Елец, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1885 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 61 минут(ы)

ЕЛЕЦЪ.

(Изъ записной книжки скучающаго туриста).

I.
Почему я похалъ въ Елецъ.— Умирающая Тула.— Въ ожиданіи свиньи.— Овидіева метаморфоза.— Бутонъ и скотина.— Гніющій хлбъ.— Желзно-дорожные Плюшкины и хозяйство на выворотъ.— Зевсы и пигмеи.— Поляковъ и Варшавскій.— Елецъ ночью.

Вс великіе города, оставившіе глубокій слдъ въ исторіи человчества, непремнно имютъ и великихъ патріотовъ. Вспомните Аины, Спарту, Карагенъ, Римъ, Византію. Таковъ же точно и Елецъ. Чуть не въ теченіе двухъ лтъ В. М. Лавровъ только и толковалъ мн, что о прелестяхъ этого уголка, настойчиво повторяя: ‘да когда же вы, наконецъ, подете посмотрть нашъ городокъ?’ И дйствительно, мсто оказалось въ высшей степени интереснымъ. Несмотря на сверное положеніе его, тамъ живутъ ‘мартышки’, не взирая на обиліе благолпныхъ храмовъ и столь оглушительные колокола, что глухота здсь явленіе довольно общее, въ каждомъ почти купеческомъ двор тутъ пребываютъ ‘чортики съ хвостиками’. Да простятъ меня читатели! Изъ нижеслдующаго они убдятся, что я вовсе не намренъ пользоваться ихъ легковріемъ. Міръ А. Н. Островскаго здсь до сихъ поръ еще стоитъ нерушимо на своихъ трехъ китахъ. Широкіе лучи яркаго свта проникаютъ и сюда, но за то, какъ расплюевскій поросенокъ, во всей своей неприкосновенности удержалось здсь темное царство, съ которымъ напрасно борятся новые люди. Ихъ много, но и Дикихъ съ Кабанихами тутъ не перечесть. Они только покрпче заперли ворота своихъ домовъ, да позле собакъ выпустили и ужь, конечно, совсмъ обросли самою густою и твердою щетиной. Испоконъ вку Елецъ славился своимъ хлбнымъ рынкомъ. На десятки милліоновъ въ годъ посылаетъ онъ зерна и муки за границу, сюда изъ всего округа стягиваются хлбные грузы, но торговля эта какъ была нкогда разбойнической, такъ и осталась ею до сихъ поръ. Еще боле. Въ другихъ пунктахъ благословеннаго нашего отечества можно торговать честно,— тутъ нельзя. Такъ искони сложилась мошенническая система крестьянскаго ограбленія. Лучшіе люди тутъ просто бросаютъ коммерческое дло. Въ слдующихъ главахъ я займусь зоологическими изысканіями и покажу такихъ жирныхъ, хищныхъ и злобныхъ пауковъ, нити которыхъ протягиваются Богъ всть на какое далекое пространство, и какія нити! Въ этихъ паутинахъ бьется все, что еще не въ конецъ высосано кулаками, чему они еще оставили минуту жизни. Пускай-де еще до завтра подышатъ, надъ нами не каплетъ!… Царство кулаковъ сложилось здсь въ такія рзкія формы, пріемы тутъ такъ безцеремонны, кодексъ нравственныхъ правилъ до того оригиналенъ, что самому поверхностному наблюдателю здсь только смотрть да мотать на усъ, если усовъ хватитъ, потому что мотать приходится много, очень много. Тутъ рядомъ съ глубоко-честною, одушевленною самыми великодушными порывами и помыслами университетскою молодежью ходятъ нагишомъ Адамы до грхопаденія. Имъ и звриныхъ шкуръ не надо, ибо лса, гд водились древа познанія добра и зла, они давно извели и собственная нагота ихъ имъ вовсе незрима. Какъ же было не похать въ этотъ звринецъ, не полюбоваться на его допотопную фауну? Прибавьте къ этому еще и монастыри, къ которымъ у меня издавна лежитъ сердце, и вы согласитесь со мною, что не похать сюда было бы въ высшей степени преступно.

Въ Елецъ есть дв дороги: или черезъ Тулу и Узловую, или черезъ Орелъ. Есть еще и третья дорога, но она исключительно существуетъ для почтовыхъ Улиссовъ и для безотвтной уздной корреспонденціи. Если вы захотите отсюда отправить письмо въ Москву, напримръ, то оно сначала пойдетъ почему-то на Грязи, а затмъ уже полетитъ въ Москву. Зачмъ это длается — никому неизвстно. Я, разумется, похалъ на Тулу и Узловую. Хотлось посмотрть на умирающій городъ, еще недавно длавшій милліонные обороты, славный своими фабриками и заводами, а теперь съ каждымъ годомъ все боле и боле пустющій. Дла нтъ. Заказы передаются казною за границу. Городъ бднетъ. Рабочіе, какъ тараканы въ оставленной изб выцвли и высохли. ‘Насъ теперь наскрозь видно’!— объяснилъ мн одинъ изъ нихъ. Купеческія хоромы — что твой Карагенъ, только еще стны стоятъ да кровли милостію Божіею не проваливаются, да и то пока. Можетъ быть, теперь, когда я пишу это, он рухнули совсмъ. Тула вообще шлепнулась о земь со всхъ четырехъ копытъ. Даже казенная оружейная фабрика оставила только треть прежнихъ рабочихъ, да и они получаютъ куда меньше, чмъ нсколько лтъ тому назадъ. Не буду останавливаться на этомъ кладбищ. На каждомъ шагу здсь передо мною такъ и вставало Разоренье Глба Успенскаго. Кто хочетъ знать ныншнюю Тулу, пускай прочтетъ его.

— На насъ теперь, какъ на мертвыхъ, всякая пакость завелась… дятъ насъ…

— Кто стъ?

— Червь этотъ… Онъ многоразличенъ. Овый въ вид жида приползъ, проточилъ себ ходы и сталъ толстть, а овый въ адвокатскомъ фрак… Дай имъ Господь здоровья, пользуются… Такъ пользуются, такъ пользуются…

— Рвутъ куски?

— Коли бы рвали… Кусокъ что! Укуси и иди. Нтъ, онъ норовитъ облапить весь пирогъ къ себ… Обыватель всталъ, помылся, Богу помолился, а пирога-то нтъ, пирогъ-то — ау!… Ищи его… Только и слышно, какъ за стнкою адвокатъ ворчитъ. Лапой-то прижалъ, а самъ зубы оскалилъ: на-ко, подступись! Они ловкіе! Опять же чугунка насъ съла.

— Вотъ теб и на! Это какъ же?

— А то, что теперь всякая, съ позволенія сказать, скнипа закупаетъ себ продовольствіе въ Москв. Послалъ, либо похалъ, и вся недолга. Какой извозъ былъ прежде!

И начались обычныя причитанія. Изъ Тулы на Узловую пришлось похать по ряжско-вяземской желзной дорог въ совершенно пустыхъ вагонахъ. Если такіе позда здсь часты, то мн остается только поздравить управленіе. Говорятъ, что, тмъ не мене, грузы здсь задерживаются по цлымъ мсяцамъ. Несмотря на пустоту позда, вокзалъ былъ набитъ до послдней возможности. Какіе-то столь тучные обыватели, что взглядъ невольно отыскивалъ тощихъ коровъ фараоновыхъ, которыя должны были бы пожрать этихъ.

Тутъ же, на станціи, я наткнулся на знакомаго. Только у насъ на Руси могутъ случаться такія превращенія. Я долго не могъ узнать въ стоявшей передо мною громадной фигур, нсколько неуклюжей, въ первогильдейскихъ высокихъ валенкахъ и тепломъ армяк, изящнаго петербургскаго дипломата, ловкаго и стройнаго, еще два года тому назадъ занимавшагося разршеніемъ политическихъ гордіевыхъ узловъ. А. теперь — животъ во всю, лысина тоже какъ слдуетъ порядочному человку, такъ что скоро, того и гляди, голова совсмъ босикомъ будетъ. Вмсто красивыхъ, опрысканныхъ духами усовъ, громадная бородища съ весьма подробнымъ меню только что съденнаго завтрака, со всевозможными остатками на ней, причемъ оказался почему-то и клокъ соломы. На армяк тоже пятна. Ходитъ — точно пробуетъ прочность жидкихъ половицъ. Совсмъ медвдь, поставленный на заднія лапы.

— едоръ Петровичъ… Какъ трудно узнать васъ!

— Перемнился!— самодовольно забасилъ онъ. Даже и голосъ не тотъ: вмсто сладковатаго баритона, то и дло жирная густая октава, хоть сейчасъ въ протодьяконы.— Да-съ, перемнился, и весьма основательно во всемъ.

— Я вижу.

— Теперь, батюшка, хозяйничаю на новомъ мст. Купилъ имніе: по всмъ швамъ расползалось, ну, а ныньче — слава Богу. Прорхи зачинилъ, носить можно.

— Что съ вами случилось? Я бы все могъ предполагать, но васъ вн Петербурга — никогда.

— Женился. Пошли дти… Сейчасъ во мн хозяинъ и проснулся. Вижу, этакъ нельзя. Этакъ прямо — въ нищіе. Ну — сюда. Взялъ я у пріятеля разоренное гнздо, и вотъ работаю. Ничего, везетъ.

— Это я вижу.

— Что вы на мой животъ глядите? Это, батюшка, не брюхо, а самый здоровый эстомакъ, какъ и быть ему слдуетъ… Постойте-ка!.. Дайте сбгать справиться.

И онъ выбжалъ на крыльцо.

— Что это онъ?

— О свинь безпокойство имютъ.

— Какъ о свинь?

— Такъ-съ, свинью имъ общали, они и деньги отдали, теперь вотъ надо хать, а свиньи нтъ.

— Нтъ!— подтвердилъ вернувшійся.— Это чортъ знаетъ! Видли бы вы, какая красавица свинья-то! Брюхо — вотъ! Щетинка — щиткомъ… Сало пальцемъ чувствуешь… Носъ… Чему вы сметесь?

— Въ прежнее время вы такъ дамъ петербургскихъ расписывали…

— Что дамы! Въ дам какой толкъ! Кром глупости, въ ней ничего… А эта свинья, я вамъ скажу… Сбгаю-ка я, посмотрю: авось, и привели… полюбуетесь тогда…

И онъ исчезъ опять.

Дали второй звонокъ. едоръ Петровичъ былъ безутшенъ. Выбжалъ еще разъ — свиньи не было.

— Да что вы волнуетесь?

— Что я жен скажу? Какъ я безъ свиньи къ ней? Если бы вы только знали, какая свинья-то… Коза, а не свинья.

Тутъ мы вс не выдержали и расхохотались.

— Вамъ хорошо смяться-то.— И опять полились разсужденія о хозяйств, о способахъ разбогатть въ самое непродолжительное время.

— А помните?

— Что такое?

— Какъ вы мечтали поработать для народа… Помните, какъ вы толковали, бывало, на тему: ‘кая польза человку, аще весь міръ пріобрящетъ, душу же свою отщетитъ’?

— И правъ былъ.

— А теперь вы что длаете, а? Не то же ли самое?

— Нтъ-съ, извините. Именно для народа… Съ народомъ и для народа.

— Интересно послушать.

— Именно-съ. Мы и есть самые піонеры. Мы именно на дл пользу крестьянину и приносимъ.

— Знаю впередъ: даете ему работу…

— Ничего вы не знаете. Во-первыхъ, я его пріучаю къ законности и порядку, чего въ немъ отродясь не бывало. Пустилъ онъ ко мн лошадь, корову — штрафъ. За все штрафъ. Строгость завелъ такую… Военнымъ не бывалъ, а полагаю, что въ рот легче. Вы не улыбайтесь. Захотли они кабакъ завести, а луга-то у меня вс. Я имъ: сейчасъ запретъ на луга. Они туда-сюда — ко мн. Я имъ: или кабакъ вонъ, или луговъ не будетъ. Такъ кабака и посель нтъ. Захотли прижать меня. Давай лсъ, а то работать у тебя не станемъ. Я ни на какія уступки не пошелъ. Пришла зима — денегъ у нихъ нтъ. Опять ко мн. Я отказалъ. Побились, побились,— взять не откуда. Ну, опять… Работать будете? Будемъ! Контрактъ съ неустойкой. Цну имъ назначилъ по совсти. Вы, вдь, меня знаете: не грабитель я, не воръ. Никто у насъ такихъ цнъ не платитъ. Ну, за то и смотрю за ними. Чуть упущеніе или что тамъ, сейчасъ по контракту неустойку. Главное, ничего не прощать, не спускать имъ. Теперь они знаютъ. Отношенія у насъ отличныя. Деньги нужны — ко мн. Случалось, не отдаютъ и отрабатывать не приходятъ. Ну, я жду, ничего. Нужда придетъ — ко мн-тогда и на работу даромъ его не беру. Главное, чтобы нервовъ этихъ не было. Если есть нервы да сантиментальное воспитаніе, ну, тогда все пропало! И сами вы ничего не сдлаете, и крестьяне избалуются, разорятся, сопьются…

— Позвольте, это, вдь, то же крпостно’е право. Предоставьте имъ свободу…

— Прахомъ пойти?— прервалъ онъ меня, Я самъ въ Петербург ораторствовалъ. Вы знаете, что такое значитъ оставить ихъ управляться самимъ собою?

— Что?

— А то именно, что сейчасъ же явится кулакъ изъ ихнихъ же: цловальникъ, волостной старшина, и всхъ ихъ въ такое рабство обратитъ, о которомъ вы, душа моя, понятія не имете. А теперь шалишь! Завелся было у меня одинъ паукъ этакій, сталъ ихъ въ петлю затягивать,— я пяти тысячъ не пожаллъ, разорилъ его и по міру пустилъ. Что вы думаете? Теперь мои сосди, крестьяне, законы какъ знаютъ? Я ихъ этимъ такъ донялъ, что они сами теперь, чуть что, на статьи ссылаются.

Я было началъ толковать о простот отношеній, о задушевности.

— Полноте! Взаимное довріе у насъ именно такимъ образомъ пріобртается. Пока они въ васъ видятъ барина, на эстолько вамъ не поврятъ!— показалъ онъ на кончикъ мизинца.— Ежечасно будутъ стараться подвести васъ. Ну, а окажетесь вы настоящимъ хозяиномъ,— честнымъ, справедливымъ и, главное, строгимъ,— иное дло. Главное, строгимъ. Остальное въ васъ онъ потомъ различитъ, а сначала одно соображаетъ: сантиментально-добръ замлевладлецъ, значитъ — дуракъ:, строгъ, за свое цпко держится — слдовательно, человкъ умственный… Это ужь вы сдлайте одолженіе. На это у нихъ свой масштабъ.

— И много такихъ, какъ вы?

— То-есть какихъ?

— Думающихъ и дйствующихъ такъ?

— Нарождаются… Очень много…

— Ну, а гг. Колупаевъ и Разуваевъ васъ не проглотятъ?

— Видите ли, въ чемъ дло: не знаю какъ въ другихъ мстахъ, а у насъ кого Колупаевъ съ Разуваемымъ могли проглотить, того они уже и проглотили совсмъ, съ косточками. Ну, а нами они подавятся. Теперь остались т, которые крпко за свою землю держатся и только прикупаютъ, а не продаютъ ее. Теперь купецъ у барина не возьметъ ничего. На хлб обманетъ,— это точно, но ужь землей не полакомится. Теперь у насъ такіе, что, пожалуй, какъ бы купцу съ землей-то удержаться. Потому мы на земл сидимъ и ее не истощаемъ, а купецъ изъ земли все давно высосалъ и она только бременитъ его.

— Такъ что при крестьянскихъ банкахъ мужикамъ не удастся у васъ забрать землю?

— У насъ ни-ни. Говорю, кто не крпко на земл сидлъ, того давно купцы съли. Остались мы. Мужикъ купитъ землю, точно, и много ее купитъ, но у купца. У этихъ самыхъ Разуваевыхъ и Колупаевыхъ, которые кое-гд сами ужь начали на ладонъ дышать. Жадничали, жрали, жрали, да и обълись… Вотъ у такихъ мужичкамъ землю-то и удастся взять. А не у насъ. Да и еще вопросъ: какъ пойдутъ крестьянскіе банки? О нихъ міроды только прослышали, а ужь у нихъ подъ ложечкой засосало. Аппетитъ, значитъ, чувствуютъ. Дло-то это вотъ какъ умно слдуетъ поставить, иначе только еще боле Разуваевыхъ расплодишь. У нихъ, вдь, всегда ротъ раскрытъ.

— Литературу бросили? Я думаю, ничего не читаете.

— Мало, знаете. Отбило охоту. О самомъ-то интересномъ не пишутъ. Ради Бога, не думайте, чтобы я печать винилъ въ этомъ. Я знаю, тутъ печать не причемъ. А только читать вовсе нечего. Журналы выписываемъ. Я не такъ ужь отсталъ отъ всего, какъ вы полагаете. Даю себ отдыхъ. Каждые два года — мсяца на три за границу, въ Парижъ, въ Вну. Тогда привожу себя въ порядокъ, одваюсь щеголемъ. А теперь нельзя…

— Свинья мшаетъ?

— Хотя бы… Ее, вдь, какъ покупать надо? Всю ощупать! Перчатки-то при этомъ не годятся. Напрасно вы вспомнили о ней. Изъ ума у меня не выходитъ. Ужь очень я облюбовалъ ее. Придется завтра прикащика послать за ней. Да боюсь я. Не такъ онъ ходить будетъ. Она ласки требуетъ. Ее лелять надо.

— Чортъ знаетъ, что вы толкуете!

— Не скажите… Я этого барина хорошо знаю… Они два года назадъ тоже свинью привезли къ себ. Ходили за ней какъ за родной, ну, и свинья оказалась благодарной. Животное признательное-съ… Ее корми, ходи за ней, предупреждай, а она всегда готова. Она это какъ понимаетъ! Говорятъ: свинья! Нтъ, а вы выхольте-ка ее. Свинья! Обозвали глупымъ словомъ, да и рады… Я вонъ себ вс дла поправилъ на свинь. Развелъ ихъ, ну, и ожилъ. Въ нее вникнуть надо, а она себя завсегда оправдаетъ!

Изъ Узловой на Елецъ идетъ отдльная втвь. Тутъ я разстался съ превращеннымъ дипломатомъ. Къ намъ сли другіе пассажиры. Пока стоялъ вагонъ передъ вокзаломъ, насъ оглушалъ гвалтъ евреевъ, собравшихся здсь для пріема хлба, присланнаго изъ Ельца. Благодаря безобразіямъ, которыми славится эта желзная дорога, у нихъ сгнила большая часть груза, предназначеннаго къ отправк за границу. Объ этомъ я разскажу ниже. Стоитъ остановиться на дяніяхъ нашихъ путейскихъ организаторовъ, продлывающихъ именно здсь самыя невроятныя вещи. Когда нашъ поздъ двинулся и гулъ обиженныхъ погрузчиковъ замеръ, мой новый сосдъ неожиданно обратился ко мн съ вопросомъ:

— Басни читали?

