Лазурный край, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 168 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

АПРЛЬ

БИБЛОТЕКА СВЕРА.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе Н. . Мертца.
1896.

Василій Немировичъ-Данченко.

Лазурный край.
Очерки, впечатленія, миражи и воспоминанія.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

НА ЛАГО-МАДЖОРЕ.

Лаго-Маджіоре (Большое озеро) мстные патріоты иначе не называютъ, какъ ‘наше море’…

— Вы уже плавали по ‘нашему морю’?

— Вы видли ‘наше море’?

Какъ это ни было комично, но вопросы предлагались съ такою наивною увренностью, въ глазахъ у спрашивавшаго свтилось столько восторженнаго обожанія къ своему Маджіоре, что я никогда не позволялъ себ смяться надъ этимъ.

— Помилуйте, на другомъ мор меньше ходитъ пароходовъ, а недавно здсь была буря, разбившая пятнадцать судовъ…

Суда, между нами, простыя ‘бателло’, лодки съ краснымъ верхомъ, какъ во всякомъ фургон нашего западнаго края, но, тмъ не мене, он были разбиты,— честь и слава мстному ‘морю’!

Вообще, надо сказать, что ни на одномъ изъ озеръ, включая даже Лаго-ди-Комо, пароходство не устроено съ такими удобствами, какъ здсь… Кстати, право Лаго-Маджіоре на имя ‘моря’ основывается и еще кой на чемъ.

— Ну, какое это море?— усомнился разъ англичанинъ. И на свое горе. Озеро разволновалось — хоть бы и настоящему морю въ пору,— и просвщенный мореплаватель сталъ первою жертвою этой бури. Сначала онъ, поблднвъ, меланхолически смотрлъ за бортъ, потомъ, очевидно желая обнаружить твердость въ бдствіяхъ, потребовалъ себ коньяку, но, не успвъ донести его до мста назначенія, вернулъ ‘морю’ только-что проглоченный обдъ.

Итальянецъ торжествовалъ. Онъ подбжалъ къ несчастному.

— Что же, и это, по вашему, не море?

Англичанинъ упорно моталъ головой.

— Но у васъ вдь морская болзнь, и вы ее получили на Маджіоре, слдовательно, это — настоящее море.

Я думаю, бдный лондонскій купецъ предпочелъ бы въ данномъ случа не настоящее — настоящему.

По берегамъ озера проведены великолпныя дороги, всюду существуютъ прекрасныя сообщенія омнибусами, почтовыми каретами, въ каждомъ крошечномъ пункт вы найдете — и очень дешево — коляску. Есть нсколько паровыхъ трамваевъ и, сверхъ того, по всей восточной окраин идетъ желзная дорога… Чего жь вамъ лучше? Города расположенные вдоль Маджіоро, съ прелестными окрестностями, недорогими и комфортабельными отелями.

Маджіоро не такъ съужено, какъ картинная галлерея Комскаго озера, его берега не такъ грандіозны, какъ Гардскія, тлъ не мене оно представляетъ очень оригинальныя красоты: просторъ голубыхъ водъ, теряющихся въ безконечности, пологіе холмы, окутанные по утрамъ меланхолическими туманами, небо, чудное голубое небо, пристально глядящееся въ лазурное зеркало озера! Взглядъ не такъ стсненъ, какъ на Комо — ему часто нтъ предла, и за береговыми холмами онъ различаетъ вдали снговыя вершны швейцарскихъ Альпъ. Здсь нтъ сутолоки Комскаго озера… Тишина! Кто ее ищетъ — милости просимъ сюда. Разбитымъ нервамъ, душевной устали нужно красивое уединеніе. Этимъ-то красивымъ уединеніемъ и славится Маджіоре… Здсь — какъ-то незамтно — и старыя боли, и недавнія тревоги укладываются и засыпаютъ душ. Ихъ не слышишь, и подъ тихими и мирными впечатлніями лнивой и счастливой жизни оправляешься и набираешь новыя силы…

Притомъ и англичанокъ здсь меньше… а это чего нибудь да стоитъ. Берлинскихъ же нмцевъ совсмъ нтъ, а это уже очень и очень много…

Сколько разъ я ни бывалъ здсь — передо мной Маджіоре всегда уходило въ даль спокойною лазурною гладью. Мягко рисовались около него горы, воздухъ къ полудню такъ прозраченъ, что въ немъ угадывались въ своей величавой глуши ледяные внцы швейцарскихъ великанонъ. Здсь — Швейцарія сливается съ Италіей. Лаго-Маджіоре соединяетъ суровую красоту первой съ нжною улыбкой Апенинскаго полуострова. Въ самое жаркое лто — зной на озер далеко не такъ томителенъ, какъ на Комо или въ Лугано. Повсюду чувствуется какое-то освжающее дыханіе, точно Савойя съ одной и Альпы съ другой стороны вютъ вмст на озеро удивительной прохладой… Оно все — въ ныншнемъ дн. Здсь очень мало оставили слдовъ прошлые вка. Міровыя событія обходили этотъ уголокъ. Магистральныя линіи кровавыхъ переселеній, набговъ, завоеваній — были въ сторон. Оттого Лаго-Маджіоре и въ прошломъ оставалось такимъ же кроткимъ и мирнымъ.

Римляне называли это озеро Laeus Verbanus и, какъ кажется, но особенно любили его, по крайней мр, на здшнихъ берегахъ мене всего остатковъ ихъ сооруженій, виллъ, дорогъ, какими, по всей справедливости, хвалятся Комское и Гардское озера… Латинскіе поэты не славили ихъ въ своихъ стихахъ, богачи не строили на берегахъ Вербано мраморныхъ домовъ и но развратничали въ нихъ, натуралисты не производили здсь изслдованій и ораторы не ссылались на него въ громкихъ рчахъ.

Происхожденіе этихъ озеръ относится къ тому времени, когда ледники южнаго склона Альпъ, обнажая занятыя ими пространства, мало по малу открывали пади, полныя теперь голубыхъ водъ. Когда долины Пьемонта и равнина Ломбардіи были заливами Адріатики, эти впадины, дно которыхъ ниже морскаго уровня, являлись глубокими и извилистыми фіордами, въ род такихъ же въ Норвегіи. Соленая вода мало по малу исчезала отъ таянія ледниковъ, бассейны фіордовъ закрылись и осталось только нсколько рукавовъ прсной воды, удержавшихся между стнами горъ и наступающею массою глетчера. Съ новою перемною климата, ледники начали отступательное движеніе, причемъ впадины бывшихъ фіордовъ были заняты постепенно, вмсто льдовъ — лазурными водами озеръ, наносы же, принесенные съ горъ, совершенно преградили морю доступъ къ его прежнимъ заливамъ.

Древніе морскіе берега, говоритъ Э. Реклю, среднее возвышеніе которыхъ надъ уровнемъ моря превышаемъ 400 метровъ, показываютъ, что этотъ большой резервуаръ (Маджіоре), равно какъ западный его заливъ — озеро Орто и восточные — Варезе, Комаббіо и Лугано, ограниченные съ юга древними передними моренами,— составляли одну поверхность воды, разбитую на множество рукавовъ, вдававшихся въ альпійскія долины. Постоянное углубленіе русла мало по малу понизило выходной протокъ и произвело исчезновеніе всего поверхностнаго слоя озерныхъ водъ. Ледниковыя террасы, подточенныя въ своемъ основаніи р. Тичино при выход ея изъ озера, возвышаются нын крутымъ скатомъ боло ста метровъ надъ рчнымъ ложемъ, точно также каждый изъ потоковъ, замнившихъ собою соединительные проливы,— какъ-то: Сиропа, озеро Орто, Трезе, Лугано и различные протоки Варезе,— струится между высокими берегами или, врне, по дну ущелій, промытыхъ постепеннымъ дйствіемъ воды. Наносы ркъ Тичино и Маджіа до сихъ поръ оттсняютъ озеро Маджіоре, на нашихъ глазахъ, пристани должны перемщаться постепенно вслдъ за убгающимъ берегомъ. Гордона, бывшая на озер 700 лтъ назадъ, теперь — въ двухъ километрахъ отъ него. Маладино, въ устьяхъ Тичино, безпрестанно передвигается вдоль по берегу. Шестьдесятъ лтъ назадъ, суда нагружались боле чмъ на километръ къ верху у пустынной набережной, окруженной нын развалинами. Заливъ Локарно будетъ впослдствіи отдльнымъ озеромъ, потому что наносы Маджіо уже и теперь отличаютъ его отъ остальнаго озера.

Площадь Маджіоре равняется 211 кв. километрамъ. Его длина не превышаетъ 66, а самая значительная ширина, между Черро и Мергоццо — 12 километровъ. Глубина его, по однимъ, 675, по другимъ — 850 метровъ. Оно питается водами Монте-Розы и Борнардины. Здсь, какъ и на всхъ другихъ озерахъ, есть свои втры. Трамонтана — сверный, дующій ночью, инверна (inverna) начинающійся съ полудня и падающій вечеромъ. Это періодическіе… Иногда подымается maggiore — съ свера, порывистый и производящій на озер волненіе, mergozzo — самый скверный, съ юга. Его больше всего боятся лодочники. Съ его появленіемъ, озеро пустетъ: вс бателло заползаютъ въ заливы, подъ охрану пристаней и моловъ. Онъ опрокидываетъ лодки, если он подымаютъ паруса, но не производитъ бури и не волнуетъ озера… Сверная часть Маджіоре принадлежитъ Швейцаріи (города Локарно, Аскона, Бриссаго, Вайроно, Маладино). Это пространство почему-то иногда называютъ озеромъ Локарно. Границами являются: на восток Дзенна, на запад — Валемара.

Итальянцы, впрочемъ, за послднее время начинаютъ поговаривать, что все озеро принадлежитъ королевству. Явились даже учебники, гд школьникамъ внушаютъ, что Лаго-Маджіоро и Лугано — включены въ предлы итальянскаго государства… Швейцарцы только смются надъ этимъ. ‘Пускай придутъ сюда и попробуютъ отнять у насъ Тичино’! говорятъ они. Въ Паду одинъ изъ профессоровъ составилъ даже продолженіе итальянской исторіи на XX вкъ. По его словамъ оказывается, что ‘дикая’ Россія отброшена за Волгу. Австрія заняла Днпръ (по нкоторымъ обстоятельствамъ видно, что почтенный ученый не отличаетъ одной рки отъ другой) и въ благодарность отдала Италіи весь Тироль, Крайну, Истрію и Далмацію. Черногорію Италія завоевала сама, также какъ и Албанію. Швейцарію она заняла всю своими войсками, ибо Германія, захвативъ половину Франціи и кстати ужъ Pietroburgo и Mosca (Петербургъ и Москву) — насытилась вполн. Италіи же достались Ницца, Марсель и Корсика съ Алжиромъ. Наглотавшись этихъ лакомыхъ кусочковъ, она объявила войну… Австріи, чтобы отнять у нея Боснію съ Герцеговиной, завоевала Грецію съ островами и остановилась только передъ Палестиной и Александріей… Кстати, пораженные храбростью итальянцевъ казаки, когда первые попадались имъ въ плнъ,— разрубали имъ грудь и подали ихъ ‘сердца’, чтобы усвоить ихъ мужество!..

II.

Оригинальный городишка — Локарно.

Когда-то онъ стоялъ, прислонившись къ горамъ, на которыхъ теперь живописно расположены его церкви. Но Маджіо — прескверная рчушка — все заносила да заносила озеро передъ нимъ, образовалась цлая груда песку, и новый городъ по-невол убжалъ со стараго мста, перешагнулъ черезъ рчку и сталъ подвигаться впередъ. Горы съ деревнями остались позади — что даетъ хорошую наживу мстнымъ ослятникамъ. Я предпочелъ итти туда пшкомъ: обстоятельство, которое разомъ уронило меня въ ихъ мнніи. Узенькія улицы ‘древняго,’ — какъ громко называютъ его локарнцы,— города крайне своеобразны. Между ними вдругъ открывается площадь, боле самого Локарно. Случайно пришлось натолкнуться на фонтанъ. Надъ нимъ — статуя. Спрашиваю: кому?— оказывается, что это ‘великій человкъ’ и звали его когда-то маркизомъ Маркаччи… Вотъ вдали насупился замокъ. Очевидно, не по душ его древнимъ башнямъ сутолока и кипучая дятельность будничной толпы, ничего общаго не имющей съ его романтическими преданіями… На сосднемъ холм — ‘Madonna del Sasso’. Лавровыя деревья, пышныя манголіи раскидываются по сторонамъ съ невиданною роскошью… На открытомъ воздух цвтутъ камеліи, такъ и дразнятъ сверянина ихъ блые и розовые цвты. Изъ-за каменныхъ заборовъ, съ причудливою щедростью, во вс стороны разбрасываютъ свои втви гранатовыя деревья съ красными яркими звоздами, словно пылающими страстной жаждой подъ знойными лучами этого солнца… Говорятъ, весною здсь задыхаются отъ аромата, наполняющаго воздухъ Локарно. Онъ опьяняетъ. Горы кругомъ обработаны до самыхъ вершинъ. Куда ни бросишь взглядъ, всюду изъ-за зелени садовъ, по истин сказочныхъ, улыбаются виллы. Громадные дома, отели, мало-по-малу остаются позади. Арки, на которыхъ поставленъ городъ — тоже… Тонкія колокольни церкви словно отбжали въ сторону и оттуда уже сторожатъ васъ, глядя вамъ вслдъ во вс свои сквозныя амбразуры. Виноградники идутъ террасами… Сады… Вдоль садовъ и виноградниковъ лежитъ зигзагами путь вверхъ на холмъ. На холм точно пьедесталъ, откуда незамтно растутъ постройки, легко обвитыя колоннами, съ граціозною башенкою вверху… Это и есть Madonna dell Sasso. Когда-то здсь былъ монастырекъ и со своихъ мраморныхъ бельведеровъ и террасъ, кровли надъ которыми поддерживаются мраморными же тонкими колоннами, монахи любовались на спокойную и чистую лазурь озера, куда врзываются сотни мысовъ, надъ которою ютятся, словно просыпанные, городки и деревни. А внизу, подъ монастыремъ, Локарно весь въ садахъ и цвтникахъ. Все это полно нги, зноя, улыбающейся и свтлой красоты… Зато по другую сторону — открываются снговыя вершины суровой Гельвеціи, строгіе контуры утесовъ, мрачные силуэты горъ… Въ самомъ монастыр — порталъ Чезаре и Бернардино Лунно…

Кстати, Локарно въ послднее время сталъ излюбленнымъ городомъ итало-швейцарскихъ спиритовъ. Мстныя ли условія сложились особенно благопріятно для проявленія всякой чертовщины, или это создалось случайно, только въ маленькомъ город бываютъ ежегодные създы современныхъ демонологовъ и профессоровъ черной и блой магіи. Сюда представители ихъ являются изъ Палермо и Катаніи, съ одной, и изъ Базеля и Цюриха съ другой стороны. Мн указывали домъ, гд собираются эти апостолы самообмана. Онъ меня удивилъ. Я ожидалъ чего нибудь въ род замка изъ Удольфскихъ таинствъ, съ башнями и подземельями для этихъ современныхъ мельмотовъ-скитальцовъ, и вдругъ предо мною изъ пышной зелени и изъ цлаго марева благоухающихъ цвтовъ выросла кокетливая мраморная вилла. Тутъ все говоритъ о жизни: пропасть свта, воздуха, простора, красивыхъ уголковъ — пріютовъ любви, а ужъ никакъ не зловредныхъ духовъ и одержимыхъ прорицателей. Я думаю, здсь даже эндорская волшебница ничего не могла бы показать Саулу. Спириты весною собираются сюда ежедневно и хранятъ о своихъ занятіяхъ самую строгую тайну. Даже корреспонденты Corriere di Napoli — ужъ на что народъ шустрый — и т не могли проникнуть въ эти красивыя и роскошно убранныя залы. Въ саду около виллы уголокъ, весь заставленный величественными кипарисами, придающими что-то торжественное всякому пейзажу. Тутъ спириты собираются на чистомъ воздух. По крайней мр, духамъ, которыхъ они безпокоятъ безцеремонно, не приходится протискиваться сквозь стны и потолки. Въ Локарно на эти собранія прізжали даже делегаты изъ Св. Америки и Англіи — все необыковенно важные, худые и длинные джентльмены такого вида, точно ихъ только что вырыли изъ земли, отчистили, выбили съ нихъ пыль и прахъ и пустили въ обращеніе… Мстные padre негодуютъ на этихъ ‘помощниковъ сатаны’, но… помощники сатаны находятся подъ покровительствомъ законовъ и съ этимъ ничего но подлаешь!.. Матеріализація — здсь явленіе заурядное, и локарискіе спириты иначе и не бесдуютъ, какъ съ Моисеями, Александрами Македонскими, Сократами, Сезострисами, Юліями Цезарями, Цицеронами, Карломанами, Дантами, Шекспирами, Беконами и равными имъ величинами. Общество, какъ видите, довольно избранное. На ‘чернь непросвщенну’ они вниманія не обращаютъ и простыхъ смертныхъ не тревожатъ ихъ въ безвстныхъ могилахъ!

Всякій четвергъ, на громадной главной площади города, открывается маленькая этнографическая выставка… Я, право, не знаю, какъ и назвать иначе рыночный день, когда со всхъ сторонъ изъ Швейцаріи и Италіи собирается сюда крестьянство. Въ горныхъ долинахъ каждая деревушка сохранила какую нибудь, свойственную ей только одной, особенность костюма, головнаго убора, не говоря уже о типическихъ чертахъ лицъ… Все это посылаетъ представителей въ Локарно — на четверговую ярмарку. Шумъ здсь — свыше всякой мры. Поютъ, пляшутъ, играютъ и мене всего стсняются глазющихъ на нихъ иностранцевъ. Потомъ вся эта пестрая толпа идетъ на поклонъ къ Мадонн del Sasso — и отсюда уже возвращается по домамъ… Вы можете тутъ изучить исторію народныхъ одеждъ за нсколько вковъ. Есть швейцарскія деревни, гд сохранился костюмъ четырнадцатаго и пятнадцатаго вковъ, есть и такія же въ Италіи, гд вы видите еще живущими и существующими обычаи шестнадцатаго столтія и его одежду… Описать все это нтъ никакой возможности и особенно въ нашихъ бглыхъ очеркахъ — пришлось бы одному-рыночному дню въ Локарно посвятить цлый томъ…

Сюда же сходятся горные охотники съ массою убитой ими дичи, раскупаемой повренными роскошныхъ отелей, расположенныхъ на берегахъ этого озера. Разумется, гастрономическія сокровища эти нейдутъ на обыкновенные табль-д’оты. Путешественники, спрашивающіе обды prix fixe, знакомы изъ всего пернатаго царства только съ голубями, которые неимоврно истребляются въ Италіи. Козы, часто доставляемыя сюда альпійскими охотниками, раскупаются для Милана. Въ какомъ вид он доставляются туда — другой вопросъ.

— Синьоръ пришелъ полюбоваться на нашъ рынокъ?— остановилъ меня мой хозяинъ.

— Да.

— Вотъ вы здсь убдитесь, что я для своихъ жильцовъ покупаю лучшую провизію, свжую, какъ дыханіе невинной двушки.

— Подчасъ только съ испорченными зубами.

Хозяинъ моей квартиры въ Локарно былъ человкъ замчательный въ своемъ род.

Онъ — отецъ балерины, танцовавшей, между прочимъ, въ Россіи, и потому, никогда въ глаза не видя нашего отечества, онъ написалъ два балета изъ русской исторіи. Итальянская критика восторженно приняла эти балеты и назвала ихъ ‘достойными серьезнаго изученія по своимъ художественнымъ достоинствамъ, а по глубин знаній, обнаруженныхъ ихъ авторомъ, равными самымъ основательнымъ сочиненіямъ по исторіи великаго свернаго колосса’. Содержаніе перваго балета — путешествіе Екатерины Великой въ Новороссію. Главные персонажи: сама императрица, Потемкинъ и императоръ осифъ II. Величайшимъ географическимъ открытіемъ автора является впаденіе Волги въ Днпръ, что позволяетъ знаменитому Stefano Rasini (Стенька Разинъ) атаковать самую Екатерину II. Но Стенька Разинъ прежде всего galant uomo и, пораженный красотою императрицы, онъ отступаетъ, давши обтъ сдлаться монахомъ на Аон, а осифъ II вызываетъ на дуэль Суворова. Русскій генералъ Enielianno Peigaccio (Пугачевъ), взбшенный удачами своего соперника Потемкина, подымаетъ революцію и захватываетъ Москву, откуда его прогоняетъ Петръ Великій. Въ апоеоз, въ конц концовъ, Екатерина паритъ на облакахъ, при чемъ жившій и писавшій въ то время поэтъ Александръ Пушкинъ читаетъ ей свой гимнъ. Въ свит Екатерины значатся: Козьма (Cosimo) Мининъ (онъ же il principe Pogiarski) и Шамиль — имамъ Чечни и Дагестана, предокъ cosacco Ascinoff (казака Ашинова), какъ поясняетъ либретто. Второй балетъ того же маэстро шелъ въ Верон. Называется онъ ‘Carlo il Gluastutore’. Содержаніе — отступленіе французовъ изъ Россіи. Наполеонъ съ своей гвардіей переходитъ Березину и утопаетъ въ Нев, а торжествующіе русскіе крестьяне пляшутъ чаардашъ.

Но еще интересне, какъ хозяинъ добился ныншняго своего благосостоянія. Нищета итальянскихъ балеринъ въ полномъ смысл слова ужасна. Бдныя и голодныя танцовщицы внушаютъ къ себ искреннее сожалніе всхъ, кому извстно ихъ безвыходное положеніе. Даже такіе театры, какъ венеціанскій Fonice, веронскій Filarmonieo, туринскій Reggio и флорентійскій Pergola, платятъ жалкимъ хотя и первокласснымъ попрыгуньямъ за трехмсячный сезонъ франковъ этакъ четыреста-пятьсотъ и, верхъ щедрости, шестьсотъ. Кое гд полагается еще меньше, он довольствуются и двумястами. И это еще счастливицы! Тратящіеся на пвцовъ и пвицъ импрессаріо знаютъ, что танцовщицъ они могутъ сколько угодно заполучить даромъ. Когда я жилъ въ Милан, то въ самое короткое время мстная уголовная хроника обогатилась цлымъ рядомъ преступленій, совершенныхъ балетными феями отъ… голода. Въ Брешіи арестовали одну за кражу 14,000 франковъ, въ Милан засадили въ тюрьму другую, цапнувшую 2,000, а въ Неапол, ‘извстная балерина Амалія Плутарко чуть не поплатилась ушами’. У нея одна изъ танцовщицъ мстнаго театра выхватила было серьги съ… кровью. Въ то же время балерина Пьерина Виджевано убжала изъ театра Quirino въ Рим, похитивъ у подруги браслетъ и часы…

Понятно, что танцовщицы, такъ мало получающія отъ импрессаріо или не получающія ничего, существуютъ занятіями приватными, ничего общаго съ искусствомъ не имющими. Дочь моего ‘propriotarіо’ не хотла итти такою дорогою… Но голодъ не свой братъ. ‘Поврите ли — приходилось въ дверяхъ театра просить у проходящихъ помощи… у своихъ стыдно было’!— сознавался старикъ. Положеніе стало невыносимымъ, и изобртательный папаша додумался, наконецъ, до слдующей финансовой операціи: дочь его, молодая и хорошенькая, объявила, что разыгрываетъ себя въ лотерею. Билеты расхватали живо, деньги уплатили. Одинъ изъ римскихъ аристократовъ назначилъ у себя розигрышъ и сдлалъ пиръ на весь міръ. Въ конц ужина принесли серебряную вазу, и начался тиражъ… Наконецъ, выпадаетъ счастливый билетъ.

— Господа, кому принадлежитъ No 1207?

— Мн!— раздается старческій голосъ. Гости оглядываются и видятъ: счастливецъ, выигрывшій балерину — ея отецъ.

Оказалось, что балерина записала на него половину билетовъ и — сдлавъ это — горячо молилась своему патрону. Тотъ ей и помогъ невидимымъ небеснымъ покровительствомъ и ‘невинность соблюсти, и капиталъ пріобрсти’. Принчипе Колонна обратился къ папаш — съ просьбой уступить ему билетъ за какую угодно цну.

— Но я былъ честенъ и непоколебимъ!— разсказывалъ мн благородный старецъ.

— Однако, что же онъ вамъ предлагалъ?

— Э… десять тысячъ франковъ.

— И вы устояли!

— Я устоялъ бы даже до пятнадцати…— И онъ съ гордостью взглянулъ на меня, лотерея принесла ему около 8,000 франковъ.

— И съ этого мы начали жить. Мою дочь пригласили въ Одессу, она тамъ танцовала и потомъ въ нее влюбился millionario! И этотъ ‘милліонаріо’ былъ честнымъ человкомъ. Онъ обратился письменно ко мн и сдлалъ мн лестныя предложенія… Разъ люди ищутъ моего сердца — вотъ оно. Я его открываю… Онъ обезпечилъ мою дочь. Эта вилла — ея. И садъ ея, и виноградники ея. Сверхъ того, нашелся потомъ другой ‘милліонаріо’ въ Кіев, который подарилъ ей una somma immensa… Русскіе вообще великодушны,— меланхолически закончилъ онъ.— Это не то, что наши mascalzoni! Скажите, пожалуйста, правда ли, что наша Вирджиніа Цукки нашла у васъ свое счастіе?

— Въ какомъ отношеніи?

— Какъ? Она похала къ вамъ съ пятьюстами франковъ въ карман, а вернулась, говорятъ, съ сотнями тысячъ?

— О, въ этомъ отношеніи — у насъ въ Россіи, дйствительно, великодушны.

— А разв есть еще другое какое нибудь великодушіе?— изумился старецъ.— Нтъ, у насъ великодушіе простирается до ста франковъ. Дале — наша аристократическая молодежь нейдетъ! Помилуйте,— обидлся онъ на мой недоврчивый жестъ,— помилуйте, кому же это и знать, какъ не мн? У меня было боле пяти дочерей и три племянницы… И я всхъ пристроилъ.

— И всмъ повезло такъ же, какъ той, которая была въ Россіи?

— Ну, знаете, каждая двушка иметъ свою судьбу. Одну увезъ съ собою въ Англію лордъ и женился на ней… Другую — мерзавецъ-французъ бросилъ въ Париж на произволъ судьбы… Третья живетъ до сихъ поръ въ Милан и зарабатываетъ свой хлбъ, какъ можетъ. Танцуетъ въ театр, на лто здитъ на воды съ синьорами-форестьерами. И они, смотря по національности, бываютъ иногда тоже великодушны. Прошлое лто — испанскій графъ или маркизъ (мы, знаете, на титулъ не обращаемъ вниманія) — подарилъ ей пять тысячъ франковъ, и она, добрая дочь (la bona figlia) — полностью привезла ихъ ко мн… Но лучше всего русскіе… О, русскіе! Questo nazione dei соsacchi! Знаете, еслибы я былъ двицей — я бы всегда танцовалъ въ Россіи и вышелъ бы замужъ не иначе, какъ на старости, когда можно было бы больше не работать и надо было бы думать только о положеніи…

Нужно было слышать, съ какою святою наивностью говорилось все это.

— Ну, а ваши племянницы?..

— Мои племянницы на отличной дорог. Вы знаете,— онъ таинственно наклонился ко мн,— одна изъ нихъ понравилась даже кардиналу***…

И онъ назвалъ очень тройное въ Рим и вообще въ дипломатическомъ мір имя.

— Да разв они посщаютъ театръ?

— Ну, публично, разумется, нтъ. Зато часто приглашаютъ музыку и балетныхъ танцовщицъ къ себ въ свои дворцы. И тамъ въ этихъ палаццо наши птички танцуютъ, стараясь имъ понравиться. Вы не смотрите, что они preti! Эти preti (священники), полагаю, отлично знаютъ свое дло. Вы, вроятно, слышали — наши двочки у нихъ и танцуютъ въ особыхъ костюмахъ.

— Какихъ?

— Да вдь тамъ все свои… Зачмъ же стснять себя и надвать трико?— Я вытаращилъ глаза. Столь ‘откровенное’ направленіе римской куріи изумило меня. Очевидно, благородный старецъ замтилъ мое недоумніе и, чтобы положить ему конецъ, замтилъ строго:

— Слдуетъ помнить, что тотъ, кто много платитъ, иметъ право и много требовать… Ессо signore la verita!

Старецъ гордился мною, какъ русскимъ. Вс его розсказни о Россіи и балеты, написанные изъ русской жизни и исторіи, точно пріобрли новый блескъ отъ того, что у него остановился русскій.

— Вотъ русскій,— указываетъ онъ на меня…— Ессо il russo… Вотъ настоящій русскій, и онъ нарочно остановился у меня, потому что моя дочь танцуетъ въ Россіи и притомъ я столько сдлалъ для этой великой Impero!.. Правда, они еще мн не прислали на шею сіеcoraz Loni (ордена), но стоитъ только мн захотть, и это будетъ. Я скроменъ… Я очень скроменъ. Вотъ русскій — смотрите на него. Онъ могъ остановиться въ Albergo di Corona, но онъ зналъ, что я здсь, и пріхалъ прямо ко мн и платитъ сколько я хочу въ день, и все золотомъ, и ужасно уважаетъ меня, а когда я ему разсказываю свою жизнь, онъ слушаетъ, какъ будто я его padre!..

Мн казалось, что, пробудь я у него недлю, онъ впалъ бы въ mania grandiosa. Зато мой отъздъ былъ сигналоми къ великолпнымъ демонстраціямъ съ его стороны. Во-первыхъ, среди благо дня онъ выпустилъ въ мою честь нсколько ракетъ въ озеро, во-вторыхъ, онъ суетился по берегу и кричалъ: ‘evviva il russo, evviva la Russia’… Въ-третьихъ, онъ мн поднесъ портретъ своей дочери, живущей еще въ Милин, и далъ мн карточку, ни которой написано слдующее:

‘Cara Elvira… Ессо il Russo’ (вотъ русскій), я теб ничего не скажу боле. Помни, изъ какой онъ страны, и поступай сообразно правиламъ, которымъ я научилъ тебя… Не забывай, что русскіе настолько же великодушны, насколько итальянцы неблагодарны. Твоя удача будетъ лучшей наградой моей жизни. Воспользуйся предстоящей теб возможностью създить въ Russia и познакомить эту далекую Impero съ собою и своими неоспоримыми достоинствами. Будь чистосердечна — и да благословитъ Богъ твою юность. Не забывай о своемъ одинокомъ padre, который въ уединеніи Локарно будетъ за всхъ васъ молиться Богу… Деньги присылай сюда — здсь он будутъ надежне. Еще помни: красота проходитъ, но золото остается’…

Увы, я обманулъ ожиданія почтеннаго отца семейства… Я былъ въ Милан неоднократно, но мн ни разу не пришло въ голову отправиться на Via del Orto и найти тамъ почтительную и чистосердечную дщерь мудраго старца, и если она познакомилась, можетъ быть, съ русскимъ великодушіемъ, то я этой заслуги, по чистой совсти, приписать себ не могу…

Разумется, нужно особенное счастье, чтобы натолкнуться на типъ, подобный моему локарнскому хозяину. Счастье и смтка свойственны людямъ, путешествовавшимъ много и разнообразно.

III.

У нашего брата — бродячаго человка — развивается особенная способность видть и тамъ, гд обычный туристъ пройдетъ, ничего не замтивъ, намъ сама судьба посылаетъ боле или мсно интересныя встрчи. Съ перваго взгляда опредляешь, шаблонный ли это ‘общеевропейскій интеллигентъ’, давно утратившій свои ‘мстныя’ угловатости, или чудакъ, у котораго все по своему: и умъ свой, и глупость своя, и нравственныя правила свои. Такой гусь для меня всегда находка, и съ нимъ я никогда не разстанусь, прежде чмъ онъ весь не будетъ мн ясенъ, ясенъ именно особенностями, составляющими его личное достояніе. И такіе гуси особенно многочисленны въ маленькихъ городкахъ, еще не успвшихъ, да и не торопящихся нивеллироваться. Въ Локарно ихъ тоже,— какъ и по всмъ милымъ и удобнымъ захолустьяінъ Лаго-Маджіоре,— сколько угодно, только не въ ‘Grand-Htel Locarno’ слдуетъ искать ихъ. Грандъ-Отель здсь — прелестный райскій уголокъ, садъ его очарователенъ, но это не Италія, а та же интернаціоналка, только въ хорошей рамк. Тутъ васъ будутъ окружать англичанки и англичане,— одна изъ казней, народившаяся посл Моисея (иначе бы онъ не забылъ поставить ее послднимъ и ужаснйшимъ нумеромъ въ число бдствій, постигшихъ злополучнаго фараона), легкомысленныя, повидимому, но великолпно знающія ариметику фрацуженки, сантиментальныя книгсбергскія Амаліи — всю сверную Италію заразившія запахомъ камфарнаго масла и оподельдока, бабки-голландки не въ нашемъ русскомъ смысл,— а дйствительно выросшія, разбогатвшія и непомрно раздавшіяся дщери туманнаго Зю-деръ-Зее, внскія двицы легкаго чтенія, сопровождающія въ путешествія по этимъ мстамъ ‘зрлый возрастъ’,— короче, то, что вы видите на всхъ курортахъ и что вамъ надоло до остервевеннія… Понятно, что я старался какъ можно рже бывать въ саду здшняго Грандъ-Отеля, хотя тамъ рядомъ съ чудовищными елями, радушно кивающими мн головой,— точно я имъ принесъ ласковый привтъ далекаго свера,— разбрасываются толстые и острые, какъ ножи, листья алоэ, араукаріи весело и бодро подымаются посреди зеленыхъ лужаекъ, а пышныя магноліи точно собираются задушить васъ густымъ одуряющимъ ароматомъ громадныхъ блыхъ цвтовъ… Я даже избгалъ разбитаго на высот волшебнаго сада, откуда вся эта часть озера видна, какъ на ладони, съ мысами, съ заливами, горами и ущельями, съ черточками пароходовъ и едва намчивающимися къ югу стройными силуэтами острововъ Бриссано… Я лишалъ себя этого удовольствія. Кажется, здсь обращаешься въ птицу. Точно распустилъ крылья, замеръ въ небесахъ и повисъ надъ очаровательною долиною… Я не совался сюда, хотя фонтанъ этого сада разсказываетъ самыя очаровательныя сказки, умй ихъ только понимать и чувствовать, а громадныя магноліи покрываютъ всю площадку своею тнью.

Около этого фонтана рзвятся нмецкіе мальчишки, непремнно играющіе въ войну, и не на животъ, а на смерть поражающіе французовъ — это разъ, а во-вторыхъ, здсь, подъ тнью манголій, сидятъ ихъ берлинскія мамаши, вяжутъ чулки и неусыпно слдятъ за цлостью штанишекъ своихъ Фридриховъ и Карловъ. Какія тутъ розы!… И какъ имъ не къ лицу вс эти Каролины, Августы и Амаліи… Я потому же самому обходилъ за нсколько саженъ и прекрасное Caf Locarno — откуда такіе отличные виды и гд все такъ чисто, изящно, комфортабельно. Помилуйте… Не угодно ли посщать мсто, гд на каждомъ стол лежитъ ‘Крестовая’ и ‘Кльнская’ газеты, ‘Таймсъ’ и ‘Стандартъ’… Вдъ недаромъ же выписываетъ ихъ хозяинъ и, слдовательно, здсь кишмя-кишатъ побдоносные германскіе Собакевичи и идолы лондонскаго Сити, а я ненавижу въ одинаковой степени какъ тхъ, такъ и другихъ. Думаю, что въ Германіи и Англіи — масса хорошихъ, милыхъ людей, которымъ дороги свобода, искусство и наука, но ихъ не ищите между ‘Собакевичами’ и ‘идолами’. Эти разъ навсегда отлились въ опредленную форму и съ ними не сладишь… Хоть колъ имъ на голов теши, все равно. Зато, какъ я любилъ засиживаться въ Локарно на рыночной площади, заставленной палатками, подъ которыми сидятъ наивныя итальянскія Солохи и зорко слдятъ за здшними Хомами Брутами, или на площади, гд торгуютъ скотомъ… Роль скота, впрочемъ, играютъ чаще всего козы, привязанныя къ шестамъ, вбитымъ въ землю, или ведомыя робкими и дикими горными красавицами. Тутъ, по крайней мр, услышишь мстную псню, увидишь не маріонетокъ, а настоящихъ людей… Тоже хорошее мсто — рекомендую — остерія Мадонны дель-Сасго. Снизу видны только нижнія ступени ведущихъ къ ней каменныхъ лстницъ, вся же она охвачена зелеными колышущимися завсами плюща, винограда, какихъ-то пышныхъ цвтовъ,похожихъ на голубыя звзды, олеандровъ, краспыми кистями поднимающихся на встрчу солнцу… Здсь птицы кричатъ такъ громко, что бдняга савойскій шарманщикъ напрасно вертитъ ручку своего инструмента… Сидящіе на верандахъ итальянцы не слышатъ ни ‘Spirto Gentil’, ни ‘Addio, Eleonora’, ни ‘La donna e mobile’… На столикахъ разставлены бутылки съ мстнымъ виномъ, всюду золотыя пятна солнечнаго свта, пронизавшаго кое-гд зеленыя, колышущіяся завсы ползучихъ растеній, на всхъ стнахъ и полахъ дрожатъ темныя тни листьевъ, а на высот, синее-синее, раскидывается надъ вами привтливое и чистое небо этого благословеннаго края… Любилъ я и площадь св. Антоніо передъ строгими, блыми силуэтами собора и стройной колокольни. Любилъ ее, когда она пустынна, и шаги далеко отдаются по ней, заставляя подымать голову стараго, толстаго капеллана, сидящаго въ дверяхъ и жмурящагося на свтъ… Любилъ я ее и тогда, когда изъ темнаго портала выступала яркая процессія канониковъ, пвчихъ, священниковъ, съ блыми и красными хоругвями, съ пестрыми статуями и неизбжно хромавшею позади старухой Маріеттой, глубоко убжденной, что безъ нея никакое религіозное торжество состояться не можетъ. Тогда на площади звучатъ благоговйные напвы, а солнце весело играетъ на золот, серебр, лазури, пурпур, атлас, бархат и парч этой длинной, медленно извивающейся и пропадающей въ тни какого нибудь переулка, зми…

Было ранное утро. Въ торжественномъ молчаніи стояли горы. Розовый туманъ колыхался надъ озеромъ. Изъ него чуть-чуть выдлялись желтые паруса судовъ и мысъ, застроенный домами. Локарно. На большой площади насъ ждали ослы у магноліевой аллеи, которою здшніе муниципалы весьма гордятся. Мой оселъ былъ такой крошечный, добродушный, что я пожаллъ его и пошелъ рядомъ. Тмъ не мене, погонщикъ косился на этого лохматаго философа, повторяя:

— Che animale terribile!

— Чмъ же онъ такъ ужасенъ?

Но вмсто него отвтило самое животное. Вдругъ, въ самый неожиданный моментъ, когда Піетро закуривалъ свою ‘виржинію’ (здшнія адскія сигары съ содоменкой внутри), оселъ подскочилъ, повернулся къ нему задомъ и сильнымъ ударомъ ногъ отбросилъ шаговъ на пять… Лучше всего, что вслдъ за этимъ онъ совершенно спокойно пошелъ впередъ, какъ будто ничего выходящаго изъ ряда и не случилось съ нимъ.

Мы скоро добрались до Санъ-Витторіо въ Муральто. Что за прелесть эта каменная на аркахъ деревушка! Какъ хороша сама церковь, старая, словно задумавшаяся о чемъ-то, какой таинственный сумракъ царитъ надъ ея порталомъ! Отсюда мы поднялись вверхъ полюбоваться на знаменитый ‘Castelle’ (замокъ). Эта группа красивыхъ башенъ, съ окнами, прорзанными въ высот, и высокими коническими крышами… Тутъ мы нашли маленькую, утопавшую въ зелени остерію, гд намъ подали отличнаго мстнаго вина и сыру… Служанка, хорошенькая и свжая, какъ альпійская фіалка, поднесла намъ по букетику такихъ-же фіалокъ, наполнявшихъ воздухъ нжнымъ ароматомъ.

— Вы отсюда?— спросилъ ее мой пріятель.

— Да, я родилась въ горахъ, около Виньяско.

— У васъ тамъ много такихъ?— засмялся онъ.

— Я еще самая худшая!— покраснла она.

— Позвольте вамъ не поврить.

— А разв у васъ на родин нтъ лучше?— лукаво улыбнулась она.

— У насъ въ другомъ род.

Толстый капелланъ, повидимому, большой любитель своихъ овечекъ, подмигнулъ намъ.

— Вамъ хорошо!— проговорилъ онъ.— Вы охотитесь по чужимъ мстамъ сколько вамъ угодно и бьете чужую дичь…

— А вы, святой отецъ, приручаете ее въ своемъ курятник.

— Всякій длаетъ, что можетъ!— вздохнулъ онъ.— А вы вотъ попросите лучше спть эту курочку.

Мы пристали къ ней. Она долго отнкивалась, но когда, хозяйскій сынъ, бравый малый, взялся за гитару, она, вся покраснвъ, начала неувренно и робко граціозную горную псенку. Отъ нея вяло и тепломъ итальянскихъ долинъ, и свжестью альпійскихъ ущелій…

‘Я пасу своихъ козъ на далекомъ утес — одна одинешенька…

Орлы носятся мимо. Втеръ поетъ мн, прилетая со снговыхъ горъ…

Разъ прошелъ внизу охотникъ. Здравствуй!— крикнула я ему сверху.

— Если ты волшебница-фея — возьми меня къ себ за облака!

Я засмялась ему въ отвтъ, засмялась, когда сердце щемило и глазамъ хотлось плакать.—

Еслибы я была волшебница, я заняла бы крылья у орлицы и полетла за тобою…

Полетла туда, куда текутъ наши рки, куда несутся облака…

Туда, гд свтить и гретъ знойное солнце, гд цвтутъ апельсины…

Гд любятъ и поютъ вдвоемъ’.

Переночевавъ туть, мы поднялись въ противоположную сторону, въ Мерготіа.

Проживи я тысячелтіе, я не забуду этой дороги, и ея впечатлнія не изгладятся изъ моего сердца… Путь шелъ надъ безднами, мы лпились по утесамъ, гд часто приходилось зажмуриваться, чтобы не полетть внизъ, въ эту жадно раскрытую и словно кого-то поджидавшую пасть бездонной пропасти… Часто путь упирается въ тонкую арку моста, повисшаго надъ нею… Перилъ нтъ… Арка такъ узка, что вдвоемъ пройтя по ней нтъ никакой возможности… далеко-далеко внизу, въ черной трещин, злится и бсится рка, а то чаще ничего не видно… Мгла какая-то мерещится тамъ. И голову кружитъ, и сердце бьется, и самъ не понимаешь, какъ твоя нога твердо и увренно ступаетъ на влажную поверхность жалкой арки. Снизу, прежде чмъ дойти до нея, видишь ее и недоумваешь: да неужели мн придется итти по этой паутинк… Но оселъ идетъ быстро впередъ, также беззаботно ступаетъ проводникъ, поневол и самъ слдуешь за ними: вдь не задерживать же всхъ своею персоной… Въ щели внизу черно… Холодно… Солнце сюда не проникаетъ вовсе… Въ темнот еще мрачне кажутся каменные отвсы трещины. И вдругъ, не пройдешь и нсколькихъ шаговъ, какъ точно въ другой міръ попалъ. Утесы раздвинулись, крошечное горное озеро смотритъ на васъ своими голубыми глазами. Около — чаща деревьевъ, осыпанныхъ цвтами, а за ними старый замокъ съ башней, одна сторона котораго сплошь охвачена плющемъ и разною порослью… Не успешь засмотрться на это идиллическое мстечко, какъ вдругъ опять утесы сдвинулись, тропа вьется вверхъ, все вверхъ… Страшно смотрть, какъ она взобралась на самую вершину голой скалы, а рядомъ другая вершина, отдльная, и между ними переброшенъ мостъ, кажущійся отсюда ниточкой… И забираешься, и идешь черезъ этотъ моетъ, и слушаешь потокъ, бснующійся внизу, и хоть жутко, а не можешь оторваться отъ чудныхъ каменныхъ деревушекъ, столпившихся вокругъ своихъ красивыхъ церквей… А тамъ — роща, гд тишина и тнь… И потока не слышно, и отдыхаешь отлично, и надъ тобою ласково и грустно лепечутъ птицы, и досадно, что не понимаешь ихъ языка и только чувствуешь, какъ поэтичное что-то разсказываютъ он надъ тобою… Но проводникъ не ждетъ, онъ обязался васъ доставить на мсто и не соображается съ вашимъ настроеніемъ. Надо вставать и итти за нимъ… Спускаемся въ горную долину. Обступили ее почти отвсныя каменныя горы и стоятъ въ торжественномъ молчаніи… Только въ одномъ мст он раздались, чтобы пропустить цлую полосу стремглавъ бросающейся внизъ воды,— она всю эту окрестность наполнила своимъ грохотомъ… Блое облако брызгъ и пны стоитъ внизу, и на немъ только черныя крылья орловъ проносятся порою…

— Скоре, синьоръ, скоре,— торопитъ Пьетро.— Водопадовъ въ горахъ много, а времени у насъ мало.

И мы опять погружаемся въ трещины, щели и утесы. Вотъ въ одномъ мст, подъ стной темной скалы, точно слипшаяся полусотня самыхъ фантастическихъ домовъ, капеллъ, хижинъ… Улицы — дстаицы, кровли — ступени… Изъ окна попадаешь въ арку церкви, съ колокольни, кажется, можно прыгнуть прямо на маленькій дворикъ — на одной высот съ ея колоколами. И колокольня тонкая, точно свча, поднялась и горитъ подъ солнцемъ своимъ золоченымъ крестомъ, точно огонькомъ… А изъ-за тснинъ надвинулась и серебрится снговая вершина!… Мы идемъ черезъ эту деревню, и вдругъ крошечная, какъ ладонь, площадка, а на ней процессія съ фонарями, крестами, хоругвями и громадною хоругвью, на которой написана Мадонна…

— Господа… Впередъ… впередъ… Процессій еще много встртится въ горахъ…

А въ разныхъ мстахъ, гд отвсы выступаютъ площадками, на эти площадки непремнно высыпали деревушки съ башнями и замками… Только вечеромъ мы добираемся до намченной цли и стучимся въ окно къ священнику. Просимся переночевать, тотъ радушно предлагаетъ намъ все, что у него есть, и, желая насъ удивить, показываетъ намъ карточку: ‘Всеволодъ Петровичъ Губаревъ’…

— Откуда это у васъ?

— Одинъ russo былъ здсь и жилъ у меня недлю… все писалъ по горамъ. Съ утра, бывало, уйдетъ и къ вечеру возвращается съ набросками. Вотъ это онъ прислалъ мн потомъ откуда-то издалека.

Смотрю: въ рамк — туманъ… Въ середин онъ разсялся и, точно повисшая въ воздух, выступила изящная альпійская деревушка съ стройною колокольнею церкви…

— Это наше Фороліо,— съ гордостью говорилъ попикъ.

И мы его узнаемъ.

— Вроятно, синьоръ Губа… Губа… рини…— заканчиваетъ онъ,— считается у васъ великимъ художникомъ.

Мы, къ стыду своему, признаемся, что о немъ ничего не слыхали.

— Однако… онъ у меня жилъ и писалъ!— въ раздумь повторяетъ попъ…

Когда, черезъ нсколько дней, мы вернулись въ Локарно, намъ казалось, будто нами только что былъ пережитъ чудный сонъ… Онъ, увы, но повторится, и когда я вторично вздумалъ отправиться въ горы — лилъ проливной дождь, и изъ Музіо мн пришлось вернуться, проклиная некстати разршившіяся тучи…

Посл одний изъ такихъ именно экскурсій, я и попалъ къ своему хозяину, оказавшему ‘великія услуги Россіи’ и знающему отлично наше отечество, потому что танцовавшія тамъ его дочори убдились въ великодушіи русскихъ синьоровъ.

Въ отел помстилась цлая стая англичанокъ.

Я, вымокшій насквозь, какъ песъ, оставляя за собою лужи, вошелъ было въ атріумъ отеля,— какъ рыжеволосыя и клыкастыя красавицы попятились отъ меня съ ужасомъ. За ними показались столь же брезгливые папаши и братцы (мужей у эдакихъ Иродіадъ, я думаю, нтъ!). Что было мн длать?— Пришлось обратиться въ бгство и опять подъ дождемъ искать себ квартиру тамъ, гд англичанокъ и англичанъ еще не завелось…

Къ счастью, мой Піетро повелъ меня на виллу ‘благороднаго отца’ — и я ознакомился, благодаря этому, съ положеніемъ балетнаго дла въ Италіи.

Прощаясь съ Локарно, я увозилъ съ собою не одни сожалнія ‘благороднаго отца’. Въ этомъ итальяско-швейцарскомъ городк у меня оставалось много друзей, много пріятелей… И не на словахъ только! Постившіе это мстечко туристы передавали, что ихъ разспрашивали обо мн,— слдовательно, не забыли… Съ такими красивыми и счастливыми уголками какъ-то сродняешься душою. И потомъ туда тянетъ!…

Пароходъ отваливалъ отъ пристани Локарно рано утромъ. Озеро исчезало въ розовомъ туман, а тамъ, гд оно было свободно, струилось нжно-голубыми полосами. Въ складкахъ ихъ тускло блистало серебро… Палуба была занята тми же неизбжными табунами крикливыхъ и суетливыхъ туристокъ. Найти уголокъ, свободный отъ ихъ возни и восторженнаго безсмыслія, было трудно. Мы живо выплыли на середину озера. Дйствительно, казалось, что мы — въ мор. Береговъ не было видно вовсе… Туманъ постоянно мнялъ цвта, по мр того, какъ солнце подымалось все выше и выше. Изъ розоваго онъ сталъ оранжевымъ, золотистымъ, палевымъ, синимъ. Волшебное царство постоянно мняющихся нжныхъ красокъ окружило насъ отовсюду. Только къ десяти часамъ берега выступили изъ окутывавшей ихъ дымки и мягкимъ очертаніемъ своимъ чаровали взгляды сверянъ влюбленныхъ въ этотъ привтливый югъ. Къ завтраку на верху осталось очень мало народа: англичане и нмцы предпочли реальныя наслажденія желудка — этой удивительной природ, все больше и шире развертывавшей передъ нами свои несравненныя красоты. Издали выступили и въ нежданномъ блесн засверкали глетчеры и снговыя вершины Швейцаріи… Въ бинокль мн видны ихъ водопады… Потомъ, соединяясь съ другими потоками, они уже шумными рчками бгутъ въ Лаго-Маджіоре…

Блый городокъ весь въ башняхъ и колокольняхъ всползалъ на зеленые холмы… Онъ такъ и сіялъ подъ солнцемъ, такъ и лучился въ его еще нжномъ блеск.

— Какъ называется этотъ городъ?— обратился я къ первому попавшемуся мн пассажиру.

