Лазурный край, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 214 минут(ы)

Василій Немировичъ-Данченко.

ЛАЗУРНЫЙ КРАЙ.
Очерки, впечатлнія, миражи и воспоминанія.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе Я. . Мертца.
1890.

Соперникъ Венеціи.

I.
Тріестъ.

— Слопаютъ они насъ?— слышу голосъ соотечественника и никакъ не могу понять, сплю ли я и мн снится, или — такъ и есть въ дйствительности.

— Ну, вотъ! Подавятся… такъ мы имъ и дались въ руки!

— Именно, и даже очень легко… Потому, если бы они разомъ навалились, ну, точно-что, подавиться можно, а, вдь, они какъ: помаленечку, да полегонечку. Какъ не слопать, помилуйте! У нихъ ужъ все загодя расписано. Гд колбасу сть, гд сигару курить, гд пиво пить!

Я просыпаюсь. Въ купэ вмст со мною оказываются двое, очевидно — наши. Крутыя лица, носы вверхъ смазаны, добродушные глаза попрятались въ щелки.. Скулы мясистыя, щеки отвислыя. Русскіе и, непремнно, изъ-за Москвы. Разговоръ шелъ все о томъ же предмет, о неизбжности яко-бы войны съ германцами. Все равно — спать не дадутъ, я вмшался…

— Изъ-за чего же намъ воевать съ ними?

— Да ужъ такъ…

— То-есть, какъ же такъ?

— Не уйдешь. У нихъ готово… Помилуйте, имъ тоже ждать нельзя. Эйнъ, цвей, дрей, въ лучшемъ вид. Они все знаютъ. Сказывали, ужъ и теперь записано съ кого сколько взять. Гд какой живорыбный купецъ живетъ, насколько его распотрошить можно.

Было это нсколько лтъ назадъ. Въ Австріи жилъ еще кронъ-принцъ Рудольфъ, а въ нашихъ богоспасаемыхъ палестинахъ не оказыкалось еще человка, не врившаго въ неминуемую близость войны съ сосдями.

Спутники встртились преоригинальные. Кром русскаго, ни одного языка не знаютъ, дутъ изъ Нижняго въ Вари, поклониться мощамъ св. Николая Мирликійскаго. Это съ Волги, прямо въ южную Италію!

— По обту?— спрашиваю.

— Нтъ, такъ… Дома-то мы очумли совсмъ. Въ мозгахъ моль завелась,— такъ провтриться не мшаетъ.

— Какъ же вы объясняетесь? Есть съ вами хоть словарь какой-нибудь?

— Это зачмъ, такъ смшне….

— Да васъ не поймутъ.

— Ну, вотъ! Ему, нмцу, гульденъ покажи, онъ тебя завсегда уважитъ.

— Его только гульденомъ помануть, а онъ ужъ тутъ — во! Сейчасъ и предъявится, какъ свчка загорится передъ тобой!— оживился его товарищъ.

Какъ ни велика сила гульдена, тмъ не мене соотечественники два раза уже попали въ не надлежащіе позда и, вмсто Вны, чуть не прохали разъ въ Краковъ, а другой — въ Прагу. Теперь, къ счастью, они наткнулись на кондуктора иллирійца, который съ грхомъ пополамъ понималъ ихъ, и потому они хали пока благополучно.

Поздъ шелъ тише и тише. Начались подъемы на Земморингъ. Поднялась луна. Фантастическая картина дикихъ горныхъ вершинъ, черныхъ агатовыхъ скалъ среди блыхъ снговыхъ полянъ, панорама мрачныхъ, иззубренныхъ кряжей, обрывавшихся въ мирно спавшія далеко внизу долины, заинтересовала даже и нижегородскихъ пилигримовъ.

— Ужъ и выбрали себ мсто, нечего сказать!— сожалли они.— Къ плшкамъ прицпились и висятъ.

— Чмъ дурно?

— Тмъ и дурно, что безобразно. Нешто это жительство. Это, ежели птицамъ, за первый сортъ, потому что птиц воздухъ нуженъ, а человку невозможно. Лса точно… лса, ахъ, хороши! И сколько ихъ: видимое дло, народъ глупый. Къ гульдену привержены, а лса стоятъ. Снять ихъ — хорошія деньги заработаешь. А они, дураки, и лсовъ не сымаютъ…

Лунный свтъ выхватывалъ изъ мрака глубочайшія долины. Оттуда то серебрились кровли тсно сплотившагося вокругъ стараго готическаго храма города, то крутой изгибъ рки, сжатой стремнинами. Одинокія деревушки часто лпились къ самому полотну желзной дороги, забрасывавшей ихъ черепичныя кровли снопами искръ.

— Ахъ, тснота!…— сокрушался соотечественникъ.— Изъ-за чего только люди бьются?

— Ну, имъ получше живется, чмъ нашему крестьянину. Вотъ изъ-за чего наши бьются?

— Нашъ Бога помнитъ… А то что за безобразіе, помилуйте! Въ Вн останавливались мы, какъ это гостиница-то?

— Вандель,— отозвался другой.

— Во… Оно самое. Тутъ сейчасъ церква святого Петра, а черезъ улицу-то, и улица узкая — шаговъ пять,— Эльдорадо. Притонъ такой, съ двицами.

— У нихъ неблагородно. Гд храмъ, сейчасъ и кабакъ.

— Ну, а вы Эльдорадо почемъ знаете?

— Намъ нельзя не знать… Мы люди дорожные. Теперь дьяволу по пути надъ нами власть дана, чтобы искушать насъ. Это его счастіе. Не нашъ грхъ! Мы теперь ему, какъ бы, на пропитаніе.

Нужно признаться, что благополучные соотечественники заграницей въ малыхъ количествахъ еще ничего, но въ большихъ — нестерпимы. Сначала я смялся, потомъ заскучалъ, тмъ боле, что разговоръ все вертлся около ‘несомннной, по ихнему, глупости иностранцевъ’. Я постарался заснуть и проспалъ до Лайбаха, когда меня разбудилъ новый пассажиръ, занявшій мсто рядомъ. Оказался славянинъ изъ Истріи. Боле оригинальнаго австрійца я до тхъ поръ еще не встрчалъ. Потомъ пришлось привыкнуть къ подобному типу. Представьте себ лингвиста, говорящаго чуть не на всхъ языкахъ: на французскомъ, англійскомъ, итальянскомъ, испанскомъ, русскомъ, даже турецкомъ (онъ былъ морякъ). Съ однимъ только незнакомъ былъ этотъ подданный габсбургскаго дома — съ нмецкимъ.

Я удивился этому.

— У насъ многіе такъ. Намъ, у себя, въ Тріест, нмецкій языкъ вовсе не нуженъ. А мн, тмъ боле,— я изъ Полы.

— А для офиціальныхъ сношеній?

— Мы пишемъ по итальянски и по славянски. Тмъ, которые имютъ близкія сношенія съ мадьярами, тмъ, скверно. Мадьяры всюду вводятъ свой языкъ, учрежденія. Боятся своей малочисленности, и потому терроризуютъ населеніе. А съ австрійцами жити можно. Австрійцы не особенно стсняютъ. Мы не любимъ ихъ, но миримся съ нашимъ положеніемъ, тмъ боле, что они очень мало вмшиваютя въ нашу жизнь. Мы даже ихъ и не знаемъ вовсе.

Нельзя, вообще, судить по порядкамъ мадьярскимъ о ныншнемъ австрійскомъ режим. Зашла рчь о сближеніи съ Россіей и съ другими славянскими народностями. Я привожу здсь мнніе моего спутника только потому, что, посл, въ Тріест, Капо-д’Истріи, Дивач, Фіуме и Пол мн пришлось слышать варіаціи все на ту же тему. Мы почему то у себя дома воображаемъ, что славяне но всть какъ любятъ насъ и только о томъ и мечтаютъ, что-бы подъ главенствомъ Россіи сплотиться въ одно великое славянское государство съ исправниками, становыми и урядниками. Все это очень лестно для насъ, но, по справкамъ съ дйствительностью, оказывается далеко-не врно. Далматинцы, напримръ, думаютъ совершенно иначе: Россію и русскихъ они любятъ вдалек, какъ отвлеченное понятіе, общаго жe съ нами они ничего имть не хотятъ. Узнавая въ васъ русскаго, они сейчасъ жe подчеркиваютъ духовное сродство, говорятъ о нашей литератур, щеголяютъ знаніемъ нашихъ поэтовъ, но что касается до политическаго объединенія, то оно возбуждаетъ въ нихъ только насмшливую улыбку. Россія — вдалек, какъ сильное славянское государство, разумется, нужна имъ. Въ случа чего все-таки поддержка, но только вдалек. Вблизи, избави Боже! Когда надо произвести давленіе на Австрію, добиться тхъ или другихъ правъ,— математическое понятіе идеальной Россіи выступаетъ на первый планъ. Они имъ пугаютъ кого слдуетъ, и затмъ опять, до слдующаго раза, складываютъ этого размалеваннаго дракона въ кунсткацеру.

Австрійцы, оказывается, именно, и поддерживаютъ здсь собственное обаяніе, предоставляя полнйшій просторъ національной борьб всевозможныхъ племенъ, забросившихъ свои обрывки въ Истрію и Далмацію. Правительство само стоитъ въ сторон и только исправно сбираетъ подати и еще исправнй пополняетъ флотъ превосходными моряками изъ берегового населенія. Когда ему нужно осадить зазнавшихся итальянцевъ, оно обращается къ славянамъ, когда эти, ему кажутся опасными, оно заигрываетъ съ итальянцами. Въ то же самое время, предоставляя, относительную свободу мстной печати, оно, какъ умный кочегаръ, спасаетъ самый механизмъ, во время открывая клапаны и такимъ образомъ давая выходъ излишку накопившихся паровъ. Въ высшей степени подозрительное, полицейско-придирчивое въ Босніи и Герцоговин, затопившее этотъ присоединенный край цлымъ моремъ фратровъ, шпіоновъ, тайныхъ и явныхъ, здсь оно вполн спокойно за свою власть. Острова Адріатики почти вовсе не знаютъ австрійскаго чиновника. Итальянцы съ такою ревностью слдятъ за славянами и обратно, что ни малйшее движеніе не можетъ укрыться отъ центральнаго управленія. Въ нашемъ позд къ утру оказался итальянецъ изъ Венеціи, котораго мой спутникъ-далматинецъ назвалъ эмиссаромъ ‘Italia-irridenta’. Этотъ ‘бунтарь’ свободно разъзжаетъ по всей Далмаціи, живетъ въ Тріест, произноситъ соотвтствующія рчи и ‘ничесо-же сумняшеся’ спокойно отправляется домой… Разумется, случись что-нибудь серьезное, начнись движеніе, опасное по своему характеру, австрійцы не постснятся дйствовать надлежащимъ порядкомъ {Это писалось до обостренія итальянскаго движенія въ Тріест. Какъ читатель видитъ — авторъ не обманулся въ своихъ ожиданіяхъ. Тогда Italia irridenta дйствовала во всю. Крисни еще не появлялся на горизонт.}.

Подъ утро — поднявшееся солнце разогнало предразсвтный туманъ и направо отъ насъ, внизу, подъ высокими горами, на красивыхъ берегахъ. Мюра раскинулась столица Штиріи — Гратцъ. Величавый Шлосбергъ вырзался всми своими башнями на голубыхъ небесахъ. Казалось, онъ вислъ надъ ркой… Еще минута — и поздъ уносилъ насъ дале и дале, по сторонамъ мелькали чудныя картины, долина за долиной, съ цвтущими горами и селами, синія ущелья, все боле и боле скалистыя обрывы… Не успли мы всмотртся въ ихъ заваленныя утесами массы, какъ направо примерещилось и опять спрягалось голубое марево… Вновь показалось… Раскинулось шире… Взглядъ старается проникнуть сквозь легкую пелену тумана въ заманчивую даль Адріатики… Какимъ тепломъ ветъ оттуда! Югъ, точно просыпающійся, протягиваетъ намъ ласковыя объятія, свжая зелень чаруетъ взглядъ… И небо темне и воздухъ полонъ нги… А тутъ еще, какъ нарочно, сидящій рядомъ далматинецъ съ видимымъ интересомъ справляется:

— Правда-ли, что въ Россіи восемь мсяцевъ зима, а четыре — дурная погода?..

— Да вдь вы-же были въ Россіи?

— Я былъ не въ Россіи, а въ Одесс…— совершенно резонно отвчаетъ онъ, вполн убжденный, что Одесса иметъ мало общаго съ нашимъ отечествомъ.— Тамъ евреи, греки и итальянцы — а русскихъ нтъ!— поясняетъ онъ свою мысль.

Сквозь легкую, голубую пелену тумана, лежавшаго на лазурномъ мор, изрдка мелькалъ то пароходъ, торопившійся куда-то, то парусное судно, едва замтное посреди спокойнаго простора… Глазъ съ трудомъ различалъ тихія волны, медленно катившіяся къ полусоннымъ берегамъ. Становилось тепле. Чмъ выше подымалось горячее солнце поэтическаго юга, тмъ ясне длалось кругомъ. Вонъ, впереди, весь затопленный чащею вчной зелени, гористый мысъ, все ниже опускается онъ къ блой кайм, которую пнистыя волны прибили къ самому берегу… Мысъ заканчивается длиннымъ выступомъ. Онъ тоже весь завернулся въ зеленое облако задумчиваго сада — и только у самой лазурной глубины на немъ, вдругъ, какъ чудный, стройный сонъ, поднялся мраморный замокъ, обратившій къ югу яркія блистающія очи… Я не знаю ничего красиве, заманчиве этого Мирамаре, гд растрлянный потомъ Максимиліанъ провелъ когда-то лучшую пору такъ трагически прерванной, жизни. Странна была судьба этого принца — идола славянъ Далмаціи и Истріи, до сихъ поръ оплакивающихъ въ немъ пламеннаго защитника своихъ вольностей. Любимый народомъ и ненавидимый Вной, онъ не зналъ, куда ему спрятаться отъ страстныхъ запросовъ однихъ и слишкомъ явнаго недоврія другихъ. Это былъ человкъ вовсе не созданный для трона, на которой его привели интриги Наполеона, коварство Вны и честолюбіе жены. Только, когда изъ лона прозрачныхъ водъ Адріатики поднялся этотъ Мирамаре, прислонившійся, съ одной стороны, къ роскошно раскинувшемуся саду, а съ другой — заглядвшійся въ безконечную даль, на самомъ краю которой невидимая, только мерещится влюбленному взгляду,— задумчивая Венеція,— Максимиліанъ нашелъ, куда ему прятаться для ‘сладкой лни и мирныхъ грезъ’. И какъ идетъ имя, данное этому замку — Мирамаре,— ‘любуйся моремъ’. Оно такъ же звучно, какъ красивъ онъ самъ.. Потомъ я нсколько разъ посщалъ эту бломраморную виллу. Какіе дивные уголки, какая невиданная роскошь растительности. Садовники здсь — истинные художники, сочетаніе деревьевъ всхъ пяти частей свта — гармонично какъ строфы вдохновенной поэмы. Цвтники будятъ въ сердц поэтическую грезу. И всюду вы видите не только то, что передъ вами — но и изумительныя по красот дали. Отсюда не хочется уходить, тмъ боле что замокъ съ своими сказочными изъ тысячи и одной ночи садами открытъ съ девяти утра до девяти вечера каасдому. Мирамаре въ десяти минутахъ отъ станціи Гриньяно, которое кажется со всхъ сторонъ заваленнымъ каменьями. Смотришь на этотъ чудовищный хаосъ кругомъ и, невольно, въ голов является картина каменнаго дождя, поразившаго этотъ край. Иначе не знаешь, чмъ и объяснить густой слой осколковъ скалъ и утесовъ, засыпавшихъ мирное Карсо, какъ называется этотъ край. Какихъ нужно было усилій и знанія, чтобы на клочк безплодной земли создать цвтущій уголокъ, развести рощи, отъ которыхъ на васъ ветъ, вмст съ благоуханіями Востока и воспоминаніями о красот итальянскаго возрожденія! И вся дорога отсюда до Тріеста — непрерывный рядъ постоянно смняющихся картинъ. Направо все то-же море, все та-же, вчна манящая къ себ, голубая даль, налво — скалы и утесы Истріи, гд, словно чудомъ, изъ разсянны выглянутъ — то красивая вилла, то таинственный садъ, то зазмится гремучая реченка, торопливо сбрасывающаяся со скалы на скалу, съ уступа на уступъ, чтобы скорй съ послдней высоты упасть въ спокойныя, вчно разрытыя, материнскія объятія теплой Адріатики… А вдали — этотъ полувоздушный миражъ Тріеста, который недаромъ называется Австрійской Венеціей.

II.
Тріестъ на первыхъ порахъ.

Изъ Набрезины, передъ самымъ Тріестомъ, къ намъ сло нсколько итальянцевъ.

Тотчасъ-же поднялись рчи о знаменитомъ политическомъ процесс, при чемъ между бывшими здсь далматинцами и новыми пассалсирами завязался отчаянный споръ.

— Тріестъ — это клочекъ Италіи, еще томящійся въ когтяхъ габсбургскаго орла!— ораторствовалъ смуглый венеціанецъ.— Тріестъ и Южный Тироль — вчный упрекъ нашимъ объединителямъ.

— Позвольте,— вступились далматинцы.— Тріестъ — чисто славянскій городъ, населеніе кругомъ славянское. Венеціанскій Левъ св. Марка здсь пришелецъ… Хозяева въ этой стран — мы.

Шумъ подымался невообразимый. Спокойне всхъ держался старикъ, съ которымъ мы сошлись очень быстро. Узнавъ, что я русскій, онъ сейчасъ же познакомился со мною и заговорилъ о союз славянскихъ расъ, т.-е., главнымъ образомъ, Россіи съ расою латинскою. Зашелъ разговоръ о нашемъ отечеств, и синьоръ Виченцо ди-Кастро, нкогда знаменитый падуанскій профессоръ, а теперь извстный писатель, самъ, и отецъ немене извстнаго писателя, поразилъ меня, точными свдніями о Москв, о Волг, о нашихъ общественныхъ слояхъ, о народ,— свдніями, которыми насъ, вообще, далеко не избаловали иностранцы. Этой случайной встрч съ маститымъ представителемъ итальянской науки я былъ обязанъ потомъ пріятнйшими минутами, проведенныя мною въ интеллигентныхъ кружкахъ Венеціи, Падуи, Вероны, Милана и Болоньи. Одинъ изъ краснорчивйшихъ представителей лиги мира, ди-Кастро съ отвращеніемъ встрчалъ патріотическіе и хищные споры различныхъ народцевъ, сбитыхъ на небольшомъ полуостров Адріатическаго моря. Странно было подъ вчно голубымъ небомъ, у ласковаго лазурнаго простора спокойно колышущихся волнъ, прислушиваться въ девизамъ борьбы и власти, къ крикамъ взаимной вражды и ненависти. Спорили на всевозможныхъ языкахъ: на итальянскомъ, сербо-иллирійскомъ, французскомъ, нмецкомъ, даже на греческомъ. Цлый калейдоскопъ, вавилонское столпотвореніе нарчій, одуряющій вихрь звонкихъ фразъ, прикрывающихъ себялюбивыя и эгоистическія мысли, отъ котораго что-то жестокое и холодное, какъ проклятіе, проникало въ душу… Лучше всего, что самымъ ярымъ защитникомъ славянства являлся здсь родовитый славянскій графъ, незнающій, тмъ не мене, славянскаго языка вовсе и принужденный говорить на итальянскомъ, а за центральную власть стоялъ нмецъ, родившійся въ Пол, и потому не вдающій вовсе отечественнаго языка и отвчавшій по далматински! Оба съ трудомъ понимали другъ друга, пока въ споръ не впутался яро и свирпо, точно сорвавшійся съ цпи итальянецъ, но по… нмецки… Въ конц концовъ, вс эти Демосены вылупили глаза одинъ на другого, очевидно, не понимая, въ чемъ дло.

— Вы знаете, какъ это ни странно, но славянская аристократія у насъ почти не знаетъ своего языка,— объяснили мн.

— Почему это?

— Еще очень недавно родное слово считалось здсь языкомъ мужиковъ. Его презирали. Случалось даже, что изучали другіе славянскіе языки, но, тмъ мене, знакомились съ своимъ. У насъ есть люди образованные, вліятельные, которые въ 50 лтъ отъ роду сли за нашу азбуку. Графъ, на котораго вы смотрли съ такимъ удивленіемъ, вовсе не исключеніе въ этомъ род. Скоре общее правило. Были и такіе, которые перевернули фамилію на итальянскій ладъ и стараются прослыть настоящими итальянцами. Я могу вамъ назвать нсколько древнихъ родовъ Истріи, которые уничтожили свои родословныя и приписываютъ собственное происхожденіе венеціанскимъ выходцамъ въ Рагузу, Каттаро, Цару, Полу.

Подъ шумъ этой ожесточенной взаимной травли — нашъ поздъ подошелъ къ Тріесту.

Не усплъ я выйти изъ вагона, какъ на платформ разыгралась уморительная сцена.

— Батюшки?.. Что-же это… Куда-же это насъ завезли?..

Смотрю — все т-же соотечественники, собиравшіеся въ Бари на поклоненіе къ св. Николаю.

— Что съ вами?

— Запутались опять!

— Какъ такъ?

— На кондуктора понадялись… Гульденомъ его помянули… Онъ ничего, взялъ какъ слдуетъ… Въ Набрезин смнять вагонъ слдовало, а мы въ Тріестъ попали!

— Отчего же не вы смняли?

— Да мы въ другой перешли… Анъ и тотъ приволокъ насъ сюда.

— Ну, теперь ждите вечера…

— Видно, угодникъ по всмъ мытарствамъ водитъ насъ… Что-жь длать!.. Его святая воля.

— Позжайте въ отель.

— Только скажите вы намъ, въ какой мы теперь, примрно, держав?

— Въ Австріи.

— И вчера въ Австріи?

— И вчера.

— Ишь она какая… Значительная. Такъ въ гостиницу, значитъ. А не ограбятъ въ гостиниц?

И соотечественники, сгибаясь подъ тяжестью сакъ-вояжей, побрели къ выходу, заплативъ предварительно штрафъ и плату отъ Набрезины къ Тріесту.

— Дураковъ учить надо!— утшалъ себя одинъ.

— Такъ смшнй!— филосовски замтилъ другой.

На томъ они оба и успокоились, хотя, очевидно, вра во всемогущество гульдена у нихъ поколебалась.

Русскіе такъ мало посщали и посщаютъ этотъ прелестный уголокъ Адріатическаго моря, что я считаю возможнымъ остановиться на немъ нсколько доле. Широкія, отлично обстроенныя улицы нижняго Тріеста, по которымъ я халъ теперь, не имютъ ничего общаго съ старинными, узкими ‘vicolo’ и ‘пьяццами’ съ ладонь величиной въ старомъ город, занявшемъ собою гору, съ самой вершины которой, словно нахмурившись, смотритъ въ безконечную даль средневковый замокъ. Не знаю какъ кому, но мн историческій Тріестъ нравится больше, чмъ современная часть его, обставленная громадными домами въ восемь и десять этажей, не пошловатой внской архитектуры, отъ которой такъ и пахнетъ разбогатвшимъ лавочникомъ, а боле благородной и простой, на которой, очевидно, отразились традиціи лучшихъ временъ итальянскаго искусства. Нтъ аляповатыхъ лпныхъ работъ, невжественнаго смшенія всевозможныхъ стилей, везд линіи строги, просты, все цльно, и, даже если хотите, величаво. Разумется, я говорю не про торговую часть города. Биржевика въ семи водахъ мой, какъ зайца, ничего изъ него не сдлаешь, и изъ ожирлаго буржуа никакъ не выйдетъ Аполлонъ Бельведерскій. Но и пузатое кулачество все-таки не претъ здсь съ своими затями на выносъ, а старается подойти подъ общій колоритъ новаго города. Оно обстроило домами улицы: св. Антонія, Спиридіона, Понте-Росса, св. Николая, но скромно и красиво. Зато какъ хороши новыя площади, какъ хороша Акведота,— улица, о которой мн еще придется говорить впослдствіи! Наскоро мн пришлось знакомиться съ этимъ, пока омнибусъ изъ отеля ‘Aquila Nera’ (Чернаго Орла), влекомый парою печальныхъ россинантовъ, съ подобіемъ Донъ-Кихота на козлахъ, тащилъ насъ по улицамъ и площадямъ…

— Что это, хорошій отель?— спрашиваю я у итальянца, котораго я принялъ за артельщика изъ гостиницы.

— Еще-бы!..— съ гордостью поднялъ онъ плечи.— Еще-бы не хорошій! Онъ — мой.

— Какъ, вы хозяинъ?

— Si, Signor…

— Что-жъ вамъ за охота здить самимъ?

— Расходъ на одного человка остается въ карман. Знаете, есть отели красиве и нове моего, но у меня останавливаются патріоты! Итальянцы, прізжая въ Тріестъ, считаютъ обязанностью побывать въ Черномъ Орл. Потомъ — мой отель дешевле другихъ. Ессо, signor, путешественники странный народъ. Они готовы спорить изъ-за всякаго франка, мы имъ уступаемъ гульдены, не ставимъ имъ въ счетъ тысячи мелкихъ услугъ, а они всякую блоху, съ особеннымъ трудомъ пойманную у себя на кровати, тычутъ въ носъ, точно мы не видали блохъ!

— Такъ у васъ есть блохи?

— Гд ихъ нтъ, и почему-бы имъ не быть? Гд есть люди, тамъ есть и блохи!— съ глубокимъ убжденіемъ ршилъ хозяинъ Аквила-неро.

— Ну, это не утшительно!

— Блоха, вдь, не скорпіонъ,— утшилъ онъ меня! И даже не фаланга!

Номеръ, отведенный мн, вполн оправдалъ сдланную хозяиномъ рекомендацію. Блохъ было много, удобствъ мало. Въ то время, какъ на улицахъ была жара — въ номер я дрожалъ отъ холода. Пришлось приказать затопить каминъ — новая бда, дымъ оттуда повалилъ не въ трубу, а прямо на меня. Очевидно, это случалось часто, потому что стны и потолокъ были замтно закопчены.

— Бываетъ ли у васъ здсь солнце когда-нибудь?— спрашиваю у ‘директора’. Старшій лакей носитъ здсь такое величественное званіе.

— Солнце всегда, когда угодно синьору.

— Я хочу сейчасъ.

— Сейчасъ солнца не полагается.

— Окна обращены на сверъ?

— Нтъ, на югъ.

— Вдь, вотъ гд онъ.

— Это по вашему. Мы считаемъ югъ тамъ! И онъ наивно показалъ на сверъ. Впрочемъ, если хотите, вамъ отведутъ комнату на ‘югъ’ по вашему. Я сейчасъ скажу объ этомъ ‘министру’.

Званіе министра носилъ управляющій отелемъ.

Мое желаніе было удовлетворено. Мн отвели комнату, дйствительно, на югъ но… въ ней не было оконъ, она оказалась темной, и потому я опять вернулся назадъ…

III.
Сербская церковь.— Море и портъ:— Тергестео и невроятные буржуа.— Леопольдъ I и Карлъ VI.

Тріестомъ гордятся его граждане. Какъ вс старинные города, онъ иметъ исторію, восходящую непремнно къ Ною. Не потому-ли жители его славятся пьянствомъ? По преданію, Тріестъ существовалъ уже за 2,000 до P. X., будучи основанъ однимъ изъ ближайшихъ потомковъ Ноя. Потомокъ этотъ до того плнился красотой положенія и моремъ, что не захотлъ никуда итти дале. Времена были подходящія. Что приглянулось, то и бери. Потомъ эту мстность окрестили въ Monte Milliano, и уже въ качеств таковой она была завоевана Кайемъ Семпроніемъ. Римляне назвали ее Tergest и возвели городъ въ высокій санъ римской колоніи. Повышеніе это жителямъ неособенно понравилось. Они нсколько разъ возставали, прогоняли чужеземцевъ, тогда являлись легіоны, избивали кого слдуетъ, оставляя женщинъ и младенцевъ. Когда младенцы подростали, они опять начинали бунтовать, благодаря чему тріестцы до сихъ поръ гордятся своею исторіею и называютъ себя свободолюбивыми. Въ настоящее время для Австріи Тріестъ играетъ ту-же роль, какую Гамбургъ для Сверной Германіи. Тутъ бьется сердце морской торговли, отсюда разгоняется кровь по безчисленнымъ маленькимъ коммерческимъ городкамъ-пульсамъ. Тріестъ — былъ при мн порто-франко, и хотя я сюда попалъ не въ коммерческій сезонъ, но весь его огромный портъ загромождали безчисленные корабли. Суда всевозможныхъ флаговъ приходили и уходили. Громадные пароходы, точно сказочныя чудовища, спали на недвижной поверхности Адріатики, защищенной отъ волнъ и втра молами далеко вдвинувшимися въ море. Впереди, вся на свту, точно серебряная, сверкала подъ солнцемъ массивная башня маяка. Шумъ, говоръ, псни неслись съ несчетныхъ палубъ, съ одной на другую перекликались загорлые, обожженные южнымъ солнцемъ и обвянные всемірными втрами матросы. И какихъ типовъ не было только между ними! Вотъ, напримръ, на набережной, передъ палаццо Карчіоти — посмотрите: неаполитанцы въ красныхъ колпакахъ, лакированныя шляпы матросовъ съ военныхъ кораблей, темныя фески левантинцевъ, черныя негра, пришедшіе на египетскихъ судахъ, красивыя черты тунисцевъ и триполійцевъ, въ которыхъ еще хранится благородный мавританскій типъ, сильные и ловкіе далматинцы, каттарцы, съ ихъ рзко опредленными лицами и живописными костюмами, босняки въ пестрыхъ курткахъ, рыжіе бритты и, словно высохшіе на безжалостномъ солнц Прованса, марсельцы, лнивые испанцы и страшно суетливые, остроглазые хищные генуэзцы, тутъ-же медлительные и спокойные блокурые шведы и неуклюжіе, какъ боровы, какъ боровы неповоротливые и, какъ боровы-же, тупые нмцы,— все это мшается въ толпу, пеструю, живописную, крикливую, охватывающую васъ сразу мятелью всевозможныхъ звуковъ — такъ что, въ конц-концевъ, вы теряетесь, голова кружится и невольно уходишь успокоиться въ ближайшій храмъ, всегда гостепріимно отпертый и отдланный съ такою роскошью и вкусомъ, къ какой насъ не пріучилъ византійскій складъ нашихъ церквей, хотя и эта въ томъ-же стил. Оказывается, что это св. Спиридіона сербско-иллирскій православный соборъ, выстроенный на гроши, собранные съ прибрежныхъ жителей. Тутъ уже царятъ тишина и прохлада. Много молящихся — все знакомые славянскіе типы, костюмы, какіе видли на Черной Гор, въ Рагуз и въ Каттаро…

Здсь въ св. Спиридіон опять пришлось встртиться съ нсколькими знакомыми изъ Далмаціи. Одинъ толкавшійся вмст со мною по Черногоріи и Босніи, другой, еще при мн изгнанный изъ Блграда за то, что, положившись на права, даруемыя сербскою конституціей, вздумалъ адресовать г. Христичу нсколько правдивыхъ словъ въ мстной газет. Зашла рчь объ Австріи и ея отношеніи къ славянскимъ народностямъ.

И мн вновь пришлось услышать, что Австріей въ послднее время они очень довольны. Было это въ 1885 году.

— Будетъ принцъ Рудольфъ императоромъ — станетъ еще лучше. Говорили здсь.

— Почему?

— Мы вс знаемъ, что онъ любитъ славянъ. Онъ соединитъ подъ своею рукой и сербовъ, и болгаръ, и черногорцевъ. Славянскія автономіи, на равныхъ правахъ и съ сохраненіемъ внутренней независимости — войдутъ въ общій союзъ.

— А нмцы?

— Нмцевъ въ Австріи и теперь мало, и они почти уже не играютъ никакой роли.

— Ну, а мадьяры?

— Мадьяры утонутъ въ славянскомъ мор.

— Что же это славянская имперія будетъ?

— Да, мы хорошо знаемъ принца Рудольфа и вримъ ему!

И эта вра слышна была повсюду.

Т-же симпатіи, которыми пользовался Максимиліанъ, только въ еще большей степени, привязывали славянскія населенія къ наслднику австрійскаго престола. Онъ также является и любимцемъ мстной интеллигенціи. Она признала въ немъ замчательнаго ученаго, глубоко любившаго науку и много послужившаго ей. Извстны нкоторыя открытія, сдланныя имъ дйствительно въ медицин. Разсказываютъ, какъ посл одной затруднительной операціи, гд онъ явился достойнымъ соперникомъ Бильрота, этотъ профессоръ, присутствовавшій тутъ, подошелъ къ нему.

— ‘Благодарю васъ, коллега!’ — и онъ пожалъ руку наслднику австрійскаго престола.

Политическія партіи и люди всхъ оттнковъ соціальнаго движенія высоко цнила въ молодомъ принц глубокое уваженіе, не разъ высказываемое имъ, къ свободному развитію страны. Принципъ невмшательства подчеркивался имъ съ особенной энергіей. Не мудрено посл этого, что какъ галичанинъ, такъ и хорватъ, и далматинецъ съ равными надеждами смотрли на принца Рудольфа.

Подумаешь давно ли это было! а что осталось ото всхъ подобныхъ упованій. Ни одинъ цвтокъ осенью, не облетаетъ такъ быстро какъ надежды человка. Смерть принца Рудольфа была дйствительно тяжелымъ ударомъ для австрійскихъ славянъ. Изъ церкви св. Спиридіона я отправился, вмст съ моими спутниками, въ Торгестео.

Торгестео — громадный, оконченный въ 1842 году дворецъ, принадлежащій городу. Онъ занимаетъ цлый островъ. Внутри дв громадныя галлереи, перескающіяся крестообразно и освщаемыя сверху сквозь стеклянную крышу. Величина и роскошь этой постройки — подавляютъ. Отъ двнадцати часовъ до двухъ пополудни — здсь и въ залахъ нижняго этажа собирается биржа. Сверхъ того, тутъ-же находятся кофейни, кабинеты для чтенія съ газетами на всхъ языкахъ, при чемъ входъ безплатный для всхъ, а не для однихъ путешественниковъ, какъ увряютъ гиды.

Въ Торгестео — опять таже разноязычная толпа.

Буржуа — самые невроятные — совершаютъ здсь вс свои сдлки. Пестрый и живописный востокъ, знойный югъ, холодный сверъ присылаютъ сюда, въ громадныя залы, своихъ представителей. Чалмы всхъ цвтовъ, модныя шляпы, фески.. Проглотившій аршинъ и не подавившись имъ, англичанинъ сталкивается здсь съ неподвижнымъ египтяниномъ, юркій и бойкій французъ — агентъ торговыхъ домовъ — за одинъ разъ ведетъ переговоры и съ горбоносымъ грекомъ, и съ туповатымъ румыномъ, и съ соннымъ туркомъ… Невроятно толстые евреи съ часовыми цпочками, на которыхъ можно было-бы привязывать самыхъ злобныхъ псовъ, внскіе, едва оперяющіеся, жидки изъ коммерческихъ конторъ, все это бгало взапуски, суетилось, потло, пожимало другъ другу руки, записывало что-то въ памятныя книжки и вновь бгало, суетилось, потло. Постороннимъ входъ воспрещается на это время. Но воспрещается только на бумаг. Когда я наблюдалъ весь этотъ шабашъ, ко мн подошелъ какой-то господинъ со значкомъ Торгестоо.

— Вы туристъ?

— Да!…— Ну, думаю, сейчасъ выгонютъ.

— Не угодно-ли вамъ посмотрть устройство Торгестео?

И самымъ обязательнымъ образомъ онъ меня провелъ по всмъ галлереямъ, заламъ, кабинетамъ.

— Говорятъ, что запрещено посщать биржу?

— Это одно изъ правилъ, никогда и никмъ не исполняющихся. Мы давно отказались въ этомъ отношеніи отъ всякихъ тайнъ.

Кром Торгестео, есть еще старая биржа на piazza della Borsa. Роскошное зданіе ея давно оставлено коммерческимъ міромъ: оно оказалось тсно и служитъ для другихъ цлой. Я невольно засмялся, попавъ сюда. Передъ нимъ на площади, на старинной колонн, стоитъ Леопольдъ -й. Боле растопыреннаго гуся я еще не встрчалъ ни на одномъ памятник. Несмотря на то, что императоръ является здсь закованнымъ въ сталь — поза, данная ему, отнюдь — невеличава. Католическіе монахи прежде такимъ образомъ изображали святыхъ на верхушкахъ каменныхъ столбовъ. Гораздо лучше на другой площади Тріеста монументъ Максимиліану. Винкельману воздвигнутъ здсь красивый памятникъ на кладбищ, гд похороненъ былъ знаменитый ученый. Какъ извстно, геніальный изслдователь древности, по дорог изъ Рима въ Вну, остановился въ одной изъ большихъ гостиницъ Тріеста. Тутъ онъ познакомился съ Пистойцемъ Арканджели, который, вообразивъ, что иметъ дло, съ богачомъ, убилъ Винкельмана и ограбилъ его. Памятникъ поставленъ въ 1820 году, причемъ въ подписк на него принимала участіе вся Европа, Онъ въ маленькомъ атріум. Въ центр — бюстъ Винкельмана, вокругъ — аллегорическіе барельефы. Все это талантливо исполнено скульпторомъ делль-Босса. Я миную разныхъ, точно высохшихъ на солнц Карловъ, фонтаны Маріи-Терезіи съ женскими фигурами, словно влзающими въ Силоамскую купель для избавленія отъ поразившей ихъ проказы, пряничныхъ всадниковъ, сидящихъ на невозможныхъ лошадкахъ съ хвостами, въ вид дыма, подымающагося въ хорошую погоду изъ трубы, и скажу только о двухъ улицахъ, которыми гордится Тріестъ, о Корсо и Акведота.

IV.
Акведота.— Сальвини въ Паоло.— Какъ веселится народъ.— Карнавалъ.— Тріестъ ветхаго завта.— Гд нмецкій языкъ.

Акведота — длинная, широкая улица съ бульварами и садами, которые теперь уже зеленли — обставлена чудесными большими домами. Каменныя стны однихъ украшены прекрасно исполненными статуями. Между другими здсь замчательна Политеама Россетти съ Ридотто, танцовальными залами и другими помщеніями. Тріестъ, вообще, очень богатъ ими. Кром Ридотто тутъ есть публичныя залы для баловъ Ара, Монтеверде, Казино-Шиллеръ. Разумется, и у насъ такихъ много, но эти отличаются тмъ, что въ нихъ веселятся, исключительно, крестьяне и городскіе ремесленники, прислуга… И какъ веселятся! я имлъ возможность ознакомиться съ этимъ въ тотъ-же вечеръ.

Въ Ридотто Россетти давали ‘Франческу ди-Римини’. Роль Паоло исполнялъ геніальный Сальвини и… исполнялъ такъ, что вполн заслужилъ свистки, которыми разразилась публика по окончаніи пьесы. Вообразите старика Сальвини въ роли Паоло! Пріемъ ему былъ съ самаго начала весьма холодный. Вообще, я нахожу, что театральные завсегдатаи на юг далеко не такъ радушны, какъ наши. Я не новичекъ въ Италіи напримръ, но почти не знаю примровъ, чтобы здсь такъ-же бсновались въ театрахъ, какъ у насъ. Я помню, кого только на нашихъ сценахъ не привтствовали аплодисментами и вызовами. Боже, какой пріемъ встртили-бы здсь у этихъ пламенныхъ итальянцевъ идолы россійскаго производства! Тутъ, дйствительно, выдающіяся дарованія, крупная сила,— какъ, напримръ, Сальвини,— должны еще ‘заслужить’. И если заслужатъ — будутъ вызваны два, три раза, и то уже это называется фуроромъ. Какъ-бы ни была велика слава артиста и привязанность къ нему публики, сдлай онъ промахъ, произнеси ту или другую фразу скверно, сфальшивь въ пніи, только что рукоплескавшіе зрители немедленно засвищутъ, что, однако, не мшаетъ имъ потомъ аплодировать. Какъ-бы ни былъ малъ и незначителенъ театръ, тутъ артистъ слдитъ за собою, а у насъ ему чуть не ‘плевать на слушателей’. Поэтому, именно, итальянская школа такъ полезна русскому, всегда привыкшему нсколько халатно относиться ко всему на свт, кром срока полученія жалованья. Тотчасъ-же, по окончаніи спектакля, залы Ридотто открыты для ‘народа’, въ полномъ смысл этого слова. Разные чумазые поселяне и смуглыя поселянки и, какъ аристократія между ними, сапожники, въ красныхъ галстухахъ — все это разомъ нахлынуло въ залъ и затмило Ридотто. Недосягаемыми по изяществу принцами крови, между ними бродили, не поступаясь величіемъ, лакеи и кельнера изъ отелей. Начались безконечные вальсы. ‘Дамы’ были въ туфляхъ безъ задковъ и съ деревянными каблуками, приспособленными, собственно, къ обработк мужскихъ физіономій. Стукъ этихъ туфлей во время вальса заглушалъ музыку. Не желая унижаться до поселянокъ и кухарокъ, лакеи и сапожники танцевали другъ съ другомъ, все время сохраняя удивительную солидность. Но это только вначал — потомъ пошелъ такой кавардакъ, веселье такъ полилось черезъ край, что въ зал стало душно, несмотря на, его громадность.

Мы вышли. Лазурная ночь уже окутывала веселившійся городъ. Печальныя звзды свтили нжно и кротко. Полярная была далеко на свер и невольно чудились неисходные снга подъ нею, вой зимнихъ метелей, со всхъ сторонъ заносящихъ сугробами гнилыя хатки родныхъ селъ. А тутъ море тихо, тихо ласкалось къ озареннымъ луннымъ свтомъ берегамъ, и нервный напвъ итальянской серенады замиралъ и воскресалъ вновь подъ звучный голосъ струнъ. Было такъ тепло, что мы сбросили пальто и пришли домой въ сюртукахъ… Карнавалъ въ Тріест на этотъ разъ былъ очень шумный. Всю ночь по городу ходили замаскированные. Подъ открытымъ небомъ, на площадяхъ, устраивались танцы, а въ узкихъ переулкахъ тихо звучалъ порой нескромный поцлуй, и сдержанный смхъ гасъ въ новыхъ порывахъ смычка, въ громкомъ говор трубъ и въ нжныхъ напвахъ флейтъ… Являлись и политическія карикатуры. Между прочимъ, одна, вовсе нелестная для насъ: Россію, одтую въ импровизированный казацкій костюмъ, съ неизмнною нагайкою въ рукахъ, вели на цпи, съ одной стороны прусскій, съ другой австрійскій солдаты. Россія брыкалась, но на ея спину тотчасъ-же сыпались палочные удары, и она успокоивалась {Это было въ конц февраля новаго стиля 1885 г.}… Далматинцы свистали шествію, иллирійцы тоже. Зато нмцы хохотали во всю, а экипажи германскихъ коммерческихъ судовъ даже устраивали вокругъ каннибальскія пляски. Я, съ своей стороны, удивлялся только героическому самопожертвованію неизвстнаго артиста, принявшаго на себя и, главное, на собственную спину неблагодарную роль Россіи. Нужно признаться, что маски, изображавшія прусскаго и австрійскаго солдатъ, въ патріотическомъ усердіи своемъ не жалли ни рукъ, ни палокъ.

Это едва-ли не единственный случай, когда я видлъ въ Тріест проявленіе нмецкихъ симпатій, нмецкихъ тенденцій. Какъ это ни странно, но за недлю въ этомъ австрійскомъ Гамбург мн почти не пришлось слышать нмецкаго говора. Тоже самое,— и даже въ большей степени, что и въ Пешт. Въ столиц Венгріи въ магазинахъ отказывались отвчать на вопросы, обращенные къ приказчикакъ по-нмецки, въ Тріест въ одной изъ кофеенъ лакей спиной повернулся къ моему спутнику, когда тотъ на этомъ язык приказалъ ему принести что-то. Ни на улицахъ, ни на площадяхъ, ни на бирж, ни въ театр — я не слышалъ нмецкихъ фразъ. Кругомъ звучали итальянскій, сербскій, турецкій, греческій говоры. Казалось, ничего общаго эта окраина съ Австріей не иметъ. Въ итальянскихъ лавкахъ здсь и не пробуйте заикаться на нмецкомъ язык. Вамъ или не отвтятъ, или-же заломятъ такую цну, что вы должны будете немедленно ретироваться. Я не могу забыть жалобы одного изъ лучшихъ и образованнйшихъ австрійскихъ военныхъ.

— Это просто несчастіе!… Я до сихъ поръ служилъ въ Вн — привыкъ къ обществу — и теперь приходится жить совершеннымъ пустынникомъ.

— Ради чего?

— Насъ здсь никуда не принимаютъ. Итальянскіе дома для насъ закрыты. Дошло до того, что порядочная женщина считаетъ невозможнымъ отвтить на поклонъ нмцу. Славяне очень цнятъ нашъ режимъ, мирятся съ Австріей, но самыя гостепріимныя семьи ихъ, куда открытъ доступъ всмъ, считаютъ невозможнымъ знакомиться съ нмцами. Положительно задыхаешься отъ тоски.

Дло дошло до того, что даже въ арміи нмцамъ стало но особенно вольготно. Т полки, гд большинство офицеровъ изъ славянъ, сумли такъ обособить немногихъ нмцевъ, что эти, несмотря на свойственную ихъ племени наглость, ведутъ себя тише воды, ниже травы. Глупе всего роль, доставшаяся здсь австрійцамъ. Итальянцы смотрятъ на Тріестъ, какъ на свою страну, славяне — тоже. И т, и другіе оспариваютъ взаимно право на обладаніе Истріей. У славянъ — право несомннное, у итальянцевъ — хоть тнь права. Австрійцы-же до сихъ поръ остались только въ вид военнаго лагеря, который терпятъ, съ которымъ мирятся, но до поры до времени. Рдкая славянка или итальянка выйдетъ замужъ за нмца. Въ Каподистріи это случилось недавно, и для молодой, какой-то далматинской аристократки, закрылись вс двери, а родные ея даже отказались присутствовать на свадьб. Я приходилъ въ недоумніе, какъ примирить вс эти факты съ тми лестными отзывами, которые т-же славяне длаютъ объ австрійскомъ режим. Но мн объяснили это просто.

— Вна управляетъ нами, вс органы власти въ нашихъ рукахъ. Мы подданные Франца-осифа, подданные Австріи, но Австрія для насъ, скоре, математическое понятіе, фикція. У нея нтъ опредленной физіономіи. Въ послднее время она не навязываетъ намъ ничего. Вся наша связь въ томъ, что мы платимъ подати и даемъ солдатъ… Солдаты наши остаются здсь-же, а подати идутъ на дло. Короче, мы хотимъ Австрію, потому что она пока единственная форма, возможная для совмстнаго существованія самыхъ разнообразныхъ народовъ, но не желаемъ австрійцевъ. У насъ есть сербы, есть итальянцы, мадьяры, румыны, поляки, но австрійцевъ нтъ. Сказать — я австріецъ — невозможно, потому что австріецъ не иметъ опредленной физіономіи, опредленнаго языка, не принадлежитъ къ опредленному племени. Сербъ, мадьяръ, итальянецъ, полякъ — это дйствительность, австріецъ — отвлеченіе. Прежде, когда Австрія давила насъ, ее ненавидли, теперь къ ней относятся равнодушно. Мы ненавидимъ мадьяръ, тяжелымъ гнетомъ тяготющихъ надъ племенами, вошедшими въ ихъ половину имперіи, но это чувство къ австрійцамъ какъ къ ‘отвлеченію’ невозможно.

Юго-славяне виконту de Caix de Saint-Aymour высказывались еще откровенне и опредленне. Къ сожалнію, серьезная и почтенная книга его ‘Les pays Sud-Slaves’ мало или даже совсмъ не извстна въ Россіи. Вотъ какъ рисуетъ онъ отношенія славянской интеллигенціи къ намъ. ‘Ни мыслью, ни сердцемъ мы не можемъ симпатизировать Россіи, тяготющей все больше и больше къ Азіи, все дале и дале перемщающей туда свой центръ. Наше прошлое, наше соціальное и экономическое положенія имютъ очень мало общаго съ Россіей. Русскіе развивались иначе, чмъ мы. Ихъ дорога съ нашей не сталкивалась. Но мы нуждаемся въ русскихъ, чтобы жить. Безъ Россіи мы никогда не получили-бы того, что мы имемъ, и не были-бы тмъ, чмъ мы стали теперь. Слабые, мы обращаемъ глаза къ сильному, который защищаетъ насъ. Мы пользуемся панславизмомъ (находя его въ глубин души и опаснымъ, и эгоистичнымъ), какъ средствомъ для борьбы противъ нмцевъ и мадьяръ, нашихъ давнихъ враговъ. Русскіе далеко, между тмъ, какъ нмцы и мадьяры насъ притсняютъ. Но панславизмъ — національный и этнографическій, еслибы онъ осуществился дйствительно, былъ-бы худшимъ врагомъ для насъ, ибо то, къ чему мы стремимся — это видть каждую втвь великаго славянскаго семейства — независимой, автономной, связанной съ другими только интересами экономическими и взаимною защитою’. Французскому путешественнику,— нужно прибавить отнюдь не врагу, русскихъ,— приходилось слышать на Дуна такую фразу: Турецкое иго — изъ дерева, русское изъ желза. Привожу это не для вящшаго посрамленія нашего,— мы и безъ нашихъ южныхъ братій сильны, и не отъ нихъ зависитъ наше счастіе и благополучіе, а для того,.чтобы разобраться въ смутномъ марев всякихъ неопредленныхъ симпатій, родственныхъ и неродственныхъ, въ идеалистическихъ потугахъ, въ противорчіяхъ платоническихъ стремленій и ничуть не отвчающей имъ дйствитечьности. Если мы не можемъ опредлить какъ мы относимся къ тому или другому племени, намъ нужно знать, по крайней мр, какъ эти племена смотрятъ на насъ. То немногое, что мы имли въ нихъ, тотъ капиталъ сочувствія, благодарности и привязанности, которой числился за ними на текущемъ счету, въ послдніе годы растраченъ почти совсмъ.

V.
Санъ-Джусто.— Еще соотечествепникъ.— Выздъ изъ Тріеста.— Сюрпризъ порто-франко.— Мы опоздали на поздъ.— Итальянская граница.— Удине и Тревизо.— Легкомысленный французъ и итальянская грамотность.

Старый Тріестъ не иметъ ничего общаго съ новымъ. Послдній раскинулъ внизу широкія улицы, большія свтлыя площади, замкнутыя высокими общественными и частными домами, красивыми театрами. Новый Тріестъ горитъ тысячами огней изъ оконъ своихъ магазиновъ, по его мостовымъ гремятъ сотни роскошныхъ экипажей, дловая толпа съ утра до ночи шумитъ и снуетъ по широкимъ тротуарамъ. Тутъ гоньба за богатствомъ, тутъ кипитъ и бьется трудъ. Сюда сходятся массы кораблей и пароходовъ, въ вчной суматох, въ неугомонной толче — вчерашній день позабытъ, интересуетъ всхъ только ‘сегодня и завтра’. Но войдите въ тсныя, какъ щели, улицы, бгущія вверхъ, погрузитесь въ вчную тнь узкихъ коридоровъ, по которымъ можно двигаться только пшкомъ, гд трое въ рядъ не пройдутъ и оселъ, нагруженный корзинами дровъ, стукается ими въ стны противоположныхъ домовъ, гд изъ оконъ верхнихъ этажей въ окна, по другую сторону улицы, переходятъ по перекинутой доск — и вы разомъ погружаетесь въ далекое прошлое, лтъ за четыреста, за пятьсотъ назадъ. Точно и не было, четырехъ, пяти вковъ, точно вчера жгли на этихъ — шаговъ двадцать въ длину и десять въ ширину каменныхъ площадяхъ — еретиковъ, и дымъ отъ костровъ еще носится въ воздух, еще лежитъ чернымъ слоемъ на окружающихъ домахъ и стнахъ. И какихъ домахъ, какихъ стнахъ… Отъ каждаго камня здсь ветъ глубокою старостью. Кое-гд полустертые гербы давно забытыхъ, выродившихся, исчезнувшихъ фамилій, когда-та грозныхъ, игравшихъ громадную роль!… Старинные дворцы нахмурились, какъ постарвшій и разорившійся баринъ, окруженный жирющей и торжествующей буржуазіей, кое-гд выглянетъ ветхая, вся захваченная цпкою порослью, башня, и опять крошечная площадь съ почернвшимъ фонтаномъ, въ которомъ вотъ ужь шестьсотъ или семьсотъ лтъ какъ вырвавшійся на свободу изъ черныхъ ндръ горы источникъ, плачетъ надъ чмъ-то, жалуется на что-то. А статуя святаго, точно согнувшаяся подъ бременемъ цлыхъ вковъ… Нкоторыя улицы идутъ верхъ ступенями, точно лстницы, обставленныя домами, наклонившимися другъ къ другу, какъ хилые старцы такъ, что едва-едва замтишь надъ собою длинную, узкую полоску чудеснаго, сегодня, темно-голубаго неба, отъ котораго на вс эти камни, кровли, храмы и забытыя улицы ветъ ласкающимъ тепломъ… Дряхлый городъ грется и не можетъ отогрться. Вы все восходите выше, пока передъ вами не подымется величавый силуэтъ древняго каедральнаго собора Санъ-Джусто, съ неуклюжей массой древней башни и могильной тишиной внутри, кажется, что онъ сторожитъ погребенныхъ подъ его плитами мертвецовъ, между которыми встрчаются короли и папы, чмъ, надо сказать, несказанно гордится новый буржуазный Тріестъ, какъ лакей чванится бариномъ, которому онъ служилъ когда-то. Стны собора внутри и снаружи покрыты надгробными плитами и барельефами.

Передъ С. Джусто я встртился и познакомился съ русскимъ туристомъ. Мы вмст взобрались на небольшую стну передъ величественнымъ соборомъ.— И что за чудный видъ раскинулся отсюда передъ нами!…

Въ солнечномъ свт, нжась, раскидывалось въ безконечную даль лазурное море. Медленно стремились къ молчаливымъ берегамъ адріатическія волны, въ едва замтную пну разбиваясь у каменныхъ моловъ и укрпленій Тріеста. Весь его портъ внизу какъ на ладони, съ множествомъ судовъ и пароходовъ, съ густою толпою на пристани, съ площадями, тоже залитыми жаркимъ сіяньемъ весенняго дня, съ зелеными облаками садовъ, которые и зимою но теряютъ своего южнаго заманчиваго убора. Глаза съ напряженіемъ всматривались вдаль, упорно отыскивая тамъ очаровательный призракъ Венеціи.

— Да, вдь, она не видна отсюда!— успокаивалъ я своего спутника.

— А можетъ быть… Почемъ знать… Вдругъ покажется.

— Разстояніе слишкомъ велико… Да, притомъ, совсмъ не въ той сторон она.

— Это я все знаю… А вдругъ…

И стоило на краю моря подняться розоватому облаку, чтобы онъ сейчасъ обрадовался ему.

— Вотъ она!

— Что?

— Венеція!…

Изъ Санъ-Джусто мы взобрались къ ‘Кастелло’, но тутъ австрійскій часовой съ такимъ видомъ преградилъ намъ входъ въ крпость, что мы немедленно ретировались обратно. Слдующіе дни были у насъ заняты посщеніемъ всевозможныхъ музеевъ, дворцовъ и галлерей, которые я не описываю совсмъ. Право читать объ этомъ такъ-же скучно, какъ посщать ихъ. Добросовстный туристъ шляется по безконечнымъ заламъ только для проврки, правъ или нтъ его гидъ. Удостоврясь, что все на своемъ мст, сдлавъ ревизію онъ уже съ спокойною совстью идетъ туда, гд его ждетъ настоящее удовольствіе путешествія — на улицы, на площади, въ шумную толпу, подъ солнечный свтъ. Молчаливые дворцы и торжественныя картинныя галлереи — это обязанность, улица и божій день — право. Совстно, вдь, въ самомъ дл, постивъ Флоренцію, не видть Ніобею въ dei Uffizi, Венеру въ палаццо Пити, черезъ безобразный, засянный броколями задній дворъ, не пройти и не поклониться могил Джульетты въ Верон, а, въ сущности, разв можно сравнить эти удовольствія съ видомъ той-же Вероны съ башенъ giardino Джусти, или съ дивнымъ миражемъ Флоренціи, раскидывающимся у вашихъ ногъ съ Фьезоле? Галлереи и дворцы — служба, городъ и солнце — праздникъ…

Попраздновавъ, такимъ образомъ, вдоволь въ Тріест, я, наконецъ, собрался въ Италію, но тутъ ожидало меня новое разочарованіе.

Въ Тріестъ оказалось въхать легко, но выхать оттуда трудно.

Я совершенно позабылъ, что австрійскій Гамбургъ — порто-франко, а путешественники, вызжающіе отсюда, подвергаются тщательному таможенному досмотру. Не успли мои чемоданы показаться въ вокзал, какъ австрійскіе чиновники набросились на нихъ съ невыразимымъ сладострастіемъ. Нчто подобное я видлъ только на нашихъ границахъ, гд иногда цлые позда стоятъ пока любопытство таможеннаго будетъ, наконецъ, удовлетворенно. къ сожалнію, тріестскій поздъ не ожидалъ — и, благодаря излишнему рвенію австрійскихъ таможенныхъ, я долженъ былъ отложить отъздъ до слдующаго дня!..

— Эти сапоги у васъ совсмъ цлые!— приставали ко мн аргусы.

— Разв вы хотите, что-бы я носилъ разорванные?

— Гд вы купили эти вещи?..

— Въ Вн.

— Почему не въ Тріест? И при этомъ съ нкоторымъ сожалніемъ: — если-бы въ Тріест, вы-бы за нихъ заплатили пошлину.

Я выходилъ изъ себя, пропустивъ поздъ. Таможенные зато преисполнились сознаніемъ свято исполненной обязанности.

— Этакъ вы и завтра будете осматривать тоже самое?

— И завтра.

— Я могу, слдовательно, и завтра опоздать на поздъ!

— Мы не отвчаемъ за желзную дорогу.

— Но вы позволите мн оставить вещи здсь, что бы он ужъ не досматривались завтра?

— Нельзя!

На другой день, посл обда, мн, наконецъ, удалось раздлаться съ таможней, гд меня опять допрашивали.

— Гд вашъ табакъ?

— Я не курю,

— Отчего вы не курите?.. Гд вашъ чай?..

— Я не вожу съ собою чая,

— Русскіе всегда пьютъ свой чай.

— Ищите!..— И они вновь принимались искать съ остервенніемъ, выводя меня изъ себя.

Зато на итальянской таможн къ намъ были гораздо милостиве. Обошлись джентельменами и отпустили сейчасъ же. Удине и Тревизо — хорошенькіе городки — мелькнули мимо, оставивъ впечатлніе боле или мене красивой картины здсь я не говорю о нихъ ни слова — имъ будутъ посвящены слдующіе главы.

Все время въ вагон у насъ престарлый педагогъ мучилъ бывшаго съ нимъ мальчика.

— Что это?— указывалъ онъ на деревья, покрытыя срою жидкою зеленью.

— Оливки.

— Нтъ. Это оливковыя деревья… А что они даютъ?

— Оливковое масло.

— Неправда. Они даютъ оливки… А что даютъ оливки.

— Масло.

— Что длаютъ съ этимъ масломъ?

— Его дятъ.

— Очень хорошо… Какое еще есть масло?.. Зачмъ дятъ масло?.. Когда дятъ масло?.. Кто стъ масло? Чмъ онъ его стъ.. Для чего дятъ масло?..

И такъ дале до безконечности. Въ наиболе торжественные моменты онъ обращался къ намъ съ возгласами:

— Вотъ какъ слдуетъ воспитывать дтей…

Ребенокъ, тмъ не мене, смотрлъ на ментора съ крайнею враждою. Очевидно, ему это воспитаніе надоло такъ-же, какъ намъ само оливковое масло, которымъ, вообще, злоупотребляетъ итальянская кухня. На одной изъ станцій ребенокъ исчезъ. Поднялся шумъ. Стали его искать и, наконецъ, нашли злосчастнаго подъ скамьей одного изъ вагоновъ.

— Зачмъ ты прятался?..— добивался отъ него старикъ.

Ребенокъ сосредоточенно молчалъ.

— Почему ты влзъ подъ скамью?.. Что такое скамья?.. Зачмъ скамья?.. Изъ чего скамья?..

Но, вмсто отвтовъ, испытуемый вдругъ скверкнулъ глазами и впился въ палецъ профессора острыми, какъ у волченка, зубками.

Поднялась сцена, слезы, упреки.

— Мн надоли ваши оливки, ваши скамейки, ваши вопросы… Я уйду въ солдаты или убгу!— ревлъ мальчишка.

— Вотъ какъ слдуетъ воспитывать дтей!— съ насмшливою важностью передразнилъ профессора одинъ изъ хавшихъ въ нашемъ купэ итальянцевъ.

Въ открытыя окна вяло тепломъ…

Налво сверкнула опять Адріатика. Розовые и золотистые тоны заката ложились на лагуны… Поздъ съ головокружительной быстротой влетлъ на дамбу. Направо и налво втерокъ бжалъ по вод едва-едва шевеля желтое крыло венеціанской лодки… Далеко еще, едва замтные, уже мерцались дворцы и храмы дивной царицы моря. Вонъ мелькнула башня св. Марка…

— Venezia!— радостно бросилъ намъ въ окно кондукторъ, отбиравшій билеты:

Аркадія XIX вка ¹).

¹) Я останавливаюсь сначала на этомъ уголк, потому что въ Италіи онъ является предисловіемъ къ великолпной поэм Венеціи.

I.
Историческія курицы и двадцатилтняя война изъ-за сосисокъ.— Заманчивый уголокъ.— Тревизо.— Остатки старины.— Театръ.— Жизнь въ ршет.— Ни одного русскаго.— Симонъ Бокканегра.— Каедральный соборъ и церковь св. Николая.— Замки.

Кажется, ни одинъ изъ моихъ соотечественниковъ, вдоль и поперегъ изъздившихъ Италію, не знаетъ даже о существованіи въ ней благословеннаго уголка, изъ котораго я только что вернулся въ Венецію. Мн предстояла большая работа, для которой нужно было уединиться, уйти ото всего и ото всхъ. Миланъ для этого совсмъ не подходящее мсто. Я было хотлъ ухать на озера, но тамъ въ отеляхъ дороговизна и теперь, осенью, въ октябр, мало тепла и солнца. ‘Чего вы думаете, позжайте въ Конольяно или Витторію’,— предложили мн.— Это еще что за уголки?— ‘Наша Аркадія. Увидите удивительную страну, гд въ домахъ не знаютъ замковъ, гд преступленія почти неизвстны…’ Короче, такъ мн расписали прелести долинъ, пріютившихся у южныхъ отроговъ тирольскихъ Альпъ, что я мигомъ уложился, и изъ итальянскаго Петербурга — Милана ухалъ въ здшній Царево-Кокшайскъ,— Конельяно. Счастливая Ломбардская равнина на этотъ разъ привтствовала меня золотомъ и багрянцемъ своего осенняго наряда. Словно чудный сонъ, мелкали въ сторон закутавшіяся въ тополи виллы Бергамо, башни и замки величавой Брешіи, грандіозная панорама заснувшаго посреди молчаливыхъ Альпъ — озера Гардо, мрачная Верона, силуэтъ высокоумной Падуи съ внчающимъ со соборомъ св. Антонія… Въ сторон осталась умирающая адріатическая красавица Венеція, и, немного спустя, поздъ подошелъ къ небольшому, но замчательно красивому городку, Тревизо… Теплая ночь уже окутывала насъ сумерками. На остановкахъ изъ окна одного вагона выносился могучій и звучный теноръ, пвшій знаменитую арію ‘Spirto-gentil’ изъ Фаворитки и такъ пвшій, что нашимъ россійскимъ пвцамъ пришлось-бы только облизываться, слушая его. Ему апплодировали. Кричали ‘bravo’, ‘fuori’. Совершенно спокойно, какъ будто такъ это и слдуетъ, онъ раскланивался въ окно и снова начиналъ другую.— Кто это такой?— спрашиваю своего сосда…— ‘Э… Такъ — человкъ!..’ — Артистъ онъ?..— ‘Нтъ… Въ такую ночь всякій голосъ хорошъ.’ А ночь, дйствительно, была чудесная. Легкій втерокъ точно доносилъ къ намъ прохладное дыханіе Адріатики. Вмст съ нимъ слышалось благоуханіе осеннихъ туберозъ. Кое-гд пахло поздними цвтами. Небо горло и лучилось звздами… Туманъ уже давно разсялся, и тихіе сады мерещились по сторонамъ у спокойныхъ водъ, меланхолическое журчаніе которыхъ различалось въ шум и грохот позда… Вотъ, наконецъ, и Тревизо. Ярко освщенныя улицы. Какіе-то палаццо въ фрескахъ, едва замтныхъ въ сумрак, громадныя башни, величавыя массы собора… Да полно, неужели я въ уздномъ (по нашему) городк? Вотъ надвинулась на насъ и отошла опять въ сторону громада опернаго театра… Говорятъ, здсь ихъ еще нсколько. Вся перегороженная плотинами, искусственно разбитая на нсколько рукавовъ рченка Сило, притокъ красивой Пьяве, шумитъ и бсится, пробгая сквозь шлюзы рядомъ съ улицами. Вонъ старая-старая стна. Нсколько сотъ лтъ тому назадъ венеціанцы поручили архитектору Фра-Джіокондо выстроить ее для защиты города, принадлежавшаго имъ. Она лучше всего сохранилась вн, такъ называемаго, Portello. Кром нея, тутъ еще масса остатковъ старины. Городъ оченъ древенъ и не даромъ гордится прошлымъ. Чванство это весьма понятно. Еще-бы! Уже во время Юлія Цезаря онъ ползовался правами римскаго гражданства, что ему, впрочемъ, нисколько не помшало отворить впослдствіи Атилл городскія ворота. Таковая премудрость спасла Тауризіумъ отъ варварства гунновъ. Онъ, впрочемъ, и потомъ отличался благоразуміемъ. Герулы не только поладили съ нимъ, но Одоакръ даже разукрасилъ его такъ, что Тревизо въ VI вк славился уже богатствомъ, зданіями и красотою. Ему тмъ не мене, было не совсмъ удобно подчиненіе Равенн, и при Теодорик — Тревизо, тишкомъ, да молчкомъ, сумлъ освободиться отъ равенской преторіи. Впрочемъ, тревизанцы не все отличались благоразуміемъ. Въ 545 году они вдругъ взяли, да и разбили грековъ подъ своими стнами. Такъ, впрочемъ, разсказываютъ они. Исторія-же говоритъ, что премудрые граждане только съ своихъ башенъ смотрли на бой, не принимая въ немъ никакого участія и держа ключи на готов, чтобы вручить ихъ побдителямъ. Кто потомъ не здилъ на ше у тревизанъ — между другими и Нарзесъ и посл него Лангобарды.