— Какія басни?

— Разныя… ‘Оселъ и соловей’, напримръ, ‘Лисица и ворона’, ‘Земледлецъ и змя’…

— Читалъ, а что?

— Хорошо, если бы здсь былъ баснописецъ. Любопытный сюжетъ имется.

— Вы это о чемъ же?

— Видите, въ углу сидятъ?

Я оглянулся: прехорошенькая, но совсмъ полумертвая, измученная женщина и рядомъ какое-то неимоврное быдло, съ животнымъ выраженіемъ лица, жилистыми лапами и громадными ножищами.

— Изволили замтить? Ну, такъ сейчасъ бы можно басню: ‘Бутонъ и скотина’.

— Простите, но я ничего не понимаю.

— Жаль, я не одаренъ. А то бы сейчасъ въ газету. Такъ бы и отпечаталъ: ‘Бутонъ и скотина’. И было бы весьма справедливо, потому что по дломъ. Они-съ, — эта самая которая скотина,— торгуютъ у насъ по первой гильдіи. Грабежомъ больше въ ходъ пошли. Извощикомъ въ Москв были, ну, и пьяныхъ купцовъ возили. А тамъ, неизвстно какъ, разъ купецъ и пропалъ. Куда пропалъ — досел не открыто, но съ этого самаго случая они, т.-е. скотина, жить пошли. Пріхали къ намъ, лабазъ, кабаки, извозъ… ну, первый гражданинъ, какъ есть… И облюбили они эту самую которая, т.-е. бутонъ. Сейчасъ сватовъ послали — отказъ. Потому она здсь прикащика одного очень обожала. Ну, Иванъ Петровъ… я про Пія, про этого…

— Его зовутъ Піемъ?— изумился я.— Извощикъ и вдругъ — Пій.

— Нтъ, помилуйте. Какъ зовутъ! Его прозвище самое простое: Гужковъ, и все тутъ. А это я его Піемъ за неимоврность его… Ну, такъ вотъ онъ самый сейчасъ этого прикащика въ Сибирь, сослалъ.

— Какъ сослалъ?

— Очень просто. Переманилъ къ себ на службу, а тамъ объявку въ полицію: украдено у меня столько-то тыщь подъ такими-то номерами. Подозрваю прикащика Спинжакова. Обыскъ. Тотъ все время какъ обалдлый. Душу отдаю — невиненъ. Видать было. Но только у него нашли въ постел и подъ тми самыми номерами, чисто сдлано было… Опосля этого папеньку ихняго, т.-е. бутонова родителя, обошли они. Стали вмст дло вести и разорили его. Силкомъ дочь-то подъ внецъ вели. Изъ коляски-то она прыгала. Въ церкви ‘нтъ’ отвтила.

— Да какъ же обвнчали?

— По нашимъ мстамъ все можно. Что и нельзя — сдлаютъ! Изъ петли ее вынули… Бьетъ онъ ее. Извстно, одно ему имя: скотъ… Вы какъ думаете: какъ ее изъ петли вынули, такъ онъ, замсто ласки, чтобъ успокоить, что сдлалъ? Кнутомъ ее отвозилъ! Мы слышали, помилуйте! Мы сосди. Кричала какъ!… Разв у него рука? Лапа!

— Зачмъ же вы это шепотомъ разсказываете? Объ этомъ кричать слдуетъ.

— Спаси, Господи!

— Какъ такъ? Вдь, это мерзавецъ.

— Точно-съ. Имени ему нтъ… Но у меня, не угодно ли, пятеро младенцевъ. Тоже сть-пить просятъ. А онъ,— изволите вы его видть?— деньгами задушитъ, разоритъ. Что ему! Въ Сибирь сошлетъ. Настоящій Пій, помилуйте. Нтъ, жаль, я басней не могу. Сейчасъ бы: ‘Бутонъ и скотина’. Вдь, напечатали бы?

— Напечатали бы, — успокоилъ я его.

— Ну, вотъ я и говорю… Помилуйте, про этакаго Пія да не напечатать! Дорого бы взяли только, пожалуй.

— За это газеты не берутъ, он сами платятъ своимъ корреспондентамъ.

— Он платятъ за политику. Это точно! А за это берутъ. Мы знаемъ, помилуйте! Ежели высокимъ слогомъ, ну, тогда сейчасъ деньги, а про обыкновенное — нтъ. За басню не заплатятъ. Помилуйте! Кто же бы тогда работалъ, когда бы вс басни писать стали?

Большіе черные глаза на блдномъ лиц несчастной женщины смотрли съ такою тоской, что вчуж становилось и жутко, и больно. Лицомъ къ лицу я сталкивался здсь съ вполн законнымъ убійствомъ. Видишь и знаешь, что ты безсиленъ помочь. Добраго ничего не сдлаешь, разв только еще боле ухудшишь судьбу бдной жертвы.

— По начальству пробовали. Молодой слдователь у насъ. Вмшался, знаете, хотлъ въ острогъ Пія-то.

— Ну?

— Смнили слдователя… И по дломъ!

— Какъ по дломъ?

— А какъ же? Сказано: Богъ соединилъ, человкъ да разъединяетъ.

— Позвольте, какъ же Богъ, если силой?

— Это ужь на отц да на поп грхъ, а она покоряйся! Все-таки, черезъ церковь, не такъ какъ-нибудь… Что-жь длать? Значитъ ея судьба такая. Тутъ никто ничего не можетъ.

— Да, вдь, онъ ее убьетъ.

— Какъ не убить! И то въ чемъ только душа держится. Вы ему на руки-то посмотрите. Разв это руки? Лопаты, и т меньше бываютъ. А онъ ее какъ жаритъ-то! Во что попадя… Храни Богъ, високъ подвернется.

— За что-жь онъ бьетъ ее?

— Мало любишь, говоритъ. Не вижу я въ теб ласки. Ты ежечасно горть должна, и чуть я что, ты сейчасъ со всей своей охотой и даже съ ликованіемъ! Вонъ онъ что поетъ ей!

Станція за станціей и всюду одн и т же картины: горы гніющаго подъ дождемъ хлба. Ничмъ неприкрытые мшки валяются по мсяцамъ. Зеленая плсень на хлб, говорятъ, грибы растутъ на немъ, а желзная дорога спокойно смотритъ на это. У нея, видите ли, нтъ вагоновъ! Дло въ томъ, что Елецъ, если считать по 600 пуд. хлба на вагонъ, отправляетъ всего около 20,000 вагоновъ хлба. Несмотря на то, что желзная дорога беретъ за перевозку страшныя цны, у нея не хватаетъ вагоновъ на весь грузъ въ 2.000,000 пудовъ, а потому хлбъ долженъ оставаться брошеннымъ за станціей, въ пол, причемъ, какъ я уже говорилъ, мшки рвутся, хлбъ гибнетъ. Какъ ухитрилась дорога при такомъ громадномъ движеніи грузовъ дойти до столь подлаго состоянія — для меня объяснилось очень скоро. Давно какъ-то помщикъ Плюшкинъ (Гоголь забылъ разсказать объ этомъ) попалъ случайно къ таковой же помщиц Коробочк, ночью, въ мятель. Длать нечего, пришлось остановиться у нея. Черезъ девять мсяцевъ посл того, Коробочка, неожиданно прибывъ въ городъ къ протопопу отцу Кириллу, разршилась у него отъ бремени младенцемъ мужескаго пола. Сей ‘тайный плодъ любви несчастной’, придя въ соотвтствующій возрастъ, соединилъ въ себ скупость своего папеньки Плюшкина съ необычайнымъ хозяйственнымъ геніемъ Коробочки. Желзная дорога на Елецъ попала впослдствіи именно въ руки къ этому господину. Шутки въ сторону. Слушая о распоряженіяхъ управляющаго этой дорогой, къ счастію, смненнаго или замненнаго теперь, я иначе и не могъ ихъ объяснить, какъ счастливымъ сочетаніемъ свойствъ, унаслдованныхъ отъ двухъ этихъ незабвенныхъ гоголевскихъ типовъ. Дйствительно, представьте, какъ велось желзно-дорожное хозяйство. Чтобы меньше тратить, разбивавшіеся, портившіеся вагоны отсылались въ Калугу и бросались тамъ совсмъ. Ихъ не чинили, какъ вообще мало чинили и поправляли самый путь. Вс стремленія путейскаго генія были направлены къ тому, чтобы какъ можно мене тратить, а если возможно, то и совсмъ ничего не расходовать на ремонтъ. Теперь дошло до того, что при недостаточномъ подвижномъ состав не хватаетъ 150 вагоновъ. Принимаютъ хлбъ съ условіемъ отправить его не раньше, какъ черезъ мсяцъ.

— А вагоны стоятъ въ Калуг?

— Тамъ и брошены. Все, что должно было идти на поддержку и поправку ихъ, зачтено въ экономію.

Вотъ онъ, герой нашего времени, какъ слдуетъ понявшій слово экономія! Въ самомъ дл, не бросалось ли вамъ въ глаза, что прежде, опредляя человка, стоящаго у того или другаго руля, говорили о его талантахъ, свдніяхъ, ловкости, хотя бы даже о воспитаніи? Теперь этого нтъ. Выступили какіе-то новые люди, за которыми ни талантовъ, ни ума, ни свдній не числится. Когда ихъ хотятъ похвалить, то только и могутъ найти одну фразу: ‘NN склоненъ къ экономіи’. Какая это экономія безъ ума и безъ свдній, видно хотя бы здсь, на этой печальной дорог.

— Отчего же хоть не прикроютъ хлбъ отъ дождя?

— Да, вдь, для этого же опять-таки надо брезенты купить!

А какъ строена самая дорога — любо-дорого посмотрть. Честь и слава г. Варшавскому, соорудившему такой изумительный путь! Вотъ человкъ, очевидно, уже совсмъ не склонный къ экономіи… на чужой счетъ! Это поэтъ, художникъ, — все, что хотите. Прямая линія — вн законовъ красоты, вонъ ее, прямую линію! Геометрія говоритъ, что прямая линія есть кратчайшее разстояніе между двумя точками,— что за дло г. Варшавскому до геометріи? Ни въ Шклов, ни въ Бердичев геометрію въ разсчетъ не принимаютъ. Почти всюду почва ровная: ни горъ, ни пропастей. Вообще самая выгодная для рельсоваго пути. Прямое разстояніе 132 версты, а выстроено 185 верстъ рельсоваго пути. Такимъ образомъ, 53 версты пошли на соблюденіе законовъ красоты, на замну прямыхъ линій кривыми. Зигзаги выходятъ дйствительно страшные. Подошла, напримръ, дорога къ самому Ельцу и вдругъ ей опять погулять захотлось. Что тамъ, въ самомъ дл, хорошаго въ Ельц? Ну, опять назадъ, да и дала восемь верстъ крюку. Прикиньте-ка эти восемь верстъ на желзно-дорожную табличку, анъ покажется, что ребятишкамъ не только на молочишко, но и на австрійское баронство хватитъ! Оттого и приходится хать чуть не цлый день по крошечному пространству, впрочемъ, ознаменованному великими событіями. Здсь совершилось когда-то, между прочимъ, одно изъ безчисленныхъ воплощеній Брамы. Извстно, что въ этихъ воплощеніяхъ Брама любитъ принимать иногда весьма смиренный видъ. Такъ случилось и здсь. На ефремовскій участокъ шоссейной дороги когда-то онъ сошелъ съ небесъ простымъ десятскимъ. Божественное свойство его природы, впрочемъ, сказалось очень быстро, и впослдствіи, со скоростью снжнаго комочка, обратившагося въ лавину, онъ сдлался милліонеромъ и извстенъ теперь всмъ и каждому подъ именемъ дйствительнаго статскаго совтника Полякова. Неукротимые шоссейные инженеры весьма непочтительно и даже жестоко обращались съ воплотившимся Брамой, но онъ, провидя свое будущее величіе, терплъ все и вся. Какія событія, какія воспоминанія!… Поляковъ, Варшавскій!… Читатели поймутъ, сколь торжественное настроеніе охватывало меня по пути къ Ельцу. Какъ жаль, что Русская Мысль, по свойственной ея редакціи грубости нравовъ, не принимаетъ одъ въ державинскомъ стил!

На всхъ станціяхъ жалобы и крики. Съ нами хали новые путейскіе Зевсы, несомннно уже не гоголевскаго происхожденія. Бдные, они совсмъ теряли голову, когда пигмеи-отправители цлымъ кагаломъ облипали ихъ отовсюду и во сто устъ, съ ожесточеніемъ и злобой, выкликали свои стованія то чуть не плача, то озлобленно. И что было тутъ сказать? Поневол Зевсамъ приходилось молча созерцать гніющій хлбъ, разводить руками и мысленно посылать къ чорту экономное дтище Плюшкина и Коробочки. Въ нашъ вагонъ то и дло садились владльцы грузовъ, чуть не въ полномъ отчаяніи. Нужно было видть, до чего ихъ довело ряжско-вяземское управленіе, которому принадлежитъ и эта втвь на Елецъ черезъ Ефремовъ.

— Что же вамъ говоритъ начальство?

— Одно бормочетъ: примемъ мры, постараемся.

— Значитъ, слава Богу?

— Мы который годъ ужь видимъ, какъ они стараются! Разорились съ ихнимъ стараніемъ. Лучше бы не старались.

— Денегъ у нихъ нтъ!

— Еще бы! Эта дорога — золотое дно. Тутъ только дуракъ не разбогатетъ… А у нихъ денегъ нтъ.

— Виновата система гарантій. Зачмъ желзной дорог работать? Не хватитъ — заплатитъ или правительство, или земство, вотъ и вся недолга!… Этакъ-то легко…

Поздно ночью, потому что хавшіе съ нами Зевсы всюду останавливались, чтобы, какъ гоголевскія мыши, все понюхать и уйти, мы, наконецъ, пріхали въ Елецъ.

Было темно, шелъ дождь. Городъ казался громаднымъ. Я совершенно по-чичиковски разговорился съ извощикомъ, который, для перваго дебюта, завезъ меня въ какую-то яму, завязъ тамъ и освободился только при помощи проходившаго мимо обоза.

— Большой городъ у васъ,

— Нашъ городъ подлецъ — вотъ что!— ожесточенно обернулся онъ ко мн.

— Это за что же?

— А за то, что на мъ, на Ельц, креста нтъ — вотъ что! Онъ, Елецъ нашъ, споконъ вку душу чорту продалъ! А вы полагали какъ?

— Вотъ теб и на!

— Но которые прізжіе, т хорошіе люди!— смягчился онъ, подвозя меня къ гостинниц Попова, единственной, гд можно останавливаться.

У нея одинъ только недостатокъ: г. Поповъ, очевидно, принимаетъ свой Елецъ за Парижъ или за Лондонъ и беретъ за номера такія цны, которыя были бы къ лицу разв только Итальянскому бульвару или Реджентъ-Стриту.

II.
Въ женской гимназіи.— Отецъ Смарагдъ.— Огорченные купцы.— Христофоръ Колумбъ изъ мелочной лавки.— Между небомъ и землею.— Татьянинъ день.

Не усплъ я еще разобраться съ вещами, какъ ко мн постучали. Оказался корридорный.

— Чего вамъ?

— Иные прочіе, которые, значитъ, прізжіе, любопытствуютъ насчетъ театру, слдовательно.

— Ну-съ?

— Собственно потому, какъ сегодня прізжій баринъ на цитрахъ играютъ, вс идутъ.

— Ничего не понимаю!

— Я это про господина Бауера. Въ женской гимназіи, съ позволенія начальства и при полномъ освщеніи, — барабанилъ онъ.

— Концертъ, что ли?

— Оно самое, при участіи двицъ и прочее. Ежели угодно, можете идти.

— Вы разршаете?— улыбнулся я.

— Не препятствуемъ. Рубь за входъ.

Длать вечеромъ было нечего, къ тому же, я сообразилъ, что въ зал гимназіи увижу, вроятно, все мстное общество, да и концертантъ былъ знакомый. Изумило меня нсколько ‘участіе двицъ’, но потомъ оказалось, что вмст съ г. Бауеромъ пріхала пвица г-жа Дубасова. Я похалъ. Женская гимназія славится въ Ельц, и не даромъ. Двушки здсь получаютъ серьезное образованіе и производятъ самое отрадное впечатлніе съ перваго же раза. Печать какой-то особенной дловитости лежитъ на нихъ. Самая гимназія содержится исключительно на городскія средства. Ни правительство, ни земство не даютъ ничего. Сборъ за ученіе идетъ въ пользу города, но, разумется, не покрываетъ и трети расходовъ. До сихъ поръ здсь годовая плата за обязательные предметы не превышала 20 рублей, а съ вмст необязательными 25 руб. Какъ ни мала эта плата сравнительно съ тою, какая существуетъ въ другихъ подобныхъ учрежденіяхъ, тмъ не мене, вопросъ объ увеличеніи ея на 5 руб. разбирался цлый годъ и управа колеблется: привести это въ исполненіе, или нтъ. Благодаря дешевизн образованія, теперь здсь учатся боле трехсотъ двушекъ. Не только привилегированныя сословія, но и масса мщанства спшитъ воспользоваться возможностью дать своимъ дочерямъ мало-мальски сносное воспитаніе. Нужно прибавить, что на первыхъ порахъ именно это самое мщанство въ Ельц упорно противодйствовало учрежденію гимназіи и роптало противъ нея, но потомъ живо оцнило новое дло и теперь отъ него нтъ отбою. Восемь классовъ съ педагогическимъ отдленіемъ усердно посщаются горожанками, и, нужно сказать правду, едва ли что-нибудь другое могло такъ поднять Елецъ, какъ именно эта гимназія. Мужская гимназія была здсь выстроена… кмъ бы вы думали? Поляковымъ! Его превосходительство Самуилъ Соломоновичъ и до сихъ поръ здсь числится попечителемъ. Не думайте, впрочемъ, чтобы знаменитый милліонеръ взялъ да такъ — здорово живешь — подарилъ городу зданіе гимназіи. Исторія этого дла знакома. Концессію на постройку желзной дороги отъ Ельца до Грязей получилъ городъ. Кусочекъ оказался лакомый и Поляковъ сейчасъ же предложилъ свои услуги. Городъ ему передалъ сооруженіе пути. Поляковъ проектировалъ продлить линію до Орла. Явился конкуррентъ. Поляковъ вошелъ въ частное соглашеніе съ земствомъ. Земство хотло отдать ему, городъ — Мельникову. Тогда Поляковъ общалъ 200,000 рублей на гимназію. Ельчане сообразили, что С. С. въ такихъ же точно обстоятельствахъ и то же самое общалъ Харькову и общанную сумму уплатилъ какими-то ничего или очень мало стоющими бумагами. Ему поставили условіемъ передать эти деньги въ казну. Деньги были внесены, гимназія выстроена, хотя съ значительными расходами отъ города и отъ земства. Такимъ образомъ, появилась здсь сначала мужская, потомъ городъ выстроилъ женскую гимназію. Прошло очень немного съ тхъ поръ, и результаты той и другой живо сказались. Елецъ ныншній съ Ельцомъ прежнимъ нельзя и сравнить. Правда, три кита живы, правда, Дикіе и Кабанихи еще прочно сидятъ въ своихъ плотно замкнутыхъ гнздахъ, но за то и молодежь здсь высоко подняла голову и на Татьяниномъ дн, на этомъ всеобщемъ праздник русской интеллигенціи, въ Ельц случалось собираться боле ста участникамъ, окончившимъ московскій университетъ. А эта цифра на уздный городъ совсмъ не маленькая, хотя уздный городъ уздному рознь. Населеніе Ельца, напримръ, оффиціально считалось въ 38,000 человкъ. Но семнадцать лтъ тому назадъ, вздумали сдлать перепись, и такихъ оказалось боле 57,000 душъ. Теперь, на зло оффиціальной статистик, наберется и всхъ 70,000.