Это былъ старый монахъ, спокойно любовавшійся картинами озера. Рыжеватая, подпоясанная блою веревкою, ряса, на бритой голов ермолка, босыя ноги въ сандаліяхъ. Онъ назвалъ мн и тихо прибавилъ:

— Это крошечное гнздо дало двадцать храбрыхъ молодцовъ Италіи. Они дрались подъ знаменами Гарибальди, и вс сложили головы за родину. Упокой, Господи, ихъ душа!

Голосъ стараго монаха былъ весь приникнутъ искренностью, съ какою-то странною у него нжностью.

— Да, было время… И люди были…

— Вы дете въ Италію?

— Да!.. У меня тамъ родные. Прежде была и обитель. Но ее закрыли!..

— Простите, св. отецъ. А вы когда-то ‘не длали Италію’?

Монахъ смшался, но потомъ овладлъ собою.

— Я… я тоже… дрался… былъ молодъ!— точно въ извиненіе себ прибавилъ онъ.— Даже изъ монастыря ушелъ къ Гарибальди. Я участвовалъ въ его сицилійскомъ легіон.

Я невольно благословилъ судьбу за эту встрчу.

‘Монахъ-гарибальдіецъ’!

— И потомъ вы опять жили въ монастыр?

— Да, когда нашихъ начали гнать и преслдовать повсюду, когда мы, иноки, какъ хищные зври, не могли найти себ пріюта въ стнахъ монастыря, когда въ наши библіотеки, гд въ теченіе долгихъ среднихъ вковъ спасалась наука, и въ наши храмы — поставили муниципальную стражу въ кепкахъ. Я считалъ недобросовстнымъ оставаться въ міру… Я опять надлъ рясу своего ордена и послдовалъ за гонимыми. Вотъ уже двадцать восемь лтъ, какъ я — ‘блуждающій гость чужаго ші міра’. Вы помните эти стихи у Леопарди… И еще, еслибы насъ уничтожили, чтобы тмъ самымъ помочь народу, мои уста не роптали бы. У насъ были земли, сады, богатства. Ничего этого у ломбардскихъ крестьянъ нтъ. Еслибы il re galantuomo — имъ распродалъ всю эту благостыню. А то вдь они — банкирамъ да поставщикамъ сбыли монастырскія имнія. Имъ нужно было побольше денегъ и сейчасъ… Теперь все это лежитъ, не воздланное, брошенное, расхищенное. Мерзость запустнія!.. Я постилъ, два года назадъ, наши сады. Увы! Старыя фруктовыя деревья, которыя были взлеляны цлыми поколніями монаховъ — срублены подъ корень… Въ прохладныхъ аллеяхъ, гд мы проводили въ благоговйныхъ созерцаніяхъ часы сіесты — грязь, вонь и соръ. А надъ обителью — труба и въ ней гудятъ, гремятъ и удушливымъ чадомъ дышутъ какія-то машины!.. А вдь мы тоже кой-что сдлали для своей родины.

— Неизбжный историческій законъ.

— Да только отъ этого намъ не легче…

— На монаховъ было много нареканій.

— Положимъ, они справедливы въ полной мр! я готовъ признать это. Положимъ, мы не работали, а жили на готовомъ. Хоть это неправда! Ну, а что жъ народу теперь-то лучше? Чиновники — подлые, жадные: не знаютъ жалости къ поселянину, презираютъ его съ высоты своихъ ста франковъ жалованья въ мсяцъ, разв они — полезне крестьянину. Много онъ производитъ, этотъ ‘органъ власти’? Деревн свободне дышится? При насъ Ломбардія не знала ни голоду, ни пеллагры. А теперь это обычное явленіе. Припасъ не нужно было сотнямъ тысячъ молодежи уходить въ Аргентину, въ Бразилію, въ Новый Орлеанъ, гд три четверти этихъ юношей умираютъ отъ желтой лихорадки. Нтъ, ваши законы исторіи неумолимы и… и безсмысленны!

Я ближе познакомился съ монахомъ-гарибальдійцемъ — и еще разъ былъ крайне удивленъ этимъ образчикомъ старой отживающей, Италіи. Фра-Бартоломео, ко всмъ прочимъ достоинствамъ — мужеству, пламенному краснорчію немножко свтскаго характера, безукоризненной жизни,— былъ еще и крупный въ свое время поэтъ. Онъ съ меня взялъ слово, что я никогда не упомяну псевдонима, подъ которымъ онъ печатался — рдкая скромность для черноризца! Но его стихи часто красивы, всегда заключаютъ въ себ мысль, и если чмъ и гршагъ, то преувеличеніями, такъ понятными подъ этимъ солнцемъ, среди природы, которая сама по себ является преувеличенною. Вотъ, напримръ, одно его стихотвореніе, написанное во время войны Германіи съ Франціей, куда Фра-Бартоломео, сбросивъ съ себя рясу, поспшилъ въ качеств стараго гарибальдійца и чуть не былъ взятъ въ плнъ и разстрлянъ нмцами. Привожу эти строки въ моемъ посильномъ перевод.

Душа отъ ужаса нмла.

Съ утра работалъ жадный штыкъ,

Самоотверженно и смло

Водилъ бойцовъ на злое дло

Герой — спокоенъ и великъ!.

Лилася кровь. Такихъ объятій

Любовь не вдаетъ. Сплетясь,

Въ послдній мигъ, подъ гулъ проклятій

Встрчали смерть… Въ душ у братій

Погасла жалость!.. Прислонясь

Къ разбитой пушк, въ изумлень

Стояла двушка. Не страхъ

Я въ ней читалъ, не осужденье,—

Но сердца боль, любви томленье,

Тоску въ померкнувшихъ очахъ.

Свой красный крестъ съ руки срывая,

Она дала понять безъ словъ:

Къ чему голгоскій символъ рая

И эта преданность святая

Для обезумвшихъ бойцовъ?

И отошла, нахмуривъ брови.

Я какъ-то вдругъ уразумлъ,

Что съ ней отъ этой нивы крови,

Съ прощальнымъ отблескомъ любови,

Послдній ангелъ отлетлъ!

Съ тхъ поръ, всякій разъ, какъ на холодномъ свер я вспоминаю это чудное утро на Лаго-Маджіоре, передо мною воскресаетъ старый монахъ-поэтъ и гарибальдіецъ. Какую громадную полосу жизни онъ оставилъ позади и съ какимъ безцвтнымъ существованіемъ теперь мирится его душа!.. Въ слдующія посщенія Италіи и этихъ кантоновъ Швейцаріи — я уже не встрчалъ Фра-Бартоломео. Спрашивалъ о немъ у миланскихъ библіографовъ — но имъ смиренный инокъ неизвстенъ, а когда я называлъ его псевдонимъ, мн отвчали:

— О, этотъ давно умеръ… должно быть, потому что мы его имени нигд не видли.

Животъ ли онъ въ стнахъ какого нибудь забытаго въ швейцарской глуши монастыря (такіе встрчаются въ кантон Водъ), или уже умеръ и покоится на безвстномъ кладбищ подъ безымнною плитою?.. Но знаю,— но воспоминаніе о немъ, чмъ дальше, тмъ ярче воскресаетъ передо мною…

А день все разгорался. Озеро, синимъ блескомъ своихъ водъ, слпило глаза. Слдъ парохода, точно серебряный шлейфъ, оставался далеко за нами и, одни красиве, причудливе другихъ, направо и налво выступали города… На этомъ праздник природы и дышалось легче, и жилось лучше. Все томительное, вся мука нашей дйствительности отходила прочь, точно позади не было громадной и безгласной, засыпанной глубокимъ снгомъ, измучившейся въ своемъ вчномъ терпніи, загадочной страны…

Парма и Пьяченца.
(Въ 1886 году).

Изъ-подъ яркаго и горячаго, на зло февралю, генуэзскаго солнца, поздъ сначала перебросилъ насъ черезъ Лигурійскія Альпы въ Нови и Алессандрію, а потомъ черезъ Вогеру и Пьяченцу доставилъ почти замершими въ холодную и мрачную Парму, нкогда столицу самостоятельнаго герцогства, теперь-же только университетскій городъ и ‘городъ Корреджіо’, какъ его называютъ восторженные туристы… Счастливые это люди — право: можно позавидовать ихъ дешовому паосу. Разъ попавъ въ Италію, они отъ умиленія переходятъ къ умиленію, все равно куда-бы ихъ ни заносила желзная дорога — къ голубому Средиземному морю, и въ январ вющему на насъ неизъяснимою нгой, или въ скучнйшую трущобу, въ род Пармы, которая вся въ это время засыпана снгомъ и поразитъ васъ республиканскими, т. е. красными носами своихъ гражданъ. Эти граждане — рекомендую: во всей Италіи вы не найдете боле мрачныхъ незнакомцевъ. Ихъ 50,000 чел. всего, но если вы здсь пробудете подольше, то я не ручаюсь за васъ: вы не безъ аппетита станете поглядывать на каждый крючокъ, вбитый въ потолокъ, и на каждый обрывокъ веревки, изъ котораго можно скрутить петлю,— разумется, на собственную свою шею. ‘Пармиджіане’, какъ ихъ называютъ, даже суровыхъ Мантуанцевъ выводятъ изъ себя своею притязательною нелюдимостью. Когда мы пріхали сюда и вышли на станцію, то факино подошелъ къ намъ съ такимъ видомъ, точно онъ былъ палачъ, а насъ отдавала въ полное его распоряженіе юстиція. Волоса у него росли везд, гд имъ не слдовало расти, т. е. на носу, на щекахъ, и отсутствовали тамъ, гд они полагаются отъ природы, т. е. на голов. Онъ схватилъ наши вещи съ такимъ видомъ, точно собирался разбитъ ими черепъ первому встртившемуся ему на пути несчастному. Когда мы вступили на узкую, обставленную средневковыми озябшими домами улицу, каждая арка на которой грозила раздавить насъ, мой товарищъ съ упрекомъ обратился ко мн.

— И на какого чорта мы сюда пріхали!..

— Ты сколько заплатилъ за свой билетъ?

— Пятьдесятъ франковъ.

— Ну, и восторгайся на эту сумму. Лучшаго ты ничего въ этомъ положеніи не сдлаешь!..

— А все ты!.. Городъ Корреджіо!.. Вотъ теб и городъ Корреджіо!..

Сумрачныя площади, обставленныя хмурыми домами, въ архитектур которыхъ очевидно были неповинны Палладіо и Сансовино, разбгавшіеся отъ нихъ улицы и переулки, по которымъ скользили завернувшіеся въ уморительныя ротонды пармиджіане. Мы шли пшкомъ: кареты тутъ за рдкость. Ихъ всего на все сорокъ-пятьдесятъ въ город, а такъ какъ сегодня былъ какой-то праздникъ, то счастливые кучера и вовсе не выхали.

— Куда вы ведете насъ?— обратился я къ факино.

Волоса у него на носу встопорщились еще грозне — и онъ ршительне только зашагалъ впередъ, вмсто всякаго отвта… Наконецъ, остановился у какихъ-то дверей, сбросилъ свою ношу на мостовую, ткнулъ пальцемъ въ вывску Albergo d’Italia, крикнулъ намъ ессо (вотъ) и, получивъ мзду, круто повернулся назадъ.

— У васъ есть комната?— почтительно спросилъ у хозяина мой товарищъ.

— А вы думаете нтъ?— хитро прищурился тотъ.

— Покажите!

— Мы еще и показываемъ-то не всмъ. Форестьеры (иностранцы) капризны и ничего не понимаютъ въ истинныхъ удобствахъ… Вотъ комната!

И онъ съ торжественнымъ видомъ остановился посреди какого-то погреба, отъ стнъ котораго вяло такою мерзлою сыростью, такою насквозь проникавшею стужей, что у пріятеля застучали зубы, а я поднялъ воротникъ моего пальто.

— И тутъ у васъ ночуютъ?

— А то какъ же! Вчера здсь были даже новобрачные…

— Ну, при исключительныхъ условіяхъ ихъ положенія имъ, можетъ быть, и тепло было…

— Ахъ, вы хотите согрть, комнаты?

— Да.

— Это очень просто!.. Стоитъ только растворить окно.

Что онъ и сдлалъ. Зимою въ этомъ суровомъ город воздухъ былъ тепле на улицахъ, чмъ въ комнатахъ… По полу ползали тараканы — трогательное воспоминаніе о далекомъ отечеств, по стнамъ струились какія-то капли, точно слды бтъ мокрыхъ червей.

— Ваша гостиница ужасна!— въ отчаяніи чуть неплакалъ мой спутникъ.

Мы пошли скоре прочь. Другая невдалек, прислонившаяся къ какой-то тонкой и высокой башн, была еще хуже, — третья, у самого Дуомо (собора), оказалась грязнымъ хлвомъ, наконецъ, проходившій мимо офицеръ сжалился надъ нами и провелъ насъ въ ‘Croce bianca’. Гостиница Благо Креста оказалась, выше всякихъ ожиданій. Во-первыхъ, ея хозяинъ имлъ столь аппетитный видъ, что здсь, очевидно, ли отлично, во-вторыхъ, площадь, на которой она стояла, была, если не форумомъ Пармы, то чмъ-то около того, въ третьихъ, когда мы вошли въ номеръ, то я ршительно проговорилъ, копируя Макъ-Магона:

— J’у suis et j’у reste!..

Видъ мой въ эту минуту былъ столь величественъ, что хозяинъ заломилъ сразу пятнадцать франковъ въ день, и мн потребовалось много краснорчія, чтобы убдить его взять десять… И это не было дорого. Во-первыхъ, гостиница помщалась въ старомъ полаццо, и на мрамор этого пола, вроятно, свершилось столько убійствъ и всяческихъ ужасовъ, что ихъ хватило бы на десять томовъ Ксавье де-Монтеону. Во-вторыхъ, у насъ висли не копіи, а подлинники Корреджіо, Саммакини, Альберти и другихъ, и вс стны сплошь были покрыты ими. Въ третьихъ, каминъ былъ отдланъ лпною работою Фиронцуоло, а въ другой, къ этому же номеру принадлежавшей комнат стояла монументальная кровать такой старины, что, наврно, на ней еще спалъ Нума Помпилій, никакъ не мене. Пологъ ея поддерживался гербомъ съ изображеніемъ руки, заносившей мечъ. Мн улыбалась, такимъ образомъ, возможность разсказывать всмъ и каждому, что я проводилъ свои ночи подъ Дамокловымъ мечемъ… Сверхъ того, стояли статуи — несомннно большихъ мастеровъ, а самыя комнаты выходили прямо не въ коридоръ, а во дворъ мы на улицу. Перешагнули порогъ, и вы на плитахъ мостовой… Когда на дугой день пошелъ утромъ снгъ, мы, проснувшись, имли удовольствіе видть мраморъ нашего пола сплошь имъ занесеннымъ. Оказалось, что двери не доходили до полу!.. Великолпіе нашего жилища усугублялось потолками, расписанными, не шутите — самимъ Капелли, очевидно, въ женскихъ прелестяхъ всему предпочитавшимъ бюсты, и потому отдлавшимъ ихъ особенно рельефно. По крайней мр, ложась спать и устремляя меланхолическій взглядъ свой въ потолокъ, мой товарищъ мгновенно веселлъ и приходилъ къ нежданному заключенію.

— А знаешь… здсь вообще не дурно… И того, знаешь… Искусство…

И онъ начиналъ козломъ выпвать: ‘Вс мы жаждемъ любви’…

Бдному, къ сожалнію, было уже пятьдесятъ лтъ.

Злополучная Парма! Что только не продлывала съ нею исторія. До Рима, подчинившаго ее себ за 185 лтъ до нашей эры, она переходила изъ рукъ въ руки, при чемъ всякій разъ новые господа прежде всего совершали здсь маленькія и большія кровопусканія, смотря по охот и настроенію. У римлянъ ее отняли ломбарды, потомъ изъ рукъ Карла Великаго она была передана Св. Престолу… Понятно, что наученная горькимъ опытомъ Парма и Пьянченца, какъ только у императоровъ съ папами заварилась каша, сейчасъ-же постарались отдлаться отъ тхъ и другихъ и провозгласить себя независимыми республиками… Но и подъ этою фирмою гражданамъ ея было не легко. Въ 1183 году, напримръ, борьба разныхъ фамилій здсь дошла до того, что изъ опасности ‘весьма живота лишиться’, люди ршались выходить на улицу не иначе, какъ цлыми отрядами, и вооруженными до зубовъ. Парм мало было этой усобицы: она примкнула къ врагамъ Фридриха II, который осадилъ ее въ 1247 году, періодъ, въ который цлая треть ея населенія вымерла отъ голода. Ушелъ Фридрихъ — пармскіе кавалеры начали опять изводить другъ друга, при чемъ и съ дамами своими они обращались столь нелюбезно, что злополучныя пармиджіанки, выходя изъ дому, не знали, чьими женами он вернутся… Тираны Корреджіо, Росси, Санвитало — вс осдлывали по очереди этотъ городъ и заставляли его ходить подъ собою всми аллюрами, при каждомъ удобномъ случа вонзая ему въ бока свои рыцарскія шпоры и мало заботясь о томъ, что Парма кровью отъ этого… Не улучшилось положеніе гражданъ и тогда, когда на Парму наложили руку императоры. Немножко вздохнули, когда ихъ подъ свою власть взяли Веронскіе Скалигеры, но они слишкомъ скоро уступили ее Лучино Висконти (1341 г.), и она сравнительно дольше такимъ, образомъ, была связана съ Миланомъ. Папа Юлій II получилъ ее уже отъ императора Максимиліана, что не мшало французамъ и испанцамъ поочередно отнимать ее другъ у друга, пока Павелъ III,— папа, имвшій много дтей не отдалъ ее одному изъ таковыхъ, Піетро Людовику Фарнезе. Желая возвеличить своего сына, онъ Парму и Пьянченцу возвелъ въ герцогства. Фарнезе скоро заставилъ гражданъ этихъ городовъ горько пожалть о ‘счастливыхъ’ временахъ, когда сегодня Парму грабили французы, а завтра испанцы. Фарнезе былъ неутомимо свирпъ. Ему злодйство являлосъ какимъ-то сладострастіемъ. Оно щекотало его разслабленные нервы. Онъ нарочно доводилъ народъ до возстанія, чтобы потомъ имть удовольствіе истреблять его убійствами, казнями, томить своихъ подданныхъ муками и тюремными застнками. Эццелино въ Паду никогда не доходили до такого утонченнаго зврства, какъ эти незаконныя дти римскихъ первосвященниковъ. Ни полъ, ни возрастъ, ни положеніе не останавливали ихъ. Никто и нигд не могъ считать себя въ безопасности. Даже епископовъ приводили во дворецъ Фарнезе мучить и умерщвлять, если нельзя было этого длать явно, тираны не останавливались передъ тайнымъ преступленіемъ. Фарнезе, наконецъ, довелъ долготерпливыхъ пармиджіанъ до возстанія. Благороднйшія рыцарскія фамиліи города возмутились. Ангиссола, Ланди, Гонфалоньори, Паллавичини стали во глав недовольныхъ. Они съ бшенствомъ бросились на Фарнезе, загнали его въ Пьяченцу, убили тамъ, затравивъ какъ волка, и тло подлаго тирана выбросили на улицу. Только было Парма собралась отпраздновать свою свободу, какъ Миланскій правитель, Ферранте де Гонзаго, занялъ этотъ городъ и объявилъ его собственностью императора Карла V. Граждане возстали, но онъ зачинщиковъ заперъ въ соборъ и заморилъ голодомъ, съ женами и дтьми. Времена, какъ видите, были строгія, и Бисмарки той эпохи, какъ и ныншніе, шутить не любили, когда что нибудь становилось на ихъ дорог! Нкоторые Пьяченцы не убдились этимъ примромъ и все-таки съ оружіемъ въ рукахъ захотли отстоять свой городъ отъ притязаній чужеземца, но имъ пришлось еще горше пармцевъ. Защитниковъ Пьяченцы сожгли живьемъ. Гонзаго, очевидно, не стснялся. Когда къ нему явились депутаты отъ этихъ городовъ и заявили, что, такимъ образомъ, ихъ отечество опустетъ, то Гонзаго имъ весьма резонно отвтилъ:

— Намъ нужно мсто, а люди всегда найдутся!

Потомъ онъ, впрочемъ, прибавилъ:

— Разумется, мы постараемся быть любезны. Убивъ непокорныхъ мужчинъ, мы женщинъ вашихъ отдадимъ храбрымъ солдатамъ моего повелителя, и он вскор пополнятъ убыль въ населеніи, вызнанную вашимъ сопротивленіемъ.

— Наши женщины скоре умрутъ.

— Женщины всегда умираютъ на словахъ и никогда на дл. Умирать вовсе не такъ пріятно, какъ вы думаете… Вернитесь-же домой и разскажите своимъ согражданамъ обо всемъ, что вы слышали здсь. Съ своей стороны, я долженъ вамъ сказать, что если-бы пришлось обратить Парму и Пьяченцу въ новый Содомъ и Гоморру, то я не остановлюсь и передъ этою печальною необходимостью!..

Объ этомъ, впрочемъ, разсказываютъ не вс хроники того времени. Лтописцы, принадлежавшіе къ партіи Гонзаго, напротивъ, занятіе имъ города представляютъ въ вид какого-то особенно счастливаго событія… Такъ пишется исторія! Парм не долго, впрочемъ, пришлось пользоваться дорого стоящимъ императорскимъ покровительствомъ. Октавіо Фарнезе, пользуясь поддержкою испанскихъ войскъ, ‘мирно’ занялъ городъ, при чемъ Филиппъ II кстати уступилъ ему и Пьяченцу. Впрочемъ, Фарнезе съ этой поры являются врными слугами Испапіи. Сынъ Октавіо, Алессандро, былъ даже Филиппомъ -мъ назначенъ губернаторомъ Нидерландовъ и рдко показывался въ свое герцогство. Ему было не до спокойной Пармы. Отважный духъ, страсть къ воинственнымъ приключеніямъ, громадный военный талантъ, увлекали его въ другую сторону, и Фарнезе являлся обыкновенно тамъ, гд лилась кровь, и армія занималась усердно истребленіемъ человчества. За то его сынъ, Рануціо, разомъ напомнилъ Парм перваго Фарнезе. Подозрительный, мрачный, мстительный, коварный и жестокій въ одно и то-же время, онъ являлся полнымъ представителемъ итальянскихъ тирановъ средневковаго типа. При немъ не требовалось провиниться въ чемъ нибудь, чтобы потерять голову. Мстная поговорка того времени говорила: въ Парм не надо быть преступникомъ,— достаточно попасться на глаза Фарнезе. Другая не мене этого живописала положеніе длъ: ‘при Гонзаго дешевле всего въ Парм были апельсины, при Фарнезе — головы. Въ 1612 году Рануціо безъ церемоніи обезглавилъ всхъ крупныхъ землевладльцевъ, при чемъ захватилъ ихъ имущества. У него на все была короткая расправа. Варвара Санъ Витали, графиня Колорно, первая красавица его времени, отказала герцогу въ его исканіяхъ. Онъ тогда отбросилъ въ сторону идиллическій тонъ влюбленнаго пастушка и поставилъ ей вопросъ:

— Угодно вамъ быть моей любовницей?

— Нтъ.

— Тогда я васъ пошлю на эшафотъ! Выбирайте одно изъ двухъ.

Несчастная думала, что это пустая угроза, и черезъ нсколько дней ея идеальная головка скатилась по ступенямъ нарочно для этого воздвигнутаго эшафота. Палачу, совершавшему эту казнь, приказано было поцловать мертвую.

— Она не хотла живая, цловать герцога, пусть палачъ цлуетъ мертвую!

Имніе графини было присоединено къ землямъ герцога.

Когда въ 1622 году Рануціо умеръ, Парма точно очнулась отъ страшнаго кошмара…

Тмъ не мене, въ качеств правителя того времени, Рануціо, совершая величайшія злодйства, не могъ не украсить городовъ дворцами и зданіями, пережившими мрачную память его преступленій. Таковы были палаццо Пилота и театръ Фарнезе. Пармиджіане, ужасавшіеся своего герцога, о сооруженіяхъ его кричали какъ о чуд. Со всхъ концовъ Италіи съзжались сюда любопытные дивиться имъ.

Казалось, что сама природа утомилась злодйствами этого рода. По крайней мр вс послдующіе Фарнезе, начиная съ сына Рануціо, отличались идіотизмомъ, слабостію воли, и самый родъ ‘папскихъ дтей’ вскор погасъ. Посл того Парма переходила изъ рукъ въ руки. Ею владли то испанцы, то австрійцы, такъ продолжалось до 1765 года, когда герцогомъ Пармскимъ сдлался Фердинандъ, прославившій себя длами совсмъ иного порядка. Онъ воспитывался подъ вліяніемъ Кондильяка и началъ свое царствованіе уничтоженіемъ инквизиціи и изгнаніемъ іезуитовъ. Этому великодушному государю пришлось вынести многое. Ватиканъ громилъ его всмъ, что было въ его распоряженіи. Начиная отлученіемъ и кончая ядомъ — все было пущено въ ходъ, но смлый и твердый герцогъ не уступилъ ничего духу тьмы и умеръ, врный самому себ и своимъ принципамъ. Въ 1796 году корсиканскій кондотьери, генералъ Бонапартъ, сорвалъ съ него 2.000.000 фр. контрибуціи и отнялъ двадцать картинъ, считавшихся лучшими въ Парм. За одну изъ нихъ, ‘Св. еронимъ’ Корреджіо, Фердинандъ предлагалъ милліонъ, но Наполеонъ былъ неумолимъ и въ 1801 году, въ дополненіе къ картин, отнялъ у него и герцогство Пармское. Фердинанду онъ взамнъ предложилъ Тоскану, подъ именемъ королевства Этруріи, но благородный государь отвтилъ: ‘Я не мняла, а мое герцогство не ходячая монета’. Онъ умеръ въ 1802 году, въ изгнаніи, оставленный и больной. Въ 1807 г. Парма, въ качеств департамента Таро, присоединена къ Франціи. Камбасересъ получилъ званіе герцога Пармскаго, а Лебренъ — Пьячонцкаго… Новйшая исторія Пармы извстна всмъ. Она то находилась во власти Тосканы, то ее захватывали герцоги Лукки, то имла собственныхъ правителей до 1860 года, когда Парма безъ слда утонула въ объединенной Италіи…

Страннная судьба! Пережить такую долгую и кровавую исторію для того, чтобы въ конц концовъ обратиться въ маленькій уздный городъ!.. Правда, Парм оставленъ университетъ, но это въ Италіи дло не большой важности. Такіе-же университеты есть и въ Павіи, и въ Анкон и въ другихъ небольшихъ городкахъ. Типъ жителей, поэтому, для посторонняго наблюдателя представляетъ много особенностей. Это что-то въ род гордыхъ испанскихъ гидальго, сохранившихъ великолпныя претензіи на величіе при дира нихъ плащахъ. Пармиджіано и жители Пьяченцы славятся по всей Италіи гордостью и недоступностью. Въ Ломбардіи про человка, отличающагося характеромъ непріятнымъ и заносчивымъ, говорятъ: ‘Какъ будто бы онъ родился и выросъ въ Парм’. Живя на чердакахъ своихъ дворцовъ, пармскіе нобили имютъ все-таки видъ необыкновенно величественныхъ индюковъ. Университетскія теченія идутъ мимо. Они не захватываютъ этихъ окаменелостей далекаго прошлаго. Чуждые нравственному и научному прогрессу, здшніе аристократы мало по малу утратили вліяніе и на политическія дла, такъ что выросшее, столь-же сумрачное, но боле умное и предпріимчивое, мщанство захватило послднія въ свои руки, и исключительно оно посылаетъ своихъ представителей въ Римскій парламентъ…

Не могу выразить, до какой степени показалась мн унылою Парма посл Генуи и Ривьеры!.. Я думаю — арестованный съ солнечной и шумной улицы въ душную, молчаливую и холодную келью чувствуетъ себя также… Мн хотлось познакомиться съ этимъ городомъ, чтобы имть боле полное понятіе объ Италіи. Не по однимъ-же яснымъ и свтлымъ картинамъ было судить о ней. Такъ, любитель, изучающій какого нибудь великаго писателя, съ одинаковымъ вниманіемъ, хотя и далеко не съ тмъ-же удовольствіемъ, читаетъ какъ лучшія его страницы, такъ и скучныя, гд геній кажется утомленнымъ или больнымъ. Куда бывало ни зайдешь — на площадь-ли передъ палаццо, гд засдаютъ муниципальные сановники Пармы, въ кофейню Risorgimento или въ другую, гд собиралась ‘оппозиція’ (есть такая и въ Парм) — все равно: везд все мрачно, везд лица нахмурены, злы, раздражены. Дйствіе-ли это климата или историческихъ воспоминаній? Не смйтесь надъ послдними. Вотъ вамъ примръ.

Я сидлъ въ здшнемъ театр Regdio. Нкогда знаменитая артистка, а теперь одна изъ толстыхъ коровъ фараоновыхъ, синьора Зингеръ, была нещадно освистываема публикой, хотя ужъ и но такъ дурна казалась мн. Я спрашиваю у ея супруга, испанца Химено (Grimeno): ‘за что?’ Но, обозленный, тотъ только пожималъ плечами. Обращаюсь къ сосду.

— Какже намъ не освистать? Мы — Парма, а не что либо другое. Подумаешь, въ Милан поютъ первоклассные артисты, въ Рим, въ Неапол у тамошнихъ ладзарони — тоже, а у насъ лаютъ подобныя собаки!..

— Позвольте, позвольте, но вдь Миланъ, Римъ и Неаполь платитъ не по вашему…

— Вотъ еще! Всякій артистъ долженъ считать за честь пть у насъ… Мы — Парма… Знакомы-ли вы съ исторіей Пармы?

Я, разумется, могъ только сочувственно улыбаться.

Подобное ‘горделивое помшательство’, mania grandiosa пармцевъ, длаетъ пребываніе здсь далеко не пріятнымъ. Въ Парм считаешь часы, остающіеся до отъзда и, садясь въ вагонъ, чувствуешь себя въ положеніи заключеннаго, котораго вывели на воздухъ… Я думаю, что и сами пармцы, или пармиджіане, испытываютъ тоже самое. По крайней мр, когда мн удавалось встртить здшнихъ моихъ знакомыхъ во Флоренціи, я изумлялся невольно. Куда двалась ихъ мрачность, надутость и неприступность! Они точно оттаивали и длались добрыми малыми. Но стоило имъ только подъхать къ своей родин, какъ одинъ видъ ея башенъ и палаццо замораживалъ ихъ неузнаваемо…

Во времена средневковыхъ усобицъ, какъ это ни странно, но ни жестокости Фарнезе, ни непостоянство населенія, ни перемны владыкъ, не помшали Парм сдлаться литературнымъ и научнымъ центромъ. Здсь писались и печатались книги, ‘блистали’ профессора, отсюда по Италіи расходились поэмы популярныхъ поэтовъ, и стоило только установиться боле прочному порядку, чтобы все это погибло… Парма пала и въ этомъ отношеніи! Ни великихъ поэтовъ, ни философовъ, ни профессоровъ она не производитъ. Напротивъ, университетъ заполоненъ падуанскими учеными, типографіи здсь закрываются за отсутствіемъ работы, и два книжныхъ магазина, жалкихъ и маленькихъ, едва влачатъ сомнительное существованіе!.. На округъ,— весьма значительный,— всего три газеты, и вс три маленькія… Я познакомился съ ними. Лучшая изъ нихъ хвасталась тмъ, что въ ея помщеніи есть каминъ, и, слдовательно, не холодно работать сотрудникамъ, между коими имется одинъ, знающій ‘даже’ нмецкій языкъ. Въ другой — ‘братья писатели’ скрипли перьями,— завернувшись въ какія-то ротонды съ собачьими воротниками. Третья помщалась позади парикмахерской лавки. Иного помщенія издатель ея не могъ найти. Онъ, впрочемъ, острилъ надъ своимъ положеніемъ.

— Всякій подписчикъ, входя ко мн или выходя отъ меня, можетъ постричься и побриться…

Озлобленіе и мрачность пармскихъ жителей сказались и въ ихъ печати. Я не могу забыть, съ какимъ бшенствомъ она вела полемику. Именно съ бшенствомъ. Съ холоду, что-ли, это было, только ни въ одномъ итальянскомъ город ни до, ни посл я не замчалъ ничего подобнаго… Разумется, они не ругались по нашему,— этого нтъ нигд. Россійская литературная ругань иметъ своеобразный букетъ, которому литературные парфюмеры тхъ странъ и подражать не въ состояніи.

Парма въ послднее время, по мр того, какъ ея нобили теряютъ свой престижъ, становится все боле и боле оппозиціонной. Это замтно во всемъ. Когда я прізжалъ сюда, весь городъ былъ возмущенъ пораженіемъ, испытаннымъ итальянцами подъ Догали. Надо было видть, что длалось на площади, которая до сихъ поръ служитъ форумомъ для Пармы. Изъ всхъ окрестныхъ улицъ сюда, волны за волнами, стремились мрачныя толпы поблднвшихъ лицъ, бшенствомъ горли глаза, вс ждали вечерней почты и прихода, миланскаго позда со свжими нумерами ‘il Secolo’. Сонцопьевская газета еще больше разожгла Парму… Надъ площадью стоялъ гулъ негодующихъ голосовъ. Депротису сулили столько смертей, что ихъ достаточно было-бы на погибель всему роду человческому. Къ ночи всюду загорлись факелы, и красноватый отблескъ ихъ облилъ эти возбужденныя лица, вызывалъ изъ мрака древнія стны молчаливыхъ дворцовъ кругомъ… Къ довершенію ‘скандала’ явилось переданное по телеграфу приказаніе военнаго министра здшнимъ войскамъ готовиться къ самой быстрой отправк въ Массову. Надо тогда было слушать и видть, до чего озврла толпа. На площадь сбжались вс кухарки, которымъ, такимъ образомъ, грозила вчная разлука съ возлюбленными, Вотъ — истинныя фуріи! Художнику он были-бы великолпной натурой для изображенія этихъ персонажей греческой миологіи…

Покойному Депротису въ эту ночь, вроятно, спалось очень дурно…

Когда мы вернулись домой, въ большой столовой нашего Croce bianco ужинали до сорока офицеровъ. Они были очень мрачны и задумчивы.

— Разв они не рады?— спросилъ я у хозяина.— Вдь еще недавно они рвались на войну и жаловались на бездйствіе.

— Слова одно, а дло другое… Мы, итальянцы, ужасно любимъ разговаривать, а длать — не охотники…

Самъ хозяинъ какъ нельзя лучше доказывалъ это. ‘Albrgatoro’ (трактирщики), окончивъ пармскій университетъ, сначала издавалъ здсь газету, потомъ готовился въ политическіе дятели, и посему ораторствовалъ до одури, но, наконецъ, опамятовался и заслъ за буфетъ.

— Знаете, партіи мняются: то т, то другія у длъ, но все же и ‘правительственная’ и ‘оппозиція’ одинаково любятъ обдъ и платятъ за него!..

Мудрый Піетро, или синьоръ Піетро, зато набрался привычки произносить рчи. Иногда во дворъ его отеля (primo albergo del monde!) собирались знакомые и подымали какой нибудь рзкій вопросъ. Синьоръ Пьетро, какъ кавалерійская лошадь, услышавшая трубу, бросался въ бездопный океанъ краснорчія. Знакомые его мало-по-малу уходили, оставляя бднаго на произволъ судьбы. Къ сожалнію, онъ произносилъ рчи зажмурившись, и посему мы иногда заставали его посреди двора говорящимъ великолпно, но въ одиночку…

— Что это съ нимъ?— спрашивалъ я у Луиджи.

Луиджи — министръ.

Пожалуйста, не пугайтесь: въ здшнихъ странахъ министры суть старшіе лакеи. Луиджи принималъ видъ соболзнованія, стучалъ себя перстомъ въ лобъ и чмокалъ языкомъ. Аттестовавъ такимъ образомъ умственную несостоятельность хозяина, онъ выбгалъ къ нему и оралъ надъ самымъ ухомъ.

— Что такое?— приходилъ въ себя бдный синьоръ Пьетро.

— Идите въ кухню. Васъ поваръ Антоніо зоветъ. Ужинъ сегодня заказанъ на десять человкъ.

И Пьетро живо позабывалъ ‘ненавистнаго’ Депретиса, отвратительнаго и ужаснаго Робилдана и всю ‘компанію мошенниковъ’, задававшихся цлію во что-бы то ни стало уничтожить ‘нашу великолпную Италію’…

Спустя минуту, его ворчанье слышалось изъ кухни…

Если-бы не Порреджіо, въ Парму не зачмъ было бы здить.

Сами итальянцы, приходящіе въ восторгъ ото всего своего, какъ-то конфузятся, когда заходитъ рчь о Парм. Ни одинъ путешественникъ не бываетъ здсь, ни въ одномъ иллюстрированномъ изданіи вы не найдете рисунковъ, посвященныхъ этому городу. Насколько рдки туристы, видно изъ того, что меня съ товарищемъ ходили смотрть.

А въ кафе ‘Гарибальди’, которое я посщалъ ежедневно, стоило намъ заговорить, какъ вс начинали прислушиваться, на какомъ это варварскомъ язык болтаютъ форестьеры? О Россіи, впрочемъ, здсь имли довольно точное понятіе. Мой товарищъ носилъ очень длинную бороду и вообще отличался довольно таки свирпою физіономіею. Дня три вокругъ него ходилъ одинъ мстный художникъ.

— Чего ему отъ меня надо?— недоумвалъ пріятель…— Ходитъ-ходитъ…

— Смотри, онъ хочетъ списать съ тебя Венеру, выходящую изъ волнъ морскихъ,— смялся я надъ его затрудненіемъ.

И, дйствительно, вышло нчто въ род этого.

На четвертый деня illustre pittore (знаменитый живописецъ) явился къ намъ и робко предложилъ моему пріятелю:

— Знаете… Я хочу написать вашего знаменитаго казака (il rostre clbr cosacco), Ашинова, среди Абиссинцевъ подъ Доями…

— Ну?..

— Не можете-ли… Не осчастливите-ли меня… Вы знаете, тревесъ — издатель ‘ilustrazione italiana’ — мн дорого заплатитъ за подобный, точный портретъ…

— Я то чмъ могу служить?

— Позвольте мн съ васъ списать Ашинова!…

Я такъ и покатился отъ хохота…

— Вотъ что значитъ имть зврскую рожу!— иллюстрировалъ я просьбу синьора-питторе. Предложи ему писать съ тебя Соловья Разбойника, Ваньку Каина и прочихъ злодевъ нашихъ легендъ,

— Помилуйте,— упорствовалъ художникъ,— Вашъ товарищъ настоящій Ашиновъ. Когда вы вчера съ нимъ были въ кафе, вс говорили, что Ашиновъ долженъ быль быть именно такимъ. Вы русскій, и Ашиновъ тоже русскій… Что-же, вы разв скажете мн, что Ашиновъ не русскій? Такъ это будетъ даже собакамъ потшно… Вы заставите куръ смяться (обижался художникъ, приводя итальянскую пословицу, fanno ridere і polli, соотвтствующую нашей: ‘Курамъ на смхъ’. Я долженъ признаться въ довольно таки ‘коварной интриг’. Мн такъ понравился мой пріятель въ роли Ашинова, что я какъ будто нечаянно проговорился хозяину, что онъ приходится знаменитому казаку близкимъ родственникомъ. Надо было видть, что случилось на другой день. Нашу ‘Croce bianco’ положительно осаждали любопытные. На меня не обращали никакого вниманіе, и я уходилъ спокойно, но родственнику Ашинова пришлось жутко. Толпа шла по его пятамъ. Ему заглядывали въ ротъ, въ глаза, отставали, наблюдая за нимъ сзади, забгали впередъ и останавливались, пропуская его мимо себя. Въ конц концовъ импровизованный казакъ чуть не взбсился, особенно когда изъ Реджіо д’Эмиліа явился импрессаріо и предложилъ ему сто франковъ за вечеръ съ тмъ, чтобы онъ согласился позировать въ одной фееріи, которую тотъ поставитъ сначала въ этомъ город, потомъ въ Парм, Пьяченц, Моден и Верон…

— Мы съ вами наживемъ хорошія денежки!— хлопалъ онъ его по плечу, подмигивая мн…— Я расклею вотъ какія афиши… Мы васъ обезсмертимъ — портретами на всю Италію!..

Кончилось все это неожиданно для меня.

Взбшенный ‘другъ’ уложился тайкомъ и ухалъ, оставивъ меня одного на жертву убійственно скучной Парм…

— А Корреджіо? убждалъ я его.

— Чортъ съ нимъ и съ тобой!..

— Быть въ Парм и не видть музея, соборовъ…

— Провалитесь вы вс!

— Куда же ты?..

— Въ Миланъ.

— Я телеграфирую, что детъ Ашиновъ, и тебя встртитъ на вокзал весь городъ…

Но тутъ глаза моего друга до такой степени налились кровью, что я поклялся немедленно забыть даже о томъ, какъ пишутся телеграммы.

Тмъ не мене, слава бжала по пятамъ моего товарища. Провожавшій его изъ гостиницы факино шепнулъ о родств съ Ашиновымъ кондуктору позда, въ которомъ онъ халъ, и бднаго друга ходили смотрть въ вагонъ итальянцы на всхъ промежуточныхъ станціяхъ до Милана, а одна барыня въ траур даже расплакалась, увидя его…

— Вы, вы… варваръ, злодй, за что вы убили моего мужа?..

Можете себ представить, въ какомъ состояніи пріхалъ онъ въ Миланъ…

— И, главное,— разсказывалъ онъ мн потомъ,— всего досадне, что три какихъ-то офицерика все время ходили вокругъ меня съ необыкновенно храбрымъ видомъ и хорохорились.

Подъ самымъ Миланомъ въ позд уже создалась легенда, что въ одномъ изъ вагоновъ везутъ самого Ашинова, взятаго въ плнъ…

Комичне всего, что слухъ объ этомъ попалъ въ газеты…

Какъ Виченца — городъ Палладіо, такъ Парма по всей справедливости называется ‘городомъ Корреджіо’… Всякій разъ, какъ Миланцы или Веронцы начинаютъ подсмиваться надъ Пармой, жители послдней выдвигаютъ противу нихъ, въ качеств тяжелой артиллеріи, своего Корреджіо. Я говорю — жители Пармы, потому что, въ самомъ дл, какъ назвать ихъ: пармцами,— пожалуй, по русски можно, по итальянски глупо, пармозанами — напоминаетъ сыръ, пармиджіано звучитъ дико для русскаго уха. Ни миланцы, ни веронцы не спорятъ съ здшними патріотами, убдить которыхъ трудно, настолько же, на сколько трудно убдить козла, разъ послдній что забралъ себ въ голову. На этотъ счетъ имется у итальянцевъ даже пословица: Скоре продолбишь каменную гору пальцами, чмъ заставишь согласиться съ собою пармца. Пармцы, въ спор, если не слушаютъ доказательствъ, зато раздражаются и возбуждаются легко. Вообще, они довольно непріятны. Эти каменные истуканы забрали себ въ голову, что они законодатели искусства. Марія Луиза нкогда выстроила здсь большой театръ, которому итальянское правительство присвоило имя ‘королевскаго’. Съ тхъ поръ своимъ Reggio пармцы такъ гордятся, что, когда говорятъ о какомъ нибудь артист, они только презрительно улыбаются.

— Онъ не плъ въ нашемъ Реджіо!

Вспомните, напр., о Мазини, Таманьо, Ганаре, нармецъ окинетъ васъ негодующимъ взглядомъ.

— Что это за артисты!

— Знаменитости.

— Какія же они знаменитости, если не пли у насъ… Нашъ Реджіо ихъ не слыхалъ.

— Но ихъ слышалъ цлый міръ.

— Этого еще мало.

— Вы не въ состояніи даже платить имъ столько, сколько они получаютъ.

— Въ Парм поютъ не за вознагражденіе, а изъ чести!..

Лучше всего то, что они даже провалившихся у нихъ пвцовъ считаютъ выше тхъ, которые въ другихъ мстахъ пользуются большою извстностью, но у нихъ не пли.

Зашла рчь о Зингеръ и Зомбрихъ.

— О, Зингеръ гораздо выше!— убжденно говорили пармцы.

— Вы же ее освистывали.

— Да, мы свистали, но все-таки она пла въ нашемъ Реджіо…

Реджіо этотъ очень великъ, но аляповатъ. Выстроенный въ двадцатыхъ годахъ, онъ не ремонтировался, и втеръ свободно ходитъ по немъ. Онъ отворяется только въ карнавальный сезонъ — зимою, въ театр въ это время холодно, и пвцы здсь схватываютъ страшнйшіе бронхиты, насморки, воспаленія голосовыхъ связокъ. Тмъ не мене, репутація ‘terribili’, которою пользуются пармцы (правду говоря, мало понимающіе въ музык), такова, что вс артисты мечтаютъ пройти здсь сезонъ, хотя съ грхомъ пополамъ, хотя подъ аккомпаниментъ свиста. Потомъ они говорятъ, распуская хвостъ веромъ: ‘мы сдлали Королевскій въ Парм’! И это считается аттестатомъ.

Парма прошлаго и Парма настоящаго очень различны. Первая часто становилась во глав итальянскаго искусства, вторая приговорена судьбой къ самой скромной дол. Въ XIII вк первая уже освобождается отъ вліянія Византійскихъ образцовъ въ своихъ скульптурахъ и художеств. Живопись и барельефы Баттистеріи (Крестильни) свидтельствуютъ о младенческомъ, но самостоятельномъ творчеств, уже возникшемъ здсь въ то отдаленное время. Правда, фигуры, изображавшіяся художниками той эпохи медвжеваты. Фрески далеки отъ позднйшей красоты, но вы видите, что мстные артисты уже искали жизни и правды и старались отдлаться отъ византійской рутины и мертвенности. Вдохновеніе, охватывавшее творцовъ этого періода, проникаетъ и вс работы пармскихъ художниковъ, особенно когда они касались религіозныхъ темъ. Вы видите во всхъ ихъ произведеніяхъ отраженіе горячей и искренной вры, подъемъ человческаго духа, извстную высоту мысли, уже отступавшей отъ старыхъ путей и дятельно стремившейся къ новымъ. Парм въ этомъ отношеніи посчастливилось. Странно даже, что на этой унылой и плоской земл, которая ничмъ похвалиться не можетъ, при полномъ отсутствіи красоты въ природ и въ зданіяхъ самаго города, тогда еще боле печальнаго и мрачнаго, чмъ теперь, могли создавать и развиваться Лодовико-Пармиджіано, Джіованни Беллини и его ученики: Алессандро Арадьди, Казелли, братья Маццоли. Вс ихъ работы до XVI вка носили характеръ нершительности, исканія новыхъ путей искусству, пробъ того или другаго пріема… Ни одинъ изъ нихъ не обезсмертилъ себя чмъ нибудь великимъ, не отмтилъ собою эпохи, не далъ школы, но безъ нихъ былъ бы невозможенъ великій Антоніо Аллегри, родившійся около Пармы въ Корреджіо, и потому называемый именемъ своего города. Онъ жилъ съ 1494 по 1534 годъ. Въ это короткое время онъ создалъ такую массу замчательныхъ произведеній, что до сихъ поръ еще итальянскіе художники не могутъ понять легкости, съ какою работалъ этотъ оригинальный геній. Оригинальный прежде всего. Онъ самъ былъ для себя школой. Онъ ни у кого не учился. Вліяніе на него Мантеньи отрицается позднйшими изслдователями. Когда Мантенья умеръ, Корреджіо было только 12 лтъ. Аллегри никогда не посщалъ Рима, не видлъ картинъ великихъ итальянскихъ мастеровъ и познакомился съ ними впослдствіи и только по копіямъ. Онъ не усвоилъ себ ни одного рутиннаго пріема. Его воображеніе и вкусы уносили творческій геній молодого художника за предлы возможнаго для того времени. Даже въ изображеніяхъ святыхъ онъ отрицалъ традиціи и подыскивалъ себ краски и контуры въ живыхъ образцахъ. Для того, чтобы работать такъ, надо было взять у старыхъ школъ только самую первоначальную технику — остальное же все создавать самому. Какъ Джуліо Романо, онъ обратился къ языческому міру, и его вдохновеніе черпало многое изъ свтлыхъ образцовъ послдняго. Отсюда мягкость красокъ, грація фигуръ, улыбающаяся прелесть созданныхъ имъ лицъ. Лучше всего у него — дти, которыхъ до него совсмъ не умли писать художники Сверной Италіи.

Корреджіо везд и во всемъ являлся оригинальнымъ. Нжность его красокъ, опредленность линій были какъ бы откровеніемъ для всхъ художниковъ новаго времени, новаго, начинавшагося, разумется, съ него. Онъ не любилъ не дописывать фигуры. Не признавалъ расплывчатости недоконченности. Каждая его картина представляетъ людей написанныхъ съ головы до ногъ, при чемъ нигд неувидите небрежности. Все у него отдлано съ замчательнымъ терпніемъ и техникой, для той эпохи изумительной. Даже позади стоящія фигуры у него не заслоняются передними. Он вс на лицо, и въ полусвт ли, который такъ любилъ Корреджіо, или подъ лучами, все равно он замтны вамъ. И въ томъ и въ другомъ случа краски и тоны ихъ переданы удивительно жизненно. Можно подумать, что это эмаль, до такой степени он горятъ подъ солнцемъ. Въ полумрак, когда кисть Корреджіо рисуетъ полутоны вечернихъ освщеній или ночи, он прозрачны, глубоки. Вашъ взглядъ уносится куда то далеко, далеко точно нтъ холста, точно за нимъ лежитъ цлая безконечность. Надо видть самому эти тни, вамъ кажется, что он колышутся, что он движутся, до того воздушны и призрачны ихъ полутоны. Вамъ кажется, что потянетъ втеркомъ, унесетъ тучи, и солнце зальетъ эти нжныя красоты и неумирающаго блеска фигуры. Понятно, что такой художникъ и въ т смутныя времена еще только что подымавшагося отъ земли искусства, но могъ не произвести въ немъ цлаго переворота. Вліяніе его было колоссально. И не только на своихъ собратій обаятельно дйствовалъ великій маэстро. Вся Парма служила ему и гордилась имъ, увы, не длясь съ Корреджіо своими богатствами. Не странно ли, не смшно ли, что онъ долженъ былъ исполнять часто глупйшія заказы для того, чтобы просуществовать кое-какъ. А въ тоже время его личный авторитетъ бы очень великъ. Одна малоизвстная итальянская хроника разсказываетъ событіе весьма знаменательное. На узкой улиц, ведшей къ собору, поздно ночью встртились дв враждебныя, бывшія прежде друзьями, фамиліи, окруженныя слугами и массою кліентовъ. Разумется, все случилось по программ. Сначала передніе хамы задли другъ друга, отъ лакеевъ дло перешло къ кліентамъ, которые, желая выслужиться передъ своими покровителями, поддержали первыхъ. Кліенты въ свою очередь нашли защиту въ дальнихъ родственникахъ, дальніе въ ближнихъ и, наконецъ, сами главы фамилій обнажили мечи. Въ это время изъ боковой двери, прямо въ эту сутолку, въ узкую средневковую улицу наполненную гомономъ, криками, бряцаніемъ оружія, вышелъ Корреджіо, окруженный учениками. Почтеніе къ художнику было такъ велико, что мечи опустились и обиды на сей разъ остались неотмщенными… Я представляю себ эту сцену. Красный отблескъ факеловъ на карнизахъ мрачныхъ дворцовъ, на ихъ фрескахъ и барельефахъ, угрюмый силуэтъ древняго собора въ глубин возбужденныя лица нобилей, звонъ мечей, проклятія и посреди этого величавый, задумчивый художникъ, съ грустью и отвращеніемъ встрчающій довольно обычную, для того времени, сцену!.. Корреджіо оставилъ по себ цлую школу. По его слдамъ шелъ Помпоніо Аллегри, его сынъ, Капелли, Верніери, Фра-Маріа-Рондали, вмст съ манерою Корреджіо усвоившій себ и тщательность отдлки, которую довелъ до излишества, Микель Анджело, Ансельмо, боле всего приближающійся къ своему великому учителю Бернардо Гитти, нжность кисти котораго итальянскіе поэты того времени сравнивали съ прикосновеніемъ женскаго локона, Дорджіо Гандини и, наконецъ, главнаго изъ нихъ и наиболе талантливаго Франческо Мадзони, называемаго Пармиджіанино. Къ сожалнію, этотъ послдній желалъ пойти дале своего вдохновителя, превзойти Корреджіо, и, не имя на это достаточно генія, ударился въ манерность, въ излишество, въ аффектацію. У него нтъ благородной простоты учителя, нтъ его силы, выраженія лицъ подчеркнуты, движеніе преувеличено, грація переходитъ въ кокетство.

