ сначала предложилъ было милліонеру-купцу изъ Бреды продать картину, и когда тотъ отказалъ, король не нашелъ иного средства, какъ послать трехъ ‘дворянъ’ съ чрезвычайнымъ порученіемъ въ Бреду. Чрезвычайное порученіе заключалось въ приказаніи украсть картину во что бы то ни стало. Одинъ изъ этихъ гидальго нанялся въ слуги къ богатому негоціанту, другой — поступилъ въ тотъ же домъ учителемъ музыки и пнія. Черезъ два мсяца картина была украдена, а вмст съ нею и дочка милліонера. Послдній заявилъ во всеуслышаніе, что предоставляетъ ‘ворамъ’ оставить дочь его у себя и проситъ только вернуть картину. Нкоторые художники только здсь и являются понятными. Объхавъ вс галлереи Европы, я никакъ не могъ раздлять восторженнаго удивленія знатоковъ передъ произведеніями Тьеполо. Нужно было попасть въ Мадридъ и увидть ихъ собранными въ залахъ музея Прадо, чтобы согласиться вполн съ Гюйсомъ, сказавшимъ: ‘Тьеполо съ изяществомъ и нжностью Рафаэля съумлъ соединить и опредленность контуровъ Карла Дольче, и воздушность мурильевскихъ образовъ’. Одинъ Тиціанъ является здсь боле чмъ на пятидесяти полотнахъ. Про одно изъ нихъ разсказываютъ слдующее: одновременно Филиппъ IV потерялъ какую-то провинцію и въ его дворц случился пожаръ. Когда къ нему явились смущенные встники доложить о первомъ, его величество совершенно спокойно отвтилъ:

— Да, это, разумется, грустно, но съ Божіей помощью мы завоюемъ еще нсколько провинцій… За то,— улыбнулся онъ,— спасена отъ огня картина Тиціана… А больше такихъ уже никто и никогда не напишетъ.

Тмъ не мене, врный своей программ — на сей разъ говорить только о чисто-испанскихъ художникахъ, я ничего не скажу боле о великихъ представителяхъ искусства иныхъ странъ. О нихъ написаны цлыя книги. Я здсь ограничусь лишь свдніями объ испанцахъ, и именно о новыхъ кастильскихъ художникахъ, мало извстныхъ у насъ и за границей. Въ самомъ дл, мы вс знаемъ нмецкихъ жанристовъ, ходульныхъ французскихъ сказочниковъ живописи, даже совсмъ обезцвтившихся за послднюю эпоху итальянцевъ, и ничего не вдаемъ о Казадо дель-Алисал, де Луна-и-Новисіо, Прадилл, Льовер, Бенліур и цлыхъ десяткахъ другихъ, заставившихъ ослпительно заблистать совсмъ было потухшій свточъ иберійскаго искусства. Какъ извстно, Иваномъ-царевичемъ, разбудившимъ эту спавшую красавицу, былъ Гойя, о которомъ я уже говорилъ выше. Спокойный и флегматичный на видъ, этотъ художникъ обладалъ вооображеніемъ, котораго хватило бы на цлыя поколнія арабскихъ поэтовъ. Онъ не отступалъ ни отъ чего — ни отъ ужаснаго, ни отъ безобразнаго. Его художественная тиранія не хотла знать никакихъ условныхъ началъ, никакихъ правъ, никакихъ ограниченій. Онъ рядилъ величіе въ дурацкій колпакъ, а ничтожеству придавалъ размры царственной красоты — только потому, что это ему было такъ угодно. Онъ, прежде всего, былъ испанцемъ, и мстилъ кистью врагамъ своего народа больше, чмъ мечомъ. Да она и была мечомъ въ его рукахъ! Когда вс теряли головы и отчаяніе охватило кастильцевъ, видвшихъ униженіе своей страны, Гойя создавалъ цлый рядъ картинъ, возбуждая бодрость въ малодушныхъ. Но не прошлому величію онъ служилъ своею кистью. Его скептическому уму были противны дымные костры св. Германзады и пытки отцовъ-инквизиторовъ. Онъ переносилъ на полотно вдохновенныя лица разстрливаемыхъ жертвъ, вышедшихъ изъ народа, чтобъ умереть за свой народъ, погибающихъ бойцовъ, которые предпочли смерть покорности передъ завоевателемъ. Для этой сильной натуры не было компромисса, и только такой человкъ могъ вдохнуть новую жизнь въ испанское искусство, пробудить творческія силы народа, казалось, истощившіяся, создавъ уже Рибейру, Веласкеза, Моралеса, Мурильо и другихъ. Гойя понялъ, что на этой почв онъ ничего не сдлаетъ и не пойдетъ дальше, и отбросилъ готовыя формы, дававшіяся ему этими великими мастерами. Онъ пошелъ своею дорогой — капризно, своенравно, длалъ не то, что нравилось другимъ, а что казалось интереснымъ ему самому. Это въ искусств былъ властитель неограниченный, не признававшій ничего вн себя. Одну общую черту онъ имлъ съ великими мастерами Испаніи, именно съ Рибейрой: нкоторую жестокость и безпощадность. Гойя не жаллъ нервовъ и не признавалъ сантиментальности въ искусств. Добродтельное мщанство, моралисты прилавка, вся эта дрянная кислятина знаменитаго tiers-&egrave,tat, понятно, съ ужасомъ отступаютъ отъ картинъ Гойи, да онъ, разумется, и писалъ ихъ не для этихъ золотушно-цломудренныхъ невинностей, въ сущности, настолько безнравственныхъ, что он именно и нуждаются въ показной живописной морали. Каждый ищетъ того, чего у него нтъ. Сильные типы Гойи не могутъ быть оцнены современными критиками искусства, выросшими среди пигмеевъ нашего съузившаго все и вся времени. Они понятны въ эпохи великой народной борьбы, когда вся эта наплывная слякоть сметается прочь и событія стучатся въ самое сердце народа, чтобъ оно скоре отворилось имъ. Гойя поэтому въ испанскомъ искусств сыгралъ такую же великую роль, какую сыгралъ Сервантесъ въ испанской литератур. У Гойи только рядомъ съ юморомъ шелъ и романтизмъ ничего не признававшей и ничему не поклонявшейся силы. Онъ длалъ такъ потому, что хотлъ, и для него ‘сила’ была дйствительно правомъ. Разумется, онъ понималъ ее не по-бисмарковски. У него была сильна не разстрливавшая солдатчина завоевателей, а разстрливаемые защитники своей страны, не толпа, врывающаяся въ мирный городъ, а тотъ, кто бжитъ съ головней въ рук противу направленныхъ на его родной домъ орудій… Вотъ сила Гойи, и передъ этою силой дйствительно можно было преклониться!