Концертъ былъ какъ концертъ. Явилось нсколько аляповатыхъ дамъ въ малиновыхъ чепцахъ, но мало. Собакевичей тоже что-то стало не видать. Очевидно, и ихъ обучили хорошимъ манерамъ. Даже и блила здсь стали не столь рзки. Очевидно, вмст съ просвщеніемъ, въ среду, уздныхъ барынь проникли и издлія русской химической лабораторіи. Разумется, отъ степной дамы, по выраженію Щедрина, долго еще будетъ дтьми пахнуть. Не обошлось дло безъ чиновниковъ въ розовыхъ галстухахъ, но г. Бауеръ врно остался доволенъ, хотя одинъ изъ особенно франтовитыхъ купчиковъ и спросилъ меня:

— Это онъ на фортепіанахъ жарилъ?

— Нтъ, на цитр.

— Разв не все единственно? И тамъ, и тутъ пальцами… По моему, то же самое… одинъ балетъ выходитъ.

Черезъ два-три дня мн удалось перезнакомиться со всми достопримчательностями Ельца.

Городъ дйствительно оказался интереснымъ.

По наружному виду — хоть куда. Говорятъ, лтомъ и осенью, въ дождливые дни, онъ ужасно грязенъ и пшеходы, застрявъ посреди улицы, взываютъ о помощи. Говорятъ, что, тогда площади обращаются въ Аральскія и Каспійскія моря, но это все только говорятъ. Я былъ зимою, когда всюду лежалъ снгъ, и если и представлялась возможность утонуть, то ужь никакъ не въ грязи, а скоре въ вин, котораго здсь выпивается неимоврное количество. За то видъ города изъ женскаго монастыря, напримръ, былъ въ высшей степени красивъ. Массы домовъ и церквей, грандіозный соборъ, съ честью занявшій бы мсто даже и въ Москв, покрывали холмы, сползали въ долины и снова подымались на высоту. Я думаю, что лтомъ это должно быть еще красиве. Но что здсь лучше всего, это — окрестности. Излучины рки, зеленая степь, какъ море разстилающаяся во вс стороны, безъ перерыва, съ рдкими облаками зеленыхъ рощъ и садовъ.

— Нравится вамъ городокъ нашъ?— обратился ко мн полузнакомый обыватель.

— Да, ничего.

— Гнздо-съ… гнздо подлое!

— Это за что же-съ?— Я, кстати, вспомнилъ рекомендацію извощика: ‘подлецъ нашъ городъ’.

— А за то, что на немъ, какъ на Содом и Гоморр, грховъ много. Давно уже вопіютъ ко Господу.

— Такъ.

— Вы на меня смотрите и думаете: дуракъ человкъ. Но я свою мысль вамъ скажу: теперь какіе, напримръ, мы несчастные люди!

— Это кто же вы?— Мы, напримръ, здшніе купцы. Не вс, а т, коихъ оснило, мозги-то которымъ ныншнее время пробуравило. Я вамъ говорю, трагедію можно писать. Теперича, жили наши отцы и дды, народъ обманывали, въ свиныхъ хлвахъ свое удовольствіе получали. Жили, надо сказать, чудесно, ни себ, ни собакамъ. Но у нихъ понятіевъ не было и потому считали они себя вполн счастливыми… Вырасли мы — народъ обманывать какъ будто и зазорно, въ хлву дышать трудно, а, окром хлва и обмана, другаго дла у насъ нтъ.

— То-есть зачмъ же это обманывать?

— Такая у насъ торговля. Вникните и узнаете. Храбрости, чтобы нарушить это правило, у насъ нтъ… Мы и вс какъ бы въ безвоздушномъ пространств. Торпыхаемся, торпыхаемся, а уцпиться не за что. Чувствуемъ, что это не та жизнь, что другое время пришло, новое, и новые люди народились и что эти новые люди смотрятъ на насъ, ну, какъ бы… на верблюдовъ какихъ или мастодоновъ ископаемыхъ, и сами мы свою ископаемость очень хорошо понимаемъ, ну, а сдлать ничего не можемъ. А безъ понятіевъ куда лучше!

— То-то у васъ здсь и пьютъ.

— Другъ ты мой, ежели намъ не пить, такъ, вдь, сейчасъ въ петлю надо. И пьемъ-то мы какъ! Другіе пьютъ, а мы лопаемъ… Льемъ въ себя, и чемъ больше льемъ, тмъ боле ожесточаемся… На губахъ неподобныя слова, хулу всякую изрыгаемъ, а въ сердц червякъ верть, да верть. Грызетъ! Вы какъ полагаете, есть гд-нибудь такіе пьяницы, какъ въ Ельц?

— Я думаю. Въ Екатеринбург, напримръ… Въ Сибири тоже.

— Ну, ужь извините. Нигд нтъ. Потому мы теперь совсмъ не къ мсту. Прежде мы капиталы наживали у себя, въ своемъ углу сидя. Шелъ къ намъ мужикъ, мы сейчасъ шкуру съ него, съ мужика, драли, и ничего. А ныньче шкуру-то мы деремъ попрежнему, но только изъ нашихъ вышли такіе, что насъ же въ глаза костятъ. Живодеры вы, дескать, поганые! Ну, мы, точно, чувствуемъ… Мужикъ придетъ, обдерешь его, по привычк, а потомъ сейчасъ казниться, пить, а завтра опять шкуру драть! У насъ какіе есть! Знаете ли вы базарную площадь съ всами?

— Какже, знаю.

— Ну, такъ одинъ купецъ въ отчаянныхъ чувствахъ Мессалину на ней изобразилъ.

— Что-о?!

— Въ Рим такая была. Изволили читать?

— Какже.

— Ну, и онъ тоже. Навелъ туда этихъ дамовъ самыхъ, которыя, значитъ, непотребныя. Изъ березовыхъ вниковъ внки заплелъ и въ жертву… какъ его, Гермесу, что ли?…. на базарные всы внки эти возлагать сталъ… Что было горя! Самъ плачетъ и дамамъ самымъ этимъ приказываетъ — плачьте!… Вс плачьте, потому подлецы мы — вотъ что! Такъ всю ночь и провели въ дебош. А другой, тоже въ отчаянныхъ чувствахъ, взялъ да и ухалъ въ Америку.

— Какъ въ Америку, въ какую?

— Въ настоящую… Силы, говоритъ, у меня нтъ на васъ, подлецовъ немытыхъ, смотрть… Уду я отъ васъ въ Америку. Мы смяться давай… Такихъ и билетовъ, говоримъ, нтъ, чтобы елецкому купцу да въ Америку. А онъ ругался, ругался да вдругъ — и гайда!

— Что-жь онъ въ Америк?

— Чудесно по-ихнему ругаться выучился!… Такъ у насъ, знаете, все существованіе наше, какъ языкъ у зми, раздвоилось!

Удивительное дло! На всхъ здшнихъ купцахъ дйствительно лежитъ что-то такое Любимъ-Торцовское. Нтъ прежней гармоніи, нтъ прежняго спокойствія первогильдейскихъ идоловъ. Они, пожалуй, и теперь остались идолами, но въ этихъ деревянныхъ истуканахъ уже завелись черви и мозжатъ ихъ. Переходное время?!

— У насъ какъ? Въ сосднемъ городу тоже купецъ былъ. Выстроилъ онъ церковь, колоколъ отлилъ. Сейчасъ ему за это обдъ. За обдомъ ему привтственную рчь. А онъ всталъ да и отвчаетъ: ‘Скоты вы вс!’ — ‘Какъ скоты?’ — спрашиваютъ.— ‘Да такъ… Чего вы?… Бога-то, вдь, говоритъ, нтъ!…’ Вотъ вамъ какіе у насъ Христофоры Колумбы являются! И все невзначай. И сопьется невзначай, и человкомъ ежели сдлается, такъ тоже невзначай. Наитіемъ!… Сегодня не было, а завтра вдругъ… Откуда — никто не знаетъ. А главное то, что намъ приткнуться некуда. Нтъ у насъ ничего подъ ногами. Прежній-то купецъ прочно стоялъ на трехъ китахъ, а мы, какъ пузыри на вод, наверхъ поднялись, ну, и шипимъ, пока не лопнемъ. Такъ между небомъ и землей и повисли. И ничего мы понять не можемъ.

— Ну, не вс. Есть такіе, что и не чувствуютъ.

— Сколько угодно. У насъ еще такіе ироды процвтаютъ, которыхъ тоже кром Ельца нигд не найдете. Самые настоящіе ироды, 84-й пробы. Вотъ какъ! Стараго чекану головотяпы. Т по своимъ норамъ сидятъ.

— Чмъ же они занимаются?

— Мошенничаютъ! Ждутъ… Придетъ кто, они его кокъ въ голову, ну, онъ и готовъ.

— Посмотрть ихъ можно?

— Если бы вы торговали чмъ, ну, тогда во всей крас бы ихъ увидли.

Но я потомъ и безъ торговли познакомился съ подобными типами. На мое счастье, мн ихъ показали ‘въ натуральную величину’. У этихъ уже ни сомнній, ни угрызеній. Эти идолы безъ червоточины, настоящіе. О нихъ поговорю потомъ, въ одной изъ слдующихъ главъ. Это народъ цльный, какъ слдуетъ.

На третій день посл моего прізда я попалъ въ клубъ, на Татьянинъ день. Точно въ другое царство совсмъ-точно это не Елецъ. Иные люди, иные нравы.

Когда я возвратился домой, меня ждало новое знакомство: типъ монаха, котораго я, несмотря на мои постоянныя паломничества по монастырямъ, еще не встрчалъ. Интересный въ высшей степени. Непонятно, какъ онъ могъ образоваться здсь, въ этомъ далекомъ уголк?

— Отецъ Смарагдъ!— отрекомендовали его.

— Не дикій, а ручной монахъ!— заявилъ о себ онъ самъ.

— Какъ это ручной?

— Такъ, меня руками брать можно. Есть монахи дикіе, есть ручные… Я ручной. Въ тхъ что толку? Они и кладези премудрости, и адаманты добродтели, да пока до этого адаманта доберетесь, вс руки себ о шипы да колючки издерете… Ну, а со мной сдлайте одолженіе.

Заговорили. Оказалось, что Смарагдъ, несмотря на свой ‘ангельскій чинъ’, всю Европу въ той же самой черной ряс объхалъ изъ любопытства. Побывалъ и на Вен, и въ Париж, и Италію знаетъ какъ свои пять пальцевъ. Въ Бари надъ мощами Николая Мирликійскаго, на удивленіе католическимъ прелатамъ, молебенъ сплъ, въ Ватикан своимъ человкомъ сдлался, едва ли не жилъ съ монахами-францисканцами въ Амальфи…

— Ну, и гршили, поди,— замтилъ кто-то.

— Отчего не гршить?… Мы должны гршить.

— Вотъ теб и на! Это какъ же?

— Вамъ, мірянамъ, гршить нельзя, вы за грхъ отвтственны.

— А вы нтъ?

— Разумется, нтъ. Мы страдальцы. Діаволу надъ нами власть дана. Онъ сколько хочетъ можетъ насъ искушать. Онъ и искушаетъ, а мы тутъ при чемъ?

— Какъ вы при чемъ?

— Естественно… Что-жь, по вашему, онъ, подлецъ, надъ нами тшится, да мы же еще за это отвчай? Нтъ, это вамъ, мірянамъ, плохо, а монахъ правъ… Монахъ не своей волей гршитъ!

‘Ручной’ монахъ оказался докой на вс руки. И хозяйство знаетъ отлично, и судебную часть,— хоть сейчасъ его на ораторскую трибуну. Очевидно, бойкій и способный человкъ до послдней степени.

— Онъ у насъ тутъ всю округу въ своихъ рукахъ держитъ. Вотъ какъ!… Его одного и слушаются. Въ Задонск отецъ Смарагдъ у насъ первый человкъ. И читаетъ онъ много, и интересуется всмъ. Адвокаты, и т съ нимъ по своимъ дламъ совтуются. А барыни — для тхъ что отецъ Смарагдъ сказалъ, то и свято!

Съ ‘ручнымъ’ монахомъ я видлся еще разъ. Онъ пригласилъ меня въ Тихоно-Задонскій монастырь, но быть тамъ всего лучше весною, а не теперь. Тогда и типовъ богомольческихъ замтишь больше, да и окрестности монастыря красиве и лучше.

— Довольно хорошо вы святыхъ иноковъ изображаете!— похвалилъ онъ меня.

— А что?

— Иные зубами скрежещутъ, ну, и анаем васъ предаютъ. А вы — ничего, продолжайте. Будите насъ. Мы, вдь, совсмъ заснули… Одурли. Насъ полоснуть не мшаетъ… По крайности, очнемся. Много и у насъ дряни завелось!

— Вы что думаете? Отецъ Смарагдъ и мазурку танцуетъ!— замтилъ кто-то.— По нашимъ мстамъ первый кавалеръ.

— Ну, ужь вы!…— замахалъ на него руками монахъ и засмялся, не протестуя.

III.
Кулаки и мартышки.— Разбойничающіе миліонеры.— Очумлый людъ.— Чортики съ хвостиками.— Почему жидъ въ чести.— Таверны и биржа.

Почти везд у насъ кулакъ сталъ явленіемъ обычнымъ: кулакъ, скупающій земли, кулакъ, плодящій кабаки, кулакъ, задающій впередъ деньги крестьянину и потомъ выматывающій изъ него жилы. Виды и пріемы кулачества столь многочисленны, что за ними и услдить нельзя. Въ каждомъ сел свой паукъ, у всякаго паука своя тактика. Но вс они стараются ладить съ закономъ, совершаютъ свое христопродавчество такъ, чтобы тутъ и комаръ носу не подточилъ. Совсмъ не то кулакъ елецкій. Этотъ просто разбойникъ, и пріемы у него прямо мошенническіе, ни на какой законъ не разсчитанные, и система, имющая чисто уголовный характеръ. У кулаковъ обыкновенныхъ — эксплуатація, у кулака елецкаго — денной грабежъ и воровство-кража, употребляя техническія выраженія, иногда они доходятъ до вооруженнаго разбоя, но никогда не справляются съ закономъ. Рзкость моихъ опредленій будетъ вполн понятна читателю, когда я ему разсважу хотя бы ходъ здшнихъ хлбныхъ операцій. Исеонный елецкій кулакъ въ своемъ дом живетъ, какъ въ крпости: ворота у него на запор, собаки спущены, дворники чуть не съ дубьемъ. Самъ онъ изъ своего логовища показывается только въ церковь. Водитъ знакомство съ такими же, какъ и онъ, и на случай высокоторжественныхъ дней отпираетъ непремнно имющіяся у него въ дом парадныя комнаты, въ остальное время гнздится чуть не въ хлву, жретъ капусту, ходитъ свиньей. При дом у него имются амбары, которые въ базарные дни раскрываются, но такъ какъ крестьянинъ знаетъ, что это за штука, и самъ къ нему не заворачиваетъ, то у хлбнаго кулака обязательно имются въ распоряженіи ‘мартышки’. Мартышка — съ виду дйствительно обезьяна. Живетъ въ проголодь, сохнетъ, какъ муха въ паутин, одвается оборвышемъ.. Ея обязанность: чуть свтъ, ранымъ-рано, выбгать за городъ или за село, гд имется отдленіе конторы кулака, выбгать приходится верстъ за 15, иногда даже за 20. Такая ‘мартышка’ лежитъ во рву или гд-нибудь вообще прячется, высматривая крестьянина, везущаго хлбъ въ село или въ городъ, туда, гд базаръ, гд идетъ купля хлба для оптовыхъ торговцевъ. Замтивъ мужика, мартышка съ налету набрасывается на него.

— Хлбъ везешь на продажу?

— Хлбъ.

— Почемъ?

Базарная цна, положимъ, 40 копекъ, мужикъ, иногда желающій отдлаться отъ мартышки, запрашиваетъ 50. Казалось бы, никакая торговля при этихъ условіяхъ невозможна, но кулаку выгодно дать всякую цну, какую мужикъ ни спроситъ. Почему выгодно, сейчасъ объясню.

— Пятьдесятъ только?… Я беру… Вези туда-то. Ну, хоть къ Брусникину, скажемъ.

Мужикъ обрадованъ. Мартышка длаетъ у него на возу знакъ мломъ куда везти, почемъ сторговался и отправляетъ его въ городъ, а самъ опять въ ровъ, ожидать слдующую добычу. Случается часто, что дв мартышки, перебивая другъ у друга возъ съ хлбомъ, надаютъ цну еще большую, чмъ мужикъ спроситъ, да еще передерутся при этомъ. Ликующій крестьянинъ является на мсто, възжаетъ во дворъ. Тутъ уже вся шайка въ сбор. Прикащики коршунами высматриваютъ, кого Богъ посылаетъ. Только мужикъ во дворъ, ворота за нимъ сейчасъ на запоръ. Совсмъ по-разбойничьи.

— По полтиннику сговорился,— предупреждаетъ мужикъ, уже узнавшій по пути базарную цну и боящійся, что ему дадутъ меньше.

— По полтиннику, такъ по полтиннику, у насъ по чести дло, не какъ у другихъ. Будь спокоенъ.

— То-то… Потому мы тоже, вдь!— бормочетъ про себя успокоенный мужикъ.