Фарнезе, въ XVI вк являвшійся ужасомъ для гражданъ Пармы, по обычаю тирановъ того времени желалъ прослыть покровителемъ искусства. Поэтому въ немъ Корреджіо и его школа имли самыхъ горячихъ защитниковъ и поклонниковъ. Къ сожалнію, великого учителя уже не было въ живыхъ, а его ученики не стоили многаго. Фарнезо отличались довольно грубымъ вкусомъ и признавали манерность Пармиджіанино отличіемъ истиннаго генія. Чмъ больше новый маэстро отходилъ отъ простоты основателя своей школы, тмъ выше ихъ ставили Фарнезе. Дло кончилось тмъ, что грубое покровительство глупыхъ кондотьери, искавшихъ сентиментальности и мелодраматизма въ искусств, какъ противоположенія ихъ кровожадности и зврству, въ дйствительности низвели школу Корреджіо на такую низкую ступень, что, когда явились художники другого типа — ихъ вс истинные знатоки встртили какъ воскресителей итальянскаго искусства…

Муниципальная самостоятельность крошечныхъ итальянскихъ государствъ и республикъ, была удивительно благопріятна для живописи. Чуть ли не въ каждомъ город развивалась своя ‘національная’ школа, которая такъ и не выходила изъ его предловъ, оставалась въ немъ вчнымъ вкладомъ въ исторію и внцомъ его величія. Въ самомъ дл, Палладіо обезсмертилъ Виченцу, Венеціанская школа — королеву Адріатики, Корреджіо — Парму. И какъ Венеціанскихъ художниковъ надо изучать въ Венеціи, такъ и съ Корреджіо можно познакомиться только въ Парм. Я не знаю, есть ли здсь собраніе картинъ, гд бы отсутствовалъ Корреджіо. Отблескъ его славы ложится на все въ Парм. Онъ васъ преслдуетъ повсюду. Гиды пристаютъ къ вамъ съ предложеніями показать ‘еще Корреджіо’, мальчишки на улицахъ, желающіе купить себ апельсинъ на вашъ счетъ, тоже заманиваютъ васъ ‘кое чмъ касательно Корреджіо’, въ гостиниц первый вопросъ: ‘какое впечатлніе на васъ произвелъ Корреджіо’, въ театр, въ ресторан, въ кофейн, все тотъ же Корреджіо… Мн кажется, что даже Пармскія дамы и т принимаютъ красивыя позы, заучивая ихъ по оригиналамъ Корреджіо. Единственный padre, съ которымъ я здсь познакомился, первый вопросъ предложилъ мн:

— Молились ли вы передъ ‘Успеніемъ Богородицы’ Корреджіо?

— А гд эта картина?

— Dio!— съ ужасомъ воскликнулъ священникъ.— Какъ гд, маловрный! Въ собор.

— Я еще не усплъ побывать въ немъ.

— Какъ не успли!— и онъ даже покраснлъ отъ негодованія.

Тогда я со всевозможнымъ смиреніемъ поставилъ на видъ св. отцу, что я только вчера пріхалъ въ Нарму и завтра собираюсь длать свой визитъ знаменитому Дуомо…

Дйствительно, знаменитый… Онъ боле восьмисотъ лтъ стоитъ на этой пустынной и мрачной площади. Оконченный въ 1074 году онъ былъ освященъ папою Паскалемъ I въ 1104, хотя съ тхъ поръ и по сей день фасадъ его еще не обшитъ мраморомъ, и какъ въ Павійскомъ собор стоитъ неоконченный, словно жмурясь на свтъ и яркую суету сегодняшняго дня. Галлереи колоннъ на немъ въ два ряда, довольно грандіозны. На паперти другія колонны покоятся на львахъ, высченныхъ Джіованни Боно ди Биссоно изъ краснаго мрамора боле шестисотъ лтъ тому назадъ!.. Тутъ отъ каждаго камня ветъ легендой, нтъ такой ладони земли кругомъ, на которую бы не брызнула благороднйшая кровь защитниковъ муниципальной независимости города. Близъ собора, еще боле мрачнаго и суроваго, стоитъ башня, точно призракъ среднихъ вковъ, случайно закинутая сюда и какимъ-то чудомъ окаменвшая… Начинаешь понимать т времена и чувствовать среди этихъ остатковъ смутной эпохи какъ уживались тогда религіозное вдохновеніе великихъ мастеровъ рядомъ съ кровожадными инстинктами правителей и суровостію народовъ. Около собора, круглая и величавая, какъ какая-то гигантская корона, подымается крестильня, Баттистерія, вся созданная — именно ‘созданная’, а не построечная — изъ веронскаго мрамора, обвитая ажурными, сквозными галлереями и словно чешуей покрытая скульптурами. Ей, этой баттистеріи, отъ роду семьсотъ лтъ, и напрасно вы удивляясь сооруженію, будете спрашивать объ имени его автора. Онъ остался неизвстнымъ. Т, кто одлъ его барельефами и колоннами, позаботились оставить свои имена потомству. Скульпторъ Бенедиктусъ даже въ нсколькихъ мстахъ обезсмертилъ себя, выгравировалъ свое ‘великое’ имя. Какъ жаль, что имющія громадную ‘историческую’ цнность наивныя фрески внутри крестильни почти уже стерты. Он писались двумя простодушнйшими ‘прерафаэлистами’, Николо изъ Роджіо и Бартоломео изъ Пьяченцы. Въ нихъ уже замтенъ будущій Джіотто. Ихъ манера какъ будто предсказываетъ скорое пришествіе этого маэстро. Византійская безстрастность лицъ и деревянномъ фигуръ кое-гд нарушается попытками выразить печаль и муку, а въ фигурахъ ангеловъ уже ршительно замтенъ поворотъ къ естественности и свободному положенію тла… Но, разумется, величавая баттистерія теряется передъ красотою древняго собора, а весь онъ стушевывается въ виду изумительной картины Корреджіо ‘Успеніе пресв. Богородицы…’ Это — громадный фрескъ, украшающій куполъ, къ сожалнію очень испорченный временемъ и скверными реставраторами. Многое тутъ надо брать на вру, признавая, что это было прекрасно, еще больше дополнять воображеніемъ… Чувство невыразимой жалости охватываетъ васъ въ виду этой ‘бренности’ величайшихъ созданій генія. И, вмст съ жалостью, досада и негодованіе мшаютъ вамъ наслаждаться дйствительно прекраснымъ, что еще уцлло отъ разрушенія. Въ самомъ дл, что сталось съ ‘Тайною вечерей’ г. Леонардо-де-Винчи въ Милан. Какая судьба постигла ‘Успеніе’ Корреджіо! А между тмъ, судя по тому, что есть, изумляешься передъ величіемъ этого свтлаго, жизнерадостнаго Корреджіо. Въ цломъ ураган ангеловъ и облаковъ, едва выдляющихся одинъ отъ другого, сливающихся въ одинъ свтоносный ореолъ, какъ великолпна эта торжествующая, ясная, чудная ‘Два’, представляющаяся вамъ въ самой глубин купола. Вамъ кажется, что еще нсколько мгновеній, и это божественное видніе унесется въ недосягаемую высь, утонетъ въ прозрачной лазури небесъ. Оно все: движеніе, паосъ, порывъ. Тутъ нтъ земли, тутъ ничто не приковываетъ великаго художника къ ней. Онъ видитъ небо и вмст съ своей Мадонной стремится въ головокружительномъ вихр въ таинственную глубь, одушевленіе, вющее отъ каждой фигуры этого фреска, длаетъ его истиннымъ чудомъ искусства. Я не согласенъ, чтобы оно было выше фресокъ Микель Анджело и Рафаэля, какъ это признаютъ нкоторые восторженные корреджіонисты, но, во всякомъ случа, ‘Успеніе’ нисколько не уступаетъ лучшимъ изъ созданій этихъ двухъ художниковъ, и вмст съ послдними оно имло ршительное вліяніе на всю послдующую итальянскую живопись. Это одно изъ тхъ созданій, которыя являются раздломъ между эпохами. Можно говорить ‘до’ и ‘посл’ ‘Успенія’ Корреджіо. ‘Послдній судъ’, Микель Анджело, начатый въ годъ смерти Корреджіо (1534), со всею страшною силою, присущей первому, является произведеніемъ, равнымъ ‘Успенію Богородицы’…

Окна въ купол расположены такъ, что великое созданіе Корреджіо надо смотрть за полчаса до полудня — и что смотрть! я повторяю, что вмст съ чувствомъ восторга и изумленія — негодованіе охватываетъ впечатлительнаго туриста, переплывшаго моря, прохавшаго тридевять царствъ, чтобы попасть въ это тридесятое государство для вящаго убжденія тлнности всего созданнаго руками человческими. Корреджіо, впрочемъ, и окончивъ ‘картину’, былъ не сразу оцненъ. Генію пришлось неоднократно выносить всю горечь оскорбленія. Какой-то церковный староста его времени, само имя котораго, вроятно, было позабыто на утро посл похоронъ, заложивъ руки въ карманы и полюбовавшись величайшей изъ фресокъ, пробормоталъ:

— Однако, вы насъ угостили ‘блюдомъ съ лягушками’.

Очевидно, онъ былъ сбитъ съ толку малыми размрами фигуръ, стройнымъ хаосомъ ангеловъ и тучъ, смшивавшихся въ одно марево… Всхъ лучше какой-то англичанинъ — онъ при мн смотрлъ эту картину. Въ первую минуту на его лиц выразилось изумленіе, потомъ онъ покраснлъ, но сдержался и только обратился къ сопровождавшему его гиду:

— Это, дйствительно, фрескъ Корреджіо?

— Да, eccelenza…

— Но это мошенничество!— вышелъ изъ себя англичанинъ…— Это надо стереть, уничтожить… Это обманъ путешественниковъ!— И въ тотъ же день почтенный сэръ ухалъ изъ Пармы и изъ Италіи, возмущенный и негодующій ‘подмною’ Корреджіо…

Я видлъ въ Дрезденской картинной галлере одного весьма авторитетнаго художника, добивавшагося у всхъ, что такого есть замчательнаго и хорошаго въ (excuser du pou) Мадонн Рафаэля!

Когда въ собственной душ вашей нтъ живоносныхъ источниковъ красоты, вы напрасно будете тратиться и утомляться поздками. Сидите на мст и смотрите себ на здоровье гравюры дешевыхъ журнальчиковъ.

Посл этого фреска уже не остановишься на остальныхъ ‘чудесахъ’, хранящихся въ этомъ собор. ‘Чудесахъ’, впрочемъ, по терминологіи пармскихъ патріотовъ, которые и какого-нибудь Джироламо Маццолу признаютъ геніальнымъ, хотя онъ былъ въ сущности преплохой декадентъ того времени. Остановитесь разв на одну минуту полюбоваться на наивность художниковъ прошлыхъ вковъ. Вотъ вамъ, напримръ, Бернардо Гатти. Онъ такъ нарисовалъ Агату (нагую), что вы не понимаете, какъ это изображеніе могло найти себ мсто въ церкви. Вдь не окажется-же такого сумасшедшаго, который въ священномъ храм помщалъ хотя бы героинь Сухаревскаго, а образъ Гатти еще боле откровеннаго направленія!..

Въ Пармскомъ собор, въ подземной церкви его, покоится, между прочимъ, прахъ Бодони, перваго, перенесшаго типографское искусство въ Италію. При мн сюда съхались типографщики Ломбардіи на скромныя поминки своего родоначальника. Скромныя, впрочемъ, не по рчамъ, произнесеннымъ на нихъ. На языкъ гг. итальянцы невоздержны, и типографщики въ этомъ отношеніи не составляютъ никакого исключенія. Такъ, напримръ, Антоніо Sommio убждалъ всхъ присутствовавшихъ, что ‘вс Корреджіо, взятые вмст (insieme), вс Рафаэли и Микель Анджело (подумаешь, какъ ихъ много у г. Сомміо) не стоятъ одного Бодони’…

— Неправда-ли?— обратился онъ ко мн,— не правда-ли? Обращаюсь къ вамъ, какъ къ представителю молодаго народа, чуждаго предразсудковъ старыхъ націй.

На вызовъ, да еще такой восторженный, я долженъ былъ отвтить:

— Совершенно врно, г. Сомміо,— подтвердилъ я,— и въ націи, чуждой предразсудковъ, этотъ вопросъ былъ уже ршенъ двадцать лтъ тому назадъ публичнымъ заявленіемъ, что сапоги выше шекспировскихъ пьесъ, а сапожникъ — куда полезне Шекспира…

Этакіе ослы, прости Господи, существуютъ на бломъ свт!..

Корреджіо — въ Парм повсюду.

Позади площади собора — другая, маленькая, гд въ церкви св. оанна Евангелиста — опять Корреджіо. И тамъ, увы, фрески его попорчены временемъ и людскимъ невжествомъ.— ‘Евангелисты, отцы церкви, святые и ангелы, цлое небо, полное воздушныхъ и прозрачныхъ призраковъ, и посреди:— явленіе св. оанна въ слав небесной’… Дымъ, сырость, небрежность хранителей,— все это на половину уничтожило дивное произведеніе Корреджіо.

Въ этой-же церкви были и другія фрески Корреджіо, но… он были уничтожены при перестройк ея придловъ!!! Разумется, всего боле произведеній Корреджіо въ картинной галлере. Такъ, здсь его Madonna della Scala, полустертыя фрески въ V-ой зал, Madonna della Scudella, называемая Вазари — ‘божественною’, ‘Св. еронимъ’, ‘Снятіе со креста’, ‘Мученичество свв. Пласидіи и Флавіи’, изъ нихъ лучшая — это ‘Св. еронимъ’, поставленный совершенно отдльно въ восьмиугольной зал, такъ что зритель не отвлекается другими картинами… Картины вс затоплены свтомъ и все кругомъ наполняется имъ-же… Кажется, что сіяніе дня струится съ этого полотна кругомъ. Отраженіе его вы чувствуете въ своей душ, оно отсвтомъ восторга ложится на ваше лицо… Это — контрастъ корреджіевской ‘Ночи’ (Дрезденская галлерея), и не даромъ сначала ‘Св. еронима’ звали просто ‘День’. Никогда еще до тхъ поръ, да, я думаю и посл, кисть итальянскихъ маэстро не достигала такой изумительной нжности. Головки Богородицы, Младенца и Магдалины — это что то неземное, тайну чего художникъ подмтилъ у насквозь пронизанныхъ свтомъ облаковъ, у неба, у солнечныхъ лучей. Въ XVII столтіи была въ Парм довольно популярна легенда, что Корреджіо писалъ эту картину не одинъ. Какъ-то, измученный невозможностью передать на полотно грубою кистью, сложившуюся въ душ его идею красоты онъ воскликнулъ: ‘Да неужели ангелы небесные не придутъ мн на помощь!’ — и тотчасъ же въ ослпительномъ блеск явился къ нему небожитель… Облако это до сихъ поръ бросаетъ свой отблескъ на картину, а мягкость и что-то ‘неземное’ въ очертаніяхъ и колорит ея длали для того времени легенду эту довольно вроятной. Аннибалъ Каррачи ставилъ ‘Св. еронима’ Корреджіо выше ‘Св. Сесиліи’ Рафаэля. За эту то именно картину герцогъ пермскій предлагалъ милліонъ Наполеону, чтобы только онъ не бралъ ее изъ Пармы… Наполеонъ, ничего не понимавшій въ искусств, можетъ быть, и согласился бы на это, тмъ боле, что казна республики была пуста, но французскіе комиссары Монжъ и Бертоле оказались лучшими цнителями, и картина до 1815 г. оставалась въ Париж… Віардо разсказываетъ исторію этой картины. Она такъ характерна, что я приведу ее здсь: ‘Корреджіо оканчивалъ фрески въ купол церкви ев. оанна Евангелиста. Еризеида Колла, вдова пармскаго кавалера и дворянина Бергонци, условилась съ художникомъ, чтобы онъ ей написалъ Св. еронима на слдующихъ кондиціяхъ:

‘Вдова Еризеида Колла Бергонци обязывается по окончаніи картины уплатить живописцу Корреджіо 47 цехиновъ (132 р.) и во время работы, въ теченіе шести мсяцевъ, кормить его’. Когда картина была окончена, благодарная Еризеида подарила художнику два воза дровъ, нсколько мръ пшеницы и большую жирную свинью’. Гг. современные художники, какъ вы находите это?

Въ Пармской галлере не одинъ Корреджіо. Между второстепенными, хотя и знаменитыми маэстро, тутъ есть много произведеній кисти первоклассныхъ живописцевъ, каковы: Рембранта, Рибейра, Карраче, Андреа-дель-Сарто, Скедоно, Гверчино, Рафаэля, Гвидо-Рени, Паоло Веронезе, Альбрехта Дюрера, Тиціана, Луки Джіордано, Тинторетто, Пеллегрино, Тіеполо, Рубенса, Порценоне, Себастіано-дель-Піомбо, Воласкеза, Джіорджіоне, Ванъ-Дика, Гольбейна, Симы де Конельяно, Леонарда-де-Винчи, Мурильо (великолпенъ ‘овъ’), Гарофало, Ванъ-деръ-Гельта и многихъ другихъ. Въ числ статуй есть рзца Кановы. Сверхъ того, богатая коллекція акварелей и гравюръ знаменитйшаго изъ граверовъ, Паоло Тоски. Неправда-ли — истинное сокровище для крошечнаго итальянскаго городка? Но въ этихъ городахъ, славившихся муниципальною независимостью нкогда, не одн картины. Тутъ, напримръ, есть богатая общественная библіотека въ 240.000 томовъ съ 5898 манускриптами. Между послдними особенно замчательны еврейскіе и сирійскіе аббата Росси. Среди рукописей встрчаются такія, которыя составляютъ величайшія историческія цнности…

Въ Италіи, какимъ-бы захолустьемъ ни казался городъ, все равно старая историческая жизнь создала такую культуру, что въ немъ вы найдете нсколько театровъ, нсколько ученыхъ и литературныхъ обществъ, не говоря уже о газетахъ. О своемъ прошломъ каждое такое мстечко можетъ разсказать многое, что иметъ общечеловческій интересъ. Въ его архивахъ наврное хранятся цлыя сотни свертковъ любопытнйшихъ хроникъ, написанныхъ талантливыми монахами въ доброе старое время… Многіе изъ этихъ городовъ имли свои школы живописи, и въ этомъ случа не одна Парма славится въ далекомъ прошломъ.

А на Корреджіо здсь, дйствительно, наталкиваешься на каждомъ шагу. Иду я по Triolo S. Paolo, смотря на мрачное зданіе, занимающее три улицы эту, потомъ Корсо Гарибальди и Боро де Пармиджіанино. Спрашиваю, что это?

— Старый монастырь св. Павла.

Хотлъ было пройти мимо.

— Синьоръ, синьоръ!— неистово оретъ гидъ, забгая впередъ, и потомъ съ ужасомъ въ голос:— неужели, же вы не зайдете сюда?

— Зачмъ?

— Какъ зачмъ? Какъ это, позвольте, зачмъ, когда вс, э… слышите вс, ршительно вс, ходятъ сюда. И не только, ходятъ, но и восторгаются знаменитйшими, единственными, первыми во вселенной и въ другихъ мстахъ фресками Корреджіо — въ монастырской гостиной. Какже, помилуйте.

Ну, и представьте мое удивленіе,— у святыхъ отцовъ изображены, вы думаете, событія, уважаемыя католическимъ міромъ? Нисколько. Надъ каминомъ, напримръ, ‘Торжество Діаны’, вокругъ потолка — крошечные геніи съ атрибутами охоты… Лучше всего слдующее: вс эти работы были исполнены Корреджіо въ 1519 г. для своей покровительницы аббатиссы Джіованны, дочери Марко де Піачонца, пармскаго нобиля… Вкусы у почтенной католической монахини были очень странные. Нкоторые изъ корреджіевыхъ рисунковъ, по словамъ Валено, были бы умстне на стнахъ извстныхъ домовъ Геркуланума и Помпеи по ихъ безцеремонности и цинизму. За эти работы Корреджіо не получилъ даже и цехиновъ. Аббатисса, кормя его все время, пока онъ писалъ эти фрески, по окончаніи подарила художнику семь мръ пшеницы, пять кувшиновъ вина, шесть куръ и одного осла… И дешево, и сердито!..

Чего только нтъ въ Парм!

Сразу, блуждая по этому мрачному городу, и не подозрваешь, сколько въ немъ — сокровищъ. Вотъ, напримръ, церковь ‘Мадонна делла Стекката’ на небольшой площади, не поражающей васъ ничмъ, кром своего безлюдья. Изрдка пройдетъ здсь студентъ, или въ одномъ изъ хмурыхъ домовъ отворится окно, выглянетъ оттуда синьора, не длающая чести красот пармскихъ дамъ, и опять все тихо и безжизненно. Тутъ даже и гидовъ не водится, хотя въ этомъ храм находятся знаменитыя фрески Пармиджіанино: имется его ‘Моисей, разбивающій скрижали завта’. Сколько величія въ этомъ письм (en grisailla), какая сила, и въ то же время она не давитъ васъ,— она слишкомъ изящна для этого…

Я положительно опускаю руки.

Мн бы еще въ качеств добросовстнаго туриста слдовало разсказать о дворцахъ, музеяхъ, театрахъ Пармы. А улицы и площади, задумчивыя площади, окруженныя молчаливыми, словно грезящими о далекомъ прошломъ домами, церкви, въ сумрак которыхъ навки погребены, ежедневно разрушаясь все боле и боле, картины первыхъ мастеровъ Италіи. Но я чувствую полное безсиліе не только описать все это, но даже и перечислить. Разв только посовтую пойдти на Страдоне (уличища — въ буквальномъ перевод). Привыкшіе къ узкимъ коридорамъ вмсто улицъ и площадямъ въ ладонь, итальянцы не могли иначе и назвать этотъ широкій наружный бульваръ, отдляющій цитадель Пармы отъ ботаническаго сада. Послдній плохъ. Итальянскимъ садовникамъ слишкомъ хорошо платятъ иностранцы для того, чтобы эти спеціалисты оставались дома. Цитадель, какъ ей и слдуетъ, мрачна, и стны ея вс облиты кровью. Особенно, когда садится солнце,— кровь, кажется, выступаетъ сквозь камни этой твердыни… Страшно становится за ея прошлое!..

Парма, несмотря на историческія воспоминанія, боле чмъ какой либо иной итальянскій городъ является демократомъ. Меня нисколько не удивило, когда я прочелъ въ газетахъ, что здшніе рабочіе — чуть не ежедневно манифестируютъ противъ Криспи и его преданности тройственному союзу, раззоряющему Италію. Во время моего пребыванія здсь не проходило дня чтобы рабочіе не длали по выраженію Гл. Ив. Успенскаго ‘большого шума по распредленію’ сегодня на одной, завтра на другой, а посл завтра на третьей площади… Когда я съ вечернимъ поздомъ узжалъ отсюда въ Пьяченцу — нын довольно важную крпость, хотя пустынную и обезлюдвшую, но все таки не безынтересную для туриста,— по пути мн попадались только рабочіе со знаменами.

— Въ чемъ дло?— Спрашиваю сапожника, чинившаго мн ботинки и шествовавшаго со знаменемъ.

— Идемъ низвергнуть хитраго старца изъ Страделлы!!..— И при этомъ такой жестъ, что россійскіе трагики лопнутъ, а ничего подобнаго не сдлаютъ.

Старецъ изъ Страделлы — Депретисъ, былъ тогда особенно не популяренъ.

— Какъ же вы его свергнете?

— Этой самою рукою!

И жестъ еще великолпне…

— Мы будемъ говорить и много говорить, мы будемъ кричать: ‘Смерть Депретису! такъ кричать, что эхо нашихъ голосовъ какъ ураганъ сброситъ Депретиса!..

Я только развелъ руками.

Странное впечатлніе производитъ Пьяченца въ стнахъ своихъ укрпленій. Точно рыцарь, исхудавшій въ широкихъ латахъ. Въ самомъ дл, чтобы заселить старую Пьяченцу, надо было бы ея населенію по крайнй мр удесятериться. Теперь здсь всего 34000 жителей, не знающихъ, куда имъ дваться отъ тоски и скуки: не все же ходить по обставленной старыми дворцами Stracla de Farnese, да по боскетамъ, обсаженнымъ деревьями… Она и происхожденія военнаго — эта замирающая и гаснущая Пьяченца…

Надо было Риму держать въ покорности враждебныя ему населенія. Онъ и основалъ Пьяченцу за 219 лтъ до P. X. Разумется, ее немедленно ограбили и ‘раскровянили’ Карфагеняне, а потомъ и римляне во время войны Эттина съ Вителіемъ не положили охулки на руку и такъ здсь почленовредительствовали, что никто не уцллъ изъ Пьяченцовъ. Въ развалинахъ ея — не жили и зври!.. Долгое время спустя — когда Пьяченца воскресла — сюда явились новые кавалеры, старавшіеся прибирать все, что плохо лежало. Въ средніе вка: Скотти, Арчелли, Ланди, Атиссола, Торріани и Висконти — поочередно накладывали на нее руку… Во всемъ остальномъ Пьяченца раздляла злополучіе Пармы, и исторія послдней была также исторіей Пармы. Неизвстно еще кому изъ нихъ приходилось горше…

Всмъ жаждущимъ тишины и уединенія совтую поселиться въ Пьяченц… Тутъ такое безлюдье, такая пустыня, такое захолустье!.. Кажется, что попалъ въ какую то тучу, обволакивающую васъ отовсюду и но видно вамъ ничего, да и васъ никто не увидитъ. Не только одурь беретъ здсь — кажется взбситься можно отъ тоски и скуки. Я ходилъ недлю по ея улицамъ — никого или почти никого. Въ кафе — спятъ загипнотизированные лакеи, въ гостиницахъ — все заснуло, весь городъ въ мертвомъ поко, и только выбравшись на Piazza dei Cavalli — вы увидите тутъ нсколько живыхъ людей, да и т съ удивленіемъ смотритъ на васъ, точно вы съ луны слетли въ очарованное царство. Площадь величава. Она вся услана гранитомъ, и ваши шаги раздаются на ней такъ далеко, что вамъ становится страшно, какъ бы не проснулись колоссальныя конныя статуи Алессандро Фарнезе и его сына Рануціо. За ними, точно поставленный подъ ихъ защиту — мрачный коммунальный дворецъ супится на васъ, досадуя, чего это принесло любопытнаго форестьера въ тихую и мирную, давно забывшую свои тревоги Пьяченцу… Блуждая по ней, наткнулся я на древній соборъ, весь погруженный въ свои воспоминанія, самое позднее изъ которыхъ относится къ 1325 году — когда на его плитахъ одна часть Пьяченскихъ плебеевъ избивала другую…

Правду сказать, такая тоска и скука охватывала меня въ этомъ город сновиденій, что я, осмотрвъ коммунальную библіотеку, состоящую изъ 155,000 томовъ, полюбовавшись въ ней знаменитымъ псалтыремъ императрицы Энгельберты, жены Людовика II, расписаннымъ нжнйшими миніатюристами 854 года — былъ очень радъ, что меня торопила необходимость вернуться скоре въ гостиницу, гд я остановился.

Только къ вечеру слдующаго дня (былъ праздникъ) Пьяченца стала мало по малу наполняться и то военными. Въ ‘Кафе Рома’, по большой площади, и ‘Гарибальди’, противу какой то крошечной и старинной церкви, нельзя было протолкаться отъ ‘локотонентовъ’ и капитановъ, щеголявшихъ до-нельзя обтянутыми формами. Нсколько дамъ были похожи на нашихъ военныхъ барынь. Такая же небрежность костюма и такой же смлый всепобдный видъ, который только что не говорилъ: вс прапорщики готовы разорваться для насъ. Уже выходя изъ одного кафе, гд я чуть ли не въ десятый разъ сегодня поглощалъ какую то сладковатую смсь, именовавшуюся весьма великолпно il tesoro di Piacenza (сокровище Пьяченцы), я наткнулся на миланскаго пріятеля.

— Ба! Синьоръ Антоніо! Вы что здсь длаете?..

— У меня тутъ есть невста!.. Хотите, пойдемъ къ ней вечеромъ.

Дваться было некуда, поневол, пошли къ невст. Она оказалась поэтессой, для охлажденія выспренныхъ чувствъ которой надо было даже ночью (зимою) отворять окно. Мы сли къ самому камину, спиною къ отворенному окну, въ ожиданіи стиховъ и… ревматизма!.. Стихи были неизбжны, ревматизмъ представлялся еще возможнымъ, но, если бы мн предстоялъ выборъ, я бы отдалъ преимущество послднему безъ колебанія. У меня до сихъ поръ звенитъ въ ушахъ отъ читки этихъ стиховъ, приводившихъ жениха Антоніо въ какую то восторженную глупость. Онъ не только обалдлъ и смотрлъ на поэтессу влюбленными глазами, онъ даже и меня приглашалъ изумляться, повторяя въ благородномъ упоеніи.

— И представьте,— все это она сама, сама! Никто ей не поправляетъ этого… Не удивительно ли?..

Я интересовался другимъ вопросомъ: дадутъ-ли намъ чаю. Увы! Пробило двнадцать часовъ, часъ. Стихи лились за стихами, а о ча ни полслова. Наконецъ, показалась какая то старая корга.

— Mia mamma!— рекомендовала поэтесса эту вдьму.

‘Вдьма’ постаралась улыбнуться и выразила полную увренность:

— Разумется, вы не хотите чаю… Разумется, вы не желаете вина?.. Разв воды? Воды вы хотите, Антоніо?

— А разв у васъ пьютъ чай!— дипломатически изумился я,— но, увы, это ни къ чему не повело.

— Да, пьютъ… даже il the russo!.. Въ чашкахъ, знаете, вотъ я вамъ прочту свои стихи по этому предмету…

Я въ ужас обратилъ умоляющій взоръ на синьора Антоніо, но тотъ такъ усердно умолялъ невсту поскоре прочесть ему и это поэтическое произведеніе, что я понялъ: судьба моя ршена (чаю не дадутъ), зато чтеніемъ стиховъ станутъ мучить ‘а discretion’. Я ужъ думалъ крикнуть ‘пожаръ’, какъ само Провидніе, въ вид еще боле старой няньки, явилось мн на помощь. Вдьма No 2 безцеремонно явилась къ намъ, потушила лампу и, оставивъ одну свчу на камин, объявила, что синьорин пора спать…

Женихъ нисколько не удивился сорвался и все съ тмъ-же обалдло-восторженнымъ лицомъ выбрался на улицу…

— Завтра мы опять придемъ сюда слушать!

— Да, да, непремнно!..

— Я зайду за вами.

— Пожалуйста!

Но, увы!— съ первымъ поздомъ я стремительно узжалъ отсюда,— изъ этихъ пустынь и безлюдій,— въ городъ сегодняшняго дня — въ Миланъ…

НА ЛЕТУ.

1. Отъ Милана до Генуи.

Освщенный электрическимъ свтомъ миланскій вокзалъ весь киплъ народомъ, когда мы вошли въ него, оставивъ за тобою утонувшій въ туман городъ съ его шумными, однообразными улицами и безмолвными площадями. Но жаль было покидать этотъ итальянскій Петербургъ. Его вчная мгла, слезящіеся отъ сырости дома, зимній холодъ и удушливая жара лтомъ, его неугомонная, вся погруженная въ аферу, въ заботу о лишнемъ грош толпа, жадная до наживы, эгоистическая, давно мн надоли. Единственными свтлыми точками позади меня оставались — волшебный соборъ, галлерея Виктора-Эмануила — этотъ открытый рынокъ пвцовъ, слетающихся сюда со всхъ концовъ поющаго и вопіющаго міра, да литературные кружки, въ которыхъ невольно отдыхала утомленная вчнымъ зрлищемъ биржеваго ажіотажа душа. Отдыхала потому, что, несмотря на различіе направленій, здшніе писатели какъ-то сжились между собою, сдружились. Тутъ были и два профессора, отецъ и сынъ де-Кастро, работы которыхъ по исторіи Италіи бросили новый свтъ на прошлое этой страны, и симпатичный романистъ Сальваторе Фарина, голова котораго такъ и просится въ картину, и престарый Чезаре Канту — республиканецъ и папистъ въ одно и то же время, и знаменитый музыкальный критикъ Галли — гроза всякой нахальной бездарности, воображающей, что съ голосомъ простуженнаго птуха можно сдлать карьеру въ Италіи, и вчно взъерошенный и возбужденный редакторъ ‘Comoro della Sera’ Грамола, съ пачкой рекомендацій на Марсель и Барцелону.— Отстаивая дорогіе каждому девизы, они не понимаютъ ни нашего полемическаго задора, ни нашей отчаянной жадности до ругани. Можетъ быть, это потому, что у нихъ поприще гораздо шире, нтъ нашихъ разочарованій, нашихъ больныхъ нервовъ. Ругается только пьяный рабъ, свободный человкъ споритъ и споритъ сдержанно, сохраняя, прежде всего, свое достоинство. Америка — не въ примръ. Тамъ въ литературу попадаютъ съ улицы и изъ-за прилавка. Попробуй кто-нибудь въ Италіи позволитъ себ десятую долю нашихъ газетныхъ ‘любезностей’, ему-бы пришлось чуть не каждый день драться на поединкахъ. Недавно миланскій издатель Поццо — остроумный, но мене другихъ сдержанный человкъ — позволилъ себ какую-то выходку насчетъ своихъ товарищей, работавшихъ въ журнал противоположнаго направленія. По сравненію съ нашими, выходка, если хотите, была самая невинная, но ему изъ-за этого пришлось принять три вызова, и, вернувшись изъ Венеціи въ Миланъ, я засталъ уже своего пріятеля раненымъ, хотя у постели его сидли и весьма весело болтали съ нимъ его же недавніе противники. Можетъ быть, дуэль и глупость, ну, а наши плевки и затрещины — остроуміе что-ли?.. И вопросъ, что еще лучше, а опрятне, во всякомъ случа, первая!

— Э, да наши друзья вс въ сбор!..— обратилъ мое вниманіе хавшій со мною миланскій знакомый на ожидавшій насъ кружокъ. Меня это глубоко растрогало. Что я имъ! Явился какой-то русскій писатель, совсмъ имъ невдомый, случайно познакомился съ ними и въ какую нибудь недлю сдлался своимъ человкомъ, до того своимъ, что каждый изъ нихъ считалъ своею обязанностью помочь мн, въ чемъ можно, словомъ и дломъ. Люди эти бросали свои занятія, узжали со мною на нсколько дней, чтобы не оставить меня одного въ незнакомой стран, и когда я имъ выражалъ свое изумленіе по этому поводу, они, улыбаясь, говорили, что ‘вс писатели — братья, что мы люди одного оружія и одного знамени, что у насъ у всхъ одна цль — истина и правда и, если мы идемъ къ ней разными дорогами, то свтятъ намъ, все-таки, одн т-же путеводныя звзды’… И опять навертывалось обидное сравненіе съ положеніемъ нашей печати, гд, въ сущности, добрыхъ и умныхъ людей больные петербургскіе нервы и невозможныя условія, растлвающія озлобленную прессу, сдлали какими-то бсноватыми… Въ самомъ дл,— и я надюсь, читатели простятъ мн это отступленіе, что мы длимъ такое? Разв не одинаково дорого намъ всмъ благо нашей страны, неужели-же особенную сладость доставляетъ намъ эта вакханалія, доходящая до изступленія? Сколько разъ приходилось мн встрчаться съ людьми, которые въ строкахъ своихъ статей готовы, кажется, растерзать одинъ другаго, припусти только, кажется — сейчасъ они зубами въ горло, а, смотришь — мирный, въ сущности, добрый и кроткій человкъ и мухи не обидитъ, и самъ отъ души негодуетъ, если его-же ‘врага’ постигнетъ какая-нибудь нежданная бда. Я помню, какъ посл запрещенія ‘Голоса’ волновались по этому поводу въ редакціи, которая, при существованіи этой газеты, вела съ нею самую непримиримую и упорную полемику.

Поздъ нашъ двигается. Къ намъ въ купэ насло пропасть народу. Англичанинъ, несмотря на присутствіе дамъ, сейчасъ-же снявшій ботинки и надвшій туфли, растянулся и постарался занять какъ можно боле мста, при чемъ его сосдъ, массивный берлинскій нмецъ, также безъ всякой церемоніи, надвинулся на него бокомъ и оттснилъ его въ уголъ. Дв итальянки сейчасъ же затараторили между собою, точно просыпали горохъ. Слова слдовали съ такою быстротою, что мн даже не врилось, что одна изъ нихъ детъ ‘умирать въ Нерви’. Доктора, видите-ли, не хотли, чтобъ она скончалась въ Милан, и послали ее въ Нерви. Наконецъ, прямо противъ меня помстился длинноволосый господинъ съ такимъ вдохновеннымъ видомъ, что я нетерпливо ждалъ, когда онъ сниметъ шляпу: мн все думалось, что подъ нею окажется лавровый внокъ. ‘Вроятно, непризнанный авторъ проваливающихся оперъ или поэтъ, стихи котораго никогда не увидятъ типографскаго станка’ — думалъ я. И представьте, когда мы разговорились, то оказалось, что этотъ господинъ ведетъ торговлю свиньями и усердно разводитъ ихъ въ своемъ имніи подъ Генуей. Какъ обманчива бываетъ наружность!

Впрочемъ, несовсмъ, потому что, когда я заговорилъ съ этимъ почтеннымъ коммерсантомъ, то онъ распространился о своемъ живомъ товар съ такимъ увлеченіемъ и въ такихъ восторженныхъ выраженіяхъ, что со стороны можно было предположить, что дло идетъ о благородныхъ львахъ или царственныхъ орлахъ, но никакъ ужъ но объ этихъ скромныхъ, хотя и общеполезныхъ животныхъ. Это, впрочемъ, въ характер итальянцевъ. Они экзажерацію свою доводятъ до предловъ, за которыми уже нтъ мста здравому разсудку. Посмотрите, вотъ, напримръ, на улиц сошлись два пріятеля. Они жестикулируютъ, то повышаютъ голосъ, то понижаютъ его отъ фортиссимо — безъ всякихъ промежутковъ — до пьяниссимо, хватаютъ другъ друга за руки, то, наклонясь одинъ къ другому, шепчутъ что то на ухо, то, отскочивъ, воздваютъ руки къ небу, точно призывая его въ свидтели чего-то ужаснаго, готоваго совершиться въ ихъ присутствіи. Вы думаете, что дло идетъ о чемъ-то необычайно серьезномъ. Шляпы ихъ съ затылка совершаютъ кругосвтное плаванье на носъ, съ носа — на правое ухо, съ праваго на лвое, оттуда опять на затылокъ. Тембръ голоса становится зловщимъ, трагическимъ, глаза пылаютъ, брови хотятъ, кажется, опуститься къ губамъ, а губы всползти на лобъ, глухой шумъ отъ удара ‘кулакомъ въ грудь можетъ соперничать съ звуками тамъ-тама. Подождите и прислушайтесь — и вы узнаете, что вчера была погода дурная, а сегодня врно пойдетъ дождь, что господинъ Галли отличный человкъ, а мошенникъ Белоти — большая каналья, что проходящая мимо дама очень недурна и врно иностранка, потому что хорошо одта, что одинъ изъ собесдниковъ собирается у себя развести виноградъ, а его товарищъ предпочитаетъ открыть на той, вотъ, улиц, ‘пастичерію’ или какое-либо другое заведеніе въ томъ же род. Прощаясь, они многозначительно глядятъ въ глаза одинъ другому, крпко жмутъ руки — и, уходя, еще разъ оглядываются, длая загадочные знаки. Можно подумать, что два заговорщика, ршаясь нанести страшный ударъ,— заключили союзъ на жизнь и на смерть и дали взаимно клятвы, въ род клятвы лермонтовскаго демона. Посмотрите въ ресторан,— Cosa desidera? (что вамъ угодно?) — спрашиваетъ камерьери могильнымъ голосомъ, точно тнь отца Гамлета.— Risotto milanese!— слдуетъ полный смертельной тоски и без граничнаго отчаянія отвтъ. Прослдите еще нсколько времени. Лакей несетъ рисъ, какъ отраву. Съ видомъ трагическаго злодя онъ ставитъ его на столъ и, сдлавъ два шага назадъ, складываетъ руки и пристально смотритъ на свою жертву, точно собираясь наслаждаться зрлищемъ ея агоніи. Поститель завязываетъ вокругъ шеи салфетку съ такою мрачною ршимостью, точно это веревка, въ петл которой онъ хочетъ окончить свое земное странствіе. Потомъ онъ беретъ вилку такъ-же, какъ нкогда, въ каратыгинское время, Прокопій Ляпуновъ на сцен хватался за ножъ и погружаетъ ее въ приправленную шафраномъ сндь, какъ кинжалъ въ ненавистное сердце врага. Посмотрите чтеца на кафедр. Почтенный старикъ декламируетъ стихи. Голосъ его отъ громовыхъ раскатовъ переходитъ въ тихое журчанье ручейка… Il cielo е stupendo!— возглашаетъ онъ и длаетъ такой жестъ руками, точно это крылья, и онъ сейчасъ погрузится въ это прекрасное небо — la terra е silenziosa!.. Об руки направляются внизъ и, кажется, самъ онъ сейчасъ уйдетъ на семь саженъ, по крайней мр, подъ землю. Il vento spiral — и онъ простирается надъ вашими голосами — вотъ-вотъ полетитъ по комнат, изображая тихо проносящійся горизонтально втеръ… Fal’amor!.. (длай любовь) — заканчиваетъ онъ съ такими жестами, выраженіемъ голоса, влажными глазами и порывисто-дышащею грудью, точно онъ сейчасъ же, въ присутствіи всей почтеннйшей публики, собирается ‘длать любовь’. Они, вообще, образны.

Я, напримръ, никакъ не могу забыть отвта миловидной горничной, прислуживавшей въ нашемъ отел. Я прикормилъ къ себ кота. Разъ онъ исчезъ какъ-то. ‘Маріетта, dove il gatto (гд котъ)?’

— Котъ?.. Разв не знаете, какое нынче время,— совершенно серьезно отвчаетъ она.— Разумется, отправилась fare la bestia (длать бестію)!.. Мн оставалось только развести руками.

Прочитайте ихъ критики, рецензіи — все, что хотите. Они не только не стаскиваютъ своихъ талантливыхъ людей за фалды на улицу, а, напротивъ, стихоплетъ, написавшій одно недурное стихотвореніе — egreggio poeta, два — esimio poeta, три — gran poeta, четыре — eminente poeta, пять — clbr nostro poeta, шесть — illustro, а семь даетъ право на geniale и illustrissimo. Посмотрите рецензіи объ игр артистовъ. Вотъ, напримръ, ‘Successo manifico pol il signore *** aria а-plaiiditissima, publica fanatisata, trio brillantissimo, dopo il terzo — entusiasmo straordinario’. Посл такихъ великолпныхъ фразъ вы думаоте, что дло идетъ о Патти или Мазини,— ничуть не бывало. Все это, въ перевод на общечеловческій языкъ, значитъ, что баритонъ или теноръ такой-то сплъ ни шатко, ни валко, разъ ему похлопали, потомъ обошли молчаніемъ, а подъ конецъ съ трудомъ вызвали… Вотъ вамъ и ‘ovazione stupendo’. Такой уже у нихъ уголъ зрнія. Если о какомъ-нибудь артист написать, что онъ ‘плъ не дурно и имлъ успхъ’, то подумаютъ, что онъ не понравился. Если же онъ получилъ внокъ — итальянскій журналистъ изображаетъ: inoltissimi regali, riechissima corona d’oro, Sciarpe е pezzi di yalore и т. д. Девріесъ, напримръ, была вызвана въ Мадрид пять разъ — цифра пять ничего не говоритъ итальянскому сердцу, и, вотъ, вы читаете въ ихъ газетахъ, что ‘знаменитйшая, очаровательнйшая (ко всему обязательно прибавляется issimo!), геніальнйшая и несравненнйшая De-Vries была публикой вызвана 112 разъ!… Если вы безъ ‘иссимо’ — то никуда не годитесь… Если вы только clbr — то на васъ надо крестъ поставить. Недалеко итти за примрами. Знаете-ли, что вашъ покорнйшій слуга, нижеподписавшійся В. И. Немировичъ-Данченко не что иное, какъ одинъ изъ первыхъ русскихъ поэтовъ и романистовъ? Вы этого не знали — не зналъ до сихъ поръ и я. Вы сметесь — и я хохоталъ также, когда надъ переводомъ на итальянскій языкъ своихъ стиховъ прочелъ: В. Nemirovich-Dancenco е uno dei primi poeti e romanzieri russi (La terza Italia, No 7, 1884). А ‘Адріатика’ — венеціанская газета, къ крайнему моему удивленію, заявила, что я не только ‘великій поэтъ’, но, къ тому-же еще, и замчательнйшій историкъ земли русской. Въ поясненіе къ сему — даю клятвенное удостовреніе, что въ бытность мою въ Венеціи я никакихъ исторій не длалъ, и посему имени историка, даже въ переносномъ смысл, вовсе не заслуживалъ.

Въ Виджевано поздъ нашъ пришелъ очень поздно, что не помшало какой-то странствующей трупп встртить насъ хоровымъ пніемъ,— и, все таки, изъ любви къ искусству, потому что, по окончаніи этого своеобразнаго привта, никто не явился съ тарелкою собирать по вагонамъ. Я еще ране былъ въ этомъ хорошенькомъ, примостившемся на берегахъ рки городк. Въ памяти моей осталась его большая площадь, вся окруженная громадными арками, соборъ съ чудными фресками Витале Сала — грандіозный, вполн соотвтствующій самой площади, старый замокъ съ дворцомъ, выстроенный по плану Браманте Людовикомъ Сфорцой въ 1192 году. Я не могу забыть, какое впечатлніе произвели на меня публичныя зданія и учрежденія этого маленькаго городка. Это нельзя даже сравнить съ Царево-Кокшайскомъ. Это — итальянское Пошехонье, а, между тмъ, полюбуйтесь, что создали эти пошехонцы. У нихъ — нсколько дтскихъ убжищъ, нсколько публичныхъ школъ отстроенныхъ съ роскошью, намъ непонятной, потому что на народное образованіе мы тратиться, вообще, считаемъ излишнимъ, академія, гд собираются мстные музыкальные, литературные кружки и общество естествоиспытателей, большой сиротскій домъ, на содержаніе котораго правительство не отпускаетъ ни одной копйки, пять рабочихъ общинъ, имющихъ каждая свой фондъ для оказанія помощи, если кто остался безъ работы, свою библіотеку, свое кафе, гд по признакамъ т-же труженники собираются не для попоекъ, разумется, а для чтенія, для ршенія разныхъ общественныхъ вопросовъ, обсужденія политическаго положенія страны. Рисовыя поля кругомъ, шолковыя фабрики около и въ самомъ город, виноградники даютъ такой заработокъ населенію, что мстный синдикъ мн съ гордостью говорилъ:

— Я заплачу 10,000 франковъ тому, кто мн укажетъ нищаго въ Виджевано.

Разумется, здсь есть свои газеты, свои монументы и свои великіе люди. Когда общество Asili infantil! торжествовало здсь, кажется, двадцати-пятилтній юбилей свой, на которомъ, между прочимъ, былъ исполненъ превосходный гимнъ, написанный нашей соотечественницей — московской профессоршей пнія А. Д. Александровой, меня удивило обиліе великихъ гражданъ, великихъ писателей, великихъ ученыхъ, великихъ артистовъ, весь круіъ дятельности которыхъ сосредоточивается въ Виджевано. Добродушный и милый старикъ синьоръ Газетти, самъ, дйствительно, замчательный педагогъ, знакомилъ меня съ цлою массою лицъ, пользующихся всми прилагательными, оканчивающимися на ‘иссимо’. Какъ это ни смшно, но подъ комической вншностью здсь имется нчто очень серьезное. Вдь, въ сущности, уздный городокъ, а въ немъ на лицо человкъ пятьдесятъ, написавшихъ по нскольку книгъ, человкъ сто, разршившихся брошюрами по разнымъ общественнымъ и экономическимъ вопросамъ, нсколько собственныхъ композиторовъ спеціалисты по нумизматик, археологіи и Богъ знаетъ чего еще. Есть не карточная и клубная, а дйствительная ‘интеллигенція’. Ихъ ныншнее положеніе досталось имъ недаромъ. У нихъ была даже своя исторія. Въ свое время, маленькое Виджевано отстаивало себя и отъ наварцевъ, и отъ войскъ Павіи, вело кровопролитныя войны, замыкаясь въ свои стны, и добилось того, что заставило своихъ сосдей уважать свою свободу и свои права. Франческо Сфорца окружилъ его стнами и укрпленіями, знаменитый полководецъ Тривульціо подчинилъ, было, себ его гражданъ, но посл него они возстали и прогнали его наслдниковъ. У нихъ, у малочисленныхъ винджеванцевъ, были свое знамя и свои девизы, свои политическіе идеалы и программы.

За Виджевано поздъ нашъ шелъ уже ночью. Мы разговорились въ вагон съ итальянцами, свшими къ намъ въ этомъ городк. Когда нмецъ выразилъ свое удивленіе, что въ Италіи каждое мстечко является маленькимъ центромъ образованія, искусства, вліяющихъ на весь окружающій его районъ, то одинъ изъ новоприбывшихъ очень просто объяснилъ это.

— Видите-ли — мы вращаемся вокругъ солнца, но работаемъ у себя дома, не приближаясь къ нему.