Посл Гойи слдовалъ уже мене продолжительный періодъ застоя, за которымъ является разомъ молодая фаланга талантливыхъ художниковъ, и между этими талантливыми — трое, признаваемые кастильскими критиками за геніевъ. Разумется, испанскіе критики и между ними мой уважаемый другъ Луисъ Альфонсо въ этомъ отношеніи немножко пересолили, но надо согласиться, что въ европейскомъ искусств послдняго времени, включая и русскихъ, нтъ силъ, подобныхъ Де-Луна-и-Новисіо, Казадо дель-Алисалю и Бенліуру. Ни Верещагинъ нашъ, ни Матейко, ни мюнхенскій Каульбахъ, ни французскіе, вздутые рекламой и лансированные Гупилемъ, даровитые декораторы въ живописи не сравнятся съ этими тремя столпами ныншняго иберійскаго искусства. Одинъ изъ нихъ надняхъ умеръ, буквально какъ часовой на своемъ посту, передъ мольбертомъ. Я говорю о Казадо. Но взамнъ явилось нсколько новыхъ, хотя и слишкомъ увлеченныхъ силой и кровавыми излишествами Рибейры, но, тмъ не мене, старающихся пробить свой путь, идти и служить инымъ, боле возвышеннымъ идеаламъ. Воспитавшіеся въ Рим, гд Испанія содержитъ свою академію, и въ Париж у Мейсонье, Бона и Дюрана, они оставили за собою какъ блдныхъ академиковъ и жалкихъ жанристовъ итальянцевъ, такъ и своихъ французскихъ учителей. Въ самомъ дл, во всей современной итальянской живописи одинъ Доменико Морелли можетъ поставить свои картины рядомъ съ испанскими молодыми художниками, а Мейсонье, картины котораго чуть не котируются на бирж, не можетъ безъ злобной зависти говорить о Фортунъ (умершемъ каталонскомъ художник) и еще живущемъ Галлегос. Какъ Гупиль, въ эксплуататорскую петлю котораго не идутъ молодые испанцы, ни старается имъ помшать, они выигрываютъ битву за битвой и скоро старому французскому волку придется уступить имъ поле. Одному изъ нихъ — покойному Казадо дель-Алисалю Гупиль предложилъ:

— Давайте мн на продажу свои картины, и я васъ сдлаю славнымъ во всхъ пяти частяхъ свта.

— Слава, создаваемая торгашескою рекламой, нисколько меня не соблазняетъ. Что же касается пяти частей свта, то всмъ имъ вмст я предпочитаю свою родину!

И онъ до самой смерти своей остался вренъ этому.

Я не стану здсь говорить о Фортунь и Розалес. Это не испанцы. Каталонія ихъ считаетъ своими и не уступитъ ненавистной ей Кастиліи. Имъ будетъ отведено свое мсто въ моемъ описаніи Таррагоны, Барселоны и Монсеррата. Фортунь, напримръ, даже негодовалъ, когда иностранцы называли его испанскимъ художникомъ.

— Я не принадлежу къ потомкамъ палачей и инквизиторовъ!— отвчалъ онъ одному высокопоставленному русскому.— Я не испанецъ, а каталонецъ, и происхожу отъ тхъ трубадуровъ, которые во времена тьмы и варварства хотли завоевать міръ псней и музыкой!

Розалесъ, другой каталонскій художникъ, пережившій Фортунъ, даже не можетъ безъ ревности слышать объ испанскихъ молодыхъ живописцахъ, сдлавшихъ себ имена въ Рим и Мадрид. Онъ весьма комически сталъ было доказывать, что во всхъ этихъ талантливыхъ юношахъ течетъ непремнно каталонская кровь. Замчателенъ его отвтъ эксъ-королев Изабелл, когда она хотла купить нсколько картинъ его кисти для своего севильскаго Альказара, отведеннаго ей для жительства:

— Скажите ея величеству, что я каталонецъ и пишу для Каталоніи. Если королева желаетъ имть мои картины, пусть перезжаетъ въ нашу прекрасную Барселону и я охотно стану для нея работать.

Нельзя сказать вообще, чтобы каталонцы были особенно почтительными подданными. Когда Альфонсъ XII обратился къ одному изъ нихъ, отказавшемуся открыть для него свою мастерскую, и спросилъ его:

— Разв вы меня не знаете?

— Нтъ.

— Я вашъ король.

Каталонецъ отступилъ съ хорошо разыграннымъ недоумніемъ.