— Мы, братъ, тысячей не возьмемъ обмануть тебя. Тоже, вдь, въ церковь ходимъ, Богу молимся. Душу-то губить не согласны… Каково ей, душ-то, будетъ? Ахъ, страшно!

— У меня сто двадцать пудовъ.

— А вотъ, другъ любезный, вымряемъ. Безъ мры не согласны. Какъ безъ мры платить! Ты скажешь сто двадцать, а вдругъ у тебя всего шестьдесятъ.

— Мрь, мрь, чего тутъ!— уже пробуетъ величаться мужикъ.

Начинается мра.

Какъ устроены у кулаковъ всы и какіе при перевс хлба употребляются пріемы, это цлая поэма. О ней ниже. По мр того какъ хлбъ вывшивается, прикащики его куль за кулемъ ссыпаютъ въ амбаръ. Кончили. Вдругъ, вмсто ста двадцати пудовъ, у мужика оказывается только семьдесять два пуда.

— Какъ семьдесятъ два? Мы у себя мряли въ деревн!— вопіетъ обкрадываемый.

— Какіе у васъ всы въ деревн!…

— Какъ какіе? Обыкновенные.

— И-и, дуракъ. У насъ всы царскіе. Считай, чего тутъ? При теб гири-то клали, дьяволъ!

Мужикъ начинаетъ считать, оказывается по гирямъ всего семьдесятъ два. Предполагая обманъ, онъ изъявляетъ желаніе взять зерно обратно. Ему не препятствуютъ иногда, иногда съ нимъ и разговаривать не хотятъ.

— Бери, твое дло!— благодушествуютъ прикащики въ первомъ случа.

Но зерно уже всыпано въ амбаръ, а въ полу амбара, въ томъ отдленіи, куда ссыпали именно хлбъ этого мужика, широкія дырья. Начинаетъ мужикъ брать назадъ, у него ужь и семидесяти двухъ пудовъ нтъ. Они ушли внизъ подъ полъ. Длать нечего, мужику приходится соглашаться. Тутъ начинается новая комедія. Идетъ онъ къ самому кулаку-милліонеру. Жирный, весь проросшій саломъ, сидитъ купецъ за конторкой. Начинается разсчетъ. Вмсто семидесяти двухъ пудовъ, мужику выдаютъ только за семьдесятъ.

— А два пуда?

— Ступай, ступай… Не держи!… Изъ-за каждой мелочи съ вами разговаривать.

И несчастнаго крестьянина гонятъ вонъ.

Прибавьте къ этому, что дроби не считаются: десять пудовъ тридцать фунтовъ считаются за десять пудовъ ровно.

Вы скажете: ‘разв нтъ честныхъ купцовъ?’

Есть, но они разоряются. Они не могутъ конкуррировать съ этими піявками. Это вполн понятно. Оптовый торговецъ, скупающій хлбъ, если онъ честенъ, не можетъ платить за него выше базарной цны. Онъ долженъ предложить ту, которая существуетъ въ данный моментъ. Піявка дастъ дороже,— ей все равно, она свое наверстаетъ потомъ, при обвс и другихъ операціяхъ. Честный торговецъ не можетъ уступить дешевле партіи хлба, имющейся у него, а кулакъ отдастъ, потому что она ему досталась за полцны. Результатъ ясенъ. Кулакъ набиваетъ мошну, богатетъ, честный торговецъ разоряется, банкрутится, идетъ по міру.

Описанная операція еще не кончена.

Хлбъ ссыпанъ, оплаченъ. Его надо отправить въ тотъ или другой пунктъ. Нанимаютъ возчиковъ крестьянъ. Грузятъ мшки къ нимъ въ сани. Ихъ перемривають, но уже иначе. Покупая хлбъ у крестьянина, его обсчитали на сорокъ восемь пудовъ, нагружая его и возчику, вымриваютъ такъ, что вмсто пятидесяти пудовъ возчикъ обязывается доставить туда-то и туда-то шестьдесятъ. Десять ловко накинули. Доставляетъ хлбъ возчикъ на мсто. Вывшиваютъ, оказывается недовсъ. Возчика за шиворотъ.

— Ты укралъ хлбъ. По накладной слдуетъ столько-то. Гд остальной?

Тотъ клянется, божится.

Въ конц-концовъ, онъ еще считаетъ себя счастливымъ, если у него только удержатъ слдующія ему деньги.

Такимъ образомъ, за полцны доставленный хлбъ отправленъ на мсто даромъ.

Посл этого вопросъ: честно торгующему хлбному оптовику можно ли конкуррировать съ подобными соловьями-разбойниками? Разумется, нтъ. Высокія цны, предлагаемыя ‘мартышками’, до такой степени заманчивы для крестьянина, что онъ ни за что не свернетъ къ завдомо честному покупщику. Никакъ сообразить не можетъ, что лучше у послдняго взять сорокъ копекъ, чмъ у піявки полтинникъ.

‘Ну, на этотъ разъ шалишь, не надуешь!’ — соображаетъ крестьянинъ и опять попадается въ ловушку.

Жаловаться? Но жалобу надо доказать, а какъ это сдлать, когда ворота на запор и кругомъ все свои люди? Они не станутъ показывать другъ на друга. Бывали, напримръ, невозможные случаи. Ретивому мировому судь удавалось обнаруживать обманъ. Но правосудіе обрушивалось не на виновника, не на милліонера, сосущаго кровь, а на его прикащиковъ, положимъ, тоже мошенниковъ, но мошенниковъ голодныхъ, плутующихъ за кусокъ черстваго хлба, за право собачьей жизни. И этихъ сажаютъ въ тюрьмы, а хозяинъ отправляется домой, спокойный и чистый. Мн приходилось говорить по этому поводу съ мировыми судьями.

— И знаешь, что не прикащикъ виноватъ, а длать нечего.

— Осудить хозяина!

— Създъ оправдаетъ, скандалъ выйдетъ. А прикащикъ, если бы и не хотлъ мошенничать, не смлъ бы. Его бы моментально выгналъ хозяинъ. Намъ голубей не надо, говорятъ кулаки. Хозяйскій интересъ — первое дло. Хорошій прикащикъ съ налету, какъ коршунъ, бьетъ!

Я сначала полагалъ, что такими художествами занимаются мелкотравчатые, только еще оперяющіеся торговцы. И представьте мое изумленіе, когда оказалось, что самые крупные изъ нихъ и именно суть наинаглйшіе плуты. Есть здсь нкто обладатель нсколькихъ милліоновъ, котораго мужики ловили на мелкихъ мошенничествахъ, на обвсахъ, самого, самолично, съ разными крючками и другими орудіями этой черной магіи въ рукахъ. Пришлось мн разговориться уже посл Ельца въ Москв съ однимъ изъ прикащиковъ.

— Что-жь прикажете? Я долженъ, я ничего не могу. Знаю, что скверно, а длать нечего. Я за свои сто рублей въ годъ столько грха приму на душу, что потомъ никакими молитвами не отмолишь. Вдь, мы съ кого рвемъ-то? Вдь, мы съ голыхъ рвемъ. Съ самой что ни на есть нищеты! А ему что, хозяину-то! Меня въ тюрьму, а хозяинъ правъ, другаго возьметъ съ тмъ, чтобы и тотъ поступалъ также. А выпустятъ меня изъ тюрьмы, гд я за него же, вдь, сидлъ, онъ меня и на порогъ не пуститъ. Ты мн не надобенъ, говоритъ, ты арестантъ теперь, ты тамъ чему, поди, въ тюрьм выучился… Ты меня еще заржешь!

Дошло до того, что, когда сюда агентами различныхъ конторъ заграничныхъ явились жиды, имъ обрадовались Богъ знаетъ какъ. Представьте себ, что теперь помщики, крупные хлбопашцы ужь ни за что не сдаютъ своего хлба русскому кулаку, а именно еврею.

— Что же, евреи честно ведутъ дло?

— Безукоризненно. Жиды у насъ благодтели. Прежде меня, крупнаго помщика, русскій кулакъ ухитрялся общипать, подвести подъ неустойку, такъ что, въ конц-концовъ, я, бывало, за хлбъ и половины его стоимости не получу, а теперь, съ евреями я веду дло на совсть. Ужь если кто кого обманетъ, такъ я его скоре, чмъ онъ меня.

— Это какъ?

— Потому ему пробу одну, а доставлю хлбъ хуже. Ему, еврею, ждать некогда да возиться. У него дло кипитъ подъ рукою, онъ и возьметъ, что ему ни доставишь.

Господа русскіе торговцы въ этомъ отношеніи были люди ловкіе. Этакій налетъ-помщикъ, бывало, чтобы заманить его, покажетъ ему удивительную пробу. Зерно крупное, тяжелое, чистое. Тотъ и ухомъ не ведетъ, только контрактъ съ неустойкой, чтобы зерно именно было доставлено согласное съ пробой. Неустойка при этомъ чудовищная. Помщику деньги всегда нужны, онъ скорй задатокъ. А потомъ доставитъ хлбъ — его въ судъ. Оказывается не соотвтствующій проб. Въ конц-концовъ, назжаютъ становые и взыскиваютъ неустойку. Подобные обороты употреблялись постоянно. Они входили настолько въ систему, что разсказываютъ даже случаи, когда помщикъ доставлялъ пробу именно своего хлба, а кулакъ ему подмнялъ ее на лучшій и потомъ съ него же рвалъ всякіе штрафы, протори, убытки. Короче, нтъ такой мерзости, какой бы здсь ни продлывали эти пауки елецкіе.

А жиды здсь дйствительно въ чести. Представьте себ, что евреи въ Ельц никогда не обсчитываютъ и не обмриваютъ. При этомъ они и не разоряются, какъ разоряются русскіе, желающіе торговать честно. Устоять они могутъ только благодаря необычайной быстрот оборотовъ. Тамъ, гд еврей довольствуется рублемъ барыша, русскому при его неподвижности и десяти мало. Еврей съ вагона возьметъ пятьдесятъ рублей, а русскому нужно сто пятьдесятъ. При этомъ первый отправитъ сто вагоновъ, сейчасъ же квитанцію заложитъ, на добытую такимъ образомъ сумму отправитъ еще восемьдесятъ, сдлаетъ то же, отправитъ 60, потомъ сорокъ, 20… А тамъ за первыя посылки уже получаетъ деньги и опять начинаетъ колесомъ съ головокружительной быстротой вертться эта операція. И когда русскій все еще возится съ своими ста вагонами хлба, у еврея уже оказывается еще сто вагоновъ доставленными на мсто, да въ пути идутъ еще 80+60+40+20=200 вагоновъ. Такимъ образомъ, еврей съ каждаго вагона беретъ барыша меньше русскаго, но вагоновъ этихъ онъ отправитъ втрое больше и очистится ему, въ конц-концовъ, несравненно крупнйшій барышъ. Заграничная отправка уже почти цликомъ перешла въ ихъ руки, главнымъ образомъ, потому, что съ появленіемъ евреевъ крупные производители хлба не желаютъ имть ничего общаго съ россійскими кулаками, которымъ, поэтому, остался на ободраніе одинъ мужикъ, и дерутъ же они его при каждомъ удобномъ случа! Разумется, послдствія ясны. Пока одурвшій отъ спанья, мелкаго жульничества, безсмысленнаго сопнія нашъ россійскій клещъ съ толстымъ брюхомъ занимается грабежомъ крестьянства, жидъ, вертясь, какъ юла, забралъ въ свои руки поставку за границу и коммиссіонерство. У жида агенты жиды же, и они всюду, ему отыскивать ихъ не надо, купецъ долженъ послать агента спеціальнаго, да еще думать, какъ бы его не надули, потому что еврей еврея не надуетъ, у нихъ общее дло, а русскаго кулака надуетъ всякій, совершенно основательно соображая, что, обойдись онъ честно, первый же кулакъ обзоветъ его дуракомъ и потеряетъ къ нему всякое уваженіе. Знаете ли, почему тутъ съ однимъ господиномъ перестали дла вести? Онъ только что становился на ноги и уже вошелъ въ довріе, да, какъ на грхъ, случилось ему найти потерянныя кулакомъ деньги и полностью отдать ему. Тотчасъ же съ нимъ превратили всякія сдлки.

— Почему?

— Помилуйте! Какое же довріе можетъ быть къ его коммерческимъ способностямъ, если онъ такой дуракъ?

Вотъ вамъ кодексъ елецкой коммерческой честности! Разумется, пока мужикъ по несообразительности и глупости валитъ все еще. къ платящему выше базарныхъ цнъ купцу, послднему можно еще обростать саломъ. Но, вдь, ничто не вчно подъ луною и мужикъ когда-нибудь очнется. Да разршите тмъ же евреямъ завтра открыть свои амбары для покупки хлба въ розницу въ Ельц, и крестьянинъ разомъ очнется. А теперь продолжается такой порядокъ, при которомъ кулакъ, купивъ у мужика хлбъ за 50 копекъ съ пуда, съ величайшимъ для себя барышомъ уступаетъ его за 45 коп.

Какимъ путемъ совершается обвсъ хлба?

Я долго слушалъ и не понималъ сообщавшихся мн по этому предмету свдній, пока, наконецъ, могъ сообразить, въ чемъ тутъ дло. Свжему человку дйствительно не усвоить себ сразу всей этой махинаціи, всей этой поэзій плутень. Для уравновшенія кадки, куда насыпаютъ хлбъ, къ веревк надъ гирями прицпляютъ мшокъ съ зерномъ тоже на треть или мене, столько, сколько надо, чтобы кадка стала ровно. Мшокъ этотъ сморщивается кверху, потому что верхняя его половина пуста. Въ этихъ морщинахъ прорзана дыра. Пока мужикъ зваетъ, его ‘разговариваетъ’ прикащикъ, чуть мужикъ отвлечется, другой прикащикъ мигомъ въ эту прорзь спуститъ въ мшокъ гирю. Такимъ образомъ получается перемръ въ пользу хозяина амбара. Мшокъ этотъ всюду извстенъ здсь подъ именемъ портика съ хвостикомъ. И имъ не брезгуютъ собственноручно орудовать милліонеры: такъ сладка подлая привычка. Мн объясняли, что при этомъ развивается особый охотничій инстинктъ. Мужикъ является звремъ, дичью, которую надо изловить, ее и ловятъ при помощи такихъ западней, какъ чортики съ хвостиками. Кадка, въ которую при взвшиваніи насыпаютъ хлбъ, снабжена незамтно устроеннымъ крючкомъ. Съ корцомъ въ рукахъ подойдетъ прикащикъ, незамтно зацпитъ за крючекъ и тянетъ кверху. Такимъ образомъ хлба надо сыпать больше, чмъ слдуетъ по гирямъ,— опять обвсъ мужика. Есть и другіе способы, перечислять которые просто противно и утомительно. Вы представьте себ только милліонера-купца, ползающаго на брюх по двору и самолично цпляющаго разными крючками всы, а этакаго одного недавно поймалъ мужикъ и имъ же за то былъ избитъ. Не отказываются даже отъ самаго мелочнаго обмана… На крючк виситъ, напримръ, гиря и виситъ прочно. Вдругъ старшій прикащикъ кричитъ:

— Эхъ-ма! Да, вдь, крючекъ-то соскочитъ. Тащи веревку.

Вмсто веревки, тащутъ кусокъ каната, привязываютъ. Мужикъ удивляется.

— Чтой-то это, господа? Дома мрялъ — столько мръ, а здсь…

Хоть на нсколько фунтовъ готовы обсчитать эти виртуозы!

И нужно же видть, что это за захудалый и очумлый народъ здшніе крестьяне! Они до того безотвтны, до того неспособны къ какому-либо протесту, что, даже иногда и замтивъ вс эти штуки, молчатъ, понурясь.

— Чего же вы не скажете?

— Пущай… Богъ видитъ. Подавится нашимъ-то хлбомъ. Насъ всякая вша стъ и сыта бываетъ.

Знаете ли вы, что такое здшняя биржа — нкоторымъ образомъ храмъ бога Плутоса, гд собираются вс эти столь врно служащіе ему жрецы? Это простой трактиръ на главной елецкой улиц, такъ и называющійся биржей.

Я поднялся туда по страшно вонючей, грязной и сальной лстниц. Думалъ, не ошибся ли, сюда ли? Спросилъ.

— Вамъ кого?

Назвалъ первую попавшуюся фамилію изъ здшнихъ хлбныхъ тузовъ.

— Пока ихъ нтъ-съ, но скоро будутъ. Пожалуйте.

Вошелъ и долженъ былъ схватиться за столъ.

Представьте себ громадную залу съ низенькимъ потолкомъ.

Всю ее заволокли облака отъ чада, отъ испареній потныхъ, и грязныхъ тлъ, отъ смрадныхъ дыханій. Съ перваго раза, кром этихъ срыхъ облаковъ, и разобрать ничего нельзя. Нсколько освоившись, вы видите, что за множествомъ столовъ и столиковъ, плотно другъ къ другу,— локоть къ локтю, сидятъ и дуютъ чай елецкіе торговцы въ грязныхъ армякахъ, кислыхъ полушубкахъ, въ большинств все это оборванное, смердящее, въ бль, похожемъ на половыя тряпки, и съ физіономіями, вполн соотвтствующими и этимъ полушубкамъ, и этому блью. Видлъ я бдняковъ крестьянъ, нечистоплотныхъ поневол, но это сборище кулаковъ производило гораздо боле ужасное впечатлніе. Когда носъ притерплся и глаза разобрались въ этомъ кабак, небритыя лица съ какою-то щетиной и хищными глазами на ожйрвшихъ сальныхъ лицахъ такъ и запечатллись въ моей памяти. Они и теперь передо мною — въ-явь. Все это грохочетъ, шумитъ, нагло шумитъ, по-хамски. Въ толпахъ ярко суетятся евреи. Только и слышишь:

— Почемъ хлбъ отправили сегодня?

— Сколько вагоновъ, ушло?

— Какъ цны?

Потъ льется со лбовъ, наскомыя массами свободно разгуливаютъ по головамъ, очевидно, незнакомымъ съ гребнемъ и щеткой. О вод не говорю,— постители этой биржи почти сплошь подвержены водобоязни.

— Вонъ этого видите?— показываютъ мн длиннаго, завернутаго въ какія-то тряпки повытчика, совсмъ какъ рисовалъ его Гоголь: и небритый волосъ щиткомъ торчитъ, и лицо каменное, штаны оборваны, вмсто сапогъ, какіе-то опорки. Грошъ бы подалъ даже Плюшкинъ этому хаму.— Восьмую тысячу десятинъ прикупаетъ.

— Богатъ такъ?!

— Да, за милліонъ перешло.