— Я васъ не понимаю.

— Французъ стремится въ Парижъ, нмецъ въ Берлинъ, англичанинъ въ Лондонъ. Если они талантливы и имютъ нкоторые задатки на успхъ, то ихъ ничто не удерживаетъ въ маленькомъ городк, гд они родились и выросли. Мы, итальянцы,— напротивъ. Мы остаемся и работаемъ у себя. Римъ — наша столица — не можетъ оспорить пальму первенства въ умственномъ и научномъ отношеніяхъ ни у Милана, ни у Неаполя, ни у Флоренціи. Съ этими, въ свою очередь, соперничаютъ Болонья, Венеція, Падуа, Парма, Туринъ. Вращаясь вокругъ этихъ городовъ, боле мелкіе работаютъ у себя дома. Вотъ, напримръ, у насъ, въ Виджевано, есть свой поэтъ, Ворджи. Черезъ годъ — онъ будетъ славою Италіи. Но могу васъ уврить, что онъ съ нами останется тамъ, гд онъ выросъ, тамъ, гд умерли его отецъ и мать. Наша гордость не въ томъ, чтобы попасть въ Римъ и утонуть въ его мор, а, напротивъ, въ томъ, чтобы заставить римлянъ прислушиваться къ тому, что говоритъ Виджевано. Даже т,— исключенія бываютъ,— которые измнятъ этому, подъ старость непремнно возвратятся домой. Имъ скучно, трудно въ другомъ мст.

И въ моей памяти мелькнуло, дйствительно, нсколько выдающихся людей, съ которыми я здсь познакомился. Вотъ, напримръ, старикъ Канини. Жилъ и работалъ въ Париж, агитировалъ на Дуна и за Дунаемъ, былъ профессоромъ въ Лондон. Стихи его распваетъ вся Италія. А пришла старость — онъ бросилъ и славу, и хорошій заработокъ и вернулся въ Венецію. Теперь онъ забился на Санта-Маріа-Зобениго и живетъ изо-дня въ день, любуясь и подъ солнцемъ, и подъ мсяцемъ на поэтическіе каналы и молчаливые дворцы развнчанной царицы Адріатическаго моря. Вотъ другой, Сальваторре Фарина — одинъ изъ популярнйшихъ писателей современной Италіи — задыхается въ Милан и мечтаетъ только объ одномъ — уйти поскоре въ мечтательное уединеніе маленькой виллы, затерянной гд-то между Генуей и Спеціей на морскомъ берегу. А замчательный хирургъ и профессоръ Зандрини? Его приглашали римскій, падуанскій и неаполитанскій университеты, а онъ сидитъ себ и работаетъ въ крошечномъ Конельяно, отказывая себ во всемъ и нуждаясь.

— Отчего вы не удете?

— Я не могу жить безъ этой башни, безъ этого стараго собора, безъ этихъ стнъ, окружающихъ мой городокъ. А гд-же я найду что-нибудь лучше Пьяве и ея равнины, а наше голубое небо…

Разумется (параллели такъ и лзутъ въ голову), легко жить и работать въ маленькомъ итальянскомъ городк, потому что тамъ есть почва, есть интеллигенція, есть преданія. Я-бы хотлъ посмотрть, что-бы вышло изъ Льва Толстаго, если-бы онъ всю жизнь свою не вызжалъ изъ Ясной Поляны, изъ Тургенева — если-бы ему пришлось свковать гд нибудь въ Торжк или Кашир, изъ Сченова — если-бы его судьба съ дтства до смерти забросила въ Бжецкъ, Красный Яръ и тому подобныя прекрасныя мста нашего безграничнаго отечества.

За Виджевано мы прохали маленькій городокъ Мортарусъ 7,000 жителей и великолпнымъ соборомъ Санъ-Лоренцо, въ которомъ славится знаменитая картина Феррари ‘св. Два со святыми Рокомъ и Стефаномъ’. Въ другой церкви здсь (Santa Croce) находятся образа, писанные Креспи и Ланино. За Мортарой желзная дорога сквозь ущелья и тунели проникаетъ въ горы. Если прозжать эту мстность днемъ, то на лазури яснаго неба изъ невысокихъ горбинъ и холмовъ С.-Сальваторе рисуются на запад гордыя вершины приморскихъ Альпъ, на юг — Генуэзскія Апеннины. Точно всмъ имъ любопытно заглянуть, что длается на привольной равнин Тичино и. какъ живется тамъ безчисленнымъ ея городкамъ. По крайней мр, когда я здсь прозжалъ два года назадъ, мн казалось, что гора тянется изъ-за горы, гора наваливается на гору, между двумя тсно сошедшимися выдвигается третья, а изъ-за нихъ выглядываетъ четвертая… Когда поздъ пріостанавливается, издали доносится меланхолическій напвъ вольной и печальной псни горца и тихо замираетъ въ воздух. Втеръ съ юга, съ Средиземнаго моря, тамъ, гд его теплому дыханію удается прорваться сквозь прерванныя дикими ущельями стны,— несетъ вамъ первый привтъ ласковыхъ волнъ. Кажется, что и облака, жемчужныя и серебряныя стремятся поскоре туда-же, за горы…

Въ этотъ разъ мы хали ночью и, только выглядывая въ окно, ощущали рзкій воздухъ горъ, засыпанныхъ снгами… Собиравшаяся умирать въ Нерви итальянка спала, посвистывая носомъ, грубый берлинскій нмецъ совсмъ навалился на молчаливаго англичанина, припертаго имъ къ стн. Тотъ пробовалъ пускать ему въ носъ густую струю какой-то необыкновенно вонючей сигары, зажигая спички такъ, чтобы можно было, не нарушая приличій, обжечь русую бороду, а кстати и толстый носъ современнаго Арминія,— но все было напрасно. Англичанину приходилось все хуже и хуже. Я невольно подумалъ, что, вроятно, такимъ-же образомъ приходится теперь Эльзасу и Лотарингіи, на которые навалилась могущественная Пруссія, и какой дымъ ни пускаютъ ей въ носъ,— она даже и не чихнетъ. Наконецъ, когда нмецъ совсмъ разомллъ отъ сна и положилъ голову на грудь англичанину,— тотъ не выдержалъ.

— Экая сволочь какая!— произнесъ онъ чистйшимъ русскимъ языкомъ и такъ двинулъ локтемъ въ бокъ нмцу, что почтенный берлинецъ мигомъ вскочилъ на ноги и со сна почему-то ползъ, было, въ окно.

— Вы, русскій?— обратился я къ рыжему британцу.

— Да-съ… Купецъ Лимоновъ изъ Вятки…

— Такъ. Почему-же это я васъ за англичанина принималъ.

— Бываетъ… Хорошо я ихъ двинулъ-съ?.. Потому я два часа и восемнадцать минутъ терплъ-съ… Но, я полагаю, что теперь они будутъ удовольствованы… Потому, я, знаете, самымъ локтемъ норовилъ.

Берлинецъ, дйствительно, удовольствовался.

Онъ, враждебно поглядывая на недавняго сосда и ворча себ что-то подъ носъ, перебрался на другую сторону и тамъ тотчасъ-же навалился на итальянку, хавшую умереть въ Нерви. Скоро ихъ обоюдное храпніе слилось въ такомъ удивительно согласномъ аккорд, какимъ во времена оны дарили насъ въ Петербург дуэты Мазини и Оалда въ ‘Фауст’.

А жаль было, что ночь скрывала отъ насъ изумительную красоту этой мстности. Тутъ поздъ идетъ по карнизамъ суровыхъ горъ, надъ долинами, идиллическая красота которыхъ, ласковая и улыбающаяся, невольно приковываетъ къ себ влюбленный взглядъ путешественника. То тихія рчки струятся по дну ущелій, то веселые водопады, въ каждомъ брызг отражая солнце, окрашивая клубы своей пны радужными цвтами, падаютъ съ гранитныхъ отвсовъ. Кое-гд городки, замкнувшіееся въ старыя стны, башни, всползшія на высоту остатки крпостей, внчающіе безплодныя вершины. Часто каменное село, точно орлиное гнздо, прилпилось къ такому отвсу, что даже страшно становится… Дунетъ втромъ и снесетъ его внизъ, въ эту красивую и глубокую, всю заросшую тополями, каштанами и платанами долину… Вонъ утесъ сверху, точно далеко выдавшійся балконъ, виситъ, а на самомъ краю его выросъ монастырь… И злишься на безконечные, надодающіе тунели, досадуешь на нихъ потому, что они отрываютъ насъ отъ такого зрлища, котораго боле не увидите… И какъ отрываютъ! Изъ затопленнаго зеленью ущелья, съ каштановыми виллами, сверкающей на солнц ркою и панорамой горныхъ вершинъ вдали — вдругъ выведетъ васъ тунель въ какую-то горную заброшенную щебнемъ и заваленную срыми осыпями луговину. И извольте радоваться. Чмъ ближе къ Гену, тмъ эти замки и крпости чаще и чаще… Вонъ сплошная стна тянется съ башнями на извстныхъ разстояніяхъ. Другая параллельная… Все защищала себя съ свера во времена оны могучая и богатая генуэзская республика… Горы все выше и выше… Нкоторью замки тонутъ въ облакахъ, ревниво завертывающихъ старыя стны отъ поцлуя дальняго солнца…

Впрочемъ, гд же оно, это солнце?…

Невольно воспоминанія о первой лтней поздк въ Геную мшались съ новыми…

Теперь въ окна вагона билъ дождь, не хотлось смотрть туда, въ эту влажную тьму холодной ночи…

Скоро нашъ поздъ пошелъ тише… остановился. Ярко освщенный вокзалъ и темный и мокрый далеко за нимъ раскинувшійся въ туман и мрак городъ… А тамъ еще боле темное море, съ неугомонными валами, недовольной ропотъ которыхъ слышится даже здсь…

— Синьоръ Немировичъ?..— останавливаетъ меня кто-то.

— Да. Что вамъ угодно?

— Я получилъ телеграмму изъ Милана о вашемъ вызд… Профессоръ Виченцо ди-Кастро просилъ въ ней встртить васъ и помочь вамъ устроиться въ Гену.

Я только развелъ руками.

— Какъ вы меня узнали?

— Мн васъ показывали въ Милан, помните, на вечер у Виганно!.. Я издаю здсь юмористическій журналъ…

Я жму ему руку.

И мокрая ночь проглатываетъ насъ обоихъ.

II.
Берлинъ въ Италіи.

Когда я въ первый разъ пріхалъ въ Туринъ, было лто. Городъ производилъ скучное впечатлніе своимъ однообразіемъ, правильностію, монотонными аркадами домовъ и отсутствіемъ того движенія, пестроты и живости, къ которымъ взглядъ уже привыкъ на юг. Зато — очаровательна была рамка пьемонтской столицы. Я ею любовался съ башни. Со всхъ сторонъ горизонтъ заслонили горы. Валлійскія Альпы на свер, въ своихъ серебряныхъ внцахъ и мантіяхъ, величавыя и царственныя, рисовались на этотъ разъ до такой степени отчетливо, что даже голубыя ущелья между ними можно было различить отсюда. На первыхъ ихъ предгоріяхъ, словно на ладоняхъ, стояли красивые городки… На запад он раскинулись панорамою безчисленныхъ зубчатыхъ вершинъ, мало по малу подступавшихъ и сливавшихся съ приморскими Альпами. Эти заслонили счастливую долину р. По отъ моря. На восток легли мягкія, полныя нги и заманчивыхъ красокъ, возвышенности Монферрата, и только на сверо-восток виднлся весь залитый солнечнымъ блескомъ и затопленный зеленью выходъ въ знойную равнину Ломбардіи… Подо мною спокойно, точно расплавленное серебро, горлъ широкій изгибъ рки По. Кое-гд глазъ отыскивалъ вдали едва намчавшіеся его притоки… Недолго мн, впрочемъ, пришлось любоваться всмъ этимъ. Солнце начало печь довольно серьезно, и кустодъ, въ утшеніе мн, разсказалъ, какъ на-дняхъ одинъ такой-же форестьеръ заболлъ на этой башн.

— Какъ заболлъ?

— Съ нашимъ солнцемъ не шутите. Ударило въ затылокъ… Онъ и упалъ…

Я пошелъ внизъ, въ тнь безчисленныхъ аркадъ.

Лавки, магазины, мастерскія безъ конца. Кто раскупаетъ всю эту массу товара — не знаю. Совсмъ не итальянская, молчаливая и серьезная толпа торопилась куда-то. Савойскій характеръ виднъ не въ этомъ одномъ только. Во всхъ публичныхъ мстахъ и музеяхъ Италіи выставлено правительственное объявленіе, что служащимъ въ нихъ лицамъ запрещено принимать деньги. Но, разумется, форестьеры имъ даютъ по франку, по полуфранку, и, кром обоюднаго удовольствія, ничего отъ того не происходить. Въ Неапол, напримръ, безъ взятки ничего и нигд не сдлаешь. Даже въ наиболе дисциплинированномъ Рим каждый, ‘стоящій’ при чемъ-нибудь, такъ и смотритъ въ карманъ туристу. Попробуйте сдлать то-же въ Турин,— и кустодъ или ‘состоящій при’, только удивленно поведетъ на васъ глазами и отрицательно покачаетъ головой. Оправдываясь, вы замтите, что везд въ Италіи у васъ брали ‘благодарность…’, ‘Здсь — Савойя!..’ — отвтятъ вамъ. Даже и въ туринскихъ церквахъ сторожа не такъ падки на лиры и меццо-лиры, не говоря уже о томъ, что истинный слпень, оводъ для путешественника, уличный гидъ въ Турин не пристанетъ къ вамъ съ такою наглостью, съ какой онъ длаетъ это повсюду въ Италіи. Уличнаго нищенства тоже нтъ. Короче, во всемъ видна большая муштра, совсмъ измнившая характеръ южанъ.Какъ серьезенъ туринецъ на улиц и дома, точно такъ-же серьезенъ онъ и въ печати. Пресса здсь — тяжеловсне всей остальной въ Италіи. Разумется, въ прошломъ году, во время выставки, было иначе. Большая часть юмористическихъ журналовъ и мелкихъ листковъ перебралась на это время сюда. Да и самъ Туринъ въ эту эпоху не былъ Туриномъ. Его совсмъ заполонили нахавшіе съ другихъ концовъ Италіи неаполитанцы, римляне, флорентійцы, венеціанцы, ливорнцы, тогда-же, когда я здсь былъ, Туринъ былъ самъ собою. Туринскія газеты не печатаютъ у себя юмористическихъ статей, мелочей и тому подобнаго, оживляющаго ихъ столбцы, матеріала. Они боле падки на цифры, факты, и даже полемическія выходки ихъ носятъ чрезвычайно приличный характеръ. Въ послднемъ отношеніи, впрочемъ, вс итальянскія газеты — рядомъ, напримръ, съ нашими, могутъ показаться кроткими агнцами. Но мы не въ примръ. То-же самое и въ театр. Посмотрите на туринскую публику: она гораздо сдержанне, чмъ всякая другая. Мн это нравится. Невыносимы у насъ, на Руси, напримръ, шумныя проявленія восторговъ съ верховъ, обыкновенно людямъ посвященнымъ весьма понятныя, но всмъ одинаково мшающія слушать. Даже въ Петербург — какая-нибудь приглашенная на Императорскую сцену провинціальная знаменитость, которой, собственно говоря, и вся то цна грошъ, первымъ дломъ начинаетъ обзаводиться клакой, и эта клака не сама идетъ за публикой, а публику старается вести за собою. Въ Турин не удалась бы такая ‘внутренняя политика’. Тамъ-бы партеръ такъ запротестовалъ противу непризнанныхъ горлановъ-цнителей, что имъ пришлось-бы живо убираться изъ театра. А артистк, прибгающей къ столь первобытнымъ средствамъ, весьма долго пришлось-бы испытывать на себ немилость публики. Зато музыкальна она здсь, какъ нигд. Болонья, впрочемъ, еще можетъ въ этомъ отношеніи сравниться съ Туриномъ. И тамъ, и тутъ, но прощаютъ фальшивыхъ нотъ, и, какъ у насъ, верхами на кончикахъ арій здсь не выдешь. Воображаю, какой неистовой свистъ поднялся бы, хотя-бы, напримръ, въ Reggio, лучшемъ здшнемъ театр, если-бы какой-нибудь Петербургской любимиц, ломающей стулья и окна на сцен и недостатокъ голоса замняющей разнузданнымъ бшенствомъ игры, вздумалось тутъ продлать то-же самое. Ей не дали-бы допть оперу.

И, разумется, были-бы вполн правы!..

Тмъ не мене, хотя Туринъ и пахнетъ больше Берлиномъ, а Италія и въ немъ сказывается. Въ боковыхъ улицахъ часто стны пропадаютъ подъ цлыми волнами охватившаго ихъ плюща. Изъ садовъ онъ перекидывается наружу своею зеленою массой покрываетъ все. Его рубятъ, обрзываютъ,— все равно, не проходитъ года — на мсто старыхъ отрастаютъ новыя волны. Втеръ съ тихимъ шелестомъ бжитъ по нимъ. Птицы въ его гущин свиваютъ свои гнзда, часто сквозь черную зелень плюща видны длинные стебли другихъ растеній. Красные, блые и желтые цвты точно улыбаются, шлютъ свое благоуханіе,— это плодъ любви цвтка къ лобызающимъ его солнечнымъ лучамъ… Забываешь въ такія минуты и въ такихъ мстахъ о Турин, хотя онъ старается напомнить вамъ о себ. Въ одномъ изъ такихъ прелестныхъ уголковъ, въ глубин сада, жилъ старый профессоръ Сартори, къ которому у меня были письма. Принялъ отъ меня, по русскому выраженію, какъ родного, хотя, увы, я сейчасъ же нашелъ случай убдиться, что, несмотря на глубокую ученость, онъ иметъ о русскихъ нсколько странное понятіе.

— Неужели вы русскій?— спрашивалъ онъ, пожимая мн руки.

— Да, профессоръ.

— Но почему же у васъ и волосы, и борода черные?.. У русскихъ,— наставительно продолжалъ онъ,— волосы и борода должны быть русые или рыжіе!..

И съ такимъ апломбомъ изрекаетъ это, точно колеры для нашей шевелюры — утверждены начальствомъ.

— И, потомъ, у васъ такое доброе лицо.

— Почему же вы думаете, что мы должны быть злыми?

— Нтъ, но одинъ мой родственникъ жилъ долго у береговъ Ледовитаго океана… Какъ это называется? Тамъ еще иногда бываетъ итальянская опера.

Я развелъ руками.

— Та… та… Сейчасъ я скажу вамъ, онъ мн оттуда прислалъ свою фотографію.

Профессоръ подошелъ къ стн и, обернувъ одинъ изъ портретовъ, торжественно произнесъ.

— Вотъ… Именно, у Ледовитаго океана, Таганрогъ.

Я не могъ удержаться отъ улыбки. Профессоръ долго не хотлъ врить, что въ Таганрог лтомъ такъ-же жарко, какъ и на юг Италіи.

— Я знаю, что русскіе очень могущественны, но у васъ, вдь, все казаки.

И т. д., въ томъ-же род. Потомъ оказывается, что Пушкина его помщикъ скъ розгами, а Тургеневъ, котораго, между прочимъ, знаетъ и чтитъ вся заграница, questo clbr Turghenief, che ha scritto sotto il pseudomino di Gogol (этотъ знаменитый Тургеневъ, писавшій подъ псевдонимомъ Гоголя), умеръ въ Сибири на каторжной работ, и цпи съ него было позволено снять только черезъ три дня посл этого… Чмъ дальше въ лсъ, тмъ больше дровъ. Профессоръ, желая, вроятно, возстановить въ моихъ глазахъ свой пошатнувшійся (зри Таганрогъ) авторитетъ, сообщилъ, что ему извстенъ и другой русскій поэтъ — Мицкевичъ, который въ изгнаніи продолжалъ любить Россію, какъ Овидій Назонъ у скифовъ мечталъ о родной Италіи. Потомъ оказалось, что у насъ своихъ псенъ нтъ, а вс мы въ Россіи поемъ по-итальянски.

— Perche sapete nostra: lingua — la prima del monde, e la lingua degli dei! (Потому что понимаете, это лучшій — первый въ мір — это языкъ боговъ…).

Зато, такихъ дамъ, какъ у насъ, нигд не оказывалось, и вс эти дамы падки на итальянцевъ особенно…

— Кто это вамъ разсказывалъ?

— У меня много знакомыхъ артистовъ, пвшихъ въ Россіи… За нихъ ваши принчипессы и маркизы вызываютъ на дуэль другъ друга. Русскія дамы красивы, но съ ними шутить нельзя, потому что у каждой въ карман револьверъ, а въ браслет на золотой цпочк виситъ золотое украшеніе и въ немъ динамитъ!.. О, мы хорошо знаемъ Россію. Еще недавно въ Рим вышелъ романъ ‘I Nigilisti’… Русскій его написалъ! тамъ есть одна удивительная сцена, гд il menestrello di Caucaso — ваша знаменитая Перовская ходитъ по улицамъ Петербурга съ блымъ медвдемъ {Дйствительно, какъ оказалось потомъ, такая книжка существуетъ, ‘I Nigilisti’. романъ какого-то Mostaroff.}… О, какъ это интересно!… Она, вдь, три года жила у колдуна на Кавказ и питалась сырымъ мясомъ въ сталактитовомъ грот…

Я очень сожалю, что сталъ разуврять профессора. Посл этихъ разувреній онъ, очевидно, сдлался нсколько осторожне, хотя и не переставалъ повторять: ну, да, разумется… Вы не скажете, что у васъ въ Россіи творится… Изъ патріотизма! Я понимаю, это чувство почтенное… Но, все-таки, знаете.—

Слдующій мой визитъ былъ къ одному военному, жившему въ Турин въ отпуску. Мы съ нимъ познакомились еще въ Неапол, и я радъ былъ случаю возстановить наши пріятельскія отношенія. Я разсказалъ ему о старомъ профессор.

— Что-же васъ удивляетъ? Это только русскіе знаютъ все!

— Какъ русскіе?

— Да такъ. Вы самые образованные люди. Вы обо всемъ судите здраво — и всюду прізжаете такъ, какъ будто бы вы еще недавно здсь были. На что дамы. Любой итальянецъ удивляется. Помилуйте, съ русской дамой можно обо всемъ разговаривать: о литератур, о политик, объ исторіи, она обо всемъ читала, всмъ интересуется.

Мой пріятель очень горевалъ о томъ, что ему скоро опять придется хать въ Неаполь.

— Кто-же васъ неволитъ? Переводитесь сюда.

— Зачмъ? И какъ это можно, мы должны служить тамъ. Это политическая система.

И очень разумная, какъ оказалось изъ его объясненій. Дло въ томъ, что дисциплинировать южанъ — сицилійцевъ и неаполитанцевъ довольно трудно. Правительство придумало для этого такую мру. Вымуштрованныхъ и въ высшей степени строгихъ ломбардцевъ и пьемонтцевъ оно посылаетъ на югъ, а южанъ — въ Ломбардію и Пьемонтъ. Первые муштруютъ калабрійцевъ и сициліанцевъ, а вторые на итальянскомъ свер сами пріучаются къ порядкамъ, излюбленнымъ савойцами. ‘Къ-тому-же, знаете… Сердце не камень: мы женимся тамъ, они здсь. Такимъ образомъ, между разъединенными и ничего почти не имющими между собою общаго частями государства устанавливается тсная связь, различія типовъ сглаживаются. Наши южане пріучаются цнить сверянъ, сверяне мирятся съ южанами’.

— Позвольте. Да, вдь, сицилійцы и неаполитанцы т же итальянцы.

— Несовсмъ. Вы забываете, сколько въ ихъ жилы влилось испанской крови, а испанская кровь — это порча. Да, къ тому-же и сарацины поработали немало.

Мы ршили пообдать вмст. Онъ повелъ меня на знаменитую здсь piazza Castello — большую площадь, куда, какъ въ озеро, вливаются три самыя широкія, оживленныя рки — улицы Римская, Гарибальди и По. Посредин этой площади возвышается древняя, но все еще мощная громада стариннаго замка, извстная подъ именемъ palazzo di Madama. Это — все, что осталось въ современномъ Турин отъ среднихъ вковъ, но, зато, во всей своей неприкосновенности, я думаю, именно, такою же грозною твердыней, какою воздвигъ ее въ XIII вк Гуильельмо де-Монфератъ. Четыре угрюмыя башни точно хмурятся на ныншній городъ съ его правильно, педантически правильно, разбитыми улицами, памятниками, скверами и садами… Смотришь, смотришь на нихъ и такъ и кажется — вотъ-вотъ изъ-за тхъ-вонъ зубцовъ выйдетъ закованный въ латы и съ перьями, разввающимися на шишак, воинъ и станетъ, съ своей высоты, зорко всматриваться въ даль… Или опустится мостъ, растворятся ворота и на крпкихъ коняхъ, залитые въ сталь, бряцая мечами, выдутъ сюда на площадь знатные рыцари и… но, увы, ни подъемнаго моста, ни рва кругомъ не оказывается. Вмсто нихъ, мать короля Виктора Амедея II — madame Ксаве, жившая здсь во время своего вдовства въ 1718 году, приказала выстроить дивную двойную мраморную лстницу и мраморныя колоннады, украшающія одинъ изъ фасадовъ. Теперь здсь помщаются различныя общественныя и научныя учрежденія… Вся площадь кругомъ въ аркадахъ,— подъ ними вчно снуетъ молчаливая толпа, любуясь на этотъ замокъ, на широкую via di Po, лучшую улицу Турина, и на даль зеленющихъ холмовъ съ виллами и деревьями, открывающуюся за нею…

— Я не могу равнодушно смотрть на эту башню,— задумчиво проговорилъ мой спутникъ.

— А, что такое?

— Съ нею связано воспоминаніе объ одной изъ лучшихъ женщинъ, которая когда либо существовала.

— Легенда?

— Да, только я ей врю. Видите, очень давно это было, такъ давно, что люди даже забыли, въ какомъ столтіи это случилось. Синьоромъ туринскимъ былъ тогда какой-то Пьетро Монфератъ. Родъ его страшно враждовалъ съ родомъ Галоаццо Альберони. Съ обихъ сторонъ лилась кровь, съ обихъ сторонъ люди гибли и конца этому не предвидлось. У Галеаццо Альберони была дочь дивной красоты. Она ршилась положить конецъ этому безконечному ряду злодйствъ и насилій. Монфератъ праздновалъ совершеннолтіе своего сына и, когда гости собрались къ нему, въ ихъ числ вдругъ появилась дочь его смертельнаго врага, Лючія Альборони. Она до такой степени поразила старика своею прелестью, что онъ предложилъ ей руку. Женитьба состоялась — и вражда Галеаццо и Монфератовъ прекратилась совсмъ. Но подарившая свою родину миромъ великодушная женщина потеряла его сама. Черезъ годъ она почувствовала, что любитъ сына своего мужа, молодаго Монферата. Она умоляла старика отпустить ее въ монастырь,— онъ, смясь, отказалъ ей. Къ ужасу своему, она увидла, что чувства ея раздлены, что молодой рыцарь при одномъ вид ея вспыхиваетъ, что, когда она не смотритъ на него — онъ не сводитъ съ нея глазъ. Отецъ сталъ замчать это. Между отцомъ и сыномъ начались распри. Дошло разъ до того, что старикъ Монфератъ поднялъ на него мечъ — и сынъ тоже выхватилъ свой. Черезъ нсколько дней — Лючія подслушала нечаянно^—угрозу сына покончить съ отцомъ,— когда, воображая, что его никто не слышитъ, юноша разговаривалъ со своими друзьями… Такъ не могло продолжаться доле. Лючія уединилась на цлый день въ ту башню, позвала къ себ духовника, исповдалась ему и потомъ, написавъ, что она не хочетъ становиться между, отцомъ и сыномъ, выбросилась изъ окна!.. Она завщала имъ примириться надъ ея трупомъ. Вся ея жизнь была, такимъ образомъ, непрерывнымъ рядомъ подвиговъ самопожертвованія. Жаль, что я не поэтъ.

— Почему?

— Я-бы написалъ поэму. Случись это въ другомъ итальянскомъ город, было-бы уже нсколько драмъ и стиховъ на эту тэму, но Туринъ слишкомъ дловой городъ для этого. Здсь поэты и поэзія не въ чести.

Дворцы Турина — удивительно-казеннаго характера. Вс они смотрятъ казармами, поставленными на аркады, или сараями, по недоразумнію украшенными колоннами, портиками и балконами. Рядомъ но только съ венеціанскими, генуэзскими и флорентійскими, но даже пизанскими и миланскими, они кажутся необычайно безвкусными, даже пошлыми. Возьмите, напримръ, палаццо Реале,— что это за нелпая громада камня! Несмотря на богатство внутренней обстановки, на всевозможныя статуи, ‘конныя и пшія’, оттуда выходишь точно изъ какой-нибудь громадной канцеляріи. Дло въ томъ, что занятымъ созданіемъ маленькаго, но сильнаго государства — савойскимъ повелителямъ некогда было помышлять о поощреніи искусства. Какъ это ни странно, но люди, создавшіе гражданскіе порядки, хорошіе полководцы и организаторы, великіе дипломаты, въ архитектур и живописи смыслязъ, вообще, очень мало. Нсколько лучше отель de-la-Ville, но и то только потому, почему на безлюдь и ома оказался дворяниномъ. Зато, чмъ Туринъ щеголяетъ, такъ это памятниками. Я думаю, ихъ скоро негд будетъ ставить. Монументы, монументы и монументы. Знаменитымъ людямъ и тмъ, кто ихъ поставилъ,— памятники. Здсь, напримръ, Кавуру — Дюпре, а черезъ улицу этому самому Дюпре за памятникъ Кавуру. Кому, кому только не поставили ихъ туринцы,— и себ самимъ, и чужимъ. Въ конц концовъ, я начинаю приходить къ убжденію, что изъ этихъ монументовъ можно составить цлый календарь. Что будетъ съ карарскими ломками, если страсть къ прославленію великихъ людей, обуявшая городъ, не прекратится? Передъ нкоторыми изъ этихъ ‘конныхъ и пшихъ’ статуй останавливаешься даже съ нкоторымъ изумленіемъ. Такъ и хочется воскликнуть: ‘ты то, голубчикъ, какъ сюда попалъ! За какія такія провинности?..’ Въ этихъ памятникахъ такъ-же мало вкуса, какъ и въ дворцахъ Турина. Пьемонтцу Кавуру его родина поставила на площади Карла-Эммануила монументъ, гораздо худшій, чмъ въ другихъ городахъ Италіи. А, между тмъ, знаменитый Дюпре за эту безвкусицу получилъ единовременно 650,000 франковъ, такую-же сумму ему уплатили еще въ теченіе семи послдующихъ лтъ, да, кстати, воспользовались случаемъ, и ему-же воздвигли какой-то бюстикъ. И замчательно, что старыя сооруженія этого рода, хотя-бы, напримръ, герцогу Савойскому Эммануилу Филиберту, Карлу Альберту,— лучше ныншнихъ. Впрочемъ, изъ числа послднихъ нужно исключить монументъ Джіоберти — ‘Somino filosofo, fortissimo propugiaatore del primato о del independenza d`Italia’, какъ значится на его цокол. Этотъ лучше другихъ… Нкоторые, впрочемъ, если не красотою берутъ, то поражаютъ громадностью. Напримръ, на площади Статута — колоссальная масса дикаго камня, набросаннаго скалами одна на другую, съ раздавленными подъ ними тлами побжденныхъ горныхъ великановъ и торжествующимъ геніемъ науки на высот — воздвигнута въ честь открытія Монсенисскаго тунеля. Имена инженеровъ, работавшихъ при этомъ, начертаны на доск. Въ глухомъ уголку Турина стоитъ небольшой бюстъ. Читаю — такому-то инженеру за проведеніе дороги отъ города N къ городу M. Счастливая страна. Вотъ бы куда направиться Губонинымъ!…

Нтъ, какъ хотите, а у насъ не умютъ цнить людей.

Великолпны, хоть ничмъ не отличаются снаружи, церкви и упраздненные монастыри Турина. Я не останавливаюсь на нихъ. Не стоитъ. Нельзя же вчно толковать о чудныхъ картинахъ, находящихся въ нихъ. По оригинальности и чисто восточной роскоши, слдуетъ упомянуть о громадной синагог, которую воздвигаютъ здсь итальянскіе евреи. Гигантскій куколъ ея, нсколько мавританскаго характера, доминируетъ надъ городомъ. Издали — подъзжая, вы еще не видите Турина, а куполъ синагоги ужъ смло рисуется передъ вами всею своею красивою и подавляющей массой. Замчательна одна черта туринцевъ: синагогу начали строить въ 1863 году по плану Антоніелли и потомъ бросили по недостатку средствъ. На помощь евреямъ пришли горожане, нашедшіе, что это зданіе должно украшать видъ города, что въ окончаніи его заинтересованы вс безъ различія вроисповданія. Туринъ отпустилъ значительную сумму, а потомъ и другіе евреи со всхъ концовъ Италіи стали присылать пожертвованія. Все зданіе представляетъ собою громадную башню въ 108 метровъ высоты, опирающуюся на нсколько мраморныхъ колоннъ. Его находятъ нсколько безвкуснымъ. Не знаю! Меня настолько поразили величіе замысла, грандіозность цлаго, что я уже не могъ разобраться со своими впечатлніями…

Если будете въ Турин, не забудьте създить поклониться двумъ могиламъ, украшающимъ здшнее кладбище. Это могилы д’Азеліо и великаго страдальца за свободу, Сильвіо Пеллико. Сильвіо Пеллико лежитъ въ самомъ начал, у входа налво. Когда мы постили его — на плит лежали свжіе внки. Очевидно, здсь только что были поклонники, потомъ не прошло нсколькихъ минутъ, какъ сюда-же молодой падре-священникъ привелъ цлую толпу учениковъ какой-то школы. Вс они сначала преклонили колни, а потомъ падре сталъ имъ разсказывать объ автор ‘Моихъ темницъ’, Стоя въ сторон, я видлъ, какъ зажигались взгляды молодежи, какъ жадно они слушали своего наставника!

Патеръ, повствующій о Сильвіо Пеллико!

Что бы сталось съ ватиканскимъ узникомъ, Львомъ XIII, еслибы онъ видлъ это…

Одинъ изъ юношей положилъ принесенный съ собою внокъ на могилу знаменитаго патріота. Священникъ, преклонясь, сталъ молиться!..

ПАСКВИНО И МАРФОРО.
(Итальянскій политическій юморъ въ средніе вка).

Молодой итальянскій поэтъ въ своей талантливой од ‘Смху’ между прочимъ, говоритъ:

Смхъ, какъ мечъ, смертельно ранитъ,

Онъ стрлою въ сердце бьетъ —

Отомститъ всегда народъ,

Если палкой не достанетъ,

Эпиграммою дойметъ…

Едва-ли когда-нибудь это мткое опредленіе было врне, чмъ въ Средніе вка. Печати не было, и живая, изъ устъ въ уста передававшаяся сатира замняла ее вполн. Ныншніе юмористическіе листки — образецъ снисходительной вжливости, а ихъ выходки — мадригалы въ сравненіи съ тми куплетами, которые во времена оны, хотя бы, распвалъ мстившій за свое приниженіе римлянинъ. Оно и понятно: чмъ свободне человческое слово, тмъ оно спокойне. Прочтите образчики стараго юмора — онъ хлесталъ, какъ бичъ, и оставлялъ на тл намченной жертвы такіе рубцы, какіе не въ состояніи были залчить цлые вка пережитой потомъ исторіи. Клеймо каторжника изчезало вмст съ его смертью, а эпиграммы Пасквино, какъ четыреста лтъ тому назадъ прицпились къ чьей-нибудь репутаціи, такъ и до сихъ поръ живутъ въ памяти народа. Въ этомъ отношеніи могильные черви — не такъ безжалостны. Объ Иннокентіи VIII, знаменитомъ своею распущенностью пап, напримръ, и историки перестали давно думать, а любой крестьянинъ, когда случайно зайдетъ рчь о грхахъ святйшихъ отцовъ, тотчасъ же вспомнитъ этого намстника Петра и приведетъ знаменитую эпиграмму: ‘нтъ боле роскоши, чревоугодія, подлости, разврата и скупости — вс эти мерзости заперты въ гробу Иннокентія восьмаго’. Заговорятъ объ Александр VI — и первый попавшійся транстеверинецъ вспомнитъ: ‘Александръ продавалъ ключи и алтари Христа, еще-бы — онъ самъ ихъ купилъ’. Или, о немъ же: ‘нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что посл смерти Александра VI ротъ его былъ полонъ крови: онъ ее столько пилъ, что не могъ переварить всю…’ Разумется, религіозная идея тутъ не при чемъ — благочестіе часто жило въ авторахъ эпиграммъ, умвшихъ отдлять Бога отъ его недостойныхъ служителей, а ихъ проповди отъ ихъ жизни. Почтальонъ, приносящій вамъ благое письмо, можетъ быть сквернымъ человкомъ, но письмо отъ этого нисколько не теряетъ. Часто и скверные люди — возвщаютъ правду! Очень остроумна самая исторія происхожденія этихъ ‘отмтокъ’. Людовикъ Кастельветро разсказываетъ, что около 1500 года жилъ въ Рим нкій Пасквино — портной, кроившій въ своей лавк — ножницами сукно, а языкомъ — репутаціи сильныхъ міра сего. Въ Паріоно къ его жалкой мастерской сходились вс городскіе злоязычники съ спеціальною цлію перемывать косточки своимъ ближнимъ. Пасквино при этомъ настолько былъ интересенъ, что къ нему являлись не только такіе-же оборванцы, какъ онъ самъ, но, зачастую, залитое въ золото, драпируясь своими бархатными плащами, показывалось здсь и спесивое барство, не боявшееся замазать страусовыя перья своихъ беретовъ о закопченный потолокъ жалкой лавченки. Изъ нея — столько разлеталось по Риму злыхъ и остроумныхъ эпиграммъ, что все, наиболе выдающееся въ этомъ род, стали приписывать все тому же Пасквино. Разсказывали, что бшеная собака, разъ укусивъ этого сарту (sarto — портной), сама околла, а ему было ни по чемъ. Какъ вс великіе люди, жалкій мастеровой воплотилъ въ своей особ цлый рядъ явленій и лицъ, такъ что, если врить сбивчивымъ сказаніямъ хроникеровъ, то окажется, что онъ жилъ чуть-ли не двсти пятьдесятъ лтъ. По крайней мр, Пасквинаты встрчаются до послдняго времени. Такъ что даже знаменитую эпиграмму на Льва XII, написанную въ начал этого вка: ‘когда папа — охотникъ, его министры — собаки, городъ — лсъ, а народъ — дичь’, простолюдины приписывали все тому-жъ полуфантастическому портному.

Вскор посл смерти Пасквино, рабочіе, передлывавшіе мостовую около его лапки, нашли въ земл статую безъ носа, безъ рукъ и безъ ногъ. Несмотря на такіе недостатки ее признали образцомъ древней скульптуры. Бернини пришелъ отъ нея въ восторгъ, Колетти требовалъ для нея отдльной площади, Кристобальди видлъ въ ней Персея, другіе — Геркулеса, Гладіатора, даже Александра Македонскаго. Начались споры, ученые при семъ удобномъ случа воспользовались случаемъ свести старые счеты и заведи такую потасовку между собою, о которой съ негодованіемъ отзываются лтописцы. Наконецъ, пришли къ соглашенію, что это часть группы, представляющей бой Гектора съ Патрокломъ. Народъ оказался въ этомъ случа гораздо догадливе. Долго не думая, онъ сообразилъ, что вырытый изъ земли торсъ не то иной, какъ самъ воскресшій и преобразившійся портной Пасквино. Статую поставили на углу палаццо Орсини, теперь Браски, и съ тхъ поръ ежедневно къ пьедесталу воскреснувшаго сарто приклеивали эпиграммы, остроты, сатиры на дйствующихъ лицъ тогдашней исторической трагикомедіи. Случалось, что за ночь, такимъ образомъ, весь мраморный цоколь бывалъ покрытъ боле или мене удачными стихами, которыми народъ ядовито мстилъ за свое приниженіе. Долгое время никакъ не могли найти подходящаго субъекта, который каменному безногому Пасквино задавалъ бы вопросы. Въ отвтахъ на нихъ должна была выливаться вся злоба дня. Да, сверхъ того, такая форма юмористическаго діалога была особенно популярна въ то время. Къ счастью остряковъ и веселыхъ людей, собесдникъ Пасквино нашелся — имъ оказался Марфоріо. ‘Марфоріо,— пишетъ Гверацци,— народъ назвалъ колоссальную статую Океана, найденную при раскопкахъ Foro di Marte. Климентъ XII приказалъ, въ свое время, ее перенести въ Капитолій, гд она находится и по сію пору’. Такимъ образомъ, судьба обоихъ найденышей была различна: одному, Марфоріо, повезло, и онъ сталъ для юмористовъ того времени представителемъ элемента аристократическаго, а бдный Пасквино, съ утра до ночи то жарившійся на солнц, то ‘дрожавшій’ подъ дождемъ — явился чистокровнымъ плебеемъ. Мало того, что преобразившійся портной подвергался всякаго рода непріятностямъ со стороны стихій, обиженные имъ люди не разъ собирались сбросить его въ Тибръ — до такой степени ихъ пронимало его критическое отношеніе къ ихъ великолпіямъ! Особенно жестоко преслдовалъ плебея Пасквино Адріанъ VI. Этотъ папа уже отдалъ, было, приказъ сбросить его въ Тибръ, но былъ удержанъ однимъ изъ остроумныхъ придворныхъ, предупредившимъ его, что, если зловредный Пасквино попадетъ въ грязную воду классической рчи, то ‘изъ нея послышится гораздо боле голосовъ, чмъ отъ цлаго народа лягушекъ’. То-же самое собирался сдлать и раздраженный до крайности всми выходками римскихъ юмористовъ Климентъ VIII, онъ даже хотлъ размолоть статую въ пыль и потомъ уже утопить эту пудру въ вод. Къ-счастью для бднаго Пасквино, въ дло вмшался бывшій въ то время въ Рим Торквато Тассо.— ‘Не длайте этого, ваше святйшество,— посовтовалъ онъ,— иначе изъ песка рчнаго дна родится столько лягушекъ, что ихъ безпрестанное кваканье на вашъ счетъ не дастъ вамъ покоя ни днемъ, ни ночью’. Пасквино еще разъ былъ спасенъ. Въ первую-же посл того ночь, Марфоріо изъ Капитолія поздравилъ его, на что портной ему отвчалъ: ‘Да, меня хотли поссорить со св. престоломъ. Я предсталъ предъ кардиналами и, вообрази себ, чмъ только они хотли меня угостить! Безъ помощи Торквато — уста Рима были бы закрыты рукою варваровъ. Разумомъ побжденъ гнвъ, и сатира одолжена жизнью поэзіи’. Совершенно иначе относился въ Пасквино Климентъ XIV. Онъ смялся самъ эпиграммамъ на свой счетъ и говорилъ: ‘сатира нападаетъ только на великихъ особъ. Если меня ругаютъ,— значитъ, я чего нибудь стою ‘. Такимъ образомъ, въ теченіе нсколькихъ вковъ, безносый, безрукій и безногій Пасквино представлялъ въ Рим своею особой ныншнюю юмористическую печать, съ тмъ различіемъ, что онъ былъ свободенъ, не зная никакой цензуры надъ собою. Иннокентію VIII особенно доставалось — онъ былъ отцомъ восьми сыновей и столькихъ-же дочерей. Тогда это не производило скандала, и люди только добродушно смялись, когда Пасквино называлъ его истиннымъ ‘рара’, т. е. отцомъ. Не обошелъ Пасквино и безчисленныхъ Юліевъ, при чемъ особенно бшено народъ нападалъ на второго. Вотъ, между прочимъ, одна изъ самыхъ злобныхъ пасквинатъ: Чего недостаетъ современному Риму при Юліи?— Брута,— отвчаетъ Пасквино и тутъ же прибавляетъ: ‘Свобода въ Рим всегда падала, когда въ немъ заводился Юлій’.

Одинъ изъ самыхъ выдающихся въ Италіи юмористовъ, нкто Джузеппе Петраи, задался цлью собрать вс пасквинаты воедино. Нсколько лтъ онъ рылся во всевозможныхъ архивахъ, мемуарахъ, записывалъ все, что осталось въ памяти народа. Едва-ли не боле еще потребовалось ему времени, чтобы разобраться въ тысячахъ этихъ эпиграммъ. Одн изъ нихъ, написанныя по латыни, касались политическихъ событій и дйствующихъ лицъ, которыя теперь неизвстны, забыты, другія — посвящены были слишкомъ мелкимъ, непонятнымъ теперь злобамъ дня, третьи имли чисто мстный интересъ, неясный намъ. Многія дышатъ такою бшеною злобой, переполнены такимъ ядомъ сознающаго свое безсиліе народа, отражаютъ въ себя пароксизмы такой тираніи патеровъ и кардиналовъ, что для нихъ понадобились цлыя главы примчаній. Петраи, окончивъ свою работу, началъ не съ многотомнаго ученаго изданія, доступнаго немногимъ и попятнаго только спеціалистамъ, а съ маленькой книжк, предназначенной для массы. Большое изслдованіе пока еще только приготовляется къ печати. Въ этомъ отношеніи, итальянскій юмористъ не ошибся. Не успла выйти его брошюра, какъ она разошлась въ десяти — двадцати тысячахъ экземпляровъ, при чемъ, какъ это ни странно, покупателями его были монахи и патеры. Говорятъ, что въ Ватиканъ было пріобртено двсти экземпляровъ этого изданія. Пасквино, такимъ образомъ, воскресъ еще разъ,— уже не въ уличной, а въ настоящей печати.

Замчательно то, что, по мр роста политической печати, печать улицы, пасквинаты, приклейная сатира подметныхъ анонимовъ длались сдержанне и ‘вжливе’. Чмъ громче говорилъ писатель, тмъ тише кричалъ портной, чмъ шире была свобода прессы, тмъ связанне чувствовали себя эти протестующіе изъ-за угла юмористы. И всякій разъ, какъ папскій гнетъ забиралъ въ свои ежовыя рукавицы мысль и слово, они, проходя у него сквозь пальцы, глубоко просачивались въ народъ и давали знать себя такими вспышками пасквинатъ, отъ которыхъ очень жутко приходилось мднолобымъ брононосцамъ Ватикана. ‘Совту тридцати’ такъ доставалось отъ нихъ, что авторовъ пасквинатъ предали, было, анаем, лишили царствія небеснаго, нкоторыхъ анонимовъ, особенно ядовитыхъ, осуждали на особенно лютыя адскія муки. Что длать!— каждый тогда боролся своимъ оружіемъ. Легатъ даль-Монте занялся спеціальнымъ изслдованіемъ мръ, способствующихъ прекращенію уличной сатиры. Къ Пасквино ставили часовыхъ, но тогда въ город объявлялась тысячи Пасквино. Разъ пасквината оказалась даже наклеенной на самый шлемъ очень бдительнаго часоваго. ‘Совтъ тридцати’ принялся было за дло энергично, назначены были преміи за поимку римскихъ ювеналовъ, сыщики голову потеряли, охотясь за ними, тюрьмы переполнялись совершенно неповинными людьми. Ршили, наконецъ, остановиться на такой мр: офиціально разршить Пасквино упражнять свое остроуміе на темы веселыя и безобидныя, т. е. создать балаганъ ‘съ разршенія начальства’, но это намреніе было тотчасъ-же осмяно неукротимымъ портняжкой. Въ полномъ безсиліи святые отцы опустили руки и опять ршили терпть вспышки народнаго негодованія, не предпринимая ничего противъ, за исключеніемъ тхъ случаевъ, когда въ ихъ руки попадалъ какой нибудь неосторожный авторъ. Бдняку приходилось тогда одному платиться за всхъ. Нкій Арнольди, схваченъ во время наклеиванія эпиграммы, былъ замученъ въ тюрьм св. Ангела, но вслдъ за его смертью вновь явились десятки Арнольди… Онъ, такимъ образомъ, мстилъ и за гробомъ. Юморъ — былъ гидрой. Ему рубили одну голову и на ея мст тотчасъ вырастало нсколько новыхъ. Дошло до того, что Пасквино и Марфоріо — не были уже единственными устами ‘Рима’. Бабуино, давшій свое имя цлой улиц, Факкино — изъ палаццо Піомбино, Аббатъ Луижди, Донна-Лукреція, Скандерберъ и другія статуи — начали орать еще громче. Къ ихъ оглушительному концерту присоединились колонны, столпы, портики, даже стны Ватикана, Камни начали вопіять. Хоть затыкай уши!.. Наконецъ, самыя постели добродтельныхъ кардиналовъ стали тоже орать. Бдному сановнику церкви нельзя было выйти изъ дверей любовницы, чтобы не найти на нихъ почтительнаго поздравленія неизвстнаго автора со столь пріятно совершившимся ‘divertimento’. Сбиры лишены были даже небольшой предоставленной имъ свободы таскать изъ мщанскихъ семей красавицъ для наслажденія благочестивыхъ легатовъ. ‘Дуракъ’ Пасквино, ‘мерзавецъ’ Пасквино принимался тот часъ-же на весь Римъ кричать объ этомъ во все свое мраморное горло… И Римъ его слушалъ, и Римъ, вслдъ за безносымъ калкою, повторялъ его остроты и эпиграммы, плъ его куплеты, собираясь подъ окнами Ватикана. Загнанное и приниженное общественное мнніе воспользовалось торсомъ Патрокла и на немъ писало свои приговоры. Родриго Борджіа — папа Александръ VI — ухитрился имть четырехъ сыновей и дочь. Какъ онъ, такъ и его дти, славились своимъ развратомъ, ужаснымъ даже и для того времени. Одинъ изъ его сыновей, Чезаре Борджіа утопилъ въ Тибр родного брата, герцога Кандіи, изъ ревности къ… ихъ общей сестр Лукреціи. Говорятъ, что это совершилось съ вдома отца, тоже вышедшаго изъ себя отъ ревности! Пасквино тотчасъ-же заявилъ во всеуслышаніе: ‘Ты, какъ и Петръ,— рыболовъ, нельзя этого отрицать, потому что еще вчера ты выудилъ своего сына’. Немного спустя, Sesto Tarquinio, Sesto Nerone, Sesto Alessandro!.. Il numro sei — fu sempre fatale a Roma’. Когда умерла Лукреція Борджіа, Пасквино написалъ ей слдующую эпитафію:

Сложивъ земное бремя,

Подъ камнемъ симъ, увы, погребена

Его святйшества сноха, дочь и жена —

Въ одно и то же время!

Доставалось и его министрамъ. Надъ гробомъ Андрея Джамбатиста, кардинала де-Санъ-Григоно, появилась надпись: ‘здсь похороненъ я, убитый ошибкою моего доктора. Если-бы онъ лучше зналъ натуру своего паціента, то вмсто того, чтобы поить меня соками травъ, онъ далъ-бы мн золота. Это единственное средство, всегда на меня дйствовавшее’.