— Простите меня, но нашъ послдній король донъ-Хайме, завоеватель Валенціи и Мурсіи, умеръ нсколько сотъ лтъ тому назадъ и посл него, я знаю, были узурпаторы, сжигавшіе хартіи нашихъ фуэросовъ въ своихъ дворцахъ, но королей не было…

Другой юный каталонецъ, Ольтлеръ, картины котораго сдлали ему большое имя теперь,— разумется, пока у себя дома,— тоже не особенно быль вжливъ съ королемъ ‘обихъ Кастилій’ и ‘узурпаторомъ’ хорошо помнящей свои фуэросы Каталоніи. Говорившій съ нимъ Альфонсъ XII, наконецъ, воскликнулъ (дло было во дворц Монпансье, на берегу Гвадалквивира, въ Севильи):

— Не забывайте же, наконецъ, что вы — несчастный художникъ, а я…

— Счастливый король!— подхватилъ Ольтлеръ.— О, ваше величество, Альфонсовъ было двнадцать и будетъ съ помощью Божіей еще столько же, а Фернандо Ольтлеръ былъ, есть и будетъ одинъ!

Король расхохотался. Жена его, прелестная Мерседесъ (дло было еще при жизни этой поэтической королевы), тоже, улыбаясь, замтила:

— Однако, вы горды!

— Да, это мое единственное богатство теперь! Я, вдь, не ношу короны Карла V и Филиппа II, обагрившихъ полміра кровью невинныхъ!

Король, любившій откровенность и не претендовавшій на рзкость своихъ подданныхъ, обернулся на этотъ разъ къ маршалу Топету и сказалъ ему:

— Кровавыя короны Карла V и Филиппа II… Какъ это громко! Впрочемъ, что же, пришла пора, когда короли должны подавать своимъ подданнымъ примры не только вжливости, но и смиренія.

Но его величество не забылъ, все-таки, этого.

Когда я былъ въ Мадрид во время карнавала 1884 года, какая-то изъ масокъ на Прадо начала смяться въ глаза королю, напоминая ему его похожденія съ извстною красавицей, пвицей Борги.

— Вы дерзки, какъ каталонскій художникъ!— вырвалось у Альфонса XII.

Маска отступила съ изумленіемъ.

— Извините, государь, я думалъ, что вы меня не знаете.

Шутникъ, дйствительно, оказался каталонскимъ художникомъ.