А вонъ хлбникъ, тоже милліонеръ. Густой космой легли на лобъ жирные волосы. Изъ-подъ густыхъ бровей смотрятъ заплывшіе жиромъ, тупые, какъ у борова, глаза, подбородокъ лежитъ чуть не на стол, чрево такое, что хоть сейчасъ на салотопенный заводъ. И все свое громадное состояніе человкъ сдлалъ обвсомъ и обмромъ. Съумлъ такимъ образомъ нажить деньги и одного только не съумлъ — усвоить себ хоть какъ-нибудь образъ и подобіе Божіе. Свиньей былъ, свиньей и остался. Этотъ даже и не разговариваетъ: мычитъ только да икаетъ. А не догрызъ съ чаемъ кусокъ сахару, завернулъ въ бумажку и положилъ въ карманъ. Я невольно вспомнилъ моего петербургскаго пріятеля, все неустанно проповдующаго, что русскіе капиталы нуждаются только въ толчк, что укажи русскому богачу въ нашемъ узд, въ нашей губерніи широкое поприще, и онъ охотно двинетъ на него свои милліоны. Интересно знать, какое поприще, кром конюшни, можно указать вонъ этакой озврлой скотин? Провинціальный актеръ затесался сюда, сталъ выкидывать самыя жалкія, самыя неостроумныя штуки, нужно было слышать этотъ животный смхъ кругомъ. Видно было, что смются утробы, именно утробы. Ни у кого тутъ головъ не осталось. Вдь, ее, головы-то, для чортиковъ съ хвостиками и всевозможныхъ патріархальныхъ крючковъ да петель не надо… Довольно одной утробы съ руками.

Этотъ грязный кабакъ является для Ельца, такимъ образомъ, чмъ-то врод коммерческаго клуба. Тутъ вс эти невроятные ироды проводятъ цлые вечера, задыхаясь въ чаду и смрад. И, вдь, какъ неотступно: будни или праздникъ, а они здсь. Читать ничего не читаютъ. Я, по крайней мр, ни у кого здсь не видалъ газетъ въ рукахъ.

— Жаль, что вы сюда попали неудачно.

— А что?

— Представленія бываютъ.

— Да гд же здсь?

— Да представленія-то у насъ свои, особенныя! Вы думаете, актеры? Нтъ. А вотъ иной разъ этакій господинъ разойдется, да и начнетъ по всей откровенности разсказывать. Вс свои потроха на столъ выложитъ: и какъ обманывалъ, и какъ грабилъ. ‘Вы что?— говоритъ.— Вы дураки, богатть не умете… Вотъ мы жили и деньги наживали!’ Ну, и дойдетъ. Только слушай тогда.

Биржа еще дворецъ въ сравненіи съ тми кабаками, куда ходятъ эти ископаемые.

Въ Ельц есть много такъ называемыхъ ‘тавернъ’. Почему уздный кабакъ носитъ иностранное имя? Не потому ли, почему одинъ здшній сапожникъ написалъ у себя на вывск ‘Изделлери де Пари’ и при семъ объявилъ, что онъ Семенъ Лереверстовъ изъ Берлина и Мадрида? Географію они изучали по вывскамъ трактировъ и посему его конкуррентъ въ той же улиц засвидтельствовалъ, что онъ ома Тычкинъ изъ ‘Золотаго Якоря’. Посему и елецкій кабакъ называется таверной. Въ такихъ тавернахъ не диво увидать здшняго коммерсанта.

— Какъ вамъ не совстно!— убждали одного изъ нихъ.

— Была бы свинья пьяна, а изъ какой лужи пьетъ, кому какое дло?

Боле мткаго опредленія нельзя было ему и выдумать.

Если бы я не зналъ другихъ людей и другихъ сторонъ елецкой жизни, мн бы, въ конц-концовъ, весь этотъ городъ показался большою лужей, въ которой валяются безчисленныя свиньи.

IV.
Окрылявшаяся саранча.— Ликующій носорогъ.— Орлята изъ лабаза.— Двуногій иконостасъ и соломенные дома.— Корреспондентъ-самоучка.

Богатъ Елецъ и другими типами.

Знакомы ли вы съ окрыляющеюся саранчей? Могу уврить, что она достойна изученія. Вчера еще она была робка и незамтна, а сегодня, почувствовавъ себя въ сил, поднимается выше облака ходячаго и старается заслонить солнце. Случалось ли вамъ видть людей, почему бы тамъ ни было изъ ничтожества вскарабкавшихся на извстную высоту? Въ купечеств это чаще, чмъ гд бы то ни было. Сегодня, напримръ, прикащикъ или мелкій промышленникъ, завтра посл удачнаго оборота или вслдствіе какихъ-либо иныхъ причинъ прикарманитъ значительныя деньги, а деньги для него все. Одн деньги длаютъ его человкомъ и безъ нихъ онъ самъ себя за таковаго не считаетъ. Отнимите у него капиталъ — и онъ нуль, съ капиталомъ же всякому старается залзть въ ротъ и не иначе, какъ во всей аммуниціи, т.-е. съ сапогами, какъ слдуетъ. Сначала пока еще внов, онъ робокъ. Почву пробуетъ. Скажетъ глупость — и въ кусты. Но мало-по-малу видитъ, что среда совсмъ подходящая для него. За глупость ни откуда не влетаетъ затрещина въ затылокъ, дерзость, имъ сдланная, вызываетъ смхъ, а не побои. Мало-по-малу, убдившись, что въ силу капитала затылокъ и бока у него во всякомъ случа будутъ цлы, онъ совсмъ развертывается и тогда дйствительно становится такимъ хамомъ, который не только своего папашу, Ноя, но и мать не поцеремонился бы показать публик въ самомъ непотребномъ вид. Тутъ онъ уже нестерпимъ. На одного изъ такихъ наткнулся я въ елецкомъ клуб.

— Мы, вдь, не образованы!— съ удивительнымъ самодовольствіемъ похвастался онъ, точно его сейчасъ за это по голов погладятъ.

— Очень хорошо, что вы это сознаете, только радоваться этому не зачмъ.

— Мы, вдь, по-французскому не говоримъ и танцы не танцуемъ.

— Это и безъ вашихъ объясненій замтно.

— То-то-съ… Мы мужики.

И такъ дале, все въ томъ же скучномъ род.

— Они думаютъ, — неизвстно про кого сообщалъ онъ,— что мы дураки. Что-жь, а я кочергу согну и завяжу.

— Это еще не доказательство ума.

— Опять и за голенищами у меня складно больше, чмъ у него и во всю жизнь было.

— Деньги-то, вдь, удобне носить въ другомъ мст… За голенищами даже и неопрятно.

— То-то… Мы что-жь? Мы мужики, а только намъ говорятъ: давайте столько-то… На-те! Мы даемъ… Нами земля держится,— уже совершенно неожиданно доканчивалъ онъ.

А то сидитъ такой франтъ съ другимъ, одтымъ похуже и несомннно бднякомъ.

— Башка, биштексу хочешь?

Тотъ сладко улыбается.

— Левонтій, подай Башк биштексу. Мы за него заплатимъ. У тебя, Башка, нтъ, вдь, голый ты, но я за тебя заплачу. Слышишь? Чувствуешь ты это?… Башка, хочешь я теб краснаго вина дамъ?

Башка улыбается еще слаще.

— Ну, вотъ. Самъ я буду пить въ три рубля бутылку, а теб довольно и въ рубль. Правда? Левонтій, дай Башк бутылку вина въ рубль! Мы завсегда за другихъ платимъ. Мы купцы, наше дло платить. На-те, возьмите, сколько надо.

Этакій пузырь только и понимаетъ: онъ или вамъ руку цлуетъ, или на шею вамъ верхомъ. Другаго у него нтъ. Середина для него недоступна. Будьте вы съ нимъ вжливы, сейчасъ же ему представляется, что вы въ немъ нуждаетесь, заискиваете, а разъ это такъ, онъ сейчасъ же осдлаетъ, и готово.

— Ты садись, садись рядомъ!— приглашаетъ онъ полузнакомаго.— Я ничего, небось не кусаюсь. Хочешь угощу? Теб, поди, не внов купецкое угощеніе… Чего хочешь?

— Послушайте, мы съ вами, кажется, и знакомы-то недавно, а на ты не пили еще!

— Мы, братъ, не гнушаемся. Что-жь? Мы всякаго отогрть рады, будь только за это почтителенъ.

Обругаете, онъ сейчасъ хвостъ подъ себя.

— Мы что-жь? Мы мужики, мы по-французскому не говоримъ и танцы не танцуемъ!— начнетъ онъ оправдываться въ собственной своей дикости и нахальномъ невжеств.

Одинъ эдакій ликующій носорогъ способенъ вамъ испортить вечеръ. Собрались вы вмст, толкуете, спорите съ людьми подходящими. Вдругъ откуда ни возьмись ‘этакая’.

— Это вы о чемъ такомъ непонятномъ? Какія такія слова? Полно вамъ дураковъ-то валять, пойдемъ выпьемъ… Купецъ угощаетъ.

— Убирайтесь къ чорту!

— Какъ къ чорту?

— Такъ, прямо къ нему, и не мшайте.

— Какъ же это вы? Я къ вамъ при всемъ своемъ капитал съ добромъ… Да я бы, можетъ, и вниманія не взялъ разговаривать съ вами, ежели что…

И пошла писать губернія.

— Они горды… Не хотятъ съ мужикомъ-то. Имъ претитъ, видите ли, что я танцы не танцую… Я не горжусь!… Потому что меня сколько били?— совершенно резонно разсуждаетъ онъ, погружаясь въ свое прошлое.— Разв отецъ соображалъ? Полно-полномъ, кочерга — кочергой. И куда придется. Въ голову, такъ въ голову. Вотъ какъ у насъ! Ну-ка вы, попробуйте! Подите-ка вы!

За то есть и другіе типы, я думаю, въ одной только провинціи и сохранились они.

Съ однимъ изъ такихъ пришлось познакомиться черезъ нсколько дней.

Человкъ несомннно неглупый, независимый даже (подчеркиваю слово независимый), принесшій городу несомннную пользу, поработавшій на своемъ вку не мало, трезво глядящій на вещи и далеко не низкопоклонный, а, между тмъ, посмотрите, какимъ онъ является и у себя дома, и публично. На сюртук, на пиджак, на чемъ бы то ни было, говорятъ, и на халат также, у него постоянно красуется св. Анна въ натуральную величину, бутоньерка съ св. Станиславомъ, золотая цпочка въ петличк съ различными въ разное время полученными имъ медалями, имъ же имя легіонъ, и тутъ же вдругъ значекъ ‘Краснаго Бреста’, значекъ городскаго головы и громаднйшій крестъ св. Пины, который дается за взносъ въ пользу общества распространенія христіанства на Кавказ. Когда я въ первый разъ увидлъ эту орденскую выставку, я даже нсколько изумился: нарочно это, или по невднію? Оказалось, по невднію, оказалось, что добрый, хорошій и честный, въ сущности, человкъ даже въ клубъ надваетъ вс эти декораціи для того, чтобы съ пріятелями перекинуться въ картишки. Изумило меня одно: почему при всхъ этихъ регаліяхъ отсутствуетъ звзда Льва и Солнца? Извстно, вдь, что два ордена легче всего пріобртаются на свт: Льва и Солнца, который персидскій шахъ пожаловалъ какому-то кондуктору, и св. Маврикія — итальянскій. Каждый новый министръ въ Италіи спшитъ сдлать какъ можно боле кавалеровъ этого ордена. Къ удивленію, на описанномъ экземпляр этихъ брелоковъ не оказалось. Когда я нсколько совладалъ съ собою, очнулся отъ впечатлнія, произведеннаго на меня этимъ орденскимъ шабашомъ, и разговорился съ счастливымъ обладателемъ описанныхъ декорацій, оказалось, что у него, кром страсти къ орденамъ, есть еще другая страсть — къ постройк соломенныхъ домовъ. Вы улыбаетесь, читатель, подобно одному недомысленному петербургскому критику, никогда не вызжавшему изъ столицы и потому сомнительно относящемуся ко всему, что не похоже на Невскій, Поварскую или Гороховую, вы даже, пожалуй, подумаете: ‘ну, занесъ!’ Приглашаю васъ самихъ създить въ Елецъ и полюбоваться на дома изъ соломы, которые не только охотно строитъ, но еще охотне показываетъ описываемый субъектъ. Такъ и мн пришлось сдлать поздку за городъ для того собственно, чтобы ознакомиться съ этимъ удивительнымъ созданіемъ уздной архитектуры.

Извстно вообще, что каждый русскій, средней руки, хорошій человкъ больше всего заботится о томъ, чтобы немедленно и въ самыхъ широкихъ размрахъ облагодтельствовать свое отечество. Это наша черта. Если вы попадете пальцемъ на какой-нибудь уздный городокъ на карт, то, прикрывъ его перстомъ, вмст съ тмъ, вы прикроете и несомннно пребывающаго тамъ благодтеля. Благодтели эти нуждаются только въ одномъ — въ немедленномъ приказаніи осуществить повсемстно ихъ проектъ. Я лично былъ знакомъ въ степной полос Россіи, страдавшей отъ засухи, съ экономистомъ, пять лтъ трудившимся надъ разработкою проекта объ искусственномъ разведеніи болотъ. Мн разсказывали о другомъ, который, исходя изъ того положенія, что заводское и фабричное дло распространяетъ въ населеніи пороки и преступленія, предлагалъ, съ цлью немедленнаго водворенія нравственности, ни боле ни мене, какъ издать высочайшее повелніе о немедленномъ закрытіи всхъ фабрикъ и заводовъ въ Россіи. Это, вдь, пріемъ, извстный давно. Проектъ елецкаго крестоносца, разумется, не таковъ, но да простятъ меня боги, а обсудивъ подробне вс эти соломенные дома и повидавъ ихъ, я не нашелъ ничего хорошаго въ этой выдумк. Зачмъ строить ихъ, когда подъ ногами у крестьянъ здсь превосходный камень и чудесный матеріалъ для кирпича?

Меня повезли смотрть соломенные дома съ нкоторою торжественностью.

— Вотъ вы увидите сами! Посмотрите и оцните!— съ увренностью генія повторялъ крестоносецъ, наслаждаясь моимъ удивленіемъ.

— Изойди всю подвселенную, а такой штуки не найдешь!— когда-то въ Шадринск уврялъ меня нкоторый изобртатель, создавшій громадный механизмъ съ шестернями, рычагами, винтами и еще Богъ знаетъ чмъ для того, чтобы колоть сахаръ, когда это можно сдлать и проще.

И дйствительно, я былъ изумленъ свыше мры.

Во-первыхъ, около знаменитаго соломеннаго дома я увидлъ не мене знаменитыхъ буйволовъ, затмъ необыкновенно добродушный песъ, съ круглою мордой, старался изобразить изъ себя дикое животное и тмъ оправдать свое нахожденіе на цпи, въ-третьихъ, изъ разныхъ мстъ повыскакали остроносыя борзыя, отличавшіяся столь замчательными статьями, что оспаривали у соломеннаго дома все его значеніе.

— А вотъ и соломенный домъ мой!

Смотрю: громадная рыжая масса, точно гигантскій комъ глины. Изъ нея торчитъ рядами солома. Часть ея правильными линіями лежитъ вдоль, часть поперегъ, крестъ на крестъ, и все это залито глиной.

— Отчего же все это не оштукатурено?

— Чтобы показать, какъ это хорошо.

— А вонъ внутри какія-то дыры.

— О, ихъ стоитъ залпить, и вся недолга.

Сарай, выстроенный изъ такого матеріала, былъ бы великолпенъ. Его и нарочно не сожжешь, но жить здсь и сыро, и, полагаю, не хорошо. Кровля на этой глыб соломы и глины пестра, какъ конфектная бумажка, заборъ тоже въ мордовскомъ вкус — желтое, красное, зеленое, голубое, въ самыхъ слпящихъ глазъ сочетаніяхъ.

— Видите! видите!— торжествовалъ крестоносецъ.— Надо бы постановить, чтобы крестьяне посл каждаго пожара не смли строить деревяннаго, легко сгорающаго дома. Вы сообразите, какая выгода отъ глиняныхъ построекъ изъ соломы: во-первыхъ, лсъ цлъ, это разъ, во-вторыхъ, фундаментъ строить не надо, въ-третьихъ, обложи его вокругъ костромъ и зажги, — онъ не сгоритъ, только еще больше окрпнетъ. Побли его — отлично, ничего лучшаго тогда и не надо!

Оригинальный домъ этотъ былъ внутри убранъ довольно роскошно. Странное впечатлніе производила только солома, торчавшая изъ стнъ.

— Кто же въ немъ живетъ теперь?

— Зимою никто. Лтомъ мы, это наша дача.

— Помилуйте, стны насквозь сырыя.

— Теперь. Лтомъ они сухи, воздухъ здсь легкій… дышать отлично.

Что дйствительно хорошо, такъ это видъ отсюда на Елецъ. Городъ съ своими монументальными соборами и блыми домами весь рисовался передъ нами на своемъ холму. Рка внизу, синяя даль съ очерками туманныхъ рощъ и садовъ. Солнце било во всю. Снгъ горлъ серебромъ. Желая показать все свое усердіе, песъ позади заливался, гремя желзною цпью, причемъ его круглая морда горла самодовольствомъ.

Подъ крышей я замтилъ скважины и трещины.

— Что же это такое?

Оказывается, что подобные пустяки нисколько не мшаютъ дому быть вполн идеальнымъ. Стны осдаютъ дйствительно, но это мелочь, стоитъ только набросать пропитанной глиною соломы, трескаются — та же деталь, тоже лкарство, и домъ снова здоровъ.

Во всякомъ случа, считаю необходимымъ дать подробное описаніе этого дома.

Онъ выведенъ 28 аршинъ въ длину, 14 въ ширину. Высота его внутри 6 аршинъ. Въ средин дома проложены три капитальныя стны. Для сооруженія такого дома пошло 60 копенъ соломы и 200 рабочихъ дней. Цна всему этому 300 рублей. Для постройки только и надобны, что солома, глина и вода. Возводится домъ такимъ образомъ: копается ровъ, уставляются доски въ два ряда. Между ними кладутъ солому вдоль, заливаютъ ее глиной, на этотъ рядъ кладутъ слдующій, но уже поперегъ, срзанную для того въ надлежащую величину, заливаютъ ее также глиной. Доски переносятъ выше, и промежутки между ними заполняютъ такимъ же образомъ, дойдутъ до верху, опять доски переставляютъ. Когда стна возведена до требуемой высоты, доски снимаются совсмъ.

— Онъ, вдь, мокръ будетъ, весь этотъ домъ.

— Нтъ. Надо внутри его обложить соломой и зажечь, онъ обсохнетъ сразу.

— Внутри же остается сырость?

— Жить можно хоть сейчасъ же.