Юлій II былъ очень воинственъ. Легенда, подтверждаемая Пасквино, но отрицаемая другими, говоритъ, что онъ однажды бросилъ въ Тибръ ключи св. Петра, чтобы исключительно дйствовать мечемъ св. Павла. Когда Микель Анджело Буонаротти вылпилъ его статую изъ гипса и не зналъ, что дать ему въ лвую руку, то обратился къ нему съ вопросомъ:

— Не угодно-ли святому отцу держать книгу.

— Нтъ, нтъ… Дай мн мечъ, я имъ владю лучше!

Въ 1510 году, при осад Мирандолы, сильный и энергичный Юлій II, сбросивъ свою тіару, надлъ латы и шлемъ и лично все время слдилъ за саперными работами, а въ ршительный день 20-го января слдующаго года чуть-ли не первый, съ мечемъ въ рукахъ, ворвался въ брешь. Пасквино, разумется, не могъ оставить его въ поко. ‘Фортуна, изображаемая съ повязкою на глазахъ, возвысивъ тебя, о Юлій, на папскій престолъ, хотла дать теб claves (ключи), но ошиблась и вручила тебя clava (палицу)’. ‘Твой отецъ былъ генуэзецъ, мать — гречанка, а самъ ты родился на корабл въ мор. Чмъ ты можешь быть посл этого?— спрашиваетъ Пасквино, и самъ отвчаетъ:— генуэзцы хитры, греки лживы, глупъ тотъ, кто довряетъ морю. Хитрость, лживость и коварство — вотъ твои качества’. Трудне было лучше охарактеризовать Юлія. Онъ, дйствительно былъ не рабомъ, а ‘господиномъ своего слова’: бралъ его, когда хотлъ, назадъ. Однажды посланники Мадрида и Венеціи, встревоженные миромъ, заключеннымъ имъ съ Франціей, спросили его о значеніи этого: ‘моя цль,— не смущаясь, отвтилъ папа,— усыпить врага, чтобы потомъ захватить его врасплохъ’. Его доброту такъ характеризуетъ Пасквино, по поводу продажи ‘индульгенцій’ (indulgenze — отпущеніе грховъ и, въ то-же время, доброта, снисхожденіе): ‘Продавай то, что имешь, и будетъ хорошо. Но нужно быть истиннымъ мошенникомъ, чтобы предлагать то, чего у тебя вовсе нтъ’…

Несмотря на то, что папа Левъ X, по справедливости, считался покровителемъ наукъ и искусствъ, что онъ гордился дружбою съ Паска делла Мирандола, Марсиліо Физино, Джіованни Ласкори, Кристофоріо Ландино и Аріосто, тратился на поэтовъ и самъ писалъ недурные стихи,— ему, хотя и мене другихъ, доставалось отъ сатириковъ и юмористовъ. ‘Знаете-ли, что природа дала Льву — львинаго? Желудокъ и прожорливость’ — замчаетъ Пасквино. ‘Леонъ, умирая, не могъ получить св. Причастія… Еще бы,— онъ Его распродалъ совсмъ’. Римъ сталъ особенно продажнымъ при немъ. На все была своя цна. Расходы папы были громадны, а тутъ еще онъ задумалъ новый крестовый походъ противъ турокъ и множество дорогихъ строеній, колоннадъ, портиковъ для вчнаго города. Нужны были деньги, что подало поводъ тогдашнимъ острякамъ говорить про него:

Curia romana non petit ores sine lana

Dantes exaudit, non dantibus hostia claudit.

Юлій II оставилъ ему въ наслдство недостроенную базилику св. Петра. Торговля индульгенціями, мстами, отпущеніемъ на нкоторые особенные грхи — впередъ, разводами, всевозможные поборы — подали поводъ разгорться въ Германіи спору между доминиканцами и августинцами, при чемъ въ сред послднихъ вдругъ выросла колоссальная фигура Мартина Лютера. Разорительные привычки и вкусы Леона X подали поводъ Пасквино начертать ему слдующую эпитафію: ‘Въ этой могил, вмст съ тломъ Льва X, разлагается и его слава. Тотъ, кто оставилъ своихъ овецъ столь тощими, теперь самъ удобряетъ землю собою’. Ненавистному Адріану VI народъ посвятилъ массу пасквинатъ, а, когда онъ умеръ, надъ дверями дома лчившаго его врача появилась громадная надпись: ‘Освободителю отечества’. При Климент VII появился слдующій діалогъ:

Марфоріо. Пасквино, если-бы ты былъ Богомъ, что бы ты даровалъ сильнымъ міра сего?

Пасквино. Прежде всего clemeim (милосердіе) Клименту (затмъ слдуетъ перечисленіе другихъ монарховъ того времени), кардиналамъ — немножко поболе образованія и немного помене дурныхъ вкусовъ и наклонностей. Я бы заставилъ епископовъ выучиться читать и заниматься преимущественно своими обязанностями, а не суетными развлеченіями.

При этомъ Климент VII-мъ на Римъ обрушились всевозможныя бдствія. Едва-ли есть что-либо подобное въ исторіи. Вчный городъ былъ постигаемъ землетрясеніями, наводненіями, громадными пожарами, чудовищною моровой язвой. Самъ папа тоже не оставлялъ въ поко своихъ подданныхъ, онъ не только своимъ честолюбіемъ и неосторожностію навлекъ на Римъ нашествіе враждебныхъ отрядовъ, до тла ограбившихъ городъ и залившихъ его кровью гражданъ, но и самъ разорялъ его, оставляя на мст лучшихъ улицъ одн развалины… Онъ то вступалъ въ союзы съ Франціей и Англіей противъ Карда V, то мирился съ этимъ послднимъ, такъ что Карлъ V даже посщалъ Римъ и жилъ въ немъ нкоторое время, несмотря на ненависть, которую чувствовало къ нему населеніе. Между прочимъ, Петраи разсказываетъ слдующее: Карлъ V подробно осматривалъ Римъ. Затаивши ужасныя воспоминанія о томъ времени, когда его наемная сволочь грабила и убивала ихъ, граждане старались ни чмъ не выказать своихъ истинныхъ чувствъ къ нему. Какъ-то разъ императоръ взошелъ на Пантеонъ полюбоваться сверху на затопленный солнечными лучами городъ. Его сопровождалъ при этомъ молодой баронъ Романо Кременци. Возвратившись домой, этотъ послдній исповдался своему духовнику въ томъ, что онъ только что испыталъ самое страстное желаніе сбросить Карла V съ высоты и, такимъ образомъ, отомстить за разоренный и обезславленный Римъ.

Когда Климентъ VII умеръ, портретъ его медика Курти былъ приклеенъ къ цоколю статуи Пасквино съ надписью: ‘Ессе qui tollit peccata mundi’, а въ другой эпитафіи предложено было осыпать его золотомъ, такъ какъ онъ заслужилъ это — спасеніемъ Рима отъ долго мучившей его болзни’. Третья заявляла:

Сей врачъ — спаситель нашъ прямой:

Изъ римской челюсти онъ вырвалъ зубъ больной.

Павлу III тоже не: повезло въ общественномъ мнніи, представлявшемся въ особ безносаго портнаго. Ученые при немъ опятъ заспорили объ этомъ куск мрамора, и выразили догадку, что это не то иное, какъ остатокъ статуи Персея. Пасквино тотчасъ же отозвался на это: ‘До вчерашняго дня безобразный каменный комъ — сегодня я обращенъ въ Персея. Отчего же — пускай ихъ! Если Павелъ мняется десять разъ въ часъ, мн простительно хоть разъ сдлать то-же самое’. Любовь папы къ его сыну и племянникамъ тоже не прошли безнаказанно: ‘Церберъ имлъ три глотки и въ три пасти лаялъ у входа въ адъ. Ты — тоже. У тебя четыре глотки и всегда голодныя. Если он не лаютъ, зато поглощаютъ’. ‘За Павла III — Господу помолимся… Любовь родныхъ его пожираетъ’… ‘Отчего столько голодныхъ, такъ много нужды? Не было ни неурожая, ни народныхъ бдствій. Твои ненасытные племянники, вотъ кто — причина и нужды, и голода’… ‘Нкогда платили менестрелямъ за ихъ псни, что ты мн дашь, Павелъ, чтобы я замолчалъ’? Не привожу отвратительныхъ эпиграммъ, обрушивавшихся на этого папу. Родные Павла III были, дйствительно, жадны и подлы. Его сынъ и племянники Александро, Рануччіо и Оттавіо Фарнезе широко пользовалась милостями папы. Знаменитый разбоями своими Піеръ Луиджи — получилъ отъ своего отца герцогства Пармы и Пьяченцы, отдливъ, такимъ образомъ, эти провинціи отъ владній святйшаго престола. Наслдовавшій ему сынъ его, Оттавіо, прославился такими злодйствами, что подданные должны были зарзать его, Александръ и Рануччіо были сдланы кардиналами въ четырнадцать лтъ. ‘Такимъ образомъ,— говоритъ Пасквино,— они врно уже были священниками въ день ихъ зачатія’. Кардинальское достоинство, впрочемъ, не помшало Павлу III всхъ ихъ женить, при чемъ свадьба одного изъ нихъ была отпразднована одновременно съ посвященіемъ его въ кардиналы… Одна изъ самыхъ рзкихъ выходокъ Пасквино — параллель, проведенная неистовымъ портнымъ между Христомъ и папой:

Христосъ сказалъ: царство Мое не отъ міра сего,— папа завоевываетъ оружіемъ города и страны.

Христосъ носилъ внецъ терновый — папа тройную діадему.

Христосъ платилъ подати — папа ихъ собираетъ.

И т. д.

Очевидно, при Павл III Риму жилось очень плохо. Вотъ, между прочимъ, оставшійся до сихъ поръ діалогъ:

Марфоріо

Милый мой, Пасквино,— одолжи байоко (мелкая монета),

Я ограбленъ папой и притомъ жестоко.

Пасквино.

О, мой другъ несчастный, ты мн очень страненъ:

Иль не гражданинъ ты, иль ты не римлянинъ?

Марфоріо.

Не изъ Рима-ль тоже этотъ папа Павелъ,

А сколькихъ друзей онъ безъ куска оставилъ?

Онъ убилъ Спинолу, Медичи и Чезе,

Чтобъ отдать добро ихъ подлому Фарнезе.

Замки и дома онъ конфискуетъ, ибо —

Нужно подарить ихъ кардиналу Чибо.

Нту милосердья, нту въ людяхъ вры,

Всюду противъ Бога встали изувры.

Помощи не ждемъ мы. Гд добыть намъ хлба?

Если ты, о, Боже, не сойдешь къ намъ съ неба,

Если ты, забывъ насъ, не уймешь ихъ бол,

Къ чорту обратимся вс мы поневол.

Пасквино, впрочемъ, не ограничивался этимъ, онъ и прямо обращался къ римлянамъ.

— Вотъ это знаменитое воззваніе:

ПАСКВИНО — РИМЛЯНАМЪ.

Нашъ папа — книжниковъ и фарисеевъ царь,—

Апостола Петра какъ только скиптръ присвоилъ,

На мясо, хлбъ, вино — вмигъ цны онъ утроилъ

И, муча свой народъ, сквернитъ святой алтарь.

Чтобъ богатть могли его родня-евреи,

Позволилъ, чтобъ они насъ жалили, какъ зми.

Сталъ папа — палачемъ, вертепомъ — Ватиканъ.

А ты, великій Римъ,— порочнй и подле

Раба послдняго. Поднять главы не смя,

Когда безчинствуетъ разнузданный тиранъ

Съ роднею жадною, ты проливаешь слезы,—

Не бросивъ имъ въ отвтъ ни брани, ни угрозы.

Скажи, народишко мн жалкій, почему

Ты не ршаешься отмстить теперь ему?

Громадная историческая фигура Сикста V до сихъ поръ еще служитъ предметомъ ненависти для однихъ и идеаломъ государя для другихъ. Онъ былъ сыномъ крестьянина и въ дтств насъ свиней, а сестра его мыла сукна. Какъ ни странно, но демократъ и даже плебей Пасквино, именно, на это и набросился тотчасъ по выбор новаго папы.

Марфоріо. Какъ теб не стыдно таскать такую грязную рубаху? Ты точно угольщикъ въ ней.

Пасквино. А что же мн длать? Моя прачка стала принцессой!..

Сикстъ V не оставался въ долгу, онъ объявилъ, что, если авторъ явится къ нему, то папа даруетъ ему жизнь и, вмст съ нею, кошелекъ съ 10,000 скуди. Юмористъ пожаловалъ на другой же день.

— Общанное сдержу. Боже меня избави измнить моему слову. Получай 10,000 скуди и живи!.. Но я сдержу и то, чего не общалъ: теб сейчасъ отрубятъ руку, чтобы ты помнилъ впередъ и не пускался въ другой разъ на подобныя шутки.

Въ первый же день по своемъ избраніи, Сикстъ пригласилъ къ себ ужинать кардиналовъ Медичи, Рустикуччи, Эсте и Гизліери, которые, увренные Сикстомъ, что онъ будетъ царствовать по ихъ указаніямъ, содйствовали ему на конклав. Эти господа явились съ восторгомъ и были крайне удивлены, когда папа началъ бесду съ того, какую великую милость и какое благодяніе оказалъ Христосъ, назначивъ папу намстникомъ своимъ на земл. И замтьте,— прибавилъ Сикстъ,— что сказалъ намъ Спаситель: ты есть Петръ — камень, на которомъ я утвержду церковь мою!

— О, какъ глубоки Божественныя велнія. Христосъ не хотлъ поставить на земл боле одного Петра, одного викарія (намстника), одного главы. Ему одному дана власть пасти свое стадо. Ты есть Петръ — т. е., ты, ты одинъ первосвященникъ. Теб дамъ ключи царствія небеснаго. Ты одинъ, значитъ, можешь отпирать и запирать его по своему у смотр нію. Теб, одному теб, даю власть поддерживать мою церковь и управлять ею. Ты, ты одинъ, мой намстникъ. Вс остальные — слуги твои.

Кардиналы пробовали вставить и свое словечко, но папа постоянно прерывалъ ихъ однимъ и тмъ же:

— Ни одна церковь не должна знать боле одного главы.

— Ваше святйшество нсколько разъ говорили на конклав, что невозможно пап одному управлять церковью. А теперь мы слышимъ отъ васъ противоположное,— наконецъ удалось замтить кардиналу Рустикуччи.

— Правда, мы говорили это, потому что такъ думали прежде, а теперь мы перемнили наши мысли, и если бы даже мы тогда сказали какую-нибудь ложь по государственнымъ соображеніямъ, то намъ даровано достаточно власти, чтобы отпустить намъ вс грхи, содянные при подобныхъ обстоятельствахъ… Да, наконецъ, вы хотли сдлать меня папой въ вашихъ интересахъ? Ну, хорошо, теперь мы увдомляемъ васъ, что согласились сдлаться имъ въ интересахъ нашихъ и св. церкви!

Нсколько дней спустя, Марфоріо ужь спрашивалъ у Пасквино.

— Куда ты, мой другъ, бжишь и что у тебя на блюд?

— Спшу доставить эти зубочистки кардиналамъ Медичи, Рустикуччи и Гизліери. Они очень въ нихъ нуждаются.

Но, уже немного спустя, когда и безъ того невозможныя пошлины были еще увеличены Сикстомъ V, тотъ же Марфоріо опять спрашиваетъ у Пасквино:

— Что ты сушишь Пасквино въ этотъ часъ?

— Разв ноевидишь?— рубашку.

— Подождалъ бы до завтрашняго утра.

— Нельзя. Завтра уже, пожалуй, мн придется оплатить пошлинами каждый солнечный лучъ.

Еще черезъ меяцъ:

Марфоріо: Пасквино, что нынче стоитъ епископство?

Пасквино: Только одинъ Юліо (giulio — пять сольди — двадцать-пять сантимовъ).

Дло въ томъ, что Феличе Перетти былъ долженъ одному сапожнику въ Мачорат — пять сольди (giulio). Перетти, ставъ Сикстомъ V, вспомнилъ объ этомъ и, тотчасъ же уплативъ долгъ, въ знак благодарности, назначилъ сапожничьяго сына епископомъ.

Сикстъ, вообще, не церемонился ни съ кмъ. Испанскій дворянинъ, получившій въ Базилик отъ швейцарца ударъ алебарды, такъ хватилъ его палкою по голов, что тотъ умеръ на мст. Сикстъ приказалъ повсить его утромъ. Посланникъ испанскій съ четырьмя кардиналами напрасно хлопотали о замн вислицы плахой. Для дворянина гораздо почетне умереть подъ топоромъ. Сикстъ отвтилъ:

— Будетъ повшенъ!..

Вислицу поставили подъ его окнами. Глядя на казнь, его святйшество приказалъ слугамъ скоре подать ему сть, говоря, что этотъ актъ справедливости Фарнезе построили изъ камня, взятаго изъ Колизея’. ‘Не всякій песъ, отъвшій хвостъ у льва, самъ становится львомъ,’ — говоритъ по этому случаю Пасквино. ‘Въ труп героя — иной разъ копаются навозные жуки’ — написалъ онъ на Фарнезскомъ дворц. Въ 1642 году Урбанъ VIII обнародовалъ буллу, запрещавшую, подъ страхомъ лишенія причастія, употребленіе табаку въ церкви — подъ какимъ бы то ни было видомъ, для куренія или нюханія, все равно. Пасквино тотчасъ же отозвался на это… ‘Ты хочешь — написалъ онъ — заставить почувствовать свою власть, даже листокъ, несущійся по произволу втра, ты овладваешь имъ вмст съ высохшимъ стеблемъ’… Почему-то это очень понравилось пап, и онъ назначилъ пятьсотъ скуди автору, если онъ явится. Пасквино утромъ заявилъ: ‘Дай 500 скуди ову, потому что ты найдешь эти слова въ 25 стих XIII главы книги ова’. Разореніе Рима все шло тмъ же порядкомъ, и въ отвтъ воображаемому нищему, попросившему у него милостыню портной импровизировалъ:

Увы! въ карман — ни кватрино,

Все отнялъ жадный Барберино.

‘Монахи, священники и куры — никогда не бываютъ сыты’,— замчаетъ онъ въ другой разъ.

Сравнительно съ другими, всего благодушне относился остроумный портной въ Иннокентію X. Этотъ папа, царствіе ему небесное, отличался крайнимъ невжествомъ, что заставляло его ‘любить боле Олимпію, чмъ Олимпъ’. Вдова его брата, Олимпія Мальданини Памфили имла на него громадное вліяніе.

Марфоріо. Эй, Пасквино, ты изъ Ватикана?

Пасквино. Да.

Марфоріо. Что-же, видлъ папу?

Пасквино. Незачмъ! Я видлъ синьору Олимпію.

Урбанъ VIII не сдлалъ ни добра, ни зла, потому что, вообще, ничего не длалъ и, находясь подъ башмакомъ Олимпіи, принесъ ей въ жертву и свое достоинство, и свою власть. Вроятно, отчасти по ея совтамъ, новый папа началъ съ того, что выгналъ изъ Рима Барберини, которому онъ обязанъ былъ своимъ избраніемъ. У этой- фамиліи въ герб были пчелы и, вотъ, тотчасъ-же является новая эпиграмма Пасквино.

Марфоріо. Пасквино, что за человкъ новый папа?

Пасквино. Онъ не человкъ, а хлопушка (scacciuinosche) {Такъ называется и стка противъ акулъ, и прибор для ихъ отогнанія.}.

Не усплъ воцариться Александръ VII, какъ Риму опять пришлось очень жутко. Пасквино, разумется, не могъ остаться равнодушнымъ свидтелемъ всего совершавшагося, и на вопросъ Марфоріо: Не можешь-ли сказать мн,— ты вдь все знаешь,— что значитъ гора, дерево и возбудилъ въ немъ сильный аппетитъ. Разумется, невдомые юмористы сейчасъ-же отозвались на это.

Марфоріо. Куда ты тащишь, Пасквино,— это блюдо? (съ веревками, бичами, цпями и колесами).

Пасквино. Несу святому отцу рагу для возбужденія аппетита.

Бывшій свинопасъ оказывался иногда столь-же остроумнымъ, какъ и Шекспировскій могильщикъ.

Разъ явилась къ нему прелестная римлянка и, упавъ къ его ногамъ, умоляла даровать жизнь ея мужу, осужденному за убійство.

— Очень сожалю, добрая моя синьора, но я уже далъ слово другой синьор — ‘Справедливости’, что я ее возвращу въ Римъ, и не могу нарушить своего общанія.

Пасквино отозвался тотчасъ-же:

— Бдная госпожа Справедливость!.. Она совсмъ затеряется въ город, столь для нея новомъ, какъ великій Римъ.

Quod non fecenmt barbari — fererunt Barberini! Кардиналъ Барберини, взошедшій на папскій престолъ подъ именемъ Урбана VIII, несмотря на свои общанія служить исключительно церкви и уничтожить деспотизмъ, войдя во вкусъ — тотчасъ-же по-фамусовски началъ стараться, гд можно было, услужить родному человчку. Извстно, что онъ содралъ бронзу съ потолка Пантеона. Итальянскій юмористъ того времени говоритъ, что онъ былъ ‘не первымъ осломъ въ этомъ отношеніи’, ране его еще палаццо звзда, изображенныя въ герб же (изъ котораго былъ новый папа отвтилъ:

— Гора — это Голгоа, на которой Риму суждено претерпть страданія и на которой палачи раздлятъ его имущество и одежды, дерево — это древо креста, но Христова, но злаго разбойника, на которомъ деспотизмъ папы пригвоздилъ народъ римскій. А звзда — комета, предвщающая разрушеніе города.

Этотъ папа, впрочемъ, только писалъ стихи, да ревностно учреждалъ конгрегаціи, такъ что во время столкновенія съ Франціей, кончившагося, впрочемъ, мирно, Пасквино разразился слдующей эпиграммой:

Марфоріо:

Подымаются галлы грозные!—

Что мы противу этой націи

О, Пасквино — другъ, можемъ выставить?

Пасквино:

— ‘Конгрегаціи, конгрегаціи!..

Александръ VII воздвигнулъ храмъ della Расо — мира. Передъ нимъ построили тріумфальную арку, на которой красовалась надпись: ‘Orietur in diebus nostris Justitia et abimdantia pacis’ — т. e. ‘нын возрождаются справедливость и благосостояніе міра’. Когда пана пріхалъ освятить церковь, придворные ему указали на эту надпись. Представьте себ бшенство папы, когда онъ прочелъ вмсто Огіоtur — Morictur, т. е. умираютъ… Оказалось, какимъ то чудеснымъ способомъ Пасквино усплъ прибавить только одну букву M,— измнивъ, такимъ образомъ, въ противоположномъ смысл всю надпись.

Посл смерти Александра VII:

Марфоріо. Пасквино, что онъ говорилъ въ послднія минуты?

Пасквино. Пространно о себ, много о своихъ родныхъ, довольно о государяхъ, такъ себ о кардиналахъ, мало о церкви и ни слова о Бог!

Папы, разумется, не оставались въ долгу и, при случа, давали себя знать неумвшимъ спрятать концовъ авторамъ. Кого находили убитымъ, отравленнымъ, зарзаннымъ, утопленнымъ въ Тибр, кого вшали офиціально, если было основаніе судить его. Случалось, что въ сочиненіи такихъ эпиграммъ оказывались виноватыми князья и графы. Если они были богаты, имъ удавалось спастись и отдлаться изгнаніемъ, если нтъ то съ ними тоже не церемонились. Герцога, Ферраро, повиннаго въ очень остроумномъ описаніи любовныхъ похожденій папы, святой отецъ пригласилъ къ себ и, вмст съ десертомъ, заставилъ его принять яду. Какъ видите, тогда не шутили,— но, разумется, не такимъ путемъ могли положить конецъ ‘сатир улицы, и пощади’. Сегодня вшали одного, завтра являлась новая надпись о томъ, какъ папа покровительствуетъ искусству и какое ‘высокое положеніе занимаютъ при немъ поэты и юмористы’, а послзавтра невидимый Пасквино, точно у него была тысяча рукъ, расклеивалъ разныя эпиграммы и сатиры на всхъ углахъ, статуяхъ и колоннахъ вчнаго города.

Когда Климентъ IX поднялъ вопросъ о томъ, какъ заставить замолчать непрошенныхъ цензоровъ его образа жизни и неутомимыхъ обличителей его министровъ,— тотчасъ же Пасквино преподалъ ему на этотъ счетъ весьма спасительный совтъ:

Какъ цлый Римъ, ты хочешь знать,

Заставить можно замолчать?

Будь хоть сторукимъ налагаемъ —

Топоръ иль петля не причемъ.

Пусть будетъ жизнь твоя чиста —

Не забывай завтъ Христа,

За правду стой, люби нашъ Римъ —

И вс мы разомъ замолчимъ!..

Но молчать имъ не приходилось долго — послдніе отголоски Пасквино слышались еще недавно, хотя они были уже далеки отъ прежняго ожесточенія и злобы. Такъ, когда разразилась революція въ Париж въ 1880 году, Марфоріо опять спросилъ Пасквино:

Возстала Галлія — носительница свта,

Хотлъ бы я узнать, что Пій восьмой намъ скажетъ?

Пасквино:

Любой школяръ теб — священный текстъ на это:

‘Когда заплъ птухъ, заплакалъ Петръ’,— укажетъ.

Вся соль здсь въ томъ, что птухъ по-итальянски gallo.

При Пі девятомъ очень рдко просыпался Пасквино. Старикъ усталъ, нсколько сотъ лтъ врой и правдой прослужилъ своему родному городу, да и остроумія у него прежняго уже не было. Отъ дряхлости, вроятно, онъ потерялъ вс свои зубы. Когда Мастаи обманулъ общее ожиданіе — Пасквино откликнулся:

Мои милые либеральчики

Оближите себ пальчики:

Пій девятый — іезуитъ!

Но это былъ уже не тотъ неукротимый портной, смхъ котораго заставлялъ дрожать дворцы римской знати и стны Ватикана. У него явилось множество боле молодыхъ, сильныхъ и остроумныхъ конкурентовъ. Рядомъ возникла юмористическая печать, и римскія уста уже не нуждались въ безносыхъ мраморныхъ статуяхъ, чтобы наклеивать ярлыки на подходящіе лбы. Послднія вспышки Пасквино — еще были довольно удачны, когда Наполеонъ сталъ сажать повсюду королей. Одновременно съ этимъ вздорожало оливковое масло, и вотъ проснувшійся старичина Пасквино кричитъ въ Капитолій такому-же дряхлому своему собесднику.

— Эй, Марфоріо — ты знаешь-ли, что масло вздорожало?

— Почему?

— Нтъ его больше. Наполеонъ израсходовалъ все…

— На что?

— Мазалъ королей и жарилъ республики!

И потомъ, во время занятія Рима французами въ 1810 году, обезпокоенный непривычнымъ шумомъ Марфоріо спрашиваетъ у пріятеля:

— Правда ли, что вс французы воры?

— Вс?— нтъ, но buona-parte (большая часть).

Немного спустя было приклеено четырехстишіе на старую, хотя, въ этомъ отношеніи, вчно новую тему:

Одинъ туристъ спросилъ швейцарца-капитана:

— Мн кажется, Святой Отецъ глядитъ изъ Ватикана?

И тотчасъ, посмотрвъ, отвтилъ молодецъ:

— Нтъ, не святой, но правы вы — отецъ!

Старикъ, наконецъ, умеръ, но, очевидно, въ этомъ портняжк было что-то чудесное.

Не прошло нсколькихъ лтъ, какъ онъ воскресъ, въ вид большаго юмористическаго журнала, посвященнаго политическимъ вопросамъ. ‘Pasquino ‘ издается теперь въ Рим и пользуется большимъ успхомъ. Нужно только сказать, что въ новомъ своемъ воплощеніи знаменитый швецъ, во-первыхъ, научился прилично выражаться, а во вторыхъ, потерявъ свою старую злобу, сумлъ вернуть прежнео остроуміе. Редактора и сотрудниковъ его не вшаютъ, не заточаютъ, не рубятъ имъ головъ и не выдаютъ кошельковъ съ золотыми скуди, но на барьеръ вызываютъ ихъ часто, и они вовсе не прочь соскочить со страницъ своего журнала, встртиться лицомъ къ лицу съ отмченнымъ ими субъектомъ. Въ Италіи юмористъ долженъ отлично стрлять и хорошо владть шпагой. Отказаться отъ дуэли здсь нельзя — и журналистъ, который на своемъ знамени поставилъ непримиримую ненависть къ дуэлямъ, какъ къ наслдію средневковыхъ предразсудковъ,— самъ дрался девять разъ (мы говоримъ о редактор ‘Il Secolo’). Еще на этихъ дняхъ, въ Милан, редактору журнала ‘Guerin Mesquino’ пришлось въ одинъ день выдержать два поединка, а сегодня вашъ покорнйшій слуга видлъ его спокойно прохаживающимся по Corso Vittorio Emmanuele.

Въ заключеніе привожу четырехстишіе моего пріятеля Феррари:

Юмористъ теперь съ отвагой

Коротко знакомъ,

Онъ перомъ разитъ, какъ шпагой,—

Шпагой — какъ перомъ!

МЕЦЕНАТЪ.

Флорентійскій поздъ тихо подходилъ къ Риму. Древнія стны вчнаго города и отдльно стоящія средневковыя башни мелькали по сторонамъ. Вдали рисовалось марево дворцовъ и храмовъ съ колоссальнымъ куполомъ св. Петра, царившимъ надъ ними, съ развалинами Палатина на холмахъ, охватывавшихъ городъ справа, съ сквозными арками Колизея. Въ вагон перваго класса — сладко спалъ толстый тщательно выбритый путешественникъ, голова, руки и ноги котораго оказались совершенно лишними придатками къ громадному животу, стянутому желтымъ жилетомъ, отъ движенія вагона колыхавшемуся во вс стороны. На затылк у него чуть не падала Богъ вдаетъ какъ прилпившаяся дорожная шапочка. На жирныхъ и сплывшихся пальцахъ короткихъ рукъ блестли крупные изумруды и чистйшей воды брильянты, въ который разъ уже заставлявшіе весьма аппетитно поглядывать на толстяка красивую и свжую француженку, помщавшуюся напротивъ. Теперь она, впрочемъ, не отводила глазъ отъ окна. Зеленая Кампанья окончилась — поздъ оставилъ позади римскія стны. Кругомъ высились однообразные дома съ зелеными жалюзи и безчисленными сквозными, къ каждому окну примостившимися балконами. Въ глубин улицы показывались то древнія колонны, то остовъ развалинъ. Вонъ вдали башня Нерона выдвинулась и спряталась опять… Француженк жаль стало спавшаго путешественника. Для него совсмъ, пожалуй, пропадутъ первыя впечатлнія Рима.

— Monsieur, monsieur…— Позвала она его.

— А?..— Съ усиліемъ раскрылъ онъ глаза и уставился на нее совсмъ ослпшими отъ сна глазами.

— Мы прізжаемъ… Вотъ Римъ уже.

— А чортъ его дери!— Отвтилъ толстякъ по-русски, но съ такой понятной интонаціей, что дама покраснла и перешла къ слдующему окну.

— Что вашъ сосдъ?— Обратился къ ней итальянецъ, сидвшій тамъ, вжливо приподымая шляпу.

— Чудовище какое-то и бормочетъ на неизвстномъ язык.

— Гидъ говоритъ, что онъ русскій.

— Не можетъ быть. Русскіе вс очень вжливы и хорошо воспитаны.

Вагонъ сталъ замедлять движеніе. Поздъ подходилъ къ платформ.

— Слышите?— улыбнулась француженка.

Точно воспользовавшись сравнительною тишиною, чудовище захрапло во всю, да такъ громко, съ такими модуляціями свиста, трубныхъ звуковъ, скрипнія колесъ, что вс, находившіеся около, расхохотались отъ души. Кондукторъ, наскоро отбиравшій билеты, подошелъ къ путешественнику и попробовалъ, было, растолкать его — не тутъ-то было. Къ счастію, онъ замтилъ билетъ, торчавшій изъ боковаго кармана, и безъ церемоніи вынулъ его. На станціи послышались звонки — факкино стремглавъ влетлъ сюда и давай вытаскивать пассажирскія вещи. Толстякъ не просыпался. Длинный и худой, вертлявый, какъ глистъ, проводникъ, очевидно, нанятый на всю поздку форестьеромъ, вскочилъ въ вагонъ…

— Eccelenza… Eccelenza — сталъ онъ расталкивать спавшаго.

Но тотъ пустилъ носомъ такую необыкновенно тонкую ноту, что бывшій около смуглый итальянецъ сейчасъ же опредлилъ ее.

— Верхнее до взялъ, бестія! Кабы у него горло было такое, какъ носъ, большую карьеру могъ-бы онъ сдлать у насъ!

— Синьоръ принчипе?— безнадежно продолжалъ изводить себя гидъ.— Сейчасъ вагонъ отцпятъ.

— Ну, и пускай!— Открылъ туристъ отяжелвшія вки.— Мн-то что?

— Вдь мы уже пріхали… ваша свтлость…

— Куда?— изумился толстякъ, мало-по-малу получая сознаніе окружающей его обстановки.

— Въ Римъ.

— Ну?… Подыми-ко меня… Вотъ такъ… Живо мн зельтерской воды!…

Гидъ бросился къ дорожному мшку, торчавшему на верхней стк, открылъ его, отвернулъ механизмъ, задерживавшій въ бутылк пробку, пустилъ ее въ окно въ проходившаго мимо факкино и побдоносно заткнулъ горлышко пальцемъ. Толстякъ жадно выпилъ тепловатую жидкость.

— Comme il fait chaud!— вздохнулъ онъ.— Бери-ка вещи. Шарманщикъ!.. Куда теперь?

— Въ отель Квириналъ, эччеленца. Тамъ вс коронованныя особы останавливаются.

— Это мн все равно… Какъ кормятъ, вотъ что ты скажи?

— Какъ въ раю!— восхитился гидъ.

— Ну, у тебя везд рай! гд макароны есть… Эхъ вы — пустозвоны!— Закончилъ онъ по-русски и поплелся за проводникомъ.— Вещи и самъ въ омнибусъ, а для меня коляску. Слышишь!…

Внизу — въ громадныхъ подъздахъ Htel Quirinal уже кипла сумасшедшая дятельность. Народа пріхала масса. Смуглые ‘камергеры’ бгали по лстницамъ, сбивая съ ногъ одинъ другого. Швейцаръ снизу кричалъ имъ что-то, синьоръ-диретторе — распредлялъ путешественниковъ по различнымъ номерамъ, другой величественный синьоръ, называвшійся министромъ, командовалъ черноглазыми факкино, вносившими багажъ. Подъемная машина работала во всю, подымая на верхъ цлые косяки англичанокъ съ ихъ чадами и домочадцами, кокетливыхъ американокъ, грузныхъ падре, явившихся сюда для поклоненія пап и исключительно останавливавшихся въ этой клерикальной гостиниц. Наконецъ подкатила коляска съ русскимъ путешественникомъ. Толстое чрево въ желтомъ жилет вынули изъ нея и внесли почтительно въ пріемную. Форестьеръ, тяжело дыша, остановился…

— Номеръ угодно синьору иль-конте?.. Графу — аппартаменты требуются?— встртилъ его ‘министръ’…— Королевскій номеръ для принчипе,— разсыпался съ другой стороны ‘direttore ‘.— Настоящій королевскій номеръ?

— Зельтерской води… скоре!— задыхался предметъ этихъ заботливыхъ стараній…— Сажайте меня въ машину… Невозможно…

Его покойно усадили и подняли. Когда ‘ассансеръ’ спустился опятъ, туда вскочила было чахоточная англичанка съ золотушными глазами, но сейчасъ же отшатнулась назадъ съ криками ужаса.

— Что такое, что случилось?

— Трупъ!— орала она.

Прислуга бросилась туда — на диванчик лежалъ только что пріхавшій толстякъ. Его кое-какъ растолкали. Оказалось, что въ то время, какъ машина поднималась, онъ благополучно заснулъ, пропустивъ свой этажъ и спустился посему обратно. Къ нему, въ предупрежденіе вторичнаго подобнаго случая, посадили лакея. Воздухоплаваніе на сей разъ совершилось благополучно, и форестьеръ достигъ ‘королевскаго аппартамента’. Комнаты были, дйствительно, роскошны. Толстякъ подошелъ прежде всего къ кровати и ее освидтельствовалъ. Потомъ обернулся къ лакею.

— Льду поскоре и побольше. И воды — облиться мн.

Возл была туалетная комната, гд оказалось возможнымъ совершить эту операцію. Лакей стремглавъ сбжалъ внизъ и, когда онъ вернулся чрезъ нсколько минутъ — ‘форестьере’ былъ уже готовъ. Онъ стоялъ посреди комнаты голый, въ поз Геркулеса фарнезскаго.

— Воды!..

Его отвели въ сообщавшуюся съ его спальнею туалетную и начали обливать ледяною водою. Толстякъ только фыркалъ, какъ бегемотъ, похлопывая себя по колыхавшемуся во вс стороны животу, крякая по утиному и только, когда ужъ очень пронималъ его холодъ, онъ присдалъ на корточки. Лакей едва удерживался отъ хохота…

— Разотри!

И толстякъ легъ на диванъ. Камерьеръ безпрекословно захватилъ въ об руки мягкія щетки и давай терзать чудище. Совершенно удовольствовавшись этимъ, толстякъ едва имлъ силы перебраться на постель и, не усплъ лакей обернуться, какъ тотъ уже во всей своей невинности храплъ, завсившись отовсюду густымъ пологомъ.

— Синьоръ… Ваша свтлость… Надо записать свое имя…— Безнадежно хлопоталъ около камерьеръ, но храпъ лежавшаго только усиливался. На счастье явился съ желзной дороги гидъ съ массою ящиковъ, чемодановъ, сакъ-вояжей.

— Пріхалъ сюда русскій князь?

— Какой?— никакого князя не было.

— Толстый такой. Въ желтомъ жилет.

Лакеи расхохотались.

— Ты, Карлино, куда его везешь. На ярмарку въ Неаполь показывать?

— Или сюда въ зоологическій садъ?

— Съ ума вы сошли, bestii е canaglii, знаете ли, кто это?

— Кто?— присмирли лакеи.

— Милліонеръ, дважды милліонеръ, трижды милліонеръ. Онъ каждый мсяцъ тратитъ милліонъ… два милліона, три милліона. Всякую дрянь покупаетъ, что ему ни принесутъ, и за все золотомъ платитъ сейчасъ же. Дураки вы эдакіе — я къ вамъ золотой рудникъ привезъ, а вы о зоологическомъ сад.

— Синьоръ Карлино!— Мгновенно кинулись къ нему съ величайшимъ уваженіемъ и министръ, и директоръ.— Синьоръ Карлино, не обращайте вниманія на нихъ. Но угодно ли вамъ стаканчикъ вермуту и закусить съ дороги… Мы вамъ такую комнатку дадимъ…

— То-то!— успокоивался гидъ.

— Какъ записать его?— подошелъ съ книгой министръ.

Проводникъ вынулъ карточку своего барина и подалъ. На ней значилось: Петръ Павловичъ Бутонъ изъ Петербурга… Г. Бутона немедленно занесли на доску и въ книгу отеля.

II.
Что слава — звукъ пустой!

Черезъ день посл своего прізда въ Римъ, Бутонъ еще прохлаждался въ постели, изображая классическаго Силена, но безъ винограднаго листка, когда къ нему постучались. Толстякъ даже и не подумалъ одться…

— Avanti!— крикнулъ онъ, и въ комнату какъ угорлый влетлъ его гидъ. На сей разъ — онъ держалъ въ рукахъ цлую пачку газетъ и большой букетъ изъ чайныхъ розъ. Тонкое благоуханіе ихъ разлилось въ жаркомъ воздух. Даже бегемотъ прищурился и потянулъ въ себя этотъ нжный, ни съ чмъ не сравнимый ароматъ..

— Молодецъ!— похвалилъ онъ проводника…— молодецъ!.. Старайся!.. Потомъ Бутону вдругъ пришла блестящая мысль въ голову.— Поди-ка возьми воды со льдомъ внизу…

Приказаніе его было исполнено. Петръ Павловичъ вскочилъ въ чемъ былъ и приказалъ, помочивъ въ этой вод букетъ, помахать на себя. ‘Это меня освжитъ’, объяснялъ онъ столь странное требованіе, но гиду не надо было этихъ объясненій. Если бы ему ‘форестьеръ’ веллъ ходить на голов, кричать птухомъ, кудахтать курицей — онъ только вс эти ‘удовольствія’ приписалъ бы къ счету и ничего боле. Извстная вещь, что ‘форестьеры’ вообще народъ странный, но они богаты, а кто хорошо платитъ — тотъ иметъ право капризничать и выдумывать, что ему угодно. Новый родъ Зевсова дождя, осыпавшаго его съ чудныхъ лепестковъ благоухавшихъ розъ, до того понравился толстяку, что тотъ даже жмуриться началъ. Потомъ веллъ тому же гиду опустить розы въ воду и поставить на окно… Черезъ полчаса онъ былъ уже одтъ.

— Ну, что новаго?

— Пріздъ вашей свтлости надлалъ здсь большого шума.

— Почему же они узнали?

— Какъ всегда!..— Скромно улыбнулся гидъ.— Я объхалъ редакціи, ну, тамъ заплатилъ, что слдовало. Счетъ получите въ конц недли… Они и напечатали, что знаменитый русскій меценатъ, которому итальянское искусство обязано такъ много… Вотъ, если хотите — я прочту вамъ. Что будетъ вашей высокой милости непонятно — скажите. Я переведу.

— Валяй!— поощрялъ его Бутонъ.— Люблю publicit. Мы вдь — Бутоны — французскаго происхожденія. Изъ эмигрантовъ еще при Людовикахъ!.. Какъ подлецы гильотину воздвигли, ну и мы сейчасъ вонъ!

Газеты единогласно свидтельствовали, что наконецъ-то Римъ въ своихъ древнихъ стнахъ удостоился узрть великаго (eminente) покровителя искусствъ, передъ щедростью и тонкимъ пониманіемъ котораго спасовалъ бы даже и Меценатъ. Затмъ пространно говорилось о милліонахъ ‘rublo’, которые щедро сыпались изо всхъ кармановъ русскаго Ротшильда. Одинъ изъ репортеровъ прибавилъ, что древніе знали одинъ только рогъ изобилія, а у signora Butono ихъ шесть по числу кармановъ. Иллюстрированная газета присовокупила къ этому общаніе помстить на своихъ страницахъ въ самомъ непродолжительномъ времени — портретъ знаменитаго чужестранца, имя котораго будетъ славно въ наук…

— И чудесно!— похвалилъ современный меценатъ.— И чудесно…

Вс замтки оканчивались указаніемъ, что всякаго рода дла съ меценатомъ ведетъ его секретарь Джузопе Карлино.

— Какъ, секретарь?..

— Это, ваша свтлость, будетъ гораздо важне… Вс знаменитые иностранцы путешествуютъ съ секретарями. Лордъ Браксибургъ, графъ де-Розіе Пуарсонъ, принчипе Піедимонте. Вс, вс… И почему же ему, Карлино, не быть секретаремъ. Онъ говоритъ на шести языкахъ, слава Богу, видлъ свтъ и уметъ отличить настоящее золото отъ фальшиваго,— закончилъ гидъ низко кланяясь въ сторону къ толстяку и — такимъ образомъ, давая ему понять, что настоящее золото именно онъ и есть.

— Ну, чортъ съ тобой… Называйся, какъ хочешь. А теперь вс эти статьи то — выржи и наклей на бумагу… Утру-то нашимъ носы!— мелькнуло у него въ голов.— Пускай-ка — попробуютъ такъ, какъ я. А то говорили у насъ въ интендантств — Бутонъ пустой человкъ! Вотъ теб и пустой…

Окончивъ съ заданной ему работой, синьоръ Карлино попросилъ позволенія удалиться на нсколько минутъ внизъ. По мр того, какъ онъ спускался съ лстницы, видъ его длался горделиве, а внизу онъ такимъ птухомъ задралъ носъ кверху, что только что было приготовившійся потрепать его по плечу портье — разинулъ ротъ,— да такъ и остался съ приподнятой рукой…

— Эй!.. Джузеппе,— обратился къ нему Карлино…— Художники были?

— И теперь ждутъ!..

— Гд?

— Въ ‘salon de lecture’…

— И много ихъ?

— Пока набжало трое.

— Скажите имъ, что господинъ секретарь готовъ ихъ принять у себя черезъ нсколько минутъ.

— Какой секретарь?— еще боле изумился портье.

— Какъ какой… Я!..— И онъ окончательно встопорщилъ свои крылья.

Портье смотрлъ, смотрлъ и отвернулся. Фыркнулъ его помощникъ… Фыркнулъ лакей, стоявшій на лстниц… Въ заключеніе расхохотался и самъ Карлино.

— Это что же значитъ такое?— Хлопнулъ его по животу directore.

— Ничего… Sono secretario, только и всего… До сихъ поръ былъ гидомъ, а теперь секретарь.— И онъ снова распустилъ павлиній хвостъ.

— Ну, а плата-то теперь?

— Плату я удваиваю. Нельзя же секретарю платить, какъ гиду. И комнату вы мн теперь отведите лучше — и въ счетъ ему ставьте больше. Этотъ, вдь, теленокъ, ничего не понимаетъ… Счетъ-то я повряю, никто другой… Ну, вы, разумется, понимаете, за ‘protogione’ — пополамъ? И онъ скосилъ глаза, такъ что вся его физіономія приняла необыкновенно хитрый видъ.

— Еще бы! Слава Богу, знаемъ.

— Ну, теперь, пойдите и доложите господамъ художникамъ, что господинъ секретарь проситъ ихъ къ себ.

Гидъ вошелъ въ свой номеръ и развалился на диван, дали сапоги снялъ и остался въ однихъ чулкахъ, почему-то это казалось ему необыкновенно изящнымъ и величественнымъ. Чулки были грязные. Въ дверь къ нему стукнули, и вслдъ затмъ въ комнату вошло три необыковенно волосатыхъ постителя со свертками подъ мышкой… Гидъ имъ кивнулъ головой.

— Художники?..

— Да, синьоръ секретарь. Мы прочли, что знаменитый русскій меценатъ…

— Та, та… та… хорошо, хорошо… Для васъ меценатъ, а для меня корова. Я ее дою, понимаете, я!.. И я же зжу на ней, на этой коров. Что я скажу, то и будетъ.

На лицахъ у художниковъ разлилось умиленіе.

— Я напишу вашъ портретъ, синьоръ секретарь…— Выскочилъ первый.

— И я тоже!.. Вы такой оригинальный типъ…— Вставилъ другой.

— Это сдлаетъ большой фуроръ на выставк.

Карлино, очевидно, польщенный, задралъ ноги еще выше и вставилъ пальцы въ проймы жилета.

— Видите-ли, я готовъ поощрить васъ… Если мой портретъ можетъ что-нибудь придавить къ вашей слав — отчего же!.. Я всегда покровительствовалъ бднымъ живописцамъ и, могу сказать, сдлалъ очень многихъ изъ нихъ счастливыми… Но я всегда былъ жертвою людской неблагодарности!— вздохнулъ Карлино.

— Неужели нашлись такія низкія души!..

— О, да!.. Ну, что вы тамъ принесли съ собою,— кивнулъ онъ на свертки, бывшіе у нихъ подъ мышками.

Художники мигомъ развернули свои полотна.

— Этотъ вечеръ мн не совсмъ нравится… Если бы вотъ на той башн сдлать балконъ и посадить на него даму, э?.. Какъ вы думаете?.. Впрочемъ, моя корова все возьметъ… Это я такъ только даю вамъ указаніе на будущее время… Вотъ эта картина ничего. Онъ любитъ голыхъ женщинъ. Только если бы вы ее повернули сюда вотъ немножко — больше видно было бы и круглй бы вышло! Вдь это даже удивительно. Вы вотъ художники, а такихъ простыхъ вещей но понимаете. Для чего голая женщина — чтобы вс видли! Значитъ, чмъ больше видно, тмъ лучше. И, право, какъ вы не додумаетесь — надо на одной и той же картин нарисовать ее два раза. Съ одной стороны и съ другой стороны. Тогда все будетъ ясно — и никакихъ секретовъ!.. И цна была бы двойная… А это у васъ что?

— Видъ Неаполя, превосходный видъ Неаполя!.. Единственный видъ Неаполя!..

— Помилуйте, у насъ уже семнадцать Неаполей есть — и розовые, и желтые, и красные. И вечеромъ, и утромъ, и ночью. Нельзя же все одинъ Неаполь.

Физіономія художника вытянулась.

— Разв вотъ что…— Ршилъ гидъ.— Собственно говоря, отчего бы мн и не оказать вамъ своего покровительства. Русскіе вс глупы. Скажемъ, что это, ну, Палермо, что ли… Или вотъ что — отчего не быть другому Неаполю? Гд-нибудь въ Африк, а?.. Куда наши за кораллами здятъ.

— Нельзя!— уныло проговорилъ художникъ.— Неаполь одинъ.

— Пускай онъ будетъ одинъ, но у насъ ихъ окажется два.

— Пойметъ!.. А вотъ что… Разв ему сказать… Ваша синьорія все, что скажетъ, онъ всему повритъ… Вдь вы давно извстный, ловкій и умный человкъ… На вашемъ мст другой бы ничего не могъ… А вы длаете карьеру…

Гидъ совсмъ просіялъ.

— Окажемъ,— ршилъ пейзажистъ,— что это Неаполь историческій, какимъ онъ былъ двсти лтъ назадъ и что принадлежитъ онъ кисти Leone di Salerno!.. Ессо!.. А я только реставрировалъ…

— Баста!… Довольно, я понялъ все!.. Такъ и будетъ.

— Полотно только новое…— Замтилъ одинъ.

— А вы думаете, много онъ понимаетъ, что новое, что старое? Вы, посмотрите, сколько онъ простыхъ камней домой везетъ — домъ выстроить можно… Принесутъ ему камень, говорятъ, Марій на немъ сидлъ, онъ сейчасъ — золотой, другой показываютъ — здсь, говорятъ, вотъ слды отъ слезъ королевы Джованны. Онъ — другой золотой… Пять сундуковъ съ камнями отослалъ къ себ въ Россію. Камней, видите, у нихъ мало! Наклеитъ бумажку съ описаніемъ и радуется!

Художники засмялись. Въ это время послышался еще стукъ въ двери. Новый пейзажистъ явился. На зеленомъ фон было написано большое красное яблоко.

— Что это?

— Это туча при вечернемъ освщеніи… Сюда падаютъ лучи солнца, и она принимаетъ ихъ колоритъ.

— А я думалъ яблоко!..— простодушно замтилъ secretario.— Ну, да все равно, давайте сюда… Но помните — вс вы здсь, что я скажу вамъ. Мы эти яблоки купимъ… Но — половина моя… Слышите-ли?.. И еще если нарисуете яблоко — и еще купимъ!..

Не усплъ онъ окончить этой сентенціи, какъ въ комнату ввалились разомъ двое живоппецевъ.

— Отчего вы входите безъ доклада?— вдругъ вспомнилъ Карлино.— Разв вы не знаете, какъ надо къ господамъ входить!..