Дезидерій соорудилъ здсь zeeca — монетный дворъ, что подало поводъ тотчасъ-же разнымъ предпріимчивымъ людямъ ограбить городъ. Времена были строгія. Герцоги Фріуля поживились тоже малость на счетъ тревизанъ, которые, тмъ не мене, подъ шумокъ, успли пріурочить къ себ и Фельтре и Беллуно. При германскихъ императорахъ явились сюда венгры и, несмотря на то, что врные миролюбивымъ обычаямъ тревизане вынесли имъ ключи отъ города, они, все-таки, пограбили его. Убдившись, что мудрость и благоразуміе не всегда бываютъ спасительны, тревизане длаются воинственными, и уже сами начинаютъ принимать дятельное участіе въ смутахъ среднихъ вковъ. Вмст съ беллунцами и подуанцами они и побждаютъ, и мужественно устремляются въ бгство. Вскор добрые союзники начинаютъ дратъся между собою: — войдя во вкусъ, тревизане заводятъ распри съ падуанцами, съ беллунцами, т, въ свою очередь, тоже задаютъ имъ порядочную таску. Лучше всего то, что ближайшею причиною этихъ распрей были иногда невинные сосиски и еще боле добродтельныя жареныя курицы. Обстоятельство это столь интересно, что я попрошу позволенія разсказать его читателямъ. Въ 1214 году тревизанцы устроили у себя популярный въ т времена ‘Castello d’Amore’. Это — выродившаяся въ Прованс Cour d’amour. Они построили посреди площади деревянный замокъ, въ которой посадили красивйшихъ тревизанскихъ женщинъ и двушекъ. Объявлены были публично состязанія, на которыя явилось богатое юношество изъ Падуи и Венеціи. Во время этихъ игръ — падуанцы бросали въ замокъ дамамъ жареныя курицы, пироги и сосиски, а венеціанцы, какъ боле вжливые кавалеры, золото, серебро, корицу, гвоздику и другія восточныя ароматическія пряности. Тревизанки преисправно съли и пироги, и сосиски, и отъ жареныхъ курицъ оставили одн косточки, но побдителями признали боле щедрыхъ венеціанцевъ. Оскорбленные падуанцы, не долго думая, кинулись съ оружіемъ въ рукахъ на счастливыхъ соперниковъ и съ ихъ ложъ сорвали знамена св. Марка. Заварилась каша. Жареныя курицы и сосиски подали поводъ къ войн, продолжавшейся ни-много нимало — двадцать лтъ. Венеціанцы съ тревизанцами одолли ихъ и на этомъ поприщ, и Падуа, чтобы не отдаться врагамъ, должна была поневол призвать къ себ жестокихъ тирановъ изъ Романскаго дома, знаменитыхъ варварствомъ Эццелино. Эццелино, Скалигеры и Коррарезе потомъ набрасываются на тревизанъ, и мстнымъ красавицамъ, которыя предпочли когда-то золото и пряности — жаренымъ курицамъ и сосискамъ, пришлось жестоко раскаяться въ этомъ. Но, въ конц-концовъ, венеціанцы восторжествовали надъ врагами, и съ тхъ поръ начинается тихое, мирное и благоденственное житіе тревизанъ подъ властью дожей сосдней республики. Венеція настолько дорожила преданностью Тревизо, что ни разу не наложила свою довольно-таки ежевую рукавицу на привилегіи и учрежденія этого города. А между ними одно было особенно замчательно. Посреди итальянскихъ городовъ — Тревизо развилъ у себя представительство всхъ сословій въ своемъ управленіи. Даже крестьяне пользовались тамъ равною съ графами и князьями властью. Когда кто-то изъ жадныхъ кондотъери, желая подобраться къ Тревизо и создать себ въ самомъ город партію, выгналъ городскихъ и крестьянскихъ представителей и предложилъ занять ихъ мста дворянству,— это самое дворянство, какъ одинъ человкъ, ополчилось на непрошеннаго благодтеля,— плебеевъ вернуло и посадило на ихъ мста, а кондотьери послало въ Венецію. Въ Венеціи тогда не шутили съ предпріимчивыми авторами аристократическихъ переворотовъ и безъ церемоніи лишили попавшагося необходимаго украшенія его, т.-е. головы.

Лучше всего то, что эпизодъ съ жареными курицами не прошелъ безслдно.

Еще два столтія тому назадъ, если венеціанецъ хотлъ оскорбить падуанца, онъ посылалъ ему жареную курицу. ‘Я тебя заставлю подавиться жареною курицей’ — эта фраза доводила до дуэли, а намекъ на сосиски вызывалъ немедленное убійство!… Впрочемъ, чему же удивляться, если еще въ прошломъ столтіи пять деревень въ Абруццахъ вели войну не на жизнь, а на смерть — изъ-за… птуха. Глупый петька изъ одной деревни перелетлъ въ другую. Сначала изъ-за него подняли драку дв старухи, потомъ къ нимъ присоединилась молодежь, къ молодежи примкнуло все остальное. Въ заключеніе и замки въ этой мстности не остались равнодушны къ общей свалк. ‘Графы’ приняли участіе въ ‘войн’, и одинъ ощипанный птухъ, по вычисленію профессора Кастальдона, обошелся въ 756 человческихъ жизней!…

Теперь — Тревизо небольшой провинціальный городъ, ведущій кое-какую торговлю и работающій на многочисленныхъ фабрикахъ. Въ немъ, до 20,000 населенія и нигд такъ не замтенъ прогрессъ, совершившійся въ послдніе годы въ Италіи, какъ здсь. Въ самомъ дл, если бывшее королевство Обихъ Сицилій, съ Неаполемъ во глав, осталось врно бурбонской грязи и распущенности, то Сверная и Средняя Италія въ этомъ отношеніи неузнаваемы. Знаменитый французскій путешественникъ М. Валери, бывшій здсь еще въ сороковыхъ годахъ, съ ужасомъ говоритъ, напримръ, о безобразномъ, скверно построенномъ и худо вымощенномъ Тревизо. Теперь это безукоризненно опрятный, отлично перестроившійся и такъ хорошо мощеный городъ, что даже и нашему Питеру не гршно было бы у него поучиться. Вообще, Италія прежнихъ путешественниковъ, даже та, которую такъ талантливо изобразилъ въ блестящихъ очеркахъ г. Ковалевскій, и Италія ныншняя — дв совершенно различныя страны. Увы! Ни бандитовъ, ни дорожныхъ приключеній, ни веттурино, ни остерій съ ихъ локальными прелестями здсь больше не встрчается. Отъ прежняго остались то величавые, то изящные храмы и зданія, дивное голубое небо, да горячее солнце. Еще недавно приводившая въ восторгъ художниковъ и беллетристовъ грязь и распущенность навсегда отошли въ область преданій. Въ самомъ дл — возьмите хотя Тревизо, полюбуйтесь его общественными зданіями, театрами, улицами, садами — и вспомните, что это — маленькій уздный городокъ, не боле, ну хотя бы напримръ Чебоксаръ. Сравненія невольно такъ и напрашиваются на перо.

Мы пріхали въ отель Stella d’oro. Противъ обыкновенія, никто къ намъ не выбжалъ навстрчу, и портье довольно сонно встртилъ путешественниковъ.

— Есть номера?

— Но знаю… Можетъ быть и найдется… Спрошу у хозяина.

Маленькій толстенькій человкъ выбжалъ изъ другой комнаты, испытующимъ окомъ окинулъ мой жиденькій чемоданъ и самымъ рштельнымъ тономъ добавилъ: семь франковъ!…

— Что такое?

— Семь франковъ, говорю, меньше ни одного сантима…

Оказалось, что онъ, такимъ образомъ, знакомилъ меня съ цною номера его гостинницы.

— А номеръ хорошій?

— Какой есть!… Вдь теперь ‘Симонъ Бокканегра’…

Я ничего не понялъ. Мы поднялись. Чистая комната, но довольно жалкая за эту цну.

— Нтъ-ли у васъ получше?

— Берите, какая есть. Я вамъ толкомъ говорю: ‘Симонъ Бокканегра’.

— Отдайте дешевле, по крайней мр.

— Боже ты мой, какіе эти форестьере безпонятные. Человческимъ языкомъ вамъ толкуютъ, что теперь у насъ ‘Симонъ Бокканегра’.

— Да чортъ васъ возьми, что такое ‘Симонъ Бокканегра?’

Трактирщикъ на меня выпучилъ глаза.

— Вы не знаете Симона Бокканегра?

— Нтъ.

— Оперу Верди… Вы не знаете оперу ‘Симонъ Бокканегра?’ Богъ знаетъ, что вы мн толкуете!…

Оказалось, что вс тревизанскіе отели переполнены прізжими, потому что въ мстномъ театр даютъ ‘Симона Бокканегра’ — оперу Верди. ‘Компанія’ артистовъ, какъ здсь называютъ, оказалась блестящей. Дирижеръ оркестра — тоже изъ первоклассныхъ, нкто маэстро Узиліо — когда-то управлявшій оркестрами въ Париж и Мадрит, солисты у него — видные и извстные по всей Италіи. А между пвцами, напримръ, оказывался такой теноръ, какъ де-Негри и басъ Сальмази, которые сдлали бы честь и петербугской итальянской опер. Я уже не говорю о постановк и хорахъ. И это въ какомъ-нибудь Тревизо. А нужно видть самый театръ — въ полномъ смысл слова великолпный, съ чуднымъ резонансомъ, съ такими приспособленіями и порядками, что не мшало бы и намъ поучиться здсь длу. Такимъ образомъ, оказалось, что хозяинъ ‘Стелла д’Одно’ не напрасно повысилъ цны за номера,— въ чемъ, впрочемъ, у него нашлись подражатели. По крайней мр, въ ‘Таинственномъ крокодил’, куда я сунулся посл ‘Золотой звзды’,— съ меня спросили столько-же. Какъ въ первой, такъ и во второй гостиниц — двери оказались безъ замковъ.

— Гд же у васъ ключи?

— А зачмъ вамъ ключи?

— Запереть номеръ.

— Къ чему же вамъ запирать его?— удивился ‘пропріетаріо’.

— Вещи…

— У насъ воровъ во всемъ краю нтъ. Дома и квартиры цлыми днями настежь — и ничего еще, слава Богу, не пропадало…

Дйствительно, край въ этомъ отношеніи оказался оригинальнымъ. Воровъ, грабителей нтъ. Работы хватитъ на всякаго, а путешественниковъ, развращающихъ населеніе всюду, куда только они начнутъ проникать, въ Тревизо мало. По всему этому околотку — въ Тревизо, Конельяно, Витторіи, Белунно и Фельтре — ни одной легкомысленной двицы. То-есть, если хотите, легкомыслія и много, но въ ремесло оно не обращается вовсе и любителямъ уличнаго адюлтера здсь пришлось бы очень плохо…

— Это не Венеція!— съ торжествомъ похваляются тревизанцы.— Хотя и часъ всего разстоянія, а нравы у насъ другіе.

Какъ тутъ дурнымъ нравамъ быть, когда вс точно въ ршет живутъ. Насквозь видно. А добрымъ именемъ здсь дорожатъ весьма. Чуть что, и на барьеръ вытащутъ. Тутъ фарисейской теоріи о пагуб и несправедливости поединка не станутъ проповдывать. Оскорбилъ — пожалуй къ расчету. Недавно передъ моимъ пріздомъ сюда какой-то хлыщъ соблазнилъ двушку. Противъ него (не противъ нея, замтьте это!) такъ поднялось общественное мнніе, что тревизанскому донъ-Жуану пришлось за что попало продать здсь домъ и виноградники и удирать отсюда подальше. Негодованіе распространилось и на его друзей, такъ что т должны были настойчиво повсюду осуждать пріятеля, чтобы такимъ образомъ показать разницу между нимъ и собою. А какъ здсь мягки нравы, какая утонченная вжливость поражаетъ васъ на каждомъ шагу!.. Мн совстно было потомъ распрашивать о дорог, потому что встрчавшіеся мн, вмсто простыхъ указаній — поворачивались и доводили меня до необходимаго мн пункта. Драки на улицахъ, да и везд, вообще, неизвстны. Въ сверной Италіи — пьютъ, и пьютъ довольно много. Но какая разница съ знакомыми намъ картинами. Ни громкой брани, ни криковъ, ни суматохи. Пьяные, если можно назвать такъ развеселившихся людей, ходятъ по улицамъ, поютъ, и поютъ довольно врно, тщательно уступая дорогу встрчающимся. Единственно, что они позволятъ себ — исполнить подъ окномъ нравящейся имъ женщины какую-нибудь популярную псню, гд ее сравнятъ съ звздой небесной и пожелаютъ въ довольно звучныхъ стихахъ умереть у ея ногъ. Тмъ дло и закончится. Проходя ночью по улицамъ, вы видите то и дло, какъ у пріотворенныхъ дверей идетъ тихая и счастливая бесда. На улиц — молодой человкъ, за дверями — двушка. Сквозь узкую щель (дверь не отворяютъ совсмъ) они шепчутся… Тутъ даже поцлуй рдокъ. А если его попроситъ слишкомъ предпріимчивый юноша, его избранница или покажетъ ему на церковь, или потретъ ладонью правой о локоть лвой руки — знакъ, замняющій нашу привычку длать носъ или показывать фигу.

Маленькій городъ,— какіе историческіе памятники!

Мн не хотлось выйдти изъ собора, напримръ. Сколько красоты и величія въ этомъ полуоконченномъ зданіи! Еще бы, если сообразить что надъ нимъ трудились знаменитые архитекторы и скульпторы, отецъ и сынъ Ломбарди! И какъ выгодно выдляются эти благородныя линіи чистотою своею отъ затйливыхъ и мщански пестрыхъ созданій послдняго времени. Тогда было творчество теперь ремесло. Эта истина подтверждается здсь на каждомъ шагу. Вотъ, напримръ, находящаяся здсь же, въ собор, гробница епископа Эанетти. Какъ хорошъ орелъ съ распущенными крыльями посреди дивныхъ цвточныхъ гирляндъ! Кажется, мраморъ живетъ… И рядомъ — сравнительно поздно созданный монументъ пап Александру VIII (Оттобони),— тяжелая и грубая безвкусица! Недаромъ Канова удивлялся первому, а Валери пришелъ въ восторгъ отъ того, какая стройная грація, какой удивительный колоритъ на несравненной фигур Богородицы, въ картин написанной еронимомъ Веккіо да-Тревизо… Посмотрите цлый рядъ другихъ картинъ, переполненныхъ мелкими, часто полустертыми силуэтами, фигурами. Вс он до сихъ поръ,— тамъ, гд ихъ пощадило время,— дышатъ истиной и жизнью. А картины Фр. Биссоло, Бордоне, особенно послдняго. Какая красота и изящество! Сколько величія, тайна котораго теперь совершенно потеряна боле искусными въ техническомъ отношеніи художниками нашего времени! Порденоне украсилъ одну изъ капеллъ здсь фресками, хотя и безъ нихъ эта капелла заключаетъ въ себ художественное сокровище — Благовщеніе Тиціана. Это произведеніе юношеское. Великій художникъ въ немъ только расправляетъ орлиныя крылья, но вы уже угадываете его будущее по экспрессіи, естественности положеній, складкамъ драпировокъ и изумительной перспектив. Къ сожалнію, во время созданія всхъ этихъ чудесъ существовалъ въ Тревизо вліятельный, но глупый каноникъ Брокардо Малькіостро. Художники, подчиненные ему, поневол изображали этого субъекта на картинахъ. Бдному Тиціану тоже пришлось включить тщеславнаго попа въ свою картину, а Порденоне отдлался тмъ, что, не изображая въ фрескахъ каноника, помстилъ грубоватую и крупную надпись, объясняющую, что они были исполнены по заказу ни кого иного, какъ этого самаго Брокардо Малькіостро. Изъ-подъ фресками украшенныхъ сводовъ и куполовъ, отъ капеллъ, надъ которыми работали первоклассные геніи искусства, отъ скульптуръ Сансовино и другихъ не хотлось уходить въ шумныя улицы. Въ молчаніи стараго собора понятне становились т ощущенія, которыя переживались художниками славнаго времени. Мало-по-малу длался ясне смыслъ самихъ картинъ, кажущихся загадочными въ галлереяхъ современныхъ богачей, среди ихъ позолотъ и пестроты… Въ одной изъ венеціанскихъ церквей я встртилъ русскаго художника.

— Что вы тутъ длаете, работаете?

— Нтъ… То-есть, если хотите — да!

— Гд же вашъ мольбертъ?

— У меня его нтъ съ собою. Я такъ, глазами и сердцемъ работаю.

Онъ уединяется здсь и въ сумрак безлюднаго храма старается уловить вдохновеніе, одушевлявшее художниковъ XVI и XVII вка, отгадать тайну, которою они владли, тайну величія, такъ выдляющаго ихъ часто наивныя и простодушныя созданія отъ ныншнихъ, которыя стараются взять эффектами, ослпить, чтобы и сообразиться было некогда. Вдь, какъ бы ныншній художникъ нарисовалъ вотъ хоть бы эту мученицу Порденоне. Во-первыхъ, фонъ явился бы темнымъ, везд былъ бы свтъ, отражавшійся на ея красномъ плащ, лица палачей вышли бы багровыми, а ея, по неизвстнымъ законамъ оптики — голубымъ. И такъ дале, въ томъ же род. Въ краскахъ художнику, какъ и поэту, надо быть скромнымъ. А то декораціи убьютъ самое содержаніе. Вы помните ‘Страшный судъ’ Тинтренто въ паллацо дожей. Боле шестисотъ фигуръ на одномъ полотн, а пестроты, рзко бьющихъ эффектовъ нтъ новое. Зато выступаетъ впередъ общее, идея, душа картины. Вотъ эту-то самую душу и утратило наше искусство.

Въ маленькомъ Тревизо не въ одномъ собор есть чудеса искусства. Постите выстроенную въ готическомъ стил пятьсотъ девяносто лтъ назадъ церковь св. Николая. Архитекторомъ ея былъ одинъ изъ оставшихся неизвстными строителей, которыми такъ богаты средніе вка. Кто, напримръ, останавливаясь передъ церквами св. Анастасіи въ Верон, св. Антонія Падуанскаго, свв. оанна и Павла въ Венеціи — знаетъ ихъ авторовъ? Черная ряса монаха, срый плащъ рабочаго часто прикрывали тогда истинный геній, нисколько не заботившійся о самопрославленіи. Создать и уйти въ сторону, оставаясь неизвстнымъ, считалось особенною заслугой и, когда тщеславные каноники, въ род Малькіостро, совали всюду свою особу и со стнъ и колоннъ кричали о себ во все горло, великіе авторы, тутъ же, стоя въ сторон, замшавшись въ однообразный фонъ толпы, горячо молились прославленному ими Богу или святому, никому невдомые — что бывало чаще — никмъ неоцненные. Легендарный разсказъ о нищемъ на паперти св. Августина Падуанскаго вовсе не такъ фантастиченъ. Къ оборванному старику, стоявшему на лстниц этой чудесной церкви и просившему подаянія, обратились стражи съ требованіемъ, чтобы онъ убирался вонъ.— Какое право имешь ты безобразить дивную храмину своею жалкою фигурой?— насмшливо обратился къ нему полицейскій XVI столтія.

— Одно,— отвтилъ нищій,— я построилъ ее!…

Часто такой трудъ былъ добровольнымъ подвигомъ, при чемъ архитекторъ, по данному имъ обту, долженъ былъ оставаться неоплоченнымъ.

Св. Николай, какъ и каедральный соборъ, представляетъ не мало интереснаго. Вообще, о всхъ итальянскихъ церквахъ нужно сказать одно: ихъ фасады всегда лучше, чмъ ихъ внутренность. Мраморная обшивка наружныхъ стнъ, красота рзьбы — и удивительная простота, даже, если хотите, нагота внутри. Возьмите миланскій соборъ, такіе же Флоренціи, Пизы, Падуи и Болоньи. Красоту наружную видишь здсь съ перваго взгляда, войдя же, приходится отыскивать то, что тамъ особенно замчательно. Въ Тревизанскомъ св. Никола лучше всего, по моему, превосходный памятникъ, изваянный отцомъ и сыномъ Ломбарди надъ могилой графа Августина д’Ониго. Благородство линій и простота замысла невольно останавливаютъ на себ ваше вниманіе. Явленіе Христа, написанное учителемъ Джіорджіоне и Тиціана — Джіованни Беллини, принадлежитъ къ числу самыхъ талантливыхъ картинъ этого художника. Фрески Антонія Тревизанскаго (въ 1410 году) отличаются громадностію. Это какіе-то гиганты, а не люди. Одна богомольная старушка бывшая одновременно со мною здсь, пояснила, что люди прежде были именно таковы, какъ св. Христофоръ, несущій младенца исуса на плечахъ, т.-е. пяти-шести саженъ росту, а что измельчали они за грхи. Судя по этому, она сама была очень гршна, ибо ее едва можно было разсмотрть за спинкою церковной скамейки. Запрестольный образъ Богородицы, окруженной святыми, до сихъ поръ возбуждаетъ ожесточенные споры между знатоками. Одни приписываютъ его Себастіану дель Піомбо, другіе — Савольдо, третьи — брату Марко-Пенсебіану, венеціанцу, монаху, бывшему однимъ изъ выдающихся учениковъ Джіованни Беллини. Въ другихъ тревизанскихъ церквахъ находятся работы Бассано, Париса Бордоне, Андреа Скіавоне, Беллини и Каналя. Я ихъ не видлъ. И не жаллъ объ этомъ! Хорошаго понемножку и уходить нашему брату въ прошлое тогда, когда солнце такъ горячо еще, несмотря на октябрь, а толпа такъ заразительно весела не приходится. Поневол потянетъ на улицу, на площадь…

Маленькій городъ, а тутъ и музыкальная академія, и два литературныхъ общества, и научный кружокъ ‘Атонео’, да три газеты, которыя величественно игнорируютъ одна другую: лучше, чмъ, задравъ хвосты и ощетинясь, грызться, какъ длаютъ наши. Прибавьте къ этому публичную библіотеку съ 32,000 сочиненіями, капитальную библіотеку съ массою разныхъ изданій, земледльческое и ботаническое общества, печатающія свои труды, и вполн поймете, какая громадная разница между Италіей добраго стараго времени и ныншней… Все это создавалось безъ участія правительства. Оно не дало ни копйки на ученыя и общественныя учрежденія Тревизо. Начало капитальной библіотек положилъ графъ Аццони Рамбальдо Авогари, знаменитый археологъ, отказавшій все свое состояніе этому учрежденію. Когда я былъ здсь, меня спросили прежде всего, не англичанинъ-ли я? Я подаю карточку. Кустодъ очень обрадовался.

— Вы, знаете, мы боимся англичанъ.

— Почему это?

— Они, какъ въ политик, такъ и здсь. Чуть гд лакомый кусочекъ, сейчасъ-же стараются его прикарманить. Такъ и здсь, не доглядишь — смотришь чего-нибудь и не хватитъ. А гд лпныя работы, тамъ за англичаниномъ смотри въ оба, непремнно или головку, или ручку ангела помельче обломитъ и себ на память… Вы знаете картину Джіорджіоне ‘Христосъ — почившій’ въ нашемъ Montde Pit?

— Знаю.

— Ну, такъ одинъ англичанинъ на такую штуку поднялся. Привезъ съ собою художника, тотъ ему снялъ копію и сдлалъ ее точно такою-же, какъ оригиналъ. А потомъ онъ сталъ кустода соблазнять подмнить, чтобы копію-то повсить туда, а оригиналъ увезти съ собою. Большія деньги давалъ за это!…

Это, впрочемъ, обращается въ легенду: ту-же самую исторію разсказываетъ и о картин Пальма Веккіо, висящей здсь въ госпитал. Неправда-ли, какъ оригинальны эти госпитали, украшенные работами знаменитыхъ художниковъ? Не странно-ли, что въ таможняхъ есть настоящій Тинторетто и въ залахъ тюремъ — оригиналы Беттано? Посмотрите на громадное зданіе Htel de Ville, на палаццо Дольфине, на дворцы Пола и другіе, съ бесчисленными фресками, еще хорошо сохранившимися до сихъ поръ, на чудесные фасады, построенные Ломбарди, и вамъ будетъ ясно, почему я съ такимъ удовольствіемъ вспоминаю проведенную здсь недлю!

Я выше говорилъ о театр. Онъ нсколько разъ горлъ, но постоянно отстраивался еще роскошне и въ большихъ размрахъ. При этомъ казна не дала ни одного сантима. Все сдлано на частныя средства. Здсь это устраивается очень просто. На постройку театра складываются горожане. Лица, внесшія извстную сумму, пріобртаютъ въ собственность ложи. Он принадлежатъ, такимъ образомъ, тмъ или инымъ фамиліямъ, и никто другой ихъ занимать не можетъ. Свободныя ложи продаются желающимъ спектакли — эти нтъ. Лица, владющія ими, платятъ только за входъ въ театръ, такъ называемый ingresso, обязательный сверхъ платы за мста. Собственники ложъ составляютъ ‘сосьете’, которое даетъ театру ‘доту’. Impressario, котораго нанимаетъ это же ‘сосьете’, для пополненія расходовъ сверхъ платы за мста въ партьер и за продажу никому не принадлежащихъ ложъ, иметъ и вс ‘ингрессо’. ‘Доты’ такого рода достигаютъ очень значительныхъ цифръ. Маленькій городъ Ровиго съ 15,000 чел. жителей даетъ за одинъ карнавалъ ‘приданаго’ 80,000 франковъ. Жалкій Конеліано съ его маленькимъ, хотя и изящнымъ театромъ — 10,000 франковъ, за 1 ¹/₂ мсяца, Тривизо — около 60,000 франковъ. Это даетъ возможность, оставляя незначительную плату за мста, приглашать очень хорошихъ и дорого стоящихъ артистовъ. А какія здсь цны — смшно сказать. Въ Тревизо за кресло въ четвертомъ ряду я заплатилъ четыре франка, да за входъ — франкъ! Такимъ образомъ, театръ здсь является общедоступнымъ, и каждый ремесленникъ, уличный чистильщикъ сапогъ ежедневно забираются на верхи и оттуда наслаждаются музыкой и пніемъ. Имъ приходится платить еще дешевле. Входъ на верхъ вмст съ мстомъ стоитъ 25 сантимовъ,— и въ особенномъ случа не боле сорока. Дешевизна, соблазняющая американскихъ пвицъ, длающихъ карьеру въ Италіи. ‘Клака’ имъ обходится, такимъ образомъ, очень не дорого. Впрочемъ, съ клакою въ Италіи шутить нельзя. Здсь бывали, напримръ, такіе случаи. Одна англичанка, явившаяся сюда пть подсадила себ человкъ пятьдесятъ народу, и ея-же партія первая освистала ее.

— Какъ вамъ не стыдно!— усовщевалъ ихъ шельмецъ, орудовавшій этимъ дломъ.

— Да разв можно не свистать такой cania. (собак). Счастье еще, что у насъ въ карманахъ ничего не было. А то бы и швырять начали!…

Другая подсадила — освистать свою соперницу, а эта, какъ нарочно, была и талантлива, и съ хорошимъ голосомъ,— клака первая-же сдлала ей овацію!.

‘Cania’ — такъ итальянцы зовутъ бездарныхъ пвицъ, кане (песъ) — пвцовъ, провалившихся на спектакл. Какъ поетъ такой-то?— Э — кане! Какова такая-то?— Совсмъ ‘cania’ (собака!) — это вы услышите во всей Италіи. И здсь даже въ маленькихъ городкахъ, при помощи клакеровъ, протекціи и тому подобныхъ прелестей россійскаго театра пройти нельзя. Кто прошелъ въ Италіи, тотъ обладаетъ, дйствительно, кое-чмъ… Безъ голоса и безъ таланта здсь проваливаются съ трескомъ.

II.
Конельяно.— На старой башн.— Куда двались ‘принчипы и дуки’.— Политика кофеенъ и артисты площадей.— Беллуно.— Поздка въ Виторію.— ‘Веселая Жираффа’.— Въ горахъ.— Ученое общество въ деревн и академія въ Царево-Кокшайск.— Конельянскій протопопъ и его музыкальныя вожделнія.

Маленькій (7 ¹/₂ тыс. жителей), выстроенный террасами на холм, заключенный въ старыя стны и увнчанный чудеснымъ замкомъ съ хорошо сохранившеюся башнею городокъ Конельяно до того красивъ, что на первыхъ порахъ не хочется уходить съ его улицъ, окаймленныхъ сводами и арками старинныхъ палаццо. Когда-то это было мсто отдыха для венеціанскихъ нобилей, кром того, и своей аристократіи здсь довольно. Куда ни сунешься, непремнно на графа или ‘принчипе’ наступишь. Я уже не говорю о старыхъ контессахъ, этими хоть прудъ пруди. На каждое окошко въ город ихъ по десяти штукъ полагается. Когда-то все это жило широко и богато, но теперь отъ прошлаго остались только величавые палаццо, обшитые мраморомъ, покоящіеся на массивныхъ колоннахъ, глядящіе на васъ десятками бюстовъ изъ нишъ, темнющихъ въ стнахъ, словно впадины въ череп. Страшно даже теперь подыматься вверхъ по широкимъ лстницамъ въ пустынныя залы, обвшанныя выцвтшими портретами. Ходишь по нимъ, и только длинные лохмотья паутины слегка колышутся надъ вами, когда въ открытыя окна громаднаго балкона (венеціанскаго типа) ворвется втерокъ, несущій на своихъ легкихъ крылахъ благоуханія чудесной равнины Піаве.

Вотъ и она сама разстилается внизу, затопленная солнечнымъ свтомъ, закутавшаяся въ роскошные сады. Гд хозяева этихъ палаццо? Нкоторые еще доживаютъ жалкій вкъ на чердакахъ, питаясь рисомъ да оливками, другихъ и слдъ простылъ. Послдній Фоскари еще недавно былъ шарманщикомъ и умеръ на улиц, Гримани чистилъ сапоги въ Флоренціи на пьяцц Манина, а Дондоло служилъ лакеемъ у какого-то англичанина. Конельянскую аристократію постигла та-же участь. Какъ большинство венеціанскихъ дворцовъ перешло въ руки еврейскихъ банкировъ изъ Вны, такъ и конельянскіе только сохранили громкія имена и блестящіе гербы своихъ прежнихъ владльцевъ, въ дйствительности-же ими владютъ разбогатвшіе мщане. Львы святаго Марка печально смотрятъ съ величавыхъ стнъ и воротъ Конельяно. Зачмъ мы здсь — какъ будто говорятъ они, и дай имъ судьба, способность шевельнуться они тотчасъ же поджали бы великолпно распущенные хвосты. Новый Конельяно, тмъ не мене, живетъ себ своею жизью. Тутъ есть и академіи (безъ академіи ни одинъ итальянскій городъ не обойдется), хорошенькій, кокетливый оперный театръ и другой для драматическихъ представленій. Тутъ вамъ покажутъ дивныя фрески и картины Беллини, Джіамбатиста, Чима де-Конельяно, Порденоне и другихъ великихъ и среднихъ мастеровъ. На улицахъ до сихъ поръ, въ неподражаемой простот, стоятъ дворцы, созданные такими архитекторами, какъ Санмикели и Сегузини. Два-три уцлыпихъ рода въ своихъ дворцахъ сохраняютъ чудесные остатки стараго искусства. Въ свое время имена этихъ старыхъ родовъ записаны были въ хроники Конельяно, чмъ потомки весьма похвально не брезгаютъ, храня у себя эти письменные документы. Конельяно тоже когда-то игралъ роль: онъ избивалъ и бывалъ избиваемъ. Дрался съ падуанцами противъ тревизанъ и съ тревизанами противъ падуанцевъ. Служилъ и королямъ французскимъ, и императорамъ германскимъ, а потомъ выступалъ противъ недавнихъ господъ и братался со вчерашнимъ врагомъ. То онъ стоялъ за графовъ Горицкихъ (Gorizia — g’raz) противъ Кане Синьоріо делла Скала, веронскаго тирана и, замкнувшись въ стны, отражалъ его нападенія, то когда ему это надодало, для разнообразія прогонялъ намстниковъ своего властителя и впускалъ веронцовъ. Все это продолжалось, пока онъ не успокоился въ довольно таки тсныхъ объятіяхъ венеціанской республики. Тутъ уже онъ длилъ судьбу ея. Его брали венгерцы, уводили жителей въ плнъ, сносили его стны и жгли дома, насиловали его женщинъ, но Конельяно не унимался и вплоть до 15-го столтія жилъ шумно и бурно. Я думаю, въ разливъ прелестной Пьяве, когда она запружаетъ равнину, въ ней не столько воды, сколько было во время оно пролито крови жалкимъ и маленькимъ городомъ… Здсь рождались и поэты, и философы, и художники, а теперь, если вы сошлетесь на авторитетъ Венеціи, или Рима, или Милана, конельянецъ, какъ заправскій павлинъ, тотчасъ же распуститъ хвостъ и съ такимъ величіемъ броситъ вамъ: что мн за дло до Венеціи — я самъ изъ Конельяно!— вы не знаете на первыхъ порахъ, что вамъ сдлать: снять шапку и поклониться или расхохотаться въ лицо ему. Это, впрочемъ, иметъ хорошую сторону. Всюду здсь свое общественное мнніе, свои привычки. Каждый уголокъ самъ развивается, живетъ собственною жизнью, и какъ савойцы ни стараются централизировать Италію, это имъ никогда не удастся, потому что чуть-чуть не каждая деревня здсь иметъ непремнно исторію, великихъ людей, обособленное прошлое.

Что еще придаетъ особенную прелесть Конельяно — это отсутствіе извощиковъ.

Такая поэтическая тишина среди его старыхъ стнъ, такое молчаніе величавыхъ дворцовъ… Но узенькимъ улочкамъ я выбрался изъ города и поднялся на вершину его холма Колло де Джіона. Передо мной выросъ ветхій замокъ съ царстенною бавіней. Я взобрался на нее — и однимъ взгядомъ окинулъ такую дивную панораму горъ, долинъ, ркъ и Адріатики вдали, что прошло нсколько часовъ, прежде чмъ я ршился уйти отсюда. Весь сверъ занятъ громадами Кадоре, Беллуно, Фельтре и Корнудо. Ихъ причудливыя вершины такъ мягко красуются на голубыхъ небесахъ, солнце кладетъ на нихъ такія золотыя полосы свта, въ ихъ ущельяхъ и долинахъ густится такая сквозная, заманчивая синь, такая изумрудная зелень подступающей къ нимъ равнины веселитъ вашъ взглядъ, что нтъ силы оторваться отъ этой красоты. А тысячи деревень и городовъ, то спрятавшихся, въ лощины, то выбжавшихъ на холмы, а замки, съ гордыми башнями, а рощи тополей и кипарисовъ, а дальній дрожащій очеркъ Венеціи, а марево полувоздушной Адріатики?… Нтъ — если будете въ Венеціи, непремнно създите въ этотъ спокойный и тихій теперь уголокъ… Тмъ боле, что отсюда рукой подать до Витторіи, а Витторія — это такая жемчужина, какихъ въ Италіи мало!

Та-же Аркадія и въ Конельяно, даже еще въ большей степени, чмъ въ Тревизо. Я отыскивалъ знакомыхъ и, вмсто стараго дворца графовъ Монтальбано, попалъ въ другой… Взошелъ по мраморной лстниц въ великолпную залу — никого, кашляю, говорю, кричу — никто не является. Нечего длать — иду дальше. Цлая анфилада великолпныхъ, заставленныхъ произведеніями искусства комнатъ — ни души. Наконецъ, встрчаю миловидную старушку. Рекомендуюсь. Оказывается, это владлица дома. Она мн объясняетъ, что, вмсто одного палаццо, я пришелъ въ другой.

— Какъ вы не запираете вашихъ комнатъ?

— Зачмъ запирать!

— Помилуйте… У васъ такія сокровища!

— Въ Конельяно воровъ нтъ,— съ гордостью проговорила она.

— И у васъ всегда все открыто?

— Все!

Приказчики на цлые часы уходятъ изъ лавокъ, точно также не запирая ихъ, и не было еще за послдніе годы случая пропажи. Нищихъ нтъ. Появилась, было, безпомощная старуха на площади, но синдикъ и мстные богачи сложились и дали ей возможность существовать. А какія вина пьютъ здсь! Конельянское винодліе славится на всю Италію. Здшнія блыя вина Конельяно: Вердизо и Кастель С. Поло не только не уступаютъ рейнскимъ, но даже лучше ихъ. Конельяно-spumante (шампанское) вывозится отсюда во Францію и оттуда въ вид Pommery-Sec разсылается по Европ. Своего Pommeгу — вдь не хватаетъ. Этимъ великолпнымъ Шампанскимъ можно хоть обливаться здсь. Бутылка его стоитъ… 1 франкъ 80 сантимовъ, т. е. меньше полтинника — номинально. Знаменитое Асти — приторный квасъ въ сравненіи съ этимъ необыкновенно чистымъ и вкуснымъ виномъ. Извстные графы Пападополи, владющіе въ Венеціи такими роскошными палаццо на Большомъ канал и на другихъ малыхъ, развили въ окрестностяхъ Конельяно винодліе удивительное. Ни одинъ конельянецъ, тревизанецъ или беллунецъ не станетъ пить французскихъ шампанскихъ, потому что, помимо цны, они не выдерживаютъ никакого сравненія съ мстнымъ. Тутъ для выдлки вина существуютъ даже два экологическихъ общества, одно изъ которыхъ собирается издавать журналъ. На помощь имъ пришла даже легенда. Въ этой Аркадіи существуютъ ущелья Чекко, а въ ущельяхъ когда-то стоялъ монастырь. Производили смиренные иноки вино, но оно не славилось вовсе. Монастырь былъ бденъ, богомольцевъ мало, кром виноградниковъ, ничего почти не было, ходившіе за подаяніями монахи сами толстли, но въ обитель приносили мало… Такъ продолжалось до одного неожиданнаго случая. Разъ вздумалось черту пролетать надъ скалами Чекко, а въ храм шла вечерня. Нечистый струсилъ до такой степени, что разсыпался жупеломъ — какъ разъ надъ монастырскими виноградниками. Съ тхъ поръ обитель и прославилась замчательно крпкимъ и веселымъ виномъ… Монастыри давно уничтожены въ Италіи, но виноградники эти остались и жупелъ до сихъ поръ здсь длаетъ свое дло. Монахи собирали съ него до 100,000 франковъ въ годъ, а теперь доходъ возросъ до 290,000!… Этакъ, право, каждый пожелалъ-бы, чтобы черти почаще летали надъ его хозяйствомъ.

Я не знаю окрестностей боле красивыхъ, чмъ т, которыми, по всей справедливости, гордится маленькій Конельяно. Въ мое пребываніе здсь собрался, было, небольшой литературный кружокъ, венеціанскій поэтъ и неутомимый агитаторъ итальянскаго объединенія, восьмидесятилтній старикъ Канини, стихи котораго наизусть зналъ когда-то каждый итальянецъ, профессоръ падуанскаго университета, Виченцо-де-Кастро, еще боле ‘ветхій день’, но живой, какъ юноша, чуткій ко всему прекрасному, краснорчивый защитникъ Asigliinfantili въ этой стран, и нсколько другихъ. Нужно было видть, съ какимъ уваженіемъ конельянцы относились къ нимъ. Тутъ-же гостили, какъ называютъ въ Италіи, на ‘виладжіатур’, другіе писатели и ученые. Въ ихъ кружк возникла, было, идея издавать конельянскую Газету, такъ какъ уже два года, какъ этотъ маленькій уголокъ оставался безъ своего органа. Мстное общество всполошилось. Какъ! чужіе люди будутъ намъ показывать примръ, что нужно длать!… Заговорили по всмъ кофейнямъ, замняющимъ здсь клубы, на площади передъ новымъ портикомъ, ведущимъ въ верхнюю часть города, какой-то мстный профессоръ составилъ митингъ, и къ вечеру уже было собрано боле 25,000 франковъ на первый зубокъ новой газет. Либералы конельянскіе сдлали это, какъ же было отстать консерваторамъ? Они живо начали подписку, и такъ какъ ихъ мало — каждый давалъ отъ 200 до 1,000 франковъ. Въ конц концовъ это составило около 15,000 франковъ. Теперь маленькій Конельяно будетъ имть дв газеты. Характеръ подписки здсь особаго свойства. Деньги не вносятся, а обезпечиваются на случай нужды въ нихъ газеты. Газета такимъ образомъ, ни къ чему не обязывается, кром врности политической партіи. Литературныхъ силъ сколько угодно: въ этомъ семитысячномъ населеніи до 27 итальянскихъ газетъ имютъ корреспондентовъ, кром того, вс театральныя изданія также заявляютъ, что у нихъ въ Конельяно есть представители. Когда возвратившійся изъ Неаполя король Гумбертъ длалъ смотръ войскамъ въ Норденоне, то въ качеств корреспондентовъ явились туда съ карточками отъ редакцій 117 человкъ. Это въ итальянскомъ-то Царевококшайск! Нужно видть Конельяно утромъ, когда съ поздомъ приходятъ венеціянскія газеты ‘L’Adriatiea,’, ‘La Venezia’, ‘Il Tempo’, и другія, кофейни наполняются мигомъ, начинаются споры и дебаты, газеты комментируются, перечитываются, являются доморощенные ораторы, подумаешь, что совершилось какое-либо важное событіе. Кстати — когда королю Гумберту этотъ маленькій городокъ длалъ торжественную втрчу, нужно было видть этотъ энтузіазмъ, слышать эти рчи. Всего боле впечатлнія на меня произвели рабочія ассоціаціи. Он явились со своими знаменами, и мозолистыя руки съ такимъ жаромъ жали королевскую, что, я думаю, потомъ король долго растиралъ свою измятую. ‘Ты входилъ къ нашимъ братьямъ-работникамъ неаполитанскимъ, въ царство нищеты и смерти, тебя не остановило ничто, ты обнималъ умиравшихъ въ грязи и смрад, давалъ поцлуй отравленнымъ болзнію устамъ, и теперь отъ полноты души по всему праву мы провозглашаемъ за тебя: да здравствуетъ Гумбертъ, первый работникъ нашего отечества!’ Мужество и великодушіе Гумберта, именно, и этихъ республиканцевъ привязали къ его трону. Въ Беллуно — другомъ небольшомъ городк — извстный республиканецъ Маджи при встрч Гумберта во всеуслышаніе провозгласилъ: ‘За савойскую династію, пока она намъ даетъ такихъ королей, какъ Гумбертъ!’ Великодушіе папы Льва, пожелавшаго устроить близъ Ватикана больницу для холерныхъ, поблднло нсколько, потому что это онъ сдлалъ тогда, когда холера уже прекратилась, и въ больниц надобности нтъ, такъ что онъ остался при одномъ добромъ намреніи. Кстати, точно такъ же, какъ республиканцы и клерикалы провозглашали тосты за короля Гумберта, непримиримые враги духовенства славили повсюду, дйствительно, отважнаго и великодушнаго архіепископа неаполитанскаго, кардинала Сенъ-Феличе. Въ Тревизо на одномъ банкет за него былъ поднятъ бокалъ президентомъ мстныхъ свободныхъ мыслителей.

Подъ древними сводами конельянскаго собора я познакомился съ другимъ оригинальнымъ типомъ. Это — патеръ ближайшаго къ Конельяно городка, славящагося, своимъ дйствительно, прекраснымъ замкомъ. Патеръ оказался не только большимъ меломаномъ, но и композиторомъ… ‘Если вы любите музыку,— приглашалъ онъ меня — милости просимъ ко мн’.

— Вы сыграйте ему отрывки изъ своей оперы,— предложилъ синдикъ де-Карли, познакомившій насъ.

— Какой оперы?

— Падре написалъ оперу ‘Догаресса’. И могу васъ уврить — я не знаю боле талантливой вещи за послдніе пять лтъ.

— Когда-же она будетъ поставлена.

— А вотъ я еще отдлаю ее немного и повезу въ Венецію.

— Сами и ставить будете?

— Кому-же другому?

— Гд?

— Если примутъ, въ Фениче (лучшій театръ Венеціи). Кстати, посл долгаго молчанія, онъ открывается эту зиму.

Оказывается, что святой отецъ уже сообщалъ отрывки изъ этой оперы музыкальнымъ знаменитостямъ Италіи и они находили ихъ удивительными. Особенно поражаютъ страстностью и огнемъ дуэты тенора и сопрано и величавая партія баса. Музыкальныя занятія не мшаютъ, впрочемъ, патеру исправно длать свое дло. Такихъ интересныхъ типовъ здсь не мало. Въ Венеціи — свободномыслящій президентъ свободномыслящаго общества Атенеумъ — патеръ Вернарди, знаменитый историкъ Венеціи — республиканецъ до мозга костей — патеръ Фулинъ… Отчего-же священнику не написать оперы и не поставить ея лично на сцен театра? Въ Беллуно мн декламировалъ же собственное стихотвореніе въ честь Гарибальди — каноникъ, патріотическія псни котораго распваются итальянскими радикалами.

— Да вдь Гарибальди былъ противъ папства!

— Я служу не пап, а Богу, передъ лицомъ котораго и святйшій отецъ въ Гим, и я — одинаково ничтожныя величины.

А въ его стихахъ, напримръ, попадается слдующее четверостишіе:

На гордыхъ стнахъ Ватикана

Хотлъ ты знамя водрузить,

Чтобъ память славную Ріензи

У новыхъ римлянъ воскресить и т. д.

Какъ очаровательна поздка изъ Конольяно въ Витторію!.. Поздъ желзной дороги васъ въ полчаса уноситъ въ сумрачныя горы, посреди которыхъ въ улыбающейся солнцу долин слились въ одинъ городъ Витторіи — два еще недавно враждебныхъ другъ другу мстечка Ченеда и Сіеравалле! И каждое съ старыми замками и соборами, каждое съ отличными новыми отелями, дающими самому капризному туристу и хорошій столъ, и опрятный уголокъ для отдыха… А горныя рки, съ веселымъ шумомъ бгущія по скаламъ внизъ черезъ Сіеравалле, а идиллическіе уголки, гд, смирившіяся посл бшеной скачки съ уступа на уступъ, он едва струятся подъ медлительно колышущимися втвями ивъ, старые дворцы съ фресками знаменитыхъ венеціанскихъ мастеровъ, дряхлыя башни ни съ того, ни съ сего перегораживающія улицы, ветхія стны съ каменными львами св. Марка и бойницами, изъ которыхъ теперь ласково смется вамъ свжая, вся осыпанная поздними цвтами зелень… Мирно слившіеся теперь въ одно Ченеда и Сіеравалле во времена оны вели между собою войну не на животъ, а на смерть, они и заслонились одинъ отъ другаго длиннымъ рядомъ зубчатыхъ стнъ. Мало имъ показалось этого, они вывели стны до самыхъ макушекъ горъ. Самыя стны эти частію рухнули, только рядъ ихъ башенъ всползаетъ на крутую вершинку точно цпь часовыхъ… Послдняя на высот… точно старикъ, вышедшій туда отогрться на солнце. А водопадъ — у самаго Сіеравалле, гремящій такъ шумно и весело, что какъ-то свтло и ясно становится на душ. Идешь по этимъ улицамъ, дышишь дивнымъ горнымъ воздухомъ и не знаешь, сонъ это или явь, и только въ ‘Веселой жирафф’, гд вамъ подадутъ чудесную форель, вы убждаетесь, что все это не призракъ, а дйствительность, и дйствительность весьма вкусная. мъ, значитъ, существую!

А потомъ опять старыя улицы… Неожиданно въ ихъ перспективахъ открываются вамъ или мрачная вершина утесистой горы, или заманчивая долина, или озеро, которое земля, точно зеркало, подставило, солнцу… До вечера ни за что не ушелъ-бы отсюда, а вечеромъ луна опять смотрится такъ мечтательно и нжно въ тихія воды, ея сіяніе такъ дивно льется въ благословенную долину Сіеравалле, что поневол пропускаешь позда и остаешься здсь до утра!… И потомъ нужно много усилій, чтобы выбраться изъ этой Аркадіи 19-го вка, хотя впереди ждетъ васъ задумчивая красавица Венеція, эта развнчанная, но еще царственная королева голубой Адріатики…

III.
Развнчанная Царица
(Очерки Венеціи).

I.
Итальянская граница.— Местра.— По лагунамъ.— Canalgrande въ лунную ночь.— Гондола и принчипе Гримани,— Разоренная аристократія,— Серенада.— Первое разочарованіе.— Per una lira!

Никогда Италія не производила на меня такого чарующаго впечатлнія, какъ шесть лтъ назадъ, когда въ чудесное лтнее утро я за Кормонсомъ перехалъ границу Венеціанской области. Все дальше отодвигались синія горы съ серебряными глетчерами, съ тнью едва замтныхъ ущелій, съ долинами, которыя чуть мерещились въ голубомъ туман. Близость Адріатики давала себя чувствовать. Прохладный втеръ оттуда едва-едва колыхалъ сплошь осыпанныя розовымъ цвтомъ миндальныя деревья. Все кругомъ принимало праздничный видъ: и зеленая равнина счастливой Ломбардіи, и городки, задыхающіеся въ своихъ ветхихъ стнахъ, какъ рыцарь, растолствшій въ старыхъ латахъ, и веселыя рощи надъ быстро бгущими рчками, въ которыя глядится и наглядться не можетъ лазурное небо этого поэтическаго края. Въ душ воскресало что-то давнымъ-давно забытое. Безотчетная радость, приливъ дтскаго восторга, сознаніе счастья, желаніе слиться со всмъ окружающимъ и поскоре забыть все, что осталось позади — и больные нервы, и больныя мысли. На станціяхъ черномазыя веселыя лица, кучи полуголыхъ горластыхъ дтей, какія-то необыкновенныя рыжія красавицы съ глазами, мечущими пламя, но декорированныя въ такія ветхія рубахи, въ такія изодранныя и грязныя юбки, что передъ ними растерялся бы даже и Плюшкинъ. Мелкорослые солдатики съ цлыми гривами птушьихъ перьевъ на головахъ, желтые таможенные, боле похожіе на канареекъ, словно только-что выскочившіе изъ трубы факино {Носильщики.}, все это смялось, пло, орало, перекрикивалось, точно на перерывъ пробуя силу легкихъ. Каменныя деревни съ многоэтажными крестьянскими домами, въ коихъ не полагалось стеколъ вовсе, зато въ каждомъ окн непремнно, точно на выставк, красовалась та фаянсовая урна, которая по мннію англійскаго сатирика, служитъ неопроверживымъ доказательствомъ цивилизаціи… И опять зеленыя поля, и лазурь далекихъ ркъ, и на чудной синев небесъ, вющихъ благоговйною тишиною, розовыя, миндальныя деревья. Вонъ вдали блый городъ такъ и свтится на солнц. Надъ нимъ громадный замокъ, съ изящной старой башней и тополями вокругъ. Внизу изъ цлой массы домовъ, похожихъ на крпости, выдвигается мрачный соборъ, разомъ переносящій васъ въ средніе вка, такъ что даже страннымъ становится этотъ поздъ, на всхъ парахъ мчащійся мимо.

— Посмотрите,— объясняетъ мн мой сосдъ.— Здсь родился знаменитый художникъ Чима де-Конельяно.

— Почему знаменитый!..

— Какъ почему!.. Потому… его вс считаютъ знаменитымъ. Онъ умеръ въ XVI столтіи, слдовательно, знаменитый. Я самъ изъ Конельяно,— значитъ, знаю.

Я врю моему спутнику на-слово, тмъ боле что мн это ничего не стоитъ. Мы попрежнему несемся мимо зеленыхъ холмовъ, увнчанныхъ замками, перелетаемъ черезъ граціозную Пьяве, на насъ надвигаются и потомъ опять отступаютъ назадъ мрачныя вершины величаваго Фріуля, въ идиллическихъ долинахъ котораго до сихъ поръ устояло вкрапленное среди итальянскаго населенія славянское племя. Ни Венеціанская республика, ни патеры, ни монахи ничего не могли подлать съ этими упорными ‘дикарями’, которые непремнно хотли говорить на своемъ язык и носить свой костюмъ. Они и до сихъ поръ отличаются отъ всего окружающаго населенія крупнымъ ростомъ, добродушными лицами и голубыми глазами, въ которыхъ точно отразилось это безоблачное, такое же, какъ и они, открытое небо, Спрезіаво, Ланчениго мелькаютъ мимо, оставляя въ памяти впечатлніе все той же мягко улыбающейся природы, все тхъ же зеленыхъ рощъ, глядящихся въ лазурныя воды.

— А вотъ Тревизо!— гордо указываетъ мн тотъ же сосдъ.

— Тутъ тоже родился какой-нибудь знаменитый человкъ?

— У насъ въ Италіи на каждой пяди земли выросла дюжина знаменитыхъ людей… Италія когда то обладала цлымъ міромъ, потомъ у ней отняли все, даже ея личную свободу, но за нею остался геній всего міра!.. Въ Тревизо родился Парисъ Бордоне и… много другихъ.

— Кто же именно?

— Э! да разв можно припомнить всхъ? Вотъ, напримръ, Джироламо… Человческой памяти не хватитъ. У насъ везд монументы, и въ деревняхъ!..

— Правда, что деревня Дуэ-Торри воздвигла монументъ повару?

— Правда!

— И онъ знаменитъ?

— А какже!..

Съ нкотораго времени Италію обуяла страсть ставить памятники. Въ городахъ — знаменитыхъ людей безъ числа. Въ селахъ таковыхъ не оказывалось. Рядомъ съ Дуэ-Торри — деревня Биссіо. Она ухитрилась воздвигнуть бюстъ какому-то фра Игнаціо, родомъ отсюда, который, неизвстно когда, неизвстно почему, написалъ неизвстно какую книгу. О ней знаютъ одно, что она существовала, а теперь ея нтъ. Въ Дуэ-Торри выросъ ‘знаменитый’ поваръ, изобрвшій супъ изъ ‘pulpo’ {Pulpo или ponppo — родъ пьевръ, водящихъ въ Адріатик.} и необыкновенное пирожное изъ… капорцевъ. Счастливые соотечественники этого славнаго генія поставили ему надъ своимъ фонтаномъ монументъ: каменный столбъ, на столб бронзовое пламя, а внизу надпись, ‘гори въ сердцахъ!’ Почему ‘гори’, на какомъ основаніи ‘въ сердцахъ’ — такъ и осталось загадкой, но посл того ‘люди’ изъ Биссіо уже не смли задирать носа надъ ‘людьми’ изъ Дуэ-Торри…

Тревизо, о которомъ мы уже имли случай говорить,— большой городъ, случайно ставшій самымъ грамотнымъ въ Сверной Италіи. Королевство, вообще, не отличается особеннымъ образованіемъ народа, не смотря на свидтельство одного французскаго путешественника, толковавшаго, что здсь ежегодно тратятъ 17000000 на одн азбуки. Бдный галльскій гусь былъ введенъ въ заблужденіе фразой итальянской газеты ‘Фанфулла’, не боле, не мене какъ о 17000000 inalfabetti. Туристъ принялъ слово inalfabetti за буквари, тогда какъ оно означаетъ именно ‘безграмотныхъ’. Итальянскій журналистъ упрекалъ правительство въ томъ, что оно изъ своекорыстныхъ видовъ терпитъ въ стран 17000000 безграмотныхъ людей и ничего не предпринимаетъ для народнаго образованія. Тревизо нельзя сдлать этого упрека. Наряду съ своимъ чудеснымъ соборомъ Санъ-Піетро, городъ славится и школами, куда посылаютъ учиться даже изъ Венеціи…

Я не останавливался здсь на этотъ разъ, какъ-то не пришлось,— хотя тутъ въ церквахъ и галлереяхъ есть картины Тиціана, Себастіано дель Шомбо, Джіоржине, статуи Ломбардо и старинныя фрески. Фасады многихъ дворцовъ этого города до сихъ поръ еще замчательны стнною живописью, не смотря на то, что дожди и годы много поработали надъ уничтоженіемъ всхъ этихъ толстоногихъ нимфъ и грудастыхъ вакханокъ. Проводники съ особеннымъ удовольствіемъ останавливаютъ вниманіе туриста тамъ, гд, точно на зло, стерлось все, кром не имющей права гражданства части тла. Такъ она и торчитъ — на зло судьб, бурямъ и самому времени.

— Ессо!— съ гордостію указываетъ онъ на необыкновенныя полушарія, гд только-только не достаетъ карты небеснаго свода.

— Что же тутъ?..

— Вотъ у насъ какія синьоры были! Теперь такихъ дамъ нтъ уже,— съ сожалніемъ вздыхаетъ весь, точно выгорвшій на солнц гидъ.

За Местрою вдали блеснуло море съ голубоватымъ маревомъ дворцовъ, церквей и башенъ.

Это — Венеція… Какъ я тогда приглядывался къ ней, какъ билось сердце, точно вотъ-вотъ сейчасъ должно было совершиться великое таинство, точно я ждалъ чуда! И чудо явилось. Разв не чудо этотъ умирающій, среди своихъ безчисленныхъ паллацо городъ?…

Во вторую мою поздку, я приближался къ Венеціи не днемъ, а ночью. Мсяцъ стоялъ уже высоко, и серебряное сіяніе его мерцало словно на зачарованныхъ лагунахъ. Втеръ давно заснулъ, и все это зеркало недвижной воды вздрагивало только тамъ, гд съ факеломъ на носу скользила по ней лодка рыболова, разгоняя направо и налво медлительные круги отъ лниво опускающихся веселъ. Ни деревца кругомъ, ни травки… Озаренное луною море и песокъ обнажившихся при отлив острововъ… И впереди все тоже самое, только ярко сверкающій огнями безчисленныхъ фонарей, полувоздушный миражъ, Венеціи замыкаетъ даль. Прохлада стоитъ надъ лагунами. Казалось, он задумались, какъ задумалось это небо, какъ задумались кроткія звзды. Взглядъ старался отыскать въ голубомъ сумрак знакомые Торчелло, Мурано. Упорно предупреждая паровикъ позда, высматривалъ я, скоро ли покажется громадная колокольня пьяццы Св. Марка,— мелькнетъ, словно дивный сонъ заснувшаго подъ вліяніемъ гашиша аравитянина, палаццо дожей и вся эта каменная поэма Большаго канала,— а лагуны все также уходили въ безконечную даль, и все также мечтательно ложились на нихъ серебряныя сти застоявшагося въ лазурной глубин мсяца…

Венеція ушла прочь отъ земли. Посреди пустыннаго моря молча умираетъ эта развнчанная царица. Есть что-то невыразимо-грустное въ одиночеств великаго города. Почувствовавшій свою силу, годъ отъ году все больше и больше толстющій, веселый буржуа Тріестъ отбилъ послднее значеніе у этой красавицы, еще недавно самодержавно правившей не только Адріатикою, но и всмъ Средиземнымъ поморьемъ. Какъ всякій разбогатвшій мщанинъ, оретъ и бахвалится Тріестъ, захватываетъ въ свою черту подгородныя села, бухнетъ, давится — и все больше и больше старается разнести свое и безъ того громадное чрево. Къ нему идутъ суда на поклонъ, желзныя дороги везутъ ему отовсюду богатыя дани, къ его ногамъ ежедневно тысячи лодокъ сваливаютъ добычу окрестныхъ промысловъ,— а онъ знай только сводитъ свои счеты да прикидываетъ все больше и больше разрастающійся барышъ. Венеція,— эта эксъ-королева моря, тихо переноситъ свое несчастіе. Она не жалуется, но ропщетъ. Горе написано и въ ея величавыхъ чертахъ. Складки ея траурнаго наряда блекнутъ и сквозятся, золото ея Короны потускнло, но, рядомъ съ самодовольнымъ Тріестомъ, эта безмолвная царица еще боле выростаотъ въ нашихъ глазахъ. Великій городъ, какъ и великіе народы — не умираютъ разомъ. Ихъ агонія продолжительна. Цлые вка проходятъ надъ ними,— и черезъ тысячу лтъ еще будутъ стоять надъ голубою эмалью спокойныхъ каналовъ, опираясь на свои мраморныя колонны, посдвшіе отъ времени пустынные дворцы Венеціи…

И какъ хороши они были, эти палаццо, когда гондола, увозя меня отъ станціи желзной дороги, тихо, словно крадучись, скользила мимо нихъ! Точно она боялась разбудить тхъ, что спали за яркоосвщенными луною или уходившими въ ночную тьму колоннами… Одинъ за другимъ выдвигались передо мною эти дворцы, нетлнныя мощи старой Венеціи. Рдко-рдко гд-нибудь на чердак мерцалъ огонекъ въ жилкой комнатк, гд догорала какая-нибудь чахлая отрасль нкогда великаго рода. Выдвинется, развернется со всми своими дивными колоннами, карнизами, блеснетъ громадными окнами мертвый залъ — и снова уходитъ въ сумракъ, въ тотъ торжественный сумракъ, которымъ ночь, словно царственною мантіей, обвиваетъ славныя развалины. Вонъ цлый рядъ дворцовъ. Каналъ длаетъ тамъ изгибъ и они вс передо мною въ голубоватомъ свт, одинъ величаве другаго. А по сторонамъ разбгаются небольшіе каналетто. Одни — совсмъ черными щелями кажутся во тьм. Изрдка мелькнетъ на нихъ огонекъ гондолы, и сама она смутнымъ силуэтомъ обрисуется посреди точно закутавшихся въ черный трауръ домовъ. Другіе — на свту. Лучи мсяца съ робкою ласкою скользятъ по блднымъ стнамъ, по тмъ же гордымъ и стройнымъ колоннамъ на тысячу лтъ заснувшихъ палаццо. Мраморный фасадъ храма весь въ барельефахъ, точно серебро съ чернью, блый памятникъ среди пустынной блой площади, обставленной блыми домами, красивый мостъ, на которомъ мелькаетъ граціозная фигура куда-то торопящейся женщины.— Buona notte!— насмшливо кричитъ ей мой гондольеръ и она еще быстре спшитъ въ узкій, какъ коридоръ, переулокъ. Все это мелькало мимо, когда лодка, оставивъ Большой каналъ, двинулась по боле прямому пути, черезъ маленькіе. Тутъ направо и налво, словно тни, внезапно подымающіяся изъ воды, торчали ‘пилоты’ передъ старыми дворцами, сквозные балконы которыхъ висли надъ нами. Такъ и чудилось, вотъ-вотъ послышится робкій звукъ мандолины — и на балконъ выйдетъ вся зачарованная имъ прекрасная венеціанка. Наклонится надъ перилами и, замечтавшись, долго будетъ вглядываться въ таинственный сумракъ канала, отыскивая на немъ стройный силуэтъ угаданнаго ею юноши…

Но — увы!— прекрасныя венеціанки теперь пуще всего боятся диссентеріи и насморка, балконы старыхъ палаццо опустли и, вмсто, шелковыхъ и атласныхъ шлейфовъ, на нихъ болтается только вывшенное сушиться блье, вовсе не интереснаго свойства. А если и покажется красавица за сквозными перилами, то поскоре спшите подальше отъ нея, потому что въ ея рукахъ вовсе не благоуханная роза, предназначенная вамъ, а какая-нибудь урна, содержимому которой суждено утонуть въ канав. Не совсмъ пріятно принять это на свою голову…

Опять Большой каналъ, черный, мрачный, словно между двумя тюрьмами, Каналетто вывелъ въ него. Вся сверху донизу ярко освщенная гостинница. Гондола тихо подплываетъ къ мраморнымъ ступенямъ, купающимся въ вод. Толпа лакеевъ наверху уже высматриваетъ жертву.

— Синьору конте угодно номеръ?..

— Номеръ для принчипе!— кричатъ вверху.

— Аппартаменты для его свтлости!— подхватывается тамъ и тонетъ подъ аркадами стараго палаццо, обращеннаго въ современный Отель, съ буржуазнымъ комфортомъ, противъ котораго, кажется, протестуетъ каждый камень этого дома.

Крайне смущенный всми неожиданно обрушившимся на мою скромную голову титулами, выхожу изъ гондолы, но меня моментально подхватываетъ подъ руки швейцаръ и, точно стеклянную посуду, предаетъ въ другія руки…

— Я самъ… самъ пойду.

— Помилуйте… какъ можно… Господину графу отдохнуть нужно.

— Я вовсе не графъ!— оправдываетесь вы.

— Виноватъ… Я не узналъ принца… Готовы-ли комнаты синьору принчипе?— кричитъ онъ.

— Помщеніе для его свтлости во второмъ этаж!— отзываются оттуда.

Окончательно подавленный собственнымъ величіемъ, входишь въ ‘аппартаменты его свтлости’. Посл всхъ этихъ титуловъ и пріемовъ, какъ можно торговаться?— ‘Разв принцы торгуются?’ — такъ и написано на лиц лакея, показывающаго мн номеръ. Что значитъ пятнадцать франковъ въ день для его свтлости?.. Но его свтлость предлагаетъ только пять. Печальное изумленіе во взгляд у кельнера. Онъ весь полонъ укора. Принцъ упорствуетъ… Синьору иль конто не дорого будетъ восемь?.. Не замчая разжалованія меня на одну степень, я стою на пяти… ‘Пять?— съ ужасомъ повторяетъ лакей точно не вря себ. Вы сказали пять?..— ‘Да, пять…’ Лакей безнадежно обводитъ стны грустнымъ взглядомъ, приглашая ихъ быть свидтелями этого оскорбленія. ‘Хорошо,— небрежно роняетъ онъ: — я уступаю этотъ номеръ господину форестьеру за семь’.— ‘Больше пяти я не дамъ…’ — ‘Тутъ жилъ донъ-Карлосъ’ — стрляетъ онъ въ меня съ однаго борта. Я оказываюсь непроницаемымъ. ‘Но отсюда еще вчера выхалъ герцогъ Санъ-Джермано’,— слдуетъ залпъ съ другаго борта.— ‘Мн до этого никакого дла нтъ!’…Воздвъ глаза въ потолокъ, словно желая удостовриться, есть-ли небо надъ нами, онъ выскакиваетъ на внутренній балконъ и оретъ оттуда внизъ:

— Форестьеръ даетъ за княжескій номеръ только пять франковъ!

— Невозможно!.. Ты не ослышался-ли, Франческо?

— Нтъ… пять франковъ и ни чентезима больше.

— Сказалъ-ли ты, что еще недавно останавливался тутъ донъ-Карлосъ? Что еще вчера выхалъ оттуда герцогъ Санъ-Джермено, что это королевскій номеръ?

— Онъ ничего не хочетъ знать!— съ отчаяніемъ оретъ внизъ мой мучитель.

— Тогда покажи 172-й номеръ.

Наконецъ, меня, еще недавно ‘свтлость, принчипе и графа’, величая уже просто ‘господиномъ’, ведутъ и водворяютъ въ маленькой комнат, съ громадною, похожею на какой-то алтарь друидовъ, кроватью.