Крыши можно возводить тоже изъ сноповъ соломы, пропитанной глиной, хотя он очень тяжелы.

Прежде у помщиковъ длались такіе дома, но у нихъ сначала приготовляли вальки изъ соломы, мочили ихъ въ глин и закладывали стной. Это и дольше, и хуже.

Оказывается, что подобные дома сооружены въ сел Воронецъ и тамъ уже живетъ масса народа. Кое-гд въ Симбирской губерніи мастеръ, строившій этотъ домъ, поставилъ похожіе. Осадки, по словамъ хозяина, не особенно значительны. На шесть аршинъ постройка осла въ 5 вершковъ, но это потому, что жерди были не такъ приспособлены. Окна надо вырзывать потомъ, когда постройка уже кончена, если сначала выкладывать ихъ, то потомъ портится и не такъ ложится матеріалъ. Надо дать оссть стнамъ, подсохнуть и тогда уже пробивать окна. Стойки, обошедшіяся дорого, въ этой постройк для крестьянина не нужны совсмъ, а не будетъ стоекъ, вся постройка станетъ садиться ровно вмст съ потолкомъ и не будетъ ни щелей, ни дыръ подъ нимъ.

Потомъ, когда я увидлъ крестьянскіе дома Елецкаго узда, то соломенные вавилоны оказались дйствительно роскошью сравнительно съ ними. Когда-то, во времена оны, здсь строились избы изъ дубоваго лса, но это было давно, очень давно. Теперь привозятся для этого еловыя жерди, вершка три въ діаметр, иногда и меньше. Изъ этого матеріала длаютъ избу. Она и выходитъ вся сквозная какая-то. Для того, чтобы въ ней жить, надо обложить ее отовсюду землею и навозомъ. Иначе морозъ выгонитъ вонъ или заморозитъ въ ней. А обложишь навозомъ — лсъ претъ, гниль сочится въ избу, вонь въ ней непомрная.

— А, этотъ матеріалъ дешевъ!— стукалъ по соломенной стн хозяинъ.

— Дешевъ, дешевъ. Только, вдь, здсь, я слышалъ, вся солома идетъ на кормъ скоту.

— Это правда, а лсу-то, вдь, скоро и вовсе не будетъ. Тоненькія елочки на избы идутъ, да и ихъ-то, знаете, не откуда привозить.

Повторяю, мн этотъ домъ показался неудобнымъ. Онъ чистъ, гораздо лучше крестьянской избы, сгорть не можетъ. Это, разумется, врно, но кирпичные несомннно лучше, а о каменныхъ в говорить нечего. Камня же здсь сколько угодно. Думаю, что почему-нибудь крестьяне и не принимаются за постройку такихъ же. Два, три дома въ сел Воронецъ да нсколько въ Симбирской губерніи еще ничего не доказываютъ. Я спрашивалъ потомъ у одного мужика объ этомъ дл.

— Эхъ, зати одн!

— Да, вдь, лучше же вашей избы.

— Лучше, только неспособно.

— Почему?

— Мышедина. Отъ всхъ сосдей сейчасъ же мыши сюда сбгутся. Имъ въ солом-то чудесно, тепло. Прогрызутъ живо. Что-жь намъ, мкаемъ такъ, для мышей строиться-то?

Елецкіе купеческіе и мщанскіе типы были бы далеко не полны, если бы я умолчалъ объ очень оригинальномъ явленіи. Еще живя въ Москв, я читывалъ бойкія корреспонденціи отсюда и интересовался, кто ихъ пишетъ. Языкъ живой и даже образный. Знаніе дла большое. Даромъ ни одной строки, болтовни нтъ. Все, что сказано, сказано обдуманно и, очевидно, врно.

Пріхалъ я въ Елецъ. Спрашиваю, кто это?

— Есть у насъ… корреспондентъ одинъ… завелся.

Обыватель, очевидно, считалъ корреспондента молью или вообще чмъ-то, что заводится и что, слдовательно, выводить надо.

— Что-жь вы, недовольны? Пишетъ дльно.

— Жили мы тихо, смирно… Зачмъ еще корреспондентъ тутъ?

Знакомая псня: боязнь печатнаго слова. Пусть-де длается всякое безобразіе, только не выноси изъ избы сору.

Тмъ не мене, я постарался отыскать ‘корреспондента’, и не раскаялся.

Такимъ оказался мстный мщанинъ, самъ образовавшій себя человкъ, знающій всю подноготную своего города и своего района. Онъ собаку сълъ въ хлбномъ дл, и если возьмется когда-нибудь изобразить всякихъ ‘мартышекъ’, ‘чортиковъ съ хвостиками’ и ‘кулаковъ’, то едва ли кто-нибудь сдлаетъ это лучше него. Самъ онъ торгуетъ тутъ же. Обороты маленькіе, но даютъ ему средства кормиться и воспитывать въ гимназіи дтей.

Я похалъ къ нему, просторный дворъ, весь заставленный телгами, лавка, деревянный домикъ. Вся обстановка торговца средней руки. Видимое дло, человкъ остался на той почв, на которой выросъ, не разорвалъ съ нею, данъ это длаютъ другіе. На другой день мн случилось и лично его увидать: бойкій литературный языкъ, не лишенный остроумія, и ни капли той приниженности, которую вы замтите въ другихъ провинціальныхъ корреспондентахъ. Тхъ у себя подомъ стъ всякая тля, оторвались они отъ своей почвы и болтаются невдомо какъ. Этотъ сидитъ прочно и дли мстныхъ Китъ Китычей составляетъ даже предметъ нкотораго ужаса. Въ глаза они передъ нимъ завиваютъ хвосты, а за глаза чуть не съ пной на губахъ набрасываются. Попробуйте ихъ убдить, что его дло — дло законное, что вся дятельность человка должна быть открыта.

— Ну, вотъ, слава теб, Господи! Знаемъ, кажется! Жили до сихъ поръ!

Знаете ли вы, какіе остроумные люди есть въ провинціи? Вотъ вамъ не анекдотъ, а то, что мн самому привелось слышать на русскомъ юг. Говорилъ человкъ солидный, даже, если хотите, философъ. У насъ всякій титулярный совтникъ, дослужись до отставки, длается философомъ.

— Ну, въ столиц, я понимаю газеты, это нужно. Оттуда къ намъ просвщеніе идетъ, ну, и стараются для полученіи мстовъ.

— Что?

— Для полученія мстовъ. Безъ службы сидитъ человкъ и думаетъ. Надумаетъ, напишетъ. Напишетъ, начальство обратитъ вниманіе и сейчасъ ему мсто.

Если бы онъ зналъ, какія мста отводятся писателямъ, не особенно бы позавидовалъ имъ.

— А у насъ газета, такъ это даже дло таинственное и политическое. Въ узд, знаете, или въ губерніи…

— Что?

— Политическое, говорю… Вы знаете, кто всмъ этимъ орудуетъ? Кому газета наша губернская нужна?

— Кому?

Онъ сдлалъ необыкновенно хитрые глаза, помолчалъ-помолчалъ, наслаждаясь моимъ недоумніемъ, а потомъ и выстрлилъ:

— Бисмарку-съ!

Я даже привскочилъ.

— Какъ Бисмарку?

— Такъ-съ, Бисмарку. Онъ газеты вс эти провинціальныя развилъ.

— Позвольте, да причемъ же здсь Бисмаркъ?

— При своемъ собственномъ интерес. Господину Бисмарку требуется узнать, что у насъ длается. А какъ узнаешь? Шпіоновъ переловятъ, за границу вышлютъ, да и зазорно въ его чин. Помилуйте, вся Европа видитъ и смотритъ на него. Ну, онъ и посодйствовалъ, чтобы газеты были. Теперь онъ сидитъ у себя въ Берлин и по этимъ самымъ газетамъ все знаетъ, что у насъ творится, какъ и гд!

Я расхохотался.

— Вы не смйтесь. Сдлайте одолженіе! Я веселости вашей очень радуюсь, а только смотрите, какъ бы не просмяться. Извстно вамъ, что Пруссія готовится воевать съ нами?

Тогда этому, впрочемъ, вс врили.

— Ну-съ?

— И слдуетъ имъ знать, что гд у насъ есть какіе люди, съ кмъ дло придется имть, съ кого сорвать сколько.

Ну, и опять же какіе у. насъ скандалы, имъ это опять на руку. Они и скандаломъ всякимъ воспользуются въ лучшемъ вид. Сейчасъ, чуть что, Европ покажутъ: вонъ они, русскіе, какіе!

V.
Лихачи и коноплянники.— Откуда произошелъ корнетъ Отлетаевъ.— Самодурство на барской подкладк.— Поэзія прошлаго.— Прогорающіе нобили.— Помщикъ Птушовъ и его похожденія.— Былъ конь, да изъздился.

Елецъ любопытный уголокъ и въ другихъ отношеніяхъ. Нигд нельзя подмтить такихъ интересныхъ типовъ нашего недавняго барства, какъ здсь. Я уже выше говорилъ о народившемся дворянин-кулак, ловко конкуррирующемъ съ купцомъ и промышленникомъ, не хуже какого-нибудь Колупаева скупающемъ земли у своихъ коллегъ, благородно затрачивающихъ капиталы за границей или въ Питер. Господа дворяне этого уголка или скопидомничаютъ и прикарманиваютъ десятинку за десятинкой, стараясь, въ то же время, пройти въ земство и устроиться такъ, чтобы кругомъ, на видныхъ вліятельныхъ мстахъ, непремнно сидли свои люди, или же, не мудрствуя лукаво, кутятъ на послднее и задумываютъ, ни боле, ни мене, какъ возстановить старый барскій бытъ со всми его столь безвременно угасшими прелестями. Къ числу первыхъ принадлежатъ несомннно умные и получившіе воспитаніе люди. Они понимаютъ, что новое время — и новыя псни, что возвратъ къ старому невозможенъ, что нын вся сила въ деньгахъ, въ богатств, въ земл, и потому идутъ прямо къ этой цли. Есть между ними ораторы, подвизавшіеся еще недавно въ разныхъ коммиссіяхъ, шарманки, во всякую данную минуту готовыя залить всхъ и каждаго потоками самаго неукротимаго краснорчія, но подъ шумъ громкихъ фразъ не упуская длать свое дло, т.-е. высматривать, гд что плохо лежитъ. Чичиковы самой послдней формаціи! Для меня гораздо симпатичне другой типъ, который здсь кратко именуется ‘коноплянниками’. Разумется, первые въ естественномъ подбор возьмутъ верхъ, послдніе погибнутъ. Но не все торжествующее симпатично, этакъ, пожалуй, пришлось бы щедринскую ликующую свинью лобызать прямо въ ея важно поднятый пятачекъ, сіе издавна классическое украшеніе всей этой породы. Коноплянники, мн кажется, названы такъ потому, что они преимущественно оканчиваютъ свое воспитаніе въ конопляхъ и дальше этого по части грамотности не идутъ. Тмъ не мене, это все народъ добрый, нсколько ноздревскаго типа. Удивительно! Посл Мертвыхъ душъ Россія прожила столько времени, а, между тмъ, лица, выведенныя Гоголемъ, живутъ и до сихъ поръ. Коноплянники — народъ, любящій выпить, поиграть въ картишки, взять приступомъ домъ какого-нибудь мщанина, увезти благородную двицу въ таръ-тарары и потомъ самымъ честнымъ образомъ жениться на ней и наплодить такую же массу коноплянниковъ. Это нмецкій буршъ на русской почв, съ тмъ различіемъ, что буршъ неукротимъ во всемъ, исключая кармана, коноплянникъ же именно карманъ-то и выворачиваетъ при всякомъ удобномъ случа. Выручить пріятеля, отдать ему послднее, ни съ того, ни съ сего, позвать къ себ незнакомыхъ людей, запоить и закормить ихъ и потомъ при встрч едва узнавать ихъ,— это его дло. Старое барство оставило ‘конопляннику’ извстную широту характера. Одинъ, напримръ, несмотря на стсненное положеніе, къ своимъ имянинамъ взялъ да и одлъ всю деревню въ красныя шелковыя рубахи. Другой, ни съ того, ни съ сего, объявилъ у себя какую-то выставку, съхались совершенно незнакомые люди, сейчасъ же отняли у нихъ экипажи и заставили нсколько дней кутить напропалую, хотя въ туман будущаго, и весьма близкаго будущаго, уже восходилъ судебный приставъ съ исполнительнымъ листомъ въ рукахъ. Третій, ни съ того, ни съ сего, въ одномъ изъ сосднихъ городовъ забралъ вс гостинницы на нсколько дней и прізжающихъ, даже и по именамъ ему невдомыхъ, угощалъ, не видя ихъ въ лицо все это время. Четвертый уже въ самомъ Ельц, на балу, за выпавшій изъ косы одной здшней блондинки, считающейся почему-то красавицею, искусственный цвтокъ отдалъ пару чудесныхъ лошадей, на которыхъ сюда пріхалъ. Тутъ, впрочемъ, коноплянникъ столкнулся съ окрылившеюся саранчей. Цвтокъ попалъ въ руки къ какому-то лабазнику, а тотъ, разумется, по купецкой привычк, извлекъ изъ него всевозможныя выгоды.

— Что-де хвастаешь… Возьму! А спрошу настоящую цну — не дашь?— поджигалъ лабазникъ.

Коноплянникъ на стны.

— Двица-то какая, ты только подумай… Про двицу пуще всего.

Коноплянникъ, разумется, весь въ огн. Сейчасъ.на пушку ползетъ.

— Такъ и быть, что ужь съ тобой! Давай пару (или тройку) лошадей, на которыхъ пріхалъ.

Лошади тысячныя. У коноплянника сердце захолонуло.

— Что ты шутишь?

— Ишь! А, говоришь, любишь! Разв такъ любятъ?— искушала саранча.— Что-жь, двица не стоитъ твоихъ коней, что ли?

Можетъ быть, разговоры при этомъ были иные, но я ихъ представляю себ именно такъ.

Въ конц-концовъ, змій съ бумажнымъ цвточкомъ въ рукахъ сдлалъ свое дло и современная Ева, въ вид коноплянника, совсмъ была имъ околдована. Лабазникъ похалъ домой на чужой тройк, а Ева-коноплянникъ пошелъ пшкомъ, но съ цвточкомъ въ бумажник.

И такихъ примровъ не мало.

Или вотъ еще: въ одномъ изъ сосднихъ съ Елецкимъ уздовъ вздумалось помщику строить замокъ. Замокъ онъ выстроилъ, но деревянный. Замокъ безъ рыцарей невозможенъ. Сейчасъ Петрушекъ и Ивашекъ одли папскими швейцарами. Нарзали изъ картона латъ, украсили ихъ золоченой бумагой. Шлемы устроили, для чего ощипали всхъ птуховъ, неистово горланившихъ при этой операціи. Самъ господинъ украсилъ себя какою-то необыкновенною красною мантіей, на заячьей подкладк, съ хвостами, добытыми у блокъ. Рыцари-феодалы обладали, разумется, правомъ жизни и смерти, и вотъ, рядомъ съ замкомъ, ставится вислица и на нее, для перваго дебюта, вшаютъ несчастнаго пса, провинившагося въ какомъ-то преступленіи. Затмъ сеньоръ также пользовался правомъ первой ночи. Теперь этого не добьешься силой. Пошли въ ходъ деньги. Сообразно современному прогрессу военнаго искусства,— что-жь это за замокъ безъ пушекъ?— добыли гд-то пару мдныхъ пушченокъ и давай стрлять, но тутъ вдругъ вмшалась, ни съ того, ни съ сего, врачебная управа и гордаго барона послали въ Казань, въ сумасшедшій домъ. Такъ былъ грубымъ вмшательствомъ администраціи положенъ конецъ этой рыцарской поэм. Теперь въ башняхъ замка голубятни, въ сторожевыхъ его выступахъ курятники, а самый замокъ крестьяне прозвали почему-то ‘дворцомъ’. Во дворц поселился г. Разуваевъ, а вмст съ нимъ клопы и тараканы. Броненосная дворня разогнана, птухи опять оперились, а мдныя пушки какими-то чудесами попали въ руки мстнаго исправника, вроятно, какъ военная добыча. Въ Ельц такихъ поэтовъ нтъ, какъ нтъ, напримръ, такого неукротимаго баши-бузука, которымъ славился еще недавно сосдній округъ. Онъ былъ очень смирный, въ сущности, человкъ, но не могъ увидть даму, чтобы ее не поцловать, все равно: съ мужчиной она шла или нтъ, знакомая или незнакомая. Ему все это сходило съ рукъ, но когда онъ завелъ себ цлую шайку и сталъ на дорогахъ подстерегать всевозможныхъ путешественницъ и заводить ихъ къ себ, раба Божьяго отдали подъ судъ и убрали куда-то. А то вотъ вамъ и елецкая достопримчательность — г. Птушовъ. Онъ теперь нсколько угомонился и заслъ у себя въ деревн, хотя къ нему, все-таки, боятся здить: не ровенъ часъ, Богъ знаетъ, что надлать можетъ. Деревню его зовутъ логовомъ.

— Что медвдь, какъ въ своемъ логов? Шалитъ?

— Нтъ. Сидитъ смирно.

— Ну, не къ добру.

— А что?

— Глядите, выкинетъ какую-нибудь штуку.

И, дйствительно, выкидываетъ.

Въ доброе старое время Птушовъ объявилъ войну… кому бы вы думали?… ни боле, ни мене, какъ губернаторамъ. Почему онъ восчувствовалъ къ нимъ такую ненависть, неизвстно, но война была объявлена жестокая. Сидитъ разъ Птушовъ въ театр и, на подобіе извстнаго животнаго, попавшаго, по недоразумнію, за столъ, положилъ ноги на барьеръ, за которымъ оркестръ. По первому ряду идетъ губернаторъ. Птушовъ придалъ лицу разсянное выраженіе.

— Позвольте пройти.

Птушовъ насвистываетъ что-то.

— Виноватъ… Пожалуйста, позвольте пройти.

Птушовъ совсмъ утопаетъ въ какихъ-то мечтахъ.

— Г. Птушовъ!

— А? что?… Что такое?— выходитъ онъ изъ своей задумчивости.

— Позвольте пройти.

— Я вамъ не мшаю, вдь. Сижу себ. Что вамъ угодно?

— Уберите ноги ваши.

— Пролзайте подъ ними, ваше превосходительство, или черезъ… Ну, не стсняйтесь, пиль, пиль!

Птушова вмст съ его ногами убрали изъ театра и выслали изъ города.

Онъ отправился въ другой, но и тамъ не угомонился.

Въ новомъ город новый губернаторъ. Разъ есть губернаторъ, слдовательно, Птушовъ долженъ ему объявить войну.

Война была объявлена тотчасъ же.