— Намъ сказали… Мы слышали…— Струсили художники.

— Ну, вотъ!.. Чего еще… Кажется не bambini, надо-бы умть отличать золото отъ грязи…

И онъ, не надвая сапогъ, гордо прошелся по комнат.

— Какая сегодня погода?

— Солнце… жарко.

— Отчего вы не нарисуете солнца?— круто обернулся онъ къ художникамъ.— Я васъ спрашиваю, отчего вы не нарисуете солнца?.. Кажется, чего проще… Нарисуйте — мы купимъ. Пять солнцъ нарисуете — мы пять купимъ. И даже десять купимъ. Но только, чтобы это было настоящее… Чтобы больно смотрть было — слышите, а не то, что яблоко это?— Презрительно ткнулъ онъ въ картину.— И лошадь нарисуйте — и лошадь куплю, а яблокъ больше не надо. Куда мы днемъ эти яблоки? Ну, теперь погодите — пока я схожу на верхъ. Кстати, называйте его — principe… Можете говорить altezza, ну, я не знаю, еще что. Русскіе любятъ почтительность. Они богаты и платятъ за нее… Потомъ, что бы онъ ни сказалъ — не спорьте. И моя половина — впрочемъ, платить-то я вамъ буду — все равно, значитъ.

III.
Меценатъ Бутонъ.

— Ну, теперь пойдемте!— И Карлино, торжественне церемоніймейстера любого нмецкаго двора, повелъ за собою художниковъ на верхъ къ меценату.

Вводя ихъ въ салонъ, онъ разставилъ художниковъ у дверей, а самъ на цыпочкахъ подошелъ къ слдующей комнат.

— Знаменитые римскіе маэстро ждутъ вашу свтлость!

Бутонъ зажмурился, какъ котъ, у котораго щекотали за ухомъ, и съ трудомъ понесъ свое толстое чрево въ пріемную. Не усплъ онъ показаться — какъ знаменитые маэстры отдали ему общій поклонъ, точно по команд.

— Спасибо, ребята!.. Граціа! граціа!— Перевелъ онъ по-итальянски и слъ въ кресло.

Карлино сталъ подводить къ нему по одиночк художниковъ, указывая вмст съ симъ и на ихъ картины.

— Вотъ этотъ видъ хотлъ купить самъ лордъ Фицморисъ, но я написалъ, чтобы остановить продажу для васъ.

Бутонъ устремилъ рыбьи глаза на ‘видъ’ и хмыкалъ что-то, долженствовавшее изобразить его одобреніе.

— А, вотъ, это яблоко подъ солнцемъ, которое живописецъ нарочно сдлалъ похожимъ на яблоко… Посмотрите, какъ оно похоже на яблоко!.. Вдь, похоже?

— Точно… хм… похоже.

— Ну, вотъ?— торжествовалъ Карлино.— Я говорилъ, что оно похоже… Такъ это самое яблоко, т. е. облако, хотлъ купить національный музой.

Воспользовавшись тмъ, что Бутонъ отвелъ глаза въ сторону, Карлино показалъ автору яблока кулакъ, шепнувъ ему: ‘нарисуй-ка ты у меня еще разъ этакую дрянь!..’

Когда представленіе картинъ и художниковъ было окончено, Бутонъ предложилъ живописцамъ ссть…

— Пускай они поговорятъ!— Приказалъ онъ Карлино.

Тотъ сейчасъ завелъ рчь о натурщицахъ. Бутонъ ожилъ.

— Это тоже съ натуры?— ткнулъ онъ въ большое полотно, изображавшее затасканный сюжетъ, Венеру въ объятіяхъ Марса.

— Какъ-же — все съ натуры. У насъ везд натура.

— Кто-же Марсомъ-то былъ… Любопытная, скажу вамъ, ролька!

Живописцы, понимавшіе по-французски, ухмыльнулись.

— И баба эта… тло-то… У насъ въ Россіи — все такія бабы… толстыя!.. Вотъ какія есть… Chez nous en Russie!..— Обвелъ онъ широкій кругъ заплывшими жиромъ и точно перевязанными ниточками пальцами.

— Но только съ нея писать нельзя!..— Грустно закончилъ онъ.

— Почему это?

— Но позволитъ. У насъ гнушаются этимъ. Вотъ какъ.

Аудіепція продолжалась не особенно долго. Хозяинъ все моргалъ, моргалъ, глядя на живописцевъ, т старались смотрть почтительне.

— Слышали они обо мн?— Обернулся онъ къ Карлино.

— Еще бы! Какъ же не слыхать.— Подскочилъ авторъ яблока.— Объ вашей милости теперь кричатъ во всей Италіи. Въ журналахъ, газетахъ, въ кофейняхъ…

— Что-же кричатъ?— Зажмурился Бутонъ.

— Говорятъ, что вы самый великодушнйшій изъ Меценатовъ.

— Глубочайшій изъ знатоковъ!— Поддержалъ другой.

— Богатйшій изъ собирателей картинъ…

— Самый знатный изъ знатныхъ иностранцевъ.

— Потому, знаете,— лниво заговорилъ Бутонъ,— и пріятно путешествовать по Италіи, что у васъ цнятъ. Сейчасъ писать начнутъ. А у насъ въ Россіи — дикость одна! Необразованіе. Ничего не понимаютъ.

— О, если-бы вы навсегда поселились въ Италіи,— вздохнулъ одинъ.— Какое-бы это было счастіе для нашей бдной страны!..

— Мы бы нарисовали ваши портреты.

— И выставили ихъ въ назиданіе потомству…

— И на удивленіе современникамъ!— Торжественно закончилъ авторъ двухъ ‘Неаполей’, по вдохновенію гида ставшихъ видами города въ древности…

Наконецъ, Бутонъ зазвалъ, скучно ему стало…

Замтившій это ‘секретаріо’ вскочилъ съ мста и подалъ живописцамъ знакъ. Т откланялись и сошли внизъ, ожидая тамъ расчета.

— Заплати имъ тамъ!— Лниво проговорилъ меценатъ,— и потомъ коляску мн. хать надо сегодня куда-нибудь. Тамъ ршимъ.

— Карлино сбжалъ внизъ.

Тутъ онъ опять преобразился въ важнаго барина, даже знавшая его хорошо прислуга отеля до какой степени прониклась уваженіемъ къ гиду, что одинъ лакей собствопоручно смахнулъ ему пыль съ ботинокъ.

— Благодарю… Небрежно уронилъ тотъ, совершенно входя въ свою роль…

— Ну, господа маэстро, теперь можемъ и мы разсчитаться. У насъ то хорошо, кто принесъ картину — получай сейчасъ лиры, но задержимъ ни на минуту. Во-первыхъ, синьоры, у насъ цны опредленныя и условія также. Мы не разбираемъ, какая картина, большая или маленькая — все равно. За каждую по сорокъ лиръ — а расписки вы напишите каждый на сто!..

Художники заволновались.

— Тутъ красокъ однхъ больше пошло…

— Не на ваше-ли яблоко?..

— Работы сколько!

— Этакихъ Неаполей вы въ день сдлаете десять… Разв это живопись — мазня… Вамъ, синьоры, только бы потолки расписывать…

— Нтъ, мы такъ не можемъ. Помилуйте, намъ англичане дадутъ больше…

— Да разв вы думаете, что между англичанами найдутся такіе дураки, какъ этотъ?.. Ну, вотъ, чтобы показать свое великодушіе, и даю вамъ по пятидесяти — сейчасъ. Пишите расписки на сто — и все кончено. Вотъ деньги,— вынулъ онъ изъ кармана пачку розоватыхъ бумажекъ.— Вамъ придется полтораста лиръ, вамъ пятьдесятъ, вамъ сто… За яблоко слдовало-бы дешевле…

Художники помялись, помялись и согласились…

По невол. сть надо. У каждаго изъ нихъ долги — слдуетъ платить!.. Да и дйствительно, кто дастъ больше за подобную мазню!.. И то благодать. Написали расписки, получили деньги и ушли. Карлино отложилъ изъ денегъ своего патрона — то, что ему пришлось ‘per commissione’, за комиссію, т. е., ровно столько-же, сколько онъ заплатилъ господамъ артистамъ.

— Еще два такихъ мсяца, Карлино, и фортуна твоя сдлана.— Сладко улыбнулся онъ, увидвъ себя въ зеркало.— Еще два такихъ мсяца — и ты можешь открыть свою гостиницу. Знакомства у тебя пропасть. Сейчасъ-же надутъ дураки — ‘форестьеры’ и, спустя какихъ-нибудь десять лтъ, ты будешь въ полномъ смысл слова ‘ господиномъ ‘.

Въ дверь постучали.

— Войдите!— И Карлино величественно развалился въ креслахъ.

— Русскій принчипе покорнше проситъ синьора Карлино пожаловать къ нему.— Вжливо доложилъ лакей.

— Доложи принчипе, что синьоръ сейчасъ будетъ!

Карлино кивнулъ ему головой!.. Онъ было уже собрался итти, какъ вдругъ блистательнйшая мысль пришла ему въ голову. Онъ, какъ сумасшедшій, взбжалъ по лстниц, забывши всю свою важность и тамъ, тяжело дыша, запыхавшись нсколько, испугалъ даже Бутона.

— Ваша свтлость… принчипе…

— Что, что такое?— заторопился и тотъ, поддерживая руками расколыхавшееся чрево.

— Вдь вы… какъ покровитель искусствъ… Имте право…

— Да говори скоре…

— Орденъ… Получить орденъ… св. Маврикія!… Хотите?..

— Что же… Я пожалуй… У меня есть русскіе, но и иностранный то же… Я не прочь.— Видимо обрадовался синьоръ принчине…

— Тогда я вамъ это обработаю живо… Нужно будетъ, разумется, платить за protegiom, но это для васъ такіе пустяки…

‘Теперь моя гостиница въ карман!’ — радовался Карлино, усаживая черезъ полчаса Бутона въ коляску…

III.
‘Коммендаторе.’

Едва-ли самъ Бутонъ могъ бы объяснить, зачмъ ему итальянскій орденъ и какое отношеніе онъ съ своимъ толстымъ чревомъ можетъ имть къ св. Маврикію или Савойской корон. Тмъ не мене, мысль, брошенная его секретаремъ, попала не на безплодную почву. Спустя часъ — когда коляска влачила его по залитымъ солнцемъ улицамъ вчнаго города, а гидъ, вертвшійся какъ угорь на переднемъ сидньи, трещалъ безъ умолку, объясняя своему ‘принчипе’, что это вотъ храмъ св. Петра, а это Ватиканъ, Бутонъ вдругъ прервалъ его.

— А, ну ихъ къ чорту!..— Гидъ, уже привыкшій къ жаргону русскаго барина, разомъ ослъ и какъ собака поднялъ голову вверхъ, ожидая, какое за этимъ послдуетъ приказаніе.

— Точно у тебя языкъ завели какъ машину, трещишь — трещишь!..

— Non capisco (не понимаю),— заболталъ головою гидъ, въ самомъ дл не соображая, что-же надобно синьору принчипе.

— Молчите!..— По французски объяснился Бутонъ.— Отъ вашей болтовни голова болитъ.

— Это моя обязанность… Я долженъ объяснять вамъ, что мы встрчаемъ по пути.

— Очень мн надо… Я выхалъ для воздуха…

— Помилуйте… Храмъ св. Петра — это чудо изъ чудесъ. Единственное въ мір — нигд нтъ ничего подобнаго!..

— А мн что до этого за дло?..

Гидъ вытаращилъ на него глаза, очевидно, ничего не понимая.

— Люди нарочно здятъ даже изъ Америки посмотрть на храмъ св. Петра…

— И пусть ихъ… Сволочь какая-нибудь здитъ… Которой длать нечего…

Карлино окончательно ослся…

— Вы вотъ мн лучше… Объ орден… Орденъ-то мн какъ? Мн, собственно говоря, на это — наплевать, по русски заговорилъ онъ,— ну, да ужъ такъ… Чтобы не даромъ. Былъ въ Италіи — и ничего не вывезъ… Орденъ-то красивый?

— Unico!.. Единственный…— Немедленно пришелъ въ восторгъ проводникъ.— Это не орденъ — а художественное произведеніе. Ни въ одной стран нтъ ничего подобнаго!.. Подъ стекло можно — не только что на грудь.

— Ну, а какъ-же… Получить его?..

— Это я, я, Карлино, вамъ устрою… Вы, на меня надйтесь… Разумется, придется дать кое-кому…

— Много не дамъ!— Осторожно предупредилъ Бутонъ.

— А что синьоръ принчипе называетъ много?— Закинулъ тотъ удочку.

— Тамъ видно будетъ…

Рыба не клюнула. Карлино вздлъ на удочку новаго червяка.

— Лента красная съ синими краями… Орденъ изъ голубой эмали съ золотомъ… А сколько бы вы дали за это?

— А сколько надо?.. Ты толкомъ говори. Терпть не могу этихъ карманщиковъ: все вокругъ да около ходятъ… Кому давать-то?

— Во-первыхъ, тому, кто васъ представитъ… Во-вторыхъ, тамъ, гд будетъ представленіе разсматриваться…

— А въ третьихъ — вамъ?

Карлино скромно улыбнулся.

— Вс сть хотятъ, синьоръ принчипе… Видли-ли вы такого человка, который бы не хотлъ сть?.. Такихъ людей даже и совсмъ нтъ! Впрочемъ, что касается до меня — я послднее дло. Если что дадите — хорошо, нтъ — роптать не буду. Я знаю, русскіе великодушны и умютъ цнить насъ по достоинству… Дло въ томъ, что, видите-ли, надо отыскать какого-нибудь ‘коммондаторе’, который бы представилъ васъ къ ордену. У насъ коммендаторе иметъ право представлять кого онъ хочетъ.

— Это что еще за коммендаторе?

— Лицо, имющее высшую степень ордена!

— Значитъ, этотъ хватаетъ уже крупно?

— То-есть?..

— Этому въ пасть-то надо отвалить кушъ побольше?.. Ротъ-то у него, у вашего коммендаторе, широко раскрытъ?

Карлино засмялся даже отъ удовольствія.

— Поврьте, я постараюсь сдлать, чтобы это стоило подешевле… Я за ваши интересы разорвусь…

— Старайся…— Похвалилъ его Бутонъ…

А коляска въ это время уже хала назадъ… Мутный Тибръ желтыми волнами катился посреди старинныхъ домовъ, глядвшихся прямо въ его воды… Вонъ вдали прямо изъ рки подымаются ихъ стны. Невольно благоговйное чувство охватывало каждаго при взгляд на эти берега, откуда когда-то диктовались законы цлому міру — гд билось громадное сердце вселенной, разливавшее жизнь по ея далекимъ окраинамъ… Каждаго — но не Бутона…

— Это еще что за птичникъ?— указалъ онъ небрежно на круглую башню у самаго моста, съ статуями святыхъ, благословляющихъ дивный городъ со своей смлой арки.

— Это не птичникъ…— обидлся Карлино.

— Какъ не птичникъ… Что-же такое?

— Крпость св. Ангела…

— А разв ангелы не святые бываютъ?

— Не знаю!..— И Карлино пустился въ описаніе знаменитой башни.— Не хотите-ли выйти посмотрть?— опомнился онъ.

— Ну, ее… Очень нужно… Ты вотъ что скажи, гд-бы закусить здсь — только не по вашему… Мн вс эти макароны да ризотто надоли уже. Чортъ ихъ возьми — только брюхо пучитъ съ нихъ, а настоящей сытости не чувствуешь… Глупость одна!

Карлино приказалъ кучеру хать на Корсо Виктора Эммануила.

— Да вотъ что,— опомнился Бутонъ.— Папу-то вашего показываютъ?

— Пій охотно принималъ постителей, а Левъ рдко.

— Значитъ, заплатить надо? Сколько за входъ?

— Нтъ, тутъ деньгами ничего не сдлаете.

— Въ Италіи — да ничего?— удивился Бутонъ.

Спустя дня два, Карлино разыскалъ, наконецъ, коммендаторе, который соглашался представить Бутона къ ордену.

Коммендаторе, писавшій на своихъ карточкахъ ‘gia deputato al Parlamente’, былъ юркій и маленькій старичокъ въ парик, мнявшій свой цвтъ вмст съ временами года. Такъ, синьоръ коммендаторе весною, когда въ немъ пробуждались эротическія наклонности, длался страстнымъ брюнетомъ, лтомъ — ‘каштанлъ’, а осенью — почему-то щеголялъ въ рыжей шевелюр. Зимою онъ не носилъ никакого парика, и такъ какъ на голов его не было ни одного волоска, то онъ имлъ полное право считаться блондиномъ. Коммендаторе получилъ свой крестъ за особыя услуги, оказанныя савойскому дому. Злые языки говорили, что вс его заслуги заключались въ удивительно чуткомъ нос, но мало-ли что могутъ сказать завистники, (mia deputato al parlamento — не ожидая визита Бутона, явился къ нему самъ… Уговорено было, что онъ будетъ завтракать…

— Синьоръ принчипе?..— Вопросительно проговорилъ онъ, входя къ толстяку.

Тотъ отвсилъ низкій поклонъ, рискуя апоплексическимъ ударомъ.

По общеитальянскому обычаю, коммендаторе немедленно пришелъ въ восторгъ.

— Позвольте, о позвольте коснуться руки великаго (eminente), несравненнаго (incomparabile), знаменитйшаго (illustrissime) мецената нашего времени. Я давно слышалъ (только третьяго дня) о вашемъ великодушіи, о томъ высокомъ покровительств, которое вы оказываете итальянскимъ художникамъ!.. Ваши коллекціи великолпны, он составятъ вамъ славу въ потомств и вызовутъ удивленіе современниковъ… Вотъ (и коммендаторе растопырился совсмъ) — вотъ такими, каковы вы есть на самомъ дл (шагъ назадъ — и длань впередъ), васъ изобразятъ на полотн, выскутъ изъ мрамора… И внизу напишутъ (глядя вверхъ и об руки къ небесамъ) — ‘онъ ничего не жаллъ для искусства и искусство оцнило его’. Я написалъ вамъ сонетъ… Я!.. И напечатаю его… Вотъ онъ.

Синьоръ коммендаторе ползъ въ задній карманъ, вытащилъ сначала грязный платокъ, потомъ табакерку, потомъ печатный лоскутокъ, какой то свертокъ съ бутербродомъ, мдную пуговицу и, наконецъ, сложенный въ четвертку листокъ… Онъ напыщенно прочелъ сонетъ, жестикулируя какъ паяцъ, окончивъ, положилъ его на свою шляпу, и, такимъ образомъ, на шляп поднесъ Бутону… Бутонъ, забывъ, что все это входило въ программу, ни съ того, ни съ сего прослезился и бросился обнимать несчастнаго коммендаторе, такъ что тотъ совсмъ утонулъ вт объятіяхъ и пространственномъ тл знаменитаго мецената…

— Вотъ какъ цню!— началъ было этотъ по русски, но, опомнившись и сообразивъ, что тотъ его не понимаетъ, окончилъ боле ясно: ‘Никогда не забуду… Нигд такъ не поймутъ человка, какъ въ Италіи… Позвольте еще разъ….’

И старикъ вновь утонулъ въ чрев Бутоновомъ.

Зато конецъ этого свиданья былъ выдержанъ совершенно въ иномъ тон.

Когда гость и хозяинъ подвыпили и сверхъ того еще ‘покрыли’ это по мстному обычаю ликерами, Бутонъ неожиданно хлопнулъ коммендаторе по животу (посл этого несчастный гость перегнулся пополамъ) и уже безъ всякаго стсненія произнесъ…

— Ну, говори толкомъ, старичина, сколько стоитъ это удовольствіе?..

— Что такое?

— Ну, на счетъ ордена-то…. Сколько стоитъ?..

— Милостивый государь! Италія и даромъ уметъ цнить…

— Laissez… laissez… Это потомъ… А мы по чистой совсти…

— Но, вы понимаете… Искусство.

— Ахъ ты, Боже мой… Вотъ человкъ-то. Все бы ему молебны пть… Dites moi — combien?.. Combien voulez vous… Comprenez… Hy, аржанъ, чортъ тебя возьми…

— Разумется… Я человкъ бдный…

— Ну, такъ и зналъ, теперь панихиды начнетъ. Нтъ, чтобы сразу… Экой народъ. Combien, monsieur…

— Я человкъ бдный… Я жертва несправедливости и неблагодарности людской…

И онъ началъ дловой разговоръ.

IV.

Гидъ — онъ же и секретарь Джузеппе Карлино, былъ въ большихъ хлопотахъ.

Сегодня лицо, отъ котораго зависло дать дальнйшій ходъ представленію къ ордену — заявило, что оно явится лично посмотрть знаменитыя картины, скупленныя этимъ меценатомъ для поощренія итальянскаго искуства. Секретарь на первыхъ порахъ даже струсилъ: неужели-же показывать вс эти яблоки въ вид облаковъ и безчисленные Неаполи?.. Но, переговоривъ съ коммендаторе, онъ успокоился. Оказалось, что ‘персон’ надо было предложить какой либо подарокъ.

— Только, разумется, не изъ этихъ картинъ!— Съ итальянскимъ юморомъ предупредилъ его коммендаторе.

Карлино прищурился на галлерею очень лукаво, ударилъ себя по носу и сдлалъ презабавную физіономію.

— Если за такія картины даютъ ордена…

— За нихъ бы по настоящему слдовало дать въ шею!

— Знаете, надо художника поощрять не тогда, когда онъ сдлается извстнымъ и начнетъ писать хорошо, а тогда, когда онъ еще, такъ сказать изъ яйца вылупливается.

— То то въ картинахъ этихъ такъ много желтка.

— Точно омлеты…— Расхохотался Карлино…— А что, синьоръ коммендаторе, хорошо-ли вы тогда позавтракали съ моимъ дуракомъ?

— Ничего…— Какъ улитка спрятался въ свою раковину коммендаторе.

— Ну, а напримръ?

— Такъ, знаете…

— Слдовало бы вспомнить и о бдномъ Карлино…

— Это насчетъ чего-же?— Старикъ прикинулся ничего не понимающимъ.

— А насчетъ моей части… Помните, какъ условлено было?..

— Карлино, ты знаешь я старъ уже… Мн жить осталось не долго… Я не забуду тебя въ моемъ духовномъ завщаніи… А теперь… Вотъ теб отъ меня на память…— Онъ ползъ въ свое портмонэ… Карлино слдилъ за нимъ жаднымъ взглядомъ — но увы! бывшій членъ парламента вынулъ оттуда свою фотографическую карточку, и только что секретарь хотлъ запротестовать, какъ коммондаторе горячо обнялъ его, поцловалъ и торжественно всучилъ карточку эту ему въ руки…

— Ну!.. Только и могъ проговорить изумленный Карлино…— Ну!.. много я видалъ всякаго народа, а такихъ еще не случалось!..

Но коммондаторе бжалъ уже оповстить ‘персону’ о томъ, что галлерея и бумажникъ Бутона готовы къ ея услугамъ…

По сему торжественному случаю Бутонъ облекся во фракъ,— точно жирному индюку привязали сзади ласточкинъ хвостъ. Онъ еще разъ обошелъ свою галлерею…

— Знаешь оно… не совсмъ то…

— Что не совсмъ?— заторопился гидъ.

— Все Неаполи эти одни…

— А разв Неаполь не считается жемчужиною вселенной?.. Разв пословица не говоритъ: vedi Napoli е ро imorir? Какъ же въ такой галлере не быть Неаполямъ, сами вы сообразите.

— Оно точно… Но только слдовало бы и жанровымъ картинамъ…

— А это разв не жанръ?— ткнулъ торжественно гидъ пальцемъ въ монаха, разсматривавшаго на солнце бокалъ съ виномъ…

— Только вдь это надулъ насъ, подлецъ. Олеографія оказалась, а не картина.

— А это?— И онъ уставился на двицу, меланхолически разсматривавшую свои собственныя ноги въ вод…

— Это, точно, хорошо!— осклабился Бутонъ.— Худа больно… Но, впрочемъ, по здшнему климату.

— А эта… А эта!..

— И эти, точно… Хотя бы и не по итальянской погод…

Лакей влетлъ какъ сумасшедшій съ докладомъ о прибытіи особы.

Бутонъ поспшилъ къ ней на лстницу. Особа была еще тучне Бутона. Отъ тучности даже глаза ея выкатились на лобъ и покраснли… Онъ на каждой ступеньк задыхался.

— Вы бы въ машин… Поднялись бы… Не устали?

— Я боюсь… Вдругъ оборвется!..

Толстяки пожали руки другъ другу…— Сначала Бутонъ попросилъ его и коммендаторе завтракать. По сему торжественному случаю, гидъ — онъ же и секретарь — облекся во фракъ и прислуживалъ. Карлино, впрочемъ, не выдержалъ своей роли и, обнося какимъ то рагу, вспомнилъ о томъ, какъ коммендаторе зажилилъ его деньги и какъ-бы по неловкости опрокинулъ блюдо съ горячимъ соусомъ прямо на его лысую какъ колпакъ голову. Коммендаторе вскочилъ съ руганью, но, замтивъ, что ‘особа’ благосклонно хохочетъ, моментально смолкъ и ужъ гораздо спокойне принялъ униженныя извиненія Карлино. Очистясь отъ рагу и соуса, онъ продолжалъ прерванную этимъ несчастнымъ случаемъ бесду.

— Въ какомъ род ваша картинная галлерея? Кто изъ извстныхъ нашихъ маэстро сдлалъ вкладъ въ нее?

Не усплъ еще Бутонъ отвтить на это, какъ обваренный коммендаторе вмшался въ дло.

— У синьора нтъ извстныхъ мастеровъ… Онъ преслдуетъ другія задачи. Впослдствіи, нтъ никакого сомннія, вс они будутъ извстны, но теперь… Но теперь все это начинающіе и нуждающіеся таланты. Синьоръ разсуждаетъ такъ,— извстнаго мастера каждый купитъ, но поддержать начинающаго никто не захочетъ. Вотъ, въ чемъ его заслуга!..

Бутонъ опять прослезился…

— То есть, какъ это вы меня поняли!..

— О, это великое, доброе дло!— поддержала и особа…

Когда завтракъ былъ оконченъ, Бутонъ пригласилъ ее въ другую комнату.

Великолпныя полотна были уже развшаны и разставлены.

— И только подумать, что все это будущія знаменитости!— продолжалъ въ томъ-же восторженномъ тон коммендаторе…

— Такъ что мы теперь находимся какъ бы въ родовспомогательномъ заведеніи,— сострилъ чиновный гость.

Вс расхохотались…

— Вы врно очень любите Неаполь?— И лукавая усмшка скользнула по губамъ гостя.

Бутонъ зврски оглянулся на секретаря, но тотъ сзади толстяка высунулъ языкъ особ.

— А это что такое, яблоко?

— Нтъ… это облако, только имющее вншнее сходство съ яблокомъ.

— У вашихъ художниковъ очень много фантазіи. Посмотрите, у этого пастуха издали кажется точно три носа.

Бутонъ всмотрлся и ахнулъ.

Дйствительно, крол одного, законнаго и каждому необходимаго носа, маэстро сдлалъ пастуху уши, имющія столь разительное сходство съ носомъ, что не было ничего удивительнаго въ восклицаніи гостя.

— Этакая сволочь!— по русски обругался хозяинъ галлереи.— Выбросьте!— приказалъ онъ Карлино.

— Нтъ, какъ можно.— Вступился судья картины, коммендаторе.— Какъ можно… А если впослдствіи художникъ пріобртетъ знаменитость,— сообразилъ онъ,— насколько замчательно тогда будетъ это фантастическое произведеніе его. И итальянцы обмнялись полуулыбкой.

— Это что-же — дама на ковр?

— Нтъ… Это ночь на крыльяхъ втра…

— Ночь-то хромая… Одна нога меньше другой.

— Художникъ хотлъ изобразить, когда ночь идетъ на убыль и прибавляется день.— Опять подмигнулъ старикъ особ.

— Сейчасъ что-ли давать ему подарокъ-то?

— Посл, посл…— остановилъ Карлино.

Обзоръ картинъ наконецъ окончился вполн благополучно. Особа, похваливъ особенную манеру художниковъ, рисовавшихъ для мецената, еще съ большимъ удовольствіемъ отозвалась о его щедрости и отдала полную справедливость его систем — поощрять начинающіе таланты.

— Италія постарается вамъ выразить свою признательность, какъ можетъ… И скоро вы на своихъ карточкахъ будете имть возможность писать cavali&egrave,re!..

Бутонъ по своему обыкновенію ползъ было обниматься, но у обоихъ сама природа поставила препятствія для выраженія изліяній. Они столкнулись животами и только издали, простирая другъ другу руки, могли выразить, сколь душа ихъ полна…

При уход — особа у себя въ карет нашла какой-то свертокъ и нисколько тому не изумилась. Въ свертк оказался эмальированный Хлбниковскій сервизъ… Особа плотоядно улыбнулась — и черезъ дв недли къ Бутону былъ привезенъ дипломъ ордена св. Маврикія…

Гидъ подалъ колоссальный счетъ своимъ издержкамъ по этому предмету.

Меценатъ уплатилъ безъ разговора, до того онъ былъ восхищенъ всмъ этимъ, особенно, когда въ одной изъ мелкихъ газетъ появилась объ этомъ статья, въ которой Бутона называли просвщеннымъ и изящнымъ покровителемъ искусства, сравнивали его съ Медичисами и въ заключеніе общали приложить въ ближайшемъ будущемъ портретъ этого щедраго и благороднаго форестьера…

Досказать остается не много…

Дома Бутонъ увшалъ стны картинами, а Джузеппе Карлино — открылъ наконецъ ‘Гостиницу для прізжающихъ’ и завелъ своего министра, директора и каммергеровъ.

Ватиканъ и Колизей.

Римъ не дается сразу… Бродишь-бродишь по его улицамъ и площадямъ и только спустя много дней и недль старый вковчный городъ вдругъ начнетъ выдвигаться передъ вами царственными силуэтами своихъ августйшихъ дворцовъ и храмовъ изъ-за жалкой плсени сегодняшняго дня… Пройдетъ еще немного, и вы уже не видите новаго города. Онъ весь заслоненъ величавыми руинами… Нигд легенда не заститъ такъ дйствительности, какъ здсь… Кругомъ идетъ стройка и ломка. Рушатъ цлыя улицы, стираютъ съ лица земли мрачные средневковые кварталы, съ ихъ щелями и закоулками, полными еще кровавыхъ воспоминаній и романтическихъ былей. На мст этой уходящей изъ міра стари вытягиваются въ струнку современныя линіи домовъ, голыхъ, однообразныхъ какъ казармы… И все-таки Римъ древности, Римъ легендъ — еще непобдимъ. Онъ поступился только самою малою частью обширныхъ владній, и выйдите здсь въ первую лунную ночь — надъ скучными и безхарактерными созданіями нашего вка онъ вдругъ вырастетъ передъ вами въ грандіозномъ великолпіи каменныхъ твердынь, въ суровой красот профилей и фасадовъ, съ которыми помрялись цлыя тысячелтія и въ безсиліи отступили отъ нихъ… Люди съ своей стороны сдлали все: они разграбили его галлереи, расхитили статуи съ пьедесталовъ, обокрали ниши, гд нкогда стояли бюсты грозныхъ повелителей вселенной, содрали барельефы съ его стнъ, сняли мозаики половъ, сбили прочь фрески, уцлвшія до сихъ поръ, краски которыхъ свжи какъ эмаль… И только… Точно моль, что везд, гд могла, погрызла платье и не смла тронуть самого великана… Его лохмотья — еще больше къ лицу ему, рядомъ съ мундирнымъ Римомъ, онъ настоящій повелитель… Онъ императоръ и вождь, тогда какъ сегодняшній Римъ во что ни одвается, все на немъ кажется ливреей…

Ломали Гетто…

Мн жаль было старыхъ щелей, говорившихъ такъ краснорчиво объ ужасахъ недавняго прошлаго. Всякій разъ какъ падала средневковая стна, земля точно стонала подъ нею, и немедленно подъ свжею руиною показывались арки и очерчивались колоссальные своды римскихъ домовъ,— домовъ, помнившихъ времена Нерона и Тиверія и только задланныхъ кругомъ каменными паутинами Гетто… Задыхаясь отъ клубовъ пыли, я выбрался на громадную,— разумется, для этого города — площадь, на которой когда-то горли костры инквизиціи… Вонъ мраморный Джіордано Бруно. Суровый монахъ, сожженный здсь… Онъ слишкомъ хорошо понималъ Евангеліе, слишкомъ ясно читалъ въ немъ завты любви, братства и свободы, чтобы жить среди общаго мрака… Его сожгли тутъ, какъ Савонароллу во Флоренціи, какъ Фра-Бартоломео въ Севиль. Всмотритесь въ тьму среднихъ вковъ, эти костры не являются ли вамъ яркимъ созвздіемъ будущаго. Зловщіе огни суеврія давно погасли, а это созвздіе все ясне и ясне свтитъ намъ на новые пути… Верстовые столбы дороги, по которой двигался умъ человка! Я никогда не могъ безъ волненія проходить мимо этого памятника, воздвигнутаго Джіордано Бруно, вкомъ, имъ угаданнымъ… И въ этотъ разъ я остановился, уносясь благоговйною мыслью въ длинный мартирологъ страдальцевъ, для которыхъ муки славной смерти являлись заманчиве позорной жизни среди рабства и униженій… Остановился, какъ вдругъ рядомъ со мною послышалась суматоха: толпа мальчишекъ кричала и бсновалась вокругъ какого-то монаха… О, не торжествующаго, не грознаго, не католическаго монаха среднихъ вковъ, не того, который жегъ Савонароллу, Джіордано-Бруно, а монаха сегодняшняго, жалкаго, оборваннаго… Лицо загнаннаго и напуганнаго звря… Блуждающіе глаза, словно отыскивавшіе нору, куда бы ему можно было уйти отъ насмшливаго, мстительнаго, безжалостнаго міра… Босой, спасаясь отъ осинаго роя жестокихъ уличныхъ дтей, онъ то шмыгалъ направо, то налво и — какова иронія!— кинулся наконецъ къ памятнику Джіордано Бруно, прислонился къ его ршетк, точно прося защиты, и закрылъ глаза грубыми руками… Мн стало жаль его… Я крикнулъ на дтей и отогналъ ихъ прочь…

— Вы свободны, отецъ мой,— проговорилъ я, обращаясь къ нему…

— Благодарю, благодарю васъ… Что я имъ сдлалъ?.. Я только просилъ милостыню… Только — милостыню… И это Римъ… нашъ Римъ!— горько вырвалось у него…— Я пришелъ сюда вчера… Я — сициліецъ… У насъ еще не травятъ иноковъ какъ бшеныхъ псовъ… Я не лъ цлый день… Кому это памятникъ?

Онъ обернулся, прочелъ надпись, отступалъ въ ужас, протягивая руки передъ собою, точно защищаясь ими отъ какого-то страшнаго призрака…

— Здсь, здсь… на этомъ самомъ мст… Гд еретика сожгли… И они смли… И небо молчитъ…

Странно было видть, какъ по огрубвшему, подъ южнымъ солнцемъ ставшему похожимъ на пергаментъ лицу полились слезы… Монахъ точно стыдясь меня, плакалъ, отвернувшись и низко опустивъ рыжій капюшонъ свой на глаза… Только сдая борода его вздрагивала (онъ не брилъ ея — какъ и другіе сицилійскіе монахи)… Онъ скоро сдлалъ надъ собою видимое усиліе, поклонился мн и пошелъ было прочь… Но пріостановился. Видимо, онъ колебался…

— Вамъ нужно что-нибудь?

— Мн стыдно… Можетъ-быть, намъ пора умирать… Я уже говорилъ вамъ, что со вчерашняго дня не лъ…

— Не могу ли я вамъ предложить зайти со мною въ одну изъ остерій.

— А вамъ… со мною… Отъ моихъ лохмотьевъ бгутъ вс…

— Какія глупости… Вотъ тутъ есть остеріа дель-Фальконе… Намъ подадутъ въ ней отличнаго орвіето, и никто не посметъ оскорбить васъ…

Монахъ вмсто отвта низко поклонился мн еще разъ, и мы отправились.

— И это Римъ… И это нашъ Римъ!— по-прежнему повторялъ онъ, оглядываясь изъ подлобья на сегодняшнюю мщанскую толпу, кишмя кишвшую въ старыхъ улицахъ. Кое-гд на площадкахъ торчали выхваченныя нсколько сотъ лтъ тому назадъ изъ языческихъ храмовъ колонны съ католическими святыми наверху, и при вид ихъ монахъ оживлялся.

— Не все еще ушло изъ міра… Не все!..

И глаза его загорались на мгновеніе злобнымъ огонькомъ, точно въ нихъ изъ-за нсколькихъ сотенъ лтъ чудомъ какимъ-то отражалось полымя костровъ Бруно и Саванароллы…

— Не все еще ушло изъ міра, не все… Пробьетъ часъ, и весь этотъ сегодняшній міръ унесется отъ дуновенія устъ Его, какъ уносится прочь внчикъ одуванчика отъ сильнаго порыва сирокко… И это придетъ, да, придетъ…

И вдругъ, неожиданно для меня, монахъ сбросилъ свой капюшонъ и, уже гнвно сверкая глазами, погрозилъ кулакомъ въ пространство. Я понялъ разомъ: дйствительно, не все ушло изъ міра… Побди завтра такіе, какъ этотъ, и снова вспыхнутъ костры на площадяхъ Рима, и въ черныхъ кавернахъ св. Ангела опять загремятъ цпи узниковъ. Къ счастью остерія была близко.

— Войдите, отче,— показалъ я ему на ея гостепріимно отпертыя двери.

— Благодарю васъ…

Войдя, монахъ забылъ и старый Римъ, и свою злобу… Онъ какъ-то по собачьи потянулъ носомъ въ ту сторону, гд ярко пылала печь и дымились разныя блюда. Потянулъ — и разомъ ослаблъ отъ голода… Такъ ослаблъ, что чуть не упалъ на ближайшую скамью и даже голову опустилъ на руки. Воодушевленіе, поддерживавшее его недавно, погасло. Передо мною былъ уже не ‘воинъ церкви’, а просто нищій, нуждавшійся въ моей помощи. Я приказалъ подать ему вина.

— Выпейте скоре сначала…

Отъ перваго же стакана крпкаго орвіетто кровь бросилась ему въ голову, и глаза заблистали, но уже добрымъ свтомъ. Онъ, казалось, ласкалъ взглядомъ и блыя массы макаронъ, политыхъ масломъ, и желтоватыя груды подцвченнаго шафраномъ риса, и аппетитно дымившіяся фриттуры изъ разной рыбы, поджаренной въ мстномъ ‘olio’, и цлыя горы салата, составлявшаго здсь ‘specialita di casa’. Хозяинъ остеріи славился этимъ и съ гордостью говорилъ, что сюда полакомиться его салатомъ приходятъ даже изъ Квиринала и Монтечиторіо…

Я только теперь увидлъ воочію, что значитъ волчій аппетитъ.

Фра-Инноченціо — такъ звали моего новаго пріятеля,— какъ-то мгновенно уничтожалъ все, что ему подавали… Онъ уже не обращалъ вниманія на насмшливыя улыбки Антонія, который, несмотря на свое званіе половаго, вмшивался дятельно въ политику, и эту старую крысу Ериспи иначе не называлъ, какъ ‘padre della Patria’. Монаховъ онъ ненавидлъ — и войди фра-Инноченціо безъ меня, едва ли онъ пошевелился бы на его зовъ… Монахъ сълъ суповникъ minestrone, гд было все: и фасоль, и горохъ, и вермишель, и рисъ, и грибы, и Богъ знаетъ еще что, мгновенно стеръ съ лица земли гору макаронъ al sugo, потомъ навалился, какъ на злйшаго своего врага, на такую же гору рису, не спуская глазъ съ ожидавшей его и румянившейся на очаг рыбы. Отъ этой не осталось и хвоста, когда передъ нимъ очутился большой кругъ ‘горгонцолы’. Ароматъ сыра заставилъ заходить его ноздри. Глаза Инноченціо приняли даже сладострастное выраженіе. Я думаю, въ эту минуту онъ не отказался бы чокнуться даже съ величайшимъ еретикомъ Мартиномъ Лютеромъ… Исчезла горгонцола — настала очередь finoechi — нчто въ род нашего сельдерея…

Когда фра-Инноченціо отвалился отъ стола, на его лиц было чисто теньеровское благодушное выраженіе… Онъ откинулся къ стн, сложилъ на живот руки и сладко зажмурился.

— Сыты вы?— спросилъ я его.

— Да… На цлую недлю, mio figlio (мой сынъ).

— Не хотите ли еще чего-нибудь?..

Онъ сонно раскрылъ глаза, устало обвелъ ими остерію и съ видимымъ сожалніемъ отрицательно покачалъ головою. Духъ бодръ — и все бы, кажется, сълъ, а плоть немощна.

— Нтъ, mio figlio… Я не хочу боле злоупотреблять вашимъ великодушіемъ.

— А что бы вы сказали о стаканчик марсалы теперь?

— Что же кром того, что виноградная лоза создана на утху гршному человчеству.

На моихъ глазахъ голодный и озлобленный монахъ Зурбарана обращался въ веселаго и благодушнаго инока во вкус Рабле.

— А кофе, если къ нему прибавить и много бенедиктину?

— Зачмъ же ‘немного?’ — встревожился онъ…

Я веллъ подать и то и другое.

Выпилъ онъ марсалу. Кофе его освжилъ.

— Вы зачмъ же пріхали въ Римъ?— спросилъ я его.

— Пріхалъ! я пришелъ… Только изъ Мессины въ Реджіо благочестивый капитанъ парохода перевезъ меня… Весь остальной путь я сдлалъ пшкомъ и чмъ больше подвигался къ сверу, тмъ больше замчалъ, какъ вра оскудваетъ въ народ!.. До Козенцы меня сажали за столъ всюду, гд я стучался въ двери. Мн давали вино, рыбу, сыръ… За Неаполемъ — только сыръ и хлбъ, а подъ Римомъ, нашимъ Римомъ, и одного хлба напросишься… Да!.. Зачмъ я сюда пришелъ? Мн хотлось поклониться святйшему отцу… Я видлъ его вчера — онъ былъ грустенъ… Очень грустенъ… Намстникъ Петра — въ своемъ Ватикан какъ узникъ въ заточеніи… Гд т времена: Римъ управлялъ міромъ, и міръ покорно склонялся къ его ногамъ… Онъ былъ грозенъ и могущественъ. Императоры пшкомъ ходили въ Каноссу, короли искали милостей папы… Онъ объявлялъ войны и заключалъ миръ. По одному движенію его руки сотни тысячъ воиновъ двигались въ Палестину, въ Африку. Все, что поднимало голову, должно было гибнуть. Торжественно и свято горли костры на площадяхъ всего католичества… Цлые народы стирались съ лица земли… Вспомните альбигойцевъ. Головы внценосцевъ падали такъ же легко, какъ трава подъ серпомъ… Папа создавалъ королей, папа сбраеывалъ ихъ въ пропасть забвенія. Громы Ватикана отдавались въ пустыняхъ Африки, въ двственныхъ лсахъ Америки. Молніи его настигали всюду, сама смерть не освобождала отъ ужасовъ его гнва, онъ цлые города обрекалъ аду — и адъ ждалъ свою жертву. Цлыя провинціи стенали, отлученныя отъ его церкви,— и никто не смлъ тамъ хоронить своихъ мертвецовъ. Они лежали у запечатанныхъ вратъ храмовъ, вороны выклевывали имъ незрячія очи, собаки рвали ихъ оставленныя тла… Все, все, и наука и искусства служили ему. Одинъ былъ Богъ на небесахъ — и одинъ властитель на земл… Вся она могла бы сдлаться единымъ стадомъ — надо было только слпо врить и слпо повиноваться. Римъ освобождалъ міръ отъ мукъ неспокойной совсти, отъ вчныхъ тревогъ пытливаго и мятущагося ума, отъ терзаній бсовскаго сомннія… Въ этомъ свтломъ царств не было мста мысли. Зачмъ она! Все было указано. Пути намчивались — и уму, и совсти, и сердцу, и слову человка… Все, что было съ нами, должно было жить и цвсти, что противъ — гибнуть, уничтожаться. Его проклятіе было вчно… Мы были вождями, именемъ св. отца мы повелвали міромъ — мы пастыри душъ, мы хранители ихъ совсти…

От. Инноченціо уже стоялъ передо мною. Голосъ его почти гремлъ, жестикулировалъ монахъ такъ, что я невольно отъ него посторонился.

— А Римъ… Разв это тотъ Римъ?.. Великолпне не было города во всей вселенной: золото, драгоцнные камни, шолки, парча, пряности Востока, сокровища Индіи — все это рками лилось сюда. Разв теперь строятъ дворцы, подобные тмъ, въ которыхъ жила князья церкви, ея прелаты, епископы, кардиналы… Тайну своего сооруженія имъ передалъ Римъ императоровъ, Римъ Октавія Августа, Нерона, Тиверія, Домиціана. И теперь каменными твердынями стоятъ эти палаццо среди жалкихъ сооруженій королевской Италіи. Римъ былъ великъ, Римъ былъ царствененъ, равнаго ему можно было искать только у древнихъ. Въ несравненномъ блеск и роскоши стояли его храмы, зарево огней ихъ освщало всю землю и къ напвамъ ихъ молитвъ робко прислушивалась вселенная. Когда гудлъ колоколъ св. Петра — молчала земля, молились люди и пли ангелы. По улицамъ, которыя теперь ломаютъ, въ невиданномъ великолпіи, ослпляя пурпуромъ, парчею, золотомъ, сверкающими діадемами, огнями тысячей факеловъ, двигались процессіи — и народъ встрчалъ ихъ на колняхъ, точно рка радужнаго пламени струилась по этимъ священнымъ мостовымъ… Римъ былъ господиномъ міра, а господами Рима были мы!.. Искусство — разв монетъ оно жить теперь? Кто дастъ новому Микель Анджело цлыя горы мрамора, чтобы въ каменную броню одть гигантскіе образы его воображенія, кто одушевитъ чистою врою Рафаэля или Мурильо, чтобы изъ безднъ свта, изъ мистическихъ высей неба кисть ихъ уловила божественныя черты Мадонны… Кто?.. Не министры ли въ Монтечиторіо? Не король ли въ Квиринал?.. Кто золотомъ, огнемъ и парчею однетъ эти улицы, кто дастъ счастье народу?..

— Счастье народу?!— бурнымъ ураганомъ ворвался въ нашу бесду Антоніо.— А вы давали его?

— Да!…

— Цною рабства, униженія… Совсть и мысль молчала…

Фра-Инноченціо презрительно посмотрлъ на него.

— Но выйдемъ ли мы…— обратился онъ ко мн тихо.

— Пожалуй…

Мы выбрались изъ остеріи.

Ночь уже стояла надъ Римомъ, звзды ярко свтились въ небесахъ… Шумъ недалекаго Тибра доносился до насъ…

— Я радъ, что на тернистомъ пути встртилъ васъ… Теперь истинные католики въ рдкость…

— Я не католикъ!— улыбнулся я.

— Нтъ. Кто же вы?

И отецъ Инноченціо отшатнулся отъ меня.

— Я греческой церкви…

Можно было думать, что змя зашипла на монаха… Откинулся, поднялъ руки и черезъ нсколько мгновеній его не было около… Только слабый шорохъ его босыхъ ногъ доносился изъ за угла.

Я пошелъ къ Тибру…

Вонъ вдали круглая башня ев. Ангела… Вонъ куполъ св. Петра… Какъ ночью смутны ихъ очертанія… Направо, прямо изъ воды подымаются старые черные теперь дома. Въ рдкомъ окн робко мигнетъ огонекъ… Да… Вонъ онъ средневковый Римъ,— Римъ, на поклоненіе которому шли короли и императоры, Римъ, какъ паукъ отсюда подстерегавшій каждое движеніе человческой мысли, каждый порывъ проснувшейся народной совсти, Римъ, канонизировавшій палачей и проклинавшій праведниковъ, Римъ, который всю вселенную сдлалъ бы монастыремъ траппистовъ… Вотъ онъ этотъ гигантъ, желавшій и мыслить и чувствовать одинъ за всхъ… Стихійный эгоизмъ свой онъ одвалъ яркою порфирою царственнаго великолпія, слпилъ глаза своимъ блескомъ, такъ что совсть поневол смолкала у тхъ, кто приходилъ сюда… И какое рабство — мрачное, подлое, распространялось отсюда, какъ кругъ на вод. Кто смлъ соперничать съ нимъ?.. Онъ, дйствительно, не только жегъ людей, но и истреблялъ цлые народы. Гд благородные мавры Испаніи, гд ея ученые евреи, гд альбигойцы? Гд во Франціи гугеноты, гд пышныя тысячелтія царства Америки?.. О, онъ не зналъ пощады… Онъ давилъ все, пока не былъ раздавленъ самъ… И все-таки на немъ лежитъ отблескъ величія, подкупающій близорукое человчество. Этотъ голодный монахъ — какъ онъ выросъ, когда заговорилъ о томъ, объ его Рим? Гд онъ взялъ силу и красоту слова?.. Лохмотникъ говорилъ какъ властелинъ… А это только отбросы, оскребыши, выродившіеся потомки средневковаго Рима.

Чмъ же былъ настоящій?..

За куполомъ св. Петра вдругъ просвтлло. Онъ рзко выдлился на разомъ поблднвшемъ неб. Вмст съ нимъ опредлились величавые силуэты Ватикана, кровли и выступающіе фасады дворцовъ и башенъ. Изъ ночнаго мрака тусклою сталью блеснулъ Тибръ, округлилась и точно поднялась, громада св. Ангела… Изъ-за собора тихо выплывалъ мсяцъ. Еще нсколько мгновеній, и поголубли выси небесныя. Въ безднахъ лазури тонули и пропадали еще недавно такъ ярко горвшія звзды. Скоро ясная, мечтатальная, задумчивая лунная ночь такимъ нжнымъ поэтическимъ сумракомъ окутала Римъ, что меня потянуло въ мистическое безмолвіе его руинъ, гд, казалось, таинственная древность въ эти часы очарованнаго сна открывается со всми своими загадками… Я шелъ мимо спящихъ храмовъ, молчаливыхъ дворцовъ, сурово хранящихъ за своими гигантскими порталами страшныя тайны далекаго прошлаго. На безлюдныхъ площадяхъ въ сороол мерцавшаго свта, наклоняясь съ своихъ высокихъ колоннъ, благословляли, простирая надо мною руки, каменные святые. Въ темнот тсныхъ переулковъ, казалось, скользили призраки…

Я едва достучался къ главному сторожу Колизея.

Онъ мн общалъ отворитъ его въ первую лунную ночь.