— Есть-ли здсь солнц? На солнечной-ли это сторон?

— Здсь солнце всегда… Даже, когда его вовсе не нужно…

Подхожу къ окну и удостовряюсь, что оно упирается прямо въ стну какого-то дома. Показываю лакею.

— На пять франковъ солнца не купишь!— весьма резонно сообщаетъ онъ къ моему свднію.

Наконецъ все это кончено. Въ дверяхъ является мой гондольеръ.

— Что вамъ?

Гондольеръ смотритъ гордо и — ни слова.

— Что ему нужно?— обращаюсь я къ лакею.

— Э! Что нужно!… Что нужно каждому человку? Ему надо ‘поощреніе’.

— Я ему далъ.

— Вы дали какъ простому гондольеру. А онъ — принчипе!

Я даже привскочилъ.

— Какъ принчипе?

— Sono principi Grimani!— меланхолически подтвердилъ и самъ лодочникъ.

Потомъ это оказалось справедливымъ. Гондольеръ — настоящій князь изъ выродившагося и обднвшаго рода. Такими страхъ какъ богата Венеція, да и вся Италія также. У русскаго консула тутъ служилъ писцомъ послдній представитель знаменитаго рода графовъ Бембо! Его предки командовали арміями, избирались дожами Венеціи, а онъ сидлъ себ ежедневно отъ 9 до 3 часовъ за конторкой и писалъ бумаги за сто франковъ въ мсяцъ. На углу Мерчери и пьяццы Санъ-Марко долгое время торчалъ знакомый всмъ туристамъ чистильщикъ сапоговъ — единственный потомокъ князей Доріа-Спинелли. Принчипе съ такимъ удовольствіемъ получалъ свои десять сантимовъ, точно это была папская булла на владніе тмъ или другимъ островомъ, королевствомъ или областью. Въ Верон только недавно умеръ послдній князь Костабилли, промышлявшій шахматной игрой. И вс эти принчипе, конты и герцоги здсь-до такой степени обезхлбились, что если въ молодости Господь въ неизрченной милост своей не пошлетъ имъ какую-нибудь русскую старуху, мечтающую о красавц муж съ титуломъ, или англичанку — экономку богатаго лорда, желающую сдлаться на склон дней своихъ ‘свтлостью’, то они такъ и умираютъ чистильщиками сапоговъ, разнощиками газетъ, шарманщиками. Къ счастію, русскихъ дуръ много, очень много. И не одна крашенная старуха увнчала себя короною прогорвшаго рода, доставивъ ему новый блескъ при помощи капитала, нажитаго всякими неправдами цлыми поколніями Колупаевыхъ и Разуваевыхъ. И что странно-рдкій изъ этихъ контовъ ищетъ себ честныхъ занятій, правильнаго труда. Ни традиціи, ни воспитаніе не подготовили его къ этому, аппетитъ же унаслдованъ большой. Ну, и высматриваетъ себ титулованный молодой человкъ mia vacca vecchia (старую корову) изъ Россіи или мордастую лавочницу изъ Лондона. Если нельзя ‘честнымъ’ внцомъ устроить свою судьбу какъ-нибудь,— онъ не прочь и на содержаніе. Ему все равно, лишь бы были деньги. Положеніе женщинъ хуже. Не одна дукесса поступила здсь въ служанки, не одна принчипесса была продана въ публичные дома Александріи, Каира и Адена, устроенные спеціально для моряковъ… Я видлъ разъ потрясающую картину. Сидлъ я на пьяцц Плебишита въ Неапол у кофейни. Вдругъ къ намъ подошелъ старикъ съ длинными сдыми волосами, прилично одтый. Меня поразило благородное лицо его, высокій станъ и пріемы, совсмъ не подходящіе къ нищему. Ему подавали кто сольди (пять сантимовъ), кто больше.

— Вы знаете, кто это такой?

— Кто?

— Бывшій богачъ, герцогъ***,— и при этомъ мн назвали громкое въ Италіи имя.

— Вы шутите!…

— Спросите у кого вамъ угодно.

Герцогъ*** разорился и сталъ нищимъ. Въ Италіи это не исключеніе.

Не усплъ я переодться и сойти внизъ на большой болконъ, принадлежавшій равно всмъ жильцамъ нашей гостиницы, какъ съ канала послышались нервные, полные невыразимой прелести и южной страсти, звуки серенады. Въ тактъ съ ними плакали мандолины, каждый куплетъ ея подхватывался хоромъ… На темени недвижной воды обрисовывалась, вся въ красныхъ фонаряхъ, большая гондола. Нужно самому быть подъ синимъ ночнымъ небомъ, въ тепл и нг этихъ сумерекъ слышать поэтическій напвъ, чтобы понять мой восторгъ… Разомъ нахлынуло прошлое… Воскресла старая Венеція!..

Vienl, la barca е pronta,

Lieve un aureetta spiro,

Tutto d’amor sospiro

L’onda, la terra, Il ciei!

(‘Выходи! лодка ждетъ тебя, дышитъ легкій втерокъ, небо, земля и воды — все о любви вздыхаетъ!’)

Точно весь охваченный жаждою страсти, желаніемъ, плъ красивый теноръ. Я невольно скользилъ взглядомъ по всмъ окнамъ нашего отеля, желая угадать, какой счастливой красавиц адресуется эта серенада.

— Кому это — вы не знаете?— обратился я къ сосду.

— Что кому?

— Серенада. Какой дам и кто даетъ?

— Вовсе не дам. Это — такъ, per ma lire (за одинъ франкъ).

— Не можетъ быть!

Но — увы!— въ эту самую минуту теноръ смолкъ. Послдній отголосокъ хора отзвучалъ за нимъ. Замерли точно молившія о чемъ-то струны…

Пвецъ преспокойно протянулъ шляпу за лирами и просто сольдами. Оказалось, что ‘лодка была готова, дулъ тихій втерокъ, небо, земля и воды вздыхали о любви’ — только для того, чтобы синьоры форестьеры набросали какъ можно боле денегъ въ черную шляпу красиваго тенора…

Плохо быть романтикомъ въ современной Италіи…

— Кто-жъ это такіе?..

— Э, люди!— весьма убдительно отвтилъ мн венеціанецъ, стоявшій рядомъ.

— Чмъ же они занимаются? пвцы или что-нибудь другое?

— Они занимаются всмъ. Этотъ вонъ баритонъ — портной, я ему вчера еще отдалъ шить штаны, а теноръ — сапожникъ. Когда свободно,— они поютъ и получаютъ за это деньги.

— Хорошій голосъ!

— На вод и вы споете хорошо. Въ комнат ничего не стоитъ,— нельзя было-бы слушать. Въ такую ночь всякій пвецъ хорошъ!

Изъ такихъ-то сапожниковъ порою выходятъ Мазини, изъ портныхъ — Рубини.

Для уличныхъ пвцовъ здсь есть свой репертуаръ. Кром того, они поютъ романсы Денца, Тости и Коста, а тамъ, гд много русскихъ, какъ, напримръ, во Флоренціи и Неапол, неожиданно услышишь: ‘Я васъ люблю’, ‘Въ часъ роковой’, ‘Скажите ей’ и т. п.

Вернувшись къ себ въ номеръ, я отворилъ окно и долго смотрлъ во тьму мрачнаго канала внизу. Надъ нимъ сіяло яркими звздами ночное небо. Свтъ мсяца разливался вверху, безсильный проникнуть сюда между этими высокими и угрюмыми стнами старыхъ палаццо… Вдали послышался крикъ… Два огонька — дв гондолы скользили одна на другую и медленно разошлись. Въ вод блистали ихъ отраженія, будто дв точки съ запятой. Скоро гондолы свернули въ боковые Каналетто,— мертвое молчаніе здсь уже не нарушалось ничмъ…

II.
Венеты.— Кто прародители: Адамъ съ Евой или Фаэтонъ съ нимфой Солой?— Двичьи рынки.— Венера плшивая.— Двнадцать свиней за дюжину канониковъ.— Прогулка по Canal grande днемъ.— Палаццо.— Изъ славнаго прошлаго.— Блескъ царицы моря и ея паденіе.

Венеціанцы до сихъ поръ еще не могутъ разобраться толкомъ, отъ кого они происходятъ. Записывались они въ сыновья къ галламъ, сарматамъ, германцамъ, скиамъ, даже пафлагонцамъ, какъ кому нравилось,— все равно: отцы не оставили наслдства, которое пришлось бы длить. Въ одномъ они уврены непоколебимо, что нтъ народа древне ихъ. Слабость весьма простительная и, во всякомъ случа, удобная. Точно также и я, и вы принадлежимъ къ древнйшему роду въ мір, ибо одинаково происходимъ отъ Адама и Евы. Кром Адама и Евы, надъ произведеніемъ на свтъ венеціанцевъ потрудились — и Фаэтонъ, ибо обширные лса, зелеными облаками заволакивавшіе нкогда устья р. По, назывались дебрями Фаэтона,— и Язонъ съ Геркулесомъ, такъ какъ тотъ и другой являлись сюда, по мстнымъ легендамъ. Оракулъ Геріонъ приказывалъ имъ даже бросить золотые дары въ источники Абано. Легкомысленная нимфа Сола, славившаяся почище Сарры Бернаръ своими ‘любвями’, путалась тутъ же на берегахъ озера Арква. Венеціанцы, называясь еще венетами, воевали, какъ вс на свт, съ разными непріятелями, пока всемірная пьевра — Римъ не захватилъ и ихъ своими липкими и, цпкими присосками. Плиній свидтельствуетъ, что они при этомъ не потеряли чистоты нравовъ, а чистота нравовъ доходила, напримръ вотъ до чего. Разъ въ годъ, вс достигшія извстнаго возраста двицы собирались передъ судьями городовъ для полученія аттестата зрлости… Туда же сходились и юноши. Послдніе выбирали себ между ними невстъ, какъ на невольничьемъ рынк, не соображаясь съ желаніями понравившейся имъ венетянки. Разумется, раньше всего въ тиражи выходили хорошенькія, но отъ этого мордастыя и косолапыя какъ нкогда въ Вавилон, только выигрывали. За красивыхъ юноши должны были платить выкупъ, который весь полностію поступалъ въ приданое уродамъ. Итакъ, благодаря мудрости первобытныхъ установленій, самыя противоестественныя двицы, вполн обиженныя природою, обртали себ мужей.

Венетянки были знамениты и другимъ. Въ 238 году тиранъ Максиминъ осадилъ населенную венетами Аквилею. Граждане защищались отчаянно. Но въ конц концовъ у нихъ не хватило веревокъ для луковъ. Аквилеянки, долго не думая, обрзали свои волосы и отдали ихъ воинамъ. Въ честь этихъ дамъ была выбита медаль, съ изображеніемъ храма и надписью: ‘Венер плшивой’. Венеты всетда были трудолюбивымъ народомъ съ изящными наклонностями. Въ Альтинум, Градо, Каорл, Эквиліо, Торчелло, Маламокко — мастерскія были похожи на муравьиныя кучи, такъ много тамъ кипло рабочихъ, греческіе мозаисты съзжались сюда, находя тутъ тысячи учениковъ. Венеты издавна привыкли къ морю. Кассіодоръ говоритъ, что ихъ жилища были похожи на гнзда морскихъ птицъ. Они обнажались во время отливовъ, въ приливъ же казались плавающими въ вод. Богачи и бдняки жили тамъ одинаково. Равенство царило всюду. Вчное пребываніе среди моря длало ихъ сильными, здоровыми, предпріимчивыми и смлыми. Сюда же переселялось все, что искало свободы и простора. Венеціанцы до сихъ поръ вспоминаютъ о первыхъ фамиліяхъ своихъ начальниковъ. Эти и образовали историческую аристократію, предшествовавую денежной. Таковы были семьи изъ Гераклеи и Альтината. Партечинази — ‘мудрые и благосклонные’, Кандіани — ‘смлые и воинственные’. Барболини изъ Пармы ‘преизбыточественные’, Чентраничи ‘могущественные’, Сальво изъ Бергамо ‘миролюбивые’, Масталичи изъ Реджіо ‘храмостроители и гршники’, Маджи — ‘взбалмошные и забіяки’, Маврочени изъ Мантуи ‘мужественные’, Вранцони изъ Гардо ‘кроткіе’, Фаліеро изъ Фано ‘добрые’, Калоприни изъ Кремоны ‘великолпные и гордые’. Монканичи (Мончениго) ‘обильные слугами’, Валлорессо ‘насмшники и маловрные’, хотя тоже и строители храмовъ, Контарини изъ Конкордіи ‘благодтели и добрые совтники’, Барбариго — ‘ученые и созидатели’, Сапонари изъ Салона ‘соорудители памятниковъ’, Пинтори — ‘искусные въ художествахъ’, Сапинти ‘воздлыватели земли’. Вилліарени-Масталичи ‘златоносцы’…

Такимъ образомъ, сохранились не только имена первыхъ строителей и насельниковъ Венеціи, но и характерныя черты, присущія ихъ семьямъ. Они были ‘majores’, и тотчасъ же образовали классъ почетныхъ — ottimati, потомъ преобразовавшись въ патриціевъ… Вмст съ богатствомъ они перенесли съ собою сюда и знанія и благородную страсть къ архитектурному творчеству. Такимъ образомъ, все то, что создало Венецію, находилось въ зародыш у Венетовъ, а когда создалась ныншняя Венеція, когда нашествіе варваровъ выгнало Венетовъ изъ городовъ на лагуны Адріатическаго поморья, тогда эти свойства развились еще шире и ярче подъ вліяніемъ фамилій, которыя только что были перечислены. Народъ тотчасъ же нанесъ землю и покрылъ ею болотины, называвшіяся дотол ‘могилами’, вырылъ и провелъ каналы, соорудилъ пристани и убжища для судовъ, вырылъ колодцы, разработалъ окрестные луга, посадилъ виноградники и фруктовыя деревья, обвелъ сады настоящими укрпленіями, чтобы избавить ихъ отъ бшенства морскихъ волнъ, выставилъ мельницы и сталъ варить соль. ‘Кассіодоръ’ вамъ скажетъ, что тоже и ране длали Венеты. Въ то самое время, какъ вокругъ замковъ Тосканы плебеи развращались и обезличивались, въ Рим, подъ новымъ игомъ, народъ и патриціи переживали агонію рабства,— здсь работало смлое, сильное и предпріимчивое племя лицомъ къ лицу съ заманчивою далью лазурнаго моря. Умиравшая на континентахъ цивилизація развилась на островахъ съ изумительною быстротою. Сначала вс бглецы жили одною общиной, потомъ явились отдльные, боле могущественные роды, началась борьба, междоусобіе. Вс эти маленькіе тогда города: Альтинумъ, Мурано, Лидо, Экиплія, Гераклея, Маламокко — таскали за волосы другъ друга и взаимно избивали младенцевъ, пока самый настоящій Иродъ — Венеція, основанная на островахъ Ріальто, не забрала ихъ всхъ въ руки. Сначала Венеціей управляли греки, вслдъ за ними Падуа посылала сюда трехъ консуловъ, потомъ — эти общины выгнали консуловъ — и разбились на maggiori и minori. Борьба между большими и малыми закончилась ‘Вечерею великаго совта’ (Serrata del Maggior cousiglio), установившею привилегіи правящаго класса. Первый дожъ былъ избранъ въ 697 г. въ Геракле, гд на это торжество собралось духовенство Венеціанское, патриціи, граждане и представители окрестнаго населенія. Тутъ же былъ установленъ высшій судъ выборнаго, которому наравн съ послднимъ гражданиномъ подчинялись и дожи. Но дожъ сидлъ въ Геракле. Это было неудобно Венеціанскимъ городамъ, и Маламокко избрало у себя свои власти. Наконецъ и Ріальто сдлалъ то же самое. Явились ‘военные магистры’, управлявшіе вмст съ дожами. Дожи изгонялись и снова возвращались, никогда не пользуясь правомъ королевской власти. Потомъ тоже продолжались отдльныя вспышки, начинались войны, но он только служили къ вящшему прославленію царицы моря. Она, впрочемъ, вела свои войны боле въ юмористическомъ тон въ т первыя времена своего существованія. Вотъ, напримръ, городъ Градо. Онъ захотлъ было забрать Венецію въ лапы. Венеціанцы вооружились, разбили его защитниковъ и, зная, что всему длу причина патріархъ этого мста съ двнадцатью своими канониками, сковали ихъ и увезли къ себ. Время было строгое. Венеціанцы ршили казнить ихъ всхъ, но вмшался папа. Плнныхъ отпустили съ условіемъ, чтобы они изъ города Градо ежегодно, на масленицу, доставляли въ Венецію быка и дюжину свиней, которые должны были играть ихъ роль. Сію почтенную компанію, въ зловщемъ числ тринадцати, водили по всмъ улицамъ и потомъ торжественно предавали обезглавленію на пьяцц. Подать эта поступала очень долгое время, пока уже послдующія поколнія градчанъ съ ихъ канониками не доказали полной покорности могущественной республик на островахъ Ріальто.

И затмъ вся исторія этой изумительной республики, ея древняя доблесть, рабочія общины, равенство передъ закономъ, смлыя экспедиціи въ самые отдаленные закоулки земного шара, храбрость ея солдатъ-купцовъ, предпріимчивость гражданъ — все это поселяетъ въ каждомъ безграничное удивленіе къ доблестямъ и духу перваго періода венеціанской исторіи. Каждый гражданинъ Венеціанецъ, не исключая патриціевъ — являлся и солдатомъ. Даже на военныхъ галерахъ для гребли Венеціанцы не употребляли плнныхъ и каторжниковъ, прикованныхъ цпями къ сиднью и весламъ. И для этой службы существовала общеобязательная повинность. Каждый Венеціанецъ тхъ временъ умлъ стрлять изъ арбалетовъ. Это вмнялось ему въ непремнный долгъ. Сильнйшіе изъ юношей, достигшіе 15-лтняго возраста, въ праздничные дни собирались на берегу св. Марка — садились въ длинныя лодки ganzaruoli и отправлялись въ Санъ-Николо де-Лидо, гд обучались стрльб, во время игръ и торжествъ. Всякій, достигая 15 лтъ, записывался въ ‘стрльцы’,— званіе, въ которомъ числился до 35-лтняго возраста. Двнадцать стрльцовъ образовывали первую и низшую военную ячейку — ‘duodene’, имвшую вождя. Въ duodene патриціи служили наравн съ нищими. Эта внутренняя милиція была отлично обучена своему длу. Такимъ образомъ, вс города Венеціи составили одинъ вооруженный народъ. Двнадцать duodeno составляли уже боле высокую военную единицу. Въ 1299 г. государство построило везд тиры для стрльцовъ, такъ что вскор у Венеціанцевъ не было соперниковъ въ метаніи копій и стрлъ. Совтъ десяти самъ назначалъ начальниковъ для стрльцовъ, обязанныхъ слдить за упражненіями въ стрльбищахъ. Лучшіе стрльцы отличались особыми наградами и знаками. Въ народные праздники и торжества правительство употребляло всевозможныя усилія, чтобы развивать въ нихъ страсть къ тлеснымъ упражненіямъ и военнымъ забавамъ.. Даже не отступали ‘для развитія мужества’ передъ драками городовъ съ городами и однихъ кварталовъ съ другими. По законамъ страны, такія драки не должны были вызывать вражды. Народъ въ самой Венеціи раздлялся на дв партіи Castellani (живущіе къ востоку отъ большого канала) и Nicoloiti (къ западу), первенство въ бояхъ переходило то и дло отъ одной къ другой. Регаты устраивались очень часто, и весь народъ принималъ въ нихъ обязательное участіе. Любимйшимъ праздникомъ для народа были турниры, отличавшіеся здсь невроятною роскошью. Въ дни ихъ вся Венеція горла пурпуромъ и золотомъ. Серебряные щиты, яркіе восточные ковры, знамена, пышныя хоругви, картины, гирлянды цвтовъ сплошь покрывали стны. Войны сверкали драгоцнными каменьями, какъ чешуей. Побдители получали украшенные такими же каменьями внцы. Шитые золотомъ и шелкомъ ковры падали съ высокихъ балконовъ до самой площади. ‘Чужеземцевъ ошеломило такое великолпіе’! восклицаетъ въ 1864 году Петрарка, присутствовавшій въ лож у дожа во время турнира, даннаго въ честь завоеванія Кандіи. Бойцы на эти турниры прізжали отовсюду, но рдко имъ удавалось вырвать побду у искусныхъ во всякомъ ‘военномъ дйствіи’ Венеціанцевъ. Въ X вк уже являются нобили, но значеніе ихъ пока еще ничтожно, сравнительно съ волею народа. Когда дожъ Пьетро Кандіано IV желалъ усилить свою власть на счетъ свободы гражданъ, Орсело зажегъ его дворецъ и убилъ тирана съ его сыномъ на паперти церкви св. Марка. Въ распряхъ богатыхъ и знаменитыхъ фамилій народъ всегда стоялъ на сторон правыхъ. Вся борьба Морозини съ другой могущественной фамиліей Калоприни доказываетъ это. Никому изъ нихъ не удавалось захватить въ руки власть, потому что на него сейчасъ возставали другіе, а республика въ т времена шутить не умла. Какъ-только она стала на ноги, тотчасъ же вс преслдуемые, вс гонимые нашли въ ней врное убжище. Во времена ея блеска требованія императоровъ безсильны были заставить выдать какого-нибудь эмигранта, доврившаго свою жизнь и свое несчастіе Венеціи и ея учрежденіямъ. Народъ, игравшій сначала первую роль даже во вншнихъ сношеніяхъ республики, потомъ уступилъ ее аристократіи, но въ своемъ обиход для себя самого удержалъ свободу и самоуправленіе и не только удержалъ, но создалъ нсколько республикъ въ одной. Корпораціи ремеслъ, искусствъ и ассоціаціи такъ называемыхъ fraglie являлись именно такими республиками. Въ самые первые годы существованія Венеціи, точно подчиняясь химическому сродству, ремесла сосредоточивались въ коллегіи или братства. Въ Х-мъ вк многіе изъ такихъ были уже могущественными и имли статуты, которые впослдствіи, въ XIV вк, стали называться Mariegole (отъ лат. Matricula). Братства совершали чудеса. Благодаря имъ, развивались общественныя учрежденія, укрплялись народныя арміи, снабжались тысячи судовъ, сооружались соборы. Аристократія стремилась подчинить себ дожей, и управленіе страной — братства являлись оплотомъ свободы и независимости отъ нихъ индустріи. Борьба эта кончилась полною побдою ремесленныхъ общинъ. Он окончательно сложились посл того, какъ было установлено, что никто не сметъ заниматься тмъ или другимъ мастерствомъ, не записавшись предварительно въ ‘матрикулы’. Чтобы опереться на дйствительно неодолимую силу, аристократія вступила въ союзъ съ братствами. Братства богатли не по днямъ, а по часамъ. Богатйшіе члены ихъ, умирая, оставляли братству все состояніе. Каждое братство образовывало школу Scuole, обладавшую своими сооруженіями, церквами, картинными галлереями и благотворительными учрежденіями. Управляя Scuole’ами, братства избирали свободно ‘gastaldi’ съ помощниками vicario. Въ каждомъ братств была своя аристократія изъ ‘мастеровъ’ учителей — capi mistri — но это была аристократія живая, обновлявшаяся постоянно притокомъ свжихъ силъ. Grarzoni становились работниками, а работники длались capi mistri. Grarzoni должны были имть не мене двнадцати лтъ, мальчиками они были отъ 5—7 лтъ, посл чего становились работниками. Черезъ три года работникъ могъ держать экзаменъ на мастера и, получивъ эту степень, имлъ право открыть лавочку или мастерскую. Общественное призрніе и помощь въ этомъ братств были организованы ране, чмъ кто-либо въ Европ думалъ еще объ этомъ. Честный работникъ въ старости содержался братствомъ, хоронился на его счетъ, и его до могилы въ торжественной процессіи сопровождала вся Scuola. Вдова и дти воспитывались и содержались братствомъ. Всякое ремесло имло свою больницу, свой пріютъ, свои училища. До сихъ поръ Венеція славится палаццо, выстроенными нкогда для этихъ цлей ремесленными товариществами. Они не только превосходно сооружены, но содержатъ въ своихъ стнахъ чудеса искусства. Братства хвалились ими, и ихъ дворцы пережили своихъ хозяевъ. Бродя по Венеціи, даже попадаешь на площади, гд передъ вами вдругъ вырастетъ чудный фасадъ зданій въ чешу барельефовъ, съ инкрустаціями, бросающій свою величавую тнь на все окрестъ. Разспросишь и узнаешь, что нсколько вковъ тому назадъ онъ былъ сооруженъ тмъ или другимъ братствомъ. Предразсудки здсь не имли мста. Во всхъ другихъ государствахъ евреевъ запирали въ отдльныя части городовъ, охотились за ними, какъ за дикими зврями, въ Венеціи напротивъ: уже въ 1268 году, по декрету дожа Лоренцо Тіеполо, еврей Давидъ изъ Негропонта получилъ званіе гражданина республики. И это не было рдкимъ исключеніемъ. Венеція одна строила больше кораблей, чмъ весь тогдашній міръ, при этомъ соблюдался строго только законъ: ни одинъ строитель и арматоръ судовъ не смлъ ихъ продать не-венеціанцу. Республика стремилась къ тому, чтобы весь флотъ принадлежалъ ея гражданамъ. Ежегодно правительство сооружало шесть громадныхъ эскадръ на счетъ государства, въ нихъ числилось 86,000 матросовъ, надъ подготовкой ихъ работало 16,000 работниковъ въ арсенал и число кораблей, входившее въ эти эскадры, равнялось 8,300. Граждане въ этомъ отношеніи конкурировали съ правительствомъ и сооружали еще боле эскадръ для торговли съ отдаленными странами. Венеціанскіе сады и замки, благодаря этому, воздвигались въ Далмаціи, Албаніи, Румыніи, Греціи, Требизонд, Сиріи, Арменіи, Египт, Кипр, Кандіи, Пулліи, Сициліи и другихъ странахъ, островкахъ и королевствахъ, гд Венеціанцы находили выгоду, удовольствіе и безопасность. Корабли Венеціанцевъ ходили въ Марокко, въ Азов у татаръ скупали китайскія и индійскія сокровища. Марко Поло смло проникъ въ глубь Азіи, двое братьевъ Вено изъ знатнйшихъ патриціевъ отыскали путь въ Исландію, открыли Гренландію. Цлымъ вкомъ ране Христофора Колумба, Венеціанцы касаются Лабрадорскаго берега. Венеціанская монета обращалась всюду, даже въ Кита она имла право гражданства. Ее находили въ отдаленныхъ окраинахъ Африки, въ Россіи. Дукаты и дукателло, маркучіо, николо, гроссы или матапане, квартаролло, гиношелло, моццанино и наконецъ цехины были извстны въ цломъ мір. Войска ихъ, предводимыя геніальными вождями, разбиваютъ непріятеля всюду, гд онъ подымается противъ льва св. Марка. Республика растетъ и крпнетъ. Всевозможныя сокровища приливаютъ къ ней отовсюду, и вмст съ этимъ въ цвтущій организмъ ея мало-по-малу проникаетъ ядъ. Еще нсколько вковъ — и Венеція неузнаваема! Куда двалась первоначальная строгость ея нравовъ! Сначала византійское вліяніе, потомъ иныя ввели порчу въ складъ ея жизни. Въ этомъ отношеніи венеціанцы по справедливости проклинаютъ память жены дожа Доминико Сельво, дочери византійскаго императора Константина Дукаса. Она держала сотни рабовъ, занятыхъ только тмъ, что каждое утро они ходили собирать росу съ цвтовъ. Лишь этою росою она могла умываться. Другія сотни рабынь умащали ее тло, одвали ее. Когда она стала отъ множества косметиковъ и духовъ гнить заживо, Венеціанцы придали этому значеніе Божьей кары. Но было ужо поздно. Такой образъ жизни понравился ихъ женщинамъ. Порча стала развиваться съ страшною быстротою. Даже жены работниковъ поддались ей, и всми проклинаемая догаресса Сольво все-таки сдлалась ихъ образцомъ. Страшная участь ея не пугала ихъ. Ея женщины становятся куртизанками, правители — продажными, солдаты забываютъ о повиновеніи вождямъ. Монастыри являются гнздами разврата, въ палаццо дожей создаются заговоры противъ республики. Изнженные нобили, утратившіе древнія доблести, живутъ только ради наслажденій,— и, въ конц концовъ, Венеція гибнетъ. Одинъ народъ ея еще кричитъ въ лицо своему врагу: ‘да здравствуетъ левъ св. Марка!’ — хотя у этого льва давно уже вырвали зубы и когти и самого его засадили за прочныя ршетки. Ниже мы разскажемъ мене извстныя историческія событія изъ временъ паденія Венеціанской республики. Теперь же не будемъ на нихъ останавливаться. Всегда чувствуешь себя лучше, обращаясь отъ мрачнаго прошлаго даже и къ такому печальному настоящему, какимъ оно является теперь среди пустынныхъ каналовъ и мертвыхъ дворцовъ этой развнчанной царицы голубого моря…

Утромъ, когда я вышелъ на балконъ общей залы нашего отеля, очарованію моему не было границъ.

Сколько потомъ я ни посщалъ Венецію, эту жемчужину Италіи,— а я былъ здсь пятнадцать разъ и каждый жилъ подолгу!— всегда она производила на меня новыя и новыя впечатлнія. Это — геніальная поэма съ безчисленными красотами, которыя даются не сразу. Чмъ больше читаешь ее, тмъ выпукле и рзче выступаютъ передъ вами ея достоинства. Въ голубоватомъ блеск теплаго утра, подъ темно-синимъ южнымъ небомъ, изъ неподвижныхъ водъ каналовъ и лагунъ, въ безконечную даль раскидывалась передо мною такая грандіозная панорама мраморныхъ дворцовъ и храмовъ, стройныхъ колоннадъ, величавыхъ памятниковъ, смло изогнутыхъ мостовъ, кружевъ изваянныхъ изъ камня, окаймлявшихъ палаццо и церкви, мавританскихъ, готическихъ и византійскихъ оконъ, полувоздушныхъ балконовъ, зубчатыхъ кровель, высокихъ остроконечныхъ башенъ несчетныхъ соборовъ,— что глаза не имли силы оторваться отъ этой полуфантастической картины. Чувствуешь безсиліе слова, говоря о Венеціи. Кисть можетъ передать контуры и силуэты ея архитектурныхъ сокровищъ, общій видъ ея каналовъ, но чмъ замнить этотъ солнечный свтъ, ласкающій вковчные мраморы, эти благоговйныя воды бирюзовыхъ лагунъ, это мечтательное небо, словно погруженное въ созерцаніе дивныхъ красотъ, развернувшихся подъ нимъ!.. Какъ передать золотистый колоритъ колоннъ, безчисленныя краски опирающихся на нихъ карнизовъ и, главное, какъ уловить поэтическую, млющую въмягкомъ сіяніи даль, это ‘все’, въ которомъ каждая отдльная подробность кажется только словомъ, строкой одного общаго художественнаго и законченнаго стихотворенія.

Долго, долго смотришь и не разсуждаешь, не понимаешь ничего… Чувствуешь только, что какія-то блаженныя волны затопляютъ душу, что жизнь кажется безконечно-прекрасной. Потомъ уже, наглядвшись и налюбовавшись на ‘все’, начинаешь отличать отдльныя детали. Вотъ впереди, за просторомъ лазурной лагуны, стройно рисуется высокой и красивой башней Санъ-Джіордіо Маджіоро, съ мраморной площадки котораго часа черезъ четыре грянетъ полуденная пушка. Дале, за Джіудеккой, весь утонулъ въ золотистомъ блбек солнца, уже затопляющаго дали, С.-Джіовани. Ближе Punta della Saluta съ великолпнымъ соборомъ св. Маріи, возносящимся кверху безчисленными статуями, подставляющимъ все тмъ же мягкимъ лучамъ венеціанскаго утра свои изящные мраморы. Барельефовъ и фронтоновъ его совершенно достаточно, чтобы понять все величіе, всю мощь человческаго генія, создающаго изъ камня такія чудеса. По другую сторону Canal grande — Riva degli Schiavone — палаццо дожей, колонны со св. еодоромъ и львомъ св. Марка, соборъ, прокураціи,— короче, вся эта на вки вчные записанная на камняхъ и мраморахъ величавая лтопись Венеціанской республики, и впереди — дворцы за дворцами, каждый поставленный отдльно, каждый могущій сдлать замчательнымъ любой городъ, а здсь играющій роль только частности, только одного штриха въ грандіозной картин. По каналамъ снуютъ черныя гондолы съ стальными гребнями на носу и силуэтами гребцовъ, которые, стоя впереди и на корм лодки, быстро передвигаютъ ее по ласкающей глаза своими полутонами и тнями вод каналовъ. А этотъ народъ, эта южная толпа, беззавтно веселая, крикливая и никогда не становящаяся назойливой, слишкомъ шумной, всегда знающая чувство мры, останавливающаяся тамъ, гд крикъ ржетъ ухо, гд движеніе оскорбляетъ глазъ!.. Смотришь, смотришь — и опять чувствуешь каждымъ нервомъ, какъ хороша жизнь здсь, подъ этимъ небомъ, подъ этимъ солнцемъ!..

Каждый туристъ, разумется, прежде всего, спшитъ сдлать поздку по Большому каналу. Но какъ мало увидитъ и перечувствуетъ тотъ, кто удовлетворится однимъ, двумя курсами на пароходахъ, нсколько разъ въ день перевозящихъ пассажировъ отъ Giardini publici къ желзной дорог и обратно. Это необходимо сдлать для ознакомленія съ ‘общимъ’ Большаго Канала, какъ визитъ, за которымъ слдуетъ боле тсное сближеніе. Потомъ — гондола, съ тмъ только, чтобы крышка ея была снята, и вся даль въ явь открывалась бы передъ вами. Я не знаю ничего очаровательне этихъ экскурсій по каналу. Гондола скользитъ тихо-тихо, бирюзовая влага едва-едва плещется около, одинъ палаццо за другимъ медленно выступаютъ передъ вами всми своими сторонами. Сначала видите только вы одну, затмъ развертываются три яруса величавыхъ мраморныхъ колоннъ передняго фасада, пройдя мимо васъ, он сдвигаются, сливаются, оглядываясь, вы любуетесь уже другою стороною дворца, часто съ неожиданно улыбнувшеюся вамъ глубиною маленькаго каналетто, съ красивымъ мраморнымъ мостомъ и такими же палаццо, задумчиво глядящими въ его воды… Гондольеры — все народъ въ высшей степени скромный. Въ своемъ талантливомъ описаніи Венеціи, г. Ковалевскій познакомилъ насъ съ наивнымъ типомъ лодочника, вымогающаго у насъ на чай и не удовлетворяющагося ничмь. Увы! Съ тхъ поръ, какъ старые гондольеры выродились,— такихъ больше уже нтъ. Венеція теперь такъ бдна, что ныншній гондольоръ радуется всему, что бы вы ему ни дали. Принчипе Гримани, на котораго я сразу налетлъ, исключеніе. Честность этихъ лодочниковъ выше всякихъ описаній Венеціанскій гондольеръ никогда и никому не выдастъ васъ. Стоя позади каютки, въ которой влюбленная парочка зачастую коротаетъ розовый вечеръ или голубую ночь, онъ ничего не видитъ, ничего не замчаеть. Мужъ, любовникъ, отецъ можетъ пристать къ нему съ ножемъ или кошелькомъ, но безъ успха. Съ своею гондолой этотъ гондольеръ необходимъ ‘городу любви’ какъ маска — таинственной интриг.

— Мы горды тмъ,— объяснилъ мн гондольеръ Джіовани,— что до сихъ поръ между нами не нашлось ни одного уды.

И дйствительно, гондольеръ, или, какъ его здсь называютъ, баркайоло, еще никого не выдалъ и никого не продалъ.

Еще недавно одинъ англичанинъ, жена котораго увлеклась красивымъ венеціанцемъ, добивался показанія отъ возившаго ихъ баркайоло, были ли любовники на его гондол. Онъ предлагалъ бдному гребцу боле тысячи франковъ, т. е. цлое состояніе для венеціанскаго лодочника.

— Мы бдны, но но подлы!— отвтилъ ему тотъ, картинно заворачиваясь въ плащъ.

Такъ ревнивый супругъ и остался въ неизвстности относительно того, прорзались ли у него на лбу зубы или нтъ.

Въ послднее время, впрочемъ, и сюда проникаетъ порча. Муниципалитетъ разршилъ плавать не окрашеннымъ въ черное гондоламъ, а это не къ лицу Венеціи и ея лагунамъ. Въ число лодочниковъ принимаютъ ‘людей’ изъ Доло и Местры, что тоже служитъ не къ выгодамъ этого почетнаго сословія.

А венеціанцы, дйствительно, бдны. Въ эти годы офиціально записаны нищими здсь боле 40,000 человкъ. По всмъ набережнымъ стерегутъ лодку или гондолу десятки стариковъ. При вашемъ приближеніи, они ловятъ крючкомъ за носъ лодку, подтягиваютъ ее къ пристани, помогаютъ вамъ взойти и, получивъ отъ васъ сольди (пять сантимовъ), призываютъ на вашу голову благословеніе всхъ настоящихъ и будущихъ святыхъ. На пьяцц, на улицахъ, и всюду, куда вы ни сунетесь,— такіе же хилые, въ лохмотьяхъ, люди или робко просятъ у васъ ‘ради св. Маріи’, или молча протягиваютъ вамъ шляпу. Бдность здсь дошла до того, что браки за послднее время уменьшились на половину. Молодежь обратилась въ ‘альфонсовъ’. Двочка лтъ пятнадцати уже иметъ любовника, и этотъ послдній спшитъ, выжать изъ нея все, что можетъ. Онъ торгуетъ ею, предлагаетъ ее путешественникамъ. Боле отвратительнаго типа я не знаю.

— И вамъ не стыдно?— спрашивалъ я у одного такого.

— А чмъ же намъ жить?— наивно удивился онъ.

— Работать!..

— Въ Венеціи работы нтъ!..

Это оказалось правдой. Въ Венеціи, дйствительно, нтъ никакой работы!…

Къ счастію или къ несчастію только въ самое послднее время ‘развнчанная королева Адріатики’ начинаетъ пробуждаться. Потребности Сверной Италіи и уничтоженіе porto-franco въ Тріест вызвали притокъ сюда морскихъ судовъ. Нашъ талантливый, дятельный и неутомимый Венеціанскій консулъ И. А. Сунди сообщилъ мн цифры прихода и отхода судовъ сюда и отсюда. Он очень краснорчивы. Желательно, чтобы г. Сунди напечаталъ свои изслдованія и работы по этому предмету, изъ нихъ становится яснымъ, что, быть можетъ Венеціи суждено еще воскреснуть не для однихъ только поэтовъ, художниковъ и артистовъ.

Гондольеры, помимо своей скромности и честности, отличаются еще и другими почтенными качествами. Во всхъ вспышкахъ венеціанскаго народа, во всхъ революціяхъ его противъ австрійцевъ, они первые вооружались плитами отъ мостовой и били ненавистныхъ имъ нмецкихъ солдатъ, такъ что т и до сихъ поръ помнятъ здшнихъ баркайоло!

Гондолы, во время полнаго блеска Венеціанской республики, были великолпны и роскошны. Въ XV`l вк ихъ строили съ золочеными носами, ихъ фельзи (каютки) отдлывали снаружи атласомъ и шелкомъ, внутри бархатомъ, обвивали отовсюду золотою бахромой, пестрыми восточными вышивками, гребешки на носу — ferri (водорзы) украшали страусовыми перьями, цвтами, часто на нихъ горлъ драгоцнными камнями щитъ съ гербомъ патриція, которому принадлежала лодка. Доходило до того, что рукоять весла покрывалась соребромъ съ чеканными на немъ изображеніями, а гребца одвали въ бархатъ, шитый золотомъ. Начали разоряться на отдлку гондолъ, и тогда правительство нашло нужнымъ вмшаться въ это. Явился цлый рядъ строжайшихъ законовъ, единственнымъ цвтомъ для лодокъ былъ установленъ черный, для украшенія могло итти только простое сукно того же цвта, называемое rascia. Всякіе шелкъ и бархатъ, золотыя пуговицы и вышивки баркаролламъ были запрещены. Когда, такимъ образомъ, вс гондолы стали длаться на одинъ образецъ, роскошь начала проявляться въ фонаряхъ, щитахъ и внутренней отдлк кабины. До послдняго времени на каналахъ можно видть изящнйшія лодки этого рода, но непремнно одного чернаго цвта, который какъ нельзя больше къ лицу этому кладбищу великой республики, этому умирающему среди своихъ лагунъ городу.

Большая часть интимной исторіи Венеціи совершилась именно здсь, на этихъ гондолахъ. Одинъ русскій путешественникъ назвалъ ихъ извозчиками, а каналы — улицами. Это совершенно неподходящее сравненіе. Названіе ‘улицы’, съ ея шумомъ, гамомъ, пылью, съ ея крикливою грубостью и площадными сценами, совсмъ но подходитъ къ этимъ чудеснымъ каналамъ, такъ покойно, такъ нжно, такъ задумчиво колышащимъ вашу гондолу, какъ совсмъ не идетъ къ ней названіе ‘извозчика, ваньки’. Она для этого слишкомъ молчалива, изящна и удобна. Раскинувшись въ ней, вы не слышите ни треска колесъ, ни грохота мостовой. У себя дома, въ кресл, не такъ покойно. Гондола какъ-будто создана для созерцаній, мечтательности и любви. Въ ней проводишь цлые часы, и потомъ, при воспоминаніи о нихъ, вамъ становится какъ-то тепле, словно кругомъ опять безконечною панорамой встаютъ передъ вами мраморныя палаццо далекой развнчанной Венеціи.

Въ голубомъ ли освщеніи утра, въ золотистомъ ли блеск полудня, въ розовыхъ ли тонахъ вечера — каналы всегда одинаково прекрасны. Во всякомъ случа, если это улицы, то улицы дворцовъ. Стоитъ сравнить съ этими палаццо нкоторыя, очень рдкія, впрочемъ, новыя постройки, затесавшіяся на Canal grande, какъ нахальный, разбогатвшій мщанинъ въ толпу знати, чтобы разомъ понять всю громадную разницу между ними. Тутъ не одинъ мягкій колоритъ, который накладываютъ вка на благородный блый мраморъ, не только этотъ золотистый или темный оттнокъ,— тутъ, сверхъ того, красота линій, цльность общаго замысла, проявляющагося въ строгомъ соотвтствіи всхъ деталей. Времена были иныя, и все это строилось несъ промышленными цлями, не ‘подъ жильцовъ’, не выгадывался каждый кусокъ камня, каждая квадратная сажень, напротивъ, все раскинуто широко, стны, колонны, портики — все громадно. Невыразимую меланхолическую прелесть придаетъ старымъ палаццо отсутствіе ихъ хозяевъ, ихъ нкоторая запущенность, пустынность. Все тутъ замкнулось въ воспоминаніяхъ, и рдко-рдко черная траурная гондола пристанетъ къ мраморнымъ ступенямъ главнаго входа, купающимся въ голубыхъ волнахъ Каналаццо (Canalazzo), какъ называется Большой каналъ на мстномъ діалект. Онъ раздляетъ весь городъ на дв главныя части, извиваясь черезъ него французскою буквою S. Въ каналаццо впадаютъ маленькіе каналы, частію естественные, частію искусственные.

А, главная преобладающая ‘тема’ во всемъ этомъ! Я нарочно беру сравненіе изъ музыки. Оно боле всего подходитъ сюда. Это необыкновенная, неописуемая, обвораживающая мягкость Венеціанскихъ полутоновъ. Ничего яркаго, рзкаго, крикливаго. Все нжно, все ласкаетъ, все, точно прикосновеніе женскаго локона, чуть-чуть касается васъ. Везд кроткая улыбка, полусвтъ, что-то сладкое, рождающее или неясную грезу, или полное поэтической печали воспоминаніе! Въ фасадахъ этихъ дворцовъ и церквей, въ стнахъ домовъ меланхолически глядящихся въ тихіе каналы, ничто не оскорбитъ вашего глаза преувеличеніемъ, блескомъ. Тутъ даже цвты на балконахъ, зелень, рдко падающая со стнъ и оконъ, цломудренны, неясно намчены и только чувствуются вами. Очарованный цлые дни проводишь въ этомъ царств прошлаго, подернутаго флеромъ, какъ будто это невста въ гробу, завернутая въ внчальную фату, сквозь которую кажутся еще прелестне ея недвижныя черты. И тнь въ барельефахъ и между колоннами, и чернь на старыхъ стнахъ, и полутоны въ извивахъ этихъ водъ — все, все мягко и нжно. Какъ будто здсь само небо сообщило всему подъ нимъ свою строгую осторожность въ выбор красокъ. Вдь и въ немъ, даже въ часы заката и восхода, все нжно и мягко, такъ нжно и мягко, какъ на фонахъ старыхъ тиціановскихъ картинъ, въ выраженіи лицъ у красавицъ этого великаго художника.

Я уже разсказывалъ, что въ 811 году, когда столица изъ Маламокко была перенесена въ Ріальто (ныншнюю Венецію), Аньоло Партечиназіо, десятый по счету дожъ, занялся прежде всего осушеніемъ части лагунъ и увеличеніемъ территоріи. Городъ сейчасъ же выстроился вдоль рукава р. Бренты — Преальтуса, упоминаемаго еще Титомъ-Ливіемъ. Оставляя за собою Фузино, Преальтусъ перескаетъ лагуны и соединяется съ моремъ около Лидо. Изъ этого рукава и былъ созданъ Canal grande. Его обстроили сначала деревянными домами, крытыми соломой, такіе же были возведены и на остальныхъ островахъ Ріальто. Впослдствіи, чтобы осушить лагуны и поднять выше песчаныя банки, ихъ прорзали каналами. Трудъ былъ египетскій, и человку здсь побда надъ моремъ досталась очень дорогою цною. На нихъ тоже строились деревянные, низкіе одноэтажные домики съ мезонинами страннаго вида ‘Liago’, состоявшими изъ трехъ стнъ — южной стны вовсе не длали, и съ соломенными кровлями. До IX вка здсь и церквей было всего семь, каждая изъ нихъ принадлежала своему jus patronat. Чужіе святые изъ нихъ изгонялись. Потомъ въ точеніе одного вка выстроили 90 новыхъ храмовъ. Первый палаццо дожей былъ построенъ тмъ же Аньоло Партечипазіо и настолько уже хорошо, что императоръ Оттонъ II изумлялся его красот и роскоши. Жизнь въ Венеціи тогда была не особенно пріятна. Съ одной стороны, частые пожары истребляли цлые участки города. Бывали случаи, что въ точеніе одного дня выгорало двадцать три улицы. Особенно памятны такими бдствіями 1105, 1111, 1149, и 1167 гг. Наконецъ дошло до того, что подъ страхомъ смертной казни запрещено было посл часу ночи зажигать огонь въ Ріальто. Сверхъ того, волны моря въ бурныя погоды съ такою яростью кидались на жалкія стны первыхъ ‘палаццо’, что часто, не выдерлшвая этихъ ударовъ, они обрушивались. Не разъ море поглощало цлые городки на лагунахъ. Такъ погибли здсь: Амміана, Костанріана, Маламокко. И это въ то самое время, когда деревянной, подъ содоменнными кровлями, Венеціи уже принадлежали береговые города Сиріи и нсколько острововъ греческаго Архипелага съ дивными дворцами, роскошь которыхъ даже въ развалинахъ до сихъ поръ поражаетъ путешественниковъ. Первые строители Венеціи, какъ, напримръ, Доменико Микіелли, обогатили ее вещами, скульптурами, памятниками, колоннами, похищенными изъ этихъ именно городовъ. Мало-по-малу городъ началъ сооружаться на счетъ развалинъ Альтинума и Маламокко. Оттуда стали перевозить сюда камень,— и въ одно столтіе Венеціи нельзя было узнать. Великолпіе ея дворцовъ было таково уже въ 1177 году, что папа Александръ III первый далъ ой поэтическое имя ‘царицы моря’.

Легенды и воспоминанія тснились у меня въ голов, пока гондольеръ медленно передвигалъ лодку все дальше и дальше по каналу. Мимо проходили средневковые палаццо со своими то готическими, то мавританскими окнами, обвитые мраморными кружевами, опирающіеся иногда на три ряда мощныхъ колоннъ строгаго стиля или выступившіе надъ утопающимъ въ розовомъ блеск каналомъ сквозными балконами, въ рисункахъ которыхъ обнаружилась чисто-арабская фантазія ихъ архитекторовъ. Рядомъ съ выдержанными дворцами стоятъ другіе, въ которыхъ генній строителя точно попытался сбросить съ себя вс условныя правила своей науки. Тутъ смшеніе всего: рядомъ съ дорическими колоннами — чисто-восточное окно, въ мраморную стну вдланы инкрустаціи изъ порфира или серпентина, или вдругъ цлый фасадъ покрытъ изящными мозаиками, пережившими нсколько вковъ и кажущимися до сихъ поръ еще свжими, полными живости красокъ. Около грандіознаго, задумчиваго, темносраго дворца, нахмурившагося на васъ цлыми рядами своихъ мрачныхъ и громадныхъ оконъ, даже голубую влагу канала окутывающаго здсь угрюмою тнью,— кокетничаетъ другой, но большой, но весь въ скульптур, весь въ рзьб, отъ котораго но можетъ оторваться восхищенный взглядъ. Разъ я обратилъ вниманіе на маленькій изящный дворецъ.

— Этотъ палаццо купилъ русскій художникъ!— указалъ на него гондольеръ.

Маленькій, видимо обновляющійся. Вновь пристроены золоченые балконы, громадное окно втораго этажа захвачено желтымъ атласомъ колоссальнаго занавса. Оказывается, что здсь помстился бывшій профессоръ одесскаго университета Волковъ. Это дйствительно талантъ и талантъ недюжинный. Его акварели создали ему почетное имя въ Англіи и продаются тамъ по такимъ высокимъ цнамъ, о которыхъ нашему русскому пейзажисту и не мечтать у себя дома. Волковъ влюбленъ въ Венецію,— и ему удалось у ея солнца похитить тайну мягкаго южнаго освщенія и передать ее на своихъ картинахъ.

Я миновалъ палаццо дожей, площадь св. Марка съ ея безчисленными памятниками и прокураціями. Я не скажу теперь ни слова объ этой арабской сказк, въ камняхъ, мозаикахъ и мраморахъ воздвигнутой старою Венеціей. Этому я посвящаю особую главу. Гондольеръ мой пріостановился предъ одною изъ великолпнйшихъ церквей, какія я только знаю. Выстроилъ ее архитекторъ Валдазаръ Лонгена въ тридцать одинъ годъ на средства, собранныя венеціанцами въ память избавленія ихъ отъ чумы 1630 года, почему она и называется ‘Санта-Марія делла Салюта’. Для ея фундамента пришлось вбить въ лагуну 1.200.000 свай, на что понадобилось два года. Отсюда по правую и лвую сторону Большаго канала начинаются замчательнйшіе изъ венеціанскихъ палаццо. Одни изъ нихъ — какъ Кадоро, Аріани, Кавалли, Контарини — соединяютъ въ себ арабскія окна и колонки, стройныя баллюстрады, мраморное кружево и каменныя инкрустаціи съ чисто-готическимъ скелетомъ самого зданія, другіе, построенные знаменитыми архитекторами Аньело Фіоре, Лореано и цлою массою ихъ учениковъ, являются самостоятельными. Съ 1450 до 1530 года были тутъ возведены громаднйшіе дворцы, гд готическій характеръ ужо совершенно исчезаетъ, уступая свое мсто римскому. Въ то же время растутъ и другія постройки, въ которыхъ изящество и сила, классическая строгость и романтизмъ среднихъ вковъ смшиваются въ изумительныхъ сочетаніяхъ. Палаццо Лоредано, Корнеръ-Синнелли являются именно такими. Но въ средин XVI вка подражаніе латинянамъ стало ужо общимъ. Витрувій царитъ безраздльно, и Самикелли, Сансовино, Палладій, Дапонте, Скамоцци являются его фанатическими послдователями. Новые палаццо вырастали между старыми, и нигд такъ, какъ здсь, въ Венеціи, нельзя съ такою отчетливостью наблюдать наслоенія возможныхъ архитектуръ, потому что модныя теченія тутъ не могли заставить владльцевъ старыхъ дворцовъ передлывать ихъ или измнять что-нибудь въ деталяхъ. Чтобы поддержать декорумъ своихъ фамилій, они свято сохраняли все, завщанное имъ предками. Нигд съ такою гордостью не сберегались остатки славнаго прошлаго, какъ въ Венеціи.

Все существованіе патриціевъ проходило въ полной праздности среди этихъ пышныхъ залъ, гд блескъ яркихъ огней дробился на дорогомъ хрустал, золотыхъ украшеніяхъ потолка и рамъ, въ картинахъ и зеркалахъ, занимавшихъ цлыя стны, искрился на парчахъ, покрывавшихъ промежутки между окнами. Черные и мрачные снаружи, старые дворцы декорировались съ такою безумною расточительностью, что тотъ, кто видлъ ихъ со стороны канала такими строгими и суровыми, не могъ бы предположить о томъ, какимъ блескомъ и роскошью они поражаютъ внутри. Палаццо Лабія, Пезаро и Реццонико до сихъ поръ даютъ еще довольно полное представленіе объ этомъ. Знатоки старой Венеціи вамъ разскажутъ нчто о дворцахъ недавнаго прошлаго. Въ садикахъ изъ массъ зелепи выдлялись высченныя изъ мрамора сладострастныя группы и отдльныя статуи, протягивающія руки, точно приглашая подъ густую тнь, гд въ волнахъ одуряющаго аромата южныхъ цвтовъ чаще всего слышался звукъ поцлуя и едва сдерживаемый шопотъ признаній. Весь нижній этажъ дворца занимала entrada — родъ громадныхъ сней съ двумя колоссальными дверями, изъ которыхъ одна открывалась на мраморную лстницу, купающуюся въ волнахъ канала, а противоположная выходила въ садъ. Стны этихъ сней были покрыты трофеями и арматурами — пиками, аллебардами, мечами и щитами, шлемами, массивными фонарями съ галеръ, какъ воспоминаніями боле счастливаго и славнаго времени. Широкая и роскошная лстница отсюда вела въ ‘благородное’ отдленіе — первый этажъ, состоявшій изъ обширной залы и большихъ комнатъ, пышно меблированныхъ во вкус нсколько причудливомъ, обнаруживавшемъ часто всю необузданность фантазіи прежнихъ венеціанцевъ. Роскошные ковры и зеркала покрывали стны. Рамы этихъ зеркалъ были чудомъ скульптуры, такъ-же какъ и барельефы потолка, съ котораго колоссальныя цльныя мраморныя фигуры точно смотрлись въ яркіе паркеты съ инкрустаціями, о которыхъ не даютъ и понятія ныншніе дворцы. Люстры, канделябры были вылиты изъ серебра и золота. Драгоцнная бронза покрывала стны. Случалось, что весь потолокъ громадной залы былъ зеркальный, тогда какъ со стнъ широкими складками спускалась внизъ парча, добытая цною невроятныхъ усилій на отдаленномъ восток. Рзная мебель, тонкая какъ кружева, вся въ перламутр, кораллахъ или покрытая драгоцнными и мелкими мозаиками, казалась созданною для этихъ красавицъ, о которыхъ намъ даютъ полное представленіе картины Тиціана Тинторетто, фрески Тьеполо, разсказъ Аретино,— для этихъ паафиціанокъ изящныхъ, напудренныхъ и изнженныхъ до послдней степени. Стны и бока каминовъ были отдланы фарфоромъ, цнность котораго была чрезвычайна, а живопись его до сихъ поръ приковываетъ къ себ взглядъ любителя. Столы изъ рдчайшей яшмы, изъ порфира и рядомъ такіе же, созданные Андреемъ Брустодономъ или его учениками, надъ рзьбой которыхъ, должно быть, работали комары — до того она тонка и воздушна. Шкапы покрыты художественно исполненными цвтами, птицами и арабесками. Изящныя кресла, въ спинки и ручки которыхъ вставлены узоры изъ стамбульской бирюзы, канапе разбросаны повсюду. Арки сосднихъ комнатъ, поддерживаемыя амурами и нимфами, выгибались на-крестъ, образуя родъ павильоновъ. Изъ нихъ выдлялись точно падающіе внизъ по стнамъ арабески, фестоны или маленькія колонки изъ цвтовъ и листвы, сдланныя съ такою тонкостью изъ бронзы или боле цннаго матеріала, что ныншніе художники этого рода считаютъ почти невозможнымъ достичь такого же совершенства въ исполненіи. Во дворцахъ Пизани, Морозини, Мочениго, Кальбо-Гротта фрески потолковъ изумительны. Въ каждомъ большомъ дворц былъ собственный театръ, отдланный тоже съ неслыханною роскошью и вкусомъ. Кром того, въ Венеціи того времени въ одномъ XVII вк было открыто шестнадцать главныхъ театровъ для публики. Это невроятно, и потому я считаю необходимымъ привести ихъ названія въ томъ порядк, въ какомъ поименовываетъ ихъ Гальвани (‘I teatri mnsicali di Venezia secolo XVII’). Въ 1637 году открылся театръ Санъ-Кассіано, 1639 — С.-Джіовани е Паоло, 1639 — Санъ-Моизе, 1641 — Nuovissimo, 1649 — Santi Apostoli, 1651 — С.-Аполлинарій, 1661 — С.-Сальваторо, 1670 — Ai Salopai, 1677 — C.-Анджело, 1678 — С.-Джіовани Кризостомо, 1679 — Каналь Реджіо, 1690 — Altieri, 1698 — Санта-Марина, 1699 — Санъ-Фантино, 1699 — второй Санъ-Моизе.

Когда въ 1676 году прокуроръ республики Леонардо Ясзаро открылъ залы своего колоссальнаго дворца по случаю замужества дочери, то и привыкшіе къ роскоши современники были совершенно ослплены ими. ‘Разнообразіе и богатство отдлки невроятны,— пишетъ въ своей книг ‘Minerva al tavolina’, одинъ изъ участниковъ этихъ празднествъ,— но особенно изумительны гостиныя, покрытыя такими бродри, съ занавсями, богато расшитыми золотомъ и серебромъ, съ столь изящными низенькими креслами, что стсняешься назначить всему этому дну. Люстра, изъ горнаго хрусталя горитъ въ дивной зал, и отсюда видишь, какъ и въ другихъ яркій блескъ такихъ же люстръ отражается въ безчисленныхъ зеркалахъ и скользитъ по драгоцнной обивк стнъ…’ Мы опускаемъ скучныя подробности. Скажемъ только, что привыкшій къ великолпію Ватикана папскій нунцій воскликнулъ, совершенно сбитый съ толку этими диковинками: ‘Какое фантастическое существо животъ въ этомъ дворц!’ А дворецъ Пезаро мало чмъ отличался отъ другихъ палаццо того же Canal Grande…

Плывя въ гондол по этому кладбищу великой республики, я невольно представлялъ себ, какую дивную картину видли здсь путешественники нсколько сотъ лтъ назадъ. Въ темныя ночи вс эти палаццо струили въ молчаливый мракъ канала волны мягкаго свта. Гондольеры и слуги, держа въ рукахъ факелы, стояли въ два ряда на широкихъ ступеняхъ дворцовъ. Звуки музыки и пнія слышались отовсюду. Закутанныя въ дамасскія шелка, золотоволосыя красавицы на рзныхъ балконахъ дышали прохлддой или слушали робкіе и страстные напвы серенады молившейся на нихъ внизу… Подо всмъ этимъ блескомъ выступали изъ мрака блыя колонны, каменныя кружева фасадовъ и оконъ, серпентинныя и порфировыя инкрустація и мозаика стнъ, причудливыя статуи казались горвшими своимъ собственнымъ свтомъ,— и неудержимая, полная нги и блаженства кипла на Большомъ канал жизнь, билась шумпыми волнами на площадяхъ и цлымъ моремъ разливалась на ньяцц св. Марка…

А теперь!…

Солнце обливаетъ золотистымъ блескомъ старые дворцы на голубыхъ водахъ,— и все кругомъ такъ мертво, такъ тихо, словно попалъ въ заколдованное царство. Едва-едва покачивается гондола, и чудится во всемъ, въ этой ранней смерти, какая-то глубокая великая тайна. Гд вс эти Бембо, Морозини, Гримами, Фоскари, Лоредано, Вендрамины, наполнявшіе цлый міръ своимъ блескомъ? Неужели тотъ старикъ, что чиститъ сапоги на пьяцц,— послдняя отрасль великаго рода, дворцы котораго, перешедшіе въ чужія руки, до сихъ поръ величаво глядятся въ свой старый, какъ они, каналъ?… Неужели жалкій лодочникъ, выпрашивавшій у меня лишнюю меццо-лиру, дйствительно въ прав, указывая на эту дивную массу благо мрамора, говорить: ‘нашъ бывшій палаццо?’

Жестокою смертью умирала Венеція!…

III.
Гршныя венеціанки и венеціанскіе гршники.— Чмъ занимались въ монастыряхъ.

Венеція, дйствительно, много гршила, прежде чмъ Парки перерзали нить ея жизни. Да, много и весело, хотя веселость эта и припахиваетъ немного кровью. Чистота нравовъ, засвидтельствованная римскими историками, удержалась весьма недолго. Она на первое время удалилась въ монастыри, но врагъ рода человческаго силенъ, а черное платье еще не длаетъ монахини, и скоро венеціанскія обители стали тоже всмъ чмъ хотите, только не мстами уединенія и молитвы. Несмотря на свою любовь къ Венеціи, уже Патрарка жалуется на чрезмрную свободу языка венеціанокъ и на ихъ легкомысліе. Вскор дошло до того, что понадобилось строгими мрами оградить хотя паперть церкви св. Марка, которую тоже не щадили влюбленныя парочки. На своемъ образномъ язык, Данте, отдавая письменный отчетъ Гвидо ди-Полента, посланникомъ котораго онъ былъ въ Венеціи, упоминаетъ, что распутство гражданъ этой республики дошло до бшенства. Въ 1585 году уже сенатъ въ декрет 9 апрля сокрушается, что молодежь не занимается больше ни торговлей въ город, ни мореплаваніемъ, ни какимъ-либо другимъ дломъ, а исключительно продается охот за богатыми женщинами. Роскошь ихъ костюмовъ стала поразительной. Одинъ хроникеръ разсказываетъ, что и ной разъ на площадь св. Марка выходило до 800 женщинъ одтыхъ въ шелкъ, золото и драгоцнныя камни до такой степени ‘che una maesta vecrle!’. Взбшенный гоньбой за модами Сакотти восклицаетъ: ‘какая бы глупость ни появилась, вс тотчасъ же ее усваиваютъ… Разв вы не видли женщинъ,— спрашиваетъ онъ,— съ такими разрзными платьями, которыя показываютъ даже больше того, что есть у ихъ обладательницъ!’ Караччіо и Джентиле Беллини рисуютъ намъ на своихъ полотнахъ венеціанокъ, обвитыхъ въ розовый шелкъ, съ коротенькими корсажами, усыпанными драгоцнностями, съ оголенными плечами и бюстомъ, въ тонкихъ рубашкахъ и въ короткихъ рукавахъ, затканныхъ золотомъ и серебромъ. Хвосты у нихъ были такъ длинны, что Мауро Лани въ письм къ Джону Кристофу Моро рекомендуетъ: ‘ne mulieres tara longas cauclas in yesmcntis habeant, et per terrain trahant, quae res diabolica est’. Роскошь женщинъ разоряла семейства. Съ утра он начинали одваться и едва могли окончить это занятіе къ вечеру. Он натирали тло всевозможными ароматами Востока — мускусомъ, амброй, алоэ, миррой, листьями лимоннаго дерева, лавандой, мятой и т. д. Считалось особенно ‘тонкимъ’ кокетствомъ надть костюмъ такъ, чтобы вся грудь до пояса была видна. Казола свидтельствуетъ свое удивленіе, какимъ образомъ венеціанки ухитрялись носить платье такъ, что оно при этомъ не сваливалось у нихъ со спины, потому что вмст съ грудью открывались и плечи. Говоря о брилліантахъ, рубинахъ и изумрудахъ, усыпавшихъ головы красавицъ, сатирики того времени весьма врно соображаютъ, что все искусство одваться заключалось въ томъ, чтобы какъ можно боле закрыть голову и открыть тло. Живопись существовала уже не для однаго лица. Александръ. Каравана говоритъ:

Fazzandose le tette rosse e bianclie

E descoverte per galanteria

T. e. длайте себ перси розовыми и блыми и открывайте ихъ изъ вжливости…

Самыми жестокими законами пробовали бороться со все боле и боле развивавшимися пороками, но сдлать все-таки ничего но могли. Содомія наказывалась смертью, но это никого не пугало. Въ 1482 году патрицій Бернандино Корреро и священникъ Франсуа Фабриціо были за это обезглавлены на piazzetta, и тла ихъ потомъ сожгли, но подражатели имъ сейчасъ же нашлись Содомитовъ подвергали даже особой казни, заключавшейся въ томъ, что виновнаго сажали въ деревянную сквозную клтку и заставляли ее висть на страшной высот отъ земли. Такимъ образомъ, гастрономъ сладострастія подвергался всмъ ‘превратностямъ погоды’ и оскорбленіямъ народа на всю жизнь. Это продолжалось до тхъ поръ, пока патрицій Франческо де С.-Поло не попробовалъ убжать отсюда, сломавъ стны своей клтки. Спеціальный судъ противъ содомитовъ собирался по пятницамъ. Каждый кварталъ избиралъ двухъ ‘благородныхъ’ людей, которые должны были постоянно носить оружіе, чтобы на всякомъ мст убивать содомитовъ, гд бы они ихъ ни встртили. Венеціанское правительство вообще шутить не любило:— оно даже мужей наказывало за измны ихъ женъ. Такъ, напримръ, Альвизъ Бенато, эксплуатировавшій въ свою пользу легкомысліе жены, былъ, по приговору суда, одтъ въ желтое платье, украшенъ парою роговъ и подъ общіе свистки и насмшки провезенъ такимъ образомъ по всему городу. Вскор посл того ‘сквозь строй’ бичей прогоняли проститутокъ, отдававшихся туркамъ. Съ убійцами республика не церемонилась. Раздвъ таковаго и привязавъ къ колу, переносили на громадную барку и плыли на ней по Большому каналу отъ св. Марка до св. Креста. Весь путь его хлестали желзными прутьями, раскаленными до-красна. У св. Креста его привязывали къ лошадиному хвосту и гнали до извстнаго пункта, гд ему обрзывали правую руку, затмъ доставляли на piazzetta, гд между двумя колоннами, отрубивъ ему голову, четвертовали. По отношенію къ суду патриціи не пользовались ни малйшей льготой. Въ 1513 году знатные патриціи Лауренціо Полани, Себастіано Воллани, Алекссандро Новаджеро, Балтазаръ Молинъ — были за воровство публично наказаны смертью. Несмотря на высокое положеніе и громадныя связи, даже такая знать, какъ Джорджіо Барагадни, Андрео Контарини, Джеронимо Тронъ, Гаспаръ Валіери и масса другихъ, не могла избавиться отъ эшафота. Доходило до того, что изъ чувства справедливости отцы не колебались требовать смертнаго приговора для своихъ дтей. Андрей Морозини былъ авогадоромъ. Къ нему привели его единственнаго сына, еще юношу, уличеннаго въ томъ, что, подъ предлогомъ желанія поцловать проходившую мимо женщину, онъ сорвалъ у нея съ головы драгоцнность. Думали, что послдуетъ отеческое внушеніе, но Морозини остался вренъ духу этого знаменитаго рода.