Но каталонскіе художники умютъ длать не одн дерзости. Фортунь былъ не единственнымъ между ними, и когда я проходилъ по заламъ академіи художествъ въ Барселон, — академіи, помщающейся въ зданіи Биржи и содержащейся на ея счетъ,— я могъ убдиться, что независимость и смлость они обнаруживаютъ не на однихъ словахъ. Картина за картиной, попытка за попыткой отыскать новый путь, отбиться отъ рутины и, въ то же время, въ этихъ исканіяхъ дерзость невроятная, дерзость въ расположеніи фигуръ, въ подбор красокъ. Нужно сказать, правда, что вс вообще иберійскіе художники являются теперь прямыми наслдниками старыхъ испанскихъ мастеровъ. Прежняя манера испанскаго письма — эта врная и широкая кисть, направлявшаяся энергическою и отважною рукой, эта фантазія, полная огня и страсти, и, притомъ, неописуемая искренность въ передач личнаго ощущенія — усвоена юною фалангой вполн. До этого пункта дошли великіе предки, отъ этого пункта идутъ дальше ихъ талантливые потомки. На всхъ выставкахъ Испаніи и Италіи давно уже, напримръ, сталъ славиться упоминавшійся нами Казадо дель-Алисаль. Его El-rey mohne (король-монахъ) — положительно титаническая вещь. Передъ этимъ громаднымъ полотномъ, занимающимъ одну изъ стнъ нижней залы музея Прадо, я останавливался по цлымъ часамъ и, все-таки, уходилъ съ желаніемъ поскоре вернуться назадъ. Легенда, послужившая содержаніемъ для этой, созданной кистью, эпопеи, очень стара. Одинъ изъ самыхъ далекихъ отъ насъ аррагонскихъ королей не поладилъ съ своими подданными и, главнымъ образомъ, съ дворянствомъ. Послднее ршило покончить съ нимъ и въ условленный день, по звопу колоколовъ на башн св. Маріи, броситься во дворецъ и задушить своего повелителя. Объ этомъ провдалъ маленькій пажъ, влюбленный въ дочь властителя. Онъ бросился во дворецъ и сообщилъ обо всемъ королю. До исполненія заговора оставалась еще недля, когда вс главнйшіе и, разумется, недовольные заговорщики получили приглашеніе пожаловать къ королю — послушать новый колоколъ, купленный имъ для собора. Чтобы не подать подозрнія, заговорщики и сошлись вс и ихъ попросили спуститься внизъ въ подземную залу, гд было приготовлено пиршество. По звуку колокола вс остальные придворные должны были сойти туда же. И когда такіе удары послышались снизу, они бросились на лстницы, сбжали внизъ и увидали въ подземель головы казненныхъ заговорщиковъ, сложенныхъ въ вид колокола, и спокойнаго короля рядомъ. Нужно видть, какъ написана эта громадная подземная зала, своды которой величаво тонутъ въ таинственномъ сумрак. Направо каменная лстница наверхъ, черезъ нее скудный свтъ проникаетъ сюда, освщая толпящихся на ея ступеняхъ и не осмливающихся войти въ подземелье придворныхъ. Золото, парча и бархатъ тускло мерещатся при этихъ скудныхъ лучахъ, по лица отъ того становятся еще выразительне. Ничего великолпне я не видалъ: ужасъ однихъ, торжество другихъ, смущеніе третьихъ, печаль четвертыхъ, простое любопытство пятыхъ, приподымающихся, чтобы разглядть ‘колоколъ’ изъ-за спины впереди стоящихъ, упрекъ старика, глядящаго на ихъ ‘колоколъ’ и ихъ короля, острый, пронизывающій взглядъ худаго и возбужденнаго придворнаго, который не можетъ оторваться отъ одной головы, подкатившейся къ самымъ ногамъ его. Въ то время, какъ вся эта масса придворныхъ толпится на ступеняхъ лстницы, посреди подземелья только два живыхъ существа: поразительно спокойный король, придерживающій за ошейникъ громадную собаку, готовую кинуться на тхъ, что стоятъ тамъ и смотрятъ въ этотъ зловщій сумракъ. Этотъ король до сихъ поръ мерещится мн и рядомъ колоколъ изъ отрубленныхъ головъ и одна изъ нихъ виситъ сверху, какъ языкъ, который долженъ заставить зазвенть мдь. Сырой полъ залитъ лужами крови, отъ нея, кажется, пахнетъ острымъ, захватывающимъ запахомъ. Посреди этой лужи валяются все т же головы, на которыхъ сверхъ синевы смерти еще отражается и полуфантастическое освщеніе подвала. Головы, кровавые круги отрубленныхъ шей,— все это написано съ рибейровскою силой и его безпощадною правдой. Только нтъ рибейровскихъ сумасшедшихъ съ воспаленными глазами и изможденными лицами. Казадо умлъ съ мощью своего великаго учителя соединить и спокойствіе. Онъ былъ (былъ, потому что, какъ я говорилъ выше, мы надняхъ въ Рим провожали тло великаго художника, за которымъ пріхала въ ‘вчный городъ’ депутація изъ Мадрида) силенъ не въ однихъ крупныхъ вещахъ и трагическихъ сюжетахъ. Возьмите его cabesas de estudio (этюды головы). Вотъ, напримръ, Лаура: сколько чистоты и святости въ этомъ лиц! Но, всматриваясь въ него, вы видите, что эта чистота и святость пока, это — южанка, въ глазахъ которой только заснула молнія, а въ сердц уже пускаетъ первые ростки свои страсть. Какъ благородны формы этой головки, сколько дерзости на смуглую шею ея бросить свтло-голубое ожерелье и одно плечо прикрыть небрежно и безстыдно этимъ пурпуромъ! Вамъ кажутся такія сочетанія красоты невозможными, но посмотрите и вы убдитесь, что подъ волшебною кистью Казадо это невозможное длается красивымъ и чарующимъ глазъ. А эта ‘Tentation’, по испанскому правописанію, эта женщина, раскинувшаяся въ кресл и изъ глубины его провожающая васъ горячимъ и манящимъ взглядомъ! То же сочетаніе глаголовъ ‘смть’ и ‘умть’ видно въ письм этого небольшаго полотна, тотъ удивительный колоритъ, которому нельзя научиться. Его даетъ природа Кастиліи, солнце, которое срый и темный мраморъ уметъ длать золотымъ, а глинистыя осыпи рчныхъ береговъ — алыми, словно облитыми кровью. Я нарочно останавливался на мене извстныхъ его картинахъ. Вотъ, напримръ, ‘Вознагражденіе тореро посл боя быковъ’: сколько жизни, движенія въ этомъ полотн! Это не работа, а истинное творчество, и опять какой дивный колоритъ передъ вами! Вы эту способность Казадо замчаете даже раньше идеи его произведенія. Слишкомъ ужь солнечны нерукотворенныя его краски, блики, пятна, тни, блескъ парчи, нжный отсвтъ бархата, серебристые розливы атласа. А глаза и лица этихъ людей! Вы ихъ знаете, вы съ ними знакомы и, увидвъ ихъ черезъ десять, пятнадцать лтъ, узнаете опять и не ошибетесь. Казадо, помимо своего таланта, отличался еще очень почтенною чертой, рдкою въ нашемъ артистическомъ мір. Вс мы, люди свободныхъ профессій, блистаемъ всмъ, чмъ хотите: талантомъ, знаніемъ, воображеніемъ, стилистикой, колоритомъ,— охотно признаю. Но мало кто изъ этой фаланги избранныхъ чуждъ зависти, ревности къ своему успху. Казадо именно выдлялся послднимъ. Не было художника, который бы съ такою страстною привязанностью относился къ молодымъ талантамъ, какъ онъ, даже когда въ этихъ юнцахъ онъ видлъ своихъ счастливыхъ соперниковъ. Де-Луна-и-Новисіо, признанный главою современныхъ испанскихъ художниковъ, когда ему было 18 лтъ, нашелъ себ покровителя именно въ Казадо дель-Алисал. Когда на банкет въ Мадрид глубоко взволнованный юный лауреатъ назвалъ Казадо своимъ учителемъ, тотъ всталъ и совершенно спокойно сказалъ, что, вдь, и Іоаннъ Креститель былъ учителемъ Христа, что онъ научилъ Луну только грамот, а теперь видитъ, что ему самому нужно учиться у юноши. Зная, что первая золотая медаль достанется, вслдствіе пристрастія жюри, ему, Казадо, онъ нарочно не послалъ на выставку своихъ картинъ, чтобы премію на ней могъ получить молодой Луна-и-Новисіо. Но у Казадо явилось разомъ не одинъ, а нсколько соперниковъ. Богатство испанскаго творческаго духа пока, увы, обнаруживается только въ искусств, но за то какъ обнаруживается! Въ то время, какъ мы плодили у себя только жанристовъ да пейзажистовъ, тамъ десятками являются художники, въ картинахъ которыхъ могуче воспроизведена борьба человческаго духа, самые трагическіе моменты пережитой исторіи. Возьмите картину молодаго испанца Хозе Бенліура (don Jose Benliiure), надлавшую въ Испаніи такого шума и которую съ такою ревнивою злостью встртили лавровнчанные парижскіе идолы, что ея достоинства видны уже изъ одного этого. Я говорю о ‘La visin del Coloseo’. Нужно, дйствительно, воспитать чувство безконечнаго въ душ, возвыситься до величія борьбы цлыхъ эпохъ одна съ другою, умть обнять ихъ однимъ взглядомъ и смло передать на полотно тысячи образовъ. Это видніе въ Колизе обдало меня холодомъ, я не вынесъ разомъ впечатлнія, а, вдь, я видалъ виды и нервы мои не изъ больныхъ. Я вернулся, чтобы плакать и молиться передъ этою картиной, куда перенесено все, что страдало и умирало въ этомъ Колизе за свободу человческой совсти, за права духа и мысли. Видніе въ Колизе величаве самого Колизея! Это не преувеличено, посмотрите и судите сами… Глубоко сожалю, что ограниченныя рамки журнальной статьи не даютъ мн возможности сказать объ этой картин все, что просится изъ-подъ пера, когда я пишу о ней. Ни въ одномъ храм я не испытывалъ ничего подобнаго! По по этой дорог идетъ не одинъ Бенліуръ. Юноша Виценти Николау-и-Коптанда (don Vicente Nicolau-y-Contanda) недавно написалъ ‘Видніе Мартина Лютера’ и въ первыхъ взмахахъ своихъ крыльевъ уже показалъ орлиную мощь. Фигуры монаховъ въ ‘сото’ стараго монастыря, самъ фра-Мартинъ и вереница чудящихся ему призраковъ удивительны. А произведенія Санхеца Барбудо, хотя бы, напр., его ‘Дочь араба’, склонившаяся надъ распростертымъ трупомъ отца, вдь, это шекспировскіе пріемы въ живописи. Вы видите, какъ глубоко захватываютъ наслдники Веласкеза и Рибейры! У испанскихъ художниковъ вообще страсть къ крупнымъ картинамъ. Посмотрите громадное полотно того же дона Санхеца Барбудо: княжеская свадьба въ Испаніи пятнадцатаго вка. Какъ хорошъ этотъ великолпный старый соборъ, весь въ золот, добытомъ въ Америк, этотъ пышный дворъ, ослпительно сверкающіе ризами и митрами прелаты и эта царственная чета, появившаяся на ступеняхъ и сопровождаемая красавицами, подругами невсты безъ числа! Санхецъ Барбудо привыкъ къ громаднымъ масштабамъ. Чмъ боле полотно, тмъ лучше чувствуетъ себя эта широкая кастильская натура, и чмъ ярче краски, тмъ онъ щедре на нихъ. То, что у насъ назвали бы любители срой дйствительности и туманныхъ очертаній преувеличеніемъ, подъ солнцемъ Испаніи является только дйствительностью. И какое мастерство писать выразительныя лица! Мн пришло въ голову одно замчаніе. Лица, изображаемыя сверными художниками,— а почему, здсь судить не мсто,— сливаются въ общій фонъ,— напротивъ, у испанцевъ нтъ этого фона. У нихъ второстепенныя детальныя фигуры задуманы и выписаны такъ, что навсегда остаются въ вашей памяти и остаются не только запечатлнными, но и понятыми вами какъ характеры. Возьмите, напр., ‘Convercion del duque de Condia’, картину дона Хозе Морено-Карбонера, посмотрите въ глубь ея, гд лица почти сливаются, гд они только намчены, вы увидите, что намчены именно характерныя черты. Вспомните другую картину, знаменитое произведеніе Антоніо Мунозъ-Дегрена ‘Los amantes de Ternel’: есть ли тутъ хоть одна едва-едва рисующаяся вдали монахиня, которая не могла быть сама по себ картиной?