Какая тишина въ этихъ царственныхъ руинахъ… Он не спятъ, он притаились и сторожатъ что-то… Какъ хорошъ этотъ каменный гигантъ подъ яркимъ мсяцемъ! Все исчезло, точно провалилось въ бездну,— и Римъ, вчный Римъ, и тысячелтія, и царства, и народы съ тхъ поръ, какъ на этихъ облитыхъ луннымъ свтомъ плитахъ оетервенлчй и голодный зврь терзалъ тло мученицы или гладіаторы умирали и убивали въ угоду развратнымъ квиритамъ. Все, все исчезло — остались только невдомо какъ въ пустомъ пространств эти некрушимые профили, безчисленныя ступени, чудовищныя, въ исполинскихъ стнахъ зіяющія арки, въ которыя теперь такъ нжно лились лазурно-серебристыя волны свта… Какъ рзко въ ночныхъ нобесахъ рисуется кайма этихъ стнъ, вверху изъденныхъ вками и какъ изъ, денныхъ! Казалось, тысячелтія напрасно ломали зубы надъ этимъ стихійнымъ сооруженіемъ…

Я слъ на одну изъ ступеней…

Какъ все молчитъ кругомъ… Зловще молчитъ… Напротивъ, вся черная за свтомъ, мрачно высится стна. Только въ аркахъ ея синетъ ночное небо, да рзко обрисовываются въ нихъ узловатыя втви, изъ камня поднявшихся деревьевъ… Черные звы внутреннихъ галлерей… Что тамъ чудится? Какія тни!.. Сплю ли я?.. Самъ не знаю. Хочу подняться и не могу, точно эти чары и меня заколдовали. Какой это гулъ несется издали… Точно рка прорвала свои плотины. Вотъ, вотъ еще нсколько мгновеній, и бунтующая влага хлынетъ и все зальетъ пнящимися разливами… Ожилъ камень что ли?.. Тяжелая поступь когортъ, закованныхъ въ желзо… Лязгъ мечей… Грохотъ колесницъ… И Колизей уже не пустъ… Вверху надо мною блые силуэты весталокъ… пурпуръ сенаторовъ… Вотъ они, эти спокойныя и холодныя лица патриціевъ, точно изо всхъ музеевъ собрались они сюда, оживъ на одну эту волшебную ночь… И арена внизу наполнилась… Тихо выходятъ гладіаторы. Щиты ударяются о щиты, мечи о мечи… Въ лунномъ блеск тускло блестятъ оконечники копій, мерещатся размахи на-диво сплетенныхъ стей… Какой острый запахъ… Лужи пролитой крови,— я вижу, какъ он круглятся на этихъ срыхъ плитахъ черными размоинами… Въ смертныхъ корчахъ — умирающіе… Со ступеней несется торжественный говоръ всемірнаго города, а изъ-за желзныхъ ршетокъ неистово ревутъ почуявшіе кровь тигры… Жадно ревутъ, такъ же жадно, какъ и эта толпа наверху… А это что?.. Въ нжной красот юности, въ чистомъ блеск безгршныхъ помысловъ, святая, непорочная выходитъ на арену двушка… Ее-ли рвутъ острые зубы дикихъ зврей?.. Ея-ли взглядъ въ послднія мгновенія устремленъ съ такою восторженною врою въ эту доступную ея мысли бездну неба?.. Чу… Во вс окна и арки галлереи цлымъ ураганомъ врываются свтлые призраки… Назадъ отброшены серебристыя полы ихъ легкихъ покрововъ, съ крестами въ рукахъ, съ еще не застывшею проповдью добра и правды на устахъ, несутся они головокружительнымъ вихремъ въ глубь Колизея,— весь его наполняя точно сіяющимъ паромъ… Вс, вс, кто въ теченіе вковъ гибнулъ здсь за великія права человческаго духа, за свободу совсти и за совсть свободы!.. Неужели этихъ исполинскихъ стнъ хватитъ, чтобы вмстить ихъ здсь… Еще и еще новые ураганы призраковъ толпятся въ воздух, въ осіянномъ воздух римской лунной ночи, за арками галлереи… Слдитъ за ними око и не видитъ конца имъ,— свтлыми облаками тонутъ они въ чистыхъ небесахъ… Сколько ихъ здсь… И все это страдало, врило, молилось, все побждало, умирая…

Да, настоящій Римъ, Римъ, кичливо называвшій себя вчнымъ,— исчезъ. Онъ, окаменлый, на ужасъ всмъ вкамъ стоитъ исполинскими профилями своихъ руинъ-мавзолеевъ. Мученики побдили его… Зло, какъ глаза змія, было стерто съ лица земли. О, какое свтлое торжество. Торжество добра, красоты и правды. Торжество всепрощенія… Ушли палачи изъ міра, на ихъ троны въ величіи страдальческаго героизма вступили жертвы. Человчество, бдное человчество, должно было вздохнуть свободно. Кроткая покорность передъ зломъ оказалась сильне мечей, плахъ, огня, темницъ, самой смерти. О, теперь настанетъ царство добра и свободы. Конецъ вчному гнету…

Зачмъ же опять эти огни костровъ на площадяхъ? Зачмъ по знаку первосвященника тысячи и сотни тысячъ новыхъ гладіаторовъ католическаго міра слпо подымаются и идутъ избивать другія тысячи и сотни тысячъ людей, или не знающихъ Евангелія, или слишкомъ хорошо его понимающихъ. Какъ жертва могла, восторжествовавъ, обратиться въ палача? Что за безсмысліе во всемъ этомъ? Неужели они боролись съ жестокостью древняго Рима, чтобы, сбросивъ его, поднять темницы Рима средневковаго, гд опять стала задыхаться и биться въ тщетныхъ усиліяхъ своихъ мысль и совсть человчества?.. Нероновъ и Тиверіевъ смнили папы. Кто же теперь вчною угрозою свобод, добру и правд смнитъ папъ?.. Ужели любовь и всепрощеніе — только орудіе борьбы, орудіе слабыхъ, тотчасъ же забываемое, какъ только слабые становятся сильными? Или человчеству суждено биться въ заколдованномъ круг рабства, и весь прогрессъ исторіи заключается въ смн однихъ притснителей другими.

Кто новый идетъ на смну?..

Кого теперь должны бояться люди?..

Я не помню, долго ли я спалъ… Повяло утреннимъ холодкомъ… Я открылъ глаза. Небо блекло… Луны уже не было. Когда я проснулся — на стнахъ Колизея загорался румянецъ восходящаго солнца.. Римъ еще былъ окутанъ туманомъ, и надъ нимъ плавали верхушки башенъ, куполы соборовъ, зубцы стнъ, профили термовъ, кровли дворцовъ, статуи, внчавшія капители колоннъ, кипарисы Монте-Пинчіо…

Съ страннымъ чувствомъ жуткости на душ я шелъ домой…

Только-что пережитыя впечатлнія охватывали меня смятеніемъ и тревогой. Вчерашній монахъ — такъ грозно отшатнувшійся отъ меня — выросталъ въ какого-то исполина. Не врилось, чтобы умеръ принципъ, имъ представляемый…

Но… дня черезъ два я его встртилъ…

Фра-Инноченціо опять былъ голоденъ и, потому робокъ. Онъ сконфуженно подошелъ ко мн, поклонился низко-низко… Увы! Отъ его ненависти не оставалось и слда… Онъ и искательно и ласково смотрлъ на меня. Будь у него хвостъ — онъ завилялъ бы теперь какъ собака. Видя, что я не гоню его, фра-Инноченціо толкнулъ меня локтемъ и совсмъ по-кошачьи замурлыкалъ.

— А какое въ той остеріи было орвіетто… И макароны… Самому пап не каждый день приходится сть такіе.

И лукаво подмигивалъ, и пожималъ мн руку… За одинъ стаканъ орвіетто онъ готовъ былъ простить мн схизму.

Вотъ онъ царственный Римъ! И этотъ монахъ сжегъ когда-то Джіордано Бруно… Нтъ, не его надо бояться. На страхъ измученному человчеству не воскреснутъ средневковыя были… Не подняться опять Григоріямъ и Сикстамъ, какъ до нихъ не воскреснуть было Неронамъ и Тиверіямъ…

ВОСКРЕСЪ.
(Поэма въ проз).

Старая, знакомая тоска не отставала отъ него. Она, какъ тнь, то укорачивалась, то росла, но неизмнно слдовала за нимъ. Онъ уже не помнилъ, сколько времени влачилъ ее съ собою. Одни и т же проклятые, мучительные вопросы безотходно становились между нимъ и свтлымъ праздникомъ Юга. Они ему застилили все, срою завсой падали передъ тмъ, чему такъ хотла раскрыться его душа. Подъ итальянскимъ небомъ, у ласковыхъ водъ бирюзоваго залива, въ виду полувоздушнаго голубаго Капри, онъ оставался все тмъ же изврившимся больнымъ, какимъ въ своихъ холодныхъ и гнилыхъ туманахъ знала его далекая родина… Ни настоящаго наслажденія, ни минуты забытья. Вчно одно и то же: ‘зачмъ?’ Постоянное исканіе подкладки, страсть, не удовлетворяясь декораціей, заглядывать за кулисы, задыхаться отъ ихъ пыли и сора, привычка бередить въ себ прежнія раны, копаться въ своихъ душевныхъ недугахъ и жить этою, самимъ себ причиняемою, болью. Докторъ, прогнавшій его сюда, говорилъ ему на прощанье:

— Васъ только и вылчитъ жизнерадостный Югъ. Авось, онъ васъ захватитъ и не дастъ очнуться. Вы слишкомъ много думаете, слишкомъ пристально анализируете себя. Такъ нельзя. У насъ въ сумасшедшихъ домахъ не мало начинавшихъ именно съ этого. Убирайтесь-ка скорй, а тутъ я васъ и лчить не стану. Все равно, будете безъ толку тратиться на аптеки, да на меня. Погодите, здсь еще до чахотки доноете. Не вы первый, не вы послдній. Того и гляди, каверны явятся — тогда ужъ никакой Югъ вамъ не поможетъ.

Онъ на этотъ разъ послушался.

Снгъ и туманы остались позади. Тамъ, въ гнилыхъ оттепеляхъ, смняемыхъ вьюгами, тяжело и трудно рождалась сверная весна. Земля точила какую-то, насквозь проникающую влагу, небо хмурилось, заволакивалось безпросвтными тучами и цлыми днями плакало надъ мучительно, отъ зимней спячки, просыпавшеюся страной. Когда его подъ Венеціей обожгло южнымъ солнцемъ, и лазурь Адріатики, прозрачная и легкая, какъ миражъ, раскинулась, катя свои медлительныя, красивыя волны, онъ, было, на минуту забылся… Подъ вечеръ прощальные отблески заката показали ему розовый силуэтъ умирающей среди своихъ безмолвныхъ, голубыхъ лагунъ развнчанной царицы моря. Ночь онъ встртилъ на ея каналахъ. Задумчивые дворцы въ серебристомъ сіяніи мсяца были еще прекрасне. Они точно прислушивались къ чему-то, и тихое движеніе весла гнало его черную гондолу въ синемъ сумрак мимо ихъ фасадовъ, точно обвитыхъ въ мраморныя кружева.

Но солнце грло каждый день, влюбленныя волны, какъ вчера, такъ и сегодня стремились къ дремлющимъ берегамъ. Луна все также свтила на беззвучныя лагуны. Старые города въ мистической тиши своихъ башенъ, въ таинственныхъ потемкахъ тысячелтнихъ соборовъ, отжившихъ и на вкъ замолкшихъ палаццо, не унимали болзненной, постоянной работы мозга, который, точно червь въ орх, точило неотступно однимъ и тмъ же вопросомъ: ‘зачмъ?’ До сихъ поръ словно грезящая о Скалигерахъ и прислушивающаяся къ торжественному чтенію Дантовскихъ канцонъ монументальная Верона, свтлая Флоренція, ласково убаюканная нжными напвами Арно, мрачная рыцарская Сіена, навки замкнувшаяся и истлвшая въ своихъ средневковыхъ латахъ, величавый силуэтъ Рима цезарей, всюду выдвигающійся изъ-за скоропреходящихъ созданій сегодняшняго творчества, дивное ритмическое Средиземное море, гд волны за волнами слдуютъ какъ строки безконечной и полной неизсякаемыхъ красокъ поэмы,— мелькнули мимо и не дали ему настоящаго счастья. Онъ шелъ въ толпу, не понимая ея веселья или презирая его, бродилъ но развалинамъ и видлъ въ нихъ все то же вчное торжество могучей неправды надъ добрымъ безсиліемъ. Кровь проступала, казалось ему, сквозь срыя плиты Колизея, въ знойномъ воздух чудился ревъ остервенлаго звря и мучительный крикъ раздираемой жертвы… И напрасно тогда въ пережившія тысячелтія арки сіяло голубое небо, и горы Сабинскія и Лаціума такъ мягко обнимали зеленую Кампанью… То же самое пилатово: ‘въ чемъ истина?’ терзало его душу, держа ее въ безразсвтныхъ сумеркахъ.

Онъ слишкомъ привыкъ думать, и въ шумныхъ фразахъ, опьяняющихъ другихъ, различалъ или минутное увлеченіе, или своекорыстный расчетъ. Его друзья и товарищи были практичне, они, вмст со старыми книжками, въ университетскихъ аудиторіяхъ оставили свои идеалы. Моисеи не каждый день сходятъ съ Синайскихъ высотъ, чтобы разбивать золотыхъ тельцовъ ликующаго невжества. Онъ съ тоскою слдилъ за близкими ему и дорогими людьми и мучился за вру своей молодости. Онъ не разъ, вооруженный знаніемъ и талантомъ, выходилъ на борьбу съ торжествующими идолами и изъ-подъ ихъ побдныхъ колесницъ его выбрасывало далеко, измученнаго, истерзаннаго, искалченнаго. Искусство, которое такъ любилъ онъ, падало. Безцеремонная наглость проталкивалась локтями и становилась тамъ, гд прежде ей не было мста. Красота, вчная красота, была затоптана въ грязь — ради будничной правды, выдуманной, наклеветанной, рожденной смрадными устами! Кровь сочилась изъ его безчисленныхъ ранъ, въ голов нылъ безотвязный вопросъ: ‘неужели зло вчно и побдамъ его нтъ конца и предла?’

А какъ пышно и ослпительно въ его воспоминаніяхъ блисталъ тотъ день, когда предъ нимъ впервые открылась эта заманчивая издали и мучительная въ дйствительности дорога. Ни облачка не было на неб, ни одной тучки въ его мечтахъ о будущемъ. Онъ думалъ тогда, что жизнь такъ ясна и полна, онъ видлъ все въ яркихъ и заманчивыхъ краскахъ. ‘Мое,— безсознательно говорилъ онъ себ,— мое все: и эта жизнь, и этотъ блескъ, и этотъ стихійный шумъ кругомъ’. Сіяющіе горизонты впереди, и чмъ тсне его каморка, чмъ она бдне и темне, тмъ роскошне міръ его грозъ, окружающихъ его отовсюду. Грудь молодая такъ дышала, точно не хватало ей воздуха, силы было столько, что не зналъ онъ, куда ее размыкать, раскидать, истратить, чтобы тяжелымъ бременемъ она не давила его. И на все у него находились и отзывъ, и улыбка…

Его первыя, его вдохновенныя строки!.. Боже мой, онъ, разумется, думалъ о слав, но она не была на главномъ план его будущаго. Ему врилось, что онъ перевернетъ міръ, не даромъ толпа съ такимъ восторгомъ ловила каждую его мысль, каждую строку, въ которыхъ бились живые пульсы и, точно пламя, по невидимымъ жиламъ пробгало одушевленіе и восторгъ искренняго убжденія. Да, слушая его, люди станутъ лучшими, униженные подымутъ голову, унижавшіе умилятся и въ сердц своемъ откроютъ источники вчной любви и правды. Вс, вс послдуютъ за нимъ въ тотъ ослпительный свтъ общаго счастья, который такъ сіялъ ему безтревожною зарею будущаго…

Хорошіе, чистые, яркіе призраки… и только призраки.

Сколькихъ еще обманете вы?

Ему смшно и больно теперь…

Куда это длось?.. Вопросы, недавно волновавшіе всхъ, брошены за ненадобностью, то, что, казалось, и было истиной — осмяно и вновь нуждается въ доказательствахъ и постановк. Великодушіе, любовь и красота — захватаны грязными руками и написаны на знаменахъ людей, которымъ дорогъ только грошъ. Эгоизмъ разливомъ своихъ грязныхъ водъ затопилъ все, и съ каждымъ днемъ этотъ потокъ все выше и выше подымается… Запершись въ своей душной комнат, онъ видлъ оттуда, что его дло никому не близко, что — бшеное, широкогорлое, огульное торжество дурныхъ инстинктовъ — никому не больно… И изъ этого онъ заключилъ, что и борьба его никому не нужна… Онъ добровольно уходилъ самъ, обрекалъ себя на изгнаніе, лъ его горькій хлбъ — и, возвращаясь назадъ, уже не видлъ слдовъ своей проповди, и начиналъ думать, что она безплодна. Вредная трава заполоняла съ такимъ трудомъ очищенную ниву… Что было длать?

А время шло, въ вискахъ показалась сдина, прежнихъ силъ не было, он изсякали.

Надъ нимъ, неисправимымъ идеалистомъ, смялись вс, величали его ‘Донъ-Кихотомъ’, дошли до того, что даже его враги снисходительно отзывались объ его проповди, окрестили его пророкомъ сказочныхъ идеаловъ — и шли своей дорогой, не оглядываясь на его изодранныя въ отчаяніи одежды… И никто не подозрвалъ, что онъ самъ уже не вритъ въ успхъ своего дла и стоитъ на посту только какъ часовой среди непріятеля, которому честь не позволяетъ уйти, хотя защита становится самоубійствомъ… Онъ начиналъ самому себ признаваться, что вра его жизни обманчива, что идеалы его все такъ же далеки, какъ и въ тотъ день, когда онъ вышелъ на путь, казавшійся ему прямо ведущимъ къ нимъ. Правда, вчная, художественная красота и свобода представлялась ему прекрасными созвздіями недосягаемаго неба. Они свтили ему, но съ какой страшной высоты, горли сами, но лучи ихъ не разгоняли все боле и боле густвшаго мрака!..

Такимъ же угрюмымъ и больнымъ нелюдимомъ онъ, вотъ уже второй мсяцъ, пребывалъ въ Неапол… Шумными волнами катилась мимо жизнь, и какая жизнь!— но онъ оставался въ сторон. Она не могла обмануть его своимъ призрачнымъ блескомъ. Онъ зналъ цну ему, и въ пышности и прелести декорацій угадывалъ дрянь и рвань ветхихъ кулисъ, прекрасныхъ только на разстояніи. Природа?.. Но онъ уже не различалъ въ ней души, понимая, что это — вчная иллюзія, что стоитъ закрыть глаза — и нтъ свта, контуровъ, тней и красокъ, закрыть уши — и умрутъ звуки, пустить себ пулю въ лобъ — и не будетъ ни времени, ни пространства, ни мысли, а что-то другое, загадочное, таинственное, страшное. Онъ зналъ, что все видимое — обманъ, дйствительность — за предлами его сознанія. Жизнь — сонъ, пробужденіе — смерть, нирвана! Ему казалось величайшею непослдовательностью длить это существованіе, и, разумется, онъ бы давно покончилъ съ собою, если бы не смутная, рдко, но, все-таки, прорывавшаяся надежда: можетъ быть, онъ не все самъ видлъ, разложилъ и размотрлъ, можетъ быть, и въ мір нравственныхъ явленій есть области недоступныхъ измреній, какія-нибудь невдомыя начала, на которыя стань только — и весь міръ перевернется разомъ, и евангельское царство любви и правды явится на земл, и старое зло, какъ холодное, свирпое, склизкое, неразумное чудовище на вки вчные заползетъ въ невдомые гроты.

И все кругомъ какъ будто нарочно сговорилось вызвать во чтобы то ни стало улыбку на лиц этого бднаго меланхолика…

Въ розовыхъ туманахъ утра проступалъ золотистый силуэтъ Неаполя, цльный, художественный и стройный, какъ сонъ молодого поэта. Съ темной синевы неба благословеніемъ и ласкою вяло на нжно зеленвшую землю… Море днемъ рядилось въ тысячи красокъ и оттнковъ. Оно съ такою умоляющею жалобою пло у заколдованныхъ береговъ, такъ тихо катило волны, съ такою щедростью по отмелямъ раскидывало самыя причудливыя кружева блой пны. А вдали тяжело дышалъ дымомъ днемъ, и огнемъ ночью утомленный Везувій, словно въ страстной истом у его ногъ раскидывались Портичи, Резина, Toppe дель Греко, Анунціата и другіе городки, казавшіеся алыми подъ лучами заката. Можно было подумать, что царственный Везувій окружилъ себя коралловымъ ожерельемъ. Чуть намчивались черезъ заливъ Кастелламаре и Сорренто, и весь осіянный, изящный, поэтическій плавалъ въ лазурныхъ водахъ стройный островъ Тиверія, будто изваянный изъ одного куска аметиста.

Точно для этого сумрачнаго человка радостно раскрывали свои алыя уста цвты громадныхъ деревьевъ, блыми и пышными коронами казались распустившіяся магноліи, розы умирали, исходя благоуханіемъ, съ утра до ночи курились чуднымъ ароматомъ блыя лиліи. Словно въ истом нжно клонили свои лепестки цвты миндальныхъ деревьевъ, и тихо, какъ слезы, падали внизъ кисти розовыхъ и нжныхъ лагерстремій.

Но ему было не по себ на этомъ вчномъ праздник торжествующей красоты. ‘И чему радуются’ ревниво и задумчиво глядлъ онъ на счастливыя лица. Сколько разъ вдь этотъ неугомонный палачъ Везувій засыпалъ ихъ золою, заливалъ лавою, заживо хоронилъ цлые города, а рабы все, какъ и прежде, продолжаютъ строиться у ногъ своего зловщаго тирана. Безсиліе и глупость человчества никогда еще не проявлялись такъ ярко несомннно!..

По ночамъ лазоревыя сумерки, прозрачныя и чистыя, ложились на успокоившееся море. Словно опрокинутые. золотые восклицательные знаки въ воздушной синев его искрились огоньки лодокъ, дрожа своимъ отраженіемъ въ вод. Югъ плъ ему въ эти тихіе часы ласковой ночи лучшія свои псни, а онъ уходилъ отъ нихъ къ себ, въ свой номеръ, запирался тамъ недовольный, врный хандр и скук, и ни разу въ душ его не звучало ободряющее: живи и надйся!

II.

Разъ какъ-то онъ съ Via di Roma подымался вверхъ по узенькимъ улицамъ, то идущимъ ступенями и круто, то словно щели огибающимъ утесы, на которыхъ выстроена нагорная часть Неаполя. Ему хотлось устали. Онъ думалъ, что утомленіемъ убьетъ больное, вчно точившее свой раздражающій ядъ чувство недовольства. Чмъ дальше онъ взбирался, тмъ шире раскидывались дали, а когда улыбающаяся, лнивая какъ изморившаяся вакханка, Партенопея, вся оказалась у его ногъ со своими безчисленными, узкими отсюда, какъ трещины, улицами, каменными площадями съ ладонь, причудливыми соборами, мхомъ подернутыми башнями, наглухо запертыми палаццо и мрачнымъ выступомъ Castel del Ovo, гд кельи тюремъ кажутся выдолбленными въ срой масс скалы и изъ нея же смотрятъ въ лазурь Неаполитанскаго залива черныя, безпорядочно разбросанныя бойницы, онъ вдругъ остановился, точно никогда не видлъ всего этого. Вонъ зеленющій Позилиппо, скалистый Поццуоли, двуглавый Везувій… На самомъ горизонт это волшебное царство земли и воды точно обнимаютъ длинныя руки Сорренто съ одной и Мизенъ съ другой стороны. На бирюзовую поверхность залива, тамъ, гд эти руки не дошли одна до другой, выплыли, словно ревниво сторожа его отъ остальнаго міра, Капри, Искія и Прочида… И вдругъ чувство искренняго умиленія овладло его душою.

Ничего въ мір нтъ прекрасне этой безграничной картины. Никогда и нигд творчество великаго художника природы не блещетъ такою глубиною замысла, безконечнымъ разнообразіемъ яркихъ, какъ эмаль, красокъ, художественнымъ изяществомъ отдльныхъ силуэтовъ, законченностью царственнаго цлаго.

Стоитъ разъ ее увидть, чтобы она вчнымъ вкладомъ осталась въ вашей смятенной душ. Римованныя строки сами навертываются, и здсь понимаешь истинные порывы вдохновенія, опьяняющимъ вихремъ уносившіе душу южныхъ поэтовъ. Растутъ воспоминанія прошлаго, и невольно стройные образы и сравненія подсказываются окрыленною фантазіей, сравненія, залитыя свтомъ слпящаго восторга. И самъ этотъ мрачный нелюдимъ невольно поддался вдохновенному порыву и, какъ въ счастливые годы своей далекой юности, записалъ въ свою памятную книжку:

Какъ гладіаторъ пораженный,

Лежитъ Неаполь утомленный

На полусонныхъ берегахъ.

Надъ нимъ соперникъ горделивый,

Везувій мрачный, молчаливый,

Съ мечемъ пылающимъ въ рукахъ…

Пощады страстно проситъ море,

Рыдаютъ волны на простор,

Какъ будто молятся он,

Но, недоступный, своенравный,

Молчитъ зловще Цезарь славный

Въ своей лазурной вышин.

Онъ взобрался еще выше…

И вдругъ надъ нимъ выросли зловщія срыя стны, острыми углами отвсно поднявшіяся на крутомъ утес, на самомъ темени горы. Снизу он ему только мерещились, и лишь теперь онъ различилъ ихъ надъ тихимъ и свтлымъ городомъ. Он хищнымъ орломъ смотрли внизъ со своей высоты, разсчитывая минуту, когда можно будетъ раскинуть въ знойный воздухъ свои сильныя крылья и ринуться за добычей… Глядя на нихъ, нельзя было опредлить, гд кончается скала, гд начинается крпость… Утесъ незамтно переходилъ въ ея стны… На одномъ углу ихъ, вверху, въ темномъ фон неба, вявшаго благоговніемъ и тишиною, рзко выдлялся силуэтъ часоваго…

Мимо прошелъ какой-то прохожій.

— Что это такое?— обратился къ нему русскій, немилосердно коверкая итальянскій языкъ.

— Эти?— удивился тотъ,— да разв вы не знаете?

— Нтъ.

— Санто-Эльмо.

— А рядомъ?

— Упраздненный монастырь Чертоза-Санъ-Мартино.

— Санто-Эльмо!

Зловщій палладіумъ страданій благороднйшихъ сыновъ Италіи, вчный памятникъ надъ замученными здсь апостолами независимости и единства, срая удушливая темница, гд сотни великихъ гасли въ вчномъ мрак и ужас заточенія.

Санто-Эльмо!

Одно изъ ненавистнйшихъ воспоминаній и едва ли не самая постыдная страница исторіи… Она была бы позорнйшею, если бы черезъ заливъ на синемъ Капри не намчивались руины Тиверія… Тысячи лтъ разстоянія между ними, а человчество остается все однимъ и тмъ же. И католическій монастырь прислонился въ Сантъ-Эльмо… Союзъ трапписта съ палачомъ, страданіе здсь и проклятіе за гробомъ. Нтъ, Тиверій не изъявлялъ претензій на послднее…

И разомъ какъ будто не было кругомъ этой красоты и величія Неаполитанскаго залива.

Краски померкли, свтъ погасъ.

Онъ тихо направился къ воротамъ крпости. Ему, было, заслонилъ дорогу часовой. Къ счастью, мимо шелъ дежурный по караулу офицеръ.

— Что вамъ угодно?

— Осмотрть Санто-Эльмо.

— Вы кто такой?

— Иностранецъ-путешественникъ.

— Съ вами есть паспортъ?…

— Да, вотъ онъ.

— Signor — русскій подданный… О, я знаю!.. Un grand impero… molto freddo. Freddo di Siberia… la richezza immensa! E… e… poveri polacchi! (великая имперія, очень холодная!.. Сибирскій холодъ… и безчисленныя богатства. И… и… бдные поляки.) Наши пвцы вывозятъ оттуда графинь и милліоны… Я бы предпочелъ милліоны… Впрочемъ, о вкусахъ не спорятъ… У меня есть родственникъ, un grand artista! Онъ плъ, знаете, тамъ… На берегахъ Ледовитаго океана… (Sul oceano glaciale…) Какъ его зовутъ этотъ городъ… Та.. Таган… Таганрогго!.. Ессо il nome!.. Вотъ названіе… Сдлайте одолженіе… Я радъ служить вамъ. Не угодно ли пожаловать со мною, я вамъ покажу і nostri priggioni (наши тюрьмы). У насъ теперь, какъ историческое воспоминаніе, хранится то, что вы увидите. Что длать! Каждый народъ долженъ пройти черезъ эти ужасы… Независимость не дается отечеству даромъ, свобода требуетъ жертвъ. Она должна быть выстрадана, оттого ее такъ и цнятъ. Иначе она бы ничего не стоила…

‘Философъ, должно быть’,— подумалъ про себя русскій, проходя за нимъ по длиннымъ коридорамъ и опускаясь по ихъ ступенямъ все ниже и ниже… Стны внутри были сыры и голы. Тишина… Шаги отдавались далеко, далеко, замирая гд-то… Точно ихъ повторяли блдные признаки, населявшіе эти пустынныя и безмолвныя кельи… День все тускнлъ, чмъ ниже сходилъ русскій со своимъ провожатымъ, тмъ дышать становилось трудне. Можетъ быть, это было нервное ощущеніе? Стны точили слезы, и слезы медленно струились на каменные полы… На нихъ были лужи… слезы падали, шлепая, съ высокихъ, въ темнот пропадавшихъ сводовъ. Наконецъ, началась мрачная область подземелій… Здсь безраздльно царилъ мракъ. При свт факеловъ блестли изрдка влажные изломы камня по сторонамъ и вверху, да выдлялись смутно толстыя колонны, поддерживавшія черепа этихъ склеповъ… На колоннахъ темнли тускло и неясно ржавые спаянные обручи…

— Это было очень просто!— объяснялъ весело офицеръ, стараясь быть какъ можно любезне.— Къ обручу прикрпляли кольца отъ цпи, къ другому концу которой замыкали наручникъ или ошейникъ или желзный поясъ арестанта… И, знаете, онъ могъ съ большимъ удовольствіемъ (col gran piacere) бгать у столба, какъ, знаете, бгаютъ собаки… если ихъ находятъ нужнымъ привязывать… и они, разумется, бгали — вотъ на этомъ разстояніи. Посмотрите!

Факелъ освтилъ каменную поверхность пола. На немъ по радіусу, равному шести шагамъ, намчивался кругъ, вытертый въ гранит ногами безчисленныхъ, ходившихъ на цпяхъ, заточенныхъ.

Сколько поколній надо было, чтобы оставить глубокій слдъ въ камн? Русскому казалось, что онъ видитъ помшавшихся отъ вчнаго мрака и ужаса заключенныхъ въ Сантъ-Эльмо. Дни и ночи бшено по этому кругу бгали они, наполняя безмолвіе своего погреба или своей могилы, что все равно, только зловщимъ звономъ роковой цпи.

Онъ задыхался.

Ему хотлось на воздухъ. Ему кружило голову, онъ поневол долженъ былъ прислониться къ каменной колонн, и ему представилось, какъ т мученики, также въ безвыходномъ отчаяніи, горящимъ лицомъ прижимались къ ней — единственной свидтельниц ихъ невыразимыхъ страданій.

— Съ непривычки дйствуетъ ужасно!— снисходительно улыбался офицеръ.— Вотъ только посмотрите эти достопримчательности…— и онъ поднесъ факелъ къ самому столбу.

Столбъ оказался высченнымъ изъ цльнаго утеса, въ мрачной каверн котораго заключался этотъ погребъ. На неровной поверхности колонны значились какія-то черты.

— Это надписи… Знаки?

— Да! Разберите.

Офицеру ужасно нравилось впечатлніе, производимое на иностранца склепомъ. Онъ, очевидно, гордился имъ и не хотлъ скоро лишать себя этого удовольствія.

— Разберите. Это не трудно.

И онъ еще ближе поднесъ факелъ, такъ что копоть длиннымъ языкомъ покрыла колонну.

— Томазо Алеарди.

— Врно… Отлично…— восхищался тотъ.— А еще?

— Никколо Гуальдо.

— Да! Именно. Томазо Алеарди и Никколо Гуальдо… Врно… Вы, врно, слышали объ этихъ лицахъ… Алеарди и Гуальдо были величайшими патріотами. Они ‘длали’ итальянское единство въ т времена, когда еще никто серьезно и не думалъ о немъ… Они мечтали о родин, сильной и независимой, свободной, съ Римомъ въ ея средоточіи, короче о томъ, чему мы служимъ теперь. Ну, ихъ сюда посадили, и здсь они умерли одинъ вслдъ за другимъ. А имена свои они выцарапали на камн ногтями… Точно надъ могилой.

— Ногтями!— вырвался крикъ ужаса у русскаго.

— А можетъ быть и желзомъ цпи!— немедленно согласился итальянецъ.— Я, пожалуй, тоже теперь не поврю ногтямъ — слишкомъ глубоко врзано это. А камень здсь крпокъ. Нтъ, это желзомъ… Смотрите, у Гуальдо — это ‘до’!.. А вдь тутъ у стны тоже кольцо, и на немъ виситъ конецъ заржаввшей цпи. Видите, около вырзаны опять буквы.

— Паэзіелло!

— Ессо (вотъ)! Его освободили русскіе. Пришли russi и освободили. Войска великаго Свернаго Императора! Его солдаты и офицеры — на рукахъ вынесли геніальнаго композитора, и потомъ вашъ Государь благодарилъ ихъ за это. Великій композиторъ… Онъ тоже мечталъ о великой и независимой родин… Когда сюда зашелъ Гарибальди, онъ поцловалъ эти надписи. Нашъ galantuomo Vittorio Emmanuele — снялъ шляпу и долго стоялъ, задумавшись, передъ ними. А когда обернулся къ свит, на его глазахъ блестли слезы.

Но русскій уже не слушалъ.

‘Сколько страданій, сколько мукъ, самыхъ невроятныхъ, таящихся въ вчномъ мрак подземелій!’

Какъ будто чужой голосъ говорилъ въ его душ, когда изъ мрака этой могилы онъ поднимался еще выше и выше. Солнце ударило ему въ глаза. Теплый воздухъ повялъ въ лицо, голубое море блеснуло внизу, и чудное небо раскинулось надъ нимъ.

Онъ жадно и страстно дышалъ.

Ему казалось, что его самого цлые годы продержали въ этой тьм, что т цпи заржавли отъ его слезъ и отъ капель его холоднаго пота, который ужасъ гналъ изъ его ослабвшаго и истерзаннаго тла. Онъ за эти нсколько минутъ пережилъ все, что терпли т.

И ему стало еще страшне за мучившихся въ этой ям, заживо схороненныхъ, уже и не мечтавшихъ о свтломъ дн освобожденія. Онъ, этотъ день, былъ но для нихъ. Солнце могло подыматься, день рождался вновь и смнялся ночью, цвты распускались весной,— они молили и просили объ одномъ — о смерти. Смерть для нихъ отмыкала ворота темницъ, разбивала ржавую цпь, впившуюся въ тло.

Черезъ заливъ, все такой же прелестный и поэтическій, синлъ Капри.

Темницы Тиверія тамъ, эти здсь.

Что же длало человчество въ эти восемнадцать вковъ?

И опять приливъ знакомой тоски охватилъ и унесъ его за собою. Онъ уже не видлъ яркихъ и теплыхъ красокъ, голубой эмали залива, пестроты Неаполя, дымящагося меча, занесеннаго надъ нимъ Везувіемъ. Онъ спускался по ступенямъ улицъ, не слыша псенъ, звучавшихъ ему отовсюду.

— Addio, signor!— кричалъ ему сверху офицеръ, изумлявшійся его невжеству. Какъ вдругъ вспомнилъ разсказы своего брата и, желая еще разъ быть, какъ истинный galantuomo, пріятнымъ иностранцу, закричалъ, что было силъ, вслдъ ему:

— Когда вернетесь домой, въ это freddo di Siberia, мой привтъ русскимъ графинямъ!.. Скажите, что мой братъ, un grand artista, сохранилъ о нихъ самыя восторженнныя воспоминанія. Объ этихъ аристократическихъ красавицахъ изъ Таганрога — на Ледовитомъ океан. Но русскій его уже не слышалъ.

Онъ точно хотлъ скорй убжать отъ страшнаго призрака, явившагося ему. Точно можно было ему уйти отъ самого себя.

III.

До вечера онъ оставался дома. Его тянуло назадъ — въ туманы и холода далекаго свера. Тамъ его хандра была у мста, тамъ онъ не казался нелпымъ диссонансомъ на яркомъ фон чужой радости и счастья. Радости и счастья? Да разв они могли существовать рядомъ съ этими твердынями Сантъ-Эльмо, руинами Тиверія, печальными остатками развратной Байи и гротами Позилиппо, выбитыми въ каменныхъ ндрахъ руками плнныхъ рабовъ. Ночь опустилась на померкнувшій заливъ, голубая, прозрачная, искрившаяся звздами, влюбленно глядвшими съ своей недосягаемой высоты на этотъ чудный край. Въ открытый балконъ вяло прохладой, пропитанной дыханіемъ моря. Оно сонно шепталось съ береговъ легкими, едва замтными, ритмическими волнами. По ту сторону залива, подъ Везувіемъ, горли огоньки — Нортичи и Резины. Въ сумеркахъ какая-то лодка, поднявъ свое крыло, скользила, какъ призракъ, по направленію къ Капри. Онъ долго слдилъ за ея парусомъ, пока тотъ не исчезъ совсмъ. Вдругъ послышался какой-то странный шумъ. Точно городъ сразу проснулся, и не только проснулся, но и выбжалъ на улицы. Онъ посмотрлъ съ балкона… Все въ одно мгновеніе залилось огнемъ. Кіана, куда выходилъ его номеръ, загоралась въ фантастическомъ блеск лучезарной иллюминаціи.

Русскій взялъ шляпу и спустился.

Шумныя толпы народа неслись мимо, обгоняя его. Тысячи ракетъ взвивались и рвались въ воздух. Издали доносились вдохновенные звуки гимна Si leyano і morti! (воскресаютъ мертвые), исполнявшагося нсколькими оркестрами. Порою въ стройную музыку, словно захватывавшую всхъ въ высь неоглядную, восторженно врывались торжествующіе крики безчисленной массы. Русскій, недоумвая, пошелъ за другими. Ему были чужды и эти крики, и эти восторги. Пока на этомъ народномъ праздник онъ былъ только гостемъ и зрителемъ, не понимая его. Шумная волна откуда-то надвинувшейся толпы подхватила и понесла его съ собою. Теперь онъ уже не принадлежалъ себ. Онъ двигался и останавливался, и опять двигался вмст съ нею. И странно, съ этимъ механическимъ движеніемъ, вдругъ, незамтно для него самаго, что-то стихійное, родственное проникло въ его душу. Онъ чувствовалъ, что и его подхватываетъ, что и его увлекаетъ вихремъ общаго одушевленія. Онъ не усплъ опомниться, какъ очутился на piazza de і Martin. Площадь мучениковъ была залита огнемъ. Стны ея домовъ горли звздами, вензелями, цлыми сверкающими фразами, пышными гирляндами разноцвтнаго пламени, изъ открытыхъ оконъ струились потоки ослпительнаго свта. И посреди, точно огненный столбъ, сіяла мраморная колонна, поставленная здсь королемъ въ намять неаполитанцевъ, погибшихъ за независимость, свободу и единство Италіи. На всхъ лицахъ играли отблески этого пламени, глаза горли, счастливыя улыбки свчились повсюду. Сотни тысячъ людей дышали, думали и чувствовали въ эту минуту какъ одинъ человкъ.

— Что это такое?— обернулся русскій къ сосду, восторженное лицо котораго было прекрасно благороднымъ одушевленіемъ.

— Сегодня народъ празднуетъ память своихъ мучениковъ.

Голосъ его дрогнулъ. Въ глазахъ блеснули слезы.

— Они умирали и мучились, завоевывая своими страданіями силу и независимость родин.. И вотъ, вся Италія сошлась теперь у ихъ памятника поклониться великимъ дламъ своихъ апостоловъ.

И русскаго что то подняло и понесло къ самой колонн.

Онъ не соображалъ, что самъ сталъ всми силами продираться къ ней, какъ жаждущій олень къ источникамъ воднымъ. Ему хотлось дотронуться до нея, точно холодный мраморъ однимъ своимъ прикосновеніемъ долженъ былъ исцлить его многолтнюю муку. Вотъ передъ нимъ уже четыре бронзовыхъ льва — символъ патріотическихъ возстаній 1799, 1820, 1848, 1860 гг. Вс въ разныхъ положеніяхъ — раздавленные, умирающіе, и только послдній побдно и гордо подымался надъ разбитыми звеньями рабства, валявшимися на мраморномъ помост у его ногъ. Люди и плакали, и смялись кругомъ, и вмст съ ними плакалъ и смялся русскій, не понимая, что съ нимъ длается. Темная туча, столько лтъ заслонявшая отъ него свтъ Божій, сползла, открывая вновь сіяющія дали… Вдругъ вдали грянули колокола, вс оркестры слились въ одинъ національный гимнъ, какъ величавое знамя, развернулся онъ надъ толпой, подымаясь все вышей выше. Впереди блеснуло что-то еще боле яркое — тысячи факеловъ освщали путь кому-то. Крики стали ураганомъ бшенымъ, въ которомъ утонуло все… Русскій и самъ кричитъ, вмст съ сосдями, evviva… Кому?— разв не все равно теперь, въ эту минуту… Ему казалось, что у всей площади одно сердце, и что это сердце бьется въ его груди. Вс глаза и его тоже устремились къ послднему льву 1860 года… Факелы разступились, могучимъ движеніемъ толпа отлила, давая кому-то мсто. Кто-то счастливый, гордый, зная, что онъ во всхъ и вс въ немъ въ эту минуту, подымается въ ореол пламени, въ благодарномъ eviva всего Неаполя, всей воскреснувшей Италіи.

— Кто это… кто?— торопливо спрашиваетъ русскій.

И слышитъ въ отвтъ.

— Король!

Король, во глав своего народа, привтствовалъ павшихъ мучениковъ и лаврами внчалъ ихъ памятникъ. Онъ кланялся ямъ, завоевавшимъ его стран свободу и величіе. ‘Да здравствуетъ Гумбертъ, evviva Savoia’, какъ одинъ человкъ кричалъ ему благодарный народъ, сознавая себя здсь единымъ и великимъ…

Да, стоитъ жить, стоитъ страдать!

И онъ вспомнилъ виднную имъ въ Рим темницу Галилея…

Что же, разв остановилась земля, и солнце стало вращаться оттого, что великаго человка запирали въ нее, въ эту тьму, и мучили въ ней?

И русскій разрыдался, самъ не зная чему.

Люби и страдай,— ничто доброе не пропадаетъ. Только злое и насильное уходитъ изъ міра безъ слда.

Вверху эти подземелья, остатки ржавыхъ цпей, имена, выцарапанныя ногтями въ каменномъ тл утеса, а внизу эти львы, это свтлое торжество независимаго отечества съ своимъ королемъ во глав.

И русскій вернулся поздно ночью, весь разбитый, усталый, но счастливый и улыбающійся…

Прошло немного времени.

Онъ вернулся домой.

Его не узнали. Истлвшая молодость воскресла въ немъ, въ его словахъ забились снова пульсы, пламя разлилось по невидимымъ жиламъ его убжденной проповди.

Каждою строкой своей онъ вновь служитъ добру, красот и правд, этимъ тремъ лицамъ единаго божества. И когда кругомъ смялись, когда ему кидали въ лицо кличку устарлаго идеалиста, когда толпа бжала за грошевыми интересами срыхъ будней, передъ нимъ воскресала та залитая огнями площадь, та горящая пламенемъ колонна, т бронзовые львы, и вокругъ опять слышались крики стихійнаго восторга.

— Ничто доброе не пропадаетъ!— говорилъ онъ себ и улыбался общему равнодушію.

А въ молодыхъ сердцахъ слова его проповди уже будили многое. Будили добро, истину и красоту, присущія каждой душ и только временно застилаемыя мглистыми тучами будней.

СБЖАЛИ!
(Страничка изъ скитальческой жизни).

Въ торжественный сумракъ стараго собора, сквозь цвтную розетку готическаго окна, едва-едва пробивались лучи горячаго и яркаго за этою мраморною громадою солнца. Оно сегодня вс улицы и площади маленькаго итальянскаго городка заливало слпящимъ свтомъ и наполняло душнымъ зноемъ. Даже у моря, дремавшаго подъ раскаленнымъ утесомъ, было нисколько не легче. Зато здсь, въ собор, солнце оказывалось безсильнымъ. Оно не могло пронизать каменныя стны, а стекла оконъ, то фіолетовыя, то синія и красныя, пропускали только слабое сіяніе, тонувшее подъ громадными сводами, умиравшее тамъ, едва успвъ отразиться на старыхъ мозаикахъ, представлявшихъ колоссальныя, но уже нсколько столтій назадъ потемнвшія фигуры святыхъ. Внизу оно но могло осилить мрака. Оно точно плавало надъ нимъ. Тутъ мигали у алтаря, заставленнаго Распятіемъ и мраморными статуями ангеловъ, огоньки высокихъ свчъ, робко раскрывались и потомъ опять жмурились лампадки, и едва различимые клубы иміама отсюда, вмст съ напвомъ органа, медленно поднимались все выше и выше, точно съ трудомъ проникая сквозь тяжелый сумракъ стараго собора. Медленно поднимались, чтобы разостлаться подъ сводами, вознестись въ непроглядную глубь громаднаго купола и тамъ заснуть, какъ засыпаютъ въ бозвтріе облака на вющемъ благоговйною тишиною неб… Только нсколько минутъ простоявъ внизу на разноцвтныхъ мраморахъ пола, между которыми едва едва виднлись древнія плиты съ полуистертыми изображеніями заснувшихъ подъ ними епископовъ, рыцарей и королей, плиты съ митрами, коронами и гербами, съ сглаженными чертами спокойныхъ, опустившихъ свои каменныя вки лицъ,— только постоявъ внизу, можно было нсколько привыкнуть къ этому мраку и различить въ немъ силуэты обтянутыхъ паутиною памятниковъ, колоннъ, на мрамор которыхъ плечи и руки безчисленныхъ богомольцевъ оставили замтные слды, и массы сидвшаго и стоявшаго народа, сливавшагося издали въ одно общее марево…

— Какъ хорошо тутъ!— проговорила у одной изъ колоннъ только-что вошедшая сюда блондинка, не оставляя руки бывшаго съ нею молодого человка.— Какъ хорошо!

— Особенно посл этой убійственной жары. Дышется легко по крайней мр. Ты не хочешь ли ссть, Нина?

— Нтъ, нтъ… Разв у тебя рука устала?

— Ну вотъ!

— Я могу опереться о стну.

Мало-по-малу передъ ней выступали силуэты и профили, до тхъ поръ точно спавшіе во мрак, силуэты громадныхъ колоннъ, профили изваянныхъ у самыхъ стнъ памятниковъ. Нечаянно опустивъ глаза внизъ, она вздрогнула и отступила: прямо подъ ея ногами было какое то каменное спящее лицо… Почти сгладилась надъ нимъ митра, и только сложенныя руки забытаго епископа были отчетливо видны съ крестомъ и посохомъ… Длинная вязь готической надписи почти стерлась, остался только годъ…

— Однако… сколько лтъ тому назадъ умеръ…— раздумчиво проговорилъ молодой человкъ, улыбнувшись инстинктивному страху свей подруги.— Не бойся, Нина, не укуситъ за ногу.

Та все-таки передвинулась… взглядъ ея съ робкимъ любопытствомъ перебгалъ по колоннамъ снизу вверхъ. Казалось, каждая изъ нихъ состоитъ изъ нсколькихъ, спаявшихся вмст, только въ выеот он опять развтвлялись, образуя цлый лабиринтъ сводовъ и арокъ. Сіяніе, едва едва пронизывавшее цвтныя окна, скользнувъ по нимъ, замирало на изваяніяхъ, выступавшихъ на этихъ колоннахъ. Гладкія снизу, вверху он были прорзаны нишами, въ которыхъ виднлись смутныя фигуры рыцарей, королей и папъ, то благословляющихъ мракъ, заливавшій соборъ, то грозящихъ кому то съ своей недоступной высоты. Съ другихъ колоннъ обрисовывались безобразныя существа, державшія въ своихъ каменныхъ лапахъ каменныхъ же всадниковъ, тщетно старающихся отбиться отъ этихъ задушающихъ объятій… Вонъ неуклюжая фигура паладина. Лошадь его взвилась на дыбы — тяжелая, грубо высченная. Въ рук у него громадный, больше его самаго, мечъ, и сверху, прямо на его круглый шишакъ, спустился мраморный орелъ и точно силится выкрикнуть что-то, распустивъ свои срыя крылья. И вс эти изваянія на колоннахъ знаменовали младенчество искусства. Творческій геній спалъ еще, грезя во сн кошмаромъ какихъ-то тяжелыхъ, похожихъ на безобразныя глыбы, существъ, и призраками, которыхъ трудно отличить отъ тучъ, и тучами, складывавшимися въ призраки… Вонъ медвдь взлзъ на колонну — всматривается Нина — и въ этомъ медвд узнаетъ попытку создать человческое лицо и тло… На голов медвдя корона, въ рукахъ — крестъ и мечь. Очевидно, наивный ваятель, восемьсотъ лтъ тому назадъ, не могъ никакъ справиться съ непокорною, не слушавшею его рзца, массою камня… Нина окончательно привыкла къ этому мраку кругомъ.

— Николай, посмотри на эти памятники по стнамъ!.. Кому они?

— Вотъ тотъ королю Рожеру, умершему тысячу двсти лтъ… Вотъ и онъ самъ спитъ въ ниш, сложенной въ вид часовни. А этотъ, котораго лошадь обратилась хвостомъ сюда — знаменитый кондотьери Корригоне. Онъ славился своею храбростью и жестокостью. Видишь — даже въ собор топчетъ кого то копытами своего коня… Вотъ королева Хуана,— острый колпакъ одиннадцатаго столтія на ней… паутина совсмъ заткала ее отовсюду. Вотъ атлеты поддерживаютъ гробовую доску, на которой спитъ папа, должно быть, одинъ изъ безчисленныхъ Юліевъ, а внизу надпись, очень наивная, что вмст съ нимъ здсь же похоронены и его дти. Тогда, знаешь, они не стснялись. Въ порядк вещей это было!..

Нина съ нкоторою робостью смотрла на все это. Казалось, она не уврена была, что вс эти каменные мертвецы, всадники, орлы, извивающіяся подъ копытами зми и спящіе, положивъ громадныя головы на свои мраморныя лапы, львы не сдвинутся, не соскочатъ въ мракъ собора, не бросятся на нее. Такъ громадно было сооруженіе, что хотя внизу шептала свои молитвы и даже пла масса народа, Нин все-таки казалось, что она здсь одна, одна лицомъ къ лицу съ этою тысячу лтъ пережившею массой, среди всего этого каменнаго великолпія. Она опять взяла за руку молодого человка и прижалась къ нему. Онъ повелъ ее впередъ, туда, гд у громаднаго алтаря столпились массы богомольцевъ.