— Что говоритъ законъ?— спросилъ авогадоръ.

— Обвиняемый долженъ быть повшенъ и потомъ обезглавленъ.

— Повсьте его и отрубите ему голову.

Приговоръ былъ исполненъ, и Морозини только нсколько дней просидлъ запершись въ своемъ палаццо.

Что касается женщинъ и семейныхъ отношеній, то Венеція въ то время была раемъ для всяческихъ легкомысленныхъ кавалеровъ и адомъ для ревнивыхъ мужей. Женщина, не имвшая любовника, считалась неприличной. Дошло до того, что моралистъ Манолессо присвоилъ Альфонсу д’Есте названіе добродтельнаго, потому что тотъ никогда не трогалъ чужихъ женъ и въ своемъ вдовств довольствовался ‘молодыми двушками съ согласія ихъ родителей’. Какова добродтель!… Болонскій комикъ Альбергати, долго жившій въ Венеціи, свидтельствуетъ въ своихъ остроумныхъ монологахъ, что самыми частыми побдителями женскихъ сердецъ были… парикмахеры! Они при венеціанскихъ патриціанкахъ играли ту же роль, какую теперь играютъ оперные тенора и баритоны. Типъ величавой и честной республиканки недавняго прошлаго мало-по-малу исчезъ. Модныя дамы XV и XVI вка дошли до того, что, посщая другъ друга и знакомыхъ, оставляли визитныя карточки съ такими соблазнительными изображеніями, сладострастными рисунками, почерпнутыми изъ миологіи, что теперь обладателю подобной драгоцнности наврное пришлось бы имть дло съ полиціей. Дожи и т заводили подобныя карточки, хотя и поскромне. Въ Музе Чивико хранится одна съ цлующими голубками и спящимъ Адонисомъ, принадлежавшая Людовику Минину, послднему дожу этой республики. Почтенныя супруги считали крайне неприличнымъ показываться публично съ мужьями. Для этого существовали чичисбеи, пользовавшіеся всми правами мужа и великодушно оставлявшіе ему скучную обязанность разоряться на свою легкомысленную Еву.

Парики вытснили собственные волосы. У кого они были, тотъ спшилъ скоре отъ нихъ отдлаться и надть парикъ. Золотой вкъ для плшивыхъ! Отмчались въ лтописяхъ республики случаи, когда какой-нибудь оригиналъ умиралъ съ природною шевелюрою. Было, напримръ, записано 7 января, какъ день смерти благорожденнаго ‘господина Антоніо Корроро, сына его превосходительства Пирра де Санъ-Маркуолло’. Господинъ Антоніо Корроро прославилъ себя тмъ, что ‘послдній умеръ съ своими волосами’, и біографъ ‘съ уваженіемъ’ замчаетъ, что это былъ единственный патрицій ‘безъ парика’. Совтникъ республики (должность весьма высокая) Жанъ Росси въ своихъ мемуарахъ разсказываетъ, что, будучи 27 лтъ, онъ хотлъ жениться на знатной двушк Анн Мочениго, при чемъ старался сначала получить какую-либо общественную должность. Для этого слдовало представиться одному изъ главнйшихъ воротилъ, восьмидесятилтнему старику. Назначенъ былъ для этого день. Жанъ Росси почтительно является въ домъ вельможи. Тотъ удивленно оглядываетъ его съ ногъ до головы. Росси продолжаетъ поклоны все ниже и почтительне. Старикъ берется за перо и начинаетъ опять совершенно спокойно писать. Наконецъ Росси скромно приблизился и изложилъ цль своего посщенія.

— Вы смете мечтать о должности!… Вы!… Было бы весьма странно, если бы вамъ удалось ее получить.

— Почему это?

— Понимаете ли вы важность обязанностей, соединенныхъ съ этимъ мстомъ? Тутъ нужно человка зрлаго и важнаго, а не молокососа, носящаго вихры изъ собственныхъ волосъ. Сенека въ своемъ 105-мъ посланіи говоритъ, что ничего хорошаго нельзя ждать отъ мальчишекъ.

— Что же я долженъ сдлать?— растерялся Росси.

— Какъ что?… Поскоре обрзать эту гриву и надть парикъ, какъ подобаетъ порядочному человку.

— Такой же точно, какой я вижу на васъ?

— Безъ сомннія. Но не слдуетъ, чтобы вашъ былъ также гладокъ. Все должно соотвтствовать возрасту. Надньте боле взбитый. Для того, чтобы носить мой,— нужно достигнуть моего возраста, нужно работать, молодой человкъ!

— Слушаю-съ.

Росси отправился къ парикмахеру, обрзалъ волосы и надлъ парикъ. На другой день онъ явился къ старику.

— Чудесно!— встртилъ его тотъ.— Поздравляю васъ. Садитесь. Какъ выиграла ваша наружность! Теперь вы смотрите вполн порядочнымъ человкомъ. Скоре подайте завтракать этому превосходному гражданину.

И въ тотъ же день важная должность была за Росси (Rossi, V, 3).

Не только венеціанки, но и венеціанцы стали мазаться притираться. На пьяцетт и на гуляньяхъ можно было видть маленькихъ дтей — уже въ парикахъ и пудр, нарумяненныхъ какъ старыя кокотки. Ребенку надвали шпагу, и мальчики, расписанные и куафированные такимъ образомъ, ухаживали за семилтними двочками, цловали имъ ручки, длали реверансы. Можно было себ представить, къ чему это доллено было привести. Дамы потеряли всякій стыдъ. Мужъ не имлъ права входить въ спальню, гд cavalier sirvente былъ своимъ человкомъ. Прочитайте комедіи Гольдони, которому недаромъ Венеція воздвигла памятникъ,— и вы увидите, что это были за нравы. Катерину Тронъ называли ‘честной’, потому что у нея одновременно никогда не было боле трехъ любовниковъ. Розина Бальби считалась образцомъ добродтельной супруги, ибо въ постные дни недли ложе ея было открыто только ея мужу и никому боле. Въ Совтъ десяти то и дло подавались просьбы о разршеніи начать дло о развод при папскомъ двор. При этомъ замчательно то, что несчастныя мужья жаловались на расточительность своихъ женъ, на оскорбленія, наносимыя ими, на препятствія, создаваемыя драгоцнными половинами въ поискахъ за карьерой, на растрату фамильныхъ брилліантовъ, на нарушеніе законовъ каноническихъ, даже на неуваженіе венеціанскихъ дамъ къ законному правительству,— но ни одинъ не основывался на нарушеніи супружеской врности. Да и не осмлился бы. На него посмотрли бы какъ на сумасшедшаго, желающаго присвоить исключительно себ солнечный свтъ, хорошую погоду, вечернюю прохладу. Патриціанка рдко видла дтей и почти никогда мужа. Зато всюду — въ театръ, въ церковь, на площадяхъ она являлась окруженная толпою чичисбеевъ и cavalier sirventi. Даже въ церковныхъ церемоніяхъ, он показывались съ этою соблазнительною свитой.

Монахини пошли дальше. Въ старой Венеціи было около 35 монастырей, инокини одвались въ нихъ съ изяществомъ удивительнымъ, носили шелковые корсажи, декольтировались, показывали грудь и плечи, завивали волосы. Молодые люди сходились сюда. Часто слышались въ обителяхъ звуки трубъ и гитаръ, происходили танцы. Разумется, были монастыри, гд жизнь вели строгую, но это — монастыри бдныхъ или управляемые сильною рукою. Монахини по ночамъ выходили съ своими любовниками на пьяццу, отправлялись съ ними кататься въ гондолахъ. Оно и понятно: большинство двушекъ попадали сюда противъ желанія. Патриціи не хотли разоряться на приданое дочерямъ и заставляли ихъ принимать постригъ. Если являлся прелатъ, желавшій установить въ обителяхъ какой-нибудь порядокъ, его изгбняли монахини, и на него подымалась вся Венеція. Часто въ обителяхъ оказывались инокини въ интересномъ положеніи, часто он и вовсе убгали изъ душныхъ стнъ келій, не совладавъ съ могучими инстинктами жизни. Чмъ были воспитательныя заведенія того времени, намъ рисуютъ довольно подробно хроники. Вотъ, напримръ, нкая Сесилія Феррари собрала массу сиротокъ, пріютила и стала учить ихъ рукодльямъ. Слава о ея благочестіи и христіанскихъ подвигахъ прошла далеко, и она нашла средства основать громадный пріютъ на 300 молодыхъ двушекъ. Патрицій изъ дома Руццини отдалъ въ ея распоряженіе большой и роскошный палаццо. Скоро она и въ Паду выстроила такой же пріютъ. Работы двушекъ, находившихся въ этихъ домахъ, приносили ей до 500 дукатовъ въ недлю, не считая вкладовъ и приношеній, которые она получала отъ богатыхъ семействъ. Это продолжалось до тхъ поръ, пока сія благочестивая дама не была обвинена передъ инквизиціей въ масс гнуснйшихъ и отвратительнйшихъ преступленій. Судъ раскрылъ страшныя вещи, говоримъ о нихъ подробно, потому что он ярко рисуютъ бытъ тогдашней Венеціи.

Опьяненная гордостью Сесилія Феррари дошла до самообожанія. Подъ темною и грубою монашескою накидкою она носила расшитую шелкомъ и золотомъ юбку, драгоцнности всякаго рода. Она раздлила пріютъ на два отдленія. Родители могли видть призрваемыхъ только въ ея присутствія, да и то съ особаго каждый разъ разршенія одного изъ членовъ Совта десяти. Двушки подчинялись тайному и суровому режиму, котораго нельзя было ни нарушить, ни открыть постороннимъ… Сесилія вводила къ нимъ по ночамъ любовниковъ, и если какая нибудь изъ молодыхъ красавицъ противилась ихъ ласкамъ, ее заставляли быть полюбезне — карцерами, голодомъ и ударами бичей. Сесилія тмъ не мене не только при всемъ этомъ играла роль святой, но и въ дйствительности вообразила себя такою. Она вдругъ, ни съ того, ни съ сего, начала исполнять обязанности священника, служила сама мессу и внушила призрваемымъ, что он должны считать ее папессой, почему давала имъ цловать свою ногу. Когда она здила въ Падую или возвращалась оттуда, молодыя двушки шли передъ нею процессіей, съ крестами и хоругвями, и, склоняясь въ дверяхъ, пли ей: ‘То Deum laudainus, te Cecilia veneramur’. Желая прослыть пророчицей, получающей непосредственно отъ Бога свои откровенія, она позади исповдальни устроила себ лазейку, подслушивала исповдницъ и потомъ, спустя нкоторое время, какъ будто охваченная неожиданнымъ вдохновеніемъ свыше, обличала ихъ. Ее посщали святые и блаженные, она вела съ ними духовныя бесды. Слдствіе обнаружило, что роль эту кощунственно играли ея любовники. Молясь, она впадала въ притворную экзальтацію, вскрикивала какъ-будто подъ вліяніемъ сверхъестественной силы. Когда ее звали, она, погруженная въ созерцаніе чего-то, восклицала: ‘о, диво! о, слава! Прелести рая! мн ли являетесь вы!’ — и не отвчала на зовъ. Она разсказывала, что мать родила ее безболзненно, съ травой въ устахъ, желая показать, что при самомъ начал жизни ей было суждено питаться растеніями, а другихъ кормить боле существенными яствами. Пріюты ея обратились въ самые разнузданные публичные дома съ тою только разницей, что если молодыя двушки отказывались служить ей на этомъ поприщ, то ихъ въ конц концовъ забивали бичами на смерть! И вотъ эту святую даму, въ одну прекрасную среду, поставили передъ инквизиціоннымъ трибуналомъ, который заперъ ее въ тюрьму.

Все это не легенда, а дйствительность, весьма подробно разсказанная въ хроникахъ и подтвержденная актами, хранящимися въ государственномъ архив…

Президентъ де Броссо разсказываетъ, что когда папскій нунцій прізжалъ въ Венецію, то три монастыря оспаривали честь предложить ему любовницу. Венеціанки на монастырскія пріемныя смотрли какъ на самое безопасное мсто для свиданія. И дйствительно, скоро эти пріемныя обратились въ салоны, гд ни въ разговор, ни въ пріемахъ не надо было наблюдать никакого приличія или скромности.

Такъ упала эта республика, нкогда славившаяся суровыми добродтелями, храбростью и доблестями гражданъ, предпріимчивостью и искусствомъ. Въ описываемую эпоху все продало наслдіе отцовъ и ддовъ. Венеціанскіе корабли все дольше и дольше застаивались въ гаваняхъ, мореходы забыли одушевлявшую ихъ нкогда жажду открытій и отдаленныхъ странствованій. Патриціи смотрли на государственныя дла какъ на тяжелую обузу. И народъ, дольше высшихъ классовъ не поддававшійся порч, скоро сообразилъ, что и его чередъ пришелъ. Работы совсмъ были заброшены. На всхъ campi, campioni съ утра до ночи звучала музыка, и пары, опьянвшія отъ страсти, танцовали или монфрину, или фурлану. Даже ночью не было конца этой оргіи. Въ торжественномъ молчаніи, подъ яснымъ небомъ, которое не уступаетъ іонійскому, всюду звучали кантилены Тассо и серенады, составленныя и положенныя на музыку гондольерами. Народу нужны были зрлища и, какъ бы они ни были разорительны для государства, оно должно было давать ихъ. Этому празднику, казалось, не было конца. А кругомъ уже сдвигались тучи, и судьба Венеціи ршилась.

Нсколько вспышекъ древней доблести не могли спасти ее. Она, нкогда царицы морей, владвшая безчисленными колоніями, подчинившая себ цлыя государства теперь сама торопилась исполнять повелнія сосднихъ корольковъ. Смерть была близка къ ней. И въ то самое время, когда одурвшіе отъ разврата патриціи помышляли только о новыхъ оргіяхъ, когда народъ праздновалъ свое приволье на площадяхъ и каналахъ, а дожъ только и заботился о спокойствіи и тишин своего загороднаго дома, французскія войска съ деревомъ свободы и Бонапартомъ были уже недалеко, и старый, беззубый левъ св. Марка не пугалъ никого…

IV.
Пьяцетта.— Гиды въ Италіи.— Кампанилла.— Площать св. Марка.— Карнавалъ.

Входя на пьяцетту, это талантливое предисловіе къ геніальной площади св. Марка, вы уже предугадываете величіе и красоту зрлища, ожидающаго васъ впереди. Достаточно одного перечисленія палаццо дожей, древней Библіотеки, Zecco, двухъ колоннъ съ знаменитымъ львомъ св. Марка и св. еодоромъ, съ грандіозною далью площади впереди,— чтобы васъ охватили яркія впечатлнія давно-давно пережитыхъ дней, когда эта поэтическая Венеція такъ манила къ себ, такъ могуче приковывала къ своимъ вчнымъ памятникамъ мечты и желанія. Моя гондола причалила сюда въ райское весеннее утро, когда солнце позолотило старые мраморы, волнами свта разлилось по каменному паркету этой площади, вспыхивало и горло въ каждомъ всплеск Canal grande, воды котораго казались голубе персидской бирюзы. Несмотря на жару, итальянцы кутались въ свои изумительныя ротонды, смшне которыхъ до сихъ поръ я ничего невидалъ. Это, дйствительно, женская ротонда, съ тмъ различіемъ, что къ ней вмсто воротника пришитъ хвостъ неизвстнаго въ естественной исторіи звря. Крыломъ ротонды и хвостомъ венеціанецъ закрываетъ себ часть лица и ротъ, тогда какъ весьма короткія полы оканчиваются чуть не на ‘экватор’, при чемъ ноги, обыкновенно до крайности худыя, предоставлены на произволъ стихій. Воротники всевозможныхъ цвтовъ. На нихъ идутъ мха голубые, красные, желтые. Нкоторые стоятъ дыбомъ, обнаруживая свое происхожденіе отъ благороднаго пса. Другіе являются явнымъ посягательствомъ на честь и доброе имя енота, бобра и прочихъ почтенныхъ гражданъ зоологическаго царства. Синьоры, кутающіеся въ ротонды, съ ранняго утра являются на пьяццу и пьяцетту и коротаютъ на ней весь свой день.

— Почему они не работаютъ?

— Э!.. Они ждутъ,— отвтитъ вамъ венеціанецъ.

— Чего?..

— Счастія?.. Иной такъ вотъ ходитъ, ходитъ — и вдругъ…

— Ну, на это разсчитывать трудно.

— Не скажите!.. Пять лтъ тому назадъ, одна американка, очень богатая, также утромъ пришла на площадь, сла, стала смотрть, а потомъ выбрала, подозвала къ себ молодого человка и говоритъ: ‘Хотите быть моимъ мужемъ? У меня десять милліоновъ’. Теперь онъ въ Рим, въ коляскахъ здитъ. Эге?.. Этого всякому хочется.

Ожидающихъ счастія молодыхъ людей здсь масса, и они на форестьерокъ заглядываютъ именно съ тмъ выраженіемъ, съ какимъ двица на Невскомъ, въ ‘тихій часъ вечерней мглы’, смотритъ вамъ въ лицо, съ надеждой — ‘не клюнетъ-ли’… Кром этихъ завсегдатаевъ пьяццы и пьяцотты, тутъ еще масса гидовъ. Но надо отдать имъ справедливость,— они не такъ назойливы, какъ въ остальной Италіи. Каждый изъ нихъ добросовстно предложитъ вамъ свои услуги, повторитъ свое предложеніе и отстанетъ. А попробуйте, напримръ, подъ Неаполемъ отдлаться отъ гида! Онъ васъ нсколько улицъ станетъ преслдовать до того, что, наконецъ, вы сами съ бшенствомъ накинетесь на него. Вообще, разъ вы идите съ красною книжкою Бедекера въ рукахъ,— кончено! вы — законная добыча веттурино, гида, всякихъ кустодовъ, нищихъ, бабъ и мальчишекъ. Завидя васъ издали, ила, лучше, замтивъ въ вашихъ рукахъ красную книжку, веттурино начинаютъ хлопать бичами, подъзжаютъ и становятся вамъ поперекъ дороги. Вы ихъ обходите сначала молча,— они повторяютъ тотъ же маневръ, не переставая все это время пояснять вамъ, куда они могутъ доставить синьора-форестьере. Слдуютъ наиболе заманчивыя названія окрестностей. Когда наконецъ вы выругаетесь, потерявъ всякое терпніе,— веттурино начинаетъ въ отчаяніи выкрикивать, что ‘можетъ быть, eccelenz’а подетъ не сегодня, а завтра, un’ ultra volta (въ другой разъ),’ что онъ ‘готовъ отвезти и завтра’,— при чемъ опять подробное перечисленіе всхъ окружающихъ мстъ. Хуже всего то, что другіе извозчики, воображая, что вы нанимаете ихъ товарища, но не сходитесь съ нимъ въ цн, съ неистовымъ хлопаньемъ бичей, похожимъ на пистолетные выстрлы, несутся къ вамъ тоже, и, спустя нсколько мгновеній, вы видите себя въ центр какого-то неописуемаго хаоса. Я разъ шелъ съ нмцемъ путешественникомъ во Флоренціи, когда на меня накинулась подобная свора. Потерявъ терпніе, я обругался по-русски, при чемъ энергія мткой фразы до того подйствовала на веттурино, что они, совсмъ не понимая ее даже, разлетлись во вс стороны. Смотрю, мой нмецъ живо вытащилъ записную книжку.

— Какъ вы превосходно говорите по-итальянски. Какая сила! Какъ эта фраза? Повторите, пожалуйста, я ее запишу.

Мн большаго труда стоило уврить его, что она не имла ничего общаго съ благороднымъ языкомъ оперныхъ пвцовъ и пвицъ.

Но если вамъ удалось отвязаться отъ веттурино, но торопитесь праздновать свое освобожденіе. Васъ уже замтили, уже увидли въ рукахъ вашихъ красную книжку самые злйшіе враги путешественника — гиды. Со всхъ сторонъ они несутся къ вамъ — и въ шапкахъ съ золотою надписью: ‘гидъ для туристовь’, и въ обыкновенныхъ шляпахъ. Отъ этихъ отдлаться мудрене, чмъ отъ извозчиковъ. Эти просто прилипнутъ къ вамъ, обнаруживая удивительное сходство съ банными листьями. Отъ нихъ не отвертишься. Въ бшенств вы останавливаетесь, начинаете ругаться. Гидъ даетъ вамъ время успокоиться. Вы оглядываетесь,— оказывается, онъ у васъ за спиною. Разъ вы на него оглянулись,— онъ опять начинаетъ предлагать услуги. Вы вооружаетесь терпніемъ и идете молча. Передъ вами мраморная церковь, цль вашей экскурсіи. Только-что вы остановились передъ нею,— комаръ ужъ жужжитъ надъ вашимъ ухомъ. Не успли вы рта разинуть, какъ гидъ уже начинаетъ описаніе этой церкви, перевирая имена, годы, событія. У васъ въ Бедекер все это изложено лучше и врне. Вы гоните гида прочь, но онъ глухъ на этотъ разъ. Обезумвъ и отъ жары, и отъ его приставаній, вы бросаетесь въ прохладный мракъ церкви, ожидая хотя тамъ обрсти свое спасеніе. Но, увы!— не успли вы еще добжать до скамейки, какъ за вашею спиною оказывается тотъ же гидъ, вжливо обращающій ваше вниманіе на ‘эту вотъ статую, которая изображаетъ святую Веронику’ (въ усахъ шиломъ!). А въ подмогу ему несутся съ двухъ сторонъ ‘кустоде’ съ пачкой фотографій въ рукахъ и нищій, освобождающій на бгу ‘для показа’ ногу изъ штановъ, съ громадною, тщательно воздлываемою раной на колн. Доходя до остервеннія, вы ищите спасенія опять на улиц. Но двери храма растворяетъ вамъ толстая старуха, и сама становится въ нихъ съ протянутою рукою. Наконецъ, вы на улиц. Гидъ, весь въ поту, догоняетъ васъ, нищій, опять вложивъ ногу въ штаны (они у нихъ какъ-то особенно ловко приспособлены для этого), и кустодъ съ фотографіями посылаютъ вамъ проклятія съ паперти.

Гидъ, очевидно, ршился доканать васъ. Онъ не отстанетъ ни на минуту. (Въ Поццуоли близъ Неаполя — одинъ такой съ низу гнался за кареткой, въ которой я халъ до Сольфатеры, т. е. по крайней мр четыре версты). Въ этомъ у него опять являются помощники. Церковь осталась позади. Вы юркнули въ узкую, всю заставленную безчисленными балконами улицу — вамъ на встрчу здоровенный болванъ — съ книжкою Riccordo di Venezia или Firenze, Napoli и т. д. въ рукахъ. Онъ шаговъ за пять отъ васъ съ трескомъ выбрасываетъ изъ переплета длинную полосу скверно намалеванныхъ видовъ… Una lira (одинъ франкъ) — оретъ онъ съ одной стороны… ‘Un soldo per maccheroni’ — колесомъ подкатывается къ вамъ подъ ноги другой мальчишка — и, живо обертываясь головой внизъ, ногами вверхъ,— идетъ передъ вами въ такомъ сверхъестественномъ вид, открывая по истин необыкновенное шествіе. Вы совсмъ потеряли голову, какъ вдругъ откуда-то — иной разъ мн казалось изъ подъ земли, выростаетъ передъ вами новый верзило съ парою грязныхъ, лохматыхъ, паршивыхъ щенковъ въ рукахъ, происхожденія самаго плебейскаго.

— Вотъ рдкія болонки!— кричитъ онъ вамъ въ самое ухо. Все время берегъ для синьора-принчипе… Вотъ необыкновенныя болонки! И всего по сту лиръ за штуку.— Въ доказательсто сверхъестественныхъ свойствъ болонки онъ начинаетъ се дергать за хвостъ и за ухо. Болонка визжитъ, визжитъ мальчишка внизъ головой, оретъ что-то продавецъ ‘riccordo’ и тутъ же солиднымъ басомъ гидъ поясняетъ вамъ, что эта улица называется vicolo S-ta Maria dolorosa, что это вотъ дома, а это балконы, что балконы эти сдланы изъ желза, а улица эта ведетъ въ другой vicolo Jesuiti, гд тоже есть дома, а на домахъ балконы. Желающій получить одинъ сольдо на макароны мальчишка — ноги свои сверху выгибаетъ внизъ, просовываетъ между ними голову и искусно открываетъ ротъ, щелкаетъ зубами, показываетъ какъ онъ будетъ кушать макароны и своими неистовыми криками сзываетъ другихъ, такихъ-же. Наконецъ, вы вспомнили о томъ, что въ благоустроенныхъ государствахъ существуетъ полиція. Вы увидли и самаго ‘стража’ въ какомъ-то уланскомъ кивер. Вы спшите къ нему. Онъ моментально прогоняетъ мальчишку, но гидъ и передъ нимъ стоитъ съ полнымъ созпаніемь своего права на васъ.

— Что ему нужно, чего онъ присталъ ко мн?

— Онъ — гидъ… Онъ — точно гидъ.

— Да, позвольте, мн не нужно гида.

— Какъ можно, чтобы синьору-форестьере не нужно было гида!— Весьма резонно объясняетъ вашъ мучитель.— Я утвержденъ ‘муниципіей’…

— Онъ точно утвержденъ ‘муниципіей’,— успокаиваетъ васъ городовой.

Наконецъ, о радость! вы увидли передъ собою кафе. Измученный и усталый вы бросаетесь туда, жадно пьете воду, заказываете какой-нибудь ликеръ, а сосдъ, сидящій за тмъ-же столикомъ хитро подмигиваетъ вамъ глазами и таинственно шепчетъ:

— Если синьору-форестьере нужна una Missima ragazza, пусть синьоръ скажетъ только мн. У меня есть une joli fille pour ce soir…

Поперхнувшись ликеромъ, вы расплачиваетесь и бжите, но у дверей, опять:

— Это кафе называется кафе dei Specclii, а улица — via Жома…

Гидъ оказывается все время ждалъ васъ здсь!..

Понятно посл этого, съ какимъ удовольствіемъ я на одной изъ Неополитанскихъ улицъ стравилъ двухъ гидовъ между собой, начавъ торговаться съ однимъ и затмъ заговоривъ съ другимъ. Судьба приготовила для полноты моего счастія еще одинъ сюрпризъ. Гиды перешли въ рукопашную, схватили другъ друга за вихры и такимъ образомъ, не разжимая рукъ, направились живописною группой на ближайшій полицейскій постъ.

Иногда ко всмъ этимъ господамъ присоединяется еще новый палачъ. Онъ подходитъ необыкновенно таинственно и важно, молча высовываетъ изъ-за пазухи руку и тычетъ вамъ въ носъ какой-то каменный обрубокъ, имющій отдаленное сходство съ ‘образомъ и подобіемъ божіимъ’.

— Antiquita!.. Cinquanta lire! (древность, пятьдесятъ лиръ)!

— Не нужно.

— Какъ не нужно!— Старикъ съ крайнимъ изумленіемъ оглядывается на окружающихъ.

— Такъ не надо….

— Э! какъ не надо, если одинъ англичанинъ давалъ двсти лиръ.

— Отчего-же вы ему не отдали?

— Потому что я гордъ! Такъ и быть, для васъ я отдамъ за сорокъ девять! Сорокъ девять лиръ.— И онъ завертываетъ ‘антикита’ въ грязную бумагу.

— Меццо!.. Предлагаете вы, чтобы отвязаться отъ него

— Что, меццо?

— Меццо-лира (полфранка).

— Какъ полфранка?— Старикъ впадаетъ въ бшенство:— я работалъ надъ этимъ дв недли, а онъ полфранка. Еще мсяцъ назадъ одинъ русскій графъ купилъ у меня такую-же за двадцать пять лиръ, а я надъ той работалъ только недлю…

Вс начинаютъ хохотать надъ наивнымъ признаніемъ: старикъ, понялъ это — и присоединяется къ общему смху.

— Форестьеро богаты, а мы бдны!— Оправдывается онъ. Они принчипе, а мы просто люди!.. Дайте что нибудь на макароны. Povero Giovanni, vecchio Giovanni любитъ макароны!..

Въ Венеціи вс эти господа далеко не такъ назойливы. Прежде всего, въ этомъ благословенномъ город нтъ извозчиковъ вовсе. Появленіе лошади гд-нибудь на Мерчеріи или въ иной улиц царицы моря произвело-бы не меньшій переполохъ, какъ внезапная встрча кита на Гороховой или слона въ Лиговк. Благодаря этому и каналамъ, Венеція оказывается едва-ли не единственнымъ въ мір городомъ, гд нтъ шума и пыли! Отсутствіе экипажей ведетъ къ тому, что вы вдругъ замчаете въ какомъ-нибудь узенькомъ переулочк даму — декольте, въ бальномъ наряд и цвтахъ, и ея кавалера во фрак и бломъ галстук. Это приглашенные идутъ на балъ въ Ridotto или въ залы Бауэра. На пьяцетт, съ которой я такъ легкомысленно отвлекся въ сторону, на васъ могутъ напасть гиды и гондольеры, но это даетъ весьма слабое понятіе о томъ, что насъ ожидаетъ на юг этой благословенной Италіи.

Съ пьяцетты, пока не увидишь площади св. Марка, не хочется уходить.

Трудно описать красоту этого средоточія Венеціи. Отсюда любуешься не только глубокой далью лагунъ, полу воздушнымъ очеркомъ Лидо и другаго берега Большого канала съ его дворцами,— здсь передъ вами палаццо дожей. Только-что вы замирали отъ восторга, видя его съ воды, но и этотъ боковой фасадъ нисколько не хуже. Въ немъ нарушены вс законы строгаго стиля. Палаццо у всхъ взялъ все: и у Востока, и у готическаго искусства, и у Римлянъ, и даже у византійцевъ. Именно тутъ вы убждаетесь, что генію не надо программъ, правилъ и условныхъ рамокъ… Онъ даже кривъ на два окна, они гораздо ниже остальныхъ, онъ перевернутъ вверхъ ногами — находятъ нкоторые,— все равно! то, что обезобразило бы всякою другую постройку, удивительно къ лицу этому единственному изо всхъ мн извстныхъ дворцовъ. Если бы Венеція ничего не создала, кром палаццо дожей, она все-таки имла бы право на одно изъ первыхъ мстъ въ исторіи человчества. Колоннада изъ могучихъ, массивныхъ мраморныхъ столбовъ, подпирающихъ грандіозные своды, поддерживаетъ другую, легкую и изящную, съ стрльчатыми арками, съ мраморнымъ кружевомъ, съ рзьбою, тонкость которой споритъ съ ея чистовосточнымъ разнообразіемъ. На этихъ двухъ рядахъ колоннъ покоится гигантская масса дворца изъ благо и розоваго мрамора, громадныя окна которой отдланы съ такимъ богатствомъ фантазіи, что вы невольно вспоминаете дышащіе всею пламенною изобртательностью солнечнаго Востока разсказы Ибнъ-Амеда и поэмы Мурадъ-бея. Я не могу забыть русскаго художника, который, пріхавъ сюда въ первый разъ, цлую недлю ходилъ какъ помшанный. ‘Я не знаю, сонъ это или дйствительность?’ — всмъ повторялъ онъ. И то, и другое. Это — сонъ геніальнаго поэта, воплотившійся въ мраморное тло. Это — дйствительность у предловъ сна. Рзьба карниза, его украшенія, которымъ я даже не умю прибрать названія, съ этими безчисленными колоколенками, сквозными пирамидами, приводятъ на память сравненіе, сдланное Теномъ въ его замчательной книг объ Италіи. Онъ говоритъ, что эта мраморная растительность на кровл палаццо дожей ‘fait penser aux riches cactus qui, dans les contres d’Afrique et d’ Asie o ils sont ns entremlaient les poignards do leur ‘feuilles et le pourpre de leur fileurs’. На первыхъ порахъ палаццо до того поражаетъ массой, общимъ, что трудно разобраться въ деталяхъ,— нтъ возможности даже замтить ихъ. Потомъ уже видишь, что каждая колонна заканчивается на верху своеобразными мраморными барельефами, нигд не повторяющимися, что по одному окну въ каждомъ фасад, при помощи красивыхъ колоннъ и художественнйшихъ украшеній кругомъ, обращены въ отдльныя ложи. Вамъ говорятъ о мрачной исторіи одной изъ нихъ,— о томъ, что отсюда вотъ объявлялись смертные приговоры, что тутъ иногда въ самомъ окн вшались государственные преступники: но вамъ не хочется останавливаться на этихъ кровавыхъ воспоминаніяхъ.

Солнце такимъ горячимъ свтомъ обливаетъ розовый и блый мраморъ дворца, въ лучахъ такъ обрисовываются безчисленныя колонны и арки, весь палаццо такъ мягко и красиво выдляется на томно-голубомъ неб своей несравненной кровлей, что вы находите у себя силы только молча любоваться этимъ… Вы отходите дальше и отсюда смотрите на уголъ этого несравненнаго palazzo дожей. Двойной рядъ его колоннадъ загибаясь сквозитъ на чудной лазури. Взглядъ не отрывается отъ причудливой и изящной картины. Между колоннами вы видите точно вставленную туда картину: розовый монастырь S. Джіордіо Маджіоро съ его тонкой художественной башней, зеленую даль лагуны съ мелькающими по ней гондолами,— и опять это единственное въ мір мягкое въ полутонахъ венеціанское небо. На краю пьяцетты, у берега, стоятъ дв колонны — два монолита изъ восточнаго гранита. Ихъ силуэты замтны издали, и къ нимъ невольно приковывается взглядъ туриста, впервые подъзжающаго сюда. Это подарокъ республик, сдланный дожемъ Доменико Микеля. Онъ ихъ взялъ съ одного изъ островъ греческаго Архипелага. Венеціанцы, вообще, не возвращались изъ экспедицій съ пустыми руками. Каждый привозилъ что-нибудь въ подарокъ отечеству, почему теперь площадь св. Марка является чмъ-то въ музея, гд собраны вс такія приношенія. Доменико Микеле возъ три такихъ колонны, но одна упала въ воду по пути. Поставилъ ихъ на площади ломбардецъ Баратіерри, которому республика въ благодарность позволила между этими колоннами открыть на площади игорный банкъ. Но съ XVI вка этому небольшому пространству дано другое назначеніе. Здсь устроили лобное мсто, и на эти плиты пролито немало крови. Какъ-будто нарочно ставили здсь приговореннаго между этими двумя колоннами, лицомъ къ цвтущему Лидо, къ голубому простору ласковой Адріатики, къ изящнымъ дворцамъ того берега, чтобы несчастный въ послднія мгновенія сознавалъ, какъ безконечно-хороша жизнь и какъ страшенъ вчный мракъ могилы, въ которую не заронитъ горячихъ лучей солнце, откуда уже не увидишь чуднаго, вющаго такою благоговйною тишиною неба!.. Въ 1329 г. на одну изъ колоннъ поставили статую св. еодора, перваго покровителя города. Съ вершины другой колонны, поднявъ хвостъ трубой и смшно растопыривъ лапы, смотритъ крылатый левъ св. Марка на востокъ, гд нкогда республика пріобрла себ богатство и славу, и куда теперь не заходитъ уже ни одинъ корабль, на флаг котораго красовался бы такой же левъ… При всемъ моемъ почтеніи къ древности, я долженъ сказать правду, что ни прежніе, ни ныншніе венеціанцы не имли особенно близкаго знакомства со львами. Какъ левъ св. Марка, созданный нсколько сотъ лтъ тому назадъ, такъ и современный левъ на памятник Манину, очевидно, одинаково сдланы съ собакъ, съ которыми у нихъ гораздо боле родственнаго сходства, чмъ съ величественными царями спаленныхъ небомъ горячихъ пустынь Африки. Зданіе Библіотеки противъ палаццо, по другую сторону пьяцетты,— лучшее произведеніе Сансовино. Онъ его началъ въ 1536 г., и посл его смерти дло было кончено его ученикомъ Скамоцци. Изящный фасадъ украшенъ двумя колоннами: одна въ дорическомъ, другая въ іоническомъ стил. Надъ карнизомъ изящная балюстрада съ двадцатью шести статуями, исполненными Томасо Ломбардо, Данезе и Катанео. На пьяццу выходитъ двадцать одна аркада этой грандіозной Библіотеки. Въ ворота можно замтить дв гигантскія каріатиды Алессандро Витторіа…

Я говорилъ выше, что пьяцетта — только предисловіе къ геніальной площади св. Марка,— предисловіе, стоящее вполн книги, которую вслдъ за нимъ приходится читать. Попавъ сюда еще въ первый разъ, я долго но могъ опомниться отъ удивленія и восторга, разомъ охватившихъ меня. Ничего въ цломъ мір нтъ боле прекраснаго и грандіознаго. Это не площадь, а громадная, безконечно громадная зала съ темноголубымъ южнымъ небомъ, льющимъ жаркіе лучи, вмсто потолка. Каменный паркетъ ея блеститъ подъ солнцемъ, на чудной лазури мягко выдляются зубцы и карнизы. Прокурацій, опирающихся на несмтныя колонны, художественно законченная torre Orolog’io, полуготическій, полувизантійскій соборъ, покоящійся, на несравненныхъ аркадахъ, поддерживающихъ безчисленныя колоколенки, купола, готическія стрлки и башенки, цлый грандіозный бордюръ изъ мраморныхъ статуй. И все это перемшано съ дивными мозаиками, краски которыхъ, свжія до сихъ поръ, понятны только подъ этимъ солнцемъ, подъ этимъ небомъ. Игра свта и тни на базилик длаетъ ее всегда интересною для васъ. Когда бы вы ни пришли сюда, взглядъ вашъ скользитъ по безконечнымъ портикамъ площади и непремнно остановится на собор св. Марк, потому что новый лучъ свта, новая тнь — и его фасадъ представляетъ иную красоту. Можно подумать, что эту площадь, съ ея вчными памятниками, создалъ великій народъ, громадное государство, изъ-за тысячи верстъ посылавшее сюда свои богатства и своихъ художниковъ. Величіе маленькой Венеціи понятно только здсь. Безъ лтописей, безъ хроникъ, безъ исторіи — разомъ видишъ, съ какими воспоминаніями стоишь лицомъ къ лицу. Одинъ французъ-путешественникъ называлъ эту площадь не иначе, какъ ‘ея величество площадь св. Марка’. Наполеонъ, котораго трудно было бы удивить чмъ-нибудь, и тотъ, дойдя до ея середины, снялъ шляпу и поклонился ей. Рядомъ съ соборомъ — палаццо дожей. Ближе къ вамъ — прямая, какъ мачта, башня, одна изъ самыхъ величайшихъ, какую я только знаю. У ея подножія Сансовино создалъ такую изящную ‘logia’, что я понимаю отчаяніе путешественниковъ, для которыхъ она пока закрыта, надо въ ней кое-что возобновить. Она одта статуями, бронзами, барельефами. Тенъ недаромъ сравниваетъ ее съ пышно распустившимся цвткомъ у ногъ каменнаго гиганта — этой колокольни.

Базилика — это пантеонъ Венеціанской республики. Дв изящныя колонны передъ нею взяты изъ Сенъ-Жанъ д’Акры. Когда крестоносцы завоевали въ 1204 году Константинополь, Венеціанцы на свою долю получили изъ добычи четыре бронзовые коня Гипподрома, которыми они украсили порталъ собора. Ране эта квадрига украшала какой то Нероновскій дворецъ и была похищена Византіей. Со стороны площади, у базилики, на изящныхъ бронзовыхъ пьедесталахъ, вычеканенныхъ Алессандро Леонардо въ 1605 году, въ почтенную высоту поднимаются три венеціанскія мачты — pili. И, нихъ разввались нкогда знамена трехъ королевствъ — Кипра, Кандіи и Морей, завоеванныхъ республикою. ‘Кампанилла’ — не что иное, какъ колокольня св. Марка. Въ этомъ случа, она стоитъ своего собора. Всякая другая башня была бы мизерна въ сравненіи съ базиликой, всякій иной соборъ показался бы жалкимъ рядомъ съ этою Кампаниллой, имющею сто метровъ высоты. Заложена она была въ начал X-го вка и кончена въ 1178 году. Но вскор ударъ молніи разрушилъ ее, и архитекторъ Бартоломео Вуоно возобновилъ и отдлалъ ее истрійскимъ мраморомъ. Это собственно дв колокольни, одна въ другой. Между ними шесть шаговъ разстоянія. Въ этомъ интервал сдланъ ходъ вверхъ — не лстницей, а нечувствительно подымающейся покатостью. По ной идешь, неособенно уставая, причемъ ‘кустоде’, съ особенною гордостью, передаетъ вамъ, что Наполеонъ взъхалъ тутъ до самой вершины на лошади. Тотчасъ же сторожъ съ одинаковою гордостью сообщитъ вамъ, что въ послднія три столтія отсюда сбросились внизъ сто пятьдесятъ человкъ и въ томъ числ еще недавно два еврея.

— Они даже не долетли до низу.— съ итальянскою напыщенностью поясняетъ онъ.

— Какъ не долетали?

— Такъ… Разбились въ пыль на воздух.

Я расхохотался.

— Чему вы сметесь? Это вс знаютъ, даже въ книгахъ пишутъ.

— Въ какихъ?

— Э!… Почему я знаю, въ какихъ?… Наша колокольня особенная!

Она, дйствительно, особенная.

У меня родъ страсти забираться на башни. Ничего подобнаго я нигд и никогда не видалъ. Передо мною разомъ раскрылась безграничная даль. Въ бинокль я видлъ южный склонъ Альповъ, синющихъ отсюда въ 140 лье, отъ мловыхъ утесовъ Вероны до грозныхъ стремнинъ Истріи. По другую сторону раскидывались бирюзовыя лагуны и темносиняя даль Адріатики, далеко-далеко сливающаяся съ небомъ, такъ что нельзя было опредлить, гд начинается одна и кончается другое. Закатывалось солнце. Самые яркіе блики и краски ложились на эту несравненную картину. Венеція плавала въ розовомъ сіяньи, вся розовая, подымала она изъ нжной лазури лагунъ безчисленные купола, дворцы и башни къ безоблачному небу, по которому скользили теперь прощальные лучи. Сплошнымъ моремъ свта сіяла Адріатика съ темными массами Истріи на Свер. Далекія Альпы исчезли на минуту, зато цлыми кострами пламени горли ихъ глетчеры и снга. Это было особенно грандіозно. Казалось, вся эта огнистая кайма проступила на неб, склоновъ горъ не было видно вовсе. Повторяю еще разъ — чувствуешь безсиліе мысли и слова рядомъ съ такими созданіями величайшаго художника — природы!… Внизу развертывалась подъ моими ногами пьяцца, вся выложенная инкрустаціями истрійскаго мрамора, кровли Прокурацій, купола святаго Марка съ мраморнымъ кружевомъ статуй, фантастически вырзанный карнизъ палаццо дожей. Часы на башн ‘Ороледжіо’ показывали восемь. Бронзовые кузнецы на ихъ вершин стали отбивать молотками по колоколу. Глухіе удары плыли внизъ, всколыхавъ застоявшійся воздухъ. Откуда-то донесся и замеръ благоговйный напвъ ‘Ave Maria’. Еще нсколько минутъ,— и тишина смнилась шумомъ, медленно подымавшимся снизу. Всю площадь покрыла толпа. Венеція, какъ всегда, торопилась сюда на пьяццу скоротать вечеръ. По узкимъ улочкамъ клубились и неслись новыя волны народа. Мерчорія была залита имъ… Синіе каналы, намчивающіеся то тамъ, то сямъ, чернли гондолами, тоже стремившимися къ пьяцц… Въ послдній разъ прощальные лучи рубиновыми бликами засвтились на известнякахъ Веронской стороны и глетчерахъ Альпъ и — погасли. Теперь на смну огненной кайм выступили самыя горы — мрачныя, величавыя съ блыми разливами и гребнями снга. А на юг, уже молчаливое и неподвижное, раскидывалось темносинее море, на самомъ кра котораго, словно послднее дыханіе умирающаго — трепетали въ агоніи запоздалые отсвты погасшаго заката.

Сюда надо войти именно весною, когда на тхъ далекихъ горахъ еще лежатъ снга и льды. Они много придаютъ красоты всей этой панорам.

— Пожалуйте внизъ,— пригласилъ меня сторожъ.

— Я не хочу… Можно остаться еще?

— Нтъ. Строго запрещено.

— А если я вамъ предложу пять лиръ?

Онъ поколебался… Рука его уже протянулась.

— Нтъ… У меня дти. А нынче, знаете, савойцы всюду вводятъ строгіе порядки.

Пришлось спуститься. Въ послдній разъ я бросилъ отсюда взглядъ на потемнвшую Венецію… Пробжалъ по безчисленнымъ кровлямъ съ ихъ оригинальными трубами, похожими на несмтныя башенки. Этихъ сотни тысячъ, тонкихъ, высокихъ, съ коронками вверху. О нихъ написаны цлые архитектурные трактаты. Имъ посвящаются даже стихи. Въ послдній разъ пронеслись мимо меня голуби св. Марка… Пора было внизъ, въ толпу…

Голуби св. Марка — особенные голуби!

Это то же самое, что капитолійскіе гуси. И т и другіе оказали услуги отечеству, но въ то время, какъ неблагодарные римляне преспокойно скушали своихъ гусей,— венеціанцы до сихъ поръ кормятъ потомковъ тхъ знаменитыхъ голубей, которые адмиралу Дондоло, осаждавшему Кандію, доставили депеши необычайной важности изъ Венеціи. Дондоло съ тми же крылатыми посланцами отправилъ обратно всть о взятіи Кандіи. Съ тхъ поръ голуби получили имя голубей св. Марка. Особы ихъ неприкосновенны, и хотя джентльмены въ ротондахъ очень любятъ голубей въ жаркомъ и паштет, но и этимъ Лукулламъ остается только мечтать о томъ времени, когда окончательно будутъ отмнены вс историческія привиллегіи. До тхъ поръ голубей св. Марка будутъ кормить городъ и путешественники. Совтую попробовать каждому. Довольно бросить горсть кукурузы, продающейся тутъ же, чтобы съ карнизовъ Прокурацій, съ кровли палаццо дожей, съ Кампаниллы и изъ-подъ аркадъ св. Марка слетлись цлыя стаи. Он сядутъ вамъ на голову, на плечи. Если вы будете держать кукурузу въ горстяхъ голуби, уцпившись за ваши пальцы, расклюютъ ее живо. Въ прежнее время за похищеніе такого голубя республика наказывала весьма жестоко: и заключеніемъ въ тюрьму, и штрафами. Теперь, въ виду общаго покровительства, оказываемаго этимъ птицамъ, ими пользуются только потихоньку сторожа, обязанные заботиться о нихъ. Волки въ овчарн.

Если вы любите голубей и хотите скушать ихъ, какъ слдуетъ жирными и отлично приготовленными,— подружитесь со сторожами св. Марка

Воображаю, какіе легіоны птицъ развелись бы здсь, если бы не эти усердные ‘охранители’. Въ самомъ дл, исполняйся строго постановленіе Венеціанскаго сената,— теперь ‘Развнчанная Царица’ была бы населена одними голубями. Людямъ здсь не оказывалось бы мста. Голуби св. Марка — любимцы дтей всхъ народовъ. Вы то и дло видите крохотныхъ путешественниковъ и путешественницъ, у которыхъ въ вытянутыхъ впередъ горстяхъ кукуруза. Голуби десятками садятся имъ на руки, на плечи, на голову, сотнями суетятся у ихъ ногъ, подбирая упавшія зерна и всю площадь наполняя своимъ характернымъ гульканьемъ. Они занимаютъ вс карнизы ‘Прокурацій’, это ихъ неотъемлемыя жилища. Когда пушка съ о. Джорджіо Маджіоре возвщаетъ вечеръ и полдень, они тучами скидываются съ этихъ карнизовъ и подымаются въ небо. Въ хорошія погоды голуби, ничего не боясь, ходятъ себ по площади св. Марка между народомъ, и если какой нибудь младенецъ учинитъ за ними охоту, они только отбгутъ въ сторону, не удостаивая его даже ни малйшимъ движеніемъ своихъ крыльевъ.

Когда я сошелъ внизъ съ башни собора, былъ уже вечеръ. Вся площадь, залитая толпой, казалась шумнымъ моромъ, бившимся въ берега безмолвныхъ памятниковъ, обставлявшихъ ее отовсюду. Подъ этимъ темнымъ небомъ, сверкающимъ не нашими холодными звздами, каждый звукъ выросталъ до необычайныхъ размровъ, каждое впечатлніе усиливалось сверхъ мры. Залитыя огнями кофейни были полны народа. Все это уничтожало фрукты, кофе, ликеры, мороженыя и т. п. Красавицъ въ Венеціи теперь мало. Ушло и величіе города. Золотоволосыя головки, съ яркими южными глазами, смуглыя и чернокудрыя прізжія изъ другихъ мстностей Италіи рдко уже мшаются въ эту картину, полную жизни и блеска. Крики продавцовъ воды и сластей ‘confetti’покрывали все. Казалось, почтенные коммерсанты орали для собственнаго удовольствія. Зажмурится, присядетъ и выводитъ нотки, одну пронзительне другой, а тутъ у самаго столика давно уже стоятъ дти съ сольдами въ рукахъ, ожидая, когда артистъ достаточно накричится и можно будетъ взять у него обваренную сахаромъ фигу или весь въ леденцовой кор апельсинъ или нанизанные на палочки орхи, изюмъ, виноградъ. Цлыя горы лакомствъ,— невольно ищешь глазами, гд т Гаргантуа, которые могутъ пожрать все это. Эти confetti недаромъ пользуются своей репутаціей. Рядомъ столики съ кораллами, камеями, дешевыми мозаиками. Тутъ орутъ тоже,— не столики, а ихъ счастливые обладатели. Вслушайтесь, и окажется, что каждый въ данномъ случа является поэтомъ. Одинъ выкрикиваетъ, что его кораллы, въ теченіе цлыхъ вковъ, хранились въ безднахъ моря какими-то особенно свирпыми морскими чудовищами. Другой живописуетъ, какъ адріатическія водяныя ‘царицы’ подарили ему эти кораллы съ тмъ, что красавица, надвши ихъ хоть разъ, уже никогда больше не потеряетъ ни свжести своего лица, ни такого же, какъ они, розоваго цвта своихъ щечекъ. А тутъ вдругъ изъ общей массы звуковъ, вихремъ кружащихся по пьяцц, вырвется могучій напвъ модной оперной аріи, и толпа бжитъ на встрчу пвцу, который, цлый день сидлъ за верстакомъ, сапожной колодкой или иглой и швейной машиной и теперь на свобод отводитъ душу. Вслушайтесь въ его рулады, обратите вниманіе на гибкость его голоса,— и вы убдитесь, что итальянцы рождаются пвцами, какъ торгашами — англичане, блягерями — французы, грабителями — нмцы и Рудиными, ‘лишними людьми’, или Обломовыми — русскіе.

Посреди площади толпа стной стоитъ вокругъ военной музыки. Войдя сюда сумрачнымъ, грустнымъ, черезъ нсколько минутъ вы сами разомъ поддаетесь этому удивительному общему увлеченію. Начинаете кричать, хохотать, бситься, заговаривать съ незнакомыми и, вовсе не удивляясь, отвчать имъ. Разъ я зимою изъ оконъ отеля св. Марка, помщающагося въ старыхъ Прокураціяхъ смотрлъ внизъ, когда вся эта площадь была залита волнами свта. Венеція празоновала послдній день карнавала. Посредин на платформ, подъ открытымъ небомъ, танцовали маски. Маски тысячами слонялись и внизу, стсняясь кое-гд до того, что между ними, дйствительно, некуда было упасть яблоку. И какія маски! Это не наши традиціонныя табачныя лавки, испоконъ вка одвающія желающихъ испанцами, поляками и разбойниками. Въ узкихъ улочкахъ кругомъ пьяццы — цлыя мсссы магазиновъ, торгующихъ костюмами. Является туда венеціанка, тутъ же откровенно при всхъ переодвается въ костюмъ и бжитъ съ визгомъ, шумомъ и хохотомъ на площадь. Костюмы эти являются результатомъ богатой южной фантазіи. Чего только не придумали ихъ авторы! Когда сверху смотришь на это море, блестящее золотою чешуей, зелеными и голубыми крыльями, перьями всхъ цвтовъ, причудливыми и пестрйшими головными уборами, цлыми волнами разввающихся во вс стороны лентъ, позументовъ, полотнищами атласа и бархата, парчей, поддльными камнями, сверкающими какъ настоящіе,— вы уже перестаете отличать, кто и какъ одтъ здсь. Вы только видите удивительныя сочетанія красокъ, слышите общій веселый гулъ,— и, въ конц концовъ, вамъ начинаетъ казаться, что это — одно тысячеголовое чудовище, въ отдльныхъ движеніяхъ является стройность, звуки музыки тонутъ въ шум и говор: процессіи, одна другой ярче, съ фонарями, хоругвями, знаменами и колоссальными скрипками вызываютъ гомерическій хохотъ и проглатываются толпою. Балконы кругомъ загромождены красавицами, любующимися на зарево венеціанскаго карнавала. Но войдите сюда, въ эту живую массу. Если вы привыкли къ похоронному, полицейскому благочинію нашей улицы,— у васъ закружится голова на первыхъ порахъ. Съ вами заговариваютъ тыеячи людей и, не ожидая отвтовъ, уходятъ дальше. Вонъ цлый взводъ дамъ и двицъ, одтыхъ солдатами, заполучитъ васъ въ свой кругъ и открываетъ вокругъ смятеннаго форестьера веселую пляску. Вонъ, взобравшись на одинъ изъ бронзовыхъ пьедесталовъ мачтъ св. Марка, красный кардиналъ говоритъ какую-то проповдь. Толпа сначала смется, крики ‘браво! браво!’ волною несутся къ оратору, но онъ не остановился во-время, толп стадо скучно… ‘Баста, баста!’ — кричатъ ему снизу. Проповдникъ желаетъ поправиться, но его уже не слушаютъ, свистки кругомъ, гуканья… Кто-то лзетъ къ нему на бронзовый пьедесталъ и стаскиваетъ за красную полу внизъ… Политическія маски тутъ же. Неизбжный Бисмаркъ, желзный Мольтке и другія, боле или мене крупныя современныя политическія знаменитости. Россія въ вид палача гонитъ передъ собою цлую массу пестро одтыхъ дтей.

— Кто это?

— Э! разный народъ: Poveri polacchi, ну и прочіе… Китайцы что ли… На одномъ изъ ребятъ написано stampa ‘(печать)’, и весь онъ одтъ въ газеты. Палачъ особенно усердно хлещетъ ихъ кнутомъ и бдный ребенокъ оретъ благимъ матомъ.

Вотъ и Австрія, двулицая на маск: спереди — Австрія, сзади — Венгрія. Весь костюмъ въ лохмотьяхъ, каждый кусокъ отдльно. Клочекъ итальянскихъ цвтовъ уже совсмъ отпалъ и треплется только на булавк…

Не хватило бы мста, если бы описывать подробно этотъ шабашъ карнавала… Но вотъ на torro Orologio послышался первый ударъ двнадцати часовъ. Бронзовая статуя кузнеца бьетъ молотомъ въ колоколъ… Послдній звукъ — и площадь, точно по мановенію волшебнаго жезла, гаснетъ разомъ. Море свта — и вдругъ тьма кругомъ, только южныя звзды теплятся на неб, да также торжественно въ его ночную синь уходятъ въ безчисленныхъ статуяхъ и стрлкахъ купола и кровли св. Марка. Еще нсколько минутъ, и послдніе отголоски толпы умираютъ въ далекихъ улицахъ, на Мерчеріи, на каналахъ. Старая Венеція, развнчанная царица, вступаетъ въ свои права,— и вы опять лицомъ къ лицу сталкиваетесь съ воспоминаніями о далекомъ-далекомъ прошломъ. Это, впрочемъ, неизбжно. Венеція на каждомъ шагу напоминаетъ вамъ блестящую легенду. Какъ старикъ, она только и говоритъ о томъ, что ‘было’, сознавая хорошо, что для нея уже ничего лучшаго не будетъ боле. Лтописцы, и, между прочими, Брунелески, Санудо, разсказываютъ, что тогда на пьяцц, сверху донизу, раскидывались вдоль домовъ большіе восточные ковры, брусскіе шелка, византійскія парчи. Между ними, декорированныя съ безумною роскошью, на воздухъ, подъ свтъ тысячи огней, выставлялись дивныя созданія Джіованни Беллино, Рафаэля, Джіорджоне, Микель Анджело, Порденоне, Тиціана и другихъ. Вс трофеи, которыми обладала республика, взятые ею въ бояхъ на отдаленномъ Восток — въ Турціи, Византіи, Кандіи, Кипр, Море, Сенъ-Жанъ-д’Акр, въ Африк и въ Европ,— все это изящными и величавыми группами ставилось здсь на пьедесталахъ, подъ ослпительнымъ свтомъ безчисленныхъ огней.

Въ послдній разъ на карнавалъ въ Венецію я пріхалъ изъ города Ромео и Джульеты — Вероны, и не узналъ своей развнчанной царицы! Точно хорошая картина, покрытая густою срою кисеей, она вся закуталась въ туманъ. Моросило. На каналахъ было холодно, и несчастные гондольеры тщетно всматривались въ мглу, не пошлетъ-ли имъ милосердный Богъ какого-нибудь англичанина, потому что, кром рыжаго британца, кому придетъ въ голову кататься въ такое время. Но — небо слишкомъ горячо любитъ адріатическую царицу. Оно можетъ дуться на нее день-два — но больше. Потомъ еще ярче улыбнется его безконечная лазурь, еще тепле обниметъ оно ‘задумчивую красавицу’ — какъ назвалъ поэтъ Венецію. Такъ это и случилось дйствительно. На второй-же день, проснувшись,— я зажмурился тотчасъ же, потому что прямо въ глаза мн ударило солнце, а подойдя къ окну, я увидлъ передъ собой большой каналъ съ его торжественно молчаливыми дворцами весь залитый сіяніемъ. Тмъ не мене, несмотря на мглу и мелкій дождь, на холодъ перваго дня,— карнавалъ начался, и венеціанцы сочли обязанностью все-таки явиться на площадь св. Марка. Небо могло плакать сколько ему угодно, и самыми леденящими слезами, втеръ съ далекихъ горъ, засыпанныхъ снгомъ, могъ охватывать стужей насквозь — настоящій итальянецъ все-таки приклеитъ себ громадный носъ, выпуститъ жабо выше головы, и, совершенно довольный самимъ собой, отправится веселиться и веселить другихъ. Въ сущности ему надо очень мало. У насъ-бы стали скучать до морской болзни, дозлились-бы до-того, что хоть пулю въ лобъ,— итальянецъ не таковъ. Нацпилъ себ привязную бороду, вмсто сюртука напялилъ блый балахонъ (это подъ дождемъ и въ холодъ), взялъ въ руки трещотку — и колесомъ ходитъ но площади… А посредин площади св. Марка сдланъ большой помостъ, разцвченный флагами и газовыми фонарями. Посреди его музыка — платите полъ-франка и идете танцовать. ‘Да это какой-то сумасшедшій домъ,’ — приходила въ ужасъ россійская розиня. Вдь дождь идетъ, холодно, сидть-бы дома, а они пляшутъ!.. И не безпокойтесь, пропляшутъ до двнадцати часовъ — на зло стихіямъ. Вотъ премудрый старецъ изъ Страделлы-Депретисъ (нужно отдать справедливость шутнику — загриммировался удивительно!) катается по площади, сидя на другомъ такомъ-же молодц, гриммированномъ свиньей съ надписью — moralita. Онъ оказывается, впрочемъ, не одинъ. На встрчу ему попадается другой Депретисъ, гриммированный еще лучше и осдлавшій осла,— на коемъ значится ‘Италія’. Двойники, встрчаясь, начинаютъ къ общей потх какой-то дикій танецъ. Вотъ цлая компанія здоровенныхъ рыбаковъ изъ Кіоджіи, одтыхъ въ женскія платья, полишинелли и клоуны, головастики… Вотъ какіе-то лшіе — ни лица, ничего не видно. Все покрыто листьями. Руки и ноги тоже въ листьяхъ, а на затылк, какъ султанъ, колышатся втви пальмъ. А то — вдругъ, съ самымъ заразительнымъ смхомъ, несется цлая гурьба двчонокъ, нацпившихъ маски и завернувшихъ головы платками. Он только издали поглядываютъ на платформу. Это для нихъ роскошь недоступная. Правда, за себя он должны заплатить по полуфранку,— но вдь это цлыхъ пятьдесятъ сантимовъ, Madonna mia! Гд-же взять имъ столько? Он, впрочемъ, скоро находятъ возможность принять боле участія въ праздник. На площади оказывается мсто, гд музыка слышне. Маски тотчасъ-же принимаются плясать и, чмъ больше идетъ дождь,— тмъ имъ веселе. Посинли отъ холода, руки совсмъ какъ сырое мясо стали — и ничего!.. Mamma mia! Что за невидаль веселиться въ хорошую погоду… У каждаго должно быть солнце въ душ! На платформ пляшутъ важные люди, это — лакеи, гиды, сапожники. Это уже — синьоры и, схватясь мужчина съ мужчиной, съ сигарами въ зубахъ, съ шапками на бекрень, они вальсируютъ столь величественно и медленно, что у француженки, стоящей рядомъ со мною, вырывается невольно: разв имъ за это ордена даютъ, что-ли?.. У васъ, наконецъ, начинаетъ кружиться голова, и вы спшите поскоре добраться къ святому Марку, темный и торжественный силуетъ котораго кажется теперь еще томне и еще торжественне… Тутъ, въ этомъ уголк — сравнительная тишина. Громадные своды стараго храма висятъ надъ вами. Налво — палаццо дожей въ мраморномъ кружев своихъ арокъ и колоннъ, направо башня съ часами и широкими воротами, сквозь которыя льются на площадь новыя шумныя рки народу, прямо передъ вами три колоссальныя красныя мачты, на которыхъ когда-то вяли знамена трехъ подвластныхъ венеціанской республик королевствъ!.. Нтъ, что касается до меня — то, Венеція, вся ушедшая въ воспоминанія о своемъ прошломъ, тихая и задумчивая, грустно глядящаяся въ спокойное зеркало своихъ каналовъ, нравится мн боле этой гальванизированной и шумной. На второй день карнавала,— когда тучъ и тумана уже не было, я взялъ гондолу и веллъ везти себя по Большому каналу. Молчаливо одинъ за другимъ выдвигались передъ мною величавые дворцы. Сегодня отодвигалось назадъ, ‘вчера’ опять становилось близко. Точно осуществленная легенда казался весь этотъ городъ и но хотлось назадъ въ толпу и шумъ этой залитой свтомъ площади. Гд трупъ великаго города корчился отъ судорогъ и конвульсій, захваченный веселымъ карнаваломъ счастливой Италіи… Ночь вся уходитъ на маскарады — въ театр Россини, въ театр Гольдони, въ Ридотто и еще Богъ знаетъ гд. И веселятся-же здсь! Совсмъ не то, что у насъ, гд куда ни зайдешь, везд ходятъ не люди, а какія-то зеленые зміи, опротиввшіе и себ, и собакамъ. Итальянцы, впрочемъ, по несносному виду,— сойчасъ-же узнаютъ иностранца… Эй, эй, посмотри, вонъ идетъ морская болзнь съ шапо-клякъ!..— слышится около меня. Оглядываюсь, куда указываетъ веселый венеціанецъ, и вижу дйствительно морскую болзнь, которая вскор и оказывается соотечественникомъ. И зачмъ только эти господа свою отчаянную скуку разносятъ по свту. Ужь сидлъ-бы въ своихъ петербургскихъ кабинетахъ, не трогаясь съ мста! Англійскій сплинъ совсмъ иное дло. Англичанинъ отъ своего сплина или вшается, или подъ поздъ кидается, или застрливается, или завоевываетъ цлыя имперіи, а нашъ братъ отъ своей скуки только мычитъ, да киснетъ… Вдь былъ же здсь русскій, насмшившій венеціанцевъ. Онъ пріхалъ сюда, заслъ въ отель Даніелли, да и высидлъ тутъ два года. Никуда не показывался, даже на Окіавоне,— набережную противъ отеля, но выходилъ, цлый день лежалъ себ, а потомъ лъ и опять ложился,— даже иной разъ по недлямъ не позволялъ убирать комнаты, чтобы не мшали ему лежать!..

Я уже говорилъ, что, на другой день посл моего прізда, солнце, голубое небо, медлительно струящіеся каналы, вызвали меня на улицу, на площадь. Толпа уже заливала ее всю, такъ-что бднымъ голубямъ св. Марка некуда было дться, и они, нахохлившись, сидли на старыхъ барельефахъ, на балконахъ и кровляхъ, меланхолически поглядывая оттуда на всю эту непривычную суету карнавала. По средин площади строили большую арену, гд его величество король Панталоне со своей дочерью, граціозною Розаурой, изъ роскошной ложи должны были любоваться потшнымъ турниромъ. На сей разъ дирекція карнавала насъ перехитрила. Она сдлала такъ мало мстъ для постителей и расположила ихъ столь неудобно, что едва-ли сотая часть публики могла наслаждаться красотою граціозной Розауры, величіемъ il re Pantalone и ловкостью клоуновъ, переодтыхъ рыцарями… Еще достраивали арену, а уже маски ходили по площади, распвая на венеціанскомъ нарчіи новую псню.

Viva Васо е de la vida

Viva l’sugo е chi lo beve

Trinca, trinca imbalsameve

Со sto netare divin

Viva Васо е de la vida

Benedeto sia il bon vin! и т. д.

Прославленіе Бахуса, жизни, полной веселости, винограднаго сока, и тхъ, кто его пьетъ, приглашеніе, какъ можно боле поглощать этотъ божественный нектаръ — слышалось повсюду. Очевидно, псня понравилась и разомъ сдлалась популярной. Появилась она въ спеціальной карнавальной газет. Такова Италія. Здсь даже карнавалъ не можетъ обойтись безъ своей собственной газеты, каковою и оказалась ‘Sior Tonin Bonagrazia’ {Эта потомъ сдлалась постоянной.}) съ своимъ приложеніемъ ‘El Zioba grassa’. ‘Сіоръ’ только является въ воскресенье, а ‘Zioba grassa’ — по четвергамъ (Zioba — четвергъ на венеціанскомъ арго). Газета наполнялась всевозможными шутовскими выходками, смшными корреспонденціями, посылавшимися со всхъ концовъ венеціанской области, ‘карнавалентами’, театральными рецензіями, гд жестоко доставалось популярнымъ артистамъ и любимцамъ публики, а также программами увеселеній на каждый день. Такъ, напримръ, сегодня я узналъ, что, помимо всякихъ турнировъ на площади святаго Марка, состоится на набережной пріемъ великолпнаго абиссинскаго посольства, пожаловавшаго спеціально, чтобы засвидтельствовать свое почтеніе карнавальному королю Панталоне -му и его дочери граціозной Розаур. Посольство это должно было прибыть раньше, но оно, видите-ли, было задержано въ карантин и тамъ просидло два дня. Дло въ томъ, что въ данномъ случа на помощь карнавалу пришли матросы. Въ Венеціи на Джіудек (самый громадный изъ ея каналовъ) стоитъ военный корабль, побывавшій въ Африк. Матросы его пожелали изобразить абиссинцевъ, ассабцевъ, массовцевъ и другихъ новоявленныхъ поданныхъ итальянскаго королевства. Король Панталоне -й изволилъ дать свое всемилостивйшее согласіе и назначилъ воскресенье для пріема посольства передъ самымъ турниромъ. Цлая свита клоуновъ съ королемъ Панталоне, хавшимъ на осл лицомъ къ хвосту, съ граціозною Розаурою, канканируя по всей площади, направились отъ дворца дожей по набережной большого канала. Безчисленная толпа кричала ‘evviva il re Pantalone’, городская ‘гвардія’ серіозно отдавала ему честь, свита клоуновъ, сопровождавшая его, выкидывала тысячи всякаго рода скоморошествъ и безумствъ… На набережной противу королевскаго дворца ждали головастиковъ (маски въ громадныхъ картонныхъ головахъ) во фракахъ и съ портфелями подъ мышками. Панталоне принялъ докладъ министровъ, отодралъ за чубъ кого-то изъ своей свиты и затмъ вступилъ въ единоборство съ однимъ изъ сановниковъ, какъ вдругъ вдали показалась гондола съ посольствомъ. Осла сейчасъ-же за хвостъ притянули къ набережной, при чемъ онъ лягнулъ Панталоне, Панталоне лягнулъ перваго министра, первый министръ второго и такъ по очереди. Абиссинцы образовали чрезвычайно красивую группу. Въ центр лодки на возвышеніи сидла красавица абиссинка, вымазанная сажей, съ волосами въ вид того сіянія, которое обыкновенно изображалось во времена оны на мдныхъ киверахъ. Надъ нею колыхалась блая хоругвь. Вокругъ расположились ассабцы, масеовцы и абиссинцы съ подлиннымъ оружіемъ и атрибутами африканскихъ племенъ. Матросы играли свою роль отлично, и свиданіе абиссинской красавицы съ граціозною Розаурой насмшило всхъ. Король Панталоне держалъ себя съ подобающимъ достоинствомъ и только разъ размнялся дружественными затрещинами съ своимъ первымъ министромъ… Посольство принято, дары вручены, и весь кортежъ направился подъ музыку на пьяццу. Тутъ уже негд было двинуться отъ массы народа. ‘Evviva il re Pantalone’!.. звучало съ конца въ конецъ, и въ два часа съ половиной начался турниръ!.. Описаніе его мы опускаемъ. Битва саррациновъ съ рыцарями, абиссинцевъ съ клоунами и тому подобное хорошо въ цирк, но не тутъ, гд отъ тсноты нельзя было шевельнуться. Крики и шумъ толпы оглушали, голова кружилась, въ виски била кровь… Легкій втерокъ, разввавшій знамена, висвшія на мачтахъ передъ соборомъ, нисколько не освжалъ, и я ушелъ скорй въ тьму и прохладу св. Марка. Здсь стояла величавая тишина. Сумракъ обвивалъ сотни колоннъ и густился подъ царственными сводами базилики… Далекое, далекое прошлое оживало вновь и выростало передъ вами. Изъ всхъ угловъ, отъ каждаго камня смотрло оно на васъ.

V.
Базилика св. Марка.— Палаццо дожей,— Тюрьмы.— Мостъ Вздоховъ.

Св. Маркъ — одинъ изъ древнйшихъ храмовъ въ Европ. Уже въ 552 году Нарсесъ, постившій родившуюся на лагунахъ Бренты Венецію, построилъ здсь капеллу во имя см. еодора. Въ IX вк венеціанцы, врные привычк обкрадывать страны, куда ихъ заносила судьба, привезли на родину мощи св. Марка изъ Александріи. Легкомысленный народъ немедленно далъ отставку св. еодору и перешелъ въ подданство св. Марка. Въ теченіе четырехсотъ лтъ новый покровитель Венеціи исполнялъ свое дло хорошо, но происки св. еодора, если врить юмористической поэм Ваччи, вызвали страшный пожаръ, который уничтожилъ базилику, построенную братьями Партечипаціо. Венеціанцы не унялись и воздвигли новую, еще великолпне первой, при чемъ большую часть издержекъ принялъ на себя дожъ Піетро Орсеоли. Онъ созвалъ въ Венецію лучшихъ архитекторовъ и почти завершилъ постройку, за что и былъ возведенъ католическою церковью въ санъ святаго. Послдующіе дожи, и особенно Контарини, украшали базилику, насколько могли, но только въ 1071 году дожъ Доменико Сольво окончательно обшилъ ее мраморами и положилъ начало мозаикамъ, которыми она славится въ настоящую минуту. Базилика была до того великолпна, что лтописецъ свидтельствуетъ ревнивое изумленіе римлянъ, явившихся сюда на ея торжественное освященіе въ 1094 году. До сихъ поръ неизвстными остались имена архитекторовъ.

Не знаютъ даже, были ли они греки или итальянцы. По живописи стнъ и византійскому стилю постройки можно почти наверное предполагать, что главными мастерами здсь были константинопольцы, съ которыми въ т отдаленныя времена Венеція вела постоянныя сношенія. Сверхъ того, нужно замтить, что св. Маркъ, какъ и вся его площадь, по чьему-то остроумному замчанію, является альбомомъ Венеціанской республики,— альбомомъ, въ который каждый венеціанецъ, возвращавшійся изъ отдаленнаго похода или странствованія, считалъ себя обязаннымъ внести и свою строку. Между тысячами колоннъ и колонокъ изъ порфира, серпентина, змевика, яшмы и т. д., но мало такихъ, которыя были силою взяты или похищены венеціанцами изъ другихъ храмовъ. Разсказываютъ характерную легенду, рисующую нравы того времени, какъ одинъ венеціанскій пилигримъ обокралъ Гробъ Господень, чтобы украсить св. Марка. Изъ византійскихъ церквей не только крали венеціанцы, но, при податливости греческаго духовенства, просто покупали разныя драгоцнности. Усердіе ихъ доходило вотъ до чего: разъ генуэзцы украли изъ какой-то восточной мечети нсколько колонокъ изъ разноцвтнаго мрамора и везли ихъ къ себ. Объ этомъ пронюхали венеціанцы и настигли ихъ около Морои. Нравы тогда были несложны. Сила ршала дло. Корабли венеціанскіе напали на генуезцевъ, разбили ихъ, а украденныя колонны торжественно привезли домой и поставили ихъ въ храмъ св. Марка. Сюда все годилось: и Нероновскіе квадриги, и грубыя статуи съ могилъ Скифскихъ царей, и Діана Эфесская и Аполлонъ, который по переход сюда оказался св. оанномъ, и Юпитеръ — произведенный въ Моисеи, языческія надписи, арабскія вязи — тоже находили здсь свое мсто. Даже надгробныя доски Византійцевъ — пошли на вставки въ стны этого собора!

Впрочемъ, не мало тутъ и своихъ работъ, напримръ: мозаики, сохранившія до сихъ поръ живость красокъ, наружныя бронзовыя двери въ нсколькихъ мстахъ, рельефы VI вка въ интервалахъ между аркадами, зато дв четыреугольныя изящныя колонны, находящіяся передъ входомъ въ Баттистерію, были похищены изъ храма Саба въ Птолемаид. На нихъ еще замтны коптскіе орнаменты и надписи. Точно также изъ Птолемаиды были взяты дв порфировыя группы. Нкоторые венеціанцы требовали даже невозможнаго. Одинъ, напримръ, добылъ въ Аинахъ статую сатира, которую желалъ помстить для украшенія во храм, а другой, когда ему отказали взять у него Венеру для той же цли, обидлся до того, что заперся въ своемъ палаццо и до конца дней своихъ не выходилъ оттуда. Разсказываютъ тоже про одну венеціанскую патриціанку, славившуюся своею красотой и недоступностью, которая отдалась французскому королю, чтобы купить золота на украшеніе св. Марка. Ревнивая любовь венеціанцевъ къ своей базилик, дйствительно, создала изъ нея какую-то архитектурную эпопею, красот которой мы до сихъ поръ изумляемся. Италія, въ сущности, посл Рождества Христова создала четыре великія вещи: Мадонну Рафаэля, ‘Адъ’ Данте, пьяццу св. Марка и соборъ св. Петра. Выше этого творчества человчество еще не шло, да еще неизвстно, пойдетъ ли когда-нибудь.

Отъ горячаго солнца на площади св. Марка, отъ шума и крика ея толпы, я часто уходилъ сюда, подъ тнь этихъ величавыхъ аркадъ и массивныхъ сводовъ. Тишина и прохлада царили въ базилик. Изрдка дама вся въ черномъ, склонясь на колни, замаливала никому невдомые грхи на мраморныхъ плитахъ храма, да ожирвшій на даровыхъ историческихъ голубяхъ св. Марка сторожъ садился на скамейку блаженно, засыпать на холодк. Иногда я попадалъ на проповдь. Весь сухой, сводимый судорогами, доминиканецъ съ каедры, устроенной на одной изъ колоннъ, громилъ чревоугодіе и блудъ.

А тутъ же слушавшіе его другіе домиканцы, толстые, жирные и ручные сами, какъ голуби св. Марка, лакомо поглядывали на черноокихъ венеціанокъ и мало-по-малу придвигались къ нимъ поближе, благо мужья въ Венеціи не посщаютъ проповдей и не слушаютъ мессы. Въ уголкахъ ютились влюбленныя парочки, которымъ было мало дла до проклятій оратора, призывавшаго и землю, и небо, адъ и рай, праведниковъ и гршниковъ — въ свидтельство того, что именно за такія дянія ихъ будетъ на томъ свт пожирать пламя геены… Съ вышины смотрли на меня мозаики. Широкій солнечный лучъ, ворвавшись въ окно, точно золотая лента вислъ во мрак храма, трепетное сіяніе другихъ пропадало въ мраморномъ лсу колоннъ и колонокъ, въ сумрак куполовъ, то отражаясь въ золот мозаикъ, дробясь въ ихъ яркихъ краскахъ, то падая внизъ и освщая ни съ того ни съ сего русокудрую головку ребенка или совершенно голый круглый какъ арбузъ черепъ старика нищаго.

Святое величіе базилики не избавляло ее отъ сценъ кровопролитія и убійствъ. Такія были времена строгія!

Я уже говорилъ о томъ, какъ въ преддверіи храма былъ убитъ дожъ, покушавшійся на народную свободу. Мраморный полъ св. Марка и безъ этого не разъ обагрялся кровью. Вотъ, напримръ, Лазарь Пезаро. Ему доставляло удовольствіе вызывать на поединокъ не иначе, какъ на базилик. Прохлада ли ея манила его, или ему очень хотлось попасть въ рай, потому что, по народному поврью, умершіе здсь отправляются прямо въ объятія св. Марка, какія бы преступленія они не совершили на земл. Пезаро, впрочемъ, не удалось дожить до конца. Совтъ десяти, раздосадованный упреками народа, жаловавшагося на покровительство патриціямъ, веллъ поймать Пезаро съ двнадцатью другими шалопаями и безобразниками большаго свта и безъ церемоніи задушилъ ихъ въ черныхъ мшкахъ и застнкахъ ‘prigioni’, до сихъ поръ внушающихъ ужасъ постителямъ палаццо дожей. Такъ же точно онъ распорядился съ дукессой, пойманной въ храм св. Марка за не совсмъ благочестивымъ занятіемъ. Ее обнималъ монахъ, при чемъ одежда обоихъ была въ полномъ безпорядк… Дукесс отрубили голову, а монаха сожгли живымъ. Примръ подйствовалъ. На слдующей же недл подъ портиками храма было арестовано уже нсколько парочекъ! Таково спасительное вліяніе смертной казни.

Дошло до скандала даже! Разъ догаресса назначила въ св. Марк свиданіе одному венеціанскому Адонису. Ревнивый мужъ отравилъ обоихъ, а къ утшеніе своего вдовства укралъ у родителей сестру убитаго имъ юноши и десять лтъ держалъ ее тайно въ палаццо.

Еще недавно пьяцца и св. Маркъ были сценами самыхъ грубыхъ столкновеній между народомъ и венеціанскимъ духовенствомъ. Все, разумется, изъ-за вопроса о свтской власти папы. Случалось, что, во время процессій по площади, раздраженные насмшками сидвшихъ у кофеенъ шалопаевъ, попы и монахи бросались на нихъ, и начиналась потасовка крестами, свчами и хоругвями съ одной и палками и стульями — съ другой стороны. Часто на мст оставались изувченные. На крики сбгался народъ, и духовныхъ загоняли опять въ базилику, гд они оставались до ночи. Теперь, разумется, подобнымъ сценамъ нтъ мста въ Венеціи, и св. Маркъ сталъ опять гордостію ея гражданъ.

И положеніе духовенства значительно измнилось въ бдной Италіи. Разорительная политика тройственнаго союза съ одной стороны, драконовскій режимъ Синьора Криспи съ другой — заставили массу опять обратить вс свои надежды на папу. Священники какъ нельзя лучше воспользовались этимъ, и вс прежніе муниципальные выборы въ сверной Италіи и главное въ Венеціи — были полнымъ торжествомъ клерикаловъ. Церковь, недавно здсь гонимая, стала вновь воинствующей и побждающей.

Палаццо дожей — рядомъ съ св. Маркомъ.

Я уже въ третій разъ посщалъ Венецію, живалъ въ ней подолгу, но всегда съ однимъ и тмъ чувствомъ входилъ въ широкій и величавый дворъ этого палаццо. Вотъ дв знаменитыя, одтыя бронзовою скульптурой цистерны, вокругъ четыре фасада съ галлереями, колоссальными лстницами и статуями. Везд барельефы, все удивительно закончено и строго соотвтствуетъ одно другому. Какая противоположность! Снаружи — это воплощенная въ мраморъ неукротимая фантазія поэта, внутри — сама исторія, гармоничная, полная величавой простоты какъ лтопись, гд быль и сказка, наивное преданіе и краткій разсказъ о доблестныхъ длахъ смшиваются въ одно стройное цлое. Колоссальные Марсъ и Нептунъ и выхваченные изъ библіи Адамъ и Ева мирно уживаются вмст на мраморныхъ площадкахъ, мелкая кружевная отдлка камня но нарушаетъ общаго впечатлнія,— она составляетъ фонъ, на которомъ выдляются боле крупныя фигуры, статуи. Взглядъ останавливается на нихъ и на величавыхъ дстницахъ, галлереяхъ, колоннахъ, ужо потомъ отличая него эту тонко сплетенную фантасмагорію оружія, перевитаго втвями, единороговъ, цвтовъ, точно выхваченныхъ изъ какой-то восточной сказки, переходящихъ одни въ другіе, вперемежку съ барельефами, съ невообразимыми арабесками, нигд но повторяющимися. Взойдя наверхъ, вы начинаете оглядываться въ будничную суету двора. У цистернъ собралась толпа женщинъ съ кувшинами. Обратите на нихъ вниманіе — и вы живо поймете всю прелесть венеціанскаго типа. Республика умерла, царица моря развнчана, но венеціанка не разучилась смяться,— и какимъ смхомъ! Огонь въ глазахъ, ослпительно-блые зубы, тонкія черты аристократическихъ лицъ!… Такъ и видишь въ нихъ Сандрильонъ. Он кажутся въ грязи такъ, ради шутки. Вечеромъ за ними прідутъ золотыя кареты, и въ бархат и атлас, въ кружевахъ и брильянтахъ — он отправятся къ сказочнымъ принцамъ.

Я спросилъ у нихъ, куда мн идти? Большая часть сконфузилась и промолчала.

— Синьоръ — форестьере?— откликнулась одна побойчй.

— Да.

— У васъ есть такіе дворцы?.. А такія, какъ мы, есть?— переспросила другая, и черезъ минуту мы были друзьями.

На этомъ мст около тысячи шестидесяти лтъ тому назадъ уже стоялъ дворецъ, но онъ былъ уничтоженъ пожаромъ въ самомъ начал XII столтія. На развалинахъ его построили другой, но ныншній былъ начатъ только въ половин четырнадцатаго вка и законченъ въ ХV-мъ. Строили его частями. Сначала Піетро Басседжіо и Филиппо Календаріа вывели фасадъ, обращенный къ Большому каналу. Потомъ, черезъ 69 лтъ, окончили крыло, отвчающее пьяцотт. На это такъ истощились рессурсы республики, что нашли нужнымъ, наконецъ, подъ страхомъ пени въ 1000 дукатовъ, запретить даже и предлагать великому совту идею о продолженіи работъ. Такъ продолжалось до 1482 года, когда Томасо Мочениго, заплативъ этотъ штрафъ, предложилъ опять вести палаццо дале. Венеціанскіе архитекторы, Джіовани Панталеоне и Бартоломео Буоно начали новыя работы, окончивъ дворецъ снаружи черезъ семнадцать лтъ. Только въ 1550 году, при дож Франческо Донато, этотъ палаццо былъ уже отдланъ совсмъ и внутри. Несчастіе преслдовало, впрочемъ, новую постройку: два пожара значительно попортили ее, при чемъ въ пламени погибло множество картинъ Тиціана, Беллини, Витторе Карпаччіо, Паоло Веронезе и другихъ. Это, невознаградимая потеря для искусства, и лтописецъ разсказываетъ, что венеціанцы наложили по ней шестинедльный трауръ, вс общественныя удовольствія были запрещены, и патриціи и патриціанки приходили на пьяцетту ежедневно плакать. Утрата картинъ была сочтена несчастіемъ для республики. Какая другая страна можетъ выставить столь же благородное отношеніе къ искусству! Въ этомъ отношеніи нужно признаться, что излнившаяся, растлнная аристократія Венеціи стояла выше демократіи 1797 года, которая съ непонятнымъ вандализмомъ и безъ всякаго для того повода истребила нсколько величайшихъ произведеній человческаго творчества. При Наполеон, благодаря солдафонамъ его арміи, погибла тоже значительная часть картинъ. Какъ это ни странно, но первыя мры къ тщательному охраненію палаццо дожей со всми его художественными сокровищами принадлежатъ австрійцамъ. Съ этою цлію они удалили изъ дворца вс офиціальныя учрежденія и оставили тамъ только библіотеку св. Марка.

Нечего и говорить, что ныншнее итальянское правительство, ревниво охраняющее историческія зданія, приняло вс мры къ возстановленію палаццо дожей во всемъ его прежнемъ величіи. Къ ужасу и отчаянію путешественниковъ, нижній фасадъ палаццо закрытъ,— тамъ производятся тщательныя работы. Кром того, состоялось также запрещеніе, подъ весьма значительною отвтственностью, вывоза изъ Италіи художественныхъ-произведеній. Кустоды, впрочемъ, жалуются на англичанъ и американцевъ, что они и при ныншнихъ условіяхъ находятъ возможность портить самыя лучшія зданія.

— Мы за ними слдимъ неотступно…

— Почему?

— А потому, что они варвары-тедески.

Тедеско считалось самымъ злобнымъ ругательствомъ въ Сверной Италіи. {Это было лтъ десять назадъ, теперь времена измнились, и нмцы заполонили Венецію. Бываютъ сезоны — весною и осенью, когда на ея площадяхъ и прочихъ улицахъ, въ ея кафе только и слышидіь, что нмецкій языкъ. Ему уже учатся Венеціанцы, желающіе нажить деньгу съ иностранцевъ. Соотвтственно этому измнилось и отношеніе къ нмцамъ. Новое поколніе не помнитъ австрійскаго гнета. Нмецъ теперь здсь гость, и выгодный гость, котораго надо уважать! Нынче, такимъ образомъ, и слово tedesco потеряло свое бранное значеніе.}

— Чмъ же они доказали это?

— Чуть увидятъ барельефъ, да отвернется кустоде,— они живо обломаютъ ручку, головку, мраморный цвтокъ и какъ воспоминаніе — въ карманъ. Носы, руки у статуй отхватываютъ — вотъ какіе они воры и разбойники! Нужно бы совсмъ не пускать сюда англичанъ.

И дйствительно, въ дивной Баптистеріи — Крестильн Пизы я самъ видлъ испорченными въ конецъ единственные въ мір барельефы, на которыхъ училось не одно поколніе художниковъ. И все это работа англичанъ-туристовъ, считающихъ необходимымъ брать все, что имъ нравится, и всюду, куда судьба ихъ закидываетъ. Такой ужъ загребистый народъ. Они было попробовали продлать то же самое и въ Венеціи, но играющіе роль жандармовъ итальянскіе карабинеры ничего не берутъ, ихъ не подкупишь. Англичане, такимъ образомъ, попадали въ кутузку.

И подломъ!

Французы тоже отличились. Во двор палаццо былъ прежде чудесный горельефъ: дожъ Фоскари, преклоняющій колна передъ львомъ республики. Наполеонъ веллъ его сломать. Лучше всего то, что этому геніальному варвару хотлось снести весь дворецъ и изъ частей его воздвигнуть такой же въ Париж! Только громадность издержекъ остановила этого совроменнаго Нерона!

Небольшая колоннада ведетъ къ лстниц Гигантовъ — Scala dei Giganti. Тутъ именно и стоятъ Марсъ и Нептунъ Сансовино. Здсь старйшій изъ членовъ совта короновалъ новоизбраннаго дожа. Воображаю эту картину посреди грандіозной обстановки, подъ блескомъ южнаго солнца, когда весь этотъ дворъ и галлерея горли золотомъ, парчей и брилльянтами патриціевъ, присутствовавшихъ при церемоніи…— Зато тутъ же, семь мсяцевъ посл такого торжественнаго коронованія, была отрублена голова несчастному Марино Фаліеро, и та же залитая въ золото и парчу толпа рукоплескала, когда побдитель при Лепанто, недавній идолъ венеціанцевъ, склонилъ свою шею надъ роковою плахой…

Республика не шутила!

Лстница Гигантовъ ведетъ въ галлерею. Тутъ именно находится знаменитое отверстіе въ стн. Прежде здсь стоялъ левъ, и въ его пасть венеціанская сволочь опускала доносы, приводившіе иныхъ на эшафотъ, иныхъ въ смрадный мракъ тюремъ, а другихъ — навки изгонявшіе изъ отечества! Проклятаго льва давно уничтожили, и теперь съ ненавистью и отвращеніемъ венеціанецъ указываетъ вамъ на это отверстіе въ стн.

— У насъ были тогда мерзавцы, пользовавшіеся этимъ!— плюетъ онъ на подлую стну.

У нихъ ‘были’!.. Счастливая страна, проклинающая своихъ удъ въ прошломъ.

Великолпный рядъ бюстовъ стоитъ подъ аркадами этой галлереи. Все это знаменитые венеціанцы, дйствительно, знаменитые какъ Піетро Вембо, Паоло Парута, Апостоло Зено, Марко Фоскарини, Энрико Дандоло, Марко Поло и другіе. Это своего рода Пантеонъ Венеціи, и каждый годъ къ нему прибавляется нсколько новыхъ. Съ завистью проходишь мимо, съ болзненнымъ чувствомъ вспоминаешь далекій, туманный и холодный сверъ, гд одержимые недугомъ самооплеванія современники не сами стараются дорасти до своихъ великихъ людей, а ихъ низвести до себя!.. Отсюда вверхъ ведетъ великолпная Scala d’oro — золотая лстница. Роскошные орнаменты ея сводовъ сами по себ могли бы сдлать замчательнымъ любой дворецъ. Вс барельефы — А. Витторіо, фрески — Ж. Франко. При вход дв чудесныя статуи Тиціано Аспетти — Геркулесъ, убивающій гидру, и Атласъ. Выше — Изобиліе и Благотворительность, исполненныя Франческо Сегалино. Нужно видть эту лстницу, когда по ней льются волны горячаго солнца, когда лучи его дробятся на позолот сводовъ, синюю чернь кладутъ въ углубленія барельефовъ и отражаются желтымъ сіяніемъ на старыхъ мраморахъ… А виды изъ окна — эти лагуны, замирающія въ томъ же блеск и зно, эта пьяцца, гд опять дышишь прежнимъ величіемъ, гд легенда становится дйствительностью, а дйствительность сказкой!…

Scala d’oro ведетъ къ небольшому коридору. По лвую сторону тутъ входъ въ библіотеку св. Марка, основаніе которой положили Петрарка и Зено, а направо — входъ въ залу великаго совта — Sala del maggior consiglio.

Я ране много разъ читалъ объ этой зал, ожидалъ чего-то необыкновеннаго, но то, что представилось мн, было выше всякихъ ожиданій. Громадная палата (сто семьдесятъ шаговъ въ длину и восемьдесятъ въ ширину) поражала великолпіемъ. Завшанныя желтымъ шелкомъ окна пропускали золотистый свтъ, который придавалъ удивительную жизнь громаднымъ картинамъ, фрескамъ стнъ и живописи потолка. Здсь ршались судьбы Венеціи, и надо согласиться, что зала вполн соотвтствуетъ величію республики. Въ ней собирался великій совтъ, состоявшій изъ всхъ крупныхъ должностныхъ чиновъ Венеціи и ея аристократіи, т. е. представителей родовъ, записанныхъ въ золотую книгу. Дожъ и его совтники предсдательствовали и длали предложенія собранію, но право голоса принадлежало имъ равное съ каждымъ участвовавшимъ въ совт. Ршенія великаго совта, на которомъ обыкновенно подавалось 200 голосовъ, считались уже безвозвратными. Отмнить ихъ не могла никакая сила. Теперь громы, раздававшіеся здсь, замолкли. Зала эта не пугаетъ никого. Въ послдній разъ она сослужила службу Венеціи въ 1848 и 1849 году, когда здсь, подъ предсдательствомъ Даніила Манина, собирались депутаты возродившейся не надолго республики. Но увы!… Хотя трусливый врагъ бжалъ, но въ венеціанцахъ уже не нашлось доблести ихъ предковъ,— и австрійцы скоро возвратились назадъ, чтобы вовсе доконать возставшій народъ…

Какая славная исторія и какое позорное паденіе!

Отраженіемъ этого блеска именно и служитъ зала Совта. На ея стнахъ написана вся исторія республики, не забыто ничего, что могло бы пробудить доблесть въ робкихъ сердцахъ. Отсюда выходишь упоеннымъ славою царицы моря. Пробгая эти страницы, написанныя лучшими художниками, начинаешь жалть, отчего не живешь въ то время, когда жили и дйствовали вс эти давно истлвшіе герои, и невыразимо мелкимъ и мщанскимъ кажется нашъ вкъ съ его неистовою гоньбою за мднымъ грошемъ, съ его лавочною нравственностію и чесоточнымъ цломудріемъ, замнившимъ древнюю доблесть… И какіе художники работали надъ этой живущею до сихъ поръ лтописью Венеціи: Тинторетто, Леонардо и Франческо Бассано, Андреа Вичентино, Цуккаро, Гамбарото, Джуліо дель Моро, Марко Beчелліо, Паоло Веронезе, I. Пальма, Велотти, Піетро Либори, Грегоріо Ладзарини, Беллини и цлая масса другихъ. Самыя событія, переданныя ими на полотн, на фрескахъ, на стнахъ, полны потрясающаго величія. Тутъ морская битва при Сальвар, гд венеціанцы взяли въ плнъ Оттона, сына Фридриха I, тамъ Барбарусса и Александръ III (папа) въ Венеціи, рядомъ — заключеніе славнаго мира съ императоромъ и папой. Вотъ Андреа Контарини возвращается посл побдоносной осады Кіоджіи, дожъ Дондоло коронуетъ Балдуина императоромъ Востока, венеціанцы вмст съ другими крестоносцами вторично берутъ Константинополь, рядомъ Энрико Дондоло водружаетъ знамя республики на стн Византіи. Вотъ императоръ греческій умоляетъ Венецію о помощи, а тамъ Цара признаетъ подданство республик, рядомъ ту же Цару берутъ боемъ, а немного въ сторон внутренность церкви св. Марка — такая, какою она была шестьсотъ восемьдесятъ лтъ назадъ, и въ ней Энрико Дондоло и крестоносцы клянутся освободить Святую Землю. Наверху: завоеваніе Смирны, защита Скутари, пораженіе герцога миланскаго венеціанскою кавалеріею, побда республики надъ феррарцами, побда на Лаго ди Гардо, Венеція, увнчанная славой, Венеція между богами, Венеція, коронуемая богинею побды, защита Врешіи, взятіе Галлиполи, Падуи, Карманьолы, Каттаро, битва при Лепанто, бой въ Дарданеллахъ, завоеваніе Мореи, Пепинъ, пораженный въ канал Орфано, Доменико Микели, побждающій калифа египетскаго въ Яффскихъ водахъ, взятіе Тира, Каффы на Черномъ мор, рядъ побдъ надъ генуэзцами, пизанцами, падуанцами, сициліанцами и т. д., безъ конца.

Ходишь, смотришь и задаешь все одинъ и тотъ же вопросъ: да неужели это та самая Венеція, по улицамъ и каналамъ которой еще сегодня бродилъ, любуясь ея умирающими палаццо? Неужели эти джентльмены въ ротондахъ — потомки тхъ самыхъ побдителей, слав которыхъ безсмертные художники посвятили кисти? И не вришь этому, и вся яркая старь начинаетъ казаться только сказкой!… Самою громадною картиною, какъ въ этой зал, такъ и въ цломъ мір является ‘Рай’ Тинторетто. Она заняла всю стну надъ трономъ дожа. Передъ ней останавливаешься въ полномъ смысл слова ошеломленнымъ. Она иметъ восемьдесятъ шаговъ въ длину и двадцать четыре фута въ вышину. На ней изображено боле шестисотъ, фигуръ, мелькающихъ въ зарев, въ розовомъ отблеск, перемшанномъ съ облаками и широкими волнами свта… Тенъ передъ нею закрылъ глаза, совершенно ослпленный. Я старался открыть ихъ пошире, цлыми часами стоялъ передъ этимъ грандіознымъ видніемъ поэта, переданнымъ красками на полотн,— и все-таки недостаточно познакомился съ нею. Отсюда, изъ этой залы, выходишь, унося впечатлніе какого-то хаоса. Съ аллегорическими изображеніями Венеціи перемшиваются цлыя моря крови, въ которыхъ несутся навстрчу врагу суда республики съ носами, выгнутыми вверхъ, галеры съ массою веселъ, пнящихъ зеленыя волны Востока. То въ зарев пожарищъ, то подъ дождемъ стрлъ, рвутся куда-то одушевленныя дружины венеціанцевъ!… Мачты мшаются со знаменами. Иллирійцы, греки, саррацины — все это встаетъ потомъ въ памяти обрывками, не давая возможности разобраться въ своихъ впечатлніяхъ. Могучія тла, бшенство схватки, золотая парча одеждъ, солнце, отражающееся на мечахъ, багровый дымъ горящихъ замковъ, волны, вспненныя ураганомъ боя,— и посреди всего этого дивный Тріумфъ Венеціи, написанный Паоло Веронезе!… Я отказываюсь говорить объ этомъ. Слово, бдно, оно не передаетъ даже контуровъ, а тутъ еще живость и разнообразіе красокъ — и какихъ красокъ!… Не мене замчательны, какъ и остальныя картины этой залы, идущіе вдоль ея карниза портреты дожей. Мое вниманіе остановило мсто, на которомъ когда-то былъ начертанъ одинъ изъ нихъ. Портретъ замазанъ чернымъ, и надъ этимъ пятномъ значится надпись: hic est locus Marini Falieri decapitati pro criminubns.

Несчастный Марино Фаліеро!

Человкъ, всю свою жизнь служившій республик, бившій ея враговъ, вплетшій въ ея боевой внокъ новые лавры — и все это для того, чтобы черезъ семь мсяцевъ посл своего избранія въ дожи умереть позорною смертью измнника. Семь мсяцевъ только между ложей, откуда его представили ликующему народу, какъ новаго жениха Адріатики и властителя республики, и тмъ мстомъ на наружной галлере, откуда одинъ изъ членовъ совта десяти съ окровавленнымъ мечемъ въ рукахъ вышелъ объявить народу, тому же самому народу: ‘измнникъ наказанъ!’… И то же солнце свтило въ оба эти раза, и то же улыбающееся лазурное небо привтствовало новаго избранника и новую жертву.

Несчастный Марино Фаліеро!..

Тмъ, кто усплъ хорошо забыть книжки, я напомню здсь исторію злополучнаго дожа. Въ 1354 году народъ, собравшійся на пьяцетт передъ изящной ‘лоджіей’ залы великаго совта, восторженно привтствовалъ вышедшаго къ нему восьмидесяти-лтняго старика Марина Фаліеро, только-что избраннаго венеціанскимъ дожемъ. Былъ яркій, безоблачный день, солнце свтило на благородное лицо новаго жениха Адріатики. Все, казалось, улыбалось ему въ будущемъ, какъ вдругъ невдомо откуда стрлою спустился воронъ и, уцпившись за одно изъ мраморныхъ украшеній дожи, три раза прокаркалъ. Народъ разошелся смущенный. Это говоритъ легенда. Въ сущности же, ворона съ его зловщимъ привтствіемъ слдуетъ изъ исторіи выкинуть. На маслениц, немного спустя, были празднества. Вся Венеція отдалась зрлищамъ и пирамъ, устраивавшимся для нея патриціями и богачами. Въ этомъ отношеніи царица моря совершенно унаслдовала привычки и потребности римскаго плебса. Тріумфальныя арки были воздвигнуты по всмъ улицамъ. Сверху донизу ихъ разукрасили парчей, цлыми разливами шелка, атласа и бархата. Вмсто военныхъ девизовъ и арматуръ, посреди этого чисто сказочнаго великолпія, красовались картины великихъ мастеровъ, выставлявшіяся нобилями Венеціи. Веселая толпа, разодтая по восточному, въ маскахъ и безъ масокъ, толпилась на пьяцц. Здсь армянинъ продавалъ баджиджи, тамъ бабиль выхвалялъ свои фантастическіе товары, заглушаемый браніемъ негра. Арлекины нашептывали что-то красавицамъ въ домино, которыя смясь убгали отъ нихъ въ толпу, маттакино — маски, одтыя въ блое и въ красныхъ чулкахъ и башмакахъ, бросали въ окна и на балконы Прокурацій, прямо въ патриціанокъ, яйца, наполненныя духами. Царь венеціанскаго карнавала — Панталоне, въ своемъ пестромъ шутовскомъ костюм, импровизировалъ цлыя сцены, между тмъ какъ продувной Бригелла, въ широчайшихъ блыхъ штанахъ съ темными коймами, привязывался ко всмъ проходящимъ, отпуская на ихъ счетъ разныя, боле или мене непристойныя lazzi (въ Венеціи назывались такъ нецензурныя шутки). Толстые буржуа въ красныхъ плащахъ пыхтли въ толп, звая на нее, гондольеры, въ малиновомъ бархат, расшитомъ золотомъ, и въ альбанскихъ шапкахъ, заигрывали съ красавицами изъ Кастелло. Нобили вмшивались въ толпу, отвчая на почтительные поклоны фамильярнымъ движеніемъ руки, или изрдка роняли фразу: adio, caro vechio!…

Въ это самое время во дворц дожа былъ блестящій пиръ. Расшитыя жемчугами, блистая массами драгоцнныхъ камней, за столомъ сидли прелестнйшія и знатнйшія патриціанки, между ними лучшими признавались статсъ-дамы догарессы. Жена Фаліеро умла выбирать ихъ, и первоклассные художники добивались какъ чести передать на полотн ихъ благородныя черты потомству. Молодой дворянинъ Микеле Стено позволилъ себ здсь нсколько фамильярныхъ выходокъ по отношенію къ одной изъ этихъ красавицъ. Та обратилась къ догаресс, вся въ слезахъ, оскорбленная и растерянная. Сцену эту замтилъ Марино Фаліоро и выгналъ грубаго болвана изъ-за стола. Микеле Стено не успокоился. Раздраженный вполн заслуженнымъ имъ позоромъ, онъ не нашелъ ничего лучшаго, какъ написать нсколько оскорбительныхъ для дожа словъ на спинк трона въ зал, гд давались аудіенціи посланникамъ. Дожъ передалъ дло сенату. Оскорбленіе было громадное, и Стено долженъ былъ поплатиться или головой, или вчнымъ изгнаніемъ изъ отечества. Но въ это время въ сенат усилилась партія родовъ, враждебныхъ Фаліоро, и преступникъ былъ осужденъ на два мсяца тюрьмы и на годъ ссылки изъ Венеціи. Дожъ этотъ приговоръ счелъ личнымъ оскорбленіемъ, но съ сенатомъ спорить онъ не могъ. Нсколько спустя, инспекторъ работъ, предпринятыхъ въ арсенал, пожаловался ему на одного дворянина, обидвшаго его. Марино Фаліоро отвтилъ, что онъ и самъ не обезпеченъ отъ оскорбленій патриціевъ. Повторилось еще нсколько случаевъ такого же рода. Положеніе стало невыносимымъ. Аристократія слишкомъ высоко поднимала голову, и въ Венеціи, потерявшей всякое терпніе, образовался заговоръ, въ которомъ дожъ дйствовалъ за-одно съ народомъ. 15 апрля 1355 года было назначено для ниспроверженія патриціевъ и переустройства республики на новыхъ началахъ, но за нсколько дней инквизиторы получили обстоятельный доносъ объ этомъ, и дло рухнуло. Главнйшіе вожди заговора были схвачены ‘олигархіей’ и повшены на мраморныхъ колоннахъ палаццо дожей. Въ ту же ночь, посл недолгаго заключенія въ одну изъ самыхъ страшныхъ темницъ своего же дворца, Марино Фаліоро былъ приведенъ въ совтъ. Благородный старикъ, ни однимъ словомъ не отрицая своего участія въ этомъ, въ полной достоинства и мужества рчи бросилъ своимъ судьямъ обвиненія въ притсненіяхъ народа, въ вызванномъ ими упадк древней доблести и пророчески предсказалъ, что уже недалека гибель могущественной царицы моря! Его осудили на смерть. Сенаторы знали, что дожъ любимъ народомъ, и потому поторопились привести свой приговоръ въ исполненіе. На другой день утромъ они, заперевъ ворота палаццо, тайкомъ казнили Марино Фаліеро, и только тогда, когда голова старца скатилась по мраморнымъ ступенямъ лстницы Гигантовъ на плиты двора, одинъ изъ торжествующихъ членовъ совта десяти съ окровавленнымъ мечемъ въ рукахъ вышелъ къ народу и, какъ пощечину, бросилъ ему:

— Измнникъ казненъ!…

Несмтная толпа ворвалась въ палаццо и воочію убдилась, что Марино Фаліеро уже нтъ между живыми. До сихъ поръ во многихъ венеціанскихъ семьяхъ хранятся остатки матерій, когда-то омоченныхъ въ крови страдальца.

Похороны были совершены ночью и тайно…

Я прохожу мимо цлой массы другихъ комнатъ и залъ съ великолпными статуями, изящнйшими барельефами, плафонами, которыхъ теперь уже не создать никому, картинами, давно ставшими христоматіей искусства, фресками съ фигурами, живущими до сихъ поръ. Если бы я хотлъ остановиться на наиболе замчательныхъ сокровищахъ палаццо дожей, то о немъ одномъ мн пришлось бы написать цлую книгу. Къ тому же подобныя вещи слдуетъ смотрть самому, а читать о нихъ не особенно занимательно. Да и какъ скажешь перомъ о краскахъ и линіяхъ, о дивныхъ типахъ и сценахъ, созданныхъ геніальными художниками!…

— И ничего тутъ такого нтъ!— Послышалось около меня, когда я совсмъ ушелъ въ ‘Похищеніе Европы’ Паоло Веронезе въ anticollegio, находящейся передъ самою залою совта министровъ.

— Ничего, разумется… И самый дворецъ ихъ куда хуже нашего кремлевскаго.

‘Такъ и есть. Москвичи!’ — сообразилъ я.

— Вонъ шарманщикъ стоитъ!— указалъ одинъ изъ нихъ на меня, а чего уставился,— и самъ не понимаешь.

— Голую бабу увидлъ и радуется.

— Они вс такъ… Наставили столбовъ, да завели какихъ то пастушковъ изъ мрамора,— и сейчасъ диво! А какое же тутъ диво? позвольте у васъ спросить. Теперь вздумалъ я себ домъ строить на Таганк. Ну, сейчасъ Ивана Еремева, знаете его?

— Какъ же!

— Онъ самый. Такой мн планъ написалъ — на удивленіе. А то орутъ — палаццо, палаццо! Сюда бы Ивана Еремева онъ бы заткнулъ глотки шарманщикамъ.

— Еще бы. А Савлъ Маркычъ какую домину выстроилъ Ворховатову.

— Вотъ-вотъ! Слава Богу, нечего намъ завидовать. То есть понимаете даже досадно. Пишутъ сволочи этакія, что вся Европа удивляется и монархи тоже! Стоялъ, я стоялъ — чему тутъ дивиться? Дозвольте васъ спросить. Руки даже чесались, чтобы своего гида по ше. Курлыкаетъ онъ что-то тамъ… Сколько къ нихъ невжества этого… Теперь статую одну я здсь видлъ. Разславили ее по всмъ Америкамъ. Сказываютъ, сколько тысячъ лтъ въ земл валялась и вдругъ обновили, нате, радуйтесь! Мн Иванъ Фомичъ, изъ нашихъ онъ, говоритъ, непремнно пойдите посмотрите. Это, сказываетъ, идеалъ, перлъ… Ну я и пошелъ. Смотрю такъ себ — лядащая дура баба. И ничего у ней нтъ особаго. Одну руку сюда вотъ — а другую ей обломили. Точно какъ мы въ баню ходимъ. Ругался я потомъ, ругался. Вотъ вдь сколько стоитъ и смотритъ, опять разозлился онъ на меня. Кабы я по ихнему понималъ, сейчасъ бы ему: чего дуракъ буркалы пялишь. Аль не видалъ такихъ… Ступай домой, нечего болты болтать.

И соотечественники пошли дале, негодуя и на Венецію, и на палаццо даже и на пьяццу св. Марка.

Такъ и ни въ чемъ нтъ середины или вся Россія не стоитъ одного-венеціанскаго палаццо, или же Таганка — лучше Венеціи.

Цлый рядъ залъ съ чудными полотнами Тинторетто, съ несравненными плафонами Паоло Веронезе — остался позади. Секретъ стараго искусства теперь утраченъ вполн. Жанръ, реализмъ убили его, какъ современная дйствительность убиваетъ легенду, но у меня до сихъ поръ живы глубокія впечатлнія, вынесенныя отсюда. Вс эти ‘Венеціи’ торжествующія, ‘Венеціи’ побдоносныя, ‘Венеціи’ среди боговъ и т. д.— какъ мощно написано тло, какое выраженіе придано лицамъ! Въ сухихъ чертахъ безчисленныхъ дожей вы читаете исторію прошлаго, въ полусказочныхъ картинахъ Генриха фонъ-Блесса передъ вами раскрывается цлый міръ, которому врили еще недавно, все это мистическое созерцаніе отжитаго вка такъ и отражается въ картинахъ Зелотти и Понкино. И рядомъ — невиданная роскошь въ отдлкахъ каминовъ, мебели!… Камины, надъ которыми работалъ Сансовино, мебели, сдланныя по рисункамъ Піетро ди-Сало!…

Вотъ, наконецъ, страшная нкогда Stanza tei dre capi del Consi glio dei Dicci и еще боле ужасная камера трехъ инквизиторовъ. Въ первой читались вс безыменные доносы, во второй… Но кто не знаетъ трагическихъ романовъ далекаго прошлаго, когда если не лучшіе, то во всякомъ случа наиболе видные венеціанцы гибли неожиданно подъ ударами этого тайнаго судилища. Велики были пороки, съ которыми оно боролось, но и самая борьба велась жестоко и безпощадно. Обои изъ золоченой кожи, золоченый потолокъ съ картинами Тинторетто, три кресла, на которыхъ сидли когда-то неумолимые судьи, и въ окно — голубая даль лагунъ съ стройными колокольнями, башнями и церквами… Ясное небо, горячее солнце,— и не врится, чтобы здсь именно, въ виду этого чуднаго, дышащаго такимъ спокойствіемъ и счастіемъ міра, совершались ужасы, повданные намъ Санудо, Вертелли и другими лтописцами.

Одно можно сказать въ оправданіе тремъ инквизиторамъ Венеціанской республики. Они гораздо страшне были патриціямъ, чмъ плебеямъ. Напротивъ! Народъ часто находилъ въ нихъ мстителей и защитниковъ. Имя этого трибунала произносилось шепотомъ, особы инквизиторовъ окружались безграничнымъ суеврнымъ почтеніемъ. Они не имли особеннаго костюма, но имена ихъ заносились въ государственные акты, въ списки и книги. И инквизиторы, со всей ихъ дятельностію, были таинственны, что только увеличивало ужасъ толпы. Процессы, совершавшіеся здсь, оставались неизвстными, наказаніе слдовало немедленно за преступленіемъ. Свидтели клятвами обязывались молчать. Въ случаяхъ особенной важности, между арестомъ обвиняемаго и казнью рдко проходило боле 24 часовъ. Смертные приговоры инквизиторовъ исполнялись тайно въ самой тюрьм, иногда трупъ казненнаго вывшивался между двумя колоннами на пьяцетт, но рдко. Чаще его бросали въ воды мрачнаго канала, чернющаго между палаццо дожей и знаменитыми тюрьмами, выстроенными Антоніо да-Понте. Воды его мрачно струятся подъ зловщею аркою моста Вздоховъ. Сюда не проникаетъ даже меланхолическій свтъ луны, и только огоньки рдкихъ гондолъ, робко пробирающихся въ Большой каналъ, отражаются въ его молчаливыхъ водахъ. Темная и узкая лстница изъ камеры трехъ инквизиторовъ вела прежде въ тюрьмы, называющіеся Ріотіэі. Но теперь ни этихъ тюремъ, ни этой лстницы, къ великому отчаянію путешественниковъ, не осталось. Туристы — странный народъ, они были бы не прочь если бъ ежедневно для ихъ удовольствія устраивались казни съ четвертованіями какъ это было въ старой Венеціи, еслибы въ палаццо до сихъ поръ засдалъ таинственный трибуналъ инквизиторовъ. Одинъ изъ сторожей мн наивно объяснилъ въ Неапол.

— Англичане очень любятъ, чтобы имъ все показать. Тюрьмы, мста казней, и чтобы тамъ кровь была.

— Какъ кровь?

— Такъ, ему мало безъ нея. Надо чтобы ксе было. Ну что жъ летучую мышь утромъ заржешь, зальешь камни кронью — онъ и доволенъ. Пощупаетъ: кровь, спрашиваетъ?— Кровь, отвчаю. Сейчасъ онъ въ свою книжку посмотритъ. Да, тутъ должна быть кровь!… Чтожъ и ему хорошо, и намъ тоже!… Мы должны угождать туристамъ, мы живемъ этитъ. А если бы можно было человка зарзать и трупъ его бросить тутъ же, то англичане совсмъ пришли бы въ восторгъ. Э! извстно, они богатые люди, а богатые люди имютъ право на капризы!— Ужъ съ нкоторой строгостью закончилъ онъ.

Зато ‘для удовольствія путешественниковъ’ въ палаццо дожей оставлены тюрьмы, еще боле мрачныя, чмъ Piombi. Въ мрачномъ коридор позади камеры совта десяти — массивная дверь. За. нею узкая и зловщая лстница ведетъ въ ‘мостъ Вздоховъ’, въ тюрьмы Антоніо да-Понте по ту сторону канала, о которыхъ мы говорили, и въ camerotti, расположенныя въ самомъ палаццо. Боле мрачныхъ темницъ я не видалъ никогда и нигд! Недаромъ ихъ здсь называли колодцами (pozzi).

Мостъ Вздоховъ совершенно справедливо пользуется своею печальною репутаціей.

Въ немъ пыльный проходъ. По сторонамъ — окна, задланныя ршетками. Преступника вели въ prigaoni этою темною жилой. Останавливаясь здсь на мгновеніе, онъ прощался съ дневнымъ свтомъ, даже, можетъ быть, съ самою жизнью, потому что тогда, если судъ и не былъ правымъ и милостивымъ, то, во всякомъ случа, скорость его вн всякихъ сравненій… Лучшаго мста для послдняго ‘вздоха’, дйствительно, нельзя было и придумать. Направо вся безконечная даль лагунъ, залитыхъ солнечнымъ свтомъ, съ черточкою Лидо на краю, съ Санъ-Джорджіо Маджіоре ближе… Гондолы скользятъ по лазурнымъ каналамъ, словно въ перламутръ одтыя облака несутся мимо. Изрдка мелькнетъ птица, а тамъ впереди — по направленію чернаго и мрачнаго хода, уже тускло слезятся лампадки въ рукахъ суровыхъ и молчаливыхъ тюремщиковъ, уже слышится пронзительный визгъ дверныхъ петель, щелканье желзныхъ замковъ и отдаленное слабое позвякиваніе цпей… Дйствительно, мостъ Вздоховъ. Лучшаго имени ему не придумаешь. Ponte dei Sospiri, перекидывающійся на громадной высот черезъ узкій каналъ, выстроенъ тмъ же да-Понте. Арка очень смлая и, во всякомъ случа, оригинальная. Лучше всего ее можно увидть, помстившись на мосту della Paglia на Скіавоне. Тогда весь этотъ мрачный каналъ съ сумрачными тюрьмами, съ почернвшимъ боковымъ фасадомъ палаццо и смлымъ очеркомъ ponte dei Sospiri — будетъ передъ вами. Для того чтобы попасть въ знаменитые колодцы, изъ которыхъ реставрировано только нсколько для путешественниковъ, надо свернуть ране двери, ведущей къ мосту Вздоховъ, внизъ. Они — въ самомъ палаццо.

Колодцы находились въ полномъ распоряженіи совта десяти и трехъ инквизиторовъ республики. Часто инквизиторы даже производили свой судъ въ ихъ безрасвтномъ мрак. Я довольно подробно осматривалъ ихъ. Говорятъ, что это поддлка, что сначала они были уничтожены совсмъ и теперь снова возобновлены. Не думаю. Разумется, можно построить хоть сейчасъ какіе угодно каменные мшки, но придать стнамъ этотъ зловщій колоритъ, заставить холодный камень ихъ сочиться слезами, выбить въ гранит углубленія, очевидно тамъ, гд безчисленные узники, въ отчаяніи отъ вчнаго мрака ихъ колодца, бились головами въ стны его, належать каменныя скамьи — могли только цлые вка. Что это за мрачные углы! Такъ и чудится, что вотъ-вотъ гд-нибудь рядомъ послышится болзненный стонъ, визгъ цпей и послдній крикъ задушаемаго узника. Въ нкоторыхъ мстахъ стны исцарапаны глубоко. Не заключенные ли провели ногтями эти полосы, изнемогая въ глухомъ мрак безотзывнаго холоднаго мшка?.. Въ могил, лучше. Могила задушаетъ быстре, а тутъ цлые годы можно было умирать, сходить съ ума, вновь приходить въ себя, переживать агоніи, падать съ этой черной, холодной и склизкой каменной скамьи на этотъ холодный и склизкій полъ, биться на немъ и снова замирать на нсколько минутъ глубокой, похожей на смерть апатіи.

— Давали ли огонь сюда?

— Однимъ давали, другимъ нтъ… Огонь являлся, когда приходили судьи.

Страшное положеніе! Непроглядный мракъ колодца разсивается, огонекъ брезжитъ въ немъ, но этотъ огонекъ не символъ возвращающейся жизни, а предвстникъ инквизиторовъ, палачей, пытки и казни.

— Тутъ былъ Марино Фаліеро!..— показываютъ мн черную дыру глубоко внизу.

Любимецъ народа, побдитель на моряхъ и на суш, внчанный дожъ — на этой подлой скамь, во мрак колодца, куда никакой лучъ не могъ бы пробиться сквозь обложившія, его отовсюду гранитныя толстыя стны!…

— Здсь заключенъ былъ Фоскари. Вонъ тамъ, Каррара…

Какія, воспоминанія!..

Поэтическія были, отъ которыхъ слезы навертываются на глаза…

Дышать становится трудно… Я быстро иду назадъ къ свту, къ воздуху и голубому небу, но сторожъ останавливаетъ меня еще разъ:

— Вотъ здсь въ стн была устроена гаррота…

— Что такое?

— Тутъ душили,— кратко объясняетъ онъ.— А тутъ вотъ рубили головы. Видите — по этимъ желобамъ стекала кровь, а голова отскакивала къ той вонъ стн по наклонной плоскости.

И какое картинное, врное выраженіе ‘отскакивала’!..

— А здсь вотъ была подъемная дверь. Тутъ сейчасъ каналъ. Дверь подымали, трупъ вдвигали туда. Одинъ толчокъ — и баста!.. Каналъ умлъ молчать. Никто потомъ не могъ бы узнать, что сдлалось съ вами..

Были — и нтъ!.. Есть ли животное подле человка? Я понимаю — могутъ быть убійцы, все что хотите, но цлыя учрежденія хладнокровно, съ спокойствіемъ совсти, съ помпой, но всмъ правиламъ своего отвратительнаго искусства отнимающіе жизнь у братій!

Чортъ знаетъ что!

Тюрьмы по ту сторону Моста Вздоховъ теперь служатъ исключительно для уголовныхъ преступниковъ. Он построены изъ истрійскаго камня, и передній фасадъ ихъ покоится на семи аркадахъ великолпнаго портика. Окна верхняго этажа отдлены одно отъ другаго колоннами дорическаго ордена и украшены фронтонами. Изящный карнизъ наверху идетъ вдоль всего зданія. Такимъ образомъ, даже ‘Литовскій замокъ’ въ Венеціи, и тотъ является красивымъ. Въ настоящее время тутъ между другими заключенными находятся и трое русскихъ. Исторія ихъ крайне странна и загадочна.

Явилось трое юношей въ Венецію. Жуировали. Пришлось расплачиваться,— юноши бжали, захвативъ съ собою, невдомо зачмъ, салфетку, простыню и подушку, принадлежащія отелю. Гондольеръ повезъ ихъ по ихъ же указанію за Лидо. Тамъ находился иностранный пароходъ. На пароходъ ихъ не приняли. Они потребовали, чтобы гондола ихъ доставила назадъ. Уже въ Венеціи, на Скіавоне, когда лодочникъ потребовалъ съ нихъ плату, они окружили его, приставили ему револьверъ ко лбу и заставили отступить обратно въ гондолу. Затмъ они, тоже не поодиночк, а втроемъ, отправились на желзную дорогу съ оружіемъ и съ чужою простыней. Тутъ ихъ схватили… Одинъ оказался замшаннымъ въ какую-то банковую растрату, другіе — просто мальчишки, кутившіе на его счетъ. Ихъ выдержали два мсяца въ тюрьм, и теперь они сидятъ въ ожиданіи, когда кончится дло о выдач ихъ Россіи. Вообще, здсь изъ русскихъ бываютъ очень потшные бандиты. Одинъ закажетъ, напримръ, себ чемоданъ въ 2000 франковъ съ серебряными украшеніями. Весь городъ начинаетъ орать о невиданномъ каприз богатаго форестьера. Чемоданъ выставляется въ окн магазина,— вотъ-де, какъ у насъ работаютъ! Благодаря этому, никому неизвстный русскій вдругъ оказывается въ курс самаго безграничнаго кредита. Онъ хватаетъ, гд только можетъ, и деньгами, и вещами, и чуть не борзыми щенками. Потомъ форестьеръ вдругъ изчезаетъ невдомо куда,— и мастеръ, работавшій надъ чемоданомъ, съ другими его кредиторами искренно оплакиваютъ собственную свою слпоту и доврчивость. Или является русскій графъ… Разъзжаетъ, беретъ въ кредитъ золото, серебро, всякія шелковыя матеріи не торгуясь. Черезъ недлю — графа и слдъ простылъ, только набитые камнями чемоданы его стоятъ въ номер гостиницы, ожидая полиціи и слдователей. А то тутъ вотъ еще какой принчипе выискался. Онъ всмъ дарилъ свои портреты вмст съ общаніями выхлопотать русскій орденъ. Нужно сказать, что итальянцы перещеголяли французовъ въ погон за ленточкой въ петличку. Они прямо на своихъ визитныхъ карточкахъ пишутъ, ‘cavali&egrave,re’ такой-то или ‘comendatore’ N N и т. д. На подобную удочку попалось много. Принчипе на желзную дорогу провожали его кредиторы, какъ въ старое время кардиналовъ, чуть не съ хоругвями. Разумется, никто не получилъ ничего.

— Вы знаете, чего мн стоитъ этотъ портретъ?— показывалъ мн въ Рим одинъ буржуа карточку необыкновенно приличнаго молодаго человка.

— Чего?

— Пять тысячъ франковъ… Вотъ этими руками, я самъ ихъ вручилъ… А св. Станислава нтъ, и денегъ нтъ. Вексель есть. Я показывалъ: говорятъ, что въ Россіи и князей такихъ не водится вовсе.

VI.
Подъ аркадами Прокурацій.— Мерчерія и Ріальто.— Рынки.— Необыкновенные промыслы.— Злополучія русской дамы.— Знаменитый магнетизеръ.— Кампо С.-Джіакомо.— Мраморный горбунъ.— Нескерія.— Пьевры и черви.

Нтъ ничего интересне и привлекательне южной толпы. Она всегда весела, остроумна и никогда не оскорбитъ васъ, если вы сумете вмст съ нею жить ея жизнью. Что можетъ быть занимательне наблюдать этотъ калейдоскопъ лицъ и типовъ, шумными волнами проносящихся мимо по узкимъ улицамъ, чтобы утонуть совсмъ въ цломъ мор гуляющихъ, торгующихъ, покупающихъ, работающихъ, сидящихъ и даже спящихъ на площадяхъ. Именно путешественники всего мене интересны тутъ. Они вс сами распредляются по національностямъ, какъ въ извстныхъ ящикахъ, съ разными отдленіями, брошенныя туда горсти разныхъ монетъ сами попадаютъ — франки къ франкамъ, сантимы къ сантимамъ, золото къ золоту. И какъ монеты, вс они точно отчеканены одними и тми-же для каждой народности монетными дворами. Нтъ ничего скучне гостиницъ, вагоновъ, собраній, наполненныхъ прізжими. Зато мстная своя толпа — это такое разнообразіе характеровъ, пріемовъ, выраженій, что цлый день ходи съ нею и не устанешь, не соскучишься… Вонъ подъ аркадами Прокурацій снуютъ празднующіе воскресенье венеціанцы. Всмотритесь въ нихъ, вслушайтесь — сколько иной разъ неожиданнаго юмору. Идетъ, напримръ, важный англичанинъ. Весь онъ вытянулся въ струнку. Воротнички подняты до ушей, и голов въ нихъ невозможно повернуться ни вправо, ни влво, высокая шляпа надвинута на голову прямо, точно это какая-нибудь колонна. Длинная шея вотъ-вотъ оборвется и голова улетитъ вверхъ. Не усплъ я еще налюбоваться этимъ джентльменомъ, какъ вижу — къ нему подбирается оборванный мальчуганъ, весь въ грязи, но съ такими яркими, красивыми глазами, что рядомъ со мною сидвшій художникъ сталъ зарисовывать эту чудесную головку къ себ въ альбомъ. Мальчуганъ, наконецъ, подошелъ къ англичанину.

— Синьоръ, а синьоръ!..

Англичанинъ ни слова и идетъ дальше.

— Синьоръ…

Форестьеръ остановился.

— Поскоре спустите фитиль,— указываетъ мальчишка на вытягивающуюся вверхъ шею англичанина.— Ради Бога поскоре спустите огонь, а то лампа треснетъ.

И съ неистовымъ хохотомъ мальчуганъ летитъ дальше, къ крайней досад моего сосда, еще не окончившаго набросокъ.

А то вотъ еще сцена. Толстый, тупой нмецъ, съ тройнымъ подбородкомъ, и рядомъ — худая, какъ спичка, нмка сидятъ въ кафе и пьютъ пиво. Набжалъ на нихъ мальчишка, остановился какъ вкопанный. Посмотрлъ, посмотрлъ,— и живо назадъ. Черезъ минуту онъ опять былъ уже здсь съ кускомъ угля въ рукахъ. Пока ничего не подозрвавшій германецъ благодушествовалъ, прихлебывая пиво,— его и его супругу мальчуганъ изобразилъ на стн съ такимъ уморительнымъ сходствомъ, что въ его работ начали вс принимать участіе.

— Molto bene!… Benissimo!.. Bravo!— слышалось кругомъ.

Нмецъ, ничего не замчая, вытащилъ сигарку и сталъ ее сосать… Публика страшно волновалась, какъ-бы онъ не ушелъ, не помшалъ окончить работу. Берлинская жираффа, съ огромными лапами и необыкновенно соннымъ видомъ, сообразила, что на нее вс обращаютъ вниманіе, но объяснила это самымъ лестнымъ для себя образомъ и приняла, по ея мннію, граціозную позу, задравъ и безъ того короткую юбку чуть не на колна и мечтательно заглядвшись на небо. Для поощренія ея въ этомъ направленіи, мальчуганъ живо прибавилъ ей бородавку на носъ.

— Ессо una stupida tedesca!…— слышалось кругомъ.— Браво! bravo, bambino!…

Наконецъ, мальчишка кончилъ… Завернулся въ свой дырявый плащъ, съ гордостью посмотрлъ на всхъ и хотлъ уйти, какъ вдругъ новая идея блеснула у него въ голов. Онъ снялъ шляпу и почтительно подошелъ къ нмцамъ.

— Eccelenza… Date mi qualche cosa!… (Превосходительство, дайте мн денегъ).

Выведенный изъ своего блаженнаго спокойствія, нмецъ заволновался…

— Presto, presto… Vulio mangiare… {Скоре, скоре. Я сть хочу.}

Нмцу перевели, что у него проситъ денегъ маленькій бамбино. Тотъ даже привскочилъ.

— Wo fr?..

— Но lavorato!… приставалъ мальчикъ…— Я работалъ.

Нужно было видть веселую наглость этого крошки.

— Was geht es mich an?

Публика, принимавшая участіе во всемъ этомъ, передавала нмцу фразы мальчика, а ему — вопросы нмца. Въ промежуткахъ сыпались остроты и замчанія.

— Ma come per eh&egrave,? Ho lavorato per lei! (Какъ за что? Я работалъ для васъ!) — И онъ съ гордостью указалъ на красовавшуюся рядомъ карикатуру носорога и жираффы…

Предоставляю читателямъ вообразить хохотъ толпы кругомъ и бшенство берлинскихъ буржуа. Сигара попала въ пиво. Мальчишка, впрочемъ, замтивъ, что издали подходитъ парочка carabinieri, живо юркнулъ въ переулокъ около и исчезъ тамъ, оставивъ обиженнаго нмца ругаться, расплачиваться за пиво и собираться къ консулу, чтобы пожаловаться на ‘оскорбленіе нмецкаго флага’.

Глупая ссылка на ‘нмецкій флагъ’ до такой степени разсмшила и самыхъ спокойныхъ, что веселость толпы приняла необыкновенные размры.

Подъ аркадами Прокурацій, на Морчеріи и на Ріальто — бьются пульсы венеціанской торговли.

Лавки и магазины Прокураціи — для путешественниковъ. Безчисленныя мозаики, стекло и хрусталь, ювелирныя издлія, эстампы, фотографіи и кофейни идутъ вокругъ площади. Вечеромъ, когда все это залито газомъ, когда огонь дробится въ громадныхъ зеркалахъ, на золот, серебр и драгоцнныхъ камняхъ, на пестрыхъ мозаикахъ, повторяется въ пеисчетныхъ стекляныхъ призмахъ,— Прокураціи производятъ совсмъ необычайный эффектъ. Кажется, что воскресла старая республика съ ея громадною коммерческою дятельностью. Но — увы!— это только кажется. Стоитъ вспомнить далекое прошлое, чтобы размры настоящаго стали жалки и ничтожны. Въ XV вк, напримръ, деньги были рдки, сравнительно съ ныншнимъ временемъ. Тогдашній золотой, по сравнительной цнности, равнялся десяти, пятнадцати ныншнимъ. И въ то же время, въ одной сверной Италіи венеціанцы торговали на два милліона цехиновъ въ годъ и двадцать милліоновъ ихъ денегъ ежегодно обращалось вн Италіи. Четырнадцать дней ‘Sensa’ были жатвою для художниковъ, скульпторовъ, фабрикантовъ золотыхъ тканей, шелковыхъ матерій, вытканныхъ цвтами. Боле 100,000 иностранцевъ съзжалось сюда въ это время. Отели того времени были полнымъ-полны. Ежегодно республика чеканила и выпускала въ обращеніе милліонъ золотыхъ цехиновъ, двсти тысячъ серебряныхъ и такъ же изъ серебра восемьсотъ тысячъ су. Венеціанская монета, точно также какъ и флорентійская, ходила по всей Европ, Азіи и въ Сверной Африк. По словамъ дозы Томаса Мочениго, венеціанцы, какъ англичане нынче, считали себя хозяевами золота всего христіанскаго міра.

Въ половин XVI вка дошло до того, что они вели счетъ только на золотые дукаты. Населеніе самого города возросло до 200,000 человкъ. Флотъ республики состоялъ изъ 8,000 судовъ съ 1 7,000 человкъ экипажа, 300 — съ 8,000 и 45 галеръ различной величины съ 11,000 гребцовъ. Офиціально было записано 8,000 кораблестроителей и 7,000 конопатчиковъ. Ежегодно въ разные концы міра отсюда вывозилось товаровъ на десять милліоновъ дукатовъ, при чемъ на два милліона оставалось чистой выгоды. Флорентійцы доставляли сюда 16,000 штукъ матерій, которыя потомъ венеціанцы уже отправляли въ Варварійскія владнія, въ Египетъ, Кипръ, Родосъ, Кандію, Сирію, Анатолію, Морею и Истрію. Т же самые флорентійцы ежемсячно покупали въ Венеціи шелку, золота, серебра и драгоцнныхъ камней на 70,000 дукатовъ. Три тысячи ткачей шелковыхъ матерій, 16,000 — толстой бумазеи — съ утра до ночи были заняты дломъ. Были дома, приготовлявшіе ихъ на 7.050,000 дукатовъ, при чемъ имъ приходилось чистаго доходу боле милліона. Первый ударъ Венеціи въ этомъ отношеніи нанесенъ былъ въ слдующемъ вк конкуренціей испанцевъ, португальцевъ: поздне добили ее голландцы и англичане, занявшіеся прямою доставкою колоніальныхъ товаровъ. Но долго еще это не отражалось замтно на блеск и роскоши венеціанцевъ,— столько у нихъ было скоплено денегъ и золота въ слиткахъ. Со всхъ концовъ сюда являлись учиться индустріи работники, при чемъ надо отмтить одну черту. Правительство республики не только не мшало иностранцамъ, но, напротивъ, давало имъ даровое помщеніе. Такъ, извстно, что являвшіеся сюда массами съ 1576 года нмецкіе ткачи были покровительствуемы магистратомъ Венеціи и немного спустя открыли даже собственныя мастерскія Въ Contnida la Snta-Croce. Въ эти счастливыя времена, вс моряки Адріатики считали за честь служить венеціанцамъ. На корабляхъ республики они уходили въ таинственную даль.