Нужно замтить вообще, что въ Испаніи весьма легко работать.

Нашего самооплеванія, рыночнаго заругиванія мало-мальски выдающихся талантовъ нтъ въ романскихъ странахъ, по крайней мр, въ лично и хорошо мн извстной сред Иберійскаго полуострова и Италіи. У насъ талантъ долженъ завоевать себ положеніе, потративъ на это массу силъ, нервовъ и поплатившись свжестью и врою въ людей, тамъ, напротивъ, всякую вспышку дарованія встрчаютъ какъ нчто каждому дорогое и близкое. Ни на комъ это не оправдывается до такой степени, какъ на юномъ, но разомъ выдвинувшемся художник Де-Лунаи-Новисіо (de-Luna-y-Novisio). Первая картина, создавшая ему положеніе перваго художника на Пиренейскомъ полуостров, была имъ написана въ 19 лтъ. Вслдъ за нею появился рядъ громадныхъ, широко задуманныхъ и отважно выполненныхъ полотенъ. Когда было выставлено первое его произведеніе ‘Въ Споларіум’, вс писатели и товарищи-артисты устроили въ честь девятнадцатилтнаго тріумфатора колоссальный банкетъ въ мадридскомъ клуб ‘словесности и искусства’. Этому баловню судьбы слава далась легко,— до такой степени легко, что въ письм, написанномъ посл банкета, онъ сообщаетъ:

‘Пріемъ, сдланный мн, приводитъ меня въ нкоторый ужасъ. Я думаю, а что, если въ слдующихъ своихъ произведеніяхъ я окажусь не на высот тхъ требованій, которыя имютъ право предъявлять и, несомннно, предъявятъ ко мн мои соотечественники? Я долженъ быть теперь вдвое строже и вдвое недоврчиве къ себ. Сомннія, незнакомыя мн до сихъ поръ, теперь явятся сами собою. Я слишкомъ много получилъ, чтобъ отдать мало. Одобреніе лучшихъ людей Испаніи — вексель, и громадный вексель, на меня. Что, если у меня не хватитъ силъ уплатить его?’

Но у него хватило ихъ съ излишкомъ!

Де-Луна-и-Новисіо обладаетъ тмъ же достоинствомъ, что и Казадо, только въ боле высокой степени, за то и недостатки, свойственные послднему, ярче у молодаго художника. Страсть къ воспроизведенію крови и потрясающихъ зрлищъ весьма понятна у испанскаго живописца. Въ стран, гд до сихъ поръ народъ свищетъ и волнуется въ placa de toros, пока королева и король не являются на бой быковъ, гд на смерть смотрятъ, какъ на интересный спектакль,— иного нельзя и требовать. Вы не знаете отвта, сдланнаго нашимъ посланникамъ въ Мадрид, княземъ Горчаковымъ, петербургскому кабинету, который предложилъ ему, въ видахъ человколюбія и милосердія къ животнымъ, повліять на прекращеніе этихъ варварскихъ зрлищъ въ Испаніи.

— Я скорй добьюсь уступки испанской провинціи, чмъ спасу одного быка, обреченнаго corrida de toros!— отвчалъ онъ, и былъ совершенно правъ.

Де-Луна-и-Повисіо, воспитанный въ этой сред, не могъ скоро забыть впечатлній дтства въ тишин и спокойствіи римской академіи. И это, разумется, отразилось на первой его картин. Она и колоссальна, и ужасна, въ одно и то же время. Наверху въ Колизе конченъ бой гладіаторовъ. Трупы ихъ сброшены въ споларіумъ, гд другіе гладіаторы, зацпивъ ихъ крючьями и опутавъ веревками, тащутъ по полу, чтобы сбросить въ ямы. Мракъ окуталъ споларіумъ. На первомъ план мощный трупъ убитаго бойца, уцлвшій атлетъ едва-едва тянетъ его, за нимъ въ сумрак такія же пары… Изъ Колизея спустилась сюда цлая толпа дряхлыхъ и развратныхъ сенаторовъ. Имъ мало было зрлища смерти наверху, они хотятъ насладиться видомъ труповъ и запахомъ крови внизу! Посмотрите, какъ они впились въ эту картину, какъ смакуютъ ея ужасныя детали своими отвисшими губами, какъ вспыхиваютъ ихъ тусклые и безжизненные глаза. Какое сладострастіе злодйства въ каждой черт ихъ лица!… Гладіаторы, тащущіе мертвыхъ товарищей, бшено грозять имъ кулаками, призывая на ихъ подлыя головы проклятія боговъ, но это для развратнаго Рима только приправа къ удовольствію. Вдали, въ полутьм, едва намчены плачущія женщины, дв изъ нихъ наклонились надъ трупомъ любимаго человка. Надо это видть, чтобы понять, какая мощь таланта, какая смлость фантазіи могла создать эту великолпную картину. Тутъ онъ весь — Римъ Цезарей, императоровъ, Римъ паденія! Вамъ становится понятна эта страшная эпоха, этотъ городъ, вчный, являвшійся всемірною пыткой, въ щупальцахъ которой задыхалось все, что еще смло жить и чувствовать рядомъ съ нею. Изъ другихъ картинъ донъ Хуана Де-Луна-и-Новисіо въ моей памяти запечатллась ‘A do va la nave?… Quien Sabe do va!’ (куда плыветъ корабль?— Кто знаетъ куда!), но это прелестное аллегорическое изображеніе жизни въ вид медленно движущейся среди безбрежнаго океана лодки — трудно описать. Эта прелестная женщина, упавшая съ нея и еще не погрузившаяся въ волны, другая — счастливая, въ внчальной фат… задумчивый старикъ и много, много другихъ написаны мастерскою кистью.

Вы, разумется, слышали о Прадилл? Его ‘La Rendition de Granada’ была воспроизведена тысячами гравюръ и фототипій: великолпныя фигуры Фердинанда и Изабеллы, окруженныя пышнымъ дворомъ, смущенныя или полныя невыразимой тоски лица мавровъ, подносящихъ ключи дивнаго города, очерки котораго намчены вдали. Достаточно этой одной картины, чтобы дать крупное имя художнику. Но Прадилла — одинъ изъ самыхъ плодовитыхъ. Его акварели славятся не мене его масляныхъ картинъ. ‘Dona Juana la Соса’, написанная имъ водяными красками, была куплена за баснословную сумму, а англичанинъ Сеймуръ за акварель его же: ‘Умирающій у воротъ Іерусалима крестоносецъ’ заплатилъ 5,000 ф. стерл.

Я не стану останавливаться на правильныхъ и безжизненныхъ рисункахъ Мадраццо-старшаго, этого академическихъ позъ мастера. Я не знаю ничего невыразительне и скучне. Это — чиновникъ въ искусств, для котораго всякая картина есть входящая бумага, требующая таковой же исходящей по форм. Я не говорю уже о вдохновеніи: ни одного смлаго мазка, ни одного отступленія отъ утвержденныхъ формъ всякаго рода академической живописи, гд бы она ни выполнялась,— въ Петербург или Мадрид, все равно. Все зализано до приторности. Кажется, что этотъ художникъ разводилъ свои краски на паток. Ему повезло и, какъ исполнительнаго академика, его поставили во глав академіи. Онъ, разумется, засушилъ бы талантливую молодежь, не будь другой свободной академіи у испанцевъ въ Рим. Гораздо талантливе Мадраццо-младшій, хотя дарованіе его далеко не соотвтствуетъ слав. Это — терпливый и недурной мастеръ затянутыхъ въ корсеты и одтыхъ или раздтыхъ по послдней парижской мод женщинъ. Изъ его картинъ едва ли не лучшая ‘En ei baile’, написанная имъ по заказу американскаго богача Вандербильта. Здсь было полное раздолье его костюмернымъ наклонностямъ — одвать и раздвать. Разумется, какъ и вс новые художники испанскіе, онъ замчательный колористъ. Въ этомъ отношеніи ихъ смлость и достигаемые ими эффекты заслуживаютъ полнаго вниманія: красные цвта на темно-синемъ неб, пестрые костюмы женщинъ въ самыхъ невообразимыхъ сочетаніяхъ. Они даже бравируютъ своею дерзостью. Они большіе мастера передавать отблески южнаго солнца, теплоту воздуха, заманчивую морскую даль. Ихъ картины грютъ. Посмотрите марокканскій караванъ Галлегоса: солнце, бьющее въ золотые пески, пестрота шелковыхъ шарфовъ и ковровъ, живая смуглина нервныхъ и подвижныхъ лицъ. Кажется, слышится говоръ бивака, ревъ верблюдовъ, ржаніе лошадей и мрный шелестъ ихъ уздечекъ. А его же ‘Свадебный поздъ’ въ Марокко: сколько жизни, блеска и движенія въ этомъ полотн! Онъ не боится упрека въ ‘преувеличеніи’,— упрека, съ которымъ должны считаться русскіе художники и писатели. Даже Мадраццо, когда пишетъ картины изъ жизни марокканскихъ мавровъ, является чуждымъ рутин и свободнымъ отъ условныхъ формъ, хотя, разумется, какой-нибудь рабатской красавиц онъ не можетъ не придать сантиментально-вдохновеннаго выраженія барышни, гадающей на трефоваго короля. Гораздо лучшимъ знатокомъ марокканскаго ‘востока’ (иначе не знаю, какъ и назвать) являются: Madriera (рабыня), Перральна (султанша), Хименесъ-и-Аранда, о которомъ намъ придется еще говорить ниже. Но, разумется, выше всхъ Галлегосъ. Его ‘Boten de guerra’ (добыча войны) гораздо выше написанной на тотъ же предметъ знаменитой картины В. Констана. Въ этомъ отношеніи у Галлегоса есть только одинъ соперникъ, это нашъ Верещагинъ, въ его картинахъ далекаго Востока, и отчасти Альберто Пазини, талантливый итальянскій художникъ, посвятившій свою кисть воспроизведенію далекой Африки. Старая исторія мавританскихъ халифатовъ въ Испаніи даетъ богатыя темы оріенталистамъ испанскаго искусства. Посмотрите, напр., картины Плавидо-Францека, хотя бы его халифа Боабдила, объявляющаго священную войну кастильцамъ. Нужно, чтобъ у самого въ жилахъ текло немножко незаконно пріобртенной арабской крови, чтобы написать такую горячую и яркую вещь.

Наваррете пишетъ исключительно соборы, духовенство, мессы, но въ его соборахъ то же солнце, проникая сквозь цвтныя ршетки оконъ, дрожитъ и дробится на красныхъ сутанахъ пвчихъ, на пестрыхъ уборахъ статуй, на золот и серебр алтарей и на мрамор колоннъ, на яркихъ платкахъ молящихся женщинъ и на пестрот лохмотьевъ нищихъ, этихъ необходимыхъ принадлежностей каждаго испанскаго храма. Меланхолическіе тоны вечера и утра, дремлющіе кипарисы, природа грусти и увяданія особенно удаются Ургелю. Это — элегія въ живописи. Полюбуйтесь на Америго. Вотъ, напримръ, его ‘Проповдь въ развалинахъ Колизея’: какъ горячо это голубое небо въ просвтахъ оконъ, какъ свжа трава, поднявшаяся изъ щелей и трещинъ, какъ хороша эта смуглянка, вся ушедшая во вниманіе, и кармелитъ-духовникъ, котораго паосъ дошелъ до благо каленія! Жанровыя картины Мелиды давно оцнены испанцами. У меня осталась въ памяти особенно одна: общество красивыхъ монаховъ и пестро одтыхъ кастильскихъ молодцовъ расположилось было у пригорка, внизу, за веселымъ завтракомъ на трав. Одинъ было началъ даже тренькать на гитар, а другой затянулъ ‘Canto gondo’, какъ вдругъ наверху показалась свирпая голова быка, воспитываемаго для пласа-де-торосъ и, вроятно, упущеннаго какъ-нибудь ганадеросами. Недоумніе бшенаго животнаго и испугъ сидящихъ изображены удивительно. Какъ характерны и какого добродушнаго юмора полны монахи въ посадахъ и вентахъ, изображаемые Фернандецомъ. А андалузскій художникъ Гарсіа-и-Рамосъ? Этотъ не знаетъ ничего вн своей родины. Вотъ его контрабандистъ, отправляющійся на промыселъ и прощающійся съ своею возлюбленной, глядящею на него изъ окна, вотъ онъ же возвращающійся назадъ съ добычей, и въ томъ же окн ждетъ его та же красавица, а вдали три ея подруги, подпершись руками въ бока, лукаво подсмиваются надъ влюбленною парочкой. Именно такія мн встрчались на стремнинахъ Ронды и въ окрестностяхъ Алказирасы. Вотъ его же ‘Гитана съ бубномъ’,— вы ее видли, врно, въ Малаг или Кадикс, а вотъ кафе Сильверіо, знакомый всмъ, кто былъ въ Севиль, Со сценою съ пляшущею ‘байле-фламенко’ Гуадалупой или Херомитой… Не пройдите мимо картинъ Аранхо. Вотъ, напримръ, одна, передъ которою застаиваются подолгу. Самое синее небо затопило голубымъ свтомъ землю. Вся даль уходитъ въ прозрачную лазурь. Только въ Андалузіи весною можно наблюдать такіе эффекты. Посреди этого знойнаго простора — семья гитанъ. Вожакъ медвдя съ бубномъ, добродушный зврь, видимо, усталъ. Жена вожака вся залита солнцемъ. Посреди ихъ оселъ, по бокамъ котораго болтаются торбы. Изъ торбъ выглядываютъ чернокудрыя личики дтей. Они такъ наивны и хороши, такъ и ветъ отъ нихъ нгой и безпечностью,— тутъ, очевидно, ни заботъ, ни волненій. На берегахъ Кадиксанскаго залива и между Рондой и Малагой вы встртите такихъ же и посреди именно такого голубаго пейзажа. Хаэсъ напоминаетъ нашего Мещерскаго своими горными видами, они у перваго только тепле и ярче, но манера письма и уголъ зрнія, а также предпочтительный выборъ сюжета — т же. До того подозрительно это на первыхъ порахъ: я думалъ, не попало ли въ музей Прадо одно изъ произведеній нашего художника. Картины средневковой военщины у валенсійца Пейра полны жизни и часто юмора. Вотъ другой валенсіецъ, Доминго,— жестокій и жесткій талантъ. Возьмите, напримръ, его бой двухъ испанскихъ спарафучилло. У одного выпала шпага и онъ, опираясь пальцами руки о каменную скамью, а другою о стну и глядя въ упоръ на боле счастливаго соперника, ждетъ послдняго удара. Онъ знаетъ, что пощады не будетъ, и не просить ея, потому что и самъ бы ея не далъ, перемнись они ролями. Какъ выразительно и сильно написаны эти лица! Цлая эпоха, суровая и тяжелая, когда жизнь считалась ни во что и буйство было обычнымъ ршеніемъ всякаго спора, возникаетъ въ вашей памяти. Вотъ изъ той же эпохи картины Рамиреца: он мене жестоки, но не мене трагичны. Опрокинутый на полъ тюрьмы старикъ, съ благородными чертами властнаго лица, пишетъ собственною кровью крестъ на плитахъ. Рука почти замерла и онъ съ усиліемъ оканчиваетъ послднюю черту. Убійцы остановились надъ нимъ и опустили мечи. Тускло блестятъ стальные шишаки и нагрудники при свт зловщаго факела, въ мракъ уходятъ тяжелые своды стараго готскаго замка…

Намъ осталось сказать очень немного.

Dulcis in fondo. Я приберегъ для конца моего очерка андалузскаго художника Льовера, нсколько однообразнаго въ изображаемыхъ имъ типахъ, но въ высшей степени популярнаго въ Испаніи. Это — изящный, веселый и талантливый изобразитель Испаніи начала ныншняго вка и той, которая еще сохранила свои обычаи отъ вліянія всенивеллирующей Европы. Я говорю Европы потому, что она кончается у Пиренеевъ, за Пиренеями ея пока нтъ, хотя тамъ и тщатся передовые люди Мадрида и Барселоны создать ее. Женщины, которыхъ рисуетъ Льовера, очаровательны. Это — андалузянки и кастильянки стараго добраго времени, щедрыя и на поцлуй, и на ударъ кинжала, заткнутаго за подвязку. Это граціозныя махи и манолы въ коротенькихъ юбочкахъ, не прятавшія ни своихъ ногъ, ни рукъ, потому что и т, и другія у нихъ были очаровательны. Он смлы, самостоятельны и независимы. Он сознаютъ власть своей красоты, но слишкомъ сами впечатлительны, чтобы быть жестокими и ‘несклонными’, какъ выражались нкогда авторы нашихъ романсовъ. Льовера не только художникъ, онъ и талантливый иллюстраторъ. Посмотрите его ‘Fin de fiesta’. Какъ красивы эти дв перессорившіяся манолы, особенно одна изъ нихъ, швырнувшая на землю шаль и принявшая позу тореро передъ разъяреннымъ быкомъ. А зрительницы и зрители? Что это за типы! Это Гойя, но Гойя вымытый и изящный. Другое его полотно, написанное для воспроизведенія его въ вид гобеленовъ, ‘Aguardando la procesion’: что за роскошь эта группа прелестныхъ двушекъ и женщинъ на балкон съ неизбжными верами и ухаживателями въ традиціонныхъ треуголкахъ! Сколько кокетливости, смущенія, юмора во всемъ этомъ! Право, я совершенно понимаю моего пріятеля, который, увидвъ у меня снимки съ этихъ картинъ, воскликнулъ:

— Ты знаешь, мн кажется, что я Богъ знаетъ, сколько времени уже прожилъ въ Андалузіи и знакомъ со всми этими прелестными женщинами отлично.

А, между тмъ, единственное путешествіе, которое онъ сдлалъ, было отъ Петербурга до Выборга.

Такъ же хороши у Льовера ‘Una partida empenada’ и ‘La buena ventura’.

Тепло становится, глядя на эти гравюры, полотна и акварели севильскаго живописца. Я давно уже не раскрывалъ тхъ, которыя мн удалось пріобрсти. На нихъ нельзя смотрть безнаказанно. Тянетъ опять въ ту чудную и оригинальную страну солнца и голубаго неба, тянетъ неудержимо.

Льовера, несмотря на массу своихъ картинъ, акварелей и рисунковъ, еще молодой человкъ. Онъ весь въ будущемъ, и оно, вроятно, будетъ для него такъ же свтло и ясно, какъ свтлы и ясны его произведенія.

Луи Альфонсо, о которомъ я говорилъ выше, въ стать своей о новыхъ испанскихъ художникахъ пишетъ: ‘Судя по тому, что общаетъ новый разсвтъ испанскаго искусства, ему опять предстоитъ великая будущность’.

Вас. Немировичъ-Данченко.

‘Русская Мысль’, NoNo 1, 2, 4, 1887