Губернаторъ разъ выхалъ въ уздъ. На пути ровъ. Черезъ ровъ, глубокій и отвсный, мостъ. Губернаторъ благополучно прохалъ черезъ него. Черезъ полверсты опять рченка и опять мостъ. Подъзжаетъ губернаторъ, мостъ разобранъ и торчатъ одн сваи. Туда — сюда. На той сторон какіе-то люди.

— Куда мостъ двался?— орутъ на нихъ.

— Г. Птушовъ приказалъ разобрать.

— Наводите сейчасъ же!

— Никакъ не смемъ ослушаться.

Нужно вернуться назадъ.

Возвращаются къ первому мосту черезъ первый ручей, бенефисъ и тутъ: мостъ разобранъ. На той сторон уже самъ Птушовъ, сидитъ на бережк и трубку куритъ, а по другимъ варіантамъ, на флейт играетъ.

Начинаются опять крики. Птушовъ погрузился въ созерцаніе красотъ природы и на вс крики и ругательства не обращаетъ никакого вниманія.

— Господинъ Птушовъ!— начинаетъ молить его, попавшій въ плнъ, губернаторъ.— Да пропустите же!

— Вы, ваше превосходительство, Робинзона читали?

— Читалъ.

— Ну, вотъ вы теперь тоже поживите на необитаемомъ остров. Вы еще счастливе: къ тому тогда Пятница явился, а у васъ исправникъ вмсто Пятницы… Спокойной ночи!

Птушову на той сторон подали лошадей и онъ ухалъ во-свояси.

А то пріхалъ въ уздъ какой-то сановникъ. Птушову докладываютъ, что ужь очень важный.

Господина Птушова никакою важностью пробрать нельзя. Онъ напялилъ дворянскій мундиръ и является какъ разъ въ то время, когда сановникъ готовился произносить рчь.

— А, Сашка! Здравствуй!— безцеремонно подходитъ къ нему Птушовъ.

— Какъ Сашка? Кто это? Что это?

— Хорошъ! Свинья ты этакая! Старыхъ друзей не узнаешь! Въ одинъ носовой платокъ когда-то сморкались. Да полно же теб дурить, бутузъ ты этакій, узнавай скоре, да посылай за шампанскимъ!

Особа въ полномъ остолбенніи. Даже чиновники начали посмиваться.

— Ну, Сашка, дуракъ… Довольно же, довольно. Не хорохорься… Похорохорился, да и будетъ. Ну, тпрусь, тпрусь, перестань брыкаться….

И Птушовъ сталъ гладить его по воображаемой холк.

Сановникъ былъ не изъ особенныхъ, такъ себ. Онъ только въ губерніи могъ быть сановникомъ, но Птушова опять выслали въ третье мсто.

Къ этому нужно прибавить, что Птушовъ ране этого никогда не зналъ и нигд не видалъ ‘особу’.

На новомъ мст Птушовъ является прямо къ губернатору.

— Г. Птушовъ, кажется?

— Точно такъ-съ, ваше превосходительство.

— Ну, надюсь, что вы успокоились, и мы будемъ съ вами друзьями.

— Если вы не будете свиньей, ваше превосходительство.

Понятно, опять скандалъ.

Пріхалъ къ Птушову становой и что-то сгрубилъ ему. Птушовъ выбрилъ ему полголовы, по-арестантски, снялъ долой одинъ усъ, срзалъ прочь одну штанину, оставивъ другую, и въ такомъ вид выпустилъ несчастнаго на свободу. Даже подъ старость этотъ баши-бузукъ не успокоился. Былъ у него сосдъ по деревн, генералъ съ двумя престарлыми дочерьми. У генерала завдывала хозяйствомъ экономка. Птушовъ какъ-то зазываетъ экономку эту къ себ.

— Вы сколько у генерала получаете?

— Двадцать рублей въ мсяцъ.

— Я вамъ дамъ пятьдесятъ. Контрактъ на пять лтъ. Согласны?

Та въ восторг. Перезжаетъ къ Птушову. Немного спустя, отъ имени экономки въ судъ прошеніе. Представляетъ его по ея довренности г. Птушовъ. Экономка, дама лтъ 68, заявляетъ, что генералъ ее соблазнилъ, и въ качеств свидтелей выставляетъ его дочерей, старыхъ двицъ. Генералъ лтъ семидесяти. Скандалъ. Городъ хохочетъ. Птушовъ торжествуетъ и, несмотря на то, что ему отказываютъ всюду, ведетъ дло по всмъ инстанціямъ. Немного спустя, впрочемъ, ему самому пришлось съиграть роль короля Лира. Онъ повыдавалъ своихъ дочерей замужъ, отдавъ имъ почти все имніе, самъ, впрочемъ, остался съ деньгами. Дочери и ихъ мужья оказались недостаточно почтительны. Отецъ является къ мстному присяжному повренному и уполномочиваетъ его вести процессъ съ дочерьми. Пишутъ условіе. Присяжному повренному, въ случа выигрыша процесса, три тысячи, если же Птушовъ пожелаетъ прекратить дло ране — тысячу. Дло начинается. Адвокатъ здитъ, тратится. Вдругъ его зоветъ къ себ въ деревню довритель.

— Вотъ что: я дло прекращаю.

— Хорошо-съ. Тогда позвольте получить тысячу рублей.

— Дудки!

— Чего-съ?

— Дудки, говорю! Давайте-ка росписку, что вы никакихъ на меня претензій не имете.

— Да вы съ ума сошли? Позвольте..

— Не хотите?

— Разумется, не хочу… Я тратился, здилъ…

— Вамъ же лучше, для геморроя полезно… Пишите росписку.

— Ни за что.

— Эй, Тишка, Петръ, Сенька…

Являются гайдуки, здоровые, рослые.

— Скамейку и розогъ!

Адвокатъ блднетъ, но еще топорщится. Являются розги.

— Согласны выдать росписку?

Скрипя зубами, присяжный повренный написалъ ее и выдалъ, но, вернувшись въ городъ, сейчасъ же подалъ жалобу на Птушова. Времена оказались новыя. Мишка, Сенька и Петръ, въ виду присяги, показали согласно истин. Дло приняло скверный оборотъ. Птушовъ къ адвокату.

— Берите вашу тысячу, только прекращайте дло.

— Нтъ… Я теперь ни за что не хочу.

Птушовъ на колна.

— Не угодно ли вамъ внести на благотворительныя цли 5,000 рублей, тогда дло я прекращу.

Нечего длать, пришлось поплатиться.

Новыя врекена въ этомъ отношеніи оказались столь неудобными, что бдному Птушову пришлось успокоиться. Онъ теперь живетъ у себя въ деревн тише воды, ниже травы.

Другой помщикъ, Морковкинъ, въ былое время построилъ на гор домъ съ башнями. На башняхъ постоянно торчали часовые. Если прозжій зазжалъ въ село къ какому-нибудь крестьянину, того потомъ тащили къ барину на расправу. Крестьянина запарывали.

— За что же?

— Жестокъ былъ, доносовъ боялся. У него крестьяне даже и пить, и сть отучились!

— Да прозжіе при чемъ же тутъ были?

— Крестьяне станутъ имъ разсказывать, они дальше, слухи пойдутъ. Потомъ отъ него почти вс разбжались.

Завести себ медвдя, построить для него берлогу и переносить въ нее спящихъ помщиковъ-гостей,— это въ т ‘доисторическія’ времена ничего не стоило, ршительно ничего. Милая шутка и только.

Жившій въ Елецкомъ узд Таневъ, съ котораго князь Кугушевъ писалъ своего корнета Отлетаева, длалъ и не такія штуки. Онъ, впрочемъ, кром этого, отличался и большимъ добродушіемъ. Разъ, напримръ, онъ разозлился на своего управляющаго, посадилъ его на веревку и давай опускать его въ колодезь, колодезь былъ глубокъ. Не сообразилъ пространства, купалъ, купалъ, да и утопилъ. Сейчасъ къ себ въ кабинетъ, самъ написалъ на себя донесеніе и зоветъ его жену.

Та является.

Таневъ передъ ней на колна.

— Мужа твоего утопилъ. Простишь — двадцать пять тысячъ, домъ, дтей воспитаю. Не простишь — вотъ сознаніе мое, иди къ слдователю. Меня сошлютъ въ каторгу.

Бдная женщина согласилась на первое.

Ни съ того, ни съ сего, детъ, бывало, на дорог крестьяне на телгахъ попадаются. Отниметъ у нихъ коней или пристрлитъ ихъ.

Т ничего. Знали, что это Таневъ.

Дня черезъ два къ нему.

— Чего вамъ?

— Коня пристрлить изволили. Баловались.

— Сколько твой конь стоитъ?

— Сто рублей. (А ему красная цна, по тмъ временамъ, двадцать пять).

— Выдать!

— У насъ,— разсказывали старики, помнившіе это время,— кони почесть и неколли. Какъ придетъ ему, коню-то, время колть, ну, на большой дорог и сторожишь помщика Танева. Идутъ — коня поперегъ дороги. Сейчасъ они пистолетъ вынутъ — бацъ. ‘Какъ ты смешь,— кричатъ,— прозду мшать?!’ Ну, мы, извстно, шапки долой, стоимъ. ‘Вашъ конь?’ — ‘Нашъ’,— говоримъ. А сами плачемъ. Ну, онъ сейчасъ: ‘Сколько стоитъ?.. Выдать!’ И никогда не торговался, славный баринъ былъ.

Таневъ отличился и другой выходкой.

Были въ Ельц два дурака: Гурій Купидоновичъ и двка Саврасна. Ихъ, но приказанію Танева, поймали на улиц въ Ельц и, несмотря на визгъ, повезли связанными къ Таневу. Въ деревн ихъ уже ждали. Таневъ приказалъ къ потолку залы подвсить клтки.

— Птицъ привезли?

— Привезли.

Визжатъ птицы во всю.

— Ну-ка, въ клтки!

Дураковъ Гурія Купидоныча и двку Савраску подвсили къ потолку и такъ они провисли тамъ съ недлю. Потомъ надоло Таневу, и ихъ выпустили, именно тогда, когда они вошли во вкусъ этого дла, а двка Савраска, пользуясь необычайностью положенія, даже стала пророчествовать.

У него былъ заведенъ порядокъ такой: когда у крестьянина лошадь пала, ему давали новую, горла изба — строили лучшую. Случалось, крестьянина драли за то, что не попросилъ лошади, потерявъ свою. Замчательно, что Танева крестьяне любили сердечно.

— Какъ же кончилъ Таневъ?

— Плохо… Разорился совсмъ. Ходилъ, оборванный и грязный, по улицамъ Ельца. Пьяный всегда. Бывало, подойдетъ: ‘Я Таневъ, дайте пятачекъ’. Много никогда не просилъ. Прибавлялъ, случалось: ‘Прежде я по сотнямъ рублей давалъ!’ А то придетъ ему въ голову, идетъ, идетъ и трахъ въ окно. Увидятъ, что Таневъ это школитъ, ну, и не трогаютъ его. Жалли очень. Какой баринъ былъ!

— Теперь такихъ нтъ?

— Куда ноншнимъ! Они, точно, стараются, но только нтъ. До такой степени, какъ онъ, не могутъ.

— А стараются?

— Стараются. Ахъ, какъ стараются, но не могутъ… Крыльевъ тхъ нтъ, не подняться имъ.

— Такъ и умеръ Таневъ здсь?

— Въ свиномъ образ, точно… Какъ убивались! Бывало, купчихи увидятъ его въ опоркахъ, рванаго, грязнаго, сейчасъ плакать. ‘Чего вы?’ — спрашиваю.— ‘Какже… мы его помнимъ, голубчика… Бывало, силкомъ насъ таскалъ къ себ’. Имъ что, имъ нравилось, что силкомъ онъ ихъ таскалъ, дуръ этакихъ.

VI.
Господинъ Олуховъ въ роли двицы Маріи.— Уздный Цицеронъ.— Мудрый змій земскихъ собраній.— Почему свинья въ цн упала.— Отсутствіе промысловъ.— Крестьянскія хозяйства.— Поздка въ Пально.— Конскіе заводы.

Коноплянники теперь подымаются и не на такія штуки.

Недалеко отъ Ельца есть тоже уздный городъ, а въ немъ женскій монастырь, какъ водится, скромный и тихій, скромный до того, что о немъ во всемъ округ никто ничего не зналъ, точно его и не было. Есть женскій монастырь и въ Ельц {Авторъ описалъ его въ своихъ очеркахъ: Женскій монастырь (Новости 1885 г.).}, монастырь въ высшей степени интересный и заслуживающій посщенія. Тамъ почиваетъ подвижница Меланія, тамъ существуетъ рисовальная школа, разумется, маленькая, есть красивый соборъ и, главное, оттуда виды такіе, что художникъ, разумется, позавидовалъ бы инокинямъ. Въ описываемомъ нами город монастырь очень бдный. Монахинь тамъ боле 200.

Изъ числа мстныхъ коноплянниковъ самыми сумасшедшими выходками отличался г. Олуховъ.

Олуховъ былъ еще весьма юнъ и, какъ у насъ водится, не по годамъ остроуменъ. Извстная вещь, что телята всегда подвижны и рзвы, но, обращаясь въ почтенныхъ быковъ или солидныхъ коровъ, они разомъ теряютъ свою грацію и быстроту движеній. Олуховъ славился по всмъ окрестнымъ уздамъ проказами, надъ которыми очень много смялись и которыя потомъ прощались даже задтыми людьми.

Но вотъ въ одинъ прекрасный день Олухова не узнаютъ.

Юноша затосковалъ, пересталъ появляться на пирушкахъ и кутежахъ, даже заперся это всхъ.

— Что съ тобой, Глашенька?

За женоподобность его называли женскимъ именемъ.

— Скучно, ничего больше, а, впрочемъ, убирайтесь къ чорту!

Впослдствіи, посл нкотораго скандала, дло объяснилось весьма просто.

Олуховъ увидлъ сборщицу подаяній на монастырь, очень хорошенькую монахиню. Разумется, немедленно онъ постарался подъхать къ ней, но былъ жестоко отринутъ, причемъ, какъ говорятъ, даже плюнули ему въ лицо съ заушеніемъ и посулили жалобою матушк Анемподист. Матушку Анемподисту Олуховъ боялся весьма мало и ему до нея не было никакого дла, но, тмъ не мене, энергичный отпоръ, встрченный тамъ, гд онъ всего мене ожидалъ этого, заставилъ его призадуматься. А затмъ явилась тоска, юноша совсмъ влюбился. Сталъ выискивать случаи видться съ сборщицей, но и это не выгорло. Она совсмъ прекратила свои странствія по городу. Не зная, что ему длать, Олуховъ обратился къ нкоему мудрому змію, а мудрый змій, въ вид отставнаго капитана, великаго пьяницы и еще боле сумасшедшаго коноплянника, чмъ Олуховъ, нашелся сразу.

— Ну, братъ! Я бы на твоемъ мст и не колебался.

— А.что?

— Да Господь-то наградилъ тебя такимъ портретомъ, что…

— Портретъ? Она мн заплевала портретъ.

— Я не о томъ, а ты, вдь, совершеннйшая двица самъ. Одть тебя — всякій за двицу приметъ. Никакихъ сомнній не будетъ.

— Ну?— ничего не понималъ Олуховъ.

— Понимаешь, ты моя сестра и желаешь поступить въ монастырь. Я тебя отвезу туда на испытаніе, ты и поживешь…

— Пашка, сволочь! Я разцлую тебя!— обрадовался Олуховъ, вскочивъ, какъ на пружинахъ.

Черезъ нсколько дней плачущій Пашка привезъ въ монастырь свою сестру. Сестра, двица несомннно невинная, чистая, какъ голубь, и скромная, какъ только что побитый щенокъ, тоже плакала, такъ что, глядя на ихъ взаимныя слезы, расхныкалась и мать Анемподиста, дама добродушная, хотя и державшая свою обитель въ ежовыхъ рукавицахъ.

— Легко ли,— всхлипывала она,— легко ли, голубушка… Сама знаю, совсмъ это тяжкій жребій.

Двица была оставлена.

Прошла недля. Все было спокойно. Только семейство и близкіе знакомые Олухова находились въ смертельной тревог. Юноша пропалъ, какъ въ воду канулъ. Извстно было, что въ послдній разъ его увезъ къ себ Пашка. Подали объявленіе въ полицію. Пашку даже потребовали къ исправнику.

— А я почемъ знаю! Что вы ко мн пристаете? Сълъ я вашего Олухова, что ли!

Подозрительнымъ показалось, что Пашка, вообще не богомольный, зачастилъ въ монастырь. Думали, не угрызенія ли совсти заставляютъ его каяться, ужь не сдлалъ ли онъ чего съ Олуховымъ? Но оказалось все просто. Пашка сдалъ въ обитель свою родственницу, потому и ходитъ туда.

Прошла еще недля и вдругъ, разъ ночью, поднялся гвалтъ въ город.

Городокъ маленькій, а потому представьте себ его ужасъ: на колокольн монастыря ударили въ набатъ, за стнами его слышался шумъ, крики, вопли, даже визгъ. Сначала всмъ пришла въ голову мысль о пожар, но потомъ оказалось, что пожара никакого не было. Явились власти.

— Что съ вами, матушка?— обратились он къ растерянной матери Анемподист.

— Голубчики, отцы вы наши! Въ Марію, въ двицу Марію бсъ вселился.

— Какъ бсъ, какой бсъ?

— Двица Марія-то мужчиномъ оказалась.

— Что вы толкуете?

Вопли кругомъ расли. Бдныя монахини, какъ испуганныя птицы, летали изъ кельи въ келью.

— Врно, бсъ… Онъ все… Такая богомольная была, хорошая.

— Да гд она?

— Мы ее въ колокольню заперли, тамъ. Тамъ бсъ-отъ.

Двинулись къ колокольн.

Самая мужественная изъ матерей отворила дверь, но вс остальныя шарахнулись отъ нея, какъ будто бсъ сейчасъ долженъ былъ выскочить оттуда съ пылающимъ хвостомъ и непомрно длинными рогами.

Но никого не было.

Власти вошли въ колокольню. Стали подыматься. Кругомъ тьма. Вверху слышенъ шорохъ.

Туда. Исправникъ отсталъ на половин. Помощникъ сдлалъ еще нсколько ступеней и тоже убоялся. Первый часъ, вдь.

‘Знаю, что никакихъ чертей нтъ, а вдругъ!…’

Прошло еще съ минуту, вдругъ сверху послышался крикъ.

— Что тамъ?

— Здсь енъ, ваше высокородіе. Вотъ тутъ.

— Кто тутъ?

— Чорта поймалъ, держу!— слышался радостный голосъ полицейскаго.

Чорта свели внизъ. Принесли огня.