Имя Венеціи пользовалось уваженіемъ во всемъ мір. Въ Аравіи и Индіи особенно цнились золотыя монеты св. Марка, и Васко-де-Гама находилъ въ Калькутт венеціанскіе дукаты. Лтописецъ Филіази приводить отзывъ англичанина Коонера, заявлявшаго, что, во время его странствованія по Азіи, тамъ, даже въ Кита, не знали иной монеты, кром цехиновъ. Льняныя матеріи и въ XVI вк, когда венеціанская индустрія стала падать, изготовлялись здсь въ громадномъ количеств. Тканье шелковыхъ матерій, усовершенствованное луккскимъ изгнанникомъ Кастручіо, скоро приняло такіе размры, что на всхъ рынкахъ не хотли знать иного шелка, кром венеціанскаго. Ковры республики были вн сравненія. Они часто выполнялись по рисункамъ Тиціана, Джуліо Романо и Тинторетто. Золоченая кожа для обивки стнъ и креселъ и для переплета книгъ изготовлялась здсь въ такомъ количеств, что продажею ея занималась 71 лавка. Но всего изящне и роскошне въ Венеціи производились мозаики, зеркала, хрусталь и кружева. Впервые кружевному производству здсь покровительствовали догарессы Дандолло-Малиньеро и Морозина Морозини-Гримани. Венеціанки у себя дома занимались плетеніемъ тончайшихъ издлій этого рода. Кружева были въ такой мод, что сатирикъ Гоцци жалуется, что кром этого рода ‘сквозного покрова’ венеціанки не хотятъ знать иныхъ матеріаловъ для своего костюма. Въ монастыряхъ занимались тмъ же самымъ производствомъ, при чемъ святыя инокини и для своего умерщвляемаго подвигами благочестія тла не хотли иного блья, какъ изъ такого кружева, ‘на одинъ локоть котораго можно было бы одть бдную семью’. Поэтъ Брунелески приходитъ въ восторгъ отъ этого рода промышленности. ‘Она создана для очей влюбленныхъ, ибо нтъ большей прелести, какъ блорозовое тло красавицы, блистающее подъ тонкою сткою шелковыхъ узоровъ’.

Еще боле древнимъ занятіемъ венеціанцевъ было стекло. Отливка его процвтала уже въ XI вк. Зеркала здшнія считались достойными великолпнйшихъ дворцовъ. Объ этой промышленности мы скажемъ впослдствіи, при описаніи острова Мурано, куда она была перенесена изъ Венеціи въ 1292 году декретомъ великаго совта, во избжаніе пожаровъ. Это вообще была счастливая пора. Вс имли занятія. На 200,000 населенія считалось только 187 нищихъ, тогда какъ теперь на 130.000 приходится 40,000 пролетаріевъ, существующихъ милостыней. Наживались люди въ ту благодарную эпоху быстро. Случалось зачастую, что простой работникъ длался милліонеромъ и за 200—300 тыс. дукатовъ покупалъ себ патриціатъ. И такіе примры были вовсе не исключительными. Лабія, пришедшій въ Венецію босикомъ, черезъ двадцать лтъ, выдавая дочь свою замужъ, бросалъ изъ оконъ своего палаццо, въ теченіе цлаго часа, горстями въ народъ цехины и дукаты. Валіеръ пришивалъ брилліантовыя пуговицы къ платью такъ, чтобы он сами обрывались. Онъ дарилъ ихъ поднимавшимъ, а пятнадцать лтъ назадъ онъ работалъ на фабрик мозаикъ у Чериго!… Лтописи упоминаютъ не мало именъ богачей, начавшихъ такъ-же точно.

Если знать все это, то ныншніе магазины венеціанскихъ Прокурацій значительно теряютъ свой интересъ. Ныншняя Венеція не является даже и тнью прежней!…

Но если не справляться съ исторіей, то развнчанная царица Адріатики и теперь торгуетъ хоть-куда. Какія мозаики выставлены здсь, напримръ, у Сальвіати! Вотъ вамъ тоже интересный венеціанскій типъ. Былъ, онъ знаменитымъ адвокатомъ. Уничиженіе роднаго города щемило ему сердце. Ему хотлось воскресить хотя отчасти его древнее величіе. Онъ обратилъ вниманіе на то, что мозаика, нкогда прославившая Венецію, совсмъ упала въ ней. Сальвіати бросилъ свою профессію. Сначала какъ простой подмастерье, потомъ уже какъ фабрикантъ, онъ упорно работаетъ на этомъ поприщ и уже лтъ черезъ пятнадцать иметъ утшеніе видть, что старая ‘speciality’ Венеціи опять развилась, теперь венеціанскія мозаики и стекло славятся по всему міру, въ самомъ город цлыя улицы заняты магазинами ихъ. но самые лучшіе образцы выставлены у Сальвіати.

Я видлъ у него картины, исполненныя такимъ образомъ, это — сама жизнь.

Знаменитый адвокатъ является артистомъ этого дла. Онъ совершенно не занимается мелкою мозаикой. Для иностранцевъ работаютъ другіе Сальвіати, потому что немедленно посл этого успха явились его однофамильцы, занявшіеся мозаикой, какъ рыночнымъ мастерствомъ. Мозаиковыми работами, точно такъ же какъ издліями изъ стекла полны сотни лавокъ. И чего только въ нихъ нтъ! Зеркала съ тонкими и изящными стекляными рамами, каждый орнаментъ которыхъ является самъ по себ художественнымъ произведеніемъ. По этимъ зеркаламъ идутъ сплошь артистическіе рисунки, сдланные какими-то красками по стеклу, но какъ! Я думаю, что лучшіе работники Парижа и Вны въ этомъ отношеніи могли бы позавидовать венеціанскимъ мастерамъ, Я, по крайней мр, до сихъ поръ не видлъ ничего подобнаго. Тысячи огней вечеромъ отражаются въ этихъ зеркалахъ, въ хрустальныхъ вазахъ, до такой степени хрупкихъ, представляющихъ такія тонкія сквозныя сти всевозможныхъ на нихъ стеблей, такую изящную смсь красокъ, тонкихъ цвтовъ, что я совершенно понимаю путешественниковъ, останавливающихся въ восторг передъ ‘spcialit’ Венеціи.

Останавливаться, впрочемъ, не совтую. Немедленно изъ магазина выскочитъ пьевра и на всевозможныхъ языкахъ заговоритъ съ вами.

— Я не хочу покупать…— отбиваетесь вы отъ ея щупальцевъ.

— Зачмъ покупать? вы только посмотрите!…

— Я вижу и такъ.

— Что можно тутъ видть? Вы войдите въ магазинъ,— лучшія вещи тамъ… Мы вдь ничего не беремъ за входъ.

Наконецъ, пьевра васъ вовлекла въ лавку,— тутъ у васъ начинаютъ глаза разбгаться. Изящный, разноцвтный хрусталь, мозаика во всевозможныхъ видахъ: мозаиковые ножи, кинжалы, преспапье, цлые столы, металлическія сквозныя издлія, ажурныя вещи, до такой степени тонкія, что къ нимъ боязно прикоснуться, серебро, золото, цнные камни, цлые вороха булавокъ съ гребнемъ венеціанской гондолы, съ старинными эмалями, цехинами,— браслеты, цпи, брошки, запонки… Все это сверкаетъ, лучится, слпитъ глаза. Куда вы ни взглянете, взглядъ уходитъ въ безконечныя панорамы зеркалъ, повторяющихъ вашу особу сотни разъ. Въ это же самое время пьевра не умолкаетъ ни на минуту. Вы уже не чувствуете и не слышите словъ. Просто какой-то звонъ въ ушахъ. Попробуйте прицниться,— венеціанецъ уже завертываетъ вамъ вещи. Вы даете ровно треть запрошенной цны,— онъ нисколько не удивляется.

— Parleremo! (Поговоримъ!) — восклицаетъ онъ, убжденный, что на этомъ поприщ никто и никогда его не побдитъ. И дйствительно, разъ начавъ говорить, онъ уже не остановится, пока путешественникъ не выйдетъ изъ его лавки, нагруженный, какъ оселъ, всевозможными бездлушками.

— In altra volta! Въ другой разъ!— съ отчаяніемъ отбиваетесь вы.

— Эту вещь — in altra volta!… Хорошо, я ее отложу для синьора. Ну, а на счетъ этой спичечницы… Посмотрите, какова она,— царю ее подарить нестыдно! Ну, а вотъ этотъ ножъ или вотъ уборъ для дамы. Если у синьора есть невста,— она еще больше полюбитъ его за это!… А вотъ столикъ,— посмотрите, какія инкрустаціи изъ цвтовъ!… Я сейчасъ пошлю къ вамъ этотъ столикъ… Или вотъ зеркало,— посмотрите, какъ оно увеличило вашу красоту!

Какой-нибудь мордастый и рыжій, какъ сапожничій котъ, англичанинъ смотритъ,— и ему, дйствительно, начинаетъ казаться, что красота его увеличилась. Сердце не камень и — зеркало отправляется къ нему въ гостиницу…

— А вотъ, синьору принчипе не угодно ли посмотрть на эти картины.

Вы смотрите. Вещь, дйствительно, въ высшей степени замчательная. На черномъ мрамор инкрустированы кусками другихъ камней — серпентина, лаписъ-лазури, аметиста и проч.— цлыя группы людей, каждый съ отлично переданнымъ выраженіемъ лица. Вы приглядываетесь, желая узнать — неужели эти глаза, волосы, бархатъ платья, латы рыцаря, золото небрежно брошенной цпи — все изъ различныхъ кусковъ камня. Оказывается, что венеціанецъ не солгалъ. А посмотрите, какъ такими же камнями переданы цвты… Чувствуешь досаду, отчего не обладаешь большимъ состояніемъ, при вид чудесъ мстныхъ мастеровъ-художниковъ. А бойкій прикащикъ уже нагромождаетъ передъ вами рамки къ портретамъ, доски къ альбомамъ, тарелки и вазы съ изящными рисунками…

— Я нынче бгаю отъ нихъ!— говорилъ мн русскій, живущій въ Венеціи.

— А что?

— Какъ пойдешь, такъ тысячи франковъ и не бывало! Цлые вороха у меня этого добра.

А ложечки изъ сквозной эмали у того же Panciera (по-русски — набрюшникъ). А розы у него же — точно сама природа вырастила ихъ изъ золота.

А стекло у Тестолини, напримръ, это — чудо!

Посмотрите, какъ на эти хрупкіе приборы брошено кружево, тонкое какъ паутина. Вы думаете настоящее. Дотроньтесь — это новость, недавно открытая здшними мастерами. А золотой филигранъ по стеклу, эмаль на немъ!

И въ сущности какъ все это дешево! Дешевизна и смущаетъ прізжаго.

На десять цлковыхъ накупишь подарковъ на цлый домъ — ну и раскошеливаются.

Мерчерія — одна изъ самыхъ модныхъ и торговыхъ венеціанскихъ улицъ, будто продолженіе Прокурацій. Это два непрерывные ряда блестящихъ магазиновъ. Улица довольно длинная, изгибающаяся колнами, вся шага четыре въ ширину и залита ослпительнымъ свтомъ, потому что нетолько эти сплошные магазины сіяютъ газовыми рожками, но въ окнахъ, надъ окнами, подъ окнами — везд сіяютъ лампы, газъ всюду, цлыми волнами свта дробится на золот, серебр, хрустал, фарфорахъ, мозаикахъ. Вкусу бездна! Если это лавка матерій, то самые яркіе цвта — желтые, зеленые, красные льются подъ огнемъ, при чемъ газъ выхватываетъ изъ этого моря шелку, бархата и атласа — небрежно брошенные на него перламутровые вера, вера изъ дорогихъ перьевъ, цлыя гирлянды великолпныхъ цвтовъ, ожерелья и Богъ знаетъ что еще, чему и не приберу имени. Толпы народа вчно снуютъ по Мерчеріи. Я не знаю, когда, кром поздней ночи, она бываетъ пуста. Красивыя лица женщинъ то и дло лукаво улыбаются форестьеру, когда тотъ, разинувъ ротъ, заглядится на эти Тиціановскіе типы, соображая, гд онъ ихъ видлъ. А въ сущности разгадка простая: видлъ онъ ихъ въ картинныхъ галлереяхъ Лувра, Дрездена, въ Эрмитаж Петербурга. Вс он точно сошли съ полотенъ и дразнятъ его своею близостью, полнотою жизни, тепломъ рвущагося изъ-подъ обвившаго его шелка тла, огнемъ глазъ, счастливою улыбкою крупныхъ алыхъ губъ и этими удивительными и золотистыми вечеромъ, рыжеватыми днемъ, густыми волосами, которыхъ такъ много, что никакіе гребни, никакія шпильки не могутъ сдержать ихъ въ повиновеніи. И это — не высшій классъ. Тотъ рдко выходитъ изъ золоченыхъ залъ своихъ дворцовъ или, если владлецъ ихъ обднлъ, изъ чердаковъ въ тхъ же роскошныхъ палаццо. Вс эти чудесныя головки — буржуазки или крестьянки. Часто русскій останавливается въ недоумніи. Столько славянскихъ типовъ кругомъ и такихъ славянскихъ типовъ, о которыхъ можетъ только грезить художникъ!… Спросите, и окажется, что это славянки, пріхавшія изъ окрестностей Венеціи… Весь Фріуль заселенъ славянами, свято сохранившими среди чуждаго населенія чистоту своего типа.

Иногда всю эту толпу точно ужалитъ что-то.

Ни съ того, ни съ сего она начинаетъ шумть, кричать, пть. Псня, начатая однимъ, подхватывается другимъ, перебрасывается съ Мерчеріи на другую улицу или мостъ каналетто, а оттуда — на площадь, гд ее запваетъ уже цлая толпа. А тамъ послышался любимый мотивъ гондольера на Canal grande, и, спустя нсколько минутъ, вся Венеція поетъ… Вы точно утопаете въ мор ласкающихъ ухо звуковъ… Волны ихъ подымаются и подымаютъ васъ, бьются кругомъ и выбрасываютъ васъ вдругъ, словно въ сказк, въ прохладныя и молчаливыя сумерки стараго храма, куда солнце проникаетъ только сквозь тусклыя окна вверху падая золотыми лучами прямо на чудныя полотна Тинторетто, Веронезе или Гверчино. И вы, посл всего этого уличнаго шума, останавливаетесь здсь въ нмомъ благоговніи лицомъ къ лицу съ величайшими произведеніями безсмертныхъ художниковъ.

Какъ я люблю такіе контрасты въ этой царственной Венеціи, живущей совсмъ особою жизнью, чуждою всякому другому городу цлой вселенной! Какъ часто отъ шума площадей я уходилъ въ величавый соборъ — на нсколько минутъ забыться и утонуть въ прошломъ, въ далекомъ прошломъ. Если площадь и улица измнились, церковь осталась все тою-же, какою она была при всхъ этихъ Дандоло, Мочениго… Правда — созданія вчерашняго дня: проводникъ и сторожъ привязываются къ вамъ, но если вы не знаете языка, бросьте имъ нсколько сольди, и они отпадутъ. Изъ сумрака колоннадъ, изъ торжественнаго молчанія высокихъ сводовъ передъ вами и надъ вами опять въявь воскреснетъ поэтическая быль. А тамъ опять толпа площадей, опять яркое солнце и жизнь улицы.

Но возвратимся къ мерчеріи. Какъ ни хороша, какъ ни эффектна, эта улица теперь, но она не даетъ и отдаленнаго понятія о томъ, чмъ была прежде. Вотъ какъ одинъ флорентинецъ, постившій Венецію сто семьдесятъ лтъ тому назадъ, описываетъ этотъ городъ и главнымъ образомъ Мерчерію. Чтобы получить понятіе о богатств царицы моря, ‘лучше всего увидть Мерчерію, украшенную, по случаю какого-нибудь торжества, параднымъ образомъ. Вс купцы изъ своихъ лавокъ устраиваютъ необычайныя выставки, съ такимъ вкусомъ раскладывая товары, что передъ магазинами останавливаешься, какъ породъ картинами. Сукна, разныя матеріи, шелка, атласы, бархаты, золотыя издлія, дивныя, тончайшія въ мір кружева, изящнйшія бахромы, полотна, разноцвтныя ленты, парчи, золото, серебро, перлы, брильянты — все это представляетъ зрлище неописуемое. Иной разъ не знаешь, чему отдать преимущество — нашимъ ли цвточнымъ выставкамъ, или венеціанской Мерчеріи. Нужно прибавить къ этому, что за послднее время (дло идетъ о 1718 г.) сенатъ декретами ограничилъ наружную роскошь лавокъ этой улицы. Прежде он выставляли въ окна — картины Тиціана, Микель Анджело, Тинторетто и тмъ привлекали покупателей на свои товары. Сверхъ того, ни одинъ купецъ не покажетъ публично лучшихъ вещей, чтобы у него не похитили ихъ рисунокъ, чтобы не явилось подражателей имъ. Толпа на улицахъ пестротою превосходитъ всякое вроятіе, но Мерчерія кажется совсмъ сказочной. Блестящіе патриціи и патриціанки, наряженные въ пестрые костюмы capellotti, албанскіе воины, находящіеся на служб у республики, маски, греки, матросы всевозможныхъ судовъ, залитые въ золото и багрянецъ должностныя лица Венеціи, гондольеры въ бархат — все мшается, сталкивается и разливается по узкой улиц. Въ праздникъ надъ каждымъ магазиномъ устраивается еще балдахинъ съ золотыми кистями, висящими надъ головами прохожихъ. Когда великій герцогъ тосканскій Фердинандъ II постилъ Венецію, то Мерчерія покрыла стны волнами благо шелка и благо атласа, отъ одного дома къ другому черезъ улицу висли цпи, на которыхъ красовались фонари изъ граненаго хрусталя, такъ что вечеромъ, когда зажгли эту иллюминацію, горящая безчисленными огнями и убранная вся въ блое Мерчерія представляла какой-то особенно волшебный видъ’…

Идя по Мерчеріи и взявъ нсколько влво, выходишь къ Ріальто, къ этому мосту, сплошною аркою перебросившемуся черезъ Большой каналъ. Онъ носитъ на себ массу лавокъ. Да и самая дорога къ нему, какъ и Мерчерія,— непрерывный рядъ магазиновъ. Имъ конца нтъ. Идешь, идешь,— наконецъ, голова начинаетъ кружиться. Здсь по пути столько великолпныхъ зданій, что имъ теряешь счетъ. Они, впрочемъ, не поражаютъ сразу, потому что узкія улицы много отнимаютъ у нихъ.

Дорога стоитъ моста, къ которому она ведетъ…

До 1180 года здсь съ одного берега Большаго канала на другой перевозили на лодкахъ. Въ этомъ году былъ построенъ пловучій мостъ на судахъ. Черезъ восемьдесятъ четыре года поставили большой деревянный мостъ, уничтоженный во время знаменитаго мятежа въ 1310 году. Его возобновили опять такъ-же точно, какъ еще можно видть его на старинныхъ картинахъ палаццо дожей, но и на этотъ разъ онъ но долго просуществовалъ. Въ 1450 году маркграфъ Феррарскій постилъ Венецію. Ему устроили торжественную встрчу. Народъ переполнилъ Ріальто,— и мостъ рушился подъ его тяжестью, утопивъ множество венеціанцевъ въ канал. На картин Караччіо, въ академіи изящныхъ искусствъ, можно видть новый мостъ, выстроенный взамнъ рушившагося. Но и онъ угрожалъ паденіемъ, почему въ 1589 году приступили къ постройк новаго каменнаго моста, существующаго теперь и наврное въ такомъ-же вид, въ какомъ онъ будетъ черезъ тысячу лтъ. Это сооруженіе вчное. Оно исполнено архитекторомъ Антоніо де-Понте, по рисунку Мишель Анджелло Буонаротти. Могучій геній его, любившій во всемъ выраженіе прлноты и силы, и здсь явился такимъ-же. Ріальто соединилъ оба берега Большаго канала одною громадною аркою въ 89 венеціанскихъ футовъ длины и 67 ширины. Арка эта покоится на двухъ устояхъ, состоящихъ каждый изъ 6,000 громадныхъ свай изъ стволовъ вяза. Все это забито камнями и отдлано, какъ и самый мостъ, истрійскимъ мраморомъ, почему поэты и не называютъ его иначе, какъ ‘Мраморный Ріальто’. Его балюстрады и стны сплошныхъ лавокъ также одты мраморомъ.

Ріальто вмст съ Мерчеріей — одинъ изъ главныхъ центровъ Венеціи. Тутъ всегда толпа, всегда шумъ, начиная съ нижнихъ ступеней моста, гд открыто нчто въ род рынка, и кончая лавками наверху. Въ аркады моста — сверху видны дивныя дали Большого Канала съ дворцами, сплошь обвитыми мраморными колоннадами. Солнце горячимъ свтомъ обливаетъ ихъ, отражаясь золотыми бликами на голубыхъ водахъ. На мосту масса столиковъ со всевозможными товарами, набросанными цлыми грудами. Продавцы восхваляютъ свой товаръ. Во время моего посщенія Венеціи въ первый разъ тутъ продавалъ мозаиковыя бездлушки одинъ толстый и жирный, какъ доминиканецъ, поэтъ-тревизанецъ, который сочинялъ въ честь своего товара и распвалъ передъ толпою цлыя поэмы. Итальянцы хвалили ихъ, находя весьма недурными. Главнымъ образомъ шаблонъ этихъ рекламъ въ стихахъ заключалась вотъ въ чемъ.

‘Прелестныя синьоры и вы, несравненныя синьорины (о, еслибы я былъ молодъ!), со своихъ небесъ обратите вашъ чудный взглядъ на сокровища, разложенныя тутъ на этомъ стол,— обратите потому, что все, что есть у меня наиболе драгоцннаго, я похитилъ у васъ: кораллы — это ваши румяныя щечки и губки, голубыя мозаики — это цвтъ глазъ вашихъ’, и такъ дале,— все въ томъ же род.

Уличный поэтъ отлично распродавалъ свои сокровища, тмъ боле, что самыя драгоцнныя изъ нихъ не стоили боле одной лиры, т. е. 35 к. по курсу.

На венеціанскихъ площадяхъ и рынкахъ можно встртить сколько угодно такихъ поэтовъ. Вотъ, напримръ, со всхъ угловъ пустынной, казалось, площади повалила толпа — и было за чмъ. Посредин — телжка, въ телжку запряженъ молодой здоровый парень, лицо котораго выкрашено въ черный цвтъ. На немъ красная куртка, зеленые штаны и желтая шапка… На плеч у него мартышка, отъ нечего длать производящая изслдованія въ кудлатой голов этого пестраго шута. Позади телжки господинъ въ блой высокой шапк мага, похожей на длинный конусъ изъ сахарной бумаги. На плечи у него накинутъ черный плащъ, широкими складками падающій внизъ. На плащ изображеніе черепа и сложенныхъ крестъ-на-крестъ костей. Длинная сдая борода, очевидно, привязана, потому что она совсмъ не идетъ къ молодому лицу съ плутоватыми глазами…

Толпа сбжалась…

Вымазанный въ черное парень съ обезьяной на плеч начинаетъ болтать на небываломъ язык. Гортанные звуки льются у него изъ горла, потъ капаетъ съ лица. Зрители и слушатели, раскрывъ рты, смотрятъ на неизвстнаго имъ субъекта. Окончивъ рчь, никмъ непонятую, парень исполняетъ вокругъ таратайки пляску дикихъ, при чемъ обезьяна, чтобъ удержаться у него на плечахъ, всми своими двадцатью пальцами вцпляется ему въ волосы. Танецъ конченъ… Любопытство толпы доведено до самаго страстнаго состоянія. Тогда на скамейку становится магъ въ черномъ плащ. Сначала цитата на какомъ-то, также несуществующемъ язык, потомъ поясненіе, что такъ говорятъ волшебные попугаи, живущіе на остров Адамантопапирус. Магъ былъ въ плну у волшебныхъ попугаевъ двадцать лтъ и узналъ отъ нихъ множество секретовъ, служащихъ на пользу человчеству… Затмъ начинаются стихи. Магъ декламируетъ ихъ съ остервенніемъ. Онъ то поднимаетъ руки кверху, призывая небо въ свидтели того, что онъ одушевленъ лучшими намреніями относительно людей, собравшихся здсь, что онъ непремнно желаетъ сдлать этого красавца,— указываетъ онъ на какого-нибудь грязнаго Джіакомо,— не иначе, какъ милліонеромъ, а эту красавицу выдать за короля или даже за маркиза!… Замчая восхищеніе толпы, онъ разомъ срываетъ полотно съ таинственной телжки, и тамъ оказываются чучела змй, какія-то необыкновенныя яйца, кости допотопныхъ (по его словамъ) животныхъ, которыя до сихъ поръ живутъ на остров волшебныхъ попугаевъ. Затмъ слдуютъ сонеты: первый воспваетъ безнадежное состояніе синьорины, оставленной любовникомъ. Но спасеніе есть: слдуетъ только сжечь вотъ этотъ корешокъ въ огн, называя имя неврнаго amante, какъ онъ самъ прибжитъ къ ней и будетъ валяться у ея ногъ. И корешокъ-то стоитъ всего пять сантимовъ!… Нсколько двушекъ робко выдвигаются изъ толпы и красня протягиваютъ къ магу сольди. Корешки поступаютъ въ ихъ распоряженіе съ пророчествомъ, что не пройдетъ и мсяца, какъ ‘онъ’ предъ алтаремъ назоветъ ее своей. Затмъ наступаетъ чередъ молодыхъ людей. Стоитъ только вотъ этой косточкой стукнуть въ дверь своей возлюбленной,— она сама ночью явится въ назначенное мсто и будетъ длать все, что угодно счастливому обладателю талисмана. Сольди опять сыплются въ широкій карманъ великаго мага… Всевозможныя средства, впрочемъ, у него въ распоряженіи. Вотъ волосъ ‘каменнаго человка’ (толпа приходитъ въ ужасъ): кто его проглотитъ, тотъ въ одинъ годъ станетъ сильне всхъ. А вотъ кусочекъ ногтя ‘огненной женщины’: у кого онъ въ карман, тому все будетъ удаваться. Вотъ средство увидть во сн, что хочешь и т. д. Вс эти удивительныя средства крайне доступны: нтъ ничего дороже одного сольди!…

Стихи льются какъ вода, сольди все больше и больше перемщаются изъ кармановъ рабочаго люда къ великому магу. Но иногда и ему случается получить совсмъ неожиданный бенефисъ.

Разъ при мн одинъ изъ такихъ ‘талисманщиковъ’ не усплъ было еще распродать и половины своего товара, какъ вдругъ въ толп послышался крикъ:

— Луиджи!… Да это — мошенникъ Луиджи!…

Толпа разступилась, и освирпвшая женщина вцпилась прямо въ бороду почтенному старцу. Борода осталась у нея въ рукахъ

— Что такое, что такое?— заволновалась толпа.

— Какой онъ волшебный попугай, онъ просто мерзавецъ, подлецъ, разбойникъ, негодяй, мошенникъ!— орала женщина.

— Постой, постой, Розина!..

— Видите, онъ, эта canaglia, этотъ maladetto узналъ меня!…

И моментально сахарный конусъ сбитъ съ головы парня, переодвшагося магомъ.

— Посудите сами — онъ меня съ тремя дтьми бросилъ безъ помощи одну, а самъ бгаетъ, мошенничаетъ, обманываетъ народъ…

— Это… это…— забормоталъ было магъ…

— Волшебныхъ попугаевъ выдумалъ… Обезьяну эту самую у нашего padre укралъ… Мальчика, сына сосдки, свелъ за собою.

Но толпа уже была доведена до извстнаго неистовства. Она ободрала съ обоихъ ихъ павлиньи перья и стала гнать по площади… Травля продолжалась, пока вдали не показалась парочка карабиньери…

— Что здсь такое?

— Волшебныхъ попугаевъ поймали…

Разумется, конецъ извстный. Несчастнаго Луиджи, съ выкрашеннымъ Баптистомъ и обезьяной, повлекли куда слдуетъ. Такъ окончились поэтическія похожденія путешественника по стран волшебныхъ попугаевъ.

Но не одно шарлатанство и мошенничество прикрывается здсь подобнымъ недостойнымъ маскарадомъ. Вотъ, напримръ, слышится трескъ барабана. Малый въ черномъ камзол неистово стучитъ по бараньей кож палкой, за нимъ выступаетъ необыкновенно важный джентльменъ въ треуголк на напудренномъ парик и въ громадныхъ круглыхъ, какъ глаза совы, темныхъ очкахъ.

Это — докторъ!..

Онъ также стихами (стихи здсь неизбжны всюду!) воспваетъ удивительное дйствіе изобртеннаго имъ ‘пургатива’. Стоитъ только выпить ложку изъ этой бутылки или проглотить вотъ тотъ (самый крошечный) шарикъ, чтобы желудокъ (великій гршникъ) сейчасъ же получилъ надежную индульгенцію и освободился немедленно отъ своихъ грховъ. Представьте себ поэму въ честь клистирной трубки,— а я и подобную слышалъ въ Венеціи отъ такого странствующаго доктора. У него есть и капли отъ зубной боли, и вообще всякія первобытныя средства. Если старикъ женится на молодой двиц,— стоитъ ему обратиться къ подобному большедорожному врачу, и онъ получитъ средства стать на высоту, соотвтствующую своему положенію. Если двушка пошалила и боится разныхъ вредныхъ послдствій своей шалости,— врачъ тайкомъ вручитъ ей флаконъ съ спасительной жидкостью, отъ которой если она и не умретъ, то проболетъ долго… На рынкахъ и площадяхъ эти господа не рдкость. Особенно они часты здсь во время карнавала или въ праздники. Въ большинств случаевъ это какой-нибудь фельдшеръ или выгнанный аптекарь или докторскій ученикъ. Я никакъ не могу забыть русскую даму, съ которой мн удалось познакомиться въ первое пребываніе мое во Флоренціи. Ее очень смущалъ красный цвтъ ея лица. А тутъ какъ нарочно, во время одной изъ своихъ прогулокъ, она наткнулась на такого же ‘доктора’. Замтивъ иностранку, онъ возвысилъ голосъ и началъ воспвать стихами чудотворныя дйствія элексира, дающаго лицу ослпительный цвтъ восточной лиліи. ‘Vacca vecchia’, какъ называли мою соотечественницу итальянцы, точно боевой конь, услышавшій знакомой сигналъ, навострила уши… Докторъ замтилъ это и заплъ совсмъ соловьемъ. Кончилось тлъ, что барыня за пять золотыхъ (сто франковъ!) купила у него флаконъ съ какою-то подозрительною жидкостью.

— Какъ употреблять ее?…

— Ваша комната на солнечной сторон?

— Да.

— Въ полдень намажьте лицо этимъ и выставьте его на солнце. Если будетъ немного щипать — ничего… Я лечилъ отъ такой же болзни абиссинскую императрицу и великаго герцога Марокко. Въ обоихъ случаяхъ помогло. Il Gran Duea di Магоссо подарилъ мн за это десять блыхъ жеребцовъ и двадцать черныхъ невольницъ. И таково дйствіе элексира. Я при его помощи жеребцовъ сдлалъ черными, а невольницъ блыми.

— Гд же они теперь?— слышится изъ толпы.

— Э?… Жеребцы?…

— Нтъ, невольницы?

— Э!… Невольницы вс выданы замужъ за принцевъ, графовъ и маркизовъ!…

Какъ ни явно было мошенничество большедорожнаго доктора, ‘vacca vecchia’ поврила ему и, намазавшись чудотворною жидкостью, выставилась въ окно на все жаркое время дня. ‘Она три часа воронъ пугала!’ — смялись потомъ итальянцы. И представьте — лекарство, дйствительно, подйствовало, но не такъ, какъ на невольницъ, а какъ на жеребцовъ, и г-жа Б. стала совсмъ черной. Потомъ оказалось, что жидкость эта была слабымъ растворомъ ляписа.

— Вдь это было явное мошенничество, какъ вы могли поврить?— спрашивали у ней.

— Да вотъ подите же! Вдь случается же, что профессора лечатъ-лечатъ и сдлать ничего не могутъ, больной совсмъ уже умираетъ, а придетъ баба-знахарка, да и выпользуетъ!… У меня былъ братъ. Къ смерти приговорили, а простой деревенскій мужикъ его солеными огурцами вылечилъ!…

Зато очень симпатичны здсь поэты улицъ!

Поэты улицъ! Мн кажется, что подобный типъ можно встртить въ одной только Италіи.

Представьто себ человка, который воспользовался тмъ, что гд-нибудь на улиц, на площади, на паперти церкви собралась толпа,— взбирается на пьедесталъ памятника, на лстницу дворца или просто на табуретъ и начинаетъ, ни съ того, ни съ сего, читать свои стихотворенія. Публика относится къ этому въ высшей степени серьезно и награждаетъ поэта въ высшей степени горячими рукоплесканіями. Случится какое-нибудь крупное событіе,— оно станетъ сюжетомъ поэмы, оды, сатиры. Поэты улицъ — чаще въ то же время и ремесленники. Сапожникъ, портной, мозаистъ въ свободное время идутъ и читаютъ свои поэтическія произведенія толп. И въ этомъ отношеніи у нея бываютъ свои любимцы. Въ Венеціи только недавно умеръ знаменитый Пасквале, который нигд не печатался, но стихи котораго долго еще будутъ цитироваться публикою улицы и площади. Иногда, окончивъ свои стихи, поэтъ снимаетъ шляпу и обходитъ толпу… Что же длать? поэту тоже нужно сть, какъ и всякому другому. Еще два года назадъ, на пьяцц, по вечерамъ здсь читалъ свои поэмы когда-то извстный итальянскій писатель, обднвшій и принужденный существовать такимъ образомъ. Разумется, бываютъ и люди совсмъ бездарные, но такихъ слушать не станутъ. Или ему заорутъ со всхъ сторонъ: ‘basta, basta!’ или прогонятъ свистками и шиканьемъ, или просто разойдутся, оставивъ его проповдывать въ пустын. Того же типа и ораторы площадей. Говорятъ, что между ними встрчаются люди, обладающіе достаточнымъ краснорчіемъ, но, разумется, краснорчіемъ, сотвтствующимъ ихъ аудиторіи. Въ этомъ отношеніи венеціанцы, какъ и римляне, удивительный народъ. Они пользуются всякимъ случаемъ, чтобы удивить другъ друга ораторскимъ искусствомъ. Сколько разъ случалось видть такую сцену: забираетъ кого-нибудь полиція — злополучный mariuolo вдругъ останавливается и обращаетъ къ бутырю рчь съ жестами, ораторскими украшеніями, рчь, длящуюся полчаса и боле. Толпа молчитъ и слушаетъ. Понравится — поаплодируетъ даже, хоть за минуту сама послала за этимъ полицейскимъ. Но и стражу не хочется ударить въ грязь лицомъ. Онъ самъ становится въ позу и начинаетъ отвтную рчь, полную паоса, гиперболъ, даже ссылокъ на поэтовъ и трагиковъ.

— Molto, molto bene!— восхищается толпа, обрадованная неожиданному зрлищу.

Восхищенный своимъ успхомъ, полиціантъ продолжаетъ и, въ самомъ патетическомъ мст, моментально, съ трагическимъ жестомъ схватываетъ ‘оратора противной стороны’ за шиворотъ и тащитъ его дальше. Зайдите въ аптеку. Засаленный фармацевтъ, съ наружностью отравителя, прочтетъ вамъ цлую рчь о какомъ-либо малозначащемъ лекарств. Подите на почту сдавать письмо,— чиновникъ, по поводу вашего адреса, будетъ говорить десять минутъ, при чемъ ссылается и на землю, и на небо, и на адъ, и на рай. Лакей, почтальонъ, телеграфистъ, приказчикъ — разъ это римляне или венеціанцы — непремнно ораторы. Въ этомъ отношеніи въ высшей степени любопытны тратторіи, гд сбирается простой народъ. Кто-нибудь сунетъ подъ носъ лакею, или, какъ здсь называютъ, каморьере, дрянь, которую онъ подалъ, и внезапно обиженный ‘половой’ становится въ позу и начинаетъ говорить. Поститель отвчаетъ ему такъ же. Или двое гостей повздорятъ и, прежде чмъ перейти къ жестамъ, начинаютъ остолбовять другъ друга рчами. Иногда хозяинъ, возившійся у печи, гд онъ жарилъ и варилъ всевозможныя снди въ облакахъ отъ супа съ раковинами, или бывшій въ погреб, гд онъ налилъ въ узкогорлыя фіаски вино,— вбгаетъ въ тратторію, размахается на постителя руками и давай по всмъ правиламъ краснорчія держать рчь, предметомъ которой является обыкновенно неблагодарность публики и безконечная заботливость хозяина о ней. Случается и иначе: ни съ того, ни съ сего одолетъ одного изъ постителей блажь сказать проповдь. Онъ сейчасъ на стулъ — и давай о вред чревоугодія. Это — боле въ комическомъ тон. Вмсто ада онъ угрожаетъ разстройствомъ желудка, каламбуритъ на сходство словъ purgatorio (чистилище) и purgativo (слабительное), и успокаивается подъ общій хохотъ и крики ‘браво’.

Рчи итальянскихъ ораторовъ, не только уличныхъ, но и парламентскихъ, вс страшно взбиты риторикой. Иначе они не могутъ: такой ужо высокій діапазонъ у нихъ. Посмотрите на обыкновенныхъ актеровъ,— простота и естественность чужды имъ. Послушайте ихъ Демосеновъ,— обороты напыщенны, сравненія гиперболичны, все — неумренно. Прочтите ихъ статьи — простая похвала въ нихъ кажется руганью, потому что ужъ если итальянецъ хвалитъ, такъ хвалитъ во всю, съ обращеніемъ къ миологіи и къ библіи, съ прилагательными въ превосходной степени. Рецензіи начинаются такъ: ‘Вотъ небывалый, неслыханный успхъ… Громы аплодисментовъ… Безчисленные крики ‘браво’… Восхищенная и упоенная публика… Вчныя воспоминанія о великой артистк… Мы еще не можемъ опомниться отъ ея великолпной игры. Она перенесла насъ въ рай, но разставаніе съ нею сдлало жизнь для насъ адомъ. Ея слово — роса въ засуху, ея жестъ — само божественное величіе…’ и т. д. Вы ищите, наконецъ, имени этой геніальной артистки — и вдругъ оказывается, что это самая заурядная блоха, какую только можно себ представить въ театральной пыли… Такой уже преувеличенный народъ, рчь котораго стала риторикой… Сидите вы на площади св. Марка — и вдругъ чей-то громкій, взвинченный голосъ и толпа кругомъ. Голосъ приближается отъ стола къ столу, отъ одного кафе къ другому. Такимъ образомъ доходитъ и до васъ. Вы видите irapiegato изъ municipia (т. е. служащаго въ дум). Онъ высокопарно объявляетъ о пропажахъ и обтованныхъ наградахъ за ихъ доставленіе. Сначала ярчайшими красками описываетъ напримръ, потерянную брошь, потомъ такъ восклицаетъ общанныя за нее двадцать лиръ, точно он — сокровища Голконды! Двадцать лиръ господа — двадцать, подумайте только. И начинается перечисленіе всего, что можно сдлать на двадцать лиръ. Оказывается, что этому конца нтъ, и двадцать лиръ вытягиваются на разстояніе отъ земли до луны.

Площадное и уличное ораторство — не средство къ жизни. Но вы не можете себ представить, какими иногда промыслами существуютъ итальянцы. Вся Италія является одною большою Обломовкой. Работаютъ сильно только въ Пьемонт, Ломбардіи да Тоскан. Въ остальныхъ мстностяхъ, трудъ — сущее наказаніе. Венеціанцы рады бы работать, да работы нтъ. Но есть спеціальные лнтяи, существующіе, какъ птицы небесныя, чмъ Богъ послалъ. Птиц много ли нужно? Пробжала по улиц лошадь, оставила на мостовой слды своего существованія, голодный воробей набросится — и сытъ!… Такъ и итальянскіе лнтяи. Въ Венеціи я зналъ даровитаго художника. Изъ него могъ бы выработаться большой талантъ, если бы онъ не жилъ въ итальянской Обломовк. Ходитъ по сквернымъ тратторіямъ, существуетъ на гроши гд-нибудь въ поднебесномъ царств сквернаго чердака, наконецъ истощаются средства, онъ идетъ въ Hotel royal Danielli и узнаетъ, кто изъ знатныхъ иностранцевъ пріхалъ. На другой же день этотъ получаетъ картинку, обдланную въ золотой бордюрчикъ, съ надписью: ‘Знаменитому русскому генералу, именемъ котораго полонъ свтъ… Побдителю неврныхъ и покровителю искусства — бдный художникъ». ‘Побдителю неврныхъ’ изъ интендантства, никогда не нюхавшему пороху, это, однако, очень лестно. Зайдите къ нему,— картинка у него на стол.

— Вотъ не ожидалъ, что меня здсь знаютъ!— скромно улыбается ‘побдитель неврныхъ’.— Вчера только пріхалъ, а сегодня мн уже какой-то художникъ приноситъ картинку… Посмотрите… не ожидалъ, не ожидалъ!… И вдь не дурно!

— Вы ему послали что-нибудь?

— Нельзя же… Знаете… бдный художникъ!… Меня пять золотыхъ не разорятъ…

Пять золотыхъ — сто франковъ. При здшней дешевизн жизни и при ограниченности потребностей художника, ему хватитъ мсяца на четыре, и вс эти четыре мсяца онъ не ударитъ пальца о палецъ, а, будетъ себ лежать на Скіавоне и любоваться на лазурную даль лагунъ или, завернувшись въ знаменитую ротонду съ мхомъ неизвстнаго звря на воротник, цлые дни коротать на пьяцц, глядя на дивные силуэты св. Марка и палаццо дожей. Собственно говоря, это — завидное существованіе, и блаженъ, кто можетъ вести его. Разумется, но въ нашихъ туманахъ и снгахъ, а подъ горячимъ солнцемъ, у теплаго голубого моря, среди безсмертныхъ мраморовъ и картинъ Италіи.

А то вотъ еще профессія и средство къ жизни: рисовальщикъ женщинъ.

Вы думаете, что онъ рисуетъ картины съ фигурами женщинъ?— ничуть не бывало. Къ нему самъ разрисовываемый товаръ является на ногахъ… Подбилъ какой-нибудь здоровый ‘giovinotto’ (юноша) Антоніо своей ‘рагацц’ Нанин глазъ. А той нужно въ гости. Она сейчасъ къ рисовальщику женщинъ. Тотъ сажаетъ ее передъ собою и, хмурясь на громадный синякъ, смотритъ молча…

— Ну, что вы мн скажете?

— Ничего… здоровая лапа… Это будетъ стоитъ десять чентезимовъ. Не деритесь въ другой разъ.

— Въ прошлый разъ ты взялъ пять чентезимовъ.

— Въ прошлый разъ онъ подбилъ теб лвый, а теперь правый глазъ… Когда-то вы перестанете драться?

— Разв правый глазъ трудне рисовать, чмъ лвый?

— Э!… Ты у меня спроси!… я артистъ. Я бы, можетъ, великимъ художникомъ былъ, да судьба!…

Десять чентезимовъ (дв съ половиною копейки) платятся. Рисовальщикъ беретъ кисть и краску и начинаетъ ей реставрировать глазъ.

А то вотъ еще профессія — красильщикъ собакъ и кошекъ. Въ Италіи у простонародья вы иногда видите совсмъ необыкновенную золеную собаку съ красной головой и желтымъ хвостомъ. Обладатель этой драгоцнности заплатилъ меццо-лиру за удовольствіе обладать подобнымъ чудомъ природы. Я уже не говорю о гадальщицахъ, которыхъ везд много. А то вотъ еще профессія, занятіе, средство къ жизни — утшительница, consolatrice.

Консолатриче — обыкновенно старуха. Живетъ она въ щели старой полуразвалившейся каменной массы. Разная поросль поднялась у ней на стнахъ, золотой лучъ солнца изрдка заглядываетъ въ этотъ сырой сумракъ. Консолатриче на своемъ вку много видла и испытала. Разные глупые джовинотто (юноши) и джовинетты (двушки), брошенныя своими возлюбленными,— бгутъ къ консолатриче. Та взимаетъ съ нихъ сольди (пять сантимовъ) и начинаетъ ихъ утшать.

— Ты вдь дура!… Этакого болвана полюбила, да еще сокрушаешься, что онъ тебя бросилъ. А теб стоитъ только захотть, такъ у твоихъ ногъ будутъ вс конты и принчипо. Матери у тебя нтъ, бить теб некому,— вотъ что. Ты посмотри, какое лицо Богъ далъ теб, а ты путаешься съ разными maladetti, у которыхъ и штаны-то на ногахъ вс въ дыркахъ…

Затмъ, старуха хватаетъ ‘джовинетту’ за волосы и давай таскать. Потаскаетъ, потаскаетъ, да потомъ смягчится.

— Ну теперь садись и слушай. Вотъ что со мной случилось, когда я была такою же молодою дурой, какъ и ты теперь. Могла бы теперь свой палаццо имть, да сама виновата.

И начинается баснословный разсказъ. Въ конц концовъ джовинетта ‘уходитъ, хотя и отшлепанная, но вполн утшенная’.

Часто поссорившійся съ нею ‘бамбино’ тоже прибгаетъ къ консолатриче. Та и ему по зубамъ надаетъ.

— Съ этакою глупой дурой связался. Разв можно такому красавцу, какъ ты? Что у нея? Кром дырявой юбки, ничего нтъ… Ladra (воровка) она,— вотъ что!…

Консолатриче — мастерица своего дла. Явится къ ней мать, похоронившая ребенка,— оказывается, что у старухи тоже были дти, и она меланхолически повствуетъ о нихъ.

— Что у тебя за горе!… Одинъ умеръ… У меня двадцать умерло…

— Ну?… И та отлично знаетъ что у consolatrice никогда дтей не бывало, но принимаетъ все, что та говоритъ, за чистую монету — это ея ремесло…

— Да… А ты плачешь изъ-за одного. А то разв лучше бы было, если бы онъ выросъ? У меня десять человкъ сыновей разбойниками сдлались… Я до сихъ поръ плачу.

И старуха начинаетъ плакать, колотя себя въ грудь.

Мать, потерявшая ребенка, утшается.

Консолатричо — и сваха. Часто она — нтъ-нтъ да и закинетъ удочку.

— Что бы теб свою Пепину выдать замужъ за Чечиля?…

Или:

— Что бы теб своего Луиджи женить на Каролин?…

Я не говорю о странствующихъ музыкантахъ, художникахъ, разсказчикахъ,— это профессіи довольно правильныя. А то не угодно ли представить себ существованіе ‘собирателя окурковъ’. По вечерамъ — на улицахъ и набережныхъ Венеціи, по ночамъ — у запертыхъ кафеень — бродитъ старая-старая крыса, вся сгорбленная, вся въ лохмотьяхъ, съ фонаремъ на длинной палк. У пояса этого необыкновеннаго человка — сумка. Онъ держитъ палку передъ собою, висящій на конц ея фонарь освщаетъ тротуары, мостовыя. Вотъ онъ нагнулся, поднялъ что-то — и въ сумку. Окурки папиросъ, сигаръ — все ему годится. Къ утру онъ наберетъ полный мшокъ и — домой. Дома дочь выберетъ табакъ отдльно, бумажки, пропитанныя табакомъ, тоже отдльно. Бумажка и вата крошится для собственнаго употребленія. Крыса съ дочерью курятъ ихъ,— все-таки табакомъ пахнетъ, а отъ присутствія значительнаго количества никотину они одуряютъ еще сильне. Самый же табакъ продается на фабрику. Ремесло — довольно популярное. Разъ, нсколько десятковъ лтъ тому назадъ, одна изъ такихъ крысъ нашла бумажникъ съ 100,000 лиръ. Съ тхъ поръ ни одинъ джентльменъ ночнаго цеха не ложится спать безъ надежды провести слдующую ночь въ собственномъ палаццо… Я не говорю уже о другихъ профессіяхъ венеціанскаго пролетаріата — объ учителяхъ танцевъ для блохъ, напримръ, дрессирующихъ это благородное наскомое, о профессорахъ пнія для уличныхъ продавцовъ, о наставникахъ для нищихъ — это тоже цлая наука. Чтобы разжалобить путешественника,— мало согнуть себ колно такъ, чтобы казаться калкой, нужно — самымъ голосомъ, интонаціей фразы вызвать ‘слезы на глаза чувствительнаго иностранца’. А то вотъ еще профессоръ языковъ и тоже для нищихъ. Онъ учитъ вымаливать милостыню на всевозможныхъ нарчіяхъ… Короче говоря, здсь есть самыя невроятныя спеціальности. Нельзя умолчать объ одной, очень выгодной. Вотъ передъ вами весь лысый, сдобородый старикъ, весьма прилично одтый, съ какимъ-то необыкновеннымъ орденомъ на ше. Его движенія величественны, пріемы полны достоинства, рчь кратка и выразительна. Ставь его на роли королей — самое настоящее ему занятіе. Тмъ не мене, это тоже дятель улицы и площади. Онъ одтъ въ длиннополый сюртукъ, застегивающійся какъ у нмецкаго пастора. Его шляпа съ необыкновенно широкими полями. Въ рукахъ трость настолько высокая, что ее скоре можно назвать жезломъ. Ему вс кланяются, особенно торговки,— т на него смотрятъ съ благоговніемъ. Онъ отвчаетъ имъ съ снисходительностію, длающею честь его доброму сердцу.

— Кто это?— спрашиваю я разъ.

— Да разв вы не знаете?… Синьоръ Караваккіо!… Е im eminente medico!… Е un clbr professore di magnetismo!… О, синьоръ Караваккіо — это все.

‘Великій медикъ и знаменитый профессоръ магнетизма’ — явленіе, возможное только въ Италіи, въ томъ вид, въ какомъ синьоръ Караваккіо практикуетъ свою чудесную силу. Начать съ того, что онъ пользуетъ только простонародье и на улиц. Какой-нибудь овощной торговк или рыбаку некогда бжать домой и тамъ ждать этого чудеснаго цлителя. Онъ ихъ ставитъ на ноги тамъ, гд застаетъ ихъ…

Вотъ сцена, которую потомъ мн самому пришлось наблюдать.

— Signor professore…— робко подходитъ къ нему вся измазанная баба, бросая свою выставку съ соленой рыбой и овощами, варящимися тутъ же въ котл, откуда громадные клубы благо пара заслоняютъ сплошь тсный, какъ щель, переулокъ.

— Что… Пе-п-пина?— растягиваетъ слова знаменитый врачъ и смотритъ на нее столь испытующе, что торговка загодя уже трепещетъ…

— У меня… червякъ завелся.. Вотъ тутъ червякъ, показываетъ — она на сердце,— дышать не даетъ и къ горлу подступаетъ…

— Такъ… И сейчасъ подступаетъ?…— еще строже допрашиваетъ онъ, такъ строго хмуря свои громадныя сдыя брови, что Пепина шатаясь прислоняется къ стн…

— И сейчасъ… сію минуту… Вотъ тутъ,— показываетъ она на горло.

— Тутъ… Да… Значитъ, это червякъ блуждающій — большой, зеленый, съ черными ушами какъ у собаки, съ хвостомъ, острымъ, какъ игла… На лбу у него рогъ… И этимъ рогомъ онъ стучится въ твое сердце, Пепина.

— Точно такъ, точно такъ, синьоръ падроне… Точно такъ, въ самое сердц,— блднетъ баба, не зная, что ей длать отъ ужаса…

— Онъ будетъ стучать, пока не пробьетъ твоего сердца насквозь!— меланхолически произнесъ Караваккіо.

— Охъ, моя бдная головушка!…

— А когда пробьетъ твое сердце, тогда… тогда ты призовешь падре Антоніо, исповдуешься и умрешь.

Пепина, вся зеленая, зелене своихъ овощей, съ нмымъ ужасомъ смотритъ на знаменитаго профессора.

— Но я теб не дамъ умереть!… Я умерщвлю червя!..— грозно стучитъ онъ палкою мостовую.— Я умерщвлю его сейчасъ, бестію. Я его, каналью, разложу на составныя части, и онъ уйдетъ въ воздухъ,— совсмъ уже оретъ Караваккіо.

Толпа собралась давно и съ благоговніемъ смотритъ на великаго мужа. Баба оживаетъ…

— Разложите его скорй!… Уничтожьте его, синьоръ профессоръ!

— Садись!…— мрачно приказываетъ магнетизеръ.

Пепина садится на скамейку. Толпа сдвигается еще ближе. Какой то мальчишка со страху захныкалъ. Его щелкнули по затылку и ногой въ спину вытолкнули вонъ.

— Смотри на меня, прямо въ мои глаза… прямо въ глаза…

Пепина точно приговорена къ смерти… Профессоръ таращится на нее и становится все грозне и грозне.

— Думай о своихъ грхахъ и мысленно исповдуй ихъ…

Толпа начинаетъ трепетать…

— Дай руки…

Магнитизеръ беретъ руки Пепины и, глаза въ глаза, садится напротивъ. Молчаніе. Пепина въ поту.

— Подступаетъ-ли къ животу?

— Подступаетъ… подступаетъ,— лепечетъ она.

— О грхахъ думай, а пуще всего объ одномъ, который ты сама знаешь.

Караваккіо въ глазахъ толпы растетъ недосягаемо…

— Остановился у пупка?..

— Да?..— едва осмливается прошептать больная,

— Ну вотъ,— торжествуетъ Караваккіо,— я знаю, что онъ не уйдетъ отъ меня. Я его разыщу везд. И везд уничтожу… Ты не уйдешь отъ меня!— оретъ онъ…— А! ты хочешь убжать отъ меня черезъ ноги и забраться къ какому-нибудь изъ этихъ добрыхъ людей…— Толпа разомъ отступаетъ на почтительное разстояніе.— Куда же теб уйти отъ меня?… Che bestia!… Вертитъ онъ у тебя въ пупк?

— Вертитъ, вертитъ… Охъ, какъ вертитъ.

— Это онъ умирать не хочетъ… Теперь зажмурь глаза. Я буду смотрть на него и разлагать.

Докторъ переводить взглядъ на животъ Пепины. Ту начинаетъ всю трясти.

— Такъ такъ!— одобрительно киваетъ головою докторъ.— Такъ, такъ… Теперь онъ разлагается. На семь составныхъ частей и на восьмую магическую…

Пепина стучитъ зубами, какъ въ лихорадк…

— Хорошо, хорошо… Ancor im momento, arnica!… Восьмая часть крпко сидитъ… Эй, кто-нибудь… Себастіано!… Поди сюда.

Громадный, здоровый рыбакъ, весь блдный, ослушаться не сметъ. На ногахъ не стоитъ. Подходя, тоже дрожитъ.

— Дуй ей въ спину… Вотъ такъ. Сильне дуй,— а я буду дуть отсюда.

Пепину начинаютъ обдувать…

— Ну теперь чувствуешь облегченіе?…

— Теперь хорошо…— радуется та.

— Благодари Бога!… Все кончено. Еще нсколько дней поболитъ у тебя, потому что посл червя пустое мсто осталось. Какъ въ яблок,— ты видала вдь?

— Видла, видла…

— Ну вотъ. Къ воскресенью, когда ты сходишь въ церковь и выпьешь тамъ священной воды, мсто это зарастетъ совсмъ. Слышишь?

Пепина встаетъ совсмъ здоровая. Она готова на колняхъ ползти за великимъ магнетизеромъ. Рыбакъ Себастіано начинаетъ уврять всхъ, что онъ самъ видлъ, какъ разлагался червь у пупка Пепины…

Посл этого понятно, что знаменитый Караваккіо — одинъ изъ самыхъ великихъ людей въ своемъ отечеств…

Оригинальная промышленность Венеціи далеко отвлекла насъ отъ моста Ріальто и его окрестностей. А между тмъ она связана съ нимъ какъ нельзя больше. Вс эти наивные люди, о которыхъ мы говорили,— тутъ именно и гнздятся. Пойдите вы по Ruga degli Orefici — улиц, окаймленной мраморными колоннадами, мимо маленькой и узенькой площади С.-Джіакомо до Ruga-vecchia S.-Giovanni. Мсто это любопытное. Это — старый островъ Ріальто, колыбель Венеціанской республики. Здсь она создалась, сюда переселились первые бглецы съ материка, и храмъ св. Джіакомо считается древнйшимъ. Остову этой церкви ни боле ни мене, какъ тысяча четыреста шестьдесятъ три года отъ роду. Такой-же почтенный старости и нсколько колоннъ, но все остальное перестраивалось множество разъ. Передъ этою церковью на Campo — статуя. Мраморный атлетъ согнулся подъ тяжестью лстницы, ведущей къ гранитной невысокой колонн. Это Gobbo qi Riatlo — ‘Горбунъ Ріальто’. Колонна эта историческая, и мраморный горбунъ недаромъ усиливается до сихъ поръ сдержать ее. Съ гранитной колонны во времена оны Comandador обнародывалъ новые законы Внеціанской республики. Эти времена очень далеко отъ насъ. Тогда Ріальто былъ столицей Венеціи, т. е. группы острововъ, составлявшихъ ее…

Теперь скромная мраморная площадка, молчаливая и пустынная, кажется совсмъ забытой. На ней только уличные дантисты дергаютъ зубы простонародью, да изрдка забредетъ сюда путешественникъ съ неизбжнымъ краснымъ Бедекеромъ въ рукахъ. А, между тмъ, и посл того, какъ власти Венеціи перешли на площадь св. Марка,— это маленькое ‘кампо’ играло большую роль въ республик. Гранитная колонна служила трибуною для ораторовъ, подъ аркадами здсь по утрамъ собирались венеціанскіе нобили обсуждать дла республики, посл полудня ихъ смняли купцы, и площадка обращалась въ оживленную биржу. Здсь были конторы знаменитаго венеціанскаго банка — banco giro, существовавшія до 1585 года. Бродя по ея блымъ плитамъ, щедро облитымъ лучами солнца, которое одно только сохранило свою благосклонность къ Венеціи и къ маленькому, загрязненному уголку ея, я часто думалъ, что, четыреста, триста лтъ тому назадъ на этомъ крохотномъ клочк, оторванномъ отъ моря, устанавливались судьбы далекаго Востока. Здсь были ршены экспедиціи, вызвавшія гибель цлыхъ царствъ и рабство народовъ, сюда съ отчетами являлись князья торговли, правившіе тогда изъ Венеціи всмъ Средиземнымъ моремъ… Даже и посл, когда биржа была перенесена въ другое мсто, здсь открылись блестящіе магазины и богатые склады. Въ извстные дни теперь груды зелени и массы цвтовъ привлекаютъ сюда немногочисленныхъ покупателей. Одуряющій запахъ розъ широкою струей льется подъ мраморными аркадами, и бдный каменный горбунъ все такъ же, какъ и прежде, силится удержать на своей почернвшей отъ старости спин каменную лстницу къ никому ненужной гранитной колонн… Этотъ горбунъ, да солнце — вотъ все, что осталось отъ прежняго!..

Недалеко отсюда Пескерія — рыбный рынокъ, удивительно оживленный по пятницамъ.

Совтую заглянуть сюда каждому туристу. Я ничего не знаю оригинальне этого уголка. Надо только рано встать — часовъ въ семь когда онъ еще кипитъ ключомъ. На столахъ и столикахъ столько невиданныхъ вами чудищъ, что на первыхъ порахъ тутъ даже теряешься! Надъ всмъ стоитъ запахъ моря, водорослей. Плиты пола залиты, въ корзинахъ копошится что-то, чему нтъ ни опредленныхъ формъ, ни названій для насъ съ вами, разумется.

Груды всякой рыбы изъ лагунъ и Адріатическаго моря блистаютъ такою пестротою цвтовъ, что тутъ совершенно понимаешь объясненіе венеціанцевъ, почему цвты моря лишены красокъ. Море, видите ли, вс ихъ истратило на своихъ рыбъ, и растеніямъ не осталось ничего. И рыбы тутъ какія-то необыкновенныя: съ усами, съ рогами, то толстыя, какъ кадушки, то состоящія изъ одной головы съ ручкою вмсто хвоста, то въ иглахъ какъ дикобразы, то длиннохвостыя, юркія, какъ зми, и какъ зми блистающія на солнц пятнистою кожей. Рядомъ съ толстыми піуви, похожими на обрубки дерева, лежатъ плоскія, громадныя сфоліи, а тамъ въ кадкахъ цлыя массы пьевръ, и въ столь неудобномъ положеніи забрасывающихъ во вс стороны свои присоски и щупальца. Пьевры эти очень вкусны. Надо только побдить свое отвращеніе. Безобразіе ихъ отвратительно, но, вдь, и свинья не блистаетъ красотой. Можно не любить свиньи, но высоко цнить ветчину. Пьевра, впрочемъ, еще противне этихъ животныхъ. Вотъ рядомъ съ вами раздлываютъ pulpo. Большой блый мшокъ выхватываютъ съ живыми и движущимися щупальцамии присоскими. Ловко рыбакъ вырываетъ у него большіе выпуклые глаза и швыряетъ ихъ въ корзину рядомъ. Потомъ, кинувъ пьевру на столъ, начинаетъ колотить ее скалкой. Пьевра (сепіа) подъ этимъ ударами выпускаетъ массу черной жидкости, почому ее называютъ здсь calamare (чернилица). Поблвъ, она готова. Тогда со ножомъ разрубаютъ на куски и складываютъ въ общую груду на столы. А колоссальные крабы (grancipole, gransevole)! Готовые уже — красные, сырые еще зеленые и живые они занимаютъ громадныя корзины. Не выходя отсюда — вы можетъ познакомиться со всею фауной Адріатики. Вотъ напримръ рыба, похожая на стерлядь, съ которой содрали кожу. Это ‘вкусная азія’. Ее цлыя груды!

Рядомъ съ пьеврами — груды, цлыя горы всякихъ раковинъ, моллюсковъ и лангустъ. Все это здсь называется морскими плодами — frutti di mare, и жадно пожирается венеціанцами. Нтъ такого моллюска, котораго бы они не ли. Даже и сепія и та съдобна и очень вкусна. Первое время я не могъ безъ отвращенія видть, какъ венеціанецъ возьметъ раковину, имющую видъ сигары, подавитъ верхній ея конецъ,— изъ нижняго выдвинется блый, длинный червякъ, медленно вьющійся на воздух. Гастрономъ смотритъ, смотритъ на него, смакуетъ точно, а потомъ съ толкомъ и разстановкою втягиваетъ его въ себя. Мн становилось дурно отъ этого, а кончилъ я тмъ, что и самъ сталъ сть эту ‘мерзость’. И могу уврить, что она весьма не вредна! Изъ пьевръ, сепій и пульпъ приготовляютъ супы, фриттуры, жаркія. Нужно только отбросить предразсудокъ. Любители устрицъ здсь могутъ объдаться дйствительно превосходными и баснословно дешевыми. За франкъ дадутъ вамъ штукъ сорокъ очень крупныхъ и живыхъ несомннно. Оживленіе на этомъ рынк чисто-южное. Шумъ ужасный. За столиками дятъ, въ другихъ мстахъ варятъ всякіе супы, жарятъ фриттуры. Тутъ баба за щупальцы тащитъ куда-то большую и живую пьевру, студенистое тло которой безпомощно виситъ въ воздух, тамъ на крюк мальчишка влачитъ громаднаго тунца, весь сгибаясь подъ его тяжестью. Я всегда, приходя сюда, не могъ уйти сейчасъ же и по цлымъ часамъ оставался здсь, наблюдая будничную жизнь венеціанцевъ. Хороши особенно англичане-туристы, попавшіе въ эту толчею. Ихъ чутьемъ узнаютъ мальчишки, какъ они ни прячутъ своихъ ‘путеводителей’ въ карманы. Сейчасъ же являются предложенія състь на глазахъ ‘милорда’ все, что тотъ прикажетъ.

Нырнетъ мальчишка въ каналъ и оттуда вытаскиваетъ отвратительнаго червяка.

— Милордъ прикажетъ състь?— пристаетъ ‘бамбино’ къ туристу.

Русскаго бы стошнило,— англичанинъ во всемъ желаетъ убдиться.

— Что стоитъ?— кратко спрашиваетъ онъ.

— Меццо-лира!..

— Due soldi (десять сантимовъ).

Торгъ совершенъ, деньги получены, и мальчишка съ наслажденіемъ проглатываетъ червяка, изъявляя готовность немедленно ринуться за другимъ, такимъ же.

— Что вы длаете? Вдь онъ заболть можетъ!— остановилъ разъ англичанина мой пріятель.

— Это не мое дло: я заплатилъ!…

VII.
С.-Джіованни Паоло.— Вестминстерское аббатство Венеціанской республики.— Падре Сальваторъ.— Греческіе священники и падающая колокольня С.-Джіоржіо dei greci.— По старому каналетто.

Ss. Giovanni е Paolo — одинъ изъ самыхъ величественныхъ памятниковъ старой Венеціи. Я часто бывалъ въ этомъ храм, и каждый разъ меня охватывало тамъ благоговйное чувство. Древняя республика вставала въ памяти со всми своими доблестями, въ блеск невроятныхъ побдъ и торжествъ, въ крупныхъ личностяхъ, послужившихъ ей и сохраненныхъ здсь. Гондола медленно скользитъ по тихимъ каналетто. Забытые палаццо одинъ за другимъ выдвигаются мн навстрчу. Солнце,— эта Ніобея павшихъ, съ любовью золотитъ ихъ мраморныя стны, сквозь громадныя почернлыя окна проникаетъ въ пустынныя залы, полуфантастическую жизнь даетъ статуямъ, поставленнымъ на балконы и карнизы, но не осиливъ мрачнаго и тяжелаго сна старыхъ дворцовъ, весело лучится на зеленыхъ волнахъ всякой поросли, перекинувшейся съ объденныхъ вками стнъ къ тихимъ водамъ маленькаго канала. Лодка проходитъ подъ арками мостовъ, то погружаясь въ тнь ихъ, то выплывая на солнце. На этихъ аркахъ застоялись и смотрятъ въ зеленоватую влагу красавицы, иногда, весь въ черномъ, въ громадной шляп съ загнутыми краями, смиренно идетъ патеръ, читая свой молитвенникъ и ‘косвенно’, какъ выражается И. Ф. Горбуновъ, поглядывая на золотоволосую венеціанку… Вотъ съ балкона, на высот, смотритъ на насъ цлая группа дтей. Слышится свжій, здоровый, наивный смхъ краснощекихъ малютокъ изъ этого стараго, развалившагося памятника умершей республики. Точно веселые щеглы свили гнздо на срой ветхой батин и привтствуютъ васъ оттуда своимъ задорнымъ щебетаньемъ.— Направо и налво то узкій каналетто, иногда съ словно задумавшеюся гондолой, иногда совсмъ пустынный, то словно щель — каменный переулокъ. Кажется, что высокіе дома его наклонились другъ къ другу и шопотомъ разсказываютъ какія-то мрачныя тайны на ухо… Вонъ въ глубин ‘викодо’ — такой же узенькой щели блая мраморная арка, подъ нею какой-то блый на синемъ фон неба памятникъ… Наконецъ, наша гондола пристаетъ къ большой и пустынной площади… Старикъ нищій крючкомъ притягиваетъ къ пристани гондолу и снимаетъ шапку. Вода тихо плещетъ въ мраморныя ступени.

Какое величіе, какая могучая, спокойная красота! Прямо въ глубин площади — монуметальный фасадъ церкви… Я бы сказалъ — готическій, еслибъ строгая мрачность этого стиля не смягчалась въ Италіи чисто-южною улыбающеюся прелестью, чмъ-то нжнымъ и мягкимъ, проникающимъ даже въ самыя педантическія линіи. Круглыя колонны, широкія, привольно раскинутыя арки, громадныя круглыя окна, теряющіяся въ барельефахъ и арабескахъ… Но и это все было бы мертво, если бы не темно-голубое небо, не яркое солнце. Нужно видть, какъ силуэты этихъ мраморовъ рисуются на неб, какъ они, кажется, теплятся и живутъ, до самаго сердца согртые южною весною!… Направо, немного въ сторон — одинъ изъ лучшихъ памятниковъ Италіи — конная статуя республиканскаго генерала Бартоломео Коллеони, умершаго въ 1475 году. Бронзовый всадникъ, кажется, вотъ-вотъ сейчасъ дастъ шпоры бронзовому коню и смло ринется въ голубое пространство съ своего мраморнаго пьедестала. Авторъ этого замчательнаго монумента — Андрео Вероккіо. Вглядитесь въ лицо всадника — оно, кажется, сейчасъ озарится боевымъ вдохновеніемъ, и воображаю, какой орлинный крикъ раздастся тогда изъ металлической груди на этой пустынной піацц. Энергія въ каждой черт Коллеони, широкія плечи, короткій, сильный корпусъ, могучая рука, не знающая тяжести громаднаго меча, массивный конь, красивый, но нсколько идеализированный.

— Конь-то не совсмъ реаленъ!— замтилъ я художнику, бывшему со мною.

— А гд вы видли на памятникахъ реальныхъ коней? Какъ вы реальную лошадь поставите такъ, чтобы она не была смшна съ какого-нибудь пункта? Какъ здсь, такъ и на памятник въ Паду — кони полуфантастичеевіе. Дйствительность, отлитая въ бронзу, здсь не является жанромъ. Этакъ вы ей еще подпалины да ссадины захотите изобразить.

По другую сторону громаднаго храма — сооруженіе, тоже достойное его.— Братство св. Марка или Scuola di S.-Marco. Фасадъ его весь богато изваянъ знаменитымъ Ломбарди. Замчательные барельефы съ перспективой удивительной. Львы перемшиваются со сценами изъ жизни св. Марка,— дянія святаго уходятъ въ невыразимо изящные рисунки, орнаменты. Съ 1845 года здсь помщается громадный, на 600 человкъ больныхъ, госпиталь. Больные лежатъ подъ такими плафонами, расписанными талантливыми художниками, среди стнъ и картинъ первоклассныхъ мастеровъ, что, мн казалось, они не должны особенно радоваться своему выздоровленію. Но останавливаться на этомъ некогда. С.-Джіованни и Паоло передъ вами, а это цлая поэма, требующая пристальнаго вниманія. Передъ ея красотами блднютъ памятники этой мраморной площади. Изъ-подъ горячаго солнца, отъ его сіяющаго блеска и я погружался въ прохладу и сумракъ дивной церкви, сплошь заставленной памятниками знаменитыхъ людей Венеціи. Это, дйствительно, ея Вестминстерское аббатство. Подъ плитами похоронена вся исторія республики. Тутъ вчнымъ сномъ своимъ спятъ вс эти Піетро Мочениго, Джироламо Каналь, Ракіери Зено, Маркъ Антоніо Брагадинъ, Альвизо Микіоль. Безчисленные Валіеры, Николо Орсини, кондотіери Денисъ Нальдо да Бризегетто, Паоло Лоредано, Джустиніани, Микіеле Морозини, Леонардо Лоредано, Андрео Вендраминъ, Марко Корнаро, Піетро Корнаро, Андреа Морозини, Джакопо Ковалли, Джіованни Дольфинъ, Антоніо Веніеръ, Леонардо да Прато, Паскуале Малиніеро, Джіованни Бонціо, Микеле Стено, Алонзо Тревизано, Помпео Джустиніани, Томасо Мочениго, Николо Марчело, Ораціо Бальони, Джіованни Мочениго и цлыя массы другихъ.

Это не только Вестминстерское аббатство,— это Пантеонъ въ то же время, тутъ поставлены колоссальные памятники знаменитымъ генераламъ, ученымъ и дожамъ Венеціи, умершимъ или убитымъ вн роднаго города и схороненымъ далеко отъ него. Мраморные и бронзовые кони — иные, повернувшіеся хвостами къ алтарю, всадники съ крупными, энергически обрисованными чертами, мраморныя кружева рзныхъ аркадъ, тяжелые, покрытые барельефами саркофаги, изящныя колонны, поддерживающія пьедесталъ для статуй, надъ которыми работали геніи итальянскаго ваянія, безчисленные дожи, спящіе надъ своими могилами со скрещенными на груди руками, дожи, зорко глядящіе со стнъ, подымающіе свои мечи кондотьери, чудныя черты венеціанскихъ красавицъ, увковченныя рзцомъ скульптора, мраморные символы, мистическимъ чертамъ которыхъ въ полумрак храма дано, кажется, еще жить, видть и слышать, блая Мадонна, обнимающая своего божественнаго Младенца съ такою любовью и нжностью, что вы забываете о камн, изъ котораго изваяна она, и полными слезъ глазами вчитываетесь опять въ эту безконечную эпопею материнскаго чувства. А тамъ опять конныя статуи, цлыя мавзолеи съ массами недвижныхъ фигуръ, гирлянды плодовъ и цвтовъ, перья и шлемы, тяжелые щиты въ сильныхъ рукахъ, непроницаемыя брони на груди атлетовъ, закутанныя въ блые плащи мраморныя двы, строгій взглядъ которыхъ еще покоится на васъ. Ходишь, садишься, смотришь и, въ конц концовъ, опять задаешься вопросомъ: куда ушло все это, гд теперь силы и средства для такихъ сооруженій? Жаль что пирамида благо мрамора — могила Кановы, и портикъ, подъ которымъ покоится Тиціанъ,— не здсь, а въ ‘degdi Frari’!… Невольно поддаешься впечатлніямъ и вришь безсмертію. Кажется, вотъ-вотъ, подъ высокими, въ недосягаемый сумракъ уносящимися сводами храма, раздастся торжественный звукъ трубы архангела, и самъ онъ, сіяющій и лучезарный, золотымъ лучомъ мелькнетъ надъ мраморами и бронзами храма, и заколеблются они, и изъ-подъ тяжелыхъ мавзолеевъ подымутся бесчисленные творцы венеціанскаго могущества и венеціанской славы. Въ пурпур и золот — дожи, въ латахъ и шлемахъ — полководцы, въ полумонашескихъ плащахъ — ученые, ваятели, поэты и художники. Подымутся и выйдутъ безмолвные на эту блую площадь, нимало не измнившуюся съ того времени, какъ вс они жили и думали, работали, сражались и страдали за свое великое отечество!…

Въ этомъ храм искусство понесло великую и невозградимую потерю. Пожаръ 1867 года уничтожилъ знаменитую Capella del Коsагіо, построенную архитекторомъ Алессандро Витторіа по заказу братства ‘Четокъ’, въ воспоминаніе о славной побд, одержанной надъ турками при Лепанто въ 1541 году. До этого, дйствительно, ‘народнаго’ несчастія, какъ говорятъ венеціанцы, она вся была въ мраморныхъ барельефахъ, представлявшихъ сцены изъ жизни Спасителя и Богородицы,— барельефахъ такой красоты и изящества, подобныхъ которымъ трудно отыскать къ другихъ храмахъ Италіи. Съ 1600 по 1782 годъ, надъ ними работали Бонаццо Торчелли и другіе ваятели и создали дйствительное чудо… Съ невыразимо тоскливымъ чувствомъ стоишь теперь надъ жалкими остатками величавыхъ стнъ. Кое-гд барельефы уцлли клочками, и по этимъ образчикамъ видишь, что за диво была эта капелла прежде. Прямо на стн передъ вами черное пятно со слдами живописи. Оказывается, что наканун пожара сюда принесли знаменитйшую картину Тиціана св. Петра Мученика, застигнутаго и умерщвляемаго въ лсу, такъ же какъ и лучшее созданіе Беллини — его Дву Марію!… Отъ этихъ двухъ сокровищъ не осталось и слда!…

Мы идемъ назадъ и опять наталкиваемся на бронзоваго коня, непочтительно повернувшагося хвостомъ къ публик… Что за охота была ваятелю именно такъ поставить этотъ памятникъ? И гд же? Въ церкви!…

— Eli!… е molto naturale!— объяснилъ намъ кустоде эту вольность художества.

Опять передъ нами безчисленные мраморы, сумракъ и прохлада въ послдній разъ нжатъ насъ — и вдругъ яркое солнце, знойная, слпящая глаза площадь, тихо качающаяся гондола и тотъ же старикъ нищій, поддерживающій ее своимъ крючкомъ у берега… Мы садимся. Гондольеръ Джіованни зашевелилъ весломъ,— и вся эта мраморная поэма отходитъ назадъ съ своими величавыми силуэтами готическаго фасада церкви и Scuola s. Marco, съ безсмертнымъ памятникомъ Коллеоне, и опять направо и налво — молчаливые, умирающіе палаццо старой Венеціи….

Мы вышли вскор посл того въ одномъ изъ маленькихъ Каналетто.

Отливъ. Онъ почти обсохъ. По щиколку въ вод бродили, подвернувши штанишки, мальчишки. Оказалось,— ищутъ ‘фрутти ди маре’. Но вмсто нихъ попадались груды выденныхъ раковинъ, осколки разбитой посуды да масса разнаго сору, который долженъ быть поднятъ и унесенъ приливомъ. Каналетто пахнетъ скверно, но это нисколько не стсняетъ дтей. Одинъ изъ нихъ вытащилъ откуда-то крабба. И какъ онъ попалъ въ эту лужу!…

— Падре Сальваторе! Падре Сальваторе! кричитъ мальчуганъ, со всхъ ногъ бросаясь къ монаху съ своею находкою въ рукахъ.

— Ессо una piccola bestia… Vieni a me, mia picirella!— съ удивительною нжностью пригласилъ падре крабба и потомъ, ловко вскрывъ его, высосалъ всего дотла.

— Какъ вы можете сть такую мерзость, падре!

— оаннъ Креститель еще и не тмъ питался въ пустын. Чмъ краббъ хуже акриды?

— Но у оанна былъ дикій медъ.

— А у меня бутылочка чудеснаго Вальнудичелло!…— И, отпивъ самъ, падре предложилъ намъ воспользоваться его виномъ. Мы отказались. Онъ съ удовольствіемъ спряталъ бутылочку въ широкій карманъ своей рясы.

— Мы бдны теперь,— поневол димъ всякую гадость… Насъ ограбили. Изъ десяти монастырей и одного не осталось!… Синьоры — иностранцы, врно?

— Да.

— Это и видно… Есть у васъ монастыри?

— И много.

— Подите и разскажите имъ, какъ мы унижены. Насъ обокрали, а потомъ лишили крова (буль-буль-буль изъ бутылки), лишивъ крова, заставили странствовать (буль-буль-будь). Разскажите имъ, что врагъ рода человческаго торжествуетъ, но архангелъ съ огненнымъ мечомъ своимъ уже близко,— падре Сальваторъ (буль-буль-буль) скоро опять водворится въ своей келіи, и велика будетъ наша слава и ревность о Господ!… Слышите, ‘бамбино’? Подите и скажите вашимъ матерямъ, что та, которая накормитъ, напоитъ и пріютитъ сегодня падре Сальваторе,— царствіе небесное наслдуетъ (буль-буль-буль… Пристальный взглядъ на бутылку. Она пуста. Тяжелый вздохъ, и падре Сальваторе подымается и благословляетъ насъ…)

— Когда мы вернемся въ наши монастыри, милости просимъ,— я васъ тогда угощу такимъ винцомъ, которое не стыдно подать и къ столу императора… А теперь, благородные синьоры, не дадите ли чего- нибудь бдному монаху…

И падре Сальваторе протянулъ руку…

Мы взяли немного подальше, въ боле полноводномъ канал, гондолу и поплыли назадъ.

Вотъ падающая колокольня греческой церкви св. Георгія. Она нсколько сотъ лтъ падаетъ и все упасть не можетъ. Горбоносый и черномазый эллинъ ежедневно взбирается на нее и звонитъ въ свое удовольствіе. Вотъ добродушный монахъ изъ Кефалоніи и съ нимъ краснощекій красавецъ іеродіаконъ изъ Аинъ. Мы съ ними пріятели.

— Завертывайте къ намъ!— кричатъ они по итальянски.

— А что?

— Сегодня получили кипрское вино!… Есть свжія оливки!… Закусимъ…

Мы подъзжаемъ.

Весь обугленный, юркій, тоже съ преизбыточественнымъ носомъ эллинъ, помогаетъ намъ сойти и привтствуетъ насъ по-русски. Этотъ на всхъ языкахъ можетъ. Одинаково скверно,— но вы его поймете, и онъ васъ тоже. Греческая колонія здсь очень велика, и священникамъ дла много.

— Помилуйте, разъ шесть въ день позавтракаешь, да три пообдаешь. Вотъ и подумайте, какъ намъ управиться? А обидть прихожанъ нельзя!

Греческіе попы здсь — народъ преоригинальный. Они очень любятъ Россію, но главнымъ образомъ за то, что у насъ денегъ много. Какъ я ни убждалъ ихъ, что они ошибаются, святые отцы стояли на своемъ.

— Какъ въ Руссіи можетъ быть денегъ мало, когда здсь лира, во Франціи франкъ, у насъ драхма и лепта, а у васъ рубль!— И при этомъ самый умиленный взглядъ на меня, точно отъ меня зависитъ, чтобы сейчасъ же эти волшебные рубли такъ и посыпались на нихъ. Одинъ изъ этихъ духовныхъ былъ, впрочемъ, обуреваемъ совершенно иною, по его словамъ, боле благородною страстью. Ему не надо было денегъ. Деньги что?— тьфу! прахъ и тлнъ! Ему нужно совсмъ иного.

— Въ Руссіи такіе красивые кресты есть… Ихъ всмъ даютъ у васъ. Вотъ бы мн крестъ!…

— Я ничего сдлать не могу. Я совсмъ частный человкъ.

— Вы все пишете къ себ въ книжку. Запишите: отцу Георгію — самый маленькій крестикъ на красной лент.

— Къ консулу обратитесь. Онъ можетъ выхлопотать.

— Просилъ!

— Ну и что же?

— Отвчаетъ: не за что!…— вздохнулъ отецъ Георгій.— А какъ не за что?— вдругъ воодушевился онъ:— разв я не сочувствую? Руссы съ турками дрались,— я сочувствовалъ и молился. Съ азіатами дрались,— я тоже молился. Съ китайцами дрались…

— Съ китайцами мы не дрались.

— Какъ не дрались?

— Никогда!…

— Ну, такъ подерись,— я тоже молиться буду… Мн самый маленькій крестикъ. Я бы его вотъ здсь носилъ… Напишите, чтобы отцу Георгію — самый крошечный…

Теперь отецъ Георгій — можетъ быть спокоенъ: я написалъ.

Отсюда моя гондола медленно двигается забытыми каналами, забытыми, разумется, не лодочниками и не венеціанцами, а жизнью, движеніемъ, исторіею. Медленно выдвигаются одинъ за другимъ мрачные палаццо, еще медленне они уходятъ назадъ, точно съ удивленіемъ провожая насъ, кому это вздумалось посмотрть на нихъ, давно оставленныхъ и заброшенныхъ. Вотъ громадный дворецъ, весь мраморный, но запущенный до послдней стопени. Вмсто торжественныхъ флаговъ, изъ его оконъ развваются повшенные сушиться кальсоны и рубахи. Вотъ и сама прачка вышла на балконъ и оретъ на весь каналъ, ругая какого-то каналью Джіакомо, который пошелъ за мыломъ и пропалъ невдомо гд. Изъ темнаго, какъ двери, переулка вдругъ послышалась еще боле энергическая брань, и самъ Джіакомо, босой, въ какой-то особенно нелпой шляп, показался оттуда… А то вотъ еще палаццо. Его окна забиты. Цпкая пороель уже запустила свои корни въ расщелины между его мраморами. На углахъ висятъ щиты съ полустертыми гербами…

— Здсь жилъ Аретино,— поясняетъ мн итальянецъ художникъ.— Тутъ весело было когда-то. Сюда сходились по вечерамъ Тиціанъ, Тинторетто и другіе великіе люди той эпохи.

Хорошая была пора! И вспоминать о ней завидно. Воображаю, какъ жилось тогда этимъ баловнямъ счастья.

Аретино сюда пріхалъ въ 1527 году. Венеція была еще во всемъ своемъ блеск, во всемъ величіи своихъ монументовъ, въ полнот силъ и власти. Ея дворянство еще не растлилось, народъ былъ богатъ. Пословица того времени говорила, что нмецкій графъ завидуетъ столу венеціанскаго работника. И дйствительно, нищихъ не было вовсе. Поэты и артисты, какъ Мольца, Берни, Дони, Франко, Пикколомини, Сперони, Сансовино, наперерывъ старались принять у себя Піетро Банни (Аретино) — безнравственнйшаго человка во вселенной и талантливйшаго изъ жанристовъ-писателей той эпохи. Самъ дожъ выхалъ къ нему навстрчу, принялъ его въ своемъ дворц, и, когда Аретино прізжалъ къ нему обдать,— удивленные нобили Венеціи на первомъ мст видли не избраннаго ими властителя, а поэта, славившагося уже и тогда своею феноменальною распущенностію. Ничего не было на свт, чего бы не доставало этому развратнику. Какъ это ни странно, но и уваженіе честныхъ людей было за нимъ. Сама Вероника Гамбарра, цломудренная и благочестивая жена, Корреджіо, потерявъ своего мужа и нося по немъ вчный трауръ ‘внутри и снаружи’, отказывавшая блистательнйшимъ женихамъ, удостоила Аретино именемъ своего лучшаго друга. Этого циника и порнографа она не называла иначе, какъ divino signore Pietro mio, а ‘божественный’ синьоръ въ это время изумлялъ даже Венецію своими похожденіями. Какое оживленіе царствовало тогда на этомъ мертвомъ теперь канал, по которому плыветъ наша гондола одна-одинешенька,— видно изъ письма Аретино къ Бадіани: ‘Каждый разъ, какъ я подхожу къ окну, весь каналъ передо мною кажется заставленнымъ гондолами. Вс он спшатъ и торопятся куда-то, съ нобилями, съ простыми венеціанскими работниками, съ купцами. Вонъ бгутъ гондолы, верхомъ нагруженныя виноградомъ, дичью, вотъ безчисленныя барки съ рыбой возвращаются изъ лагунъ. Передо мною вчно кипитъ шумная жизнь — и для развлеченія мн не нужно ничего, кром огня и солнца. ‘ Сюда, въ этотъ пустынный теперь дворецъ, собиралась вся знать, вс красавицы Венеціи того времени, женщины съ неособенно строгою нравственностью, которымъ нравился остроумный циникъ. Явился цлый классъ женщинъ, называвшихся ‘аретинками’, раздлявшихъ досуги съ этимъ маленькимъ божкомъ венеціанцевъ. Какъ ни странно, но его общество было по душ даже такимъ въ высшей степени строгимъ людямъ, какъ вчно хмурый Тиціанъ и религіозно настроенный Сансовино. Лтописцы разсказываютъ, какъ въ зимніе вечера, въ хорошо нагртой комнат этого заброшеннаго дворца, Сансовино, Тиціанъ и Аретино, вмст съ ‘дамою Корреджіо’, просиживали цлые часы за столомъ, уставленнымъ блюдами съ дроздами, приправленными перцемъ и лавровыми листьями, съ окороками изъ Фріуля, присланными Аретино графомъ Манфредомъ де Колланто, при чемъ ркой лилось превосходное троббіано, которое обязательно доставляла ‘дама Корреджіо’! Ни одинъ знатный иностранецъ не прозжалъ черезъ Венецію, чтобы не постучаться въ дверь къ Аретино. Когда этому великому человку надодали постители, онъ удалялся неподалеку отсюда въ улицу Бири, гд близъ св. Канчіано жилъ великій Тиціанъ. Аретино входилъ сквозь красивый портикъ въ громадныя темныя сни и оттуда прямо въ веселый садъ, откуда открывался видъ на поэтическія лагуны, на отдаленные, едва намчавшіяся на небесахъ Альпы. Венеціанская знать добивалась, какъ великой чести, приглашенія на вечера къ Тиціано, Аретино или Сансовино. Особенно были интересны ужины у послдняго. Сюда часто являлись Саммикелли, Нарди, Донато Джіакотти…

Мн кажется, въ этомъ старинномъ и заброшенномъ посреди стариннаго и безлюднаго канала дворц, если сюда придти ночью, услышишь, еще безшабашный смхъ Аретино. Недаромъ мой гондольеръ разсказываетъ мн, что по громаднымъ и пустыннымъ заламъ палаццо ходитъ какой-то старикъ. Онъ никому не длаетъ зла, но отъ него пахнетъ могилой и тлніемъ. Извстно, что въ этомъ самомъ дворц смявшійся надъ всмъ и надо всми Аретино умеръ также съ хохотомъ, посреди шумной пирушки. Кругомъ сидли его друзья. Онъ разсказывалъ какую-то скоромную исторію, и, разсмявшись конвульсивно, не могъ удержаться уже, потерялъ равновсіе, упалъ съ кресла и, ударившись головой о массивную ножку стола, пробилъ себ черепъ и умеръ. Страшная смерть, заключившая далеко не примрную жизнь…

Посл Аретино въ этомъ палаццо жили посланники иностранныхъ государей и венеціанская знать. Всми своими восемьюдесятью окнами онъ ярко горлъ по ночамъ надъ тусклымъ зеркаломъ канала. Сотни гондолъ, съ факелами и разноцвтными фонарями, подъзжали сюда и отплывали, высаживая веселыхъ гостей. Казалось, мраморъ колоннъ до сихъ поръ носитъ слды отъ дыма безчисленныхъ огней, горвшихъ здсь когда-то… Теперь — ни звука. Ночью я прозжалъ мимо — ни огонька, даже тяжело становится… Разъ только утромъ, на мраморной ступени лстницы, купающейся въ вод, выползъ на солнце древній, дряхлый старикъ,— жалкій, подслповатый, дрожавшій даже въ этотъ горячій южный день. Лохмотья плохо прикрывали его тло, когда онъ всталъ и опирался рукою о стны, переходя на другое мсто. Я замтилъ, что онъ былъ босикомъ…

— Принчипе Мастрокіеро!— шепнулъ мн гондольеръ, указывая на этотъ призракъ.

— Это онъ?

— Хозяинъ палаццо. Un poveretto!… Molto orgolioepoco danaro (много гордости — мало денегъ).

Въ этой фраз разгадка всей современной Венеціи.

VIII.
Джіудекка.— Рыбацкій дожъ и ‘императоръ шутовъ’.— Донъ Карлосъ и синьоръ Палумбо.— Венеціанскія женщины.— Венеціанскія жены.

Самый большой изъ венеціанскихъ каналовъ и наиболе пустынный — Джіудекка. Нигд такъ не сказался упадокъ развнчанной царицы моря, какъ здсь. Въ немъ могъ-бы помститься на простор громадный флотъ, но если корабли по старой памяти порою пристаютъ къ Скіавоне, то Джіудекка окончательно забыта ими. Медленно и почти незамтно струятся ея обильныя воды, отражая безконечную высь голубаго неба, сиротливо и непріютно смотрятъ дома по краямъ канала, изрдка лниво тянется въ тни ихъ черная гондола, порою клубится дымъ изъ фабрикъ, въ которыя обращены нкоторыя изъ старыхъ палаццо. Здсь человка не видно, жизни не слышно.

Это даже не каналъ, а цлая лагуна, отдляющая островъ Джіудекку отъ Венеціи. Онъ, въ свою очередь, перерзанъ семью каналами, множество мостовъ смлыми арками переброшены черезъ нихъ. Мраморъ, нкогда обшивавшій ихъ, пообвалился, статуи, стоявшія на всходахъ, унесены въ другія мста. Общій характеръ запустнія и могильной тишины внутри острова такой-же, какъ и снаружи… Недаромъ мстная легенда говоритъ, что въ темныя зимнія ночи старые венеціанскіе дожи носятся вмст съ тучами надъ Джіудеккой, оплакивая судьбу прославленнаго ими города. Для этой цли они не могли бы выбрать мста лучше…

Когда-то этотъ островъ назывался Спиналунга. У французскаго путешественника я прочелъ, что имя свое онъ получилъ отъ евреевъ, которымъ было отведено для поселенія это мсто. Ничего подобнаго нтъ у лтописцевъ. Напротивъ, они свидтельствуютъ, что евреи никогда здсь не жили. Имъ гораздо выгодне было устраиваться на Ріальто и вообще въ бойкихъ мстахъ. Джіудекка происходитъ отъ Giudicato, потому что, по словамъ Адальберта Мюллера, здсь строили себ дома люди, по суду выгнанные изъ Венеціи за буйство. Въ старой республик были цлыя фамиліи, не мирившіяся съ установленными порядками,— ихъ тоже выгоняли на Спиналунгу, начиная съ IX вка. Впослдствіи Джіудекка стала моднымъ мстомъ для развлеченій венеціанской знати. Тутъ красовались роскошные дворцы, тонувшіе въ громадныхъ садахъ. Окончивъ дла, нобили торопились сюда — провести прохладный вечеръ подъ тнью платановъ, обвитыхъ розами, слушая чудесные мотивы Эччелеоне и Сампрелло. Островъ засыпалъ подъ звуки мандолинъ и напвы серенадъ, и тихая ночь ласково окутывала его своими лазурными сумерками. Мечтательный плескъ лагунъ и дремотный шелестъ зелени подъ едва-едва просыпавшимся втромъ — неслись въ открытыя окна дворцовъ, гд во мрак тускло поблескивали золотыя рамы картинъ Веронезе, Тиціана, Бассано, Тинторетто, Пальмы младшаго, Караваджіо и другихъ и громадныя зеркала, вышедшія изъ мастерскихъ Мурано. Теперь — палаццо остались, но ободранные и разграбленные, а сады давно уничтожены. Ни одного дерева, ни одного розоваго куста!.. Еще къ концу XVIII вка здсь жило 8,000 ч., теперь нтъ и трехъ. Веселая жизнь старыхъ венеціанскихъ патриціевъ смнилась трудомъ заводчика, который также не къ лицу ей, какъ фабричныя машины — расписаннымъ стнамъ великолпнаго дворца. Восковой и черепичный заводы, громадная фабрика асфальта и кожевни — помстились въ величавыхъ палаццо и заняли два красивыхъ монастыря. Только нсколько церквей еще говорятъ о прошломъ, и главная между ними Искупителя (del Kodontore) — вся кажется яркимъ призракомъ прежней Венеціи. Даже странно видть это великолпнйшее изъ созданій геніальнаго Палладія среди этого запущеннаго и оставленнаго острова. Колонны ея портала, величавый фасадъ — издали уже говорятъ вамъ о чемъ-то необыкновенномъ, но, только войдя въ самую церковь, вы поймете, почему строителя ея итальянцы называютъ incomparabile — несравненнымъ…

Храмъ этотъ былъ выстроенъ по приказанію сената, посл окончанія моровой язвы 1576 года. Ежегодно, въ день, опредлявшійся дожемъ, сюда собиралась вся Венеція, и служба совершалась съ такимъ торжествомъ и великолпіемъ, что даже папскій нунцій еронимо Чентола сказалъ однажды: ‘у насъ въ базилик св. Петра нтъ ничего подобнаго’. Церковь казалась вся залитою пурпуромъ и золотомъ. Вс ограниченія роскоши въ костюмахъ, сдланныя сенатомъ, на сей день отмнялись, и благородныя венеціанки блистали ‘какъ небесныя звзды’ — по словамъ Савелли, поэта того времени. Нарочно на этотъ праздникъ стихотворцы того времени писали оды, и двнадцать, признанныхъ достойнйшими, вышивались золотомъ по бархату и вывшивались въ самомъ храм. Лучше всего характеризуетъ эпоху то, что одинъ изъ этихъ поэтовъ, нкто Москини, чтобы дать понятіе о красот архангела Гавріила, говоритъ, что онъ нсколько похожъ на благородную венеціанку Франческу Мочениго, при чемъ послдняя настолько же затмваетъ блескомъ своего лица небожителя, насколько солнце — скромную луну. И это благочестивые люди читали въ церквахъ!.. Годовой праздникъ этой церкви существуетъ еще и теперь въ la Sagra del Redentore. Обыкновенно для этого выбирается третье воскресенье іюля. Чтобы облегчить народу посщеніе церкви, временно строится два моста — одинъ на Большомъ канал и другой на Джіудекк. Днемъ въ это время бываетъ жарко, и Венеція не вся ршается идти въ эту ‘далекую церковь’, зато тотчасъ-же посл заката солнца, когда въ Лидо и съ потемнвшей лагуны ветъ живительная прохлада, когда послдніе торжественные звуки Ave Maria затихнутъ въ воздух, остывающимъ надъ каналами и дворцами,— безчисленныя гондолы, вс въ цвтахъ и зелени, облитыя и увшанныя фонарями, стремятся сюда со всхъ концовъ города. Между ними — еще роскошне убранныя большія лодки съ музыкой и хорами пвцовъ. Всю ночь по просыпающейся на этотъ разъ отъ своего тяжелаго сна Джіудекк звучатъ вдохновенныя псни, устраиваются импровизированныя регаты при фонаряхъ, на берегу дятъ и пьютъ. Ускользнувшіе отъ ревнивыхъ мужей и строгихъ мамашъ любовники проводятъ по нскольку часовъ въ гондолахъ, и такъ — до утренней зари, когда вс отправляются на Лидо, чтобы со взморья встртить восходъ солнца… Вотъ и оно поднимается надъ Адріатикой… Позади Венеція тонетъ вся въ розовомъ блеск… С.-Джіордіо Маджіоро и Кампанилла св. Марка точно кованные изъ чистаго золота, одни выдляются въ этомъ наводненіи нжнаго блеска и тонкихъ красокъ… Пора домой,— и Джіудекка и Chiesa del Redontore опять засыпаютъ на цлый годъ… Мрачное молчаніе царитъ на мст недавняго торжества, и мраморные св. Маркъ и св. Францискъ, вышедшіе изъ-подъ талантливаго рзца Кампаньи, печально у фасада церкви смотрятъ на безлюдныя воды голубой лагуны.

Нужно самому видть эту церковь. Слово не даетъ понятія ни объ этихъ изящныхъ коринскихъ колонкахъ, ни о куполахъ, уносящихся въ высоту, ни о величавой простот храма, въ которомъ какъ будто-бы до сихъ поръ витаетъ дума создавшаго его художника. А картины Бассано, Джіованни Беллини, Сарачени, Пальмы младшаго, Косимо Піацца, и, разумется, Тинторетто — этого исключительно венеціанскаго maestro, наполнившаго весь этотъ дивный городъ то величавыми полными экстаза, то мрачными и грозными созданіями своей безсмертной кисти. Джіудекка, въ далекія времена, славилась еще однимъ торжествомъ. Тутъ избирали дожа, не дожа республики, а дожа рыбаковъ. Въ St.-Nicolo dei Mendicoli жили массы рыбаковъ, составлявшихъ нчто въ род маленькой республики со своими законами и властями. Во глав этой крошечной колоніи стоялъ гастальдо,— которому впослдствіи дали титулъ дожа, двнадцать президентовъ и одинъ канцлеръ, завдывавшіе всею администраціею рыболовства. Нужно прибавить, что вс они были избираемы изъ рыбаковъ рыбаками же, и великое званіе дожа нисколько не избавляло важную особу, носившую его, отъ необходимости завернувъ штаны, итти вытаскивать сти изъ воды. Сенаторы или президенты преисправно чистили и солили рыбу вмст съ другими управляемыми ими рыболовами. Ревнивая къ своей власти аристократія въ Венеціи не только не мшала этому, но напротивъ покровительствовала. Лучше пускай народъ тшится такимъ долгомъ, чмъ наложитъ свою мощную руку на дйствительное управленіе олигархіей. Правительство св. Марка даже посылало своихъ членовъ, такъ сказать, освятить присутствіемъ невинное торжество мондикодійскихъ рыболововъ. Такъ изъ Archi. di Stato видно, напримръ, что 19 мая 1476 года балконы дворцовъ по об стороны канала, ихъ окна, стны набережныхъ были обвшаны яркими матеріями, коврами, цвтами, и колокола всхъ венеціанскихъ церквей звонили во все свое мдное горло. Причиною этого было то, что жители улицъ Ангела Рафаэля и св. Николая-дель-Мендиколи собрались въ одномъ изъ храмовъ для избранія себ дожа или гастальдо. Такимъ выборомъ былъ наконецъ осчастливленъ Балдассаро Чивранъ. По приказанію настоящаго дожа Андреа Вендрамина и его совта, секретарь сената направлялъ избраніе и потомъ сопровождалъ Чивегана, когда тотъ, какъ ‘равный къ равному’, похалъ къ Вендрамину съ визитомъ.

День этотъ праздновался пышно, и аристократія, заигрывая съ народомъ, являлась на праздникъ и кланялась дожу рыбаковъ, какъ настоящему. Его дарили, кто сколько могъ,— и деньги эти сплошь поступали потомъ въ кассу рыбачьей республики. Впрочемъ, въ Венеціи былъ не только дожъ рыбаковъ, тамъ существовалъ еще и императоръ безъ имперіи, но облеченный властью, довольно широкою. Императоръ этотъ избирался уличными скоморохами, гимнастами и тому подобными свободными профессіями. Его называли ‘императоромъ шутовъ’. Онъ носилъ на голов корону, половина которой была красная, а другая — зеленая. По праздникамъ, посл Ave Maria, до 11-ти часовъ ночи, ему должны были кланяться вс, кого онъ встрчалъ на своемъ пути. За право не поднять своей шапки передъ повелителемъ шутовъ платилось по цехину. Подданные ‘императора шутовъ’ цловали ему руку и преклоняли передъ нимъ колно. Обычай этотъ держался издавна. Право на выборъ давало какое-нибудь исключительное уродство. Такъ послдній изъ повелителей шутовъ былъ одаренъ носомъ, похожимъ скоре на слоновый хоботъ, толстымъ чревомъ, кривыми ногами и непомрно длинными руками, такъ что, во время ходьбы, онъ почти могъ касаться руками земли. Онъ, между прочимъ, отправилъ свой портретъ Германскому Императору того времени съ надписью ‘любезному брату’. Германскій Императоръ послалъ людей отколотить его, а подданные Венеціанскаго повелителя шутовъ объявили за это Германскаго Императора вн закона и вскор могущественный властитель долженъ былъ заплатить, и очень дорого, за мировую, потому что венеціанскіе шуты распустили о немъ столько остротъ, циничныхъ псень, анекдотовъ, различныхъ lazzi, что дйствительному величеству житья не стало. Объявленіе о примиреніи Императоровъ пояснялось такъ: Любезнйшій братъ нашъ Императоръ Германскій, сознавъ великую вину свою передъ нашею священною особой, милостью Бахуса Императоромъ шутовъ Венеціанскихъ, нын молитъ насъ о помилованіи. Памятуя, это никакому ослу нельзя вмнять въ преступленіе, ежели онъ по глупости сей скотин свойственной, творитъ что либо копытами мы и т. д.

На пьяцц св. Марка я встрчался не разъ съ донъ-Карлосомъ, знаменитымъ претендентомъ на испанскую корону. Годы и бездятельная жизнь были немилостивы къ этому красавцу. Онъ растолстлъ, щеки его отвисли, глаза заплыли жиромъ.

— Вы знаете,— объяснилъ мн въ Венеціи одинъ мстный сплетникъ,— донъ-Карлосъ, вмст со своею красотой, потерялъ значительную долю шансовъ на испанскій тронъ.

— Почему?

— Прежде его поддерживали богатыя женщины. Он давали средства на возстанія, а теперь!.. увы!..

Дйствительно, чего не могло сдлать правительство, боровшееся съ претендентомъ, то сдлала природа. Донъ-Карлосъ съ годами обратился совершенно въ Щедринскій типъ.

Очень комиченъ разсказъ о томъ, какое разочарованіе постигло одного изъ испанскихъ карлистовъ. Не зная, что донъ-Карлосъ весь ушелъ теперь въ желудокъ, онъ являлся къ нему нсколько разъ и, разумется, не заставалъ претендента. Наконецъ, лакеи смиловались надъ бднякомъ.

— Здсь вы его никогда не увидите!

— Куда же уходитъ его величество?

— Вы знаете с. Моиза?

— Что это такое?

— Площадь съ храмомъ. Тамъ есть переулочекъ Vicolo dei Саpucini… Ну, тамъ, въ этомъ самомъ переулочк.

— Что же тамъ такое?

— Тамъ… Онъ не знаетъ Vicolo dei Capucini,— расхохотались лакеи.— Его величество забавляется въ этомъ переулк.

— Игорный домъ?

— Хуже. Тамъ живутъ у старушки Беатриче веселыя двицы!

— Не можетъ быть!

Строгій, весь высохшій на пиренейскомъ солнц, воспитавшій въ себ вмст съ преданностью къ ‘несчастному’ королю и полумонашескую суровость нравовъ, донъ-Хуанъ ухалъ, не увидавшись съ донъ-Карлосомъ.

— Желающіе видть донъ-Карлоса могутъ его заставать всегда на площади с. Марка. Даже онъ одваться началъ по Московски. Онъ никогда не бываетъ безъ дамъ, но дамы съ нимъ все какія-то поношенныя, точно мебель, которая уже въ десяти домахъ побывала на прокатъ.

— Вы знаете,— объяснили мн,— порядочной дам стыдно пройтись съ нимъ по площади.

— Почему?

— Онъ компрометировалъ здсь нсколько женщинъ. Ну, и довольно двушк или женщин изъ общества отвтить на поклонъ донъ-Карлоса, чтобы о ней начали говорить чортъ знаетъ что! Ему, вслдствіе этого, перестали кланяться совсмъ. Мужья его, вызывали на дуэль, онъ отказывался. Меня, говоритъ, не уполномочивала Испанія принимать вызовы. Жизнь королей принадлежитъ ихъ народамъ!..

Донъ-Карлосъ, имющій большую слабость къ женщинамъ, совершенно неожиданно встртилъ опаснаго соперника въ лиц синьора Палумбо.

Это — красавецъ, высокаго роста, живой портретъ донъ-Карлоса въ прежнее время. Синьоръ Палумбо сапожникъ по профессіи. Сапоги его очень плохи и носятся скверно,— это я могу утвердительно сказать по собственному опыту, но самъ онъ въ высшей степени интересенъ. Во-первыхъ, оказывается, что онъ вовсе не Палумбо, а послдній изъ Бурбоновъ. Онъ и донъ-Карлосъ родились въ одно и то-же время, ихъ подмнили,— вотъ и все. Донъ-Карлосъ былъ сыномъ мужички-кормилицы. Палумбо — отрасль королевскаго рода. Кормилица распорядилась такъ ловко, что настоящій король, видите ли, шьетъ скверные сапоги, а тотъ, кому судьба сулила быть сапожникомъ, заводитъ революціи и играетъ политическую роль. Но синьоръ Палумбо не унываетъ. Сидя въ своей темной лавочк, онъ твердо убжденъ, что рано или поздно Богъ воздастъ ему справедливость. Я полагаю что именно поэтому онъ и шьетъ отвратительно. Помилуйте, стоитъ ли стараться, когда вдругъ въ конц переулка застучатъ кастаньеты и явятся къ нему испанскіе послы отъ опомнившагося народа звать на престолъ сосдняго королевства.

— При чемъ же тутъ кастаньеты?

— Испанцы всегда съ кастаньетами… Я врю, иначе не стоило бы жить!

— А въ ожиданіи — не совтую заказывать ему сапогъ. Будущій король сошьетъ ихъ дурно. И винить его нельзя: совсмъ не тмъ голова занята.

Зато я не знаю ничего величественне встрчи двухъ претендентовъ на пьяцц св. Марка. Я разъ былъ свидтелемъ этого великаго историческаго момента. Подмненный ‘донъ-Карлосъ’, роскошно одтый, встртился съ настоящимъ, гордо драпировавшимся въ свою ротонду, разумется, съ воротникомъ, который вотъ-вотъ залаетъ. Нужно было видть, какой уничтожающій взглядъ бросилъ донъ-Палумбо на донъ-Карлоса. Въ немъ было все: и величіе оскорбленнаго монарха, и ненависть соперника, и гордость человка, отмченнаго рокомъ.

— И какіе сапоги онъ носитъ! Господи, какіе сапоги!— разразился синьоръ Палумбо, обращаясь къ своимъ пріятелямъ.

— Ты хуже шьешь!

— Я… Да разв, если бы я былъ на его мст, я бы заказалъ себ у себя сапоги. Никогда! Ничего въ немъ нтъ королевскаго. Узенькіе носки! Кто теперь носитъ узенькіе носки?

Лучше всего, что одна венеціанка разсказывала мн съ полнымъ убжденіемъ невроятную исторію донъ-Карлоса. Онъ, видите ли, царствовалъ въ Испаніи, но Наполеонъ I его прогналъ оттуда, хотя донъ-Карлосъ лично защищалъ Сарагоссу.

— Позвольте, да вдь донъ-Карлосъ молодъ…

— Что же изъ этого?

— А Наполеонъ I умеръ когда?..

— Вы говорите про французскаго Наполеона, а то еще есть Наполеонъ испанскій.

Въ устахъ венеціанской красавицы это совсмъ не удивительно. Насколько женщины здсь хороши, настолько же он… какъ бы это выразиться повжливе… недалеки и, главне всего, мало образованы. Большая часть свтскихъ женщинъ уметъ читать и писать, знаетъ французскій языкъ и катехизисъ,— затмъ не требуется отъ нихъ ничего боле. Если она спроситъ, правда ли, что Россія въ Сибири, или большой ли городъ Сибирь, правда ли, что Германія иметъ двадцать пять милліоновъ солдатъ, что турецкій султанъ вчно живетъ въ своемъ магическомъ дворц, выстроенномъ на неподвижномъ облак,— не смйтесь: это въ порядк вещей. А то вотъ, напримръ, объ Америк. Американскій король объявилъ войну африканскому императору. Они дрались на воздух и на вод, при чемъ блый слонъ побдилъ обоихъ!.. Какой блый слонъ, откуда,— это ея тайна.

— Въ книжк написано.

— Въ какой?

— Почему я знаю, въ какой!

И хорошенькая глупая головка принимаетъ такое напряженное выраженіе, такъ уморительно сдвигаются черныя брови, что вамъ становится жаль бдную синьорину, и вы прекращаете ваши вопросы. Я не могу вспомнить, съ какимъ изумленіемъ ‘ученая итальянка’ изъ Венеціи говорила о знаніяхъ русскихъ женщинъ… ‘Он все знаютъ, удивлялась она.— Я думаю, он постоянно учатся!..’ Оно и правда,— въ этомъ отношеніи русская женщина заткнула за поясъ всхъ. Трудно встртить француженку или нмку начитанне и образованне. Нашимъ барынямъ, дйствительно, въ этомъ отношеніи удивляется Европа — и вполн справедливо. Бднымъ итальянкамъ, разумется, далеко до этого идеала.

Разъ какъ-то я прилегъ на окно и смотрю на пьяццу св. Марка. Волны народа внизу, шумъ, движеніе, жизнь.

— Синьоръ… синьоръ!— раздается сверху серебряный голосокъ Розины, дочери хозяина дома, кончившей одинъ изъ римскихъ институтовъ.

Я поздоровался съ ней.

— А я читаю!— И она съ торжествомъ показываетъ мн брошюрку.

— Очень радъ… Что же вы читаете, mia cara?

— Не смйте меня такъ называть!.. я читаю…

Она внимательно посмотрла заглавіе и затмъ съ великолпною серьезностью объявила:

— Лучіа, опера Дониццети!

Оказалось, что синьорина Розина изволила читать либретто.

— Что же, интересно?

— Ужасно… И вы знаете (у Розины загораются глаза), она впослдствіи съ ума сходитъ.

— Кто?

— Эта самая… (опять взглядъ въ книгу) Лучія… Вотъ кто!.. А онъ себя закалываетъ, вотъ такъ…— длаетъ она театральный жестъ.

— Кто?

— Опять кто,— онъ, ну тотъ, который любитъ ее. Онъ любитъ, а она выходятъ замужъ за другого и потомъ сходитъ съ ума и умираетъ. Ну, онъ тоже… чтожъ ему длать, онъ закалывается ночью при лун… на ея могил. Поетъ и закалывается…

— Это, врно, Эдгардо?

— Почему вы знаете?— И самое нелицемрное удивленіе выразилось на ея лиц. Она живо спрятала книгу.— Вы подсмотрли врно.

— И не думалъ. Да на такомъ разстояніи и трудно бы.

— Значитъ, вы отгадчикъ?…— даже съ нкоторымъ испугомъ ршила она и скорй спрятала отъ меня и книгу, и самое себя…

Зато въ кокетств итальянки и, особенно, венеціанки не имютъ соперницъ. Бросьте взглядъ на одну изъ нихъ на улиц, въ театр, въ церкви — и она мелькомъ обожжетъ васъ такими горячими страстными глазами, такъ суметъ показать товаръ лицомъ, что форестьеры помоложе и полегкомысленне, вмсто недли, оставались въ Италіи по цлымъ мсяцамъ. Никто, какъ итальянка, не суметъ такъ много наобщать безмолвно и такъ мало дать, когда вамъ, наконецъ, удастся быть ей представленнымъ. Рогоносцы добраго стараго времени, вмст со многими тогдашними почтенными учрежденіями, давно вымерли. Теперь мужья женятся здсь не для публики. Чичисбеи, Cavalieri sirvente повывелись. Кокетничающая напропалую итальянка, въ сущности, оказывается доброй и врной женою.

Итальянцы мужчины вчно — или въ кафе, или на пьяцц, или въ остеріи. Жены цлые дни остаются дома одн,— и, несмотря на это, супружескія измны здсь очень рдки, нравы современной Венеціи совсмъ не похожи на то, чмъ были во время оно. Я не могу безъ смха вспомнить одного француза, который прямо изъ Парижа явился сюда побждать бдныхъ венеціанокъ. Онъ столько перечиталъ историческихъ романовъ, гд благородныя патриціанки только тмъ и занимаются, что украшаютъ чело супруга несвойственными ему рогами, что считалъ свою миссію легкой и пріятной. Бдный парижанинъ прожилъ въ Венеціи четыре мсяца, имлъ дв дуэли, былъ выкупанъ въ канал, облитъ сверху, съ балкона, чмъ-то неподходящимъ, сброшенъ на мраморные камни съ веревочной лстницы — и не добился ничего, кром многообщающихъ взглядовъ и страстныхъ улыбокъ. Легкомысленный французъ все это считалъ за чистую монету, тогда какъ итальянка свои взгляды и улыбки считаетъ чмъ-то въ род корсета и узкой обуви,— обязательными для порядочной женщины.

IX.
Академія dello belle arti.— Рисовальщицы.— Театры: Фениче, Гольдони, Россини.— Литература и литераторы.— Атенеумъ.— Бернарди.— Художники и музыканты.— Пульчинелло.— Деревенскій театръ.

Я не стану описывать ни здшняго картинохранилища — эту единственную въ Сверной Италіи галлерею первоклассныхъ созданій величайшихъ художниковъ всего міра. Объ этомъ я буду говорить потомъ. И безъ того мои впечатлнія разрослись такъ, какъ я не ожидалъ. Но стану упоминать о барельефахъ и статуяхъ, выставленныхъ тутъ же въ этомъ громадномъ дворц, составившемся изъ стараго монастыря, дровней церкви Santa Maria della Carita и того же имени громадной школы. Къ этому пристроили еще нсколько залъ, куда перенесли массу замчательныхъ картинъ изъ разныхъ закрытыхъ, по распоряженію итальянскаго правительства, обителей и братствъ, изъ обветшалыхъ церквей и изъ полуразрушившихся публичныхъ зданій. Сверхъ того, многіе венеціанцы оставляли по завщанію и дарили такъ свои собранія академіи изящныхъ искусствъ, масса картинъ была куплена ею и нигд теперь нельзя наслаждаться такою безконечною и блестящею выставкою chefs d’oeuvre’омъ Венеціанской школы, какъ здсь. Фасадъ академіи выстроенъ сравнительно недавно, въ XVIII вк, знаменитымъ Массари. Монастырь, отошедшій также подъ академію, созданъ геніальнымъ Палладіо въ древне-римскомъ стил. Бродишь по этимъ заламъ, заглядываешься на чудные фасады, барельефы, статуи, колонны, портики,— и невольно приходишь къ убжденію, насколько мы далеки теперь отъ прежнихъ учителей и какъ баналенъ, какъ картонаженъ бонбоньерочный стиль нашего времени, сравнительно съ строгими, замкнутыми, величавыми по своей простот постройками хорошо забытаго прошлаго. Поставьте послднее слово ныншней архитектуры, внскій домъ разбогатвшаго банкира, затратившаго на него милліоны, рядомъ съ облупившимся, почернвшимъ венеціанскимъ палаццо,— и хамство перваго такъ сейчасъ же и обнаружится въ обиліи разныхъ случайныхъ орнаментовъ, хищнически {И, главное, глупо. Венеціанцы тоже не были стильны, но они обладали чутьемъ красоты.} украденныхъ у всевозможныхъ стилей и столь же подходящихъ одинъ къ другому сколько скупленная у всевозможныхъ закладчиковъ старинная мебель — къ новымъ пестрымъ лоснящимъ клеемъ и лакомъ заламъ… Я не стану говорить о венеціанской академіи изящныхъ искусствъ, но не могу умолчать объ одномъ знакомств, сдланномъ мною въ ея богато обставленныхъ дивными картинами палатахъ. Я какъ-то засмотрлся на чудесную картину двадцать третьей залы ‘оаннъ Креститель въ пустын’. Колоритъ ея, эта голубая даль, одухотворенное, полное экстаза лицо пророка, жаръ, кажется, такъ и пышущій отъ раскаленныхъ скалъ удеи, невольно удерживали зрителя. Уже потомъ въ зал замтилъ я мольбертъ и работающую за нимъ золотоволосую красавицу, какъ-убдто бы только-то сошедшую съ одного изъ полотенъ Паоло Веронезе/

— Посмотрите-ка, какъ пишетъ!— остановилъ меня художникъ, бывшій со мною.

— Кто это?

— Не знаю… Должно быть, итальянка.

Копія оанна Крестителя была превосходна. Такая врность тона, такое умніе овладть душою картины и передать ее у себя. Именно, не списать, а создать т же дивные, восторженные глаза. Это ужъ не было дломъ хорошаго ремесленника, а творчествомъ талантливаго художника.

— Какъ хорошо!— невольно, не удержавшись, воскликнулъ я.

— Вамъ нравится?— покраснла двушка.

— Вы русская?

— Русская. Даже московская, если хотите.

— А мы васъ съ пріятелемъ принимали за несомннную итальянку. Онъ только стоялъ за вашъ Тиціановскій типъ, а я за оригиналъ Паоло Веронезе.

— Я также рада васъ увидть… поболтать. Такъ мало здсь русскихъ встрчается!

— Вы здсь давно?

— Три года. Два года я жила во Флоренціи и Рим, а этотъ — здсь въ Вепеціи. Учусь. Старинные мастера и южное солнце — великая школа. Ее не замнишь ничмъ. Тутъ видны и понятны настоящія краски…

Потомъ мы короче познакомились съ нашей соотечественницей. Ея оригинальныя картины полны таланта, напоминающаго старыхъ маетеровъ Италіи. Вмст съ современною техникою письма — одушевленіе лицъ, внутренній огонь, сжигающій эти изможденныя тла, экстазъ полныхъ вдохновенія глазъ — все это говоритъ, что вы имете дло не съ заурядною натурой.

— Скоро въ Россію?— спросилъ я какъ то у нея.

— Нтъ… Не думаю… Можетъ быть, не вернусь вовсе.

— Вотъ теб и на! Что такъ?

— Длать нечего. Тамъ теперь жанръ все убилъ, а такъ я писать не умю и не хочу. Это разъ, а во-вторыхъ… И она замялась.

— Почему?

— Потому… Я, знаете, изъ купеческой семьи. Родные были противъ. Допустить не могли, какъ это я займусь живописью. Должна была въ Петербургъ ухать и поселиться одна,— тутъ и началась трагикомедія. Зачмъ живу одна, съ какою цлію. Стали слдить, мшаться во все. Спокойной ночи не было. Увидла, что жить невозможно, и ухала вонъ скоре. А здсь чудесно.

Фамилія нашей соотечественницы — Лаврова. Сходство ея съ фамиліею извстнаго эмигранта — испортило ей все дло.

Уже въ Неапол, просматривая римскія газет, я нашелъ восторженный отзывъ о русской художниц. Итальянцы начинаютъ цнить ее по достоинству. Итакъ, вотъ уже въ одной Венеціи два таланта, отнятые ‘силою вещей’ у Россіи,— пейзажистъ Волковъ и Лаврова.

Посл этого — переходъ самый естественный къ міру искусствъ.

Прежде всего о венеціанскихъ театрахъ. Еще недавно, не боле десяти-двнадцати лтъ назадъ оперетка убивала здсь оперу. Во Флоренціи на три опереточныхъ театра — былъ одинъ оперный, въ Венеціи на два — тоже одинъ, въ Рим пять сценъ для буффа и дв для серьезной оперы, въ Неапол на три опереточныхъ сцены — дв или три оперныхъ. Теперь, къ счастію, этому положенъ предлъ. Сама публика опомнилась и слабо посщаетъ шутовскія представленія. Только лтомъ на Лидо и держатся они, да и то благодаря даровому входу для абонентовъ купаленъ и жильцовъ виллъ выстроенныхъ администраціей Stabilimonto dei bagni. Для оперетки годится всякое крикливое безголосіе. Даже хриплому птуху въ ней найдется доброе мсто. Иной разъ это даже лучше. Такъ смшне выйдетъ. Сверхъ того, содержаніе оперетки только у насъ да въ Париж дорого, а здсь сходитъ на нтъ. Опереточная дива въ Италіи обыкновенно иметъ приватныя занятія и въ плат антрепренера не нуждается. Ей необходимо показать себя, возбуждать интересъ, а остальное потомъ она наверстаетъ иначе. Мужской персоналъ набирается чуть не съ улицы. Капризная въ опер и требовательная тамъ публика, въ оперетт довольствуется всмъ, что ей подадутъ. Во Флоренціи я слышалъ въ театр такихъ пвцовъ и пвицъ, которыхъ бы, напр., Лентовскій даже и въ хоръ себ не взялъ. Сверхъ того, постановка оперетки ничего почти не стоитъ: вывсили старые лохмотья вмсто декорацій — и чудесно. Чмъ меньше одты женщины, тмъ лучше, а, если понадобится костюмъ получше, то сдлаютъ его и сами. Вдь тамъ въ этомъ отношеніи краснорукія кухарки, нагло выдаваемыя за артистокъ, довольствуются малымъ. Ситецъ, нанка, какія-нибудь самыя дешевенькія тряпки — вотъ и все, и ничего больше не надо. Оперетки мстныя пишутся такъ, что толпа гогочетъ до конца. Музыка при этомъ большею частью банальная или краденая. Съ оперою — дло другаго рода. Итальянцы знаютъ, что они дали первоклассныхъ пвицъ и пвцовъ и композиторовъ, и потому здсь уже являются требовательными. Дорого платить за мста они также несогласны. Возьмутъ ingresso (входъ) за два франка и стоя слушаютъ пьесу, болтая между собою и не давая слушать другимъ. Сборъ съ нихъ плохъ, и потому расходы не только театра Фениче въ Венеціи, но и Аполло въ Рим не покрываютъ и части расходуемыхъ на содержаніе труппы денегъ. Дать мало-мальски выдающагося пвца или такую же пвицу съ именемъ — нельзя. Эти длаютъ только себ карьеру въ Италіи, а, сдлавъ ее, получаютъ ангажементы въ Россію, Францію, Англію, Америку, гд плата вдесятеро больше. Слдовательно, приходится опер довольствоваться или не сдлавшими еще имени артистами, или посредственными, или иностранками въ род американокъ, которыя сами платятъ антрепренерамъ, дай только имъ случай выдвинуться. Въ большихъ театрахъ — невыгодно, антрепренеры довольствуются плохонькими… Опера или дв, много-много три, повторяются весь сезонъ, публика вся на перечетъ,— гд тутъ ожидать великихъ и богатыхъ милостей!

При бдности артистическихъ силъ, крайней бережливости итальянцевъ, однообразіи репертуара — что можетъ сдлать антрепренеръ здсь?

Понятно — надуть пвцовъ и пвицъ и удрать изъ города.

Это, надо имъ отдать справедливость, они длаютъ, и весьма усердно.

Венеціанская публика и флорентійская принадлежитъ къ числу лучшихъ въ Италіи. Это не сумасшедшіе неаполитанцы, ухитрившіеся освистать Патти, Мазини, кричавшія ‘brutto’ Ферни Джермано. Для этихъ задравшихъ носъ лаццарони нужны за ихъ жалкіе франки звзды первой величины, дай т еще должны понравиться каждому изъ взбалмошныхъ юнцовъ, сидящихъ въ первыхъ рядахъ креселъ. Я не могу забыть, съ какимъ удовольствіемъ знаменитый теноръ Таманьо заболлъ горломъ для того, чтобы не пть въ С.-Карло. Это не миланцы, дйствительно, слишкомъ серьезные и слишкомъ много понимающіе судьи, давшіе, кажется, первый урокъ несравненному тенору Мазини, что всякая публика заслуживаетъ, прежде всего, вниманія со стороны артиста. Мягкость характера венеціанцевъ и флорентійцевъ такова, что они отмтятъ рукоплесканіями каждое удачное мсто въ партіи даже и плохаго артиста. Пла, напримръ, здсь Долоресъ Вупрео,— и только Джильду въ ‘Риголетто’ и Лучію въ опер того же имени. Она совсмъ не нравилась. Случалось, ей даже шикали, но стоило ой взять удачную ноту, чисто сдлать какую-нибудь каденцію, хроматичеескую гамму,— и нелицепріятный театръ ‘единодушно’ аплодировалъ ненравящейся артистк. Говорятъ, что это ‘клакеры’, т. е. наемные хлопальщики. Нтъ, ‘клакою’ въ Италіи ничего не сдлаешь. Тутъ публика сама судья. Начнетъ аплодировать не къ мсту ‘клака’,— въ партер свистки. Съ ‘клакой’ тутъ только можно погубить себя. Впрочемъ, мн очень понятно происхожденіе легенды о ‘клак’. Обыкновенно, богатыхъ дебютантовъ итальянскіе антрепренеры ловятъ на этомъ.

— Вы знаете… Противъ васъ такой-то собираетъ ‘клаку’!

Артистъ блднетъ.

— Что же длать?

— Соберите въ свою очередь.

— Да я никого не знаю.

— Давайте пятьсотъ франковъ… Я ужъ вамъ все устрою…

Публика въ Венеціи — благодарная публика. Она отмчаетъ криками ‘браво, брависсимо’ каждое удачное мсто. Вы можете имть голосъ слабый, несимпатичный,— все вамъ простится. Не пройдетъ даромъ только одно — фальшивыя ноты. Здсь нельзя при птушьемъ пніи выручить себя неистовымъ ломаньемъ на сцен. Нельзя взять кончиками, т. е. проврать всю арію, продекламировать ее и окончить какою-нибудь блестящей нотой. Тутъ на этомъ не выдешь. Правда, публика и незлопамятна. Вслдъ затмъ споете вы хорошо — и вамъ будутъ аплодировать… Но одно, что меня поразило, это холодность слушателей — итальянцевъ. Мы въ Петербург и въ Москв привыкли отъ зазжихъ южныхъ соловьевъ слышать упреки:

— Помилуйте… у васъ публика холодная! Непріятно пть — такъ мало оживленія, такъ нершительно встрчаютъ, такъ мало аплодируютъ. Въ Италіи вотъ — совсмъ другое дло. Постоянныя bis, безчисленные вызовы.

Если вы, какъ и я, услышите нчто подобное — улыбнитесь.

Въ Италіи, да и вообще заграницей (не считая Лондона) публика не въ примръ холодне русской. ‘Бисы’ едва — едва разъ, да и обчелся, да и т достаются Патти, Мазини. Вызовы — если два, такъ ужъ пвецъ ходитъ задравши носъ, и рецензенты трубятъ о его колоссальномъ успх. А слышалъ знаменитость въ Рим Гадли-Марье, въ Неапол — Туроллу, Ферни Джермано,— о ‘бисахъ’ толковать нечего. Галли не имла ни одного, несмотря на блестящую игру и удивительную красоту свою, Ферни въ ‘Мефистофел’ повторила только ‘neimia’, а Туролла навязала публик ‘бисъ’ — сцены въ саду. Два жидкихъ голоска потребовали, она поторопилась исполнить. Вызововъ он имли по разу, по два, кажется, со всевозможными натяжками. Галли вызвали ‘оставшіеся’ въ театр ея поклонники, по уход публики, еще разъ. Если ужъ судить по неистовымъ крикамъ и восторгамъ, по числу вызововъ и бисовъ, то самою тропическою публикой является московская, а потомъ петербургская, и зазжіе соловьи, жалующіеся на нашу холодность, просто важничаютъ. Вознагражденіе здсь только они получаютъ не Богъ знаетъ какое и должны играть чуть не калідый день. Такая здоровая натура, какъ Ферни (дай ей Богъ!), разумется, выдержитъ, ну а бдная Туролла — совсмъ похудла. Въ Венеціи, во время карнавала, Долоресъ Бупрео должна была пть по два раза въ день, утромъ — ‘Лучію’, вечеромъ — ‘Риголлето’. Объ оперетк я не говорю — ту гонятъ и въ хвостъ, и въ голову, ну дай то сказать: прохрипть — не пропть. Что касается до клаки, то вотъ доказательство ея незначительности въ Италіи. Та же Буирео пла ‘Лучію’. Ей внизу, очевидно — партія стала шикать. Моментально вскакиваетъ съ мста какой-то господинъ.

— Синьоры! Это позоръ для Венеціи! Вы позволяете у себя освистывать, если и неважную, то все-таки сносную артистку. За что?… Вдь это ея хлбъ. Синьоры, докажемъ, что чувство справедливости не умерло въ венеціанцахъ.

И моментально стоявшихъ позади публики клакеровъ выгнали въ шею, а Буирео прошла.

— Кто ей шикалъ? Что это за исторія?

— Э? Подлыя штуки. Тутъ одинъ банкиръ. Ну, знаете, ухаживалъ, не повезло,— онъ и мститъ такимъ образомъ.

Долоресъ Буирео въ этотъ вечеръ имла необычайный успхъ, ее вызвали три раза.

Что особенно высоко цнятъ здсь артисты и чего вовсе нтъ въ русскихъ оперныхъ театрахъ — это, посл ужъ очень удачныхъ пассажей, общее ‘браво’ или ‘bene’ публики, которыя каждый произноситъ шопотомъ, чтобы не прервать дйствія. Точно порывъ втра — пронесется и смолкнетъ. Этого не купишь ничмъ, и никакая плата тутъ ничего не подлаетъ.

Артисты въ Венеціи захудали такъ же, какъ и сама она. Это совсмъ не т Юпитеры, какихъ мы видимъ у себя. Боже, какъ они угодливы, какими ласковыми телятками кажутся они здсь. Нельзя себ представить, чтобы это были одни и т же люди. Платятъ имъ плохо. Положимъ, пресса кричитъ о нихъ напропалую, и дло они свое длаютъ, слава растетъ, но славою сытъ не будшь. Гнздятся соловьи въ разныхъ виколо на пятыхъ, шестыхъ и седьмыхъ этажахъ, или въ плохонькихъ albergo, гд за пять и даже за четыре франка имютъ они пансіонъ. Одинъ изъ нихъ плъ въ Россіи, послушайте его,— и наше отечество въ его разсказахъ явится какимъ-то Эльдорадо, куда стоитъ только пріхать, чтобы сейчасъ-же сдлаться милліонеромъ.

— Savez-vous, en Russie il у а une esp&egrave,ce de femmes — coupchiki…

— Купчихи?— поправилъ я его.

— Oui, oui c’est ca!… O, quelles femmes remarquables. Beaucoup de chair et beaucoup d’argent.

И лицо его совсмъ приняло умиленное выраженіе. Глаза умаслились. Губы сложились сердечкомъ.

— Женщины въ Венеціи очаровательны.

— Да, но это далеко не то, что русскія. Вы знаете, когда я плъ, что он поднесли мн?… Халатъ. Онъ и до сихъ поръ у меня, en velour!… и потомъ brod d’or… Я велю себя похоронить въ немъ! Это лучшее воспоминаніе моей жизни…

Цны за мста въ театрахъ Венеціи удивительно дешевы: за одну, за дв лиры вы имете право слушать стоя, позади креселъ. Желаете кресло, доплачиваете за первый рядъ еще дв лиры, за второй — полторы, одну и даже семьдесятъ пять чонтезимовъ. Въ опер ингрессо — тоже, но цны креселъ доходятъ до пяти и семи лиръ! Спрашивается, какихъ пвцовъ найдешь, собирая такую жалкую дань съ публики.

Лучшій изъ здшнихъ театровъ Фениче очарователенъ. Весь онъ тонетъ въ голубыхъ полутонахъ. Большой, прекрасный въ акустическомъ отношеніи, онъ, къ сожалнію, рдко открытъ. Случится банкиру Франкетти, внскому еврею, написать оперу — ну тотъ на свой счетъ собираетъ труппу, музыку, и двери Фениче раскрываются. Сама же Венеція слишкомъ обднла для такого театра.— Онъ ей не по силамъ.

Не лучше здсь и положеніе писателей.

Черезъ нсколько дней по прізд въ Венецію, я получилъ приглашеніе отъ падуанскаго профессора Виченцо ди-Кастро присутствовать на его conference въ здшнемъ ученомъ обществ Атенеумъ, по вопросу о дтскихъ садахъ доктора Фребеля, ярымъ пропагандистомъ которыхъ является въ Италіи этотъ ученый. Съ ди-Кастро я познакомился по пути на желзной дорог. Нужно сказать, что у итальянскихъ писателей и ученыхъ ужасно развито чувство товарищества. Узнавши въ васъ писателя, они сейчасъ же стараются ввести васъ въ свой кружокъ, сдлать васъ своимъ. Радушіе ихъ въ этомъ отношеніи удивительно, особенно для насъ, русскихъ, которые вс перегрызлись между собою и, какъ пауки въ одной банк, ежеминутно готовы вцпиться въ горло другъ другу. Я встрчалъ публицистовъ итальянскихъ самыхъ противоположныхъ партій, сходясь вмст, они ведутъ себя дружески. Сколько разъ при этомъ я вспоминалъ нашу братію. Бывало, входитъ въ общество извстный литераторъ. Хозяинъ подходитъ къ другому, тоже извстному.

— Разв вы не знакомы съ N. N?— я представлю васъ другъ другу.

— Во-первыхъ, я со сволочью не знакомъ, и представляться подлецу не желаю…

Хозяинъ такъ и остается съ разинутымъ ртомъ и растопыренными руками. Предложи такой же вопросъ другому, онъ отзовется о первомъ въ той же мягкой и утонченной форм…

Я поспшилъ воспользоваться любезностью ди-Кастро.

Въ назначенный часъ являюсь въ Атенеумъ.

— Господа!— беретъ меня за руку профессоръ:— позвольте представить вамъ знаменитаго русскаго писателя, una poeta eminente…

Я такъ и обомллъ, даже ноги похолодли. Ну, думаю, если здсь какой-нибудь русскій корреспондентъ сидитъ. Завтра же облаетъ, вообразитъ, что это я самъ себя и великимъ, и замчательнымъ назвалъ. Не прошло, впрочемъ, и получаса, какъ я вполн успокоился. Оказалось, что я здсь точно въ Пантеон. Просто талантливыхъ и извстныхъ людей тутъ не оказывалось. Вс были или геніальные, или знаменитые, или великіе. Такой ужъ уголъ зрнія у итальянцевъ. Они иначе не могутъ. Написали вы удачную вещь, вы — celebrit, eminente, написали вы не совсмъ удачную вещь, но была она напечатана, вы — liuorno di talento. А если объ васъ говорятъ, вы ужъ прямо великій, и знать больше нечего. Я даже разобраться не могъ потомъ, сколько мн было въ этотъ разъ представлено великихъ людей, и сколькимъ геніямъ я самъ былъ представленъ. Въ свою очередь, и они всячески прославляли ди-Кастро. По ихъ словамъ, онъ выросталъ въ какую-то колоссальную фигуру. Но все это было до конферанса. Началась бесда о дтскихъ садахъ, и вс эти великіе люди напустились и набросились на профессора весьма ожесточенно, хотя, разумется, въ безукоризненно вжливой форм. Каждый начиналъ свою рчь приблизительно такъ: ‘Питая беззавтное уваженіе къ великимъ заслугамъ нашего почтеннаго, знаменитаго и высоко ученаго профессора, мы, сеньоры, вс здсь сливаемся въ одномъ чувств восторга и благодарности, привтствуя его въ нашей сред. Но…’ И вслдъ за этимъ начинался самый безпощадный разборъ теоріи, проповдуемой ди-Кастро. И нигд такъ рознь городовъ не сказалась, какъ въ этомъ случа. Они готовы были согласиться, что дтскіе сады — вещь хорошая и полезная, но одного не могли понять, зачмъ это ди-Кастро, миланецъ по происхожденію, падуанецъ по дятельности, явился учить ихъ, венеціанцевъ, тогда какъ извстно, что Венеція, эта царица морей, всегда блистала собственнымъ своимъ свтомъ и въ чужомъ, заимствованномъ не нуждается… и т. д. То же самое впослдствіи я слышалъ въ Болонь, когда туда пріхалъ съ ученою цлію какой то венеціанскій великій мужъ. Собратья сдлали ему банкетъ, встртили его на желзной дорог оваціей, но за обдомъ смыслъ всхъ рчей былъ тотъ, что напрасно Венеція воображаетъ, будто она чему-нибудь можетъ научить Болонью. Что въ то время, какъ Венеція торговала и воевала, Болонья была уже городомъ науки, центромъ итальянскаго просвщенія и т. д. Разумется, все это заканчивалось самыми напыщенными свидтельствами о томъ восторг, въ какомъ они видятъ у себя столь славнаго и знаменитаго гостя — гордость Италіи, надежду будущаго, свтлую звзду настоящаго… Итальянскіе города каждый цпко держится за свое. Оно и понятно. Каждый играетъ роль. За каждымъ значится длинная и славная исторія, у всякаго свои традиціи, свои блестящія воспоминанія, своя слава!… На этотъ разъ мн удалось лучше познакомиться съ президентомъ Атенеума, съ дйствительно знаменитымъ и большимъ ученымъ — аббатомъ Бернарди. Несмотря на глубокую бездну, лежащую между духовенствомъ и интеллигенціей, особенно въ Венеціи, Бернарди здсь является общимъ кумиромъ. Каждый начинаетъ, обращаясь къ нему, точно извиняясь въ своемъ уваженіи къ черной ряс:

— Хотя знаменитый нашъ Бернарди и аббатъ, но… и т. д.

Бернарди — типъ весьма замчательный.

Говоритъ онъ сначала точно просыпается, медленно, съ трудомъ, повряетъ слова, раскрываетъ и опять закрываетъ глаза — вотъ-вотъ заснетъ. Но съ каждою новою фразою голосъ его крпнетъ, старческое лицо оживляется. Вы ужо не узнаете оратора. Еще минуты три, четыре,— рчь его льется свободно и быстро. Является первый огонекъ экстаза, вдохновеніе ураганомъ врывается, раздуваетъ этотъ огонекъ въ яркій пожаръ и въ внезапно выпрямившейся передъ вами фигур, въ этомъ металлическомъ голос, полномъ энергіи и силы, въ этихъ неожиданныхъ оборотахъ, всегда мткихъ и глубокомысленныхъ, часто даже поэтическихъ,— вы не узнаете соннаго аббата, съ такимъ усиліемъ начавшаго свою рчь. Между другими ораторами и участниками собранія, поднимается чрезвычайно характерная фигура. Высокій, красивый старикъ, съ длинной сдой бородой, слпой на одинъ глазъ. Смлый очеркъ лица стараго венеціанскаго типа врзывается въ память.

— Марко Антоніо Канини!

Я узналъ его разомъ. Талантливый поэтъ, неутомимый политическій дятель, одинъ изъ энергическихъ гарибальдійцевъ въ прежніе годы и въ то же время глубоко ученый, ни съ того, ни съ сего попавшій корреспондентомъ въ нашу армію въ послднюю турецкую войну {Онъ, какъ и Виченцо ди-Кастро, умеръ нсколько лтъ назадъ.}. Я подошелъ къ нему возобновить наше знакомство. Долго жившій изгнанникомъ старикъ до сихъ поръ сохранилъ орлиные порывы молодаго бойца за свободу свою и чужую. Онъ дрался въ свое время противъ австрійцевъ и турокъ, пока годы не сломили этой неукротимой энергіи. Канини, между прочимъ, хорошо понимаетъ по-русски. Ему я обязанъ переводомъ нкоторыхъ моихъ стиховъ на итальянскій языкъ и первымъ знакомствомъ съ современной итальянской литературой. На другой день я нашелъ его въ обстановк бдной и жалкой.

— Вы знаете — я никогда не продавалъ себя. Я былъ бднякомъ, когда дрался и работалъ на политическомъ поприщ, такимъ же нищимъ теперь я подхожу къ могил. Для меня всю жизнь не было отдыха. Я не могъ позволить себя полниться сегодня, потому что завтра мн было бы нечего сть…

— Вы и теперь, кажется, работаете?

— А что-же мн длать? Надо жить!

Итальянскій писатель, съ его извстностью, съ его прошлымъ, съ его упорнымъ трудомъ, считаетъ себя счастливымъ, получая 150—200 франковъ въ мсяцъ.

— Вы знаете, насъ мало, очень мало читаютъ. Мы не можемъ существовать одной литературой. У насъ знаменитые поэты, случалось, умирали съ голоду, если, въ то же время, они не были профессорами или не имли другихъ занятій.

Такъ и Канини поддерживаетъ себя, профессорствуя въ какой-то коллегіи и давая частные уроки.

— Скоро умру — тогда отдохну. Смерть одна даетъ бдному право на отдыхъ. Но передъ смертью, оглядываясь на свое прошлое, вижу, что мн краснть незачто: моя жизнь была романомъ, но въ ней нтъ дурныхъ страницъ… Я сдлалъ для своего отечества все, что могъ, и если я нищій, не родина моя виновата въ этомъ. Италія бдна, кром этого неба и горячаго солнца, у нея нтъ ничего… Нашимъ дтямъ легче будетъ жить, чмъ мн, чмъ намъ всмъ…

Я помню, съ какой дтскою радостью онъ заявилъ мн, что въ этомъ мсяц заработалъ 240 франковъ. ‘Это цлое состояніе’,— повторялъ онъ, потирая свои большія, еще сильныя, несмотря на старость, руки.

Умирающая, развнчанная царица любитъ искусство, науку и печать, хотя у нея нтъ уже боле средствъ платить своимъ музыкантамъ, поэтамъ и публицистамъ. Въ этой падающей, разоренной, живущей однимъ прошлымъ, безъ надежды на будущее, Венеціи, которая теперь, кажется, существуетъ по какому-то недоразумнію, нсколько ученыхъ обществъ, нсколько академій, нсколько рисовальныхъ школъ, консерваторія, выпускающая ежегодно пвцовъ и пвицъ, славящаяся своими профессорами!.. Какъ разорившійся баринъ, она до конца не измняетъ режима, усвоеннаго прежде… Музыкантамъ и художникамъ здсь, разумется, живется легче, чмъ писателямъ. Художникъ работаетъ на иностранца, англичанина, русскаго и т. д., которые ему хорошо платятъ, музыкантъ детъ за-границу и пріобртаетъ себ состояніе во Франціи, Англіи, Германіи, но не въ Италіи. Писателю некуда дваться. Онъ весь тутъ. Правда издается масса газетъ (въ одной Венеціи до двадцати-семи), но он вс маленькія, величиною съ наши листки. Не разойдешься въ нихъ. Есть чистолитературныя изданія, но въ нихъ тоже мста нтъ. Да и что можетъ платить газета или журналъ, номеръ котораго стоитъ одинъ сольди — пять сантимовъ, или 1 ¹/₂ копйки. Тутъ далеко не удешь!.. Разумется, жизнь въ Италіи дешева до смшнаго, но и при этомъ условіи существованіе итальянскаго писателя представляется вчною борьбою съ нищетой и лишеніями.

Много, очень много славы, и мало, совсмъ мало денегъ.

Въ одинъ изъ послднихъ дней моего пребыванія въ Венеціи, пріятель мой повезъ меня за городъ.

— Я васъ сегодня угощаю Пульчинелло.

Оказывается, въ одну изъ деревень близъ Тровизо пріхала труппа съ Пульчинелло. Представленіе шло на язык, котораго я не понималъ тогда, но игра и жестикуляція артистовъ были таковы, что только слпой не разобралъ бы ничего здсь. Итальянцы — превосходные мимики, а Пульчинелло былъ просто талантъ, далеко не дюжинный.

— Вы знаете, кто это?

— Нтъ.

— Ароди!

— И это ничего не поясняетъ мн.

— Онъ — ученый и писатель.

Ученый и писатель въ бломъ балахон Пульчинелло!

— Зачмъ же онъ выбралъ себ такую профессію?

— Во-первыхъ, талантъ, а во-вторыхъ, сть надо.

— Да разв быть Пульчинелло выгодне, чмъ работать перомъ?..

— Еще бы! и сравнивать нельзя. Въ хорошій сезонъ, когда иностранцевъ много, гидъ получитъ больше, чмъ нашъ популярный писатель. Въ Рим, въ одной изъ гостиницъ (онъ мн назвалъ ее) вы встртите портье. Это въ свое время былъ знаменитый ученый. Его книгу перевели на иностранные языки. Цитируютъ ее. А теперь онъ сидитъ у дверей и провожаетъ путешественниковъ. Дайте ему пять франковъ, онъ также назоветъ васъ ‘синьоръ принчипе’, какъ и другіе… Нужда… Однимъ голубымъ небомъ да горячимъ солнцемъ сытъ не будешь.

X.
Поздка въ Лидо.— Лагуны.— C.-Джорджіо Маджіоре.— Армянскій монастырь.— Лидо, морскія купанья.— Опять о прошломъ.

Я еще спалъ, когда въ мою комнату вмст съ яркими лучами солнца отъ растворенныхъ ставень, ворвался нашъ художнихъ Р.

— Это еще что?.. Спать въ такой день!..

— А чмъ сегодня отличается отъ вчера?

— Очнитесь и вставайте. Во-первыхъ, солнце.

— И вчера было и завтра будетъ солнце…

— А во-вторыхъ, вс деревья на Лидо сегодня ночью распустились. Теперь онъ какъ новобрачныя стоятъ въ блыхъ цвткахъ.

— Значитъ, демъ на Лидо.

— У меня ужъ и гондола готова. Съ нами и Лаврова. Она внизу ждетъ въ salon de lecture.

Я быстро одлся.

Солнце дйствительно, было особенное. Очевидно, и оно радовалось, что весна вступила въ свои права. Лакей принесшій мн сапоги, былъ съ розой въ петличк и улыбался такъ, какъ будто-бы онъ служилъ въ одномъ изъ департаментовъ и сегодня получилъ Станислава. Внизу портье былъ тоже украшенъ цвтами и имлъ необыкновенно сантиментальный видъ.

— Чему вы радуетесь, Чечиль?

— Весна, все распустилось!..

— Разв вы любите природу?

— Да, особенно, когда за нею прізжаютъ форестьеры на морскія купанья… Тогда природа очаровательна. Я собираюсь выдавать дочь замужъ, нужно ей приданое, знаете сами. Нельзя же такъ ее сбросить, какъ башмакъ съ ноги.

Хозяинъ — proprietary сіяетъ, и у него роза въ петличк.

— Теперь ужь я такъ дешево не уступлю номера.

— Почему?

— Черезъ недлю явятся англичане и французы. Имъ нужно будетъ помщеніе.

— Теперь и гостиницъ много въ Венеціи.

— Да! Но, вдь, и городовъ много, а Венеція все-таки одна! Лучше моей гостиницы нтъ… Вся полна будетъ. Мн жаль васъ!

— Почему?

— Въ такое время нельзя узжать изъ Венеціи… Нужно жить.

— И платить?

— Э, разумется. Всякій, кто хочетъ жить, долженъ платить за это.

Мы вышли. Гиды у дверей сіяли, какъ только-что вычищенныя дверныя мдныя ручки. И они тоже радовались близкому прилету путешественниковъ. Гондольеръ, славный Франджи, съ которымъ мы сдлали столько экскурсій, щебеталъ сегодня, какъ щегленокъ, обрадовавшійся первымъ вишнямъ.

— Форестьеровъ много будетъ въ этотъ сезонъ.

— Почему вы знаете?

— Вчера у С-та-Маріидель-Оръ, у всхъ гондольеровъ свчи въ рукахъ горли ярко, и ни одна не потухла. Потомъ она улыбалась намъ.

— Кто она?

— Св. Марія… Она всегда вмст съ нами радуется хорошему году.

Одни эти несомннные признаки будущаго урожая форестьеровъ привели всю Венецію въ отличное расположеніе духа. Старикъ нищій, подцплявшій крючкомъ и поддерживавшій мою гондолу, развеселился до такой степени, что бросилъ въ Лаврову цвткомъ жасмина. Даже сумрачный полиціантъ, эта гроза уличныхъ мальчишекъ, спичечниковъ и попрошаекъ, налпилъ громадный и совсмъ нелпый букетъ на свой черный лакированный киверъ.

Наша гондола скоро оставила. Венецію позади себя.

Лагуны казались совсмъ перламутровыми. Какъ на перламутр, на нихъ ложились розовые, желтые, зеленые, голубые, фіолетовые и прочіе цвта. Одни переходили въ другіе. Городъ, точно весь изваянный изъ коралла, съ безчисленными башнями, куполами, палаццо, то задвигался островами, то снова приподымался надъ ними, точно же лалъ еще разъ посмотрться на насъ своими несчетными, ярко блиставшими подъ солнцемъ окнами. Лагуны становились все шире и величаве. Удивительное спокойствіе лежало на этомъ простор. Я еще не говорилъ о нихъ ни разу. Воспользуюсь случаемъ познакомить читателей съ ними.

Лагуны Бренты или венеціанскія тянутся на 30 т. итальянскихъ миль въ длину и отъ 4 до 8 т. миль въ ширину, т. е. он занимаютъ пространство въ 180 т. квадратныхъ миль. Чтобы устроиться здсь, венеціанцы должны были отвоевать у моря каждый шагъ. Борьба была долгая и упорная съ обихъ сторонъ. Все, что длали геній и энергія человка, буря и ураганы измнчивой стихіи разрушали повсюду. Наконецъ, удалось сначала отъ твердой земли и ея наносовъ оградиться громадными сваями. Эти rapisaldi — гордость венеціанской республики. Ея правительство 400 лтъ употребило на то, чтобы, наконецъ, заслонить свой городъ отъ рчекъ, ркъ и прсныхъ водъ материка. Когда колоссальная работа была кончена, царицу моря не могли занести пески, и убійственная маларія уже оказывалась не страшною населенію города. Въ черт этихъ рапизальди запрещена была всякая культура земли, которая могла бы засорить каналы и лагуны. Послднія обратились такимъ образомъ, въ громадное соленое озеро, на которомъ и выросъ самый поэтическій водяной цвтокъ, когда-либо существовавшій во вселенной — Венеція. Арабскіе поэты недаромъ называли ее морскою лиліей. Сравненіе и красиво, и врно.

Длинная цпь узкихъ и длинныхъ, какъ языки, острововъ отдляетъ лагуну отъ Адріатики. Она сообщается съ открытымъ моремъ пятью проливами между этими островами, Изъ этихъ проливовъ porti два старыхъ (Porto treporti и Porto S-t Erasmo, очень незначительной глубины) служатъ только рыбакамъ, живущимъ около. Porto S. Nicolo di Lido (глубиною въ семь футовъ) доступенъ для пароходовъ и лоцманскихъ судовъ. Porto de Malamocco — гораздо глубже. Имъ проходятъ самыя крупныя купеческія суда. Porto di Chloggia, открывающійся на юг, служитъ только баркамъ, идущимъ изъ рки По, лоцманамъ и рыбакамъ. Несмотря на его глубину, онъ неудобне всхъ. Каналы лагунъ, открывающіеся въ него, длаютъ проливъ Кіоджіи тнистымъ, и доступъ къ Венеціи оттуда весьма затруднителенъ. На островахъ лагунъ, за исключеніемъ городовъ на этихъ длинныхъ языкахъ низменной земли, имющихъ въ самыхъ широкихъ мстахъ не боле 100 метровъ, живетъ до 30,000 человкъ. Дома и сады покрываютъ эти дюны повсюду. Поморье защищено отъ напора адріатическихъ волнъ песчаными банками и кром того рядами палисадовъ тамъ, гд удары моря оказывались всего упорне и ожесточенне. Такимъ образомъ, и здсь борьба человка съ Адріатикой окончилась побдою перваго. Море должно было отступиться въ безсильной ярости, и опасность, грозившая низменнымъ островамъ потопомъ, была устранена навсегда. Венеція оградила себя такими же палисадами. Они стоятъ и до сихъ поръ, ничуть не пострадавъ отъ времени и постоянной глухой борьбы вчнаго врага своего, моря. Въ 1744 году, по совту Зандрини, республика приступила къ еще боле колоссальному сооруженію, которое окончательно довершило ея побду надъ Адріатикой. Она построила гигантскія плотины, по всей справедливости названныя стною великановъ: murazzi. Стны эти состоятъ изъ дорогого мрамора, поставленнаго на грамадномъ фундамент, въ 18 метровъ ширины. Он подымаются надъ уровнемъ моря на четыре метра въ самую полную воду. Къ тихимъ лагунамъ, къ ихъ спокойной и ласковой лазури он обращены отвсной стной, къ морю, бурному и зловщему, къ къ морю, до сихъ поръ стремящему на нихъ свои грозно клубящіяся блою пною волны, наклонными террасами. Блый мраморъ — матеріалъ, изъ котораго онъ сооруженъ, скрпленъ знаменитымъ цементомъ пуццолано, только крпнущимъ отъ воды и времени. Первый напоръ моря разбивается объ эти плотины. Лицомъ къ нему выдвинуты громадныя каменныя Scogliora, вокругъ которыхъ — водяной хаосъ непримиримой стихіи. Во времена оны, славившіеся искусствомъ плавать венеціанцы бросались въ этотъ ураганъ пны, волнъ и камня и, ныряя въ немъ, умли невредимыми добраться до плотины. Вдоль террасы идетъ гладкое пространство, уложенное бломраморными плитами, по которымъ можно ходить. Все это колоссальное сооруженіе было окончено въ 1783 году, въ сорокъ лтъ почти. Оно тянется на 5,300 метровъ и стоило республик около 20,000,000 венеціанскихъ ливровъ.

Сколько разъ, гуляя по этому барьеру, которымъ побдители оградили себя отъ вчной ненависти своего врага, я невольно удивлялся послднему памятнику венеціанскаго величія. Словно передъ смертью тутъ вспыхнули геній и энергія Венеціи. Она показала себя умирающею въ полнот силъ. Такая колоссальная побда передъ концомъ, въ мучительныхъ конвульсіяхъ ужо начинавшейся агоніи, указываетъ, сколько еще жизни было въ этой горсти храмовъ и палаццо, въ этихъ людяхъ, сумвшихъ покорить себ міръ и павшихъ такъ царственно, такою чудною и поучительною смертью… И какое зрлище отсюда!.. Впереди ревутъ и бьются, адріатическія волны. Сколько глазъ можетъ охватить море, все оно вздулось и стремится сюда безчисленнымъ легіономъ своихъ, точно шлемы оперенныхъ валовъ. Съ бшенствомъ, заглушающимъ небесные громы, он, эти синія когорты, поднявшіяся со дна океана, бросаются на мраморныя терассы и, обезсилвъ, разбившись, отступаютъ широкими размывами назадъ… А позади — широкая и мирная даль голубыхъ лагуръ, словно заснувшіе на нихъ низменные острова, совсмъ утонувшіе въ зеленыхъ облакахъ садовъ. Колонны тихихъ виллъ блестятъ сквозь это ласкающее глазъ марево и за ними, какъ величавая царица посреди сіяющей свиты, Venezia la bella, точно сонъ геніальнаго поэта, какимъ-то чудомъ воплотившійся въ мраморъ, яшму и порфиръ, эта драгоцнная корона Адріатики, горящая подъ лучами солнца всми цвтами и красками, доступными земл,— эта морская лилія, такъ пышно распустившая прекрасные лепестки подъ знойными поцлуями темносиняго неба, среди благоговйнаго молчанія выростившихъ ее лагунъ.

Венеціанцы различаютъ мертвую лагуну отъ живой — Laguna morta е ‘laguna viva. Первая простирается вдоль твердой земли и, постепенно расширяясь и вырастая, захватываетъ почти половину всего пространства ‘Лагуны’ вообще. Только во время равноденственныхъ приливовъ и сильныхъ бурь, морская вода покрываетъ эту безжизненную гладь… Со своими спящими садами и тинистыми водами, теплыми и густыми отъ грязи, едва-едва разливающимися по мягкому дну, мертвая лагуна является просто болотомъ, но болотомъ, которое подъ южнымъ солнцемъ кажется громадною эмальированною каймою Венеціи. Песчаныя и глинистыя мели ея покрыты водорослями. Лагуна эта перерзана каналами. На ней, посреди маренъ, есть нсколько довольно глубокихъ озеръ, настоящіе садки рыбы и прибжища для цлой массы водяной птицы. Рыбаки и охотники проводятъ здсь цлые дни, по ихъ словамъ, нтъ въ цломъ мір краше мста. Живая лагуна представляетъ гораздо боле движенія. Приливъ совершенно заливаетъ ея песчаныя банки: одни обитаемые острова возвышаются надъ спокойно колышущеюся лазурью ея чистыхъ водъ. Когда отливъ обнажитъ длинные языки песку и глины, покрытые черными какъ уголь осадками, на нихъ вмст съ отходящею водой тянутся и возстаютъ, едва-едва шевеля ярко-зелеными листьями, водяныя растенія, цвты которыхъ лтомъ разливаютъ тонкое благоуханіе въ знойномъ воздух. Рыбаки, въ ложахъ ркъ, нкогда протекавшихъ здсь и замнивающихся желтыми песчаными отливами, находятъ цлыя массы frutti di mare и краббовъ. Живая лагуна, дйствительно, живетъ. Плывя по ней въ гондол, кажется, чувствуется біеніе безчисленныхъ пульсовъ надъ этою невозмутимою поверхностью прозрачныхъ видъ. Подымается легкій втеръ и кажется, что полный нги вздохъ бжитъ по нимъ навстрчу шуму и говору купающейся въ розовомъ пар Венеціи… Громадныя сваи указываютъ направленіе каналовъ, достаточно глубокихъ для морскихъ судовъ. Въ самую полную воду вершины ихъ торчатъ надъ нею. ‘Голубая лагуна, лагуна божественная, второе небо, лагуна дышащая, лагуна прекрасная’,— называютъ ее венеціанскіе поэты, и нужно быть здсь, наблюдать ее подъ всми освщеніями утромъ, въ полдень, при закат, ночью при свт мсяца, чтобы убдиться, какъ безсильно слово человка передать всю чистую красоту природы,

Не помню, кто первый сравнилъ С.-Джіорджіо Маджіоре, покоящійся противъ Пьяцетты, среди спокойныхъ лагунъ, съ кораблемъ, бросившимъ якорь въ штиль,— сравненіе, во всякомъ случа, врное и поэтическое. Громадная, какъ мачта, мраморная колокольня собора, дйствительно, длаетъ этотъ нкогда ‘островъ Кипарисовъ’ похожимъ на большой корабль. До 1806 г. тутъ стоялъ монастырь Бенедиктинскихъ монаховъ. Они оставили посл себя чудесный садъ и еще боле чудесное зданіе церкви, колоссальные корпуса для келій. Святые отцы жили здсь припваючи. Въ С.-Джіорджіо Маджіоре собирался даже конклавъ кардиналовъ для избранія новаго папы, когда Пій VI умеръ въ изгнаніи, и тутъ же былъ провозглашенъ его преемникомъ Пій VII Кіарамонте. Долгое время посл закрытія монастыря островъ былъ запущенъ. Въ его громадныхъ палатахъ складывались привозные товары, потомъ сюда впустили таможню, теперь здсь помщается артиллерія Венеціанскаго округа. Поэтому въ С. Джіорджіо Маджіоре, точно съ палубы военнаго корабля, нсколько разъ въ день стрляетъ пушка, увдомляя, вмст съ часами св. Марка, венеціанцевъ о времени. Самый соборъ здсь принадлежитъ къ лучшимъ созданіямъ Андреа Палладіо. Начатый имъ въ 1565 году, онъ былъ законченъ Скамоцци въ 1610 году. Джуліо дель Моро изваялъ для изящнаго и величаваго фасада статуи св. Георгія и св. Стефана. Грандіозная внутренность собора охватываетъ постителя чувствомъ глубокаго благоговнія. Картины Вассано, Тинторетто, Маравильоне и Понцоне принадлежатъ къ лучшимъ произведеніямъ церковной живописи. Въ собор чудесные мавзолеи и монументы: Лоренцо Веніеро, дожа Маркантоніо Маммо, Леонардо Дона, въ знаменитой распр съ папой Павломъ V защищавшимъ права республики и ея независимость отъ посягательствъ римской куріи, дожа Доменико Микіелли съ надписью: ‘Terror Graccornm jacet hic’, Этотъ памятникъ изваянъ Лонченной въ 1637 году. Доменико Микіалли — одинъ изъ самыхъ воинственныхъ дожей этой воинственной республики. Онъ, подвигнутый проповдью папы Каликста II, въ эпоху крестовыхъ походовъ, завоевалъ Яффу, Тиръ и Аскалонъ. Онъ въ 1123 г. вошелъ тріумфаторомъ въ ерусалимъ и поздне завладлъ большею частью острововъ греческаго Архипелага. Черезъ шесть лтъ посл того дожъ простымъ монахомъ умеръ здсь, въ этомъ же монастыр… Какія славныя воспоминанія, особенно рядомъ съ печальнымъ настоящимъ Венеціи. Возвращаяся назадъ изъ Лидо, я взошелъ на колокольню этого монастыря. Солнце заходило. Чуднымъ блескомъ была охвачена вся Венеція. Въ цломъ мор этого пылающаго свта подымались ея золотые палаццо и храмы, рубиновыми казались ея безчисленные каналы. Солнце погрузилось за горами Фріуля… Ударила заревая пушка внизу,— и синяя мантія была наброшена ночью, незамтно подступившею съ неоглядной Адріатики, на царственную порфиру Венеціи… Спи, спокойно!..

Наша гондола тихо скользила къ низменному берегу Лидо. Втеръ оттуда вялъ на насъ ароматами только что распустившихся цвтовъ. Аллеи острова совсмъ осыпаны ими. Листьевъ на видать. Розовые, блые и палевые стоятъ миндали и сливы, рисуясь на голубыхъ небесахъ своими нжными вершинами. Песчаный, обыкновенно, островъ былъ покрытъ зеленью. Свжая сочная трава изумруднымъ блескомъ горла подъ солнцемъ, подъ страстными лучами котораго въ садахъ по сторонамъ нашей дороги открывались послдніе весенніе цвты… По синимъ лагунамъ скользили лодки съ пестрыми парусами. Розовые и желтые… Грубый холстъ подъ этимъ освщеніемъ казался нжне самой тонкой матеріи. Такимъ образомъ, мы прохали черезъ весь островъ къ морю на песчаныя отмели. Море выбросило массу морскихъ звздъ, мертвыхъ краббовъ, медузъ и массу другихъ чудищъ, запутавшихся въ прибитой сюда густой сти пахнувшихъ іодомъ водорослей: губокъ, каракатицъ и раковинъ ‘мулей’ — двустворчатыхъ и красивыхъ. Съ каждымъ моментомъ море выбрасывало все больше и больше своихъ даровъ. Новыя волны неслись съ глухимъ шумотъ, но разбиться имъ было не обо что. Берегъ постепенно сходитъ внизъ, песчаный и пологій. Вотъ громадный stabilimeiito морскихъ купаленъ. Оно теперь еще заперто, но черезъ мсяцъ, уже откроется для прізжихъ. Здсь даются балы и концерты. Какъ хороши въ эту пору года прогулки по Лидо и форту св. Николая съ его чудесной мраморною набережной, куда иногда въ пышныя торжества Вознесенья приставалъ, сопровождаемый тысячами богато убранныхъ гондолъ, чудовищный Буцентавръ съ дожемъ и должностными лицами на своей палуб, покрытой бархатомъ и парчей, отдланной серебромъ и золотомъ, украшенной страусовыми перьями, со львомъ св. Марка на носу и съ великолпнымъ знаменемъ могущественной Венеціи на корм. Бродя по берегу Лидо, невольно вспоминаешь эти счастливыя времена!.. Если вамъ будетъ жарко, если ласковые поцлуи солнца слишкомъ уже страстно сыплются на васъ съ темно-голубаго неба,— уходите въ прохладный сумракъ церкви св. Николая, подъ порталомъ котораго находится мраморная гробница ея основателя знаменитаго дожа Доменико Кантарани, умершаго боле 800 лтъ тому назадъ, но до сихъ поръ еще жинущаго въ легендахъ и сказаніяхъ лидянъ. Немного дале — мраморная крпостца св. Андрея, выстроенная тоже Саммиколли. Въ т далекія времена и форты воздвигались талантливыми художниками и архитекторами. Законы красоты стояли на первомъ план, а богатство республики допускало возможность не стсняться пресловутою благоразумной экономіей, этою добродтелью бездарности, еще не сберегшей до сихъ поръ ни одной копйки народныхъ денегъ и не уничтожившей нигд и никогда крупныхъ хищниковъ и грабителей. Крпостца св. Андрея вся сооружена изъ матеріала, привезеннаго изъ Истріи. Фасадъ ея бастіона — совершенно дорическаго стиля. Въ немъ сорокъ дв амбразуры, пробитыя вровень съ водою для пушекъ самаго большого калибра. Съ высоты этой крпости — чудесный видъ на Адріатику. Голубой просторъ ея сливается съ воздухомъ. Въ знойные дни далеко-далеко рисуется прозрачное марево полуфантастическихъ береговъ. Прежде чмъ войти сюда, я выдержалъ цлую исторію съ солдатами. Меня не пускали и отказывались доложить офицеру. Наконецъ, я добился своего.

Потягиваясь и звая, вышелъ пестро расшитый, на самыхъ невозможныхъ мстахъ, начальникъ караульнаго поста.

— Что вамъ угодно?

— Я хочу съ верху посмотрть на Адріатику.

— Знаете вы нашу пословицу,— улыбнулся онъ,— только, ради Бога, не обижайтесь: въ такіе жаркіе дни, какъ сегодня, бродятъ только собаки да форестьеры… Вы военный?

— Нтъ.

— Не нмецъ и не англичанинъ?

— Я русскій.

— Можете доказать это?

— У меня паспортъ съ собой!

Я предъявилъ. Офицеръ сталъ необычно любезенъ.

— Вы знаете, мы не пускаемъ сюда нашихъ добрыхъ друзей — нмцевъ, а для русскихъ сколько угодно.

Такимъ образомъ, въ первый разъ въ жизни заграницей я испыталъ выгоду быть русскимъ.

Лидо съ тхъ поръ сдлался для меня однимъ изъ самыхъ привлекательныхъ мстъ за границей. На Адріатик лучшихъ мстъ для купанья я не знаю. По какому-то еще невдомому закону здсь, единственно на этомъ мор, существуютъ приливы и отливы. Покрытый за послднее время чудными садами Лидо представляетъ удивительный пляжъ, на которомъ вы увидите цлые дни зарывающихся въ песокъ дтей. За нимъ очаровательная лазурь Адріатики съ розовыми и красными парусами далекихъ лодокъ. Когда подъ свтлымъ солнцемъ голубое море горитъ и искрится, эти розовые и красные паруса кажутся рубиновыми. Что то фантастическое, какой-то свтлый весенній сонъ, совершенно не похожій на живую дйствительность! Смотришь и не насмотришься. Я цлыми часами оставался на террасахъ купаленъ — любуясь этою несравненною далью. Администрація въ садахъ около выстроила много виллъ. Купающіеся нанимаютъ въ нихъ прекрасныя комнаты. Тутъ нтъ комаровъ, которыми мучитъ Венеція лтомъ, нтъ вони ея каналовъ, жары ея улицъ. Я уже два раза жилъ здсь и вспоминаю объ этомъ, какъ о праздник. Изъ моихъ оконъ видна была и лазурь Адріатики съ рубиновыми парусами и едва намчаемымъ очеркомъ сверныхъ береговъ ея, и Венеція — вся воздушная, розовая, какъ обвораживающая сирена, купающаяся въ своихъ лагунахъ!.. Ничего лучше этого я не знаю. Для больныхъ нервовъ, для утомленнаго мозга и измученнаго сердца — это изумительное прибжище, санаторіумъ.

Назадъ мы плыли мимо монастыря св. Лазаря на остров, принадлежащемъ армянамъ мекитаріанцамъ. Съ почтенными и учеными иноками этой обители я провелъ цлую недлю. Во всей Венеціи, среди ея каменнаго великолпія, нтъ такого сада, какъ здсь. Кипарисы, лавры, розы, жасмины, рододендроны, гранаты, магноліи — зеленымъ облакомъ обложили стны обители, которая печатаетъ книги почти на всхъ восточныхъ языкахъ и справедливо служитъ предметомъ удивленія для туристовъ. Она работаетъ для всей Азіи, разнося по ней просвщеніе, и поддерживаетъ вру въ свое будущее у полузадушенныхъ Турціею народовъ. Библіотека монастыря св. Лазаря полна сокровищъ, о которыхъ, къ сожалнію, не знаютъ наши оріенталисты. Мн показывали здсь евангелія, которымъ боле 1000 лтъ. Одно изъ нихъ принадлежало армянской царевн Мелке. Много рукописей (нкоторыя на папирусахъ) ждутъ еще своего изслдователя. Монахи работаютъ очень много. Это съ перваго взгляда кажется удивительнымъ. Передъ вами не замкнутая обитель, а скоре ученая академія. На какомъ бы язык ни заговорили вы, вамъ отвтятъ чисто и правильно. Я не говорю уже о русскомъ. Тутъ есть превосходные синологи, знатоки японскаго языка, бирманскихъ нарчій. Основанъ монастырь знаменитымъ Мекитаромъ, родившимся въ Себастіи въ 1676 году. Онъ основалъ въ Стамбул братство священниковъ религіозныхъ и ученыхъ, хранителей древне-армянскаго просвщенія. Цлью братства было духовное и умственное возрожденіе Арменіи. Турки заподозрили его въ политическихъ цляхъ. Цлый рядъ преслдованій заставилъ почтенныхъ людей уйти въ Модонъ въ Море, принадлежавшій въ т времена Венеціанской республик. Когда черезъ нсколько лтъ посл того Морею завоевали Турки, мекитаріанцы ушли въ Венецію, и здсь на остров св. Лазаря поставили свой красивый, дышащій миромъ, спокойствіемъ и прохладой монастырь. Здсь умеръ и самъ Мекитаръ, завщавъ братству глубокую и самоотверженную любовь къ наук. Они остались врны этому. Ежегодно сотни хорошо научившейся молодежи, подготовленныя здсь шестью годами упорнаго труда, уходятъ на востокъ и, если армянскій народъ еще живъ, если онъ любитъ и цнитъ свое прошлое, если онъ сохранилъ неприкосновенными свои національныя черты въ этомъ много ему помогъ одинокій и красивый островокъ, совсмъ утонувшій въ зелени своихъ садовъ, въ виду вчней покровительницы его Венеціи.

Пора было возвращаться домой.

Когда гондола наша пристала къ пьяцотт, сумерки уже окутывали площадь сн. Марка и палаццо дошей. Бронзовые куранты Оролоджіо на ея колокольн отбивали десять часовъ, волны кончившаго дневную работу народа выливались на пьяцетту съ Мерчеріи…

За куполами свернаго собора вырзался золотой рогъ новой луны…

XI.
Поздка въ Мурано.— Старый городъ.— Соборъ св. Петра.— Фабрики.— Музей.— Прощаніе съ Венеціей.

Къ сверу отъ Венеціи, за островомъ св. Михаила, лежитъ другой, поменьше, на которомъ выстроенъ городъ Мурано, основанный въ V вк бглецами изъ древняго Альтинума. Въ первое время городъ соперничалъ съ Венеціей, велъ даже войны съ нею, при чемъ одна, кончившаяся очень неудачно для Мурано, повела къ заключенію постыднаго мира, по которому жители его, въ числ десяти старйшихъ и благороднйшихъ гражданъ, должны были ежегодно къ празднику Вознесенія являться въ Венецію, одтые, въ ослиные шкуры, съ ослиными головами и ушами. Почтенныхъ муранцовъ, замаскированныхъ такимъ образомъ, въ торжественной процессіи водили по площади св. Марка и затмъ отпускали съ миромъ. Венеціанцы въ первое время своего существованія были вообще большіе юмористы. Въ своихъ трактатахъ съ императорами Запада Венеціанцы упоминаютъ о Мурано, какъ о республик, вполн отъ нихъ независимой. Еще въ XIII вк Мурано имло своего особаго правителя, свой выборный совть, свои законы. Сверхъ того оно имло привиллегію чеканить свою, монету (oselle), носившую сверхъ имени царствовавшаго дожа гербъ города Мурано — птуха со змею въ клюв. Какъ во всхъ окрестныхъ періодахъ, въ Мурано имлись свои поэты, воспвавшіе величіе крошечной республики. Въ одной изъ такихъ поэмъ разсказывается борьба льва крылатаго съ птухомъ змедомъ. Птухъ змедъ побждаетъ крылатаго льва, и св. Маркъ на небесахъ проситъ первенства надъ собою священномученика Петра, ставшаго покровителемъ Мурано. Къ сожалнію, поэты не всегда являются хорошими пророками, и Венеція впослдствіи подчинила себ этотъ городъ вполн, такъ что его величественный птухъ совсмъ исчезъ изъ воспоминаній, доблестныхъ муранцевъ. Но если въ политическомъ отношеніи муранцы спасовали, то во всхъ остальныхъ они являлись счастливыми соперниками своихъ могущественныхъ сосдей. Школа живописи Виварини, существовавшая здсь въ XV вк, была горіаздо лучше венеціанской, заводы и фабрики создавали такія мозаики и стекла, что венеціанскіе работники считали ихъ образцами для себя, садоводство на этихъ островахъ затмило совсмъ царицу Адріатики. Великолпіе украшенныхъ снаружи чудными фресками дворцовъ Корнаро, Донато, Тровизано, Соранцо и другихъ возбуждало справедливое удивленіе путешественниковъ. Венеціанскіе ученые Бембо, Трифонъ Габріэлла, Джіованни, Батгнето Рамузіо, Адьдо Мануціо, Андреа Новаджеро — мечтали о тхъ дняхъ, которые они могли провести въ Мурано, въ этомъ ‘земномъ раю’. Поэтъ Кальмо говоритъ, что ‘мягкость воздуха, красота города длаетъ Мурано достойнымъ нимфъ и полубоговъ’. Особенно влекли сюда всхъ дивные сады. Цлыя латинскія поэмы писались въ честь ихъ. Между ними особенно замчательна та, авторомъ которой являлся Корнеліусъ Кастальди до-Фельтре. Описавъ во всхъ подробностяхъ эту чудную жемчужину Адріатики, онъ восклицаетъ: ‘Проси боговъ, чтобы они сдлами теб великую милость, обративъ тебя всего здсь въ зрніе и обоняніе’. Счастливые любовники бжали сюда же въ таинственные уголки благоуханныхъ чащъ, гд лавророзы переростали магноліи, гд кипарисъ едва могъ вырваться изъ ароматныхъ объятій апельсинныхъ рощъ, яркій пурпуръ гранатныхъ цвтовъ смшивался съ блыми рододендронами, пышныя азаліи сплетались въ густые своды, гд счастливый поцлуй заглушался громкимъ пніемъ птицъ и веселымъ шумомъ прозрачныхъ водъ, падавшихъ съ уступа на уступъ, бившихъ фонтанами и журчавшихъ въ мраморныхъ бассейнахъ. Величавые кедры, перенесенные сюда съ Ливана, принялись какъ нельзя лучше, въ самые знойные дни, когда солнце жгло утомленную землю, въ тни этихъ великановъ восток была поистин райская прохлада. Блые платаны, обвитые отовсюду зелеными стями винограда, напрасно простирали къ голубому небу свои втви: цпкая поросль подымалась все выше и выше, перебрасываясь на ихъ сосдей, сползая внизъ и опять взбгая до самыхъ вершинъ… Когда сенатъ предложилъ Габріэлло быть патріархомъ Венеціи и епископомъ Тревизо,— ученый отвчалъ: ‘я оставляю другимъ митры и короны и не хочу разставаться съ своимъ Мурано’. Тутъ у него сбирались постоянно Спероно Сперони, Тиціанъ, Сансовино, Саммикели, Бембо, Зане, Аретино, Мазино и Бернардо Тассо. Въ полной нги тни виноградныхъ бесдокъ, въ виду невозмутимо ясныхъ лагунъ съ обворожительной перспективой Венеціи вдали — эти представители мысли и науки того времени читали греческихъ и латинскихъ поэтовъ, вели долгіе и остроумные споры по вопросамъ литературы и искусства. Извстенъ примръ хорошаго ученаго и одного изъ лучшихъ патриціевъ Венеціи, Джіакопо Вендрамина, который умеръ отъ отчаянія, узнавъ, что его вилла и сады въ Мурано уничтожены пожаромъ.

Но, кром садовъ, Мурано славилось еще своими стеклянными заводами. Дло это процвтало здсь уже въ XI вк. Въ 1292 году великимъ совтомъ было ршено: во избжаніе пожаровъ, вс печи для варки стекла изъ Ріальто перенести въ Мурано, гд это промышленность была уже поставлена на широкую ногу. Въ то время здсь длали не только стекла, но и зеркало, хрусталь, фальшивый жемчугъ, искусно поддлывали вазы изъ шпата, халцедона, изумруда, гіацинта и другихъ драгоцннныхъ камней. Въ XIII вк, когда Марко Поло вернулся изъ своего славнаго путешествія въ Азію и на берега Индійскаго океана, въ Мурано начали фабриковать изъ стекла и хрусталя всевозможныя поддлки подъ драгоцнные камни, съ громаднымъ барышомъ сбывавшіяся потомъ въ портахъ Чернаго моря, въ Малую Азію, въ Египетъ и во всю сверную Африку. Тонкость работы того времени была неподражаема. Филиграновое стекло, стеклянныя кружева теперь не могутъ длаться съ такимъ изяществомъ, какъ тогда, и знатокъ тратилъ, Богъ знаетъ, какія деньги, разыскивая ихъ по всему свту. Стеклянные предметы, украшенные тонкими стеклянными же листьями и цвтами, выходившіе въ то время изъ мастерскихъ Мурано, теперь не могли бы быть приготовлены на современныхъ заводахъ. У муранскихъ рабочихъ было самоуправленіе. Они выбирали своего гастальдо, имли собственный банкъ. Въ субботу работники являлись на улицы, площади, въ театры, одтые какъ патриціи — въ бархатъ и дама. Пьянства между ними не было. Продажа вина разршалась публично только въ двухъ мстахъ, гд появляться порядочному рабочему считалось постыднымъ. Они назначали свиданія другъ другу въ садахъ или въ casini, гд играли въ карты. Для нихъ устраивались особенныя бесды, спектакли, праздники, игры въ шары, бои быковъ. На это тратились ихъ хозяева. Существованіе рабочаго было вполн обезпечено. Онъ всегда имлъ дло, и подъ старость ему ежегодно выдавался пенсіонъ въ семьдесятъ дукатовъ. Такимъ образомъ, маленькій островокъ Мурано оказывался въ полномъ смысл Эльдорадо для рабочихъ и земнымъ раемъ для венеціанскихъ патриціевъ. Населеніе его дошло до 32,000 человкъ, богатство его вошло въ пословицу…

Въ этотъ-то эдемъ я и отправился наканун своего отъзда изъ Венеціи.

День былъ чудесный. Безоблачное небо, ярко солнце… Бирюзовыя лагуны были неподвижны. Только слдъ отъ гондолъ бжалъ по нимъ мелкою рябью. Далеко на самомъ горизонт, точно въ небесахъ, виднлись ясно снга и глетчеры величавыхъ Альпъ. И опять самыхъ горъ не видно — одни ихъ ледники точно были нарисованы въ голубомъ простор… Поправе только горы Фріуля выдавались впередъ суровою синью рзко очерченныхъ вершинъ. Все кругомъ дышало счастіемъ и спокойствіемъ. Улыбка неба отражалась въ улыбк лагунъ. Едва-едва приподымались надъ ними острова другихъ городовъ, разбросанныхъ по сторонамъ,— Торчелло, Бурано… Ихъ башни и Кампаниллы точно плавали на безмятежномъ зеркал невозмутимыхъ водъ… Освжающій втерокъ, нжный и мягкій, какъ прикосновеніе цвточныхъ лепестковъ, былъ безсиленъ расшевелить лагуны. Онъ не давалъ только зною застояться въ воздух… Мы миновали островъ св. Михаила съ его кипарисами и мраморами новаго кладбища. Вотъ на краю бирюзоваго горизонта обрисовались срыя очертанія домовъ и колоколенъ.

— Гд же Мурано?

— Вотъ!— показалъ на.нихъ гондольеръ.

— Какъ, а сады?

— Какіе сады?— спросилъ хавшій со мною художникъ.

— Муранскіе… Я такъ много читалъ о нихъ.

— Ахъ, т!.. Ихъ уже нтъ давно.

Дйствительно, между срыми домами кое-гд выглядываютъ тощія деревца.. Вс остальное сведено на-нтъ.

— Ну, а дворцы?

— Палаццо въ развалинахъ. Мурано теперь но то, что было прежде. Теперь тамъ уже не 32,000 жителей, а всего только 4,500! Наша Венеція упала, но она еще цвтетъ въ сравненіи съ несчастнымъ Мурано,— объяснялъ гондольеръ.

— Остались ли хоть фрески на стнахъ развалинъ?

— Кое-гд… Только ничего разобрать нельзя…

Дло разрушенія и смерти быстро идетъ впередъ. Венеція умираетъ, и умираетъ царственно, Мурано давно умеръ, и умеръ, какъ воинъ, сразу подъ тяжестью своихъ латъ и щита.

— Вы знаете, что тамъ была роскошная церковь degli Augoli?..

— Читалъ у Мольменти.

— Ну, такъ она совсмъ въ руинахъ. Ее даже заперли.

— А ея картины?

— Э! висятъ… Кто ихъ видитъ… Потолокъ показываютъ желающимъ.

— А на потолк что?

— Живопись.

Потомъ уже въ Венеціи мн разсказывали, что рисунки потолка, исполненные Піермаріа Пеннаки, почти погибли, что картины — тоже въ несчастнйшемъ состояніи.

— Вотъ и Мурано!— показалъ гондольеръ.

На насъ надвигалась мрачная масса прокопченныхъ чернымъ дымомъ стнъ, заброшенныхъ и полуразвалившихся палаццо.. Широкій каналъ раздлялъ островъ. Гондола медленно вплыла въ него. Точно птицы, снялись съ береговъ оборванные мальчишки и бгутъ за нами, еще издали по направленію къ гондол протягивая руки…

— Что это они?

— Нищіе… Тутъ много нищихъ… Форестьеровъ бываетъ мало,— и пользуются случаемъ.

Берега канала обшиты истрійскимъ камнемъ… Кое-гд колонны, готическія окна, мраморное кружево ослпшаго, оглохшаго и покосившагося на-бокъ палаццо. Вотъ на одной изъ стнъ живопись какая-то. Мы останавливаемъ гондольера. Ничего, дйствительно, не разберешь… Видны пятна смшавшихся красокъ, неопредленныхъ линій. Вонъ то лицо и разобрать бы можно, да наскозь проступила сырость, и носъ у него совсмъ провалился. Даже неприлично выходитъ!… Опять старые подуразвалившіеся дома и закопченные заводы. На улицахъ мало народа… Цирюльникъ бретъ какого-то толстаго лавочника на площади. Схватилъ его одною рукою за носъ, приподнялъ ему голову кверху и съ такой отчаянной энергіей работаетъ бритвой, что вотъ-вотъ польется кровь, и старая отпрепарированная голова покатится по плитамъ, уже накалившимся отъ солнца. Населеніе Венеціи, празднуя приходъ весны, сбросило ротонты — здсь еще ихъ носятъ, носятъ же не мха на воротникахъ, а какіе-то дикобразы и ежи, свернувшіеся вокругъ груди праздношатающихся муранцевъ… Большой домъ. Мавританское окно и дорическія колонны. Въ окно смотритъ патеръ. Заплылъ жиромъ совсмъ. Этимъ и теперь хорошо живется. И опять пустыннныя улицы, опять оставленные дома съ заколоченными ставнями.

Нкогда очень богатые храмы Мурано — запущены. Выстроенный въ стил Renaissance 1474—1509 г. Св. Петръ только въ послднее время еще немножко поддерживается и, какъ это ни странно, расходы на ремонтъ приняты на себя именно проклинаемою клерикалами пьемонтской династіею. Она, впрочемъ, длаетъ очень много именно въ этомъ отношеніи. Правда, ею преслдуются не религіозныя, а археологическія цли, но духовенство въ этомъ видитъ заманиваніе и заране торжествуетъ. ‘Они еще обратятся къ намъ,— чаще, чмъ гд-нибудь, слышно теперь въ Сверной Италіи,— ну, что же, если Гумбертъ возвратитъ Римъ намъ и станетъ врнымъ членомъ церкви, она и его приметъ въ свои родительскія объятія’. А пока Гумбертъ выполнитъ надежды толстыхъ кюре, они подымаютъ носъ свой все выше и все громче съ церковныхъ каедръ проклинаютъ современное положеніе длъ, ‘это царство Вельзевула на земл’, какъ выразился недавно въ св. Марк знаменитой проповдникъ Франческо ди-Сфолія. Говорятъ, что министерство не осталось нечувствительно къ подобной любезности, и святой отецъ лишенъ пенсіона, выплачивавшагося ему чиновниками Вельзевула.

Когда я вышелъ на берегъ, когда передо мною открылся полузапущенный св. Петръ, только тогда я понялъ, до чего упалъ поэтическій Мурано. Я уже не говорю о садахъ — ихъ нтъ, втеръ несетъ въ лицо не ароматъ розъ, лилій, жасминовъ и розмарина, а запахъ дыма изъ окрестныхъ фабрикъ. Вонъ знаменитый дворецъ Бембо: его и не узнать теперь въ этой каменной облупившейся глыб, на которой по наружному фасаду, какимъ-то чудомъ, уцлла красивая колонна и клочекъ стариннаго мраморнаго орнамента. Окна совсмъ черныя, точно пещеры. Стекла ихъ давно повыбиты. Я заглянулъ въ окно: стны просочились сыростью, старинныя фрески вплоть просасались влагой и слиняли, живопись потолка и позолота карнизовъ еще кое-гд мелькаютъ. На паркетахъ груды мусору…

— Живетъ здсь кто-нибудь?

— I pipis trellii… (Летучія мыши).

— А люди?

— Что длать людямъ въ проклятомъ дом!

— Почему проклятомъ?

— Какъ же. Послдній изъ Бембо, жившихъ тутъ, убилъ своего сына. Старикъ женился на двушк, которая любила молодаго Бембо. Она очень долго боролась съ своимъ чувствомъ, сынъ даже узжалъ во Францію, чтобы какъ-нибудь погасить страсть, волновавшую его. Но потомъ невыдержалъ и вернулся. Отецъ разъ и засталъ его на колняхъ передъ своей женою. Молодой Бембо весь въ слезахъ цловалъ ей руки. Старикъ былъ крутого нрава, взялъ его за руку и повелъ по зал. Въ ея паркетахъ секретъ былъ. Онъ поставилъ его на одну мраморную плиту, нажалъ какую-то пуговку въ стн — плита подалась внизъ, и молодой человкъ съ дикимъ крикомъ полетлъ въ воды лагуны.

— Какъ въ воды лагуны?… Вдь домъ выстроенъ на остров.

— Туда были проведены он и сдланъ сверхъ того глубокій колодезь… Сынъ стараго Бембо былъ не единственной его жертвой!… Съ женою тотъ поступилъ еще хуже. Онъ увезъ ее въ загородный дворецъ свой въ Торчелло, заперъ тамъ въ глухой башн и уморилъ голодомъ. Эту сырость, которую вы видите, сдлалъ колодезь… Это все кровь схороненныхъ тамъ людей проступаетъ сквозь стны… Говорятъ, ихъ было такъ много, что они наполнили сплошь его…

— Что же, колодезь отысканъ?

— Нтъ. Прізжали ученые, рылись,— ничего найти не могли…

— Вы очень хорошо разсказываете, Лаоло.

— Я ходилъ въ школу и много читалъ,— улыбнулся гондольеръ.— Что вы думаете, между нами есть и поэты. Нкоторые и стихи на музыку кладутъ… Марко печатается даже!…

Въ церкви св. Петра нсколько очень замчательныхъ картинъ. Между ними Франческо Сантакроче, Джіовани Беллини, Паоло Веронезе, Бенедетто Каліари, Виварини, Бассано и Сальвіати.

Еще въ боле печальномъ вид, не снаружи — онъ подновленъ тутъ,— а внутри, каедральный соборъ св. Донато, сооруженіе X вка. Здсь очень замчательны старинныя мозаики стнъ и купола, фрески, наполовину слинявшія, и инкрустаціи мраморнаго пола со щитами, подъ которыми похоронена знать Мурано. Наружный фасадъ не представляетъ ничего особеннаго, кром двухъ колоннъ, перенесенныхъ бглецами изъ Альтинума. Колонны эти съ древними надписями относятся къ эпох Антонія. Мраморныя колонны внутри собора съ коринскими капителями тоже перенесены сюда бглецами изъ ихъ отечественнаго города. Вообще, варварамъ, какъ оказывается, оставалось очень немного разрушать въ Альтинум. Населеніе само повыбрало изъ него что было въ немъ получше.

— Вотъ мозаики 1140 года!— показываетъ намъ кустодо хорошо сохранившуюся стну.— А вотъ картина Лазарро Себастіани — Богородица среди ангеловъ и святыхъ…

Византійская живопись на золотомъ фон — позади алтаря. На сводахъ тоже. Точно въ нашихъ старинныхъ соборахъ,— такіе же иконописные худые длинные святые съ одервенвишми руками и неестественно вытянутыми шеями и ногами… Искусство этого рода было перенесено сюда изъ Константинополя. Нкоторыя изъ мозаикъ и фресокъ исполнены въ XI и XII вк. Въ верху, на хорахъ, чудесную перспективу представляетъ колонна въ чисто мавританскомъ стил съ ея орнаментами и мраморными барельефами. Эта работа была исполнена въ десятомъ вк…

— Св. Донатъ прогнвался на насъ нынче!— вздыхаетъ кустодо.

— А что?

— Мало форестьеровъ посылаетъ въ Мурано, жить стало нечмъ. Поврите-ли — въ этомъ мсяц вы первые явились посмотрть каедральный соборъ.

— Смотрть у васъ нечего.

— Мурано былъ знаменитымъ городомъ прежде.

— Осталось въ немъ очень мало интереснаго.

— На Маццордо еще меньше, а туда здятъ. У насъ еще хоть 5,000 человкъ живетъ, а тамъ и ста не осталось.

— Вымерли?

— Нтъ, ушли… Въ голодный годъ изъ домовъ вс мыши бгутъ. Бурано какой былъ богатый городъ прежде, а теперь въ немъ нсколько рыбаковъ поселилось въ развалинахъ.

— Какой это Бурано, гд плетутся знаменитыя кружева?

— Онъ самый. Теперь оттуда прізжаютъ къ намъ искать работы. Умираетъ лагуна! Венеція — нашимъ сердцемъ была. Сердце умираетъ и тло тоже…

На нихъ на всхъ лежитъ какой-то меланхолическій отсвтъ. Точно вс они погружены въ грезы о блестящемъ прошломъ. Въ самомъ дл, трудно переживать такой упадокъ. Настоящее съ его лихорадочною дятельностью, мщанскимъ скопидомствомъ — какъ-то не уживается рядомъ съ этими дворцами и соборами, съ величавыми памятниками, съ преданіями, еще живущими въ устахъ народа. Традиціи, прежняя слава не даютъ людямъ броситься съ головою въ спекуляцію и аферы, въ мелкую производительность. Новый вкъ пришелъ и засталъ людей всми своими фибрами привязанныхъ къ прошлому, которое только выигрываетъ отъ разстоянія, отъ нкоторыхъ историческихъ сумерекъ, окутавшихъ его. За новое дло хорошо приниматься свжему человку, а венеціанецъ, кажется, все еще существуетъ въ быломъ. Воспоминанія для него — дйствительность. Какъ же тутъ разобраться и сдлать что-нибудь?…

Въ музе Мурано собраны образчики всего сдланнаго въ этомъ город за восемьсотъ лтъ… Несмотря на то, что онъ основанъ въ 1861 году,— это цлая исторія края. Въ высшей степени интересны его богатыя коллекціи древняго стекла, вазъ, зеркалъ, trifoni съ миніатюрами, мозаикъ. Но нимъ вы можете узнать развитіе и паденіе этого дла. Вотъ изумительныя мелкія работы — мозаичные портреты въ стекл, въ булавочную головку величиною. Возьмите лупу, и вы будете поражены красотою, жизненностью лицъ, даже ихъ сходствомъ, потому что рядомъ висятъ ихъ оригиналы, написанные масляными красками… А вотъ собраніе старинныхъ монетъ, чеканенныхъ въ Мурано — oselle. Жалкій городъ, но какъ чтитъ и хранитъ свое прошлое. У насъ разные Костромы, Суздали, Угличи, Твери — жили, пожалуй, тоже яркою историческою жизнью, а гд ихъ воспоминанія, гд ихъ музеи?… Гд эти простые кустоды, которые получше разныхъ ученыхъ разскажутъ вамъ во всхъ подробностяхъ все, что касается ихъ родины?

Поздка въ умирающій Мурано была въ тотъ разъ послднею въ Венеціи.

На другой день нужно было спшить попасть въ Падую на небольшой литературный праздникъ, куда я наканун получилъ приглашеніе.

Въ послдній разъ прозжая на дебаркадеръ желзной дороги по залитому солнечнымъ свтомъ Большому каналу, любуясь на безчисленные его дворцы, храмы, на эти памятники навсегда отжившаго величія, я чувствовалъ какую-то странную тоску, точно прощался съ другомъ, котораго уже не увижу больше. Венеція какъ-будто хотла въ этотъ день показаться во всемъ своемъ блеск. Такъ легко рисовались ея палаццо на знойномъ неб, такъ блли ея мраморныя площади, такія густыя тни ложились на боковые каналы, такія фантастическія краски покоились на яшм, порфир и серпентин изящныхъ орнаментовъ, такъ тонко казалось каменное кружево, такъ стройны грандіозныя колоннады, такъ ярки мозаики и фрески и такъ медленно мимо этихъ красотъ плыла поэтитеская гондола. Я понимаю, что Байронъ могъ зарыдать, узжая отсюда!…

А тамъ опять бирюзовая лагуна, далекія Альпы… Взглядъ изъ окна вагона покоится на колокольняхъ и башняхъ развнчанной Адріатической царицы… Она все дальше и дальше. Какое-то розовое сіяніе зыблется надъ нами… Башни св. Марка и C.-Джорджіо Маджіоре переростаютъ вс другія… Кажется — вытягиваются, точно благословляютъ насъ издали… Втеръ бжитъ по лагун. Запахъ розъ и лилій… Изъ какого сада доносится онъ? Неужели это прощальный привтъ Лидо… Море раскинулось направо… Налво надвигаются грозныя вершины Фріуля. Мы оглядываемся — Венеціи уже нтъ. Точно и не было этого поэтическаго сна. Мы опять просыпаемся къ будничной дйствительности,

Addio, Venezia la Hella!

Прощай, развнчанная царица!. Можетъ быть, на ея лагунахъ когда-нибудь выростетъ новый городъ, еще богаче, роскошне и славне, но она, старая Венеція, замкнувшаяся въ свои мраморныя воспоминанія, уже не воскреснетъ вновь такою, какою она была когда-то, какою она мн грезится и до сихъ поръ!

Впрочемъ, откуда же ей вырасти? Гд они, эти новые Морозини, Гримани, Дондоло и десятки другихъ геніальныхъ созидателей величавой республики. Казалось, венеціанскій духъ выразился въ нихъ съ такимъ блескомъ и полнотою, что цлые вка пройдутъ, а въ немъ уже не будетъ силы создать что либо подобное!…

КОНЕЦЪ ПЕРВАГО ТОМА.

Василій Немировичъ-Данченко.

ЛАЗУРНЫЙ КРАЙ.Очерки, впечатлнія, миражи и воспоминанія.

Соперникъ Венеціи.

I.Тріестъ.

II.Тріестъ на первыхъ порахъ.

III.Сербская церковь.— Море и портъ:— Тергестео и невроятные буржуа.— Леопольдъ I и Карлъ VI.

IV.Акведота.— Сальвини въ Паоло.— Какъ веселится народъ.— Карнавалъ.— Тріестъ ветхаго завта.— Гд нмецкій языкъ.

Аркадія XIX вка 1).

III.Развнчанная Царица(Очерки Венеціи).

III.Гршныя венеціанки и венеціанскіе гршники.— Чмъ занимались въ монастыряхъ.

IV.Пьяцетта.— Гиды въ Италіи.— Кампанилла.— Площать св. Марка.— Карнавалъ.

V.Базилика св. Марка.— Палаццо дожей,— Тюрьмы.— Мостъ Вздоховъ.

VIII.Джіудекка.— Рыбацкій дожъ и ‘императоръ шутовъ’.— Донъ Карлосъ и синьоръ Палумбо.— Венеціанскія женщины.— Венеціанскія жены.

X.Поздка въ Лидо.— Лагуны.— C.-Джорджіо Маджіоре.— Армянскій монастырь.— Лидо, морскія купанья.— Опять о прошломъ.

XI.Поздка въ Мурано.— Старый городъ.— Соборъ св. Петра.— Фабрики.— Музей.— Прощаніе съ Венеціей.

Читайте также:

ЛАЗУРНЫЙ КРАЙ.
Очерки, впечатлнія, миражи и воспоминанія.

I.
Тріестъ.

II.
Тріестъ на первыхъ порахъ.

III.
Сербская церковь.— Море и портъ:— Тергестео и невроятные буржуа.— Леопольдъ I и Карлъ VI.

IV.
Акведота.— Сальвини въ Паоло.— Какъ веселится народъ.— Карнавалъ.— Тріестъ ветхаго завта.— Гд нмецкій языкъ.

Аркадія XIX вка ¹).

III.
Развнчанная Царица
(Очерки Венеціи).

III.
Гршныя венеціанки и венеціанскіе гршники.— Чмъ занимались въ монастыряхъ.

IV.
Пьяцетта.— Гиды въ Италіи.— Кампанилла.— Площать св. Марка.— Карнавалъ.

V.
Базилика св. Марка.— Палаццо дожей,— Тюрьмы.— Мостъ Вздоховъ.

VIII.
Джіудекка.— Рыбацкій дожъ и ‘императоръ шутовъ’.— Донъ Карлосъ и синьоръ Палумбо.— Венеціанскія женщины.— Венеціанскія жены.

X.
Поздка въ Лидо.— Лагуны.— C.-Джорджіо Маджіоре.— Армянскій монастырь.— Лидо, морскія купанья.— Опять о прошломъ.

XI.
Поздка въ Мурано.— Старый городъ.— Соборъ св. Петра.— Фабрики.— Музей.— Прощаніе съ Венеціей.