— А знаешь что, Николай,— заговорила она съ нимъ шепотомъ, точно боясь, что ее разслышатъ и поймутъ другіе.

— Что?

— Наша церковь въ Подклтов, помнишь?— лучше.

Онъ разсмялся.

— Какой ты еще ребенокъ, Нина!

— Право лучше. Она такая веселая. Солнце въ нее всми своими лучами льется, насквозь ее нижетъ, точно всю золотомъ осыпаетъ. А въ окна — помнишь?— только посмотришь, тамъ березки теб кивають, точно ‘здравствуй’ говорятъ. Веселыя, молодыя березки! Птицы на нихъ поютъ, да какъ задорно. Какъ пвчіе замолчатъ, стрекотанье ихъ такъ и врывается въ церковь, точно и он по своему молятся. Не правда ли, вдь птицы молятся?

— Почему ты это думаешь?

— А какже… Какъ солнце — он и поютъ, а жаворонокъ для того, чтобы спть, всегда въ высоту поднимается — къ Богу ближе ему. Разв мы знаемъ, что у нихъ, въ ихъ маленькихъ головкахъ творится?

— За то я знаю, что творится въ твоей.

— Что?— улыбнулась она ему.

— А то, что и теб самой хотлось бы вслдъ за этими птицами къ своимъ роднымъ березкамъ вернуться, не такъ ли?

— Только съ тобою вмст… Одна ни за что!..— И она еще ближе прижалась къ нему.

— Сама знаешь — нельзя… Твой, мужъ на все способенъ.

И они оба замолкли. Теперь меланхолическій мракъ собора былъ какъ нельзя боле подъ-стать тоск, охватившей эти два молодыя сердца.

— Что это значитъ, писемъ къ теб нтъ?

— Не понимаю…— нсколько взволнованно заговорилъ молодой человкъ.— Дядя никогда не былъ такимъ неаккуратнымъ… Вдь вотъ уже два мсяца прошло.

— Писалъ ты ему еще?

— Какже, три письма послано.

— Телеграфируй, Николай.

— Смшная ты, Нина. Ты думаешь, здсь это то же самое, что въ Россіи. Телеграммы изъ Италіи къ намъ стоятъ Богъ знаетъ какихъ денегъ. А у насъ…

— Ахъ, эти деньги, деньги!.. И зачмъ он!

— У меня на совсти, Нина… Жила ты до сихъ поръ, не зная никакихъ расчетовъ, не заботясь о завтрашнемъ дн.

— Ну, что касается до этой жизни, пожалуйста!.. Какая же это жизнь была! хороша жизнь — нечего сказать. И сумасшедшій домъ, куда меня заперъ-было мужъ — тоже жизнь? Хорошо, что выручили оттуда. А то, говорятъ, не особенно-то скоро вырываются другіе изъ этихъ клтокъ. Ты мн, пожалуйста, про эту жизнь ни слова… Богъ съ ней… Меня одно мучаетъ только…

— Что, Нина?

— Какъ мы обернемся, въ случа, ежели дядя не пошлетъ денегъ теб?.. Вернуться въ Россію нельзя. Съдятъ насъ съ тобою. И куда мы тамъ днемся?

— До поры, до времени и толковать нечего. Охота разстраивать себя изъ пустяковъ,— попробовалъ онъ было ободрить ее, но такъ неудачно, такъ печально, что она еще ниже наклонила свою хорошенькую головку.

— А сколько у насъ еще остается?

— Да франковъ сто, полтораста — не больше!..

— Что же, этого надолго хватитъ?

— На десять дней еще… И то съ трудомъ!..

Оба призадумались. А между тмъ напвъ органа все разгорался и разгорался, торжественно лилась эта вдохновенная молитва, громче и громче бились ея гармоничныя волны въ души присутствовавшихъ. Скоро внизу послышались сначала неувренные и робкіе голоса, еще минута — и они слились съ широкою мелодіею органа. Теперь все, казалось, пло здсь: и камни собора, и его рзные мраморы, и тысячи невдомыхъ существъ, точно рождавшихся въ спокойно вздымавшихся кверху клубахъ иміама, въ сумрак, сгустившемся подъ сводами въ глубин высокихъ куполовъ. Нин, невольно поддавшейся благоговйному чувству, казалось, что поютъ и эти безчисленные каменные мертвецы, лежавшіе, скрестивъ руки, на старыхъ стертыхъ плитахъ, и эти мраморные папы и кардиналы, спящіе въ своихъ нишахъ, и эти бронзовые всадники на громадныхъ коняхъ, и эти атлеты, поддерживавшіе роскошные саркофаги. Ее самое охватило что-то и приподняло… Ей казалось, что она плаваетъ въ недосягаемой высот, вмст съ геніальными звуками Палестрины, съ клубами и облаками иміама уносится все выше и выше.

Она невольно оставила руку своего спутника… Губы ея шептали молитву, и та же молитва билась вмст съ ея сердцемъ, вздрагивала въ каждомъ ея пульс, внутреннимъ холодомъ пробгала по ея тлу.

Напвъ, занесшійся въ неоглядную высь, точно замеръ тамъ.

Чувствовалось, что теперь, вмст съ вознесшимися гимнами присутствовавшихъ, онъ звучитъ далеко, далеко надъ землей, за той каменной массой, за тмъ синимъ небомъ…

Послышался шумъ и шорохъ стульевъ… Мальчики въ бломъ, съ зажженными свчами, проводили всего залитаго въ парчу и кружева епископа, направо и налво раздававшаго свои благословенія… Остальные священники ушли въ сакристію. Нина точно очнулась отъ какого-то сна. Будто на землю упала съ высоты, куда было занесли ее внезапно выросшія крылья!

— Пора, пойдемъ!— обернулся къ ней молодой человкъ.

Она бросила послдній взглядъ на торжественное великолпіе этихъ мраморовъ, порфировъ и мозаики, на эти развтвлявшіяся вверху въ безконечные своды колонны, на эти пережившіе тысячелтіе памятники и, опустивъ голову, вышла на паперть…

Только-что занавска, прикрывавшая выходъ, приподнялась, какимъ свтомъ и тепломъ пахнуло на нихъ!..

Яркая улица, синее, чисто-восточное небо, слпящія глаза стны домовъ, какой то уголокъ сада съ высокой пальмой, зеленая корона которой вся выдвинулась на улицу, и впереди — лазурная даль Средиземнаго моря… Говоръ и шумъ. Волны народа снуютъ справа и слва. Слышатся псни… Звуки фортепіано несутся изъ за одного балкона, изъ за другого имъ отвчаетъ нжный напвъ скрипки… Оки свернули налво въ узенькій переулокъ, высокіе дома котораго точно еще сдвигались, какъ будто они хотли расплющить пшеходовъ своими каменными массами. Сверху висли на протянутыхъ поперекъ переулка веревкахъ цлыя гирлянды всякго тряпья, черезъ улицу то и дло шныряли чуть не голыя дти въ открытыя двери ихъ жилья, за которыми откровенно выставлялась на показъ каждому желающему будничная обстановка съ супружескими постелями, чадомъ, дымящими кухнями, нечесанными старухами и тутъ же въ простот души одвающимися двушками… Переулокъ свертывалъ прямо къ почт.

Звающій чиновникъ издали видлъ подходившую къ нему парочку. Очевидно, онъ уже зналъ ихъ. Они не успли остановиться передъ его окошечкомъ, какъ онъ имъ весьма предупредительно крикнулъ:

— Е oggi pure non niente per il signor Marcoff!.. (И сегодня тоже ничего нтъ для г. Маркова).

— А почта русская пришла?

— Э!.. Всякая почта не только пришла, но и разослана. Я не знаю, почему бы русская, въ этомъ случа, составляла исключеніе — весьма резонно замтилъ онъ.

— Вы внимательно смотрли, намъ нтъ ничего дйствительно?— замирающимъ голосомъ переспросила Нина и вспыхнула.

— О, signora!— окончательно размякъ итальянецъ:— если-бы вы знали, съ какимъ удовольствіемъ я бы вручилъ вамъ письмо… Но его нтъ… А если его нтъ, то откуда же я возьму его!… Я не могу написать его самъ, но еслибъ могъ — вы не можете и сомнваться, что оно давно было бы у васъ!.. А doinani (до завтра)!— отвтилъ онъ весьма обязательно на унылое ‘addio’ молодого человка.

— И сегодня ничего нтъ — совсмъ безнадежно уронилъ онъ.

Слезы показались на глазахъ Нины.

— Бдный Николай! Это ты изъ-за меня все!..

— Нина, какъ теб не стыдно! Скоре ты терпишь изъ за моего легкомыслія!

— А что же бы мн осталось, если бы ты не спасъ меня? Петля?.. Лучше ужъ не станемъ говорить объ этомъ.

И они вмст пошли домой въ убогій ‘альберго’, выпятившій свой пестро-расписанный фасадъ прямо на тихое сегодня, словно задремавшее отъ жары море. По узенькой и тсной лстниц они поднялись въ свою комнату. Пахло оливковымъ масломъ, пригорлой полентой, снизу доносился крикливый голосъ хозяйки, распекавшей кого-то.

— Чечилія опять заперла ставни, отъ солнца,— проговорилъ Марковъ, только чтобы положить конецъ этому молчанію.

Нина распахнула ихъ и невольно засмотрлась.

Безконечная морская даль вся горла передъ нею…

Нсколько судовъ замерло вдали,— штиль,— не сдвинуться имъ съ мста вовсе… Тамъ далеко-далеко облачко всползло было изъ за моря на небо, да лнь ему стало или жара растомила, оно такъ и осталось, только отъ солнца по краямъ пылаетъ…

— Какъ хорошо, какъ хорошо!— проговорила Инна.— Тутъ невольно забываешь всякое горе. Ну, что опускать голову… Будетъ еще время — наплачемся…

Она запла, улыбаясь и солнцу, и небу, и морю…

II.

А между тмъ ей, именно ей, и было о чемъ призадуматься.

Со всхъ сторонъ набгали черныя тучи. Жизнь, было улыбнувшаяся ей, опять вся ушла въ душный и холодный туманъ. Даже это южное солнце не могло разсять его своими жаркими лучами. Бываютъ существованія, гд минута радости, жалкій проблескъ счастья, оплачивается годами страданій. Нина могла съ полною справедливостью упрекнуть судьбу, что она на ея долю послала именно такую жизнь. Оставшаяся сиротою посл отца, она была сварливою теткою выдана замужъ за старика-генерала, славившагося своимъ богатствомъ и крутымъ нравомъ. Изъ одной жалкой и бдной клтки она попала въ другую, раззолоченную, роскошную, но еще боле крпкую. Сквозь ея ршетки и затворы двушка любовалась съ печальнымъ недоумніемъ на свободу и приволье другихъ, сама она тщетно рвалась бы отсюда,— ей было некуда уйти изъ ея проклятой темницы. Суровый старикъ пристально слдилъ за нею, и по мр того какъ она блднла и чахла, сердце его не смягчалось,— напротивъ, онъ все мрачне и мрачне хмурилъ свои сдыя брови. Покорная и безотвтная, она старалась сдлаться еще тише и незамтне въ богатомъ дом, хотя ей донельзя противны сдлались вс эти раззолоченныя хоромы, зеркала, бронза, тропическія растенія. Ей казалось, что на всемъ лежитъ влажный слдъ противныхъ рукъ старика, все это сумасшедшее богатство кругомъ производило на нее впечатлніе отвратительныхъ ласкъ ея мужа, циничныхъ и безмолвныхъ, не озарявшихся ни однимъ лучомъ искренней любви или страстнаго увлеченія. Дошло до того, что она цлые дни проводила у себя въ комнат, сжавшись въ уголк громаднаго дивана и неподвижно глядя въ окно, за которымъ сверкали и золотились на солнц главы московскихъ церквей, высились стны Кремля и далеко горлъ и величаво лучился куполъ храма Спасителя… Безоблачное небо съ своимъ неогляднымъ просторомъ раскидывалось тамъ, и тщетно ея глаза отыскивали, гд оно кончается. Глубь его была неизмрима. Оттуда вяло на нее безконечной свободой и просторомъ… Она, все также съежившись у себя, широко раскрытыми глазами слдила за полетомъ вольныхъ пташекъ, за клубами сизаго дыма, подымавшагося въ недостигаемую высь, и часто ей казалось, что ея тло осталось здсь въ ненавистной обстановк, въ уголку на диван, что оно совсмъ, совсмъ оставлено ею навсегда, а духъ ея носится и плаваетъ въ этомъ лазоревомъ пространств — блаженный, полный иной, не здшней жизни, сливающійся съ золотыми лучами солнца и глубокою синью неба, играющій со звуками колоколовъ, когда они, медленно колышась въ воздух, проплывали мимо… Добромъ это кончиться не могло. Врачи, посщавшіе ее, предупредили мужа, что жена его близка къ помшательству. Ее надо было отправить за границу и какъ можно скоре. Тамъ — она очнулась. Швейцарія, вся въ голубой съ серебромъ парч своей, Италія съ знойнымъ солнцемъ и невиданною пестротою южныхъ красокъ охватили ее несказаннымъ блаженствомъ. Она похала съ своею теткою,— мужа здсь не было. Нина стала оправляться быстро. Кроткая улыбка вернулась на ея зарумянившееся лицо, южное солнце отразилось въ ея потускнвшихъ-было глазахъ, расправился согнувшійся-было станъ… И вмст съ приливомъ силъ, молодости и здоровья впервые въ ея сердце постучалось совсмъ до тхъ поръ невдомое ей чувство. Тутъ же, въ одномъ отел съ нею, оказался русскій — юноша-художникъ, учившійся въ Италіи. Онъ жилъ на средства своего дяди — пріятеля ея мужа. Она слышала о немъ, о его талант еще тамъ, у себя на свер, и потому съ перваго момента онъ не былъ для нея незнакомымъ. Тетка здсь имъ не мшала. У нея завелся свой романъ съ прощалыгой итальянскимъ графомъ, у котораго, кром наслдственныхъ коронъ, гербовъ и девизовъ, была только пара панталонъ за душою. Она мечтала о его титул, онъ — о ея приданомъ и скорой смерти старухи. Предоставленные самимъ себ, Нина и Марковъ живо сблизились. Онъ узналъ ея исторію, и чувство безконечной жалости еще боле усилило его любовь. Не надо было и объясняться. Оба были искренни и молоды, для обоихъ это увлеченіе было первымъ, у того и другого не нашлось силы спрятать его, и потому при первомъ слов, сама не зная какъ, Нина упала въ его сильныя руки… Дло ‘приняло законный ходъ’. Отъ свиданій въ саду, подступавшемъ прямо къ мечтательному Лаго-ди-Комо, отъ уединенныхъ прогулокъ по горамъ и окрестнымъ долинамъ оно перешло въ ея комнату, потомъ въ его, расположенную совсмъ отдльно отъ тетушки, въ другомъ этаж. Впервые Нина узнала все безумное счастье любви и страсти. Она впервые отдавалась со всмъ пыломъ разомъ проснувшагося увлеченія, со всей безбоязненостью до сихъ поръ молчавшаго сердца. Какъ будто предчувствуя, что уже не долго осталось быть вмст, они хотли взять другъ у друга все, выпить одинъ изъ другаго всю жизнь, длили и множили пароксизмы любви, обращая ее въ какую-то горячку, вчный бредъ… Но хотя они и предчувствовали, что конецъ близко, тмъ не мене письмо ея мужа о возврат назадъ какъ громъ упало между ними. Въ первую минуту, оглушенные и разбитые, они оставались въ оцпенніи.

— Что же ты думаешь длать? Я сама должна возвращаться на той недл въ Россію, ты знаешь — мн нужно продать имніе и кончить все тамъ?..— спрашивала ее тетка.

Замужество старухи было ршено, и итальянскій графъ въ новой пар платья, съ дорогими перстнями на рукахъ и полнымъ бумажникомъ въ карман, сіялъ какъ тріумфаторъ. Онъ долженъ былъ сопровождать старуху въ Россію. Она хотла обвнчаться у себя: ‘пусть вс видятъ, знаютъ и лопаются съ досады’, радовалась тетушка. Разумется, Нина могла остаться здсь, но у нея не было ни копейки. У Маркова тоже изсякли вс средства, и онъ хотлъ създить въ Москву переговорить съ дядей.

Другого исхода не было, надо было вернуться къ ненавистному мужу…

Въ Москв началась прежняя жизнь, но Нина уже не была прежней. Она научилась имть свою волю, свое желаніе. Марковъ тоже пріхалъ туда, и они нашли средства видться мелькомъ, урывками. Но судьба посылала имъ эти мгновенія точно для того только, чтобы посл нихъ жизнь казалась еще ужасне и темне. Наконецъ, ждать дольше не стало мочи. Смерть была легче…

— Что длать, мой милый, дорогой?

Марковъ былъ честный идеалистъ. Изо всхъ искусствъ онъ остановился на одномъ, мене всего подходившемъ къ характеру супруга Нины.

— Надо дйствовать открыто!

— Какъ это?

— Пойти и сказать ему все.

— Кому, ему?!.— съ ужасомъ переспросила Нина.

— Ему, твоему мужу. Я сегодня же поду — и будь, что будетъ.

Она пришла въ восторгъ отъ его смлости, онъ заразилъ и Нину своей увренностью. Ршено было, что онъ прідетъ завтра утромъ. Разумется, мужу не захочется сопротивляться ихъ любви. Теперь не такое время, мы живемъ въ XIX вк, когда и прочее… Онъ приметъ все на себя и дастъ ей разводъ, она выйдетъ за Маркова, и они вмст удутъ далеко въ Италію, гд подъ синимъ небомъ, у теплаго моря забудутъ вс скорби и печали своего прошлаго.

Молодежь такъ и сдлала. Только бшенство, почти до паралича доведшее генерала, помшало ему швырнуть за окно Маркова. За то онъ обрушился на свою жену такъ, что на другой день ее вынули изъ петли. Когда она пришла въ себя, мелкій и мстительный старикъ, не чувствовавшій въ ней теперь ничего, кром ненависти, обдлалъ дло такъ, что Нина попала въ сумасшедшій домъ. Какъ бы то ни было, но послдніе дни жизни ея въ дом мужа были до такой степени ужасны, что даже отдльная келья въ въ этой больниц показалась раемъ. Она дни и ночи проводила въ полномъ безмолвіи, и если издали доносились до нея бшеные крики, вопли и стоны помшанныхъ, если посщавшіе ее врачи и Нину принимали за помшанную, то она, по крайней мр, не видла его передъ собою. Часто ночью, просыпаясь отъ дикихъ выкликовъ больного сосда, она въ ужас раскрывала глаза, но потомъ сознаніе, что она одна, что около нтъ противнаго старика, охватывало ее приливомъ какой-то печальной радости, и ей было грустно, но легко, тмъ боле, что ей доставляли письма отъ Николая, и общали скоро самого его пустить къ ней. Марковъ тоже не терялъ времени, онъ искалъ случая познакомиться съ врачами этой больницы и разсказать имъ исторію Нины. Кстати и тетушка, только что вышедшая замужъ, вдругъ по сему случаю сдлась сентиментальной и тоже съ своей стороны принялась кричать повсюду о злоключеніяхъ племянницы…

Прошла недля. Везд заговорила, газеты подняли вопросъ о несчастной женщин.

Профессоръ, у котораго она была на испытаніи, явился къ ней и разспросилъ ее обо всемъ подробно. Она откровенно разсказала ему все, что произошло съ нею. Ее выпустили на другой же день. Скандалъ вышелъ громадный. Пока ее пріютила семья профессора. Уже офиціальнымъ порядкомъ вытребовали у ея мужа ‘отдльный видъ на жительство’ для Нины. Казалось, первое время она не врила свобод и своему счастью. Кстати, въ это же время дядя Маркова далъ ему тысячу или дв съ тмъ, чтобы онъ сейчасъ же ухалъ изъ Москвы, воображая, что тмъ самымъ будетъ положенъ конецъ сношеніямъ его съ Ниной. Юноша долго не думалъ, побывалъ у нея, сговорился, и, два дня спустя, они съхались въ Смоленск, а затмъ оба покатили за границу. Живо оставили они за собою веселую Вну… Около Набрезины имъ впервые улыбнулось кроткое и ласковое Адріатическое море, а часъ спустя, втеръ обдалъ ихъ ароматомъ весеннихъ розъ… Голубыя, полныя нги лагуны задумчивой Венеціи, ея печальные во всемъ своемъ великолпіи дворцы задержали нашихъ бглецовъ не надолго. Спустя мсяцъ, они спрятались отъ всего свта въ маленькомъ городк, сбжавшемся вокругъ громаднаго собора, у самыхъ волнъ все также ласково и тихо привтствовавшаго ихъ моря. Денегъ было мало. Какъ ни была легкомысленна молодая парочка, она сообразила, что слдуетъ тратить какъ можно меньше. Заняли они комнатку въ крохотномъ и скромномъ ‘альберго’, имвшемъ великолное названіе ‘Семи Королей’, хотя въ немъ кашель простуженной Чечиліи слышался по всмъ тремъ этажамъ, а брань хозяйки Маріетты изъ кухни будила часто жильцовъ, занимавшихъ самыя вышки. Зато здсь было пропасть солнца, и цлый день передъ окнами голубло привтливое море. Всего этого было совершенно достаточно, чтобы Нина и ея спутникъ забыли обо всемъ на свт.

III.

Такъ прошло нсколько мсяцевъ.

Каштаны и чинары разсказали имъ своимъ важнымъ шепотомъ вс свои сказки, меланхолическая струя фонтана передала имъ вс свои жалобы на долгіе годы заключенія въ вчной тьм каменнаго утеса, откуда она едва пронизала себ выходъ на свтъ и свободу прямо въ объятія ласково поджидавшаго ее моря. Каждый уголокъ въ этомъ городк былъ исхоженъ молодыми любовниками… И вдругъ — они сами не знали, какъ — нужда разомъ постучалась къ нимъ въ двери.

Совсмъ неожиданно случилось это!..

Разъ они сидли вдвоемъ, глядя все въ ту же вчную, но никогда не наскучивавшую имъ морскую даль.

— Знаешь что, хорошо бы, Николай…

— Ну?

— Отлично было бы създить въ Трани, Бари и Отранто. Нашъ путеводитель чудеса разсказываетъ о нихъ.

— Отлично, демъ завтра…

— Что это будетъ стоить?..— заботливо сдвинула она свои тонкія брови.

— Да, кстати, посмотрю, сколько у меня осталось денегъ.

Онъ вынулъ портмонэ и сосчиталъ. На одно мгновеніе на лиц его отразилось, очевидно, не совсмъ пріятное изумленіе.

— Однако! проговорилъ онъ.

— Мало, Коля?

— Невозможно даже… Какъ же это… Послушай — изъ пяти тысячъ франковъ, которыя я вывезъ изъ Москвы, теперь у меня ни больше, ни меньше какъ пятьсотъ.

— А это сколько, Коля? Много или нтъ? Надолго хватитъ?

Бдная Нина совсмъ не вдала въ простот сердечной значенія и счета денегъ. Съ нея спрашивали — она платила. Да на рукахъ у нея он рдко и бывали. Разсчитывались за нее обыкновенно другіе — прежде тетка, потомъ мужъ.

Марковъ только улыбался на ея вопросъ.

— Что же теперь мы будемъ длать?— впервые задумалась она.

— Я скоро окончу эту картину совсмъ, продамъ, а кром того посл завтра же пишу дяд, чтобъ онъ телеграммой перевелъ намъ доньги.

И Нина совсмъ успокоилась…

Но увы, картина была окончена, но желающихъ купить ее въ маленькомъ городк не могло явиться, а дядя, несмотря на то, что прошло уже дв недли посл того, не отвчалъ ни слова.

Марковъ совсмъ потерялъ голову…

А дни стояли, какъ нарочно, солнечные, свтлые, такіе свтлые, что море и небо, казалось, спорили въ красот и блеск. Въ каждой струйк сверкало солнце, слпило глаза, когда Нина смотрла въ безконечную синеву Средиземнаго моря. Ее притягивало къ себ это море. Съ дтства она любила воду — прудъ, рку, озеро, ключъ, весело журчавшій въ овраг, ручей, прятавшійся въ зеленой мурав поемнаго луга. Она не могла спокойно смотрть, когда, напримръ, лодка тихо колыхалась на озаренной мсяцемъ влаг. Ее тянуло въ лодку, а когда Нина садилась въ нее, двушку начинало тянуть въ воду: такъ бы и бросилась туда, въ этотъ таинственный міръ, съ которымъ тщетно заигрываютъ и луна, и солнце, въ ту загадочную глубь, въ которой то-и-дло рисуются ей смутные, неопредленные облики… Цлыя ночи еще ребенкомъ проводила она у окна, глядя на спокойное зеркало пруда, въ которомъ отражались обступившія его деревья, каждый зигзагъ луннаго отблеска, каждая серебряная змйка его, точно манила, звала къ себ Нину, и теперь для нея было величайшимъ удовольствіемъ нанять бородача баркайоло {Barcaloio — лодочникъ.} и пуститься на черной, точно потвшей крупными каплями смолы, лодк вдаль отъ этого берега, отъ этого маленькаго, но шумнаго города, туда, гд только втеръ играетъ съ волною, да съ безпокойными криками носятся морскія птицы, точно жалуясь этому самому втру на скупость моря, на отсутствіе добычи… И городокъ пропадалъ вдалек, только срый и величавый силуэтъ собора еще рисовался тамъ, когда Николай уже начиналъ ее торопить домой назадъ.

— Еще немного, еще какіе-нибудь полчаса!

— Смотри, Нина. Втеръ можетъ перемниться.

— А ты спроси у Джузеппе.

Старикъ баркайоло не отводилъ глазъ отъ Нины. Онъ улыбался, когда видлъ на ея лиц отраженіе печали, онъ привязался къ двумъ форестьерамъ, такъ что день, когда онъ ихъ не видалъ, былъ для него потеряннымъ днемъ. Катать желающихъ по морю не было для него промысломъ. Дти его ежегодно узжали далеко-далеко къ африканскому берегу, гд добывали кораллы. Старикъ оставался одинъ. Въ маленькомъ город мудрено было спрятать что-нибудь. Скоро вс узнали, что двое форестьеровъ очень нуждаются и сокращаютъ свои издержки. Нсколько дней Нина и Марковъ не катались по морю. Джузеппе явился къ нимъ.

— Чего вы ждете?— сурово приступилъ онъ къ Николаю.— Кажется, погода хорошая и лодка моя спокойна… Я постлалъ на ней ковры, теперь отлично будетъ.

— Нтъ, Джузеппе… некогда, теперь я, знаете, работаю…

— А! уголъ этого собора!— съ невыразимымъ презрніемъ взглянулъ онъ на картину.— Нечего сказать — нашли что. Одни камни — ничего больше…— По мннію Джузеппе, олько одно море стоило полотна и красокъ…— Вы вотъ сидите, а ваша signora все блднетъ и блднетъ. Разв ее можно оставлять безъ моря?..

— Что длать!

— Какъ что,— взять шляпу и хать.

— Мы не можемъ нынче доставлять себ это удовольствіе такъ же часто, какъ прежде.

Джузеппе смущенно сталъ комкать свою шляпу.

— Видите ли, это вдь не мое ремесло… Вы мн больше доставляете удовольствія тмъ, что здите со мною, чмъ я вамъ своею лодкой… И вс другіе мн завидуютъ: ‘вотъ, говорятъ, старикъ Джузеппе какихъ себ форестьеровъ досталъ’. Ну вотъ, именно, такъ я и хотлъ предложить вамъ, знаете, чтобы вы… не стснялись. Моя лодка — ваша лодка…

Николай пожалъ ему руку.

— Нтъ, Джузеппе, это совсмъ не подходитъ… Сегодня мы еще подемъ съ вами, а завтра уже нтъ.

Они похали, но когда, вернувшись назадъ, Николай далъ деньги Джузеппе, онъ на его глазахъ швырнулъ ихъ въ море.

— Вотъ вамъ! Я сказалъ, что я васъ катаю для удовольствія, за что же вы меня обижаете! Лучше станемъ друзьями. Вашей жен нуженъ морской воздухъ. Какое вы имете право лишать ее этого divertimento!..

Такъ онъ явился и сегодня. Его пригласили ссть. Онъ скосилъ глаза на картину, которую подправлялъ и подрисовывалъ Николай.

— Ну что — все тотъ же соборъ, ничего новаго? И какъ только вамъ не надостъ это, не понимаю!’.. Камень, одинъ камень — и ничего больше. Лодку хотя-бы!— сурово заявилъ онъ, предвидя возможность сопротивленія.— А сегодня погода отличная! демъ что-ли?

Нина оживилась, взглянувъ на нее, еще за минуту печальную, Марковъ увидлъ себя въ невозможности отказать ей въ этомъ удовольствіи. Онъ взялся за шапку.

— Вотъ это гораздо лучше… гораздо лучше…— обрадовался Джузеппе, не предполагавшій, что дло устроится такъ скоро.

Нина живо пробжала залитую солнечнымъ свтомъ площадку, выбирая себ мсто, потому что вся она была застлана длинными полосами сохшихъ на солнц макаронъ, лежавшихъ прямо на земл. Другія висли на жердяхъ, вбитыхъ въ стну, и при малйшемъ порыв втра шуршали, точно осенніе сухіе листья. Босоногія женщины съ рзцомъ въ род колеса на тонкомъ и длинномъ шест проходили по лежавшимъ на площадк длиннымъ полосамъ тста и такимъ образомъ разрзывали ихъ… Нина засмялась.

— Чему ты?

— Да посмотри… Топчутъ себ, а потомъ мы сть будемъ, и главное — тутъ же передъ самыми окнами…

— Ну что-жъ…

— Какъ что-жъ?.. Неловко ужъ очень.

Башня, остатокъ стараго замка, вдигалась прямо въ море. Оно разбивалась у ея отвсовъ. Построили эту каменную глыбу давно, кагда еще пираты и сарацины обижали береговое населеніе, то и дло грабя эту страну, убивая ея жителей или увозя ихъ — мужчинъ въ рабство, женщинъ въ гаремы… Лодка была около. Она тихо покачивалась, какъ люлька въ спокойныхъ рукахъ няньки. Нина живо вскочила въ нее, за нею послдовалъ старикъ Джузеппе… Скоро берегъ отдалился. Благодаря ли празднику или чему другому — но на мор было много лодокъ… На одной молодежь пла на простор свои незатйливыя псни…— пла довольно нестройно…

— Чего вы орете, какъ быки передъ дождемъ!— крикнулъ имъ Джузеппе.— Что, разв каждый день у насъ бываютъ такія красавицы?— показалъ онъ на Нину.— Ну ка, Антоній — спой ты. Докажи, что пвцы еще не вывелись въ нашемъ город.

Молодой рыбакъ взялъ гитару, лежавшую въ той лодк.

— Что же мн спть, дядя?— покраснлъ онъ, глядя на Нину.

— Одну изъ нашихъ старыхъ псенъ, что вмст съ нами родились у моря и выросли въ мор. Спой хоть ‘Нанни’… Да не стыдись,— стыдиться нужно только дурного дла.

Антоніо взялъ аккордъ, и скоро на морскомъ простор зазвучала рыбацкая псня, которую Нина слышала издали…

Подъ скалами волнъ удары,

Въ темныхъ гротахъ шумъ глухой,

И сквозь бурю звонъ гитары

Надъ пучиною морской.

Я смотрю — челнокъ ныряетъ

Межъ разгнванныхъ валовъ.—

Громко псни распваетъ

Одинокій рыболовъ.

Ставитъ парусъ. Птичкой блой

Вьется лодка,— смерть близка,

Не пойму я псни смлой

Молодого рыбака.

Но смотрю — и вижу рядомъ,

Отворивъ свое окно,

За гребцомъ влюбленнымъ взглядомъ

Нанни слдуетъ давно…

Грудь колышется, и муки

Полонъ мракъ ея очей,

А отважной псни звуки

Какъ призывъ несутся къ ней.

‘Если жить нельзя съ тобою,

Я хотлъ бы на волнахъ,

Нанни, Нанни — подъ грозою,

Умереть въ твоихъ глазахъ!..’

— Какъ хорошо!— вздохнувъ, проговорила Нина, когда онъ кончилъ, и бросила пвцу, слдовашему въ своей лодк рядомъ, розу, бывшую у нея въ волосахъ.

Антоніо вспыхнулъ, прижалъ цвтокъ къ губамъ и такимъ благодарнымъ взглядомъ окинулъ Нину, что она вся вспыхнула.

И небо, и солнце, казалось, торжествовали какой-то праздникъ: теплый втеръ несъ отъ берега тонкое благоуханіе только что расцвтавшихъ апельсинныхъ цвтовъ, море будто дышало, вздымая свои спокойныя медлительныя волны. Марковъ засмотрлся вдаль, гд весь на свту, подъ парусами, точно грудью впередъ, шелъ большой трехмачтовый корабль… Джузеппе тоже заглядлся туда.

— Это въ Африку, въ Тунисъ,— замтилъ онъ.

— Почему вы знаете?

— Некуда больше. Къ Греціи надо налво, на Мальту, въ Сицилію или Испанію — направо, такимъ курсомъ только и можно добраться до Африки…

— Подемъ и мы туда!— улыбнулась Нина.

— Я не прочь,— засмялся Николай.

— Въ молодости я часто бывалъ тамъ…— заговорилъ Джузеппе.— И рыбу мы тамъ ловили, и кораллы добывали… Хорошая земля! Въ т времена мы плавали не въ одиночку, а лодокъ сорокъ, пятьдесятъ вмст, потому что всюду были пираты, ловившіе неосторожныхъ, чтобы продать ихъ въ неволю… У меня братъ былъ — его увезли Тунисцы, потомъ уже нельзя было и разыскать несчастнаго. Сказывали вернувшіеся изъ Марокко бывшіе тамъ наши невольники, что видли они его въ маленькомъ городк африканскомъ полубольнаго, слабаго. Мать очень горевала и взяла съ меня слово, что я не пущусь больше за кораллами. Такъ я и исполнилъ это, ну а теперь — ничего, все спокойно, мои дти и дти брата, выросшія на моихъ рукахъ, плаваютъ туда. Если синьора не удетъ, когда они вернутся,— какую я подарю ей нитку коралловъ!.. Даже дукесса была бы рада надть такіе…

Спустя часъ, Марковъ нашелъ, что пора возвращаться домой…

— Ну вотъ, вы все спрашивали письма, ходили на почту,— встртила его улыбающаяся Чечилія,— а письмо то здсь, ждетъ васъ…

— Гд, гд?— заторопился Марковъ. Письмо могло быть только отъ его дяди. Сейчасъ, сію минуту должна была ршиться ихъ участь.

— Наверху — у васъ въ комнат.

Нина побжала туда, хватаясь за грудь рукою.

Письмо лежало на стол. Она схватила его и подала Николаю. Тотъ распечаталъ и, прочитавъ первыя строки, поблднлъ.

— Что такое?..— спросила не терявшая ни на мгновеніе его лица Нина.

— Такъ, ничего…

— Отчего же ты не скажешь мн?..

— Постой, дай дочитать…

Но дальше, должно быть, было еще хуже, потому что онъ опустилъ листокъ и прошелся по комнат.

— Не томи меня, Коля…

— Нтъ, ничего… Все хорошо… Я такъ…

— Вдь я вижу, что скверныя извстія. Послушай — не ребенокъ же я… Вдь я жена теб, товарищъ твой на жизнь и на смерть, какъ и ты не разъ уврялъ меня. Слдовательно, я имю право знать,— что съ тобою, что здсь въ этомъ письм?

— Мало ли вздумается дяд моему написать глупостей — вдь онъ судитъ о теб по словамъ твоего мужа…

— Все равно… Опять я повторяю, что я не дитя… Коля, дай мн письмо!

Онъ протянулъ его ей, а самъ бросился въ кресло и схатился руками за голову.

Письмо было неособенно длинно.

‘Я не торопился отвчать теб,— писалъ дядя,— чтобы ты имлъ время очнутся и одуматься. Если ты вообразилъ, что, давая теб средства работать, я дамъ ихъ и на развратъ,— ты глубоко ошибся, милый мой. Я не могу допустить, чтобы мой племянникъ, почти подъ моимъ покровительствомъ, позорилъ честное имя моего друга, увозя его жену и путаясь съ нею по свту. Для нея, разумется, нтъ возврата къ мужу. Въ немъ достало твердости и мужества пережить этотъ ударъ, достанетъ его и у меня, чтобы положить конецъ этой глупой и легкомысленной исторіи. Вотъ теб мое предложеніе. Желаешь, чтобы я продолжалъ содержать тебя, пока ты тамъ работаешь,— немедленно отправь свою любовницу обратно въ Россію. Мужъ дастъ ей средства поступить въ одинъ изъ монастырей — замолить свой грхъ. Она даже можетъ выбрать себ монастырь по своему желанію. Не хочетъ она,— брось ее и вернись самъ сейчасъ же! О ней не безпокойся. Такія всегда попадутъ на свою дорогу!.. О нихъ заботиться нечего. Въ Неапол, недалеко отъ тебя, есть у меня пріятель. Если ты согласенъ подчиниться моимъ желаніямъ,— напиши ему, и тогда теб опять будетъ оказано мною прежнее покровительство, нтъ,— или на вс четыре стороны и на меня разсчитывай мене всего на свт’. Затмъ слдовалъ адресъ его пріятеля.

Нина, прочитавъ это письмо, зарыдала какъ безумная.

Напрасно Николай стоялъ на колняхъ, цловалъ ея руки,— она только и повторяла ему.

— Я принесла теб несчастіе, мой милый… Мн нужно было мучиться одной… За что я теб испортила жизнь!..

IV.

Оба опустили головы… Начались скверные дни, уже не озаряемые ни однимъ лучомъ надежды. И погода какъ нарочно подстать этому испортилась. Какъ это ни странно, безразличные у насъ, на свер, къ тому, что на улиц: дождь или солнце, люди на юг становятся гораздо боле чуткими. Для нихъ синее небо и яркое солнце длаются необходимыми условіями жизни. Найдутъ тучи, начнется дождь, боле или мене продолжительный — и невольно мрачныя мысли заползаютъ въ голову и тоска охватываетъ сердце… Разумется, первые лучи солнца, первая улыбка голубого неба разгоняетъ эти призраки. Но въ маленькомъ городк, гд жили наши бглецы, уже нсколько дней не было хорошей погоды. Низко ползли срыя тучи, такъ низко, что он, казалось, задвали высокую башню собора и оставляли свой влажный слдъ на его куполахъ. Ни одного просвта вверху — все одна и та же густая, сплошная масса. И море, какъ огорченное, потемнло и нахмурилось. Такъ у опечаленнаго чмъ нибудь человка мняется лицо, сбгаетъ съ него привтливая и ласковая улыбка, оно становится мрачнымъ и озабоченнымъ, гаснутъ еще за минуту ярко-горвшіе глаза, блднютъ румяныя губы, и глубокія морщины прорзываютъ чистый лобъ… Нина теперь уже не просиживала у окна. Цлые дни она ходила изъ угла въ уголъ, точно обдумывала что-то, грустная и озабоченная… Николай видлъ, какъ она съ каждымъ днемъ блднла все больше и больше, какъ гасли эти еще недавно такъ весело, такимъ безконечнымъ счастіемъ горвшія очи… Онъ старался быть съ ней еще нжне, чмъ прежде. И дйствительно, въ его отношеніяхъ къ ней прошло уже что-то болзненное,— безконечная жалость сдавливала ему горло и вызывала на глаза слезы, когда онъ говорилъ съ нею. Ему почему то хотлось плакать, глядя на любимую женщину. Не было уже тхъ полныхъ огня и страсти порывовъ,— пароксизмы любви отошли назадъ передъ заботою и горемъ. Завтрашній день — этотъ неумолимый и блдный призракъ — стоялъ передъ ними, отравляя т мгновенія, когда имъ обоимъ хотлось отдаться прежнему увлеченію, забыться на минуту, на мгновеніе. Каждая недля выхватывала изъ незначительной кассы нашихъ бглецовъ и то, что еще оставалось въ ней. Къ несчастію, какъ вс люди, не привыкшіе къ нужд, Марковъ, очень много работавшій послднее время, теперь не ощущалъ въ себ не только недавняго вдохновенія — онъ чувствовалъ, что въ немъ изчезла даже энергія работы, точно вода изъ изсохнувшаго источника. Онъ присаживался къ полотну, длалъ мазокъ, другой,— но потомъ рука слабла, на голову словно туманъ находили черныя мысли, и кисть невольно опускалась, онъ торопился уйти скоре, ходьбой убить безпрестанно глодавшую его тоску.

— Что-жъ ты длать думаешь?— обратилась, наконецъ, Нина къ нему.

— Не знаю, у меня голова идетъ кругомъ…

— Да, но вдь отъ этого не легче. Есть у тебя какія-нибудь предположенія, надежды?

Онъ молча развелъ руками.

— Слдовательно, выхода нтъ. А твоя картина? Сколько надъ нею работы?

— Кончить ее можно дня въ два, три… Но, знаешь, продать ее можно только русскимъ или англичанамъ. А для этого надо хать въ Неаполь, Римъ.

— Такъ подемъ скоре.

— Еще недлю назадъ хватило бы на дорогу.

Нина вздрогнула.

— А теперь сколько же у насъ.

— Теперь на нсколько дней намъ хватитъ…

— И на третій классъ недостаточно?

— Нтъ… Надо боле 60 франковъ, а у насъ ихъ 45. Продать нечего. Все продано. Занять не у кого.

— У тебя нтъ знакомыхъ?

— Есть въ Рим, но и пробовать напрасно.

— Почему?

— Потому что такіе же бдняки, какъ и я… Мы сдлали громадную ошибку, что поселились здсь. Тутъ не у кого взять, не съ кмъ посовтоваться.

— Вдь есть же здсь богатые люди, покупающіе картины. Посовтуйся съ хозяйкой…

Такъ они и ршили сдлать. Нина сошла внизъ и пригласила къ себ Маріетту. Хозяйка только что собственноручно мыла кухню, и потому явилась съ подоткнутымъ подоломъ и засученными рукавами. Узнавъ, въ чемъ дло, она спросила дловымъ тономъ:

— Покажите-ка мн картину вашу.

Марковъ повернулъ къ ней мольбертъ.

Маріетта, подперевъ руки въ боки, уставилась на полотно.

— Ничего не стоитъ,— ршила она.

— Какъ ничего?— воскликнулъ художникъ.

— Разумется, ничего… Еслибъ еще люди были… А то, скажите пожалуйста, стна нашего собора! что же — ее и такъ, даромъ, мы видимъ каждый день!.. Никто не купитъ такой картины у насъ… Это форестъеры, когда они очень богаты, могутъ заниматься такими глупостями — рисовать старыя стны. А у насъ, слава Богу и св. Маріи, дло есть поважне и посерьезне…

Съ тмъ и ушла эта цнительница искусствъ…

— Вретъ она, дура этакая!— возмутился Марковъ.— Я знаю, что я сдлаю.

И онъ обгалъ почти всхъ въ город. Явился толстый синдикъ, быкомъ уставился въ картину, мазнулъ толстымъ пальцемъ по ней, и, не сказавъ ни слова, ушелъ. Явился худощавый патеръ — каноникъ мстнаго собора,— выразилъ свое сожалніе о различіи вроисповданій и утшилъ нашихъ голубковъ, что на томъ свт имъ, по всей вроятности, придется горть въ огн неугасимомъ, какъ и всмъ еретикамъ, относительно же картины заявилъ, что она обнаруживаетъ талантъ, но купить ее отказался. Пришелъ мстный аристократъ, какой-то принчипе, мелькомъ взглянулъ на полотно и долго бесдовалъ съ Ниной, выпилъ кофе и раскланялся. Посл всхъ этихъ визитовъ Марковъ оказался въ томъ же положеніи, что и до нихъ.

Прошло еще два дня…

Безсонныя ночи истомили совсмъ молодыхъ людей. Нина на этотъ разъ долго лежала, сомкнувъ глаза, точно обдумывая что-то… Наконецъ, ршившись, она приподнялась на локоть.

— Ты спишь, Коля?

— Нтъ! А что?

— Я надумала. Иного выхода нтъ.

Волоса ея разсыпались золотою водною на мраморъ полуоткрытыхъ плечъ. Тускло горвшая свча выхватывала изъ мрака эту чудесную головку. Какъ бы еще недавно онъ зацловалъ ее!..

— Что такое?

— Остается одно…— Она медлила. Слезы навернулись на ея глазахъ, но она совладала съ собою.— Какое малодушіе!— выбранила она себя и принудила даже улыбнуться.— Остается одно… Брось меня, оставь совсмъ…

— Какія глупости!— вспыхнулъ Марковъ.— Какъ ты можешь допускать подобныя мысли!

— Подумай, что жъ ты тутъ сдлаешь?.. Одинъ, безъ знакомыхъ, гд никто ни въ теб, ни въ твоемъ труд не нуждается. Вдь боле нтъ никакихъ рессурсовъ. Еще сегодня консулъ на твое письмо отвтилъ, что ему не отпущено средствъ помогать нуждающимся русскимъ. Добраться до другаго города теб тоже не на что… Пиши сегодня пріятелю твоего дяди, что ты принимаешь вс условія… согласенъ на все, и — простимся.

— Сумасшедшая! Какъ могутъ приходить теб въ голову такія мысли!

— Придумай другое, если можешь… Я теб повторяю — иного выхода нтъ… Я ршилась окончательно…

— А ты въ монастырь?..— засмялся онъ дланнымъ, печальнымъ смхомъ.

— Нтъ, зачмъ же. Я найду себ дло въ Россіи…

— Перестанемъ и думать объ этомъ. Какія глупости лзутъ въ голову!.. Чортъ знаетъ, что такое.

Марковъ бился, какъ рыба объ ледъ.

Онъ отправился опять къ синдику, къ вліятельнымъ людямъ, прося ихъ дать ему къ долгъ извстную сумму — франковъ сто, чтобы добраться до Неаполя, гд онъ разсчитывалъ, что его выручатъ русскіе. Но и синдикъ, и остальные весьма резонно отвтили, что русскаго путешественника они совсмъ не знаютъ и ссужать его деньгами не имютъ никакого основанія… Возвратившись домой, онъ засталъ у себя Джузеппе.

— Ну, что?— встртила его Нина.

— Ничего, разумется. Вс они саломъ и свиной щетиной обросли. Какое имъ дло до нашей нужды!.. Ахъ, право, умереть бы!.. Единственно, что остается намъ…

— Я бы хотлъ поговорить съ вами безъ вашей жены,— обратился къ нему лодочникъ Джузеппе.

Нина вышла внизъ къ хозяйк…

— Вотъ что… Вы, синьоръ маэстро, по всему городу искали денегъ и не нашли. Я знаю это. Я все знаю. Жаль, что вы не обратились сразу къ друзьямъ своимъ.

— У меня ихъ нтъ, Джузеппе.

— Нтъ!.. А я не другъ вашъ? Что же, думаете, лодочникъ не можетъ быть вашимъ другомъ?.. да мн самъ Гарибальди руку жалъ!..— вспыхнулъ итальянецъ и, по своему обыкновенію, затеребилъ свою шапку.

— Вы меня не такъ поняли… Я говорилъ о богатыхъ людяхъ, что между ними не знаю никого, кто бы…

— Да,— прервалъ его успокоившійся баркайоло,— между ними не надо было и искать. Вамъ слдовало бы только мн сказать два словечка: ‘Джузеппе, нтъ ли у тебя ста, двухста франковъ взаймы?’ — и старикъ Джузеппе отвтилъ бы на это: ‘вотъ они’, и положилъ бы ихъ вотъ такъ на столъ.

И онъ, дйствительно, положилъ на столъ пачку старыхъ, перешедшихъ черезъ нсколько рукъ бумажекъ.

Марковъ, взволнованный, вскочилъ съ мста…

— Нтъ… нтъ… Я не могу принять этого. Я не могу взять у труженика…

— Какъ, ты не хочешь взять честно заработанныхъ, правыхъ денегъ и идешь къ разной сволочи просить!— въ свою очередь взбленился Джузеппе.— Что же, мои деньги украдены у кого-нибудь?

— Не потому я, а потому, что скоро, можетъ быть, отдать ихъ не буду въ силахъ.

— И не надо скоро. Джузеппе не нуждается. У меня четыре судна по морю ходятъ… Зачмъ мн! Заработаешь — отдашь… Только вотъ что — я простой баркайоло, ты маэстро di pittura, но все-таки дамъ я теб одинъ совтъ: перейди на женщинъ.

— Что?

— Брось рисовать свои камни да соборы. Съ ними ты умрешь съ голоду, женщину у тебя купитъ всякій.

— И падре каноникъ?

— Эге! И падре…— И Джузеппе лукаво мигнулъ ему.

— Нина, ты знаешь — мы спасены!— воскликнулъ Марковъ, по уход рыбака, когда она вошла въ комнату.

Та словно приросла къ мсту.

— У насъ теперь двсти, да съ нашими двадцатью — двсти двадцать франковъ. Мы можемъ добраться до Неаполя или Рима, а тамъ я ужъ знаю, что мн длать.

— Слава Богу… слава Богу!.. Знаешь, Коля, отъ чего спасъ меня Джузеппе?— сказала Нина черезъ минуту.— Я вдь окончательно ршилась… ныншней же ночью…

— Что еще такое?

— Если бы онъ не далъ этихъ денегъ, я… Я вдь понимаю, что я мшаю теб во всемъ… Я бы, какъ взошла луна, пошла бы на ту высокую башню, знаешь — что надъ моремъ?..

— Ну?

— Ну, и бросилась бы оттуда… И ты былъ бы свободенъ…

— Да разв я бы пережилъ тебя?..

И Марковъ, потрясенный всмъ пережитымъ, зарыдалъ, какъ ребенокъ, опускаясь на колни передъ нею.

Василій Немировичъ-Данченко.

Лазурный край.Очерки, впечатленія, миражи и воспоминанія.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

НА ЛАГО-МАДЖОРЕ.

Парма и Пьяченца.(Въ 1886 году).

НА ЛЕТУ.

1. Отъ Милана до Генуи.

II.Берлинъ въ Италіи.

ПАСКВИНО И МАРФОРО.(Итальянскій политическій юморъ въ средніе вка).

МЕЦЕНАТЪ.

II.Что слава — звукъ пустой!

III.Меценатъ Бутонъ.

III.‘Коммендаторе.’

Ватиканъ и Колизей.

ВОСКРЕСЪ.(Поэма въ проз).

СБЖАЛИ!(Страничка изъ скитальческой жизни).

Читайте также:

Лазурный край.
Очерки, впечатленія, миражи и воспоминанія.

Парма и Пьяченца.
(Въ 1886 году).

II.
Берлинъ въ Италіи.

ПАСКВИНО И МАРФОРО.
(Итальянскій политическій юморъ въ средніе вка).

II.
Что слава — звукъ пустой!

III.
Меценатъ Бутонъ.

III.
‘Коммендаторе.’

ВОСКРЕСЪ.
(Поэма въ проз).

СБЖАЛИ!
(Страничка изъ скитальческой жизни).