— Господинъ Олуховъ! А мы васъ ищемъ!— изумился исправникъ.— Какимъ образомъ, и въ монашескомъ одяніи?

— Спасался, Иванъ омичъ. Ваши грхи замаливалъ.

— Ну, что, выгорло ли хоть?— спрашивалъ его на другой день Пашка.

— Ни вотъ эстолько! Еще и шумъ подняла, бестія. То-есть, я теб скажу, такая тамъ нравственность!…

Въ еще боле глупомъ положеніи оказался одинъ мстный Цицеронъ, надъ которымъ коноплянники съиграли злую и не совсмъ остроумную штуку. Ораторъ всмъ надодалъ свыше мры. Бывало, его посщенія считались чмъ-то врод глада, труса или нашествія иноплеменныхъ. Какъ куклу испанской королевы Изабеллы, Цицерона можно было завести на сколько часовъ угодно, на два, на три, на пять, на двадцать, и онъ говорилъ, не переставая, говорилъ утомительно, глупо, цдя слово за словомъ, захлебываясь и жестикулируя. Онъ до такой степени опротивлъ всмъ, что пара наиболе отчаянныхъ коноплянниковъ задумала съиграть надъ нимъ или съ нимъ комедію, которая чуть не кончилась драмой.

Они телеграфировали одному изъ главныхъ врачей дома сумасшедшихъ, что везутъ товарища, больнаго именно страстью говорить, причемъ, прерываемый, онъ доходитъ до изступленія, до опасныхъ припадковъ, несомнннаго бшенства. Цицерону приготовили комнату. Обдлавъ это дло, коноплянники убдили оратора, что въ губернскомъ город есть господинъ, до того заинтересованный слухами о его краснорчіи, что спитъ и видитъ съ нимъ познакомиться. Cicero, разумется, пришелъ въ восторгъ.

— Вотъ это и видно, что человкъ умный, понимающій, не то, что вы.

— Куда намъ!

— Да, ужь вамъ далеко! Это истина…

— Разумется, мы вотъ выпить, закусить.

Подбили его сдлать partie de plaisir въ губернскій городъ. Цицеронъ съ радостью. Всю дорогу коноплянники смаковали эту глупость и тшились ею. Привезли.

Не усплъ Цицеронъ явиться въ пріемную врача, какъ обратился къ нему съ привтственною рчью.

Зная, что онъ ‘доходитъ до изступленія’, докторъ не прерывалъ его. Когда источникъ изсякъ, коноплянники свернули на любимую тему Цицерона. Ораторъ точно и ждалъ этого. Сталъ говорить, говорилъ часъ, два, три… Коноплянники сидятъ да подмигиваютъ доктору. Видишь, дескать?

— Помшательство несомннное,— шепчетъ имъ тотъ.

— Не хотите ли посмотрть мое помщеніе?— предлагаетъ оратору врачъ.

Тотъ съ радостью.

Его привели прямо въ комнату, приготовленную заране, и заперли. Тотъ было въ двери, шумъ поднялъ.

— Вотъ, видите ли, начинаются изступленія!— предупреждаютъ коноплянники.

— Да, бдный! Какъ жаль!— совершенно равнодушно, по привычк соглашается докторъ.

Коноплянники взяли у него квитанцію въ пріем душевнобольнаго. Возвращаются назадъ.

— А гд Цицеронъ?— спрашиваютъ ихъ.

— Бдный!

— Что такое? Что съ нимъ?

— Представьте, Андрей Петровичъ, ни съ того, ни съ сего, сошелъ съ ума…

— Какъ? Что?

— Да вотъ квитанція доктора съ его печатью, на бланк. Мы должны были сдать его въ лечебницу.

— Да въ чемъ же выразилось помшательство?

— Кидается на всхъ и кусаетъ… Въ спокойномъ состояніи сидитъ довольно тихо, а потомъ вдругъ вскинется и давай набрасываться на всхъ.

Цицерона держали недли дв. Сначала онъ съ ума сходилъ отъ бшенства, потомъ успокоился, сообразивъ, что такъ ничего не выйдетъ, и сталъ плакать.

Доктора поняли, что во всемъ этомъ кроется какая-то ошибка. Цицерона, наконецъ, выпустили. Летитъ онъ, какъ тигръ, домой, кидается къ тому, другому, вс двери передъ нимъ на замокъ. Люди отъ него, какъ отъ дикаго животнаго, бгутъ стремглавъ.

Довели-таки бднягу до того, что онъ ухалъ въ Москву.

— Какъ же вамъ не стыдно?— усовщевали потомъ конопляниковъ

— Чего же стыдиться? Мы пользу принесли.

— Какую же пользу?

— Еще бы!… Край весь избавили отъ болтуна. Теперь у насъ куда какъ спокойне!

Такъ ничего съ ними и не сдлали.

Населеніе Елецкаго узда за послднія десять-двадцать лтъ обднло очень.

— Чмъ вы объясняете это?— обратился я, между прочимъ, къ г. Иванюшенкову.

— Много причинъ. Прежде желзныхъ дорогъ не было, а потому вся масса хлба гужомъ шла и крестьяне имли на этомъ зимній заработокъ. Теперь же зимнихъ заработковъ никакихъ. Зимой мужикъ ничего не длаетъ. Даже на мелочахъ пошли большіе убытки. Прежде, напримръ, елецкій мужикъ выкармливалъ свиней, которыхъ увозили въ Германію. По мстнымъ условіямъ свиноводство — первое дло. Сначала въ Германію отправляли сало, потомъ начали назжать нмцы сюда и цнность продукта упала на 25%,— опять крестьянству убытокъ. Промышленности не развито никакой вовсе.

Мн самому пришлось увидть, какъ живетъ крестьянинъ Елецкаго узда.

Я воспользовался любезнымъ приглашеніемъ А. А. Стаховича и похалъ къ нему въ село Пально, принадлежавшее нкогда М. А. Стаховичу, автору сценъ Ночное и многихъ другихъ, истинному, но скромному поэту, писавшему прелестные стихи, отчасти напечатанные, отчасти нтъ.

Былъ чудесный зимній день.

Солнце лучилось на двственно-блыхъ снгахъ безконечной степи, во вс стороны тянувшейся передъ нами. Что это была за дивная даль, безграничная, широкая! Взглядъ нигд не встрчалъ препятствій. Охватывало то же чувство безпредльности и величія, которое такъ знакомо людямъ, часто путешествовавшимъ по морямъ.

Наша степь, въ сущности, то же море, только съ неподвижными сугробами снга, вмсто вчно колеблющихся волнъ. По пути въ Пально показалась деревушка, жалкая, жалкая, такая жалкая, что на нее страшно было взглянуть. Нужно именно самому видть эти избы, построенныя не изъ бревенъ, а изъ жердей, обложенныя горами земли, рыхлой и грязной, или навоза, тамъ, гд онъ есть. Но навозъ, хотя онъ сочится внутрь избы, заражаетъ ея воздухъ, тмъ не мене, эту роскошь могутъ позволить себ исключительно богатые люди. Бднымъ о ней и думать нечего. Бдные продаютъ свой навозъ и сами дрожатъ отъ холода въ нетопленыхъ хатахъ.

Я попросилъ кучера подъхать къ одной такой и былъ пораженъ, какъ могутъ люди жить, сбившись въ маленькомъ логовищ, насквозь продуваемомъ, потому что жерди, изъ которыхъ сложена изба, не приходятся одна къ другой плотно. Внутри воздухъ невозможный. Удивительно, какъ отъ него не умираютъ. Сквозь стны просочился навозъ. Печь даетъ мало тепла, потому что ее топятъ скупо. Вся семья сбилась на полатяхъ, такъ какъ внизу стояла стужа.

Одн женщины еще кое-что длаютъ зимою. Я не говорю о домашнемъ хозяйств. Оно невелико и требуетъ немного времени. Плетеніе кружевъ — одинъ изъ самыхъ старинныхъ и распространенныхъ промысловъ въ Елецкомъ узд и самомъ Ельц.

Особенно хороши шелковыя кружева. Они выше всякихъ сравненій, но барыни, носящія на себ эту прелесть, знаютъ ли, какъ оплачивается трудъ крестьянки, работающей надъ ними? При самомъ усердномъ занятіи, не покладая рукъ, боле 15 коп. въ день не получишь, да и т съ трудомъ. Дло это опять организовано такъ, что все оно идетъ въ пользу скупщиковъ, тхъ же кулаковъ, или скупщицъ.

Конскіе заводы, которыми славится Елецкій уздъ,— тутъ знаменитые Хрущовскій, Стаховича, Красовскаго и другіе,— не даютъ ничего крестьянину. Они очень мало требуютъ народа, да для службы на такомъ завод и народъ нуженъ спеціальный, пріученный къ этому длу, приглядвшійся къ нему. Я осматривалъ одинъ изъ такихъ заводовъ — Стаховича. Мн онъ показался удивительнымъ.

Я не знатокъ и не любитель, но нельзя было оставаться равнодушнымъ при вид красавцевъ-коней, которыхъ мн здсь показывали. Вс эти выхоленные, чистые кони были полны огня и жизни. Здсь невольно становилось понятнымъ, что содержаніе подобнаго завода длается преобладающею страстью. Есть даже дамы, которыя по уши уходятъ въ это дло.

Когда я возвращался изъ Пально, была легкая мятель.

Степь оказалась неузнаваемой. На каждомъ шагу взметывались подъ втромъ блые призраки и съ долгимъ печальнымъ стономъ уносились дале. Кучеръ поминутно терялъ дорогу, да и какая же дорога въ степи зимою, да еще въ мятель? Никакой не полагается или полагается всюду: куда ни похалъ, тамъ и дорога. Призраки такъ сдвигались вокругъ насъ, что скоро совсмъ нельзя было разсмотрть ничего передъ собою. Мгла шла на насъ, мгла крутилась вокругъ. По одному и тому же оврагу мы плутали очень долго, пока нашли въздъ на гребень.

Въ Елецъ мы пріхали поздно ночью.

На другой день мн надо было узжать отсюда.

Обстоятельства, вызвавшія меня отсюда, были такъ непредвиднны и неожиданны, что я не усплъ даже посмотрть мужскаго монастыря елецкаго, ограничившись однимъ женскимъ.

А жаль! Говорятъ, что тамъ имются весьма и весьма любопытные типы. Мн столько наговорили о нкоторомъ отц Авел, что я смотрю на посщеніе этой обители, какъ на недоимку, числящуюся за мной.

Мн досадно, что очень мало хорошаго пришлось подмтить въ Ельц, кром нсколькихъ дйствительно свтлыхъ типовъ. Между такими необходимо отмтить тхъ, кто здсь во время войны устраивалъ госпиталь ‘Краснаго Креста’. Елецкій оказался лучше всхъ въ Россіи. Я не говорю о роскоши, съ которой здсь содержались больные, результаты, данные этимъ лазаретомъ, были не въ примръ другимъ. Процентъ смертности былъ ниже всхъ остальныхъ госпиталей, хотя раненыхъ и больныхъ доставляли сюда въ поздахъ умирающими, чуть не трупами. Говорятъ, они казались просто штабелями мертвыхъ тлъ. И въ какомъ вид ихъ привозили сюда! Трудно представить себ этотъ, адъ. Эти грязные и смрадные вагоны, гд люди валялись какъ дрова, полуголодные и совсмъ голые! Здсь ихъ, прежде леченія, прежде даже, чмъ внести въ лазаретъ, должны были чистить и мыть. Казалось, что съ боевыхъ полей сюда доставлялась зараза. Часто окоченлые, полумертвецы, по два дня ничего не вшіе, они отходили и возвращались къ жизни только въ рукахъ елецкихъ уполномоченныхъ и врачей ‘Краснаго Креста’. Ничего не жалли они для больныхъ и раненыхъ.

Передъ самымъ отъздомъ въ нашъ отель явился какой-то полупьяный мужикъ въ овчин. Это бы не изумило меня. Удивительно было то, что онъ говорилъ властнымъ тономъ и его слушались и весьма порядочные люди смотрли на него съ увлаженными глазами.

— Любятъ Петровича, любятъ!— восхищался тотъ.— А за что любятъ? Потому у Петровича капиталъ. А не будь капитала, замсто любви бы — въ скулу!— самъ онъ опредлялъ свое значеніе.— А покажь-ка мн писателя, который издся у васъ?

Я въ это время обдалъ въ общей зал.

— Вотъ онъ какой… Ишь, чистюлька. А денегъ у ево нтъ. Коли бы деньги. были, ходилъ бы неглижа!

— Почему же это?

— А потому… Вотъ отъ меня смердитъ, а какой уходъ за мной? Съ виду-то я скотъ, а вонъ Петръ Авксентьичъ какъ распинается, потому чувствуетъ, что онъ со мной рядомъ — ничтожество. Захочу — разказню, захочу — помилую.

— Ну, ужь и разказнишь.

— А что ты думаешь? Я все могу. Не дамъ ему кредита, ну, и конецъ, ну, онъ и не дышетъ… Эй, Петръ Авксентьичъ, а что если я теб кредита не дамъ, дышешь ты?

— Померъ тогда!

— Ну вотъ. Онъ и чувствуетъ!

— Да неужели этотъ высокій толстякъ дйствительно такъ богатъ?— спрашиваетъ кто-то.

— Еще бы! Милліоновъ пять есть, если не больше.

— Чего же онъ свиньей такой ходитъ?

— А какъ же? Онъ говоритъ: такъ смшнй!. Мн, говоритъ, въ грязи лучше, потому грязь здорове.

— Вотъ еще!

— У него теорія своя такая. Есть, говоритъ, грязь простая и грязь животная. Ну, такъ животная грязь во спасеніе.

Вечеромъ отходилъ поздъ на Орелъ. Надо было оставлять эти Палестины хлбныхъ кулаковъ. Какъ послдній отголосокъ Ельца съ его оригинальными типами и нравами, въ вагон мн попались два удивительные субъекта: телеграфистъ, очевидно, преисполненный духомъ благочестія, и дьяконъ, смотрвшій на жизнь съ точки зрнія настоящаго коноплянника и jeune homm’а.

— Эко грхи-то, грхи все какіе!— вздыхалъ телеграфистъ.

— Въ чемъ это? Дозвольте узнать, въ чемъ вашъ грхъ состоитъ?— вступился дьяконъ.

— Первое, есть такое призваніе мое, чтобы въ монахи.

— Ну-съ… Это грхъ, точно.

— Какъ грхъ?

— Такъ. Потому какимъ такимъ полезнымъ дломъ въ монастыр при вашей толстой морд вы заняться можете?

— То-есть какъ-же это, если я хочу каяться?

— При столь неподобной скул даже невозможно… А вотъ что: вы эту брехню выкиньте изъ ума, лучше вотъ скажите мн: по телеграфному вдомству у васъ ужь очень танцуютъ хорошо? Это точно?

— У насъ безъ танцу нельзя.

— Ну, вотъ… Я потому къ вамъ… имю такое желаніе, чтобы непремнно польку и вальсъ выучить. На станціи-то вамъ скучно, да и у васъ службы мало. Не обучите ли меня?

Телеграфистъ даже и не удивился.

В. Немировичъ-Данченко.

——

Въ помщенной въ Московскихъ Вдомостяхъ (14 августа 1885 г., No 223) корреспонденціи изъ Ельца сообщается слдующее:

‘Въ среду, 7 августа, въ залахъ городской думы состоялись у васъ два общественныя собранія по одному и тому же предмету: объ упорядоченіи дла ссыпки крестьянскаго хлба, о существующихъ условіяхъ которой намъ уже не разъ приходилось подробно говорить на этихъ столбцахъ. Еще не дале, какъ въ прошлое воскресенье, крестьяне захватили одного ссыпщика за Сосной съ собачкой въ всовой стрлк, о чемъ и былъ составленъ на мст установленный полицейскій актъ. Чтобы не вводить въ соблазнъ ссыпщиковъ другихъ городовъ, мы не станемъ описывать способа обвса съ собачкой, способа, составляющаго спеціальность елецкихъ ссыпщиковъ хлба. На Старооскольской дорог, напримръ, большинство ссыпщиковъ какъ огня боятся владльческаго хлба, обыкновенно насыпаемаго на воза съ вса. ‘Купить пожалуй купишь и за цну,— признаются сами торговцы,— но какъ его будешь ссыпать вмст съ крестьянскимъ, не стать для него перестраивать настроенный уже всовой ладъ’. Воруютъ при ссыпк не вс по охот: всхъ обвинять огульно было бы и гршно, но такъ какъ покупка производится за 30—40 верстъ отъ города, по дорогамъ, гд не обращается вниманія на правильность, и принципъ торговой пользы основывается на привс, то воровство само собой какъ бы вошло въ порядокъ вещей. Торговцы сами видли и сознавали всю ненормальность и безнравственность нашего главнйшаго и по сумм оборота крупнаго торговаго дла, и сами подали коллективное словесное заявленіе дум. Въ виду этого въ среду и было созвано давно уже небывалое собраніе купеческаго и мщанскаго сословій. Собраніе происходило въ одной и той же зал городской думы: сперва купеческое, а затмъ мщанское, причемъ на баллотировку былъ поставленъ старостами одинъ и тотъ же вопросъ: желательно ли упорядоченіе дла ссыпки, устройство полиціи, отводъ площадей и запрещеніе покупки по дорогамъ? Купцовъ въ собраніе явилось мало, всего 24, которые большинствомъ 23 шаровъ противъ одного отвчали утвердительно на вопросъ. Мщанъ явилось боле двухсотъ. Зала была полна, вновь подходившіе размщались по галлере, по лстницамъ или корридорамъ. На предложеніе старосты мщане отвчали утвердительно и безъ баллотировки. На вторичное предложеніе надъ головами поднялся цлый лсъ рукъ и сотни голосовъ гаркнули: ‘Желаемъ площадей! Желаемъ единогласно!’ Со стороны мщанъ ни одного голоса не оказалось въ защиту существующаго воровства. Для обсужденія подробностей отвода площадей, выбора торговой полиціи и проч. сегодня созывается, собраніе думы. Вроятно, выберутъ коммиссію для детальной разработки вопроса. Земство давно уже стоитъ на сторон упорядоченія дла ссыпки и давно проситъ отъ города организаціи площадей. Но помимо этого и содйствіе высшей администраціи будетъ необходимо нужно на первыхъ порахъ. Дло въ томъ, что въ закон нтъ никакихъ ясныхъ указаній на порядокъ покупки и ссыпки хлба, чмъ уже и думаютъ воспользоваться остающіеся, хотя и малочисленные, сторонники воровства. Было бы жаль, если бы честное стремленіе большинства не встртило для себя поддержки свыше’.

‘Русская Мысль’, NoNo 7—9, 1885

ЕЛЕЦЪ.

Читайте также: