Урал, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1904 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 384 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Вас. Ив. Немировичъ-Данченко

Кама и Уралъ
(очерки и впечатлнія).

С.-Петербургь
Изданіе П. П. Сойкина
Книжный Складь
Стремянная, 12
Книжный Магазинъ
Невскій, 96

УРАЛЪ.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

I. Кизелъ

II. Артемьевскій рудникъ

III. Домна

IV. Огненныя зми и желзные люди.— Производство завода

V. Въ каменноугольныхъ копяхъ.— Петербургскій чиновникъ.— Шахты

VI. Попъ-охотникъ, попъ-механикъ, попъ-капельмейстеръ

VII. Ироды недавняго прошлаго

VIII. Рабочій на завод и на пріискахъ

IX. Поздка въ Луньву

X. Угольная копь

XI. Коксовыя печи

XII. Нашествіе иноплеменныхъ.— Французскій годъ

XIII. Александровскій заводъ

XIV. Шабурное.— Заводъ голодный

XV. Косьва.— Блый Спай и Бассеги.— Картина Урала.— Какъ Ермакъ волшебныхъ людей въ камень вогналъ.— Золотой и желзный гвозди.— Р. Няръ и Ермачки.— Метаморфозы Ермачка разбойнаго.— Лсопильня.— Какъ Никита Демидовъ потопилъ бродягъ въ подземель

XVI. Въ душегубкахъ.— Береговые промыслы.— Оршники.— Люди съ желзными когтями.— Баба за мужика.— Наказанный норокъ, или какъ начальсіво бунтовало на Косьв.— Камскій переборъ.— Р. Ершовка.— Чортово городище.— Какъ Ермачекъ сжегъ себя въ деревянномъ сруб.— Воспоминанія о Строганов

XVII. Путь до Троицкаго рудника.— Рабочій адъ.— Горы: Кусвинская, Гусь.— Невдомое племя

XVIII. Троицкій рудникъ.— Уральская пустыня.— Лсовики и бглые.— Какъ Лазаревы, Всеволожскіе и Демидовы новыя села основывали.— Рудникъ.— Громадныя богатства его.— Ослянка.— Какъ пьяница совладать съ чортомъ — Причины пьянства.— Возвращеніе назадъ въ Няръ

XIX. Отъ Няра до Губахи по безлюдью.— Картины берега.— Рубаха.— Первый лсопромышленникъ

XX. По низовьямъ Косьвы.— Хлбопашество.— Косьвинскія бабы.— Мстное преданіе о баб-разбойниц

XXI. Село Пермское (Никольское тожъ).— Бабы на рыбной ловл.— Привилегированная птица.— Село Филагино.— Свободная любовь.— Неплательщики

XXII. Въ устьяхъ Косьвы

XXIII. Изъ исторіи недавняго прошлаго.— Освобожденіе ли крестьянъ повредило заводамъ?— Долги и истребленіе лсовъ.— Лсничій и заводоуправленія

XXIV. Возвращеніе на Каму.— Чермозскіи заводъ.— Старо-Екатерининскій каналъ. Изъ недавняго прошлаго

XXV. Отъ Перми до Кунгура

XXVI. Кунгуръ

XXVII. Отъ Кунгура до Суксунской горы

XXVIII. Отъ Суксуна до Ачинской

XXIX. Отъ Ачинской до Бисерти

XXX. Отъ Бисерти до Киргишана

XXXI. Отъ Киргишанской до Гробовской

XXXII. Отъ Гробовской до Билимбая

ХХХ11Г. Отъ Билимбая до Екатеринбурга

XXXIV. Почему иногда рубятъ лса. Пьянствующіе и буйствующіе. Козырные тузы Екатеринбурга. Недавнее прошлое: чиновникъ на цпи и нмецъ въ колодц. Свинья у позорнаго сголба и казнь птуха. Какъ составлялись богатства. Золотая крупка. Обманутые жандармы. Перепутавшіеся Лекоки. Рабочій адъ

XXXV. Старатели. Старательская работа, лсная глушь. Гранитная фабрика. Артисты и ремесленники. Обсерваторія и ноевъ ковчегъ. Фабрика Гоббарта. Цна крови, хитроумные Улиссы

XXXVI. Березовскій пріискъ. Старообрядческія села. Казенныя управленія. Рабочія платы. Продажа пріисковъ въ частныя руки

XXXVII. Е. И. Жмаевъ — золотоискатель. Заводскіе рабочіе. Подъ землей

XXXVIII. Колыбель милліоновъ. Лсныя бабы и высченный купидонъ. На земляныхъ работахъ. Желзно-дорожный городокъ

XXXIX. Верхъ-Нейвинскъ. Трудно кормиться. Золотое и желзное дло. Порядки на Чусовой. Сухая гора. Семь братьевъ

XL. Глушь. Рудника. Какъ длались двоеженцами. Какъ внчали съ мертвецами. Село Шуралинской. Старатели. Золотое дно. Невьянскъ. Какая земля. Истребленные лса

XLI. Падающая башня Невьянска. Какъ Демидовъ чеканилъ въ ней серебряные рубли. Мстные компрачикосы

XLII. Золотое дно. Болотокмочевскій и Быньговскій пріиски.— Коннозаводская баба. Рогожинъ

XLIII. Уральская ночь. Земля безъ шубы. Тагилъ, обороты заводовъ. Прекращеніе корреспондентовъ. Музыка труда. Добродтели желзнаго и пороки золотаго дла. Плотины

XLIV. На Выйскомъ завод

XLV. Народъ въ Тагил

XLVI. Салда. Ермаковъ лсъ. Раздробленіе заводскаго хозяйства. Желзная и золотая деревни. Неплательщики. Птица — золотое перо. Верхняя Салда. Зобатые люди, микроцефалы. Ариды и Маусаилы

XLVII. Храмъ Бессемера и таинство претворенія

XLVIII. Бунтъ изъ-за рабочей книжки

I.
Кизелъ.

Послдняя станція до Кизела съ полномъ смысл ужасна. Кони, сытые и бойкіе, быстро бгутъ по дорог, засыпанной шлакомъ, острыми каменьями, выбитой всевозможными обозами, ухабистой и неровной. Васъ взбрасываетъ, качаетъ, вбиваетъ, словно молотомъ, внизъ, кидаетъ во вс стороны. Точно кто-то вашею головою пробуетъ, насколько проченъ верхъ почтовой кибитки. Стукнетъ въ него вашимъ затылкомъ, не успете вы очнуться, какъ високъ попадаетъ въ какую-то перекладину. Думаете, кончено, какъ вдругъ васъ встряхиваетъ и кладетъ на бокъ.

— Ну, и дорога у васъ!— укоряете вы ямщика.

— У насъ — мытарство!— соглашается онъ.— Ужъ какъ ругаются-то — не приведи, Господи! Даве одного барина везъ, сколь ему обидна наша дорожка показалась! Одно слово, Лазаревская Сибирь пошла.

— Ну, Сибирь-то еще далеко!— не понялъ я.

— Нтъ, это наша особая Сибирь… Кизелъ недавно выросъ. Сюда господа наши — Лазаревы съ Обвинскихъ волостей своихъ народъ ссылали за провинность. Въ колодкахъ водили, съ конвоемъ. Что вою этого было, да реву, страсть! Которыя, бабы,— убивались. На Обви, въ т поры, житье было чудесное. Приволье! Хлба родилось много, лса-то еще цлы были. Ну, а тутъ, извстно, другой свычай. Тутъ хлбъ жестокой, въ земл рудой лежитъ, за нимъ-то покопаешься!

За то мста тутъ пошли красивыя. Горы стсняли даль, одна круче другой, сплошь поросшія пихтовыми лсами. По сторонамъ гранитныя скалы взрзывали почву. Громадные обломки первозданныхъ утесовъ загромождали поля. Цпкая поросль всползала по нимъ на самыя макушки, гд ее во вс стороны трепалъ теплый втеръ уральскаго лта. По небу бжали свтлыя облака, уходя за далекія, едва-едва намчивавшіяся позади горы. Рка Кизелъ пропадала среди вершинъ, застилавшихъ окрестности передъ нами. Чистая и красивая, она каждою струйкою своею играетъ на солнц, съ громкимъ ропотомъ оставляя пустынные берега. Своею оригинальною прелестью она живо напоминала мн рку Тириберку на Мурман, только послдняя обставлена боле грандіозными массами полярныхъ горъ.

— Тутъ лазаревскимъ владніямъ конца краю нтъ.

— А что?

— Да на двсти пятьдесятъ верстъ въ длину и на сорокъ въ ширину раскинулись. Въ этой вотъ кизеловской дач двсти шестьдесятъ тысячъ десятинъ, да въ растесской сто шестьдесятъ тысячъ. По всему этому околотку такія пустынныя рки текутъ, что и день плывешь, и другой людской молви не услышишь. Въ горахъ — любой заблудится. Подальше отсюда, лса раскинулись до самой Навды. Сказываютъ, въ лсахъ тхъ люди живутъ…

— Живутъ, живутъ!— подтвердилъ ямщикъ.

— И никто людей тхъ не знаетъ, кто они, зачмъ?

— Врно… Невдомые люди… И откель пришли — тоже неизвстно…

— Такъ въ дремучемъ царств и осли. Гд изба, гд дв. А все больше въ одиночку. Звря бьютъ. Тутъ вдь какъ, подъ самыми заводами, въ лто тридцать, либо сорокъ головъ лося изловятъ.

— Охотники?

— Нтъ. Съ ружьемъ мало. Въ ямы его загоняютъ… Подальше къ югу Косьва рка будетъ, такъ по ней этихъ ловецкихъ ямъ столько, что иной разъ, вмсто звря, промышленникъ въ нее попадетъ. Роютъ-то ихъ точно могилу — узкую, да длинную. Зврю въ ней ничего не подлать. Аршина три вдоль, да полтора поперегь, въ глубину — четыре. Ну, побьется, побьется, да и станетъ народу дожидать. Разъ тутъ какое дло вышло-то. Одна яма поглубже была. Попалъ въ нее крестьянинъ одинъ, а мста пустынныя. Безлюдье, бездорожье. Попалъ и сидитъ… День сидитъ, два сидитъ. Голосъ подаетъ — ему только втеръ гудитъ въ отвтъ по лснымъ верхушкамъ. И еще разв пугачъ поплачетъ ночью, а то тишь мертвая! И еще два дня прошло. Ночи холодныя — чуть живъ человкъ. Хлбъ, какой былъ, давно прілъ. На пятый день сапоги жевать сталъ… Воды нтъ… По близости-то ручей звенитъ, а до него не доберешься. Въ каменью яма-то была. Только на шестой день на него набрели звроловы. А черезъ три, посл того, онъ и душу-то Богу отдалъ. Изморился въ ям этой!

Мой спутникъ былъ старожиломъ кизеловскаго завода — на сотни верстъ кругомъ не нашлось бы холма или утеса ему неизвстнаго. Въ нсколько мсяцевъ, которые потомъ я провелъ въ этомъ царств рудниковъ и копей, мн приходилось сталкиваться съ массами людей, служащихъ и живущихъ при заводахъ, и я не могу не вспомнить съ благодарностью, какъ охотно они длились со мною своими свдніями. Особенно тщательно обработанныя мною главы о положеніи заводскихъ и горныхъ рабочихъ оказались бы далеко неполными, если бы на помощь къ моимъ личнымъ наблюденіямъ не пришли бы они, и если картины, набрасываемыя мною, покажутся слишкомъ мрачны и выводы, къ которымъ я прихожу, безотрадны, прошу не винить меня. Я смотрлъ на уральскую дйствительность не сквозь одни свои очки: мн помогали въ этомъ дл вс, начиная отъ простыхъ рудокоповъ и кончая заводскою администраціею. Къ чести послдней нужно сказать одно: мн рдко приходилось наталкиваться на людей, изъ среды ея, которые пытались выставить положеніе рабочихъ въ боле благопріятномъ свт, чмъ оно есть въ дйствительности. Напротивъ, что, по незнанію края, я могъ пропустить или не понять значенія, мн тщательно указывалось ими.

Когда мы въхали въ широкую, хорошо обстроенную улицу завода, направо остались внизу, въ глубокой котловин, громадныя зданія завода. Прямо передъ нами, на плоскогорь, вытянулась рабочая слобода. Два-три каменныхъ дома выдлялись между другими. Безлюдье казалось страннымъ посл шумныхъ усольскихъ и дедюхинскихъ улицъ. Ни въ окнахъ, ни во дворахъ не было никого. Точно вымерло населеніе этого завода. Потомъ уже оказалось, что все оно, и бабы, и дти даже, на работахъ. Не хватаетъ рукъ для завода, такъ что, напримръ, въ рудник дло идетъ только зимою и осенью, когда приходятъ сюда на заработки закамскіе крестьяне. Изъ артемьевскихъ коней, на рк Губах, и изъ троицкихъ, на рк Косв, напримръ, вся руда, въ количеств 350,000 пуд., доставляется не сюда, а далеко, въ Чермозъ, гд населеніе гуще, и потому нтъ недостатка въ рукахъ. Напротивъ, тамъ зачастую является даже избытокъ, и тогда его направляютъ сюда, въ Лазаревскую Сибирь. Собственно кизельскій заводъ перерабатываетъ 375,000 пуд. руды въ чугунъ и разныя издлія. Дятельность его все ростетъ и ростетъ. Такъ, напримръ, въ 1873 году здсь было выплавлено болванки и приготовлено листового желза 560.000 пуд., въ 1874 г.— 930,000 пуд., въ 1875 г.— 1.460.000 пуд., а въ 1876 г.— 2.000,000 пуд. Такимъ образомъ, среди общаго оскуднія пермской заводской дятельности, кизеловская, въ какихъ-нибудь четыре года, выросла почти вчетверо.

Самая руда, на мст ея добыванія, обходится Лазаревымъ очень дешево: съ постройкою новыхъ шахтъ, не дороже трехъ копекъ съ пуда. Гораздо больше расхода требуетъ ея перевозъ. За вс послдніе годы онъ не падалъ ниже десяти копекъ съ пуда, считая тутъ и караванные, и накладные. Такимъ образомъ, переплавъ здшней руды въ Чермоз не такъ выгоденъ, какъ въ самомъ Кизел. Поэтому, уже при мн, Новокрещеныхъ, управляющій всми дачами Абамеликъ-Лазаревыхъ по Кам, Косв и Кизелу, подумывалъ перевести сюда изъ Чермоза домну. Стоющая громадныхъ расходовъ постановка доменной печи здсь, несомннно, окупится изъ остатковъ отъ расходуемыхъ нын денегъ на перевозъ руды. Даже разработка угля въ этой мстности можетъ дать громадный барышъ, при условіи удешевить его. Кизеловская дача даже богаче углемъ, чмъ Лунья, о которой я слышалъ еще на Волг. Сюда прошли залежи изъ Всеволжской дачи, и на Коршуновскомъ (Лазаревскомъ) завод при мн добывалось уже до 900,000 пуд. Можно было бы и боле, но, по мстнымъ потребностямъ, и этого оказывалось достаточно. Нужно прибавить, что точныхъ разведокъ при этомъ здсь еще не сдлано, а открыта только разработка залежи отъ стараго рудника, и изслдовано небольшое пространство, запасы котораго исчислены въ 60,000,000 пуд. Уже эти цифры, на первый разъ, даютъ нкоторое понятіе о значеніи Кизеловскаго завода, отъ котораго мы и начинаемъ наши очерки настоящаго Урала. Изъ боле подробныхъ свдній, въ слдующихъ главахъ, еще ясне будетъ читателю громадное богатство прикамскихъ захолустій, которыми мы вовсе не умли воспользоваться. Напротивъ, отсутствіе энергіи, знаній и разумной широты замысла, хищническое истребленіе лсовъ и безсмысленныя траты сокровищъ, накопленныхъ скопидомными отцами, цною крови и пота рабочихъ, низвели этотъ край, кое-гд, до экономическаго минимума. Теперь эксплоатировать его богатства явились французскія компаніи. Кто виноватъ въ этомъ? Говорятъ, отсутствіе капиталовъ. Но они, эти злосчастные капиталы, были, жаль только, что они попали въ дурацкія руки, которыя съумли въ какія нибудь двадцать лтъ раскидать ихъ на игру, развратъ и кутежи, на хамство и пьяныя оргіи, гд даже не было утонченнаго цинизма, а только одинъ смрадъ и грязь. Они, эти злосчастные капиталы, сплошь брошены въ жадныя пасти интернаціональныхъ публичныхъ женщинъ, оставлены на столахъ рулетокъ. Теперь обнищавшіе владльцы ихъ помышляютъ о спасеніи отечества, не умвъ спасти своихъ собственныхъ вотчинъ. Хороши спасители! Пьяницы и блудники!.. Такъ ушло пермское богатство, и теперь владть нами являются туда иностранцы. Что-жъ — въ добрый часъ! Высосавъ наши соки и разбогатвъ на остаткахъ добраго стараго времени, они покажутъ намъ, гд раки зимуютъ и, можетъ быть, научатъ кое-кого. Рабочему все-таки будетъ легче. Теперь онъ бжитъ съ голодныхъ заводовъ. Есть мста, гд ему не къ чему рукъ приложить, а тогда его поставятъ къ длу и не дадутъ хотя умереть отъ безкормицы. Все, что мы говоримъ, не относится къ заводамъ Абамеликъ-Лазаревыхъ. Тутъ дло поставлено прочно и развивается широко.

Удивительно красивы окрестности завода, особенно по теченію рки Полуденный Кизелъ.

Вся она пнится по камнямъ, точно ласкаясь къ правому высокому берегу, гремитъ и злится не хуже большой рки. Миніатюрная, перешагнуть, кажется, можно, а тоже острова везд, точно клочки зеленаго бархата подъ солнцемъ. На островкахъ, то тонкая стрлка ели, вся на свту, черная, то кусты шиповника, осыпанные сплошь алыми цвтами, то весь островокъ — верхушка утеса, взрзавшаго рку, которая напрасно бсится и злится, стараясь закинуть на него свои блыя, вспнившіяся отъ безсильнаго гнва струйки. Полуденный Кизелъ извивается очень прихотливо: то гору обойдетъ, подрываясь подъ ея крутые скаты, то нсколькими ярко-серебряными нитями разольется по мягкому зеленому лугу, то разбжится надвое, образуя островъ, сплошь покрытый издали, точно блымъ пухомъ. Подойдешь ближе и видишь, что тутъ, по сосдству, въ нерушимомъ мир и согласіи живутъ чайки и лебеди, заглушающіе говоръ рчныхъ струй своими рзкими, ни съ чмъ несравниваемыми криками. Грянетъ откуда-нибудь въ лсу выстрлъ, и чайки подымутся блымъ облакомъ вверхъ, уносясь серебряными искрами въ голубыя выси. Только лебеди остаются спокойными, будто знаютъ, что народъ окружилъ ихъ суевріемъ, что они приносятъ ему счастье и ведро, что съ ними уходитъ и заработокъ, и урожай. Полуденный Кизелъ издалека бжитъ сюда: изъ безлюдныхъ, пустынныхъ лсовъ, изъ ущелій, скаты которыхъ не попирала еще нога промышленника. Обогнувъ кизеловскій рудникъ, рка сливается здсь съ своимъ старшимъ братомъ, ркой Кизеломъ, и вмст впадаютъ они въ красивую Косьву. Я даже на Урал мало видлъ мстностей лучше этой, гд, на небольшомъ пространств, идиллическая прелесть бархатныхъ луговъ соединяется съ суровымъ величіемъ горныхъ вершинъ. Съ одной такой посмотришь внизъ — и вся эта рчушка, какъ на ладони, съ своими извилинами, поэтическими островками, плесами, гд полощутся молодыя утки, гд черные выводки гагаръ спокойно плаваютъ себ по отдыхающимъ, точно посл безшабашной бготни, водамъ. Вонъ лсная гора перегородила рчонку, но изъ-за горы, смотришь, выбгаетъ она еще шаловливе, еще свободне и громче. Вонъ, далеко-далеко, рудничныя деревушки точно со всхъ сторонъ сбжались къ ней, и, весело скользя мимо, Полуденный Кизелъ какъ будто кричитъ имъ во все свое серебряное горло: ‘ну-ка, кто за мной, въ перегонку!’ На югъ — Старый Кизелъ виденъ, весь перерытый террасами и шахтами, давно брошенными. Точно склепы тамъ вырыты въ срыхъ скалахъ, и громадные сверные орлы одни прячутся въ ихъ темные звы. Оттуда зорко сторожатъ старые хищники всякую мелкую пташку, что стремится къ Полуденному Кизелу изъ зеленыхъ облаковъ обступившаго его лса.

— Эко мста какія дивныя!— замтилъ я старику, сидвшему на выступ большой срой скалы.

— Истинно дивныя! Господь слугамъ своимъ уготовалъ оныя, а ихъ мерзостная корысть забрала. Тутъ бы обителямъ красоваться.

— Почему обителямъ?

— Мста самыя молитвенныя… Сидишь-сидишь, смотришь-смотришь — и такъ тепло теб станетъ. Изъ груди вопль радостный. Слеза сама на глаза просится. Господи, подумаешь, сколь велико твореніе Твое!

— Мн кажется, и работать здсь тоже веселй, должно быть?

— Для работы другое нужно. Работа наша непосильная. Она изобличенію начало, зависти всякой источникъ. Съ работы-то другая молитва бываетъ. ‘Да воскреснетъ Богъ, и расточатся врази Его’ — вотъ она какая. Врази-то кто? Надсмотрщики, начальство, которое жесткое, безкормица. Вотъ они, врази! Ну, а тутъ, по пустын этой, совсмъ иное въ голову идетъ. Тутъ миръ теб и благоволеніе всякое. и въ рк благоволеніе, и въ травк благоволеніе. Много здсь угадать можешь, если въ теб душа настоящая есть. Тутъ небеса-то благостныя какія! Какъ одинъ сидишь, слушаешь: день — слушаешь и вечеръ — слушаешь — и почудится теб, что и горы эти, и луга, и лса наши темные — вс они на молитв стоятъ, пристойно, только рчушка веселая. Она тихо молиться не можетъ, а какъ псалмопвецъ Давидъ, ‘скакаше и играше!’ Такая ужъ она у насъ… Игрунья! Молодая рка.

— И лебедь молится,— прибавилъ онъ, немного помолчавъ.— Ты видалъ ли когда?

— Нтъ.

— А ты посмотри. Тутъ главная причина — смотрть надо, и тогда все откроется теб. По зарямъ, утромъ — какъ солнце всходитъ, вечеромъ — какъ за горы прячется, лебедь это остановится посредь воды долго-долго. А потомъ вытянетъ шею вверхъ и по своему ‘Господи, помилуй!’ кричитъ. Чтобы слушало его все сущее… громко. Вотъ онъ какой, лебедь! Птица, а иного человка умнй.

— Ты, ддушка, давно ли здсь?

— А я, какъ бы теб не соврать, восьмой десятокъ доживаю на семъ мст. И родился тутъ, и выросъ. Молодой-то рдко свтомъ Божьимъ любовался. Въ рудник, какъ червякъ, во тьм все, бывало, копаюсь. Ну, а теперь, слава Теб, Господи! Глаза только вотъ…

— Плохи?

— Да. По ближности вижу, а вотъ гору-то — гора тамъ должна быть — не могу. Ну, да что-жъ! Пока травку малую какую разсмотрть могу, и то ладно, потому и травка малая тоже свидтельствуетъ славу Его.

— Не для каждаго.

— Что говорить, милый! Много званыхъ, мало избранныхъ, это точно. Народъ нонче не пропинаетъ. Мы темнй его были, рдкій кто грамот умлъ, а только намъ и самая глыбь сокровенная иной разъ открывалась. Потому мы со смиреніемъ. А нон… нон вонъ въ Киел народъ газету читаетъ, ну, точно-что умне сталъ. И говоритъ не по нашему, и думаетъ по чужому. Въ обиду тоже не сразу-то дастся. А только у меня вонъ сердце, что цвтокъ, солнцу такъ и раскрывается. А у нихъ — нтъ. Умомъ-то они вознеслись, а сердцемъ оскорбли.

II.
Артемьевскій рудникъ.

Столь-же ужасная дорога, что и въ Кизелъ, идетъ отсюда въ Артемьевскій рудникъ. И то же самое утшеніе — прелестныя окрестности, оригинальныя, нигд не повторяющіяся картины великаго художника — природы. Направо — въ безконечную даль уходящія лсныя пустыни, взглядъ разсянно скользитъ по зеленымъ вершинамъ могучаго царства, еще не тронутаго пока топоромъ и, къ счастію, уцлвшаго отъ пожара. Рдко-рдко только встртишь дерево, сваленное грозою или спаленное молніею, но и этихъ мертвецовъ спшитъ со всхъ сторонъ точно похоронить поскоре густая поросль. Ихъ и не различишь, если не углубишься въ этотъ прохладный сумракъ, гд только втви колышутся вамъ на встрчу, да птицы въ чащ привтствуютъ человка, еще не зная въ немъ злйшаго врага излюбленному ими лсному царству. Оно еще видне — густое, веселое, полное поэтической лни и красивыхъ колеблющихся тней,— когда дорога взбгаетъ на карнизъ горы. Цлое море лсныхъ вершинъ подо мною, а налво — крутизна горы, тоже покрытая лсомъ. Ни одного жилья кругомъ, даже дымокъ не вьется изъ этой дремлющей чащи, значитъ, и въ ней самой не слышится псни, не звучитъ людская молвь. Дорога ползетъ все выше и выше, перекидывается черезъ макушку горы, и глубоко внизу, на дн котловины, раскидывается подъ нами Артемьевскій рудникъ. Серебряный крестъ часовни вырзывается въ зелени обступившихъ ее деревъ, рядомъ блая колоколенка. Церкви нтъ. Темносрыя избы кажутся еще боле жалкими, сравнительно съ величавымъ лсомъ. Он жмутся къ нему, точно у него просятъ защиты. Сурово смотрятъ на нихъ темные скаты горъ, по вершинамъ которыхъ уже горитъ прощальное сіяніе умирающаго дня, охватывая своимъ золотистымъ отблескомъ стройныя пихты. Вонъ дв вышки шахтъ и громадный обрывъ, въ которомъ зіяютъ черныя пасти пещеръ, вырытыхъ руками рабочихъ. Въ этихъ исскуственныхъ гротахъ ломаютъ руду.

— Въ шахты-то, которыя у насъ поглубже, пройти нельзя.

— Почему?

— Вода! Что подлаешь, сплошь залила ихъ внизу. Вотъ займемся отливкою! А работы начнемъ съ осени, закамскіе крестьяне придутъ, тогда и копать станемъ.

Не веселъ этотъ желзистый, бурый колоритъ, который лежитъ здсь на всемъ. Отсвтъ его виденъ даже на срыхъ лицахъ у людей, выглядывающихъ почему-то очень болзненно. Кажется, что все пропитано рудою: и стны этихъ жалкихъ избъ, и преждевременно поблекшія вышки шахта, и самая трава, гд она ршается пробиться сквозь руду или пустить въ нее свои слабые и чахлые корни. Тамъ, гд дно котловины углубляется уступомъ, на самой поверхности много черныхъ ямокъ, оказывается, что тутъ работаютъ бабы, тогда какъ внутри, въ шахтахъ и пещерахъ, копаются мужчины. Около одного изъ овраговъ громадная скала чистой руды.

— Царь-камень у насъ!— хлопаетъ по скал старый оборванный рабочій.

— Да, тутъ тысячъ на четыреста руды сидитъ!— замчаетъ управляющій.— Бережемъ его на случай.

— Стоитъ-то дорого, а не унесешь, подъ мышки-то его да вонъ, нельзя!

— А теб бы, Степанъ, чудесно! Взялъ, да въ кабакъ.

— Что говорить, первый сортъ! За этотъ камень и господскимъ виномъ по самую свою смерть пьянъ будешь!

Вокругъ ямокъ и пещеръ насыпаны цлыя горы изъ простой земли. Рыхлыя. Кое-какія травою подернуло.

— Пустая работа была здсь. Дорывались до руды, да не нашли.

— Не далась! Она какъ еще дастся кому.

— Коли роешь, не любитъ она которые неподобныя слова говорятъ. Сейчасъ въ глубь уйдетъ. Ну, а кто не сквернитъ языкомъ, тому — получай!

Сто лтъ уже разрабатываютъ руду въ артемьевской котловин. На поверхности земли трудъ — игрушка, ‘для ребятишекъ’, за то внутри — каторжный. Изморомъ донимаетъ онъ тхъ, кого гонитъ сюда нужда непосильная. Среди этихъ красно-бурыхъ массъ кажется рудокопу, что схоронили его глубоко подъ землею, что ему никогда и не выйти изъ нея, никогда не видать дневнаго свта. Блуждающій лучъ ручной лампочки освщаетъ только небольшое пространство передъ нимъ, чаще неровную стну, по которой сочатся подземные ключи. Новичку особенно жутко. Къ вечеру перваго дня работы онъ начинаетъ ожесточенно бить кайломъ (инструментъ полегче кирки) въ рудяную массу, точно отъ этого зависитъ возможность вырваться на волю изъ этой тяжелой тьмы. На другихъ мракъ и подавляющее однообразіе рудника съ желзистыми изломами и сровато-металлическими пятнами, выступающими подъ тусклымъ мерцаніемъ лампочки, дйствуютъ притупляющимъ образомъ. Мысль замираетъ, чувство страха молчитъ, только руки живой машины работаютъ, врываясь все глубже и глубже къ эту громадную могилу. Лампа едва-едва открываетъ свой уже потухающій глазъ, точно она пугается окружающихъ ее громадъ земли и камня, точно ей хочется заснуть и не просыпаться въ этомъ суровомъ царств, гд невидимо рождаются въ вчной тьм подземные источники, и цлые милліоны лтъ умные гномы хранятъ и умножаютъ свои безчисленныя сокровища.

— Вонъ у насъ штольни. Тутъ у насъ ломаютъ руду и укладываютъ въ тачки, и на нихъ уже свозятъ въ сараи.

Мы вошли въ екатерининскую штольню. Масса охры кругомъ. Въ охр этой весь вымазался и копается добродушный мужикъ, улыбаясь намъ, когда мы къ нему подходимъ.

— Богъ въ помощь!

— Богъ-то отъ насъ отступился. Потому съ этою рудою мы совсмъ, какъ черти, стали. Чертей-то въ церквяхъ краше рисуютъ. Вишь, я какой! Надысь двонька моя набжала. Семилтокъ. ‘Тятька, говоритъ,— мн тебя страшно, какой ты…’ — Чего же страшного?— спрашиваю.— ‘Ты меня съшь!’ Такъ и не пошла, запужалась. Свту мало, да и дыхать неспособно. Тутъ у насъ воздухъ вострый. Всю грудь разъстъ. Потомъ-то, какъ выйдешь наверхъ, дышешь-дышешь!

— Тутъ какое дло было: бабъ сюда работать не пускаютъ, такъ одна изъ Закамья пришла. Двка мужикомъ вырядилась, да все лто такъ и проработала, за мужика и плату получала. Случаемъ и открылось, а то бы никто и не узналъ. Два парня изъ-за нее въ шахт поссорились, до кайломъ одинъ другого въ високъ угодилъ. Чуть не убилъ, а здорово только поранилъ. Они въ земл-то не только работали, а и слюбиться успли. Парни-то изъ одного села съ нею, ну, и знали ее, только уговорились, чтобы молчать.

Представляю себ эту любовь въ могил, подъ массами земли и руды, нависшей сверху, подъ стукъ кайлъ, выбивающихъ горныя породы, подъ тихое журчаніе ручьевъ, сочащихся сквозь стны шахты.

— Отъ этой воды бда намъ. Зимой особенно. Гд она не замерзаетъ… дойметъ!

— Одинъ тутъ у насъ былъ, тоже въ рудник копался, псни свои плъ, самъ ихъ выдумаетъ и поетъ. Такъ онъ эти ручьи слезами звалъ. ‘Это, говоритъ,— мать-сыра земля по насъ плачетъ. Томимся на работ непосильной, голодуемъ, холодуемъ, она, сердечная, и жалится. За насъ ей больно. Слезы и точитъ она… изъ себя значитъ’.

Мы прошли мимо Деляновской шахты. Она залита теперь водою, глубина ея сто сорокъ семь футовъ. Рядомъ, такъ называемый, Тагильскій шурфъ.

— Сюда спуститься можно. Онъ неглубокъ, положимъ, да сухъ за то. Разумется, сравнительно. Совсмъ сухихъ тутъ вовсе нтъ.

На меня надли рабочій кожанъ, шапченку дали обвалявшуюся. Черная дыра внизъ. Поползъ по одной лстниц, сквозь какое-то отверстіе проскочилъ на вторую. На ступенькахъ массы вязкой глины. Съ боковъ течетъ. Какая-то струйка воды съ жалобнымъ стономъ пробивается въ скважину чернаго камня. Входъ въ шахту вверху чуть-чуть сретъ. Точно въ могилу спускаешься, такъ и кажется, завалятъ тебя вверху каменьями, и останешься ты тутъ на вки вчные. Внизу тьма, тяжелая, пропитанная испареніями глубоко раненой здсь земли, запахомъ желза, влажнымъ паромъ ручьевъ, струящихся гд то далеко-далеко подъ этими глыбами. Свчи начали тухнуть, точно имъ стало страшно этого мрака, соперничать съ которымъ у нихъ не хватило бы силъ. Тутъ уже нельзя было идти, ползти пришлось. Ползли-ползли, какъ черви въ орх, и, наконецъ, выпозли. Бревенчатая кладка кончилась. Черный, адскій гротъ. Тутъ работають съ лучинами. Слышенъ торопливый стукъ кирокъ. Видны огоньки тусклые, точно окутанные душнымъ паромъ. Черные изломы камня, раковины желзной породы будто слезятся при этомъ свт. Направо и налво — такіе же, словно проточенные червями, ходы, какимъ и мы добрались сюда. Сквозь эти жилы слышится глухой говоръ такихъ же кирокъ. Порою подъ желзными ломами, трескаясь, раскалывается горная порода. Изъ другихъ штоленъ доносится тягучее, какъ колокольный ударъ, громыханье. Точно земля простонетъи смолкнетъ. Рвутъ пороховыя мины. Вмст съ звукомъ разрыва что-то шуршитъ. Отдленная отъ родныхъ скалъ руда падаетъ и ударяется о стны подземныхъ гротовъ.

— Отчего же здсь вотъ руду не собираютъ?

— Въ этой штольн не тмъ заняты. Тутъ, что вы видите, пробивается ходъ въ другой рудникъ для вентиляціи. А то у насъ чуть было не задохнулись рабочіе.

У насъ одинъ рудникъ соединяется съ другими такими же точно жилами, по какой мы добрались сюда. Такъ всю глубь пронизали. Дышется легче, и огонь лучше горитъ.

— Велики ли здсь залежи?

— Да у насъ до самаго Кизеловскаго завода тянется. А дальше мы не изслдовали. Всхъ шахтъ у насъ здсь восемь большихъ и дв малыхъ. Паровыя машины устроены въ трехъ шахтахъ для подъема бадей и выкачки воды. Топимъ мы машины каменно-угольнымъ мусоромъ. Для пара это чудесно. А самый каменный уголь у насъ — въ Коршуновскихъ копяхъ увидите — идетъ на заводы. По всему округу тутъ только у Лазаревыхъ и жгутъ его. У другихъ на дровахъ, а мы лсъ жалемъ.

Вмст съ нами выползъ изъ рудника одинъ изъ рабочихъ. Бросилъ кирку о-земь и часто-часто задышалъ. Жадно осматривается кругомъ, на заходящее солнце, на зеленыя горы, обступившія издали эту котловину. Вонъ, внизу, къ берегу Малаго Кизила, сбжались избы какой-то деревушки, и онъ бросилъ почти влюбленный взглядъ на гремучую рченку, на золотую кайму, вспыхивавшую но гребнямъ далекаго чернолсья.

— Въ лсъ бы теперь чудесно!— обернулся онъ ко мн.— Легъ бы на траву и лежалъ до самой до ночи. Все бы смотрлъ. Я это, какъ праздникъ, сейчасъ туда. Чудесно!

— Что-жъ хорошаго?

— А надъ тобою верхушки-то переплетутся, и всякая подъ втромъ свой разговоръ ведетъ. Важно такъ, словно старики. А ты лежишь и не трогаешься. Мошкара тебя не боится, надъ тобою цлымъ роемъ. Точно свадьбу правитъ, звономъ звенитъ. Всякая животная мелкая съ листка на листъ ползетъ, и все ты видишь. Птицы теперь псни заведутъ. Вверху, въ воздух, чиркаютъ съ втки на втку. Какъ смеркнетъ, такъ и уходить не хочется. Все бы лежалъ. Мы за недлю-то въ рудник какъ натомимся, такъ намъ это, что во храм Божіемъ.

— Да, ваша, работа трудная.

— Нтъ труднй. Потому безъ свту, лучина одна горитъ теб. И сама-то она слпая, и ты точно слпой. Ничего не увидишь дальше своей руки. Иной разъ бываетъ, обвалится руда-то, такъ и погибъ ты, словно червь какой. Хорошо, еще если вырыть можно, ну, хоть похоронятъ на бережку, рка будетъ шумть около, а то такъ и останешься подъ рудою-то. На этомъ завод такихъ дловъ не бывало, ну, а на другихъ, сколько угодно. У меня братанъ былъ, такъ его завалило. Ихъ всхъ тридцать дв души сгнило, такъ и не отыскали. И въ рудникъ тотъ боязно спущаться. А все отъ начальства.

— Почему?

— На лсъ скупость пошла. Изъ бревенъ бы вверху скрпы поставить — ничего бы не было, такъ вдь бревенъ жаль! Души человческой не жаль. Такъ на томъ завод мы эту шахту проклятой и звали. Ну, а тутъ, на Лазаревскихъ заводахъ, грхъ похаять. Тутъ хорошо. Народъ не обижаютъ. А только нтъ нашей работы труднй. Дроворубъ, что на всю зиму въ лсъ уходитъ, съ волками, да зврьми лютыми живетъ,— все счастливе. Онъ хоть свтъ видитъ, живой между живыми ходитъ. Небо надъ нимъ, свту кругомъ, сколько хошь. А у насъ только руда одна, да камень. А камень иной разъ непокорный попадется. Долбишь его, долбишь, а онъ все несогласенъ. Въ потъ вдаритъ, изморишься, кирка изъ рукъ выпадаетъ, и самъ ты вмст съ нею о-земь вдаришься. Кажется, каждая косточка въ теб болитъ. Лучина потухнетъ, и лежишь ты въ темнот. Думаешь: ‘Господи, въ аду хуже ли будетъ?’ Такъ я теб скажу: какой хошь злой человкъ, а внизу, подъ землею, совсть узнаетъ. Потому — нельзя. Такъ промежду собою мы думаемъ: кто руду не копалъ, тотъ Бога не зналъ, а руду покопаешь и Бога узнаешь… взмолишься.

— А вонъ, разсказываютъ, изъ-за какой-то бабы въ рудник чуть убійства не было.

— Бабы не въ счетъ. Изъ-за нихъ, изъ-за подлыхъ, и въ раю, ежели какой ни на есть ангелъ праведный, и тотъ согршитъ. И еще какъ легко. Съ полнымъ удовольствіемъ!.. Первый разъ, какъ я спустился въ рудникъ, какъ затрясло меня.. Думалъ — тутъ моя смерть. И всякая душа, въ шахт-то, ласковй становится. Тутъ одному нашему работнику посндать рабеночекъ носилъ. Въ глыбь къ намъ спускался. Такъ не было того человка, чтобы не погладилъ рабеночка. Васютко, подь сюда. Васютко, глупый ты! Кажи-ко, какіе у тебя глаза… Со всхъ сторонъ… А на верху, на земл, до Васютки и дла нтъ. Хошь онъ тутъ подъ ноги ползи, никто ему слова не скажетъ.

Между рудокопами и преступленія рже. Этотъ народъ душевный и совстливый. Внизу, подъ землею, во время работы не поется, какая тутъ псня, поневол станешь думать обо всемъ. Во тьм кстати и сердце говоритъ громче, и правда душ слышне. На каждомъ шагу чудится — смерть сторожитъ. Готовишься къ ней, все прошлое, пережитое проходитъ передъ глазами. На Урал мн разсказывали не одинъ случай, какъ незаподозрнные никмъ убійцы являлись къ властямъ съ повинною. Оказалось, что въ душномъ мрак глубокихъ шахтъ имъ отовсюду чудились лица ихъ жертвъ, искаженныя, сохранившія то же выраженіе, съ которымъ преступники оставляли ихъ. Въ глубокой тишин подземнаго царства, наступавшей тогда когда усталые рабочіе опускали свои кирки, неспокойной совсти чудились укоряющіе крики, стоны, воили о пощад, разъ засвшіе въ ух и съ тхъ поръ не забывавшіеся. Вода, сочащаяся сквозь руду, богатая содержаніемъ желзистыхъ частицъ, и потому красная, кровью брызгала имъ на руки, и въ слпомъ страх несчастные бжали оттуда прочь, наверхъ, на свтъ Божій, боясь, что вотъ-вотъ невдомая сила сдвинетъ съ гранитныхъ стержней эти тяжелыя массы, и он погребутъ подъ собою нераскаявшагося, непрошеннаго гршника. Въ т же рудники, только сибирскіе, шли они по приговорамъ судовъ, но уже примиренные. Начиналось искупленіе, совсть смолкала, молитва становилась доступне

— Начальству!— И какой-то оборванный, совсмъ пгій мужичонко давай раскланиваться передъ моими спутниками.

— А ты, Федосевъ, опять пьянъ?— удивился управляющій.

— Пьянъ. Живъ Богъ, жива душа моя! А я пьянъ. И не боюсь… Начальству почтеніе — и спокоенъ!

— Работу бросилъ?

— Бросилъ, потому я горькій человкъ. И ничего со мною не подлаешь! Штрахву возьмешь — это точно, а больше ничего. Я пьяный когда — умный…

— Чмъ же это?

— Свою струну держу. Козловъ меня обругалъ, тверезый долженъ я ударить его по скул? Какъ по твоему, долженъ?

— Ну, ну дальше!

— А я ему ходъ далъ. Онъ меня облаялъ, а я ему замсто скулы поклонъ. Вотъ я какъ! И вс меня за это уважать должны!

— Съ чего ты только пьешь?

— Съ темноты. Потому мы во тьм этой. Кромшная тьма! Оттого и пью. Выпью я это малость, а у меня душа свтла, во какъ свтла. Небо свтлое, а у меня душа свтле.

— Вона!

— Врно теб говорю, потому дурныхъ помышленіевъ у меня нтъ.

— А ты помнишь, какъ въ прошлый разъ забунтовалъ?

— Ужъ и бунтъ! Разв это бунтъ? Всего моего и бунта было, что на тридцать копекъ.

Такимъ образомъ идилліи былъ положенъ конецъ, и Федосевъ вернулъ насъ къ дйствительности.

— Ну, что, матушка, какъ дла?— остановился одинъ изъ моихъ спутниковъ передъ бабою, копавшею руду на поверхности земли. Баба была здоровая, лицо веселое. Сдые волосы какъ-то не ладились съ румяными щеками. Рядомъ маленькій пузырь тоже таскалъ землю въ рубашенк, воображая, что и онъ тоже длаетъ большое и серьезное дло.

— Небаско, Ляксй омичъ. Самъ знаешь, семья у меня!

— А ты духу не теряй!

— Зачмъ терять! Теперь, коли мн духу своего ршиться, должны вс мои ребятишки помирать тогда.

— Вотъ баба-молодецъ! Умеръ мужъ, оставилъ ей шестерыхъ дтей,— работаетъ, рукъ не складывая.

— Тутъ умеръ мужъ?

— Нтъ. На Чусовой у нихъ барку разбило. Такъ и пропалъ безъ всти. Даже и тла не нашли. Посдла баба. Впрочемъ, только дня три и убивалась, а потомъ пришла на работу и съ тхъ поръ рукъ не складываетъ. Сынокъ-то теб помогаетъ?

— Тимошка у меня работничекъ. Онъ за себя постоитъ!

Тимошка заработалъ еще серьезне, даже щеки напыжилъ, загребая никуда негодной земли побольше.

Когда мы возвращались отсюда, весь путь передъ нами занялъ караванъ съ рудою. Кони едва вытягивали тяжелый грузъ, а тутъ дорога еще увеличивала тяжесть телгъ. Казалось, что нарочно нельзя создать чего-либо подобное. Острые камни взрзывали почву, кое-гд валялись цлыя груды шлаковъ, въ которые колеса нашего экипажа погружались съ рзкимъ и непріятнымъ звукомъ, точно они давили стекло. По пути мы обогнали большую партію рабочихъ.

— Куда вы, братцы?— спросилъ ихъ мой спутникъ.

— Въ Луньву.

— Да вы не здшніе?

— Не. Мы дальніе, желзнодорожные.

— А! То-то я не призналъ васъ. На работу?

— Да. Палъ Ефимыча знаете? Ну, вотъ къ нему. Давно идемъ по вашей сторон.

— Что-жъ вамъ нравится?

— Чего хорошаго? Дикая Азія — больше ничего. Тутъ теб гора, а тамъ — другая. Логъ ежели — глыбкій, не осилишь. Круто тоже. Коли бы ровно было — чудесно!

— А сами-то вы откуда?

— Съ разныхъ мстовъ. Мы постояно у Петра Іоныча. Когда и нтъ работы, все равно получаемъ. А когда есть — насъ и гонятъ. А только у васъ тутъ работа будетъ, ахъ, трудная! Потому мсто неспособное, несуразное.

— Точно въ сказкахъ!— прибавилъ другой.

И партія осталась далеко за нами.

III.
Домна.

Людямъ, непосвященнымъ въ таинства горнаго и литейнаго дла, домна, разумется, представляется какою-нибудь рослою и толстою деревенскою красавицею, на которую почему бы то ни было туристъ захотлъ обратить вниманіе своего читателя. Но, увы! Послдніе должны разочароваться. Домна, пожалуй, и громадна, и толста, и по своему красива, хоть и грязна до невозможности. Она обладаетъ удивительною пастью, поглощающею сотни пудовъ руды и десятки саженъ дровъ, и желудкомъ, переваривающимъ эту руду въ чугунъ. Мы говоримъ о доменной печи, которую везд сокращенно называютъ просто домной.

Руду, добытую разсказаннымъ нами способомъ въ Артемьевскомъ, Христофоровскомъ и Кизеловскомъ рудникахъ въ вид однообразной, бурой массы съ рдкими желтыми пятнами охры, доставляютъ на заводъ. Тутъ ее въ ящикахъ, двигающихся по рельсамъ на тормазахъ, спускаютъ въ печи близъ домны. До плавки въ этихъ печахъ, руду промываютъ, она теряетъ нкоторыя составныя части свои, совершенно ненужныя, и краснетъ отъ жару, длаясь въ то-же время боле рыхлою. Въ этомъ вид ее выгребаютъ на площадки, гд и разбиваютъ въ куски, не боле грецкаго орха каждый, посл чего руда уже считается достаточно подготовленною для плавки. Прежде чмъ попасть въ доменную печь, руда попадаетъ на всы и разбавляется древеснымъ углемъ, такъ, чтобы на каждые девять кубическихъ аршинъ его приходилось отъ 40 до 55 пудовъ руды. Къ этой смси примшивается еще до 15% флюсовъ, т. е. известковыхъ камней, уже раздробленныхъ. Уголь при этомъ долженъ быть какъ можно крупне. Когда составъ такимъ образомъ для плавки готовъ, доменная печь открываетъ свою пасть. Домна строится обыкновенно высотой — въ хорошій трехъэтажный домъ. Пасть у нея наверху. Когда рабочіе съ составомъ для плавки подходятъ къ ней, оттуда уже пышетъ жадный огонь, освщающій темноту сарая, построеннаго надъ нею. На непривыкшаго человка, какъ, напримръ, на меня, это производило довольно сильное впечатлніе. Что-то адское было въ этихъ взрывахъ краснаго пламени, въ этомъ клокот руды въ ндрахъ громадной печи, въ этомъ громадномъ кругломъ зв домны, жадно раскрытомъ въ ожиданіи своей обычной добычи. Наверху черныя, окуренныя дымомъ и покрытыя сажею балки кровли, рдкіе просвты въ ней, сквозь которые день не ршался заглядывать въ таинственную глубину, окутанную мракомъ и озарявшуюся только краснымъ пламенемъ домны, почти голые рабочіе, сновавшіе на яркомъ фон этого пламени черными силуэтами и опять исчезавшіе во тьм,— все это настраивало извстнымъ образомъ, заставляло забывать, что передъ тобою извстное механическое производство. Воскресали преданія о древнихъ таинствахъ языческаго культа, и казалось, что передъ глазами громадный алтарь, на которомъ въ огн и дыму, невдомое чудовищное божество пожираетъ сотни и тысячи жертвь, ему приносимыхъ. Всклокоченные и полунагіе жрецы благоговйно служатъ ему, и непонятный оглушительный шумъ наполняетъ этотъ первобытный храмъ своими подавляющими звуками. Когда вдумаещься во все, что происходитъ здсь, то сарай и доменныя нечи въ дйствительности представятся храмомъ, въ которомъ совершается чудное таинство претворенія никуда негодной горной породы въ металлъ. Добро или пользу принесетъ это человчеству?.. Выйдетъ ли изъ него плугъ, глубоко врзывающій плодоносную борозду, или мечъ, отъ котораго будутъ гибнуть люди?.. Обольется ли оно трудовымъ потомъ, или на немъ ржавыми пятнами почернетъ кровь?.. Какъ знать, глядя на беременную женщину — величайшаго злодя или героя и труженика она носитъ въ себ?..

— Жарко!— оборачивается одинъ изъ рабочихъ, котораго совсмъ поджарило пламя, взрывающееся вверхъ изъ домны.

— Не приведи, Господи!..— Бросился къ вод, жадно припалъ къ ней и пьетъ, а потъ крупными каплями падаетъ въ тотъ же ковшъ съ почернвшаго отъ копоти лба. Всматриваясь въ окружающихъ, я замчалъ, что они, какъ и эти балки и стны, тоже покрыты копотью и сажей. На почернлыхъ лицахъ добродушно или озабоченно смотрятъ усталые глаза. Кое у кого и воспаленные, видимое дло — не даромъ достается эта близость огня, этотъ жаръ, пышущій извнутри, изъ самыхъ ндръ колоссальной печи.

— Сторонись, сторонись!..— и меня толкнули въ сторону.

Не усплъ я очнуться, смотрю, на то мсто, гд я стоялъ, стали сносить калоши, т. е. короба съ рудою и углемъ. Каждый день такихъ калошъ идетъ въ печь отъ двадцати пяти до тридцати пяти. Полунагіе рабочіе, жрецы литейнаго культа, подхватили дв новыхъ жертвы своему ненасытному божеству и стали опоражнивать ихъ въ дышущую огнемъ и зноемъ его пасть. Цлая туча пыли, дыму и искръ поднялась вверхъ, къ чернымъ балкамъ кровли. Туча эта на минуту окутала насъ всхъ, перехватывала дыханіе, слпила глаза. Чудовище еще громче заклокотало, еще сильне стало взрываться и свистать во вс стороны пламя, точно оно и до насъ хотло дотянуться своими огненными жалами. Мы невольно отступили назадъ, во тьму угловъ, издали разглядывая все это таинство.

— едоръ, едоръ, куда ты?— закричалъ надсмотрщикъ на рабочаго, который кинулся прочь отъ домны. Тамъ, гд стоялъ онъ, всего сильне подымалось пламя, точно оно его-то именно и хотло захватить и унести въ ндра, гд киплъ металлъ.

— Невозможно.

— Что невозможно?

— Стоять… Такъ палитъ… Дыхать нельзя!

— Ну, пошелъ, пошелъ! Надо, чтобы руда ложилась по всей домн ровно, а не то, что въ одинъ край много, а въ другой ничего. Этакъ, чего добраго, и домну испортишь. Пошелъ, пошелъ!

— Эхъ, ты доля собачья!— протестовалъ по своему рабочій, отправлясь жариться къ самой пасти.

— Вы подойдите ближе. Вы, по крайней мр, получите понятіе о томъ, что длается внутри огнедышущей горы!— предложили мн.

Несмотря на жару, любопытство взяло верхъ, и я подошелъ.

Дйствительно, тутъ налило. Домна теперь горла уже ровнымъ розовымъ пламенемъ, внутри, въ яркомъ хаос, трудно было что-нибудь разобрать ослпленнымъ глазомъ. Чудились только въ однообразномъ золотомъ фон огня какія-то блыя, ослпительныя зми, пробгавшія по горвшей руд, снопами яркихъ лучей вспыхивали порою флюсы, взбрасывая вверхъ брилліантовыя звзды, раскаленные уголья, точно налившіеся кровью глаза баснословныхъ, въ огн живущихъ саламандръ, смотрли на насъ изъ этой пловучей, пузырившейся массы. Порою она точно проваливалась кое-гд внутрь, и въ раскрывавшихся такимъ образомъ ндрахъ огнедышащей горы пробгали еще боле яркія змистыя струи благо пламени, свтились совсмъ уже ослплявшіе глазъ расплавившіеся флюсы, и какое-то блое молоко вскипало между ними,— молоко, одна капля котораго могла бы прожечь насквозь. Это именно и оказывался ставшій уже жидкимъ чугунъ.

— Ну, что?

— Эффектно. Тянетъ туда!

— Не васъ одного. На одномъ изъ заводовъ случай былъ. Сумасшедшій былъ одинъ, думали, выздоровлъ онъ, опредлили его къ длу. Ну, первое время ничего, работалъ, а потомъ прочелъ о трехъ отрокахъ, вверженныхъ въ огненную печь, и, ни съ того ни съ сего, сталъ задумываться. Какъ-то рабочіе не доглядли, онъ крикнулъ: ‘помоги, Господи’, да въ печь!

— Ну?

— Что ну — въ моментъ отъ него даже золы не осталось!

Я полагаю, что тремъ библейскимъ отрокахъ тоже не поздоровилось бы въ этомъ вулкан. Чудо чудомъ, а они бы здсь сгорли до тла. Огненная пещь вавилонская была далека отъ этого ужаса, созданнаго спокойными умами нашего времени.

Когда домна поутихла и стала горть обычнымъ порядкомъ, пламя ея стало совсмъ розовымъ и даже красивымъ. Я любовался имъ теперь, но, разумется, издали. Картина этого сарая стала боле спокойна. Въ углу пышутъ обжигальныя печи. Рабочій — скелетъ, обтянутый кожей — сыплетъ туда для прокаливанія еще нераздробленную руду. Мы подходимъ къ нему. Онъ смотритъ на насъ совсмъ какимъ-то безнадежнымъ взглядомъ.

— Тутъ у насъ самыя трудныя работы шепчетъ,— мн управляющій.— Ну, что, Пименъ?

— Худо… Еле дышу!

— Грудь? Ты бы въ фельдшеру!

Рабочій только отмахнулся рукою и нагнулся къ печи. Дыханіе съ какимъ-то всхлипываніемъ вырывалось изъ этой чахлой груди. Руки худыя, узловатыя, съ натугой длали свое дло.

— Ты бы отдохнулъ, Пименъ.

— Семью кормить надо… Помилуйте… Когда тутъ отдохнуть… Подать…

На остальныхъ рабочихъ рубахи, кто не снялъ ихъ, мокры отъ поту. Случается, что въ жар на этихъ рубашкахъ кристаллизуется поваренная соль, выступающая вмст съ потомъ изъ поръ. Вотъ нсколько рабочихъ сли въ уголъ — отдыхаютъ. Ни слова между ними, точно замерли.

— Они на огн горли, а тамъ теперь изъ нихъ потъ бжитъ, ослабляетъ ихъ страшно.

Понурились, захватили руками колни. Сидятъ ужъ нсколько минутъ — хоть бы звукъ какой. Я подошелъ. Одинъ спитъ тяжелымъ прерывистымъ сномъ. Другой поднялъ на меня голову. Недоумніе, усталый взглядъ скользитъ куда-то. И опять голова безсильно опускается на колни. Въ стн дырья. Въ нихъ продуваетъ прохлада. Свтъ скупо струится извн. Подъ нимъ лица ихъ кажутся мертвенно-блдными.

— Эй, ребята! Пора… Посл насидитесь!— позвали ихъ.

Усталыя спины разогнулись, колеблющаяся походка выдавала слабость ногъ.

По краямъ домны была грядкою навалена руда. Стали ее сбрасывать въ огонь. Еще угля принесли въ корзинкахъ. Опять началось питаніе этого ненасытнаго кирпичнаго брюха.

По мр плавки руда опускается все ниже и ниже, тогда какъ боле легкія части угля, флюсы остаются наверху. Чугунъ уже кипитъ внизу блымъ, ярко свтящимся молокомъ. Когда мы спустились въ самый низъ, къ отверстію этой печи, стало прохладне, за то здсь оглушило насъ шумомъ изъ фурмъ, сквозь которыя внутрь доменной печи вдувается воздухъ, необходимый для горнія. Мы уже не слышали другъ друга. Видли, какъ шевелятся губы, а словъ нельзя было уловить. Мн кажется, что тутъ даже пушечнаго удара нельзя было бы различить. Какимъ это ни покажется преувеличеніемъ, тмъ не мене я долженъ привести сравненіе: я слышалъ шумъ туломскаго и иматринскаго водопадовъ — но грохотъ фурмъ гораздо сильне. Рабочіе, которые безсмнно находятся около, должны неминуемо глохнуть. Голову кружило, что-то стучало въ виски, въ глазахъ мелькали какія-то огненныя искры, зеленыя спирали.

— Ну,— сейчасъ будутъ выпускать руду,— сказалъ мн мой спутникъ, взявъ меня за руку и отведя прочь отъ фурмъ.

— Что такое?— не разслышалъ я.

Онъ повторилъ. Мы пошли къ устью печи, за которымъ слышалось какое-то клокотаніе.

— Молочко наше увидите.

У самаго устья домны устроены въ мягкой зол формы — изложницы, въ чемъ долженъ охлаждаться чугунъ, прежде чмъ его перенесутъ въ магазинъ для учета и взвса.

— Ну-ко, Степанъ!

— Пора?

— Да, сварилось, должно быть. Молочко-то готово уже!

Степанъ осторожно открылъ устье печи — какая-то темная корка въ немъ вспузырилась и треснула. Въ трещин сверкнула блая, расплавленная масса. Вздулась она и заполонила все устье, двинулась подъ давленіемъ всего остального расплавленнаго чугуна и флюсовъ сверху и длинною, жидкою, слпящею глаза змею потекла по узкому ходу, устроенному для нея въ мягкой земл. Въ темномъ сара сразу стало свтло. Цлыя массы яркихъ звздъ вскидывались вверхъ отъ этого чугуннаго молока. Металлическія брызги, какъ снжинки, только гораздо крупне ихъ, принимали самыя разнообразныя формы. Одна за одной он подымались къ бревенчатымъ сводамъ, взрывались туда мерцающими снопами и точно таяли тамъ, въ тяжелой тьм. Трудно было оторваться отъ этого эффектнаго фейерверка. Наконецъ, руда влилась въ формы и стала остывать. Сначала она побагровла, ее подернуло синью, потомъ точно зола сверху отдлилась, слышно было легкое шипніе подъ этою золою. Рабочіе возились, отдляя одинъ кусокъ отъ другого.

— Въ каждомъ такомъ куск отъ двухъ до трехъ пудовъ. Если нужна какая-нибудь чугунная форма, то мы ее прямо длаемъ въ земл. Расплавленный металлъ вливается въ нее, и форма готова.

Изъ магазина, куда складываются куски чугуна, часть его, до 150,000 пуд., отправляется на Чермозскій, Хохловскій и Полазинскій заводы, тоже принадлежащіе княгин Абемеликъ-Лазаревой, а 220,000 пуд. передлываются въ Кизеловскомъ завод въ кусковое желзо, которое, въ свою очередь, прокатывается въ листовую болванку. Это уже составляетъ отдльную часть производства, которой мы посвятимъ слдующія главы.

Доменное производство не ограничивается только описаннымъ нами процессомъ. При немъ воздуходувная, паровая машина, вводящая сквозь фурмы необходимый для горнія углей воздухъ внутрь домны, и аппараты, выдляющіе газъ для обжиганія руды. Тутъ же и водяная мелыища, работающая во время сильнаго стремени, т. е. теченія. Вс эти постройки чрезвычайно прочны, везд желзо, желзныя балки, приводы, толстыя кирпичныя кладки, похожія на стны крпостей, во время оно считавшихся недоступными какому бы-то ни было артиллерійскому огню. Все это ставлено въ крпостное время, даровыми рабочими. Теперь такія сооруженія были бы невозможны или потребовали бы невознаградимыхъ затратъ. Песчаниковые камни привозятся сюда издали, не смотря на свою громадность. Ихъ ломаютъ на лазаревскихъ же копяхъ по рк Ильм.

Когда мы вышли отсюда на свтъ и вольный воздухъ яркаго лтняго дня, грудь задышала легче. Безоблачное небо улыбалось намъ, зелень лсовъ пышными облаками мягко круглилась на скатахъ горъ. Молодыя березы тутъ же, около завода, замерли въ тепл. Казалось, имъ было лнь шевельнуть своими нжными листьями. Птицы задорно перекликались. Издали слышалась печальная псня иволги. И какъ ужасенъ показался рядомъ съ этою нгою и дрсмою полудня непосильный трудъ человка, во тьм и зно, у самаго адскаго пламени ненасытной домны.

Тутъ, дйствительно, не даромъ обходился каждый грошъ, хлбъ насущный доставался въ пот лица.

IV.
Огненныя зми и желзные люди.— Производство завода.

Было уже темно, когда я отправился опять на заводъ.

Слободы казались совсмъ вымершими, въ рдкомъ окн мерцало скупое сіяніе лампады. Откуда-то изъ-за рчки доносилась чуть слышная, рыдающая псня. Должно быть, дровоски тамъ коротали вечеръ за раскинутымъ на лсной полян костромъ. На темныхъ небесахъ вспыхивали звзды, рдкія, блдныя. Еще за полверсты отъ завода до меня долетлъ неровный гулъ, поближе въ немъ ужъ выдлились стукъ молотковъ, визгъ желза, свистъ и пыхтніе паровыхъ машинъ и шумъ воды, падавшей въ шлюз. Чмъ боле выростали передо мною громады этихъ кирпичныхъ зданій съ черными трубами и круглыми кровлями, тмъ шумъ неустанной работы, совершавшейся здсь, становился все оглушительне. Когда я вошелъ въ самое отдленіе, гд разбивались чугунные куски въ желзо, у меня голова пошла кругомъ. Казалось, что эти паровые молоты стучали въ моемъ мозгу, что свистъ мховъ и сильныя струи воздуха, вдуваемыя въ фурмы, сорвутъ меня съ мста и унесутъ, Богъ знаетъ куда, отсюда. Глаза слпило, я не зналъ, на чемъ остановиться, за что взяться, какой-то непонятный хаосъ совершался кругомъ. Я не отдлялъ машинъ отъ людей, все мшалось, все кружилось, мняя контуры и размры.

Мракъ сгущался вверху подъ бревнами кровли. Внизу ослпительно горли звы нсколькихъ десятковъ печей, въ которыхъ раскаливались куски чугуна… Еще ослпительне казалось здсь отъ темноты, стоявшей кругомъ этого завода. Изрдка изъ печей выхватывали ярко горвшіе комки желзными щипцами, и кто-то невидимый бжалъ съ нимъ къ паровому молоту. Казалось, раскаленный метеоръ стремился прямо на меня, оставляя за собою свтящійся хвостъ и горячую струю нагртаго имъ воздуха. Тяжело хрипя, подымался паровой молотъ, метеоръ укладывался подъ нимъ. Громыхая, громадный языкъ этого молота рушился прямо на горящій чугунъ, и тысячи звздъ, зубчатыхъ, яркихъ, дивнымъ водопадомъ разбрасывались во вс стороны, шипя и погасая во тьм, скоплявшейся вверху, уходя въ песокъ, лежащій на полу, заносясь въ далекіе углы, гд работали такія же огненныя печи, сверкали такіе же метеоры, носились въ воздух такія же звзды. Вонъ, изъ сварочныхъ печей выползаютъ огненныя зми, вытягиваются и извиваются внизу. Изъ-подъ прокатныхъ машинъ скользятъ во вс стороны такія же пламенныя струи. И подъ этимъ блескомъ, полнымъ какого-то зловщаго очарованія, наконецъ, стали, когда взглядъ мой привыкъ къ нему, сновать черныя тни, обрисовывавшіеся на огнистомъ фон силуэты людей, съ щипцами, полосами желза, непонятными крючьями въ рукахъ. Подземная кузница Вулкана, такая, какою ее представляли себ древніе греки, производила бы не большее впечатлніе. Когда я подошелъ ближе къ этимъ рабочимъ, пришлось всмотрться въ нихъ еще съ большимъ интересомъ. Это были желзные люди. На нихъ гремли желзные фартуки, которые спасали ихъ отъ огненныхъ звздъ, носившихся въ воздух. На ногахъ громыхали желзные сапоги. Цлыя струи пламени и горячаго металла лились кругомъ, эти желзные люди, посреди этого ада, казались совсмъ неприкосновенными. Они то и дло ворочали блые куски желза, красные комья чугуна, наклонялись къ печамъ, дышавшимъ невозможнымъ жаромъ, мокрыя лица моментально высыхали, брови, совсмъ спаленныя, закруглившіяся отъ невыносимой температуры рсницы, красные налившіеся кровью глаза иногда обращались въ нашу сторону. И ясно было, что они не видли назадъ, они привыкли къ ослепительному блеску, къ предметамъ, даже въ самомъ воздух оставлявшимъ огнистый слдъ.

Воображеніе невольно работало, подсказывая сравненія, создавая цлыя картины.

Эта громадная черная лабораторія превращалась, раздвигаясь, въ лабораторію міровъ, гд невдомыя существа ковали изъ огня и желза миріады звздъ, разбрасывая ихъ снопами, струями и ливнями во тьму еще неодухотворенной вселенной. Въ высот чудится присутствіе господствующаго духа. Дйствіе первыхъ силъ, творящихъ и созидающихъ, выражалось въ страшномъ грохот, въ свт газовъ, стремившихся занять свое мсто въ пространств, въ ударахъ раскалывающихся чудовищныхъ метеоровъ, въ стихійномъ шум свтовыхъ тлъ, носившихся въ высот. Матеріалъ, изъ котораго создавались вс эти тла, казался неистощимымъ. Огненныя печи творящаго божества выпускали его безъ конца. А миріады звздъ все дальше и дальше уносились въ безконечность, въ пространство, которому еще не создано ни мры, ни уподобленія. Работа шла безъ устали. Руки прикованныхъ къ этамъ міровымъ очагамъ чудовищъ не знали напряженія, не знали предловъ своей сил. Мн казалось, что вотъ-вотъ и я сейчасъ же понесусь вслдъ.

— Ты опять пьянъ!— раздалось надъ самымъ ухомъ.

Міровой лабораторіи какъ не бывало. Съ небесъ я стремглавъ слетлъ на землю. Дйствительность, одна дйствительность была кругомъ.

Смотрю, мой спутникъ останавливаетъ какого-то шатающагося рабочаго.

— Какое пьянъ,— едва шевелитъ тотъ губами.— Закружило… Немоготно!

— Изморился?

— Съ утра… Отъ печи не отходилъ… Къ горлу подступило. Видть, ничего не вижу. Коли бы не остановили, въ плавлю бы влзъ. Ефимовъ, спасибо, за шиворотъ взялъ.

— Ну, выйди, выйди, подыши!

— Да ужъ надо. Что длать!

Черезъ часъ, когда я уже высмотрлъ подробно все это производство, оно мн стало совершенно понятно, чудеснаго уже не было, но общая картина ни мало не потеряла отъ того своего величія.

Для передлки чугуна, его складываютъ въ пудлинговыя печи по двнадцати пудовъ сразу.

— На осадку!— поясняетъ сумрачный рабочій, весь высушенный насквозь. Самыя слова выходятъ изъ его груди, какъ свистъ раскаленнаго воздуха изъ этихъ чудовищныхъ мховъ.

Въ пудлинговыя печи вмст съ чугуномъ прибавляютъ шлакъ, мшаютъ эту массу безпрестанно, не останавливаясь ни на минуту, длинными крюками, концы которыхъ отъ этого раскаливаются. Сплавъ густетъ мало-по-малу.

— Каша варится, варится, а потомъ вся ноздрями пойдетъ.

— Какъ это ноздрями?

— А какъ губка станетъ.

Губчатую массу разрываютъ въ самыхъ печахъ на куски, каждый, примрно, пуда въ три всомъ. Крючьями захватываютъ эти куски и стремятся съ ними подъ молотъ. Тамъ обжимаютъ его въ бруски. Подъ молотомъ шлаки выбрасываются вонъ, выдавливаются яркими звздами. Когда бруски достигнутъ надлежащей плотности и примутъ правильную форму, ихъ охлаждаютъ и взвшиваютъ. Желзо, добытое такимъ образомъ, поступаетъ въ сварочныя печи по 55 и 60 пудовъ сразу, разжигается тамъ до блокалильнаго жара и прокатывается подъ валами особаго механизма въ длинныя полосы. Между этими валами, страшно сжимающими толстые куски желза, оно издаетъ совершенно особый пронзительный звукъ, не теряя и сейчасъ по выход оттуда своего блокалильнаго цвта.— Ишь, запло, жалится. Больно ему, оно и плачется, потому валы его плющатъ, грудь ему раздавливаютъ,— замчаетъ рабочій, какъ и мы, слушая его звуки.

Вонъ изъ одной прокатной машины посыпался цлый рой брызгъ. Ливень звздъ обдалъ насъ отовсюду. Черезъ весь заводъ неслись он оттуда.

— Ишь, это пакеты!— замчаетъ рабочій.— Не любишь!

— Какіе пакеты?

— А листовое желзо, мы его по мрк обрзаемъ, ну, остатки опять связываемъ въ пакеты, а эти опять на сварку. Они изъ кусочковъ, потому больше всего изъ себя брызговъ даютъ. Это самое лучшее желзо у насъ считается, которое изъ пакету.

Къ намъ подошелъ одинъ обжималыцикъ. Издали еще при каждомъ шаг громыхало желзо его фартука и сапогъ. Точно стародавній рыцарь, весь закованный въ латы.

— Никакъ нельзя-съ!— обратился онъ къ управляющему.

— Что нельзя-съ?

— Ужъ вы мн, пожалуйста, мундиръ другой дайте, прожгло этотъ наскрозь. Сегодня мн одна искра попала, болитъ такъ, бда! И ужъ думалъ къ фершалу бжать!

— Ну, хорошо, хорошо!

— Да и то еще. Нтъ ли у васъ газетъ, по новй которыя? А то стоишь, стоишь, одурь возьметъ. На отдых бы почиталъ. Сказываютъ, теперь у сербовъ съ турками большой шумъ вышелъ.

— Какъ же, есть. Приходи посл, дамъ.

— Ну, вотъ, чудесно. Чего лучше. Я почитаю, и товарищи послушаютъ.

— Которые въ кабакъ не пойдутъ?

— Нон мы кабакъ отмнили.

— Почему это?

— Да пропились шибко. Поршили уговоромъ, значитъ, не пить… Чтобы отнюдь… Держимся.

— На долго-ли?

— А это какъ Богъ. Впредь до приказанія!

— Откуда же приказаніе будетъ?

— Отъ меня же. Пока не мозжитъ — чудесно. Выйдешь на улицу, воздухъ легкій, чудесно. Въ праздникъ, на рку съ самоваромъ. Чай пьемъ пока. Совсмъ въ купцы записались.

— Не тянетъ?

— Т. е., какъ теб сказать. Тянуть не тянетъ, а душа скулитъ иной разъ. Особливо отъ обиды какой, или изморишься. Сегодня, примрно, работа тяжкая, давно такой не было. Либо ослабли мы… Это читалъ я книжку, господинъ Достоевскій про каторгу пишетъ.

— Ну!— толкнулъ меня локтемъ мой спутникъ.

— На каторг куда легче. Сравненія никакого нтъ.

— Такъ кажется!

— Ужъ это врно. Помилуйте. А книжекъ новыхъ у васъ нтъ?

— Пока ничего еще не получалъ.

— Такъ новый мундиръ вы мн дадите?

— Дамъ, дамъ!

— Что это, исключительный типъ?— спросилъ я, когда желзный человкъ пошелъ отъ насъ прочь, также погромыхивая своими насквозь прожженными латами.

— Какое исключеніе, помилуйте. Напротивъ, вс почти читаютъ. А если самъ не читаетъ, такъ отъ другого послушаетъ. Очень любознательный народъ! При машинахъ весь вкъ, потому. Тутъ даже поэты есть, которымъ въ огн разное чудится.

— Это еще что?

Оказалось, что нкоторые изъ рабочихъ, цлыя смны по нсколько часовъ выстаивающіе у огня, размшивая плавящуюся массу чугуна, видятъ въ переливахъ огня, въ сверкающей масс металла всевозможные образы. То рка льется въ серебряныхъ берегахъ, и выростаютъ на нихъ золотые дворцы и храмы. То море изъ благо пламени разливается шипучими волнами, ходятъ надъ ними морскія чудовища, огненная буря шумитъ, налетая на нихъ. То клокотаніе геены огненной, точно передъ задумчивымъ рабочимъ разверзаются въ этой печи врата адовы.

— Разв здсь такъ много пьютъ?— спрашиваю я у одного изъ главныхъ лицъ заводской администраціи, вспомнивъ о зарок рабочаго: ‘кабакъ отмнили’.

— Ого! У насъ на премію. Вы какъ думаете? Въ двухъ кабакахъ выходитъ 12,000 ведеръ водки, а рабочихъ всего на всего тысячу человкъ насбирается. Они же и въ окрестностяхъ завода кабаки поддерживаютъ. Я не считаю декабря, января, февраля, марта, на эти мсяцы нужно накинуть, потому что тогда въ заводъ изъ разныхъ мстъ чужіе приходятъ. Тутъ пьютъ до-бла.

— Какъ?

— А у насъ желзо накаливаютъ до-бла, ну, и пьютъ также. Во всю! Какъ начнутъ въ праздникъ, такъ ужъ будете довольны. Сдлайте одолженіе!

— Постороннихъ рабочихъ къ вамъ много сходится?

— Да какъ бы вамъ сказать. Тысячъ до двухъ наврное.

Подтвержденіе только что разсказаннаго не заставило себя долго ждать.

Не успли мы выйти изъ завода, какъ на встрчу намъ описываетъ кривыя линіи и зигзаги молодой рабочій, очевидно, непринадлежащій въ тмъ, ‘что впредь до приказанія кабакъ отмнили’.

— Не стыдно?— началъ было заводскій чиновникъ.— А еще исправный рабочій, Южаковъ!

— Чего? На свои пью. Слава Богу! У насъ денегъ нтъ?— удивился онъ, точно тотъ выразилъ эту оскорбительную для него мысль.— У насъ есть. У насъ, братъ, хватитъ. Какъ кому другому, а мы слава Богу!

— Да ты чего пьешь, въ чью голову?

— Въ свою. Сирота я горькая и пью. Жена меня бросила, ушла — я и пью. А ужъ только приди она, стерва! Засужу!

— Въ какомъ суд-то?

— Своимъ судомъ засужу. Я строгій! Я очень строгъ… Десять полуштофовъ сегодня я съ утра выпилъ и не пьянъ. И очень мн это обидно. Такъ мн это обидно, такъ обидно… Значитъ, я нутра снова ршился, и что-жъ мн теперь длать? Вытравилъ нутро-то.

— Новое вставь! Желзное. Изъ хорошаго листового желза.

— И листовое вытравимъ, будь спокоенъ. Она, водка эта, зле бабы. Куда баб съ ней. Баб съ водкой никакъ не справиться. Мужика баба всегда обидть можетъ, а водка ее, бабу, обидитъ. Вотъ какъ!

Какъ громадны цифры производства Кизеловскаго завода, трудно поврить, видя селеніе, разбросанное вокругъ него. Самый заводъ выстроенъ въ котловин, гд рчка Кизелъ, узкая и быстрая, сливается съ Полуденнымъ Кизеломъ. Тутъ начинается большой прудъ, изъ котораго уже вытекаетъ одна рка, считающаяся продолженіемъ первой. Прудъ этотъ расположенъ повыше, чмъ въ остальныхъ заводахъ, такъ, напримръ, такой же въ Александровскомъ находится на 51 сажень ниже Кизеловскаго. Кругомъ темною стною поднялись лса, какимъ-то дивомъ уцлвшіе около завода. Самый заводъ жмется къ пруду. Сверху, т. е. съ пригорка, гд вытянулись дома Кизеловской слободы, видны только верхушки заводскихъ крышъ, да черныя трубы, изъ которыхъ днемъ валитъ густой дымъ, отражающій ночью красноватый отблескъ пламени и уносящій въ своихъ зловщихъ багровыхъ клубахъ — миріады искръ. Вся мстность около этого завода завалена шлаками, угольнымъ мусоромъ, каменьями.

— У насъ тутъ самъ чортъ ногу сломитъ!— говорятъ рабочіе.

— Что же хорошаго?

— Такое ужъ заводское дло… Намъ чисто нельзя…

И дйствительно, ознакомившись съ массами, которыя перерабатываетъ этотъ заводъ, съ громадными грузами, которые поглощаются его ненасытными жерлами, станетъ понятно, что на вншнюю щеголеватость и даже просто на опрятность тутъ обращать вниманіе некогда. Здсь въ одну смну приготовляется въ пудлинговыхъ печахъ по 87 пуд. желза въ каждой, а такъ какъ всхъ печей восемь, а смны дв, то въ сутки заводъ вывариваетъ 1,400 пуд. желза. Въ сварочныхъ печахъ, которыхъ здсь дв пока, выдлывается ежедневно отъ 400 до 800 пуд. въ каждой. Въ одинъ сезонъ 1875—76 гг. Кизеловскій заводъ выпустилъ изъ своей доменной печи 365,564 пуд. чугуна, выработаннаго въ 130,585 пуд. средняго желза листового (высшій сортъ) и въ 14,974 пуд. болванки, т. е. второго сорта. Остатки чугуна, въ количеств, 149,500 пуд., отправлены для дальнйшей обработки въ Чермозъ. На потребности завода идетъ въ годъ 2,065 пуд. желза, все остальное продается. Чтобы цифры эти были понятны, необходимо привести слдующій разсчетъ: изъ тысячи пудовъ руды, брошенныхъ въ домну, выплавится 500 пуд. чугуна, изъ 500 пуд. чугуна — 400 пуд. кусковъ, а изъ нихъ 320 пуд. желза. Такимъ образомъ, въ сво годовой оборотъ заводъ перерабатываетъ 1.265,000 пуд. руды. Каменнаго угля сжигаетъ онъ также массу. Изъ, 927,000 пуд., доставленныхъ ему въ теченіе послдняго сезона, онъ сълъ 762,000 пуд. Аппетитъ его этимъ не ограничился: изъ 24,700 коробовъ древеснаго угля истреблено имъ 19,434 короба. Тутъ короба особенные: въ каждомъ 9 куб. аршинъ угля (въ Тагильскомъ 6, въ казенныхъ еще меньше). На всъ каждый коробъ содержитъ отъ 26 до 32 пуд. угля. Разница эта зависитъ отъ того, какой уголь въ корзин, березовый или еловый. Послдній легче. Березоваго употребляется 30%, еловаго 70%. Известки и флюсовъ при плавк идетъ 105,400 пудовъ. На ремонтъ, перестройку печей, въ теченіе одного только года, пошло 63,000 штукъ огнеупорнаго и 79,000 краснаго простого кирпича.

Для флюсовъ ломаютъ известковый камень изъ горы около, гд, между прочимъ, находятъ много очень интересныхъ окаменлостей. Это считается работою праздничною. Опоздаетъ кто на заводъ, чтобы не терять даромъ времени, идетъ ломать флюсы, не попадетъ въ работу къ печамъ, отправляется туда-же. Выломанные имъ куски камня онъ складываетъ внизу у рки или гд попадется въ правильныя массы, чтобы ихъ можно было измрить, и затмъ, когда ему понадобятся деньги, идетъ въ заводское управленіе и заявляетъ, что тамъ-то и тамъ-то имъ выломано и сложено столько-то кубическихъ аршинъ флюсовъ. Ихъ перемриваютъ и выдаютъ заработокъ. Этотъ трудъ, несмотря на то, что онъ нелегокъ, мстные рабочіе очень любятъ, потому что онъ на воздух, подъ открытымъ небомъ, у лса или у рки. Разумется, вс эти прелести существуютъ только лтомъ, которое здсь очень коротко. Въ 1875 году, напримръ, по разсказу. П. П. Ильина, въ половин августа ‘ознобился’ въ лсу и умеръ тамъ крестьянинъ Кокушка, отморозившій себ руки и ноги. А какъ-то случилось, что и въ первыхъ числахъ августа, тоже въ Кизеловской дач, нашли замерзшею цлую семью зырянъ, занимавшихся рубкою лса. Разумется, это совершенно исключительныя явленія, тмъ не мене, они представляютъ климатъ Закамья далекимъ отъ того, какимъ его рисуютъ намъ влюбленные въ свой край пермяки.

— Одна бда у насъ. Желзная дорога, разумется, принесетъ намъ великія блага, но, вмст съ тмъ, и развратъ отъ нея послдуетъ поголовный!

— Это какъ?

— Да ужъ очень баба дешева стала. Хотя и прежде здсь весталокъ было мало, ну, а теперь, пожалуй, и вовсе нтъ.

— Ужъ и поголовно?

— Еще-бы! Эта молодежь желзнодорожная сюда нахлынула. Денегъ у нихъ много, а баба здшняя на деньги падка, потому что заработки ея вознаграждаются не особенно, ну, а щегольство развито. Поневол пускаются во всякія тяжкія. Къ тому-же и пьянство длаетъ свое дло.

— И бабы пьютъ?

— Еще какъ! Вы посмотрите только въ праздникъ, какими явятся он передъ вами. Дтей жалко.

— Разв и дти?

— Да лтъ въ четырнадцать и пьянство, и развратъ начинается, заводское населеніе развивается вдь рано, что твои тропики! Да и младшіе тоже въ кабаки за тятьками, да мамками увязываются. Ну, а въ кабак извстныя сцены. Разчувствуется родитель: ‘пей, Васька!’ Васька, чтобы не ударить лицомъ въ грязь, захлебывается и пьетъ! Да еще какъ пьетъ-то. Горло ему жжетъ, а на душ весело станетъ.

— Отчего-же не наблюдаютъ здсь за этимъ?

— А кому дло?

— Заводская администрація могла-бы безъ насильственныхъ мръ повліять на своихъ рабочихъ.

— Тутъ, батюшка, дло на коммерческомъ прав: длай, что хочешь, только работать приходи. Да я думаю, на всемъ Божьемъ свт нтъ заводовъ, гд-бы иначе относились къ рабочему.

— Есть.

— Гд?

— У Мальцева.

— То у васъ, въ Россіи. Да вдь другого такого Мальцева не найдешь. Онъ любитъ народъ и знаетъ его, вс доходы свои убиваетъ въ дло. Иное производство ему невыгодно, а онъ себ въ убытокъ работаетъ, чтобы не отнять куска хлба у населенія. Я слышалъ о немъ много. Заведи-ко у насъ такой порядокъ, такъ хозяева живо насъ по шапк. Я было задумывалъ уменьшить рабочіе часы въ завод, когда служилъ у другихъ владльцевъ.

— Ну?

— Пояснили, что прислали меня не гуманничать. Мои цли опредлены чудесно: exploitation des forces! Все, что выходитъ изъ этого exploitation,— до меня не касается.

V.
Въ каменноугольныхъ копяхъ.— Петербургскій чиновникъ.— Шахты.

— Большущій у насъ этотъ рудникъ.

— Т.-е. копь?

— Не, мы его рудникомъ зовемъ. Угольный рудникъ. А кругомъ — лсъ, да трава. И трава-то растетъ тамъ чудовая, приволье, ни конца, ни краю. Скрозь пошла. Ваши туда здятъ снко копить.

— Однако подгоняй-ко лошадокъ. Ишь, сколько демъ, а деревня все еще видна.

— Ужи, ужи! (постой, постой). Всяко дло доспіемъ.

И ямщикъ началъ подгонять коней.

— Лонись здилъ я съ бариномъ. И баринъ глупой, только естевой (богатый), сколь енъ денегъ пораскидалъ тутъ!

— Почему-же онъ глупый?

— Слова таки говорилъ, неподобныя.

Если-бы петербургскій чиновникъ, про котораго говорилъ ямщикъ, послушалъ его разсказъ — воображаю, какимъ негодованіемъ запылало-бы его гуманное сердце! Еще-бы, онъ училъ изъ книжекъ, какъ нужно сять тутъ хлбъ, какъ свозить золу на землю. (—А откол узять, коли на мытьбу баб не фатаетъ?) Какъ удобрять почву искусственнымъ гуано (— по нашему-то инако прозываютъ, да что ужъ!) Какіе сорта хлба есть на свт, и какіе отличные всходы даетъ египетское жито. (—Въ фараонскихъ могилахъ съ мумовъ забираютъ, а каки таки мумы — не знаю).

— Пропашшай баринъ! Въ одну избу захалъ. И смху-то было. Это хозяйству меня выучилъ, а тутъ въ изб, какъ теленочекъ глаза на все лупитъ. ‘Это што?’ — баитъ.— Это мякина… ‘Ну!.. Вонъ она какая…’ Мякину-то не знаетъ, а съ фараонскихъ мумовъ жито хочетъ брать!..

Я похохоталъ отъ души наивному разсказу кизеловскаго ямщика о министерскомъ чиновник. Такъ и обрисовался онъ предо мною, какъ расплюевскій поросенокъ, во всей своей неприкосновенности. Сидитъ онъ въ петербургской канцеляріи, а то, пожалуй, и департаментомъ управляетъ, по хозяйству проекты пишетъ, и проекты эти удостаиваются одобренія, по нимъ составляютъ министерскіе циркуляры о распространеніи по всему лицу земли русской чилійскаго удобренія, или о посв у самодовъ колвинскихъ египетской пшеницы, найденной на муміяхъ въ пирамидахъ, близъ развалинъ Мемфиса. Ничего-то этотъ агнецъ Божій толкомъ не знаетъ, мякины отъ хлба не отличитъ, а тоже ораторствуетъ. И благо народу, если такого не припустятъ къ власти. Тутъ онъ уже покажетъ себя, на сотни лтъ засидитъ и запакоститъ ввренное ему дло. Да и какъ ему не добиться возможности вредить? Писаремъ сядетъ — кончитъ директоромъ департамента. Разв у насъ нтъ такихъ? Въ нашей отечественной служб чучело за столъ посади, въ опредленный періодъ чучело это будетъ производиться изъ одного чина въ другой, къ праздникамъ станутъ украшать его регаліями, а, въ конц-концовъ, смотришь, тайный совтникъ съ безграничными полномочіями заплевываетъ и загаживаетъ родину. Я самъ встртилъ одного такого въ средней полос Россіи. Нсколько тысячъ отсчиталъ себ изъ казеннаго мшка, на поздку ‘для уясненія мръ, содйствующихъ развитію сельскаго хозяйства, въ виду постоянныхъ неурожаевъ’. Повторилась та же сцена, которую мн разсказывалъ пермскій крестьянинъ.

Ходитъ этотъ субъектъ около молотилки и, видимое дло, ничего не понимаетъ.

— Это что такое?— удивляется онъ.

— Какъ что? Да вдь это мякина и есть!— въ свою очередь изумляется сельскій хозяинъ.

— Ахъ, вотъ она какая… Ничего!!.

— То-есть, что ничего?— окончательно теряетъ смыслъ хозяинъ.

— Ничего… мягкая!— нашелся ‘содйствующій неурожаямъ чиновникъ’. Его такъ, впрочемъ, и прозвали потомъ.

— Батюшка, да это кто-же такой будетъ?— спрашиваетъ, оторопвъ, хозяинъ.

— Спеціалистъ… по земледлію…

Съ яснымъ, младенческимъ взоромъ, обнаруживающимъ незапятнанную совсть, путается несчастный по полямъ.

— Ну, вотъ, слава Богу! Господь и пшеницу послалъ!— поддлывается онъ подъ понятія народа.

— Какую пшеницу?— недоумваетъ народъ.

— А вотъ эту?

— Это овсы.

— Что лошади дятъ?

— Они самые.

Потомъ отличился еще: рожь съ ячменемъ смшалъ, нашелъ, что ленъ и конопля одно и то-же растеніе, только въ выдлк различается. Когда ему сказали:

— Ваше-ство, народъ изголодалъ совсмъ, жмачку стъ.

(Жмачка остатокъ отъ конопли, изъ которой выжато масло).

— Это ужасно, это ужасно!— кидался ко всмъ чиновникъ.— Можете себ представить, народъ здсь жвачку стъ, посл коровъ жвачку!

Истинно великъ Богъ земли русской! Отъ одного, напримръ, нашего департамента земледлія и сельскаго хозяйства должна-бы Россія умереть отъ голода, а она ничего, живетъ пока…

Коршуновская угольная копь у самаго завода. Мы хали изъ недалекой деревни, куда я отправился наканун. Отъ Кизела — дорога вся черная, засыпанная угольнымъ мусоромъ и обломками, поблескивающими, какъ агатъ, подъ солнцемъ. Сверху направо видно Кизеловское село. Рка шумитъ въ запруд. Вонъ Полуденный Кизелъ, красиво изгибаясь, сливается съ нею. Далеко-далеко на восток Блый Спай виденъ. Это самая высокая изъ мстныхъ горъ. Вся она такъ и отдлилась отъ окружающихъ ее вершинъ. Тамъ водораздлъ двухъ большихъ притоковъ камскихъ — Косьвы и Яйвы. Когда здсь въ август начинаются дожди, на Бломъ Спа уже лежатъ снга, сверкая подъ солнцемъ въ яркіе дни. Мы всползаемъ все выше и выше. Домики завода и самые заводы все умаляются, совсмъ микроскопическіе отсюда, а люди точками кажутся. На самой вершин горы мы останавливаемся, любуясь панорамою Урала. Блый Спай отсюда еще величаве. Онъ царитъ надъ всми восточными конусами и куполами. Съ вышки Коршуновской шахты видны окрестности, верстъ на сорокъ кругомъ. Точно волны океана застыли въ моментъ спокойной зыби, такъ отлоги, такъ мягки эти горы. Кажется, вотъ-вотъ они проснутся и покатятся зелеными грядами къ какимъ-то невдомымъ берегамъ. И вс эти шахты и заводы, какъ корабли, застигнутые втромъ, заколышутся на мирно волнующемся простор этого величаваго моря. Совсмъ идилическія картины являются намъ отсюда… Лса и луга… сочные, мягкіе. Желтыми змями по лсамъ разбгаются дороги. Не то озеро, не то рчной плесъ свтится направо. Клочекъ голубого неба, заброшенный въ лсную дрему. Вонъ въ смутномъ туман синей дали мерцаетъ у горы такое-же озеро. Точно невдомый великанъ разлегся тамъ посл боя съ сказочнымъ чудовищемъ и бросилъ около свой ярко блестящій щитъ. Самого великана не видно, весь онъ заслоненъ лсами и горами, всего его окутала непроглядная даль, а металлическій щитъ горитъ подъ лучами яркаго дня, свтится, какъ звзда, прорзывая отраженнымъ сіяніемъ своимъ этотъ удивительно прозрачный, смолистымъ ароматомъ напоенный воздухъ.

Вонъ между двумя, окаменвшими въ форм горъ волнами вынырнула и точно ждетъ попутнаго втра, вся на виду, маленькая блая церковь, кажется, уже распустившая свои паруса. На скатахъ, обращенныхъ къ намъ, мерещутся какія-то пятна, деревни, что-ли? Не разглядишь. Поближе въ глубин лсныхъ трущобъ, срютъ взрзывающіе почву гранитные утесы. Кое-гд съ каменныхъ стериней горъ осыпалась земля и обнажила самое нутро — мрачный скелетъ, съ котораго сочатся пронизавшіе камни ключи. Кажется, что это изъ раненаго утеса сочится алая кровь и расползается по немъ внизъ въ песокъ. Откуда-то доносится грохотъ рчепки, сжатой порогами. Снизу слышится стукъ кайлъ о крпкую породу и какіе-то глухіе удары.

— Что это?

— Порохомъ рвутъ… Гд крпка слишкомъ руда, не поддается кайламъ… Ее пробуютъ забойками колоть. Не удастся это — одно средство тогда рвать порохомъ.

Внизу цлый лабиринтъ шахтъ, рвовъ, подземныхъ ходовъ. Тутъ есть рудники, углубившіеся въ землю на 210 футовъ, Ивановскій на 105 футовъ. Вонъ самая ветхая шахта, впрочемъ, и до сихъ поръ еще неброшенная. Разработка ея началась въ 1808 году. Въ семьдесятъ лтъ не истощилось подземное богатство, окружающее ее. Губахинско-Шардинская недалеко отсюда прорыта въ 1810 году, а Луньевская — въ 1830 году. Эти здсь считаются самыми старыми, да и во всей Россіи, за исключеніемъ Польши, гд уголь разрабатывался еще ране.

— Нашъ уголь лучше всхъ, какіе намъ извстны.

— Почему это?

— Чистъ! Золы у насъ отъ 10 до 12% только. А въ другихъ мстахъ съ 25 % разрабатываютъ.

— Сколько вы каждый годъ берете отсюда?

— Изъ этихъ шахтъ по милліону пудовъ. Тутъ богатство неистощимое. Всхъ слоевъ пока лежитъ семь, мы разрабатываемъ четвертый слой, какъ самый толстый. Онъ въ разрз достигаетъ отъ 7 до 10 футъ. И работа тутъ самая легкая, почти никакихъ приспособленій не требуетъ отъ хозяевъ. Рабочихъ у насъ на Коршуновскихъ рудникахъ двсти пятьдесятъ человкъ, со всми вспомогательными, т. е. и съ тми, которые мусоръ вывозятъ.

Лтомъ, когда мы посщали копи, здсь ломокъ не производилось вовсе. Весь народъ былъ отпущенъ на полевыя работы, такъ какъ вс заводскіе обыкновенно имютъ покосы или нивы, и занимаясь зимою, осенью и весною плавкой и рытьемъ металловъ и угля, лтомъ работаютъ въ лугахъ и поляхъ. Тмъ не мене, процессъ выемки каменнаго угля изъ шахтъ былъ какъ нельзя боле ясенъ. Я спускался въ одинъ изъ рудниковъ. Сухо и чисто было тамъ, совсмъ непохоже на желзные и мдные. Сквозь каменно-угольныя толщи рдко просачивается вода, земля не осыпается тоже. При свт взятыхъ съ собою свчей изломы угля ярко свтились на черныхъ стнахъ штольни. Казалось, въ подземномъ царств открылся намъ волшебный гротъ съ таинственными надписями, звздообразными знаками, непонятными символами, скрывающими подъ своими причудливыми зигзагами тайны, недоступныя смертнымъ. Символами этими были изборождены и своды грота. Слды ударовъ отъ кайлъ повсюду. Можно подумать, что въ этой черной, подземной пещер было заключено какое-то громадное, могучее чудовище, въ безсильной злоб исцарапавшее стны своими сильными желзными когтями. Кое-гд въ жилахъ, которыя изъ этой пещеры вели въ другія, низкіе и слабые своды были укрплены балясинами.

Наломанная въ штольняхъ масса угля нагружается въ тачки для доставки къ вагонамъ, съ опускнымъ дномъ. Паровая машина поднимаетъ эти вагоны по рельсамъ къ пролетамъ, на которые ихъ выгружаютъ. Первый сортъ, боле крупный, проскальзываетъ вкось въ особый вагонъ, второй тоже въ свой, мусоръ и всякая дрянь поступаютъ въ третье отдленіе. Такимъ образомъ уголь сортируется уже въ самой шахт.

Рабочимъ цнамъ и всему, что касается до положенія заводскаго крестьянина, будетъ отведена одна изъ слдующихъ главъ, теперь-же можно сказать лишь одно: что трудъ въ угольныхъ шахтахъ гораздо легче всякаго другого въ этомъ район.

— Къ сожалнію, мы никакъ не можемъ примнить этотъ уголь къ доменной плавк и поневол изводимъ лса на древесный уголь. Положимъ, у насъ пока лсовъ много, но и шубу съ земли снимать тоже дло опасное. Теперь хоть сверному втру преграда какая-нибудь есть у насъ. Подете по Косьв, увидите, какая роскошная, разумется, сравнительно, растительность, благодаря этому, развилась на ея берегахъ.

— Отчего же уголь не годится для домны?

— Нужно его обратить въ коксъ.

— А вы не пробовали?

— Нтъ. Въ Лунье вы увидите. Тамъ недавно поставлены коксовыя печи. Только пока слишкомъ дорого обходится коксъ.

Опять та же черная дорога, засыпанная угольнымъ мусоромъ. Втеръ поднялся, гонитъ передъ собою черное облако этой пыли. Лсъ около пути тоже почернлъ, пыль осла на его листву. Ручей пробгаетъ мимо. Чистая повыше струя его здсь становится мутною. Подъ темнымъ налетомъ, еще мрачне стали утесы, взрзавшіе гребнями тонкій слой земли.

— Какое тутъ хлбопашество возможно — везд камень, да камень.

— Не говорите. Здсь хлбъ чудесно подымается. Золы много, почва не истощена. Лса тоже сырость держутъ, благодаря имъ засухи не бываетъ вовсе.

— Отчего же мало высвается зерна?

— Вся губернія въ нсколькихъ рукахъ сосредоточена. Земли мало. Вонъ въ Романов, черезъ которое прозжали вы, надлъ колеблется между 3—4 десятинами, да и то самой неудобной земли. Которая получше, вся въ владльческой меж осталась. Самая лучшая десятина земли у крестьянъ, ежели купить, выше 22 руб. дать нельзя. Гд побольше надла, тамъ по шести десятинъ досталось. Лсу за то нигд крестьянамъ не отведено. Заводскимъ пользуются.

— А гд заводы съли лсъ?

— Тамъ нищета! Случается податями крестьянъ начнутъ донимать, такъ они избы свои на срубъ въ заводъ продаютъ, какъ дрова.

— А сами?

— Сами?.. Вымираютъ! Слава Богу, у насъ въ округ ничего подобнаго.

— Да вдь изба крестьянская считается неприкосновенной?

— На бумаг. Эхъ вы, питерскіе! Написали вы законъ и думаете, что такъ его и исполняютъ. А у насъ народъ до того дошелъ, что ни въ законъ, ни въ его исполнителей не вритъ. Тутъ часто случается слышать:— ‘Вдь по закону вотъ что выходитъ?’ — ‘Э, батюшка, то по закону, а ты по душ лучше!’

Серапіонъ Мордарьевичъ Курослповъ у Островскаго разсуждаетъ также, и его логику крестьяне вполн одобряютъ. По закону что еще выйдетъ, а ты меня по душ!

VI.
Попъ-охотникъ, попъ-механикъ, попъ-капельмейстеръ.

— Въ этотъ разъ мы съ вами създимъ къ интереснйшей личности на нашихъ заводахъ,— предложили мн.

— Къ кому это?

— А тутъ священникъ одинъ. Въ глуши совсмъ поселился. Надъ ркою у него домикъ, вблизи церковь, кругомъ — никого. У него оркестръ.

— Вона! Какъ сюда оркестръ попалъ?

— А вотъ увидите!

Грозовая туча бжала по небу, на нсколько минутъ погода нахмурилась, зеленая перспектива лсовъ кое-гд подернулась быстро скользившею тнью. Добралась до солнца туча, проглотила его, дождикъ посыпался, два раза громъ грянулъ. Молнія ударила куда-то. Не успла моя хозяйка окна запереть отъ бури, какъ все кругомъ точно улыбнулось. Широкій, яркій, торжествующій солнечный лучъ зажегъ молодую листву. Другой за нимъ, третій, обезсиленная туча освободила солнце и поползла уже медленне за Блый Спай, точно залечивать раны, нанесенныя огненными мечами дневнаго свтила. Только пыль прибило на дорог, да дождемъ обмыло лса, такъ что, когда мы прозжали мимо нихъ, они еще роскошне шелестили намъ на встрчу свжими листьями и брызгали съ колеблющихся втвей своихъ алмазными каплями прямо въ наши лица, точно заигрывая съ нами.

У самой рки чистенькій домикъ. На крыльц стоитъ кто то въ сромъ и, заслонясь ладонью отъ солнца, разсматриваетъ насъ.

— Здравствуйте, батюшка!— кричитъ ему на встрчу мой спутникъ.

— Кого везешь-то?

— Гостя везу.

— Коли съ добрымъ намреніемъ, милости просимъ!

— А если нтъ?

— Поворотъ отъ воротъ!— И батюшка разсмялся жирнымъ, точно масломъ смазаннымъ баскомъ, подавая намъ руку.

— А мы думали вы насъ чаемъ…

— Сливокъ нтъ скоромныхъ — вотъ бда-то! А постныя-то у меня, самъ знаешь, злыя.

— Ну, ничего. Съ ромомъ, такъ съ ромомъ.

— А какой ромъ-то! Самъ Лебедевъ въ Шадринск длалъ! Ты его въ ротъ, а онъ тебя за языкъ цапъ, тоже защищается. И больно же, подлецъ, кусаетъ! Я такъ думаю: Лебедевъ его купороснымъ масломъ травитъ.

— Хорошъ ромъ, нечего сказать!

— Я теб говорю, тутъ ко мн о. Іеремія зазжалъ. Выпилъ онъ этого звря, да и рта закрыть не можетъ. Ха-ха-ха! Отдышаться, вишь, ему трудно. Я ужъ и то думаю глотку въ полуду отдать, что бы не такъ жгло.

— Что это у васъ, батюшка?— указываю я на какой-то аппаратъ въ передней.

— Барометръ собственнаго изобртенія.

Отъ одного угла шла веревка къ другому вдоль стны, гд она, перенявъ блокъ, возвращалась назадъ и съ другого блока висла внизъ, оканчиваясь подвязанною къ ней гирькою. У гирьки на стн дленія и цифры.

— Я все-таки не понимаю.

— А оно очень просто. Отъ извстнаго состоянія воздуха, жары или влажности, веревка сокращается и удлинняется. Я сейчасъ и замчаю.

Оказалось и просто, и ясно. И главное — дешево.

— А то еще анероиды! Мн наплевать на нихъ, я и съ этимъ пеньковымъ барометромъ чудесно проживу! Вотъ послдній разъ, какъ на охоту ходилъ…

Священникъ оказался Немвродомъ. Только теперь я разсмотрлъ его костюмъ. На немъ была длинная чуйка, блые панталоны, жилетъ. Совсмъ американецъ. Веселое, энергичное лицо дышало умомъ, глаза зорко глядли изъ-подъ сдыхъ бровей, густые волосы волнистыми прядями ложились назадъ. Борода свилась, видимо, некогда ее было расчесывать.— Американецъ!— чуть не вслухъ проговорилъ я.

— Что вы на меня смотрите? Не похожъ я на племя Левитово?

— Да, сходства мало.

— Потому мы здсь работники. Вонъ, видите, ружье у меня, коли самъ себя не прокормишь, никто не принесетъ. А рябцы у насъ чудесные, вальдшнепы тоже. Я, знаешь ты,— обернулся онъ къ моему знакомому,— вчера всю ночь просидлъ. Костеръ зажегъ и сижу. Какъ дымъ понесло, такъ бекасы черезъ него, черезъ него. Фюить! фюить! и черезъ него. Я въ нихъ изъ дробовки! Сегодня за это васъ чудеснйшимъ жаркимъ угощу. Первый сортъ! Вы такой дичи въ Питер и не ли. Потому я ее иначе готовлю. Это секретъ мой. Я, видите, начинку ей длаю изъ разныхъ ароматическихъ травъ, какія Господь Богъ создалъ на потребу человку.

— Онъ и на медвдя ходитъ.

— Отчего же, и на мишку могу! Когда воинственный жаръ въ себ почувствую — и мишка отъ меня не уйдетъ, будьте спокойны! Я на прошлой недл одного укомплектовалъ. Отдалъ Сидору шкуру мн приготовить. Зврь почтенный! Посмотрите, тогда поврите. Ему бы и до сихъ поръ по лсамъ владычествовать, да вотъ на іерея наткнулся. Чудесную я изъ него колбасу приготовляю. Нарубилъ…

— Ну, а какъ торговля окороками?

— Великолпно! Понравилось. Мужики теперь все ко мн: ‘Батюшка, продай ветчинки!’ Ну, я и продаю. Тмъ и живемъ. У меня такъ вся семья работаетъ. Вишь, швейныя машины, тутъ у меня дочки стучатъ, по сорока рублей въ мсяцъ выстукиваютъ — рукодльницы! Ну, и я тоже: охочусь, инструменты разные длаю, содовыя и шипучія воды приготовляю, лимонады… Не хотите ли?.. Такъ съ нуждою не токмо борюсь, но теперь, одолвъ ее, надъ оною надсмиваюсь! У меня вотъ и аптека тоню. Фершалъ у насъ пьяный, что онъ можетъ? А я всхъ лечу, и ничего, съ успхомъ. Я отъ этой премудрости эскулаповской вкусилъ достаточно, отъ двнадцати болзней могу. А главное, обжоги и ушибы. На заводахъ этого-то больше всего вдь. Вотъ если что себ повредите, вывихните ручку — сейчасъ вставимъ! И съ полнымъ удовольствіемъ!.. Машину вотъ одну обдумываю теперь.

— Да вы совсмъ американецъ!— не выдержалъ я, наконецъ.

— Зачмъ американецъ?— Помилуйте! Наши уральцы почище американцевъ могутъ. Уралецъ на вс руки. Возьми ты его за хвостъ, помахай-помахай, да и швырни,— онъ непремнно на лапы станетъ. Такая ужъ порода!

— Вы что думаете? Онъ вамъ конкуренцію можетъ составить.

— Въ чемъ это?— обернулся я.

— Батюшка-то вдь стихи какъ пишетъ — чудесно!

— Ну, ужъ тоже, все выболтаешь! Пишу, точно, во время досуговъ. Господа моего прославляю, Зиждителя, природу, Имъ созданную, чудеса, разсыпанныя всещедрою рукою окрестъ.

— Печатались?

— Не посягалъ.

— Почему же?

— А потому — стихи дло особое. Это сокровеннйшія движенія души, созерцанія, коимъ приличествуетъ тишина и уединеніе. Нельзя душу на показъ выносить, или боль какую сердечную на рынокъ, да и кричать: ‘посмотрите-ка, братцы, что я чувствую, и какъ оныя чувства въ стихахъ выражаю!’

— Ну, если это признать, у насъ не было-бы ни Пушкина, ни Лермонтова, ни…

— То поэты. А мы такъ, птахи чирикающія. Какъ воробьи, знаете, чивъ-чивъ-чивъ! Съ чириканьемъ-то въ публику не выйдешь. Найдется иной зоилъ и за твое чириканье такъ теб по затылку… Ахъ, ты, подлецъ! Гд ружье мое?— засуетился батюшка.

— Что вы?

— Это вдь онъ до моихъ куръ добирается. Куры у меня — шпанки, дорогія куры!

Батюшка, къ общему нашему недоумнію, выскочилъ въ другую комнату, пошумлъ тамъ и потомъ явился къ намъ съ ружьемъ. Хорошій, вороненый стволъ самодльными спайками былъ прилаженъ къ самодльному и даже невыкрашенному ложу.

— Медвдь у меня поломалъ,— второпяхъ объяснилъ онъ, подбираясь къ окну.— Сиди, сиди, подлецъ! Вотъ я тебя сейчасъ… Теб, братъ, моихъ куръ не видать!

Нацлился, бацъ!— и съ втвей-высокой сосны, стоявшей около самаго берега, что-то темное зашуршало, обламывая сухіе сучки и шлепаясь о крпкіе. Когда оно упало на-земь, мы разсмотрли большого коршуна въ агоніи, еще звавшаго клювомъ и вздрагивавшаго срыми крыльями.

— Мечъ подъявый отъ меча и погибнетъ!— торжествовалъ батюшка, внося убитую птицу въ комнату. Въ окн былъ крюкъ, къ этому крюку онъ и подвсилъ коршуна, головою внизъ. Разбросавшіяся при этомъ крылья закрыли почти все окно.

— Для примру другимъ пернатымъ разбойникамъ. Я и безъ васъ знаю, что мои шпанки вкусны, сдлайте одолженіе! Повадитесь летать — ни одного цыпленка не оставите.

Обстановка поповскаго жилья была очень хороша. Особенно художественно была исполнена рзьба одного кресла.

— Самъ длалъ!— пояснилъ мой спутникъ, когда священникъ вышелъ съ ружьемъ въ другую комнату.

— Да что онъ у васъ на вс руки?

— А еще-бы! Вы бы его въ земскомъ собраніи послушали.

— А что?

— Загонялъ всхъ. Такой ораторъ — наши только руками развели. Откуда что берется. И честно дло повелъ какъ, сейчасъ-же противъ нашихъ воротилъ пошелъ, за нравое меньшинство горою сталъ!

Мы провели у попа нсколько часовъ. Разсказы его были неистощимы и въ высшей степени увлекательны, благодаря оригинальному остроумію, юмору, неожиданнымъ сравненіямъ, которыя такъ и сыпались у него при всякомъ случа. Живое пониманіе природы сказывалось въ нсколькихъ охотничьихъ наброскахъ, знаніе же сердца человческаго — въ встрчахъ съ прихожанами, которые, какъ я узналъ потомъ отъ нихъ же, души не чаютъ въ своемъ священник. Мн первый разъ за вс мои скитальчества попался такой оригинальный и вмст съ тмъ симпатичный типъ. Казалось, онъ не зналъ устали, неудачи только разжигали его энергію. Встрчая ихъ, онъ никогда не падалъ духомъ. И при этомъ простота удивительная.

— У насъ попъ простой! У насъ попъ чернорабочій!— говорятъ про него въ завод.

— Сколько вамъ лтъ?— спрашиваю его.

— А это какъ вамъ будетъ угодно. По метрик — шестьдесятъ пять, а по сердцу — двадцать.

И дйствительно, послднему врилось вполн.

— Гд-же ваши дочки-то? Я имъ общалъ въ прошлый разъ книжекъ захватить,— спросилъ мой спутникъ.

— А въ лсу.— Погоди, скоро придутъ. По грибы пошли поповны.

— Это у батюшки оркестръ.

— Вотъ послушайте, послушайте. Мы и на мусикійскихъ орудіяхъ упражняемся. А вы какъ думали?

Немного спустя, издали послышались громкіе голоса и здоровый, сильный смхъ.

— Вонъ и мои козы идутъ!

Краснощекія поповны нсколько сконфузились, увидя насъ, но тотчасъ же оправились. Видимо, он выросли на приволь, въ чистомъ лсномъ воздух этой благодатной сторонки. Посл обда, радушно предложеннаго намъ батюшкою, онъ самъ взялъ скрипку и сталъ въ уголъ комнаты.

— Я первая скрипка,— пояснилъ онъ мн.— Вотъ старшая дочка віолончель, а младшая — весь оркестръ замняетъ, потому что на акордіон она.

Батюшка началъ, не помню, какую ужъ пьесу, притоптывая тактъ ногами, и самъ слушалъ съ удовольствіемъ мастерское исполненіе. Дочки, красня, вторили ему, и очень хорошо. За этою пьесою послдовала другая, за другою — третья. Серьезныя смнялись легкими.

— Мы и танцы играемъ,— пояснилъ мн священникъ.— А теперь я вамъ свою пьеску сыграю.

Мы прослушали ее съ удовольствіемъ. Вещичка оказалась очень свжая и недурная.

Жаль было такъ скоро разставаться съ этою своеобразною и привлекательною личностью. Тмъ не мене, смеркалось, на восток, изъ-за Благо Спая, показались зловщія тучи. Ночь общала быть дождливою. Самый втеръ, тянувшій оттуда, вялъ на насъ холодомъ и сыростью. Мы хали, торопясь добраться во-время до Кизела.

— Эко у насъ генераловъ сколько развелось штатскихъ!

— Что такое?— оглянулся я.

— Да вонъ!— И спутникъ показалъ мн свиней, цлымъ стадомъ бжавшихъ по дорог. У каждой изъ нихъ шея была продта въ большой деревянный треугольникъ, имвшій назначеніемъ мшать имъ портить изгороди и забираться въ усадьбы, огороженныя заборами.

— Почему вы ихъ называете генералами?

— Да видите — въ треуголкахъ!

Когда мы добрались до Кизела, небо затянуло тучами, и первыя капли дождя уже зашумли въ воздух.

VII.
Ироды недавняго прошлаго.

Исторія пермскихъ заводовъ богата мрачными страницами. Если теперь положеніе здшняго рабочаго является приниженнымъ, а въ нкоторыхъ пунктахъ и вовсе невыносимымъ, то еще нсколько лтъ тому назадъ оно было въ полномъ смысл слова мученическимъ. Насиліе, жестокость, презрніе къ страданіямъ подначальнаго люда, грабежъ практиковались здсь въ столь широкихъ размрахъ, что надобно поистин удивляться долготерпнію пермскаго населенія, покорно выносившаго вс эти прелести стараго режима. Впрочемъ, пока еще нечего торжествовать. Разумется, формы произвола смягчились, жестокость потеряла свой острый характеръ, ставъ систематическою и облекшись въ форму имущественнаго права, но, тмъ не мене, даже знающему ныншнее положеніе горнозаводскихъ крестьянъ, ихъ прошлое является какимъ-то ужаснымъ кошмаромъ. Въ Кыновскомъ завод еще недавно безпутствовалъ Z. Теперь онъ еще живъ и, какъ говорятъ, нсколько посмягчился, но исправиться не исправился. Этотъ прохаживался больше на счетъ сластолюбія. По вечерамъ, когда служащіе уходили въ контору, онъ врывался къ нимъ въ дома и насиловалъ женъ, дочерей, которыя, наконецъ, начали запирать двери и ставни, какъ это длали несчастныя болгарскія семьи въ періодъ владычества баши-бузуковъ въ придунайскихъ областяхъ. Во время крпостного права, онъ безпощадно ссылалъ въ Сибирь рабочихъ, вступавшихся за свою супружескую честь.

— Тутъ у насъ, почитай, весь заводъ по наряду у Z. перебывалъ,— говорили мн впослдствіи.— Никого не обижалъ, всмъ бабамъ и двкамъ списки велъ.

Когда это чудовище управляло въ Усоль соляными промыслами одной изъ самыхъ громкихъ русскихъ фамилій, по вечерамъ мимо его дома женщины не осмливались ходить, потому что онъ ихъ выслживалъ и, какъ минотавръ, утаскивалъ ихъ въ свое логовище. Къ сожалнію, въ Усоль не живало царевенъ, а то наврное нашелся бы какой-либо Георгій Побдоносецъ, который пронзилъ бы копьемъ сего сластолюбиваго змія. Въ Кыновскомъ завод устроилось было общество потребителей и устроилось прекрасно, затмъ ввелся обычай разбираться служащимъ съ управляющимъ помощью третейскаго суда. Три года и то, и другое существовало къ общему удовольствію, порядокъ былъ всюду примрный, ссоръ никакихъ. Ни претензій со стороны служащихъ, ни притсненій со стороны управляющаго не было. Явился Z., и дло разомъ рухнуло. Общество потребителей онъ сталъ тснить, а третейскому суду и дохнуть не далъ. Графъ Строгановъ прежде здсь былъ очень популяренъ, но съ тхъ поръ, какъ отъ имени его сталъ дйствовать Z., народъ и на его доврителя перенесъ свою злобу и ненависть. Боле всего здсь жалли общество потребителей. Оно приносило заводскому населенію громадную пользу. Капиталъ на его основаніе далъ Строгановъ съ тмъ, чтобы выручка въ погашеніе долга поступала въ его контору. Осуществили эту прекрасную идею Воеводинъ и Рогачовъ, которые, разумется, нисколько не напоминали Z. своими личными качествами. Несмотря на вс мры, принятыя имъ, общество потребителей въ кыновскомъ завод владетъ теперь 11,000 р., выплативъ владльцу 6,000 р., занятыхъ на свое основаніе.

Приказчикъ купца Обыденкова, Никитинской волостной старшина, еще недавно практиковалъ слдующую систему взысканія недоимокъ съ заводскаго населенія. Онъ вшалъ мужика головою внизъ, пока тотъ не соглашался уплатить требуемаго взноса. Одинъ изъ провисвшихъ такимъ образомъ съ четверть часа выздоровлъ и пожаловался, но въ этомъ случа не былъ поощренъ начальствомъ. Оно распорядилось отпороть его розгами ‘за безпокойство’. Старшина, по указанію купца Обыденкова, споившаго здсь нсколько уздовъ, продлывалъ и не такія вещи, причемъ ни разу и никто его не подвергалъ законной отвтственности. Всякій разъ, когда мстнымъ судебнымъ учрежденіямъ ставили въ укоръ подобные случаи, отвтъ отъ нихъ получался одинъ и тотъ же:

— Тутъ, батюшка, такія каменныя стны нагромождены, что ихъ и громы небесные не разобьютъ!

Не лучше до недавняго впрочемъ времени оказались и новыя судебныя учрежденія. Прокуроры и ихъ товарищи прямо останавливали слишкомъ рьяныхъ и честныхъ судебныхъ слдователей.

— Дла вдь не сдлаете, а кляузъ разведете много, бросьте!

Если же слдователь не бросалъ, то его за несогласіе переводили въ другой округъ, или просто выгоняли на вс четыре стороны.

Тамъ, гд существовала система ‘уроковъ’, т. е. опредленное въ день количество работъ, притсненіе рабочихъ было еще ужасне. Часто штейгеръ отказывался назначать уроки, выходившіе изъ предловъ, возможныхъ для человческой руки и человческой силы. Такихъ штейгеровъ (горный мастеръ — уставщикъ) драли немилосердно ‘за потворство лнтяямъ’. Одинъ изъ горныхъ начальниковъ любилъ даже драть съ прохладою. Рабочихъ драли до тхъ поръ, пока его высокоблагородіе докуривало сигару. Если сигара была хороша и курилась со смакомъ — истязанія несчастнаго происходили дольше. Жена и дти, бывало, въ ногахъ валяются, а дранье идетъ своимъ порядкомъ, и на плачъ просителей начальство обращало столько же вниманія, сколько на назойливаго злого комара или жужжаніе пролетающей мимо пчелы. Часто, на первой трети сигары, истязуемый лишался чувствъ, но это не мшало докурить сигару и досчь штейгера или рабочаго. Разсказываютъ о нкоторомъ Семенов. Сынъ простаго рабочаго, онъ уже добрался до седьмого класса гимназіи. Вытребованный отцомъ на заводъ и думая здсь выдлиться своими познаніями, онъ передалъ свое увольненіе брату, а самъ замнилъ его. На завод людей образованныхъ вовсе не было. Семенова замтили — сдлали урядникомъ, какъ вдругъ начальство смнилось. Новая власть, какъ-то проходя мимо, увидла Семенова, и по общей манер заводскаго галантнаго обращенія, начала было:

— Ну, ты, прохвостъ, что длаешь?

Семеновъ обидлся. Это было на Юговскомъ завод, гд до этого времени практиковалось совершенно иное обращеніе.

— Позвольте!

— Чего, болванъ,— позвольте?

— Какъ вы смете ругать меня, я…

— Вотъ ты какъ!— На гауптвахту!.. Я тебя выучу. На три дня!

— Онъ изъ образованныхъ!— шепнула было старая власть.

— Изъ образованныхъ? На дв недли! У меня образованнымъ первый кнутъ. Я вамъ, подлецамъ, покажу…

Начались прижимки, Семенова изъ урядниковъ назначили въ писаря. Сталъ служить писаремъ, власть придралась къ чему-то и послала Семенова въ полицію съ запиской, гд было изображено: ‘отпустить подателю двадцать ударовъ розогъ’. Отпустили сполна. Черезъ два дня опять то же, но съ усиленіемъ порціи. Потомъ повторенія стали правильны. Три раза въ недлю несчастнаго обязательно посылали въ полицію, гд столь же обязательно ‘отпускалось’ ему требуемое количество. Семеновъ обезумлъ отъ горя. Не зная, что длать — бжалъ. Его поймали, опять ‘отпустили’. Бжалъ еще разъ, съ тмъ же результатомъ. Прикинулся сумасшедшимъ. Послали къ полиціймейстеру Якову П—му, съ приказаніемъ ‘запороть’. П—нъ приготовилъ палачей, но куда-то былъ вызванъ внезапно. Исполнявшій его обязанность сжалился надъ измученнымъ Семеновымъ и вмсто палачей поручилъ исполнить экзекуцію десятскимъ. Его за это чуть не предали суду и стали преслдовать. Въ конц-концовъ, Семенова выслали въ Богословскіе заводы — центръ подлостей и мерзостей того времени. Съ 1852 до 1863 г. онъ выдерживалъ эту каторгу, наконецъ, помшался въ самомъ дл. Помшаннаго драли и запарывали точно такъ же, какъ и здоровыхъ. Дальнйшая судьба его намъ неизвстна. Семеновыхъ здсь были массы!

— Не перечесть. Каждый десятками ихъ насчитаетъ!— сообщали мн.

Горный начальникъ, такимъ образомъ преслдовавшій Семенова, былъ извстенъ злодйствами, по всей справедливости раздляя эту славу съ исполнителемъ своихъ приказовъ, полиціймейстеромъ П—мъ.

Кто-то укралъ возъ съ сномъ и убжалъ. Братъ его, мальчикъ, пріхалъ въ городъ искать его. Ребенка схватили.,

— Гд твой братъ?

— Не знаю, самъ пріхалъ, чтобы найти. Мамка послала.

— Подъ розги — пытать.

Повторяетъ то же.

На другой день опять та же пытка и то же наказаніе. На третій — повтореніе по этой программ. На четвертый — мальчика нашли въ тюрьм повсившимся!

Этотъ горный начальникъ, нын генералъ въ отставк, живетъ въ Питер, пользуясь заслуженнымъ отдыхомъ и исправно собирая доходы съ своихъ домовъ. Неужели въ этомъ подломъ звр не просыпается чувство? Неужели сквозь заскорузлую кору его не можетъ пробиться ни одинъ укоръ совсти? Неужели сонъ его спокоенъ, и крики замученныхъ жертвъ не тревожатъ никогда въ тишин ночи этого ‘идеальнаго злодя’? Не можетъ быть! Нельзя поврить ничему подобному. Мн кажется, напротивъ, всякая веревка должна его тянуть къ себ, а если онъ, какъ Іуда, кончитъ свою гнусную жизнь самоубійствомъ — ни дти, ни близкіе не должны оплакивать этого стараго, развратнаго и злого негодяя! Собак — собачья смерть!

Каждый день свистъ шпицрутеновъ, розогъ, крики жертвъ, вой ихъ женъ и дтей раздавались на заводахъ. Это было какое-то царство непрекращавшихся ужасовъ. Не было спины, неисполосованной прутьями, не было человка, котораго не искалчили бы руки начальства. Ни честь двичья, ни личное достоинство, ни заслуги, ни труды свыше мръ, ни исправное исполненіе своихъ обязанностей — не значили ничего. Произволъ царилъ повсюду, законъ спокойно стоялъ въ шкафахъ.

— Я царь, я богъ Уральскаго хребта!— кричалъ, бывало, другой генералъ — Глинка, начальникъ казенныхъ заводовъ.

Каждый изъ его подчиненныхъ былъ такимъ же царемъ и богомъ у себя, въ своемъ небольшомъ отдл.

Равенство не передъ законами, а передъ розгами было всеобщее, драли женщинъ, запарывали дтей, даже спины іерейскія не оставались двственными. Ихъ воздлывали, случалось, съ равнымъ усердіемъ. И между колнами Дановымъ и Левитовымъ не длали никакихъ различій. Доходило до чудовищныхъ несообразностей. Управляющій всеволжскими Луньвинскими дачами, Козловъ, поролъ розгами — напримръ, старика Дубкова, ‘за открытіе каменноугольныхъ копей’ тамъ, гд ихъ не предполагали.

— Какъ ты смлъ?

— Я думалъ, польза будетъ. Нашелъ и донесъ вамъ!

— Я теб дамъ находить! Ишь, какіе еще развдчики нашлись!

Старика вынесли изъ полиціи на рукахъ!

Теперь эти копи разрабатываются и доставляютъ владльцамъ громадный доходъ.

На другомъ завод крестьянинъ наткнулся на богатую золотоносную розсыпь. Его управляющій просто застрлилъ и донесъ, что, защищая собственную жизнь, убилъ развдчика. Дло кончилось ничмъ, а между тмъ розсыпь была взята убійцей въ аренду и сдлала ему милліонное состояніе.

Одинъ изъ горныхъ начальниковъ, какъ еврейскій царь Вирсавіей, увлекся женою своего рабочаго. Баба молодая любила своего мужа и съ заводскимъ Соломономъ не захотла имть никакого дла. Тотъ, впрочемъ, недолго думалъ. Призываетъ рабочаго.

— Что лучше: двадцать пять рублей или двсти пятьдесятъ розогъ?

Рабочій не понялъ.

— Ну, вотъ что, братъ. Или я тебя запорю, или ты пришли мн жену въ домъ, для услугъ!

Рабочій, въ удивленію начальства, оказался изъ упорныхъ. Стали его пороть. Дйствительно, черезъ мсяцъ запороли, а заводская Вирсавія удавилась въ петл.

И мужа, и жену признали незаслуживающими христіанскаго погребенія по приказанію уральскаго Соломона. Дло это было настолько въ порядк вещей, что о немъ даже и не говорили на заводахъ.

— Дуракъ!— отзывались о рабочемъ — Въ люди бы вышелъ. Самъ своего счастья не хотлъ. И жена-то глупая. Кабы умная была, сама бы къ начальнику пошла.

Таковы были понятія, да иными они и быть не могли въ этомъ душномъ воздух безправія и произвола.

— Нравы у насъ, сударь, жестокіе!— сказалъ-бы уральскій Кулибинъ того времени.

— У насъ просто было!— вздыхаютъ обросшіе мохомъ поклонники стараго режима.

Впрочемъ, повторяю, торжествовать нечего. Времена ныншнія мало чмъ уступятъ прежнимъ. Измнилась только форма насилія, безправіе замнилось фикціей бумажнаго права. Въ одной изъ слдующихъ главъ я разскажу, что такое уральскій горнорабочій въ настоящее время, когда и прочее… Горные начальники смнились частными владльцами заводовъ изъ щедринской коллекціи Разуваевыхъ и Колупаевыхъ. Эти порютъ меньше, за то вымариваютъ населеніе голодомъ, бьютъ его не по карману, потому что при колупаевской реформ кармана не полагается — класть нечего, а по брюху. Рабочіе слоняются, какъ тни, не зная, куда имъ дваться. Разумется, теперь не случается, какъ это, напримръ, сдлали съ Иваномъ Снтковымъ, замуравывать въ стны за бунты, но прежній рабочій хоть до бунтовъ доходилъ, а ныншній только вздыхаетъ ‘хлипко’, да, не разгибая спины, работаетъ.

— Какіе ужъ у насъ бунты! Дай Богъ сытымъ быть, чтобы не примереть!

А исторія этого Ивана Снткова очень любопытна. Онъ былъ замчательно красивъ и спознался съ любовницею управительскою. Заводскій Отелло заковалъ его, но счастливый юноша убжалъ, разбивъ ршетки тюрьмы и захвативъ съ собою кстати Дездемону. Отелло, недолго думая, схватилъ отца этого уральскаго Париса и замазалъ его въ стну, только и оставилъ пространство, чтобы дышать, да сть можно было.

— Пока сынъ твой не явится, ты просидишь у меня въ мшк!

Вечеромъ того же дня сынъ явился. Отца выпустили. На другой день управитель позвалъ старика и сообщилъ ему:

— Сынъ твой опять убжалъ. Ну, да Богъ съ тобою, и я на теб зла не помню!— И отпустилъ бдняка.

Тотъ было обрадовался, думая, что управитель и въ самомъ дл простилъ юношу. Черезъ нсколько лтъ правда обнаружилась. Отелло приказалъ преданнымъ ему людямъ въ готовый каменный мшокъ посадить Снткова, но уже замуровать его совсмъ кирпичами. Одинъ изъ трехъ злодевъ покаялся.

— Куда ни пойду, везд слышу, какъ онъ тогда плакалъ. Мы его закладывали кирпичами, а онъ только стоналъ и не просилъ ужъ и не бился!

Приказная сволочь дала знать управляющему о повинной одного изъ его врныхъ слугъ. Черезъ недлю пріхали къ нему для обыска, стна оказалась задланною. Сняли слой кирпичей, подъ ними никакого мшка не было.

Когда доказчика наказывали кнутомъ, онъ кричалъ: ‘терплю за Снткова, за злодйство свое!’ Такъ подъ кнутомъ и умеръ… Отъ этого управляющаго пошли одни изъ самыхъ крупныхъ богачей пермскихъ.

VIII.
Рабочій на завод и на пріискахъ.

— Нашъ народъ — бдушный народъ. Лонысь баринъ одинъ спрошалъ: ‘Какъ вы, братцы, живете?’ — Помираючи, живемъ. Вотъ какъ мы живемъ!

— Что-жъ, нужда одолла?

— Нужа — нужой. А только седни не знаешь, гд завтра будешь. Потому — заводъ спалитъ лса, ну, и пошли вс кругомъ съ сумою. Вотъ черезъ Шабурное прозжать будете — поглядите. Голина совсмъ. Словно дерево подъ корень. Лоскомъ лежитъ!

— И дйствительно, жизнь уральскаго рабочаго далеко не завидна. Самый лучшій округъ — сверный и тотъ въ этомъ отношеніи не длаетъ исключенія. Лазаревскому и демидовскому рабочимъ, разумется, живется лучше. Они хоть убждены въ прочности своего положенія и могутъ устраиваться осдло. Остальные беззащитны и не уврены въ завтрашнемъ дн. Что же касается до несчастныхъ, которые попали въ руки Разуваевымъ и Колупаевымъ, то ужъ, разумется, крестьянская лошадь въ март, т. е. передъ подножнымъ кормомъ и посл скуднаго зимняго корма, облзшая, хилая, едва передвигающая ноги, не перемнить своего положенія на это. Колупаевскіе батраки и ограблены, и придушены, и развращены до мозга костей. Ихъ даже скутъ и, представьте, скутъ Разуваевы и Колупаевы второго сорта, т. е. разуаевскіе и колупаевскіе приказчики! Что это не преувеличеніе — видно будетъ изъ фактовъ, приводимыхъ ниже. Теперь же охарактеризуемъ экономическое положеніе лазаревскаго рабочаго въ Кизел, Чермоз, Артемьевскомъ и другихъ пунктахъ, описанныхъ нами. Заводскія работы здсь по преимуществу задльныя и он цнятся выше поденныхъ, потому что есть интересъ больше работать. Какая-нибудь баба, стоящая у обжиганія руды для домны, какъ ни хлопочи, боле 20 к. въ день не получитъ, а при задльной плат каждый заработаетъ столько, насколько хватитъ его знаній и силъ, разумется, условія труда здсь столь ненормальны, что и этого, въ сущности, очень мало. Вотъ, напримръ, такъ называемая пудлинговая артель. Она свариваетъ чугунъ въ пудлинговыхъ печахъ и разсчитывается уже по выдлк желза, при чемъ на каждую печку въ мсяцъ хорошему мастеру достанется 28 р., двумъ подмастерьямъ — каждому по 25 р. 50 к., двумъ рабочимъ по 19 р. Для того, чтобы получить этотъ скудный заработокъ, нужно сварить и выдлать не одну тысячу пудовъ сходнаго, т. е. лучшаго желза. Изъ самаго же процесса работы, описаннаго мною выше, видно, что это за каторжный трудъ. Помимо простой физической силы и выносливости, требуемой имъ, нужно еще, при постоянномъ мускульномъ напряженіи, разрываться во вс стороны лицомъ къ лицу съ сварочными печами, изъ которыхъ пышетъ адомъ. Понятно, что человкъ, который цлый день проводитъ на банномъ полк въ 60-ой жар, да еще обязанъ работать при этомъ, не иметъ никакого основанія разсчитывать на свое здоровье. Отсюда всевозможные тифы, горячки, простуды. Отсюда сухія, словно насквозь высушенныя тла, слабыя груди и больные глаза. Какъ бы ни было сильно зрніе — оно притупляется тотчасъ же отъ этого краснаго блеска печей, отъ прилива крови, вызываемаго невыносимымъ зноемъ. При каждой- такой печи должны быть еще два мальчика. Они подымаютъ заслонки и, разумется, за 20 к. поденной платы уже въ раннемъ возраст лишаются самой возможности не чахнуть цлый вкъ. При работахъ несходнаго желза, требующихъ меньше вниманія, съ каждой тысячи пудовъ мастеръ получитъ 2 р. 50 к., подмастерье — 1 р. 50 к., рабочій — 1 р. Сходное и несходное желзо вырабатывается вмст, причемъ послдняго выходитъ изъ общей массы 7 или 8%. Если артель трудится дружно и хорошо, то, перелагая ее задльную плату на поденную, съ вычетомъ праздниковъ и каникулъ, которые даются на лтнія полевыя работы, ей придется въ рабочій день: мастеру 1 р., много-много 1 р. 5 к., подмастерьямъ по 90 к., рабочимъ отъ 70 до 75 к. Боле легкая работа машиниста оплачивается меньшею цною. Какъ онъ ни рвись, боле 15 р. въ мсяцъ ему не назначатъ. На самыхъ щедрыхъ заводахъ этого округа варовщикъ и подмастерье зарабатываетъ 27 р. 50 к. въ мсяцъ, мастеръ — 32 р. 50 к., простой рабочій — 25 р. Обжимальщикъ,— тотъ самый желзный человкъ, что шесть часовъ въ день стоитъ подъ огненнымъ дождемъ расплавленнаго шлака и подъ молотомъ обрабатываетъ доставленные ему изъ пудлинговыхъ печей куски — съ каждой тысячи пудовъ сходнаго желза получитъ 9 р. и съ каждой тысячи несходнаго — 1 р. 25 к. Въ день, такимъ образомъ, ему при удач придется не боле 1 р. 50 к. Это уже аристократія заводскаго труда. Желзный человкъ хотя и испытываетъ положеніе Содома и Гоморры, которые, по библейскому преданію, были побиты небеснымъ опіемъ, но за то онъ работаетъ только шесть часовъ въ сутки. Сварочные рабочіе, опять раскаливающіе желзо въ сварочныхъ печахъ и прокатывающіе его на полосы, разрзывающіе, рубящіе и сортирующіе его, затмъ всовщики и вяжущіе пакеты съ каждой тысячи пудовъ получаютъ по 6 р. 40 к., причемъ на долю мастера, хоть онъ лопни отъ натуги, больше 1 р. въ день не достанется. Рабочій за то же время получитъ 60 к. Т, которые въ средней полос Россіи находятъ крестьянъ на всевозможныя полевыя работы помсячно за 7, за 8 р., изумятся размру уральскихъ платежей, но они должны имть въ виду, что хлбъ здсь дешевле 85 к. за пудъ не падаетъ, и что вс категоріи заводскихъ рабочихъ на своихъ харчахъ. Да и самый трудъ такъ ужасенъ, что любой изъ горнозаводскихъ литейщиковъ пойдетъ на самую тяжелую земляную работу за половинную плату противъ своей, но съ тмъ, чтобы не жариться передъ печью, не обливаться цлый день потомъ, не болть и не умирать преждевременно. Я встрчалъ здсь стариковъ, но рдко. Вообще заводскій крестянинъ рдко дотягиваетъ до сорока лтъ. Не лучше положеніе крестьянъ и на угольныхъ работахъ для того же завода. Изъ каждой сажени еловыхъ дровъ артель должна съ умньемъ выжечь не мене ²/₃ кубич. саж. угля. Для этого требуются очень хорошіе мастера. Изъ березовыхъ полагается меньше. На десять коробовъ еловаго угля идетъ 10 бадаговъ дровъ (бадагъ — ¹/₂ кубич. саж.). Ельника сметничнаго, т. е. смшаннаго съ березою, на 10 коробовъ идетъ 11 бадаговъ, чистый березовый уголь на 10 коробовъ потребуетъ 12 бадаговъ лса, т. е. 6 кубич. саж. дровъ. За рубку дровъ, за каждый бадагъ полагается 60 к. Тутъ и скалъ лса на мсто, и самая рубка. За выжигъ угля съ каждаго короба платятъ 65 к. за еловый, 70 к. за сметничный и 75 к. за березовый. Перевозка съ версты и короба 5 ¹/₂ к. за еловый, 6 к. за сметничный и 6 ¹/₂ к. за березовый. Для рубки дровъ нужны привычныя зырянскія руки. Въ то время какъ зыряне приготовятъ, напримръ, два бадага, здшніе крестьяне успютъ приготовить не больше одного или полутора. Угольщикамъ тоже работа не легенькая, принявъ дрова на свой страхъ и за своею отвтственностью за ихъ количество, они должны расчистить мсто, подвезти, сложить, осыпать землею, покрыть дерномъ, обуглить и потомъ уже, разломавъ на куски каждое обугленное полно, сложить его въ валье и перевезти на заводъ. Въ то время какъ дрова рубятъ весною, отчасти осенью, обжигаютъ ихъ обязательно въ осень, а вывозятъ зимою. Зыряне приходятъ на этотъ промыселъ не артелями, а парами, отецъ съ сыномъ, братъ съ братомъ или съ сестрою, мужъ съ женою,— непремнно родные. Бабы въ работ у нихъ не уступаютъ мужчинамъ. За весь промысловый сезонъ, состоящій иногда изъ трехъ, иногда изъ четырехъ мсяцевъ, такая рабочая пара, питаясь однимъ хлбомъ и рдко пьянствуя — зыряне вообще пьютъ мало — унесетъ со собою каждая рублей но 40, 50. Случается, что при неудач уйдетъ и съ пустыми руками. Но опять-таки съ зырянами этого почти не случается, слишкомъ они работящи, внимательны и умны. Они доходятъ на югъ до Кыновскаго завода, дальше уже рдко. Дальше чердынецъ идетъ, пермякъ, русскій. Каждая такая зырянская пара, входя въ соглашеніе съ заводомъ, требуетъ, чтобы хлбъ ей отпускался изъ заводскаго магазина, причемъ бы боле 70 к. за пудъ не брали. Иначе она не остается на завод. Разумется, на эти условія заводоуправленія соглашались, потому что зыряне работники превосходные. Выносливость ихъ выше всякаго сравненія. Вотъ, напримръ, ихъ зимнее житье. Они вбиваютъ въ землю четыре низенькихъ столба, настилаютъ на нихъ крышу. Со всхъ сторонъ открыто. Подъ такимъ катафалкомъ они снятъ въ снгу мсяцы, какіе бы морозы ни стояли. Дровъ для себя не изводятъ, дятъ иногда сырое, напримръ, соленую рыбу. Замерзаютъ рдко, хотя, разумется, и этотъ грхъ случается. Въ послдніе годы зыряне уже не являются сами съ предложеніемъ своихъ услугъ, а съ заводовъ повренные дутъ къ нимъ подряжать дроворубовъ и угольщиковъ. При этомъ между всми рабочими нарами существуетъ полная солидарность. Если одну изъ нихъ на завод обидятъ или обсчитаютъ, то на слдующій годъ повренный этого завода удетъ отъ нихъ съ пустыми руками. Какія бы условія онъ ни предложилъ, сколько бы денегъ имъ въ руки ни совалъ, ни одинъ не наймется къ нему. Это соблюдается свято. Сборный пунктъ зырянскихъ рабочихъ наръ — Усолье. Къ нему съ всхъ концовъ они идутъ прямикомъ, цлиною наперерзъ, не стсняясь тмъ, что нтъ дороги.

— Какъ вороны летаютъ!— сравнилъ разсказывавшій мн эти подробности.

Гд они разъ были или прошли — никогда не забудутъ.

Кизеловскій, Чермозскій и другіе лазаревскіе заводы кое-что длаютъ и для рабочихъ. Ниже я скажу о пенсіонахъ, выплачиваемыхъ тмъ, которые всю жизнь проработали на Лазаревыхъ. Рабочему, имющему большую семью, выдается на каждаго четвертаго ребенка, а вдовамъ на третьяго, довольствіе провіантомъ до 12 п. въ годъ, до поступленія въ работу, или до облегченія ихъ участи другимъ способомъ. Такимъ образомъ въ Кизел содержится около 111 мальчиковъ на 900 р. въ годъ. По невозможности взыскать, ежегодно складывается долговъ съ рабочихъ 1,000 р., да на обязательную продажу хлба по условленнымъ съ рабочими цнамъ, заводъ каждый годъ теряетъ около 7,000 р. Разумется, все это очень ничтожно, но у нкоторыхъ другихъ и подобныхъ малыхъ пособій нтъ. А уже не говорю о новой аристократіи заводской, о Разуваевыхъ и Колупаевыхъ горнаго цла, даже у крупныхъ и именитыхъ предпринимателей выдадутъ семь искалченнаго или убитаго на работ труженика 2 р. единовременно, и ступай себ на вс четыре стороны! Всми этими преимуществами пользуются, но гораздо мене вознаграждаются рудничные рабочіе на заводахъ Абамеликъ-Лазарева. Съ ящика бурой желзистой массы объемомъ въ ¹/₈ часть куб. сажени уплачивается за руду, взятую изъ внутри, т. е. изъ подъ земли, въ шахтахъ — 2 р. 50 к. и 2 р., а за поверхностную — 1 р. Какъ мужики, такъ и бабы, въ этомъ случа получаютъ одинаково, различій для боле сильнаго пола не длается. Переводя эту задльную плату на возможный поденный заработокъ, получимъ отъ 10 до 20 к. для поверхностныхъ рабочихъ, такъ какъ на земл руда слишкомъ разсыроплена въ негодныхъ породахъ, а для, шахтовыхъ — каждые пять человкъ, составляющіе артель, могутъ за двнадцати часовой трудъ получить 2 р. 50 к., т. е. по 50 к. на человка. Очень слабое вознагражденіе за упорный трудъ въ вчномъ мрак, да еще — при дурномъ устройств шахтъ — въ вчныхъ опасеніяхъ быть заваленными землею, залитыми водою и за-живо схороненными!

— Какъ вы имъ мало платите!— вырвалось у меня какъ-то.

— Удешевите сплавъ и уголь — можемъ платить и дороже. И то въ этомъ году, мы продаемъ имъ хлбъ по 56 к., за который сами заплатили 70—75 к. Сочтите, во что это влетитъ! Вонъ у нихъ бабы занимаются пильною работою, такъ мы имъ по 10 к. въ день платимъ. А у нихъ и дти есть. Сами знаемъ, что мало, да что-же вы подлаете! Заводы — не благотворительное заведеніе!

— Говорятъ, у Строгановыхъ прежде лучше было рабочему.

— Еще-бы! Лсъ-то вдь даромъ совсмъ оказывался. Теперь лсовъ нтъ, а каменный уголь пока дорогъ. За то же и скли какъ въ т поры!

На каменно-угольныхъ лазаревскихъ копяхъ рабочіе получаютъ съ вагона, судя по крпости забоя. Въ вагон, вмст съ мусоромъ, помщается 35 п. угля. Вознагражденіе за добычу этой массы распредляется такъ: забойщикъ, отбивающій породу, обязанный сверхъ того даромъ крпить штольни и ходы или, лучше, норы своими балясинами, получаетъ отъ 10 до 12 к. съ вагона. При мягкомъ забо, такимъ образомъ, ему придется около 1 р. 25 к., при твердомъ до 50 к. въ день. Забойщикъ вообще въ мсяцъ можетъ добыть отъ 15 до 18 р. Рдко боле. Подкатчики, доставляющіе руду отъ забоя къ вагонамъ, на поденной плат, по 20, 25 или 30 к. Вагонщики, за доставку вагоновъ къ подъемной машин по рельсовому пути, 40 к. въ день, полуработники, т. е. молодежь до 15 лтъ, отнимающіе днища отъ вагоновъ, чтобы уголь сыпался на грохоты — 30 и 20 к. въ день, отводящія вагонъ въ сараи двочки — 20 к., а женщины отбрасывающія мусоръ — по 25 к. Кром того, для движенія вагоновъ устроена паровая машина, завдующій ею вознаграждается 23 р., а кочегаръ 9 р. въ мсяцъ. Плотники, за срубы и стойки изъ крпежнаго лса, поставляемаго внутрь, въ шахты, могутъ въ день наверстать 40 к. При добываніи флюсовъ, т. е. ломк известковаго камня на горахъ, лежащаго въ наруж, за ¹/₈ часть куб. сажени уплачивается рабочему, по обмру правленіемъ, 30 к. Въ день можно наломать флюсоваго камня на 45—60 к. Отдльныхъ рабочихъ на эту работу не берутъ, а непопавшіе въ тотъ день на заводъ или почему бы то ни было свободные отъ занятій, крестьяне уходятъ на рку, ломаютъ и складываютъ известнякъ, а потомъ, когда имъ понадобятся деньги, длаютъ заявленіе, что ими наработано столько-то куб. сажень.

Таковы цны на заводахъ Кизеловскомъ, Чермозскомъ, и вообще у Абамеликъ-Лазаревыхъ. Повторяю опять,— здсь, благодаря тому, что во глав дла поставлены гуманные люди, въ род Повокрещенныхъ, Попова и другихъ, рабочему живется лучше, чмъ въ другихъ мстахъ, но положеніе горнаго дла во время посщенія мною этихъ заводовъ было таково, что улучшенія въ близкомъ будущемъ не ожидалось вовсе. Кизеловскій заводскій рабочій уже утратилъ типъ крестьянина. Это скоре городской мщанинъ, слабый физически, но боле развитый, предпріимчивый и, разумется, боле деморализованный, чмъ мужикъ. Цломудріе вовсе не считается здсь доблестью, и супружеская ревность почти неизвстна. Живутъ рабочіе лучше, чмъ гд бы то ни было. Дома ихъ нельзя назвать избами. Комнаты чистыя, есть кое-гд нмецкая мебель. Платье — въ праздникъ непремнно городское, въ будни — тряпье и лохмотья. Всклокоченные, съ налипшими на лобъ космами, воспаленными глазами отъ огня, передъ которымъ приходится трудиться, съ обожженнымъ лицомъ и шрамами на лбу и на щекахъ, съ рдкими усами и бороденками, сухіе и слабые на ногахъ, заводскіе рабочіе рзко выдляются изъ массы здороваго (гд осталось такимъ) крестьянства. Сквозь прорхи кожаной рубахи, надтой на работу, сквозятъ выдавшіяся ребра, острыя плечи — тоже въ шрамахъ и обжогахъ, открытый воротъ, обнаруживаетъ впалую, чахлую грудь. По складу тла всего лучше на нихъ изучать скелетъ. Каждая косточка глядитъ въ наружу, мяса имъ отпущено въ обрзъ, жиру не полагается вовсе. За то если вы съ ними заговорите, то окажется, что они газеты почитываютъ и разсуждаютъ уже не какъ крестьяне. Взглядъ мстнаго рабочаго нсколько суровъ и тяжелъ, какъ и куски, которые имъ приходится обжигать въ печахъ и обжимать подъ молотами. Въ пьяномъ вид онъ не сантиментальничаетъ. Напротивъ, мраченъ и сосредоточенъ. Сознанія довольства своимъ положеніемъ нтъ нигд. Напротивъ, съ третьяго слова:

— Прижимка насъ одолла!

— Рабочему человку смерть! Зали рабочаго человка.

— Терпи, покуль живъ! А и умрешь, не легше!

— Богъ насъ забылъ, а люди покинули, такъ и маемся

— Хозяевамъ хорошо, въ золотыхъ каретахъ здіютъ въ Питер, а мы, что червь болотная!

Рабочій уже понимаетъ, что онъ иметъ право раздлить съ хозяиномъ нкоторую выгоду отъ производства. Такъ, въ Кыновскомъ завод служащіе подали просьбу о раздл 10% съ чистаго дохода между трудящимися. Какой отвтъ послдовалъ на это, мы не знаемъ.

— Мы, что пчелы: нанесемъ меду, а насъ хозяева прочь гонятъ. А медъ-то себ!

Я вспомнилъ точно такое же сравненіе, сдланное Пьеромъ Дюпономъ въ его знаменитой псн работниковъ. Мн не разъ приходилось заставать въ Кизеловскомъ завод рабочихъ за книгою, а какъ это видно будетъ изъ послдующихъ очерковъ, между рабочими не рдки и такіе, которые съумли довести самообразованіе до весьма исключительной высоты. Разумется, такіе встрчаются среди строгановскихъ, лазаревскихъ и демидовскихъ крестьянъ. У Разуваевыхъ и Колупаевыхъ рабочій доведенъ до полуживотнаго состоянія, нищета его душитъ въ конецъ, заработная плата все понижается, потому что хозяева связали по рукамъ и по ногамъ бднягу, а протестовать — и думать нельзя! Сверхъ того, тотъ же хлбъ, который на хорошихъ заводахъ продается рабочему дешево, тутъ обходится ему чуть не вдвое. Рабочему не выдаютъ денегъ на руки, и онъ обязанъ все забирать въ хозяйской лавк, гд цны такія, что и боле состоятельному человку он были бы не подъ силу. Такъ, напримръ, отъ кварца, отъ шлаковъ сапоги рвутся чрезвычайно быстро, и каждый разъ рабочій платитъ за нихъ по 9 р. въ Колупаевскую лавку, тогда какъ рядомъ, въ свободной лавк, цна имъ 4 р. Взялъ бы тамъ, денегъ нтъ, деньги замняются разсчетною книжкою. Были такимъ образомъ уголки, гд фунтъ сальныхъ свчей Вгоняли рабочему въ полтинникъ. У насъ жидовъ ругаютъ! Да помилуйте, относительно эксплоатаціи ближняго своего любой Разуваевъ любому Полякову или Грегеру пятьдесятъ очковъ впередъ дастъ и съ одного раза партію выиграетъ. Больницъ у такихъ палачей нтъ совсмъ. Работая по колна въ вод, схватывая тифъ, горячку, ревматизмъ сочлененій, рабочему негд найдти себ помощь. Онъ беззащитенъ. Даже, случается, умираютъ отъ простыхъ обжоговъ, ушибовъ, потому что нтъ подъ руками простыхъ средствъ. Тамъ, гд рабочій на хозяйскихъ харчахъ, пища ихъ такова, что неприхотливый эскимосъ отвернулся бы отъ нее съ отвращеніемъ. При повальной систем воровства, не одинъ Колупаевъ грабитъ рабочихъ, у Колупаева пропасть мщанъ служитъ управляющими, надсмотрщиками, которымъ тоже надо вдоволь насосаться человческой кровью и потомъ. Піявка — та добре. Больше себя не выпьетъ, отпадетъ. Колупаевскіе же подручники обладаютъ бездонными утробами. Чтобы рабочаго въ рукахъ держать, мало плохо кормить его, нужно еще опутать неоплатною сть долговъ. Розги въ этомъ случа дйствуютъ наиболе принижающимъ образомъ. Съ тхъ поръ какъ горнымъ исправникамъ нельзя пороть — навязали эту порку рабочимъ артелямъ. Артель, по приказанію какого-нибудь Чернопупова, либо Выборова, либо Ворошилова, деретъ своего сочлена самымъ благополучнйшимъ манеромъ и ничего! Особенно скверно на пріискахъ, тутъ Выборовскій и Колупаевскій грабежъ не знаетъ предла. Въ Серебряискомъ округ, напримръ, не разъ случалось, что повренные этихъ эфіоповъ даже и въ людей стрляли, и ничего — обходилось гладко. Изъ сотни длъ, записанныхъ мною во время поздки на пріиски, я приведу здсь только одно. Къ молодому судебному слдователю, чуть ли не Кунгурскаго узда, явился Алексй Королевъ и объяснилъ, что онъ, вмст съ своими товарищами, нанялся каждый за девять рублей въ мсяцъ работать на золотыхъ пріискахъ купцовъ Выборовыхъ. Повренный послднихъ, управляющій Варваранскимъ пріискомъ, Петръ Ворошиловъ, обязался при заключеніи условія давать этой артели безплатно пищу и не изнурять непосильными работами. Королевъ былъ аккуратенъ, съ 5 часовъ утра онъ являлся на работы и проводилъ на нихъ до 8 часовъ вечера. Но такъ какъ на пріиск работа тяжелая, а здоровье у него оказалось слабое, то онъ нсколько разъ хворалъ, причемъ самъ Ворошиловъ освобождалъ его отъ работъ, разумется, не давая ему въ эти дни никакой платы.

— Я часто хвораю,— объяснялъ Королевъ:— грудь у меня… Колотье такое, не приведи Богъ! Года два назадъ, на хозяйскихъ работахъ упалъ съ коня грудью на бревно и съ тхъ поръ хирю.

Чмъ дальше, тмъ Ворошиловъ мене стснялся съ рабочими, наконецъ, больного крестьянина поставили на такую работу, гд онъ долженъ былъ лечь разомъ. На Варваринскомъ пріиск существуетъ только одна шахта, и вся работа, главнымъ образомъ, состоитъ изъ выкачиванія воды, которая все больше и больше наполняетъ ее, потому что и шахту роютъ все глубже и глубже. Воду, камень и песокъ извлекаютъ изъ нея желзными бадьями, каждая всомъ, безъ груза, въ пудъ. Работа эта про исходитъ такъ: одинъ на дн шахты роетъ ее, насыпаетъ песокъ и камни, и наливаетъ воду въ бадьи, которыя опускаются и подымаются на верхъ посредствомъ волочины (каната) съ желзными крючьями и безъ всякихъ закрповъ или хомутиковъ. Бадьи поэтому постоянно срываются и убиваютъ людей. Горная полиція обязана слдить за этимъ, но Ворошиловъ уметъ съ нею ладить отлично, поэтому ‘къ пустякамъ’ она не придирается. Волочина огибаетъ помщенный надъ шахтою волокъ, родъ круглаго деревяннаго обрубка, вращающагося на желзныхъ осяхъ. Такимъ образомъ, при вращеніи волока, волочина поперемнно опускаетъ и подымаетъ то одну, то другую бадью изъ двухъ, висящихъ на ея концахъ. Волокъ вертятъ посредствомъ прикрпленныхъ къ его осямъ двухъ воротовъ. Ихъ должны приводить въ движеніе поперемнно двое рабочихъ, а не одинъ, иначе, если онъ утомится, воротъ можетъ вырваться изъ рукъ, а такъ какъ т же Разуваевы да Колупаевы скобокъ, или хрепковъ не длаютъ, то воротъ завертится обратно, быстро опуститъ бадью въ шахту и убьетъ рабочаго, что не разъ тамъ и случалось. Несмотря на это, Ворошиловъ ночью заставилъ Королева и другого рабочаго, Кручинина, выкачивать воду изъ шахты, съ тмъ, что одинъ будетъ работать на дн ея, а другой на верху. Шахта эта была глубиною въ семь сажень, никакихъ лстницъ въ нее не шло, опускались и подымались въ бадьяхъ, воздухъ оказывался такимъ, что посл двухъчасовой работы оставаться тамъ никто не могъ. Трубы для очищенія воздуха не дйствовали, на дн шахты было много киновари, выкапываемой вмст съ пескомъ и камнями. Отъ этой киновари рабочихъ тошнило и рвало. Самыя трубы были деревянныя, съ большими щелями, какая же тяга могла быть въ нихъ! Киноварь тутъ жилами пронизала кварцевыя породы, страшно крпкія и потому требующія громаднаго мускульнаго напряженія при ихъ разбивк. Королевъ и Кручининъ, первый еще притомъ едва державшійся на ногахъ, побоялись спустить въ бадь одинъ другого внизъ ночью, когда никого не было около. При постоянныхъ обморокахъ, случавшихся на дн шахты съ рабочими, другой, остающійся на верху, не усплъ бы вытащитъ въ бадь своего товарища, и тотъ бы неизбжно задохнулся. Оба они устали и потому боялись еще, что, при подъем или спуск, воротъ вырвется изъ рукъ, и тогда сидящій въ бадь полетитъ вмст съ нею на дно шахты и убьется. Королевъ и Кручининъ ршились поэтому выкачивать воду, не спускаясь внизъ. Къ утру воды оказалось столько же, сколько было и вечеромъ, потому что въ это время ее прибывало въ теченіе двнадцати часовъ на четыре вершка. Если бы Королевъ и спустился внизъ, то, все равно, больше бы не выкачалъ. Въ пять часовъ явился Ворошиловъ.

— Ты отчего не на дн?

— Нельзя!

— Почему нельзя?

— Какъ же одному спускать и подымать безпрестанно бадьи съ человкомъ и водою? Намъ только и можно было оставаться вверху, у ворота.

— Ты еще разсуждать!

И Ворошиловъ заперъ Королева въ чуланъ. Тамъ ему не давали ни сть, ни пить два дня. По окончаніи этого ареста, прикащикъ созвалъ всю артель рабочихъ и приказалъ ей высчь сейчасъ же Королева розгами. Артель, разобравъ дло, нашла бдняка правымъ.

— Счь его не станемъ! Штрафуйте, если угодно!— объяснилъ выборный отъ артели.

— Не станете?

— Нтъ.

— Хорошо же, я въ васъ стрлять буду! Я сейчасъ тебя застрлю!— накинулся онъ на Королева и взялся за ружье.

Королевъ, измученный и больной, струсилъ.

— Если вы будете стрлять, такъ я долженъ топоромъ себя защитить!

Рабочіе же, ‘боясь, чтобы Ворошиловъ дйствительно не выстрлилъ въ кого-нибудь изъ ружья’, когда этотъ доблестный Колупаевскій прикащикъ повалилъ едва державшагося на ногахъ Королева, выскли его, давъ ему двадцать ударовъ. Затмъ Ворошиловъ наказаннаго посадилъ вновь въ чуланъ, родъ загородки, сколоченной изъ досокъ, съ кровлею.

— До тхъ поръ я тебя не выпущу отсюда, пока ты не подпишешь новаго разсчетнаго листа!

Дло въ томъ, что прежній разсчетный листъ, по которому Ворошиловъ былъ долженъ Королеву, первый вырвалъ и разорвалъ, а въ новомъ хотлъ обозначить плату со дня поступленія рабочаго на пріискъ не въ девять, а только въ семь рублей въ мсяцъ. Побившись, побившись, несчастный рабочій исполнилъ требованіе хозяйскаго палача. Понятно, что здоровье Королева разстроилось окончательно, и продолжать работу онъ уже не могъ.

Этотъ разсчетный листъ былъ у меня въ рукахъ. Въ немъ есть графа, по которой Ворошилову ‘въ случа замчаній лности’ дозволяется убавлять плату рабочему.

Въ разсчетномъ лист приведены и цифры, по какимъ отпускались припасы рабочимъ. Оказывалось, что фунтъ сахару обходился послднимъ въ 44 к., пятикопечной махорки — въ 20 к., и все остальное въ той же пропорціи.

Стали допрашивать свидтелей. Оказалось, что глубина шахты ужъ выросла изъ семи сажень въ 29 аршинъ, и что канатъ, на которомъ подымаютъ бадьи, мокрый вситъ пять пудовъ, а самая бадья не пудъ, а полтора.

— Дйствительно можно задохнуться на дн шахты?

— Еще и какъ! Помилуйте — рветъ!

— А можетъ рабочій поднять со дна человка?

— Одному трудно, если скоро, а медленно — опасно. Воздухъ таковъ, что и днемъ захватываетъ дыханіе, а ночью онъ еще хуже… Свча горть не можетъ… Меня рвало въ шахт разъ по семи въ день.

— А что это за арестантская, куда сажалъ Ворошиловъ?

— Мы вс въ ней сиживали. Онъ постоянно запираетъ въ нее. Махонькая такая каморочка, два аршина длины и два ширины. Нарочно онъ и построилъ такую.

— Ну, а скъ онъ до тхъ поръ кого-нибудь?

— Помилуйте, постоянно счетъ. Еще недавно, безо всякаго суда, крестьянъ Андрея Павлунина и Прокопія Кирева выскъ… Но Королеву дйствительно трудно было перенести, потому, мы вс знаемъ, что онъ боленъ.. Еще вотъ о прошлое лто Калистратова выскъ.

Когда стали разбирать вопросъ о тлесномъ наказаніи, обнаружилось слдующее:

— Всхъ насъ, рабочихъ, на пріиск Выборовскомъ 15 человкъ, составляющихъ одну артель, мы назначаемъ двухъ выборныхъ и одного старосту, которые у насъ составляютъ какъ-бы судъ. Мы имъ даемъ право штрафовать каждаго артельнаго и наказывать розгами, но только за проступокъ противъ артели, т. е., напримръ, за кражу. За провинность на работ — выборные наказывать не уполномочены. Ворошиловъ могъ штрафовать, а счь не смлъ, мы при договор на это согласу нашего не давали.

— Королевъ говорилъ передъ розгами, что онъ боленъ?

— Стоналъ… Жаловался, что грудь у него внутри болитъ.

— Что-жъ Ворошиловъ?

— Позвалъ фельдшера Бурлакова.

Бурлаковъ пришелъ пьяный и объявилъ, что нутряныхъ болзней онъ не понимаетъ.

— А ружьемъ грозился?

— Онъ всегда, не только въ этомъ раз. ‘Я, говоритъ, за бунты завсегда могу въ васъ изъ ружья стрлять, и не токмо мн за это ничего не будетъ, а еще и медаль мн навсятъ… Всякій, говоритъ, хозяинъ для свово антересу можетъ рабочаго изъ ружья забить!’

Когда артели было выяснено, что она не вправ была счь Королева даже по приказанію Ворошилова, то свидтели показали:

— Мы ужъ очень чиновника У. боялись.

— Кто это?

— Частными золотыми пріисками отъ казны завдуетъ. Онъ передъ тмъ прізжалъ къ намъ, приказалъ выбрать двухъ довренныхъ и старосту и поручилъ имъ непремнно счь розгами товарищей. ‘Если же, говоритъ, длать этого не станете, такъ я пріду самъ и переску васъ всхъ’.

Рабочіе хорошо знали У., года три или четыре назадъ онъ сильно скъ рабочихъ, давая имъ въ одинъ разъ по стопятидесяти розогъ. На пріиск Миллера, по рчк Болтун, онъ передралъ трехъ рабочихъ за то, что они не успли закрпить шахты, и передралъ жестоко. Являясь на пріиски, тотъ же У. шахтъ не осматривалъ, ему и горя мало, что тамъ нтъ лстницъ, что устройство вала и бадей незаконно. Какъ разъ посл дла Королева, въ той же шахт у Ворошилова зашибло сорвавшеюся бадьею рабочаго Волкова. У. даже и дознанія не сдлалъ.

— Почему въ шахт нтъ лстницъ?

— Большія, т. е. широкія шахты длать скупятся. Наши десять четвертей вдоль и поперегъ. При такой узости, лстница помшаетъ бадьямъ.

Это дло, какъ и вс другія въ томъ же род, не кончилось ничмъ. Я полагаю, что Ворошиловъ по прежнему счетъ рабочихъ, да и шахты у нихъ у всхъ устроены такъ же, т. е. безъ всякаго соблюденія законныхъ условій, обезпечивающихъ рабочимъ хотя самую жизнь. Понятно, что при такой обстановк народъ на пріиски и заводы смотритъ какъ на нчто ужасное и разбгается сотнями, тогда на сцену выступаетъ волостное правленіе. Заводская контора обращается къ нему съ требованіемъ: выслать бглыхъ. Если волость замедлитъ, то найдется чиновникъ въ род У—ва, который прикажетъ ей исполнить претензіи Ворошилова. Рабочему долга своего никогда не заработать. Напротивъ, при систем начетовъ, онъ будетъ постоянно въ ежевыхъ рукавицахъ у Выборовыхъ, и сіи братья-купцы (отчего не братья-разбойники?) не выпустятъ изъ рукъ бдную муху, пока не высосутъ изъ нея послднихъ соковъ, а тогда, разумется, бросятъ какъ никуда неводную тряпку. Околвай съ голода!

— Почему вы не жалуетесь начальству?— спрашивалъ я у рабочихъ.

— Начальству? Оно съ нами и говорить не станетъ!

Оказалось дйствительно! Есть горные чиновники такіе, которые заглядываютъ на заводы только для ‘даянія блага’. Получатъ, что имъ слдуетъ по собственному соображенію, и восвояси. Мн называли горныхъ чиновниковъ, и имена ихъ записаны у меня на всякій случай, которые, какъ добросовстные и аккуратные люди, даже таксу завели для хозяевъ. За визитъ ихъ на пріиски просто они взимаютъ съ послднихъ по 25 руб., за визитъ съ поркой — по отдльному на каждый разъ условію! Эти господа, разумется, смотрятъ на все сквозь пальцы. Рабочихъ можетъ заливать водой, заживо погребать осыпями, головы ихъ пробивать бадьями, душить спертымъ и переполненнымъ вредными испареніями воздухомъ, въ которомъ даже свча не горитъ — горнымъ исправникамъ не до того.

— У царя народу много!— добродушно объяснялъ одинъ изъ такихъ.— Знаете, какъ клопы: сколько ихъ не дави, разъ завелись, такъ ужъ не выживешь, расплодятся!

— Тоись и они, эти мужиченки, ехидные!— живописалъ Колдуновъ, приказчикъ купца Дятлова.— Сичасъ это, какъ зима придетъ, давай бгать. Бда просто! Доврія никакого нельзя имть.

— Потому и бгаютъ, что скверно ихъ держите. Заставляете работать не по силамъ.

— По контракту.

— Да вдь знаемъ мы, какъ контракты-то составляются. Вонъ у васъ шахты-то какъ устроены. По закону?

— Что же законъ. Коли по закону, такъ лучше ужъ и не жить!

А контракты, напримръ, вотъ каковы: ‘выходить на работу должны мы въ пять часовъ утра и продолжать до восьми часовъ вечера безотходно, только для обда и отдыха дается намъ одинъ часъ. При вскрытіи торфовъ лошадьми вырабатывать должны: одинъ забойщикъ и одинъ возчикъ съ лошадью — 1 кубическую сажень, а на ручныхъ тачкахъ или носилкахъ съ относкою и откаткою до трехъ аршинъ одинъ человкъ — три четверти кубической сажени. На пескахъ три забойщика должны накопать и накласть дв кубическія сажени при шести четвертяхъ толщины пласта. При штольной работ вышиною и шириною трехъ аршинъ, долженъ каждый человкъ выработать полъ-кубической сажени. При шурфовк, полагая размромъ: шириною 1 ¹/₂, длиною 2 аршина, должны двое человкъ выработать въ одинъ день три аршина, на второй — два, на третій 1 ¹/₂ аршина. Крпи при этомъ же т-же рабочіе обязаны вести безъ запущенія. Если кто не доработалъ урока, тотъ долженъ продолжать сверхъ урочнаго времени работу, пока ее не завершитъ всю’. Тже размры выработки остаются и для пробитія шурфовъ въ твердой пород, только въ нкоторыхъ условіяхъ помчено, что при явной невозможности выполнять работу, нанимающіеся обязываются производить ее безъ лности въ теченіе ‘шестнадцати часовъ’. За самую маленькую недоработку предоставляется правленію взыскивать по 60 к. (при девяти рублевомъ мсячномъ вознагражденіи!), а если недоработки повторятся или, какъ изображено въ подлинномъ условіи, ‘если оный штрафъ не будетъ вразумлвать’, то при каждомъ такомъ случа какой-нибудь Ворошиловъ можетъ возвышать штрафъ вдвое, т. е. сегодня 60 коп., завтра 1 руб. 20 к., посл завтра 2 руб. 40 коп., затмъ на четвертый день 4 руб. 80 к., а на пятый 9 р. 60 к. Кром пятнадцати часовъ обязательной работы, нанявшіеся должны трудиться безурочно со всею поспшностью, при поправк плотины и рытью канавъ. ‘Если управленіе пожелаетъ при урочныхъ работахъ предоставлять намъ вторые уроки, то за таковые получаемъ сверхъ рядной платы по 35 к.’. Работать нужно полный мсяцъ и въ праздники. Нкоторые даютъ впрочемъ въ мсяцъ два дня на отдыхъ и починку. Если кто прогуляетъ день, съ того взыскивается 40 к. Если же по болзни, то взысканіе производится только изъ жалованья слдующей за день суммы. Болзнь удостовряется фельдшеромъ (а фельдшера, какъ видно изъ нашего разсказа, внутреннихъ болзней понимать не могутъ). По условію, рабочій долженъ получать въ мсяцъ 30 фунтовъ говядины, свжей или соленой, 2 пуда 10 фунтовъ муки ржаной, 8 фунтовъ круны ячной, 3 фунта соли, 1 фунтъ масла. Но это остается на бумаг. Рабочіе не видятъ и половины этого. Точно также на бумаг остается и невычетъ съ рабочихъ за болзнь. Преспокойно вычитаютъ, потому что здсь своя рука владыка, длай, что хочешь! Въ условіяхъ приказчикъ выговариваетъ право управляющимъ наказывать при артели рабочихъ но собственному усмотрнію. Слдовательно, и четвертовать врно можетъ?

Таковы условія, въ которыя здсь поставленъ рабочій. Удивляться ли, что онъ при первомъ удобномъ случа бжитъ съ пріисковъ или завода, куда глаза глядятъ?

Прижимая и тсня рабочихъ всми возможными и невозможными, честными и безчестными, законными и незаконными способами, честными и законными, разумется, съ точки зрнія коммерческой нравственности,— владльцы заводовъ совсмъ ничего не длаютъ со своей сторонъ для охраны жизни, безопасности и здоровья законтрактованныхъ невольниковъ. Я уже не говорю, что трудъ здсь не облегченъ ни малйшими удобствами. Вотъ, напримръ, въ какомъ вид оказалась одна изъ разрабатывающихся шахтъ у тхъ же купцовъ Разуваевыхъ. Шахта глубиною боле двадцати восьми аршинъ и на половину почти наполнена водою. Крпи въ стнахъ колодца развалились. Подъ напоромъ воды осыпается земля, и шахта грозитъ совсмъ рухнуть. Въ углахъ шахты укрплены дв растрескавшіяся и расщелившіяся трубы для тяги воздуха, отверстіе ихъ равняется четыремъ вершкамъ въ длину и тремъ въ ширину. Деревянная труба эта нисколько не помогаетъ дышать работникамъ. Воздухъ такъ спертъ, и свча такъ-же гаснетъ, какъ бы и безъ трубы. Барьера, или такъ называемаго обруба вокругъ шахты у краевъ ея нтъ. У краевъ шахты скатъ внутрь на пять вершковъ по ватерпасу. Даже опытные рабочіе должны подходитъ къ нему съ величайшей осторожностью. Почва у шахтъ въ уровень съ ихъ ничмъ не огороженнымъ отверстіемъ. И это не исключеніе — везд на Колупаевскихъ пріискахъ такъ. Живутъ у нихъ рабочіе въ скверныхъ сараяхъ, которые одни, помимо всякихъ тяжелыхъ условій подземныхъ работъ, способны вызвать всевозможныя болзни. Тутъ же, гд на маленькомъ пространств скучены сотни народу, сушится насквозь промокшая, кислая обувь, платье, блье. Нтъ арестантской камеры, гд бы хуже содержали заключенныхъ. Рабочій, задыхающійся въ штольн и въ шахт, падающій тамъ въ обморокъ отъ недостатка чистаго воздуха — тутъ находится чуть ли не въ такомъ же положеніи. Когда и гд можетъ отдышаться его больная грудь?.. дятъ рабочіе — ужасно! Рдко, рдко, совсмъ посинвшая солонина или мясо, отъ котораго пахнетъ за версту. Вмсто общанной говядины, большею частью какая-то похлебка изъ муки съ саломъ и каша, приготовляемыя въ обрзъ. Хлба дается по три фунта на брата, и рабочіе жалуются что и на этомъ иногда ихъ обмряютъ. И замтьте — такія лишенія, при страшно обезсиливающемъ пятнадцатичасовомъ труд въ сутки!

Если рабочій на завод даже и при плохой обстановк развивается, длается предпріимчивымъ, смлымъ и интересуется всмъ, совершающимся вокругъ него, то на пріиск крестьянинъ является совершенно инымъ. Онъ въ большинств забитъ, угрюмъ, измученъ, тупъ. Молчаливъ онъ, какъ и вс рабочіе, но тутъ еще при этомъ является выраженіе какой-то чисто животной покорности судьб. Онъ не щадитъ исхода. Чиновники, обязанные защищать его,— посщаютъ заводъ только для порки или для взятокъ. Они ему первые вороги. Хозяйскій приказчикъ оказывается піявкой, высасывающей послднюю кровь изъ безъ того измореннаго рабочаго, хозяинъ въ сторон, его не видятъ. Онъ замняется управляющимъ, который заинтересованъ въ томъ, чтобы истратить какъ можно меньше, а собрать какъ можно больше. Найти защиту въ волости, куда бжитъ доведенный до отчаянія рудокопъ, нельзя. Если старшина и захотлъ бы ему помирволить, является полиція, своя, спеціальная, пріисковая, и скрывшійся водворяется обратно на пріискъ, причемъ съ него же вычитаютъ деньги, истраченныя на его розыскъ.

Вы спросите, какимъ же образомъ рабочіе приходятъ наниматься къ этимъ пріисковымъ рабовладльцамъ?

Они никогда не приходятъ сами. Приказчики золотопромышленника отправляются въ волости, за которыми числится много недоимокъ, казенныхъ, разумется. Согласившись съ волостнымъ писаремъ, въ большинств случаевъ мерзавцемъ 96-й пробы, они предлагаютъ волостному правленію взять къ себя на работы всхъ недоимщиковъ, уплативъ все, что за тхъ слдуетъ. Волость отдаетъ несчастныхъ, часто какъ скотъ, не спрашивая даже ихъ согласія. Были случаи, когда бдняги даже не знали, что условія за нихъ уже подписаны. Подымается ревъ. Недоимщики часто не идутъ, тогда является горный исправникъ и употребляетъ разныя мры ‘къ соглашенію’ нанятыхъ крестьянъ съ ихъ нанимателями. Арестантская, розги, запугиваніе — все хорошо при этомъ ‘соглашеніи’! Въ конц концовъ, списки рабочихъ, нужныхъ для пріиска, наполняются, и здоровый народъ сгоняется къ шахтамъ, чтобы черезъ нсколько мсяцевъ вернуться домой, но уже голоднымъ, больнымъ и еще боле нищимъ, чмъ прежде. Управляющіе пріисками вовсе не образованные спеціалисты. Гд какому нибудь прохвосту Разуваеву находить еще порядочныхъ людей. Онъ къ длу поставитъ мщанъ, которые вовсе не отличаются филантропическими наклонностями, соблюдая интересы хозяина, они не забываютъ и своего собственнаго кармана, хотя и первыхъ достаточно для того, чтобы рабочіе совсмъ оскотинились.

— Вдь есть же окружные инспектора?— спрашивалъ я.

— Есть.

— Имютъ они власть что нибудь сдлать для рабочихъ, ну, хоть для безопасности? За постройкой шахтъ чтобы слдить?

— Да васъ что собственно интересуетъ. Законъ или практика?

— Законъ.

— По закону власть ихъ громадна. За всякую неисправность они могутъ оштрафовать хозяина на 1,000 р. И притомъ безапеляціонно. А по третьему разу имъ предоставляется право закрыть пріискъ.

— А въ дйствительности?

— Лучшіе изъ нихъ ничего не подлаютъ. Система такая. При общей продажности, честность отдльныхъ лицъ ничего, кром безпокойствъ и потерь для нихъ сасамихъ, въ конц концовъ, не дастъ. Они и сидятъ себ, по своимъ заводамъ, и или братаются съ Разуваевымъ, или, сознавая свое безсиліе одолть ихъ — третируютъ ихъ только en canaille. Ну, да этимъ вдь нашу коммерческую среду не удивишь. Ему хоть плюй въ глаза, все Божья роса!

На заводахъ положеніе крестьянъ тоже иногда безвыходно.

Вотъ, напримръ, три завода, лежащіе одинъ подл другого: Молебскій — казенный, Соребрянскій — казенный и Кыновскій — графа Строганова. Прежде, когда къ заводамъ были приписаны крестьяне, они работали даромъ, теперь безъ денегъ, понятно, не идутъ. Казенные заводы или совсмъ ничего не длаютъ, или уменьшили производство. Такъ, напримръ, въ Серебрянскомъ, вмсто 16 работаетъ только 6 трубъ, а въ Молебскомъ, на которомъ прежде питалось 2,000 населенія, теперь ни одна труба не дйствуетъ. Вс окружающіе этотъ заводъ крестьяне безъ средствъ. Недоимки растутъ, поэтому волостныя правленія не выдаютъ паспортовъ, слдовательно, и на сторон ничего не найдешь,— идти безъ вида некуда. Земля чуть не голый камень, сколько ее не царапай, ничего не выцарапаешь, лса давно сожжены. Такъ какъ земля безплодная, крестьяне ее отказываются брать вовсе. ‘Что намъ съ ней длать!’ — говорятъ они. Нкогда славившіеся честностью, теперь они извстны по всему округу подъ лестнымъ именемъ ‘Молебскіе воры’. У себя они не воруютъ — нечего, у другихъ постоянно. Рецидивисты въ каждой хатенк. Около Молебскихъ заводовъ нтъ и пріиска, такъ что и такой ужасный источникъ скудныхъ средствъ къ жизни для этого района не существуетъ. Когда молебскаго крестьянина посылаютъ за воровство въ острогъ, онъ надаетъ на колна.

— Спасибо, кормилецъ! Дай теб Богъ!— благодарятъ они слдователя.— Хотя покормимся тамъ!

Около Молебскихъ заводовъ — Серебрянскіе. Здсь уже есть пріиски. Тутъ хотя и очень плохо, но все же прокормишься кое-какъ, хотя бы и такъ, какъ это разсказано выше. Тутъ недоимщиковъ гонятъ къ Вырубовымъ и другимъ, у кого земля получше, тотъ сидитъ на ней. Здсь преступленій въ пять разъ мене, чмъ въ Молебской волости, да и большинство кражъ совершается здсь выходцами изъ послдней. Кто не недоимщикъ, но не иметъ земли, тотъ отсюда идетъ работать въ Кыновскій заводъ. Въ Кыновскомъ уже совсмъ иное положеніе. Сюда сбгаются изъ другихъ заводовъ, только возьми. Благосостояніе гораздо выше, заработки настолько обезпечены, что трудно найти прислугу, мужскую, за 10 руб. въ мсяцъ. Тутъ 10 руб. вырабатываетъ баба. Иной мастеръ въ недлю получитъ 20 руб., подмастерье 10 руб. Простой крестьянинъ за мсяцъ получитъ 20 руб. Въ конц концовъ, результаты заводовъ: въ Молебской волости крестьяне, по мстному названію, ‘сплошные воры’, ни работъ, ни заработковъ никакихъ, кром кражъ, которыя и практикуются какъ опредленный промыселъ, въ Серебрянск свои работы тяжелы, кто можетъ, тотъ бжитъ въ Кынъ искать труда, преступленія есть, но очень мало, въ Кыну же еле-еле наберется дв кражи въ годъ, такъ что слдователю здсь длать нечего. И это несмотря на огульное пьянство, даже кыновскія бабы и т ‘водку жрутъ’, по словамъ здшнихъ стариковъ. Къ этимъ тремъ типамъ принадлежатъ вс заводы на ‘Урал’.

Мы воздерживаемся отъ какихъ-либо выводовъ, они ясны и безъ того.

— Когда послднюю лсинку казенный заводъ сожжетъ, такъ и помирай!— сознаются крестьяне.

— Хозяйствомъ бы занялись.

— Мы искони заводскіе. Какое же у насъ хозяйство?

— А земля?

— Паши камень, коли силы хватитъ, у насъ что ни посй, все теб одна трава негодная выростетъ. Скотъ, какой былъ, продали за недоимки, ну, и оголли мы. Нужные мы, скорбные!

И дйствительно скорбные.

— Острогу, какъ родной матери, ради!

Не лучше на Урал положеніе рабочихъ и на сплавныхъ путяхъ. Кстати ужъ я заговорилъ объ этомъ, сообщу все, что мн извстно о Чусовскихъ бурлакахъ. Чусовая — вся перерытая порогами, разбивающаяся о скалистые выступы, встрчающая на своемъ пути громадные утесы и притомъ бгущая по очень покатому руслу,— для многихъ заводовъ является естественнымъ нервомъ, соединяющимъ ихъ съ большими промышленными путями — Камой и Волгой. Лтомъ въ Чусовой воды очень мало, барки, запоздавшія, обсыхаютъ, остальныя даже не пытаются выйти. За то весной…

— Вода у насъ ярая, грудью бжитъ… Бдушная вода… Страшенная!

— Много ее?

— Не описать, вотъ какъ много… Вспыжится — горбомъ пойдетъ…

Поэтому и вссь сплавъ здсь совершается весною. Въ верховьяхъ Чусовой заводъ Ревдинскій, въ его бассейн или озер скоплено воды верстъ на тридцать. Тутъ прудъ со шлюзами. Какъ только наступитъ весна, отсюда по всей Чусовой пускаютъ страшный валъ, который въ одну ночь подымаетъ, смелетъ и снесетъ весь ледъ. Предварительно, разумется, посылаютъ гонцовъ по Чусовой, чтобы береглись… На двое сутокъ въ заводахъ, расположенныхъ по теченію, водополье заливаетъ все, что не ушло и не построилось на извстной высот. Тутъ-то и спускаютъ барки. Течетъ рка капризно и извилисто. Барка наскакиваетъ на скалу, при чемъ зачастую гибнетъ, такъ что только жалкіе осколки выбрасываетъ на берегъ. Иной разъ умные коммерсанты посылаютъ барки на врную смерть, дорого застраховавъ ихъ, или по другимъ какимъ либо разсчетамъ. Насколько теченіе сильно и управленіе судномъ опасно — видно изъ того, что для одного барочнаго весла назначаютъ обыкновенно сорокъ человкъ,— явленіе небывалое на другихъ сплавныхъ ркахъ.

— Кто на Чусовой не бывалъ, тотъ Бога не видалъ!— говорятъ мстные поселяне,

— Наша Чусовая рка злющая! На ней, братъ, какъ Богъ дастъ, а ее разумомъ не осилишь!

— На Чусовой — простись съ родней!..

— Коли Чусовую переплылъ, знать, Богъ съ тобой былъ!

Не бываешь года, чтобы здсь не разбило нсколькихъ десятковъ барокъ. Къ этому привыкли, на это смотрятъ, какъ на неизбжное зло. Начнутъ, напримръ разсказывать про крушеніе какое нибудь. Вс охаютъ да ахаютъ.

— Гд это было?

— На Чусовой.

— Ну — да!.. Еще бы! Захотли вы!..

И успокаиваются. Потому что на Чусовой иначе и быть не можетъ.

Съ каждаго пуда частныхъ заводскихъ и иныхъ грузовъ, рчная полиція давно уже собираетъ пошлину, предназначенную для взрыва скалъ, мшающихъ теченію рки, и для очистки ея фарватера. И на вс эти десятки и сотни тысячъ рублей здсь не сдлано ничего. Для видимости и для очистки бумажной совсти, поковыряли кое-гд безъ толку, разнесли на это солидныя суммы и успокоились. Есть, напримръ, два утеса на Чусовой: Разбойникъ — на югъ отъ Кыновскаго завода, и у самаго завода Мултукъ. Это Сцилла и Харибда для уральскихъ сплавщиковъ. Особенно у Разбойника — споконъ вку разбивались сотни барокъ. Сколькихъ жизней онъ стоилъ — и не сочтешь. Какъ ни просило мстное населеніе снести его — оффиціальная мундирная наука, ничего не длающая безъ чудовищныхъ смтъ и выгодныхъ ассигновокъ, признавала это невозможнымъ. Наконецъ, въ 1876 г. простой купецъ Стахевъ изъ Елабуги, на свой счетъ и своими рабочими, взялъ да и взорвалъ камень. Это былъ опаснйшій пунктъ на Чусовой. Что рчные инженеры и полиція длали ране — никому неизвстно! Въ одномъ 1874 году у этого утеса разбилось тридцать барокъ съ желзомъ.

— Милліоны пудовъ мы провезли… Сколько денегъ съ насъ собрали, гд он?..

— А вы бы спросили.

— У кого спросилъ? Все къ вамъ въ Питеръ отправляютъ, коли-бы здсь на мст хранились — на дло бы пошли. Ну, украли бы половину,— а на остальное что бы нибудь да устроили. А какъ посылаютъ къ вамъ туда — такъ ихъ и совсмъ не увидишь.

— На общегосударственныя нужды… На другія рки!

— Да вдь и у насъ нужда… И у насъ рка!.. Вдь этимъ кто пользуется — злоди да воры!.. Валъ-то какъ пустятъ, такъ издали видно — вспыжится, взгорбится, гриву отброситъ и бжитъ на тебя. На гор стоишь и то страшно. А тутъ воры-ты — и пускаютъ нарочно барки!.. Есть одинъ жидъ у насъ, поставщикъ. Большой жидъ изъ самыхъ изъ большихъ жидовъ. Такъ онъ часто пускаетъ пустыя барки. Заправляютъ у него этими длами жиды же… Казна одна отдувается за все.

— Да что имъ за выгода? Вдь можно пустить съ четвертымъ и пятымъ валомъ?

— Ему надо, чтобы разбило… Казенное желзо нагружено. Онъ на себя поставку беретъ. Пустую посудину разнесетъ въ куски — онъ сейчасъ счетъ: сколько потонуло, сколько заржавло, сколько израсходовано денегъ, чтобы изъ воды вытащить!.. Милліоны такъ-то въ карманы кладутъ. Подлинные государственные воры.

Люди при этихъ гешефтахъ гибнутъ массами. Рдкая, очень рдкая барка тонетъ безъ людей. Около Кына въ 1875 году въ виду завода утонуло 13 человкъ, что творится въ другихъ пунктахъ — можно себ представить! Между сплавщиками есть и бабы съ дтьми, все это глотаетъ Чусовая, къ вящшему благополучію израильскихъ и россійскихъ буржуевъ. Никакихъ слдствій но этому длу не производится, Божья воля, противъ нея-де не пойдешь!..

— А начальство?

— Ха!.. И впрямь ты ничего не знаешь! Сидите вы у себя въ Питер благополучно, младенцами… Начальство-то самые Ироды и есть!

Потомъ уже я узналъ, что уздные власти Кунгурскія и Верхотурскія еще въ март прізжаютъ для наблюденія за сплавомъ желза въ Илимку {Илимская пристань.}. Отсюда начинается спускъ барокъ. Власти наблюдаютъ за нагрузкой, за правильностью ея, за тмъ, дйствительно ли желзо уложено въ суда. Какъ наблюдаютъ — другой вопросъ.

— День и ночь карты и кутежъ на счетъ сплавщиковъ. Мсяца полтора идетъ такая оргія!

— Мн бы хоть разъ покормиться тамъ!..— вздыхаетъ отдаленное отъ этого пункта начальство.

Взятки здсь достигаютъ весьма почтенныхъ размровъ.

Барки посылаются не по одиночк, а караваномъ, безъ интервала. Караванъ на караванъ. Разобьется одна, и другіе гибнутъ вмст съ нею.

Вотъ положеніе рабочихъ на этихъ-то баркахъ — нельзя не признать въ высшей степени трагическимъ: попалъ къ жиду, творящему гешефтъ, значитъ, на врную смерть. Желающихъ наниматься очень мало, почти нтъ.

— Кому охота, помилуйте! Иной совсмъ съ голоду отощалъ, а все же ему жизнь-то дорога!

Сплавщиковъ сюда посылаютъ силкомъ изъ Вологодской — зырянъ, изъ Вятской — вотяковъ и другихъ инородцевъ, за недоимки. Особенно много полинскихъ попадаетъ сюда, по той же самой причин. Для того, чтобы разбиться о какую-нибудь скалу и потонуть въ Чусовой, несчастный долженъ еще зимою выйти изъ своего села и пшкомъ добраться до Илимки — на своихъ хлбахъ. Понятно, что онъ и остальное съ себя простъ.

— А недоимка какъ же?

— А недоимку за него жиды впередъ вносятъ въ волостное правленіе.

Жалкій, измученный и ограбленный народъ! Кто за тебя вступится? Кажется, нтъ такой тли, которая подомъ не ла бы тебя! Мн Россія теперь представляется не иначе, какъ спящимъ, волшебнымъ сномъ, богатыремъ. Всякая нечисть наползла на него, всякая гадина жретъ его, не утоляя своей жадности. Лишаи по немъ пошли, мохъ поднялся. Тло землею завалило — на земл лсъ выросъ, свта божьяго въ этомъ лсу нтъ — темень одна! Червей однихъ что наползло…

Когда же ты встряхнешься, когда же ты откроешь свои зоркія очи?.

Я началъ эту главу съ разсказа о положеніи рабочихъ на заводахъ Абамеликъ-Лазаревыхъ. Кончу о нихъ же. Повторю еще разъ, что какъ въ Кизел, такъ и Чермоз, рабочему, несомннно, живется гораздо лучше, чмъ въ другихъ мстахъ этой части Урала. Такъ, напримръ, здсь рабочимъ выдаютъ ссуды безъ процентовъ, провряя, насколько он нужны. При этомъ, не было еще примра, чтобы населеніе злоупотребляло такими выдачами, т. е. просило въ долгъ безъ необходимости. Я упоминалъ о пенсіонахъ, выплачиваемыхъ заводомъ. Они даются тому, кто прослужилъ или проработалъ тридцать пять лтъ, считая съ двадцатипятилтняго возраста для первыхъ и съ семнадцатилтняго — для вторыхъ. Служба и занятія ране этого возраста не входятъ въ пенсіонный срокъ. Замченные въ краж заводскаго имущества, стачкахъ и противодйствіи управленію завода лишаются права на пенсіонъ. Для служащихъ размръ его вычисляется изъ средней, за пять лтъ, суммы получаемаго жалованья, при чемъ ⁵/₈ ея ассигнуется въ пенсію. Управляющіе заводами получаютъ пенсіона по 800 руб. въ годъ, а главноуправляющіе — отъ 1,600 до 2,000. Рабочіе — 12 руб. и выше. Сверхъ того, по назначенію владльца, имъ выдается провіантъ, и оказываютъ другія льготы. Вдовамъ идетъ отъ ¹/₃ до ²/₃ получаемаго мужьями пенсіона, смотря по тому, бездтны он или нтъ. Такимъ образомъ, владлица ежегодно расходуетъ по этому длу 19,000 руб. Хотли было потребительныя общества здсь завести и изъ Чермоза два раза посылали по этому длу просьбы въ Петербургъ, но министръ внутреннихъ длъ отклонилъ. Такое время было! На свой же счетъ владлица содержитъ нсколько училищъ, снабженныхъ хорошими библіотеками, и во всхъ заводахъ — больницы, гд, разумется, рабочіе лечутся безплатно.

IX.
Поздка въ Луньву.

Было чудесное, ясное утро, когда я выхалъ изъ Кизела, дорога то и дло взбгала на горы и сползала въ зеленыя котловины. Вершины за вершинами, холмы на холмами громоздились кругомъ. Не было крупныхъ, за то красивыхъ оказывалось очень много, и глаза съ трудомъ отрывались отъ неожиданныхъ эфектовъ, которыми такъ богата природа Урала. Рка Луньва, круто извиваясь, обходитъ выступы крутыхъ варакъ, какъ ихъ назвали бы на дальнемъ свер. Въ вод отражаются величавыя сосны и пихты, обильно поднявшіяся на берегахъ. Тишина и спокойствіе царятъ въ этой зеленой пустын. Ковры ромашки, обращающей къ солнцу свои блые внчики, разстилаются повсюду, втви хлещутъ въ лицо моего ямщика, но онъ на нихъ обращаетъ столько же вниманія, сколько и на овода, что впился ему въ шею и безмятежно пьетъ его кровь.

— Тебя оводъ кусаетъ!— предупреждаю его.

— А пущай!.. Отъ нихъ не отобьешься! Они еще лучше для насъ, потому мы отъ крови страсть какъ мучимся. Ну, а они лишнюю спущаютъ.

— Да вдь больно.

— И не слышу даже… Въ Луньву дете?

— Да.

— Мсто чудесное, столица наша таперича стала… Тутъ такого понастроено — не оглядишь въ два дня всего! Супротивъ другихъ заводовъ куда лучше выходитъ. Въ Луньев у Ивана Ефимова водка — первый сортъ!

— Какъ и везд.

— Нтъ, онъ ее, должно, чмъ-нибудь правитъ. Зла больно. Ядовитая водка. Бабы такія бываютъ злыя. Вы еще нашу бабу не знаете?

— Нтъ.

— Она себя показать можетъ. Заводская баба въ праздникъ, коли ежели ей поддашься, живьемъ състъ… Наша баба умне мужика выходитъ!

Мн задремалось подъ эту бесду о заводской баб, и когда я проснулся, черезъ часъ, вдали уже замелькали чистенькіе домики Луньвы.

— Это новые дома, для рабочихъ начальство выстроило.

— Чисто, хорошо тамъ?

— Чисто! Убжишь отъ ей… отъ чистоты!

Каждый домикъ въ четыре окна по переднему фасаду.

Есть и боле — т подальше. Въ домик дв горницы съ общими снями. На два отдльныя хозяйства приспособлено. Рабочіе сами просятся туда самымъ настойчивымъ способомъ. Я заходилъ къ нимъ — чистота дйствительно непривычная. Все отъ завода здсь заведено полностью, замтно даже нкоторое обиліе. Краснощекіе ребятишки ползутъ къ намъ оттуда. Нкоторыя горницы пусты — и мужики, и бабы на работ. Такихъ домовъ луньвинская администрація построила уже тридцать три, причемъ продолжаетъ ставить новые.

— Если понадобится сотня — мы и сотню поставимъ!

Починъ этого благого дла принадлежитъ Грасгофу, управляющему Луньвою. Онъ положилъ начало, Урбановичъ поддержалъ, и стройка пошла шибко.

— Теперь у насъ рабочіе живутъ по-людски!— съ совершенно законною гордостью говорятъ луньевцы.

Кругомъ — громадные корпуса заводовъ, казармы. Улицы содержатся превосходно, дороги, не въ укоръ кизеловскимъ, устроены такъ, что и не тряхнетъ въ довольно тряской телг. Все это сдлано въ три года. Съ 1873 г. Луньва попала въ ныншнія руки товарищества, завдующаго его копями. До тхъ поръ это былъ безобразный, запущенный уголъ, гд народъ нищенствовалъ и ничего не длалъ за недостаткомъ работы.

Здсь, изъ мстнаго каменнаго угла, главнаго богатства Луньвы, начали уже выдлывать коксъ. Первыя попытки дали превосходные результаты. Коксъ содержалъ только 17—18% золы и оказывался чрезвычайно легкимъ, плотнымъ въ разлом, съ металлическимъ блескомъ. Онъ гораздо лучше кизеловскаго, въ которомъ больше золы. Его уже пустили въ дло до моего прізда, и въ доменныхъ печахъ онъ работалъ свыше всхъ ожиданій. Изъ него вполн удалось извлечь вс смолистыя вещества, и теперь, на ближайшихъ рынкахъ, для него была бы не страшна даже конкуренція англійскаго кокса, дающаго отъ 17 до 25% золы. При мн, для первыхъ опытовъ въ боле широкомъ размр, было уже приготовлено 600 пуд, причемъ изъ Мотовилихи и Тагиля сюда сдланы были большіе заказы. Но смт назначено было, на первый годъ, разработать до 1.000,000 пуд., тогда эту цифру считали максимумомъ. Оказалось лучше, при первыхъ же работахъ явилась возможность добыть въ десять разъ больше. Нтъ только такихъ требованій, которыя, разумется, явятся впослдствіи и очень быстро, потому что послдніе уральскіе лса истребляются съ какою-то хищною жадностью. Многіе заводы стоятъ потому, что на ближайшихъ сплавныхъ ркахъ не осталось даже лсники, понятно, что, при удешевленіи кокса, заводы должны будутъ накинуться на него. Для нихъ это единственное средство къ продленію своей краткой, но вовсе неразумной жизни. Когда здсь стали длать развдки, оказалось, что площадь расположенія угля громадна, и толща его въ разрабатываемыхъ мстъ отъ трехъ аршинъ доходитъ до 12-ти. Кубическая сажень луньвинскаго угля вывшиваетъ отъ 600 до 700 пудовъ, что свидтельствуетъ уже само собою о его хорошемъ качеств. По общему количеству его, разумется, предполагаемому, администрація судитъ, что, въ восьмидесятилтній срокъ аренды, его разработать никакъ не удастся. Заложено около двухсотъ шурфовъ, и вс они оправдались. Везд сплошная масса Уголь начинаютъ разрабатывать, впрочемъ, далеко по хищнически. Заведены перфораторы для буренія, взрывы производятся не порохомъ, какъ у остальныхъ пермскихъ рудокоповъ, а динамитомъ. Все это устроилось, благодаря Грасгофу. Одна замна ручнаго буренія новыми аппаратами — уже заслуга. Что русымъ способомъ длалось въ два часа, то перфораторъ длаетъ въ минуту. Заводъ, во время моего посщенія, даже щеголялъ новенькими вагонами, паровою машиною съ иголочки, проволочными канатами, гуттаперчивыми рукавами и вообще всми деталями этого, въ высшей степени прозаическаго дла.

— Посмотрите-ка, посмотрите!— восхищался инженеръ, показывая мн все это.— Вдь послднее слово науки! Какая красавица выдержитъ сравненіе съ этою машиною?

— Отъ вашей красавицы слишкомъ пахнетъ саломъ и масломъ.

— Для насъ это ароматъ.

Я позавидовалъ особенному устройству инженернаго носа и перешелъ къ большому зданію, выстроенному въ русскомъ стил, съ рзьбою даже.

— Что это у васъ?

— Казарма для рабочихъ.

Вс зданія выведены прочно и красиво. Меня охотно водили всюду, ничего не пряча. Не было той суетливости, которая такъ противна тамъ, гд вы знаете, что вамъ суютъ подъ носъ казовые концы. Я никакъ не могу забыть одного колупаевскаго завода, который я оставляю для отдльнаго очерка. Тамъ везд была грязь и зловоніе, нищета рабочихъ сквозила въ прорхи покривившихся сараевъ, гд даже и зимою живутъ они, разводя, въ полуразвалившихся печахъ, вовсе не грющій ихъ огонь. Лица рабочихъ, попадавшихся мн навстрчу, испитыя и осунувшіяся, производили впечатлніе потрясающее… Нкоторыхъ тутъ же трясло въ лихорадк, въ шахтахъ воды было по горло, и въ этой вод работали.

— Отчего это у всхъ вашихъ рабочихъ видъ такой ужасный?

— Пьяницы-съ и разбойники!— суетливо объяснялъ мн верхотурскій мщанинъ, управляющій заводомъ.— Ужъ мы, кажется, для нихъ и пищу, и удовольствіе всякое — не чувствуютъ.

Потомъ онъ наклонился ко мн и на ухо, шепоткомъ, точно самъ себя пугаясь, сталъ ябедничать:

— Бунтовщики. Не признаютъ…

— Чего не признаютъ?

— Все отметаютъ… Попъ къ нимъ пріхалъ, а они ему: ‘ты, батька, хозяйскую руку держишь’… Неблагонадежны… И если-бы не господинъ горный исправникъ, тутъ бы съ тремя леворверами надо ходить! Онъ ихъ привелъ въ христіанскую вру… Онъ съ ними очень довольно чудесно! Наши хозяева имъ такъ довольны, такъ довольны…

— Ну, а сколько кабаковъ держитъ вашъ хозяинъ для этихъ пьяпнцъ?— не выдержалъ я.

— Только три-съ… Себ въ убытокъ.

— За что-жъ вы ихъ обвиняете. На сорокъ домовъ — три кабака.

— Нельзя-съ, иначе нельзя-съ…

— Такъ рабочему никогда до дому денегъ не донести!

— Развращеніе нравовъ. Помилуйте! Двочки двнадцати лтъ…

— Ну?

— И уже-съ!..

А потомъ оказалось, что этотъ самый мщанинишко до двнадцатилтнихъ-то и охотникъ. Онъ расплодилъ здсь всякую нечисть, да и жалуется.

Впрочемъ, объ этомъ посл. Рядомъ съ такими подлыми пріисками, Луньва, разумется, рай.

По дорог къ копямъ шумитъ въ камняхъ Восточная Луньва. Рченка злится на каждый осколокъ гранита, обливаетъ его своею пною, кидается На него и, не осиливъ, но сдвинувъ все-таки съ мста, бжитъ дальше, жалуясь береговымъ цвтамъ на свою жестокую участь.

— Иванъ Фомичъ! Иванъ Фомичъ!— догонялъ насъ рабочій, съ книжкою въ рукахъ (явленіе совсмъ для меня необычайное),— я прочелъ вашу… Вотъ извольте, нельзя-ли только другую.

— А ты что-жъ сегодня не на работ?

— Да руку себ повредилъ и маюсь. Только и дло теперь, что читать. Мн бы по естеству если. А то этихъ романовъ я не люблю-съ. Потому въ нихъ все нарочное.

— Какъ нарочное?

— Нарочно выдуманное, невсамдлишнее… Этакого нтъ нигд. Помилуйте, онъ ей напередъ горло ножомъ-съ полоснулъ, а она, опосля того, опять жива и за своего душеньку замужъ выходитъ… Нтъ, вы ужъ мн по естеству… Насчетъ природы… Тутъ, по крайности, правда… А то романъ читаешь, точно стихи иль сказку…

— Вотъ покажи имъ потомъ казармы для рабочихъ.

— Наше жительство? Это я съ большимъ удовольствіемъ. Только мы живемъ просто, ничего у насъ нтъ замчательнаго. Извстно, рабочіе! Скорлупой мы ужъ очень заросли, вотъ что, Иванъ Фомичъ! Еслибы насъ съизмалтства учили чему-нибудь — люди бы теперь мы были. А то такъ… На двухъ лапахъ ходишь — потому только и человкъ.

По дорог мы зашли въ одну изъ казармъ. Большая кухня, въ три очага, содержится очень чисто. въ ней поставленъ столъ для рабочихъ. Тутъ они обдаютъ и ужинаютъ. У каждаго изъ рудокоповъ свой ящикъ на замк для провизіи и другихъ вещей. Каждый изъ нихъ стъ отдльно.

— До сихъ поръ никакъ нельзя убдить ихъ, что общій столъ выгодне для нихъ будетъ. Какъ мы ни старались — не хотятъ, да и только. Это, впрочемъ, не по нежеланію завести артельное, а просто потому, что каждый день здсь являются новыя и новыя лица.

Таракановъ везд предостаточно. Видимое дло, что съ этимъ звремъ и здсь разстаться никакъ не могутъ.

Отопленіе въ казармахъ и домикахъ для рабочихъ — каменноугольное, кром русскихъ печей, гд горятъ дрова. Въ домикахъ везд посредин желзныя печи системы Собольщикова и обручи на желзныхъ палкахъ, гд сушится платье и обувь, запаху никакого, потому что тяга устроепа превосходно. По стнамъ широкія нары. То же самое и въ казарм, которая устроена на сто человкъ. Всхъ углекоповъ двсти, но они длятся на дв смны. Одна работаетъ, другая отдыхаетъ. Такимъ образомъ помщеніе оказывается не тснымъ.

— Тутъ, у насъ, и бабы пока помщаются. Еще не хватаетъ отдльныхъ домиковъ. Скоро, впрочемъ, и этого неудобства не будетъ.

— Съ мужиками вмст?

— Нтъ. Разумется, отдльно! Тутъ какія дла бываютъ, здшнія бабы отличаются выносливостью и здоровьемъ необычайными. Она, напримръ, на сносяхъ до послдней минуты работаетъ. Настанутъ родовыя боли, уйдетъ на 15 минутъ, родитъ и сейчасъ же сама принесетъ въ казарму. А на другой день опять уже на работ. Мы предоставляемъ ей отдыхъ — не беретъ. Заработокъ нуженъ. При Всеволжскихъ здсь и мужики, и бабы помщались вмст, въ повалку. Развратъ былъ страшный. Никто не женился. Не зачмъ было семьи заводить. Просто адъ какой-то. Мы это сейчасъ же измнили.

По стнамъ висятъ кожаны, выдаваемые рабочимъ отъ завода. Уютности, хозяйственности нигд и ни въ чемъ. Все казарменное, все по шаблону. Что у одного, то и у другаго. Въ арестантскихъ ротахъ также должно быть. Шайки для воды по угламъ, сальныя свчи по одной на казарму — вотъ и все. Въ мужскихъ казармахъ только чуть похуже, чмъ у женщинъ. Тутъ, у печей, свалены и сушатся онучи, берестяныя лапти и такіе же короба. Въ углу, суздальскаго письма образа, на стнахъ зеленые генералы на красныхъ лошадяхъ пропускаютъ между конскихъ ногъ маленькихъ желтыхъ солдатиковъ съ синими знаменами. Традиціонное погребеніе кота, и ни съ того, ни съ сего вырзанный откуда-то и попавшій сюда портретъ Тургенева. Я уже заподозрлъ литературныя занятія, но когда подошелъ ближе, то разочаровался. Передъ нимъ было безграмотно изображено: ‘потретъ Архирея Иліодора и генерала’. А рядомъ совершенно неожиданно весьма энергическое и популярное, но вовсе неудобное для передачи изреченіе.

— Вы знаете, первое время не довольны были раздленіемъ половъ. И что же — бабы жаловаться являлись!

— Не можетъ быть!

— Честное слово! У насъ, говорятъ, заработковъ не стало совсмъ! Вотъ вы и толкуйте съ ними.

— Что дятъ у васъ рабочіе?

— Кашу, иногда мясо, похлебка какая нибудь. Если мяса нтъ, дятъ сухого астраханскаго или уральскаго судака. У кого корова есть, молокомъ разнообразятъ свою пищу. Остальные вовсе его не видятъ. Скудно!

Вышли изъ казармъ. Зелень кустовъ, Луньва сквозь нее продирается, поблескивая на солнц яркими струйками. По камнямъ переливается и злится на нихъ. Вонъ, по берегамъ, поросли дягилей изъ зонтичныхъ.

— Это у насъ рабочіе называютъ пиканами. Собираютъ ихъ, солятъ и дятъ вмст съ отваромъ изъ нихъ. Хвощи дятъ тоже, варятъ ихъ вмст съ яйцами, шаньги изъ нихъ длаютъ, пироги. А то и такъ пистиками дятъ, т. е. одни головки.

— Да что же, своего не хватаетъ, что ли?’

— А вамъ говорю — скудно! Тутъ рабочему не разъсться. Всегда онъ голоденъ.

X.
Угольная копь.

Мимо веселой и красивой Восточной Луньвы, мимо красныхъ кирпичныхъ зданій завода съ высокою черною трубою, мы прошли въ угольную копь. За нами всюду слдовало пыхтніе паровиковъ, шумъ какихъ-то зубчатыхъ колесъ, удары проводовъ, работавшихъ безъ устали. Постройка зданія для паровика особенная. На другихъ заводахъ я этого не видлъ совсмъ. Деревянная, обложенная однимъ слоемъ кирпича, съ пролетами столбовъ и брусьевъ въ наружу. Вонъ красивый красный фронтонъ…

— Это у васъ что такое?

— Входъ въ угольную копь.

Черная дыра. Копь отсюда теряется во мрак. На семьсотъ футовъ прошла она внутрь, косо пронизывая землю. Везд проложены рельсы. Штейгеры съ молотками снуютъ во вс стороны, постукивая въ стны угольной породы, въ тускло поблескивающіе изломы ея. Сверху — балясины, поддерживающія сводъ этой норы. Машина пыхтитъ и тяжело дышетъ въ черномъ грот посреди горы. Словно тамъ бьется сердце этой громадной, висящей теперь надъ нами массы.

— Эта машина у насъ превосходно работаетъ. Вы замчаете, какъ тутъ чистъ воздухъ и какъ сухо везд. Все она, матушка! Впрочемъ, это не долго будетъ, приготовьтесь.

Другія машины въ сторон разбросаны по всему пространству копи. Съ трудомъ различаешь ихъ смутныя очертанія. Какіе-то загадочные силуэты видятся и мерещутся въ этомъ царств гномовъ. Съ каждымъ шагомъ мы опускались все ниже и ниже. Холодъ уже охватываетъ кругомъ. Пыхтніе машины становится тише. Вонъ дв лампады робко мигаютъ во мрак. Образа, передъ которымъ он теплятся, совсмъ не видно. Во тьму ушелъ. Только, когда мы подошли ближе, выяснилось печальное низко наклонившееся, словно слезы роняющее лицо Богоматери. Такъ и кажется, что Ей больно за вс эти десятки и сотни народа, убивающаго свои силы на трудной работ. Такъ и кажется, что эта Она по нимъ плачетъ, милосердная и благостная. И опять черная нора, мы уже идемъ, перегнувшись впередъ, чуть не полземъ. Сводъ виситъ низко, давитъ. Вотъ-вотъ рухнетъ и завалитъ насъ… Каплетъ сверху. Скоро цлые ручьи льются оттуда на насъ. Мы насквозь мокры. Нога тоже тонетъ въ вод… Вонъ опять изъ норы направо и налво черныя пещеры черныхъ гномовъ. Тамъ тишина. Не слышно ударовъ кайлъ о мокрыя стны. Прежде тутъ выбирали уголь, теперь оставили. Старый рудникъ погрузился въ какое-то величавое безмолвіе. Наши голоса какъ-то странно звучатъ въ этомъ грот, углы котораго, кажется, безконечно далеко ушли отъ насъ, по крайней мр подъ тусклымъ свтомъ нашихъ лампадъ и свчей мы ихъ не видимъ.

— Куда вы?— И невидимая рука схватываетъ меня за плечо, когда я пошелъ было впередъ.— Сохрани васъ Богъ!

— Что такое?

Мой спутникъ протягиваетъ лампу впередъ, и я вижу у самыхъ ногъ тускло поблескивающую воду. Сколько можетъ охватить глазъ мой — везд тотъ же тусклый блескъ. Точно тутъ разлито какое-то густое чернило. Трубы отводятъ эту воду, но со стнъ ея наливается столько, что он безсильны. По крайней мр та польза отъ нихъ, что остальной рудникъ не заливается. Я бросилъ кусокъ каменнаго угля, онъ упалъ гд-то далеко въ воду. Плюхнулъ въ нее — и едва замтный кругъ разбжался по спокойной поверхности этого подземнаго озера. Даже брызгъ отъ него не было. Мы прислушалась внимательне — журчаніе воды. Со стнъ льется цлыми струями. Повернули назадъ и другими жилами пошли все ниже и ниже. Теперь это озеро уже надъ нами, наверху. Мы футовъ на двсти опустились. Еще больше приходится сгибаться, своды здсь гораздо ниже. Едва дышемъ отъ устали. Руки порою опираются въ мокрыя крпи. То тамъ, то сямъ, въ сторон, блеснетъ огонекъ, и что-то шевелится около. Остановимся — слышится оттуда стукъ кайлъ о твердыя массы угля… Уже на насъ нитки сухой нтъ. Мы не отдергиваемъ рукъ, когда он попадаютъ въ воду, не стараемся найти сухого мст для ногъ, потому что такого нтъ… Старыя шахты направо и налво. Он переполнены водою. Мы слышимъ, какъ эта вода точитъ плотины, поставленныя здсь, чтобы защищать рабочихъ Григорьевской копи отъ нея.

— Эти старыя шахты совсмъ колодцами стали. Разъ одна плотина поддалась, все залила вода.

Такъ и стоятъ он, безмолвныя, брошенныя! Сколько по нимъ схоронено народу! Въ прежнее время изъ-за этого шуму не длали. Залило — и чудесно! Не доносили даже. Такъ и чудится, что это не шумъ машинъ, а стоны заживо схороненныхъ, что не вагонъ это стучитъ по рельсамъ, а какія-то цпи звенятъ въ сторон. Въ самыхъ ндрахъ горы бьются и стараются выползти, изъ наглухо завалившихся норъ, тысячи несчастныхъ, кто-то громадный, запертый подъ нею, подъ этою массою угля, песчаника и земли, жалуется на свое вчное заточеніе.

Слава Богу, можно разогнуться! Жила, по которой ползли мы, ввела въ большой гротъ. Отовсюду слышны голоса. Сверху висятъ надъ нами грузные и неровные своды изъ песчаниковаго камня. Иногда громада его точно нарочно выдлилась, чтобы рухнуть на насъ. Проходя подъ нею невольно ускоряешь шагъ. Штейгеры постукиваютъ молотками въ этотъ сводъ, не грозитъ ли обваломъ. Камень глухо отзывается на этотъ зовъ. Точно кто-то, заключенный въ немъ, невольно гудитъ въ отвтъ штейгерамъ. Мимо насъ двигаются вагоны по рельсамъ. Грохотъ идетъ по подземельямъ. Вдали мелькаютъ свчи. Подходимъ — люди, зашитые въ черную кожу. Кожа на шапкахъ, кожа на плечахъ, на ногахъ. По она не спасаетъ ихъ отъ воды. Вода насквозь проняла. Малйшею щелью пользуется она и затекаетъ за шею, на грудь.— ‘Ноги точно отнялись’, жалуется одинъ. Лица сумрачны, брови нахмурены, глаза злые, смотрятъ на твердую породу, не поддающуюся кайлу. Запахъ углекислоты длается уже ощутительнымъ. Голову кружитъ, въ вискахъ стучитъ кровь. Горло точно перехватываетъ кто-то.

— Нельзя ли назадъ поскоре?

— А что?

— Дышать трудно!

Какъ эти несчастные выдерживаютъ подобный воздухъ, для меня совсмъ непонятно, чмъ дышутъ ихъ и безъ того изморенныя груди? На мокрыхъ работахъ здсь не долго, впрочемъ, выдерживаютъ люди. Самые сильные выстоятъ десять лтъ, остальныхъ едва хватаетъ на пять, на шесть. Посл того, рабочій уже никуда не годится. Ему нужно или побираться всю жизнь, или умирать. Ни на какое усиліе неспособны надорваиныя легкія и немощныя руки! На остальныхъ горныхъ работахъ выстаиваютъ лтъ двадцать и тоже умираютъ отъ чахотки. Чахотка становится чаще всего удломъ и тхъ, кто тутъ долго проработаетъ въ угольной копи. Часто они, впрочемъ, задыхаются раньше, отъ сильнаго притока углекислоты.

— Точно сгоритъ человкъ — разомъ!

Сюда становится уже нсколько трудне находить углекоповъ. Если-бы не нищета окружающихъ мстностей, никогда и никто не пошелъ бы на работу хотя въ ту же Григорьевскую копь. Администрація ея, впрочемъ. и сама подманиваетъ народъ. Если рабочій переселяется сюда совсмъ, ему отводится земля для дома, дается лсъ, или прямо дарится готовая изба! Сверхъ того, ему вручается пятьдесятъ рублей, изъ коихъ двадцать пять безвозвратно, а двадцать пять должны быть отработаны въ теченіе пяти лтъ, исподволь, незамтно.

— Мы бы и надлъ давали, пожалуй, да товарищество не иметъ права отчуждать землю.

Рабочій въ угольной копи мраченъ и молчаливъ. Ему больно на свтъ Божій взглянуть. На верхъ выберется, только и впору ему, что завалиться на лавку. Руки болятъ, грудь ноетъ, дышать тяжело, точно легкихъ для воздуха не хватаетъ, точно сердце бьется въ какомъ-то пустомъ мст. Въ голов звонъ какой-то, въ ногахъ, въ сочлененіяхъ острая ревматическая боль. Сваливаются массами! Больницы полны ими. Даже въ праздникъ рабочему не весело! На одно пьянство онъ падокъ, забывается по крайней мр. И эту черную яму забудетъ, и этотъ непосильный трудъ изъ головы выйдетъ.

А угля тутъ много. На долго еще его хватитъ. И не одна тысяча людей ляжетъ въ раннія могилы, доставая его на пользу другимъ, спасая своимъ трудомъ, своею смертною мукою, лса, одвающіеся зеленью, и нивы, гибнущія тамъ, гд истребляются лса, и рки, обсыхающія въ голыхъ пустыняхъ. При мн разсчитывали, что Григорьевскій рудникъ ежегодно долженъ давать отъ 3.000. 000 до 4,000,000 пуд. угля, да не далеко отсюда, Иліодоровскій рудникъ представляетъ собою запасъ въ 30.000.000 пудовъ, который предположено выработать въ 10 лтъ. А тамъ еще по Усьвинской дач пошли новыя залежи. Пока открытъ пластъ въ 2 фута толщины. Слдовательно, не одно поколніе горнорабочихъ перегибнетъ изъ-за скуднаго заработка! Съ тхъ поръ, какъ я самъ постилъ копи и видлъ этихъ несчастныхъ,— каждый кусокъ каменнаго угля мн кажется обрызганнымъ человческою кровью! Да, дорого достается малйшее удобство. Намъ только легко оно. За него платятся другіе.

Сюда на работу народъ идетъ изъ разныхъ мстъ,— нужда гонитъ. Прикамскихъ мало, у себя дома есть дло, какъ-нибудь прокормятся. Большею же частью работаютъ здсь тагильскіе. Есть и кунгурскіе. Всмъ рабочимъ съ 8 іюля по 8 августа дается льготный мсяцъ на снокосы. Ближайшіе уходятъ къ себ, пришедшіе на заводъ издалека нанимаются къ нимъ тоже. За это время они нсколько поотдохнутъ на чистомъ воздух, оправятся.

Въ копяхъ за подземныя работы получатъ: кайловщики, ломающіе руду, отъ 50—55 к. въ день, 50 на сухихъ, 55 на мокрыхъ работахъ. Нагрузчики и вагонщики — отъ 40—45 к., на работахъ вверху, т. е. на земл, отъ 35—40 к., 40 к. въ лтнюю пору, когда работаютъ не мене 10 часовъ, и 35 зимою, когда за дломъ проходитъ отъ 8 до 9 часовъ. Внизу работа идетъ дольше, тамъ двнадцатичасовая смна на сухихъ и десятичасовая на мокрыхъ работахъ. Особенно тяжелыми считаются развдки. Тутъ вода и сверху, и снизу. Женщины тоже работаютъ въ копи, хотя по правиламъ этого допустить нельзя. Дла он исполняютъ столько же, сколько и мужчины, а получаютъ на ¹/₂ меньше. Мальчикъ отъ 14—15 лтъ получаетъ при этомъ 20 к. въ день, а двушка отъ 18—20 лтъ отъ 15—18 к.

— Какъ вы допускаете женщинъ ломать руду?— спрашиваю я кого-то.

— А какъ ихъ не допустишь, когда въ рабочихъ рукахъ недохватъ?

Всмъ вообще рабочимъ заводъ даетъ помщеніе даромъ, хлбъ имъ продается по заготовочной цн, т. е. когда везд здсь въ такъ называемой вольной продаж пудъ муки стоилъ 60 к., въ Луньв рабочіе получали его по 45 к. Подати они уплачиваютъ ужъ сами, луньевская администрація въ этомъ никакого участія не принимаетъ. Кайловщики (рудокопы) жалуются только на одно: имъ за ихъ же счетъ приходится и крпи ставить.

Мн казалось, что мы никогда не выберемся назадъ.

Опять эти черныя жилы, эти мрачные гроты, эти безмолвныя, наполненныя водою и задланныя плотинами шахты по сторонамъ. И этотъ грохотъ, раздражающій слухъ, этотъ громъ машинъ, словно размалывающихъ человческое тло, рвущихъ его въ куски.

Вонъ, наконецъ, засрлъ выходъ изъ шахты, точно тамъ паръ стоитъ.

Солнце горячо гретъ землю. Жарко стало подъ нимъ. Зеленая листва привтливо колышится по сторонамъ, свжая, яркая трава мягко стелется по берегамъ веселой рчки.

А тамъ, изъ этой горы, доносится все тотъ же грохотъ, глухо раздаются загадочные звуки. Точно черви проточили ее, точно въ невидимыхъ склепахъ бьются тамъ тысячи на вки заключенныхъ живыхъ существъ.

XI.
Коксовыя печи.

Прежде чмъ уголь будетъ годенъ въ дло, съ нимъ нужно еще повозиться не мало.

Изъ копей, по взъздамъ, его доставляютъ на грохоты, гд изъ одного въ другой онъ проваливается посредствомъ ручныхъ поворотныхъ колесъ и тутъ длится на три сорта, смотря по величин кусковъ. Каждому грохоту соотвтствуетъ особый люкъ, откуда уголь черезъ жолобы поступаетъ въ бакъ съ водою, гд его промываютъ движеніемъ поршня. Въ бак уголь теряетъ свои глинистыя частицы и частицы пустой породы, глинистые сланцы, песчаникъ. Вс они осаждаются по удльному своему всу слоями. Уголь вычерпывается особенными лопатками, причемъ постороннія породы, находящіяся между рамами, перегородками, на лопату не попадаетъ. Отсюда уголь сортируется, нижній слой его выбрасывается, а верхній, самый лучшій, предназначается для коксованія и поступаетъ въ боковой отдлъ, въ стнахъ котораго устроены люки: сквозь нихъ онъ попадается прямо въ вагоны, отвозящіе его по рельсамъ къ коксовымъ печамъ.

Вся эта работа подъ солнцемъ, при свт, гораздо легче той, которая, подъ массами земли и камней, совершается въ вчномъ мрак копей каторжниками непосильнаго труда. Дло кипитъ подъ руками, звонъ рельсовъ, стукъ вагоновъ, всхлипывающее движеніе поршней, грохотъ каменнаго угля, попадающаго изъ одного помщенія въ другое, тучи черной пыли, стоящей около,— охватываютъ свжаго человка совершенно новыми впечатлніями, такъ все это не похоже на обычныя рамки всякой другой работы. Тутъ уже порою, сквозь шумъ машины, и псня услышится, псня, которая никакъ не мирится съ вчнымъ сумракомъ подземелья и, словно подстрленная птица, прерывается тамъ при первомъ своемъ звук. Сверху намъ видны отсюда, въ синев далекой, гд только мерещутся лса, блыя черточки какихъ-то заводовъ и микроскопическія силуэты сельскихъ церквей. Рки льются тамъ едва-едва замтными серебряными нитями, голубымъ клочкомъ неба, упавшаго на землю, кажется небольшое озеро. Вонъ гд-то струится дымъ. Самого завода не видать, и домны его не отличить за обступившими ея холмами, видно только, что и тамъ совершается неустанный трудъ человка. Плавятся въ 1,200 градусной жар сокровища, отнятыя у вчнаго мрака черныхъ горъ. Вонъ Луньвинская гора, у подножія ея вся Луньва сбилась въ кучку… Лысая верхушка ярко освщена лучами полудня.

Волга рка разлилася,

Выпало снигу пороша.

И гд моя мила — хороша?

Приходи за цясодикъ,

Свидемся на денцикъ!

Такъ и садится въ ухо бабья псня. Поющей не видать, за то звуками ея псни наполняется вся эта небольшая полянка.

— Каково сопрано?— оборачивается ко мн Иванъ Фомичъ.

— Да! Звонъ въ ушахъ идетъ.

— Нтъ, вы обратите вниманіе: сила-то, сила! Второе la взяла. И нисколько не дрогнула. Вотъ бы въ фіоритурныя-то пвицы. Выпустить бы ее на сцену въ Питеръ.

— Это съ цясоцками, да денецками?

— Врно молодая еще. Пріучилась бы. Нужно, разумется, образовать, въ консерваторію.

И вдругъ голосъ Ивана Фомича точно оскся.

— Что же, отошлите ее въ консерваторію!

Изъ-за угла прямо на насъ вышла весело поющая баба, лтъ эдакъ сорока пяти.

— А все-таки изумительная сила голоса!

Коксовая печь поставлена посреди большой площади.

Отъ нея во вс стороны такъ и пышетъ жаромъ. Внутри томятся въ ужасающей атмосфер сотни пудовъ угля. Собственно это не одна печь, а ихъ семь, стоящихъ рядомъ. Вагоны съ углемъ подвозятся прямо на ихъ кровлю. Вверху, въ печахъ, сдланы воронки. Когда вагонъ станетъ надъ такою, дно его выдергиваютъ, и уголь прямо падаетъ внизъ, въ помщеніе, котораго хватаетъ на шестьдесятъ пудовъ. Оно все выложено изъ огнеупорнаго кирпича. Во вс семь такимъ образомъ всыпается разомъ 420 пуд. Атмосфера этихъ печей уже раскалена до того, что едва ли даже миологическая саламандра могла бы здсь хотя одно мгновеніе остаться невредимою. Нсколько времени еще воронки остаются открытыми, и сквозь нихъ срымъ паромъ клубятся вверхъ холодные газы, содержащіе и смолу. Паръ этотъ клубится все гуще и гуще. Все тяжеле и тяжеле становятся газы. Наконецъ, въ нихъ точно блеснула молнія. Еще разъ… Въ воронк заколыхался синій языкъ легкаго огня. Онъ мало-по-малу измняетъ цвтъ, длается голубымъ, розовымъ. Скоро уже одно желтое пламя пышетъ изъ воронки. Дано такимъ образомъ погорть газу, но не очень долго, воронки вдругъ запираютъ герметически. Тотчасъ же печи со всхъ сторонъ замазываютъ глиною. Уголь начинаетъ томиться, огню нтъ выхода, воспламененные газы, еще секунду назадъ вырывавшіеся на волю, теперь въ верхнемъ отдленіи печи поступаютъ черезъ каналы, устроенные въ ея свод, въ боковыя жилы, обвивающія печь кругомъ и потомъ уходящія внизъ подъ полъ. Такимъ образомъ печь нагрвается сама собою. Газъ, сослуживъ углю службу, выводится въ особыя трубы. Притока воздуха внутрь не допускается вовсе. Уголь остается въ печахъ сорокъ часовъ и изъ отдльныхъ кусковъ сплавляется въ общую массу, потерявъ при этомъ, въ вид газа, вс смолистыя части. Продуктъ этого процесса — коксъ, является почти чистымъ углеродомъ, съ небольшою примсью минеральныхъ веществъ, которыя посл его сгоранія остаются въ вид золы.

Когда мы осматривали печи, привалила къ нимъ цлая масса рабочихъ.

— Пора?

— Стомился уголь. Сейчасъ будемъ вынимать!

— Вотъ увидите, какъ узника выпустятъ изъ заточенія,— замтилъ мн Иванъ Фомичъ.

— Какъ разъ ко времю потрафили.

— Хоцца ему на волю тоже.

Потъ катилъ съ лицъ, жара здсь была нестерпимая. Тмъ не мене, ждать было некогда, и рабочіе засуетились еще пуще кругомъ печей.

— Ну-съ, выпускайте, выпускайте, братцы!

— Палитъ! Фу ты, Господи! Прежде смерти въ адъ попадешь!

— И горько же гршникамъ будетъ. Черти-то изъ нихъ также вотъ уголь вымаривать станутъ. Вмажутъ тебя въ печь, загрунтуютъ и почнутъ тебя палить.

— Тебя скорй.

— Меня не за что. Я на бабъ не падокъ. А тебя за бабъ во какъ выжарятъ!

Гд есть малйшая возможность поострить, ея не упуститъ нашъ рабочій.

— Ты думаешь: взялъ бабу, да и правъ. Нтъ, врешь! За нее, за бабу, такъ-то теб влетитъ, чудесно! Она, братъ, баба. Ее не трошь.

— Онъ вчера съ Матрешкой по лсу путался.

— И за это тебя тоже. Будь спокоенъ.

— Эхъ, вы, бабы, бабы, и что добраго въ васъ!

— Добра у нихъ много!

До рабочему докончить не удалось. Ему крикнули слва, и онъ бросился туда.

— Ну, уголь посплъ. Пора его на столъ подавать,— острили около.

Съ обихъ сторонъ открыли дверцы печей. Уголь выталкивается изъ нихъ особымъ механизмомъ. На насъ изъ печей стала выступать раскалявшая окружающій воздухъ масса, совсмъ сплавившаяся: уже на вол, она начала съ громкимъ трескомъ раскалываться на части, поблескивая въ изломахъ металлическимъ отсвтомъ. За выступившими массами ползли другія — дышать становилось невыносимо.

— Хватай, хватай его, братцы!

— Не звай, не звай, ребята!

Обжигальщики стали его зацплять желзными гребнями и подальше оттаскивать отъ печей, то бросая инструментъ отъ страшнаго зноя, то снова хватаясь за него. Другіе въ это время направили на вынутыя изъ печей массы пожарныя кишки. И вдругъ кругомъ, оглушая насъ, загрохотало и загремло. Вода изъ кишекъ стала литься на раскаленныя массы. Ихъ сильно окутало паромъ. Паръ застлалъ все, и рабочихъ, и печи, мы уже ничего не видли, кром этихъ клубившихся передъ нами срыхъ тучъ, въ которыхъ, незримая, бсилась какая-то гроза. Изрдка, когда втромъ относило блые клубы въ сторону, изъ-за нихъ выступала срая, металлическая масса, продолжавшая трескаться и колоться прямыми изломами. Въ раскол сверкало пламя, уголь горлъ тамъ краснымъ огнемъ. Потомъ тучи пара опять застилали все кругомъ. Съ этимъ паромъ изъ кокса улетучивается сра, и коксъ посл того считается уже совершенно готовымъ.

Рабочимъ, тмъ не мене, складывать рукъ нельзя.

Нужно позаботиться, чтобы громадныя печи не охладились, запереть ихъ, замазать и нагрузить свжимъ углемъ. Процессъ обращенія угля въ коксъ такимъ образомъ продолжается безпрестанно. Изъ шестидесяти пудовъ угля, вложеннаго въ печь, кокса выходитъ пятьдесятъ пять пудовъ, остальное, въ вид газа, улетучивается изъ него. Изъ полученной въ каждой печи массы оказывается плотнаго кокса 48 пуд. и пористаго, губчатаго, 7 пуд. Цна ему при мн еще не установилась, потому что самое дло было внов.

— Что вы получаете?— спрашиваю я у рабочихъ, дйствительно предвкушавшихъ мученіе адово. Будущая жизнь, такимъ образомъ, для нихъ уже наступала въ настоящей.

— Мало получаемъ! Пятьдесятъ копекъ въ день всего. На всемъ своемъ.

— Которые въ шахтахъ, да въ копяхъ работаютъ, тмъ больше платятъ, они по 65 въ день берутъ.

— А теб сколько приходится?

Шаршавый, раскраснвшійся отъ огня мальчуганъ, ополоумвъ отъ жары, попалъ прямо на меня и остановился, видимо, не сознавая, гд онъ и что съ нимъ.

— Чего?— остановился онъ. Видимое дло — съ жары опамятоваться не можетъ.

— Что, Васютка, не привыкъ еще! Онъ у насъ въ нов. Сколько получаешь-то?— спрашиваютъ.

— Ахъ, ты, Господи!— мучился совсмъ мальчуганъ вмсто отвта.

— Тутъ и взрослому не сладко, когда эта угля ползетъ.

— Онъ по двадцати копекъ въ день беретъ,— отвчаютъ за него другіе.

Готовый коксъ въ вагонахъ отвезли въ складъ. Новый засыпали сверху.

Вокругъ печи опять нкоторое время стало тихо и безлюдно. Бабье, какое было при работахъ, воспользовалось отдыхомъ по своему, прихвативъ съ собою и мужиковъ. Смшеніе половъ,— а слдовательно и легкость нравовъ, здсь безпредльны. Не говоря уже о томъ, что никакимъ обычаемъ извстныя отношенія не связываются, баба, не имющая ‘душеньки’, считается здсь чмъ-то отверженнымъ.

— Что это ты, Анисья, съ мужемъ?— спрашиваетъ мой спутникъ у красивой и рослой блондинки, попавшейся намъ навстрчу.

— Нтъ. Это чужой душенька! У меня свой душенька ушелъ, такъ я чужого взяла!

— Ну, а какъ мужъ узнаетъ?

— Пущай его и знаетъ. Мн что! Его дло, не мое!

Я невольно расхохотался этой своеобразной логик.

Въ прежнее время рабочему здсь все-таки было гораздо хуже. Теперь, если онъ не явится на работу, то теряетъ свою поденную плату и сверхъ того платитъ 25 к. штрафу, а тогда, теряя плату, онъ штрафовался вдвое. Если онъ опоздаетъ, изъ поденщины вычитывается соотвтствующая часть, прежде же онъ не получалъ ничего и приплачивался еще сверхъ того пятью копйками. Съ пришлыми издали плотниками и каменьщиками обходятся получше. Эти — изъ Владимірской губерніи и подчинены своимъ подрядчикамъ, тмъ не мене, и владимірцы не уносятъ домой ничего, а вся выгода достается подрядчику. Послдній, получая на рабочаго 80 руб., уплачиваетъ ему только 50 руб. Остальное себ. У рабочаго не только не остается ничего, но, напротивъ, и на слдующій годъ онъ по невол долженъ закабалиться къ подрядчику, иначе ему не дойти до дому. Владимірцы работаютъ съ мая до сентября. Подрядчики являются жадными до безобразія. Тутъ уже штрафы безъ удержу, по 5 руб. за сутки сдуваютъ.

— Разв луньевская администрація не могла бы бороться съ подрядчиками?

— А какое ей дло! Нанимается не артель. Подрядчикъ берется сдлать то-то и то-то. А ужъ тамъ платитъ ли онъ, или не платитъ — его дло. Лишь бы работа была исполнена. Чему вы удивляетесь? Это онъ хорошему рабочему пятьдесятъ рублей дастъ, тому, кмъ онъ дорожитъ, а остальнымъ, съ которыми не церемонится, изъ полученныхъ восьмидесяти рублей отпуститъ двадцать пять, или двадцать, да и то еще обсчитать норовитъ. Подлецы порядочные! Здсь одинъ подрядчикъ своего родного отца обсчиталъ. Отецъ къ нему въ рабочіе пошелъ.

По всему району Александровскаго завода и Луньевскихъ копей асигновано было при мн на годовую затрату 813,000 р. На эти деньги, при постановк начала дла, разумется, нельзя было разъхаться слишкомъ широко. Поневол сжимались, гд могли, и сокращали расходы даже и на мелочахъ. И всюду, и везд, какъ бы раціонально по ставилось дло, какими бы новизнами оно не прикрывалось, какихъ бы школъ не устраивали хозяева и сколько бы они пенсіоновъ не выдавали тмъ, кому удастся выжить въ этой страшной обстановк заводскаго и рудничнаго труда,— всегда и везд положеніе тружениковъ являлось въ полномъ смысл слова ужаснымъ. Я положительно не вижу, гд же разница между подрядчикомъ, притсняющимъ свою артель, заводчикомъ, у котораго рабочіе тоже въ черномъ тл, и хозяиномъ копи, высасывающимъ послднія жизненныя соки у своихъ рудокоповъ. Вдь, въ сущности, какъ страшно это совершенно спокойное и равнодушное сужденіе:

— На мокрыхъ работахъ можетъ выстоять лтъ пять, не больше.

— А потомъ? Потомъ собакамъ бросить, что-ли?

XII.
Нашествіе иноплеменныхъ.— Французскій годъ.

Невдалек отъ Луньевки, находился когда-то громадный александровскій заводъ, какъ и вся эта мстность, принадлежавшій Всеволожскимъ. Безумства прежнихъ представителей этой фамиліи были таковы, что колоссальныя богатства ихъ истощились очень быстро, разоривъ не только хозяевъ (отъ этого никому не было бы ни тепло, ни холодно), но доведя и мстное населеніе до самаго страшнаго экономическаго положенія. Едва-ли найдется на Урал другой родъ, о которомъ здсь ходили бы такіе чудовищные разсказы. Трудно придумать какое-нибудь чудачничество, какое бы въ свое время ни сдлали Всеволожскіе. Лучшіе изъ нихъ убивали всю свою дятельность на безпрестапные споры съ сосдями. Такъ, съ одними Лазаревыми у нихъ неутомимо шла самая безпощадная война. Другъ друга они травили, взаимно устраивали всевозможные реприманды, казнили — Всеволожскіе — лазаревскихъ подданныхъ, лазаревскіе — Всеволожскихъ. Работники тхъ и другихъ точно вели одни противу другихъ подземную минную войну. Сталкиваясь такимъ образомъ въ шурфахъ, они съ кайлами и кирками бросались въ тяжеломъ мрак шахтъ партія на партію. Лампочки и свчи тухли. Ратоборцы не знали, кого они бьютъ, своихъ или чужихъ. Случалось, что на пол брани оставался не одинъ трупъ, а нсколько. Все это сходило съ рукъ. Лазаревы заявляли даже претензіи на землю александровскаго завода, но Всеволожскіе весьма остроумно доказали, что вся эта дача принадлежитъ имъ. Въ т времена существовалъ обычай, по которому земля считалась того, кто прежде на ней поселится. Всеволожскіе стали переносить въ лсныя захолустья, въ трущобы, отъ вка неслышавшія людского голоса, ветхія избы изъ деревень и селили въ нихъ крпостныхъ крестьянъ. Иначе, и при помощи своихъ документовъ, они ничего бы не добились. Лазаревы продлывали то-же самое. Такимъ образомъ, избы той и другой стороны переносились съ мста на мсто, и сообразно этому ршались дла въ пользу одного изъ противниковъ.

— Сколько людей они побили, страсть!— разсказывалъ мн старикъ крестьянинъ.

— Въ лсу?

— Да! Въ самомъ дремучемъ. Поди тамъ, ищи! Идетъ одна партія съ избой, сталкивается съ другою. Слово за словомъ, ну, и пойдетъ побоище. Сначала въ рукопашную, а тамъ и дубье въ ходъ. Мой ддъ убитъ былъ такъ. Потомъ и тла не нашли. Спрятали, чтобы не отвчать. За такія дла и богатства ихъ вс прахомъ пошли!

Около Сивинскаго села, Оханскаго узда, есть лсъ верстъ на двнадцать. Онъ огороженъ. Тамъ всякое зврье плодится, кишмя-кишитъ. Посреди этого лса домъ громадный. ‘На триста комнатъ поставленъ’, разсказываютъ здсь. Бревна стойкомъ торчатъ. Кровля не докончена. Сквозь пустыя окна втеръ свободно разгуливаетъ внутри, среди царствующаго тамъ запустнія. Одинъ изъ Всеволожскихъ явился сюда какъ-то на охоту. Зимой подняли ему медвдя. Сошелся народъ, чтобы провести дорогу. Сначала сгребли снгъ, потомъ вырубили проску на восемь верстъ. Въ это время медвдь ушелъ. Нашли другую берлогу. Въ конц концовъ, послдовала резолюція:

— Не иначе поду, какъ на собственномъ возк, запряженномъ четверкою копей.

Устроили ему и это удовольствіе, истративъ кучу денегъ, и въ конц концовъ вытащили изъ берлоги какого-то щенка, такъ что Всеволожскій только плюнулъ. Заготовленныя для охоты разрывныя пули разстрляли въ бутылки, да въ шапки и вернулись домой.

Прежде тутъ всего бывало: и гаремы держали, и людей на мороз обливали водою, и исправниковъ благополучно скли,— по программ, которая исполнялась и другими владльцами тхъ ‘рыцарскихъ’ временъ. Этимъ феодаламъ нужно было особенное счастье, чтобы не разориться. Разъ, напримръ, изъ Перми прислали какому-то Всеволожскому шампанскаго, ему оно не понравилось. Онъ и давай свое длать. Сотни тысячъ убухалъ въ это дло и не только самъ свою бурду пилъ, но и другихъ заставлялъ ею отравляться. Чмъ странне его одинъ пермскій купецъ, который до того очумлъ отъ богатства, что вздумалъ у себя на чистомъ воздух тропическія рощи разводить. Другой, изъ мстныхъ заводскихъ, вздумалъ приручать медвдей. Занялся этимъ дломъ — приручилъ. Выросъ мишка, шалить сталъ. Мишку отодрали. Мишка искусалъ палачей. Такъ какъ послдними были простые мужики, то зврю это въ вину не поставили. Попробовавъ человческой крови, зврь и самого барина какъ-то царапнулъ. Ну, тогда нарядили судъ. Созвалъ своихъ сосдей заводчикъ, т съхались. Назначили судью, членовъ, докладчика, секретаря, какъ слдуетъ. Стали медвдя судить, причемъ, подсудимый былъ въ засданіе доставленъ въ цпяхъ. Приговорили повсить. Стали вшать, мишка вырвался. Жандармовъ, т. е. тхъ, которые играли эту роль, перепороли. Вторично приступили къ обряду публичной казни, веревка оборвалась. Потомъ обломилась перекладина. Всякій разъ находили виновныхъ въ неисправности и пороли. Къ вечеру поставили новую вислицу. Въ это время невжественному заводчику пришла новая счастливая мысль:

— Какъ же мы это безъ христіанскаго напутствія?

А выпито было порядочно. Идея понравилась, послали за попомъ. Попъ явился.

— Вы съума сошли! Вдь за это…

— Ну, такъ выбирай, что хочешь: или самого повсимъ, или напутствуй. За согласіе 100 рублей.

Подумалъ-подумалъ священникъ. Для убдительности его подвели подъ вислицу и петлю на него надли. Нашелъ, что 100 рублей лучше.

Преступникъ все это время сосалъ себ лапу. Пришла, наконецъ, его очередь. Секретарь прочелъ опять приговоръ, два раза стрляли изъ ружей. Воображая, что это обычное торжество, мишка пустился плясать на заднихъ лапахъ. Не помогло! На этотъ разъ его-таки повсили, и потомъ, когда нарочно заране выписанный изъ Екатеринбурга уздный врачъ удостоврилъ его смерть, тло медвдя предали погребенію.

Такихъ шутокъ Всеволожскіе, разумется, не шутили, но были, впрочемъ, не далеко отъ нихъ.

Дла ихъ пошатнулись. Съ цлью ихъ поправить, Всеволожскіе взяли полтора милліона изъ сохранной казны. Казалось, тутъ-то они и разовьютъ дятельность! Но съ деньгами въ карман замуроваться въ Уральское захолустье они не захотли и все это богатство спустили въ Баденъ-Баден. Черезъ нсколько времени оказалось, что они не могутъ уплачивать даже процентовъ по занятому капиталу, и имніе было взято въ опекунское управленіе. Такой порядокъ длился до уничтоженія крпостнаго права. Крестьяне кормились съ грхомъ пополамъ, но настоящей нищеты не было. Заводы уменьшили нсколько свое производство, но не закрывались совсмъ. Домны дымились, желзо и чугунъ вырабатывались и въ свое время скупались разными кулаками, кое-что перепадало и Всеволожскимъ. Въ 1860 году продолжать такіе порядки оказалось невозможнымъ, они обратились за помощью къ компаніи французскихъ и бельгійскихъ банкировъ. Сюда управлять дломъ явился нкто Жюль Пикъ, подъ его руководствомъ оно еще пуще расшаталось: въ конц концовъ, онъ разорился до тла, попалъ въ тюрьму и умеръ въ ней.

Тутъ-то и наступилъ знаменитый французскій годъ, о которомъ съ ужасомъ вспоминаетъ все населеніе этого края.

Бельгійцы налетли сюда еще ране, но при Жюл Пикъ не осмливались ничего длать, теперь-же они принялись расхищать все, что можно было расхитить. Приглашая эту компанію, Всеволожскіе думали отдлаться отъ опеки, чего они и достигли, но изъ чистилища они попали прямо въ адъ. Компанія, взявшаяся уплатить частные и казенные долги ихъ, ураганомъ ворвалась въ заводы, которые были въ это время похожи на средневковые города, отданные на грабежъ остервенвшимъ солдатамъ Тилли. Все, что только могло быть продано, бельгійцы продали. Не работали, а просто грабили. Какая-то оргія началась здсь. Стали снимать чугунные полы, устои подъ водопроводными трубами, чугунныя лстницы. Короче — весь чугунъ, даже заслонки съ печей, все, что только возможно передлать въ желзо. Вытаскивали съ этою цлью связи, сдирали съ крышъ желзные листы, снимали съ дверей скобки и самыя двери сжигали вмсто дровъ въ печахъ. Балки, кровли пошли туда-же, заводъ оказался безъ крыши. Работали въ однхъ стнахъ, подъ открытымъ небомъ. Приступили, наконецъ… къ чему-бы вы думали?.. Къ съемк чугуннаго пола въ церкви и сдиранію всего желза оттуда, да священникъ забилъ тревогу, вмшалась власть и помшала бельгійцамъ, хотя т ужъ за колокола было принялись. Длали все въ долгъ, не платя никому ни копйки. Задолжали всмъ: дроворубамъ, угольщикамъ, рабочимъ, подрядчикамъ, возчикамъ, служащимъ въ контор. Не было такого мальчугана или двчонки, которымъ они не были-бы должны заработанныхъ денегъ. До сихъ поръ живутъ еще рабочіе, которые такихъ долговъ за компаніею считаютъ 60.000 руб., есть такіе, коимъ приходится по 700 р. въ одн руки. Крестьяне ходили какъ помшанные, пить съ горя начали, пока было на что, потомъ и сть-то приходилось рдко вдосталь. Дошли до того, что столы и мебель конторы и оставленныя почему-нибудь постройки были сожжены въ домн.

Оргія разгоралась все больше и больше, разореніе все усиливалось и усиливалось. Между рабочими начались самоубійства. Наконецъ, бельгійцы уперлись въ стну. Вс лса кругомъ были проданы, все дерево въ завод сожжено, вс желзныя и чугунныя части переплавлены и распроданы. Въ одно прекрасное утро Луэстъ и другіе бельгійцы, члены компаніи, сли въ свои кареты и… поминай, какъ звали! Только ихъ и видли. Было обобрано все, остались одн развалины. Оказалось, что вмст съ нашими крестьянами поплатились и несчастные соотечественники этихъ воровъ — инженеры и механики, приглашенные ими для работы на завод, и мастера, привезенные изъ Франціи. Уже наше правительство на свой счетъ отправило всхъ ихъ на родину. Дла запутались такъ, что кредиторамъ и рабочимъ оказалось искать не съ кого. Отвтчиковъ не было, а если и были, то съумли спрятаться.

Такъ кончился французскій годъ, и началось мамаево разореніе.

Французскимъ годомъ эту эпоху назвали мстные крестьяне. Они до того обднли, что принуждены были продать все, чтобы прокормиться. Какъ на запущенную и истощенную ниву налетаетъ всякій зловредный жукъ, наползаетъ всякая червивая гадь, такъ и сюда наползли кулаки и скупщики. Сняли все съ мужиковъ. Провъ послднее, эти сами принялись за грабежъ. Съ голоду, повсемстное воровство, какъ кругъ по вод, пошло, раздвигая свои границы. Выходило такъ: на одной сторон караулятъ, а на другой — тащутъ, станутъ караулить тамъ — тащутъ здсь. ли рябину вмсто хлба. Продавали заслонки изъ печей, стекла изъ оконъ, уцлвшія балки съ избы, самыя избы рубили на дрова. Все скупалъ Кропачевъ, за безцнокъ, разумется. Этотъ, несмотря на молодость, былъ уже знаменитый кулакъ. Когда все было распродано и съдено, начали примирать съ голоду, тогда, къ счастью, опомнились пермскіе администраторы и изъ продовольственнаго по губерніи капитала была оказана населенію помощь въ вид ссуды.

— Иначе все-бы примерло. Воровать нечего было, и рябину всю пожрали.

Нашествіе иноплеменныхъ такъ памятно до сихъ поръ, что крестьянство возвело его въ эру для лтосчисленія.

‘Это случилось до французскаго года, это было посл французскаго года’,— говорятъ они. Съ тхъ поръ ко всему здсь недовріе полное, надловъ не берутъ, добровольныхъ соглашеній не хотятъ. Заводы взяли снова въ опеку, и желзо стало продаваться впередъ, на корню, контрагентамъ Любимову и Кропачеву, т давали деньги, и заводъ сталъ работать на нихъ по баснословно дешевой цн. Братъ этого Кропачева открылъ здсь лавку. Управитель и члены заводской администраціи служили не опек, а Кропачеву. Въ конц мсяца рабочіе просятъ денегъ, имъ не даютъ.

— Берите, что нужно, припасами у Кропачева, у насъ денегъ нтъ, не прислали еще.

И рабочіе должны были брать скверный товаръ, противъ сосднихъ лавокъ по тройнымъ цнамъ. Рабочія деньги изъ конторы получалъ уже Кропачевъ-братъ, иногда и раньше, даже прямо изъ опекунскаго учрежденія,— раньше, чмъ он были заработаны, а слдовательно и прежде забора. Это тянулось до 1873 года, когда устроилось ныншнее товарищество для эксплоатаціи луньевскихъ копей и александровскаго завода.

Рабочіе настолько были забиты крпостнымъ правомъ, французскимъ годомъ и опекунскимъ совтомъ, что не смли даже жаловаться. Наконецъ, какъ-то сошлись, выбрали ходоковъ просить разршенія переселиться за Уралъ или въ Оренбургскую губернію. Двумъ первымъ семьямъ было разршено, это и остальныхъ осмлило. Когда просьбы были заявлены отъ всей массы, власти всполошились и запретили. Такъ рабочіе и остались привинченными къ голодному мсту. И пошло еще пущее разореніе, да, слава Богу, товарищество выручило.

И отъ этого населенія, измученнаго, истерзаннаго, униженнаго во всемъ, еще требуютъ нравственности, удивляются что мужикъ воруетъ, а баба продаетъ себя. Да какъ-же не воровать и не торговать тломъ при такихъ условіяхъ? За ножъ взяться, что-ли?

О Кропачев разсказываютъ много смшного.

Придетъ, бывало, на заводъ съ супругою, сядетъ противъ доменной печи въ приличномъ разстояніи и блаженствуетъ.

— Все это наше! Теперь и заводъ, и желзо, и люди — наши! Прежде мы у Всеволожскихъ крпостными были, а теперь они у меня подъ рукою. Что хочу, то и сдлаю! Накланяются, узнаютъ! Захочу — помилую, захочу — нтъ!

— Не милуй ихъ, зачмъ миловать!— вступается супруга.

— Я еще имъ покажу себя!

— Покажи, покажи, батюшка!— умиляется та.

У Кропачева на бланкахъ даже было изображено: ‘Потомственный, почетный гражданинъ, пермскій 1-й гильдіи купецъ и кавалеръ орденовъ’. Жена его всюду возила и всмъ показывала телеграмму мужа, изъ Питера, краткую, но выразительную: ‘удостоился обдать съ министрами’. У него контора, служащіе въ ней страшно забиты. Отецъ у него все церкви строилъ, старые грхи отмаливая, но до смерти оставался самодуромъ. Разъ надлъ ризы и служилъ, а крестьяне цловали ему руку и Евангеліе. Налетлъ исправникъ, но съ опаскою, потому что становыхъ Кропачевъ скалъ. Исправникъ пригрозилъ судомъ.

— Подъ судъ? Чего подъ судъ, зачмъ подъ судъ? Помилуй! Я вдь самъ купилъ ризы, да крестъ. Если осквернилъ по-твоему, такъ новые куплю…

И вышелъ сухъ изъ воды.

И умеръ-то онъ отъ собственной дури. Скряжничалъ. Самъ на возахъ съ товаромъ похалъ. На обледнломъ мосту упалъ, его и придавило возомъ.

Вліянія Всеволожскихъ, опекунскаго совта, французскаго года и кропачевскаго побоища до сихъ поръ оставили здсь свой слдъ.

XIII.
Александровскій заводъ.

Теперь здсь все идетъ иначе. Крестьянство съ голода но мретъ, хотя, разумется, и сыто не бываетъ. Товарищество расходуетъ свои деньги экономно и, какъ оно само выражается, ‘филантропіей заниматься не считаетъ нужнымъ’. Цлыя поколнія приносятъ свою кровь и потъ, свою жизнь и молодость, въ жертву за хлбъ насущный, и только за хлбъ. Въ самомъ дл, какъ, въ сущности, страшно это существованіе, гд все сосредоточено на одномъ вопрос: умрешь съ голоду или нтъ? Порою это разнообразится другимъ: заплатишь недоимку или нтъ? Питаясь акридами и не помышляя о дикомъ мед, мужики только одинъ мсяцъ въ году живутъ нсколько иначе. Покосы, дни и ночи, проводимые на открытомъ воздух, посл душныхъ заводскихъ работъ или смрадныхъ копей — нсколько ярче освщаютъ это бдное существованіе, даютъ ему, хотя ненадолго, радужныя краски, которыхъ, въ теченіе остальныхъ одиннадцати мсяцевъ въ году, оно лишено совсмъ.

На заводъ я отправился на слдующій день утромъ. Товарищество кое-какъ починило заводъ, положило заплаты на дырья и лохмотья, оставшіяся посл французскаго года. Оно-же ввело здсь и нкоторыя усовершенствованія. Такъ еловый и сосновый уголь приготовляется въ лсу рабочими, но березовый обжигается въ углетомительныхъ печахъ, устроенныхъ въ самомъ завод. Въ лсу, при обыкновенномъ способ, изъ 100 частей дерева выходитъ 50 частей угля, а здсь отъ 100 — оказывается 80. Длинныя кирпичныя печи работаютъ отлично. Сначала он открыты, и дрова тамъ горятъ, какъ и везд, потомъ, давъ имъ разойтись, когда пламя ужъ велико, отверстіе герметически запираютъ, и дерево отъ жару обугливается все. Заводъ съдаетъ 5.000 куб. саж. дровъ въ годъ. Шесть громадныхъ здшнихъ печей въ состояніи дать до 100 куб. саж. въ мсяцъ, такимъ образомъ, однихъ березовыхъ дровъ уходитъ до 1.200 саж. Въ доменной печи горитъ розовое пламя вверху, рабочіе обтянуты въ черную толстую кожу. Т же картины, что и на Кизеловскомъ завод, т-же вспотвшіе люди, до измору дотолкавшіеся у этой геены огненной, т же, точно въ чемъ-то размоченныя и распаренныя бабы… Куда ни взглянешь, везд слды французскаго года, какъ ни старательно товарищество кладетъ свои заплаты, недавнее разореніе смотритъ на васъ сквозь тысячи дыръ. Одной доменной печи нтъ, она развалилась совсмъ, да и кровли везд содраны. Одн рдкія балки торчатъ вверху, точно волки ободрали шкуру съ падали, объли мясо, и костякъ торчитъ одинъ, сиротливо подымая вверхъ голыя ребра. По полу, вверху, нужно ходить съ величайшей осторожностью — везд провалы, свалишься съ высоты почти пяти этажей и, пожалуй, прямо въ расплавленный чугунъ внизу угодишь… Вонъ рабочіе, кряхтя, тащутъ коробъ съ углемъ и сбросили его въ домну, пламя вскинулось вверхъ, съ цлою массою искръ. По краямъ приготовлена руда, съ известковымъ камнемъ. Ее сталкиваютъ внутрь, въ пламя, и отворачиваютъ лица, потому что иначе придется дышать огнемъ.

Какое ужасное выраженіе у одного рабочаго изъ тхъ, что сбрасываютъ руду въ домну… Совсмъ автоматъ, только въ каменныхъ чертахъ этого автомата такъ и закаменло выраженіе одной вчной, неизмнной муки. Окончитъ онъ у домны — бжитъ къ обжигательной печи, а тамъ опять къ домн. Такъ въ чертахъ этого лица и читаешь и французское разореніе, и кропачевскій грабежъ!

— Теперь, слава Богу!— шепчетъ онъ (голосу давно нтъ).— Теперь чудесно… Теперь пятьдесятъ копекъ въ день!

А глаза и застывшая въ каждомъ мускул лица мука противорчатъ и этому ‘слава Богу’, и этому ‘чудесно’. Онъ какъ-то и смотритъ изъ подлобья, точно со-слпу, и видитъ плохо, глаза воспалены отъ зноя, больно имъ, слеза ихъ то и дло точитъ. Тло — скелетъ, обтянутый какою-то синею, точно гнилою кожей. А вдь молодъ, всего тридцать лтъ человку… Губы синія-синія тоже, свело ихъ. Грудь совсмъ ввалилась, ямой какою-то стала.

— Отчего это у всхъ рабочихъ здсь бороды такія жидкія, да чахлыя?— спросилъ я и самъ сконфузился. ‘Что за глупый вопросъ’, думаю.

— Вы это кстати. Знаете ли, что у кричныхъ рабочихъ, напримръ, въ Кыну, борода не ростетъ: вообще у тхъ, которые при передлк чугуна въ желзо находятся — ни усы, ни борода не распушатся. Такъ, рдкій волосокъ пробьется. Жара вдь неимоврная!

Внизу мы опять любовались на золотыя звзды, которыя раскидывалъ кругомъ чугунъ.

— Вы, однако, не очень близко наслаждайтесь,— предупредили меня.

— А что?

— Когда изъ домны течетъ чугунъ, онъ, встртивъ воду, разбрасываетъ металлическія брызги такой силы, что он иногда пробиваютъ высокую кровлю зданія. Это тоже опасно. У насъ есть такіе, которые ослпли отъ этого.

Спектакль становился опаснымъ и, разумется, только выигрывалъ отъ этого. Здсь ежедневно выплавляютъ чугуна отъ 350 до 500 пуд., причемъ на 100 пудовъ руды получается до 40% металла. Я его назвалъ какъ-то желзомъ, мой спутникъ засмялся и поправилъ меня:

— Это чугунъ, его еще надобно сварить въ желзо. Вы не спеціалистъ, и не мудрено вамъ ошибиться, а то изъ Петербурга къ намъ назжаютъ мундирные металлурги, такъ вы бы на нихъ посмотрли. Напыжится, важности на себя напуститъ, страшно подойти къ нему даже, а вдь желза отъ чугуна отличить не можетъ… Какое желзо отъ чугуна! Мы выпустили сплавъ изъ домны… Онъ вдругъ и спрашиваетъ:— ‘сколько вы бросили чугуна въ домну, чтобы получить это желзо?’ — ‘Мы,— говоримъ,— руду бросаемъ!’ Онъ снисходительно улыбнулся и. знаете, этакъ съ высокомріемъ:— ‘Что-жъ, вы хотите меня уврить, что прямо изъ руды желзо плавите?’ — ‘Да это не желзо, а чугунъ’.— ‘Чугунъ?— покраснлъ самъ.— ‘Скажите, какой красивый, говоритъ… Горячій?’ А чего горячій, когда отъ него адомъ пышетъ. Мы ужъ смялись, смялись потомъ… Хвостъ поджалъ и такимъ ласковымъ, да мяконькимъ сталъ! Потомъ, читаемъ въ газетахъ, въ техническихъ обществахъ доклады длалъ! Еще какіе бывали! Одинъ, тоже чиновникъ, спеціалистъ по минералогіи, являлся сюда, можете себ представить, что ему разноцвтные, красивые шлаки выдавали за малахитъ и яшму. Онъ врилъ, по простот души!.. Совсмъ агнцы!

При завод теперь находится громадная механическая мастерская. Всякаго рода аппараты могутъ приготовляться здсь, между прочимъ, еще недавно отсюда вышелъ пароходъ ‘Гарибальди’ для р. Камы. Ни одного настоящаго механика нтъ. Все строятъ простые рабочіе, присмотрвшіеся къ длу у нмца въ Пожв и теперь орудующіе здсь за какіе-нибудь 30 руб. въ мсяцъ. Умныя лица этихъ талантливыхъ людей производятъ чрезвычайно пріятное впечатлніе.

— Мы сначала чертить научились, а потомъ и сами искушаться стали.

И искушаются прекрасно, нужно имъ отдать справедливость.

— Они до чего насобачились,— разсказываютъ намъ:— ученый механикъ упрется въ новый чертежъ лбомъ и ничего понять не можетъ, что за машина? Сейчасъ — ‘Иванъ!’ Является Иванъ.— ‘Пособи-ка, что это за штука?’ Посмотритъ-посмотритъ и разъяснитъ. Съ лету понимаютъ. Ихъ у насъ много, такихъ-то!

Подобныя явленія, такіе Иваны, на Руси не рдки. Нтъ талантливе и въ то же время нтъ несчастне этихъ людей. Никакого исхода, никакого простора для примненія своихъ богатыхъ силъ и способностей. Разв не такіе же Иваны попадались мн въ Соловкахъ, на Валаам, въ Святыхъ горахъ? Тамъ, только подъ монашескою рясою, они получили возможность работать. И какія дивныя вещи стали создавать они! ‘Нтъ людей, нтъ людей!’ У насъ это принятый крикъ.— Нтъ людей! Разумется, нтъ, если вы ихъ станете по Большой Морской, да по Невскому искать. Они есть и ихъ много, но они теперь не пойдутъ къ вамъ, да и сами вы ихъ не найдете, не такъ у васъ мозги построены. Понадобится, явятся иные порядки — и такіе Иваны сотнями придутъ къ намъ на помощь. Эти ‘Иваны’ не въ одномъ лишь образ рабочаго представляются мн, это общій типъ дловыхъ и серьезныхъ людей. Только теперь они отплевываются отъ васъ, не хотятъ вмст съ вами длать ничего, слишкомъ хорошо присмотрлись они къ питерскому офиціальному міру. Люди съ развитымъ обоняніемъ бгутъ отъ чиновника, въ какомъ бы онъ высокомъ чин ни находился.

При мн Александровскій заводъ еще только возстановлялся и на первыхъ порахъ не очень шибко. Управляющій всмъ этимъ участкомъ, Грасгофъ, разсчитывалъ тогда именно пустить его въ ходъ, какъ слдуетъ, когда желзная дорога (горнозаводская) приблизитъ кушвинскій районъ къ этому и дастъ возможность вдоволь получать оттуда желзо для Александровскихъ механическихъ мастерскихъ.

— Тогда мы станемъ и желзо колбасить на рельсы, пароходы строить въ большомъ вид и машины всякія выпускать сотнями. А до тхъ поръ не изъ чего.

Вообще рабочіе, занимающіеся въ механической мастерской, являются уже гораздо боле развитыми, чмъ остальные. Они очень много читаютъ, и не одну беллетристику, газеты для нихъ длаются и потребностью. Здсь, напримръ, въ механической мастерской цлые спектакли ставятъ, и часто. Недавно играли ‘Женитьбу’ Гоголя, ‘Доходное мсто’ Островскаго, ‘Къ мировому’ В. Александрова. Вообще же въ больнюмъ ходу здсь репертуаръ Островскаго. Нтъ такой пьесы его, которая бы здсь ни была поставлена. По общимъ отзывамъ, играютъ отчетливо и толково. Зрителями являются администрація и рабочіе со всего завода. Бываетъ человкъ по полутораста. Я подобный примръ видлъ только въ холмогорскихъ селахъ, тамъ тоже крестьяне ставятъ спектакли и также очень недурно.

— У насъ театръ сталъ очень прививаться.

— Одного не могу понять, какъ т же рабочіе, которыхъ я видлъ на копяхъ, могутъ играть на сцен?

— Т совсмъ другіе. У насъ изъ механической. Вообще между рудокопами и заводскими разница большая. Вы посмотрите-ка, какъ у насъ рабочіе читаютъ. А въ копяхъ и грамотныхъ-то не найдешь.

Потомъ мн самому пришлось встртить не разъ между заводскими мастеровыми людей, въ высшей степени образованныхъ и живущихъ по-человчески. Одинъ, напримръ, о Герберт Спенсер заговорилъ, да такъ, что я, какъ щедринскій единька Кротковъ, только ротъ разинулъ. Другой спросилъ меня по поводу новой книги Смайльса. Большинство такихъ вышло изъ бывшихъ строгановскихъ крестьянъ. Вотъ, напримръ, исторія одного изъ нихъ. Отецъ — бднякъ-мастеровой и крпостной притомъ. Мальчикъ отличался удивительными способностями и рано понялъ, что на семью разсчитывать нечего. Онъ отлично учился въ приходской школ. Это замтилъ Петръ Сосипатровичъ Шаринъ, ученикъ Вейсбаха въ Фрейбург. Шаринъ считался на Урал звздою первой величины. Онъ былъ прекрасный ученый, но о гуманности и понятія не имлъ, потому что въ т жестокія времена о ней еще и слыхано не было. Графъ Строгановъ тогда многихъ воспитывалъ на свой счетъ, сотни — въ уздныхъ училищахъ, десятки — въ гимназіяхъ и университетахъ, и все изъ семей, служившихъ у него. Больше же всего — въ техническихъ школахъ, въ технологическомъ институт. Шаринъ и мальчика Воеводина, о которомъ я разсказываю, отправилъ въ пермское уздное училище на счетъ Строганова, но, какъ сынъ простаго рабочаго, онъ дальше идти не могъ и, окончивъ школу первымъ, долженъ былъ вернуться въ Билимбаевскій заводъ, помогать учителю мстной школы. Прожилъ онъ три года, продолжая работать въ мстной библіотек. Въ Билимбаевской школ преподавать было трудно по недостатку учебныхъ пособій. Старшій педагогъ былъ отъявленный пьяница и невжда и только мшалъ длу. Поэтому ребятишекъ приходилось учить читать по такимъ книгамъ, какъ, напримръ, ‘Инструкція уральскаго горнозаводскаго правленія’, ‘Горный журналъ’ и т. д. Въ качеств помощника, Воеводинъ не могъ сдлать ничего и совсмъ охладлъ къ длу. Свободнаго времени у него оказалось много, онъ и напустился на чтеніе, все подъ рядъ глоталъ: и Лессинга, и Дюма, и Гегеля, и Поль де-Кока. Сознаніе безвыходности своего положенія росло, оставаясь въ разряд мастеровыхъ, Воеводинъ не могъ пойти дале, а желаніе было пламенное. Пока еще найдутся средства къ этому, онъ началъ готовиться самъ, выписалъ самоучителей по разнымъ языкамъ, заслъ за работу, проглотилъ гимназическіе учебники очень быстро и, годъ спустя, былъ уже готовъ къ экзамену въ пятый классъ. Теперь нужно было выйти изъ мастеровыхъ и взять увольнительное свидтельство отъ общества. Собрался сходъ.— ‘Лучшіе люди относились ко мн недружелюбно, съ завистью,— разсказывалъ онъ,— и на сход это сейчасъ же выразилось насмшками’.

— Ладно. Посиди у насъ, пожуй нашего хлба! Ровно бы теб еще рано въ чиновники.

— У тебя и родители-то на нашихъ глазахъ росли, ничмъ не лучше насъ были. Словно бы и неладно намъ подъ тобою быть. Поучить бы тебя слдовало, по нашему, по мастеровскому обычаю. Дурь изъ тебя выгнать.

— Чмъ наши дти хуже? Почему он оставаться должны, а этотъ уйдетъ?

— Экая распута пошла! Вс отъ дла лыняютъ.

Волостной писарь былъ въ Билимба — поэтъ. Стихи сочинялъ la Некрасовъ, писалъ корреспонденціи въ газеты и пилъ мертвую. Онъ особенно противъ Воеводина возсталъ. И несчастному юнош ршительно отказали. Пришлось оставаться мастеровымъ. Продолжаю уже разсказомъ самого Воеводина, испытавшаго эту горькую участь.

— Тутъ мн удалось сойтись съ человкомъ, о которомъ и до сихъ поръ я не могу вспомнить безъ слезъ. Былъ онъ просто-на-просто этапнымъ офицеромъ, арестантовъ конвоировалъ. Свтлая душа, добрая! Молодежь на завод, даже и образованная, гульбою, да пьянствомъ занимались — на крпостной почв выросла, сама подъ кнутомъ была. Обыкновенно на завод собирались къ Баранкову (такъ звали этаннаго офицера). Сначала музыка шла, онъ — на скрипк, другіе — на иныхъ инструментахъ, а посл музыки за водку, да какъ — въ лоскъ! Опротивла ему служба, вчный лязгъ цпей, бритыя головы, униженіе человка, отмченнаго бубновымъ тузомъ, да срымъ халатомъ,— ухали мы въ Екатеринбургъ. Тамъ, подъ вліяніемъ чтенія и работы, совсмъ переродились. Случалось только четыре часа въ сутки спать, все остальное время занимались. Сначала были средства у Баранкова, потомъ у меня нашлись уроки. Прислуги не полагалось. Бывало, я читаю вслухъ, а Баранковъ сочень сетъ, либо мясо варитъ. Потомъ, чтобы не отвлекаться отъ дла, стали мы ходить сть въ обжорный рядъ. Печенкою питались. А время-то было, сами знаете, какое — шестьдесятъ третій годъ, вся гадь, что до тхъ поръ была,— въ щели попрятавшись, выползла и откровенно засмердла. Мы обратили на себя вниманіе. Какъ-де читаютъ люди? Какъ простой мастеровой сметъ за такое занятіе браться — дтей учить? Кажется, жили мы смирно, никого не трогали, а стряслась бда надъ нами великая — доносъ. Доносу вру дали. Баранковъ и теперь далече, а меня по этапу, въ кандалахъ, какъ простого мастерового, въ заводъ. Заклевали меня тогда дома.— ‘Что, ученый, выходилъ? Больно рано ученіе кончилъ, ишь, ты, какое ему начальство отличіе сдлало, бубенцы по ручкамъ, да ножкамъ привсило!’ Проходу не было. Тоска меня одолла страшная. Дваться некуда. Не по силамъ наперекоръ своимъ идти, все же связь свою съ ними чувствуешь, хочется имъ принести хоть чуточку пользы. Вы не поврите, какъ въ иную пору къ своимъ тянетъ, плюнулъ бы на все, да въ сермяжное царство и ушелъ. Въ университетъ дороги не стало, бросилъ я книги, въ конторскіе халуи идти было противно, ну, и пошелъ на заводъ простымъ рабочимъ. Мальчишкой у кричной печи жарился и теперь къ той же печи попалъ. Дло мое было ворочать болванку въ огн, бывало, всего тебя жжетъ, брыжжетъ на тебя огнемъ, иной разъ расплавленнымъ шлакомъ прыснетъ, а ты себя нарочно моришь, чтобы всю гордыню старую совлечь, чтобы и не думать, на что работалъ, къ чему готовился. Очень тоска одолвала, только работою я и заморилъ тоску. Чугунъ въ огн ворочаешь — потъ съ тебя льетъ, такъ, весь день до вечера, а вечеромъ бросишься на лавку, да до утра и проспишь, какъ убитый, а чуть свтъ — опять на работу. Такъ я себя изморомъ донялъ, что разъ въ праздничный день взялся за книгу и ничего понять не могу, точно я не читывалъ никогда. Съ этого времени меня рабочіе наши полюбили. Попалъ я въ кричные мастера, сталъ по полтиннику въ день получать, а потомъ меня надзирателемъ сдлали. Теперь я самъ себ хозяинъ, свое маленькое дло завелъ.

И такихъ на Урал масса, это не исключеніе.

У воротъ завода громадный кусокъ чугуна, сплавившійся въ уродливую, но плотную массу.

— Это у насъ козелъ!

— Какъ козелъ?

— Такъ называемъ! Изъ-за него, изъ-за козла, много несчастья бываетъ — весь заводъ снесть можетъ. У плохихъ техниковъ и строителей доменъ образуются, во время плавки, загуствшія массы чугуна, какъ желвакъ, садящіяся въ домну у самаго выхода изъ нея, или въ самомъ выход. Ну, тогда — руды выпускать нельзя, нужно дать домн остыть, выломать часть ея у входа и вытащить желваки. Вотъ эти-то желваки мы и зовемъ козлами.

— У домны брюхо толстое, пищевареніе отличное, уголь, руду и камни варитъ, а иногда засоритъ желудокъ, и стопъ машина! Нужно ее лечить, а пока лечатъ — мсяцъ рабочій безъ дла!.. Тутъ осторожность большая нужна…

Я уже говорилъ о положеніи рабочихъ въ мокрыхъ копяхъ и рудникахъ, на заводахъ оно нсколько лучше, но далеко отъ того, чтобы признать его хорошимъ. Какъ трудъ этотъ отзывается на здоровь работниковъ, видно изъ того, что въ 1874 году, напримръ: на 23 вдовца приходилась 141 вдова — это въ одномъ Александровскомъ завод. Въ томъ же году, на 60 родившихся мальчиковъ пришлось 64 умершихъ мужчинъ, а въ 1873 на 64 родившихся — 67 умершихъ. У женщинъ это отношеніе между умершими и родившимися въ пользу послднихъ. Всего на завод 1,098 мужчинъ и 1,236 женщинъ. Больше всего смертности въ разгар работы. Взрослые мрутъ — отъ чахотки, дти — отъ горячки и худой нищи. Отъ старости — очень мало, потому что здсь до нея рдко доживаютъ.

XIV.
Шабурное — заводъ голодный

Нчто въ род французскаго года я встртилъ въ сел Шабурномъ.

— Мы ужъ въ аду. Хуже не будетъ!— говорятъ здсь крестьяне. И подлинно, во всю мою жизнь я ужасне уголка не видлъ. Это дйствительно нчто потрясающее, въ полномъ смысл слова. Заводъ бездйствуетъ, ни одна домна не топится, печи — холодныя уже давнымъ давно. По поламъ завода — грибы торчатъ, на стнахъ лишаи пошли. Населеніе безъ хлба. Скотъ съденъ давно, что могло быть продано — продано. Хлба не сютъ, потому что, во-первыхъ, не на чемъ, а второе — нечмъ! По окраинамъ еще кое-гд овесъ да ячмень поднялись, но ихъ ранній морозъ убилъ, какъ я узналъ потомъ. Самые счастливые нашли жалкій заработокъ въ Александровскомъ и въ Луньевк, но это изъ самыхъ сильныхъ и молодыхъ. Старики, женщины и дти буквально мрутъ съ голоду. Источниковъ никакихъ. Въ этомъ-то безвыходномъ положеніи они должны еще за все платить: за усадьбу, за землю, которую не засваютъ, и которая безплодна вовсе, подушные сборы, земскія подати. За лыко, за мочало — за все берутъ съ нихъ. Лтомъ еще пиканами и пистиками живутъ. Что будетъ зимою — ужасно и подумать! Кому удастся заработать въ недлю семьдесятъ копекъ ни окрестнымъ заводамъ — тотъ на верху блаженства. Купитъ пудъ муки, кормится самъ и кормитъ свою семью. Есть такіе, которые, подъ вліяніемъ тоски, голода, ходятъ, какъ помшанные, или совсмъ оскотинились, кидаются на всякую падаль, собакъ перели всхъ. Что съ этимъ несчастнымъ народомъ кулаки длаютъ — и подумать страшно! Есть такіе, что весною ушли съ караваномъ на сплавъ. Но кулаки ихъ надули, не заплатили ни копйки, и несчастные — голодными вернулись къ голоднымъ семьямъ. На переселеніе согласны — но всмъ міромъ. А поголовно сдлать этого нельзя, потому что административныхъ тонкостей тьма тьмущая, тмъ боле, что владльцы, которымъ крестьяне обязаны своимъ разореніемъ, не теряютъ надежды возстановить заводы и всячески тормозятъ самую возможность эмиграціи… Помщики здсь, какъ моровая язва, прошли по краю. Вообще у нихъ, у Демидова-Ревдинскаго и Сергинскаго — крестьянство голь невозможная. Демидовъ, напримръ, построилъ дворецъ въ Ревд и запрещалъ… мычать коровамъ тамъ, гд онъ. Онъ нкоторое время былъ полиціймейстсромъ въ Москв и вводилъ здсь свои порядки: коровамъ не мычать, собакамъ не лаять… Иначе хозяева отвтствовали и притомъ жестоко. Тюрьмы и прочее — тоже существовали…

Я не могъ безъ тоски видть это Шабурное!

Картина разрушенія, которую въ назиданіе потомству слдовало бы передать на полотн. Пустота, разобранные дворы, заколоченныя окна, сиротющіе овины и риги, тишина кладбища — на улицахъ. Жалкая церковь и пьяный съ горя священникъ, у котораго рожу разнесло отъ запоя во вс стороны. То и дло, что теряетъ крестъ, уплачивая каждый разъ нашедшему двадцать копекъ… Все облупилось, все поносилось. Дома, какъ пьяные, шатаются во вс стороны или стоятъ, опершись на балки, какъ дряхлая калика перехожая на клюку. Народу мало, и тотъ ходитъ все помутившійся…

— Помирать бы, братцы, пора!.— говоритъ одинъ.

— То бда, что помираемъ тихо.

— Сразу бы!..

— А то изо дня въ день мнетъ тебя нужда лютая…

— Дтки, дтки!.. Кто васъ управитъ?— стонетъ мать, глядя на дтей.

Вечеромъ весь скотъ долженъ быть дома, но ничего не видать, потому что даже послдняя телушка съдена либо продана. Хотли заставить хлбъ сять, но царапать камень не очень повадно. Мстнаго хлба въ лучшее время не хватитъ даже на полмсяца. Изъ 2,000 жителей Александровскаго завода, напримръ, если 15 душъ занимаются хлбопашествомъ, такъ и то хорошо. Высваютъ ячменя отъ 40 до 50 пудъ и въ большой урожай собираютъ пудовъ 200 — 250.

— Хоть бы въ солдаты взяли!— вздыхаютъ крестьяне.

— А намъ-то, бабамъ, какъ?

— А помирайте!

— Хороши хозяева!

— Что же я те помогу, что-ли? Ну, останусь, работа гд?

— Все вмст. Дти вонъ…

Голодный освирплый мужикъ только отмахнулся отъ дтей.

Въ другомъ мст мать вышла, толкнула дтей впередъ и на колни сама.

— Хлба исть…— бормочутъ дти.

А у нея ужъ и слезъ нтъ. Только смотритъ на меня больными глазами. Какой карой можно отплатить за это разореніе его виновникамъ? Гд эти деньги, что были высосаны съ несчастныхъ? Какимъ подлымъ француженкамъ брошены он въ бездонныя пасти? Узжая отсюда, я положительно терялся, чмъ возстановить столь потрясенное населеніе. Вдь оно сразу-то и на работу негоже. Видли вы посл голоднаго года скотъ, который къ весн нечмъ уже стало кормить? Часть его пала, часть чудомъ до первой травы уцлла. Посмотрите вы на этотъ скотъ, когда его въ поле выгонятъ. Заставить его работать и думать нечего. Едва онъ ноги волочитъ. Облзетъ весь, язвинами покроется. Голову на всу ему держать трудно. Пока запрячь, мсяца полтора — два ему надо въ пол на свжей трав поправиться.

То же самое и крестьяне села Шабурнаго…

Тройка почтовыхъ лошадей быстро уносила меня отсюда. Когда мы въхали на высокую гору, какъ ни было тяжело мн, я невольно заглядлся на дикое величіе окружавшаго меня уральскаго пейзажа. Вонъ Павдинъ и Косвинскій камни вырзались на горизонт и стоятъ, точно два великана, на страж дикихъ лсистыхъ долинъ. Горы за горами… Луньва вся, какъ на ладони. Такъ и жди, что вс эти дебрями покрытыя горы зелеными волнами покатятся вдаль и унесутъ съ собою людскую тоску и муку въ какое-то глубокое, безбрежное, невидимое море. Вотъ озеро посреди горъ мерещится. Въ бинокль его видно отлично. Извилисто вливаются туда Луньва {Ва — по пермяцки вода. Отсюда Луньва, Яйва, Лыньва, Косьва, Вильва, Ульва — и т. п. Примч. авт.} и Урса, грохотъ ихъ пороговъ доносится сюда къ этой вершин.

— Пора, баринъ, кони застоялись!— торопитъ меня ямщикъ.

И опять монотонный звонъ колокольчика, и опять по сторонамъ мняется картина за картиной. А солнце уже садится за горы, и золотистый блескъ его лижетъ гребни высокаго, могучаго, невдомо какъ уцлвшаго лса. Потянуло прохладой. Со дна долинъ ползетъ туманъ, откуда-то слышенъ грохотъ падающей съ камней воды. Должно быть, въ самую темень лсного захолустья схоронился маленькій водопадъ и весело брызжетъ кругомъ на тсно обступившія его стны уральскихъ великановъ {Въ слдующіе очерки автора войдетъ его путь отъ Перми къ Екатеринбургу, затмъ поздка въ Демидовскіе заводы, въ Невьянскіе, Верхъ-Нойвинскій, Тагилъ и Салду.}.

XV.
Косьва.— Блый Спай и Бассеги.— Картина Урала.— Какъ Ермакъ волшебникъ людей въ камень вогналъ.— Золотой и желзный гвозди.— Р. Няръ и Ермачки.— Метаморфозы Ермачка разбойнаго — Лсопильня.— Какъ Никита Демидовъ потопилъ бродягъ въ подземель,

Съ перваго дня, какъ я попалъ на Уралъ, Косьва то и дло дразнила мое воображеніе.

Вороги лсного царства — оголившіе прикамскія пустыни — еще не добрались до этой рки, и течетъ она поэтому среди вковчныхъ и нерушимыхъ сосновыхъ боровъ, гд рже всего можно услышать стукъ топора и жалобный визгъ пилы, въдающейся въ здоровое и сочное, крпкое, какъ камень, тло лсного великана. Охота не пораспугала тамъ дикаго звря, и на всей вольной вол ходитъ онъ по скатамъ прикосьвинскихъ горъ, тысячу лтъ тому назадъ заснувшимъ и до сихъ поръ не просыпавшимся ущельямъ.

Рдкими поселками забрались въ эту дрему невдомые люди — да словно сами испугались своей смлости и не пошли дальше… Къ вод тснятся они, пугливо озираясь на вершины сумрачныхъ горъ, на сплошныя стны стараго лса. Живутъ до сихъ поръ въ этихъ сельбищахъ сказанія о дивной старин, по всему остальному Уралу заглушенныя грохотомъ заводскихъ машинъ, кипньемъ и шумомъ не знающаго устали труда, поются уже забытыя нами псни, не имющія ничего общаго съ пснями лакейскаго культа, всюду занесенными въ русскую деревню. Тутъ, на Косьв, Русь еще стоитъ на колонизаторской переходной эпох, она еще не знаетъ — лсъ-ли ее одолетъ, или она одолетъ лсъ… На сверъ она протянулась чуть не къ Навдинскому Камню, обогнула Растесъ и только къ югу — на два дня пути отъ Камы—покрылась большими селами. Тысячи ущелій питаютъ ее своими потоками и рченками, гд грохотъ воды въ порогахъ заглушается стрекотомъ непуганной дичи, гд рзкій крикъ лебедя по зорямъ и точно жалобный плачъ кречета въ недосягаемой выси свернаго неба — такъ и переносятъ васъ во времена ушкуйниковъ и иныхъ добычливыхъ русскихъ людей, уходившихъ сюда отъ всякаго рода ежевыхъ рукавицъ… Сверхъ того, для любителя природы, Косьва даетъ рядъ такихъ картинъ, которыя, увидвъ разъ, не забудешь никогда. Понятно, съ какимъ удовольствіемъ принялъ я предложеніе подняться вверхъ по этой рк, сдланное мн на Кизеловскомъ завод.

Оставивъ вправо отъ насъ рку Полуденный Кизелъ, мы должны были выхать на устье Няра, впадающаго въ Косьву.

Дорога шла сначала по лсу, вершины котораго были обломаны.

— Ишь, буранъ у насъ какъ прошелъ… по верху… Густолсье здсь — въ глыбь ему силы не было, а верхи снесъ.

Путь былъ ужасенъ въ полномъ смысл слова. Большую часть его пришлось сдлать пшкомъ, потому что телжка становилась но очереди то на одно колесо, то на другое, то передокъ подымался вверхъ, обрушивая насъ внизъ, то кузовъ наскакивалъ на какую-нибудь колдобину, и мы сползали на лошадиные хвосты… На каждомъ шагу, сверхъ того, трясло немилосердно, такъ что мы собственными головами испытали прочность желзныхъ ободовъ, къ которымъ былъ прилаженъ прочный кожаный верхъ.

Я невольно удивился спокойствіи моего спутника.

— Тутъ, братъ, обколотишься!.. По всей округ у насъ другого пути нтъ… Этотъ вотъ черезъ лсъ слаженъ — корни-то наскрозь дорогу прошли. Тутъ одинъ изъ Питера, вашъ-же, здилъ… съ ‘ученой цлью…’ Сказываютъ, изъ большихъ чиновниковъ онъ.

— Ну?

— Остался доволенъ. На второй верст вылзъ изъ брички, да и легъ на дорогу и завылъ.

— Завоешь…

— Отчего не выть — вой, когда теб такая охота пришла… А намъ прекрасно, лучше не требуется. По. крайности начальство рдко къ намъ лазаетъ. Провели дорогу-то получше, отбою-бы отъ него не было… А теперь мы за этимъ лсомъ, какъ у Христа за пазухой.

Зато вс неудобства пути были забыты, когда по крутому и длинному скату мы взобрались на Блый-Спай.

Мы долго стояли на вершин его, не ршаясь тронуться съ мста — такъ велико было очарованіе открывшихся отсюда далей. Блый-Спай на 50 футовъ выше всхъ остальныхъ горъ этой части Урала. Тремя параллельными волнами — одна за другою — подымались гряды его на сверъ, сплошь поросшія лсомъ… Впереди совсмъ синяя — мрачно хмурилась подъ нами, чмъ дале, тмъ сумрачне и смутне казались тоны этихъ горъ… За ними — тонкая полоса воздуху, и надъ ней, какъ будто на высот, ничмъ не связанные съ землею, висятъ рзко очерченные сверху, а внизу сливающіеся съ этимъ воздухомъ силуэты каменныхъ Бассеговъ. Они казались совсмъ желтыми, правильныя, и величавыя массы ихъ заслоняли отъ насъ еще боле далекій сверъ… Бассеги на 3.500 фут. подымаются надъ уровнемъ моря. Ихъ безлсныя гранитныя массы такъ напугали воображеніе окрестнаго населенія, что оно связываетъ съ ними почти вс явленія природы. Гроза, главнымъ образомъ, родится на Бассегахъ, тамъ-же и втеръ спитъ, пока не проснется… Оттуда идетъ морозъ, ранніе холода тоже одолжены Бассегамъ своимъ существованіемъ.

— Тамъ, въ камени, прежде люди жили!..— замчаетъ спутникъ.

— А что?

— До сихъ поръ есть въ немъ пещеры малыя… А эти люди волшебные, клятые… Они досел въ камн хоронятся… Какъ въ пещеру сойдешь — слышно, промежду собой разговариваютъ въ гор… гу-гу-гу гудятъ… Ихъ, сказываютъ, Ермакъ многое множество побилъ, остальные заклялись и въ гору ушли, такъ въ гор и живутъ…

— И здсь, значитъ, объ Ермак слышно?

— Тамъ, у Бассетовъ, сказываютъ про него много. Вишь, ты, шелъ онъ, Ермакъ, на Сибирь тремя путями, тремя войсками… Одно войско — мимо Бассетовъ… А тамъ тропа такая промежду горъ… ея не минуешь. Попало ермаково войско на эту тропу, а волшебные люди сверху-то его и давай камнемъ бить. Били-били, видитъ Ермакъ — не совладать. ‘Стой!’ — говоритъ. ‘Къ нимъ круто, такъ не пройдешь,— пущай-же они столько этого самаго камню насыплютъ, чтобы мы до нихъ долзть могли’. Ну, стали наши. Сверху волшебные люди слышатъ ратные крики и все сыплютъ камни. Какъ этого камня навалило довольно, Ермакъ и повелъ свою орду.

— Почему-же ‘орду?’

— Потому у него въ войскахъ всякаго народу и всякаго званія довольно было. По вол дрались, гд кто хочетъ… Ордой шли… Дорвался Ермакъ до волшебныхъ людей и давай ихъ бить. Били-били — до самой до ночи. А ночью волшебные люди вс своимъ колдовствомъ въ гору и попрятались. Они это такъ сдлали, чтобы на время, а Ермакъ видлъ, скрозь кое мсто они въ камень ушли, да на этомъ мст крестъ и выскъ. Такъ волшебные люди за этимъ крестомъ и сидятъ… Крпко!.. Ино слышно, плачутъ, жалятся, ино — такъ себ свою молвь держутъ…

— Что-же, крестъ этотъ до сихъ поръ цлъ?

— Есть, которые видли… Такъ и зовется онъ ‘Ермаковъ крестъ’, а камень, что волшебные люди насыпали — ‘Ермаковъ холмъ’… Такъ весь онъ изъ осколковъ, да изъ щебня… Самъ я видлъ холмъ этотъ — промежду двухъ горъ.

Сталъ было я говорить, что такого факта въ исторіи нтъ, что Ермакъ не этимъ путемъ въ Сибирь шелъ,— мой спутникъ оказался твердъ умомъ.

— Много знаютъ ваши ученые, много они видли… Помалкивай ужъ… Вонъ они какіе — чуть дорога похуже, лягутъ на брюхо, да, что твоя корова, мычатъ… Эдакъ мало усмотришь!.. Одинъ у насъ тоже былъ… Изъ Москвы онъ — такъ все пельмени, да пироги лъ. Постъ — поспитъ, поспитъ — постъ… Съ тмъ и ухалъ.

Дорога круто внизъ пошла. Тсно обступили ее ели и сосны… чуть не въ лицо хлещутъ. Кое-гд въ проеминахъ — блыя пятна мху… Издали слышенъ грохотъ рки въ порогахъ.

— Это Нярокъ нашъ шумитъ…

Когда мы сползли внизъ, показалась и эта рченка — красивая, говорливая, перекидывающаяся съ камня на камень… Камни съ берега прямо поперегъ теченія уступами… Злится и пнится вода, не осиливая ихъ, забрасываетъ брызгами зеленыя облака лозняка, что спустился къ берегу и нижними втвями своими купается въ боле спокойныхъ струяхъ. Птичій стрекотъ кое-гд просто глушитъ.

— Тутъ иной разъ птица тучей идетъ. Голосу своего не слышно…

По всей окрестности — медвдю вольно.. Только и разсказовъ, что тутъ вотъ онъ корову задралъ, а тамъ человка попортилъ… Чмъ не дикая Африка!.. Вдь медвдь-то здшній, пожалуй, посильне льва будетъ… Народъ тутъ тоже живетъ полудикій. Когда владлецъ ближайшихъ Кизеловскихъ заводовъ, князь Абамеликъ-Лазаревъ, сюда прізжалъ, косьвяне его встрчали везд на колняхъ.

— И смотрть на него боялись!.. Онъ имъ больше царя казался!..

Потомъ я слышалъ, что изъ одного поселка народъ даже въ лсъ ударился при одномъ слух о близости владльца… Вообще, видимое дло — всякое начальство здсь не особенно долюбливаютъ. Популярностью пользуется пока одинъ г. Новокрещеныхъ, управляющій всми лазаревскими заводами. Онъ знаетъ народъ, и народъ здсь ему вритъ. Отъ остальныхъ отбивается всми силами. Про земскую полицію и говорить нечего…

Медвдь помнетъ-помнетъ, да и пожалетъ, а у чиновника на мужика жалости нтъ… Онъ съ тебя, какъ съ зайца, пять шкуръ сдеретъ… Только у насъ, слава Богу, сторона глухая. Мы начальство это за рдкость видимъ… За лса отъ него схоронилися и живемъ.

— Ну, и жизнь!— вмшался рабочій, понюхавшій цивилизаціи въ Кизел и Чермоз.

— Чмъ не жизнь?

— Живете вы, что вошь въ овчин…

— Коли вошь сытно живетъ — такъ и мн позавидуешь!

Народъ здсь дйствительно диковатъ. Изъ-за какихъ нелпостей возникаютъ въ этомъ краю довольно серьезныя неудовольствія — поврить трудно. Вотъ, напримръ, случившееся недавно въ Тагильскихъ заводахъ. При освобожденіи крестьянъ ввели рабочую книжку. Посредникъ Г., желая понятне объяснить ея значеніе, выразился въ какомъ-то сел:

— Прежде вы были прибиты къ заводамъ желзнымъ, а теперь будете прибиты золотымъ гвоздемъ!

Народъ разошелся молча. Вечеромъ стали собираться кучки… а на другой день — формальное волненіе… ‘Что такое?’ Стали доискиваться причины.

— Не хотимъ золотого гвоздя!..— въ одинъ голосъ заорала толпа.

И, такимъ образомъ, начался бунтъ изъ-за рабочихъ книжекъ, который будетъ нами описанъ въ своемъ мст.

Дорога опять стала перекидываться съ горы на гору… Въ лощинахъ гремли потоки, наверху величаво шумли вковые лса. Ближе къ Косьв стали попадаться крупные кедры. Въ пышныхъ иглистыхъ зеленяхъ чернли желваками орховыя шишки. Видимо, здсь было некому обирать ихъ… Старыя, прошлогоднія — гнили на земл, по которой въ мягкихъ проложинахъ то и дло попадались медвжьи слды. Звриныя тропки къ вод змились довольно замтно для глаза посреди этого чернолсья. Изрдка, когда мы останавливались, вдали слышалось шуршанье и трескъ сухихъ сучьевъ подъ чьей-то могучей лапой… ‘Это онъ шатается’,— замчалъ ямщикъ, сдерживая коней, пугливо поворачивавшихъ туда головы съ насторожившимися ушами.

Некому пока его бить… На работахъ народъ. Съ одного изъ послднихъ холмовъ вдругъ словно выросла передъ нами вдали темно-синяя, почти черная на сромъ неб — выше лса стоячаго, выше облака ходячаго — гора Селянка. Эта мрачная масса открылась на одну минуту — и ее тотчасъ же опять заволокло туманомъ. Проступила и спряталась, кутаясь въ свои грозовыя тучи. Казалось, приподнялся край занавси, скрывающей за собою зловщій міръ сказочныхъ черныхъ горъ и безлюдныхъ пустынь. Въ теченіе этой минуты можно было только различить рзкія очертанія скалъ, внчающихъ ея скаты и вершину… Еще полчаса дороги — и новое очарованіе: проска внизъ, долина съ разливомъ Косьвы, расширяющейся здсь въ спокойный плесъ — серебряный щитъ, брошенный на дно котловины. Крутыя массы горъ кругомъ. У берега чуть мерещутся барки… Людей еще не различаетъ на нихъ глазъ, не привыкшій къ этимъ далямъ. Опять тучу нанесло. Тамъ, на Урал, то и дло ползаютъ он — срыя, затягивающія своимъ туманомъ красивыя долины… Только и осталось отъ сейчасъ видннаго пейзажа впечатлніе ужасныхъ кручъ, синяго лса и идиллически спокойной рки. Впрочемъ, идиллія тугъ далеко не еокритова. Я показалъ моему спутнику на покраснвшую, точно кровью обрызганную листву лса.

— А это у насъ пятаго іюня сильнымъ морозомъ ударило!..

Грохотъ воды… Мы спускаемся въ долину, гд быстрая и красивая рка ІГяръ впадаетъ въ Косьву. Вода шумитъ все больше и больше, наконецъ, внизу — мы должны говорить громче, даже кричать, чтобы разслышать одинъ другого чуть-чуть подальше. Долина живописна въ высшей степени. Со всхъ сторонъ обступили ее крутые, лсистые кряжи, огибающіе ее отовсюду кольцомъ, которое распаялось только въ одномъ мст, оставляя на восток пролетъ для рки… На запад она прячется въ темное ущелье. Куда не взглянешь — такія же извилистыя срыя ущелья впадаютъ въ эту долину,— узкія, темныя… Совсмъ щелями кажутся они отсюда. Мрачно и величаво смотритъ Уралъ, чуть только подальшо отойдешь отъ населенныхъ мстъ въ его заповдную глушь.

Тутъ уже царство иныхъ былинъ и сказаній.

О Ермак на Косьв молчатъ.

— У насъ Ермака не было — Ермачки были. Ермакъ — онъ выше прошелъ… Онъ чужой намъ совсмъ, у насъ — свои Ермачки.

— Что-же эти Ермачки длали?

— А тоже всякую чудь воевали… Тутъ, что червь въ гниломъ орх, по разнымъ таинкамъ да падямъ чудь всякая жила, ну, наши Ермачки ее и воевали… Потому здсь какъ селились они? На чужое мсто пришли — хозяева и не пущаютъ, ну, Ермачки хозяевъ и воевали… Это, братъ, все тутъ кровью полито… Ермачки ушли дальше, а, по слду, отцы наши и дды проявились сюда… Такъ подъ себя Пермяцкое безлюдье это и забрали.

— Сколько же ихъ было, Ермачковъ?

— Разныхъ много… Одни Ермачки были справедливые, а другіе разбойные. Разбойные Ермачки всхъ грабили — и своихъ, и чужихъ. Монастыри раззоромъ зорили, приставовъ царскихъ гнали… По всему краю лютовали такъ-то. Ну, а которые справедливые, т на одномъ мст не сидли. Выбьетъ татарву поганую — и дальніе, такъ по слду ермаковому до самой до Сибири доходили. Вотъ тутъ на губ (у Няра) сидлъ Ермачекъ разбойный… У него подальше въ гор и пещера была. Оттуда онъ, что паукъ на мухъ, на всякаго страннаго человка кидался… До самой Камы злодйствовалъ, ну, только его старецъ одинъ праведный волкомъ обернулъ… Шелъ этотъ старецъ отъ. московской неправды въ самое Сибирь… Вдолг это опосл Ермака настоящаго было. Былъ на Москв этотъ старецъ бояриномъ. По обту пшкомъ шелъ, а за нимъ въ челнахъ богачество великое везли, потому онъ хотлъ на Навдинскомъ камн обитель поставить. Ну, вотъ, ладно — сталъ онъ подыматься по нашей Косьв-рк. До Губахи все благополучно было, а съ Губахи до Няра Ермачекъ этотъ дйствовалъ. Съ Ермачкомъ было разнаго народа — татаръ и чуди ста полтора… Потому, какіе разбойные Ермаки,— т къ себ всякой вры бглыхъ принимали. На ночлег и напади Ермачекъ на старца. Не хотлъ старецъ человческой крови даромъ проливать и говоритъ Ермачку: ‘Честь честью подлимъ караванъ — половина теб, половина мн’. А у того жадность разгорлась… ‘Давай все’,— говоритъ, ‘или молись Богу — тутъ теб и конецъ будетъ! Сталъ старецъ съ нимъ драться. Только Ермачкова орда слугъ его осиливать начала… Половины не осталось… Тутъ старецъ силу свою и показалъ: ‘Будь же,— говоритъ,— ты отнын и навки проклятъ. На какой рк лютовалъ, на той и лютуй, только не супротивъ людей божьихъ, а обернися ты со всми своими присными и разбойными людьми — щукой’… Только Ермачка и видли… Не стало ни его, ни рати злодйской!..

— Какъ же вы говорили, что онъ его волкомъ?

— А это другая исторія. Вишь ты, поставилъ этотъ старецъ-праведный на Косьв-рк скитъ свой и сталъ Богу молиться, да всякаго рода странныхъ людей къ себ перенимать. Пошелъ онъ, вдолг посл того, на Косьву, на бережекъ посидть — тутъ вся косьвинская рыба къ нему изъ воды…— поклонилася старцу!..

— Вона!

— Да! Какъ — ужъ не знаю, а только понялъ старецъ моленіе всякой мелкой рыбешки. Пришла, вишь, та жалиться. ‘Съ тае поры, какъ заклялъ ты Ермачка щукой — житья намъ въ нашей рк свтловодной да чистой нтъ… Подомъ стъ насъ тая щука, и некуда намъ уйти отъ нее. Нтъ ей сыти никогда,— сколько ни стъ — все ей мало’. Ну, старецъ и пожаллъ рыбку… Вызвалъ это тайнымъ словомъ щуку со всми ея щучками — присными и сказалъ: ‘Быть теб отнын срымъ волкомъ, а вамъ волчатами. Потому въ рк больше щуки — рыбы нтъ, и ты всхъ обижаешь, а въ лсу надъ тобой вдмедь будетъ старшой’…— Скинулась щука со щучатами волкомъ и волчатами и ударилась въ чернолсье наше.

Крестьянство здсь съ разныхъ сторонъ сошлось. Коренного не было. Семьями поселились они и лоцманствуютъ по Косьв отъ Троицкаго рудника до Губахи. Сообщеніе по Косьв въ полую воду барками, барки они и водятъ, теперь же вверхъ намъ пришлось подыматься въ утлыхъ душегубкахъ — на шестахъ… Два гребца — одинъ на носу, другой на корм — (въ душегубкахъ скоре два носа, кормы нтъ) передвигаютъ лодку вверхъ, упираясь шестами въ дно рчное. Лтомъ лоцмана нанимаются гребцами и считаютъ себя счастливыми, получивъ за день такого каторжнаго труда 50 коп. Остальные работаютъ на лсопильн, устроенной управленіемъ князя Абамеликъ-Лазарева здсь же, у самаго устья Няра. Лсопильня водяная, она распиливаетъ отъ 80 до 200 саженъ дровъ ежедневно и снабжаетъ ими Чермозскій заводъ, стоящій далеко отсюда на рк Кам. Рабочіе здсь получаютъ поденьщину отъ 25 до 50 коп., причемъ каждому задается извстный урокъ, который къ вечеру онъ обязанъ выполнить. Лсное царство вокругъ Няра, такимъ образомъ, приговорено къ истребленію. Уже и теперь топоръ дроворуба валитъ о-земь столтніе великаны, оставляя за собою пустыню… Къ счастію, вс окрестности Косьвы вверхъ отсюда до истоковъ совершенно двственны. Въ ихъ величавой тишин звукъ топора ни разу еще не нарушалъ благоговйнаго раздумья сибирскихъ кедровъ и лиственницъ… Дроворубы въ при-нярскіе лса нанимаются дешево — на своихъ харчахъ за 30 коп. въ день идутъ. Промышленники и крестьяне въ этой долин живутъ совсмъ одиноко и замкнуто. Въ нсколько лтъ разъ заглянетъ кто-нибудь въ эту тихую и мирную пустыню, оглашаемую только грохотомъ рки въ порогахъ, да шумомъ колесъ водяной пильни. Здсь хотли было устроить волость, и нярцы волновались, не желая этого.

— Мы заугольники… Не хотимъ… Намъ старшину да писаря не надо. Досель этихъ безобразіевъ не было — жили и безъ нихъ, слава Богу!

Въ конц-концовъ, у нихъ не спросятъ — и выйдетъ, въ конц-концовъ, кавардакъ. Разъ прізжалъ сюда какой-то чинъ съ бумагой.

— Намъ бумаги не надо!.. Намъ и безъ бумаги хорошо…— волновались нярцы.— Ну, ее, бумагу!

— Да вдь вы деньги плотите.

— Плотимъ.. Мы согласны… Мы, что слдоваетъ царю, плотимъ, пока животы есть.

— Такъ вдь вамъ квитанціи нужны.

— Мы платить — согласны, а на квитки не согласны.

Такъ чинъ и ухалъ ни съ чмъ. Хотли было ихъ вызвать назадъ въ волость — не пошли… Чмъ это кончилось безъ меня — не знаю.

— Обойти насъ квитками хотли!— радуются нярцы.— Квитками обвязать ладили, да мы на себя запись не взяли… Не примаемъ мы квитковъ ихнихъ… Съ квитками во какъ влетишь-то!. Знаемъ.

Управленіе заводовъ Абамеликъ-Лазарева настаиваетъ на оброчной систем, потому что изъ заводскаго рабочаго никогда не выйдетъ хлбопашца.

Народъ здсь подвижной, если его сюда прикрпятъ надлами, а пильную закроютъ, какъ хотли,— въ этой уральской долин не останется живой души… Соображеніе это для меня понятно. Владльцамъ выгодне оставить землю за собою, чмъ подлиться ею съ крестьянами… Выйдетъ, или не выйдетъ изъ заводскаго крестьянина хлбопашецъ,— а лса-то, поля, рки и всякія иныя угодья останутся въ цпкихъ рукахъ управленія.

Тучи мало-по-малу сползали, одну за другой открывая мрачныя вершины окрестныхъ горъ, угрюмо задумавшихся надъ этими пустынями. Пока мой спутникъ условливался съ лоцманами, нанимая душегубку для перезда въ Троицкій рудникъ, я отправился въ лсопильню. Тутъ грохотала вода, ворочая громадное маховое колесо, визжали пилы, врзываясь въ смолистую блую крпень мстнаго дерева. Работало человкъ тридцать мужиковъ и двадцать бабъ, совсмъ засыпанныхъ мелкою сосновою трухою. Никто почти не отдыхалъ,— спросилъ почему — оказалось, урокъ слишкомъ великъ. Двое рабочихъ должны выпилить сто саженъ дровъ въ день, четверо — двсти.

— Тутъ измаешься!.. Тутъ и посндать-то часу нтъ… Уроки большіе. За три-то гривенника потомъ изойдешь!

— Круглый годъ у васъ эта работа?

— Нтъ. Зимой и весной мы барки строимъ.

— Куда же это?

— Пустышомъ въ Губаху сплавляемъ, а изъ Губахи внизъ ихъ съ рудой отправляютъ въ Каму, въ Чермозскій заводъ. Тамъ руду эту плавятъ.

Изъ дальнйшаго объясненія можно было заключить, что и постройка барокъ неособенно выгодна нярскимъ крестьянамъ.

Заводъ нанимаетъ ихъ на поставку барокъ, уплачивая по 160 рублей за каждую, причемъ, по камскимъ цнамъ, вся такая барка стоитъ 450 рублей. За заготовку лса, за подвозъ его къ Няру, за распиловку, за оснастку, за самую покупку лса, если на него надо брать билетъ, заводъ ничего не платитъ, не платитъ и за желзо, и за гвозди. Все это надо поставить изъ тхъ же 160 рублей, причемъ длина такой барки не можетъ быть мене 20 саженъ. Выгрузивъ руду въ Чермоз, заводъ, благодаря дешевизн заготовки, можетъ продать такую барку и продаетъ ее по 185 рублей. Такимъ образомъ, не только сплавъ руды и накладные расходы сводятся къ нулю, но еще и незначительный барышъ получается управленіемъ. Большую часть этихъ барокъ изъ Чермоза отправляютъ съ желзомъ въ Нижній, а оттуда въ свою очередь сплавляютъ въ Казань, или вверхъ по Кам обратно. Какіе громадные лсные великаны ложатся подъ топоромъ дроворуба для этихъ барокъ! Хотя лсамъ вокругъ Косьвы и конца краю нтъ, но уже предчувствуется то время, когда сюда нагрянетъ со всхъ сторонъ жадное воронье — и послдняя сосновая роща сплавится въ вид распиленныхъ бревенъ внизъ, по Кам… Уцлютъ только лса, принадлежащіе Абамелику-Лазареву, да и то, если заводы Кизеловскій и Чермозскій обойдутся своими дачами или перейдутъ на каменный уголь. Сюда уже налетли промышленники, но пока они заняты инымъ дломъ: такъ, для Оханска и другихъ прикамскихъ мстъ здсь добывается жерновой камень въ участкахъ, арендуемыхъ у Лазарева. Дальше Осы и Сарапула, онъ, впрочемъ, нейдетъ. Недавно такимъ образомъ у заводскаго управленія одинъ крестьянинъ взялъ на разработку цлую гору съ уплатою 30 коп. за кубическій аршинъ. Ломаетъ ее онъ съ помощью прикосьвенскихъ мужиковъ и сплавляетъ съ ними же на плотахъ для Добрянскаго завода. За послднее время найдены здсь громады превосходнаго бутоваго камня, но пока ими никто не пользуется.

— Хуже нтъ этого сплаву у насъ,— жалуются рабочіе.

— А что?

— Страсть, что народу по Косьв тонетъ. Весною не углядишь… Стремя здсь ярое, грудью вода бжитъ… Вдаритъ въ камень — и Бога помянуть не успешь.

— А выплыть?

— Какой выплыветъ — пна одна… вода злонравная у насъ… Храбро идетъ… Всего тебя о камень изщемитъ… Тутъ — будемъ такъ говорить — рдкая семья, чтобы кто не потопъ! Тутъ какъ?— Гд и чистое мсто, безъ каменю — въ полтора часа тридцать верстовъ бжитъ судно, коли не очень грузное… А на перекатахъ, гд внизъ сдаетъ, чистая изволочь… Зажмуришься и летишь, что птица!..

— Ну, жчуриться-то не слдъ… Такъ бы, глядя, можно багромъ отъ скалы отпихнуться.

Мужикъ расхохотался.

— Эхъ, ты, баринъ! Какъ отпихнешься, когда тебя, точно пулю изъ ружья, на камень несетъ… Извернетъ вода — хорошо, не извернетъ — отъ тебя и дыму не будетъ. Въ пыль изотретъ… На Чусовой еще хуже.

— А ты на Чусовой бывалъ?

— Я не былъ, а только мы изъ тамошнихъ.

— Переселились?

— Давно, дды наши бжали сюда.

— Трудно было тамъ, что ли?

— А вотъ какъ — въ аду легше. Ты про Никиту Акинфіеча Демидова слыхалъ?

— Какъ же.

— Нон что, нон рай… вотъ при немъ было плохо… Къ нему всякій народъ шелъ — и бглые, и каторжные, которые и такъ, странствующіе,— ддко — такъ его звали — всхъ прималъ, потому ему понадобилося многое множество рабочихъ, съ малыми силами евонаго дла не поднять было. Ну, на заводахъ — извстно, всякое случалось, народъ безъ удержу, совсть ему ни-по-чемъ, поди, у каждаго на душ грха-то невпроворотъ. А кто и кровь пролилъ! Народъ, будемъ такъ говорить, самый дерзновенный. Съ ними тоже Демидовъ не шутилъ, чуть что — заскали, а кого на вчныя времена въ землю закапывали.

— Живьемъ?

— Погреба такіе были. Посадятъ, заложатъ, да и забудутъ, гд тутъ всякаго бглаго помнить. Время жестокое было!..

— Да вдь Демидовъ въ Питер жилъ.

— Все едино — назжалъ, либо его именемъ лютовали управляющіе… Онъ бы самъ, можетъ, и помиловалъ, а эти, сдлай милость,— не простятъ. Тоже эти бглые у него, у Демидова, и монету чеканили.

— Ну, вотъ…

— Врно теб говорю. Для этого самаго дла у него въ Невьянск и башня была такая построена, а подъ ней, подъ башней, погреба обширные. Въ погребахъ бродяги монету чеканятъ, а на башн сторожа сторожатъ — не детъ ли кто… И столько злодйства въ той башн случалось, что она покосилася вся, такъ косая и стоитъ теперь {Башня эта, дйствительно и до сихъ поръ еще стоитъ въ Невьянск.}. Падать не падаетъ — а къ земл ее всю тянетъ… Такъ вотъ прознали про вс эти дла въ Питер, и пришло Демидову круто, такъ круто, такъ круто, что хоть самому идти въ бродяги… Потому онъ зналъ, что ениралъ Потемковъ его не помилуетъ.

— Какой это еще генералъ Потемковъ?

— Былъ такой… Енъ еще турокъ всхъ повоевалъ. Такъ его на Демидова и послали — разобрать вс его дла и, если что окажется — заковать и къ самому царю въ Питеръ… Но только и Демидовъ былъ не промахъ. Собралъ онъ всхъ своихъ на заводъ и самъ проврку сдлалъ… Однихъ, кои съ паспортами, опять къ длу опредлиль, а другихъ заставилъ канаву рыть къ погребамъ, что подъ его хороминами были… Когда канава готова была, онъ ихъ загналъ въ погреба эти и заперъ… ‘Сидите,— говоритъ,— пока генералъ Потемковъ продетъ, а потомъ я васъ выпущу, и гуляй, кто куда хочетъ’. Только генералъ пріхалъ, Демидовъ сичасъ его къ себ, честь честью. Пиръ ему задалъ, а ночью, какъ тотъ заснулъ, онъ изъ пруда заводскаго по той канав воду и пустилъ въ погреба эти… Самъ бросился точно съ-перепугу къ генералу. Вода-де плотину прорвала… Едва-едва оба они спаслись… А что въ подвалахъ народушку погибло — страсть… Потому сверху ихъ желзными засовами забили, а окна, какія были за рдкость, ршетками задланы… Никто не спасся. И поврку нельзя было сдлать, потому — все кругомъ вода залила… Едва царскій левизоръ ноги унесъ отсюда {Преданіе, слышанное мною въ Косьв, очень похоже на такое же, сообщенное г. Вологдинымъ въ ‘Пермскихъ Губернскихъ Вдомостяхъ’. Въ послднемъ, вслдствіе доноса на Демидова, посланъ былъ изъ Петербурга сенаторъ князь Вяземскій. Но пока въ Петербург доносы еще разсматривались, пока назначили слдователя, пока тотъ собирался въ путь,— прошло около года, а Демидовъ съ своей стороны времени не терялъ. Узнавъ, что большинство бродягъ — бглые изъ Подмосковья, богачъ заводчикъ послалъ туда агентовъ и скупилъ у мстныхъ помщиковъ всю массу людей, которыхъ т считали пропавшими безъ всти. Лицъ, не открывавшихъ своего происхожденія, Демидовъ веллъ невьянскому управляющему держать въ куч, и какъ прідет слдователь, запрятать въ подземелье, но такъ, чтобы никто посторонній не могъ указать этого мста, и если обстоятельства того потребуютъ, ‘оставить бродягъ тамъ на вки вчные’. Для помщенія князя Вяземскаго въ Невьянск былъ выстроенъ наскоро домъ, великолпно отдланный внутри и снаружи и снабженный мебелью изъ самаго рдкаго и драгоцннаго заграничнаго дерева. Жители, дивясь роскоши этого зданія, назвали его ‘красными хоромами’. Когда прибылъ Вяземскій и приступилъ къ поврк народа, ему представили ревизскія сказки и крпостные акты, совершенные заднимъ числомъ на вновь пріобртенныхъ людей. Что же касается бродягъ и бглыхъ, то на вопросъ по этому предмету данъ отвтъ, что такихъ никогда не было и нтъ по заводскому имнію. Усплъ или нтъ Вяземскій обличить Демидова въ укрывательств безпаспортныхъ — неизвстно, по словамъ старожиловъ, Демидову не было ничего и только ‘спрятанные въ подземель не выходили уже на блый свтъ’. Врно Вяземскій чмъ-нибудь не угодилъ Демидову, потому что, тогда они встртились въ Петербург, и первый между прочимъ сталъ расхваливать невьянскія ‘красныя хоромы’, Демидовъ выслушалъ его молча, а вернувшись домой, написалъ своему управителю: ‘сжечь эти хоромы со всмъ, что въ нихъ есть!’ Приказъ былъ исполненъ буквально, по отзыву управителя, въ дйствительности же зданіе немедленно было сломано, и бревна употреблены на обжогъ руды. Мебель и уборы достались управляющему.

О Демидов вообще ходитъ масса такихъ разсказовъ. Очевидно, нкоторая правда въ нихъ есть. Человкъ былъ жестокій и сентиментальничать не любилъ. Рабочихъ держалъ впроголодь, а бглыхъ и казнилъ нещадно за самые легкіе проступки. Подобныя же легенды приходилось мн слышать на Урал и объ Строганов, только о послднемъ съ примсью элемента героическаго. Строгановъ воевалъ съ Ермакомъ вмст татарву, Строгановъ держалъ свои войска, Строгановъ всмъ Ермачкамъ оказывалъ помощь съ единственнымъ условіемъ:— какое серебро они добудутъ — пускай берутъ себ, а золото ему.}… Такъ дды-то наши отсюда и сбжали потомъ отъ страху, чтобы самимъ жисти не ршиться.

XVI.
Въ душегубкахъ.— Береговые промыслы.— Оршники.— Люди съ желзными когтями.— Баба за мужика.— Наказанный порокъ. или какъ начальство бунтовало на Косьв.— Камскій переборъ.— Р. Ершовка.— Чортово городище.— Какъ Ермачекъ сжегъ себя въ деревянномъ сруб.— Воспоминанія о Строганов.

Нужно привыкнуть къ этимъ легкимъ утлымъ челнамъ, перевертывающимся при малйшемъ неосторожномъ движеніи пассажира. Лучше всего лечь и лежать въ нихъ,— но и это неудобно въ томъ отношеніи, что ничего такимъ образомъ не увидишь, кром блднаго неба, покрытаго срыми тучами. Еще боле ловкости нужно имть гребцамъ, которые, стоя на переднемъ и заднемъ концахъ челна, упираются длинными шестами въ дно рки и такимъ образомъ передвигаютъ лодку. Душегубка все-таки медленно плыветъ вверхъ по Косьв, стремящейся здсь быстро, настолько быстро, что стоитъ лоцманамъ зазваться на минуту, чтобы лодку тотчасъ же снесло на нолверсты внизъ. Только въ плесахъ теченіе нсколько тише, но въ узинахъ за то — хоть выходи на берегъ. Нигд по сторонамъ, вверхъ отъ Няра, не видать обработанныхъ полей. Все населеніе, прижатое лсомъ къ вод, живетъ заводскими работами. Случается, что нтъ работы для заводовъ — и народъ безъ хлба. Луга по рк хорошіе, сочные, свжіе. Прикосьвяне могли бы держать пропасть скота, да не съ чмъ подняться, не на что завести его.

— Какъ тутъ и хлбъ-то сять!..— вздохнулъ мой проводникъ.

— А что?

— Да мсто, вишь, шибко студеное… Въ август инеи бываютъ здоровые. Овощь зябнетъ, да и капуста вся въ трубку идетъ. Колосу и налиться не дастъ — ознобитъ его. Иное мсто бываетъ — овощь мало-маля поднимется — и то слава Богу. Мсто горное, красивое, да непогодное… Трудно намъ жить, ахъ, трудно!

— Сколько въ заводы угля сбыть можно отсюда?

— Можно, да какъ? Заставляютъ, а мы неопытны, ну, и коней нтъ, а въ Кизелъ нужно на заводъ на лошади возить. Больно гористо. Вотъ пониже Губахи — туда, къ Кам ближе,— мста пойдутъ хлбныя. Съ деревни Шестаки первыя поля начнутся.

Кое-гд съ берега въ Косьву вдвигаются огромные утесы. Рка пнится и пыжится, вспухаетъ, стараясь перекинуться черезъ самое темя дикаго кампя. Весною барки и челны прямо несетъ на эти зловщіе пороги. Зачастую на недоступномъ вод темени утеса поднимается сумрачная хвоя или веселая березка любуется оттуда на бшеные порывы злой, да не сильной рки… Иной разъ пловцамъ удается издали видть на такомъ камн отдыхающаго медвдя. Царь уральскихъ лсовъ и не шевельнется, пропуская мимо себя челнокъ. Съ челнока тоже его не пугаютъ: опасаются, чтобы не озлился. Топоромъ пока его еще зарубишь, а лодку онъ перевернетъ живо… Въ Растес, верстъ за сто отсюда, на него охотятся. Тамъ народъ иной, боле смлый и добычливый, только и дла, что лсуютъ, звря ловятъ, птицу бьютъ…

— Да меньше ноня звря стало.

— Почему?

— Троицкое отбило. Пока не было жительства, что тутъ медвдя по борамъ этимъ ходило, страсть! Растесскій народъ на всемъ свое беретъ. Сколько одного орху съ кедра снимаетъ!.. Съ Ильина дня шишки рвутъ, а осенью чистятъ.

На втвистые кедры лзутъ такъ, запросто, а на гладкіе надваютъ на руки желзные когти и цапаются.

— Иной точно зврь… отъ мухи, да отъ комара стку наднетъ, а на лапы когти… Вдьмедь вдьмедемъ. Почище вдьмедя шкуру-то когтями этими содрать можно. За орхами въ Растесъ нарочно съзжаются ирбитскіе купцы къ ‘колодцамъ’.

— Что это за колодцы такіе?

— А срубы сдланы. Въ нихъ навалятъ кедроваго орха сверху, да и закроютъ плотно-наплотно, чтобы векша не проюртилась туда, чтобы мишка не залзъ. Тутъ же у колодцевъ и чистятъ.

Впослдствіи, въ другихъ мстностяхъ Урала мн привелось самому видть этихъ кедропромышленниковъ.

Дйствительно, зврь звремъ. Лицо сткой закутано, волосы на лобъ сбились. На ногахъ какія-то бахила, чтобы, гд болото, болото перейти. На рукахъ рукавицы съ громадными желзными когтями. Здорово онъ этими когтями обдиралъ кору лсныхъ великановъ. ‘Оршники’ эти — народъ сумрачный и неразговорчивый. Съ однимъ всю ночь у костра сидть привелось — ни слова не вымолвилъ, точно у него языкъ отнялся. Смотритъ себ въ огонь безучастно и молчитъ. Спросишь — поведетъ на тебя глазами — и опять въ огонь. За спиной у такого добычника непремнно ружье съ толстымъ стволомъ и самодльнымъ неуклюжимъ ложемъ. Пули для этого ружья тоже отлиты особыя, громадныя. Пусть бьетъ недалеко, да сильне. Мишку малой пулей не достанешь, въ шкур останется, и уйдетъ онъ отъ тебя по-добру, по-здорову въ свое лсное царство, а разъ ушелъ, больше не попадется, пуганый. Лукавствомъ будетъ брать… Оршникъ-промышленникъ и птицу не минуетъ, силья для нея разставитъ. Лиса только подлая иногда слдомъ за человкомъ идетъ. Растесецъ поставитъ силокъ, попадетъ туда боровая птица — выстъ ее Лиса Патрикевна, только въ утшеніе охотнику птичью лапу оставитъ, да ворохъ перьевъ, аппетитно ощипанныхъ лакомою хищницей.

Лучше всего то, что на такой промыселъ иногда снаряжаются и бабы.

Эта также мужикомъ однется, такіе же когти на себя нацпитъ. Уральская баба въ иномъ мст, впрочемъ, и мужика за поясъ заткнетъ. Возьметъ ружье и съ ружьемъ въ лсъ уходитъ, шатается по дебри темной, медвдя увидитъ — стрляетъ въ него. Кормиться нужно чмъ-нибудь. Коли вс лснымъ дломъ живутъ, чмъ же она хуже другихъ? Мужа пришибло гд-нибудь на такомъ же промысл, или нечисть его куда въ болото загнала, дтишки остались, ну, лсовиха и орудуетъ мужнинымъ промысломъ. Такую мн пришлось видть только разъ, ночью, посередь уральскаго лса, у небольшаго костра. Эта поразговорчивй была… Баба языка не удержитъ.

— Нон крупнаго звря меньше стало… Ну, а птицу мы ловимъ хорошо. Векшъ бьемъ. Только шкурка дешева — не стоитъ заряда.

— А дти у тебя какъ же?

— А дти у старухи, у бабки. Она приглядитъ за ними. Разволочное время — потерять его нельзя. Все рублевъ десять нашебаршишь.

— Ну, а мужики въ лсу не обижаютъ?

— Какъ это?

— Не отнимаютъ промысла?

— Нтъ, у насъ свято, потому ловитъ волкъ, да ловятъ и волка, ловитъ и волкъ, покел волка не поймаютъ… У насъ въ лсу правдой надо жить. Неправдой свтъ пройдешь, да назадъ не воротишься… И съ умомъ воровать — бды не миновать. Опять же онъ ‘крути да верти’ не любитъ.

— Кто онъ?

— Лсовикъ. Ему эта круть да верть противна. Онъ правды хочетъ. Кто изъ чужихъ сильевъ орхъ уноситъ, того и лсовикъ не помилуетъ, нтъ… Тутъ-то нашимъ лсомъ такія болотины есть — забьетъ, такъ не успешь и помолиться толкомъ, съ головой уйдешь… Оно бываетъ грхъ, кто говоритъ, только рдко… И считанную овцу волкъ съдаетъ… Иной случается и поневол — голодъ то не свой братъ… Этому меньше грха, который отъ нужи великой на такое дло идетъ.

Мы не могли глазъ отвести отъ береговъ Косьвы. Они то сдвигались сумрачными кругами, къ вышин надъ ркою лсная темень хмурилась, то разступалась пологими отмелями, сплошь покрытыми веселыми березняками. На первомъ роздых разговорился я съ лоцманами, и т шибко жалуются на безвременье.

— Все обиждаютъ насъ купцы.

— Какіе купцы?

— Да такіе, какъ и вы вотъ, потому, окром купца, какое кому дло до нашей Косьвы рки. Какую бы работу ни робить — все по тридцати копекъ на человка выробишь въ день.ю. А тутъ двумъ за экую путину на шестахъ — все тридцать копекъ платятъ, по пятнадцати на брата. Вы вонъ понимаете, а у другого этихъ понятіевъ нтъ. Давай лодку — что ему. Такъ, ослизлая душа, три гривенника и отдастъ… А теперь-то лодки у насъ пошли тяжелущія колодины… Съ вечера-то съ такой работы уснешь — утромъ не можешь разломаться, руки, ноги отоймутся… Еще двое сядутъ да и капиталу накладутъ съ собою.

— Какого капиталу?

— Да готвы разной… имнія всякаго. Рази имъ жаль рабочаго человка? Иной норовитъ даромъ прохаться… былъ одинъ такой — каждый годъ раза два-три здилъ и все даромъ, маялись мы съ нимъ, маялись, потому въ самую рабочую пору.

— Зачмъ же вы его возили?

— Ужъ очень храбро кричалъ на насъ лютымъ окрикомъ и ногами топалъ… Ну, мы люди смирные. Говорилъ — чиновникъ, мы и врили. Бумагу постоянно такую показывалъ. Что же, мы грамот не умемъ и возили. Да, наше счастье, на барина одного наткнулся. Баринъ тоже халъ. Слышитъ — крикъ неподобный, ‘что это’, говоритъ, ‘у васъ?’ — Да вотъ, начальство бунтуетъ… ‘Какое же, говоритъ, это начальство?’ — У его, говоримъ, бумага есть. Ну, и потребовалъ баринъ бумагу, посмотрлъ, да какъ разсмется. ‘Дураки, говоритъ, вы вс, вотъ что…’ — Какъ дураки, коли на бумаг печать казенная?.. ‘Такъ и дураки, какіе дураки бываютъ. Въ бумаг-то что написано?— Что судился мщанинъ такой-то за воровство и лишенъ всякихъ нравовъ и сосланъ въ Пермскую украйну къ намъ… А вы, говоритъ, его возите даромъ и за начальство почитаете… Какъ же вы не дураки!..’ Ну, только и мы тогда этого верхотурскаго мщанина спокаяли.

— Какъ это?..

— Лозы нарвали, да лозой… Баринъ ему и казнь такую выдумалъ. Мы бы его отпустили, да онъ ужъ надоумилъ… ‘Ничего, говоритъ, ребята, не бойтесь. Что же вашему добру даромъ пропадать…’ Выскли мы, точно, только онъ отдышался и взмолился: ‘братцы, вывезите меня куда-нибудь, ужли же мн тутъ и пропадать на пустомъ берегу…’ Ну, мы его честь-честью домой и предоставили. Деньги ужъ давалъ — не взяли.

— Почему это?

— Потому онъ свое получилъ. Съ его довольно, слава Богу! Пущай его подавится нашими деньгами. Что съ вора взять — ни отъ камня плода, ни отъ вора добра.

Пологій лсокъ далеко вдвинулся въ Косьву, противоположный берегъ — почти отвсная гранитная стна, вогнутая параллельно мысу… Вся она закуталась въ туманъ. Слышно только, какъ волны рки разбиваются о ея подножіе… Туманъ и наверху сгустился въ темную тучу и легъ на горныя вершины… Лодченка наша совсмъ ничтожной и жалкой кажется рядомъ съ этими громадами… Лоцмана зорко смотрятъ — изъ воды, словно зубы какой-то чудовищной челюсти, торчатъ черные утесы… ‘Не доглядишь — и готово’,— говоритъ сквозь зубы Терентій…— ‘Тутъ мсто вострое!’ — сочувственно отзывается ему Иванъ съ другого конца челнока. Слышенъ сквозь грохотъ волнъ какой-то загадочный шумъ. Оказывается — водопадъ въ сторон, весь спрятавшійся въ зеленую чащу и невидный отсюда. Порывомъ легкаго втра разорвало туманъ. Налво — отвсная голая скала, по ней щели и трещины, точно невдомыя гвоздеобразныя письмена какого-то давно исчезнувшаго и иного слда по себ не оставившаго народа… Вонъ другая гремучая рченка злится и пыжится, съ разбгу кидаясь въ широкій плесъ Косьвы. У самаго устья ея даже каскадъ маленькій блетъ — видимо, черезъ каменную гряду перескакиваетъ быстроотводная Пятигорка…

— Тутъ вотъ переборы пойдутъ.

Косьва, дйствительно, скоро зашумла въ этихъ переборахъ. Ужасно напоминала Тулому въ Лапландіи. Нашъ челнокъ осторожно заползалъ въ щели между камнями, изъ одной поднимался въ другую и зловще поскрипывалъ дномъ о предательскія корчи… А тамъ опять плесы съ прозрачной водой, гд до самой глубины каждую рыбку видно, особенно на песчаномъ дн — тамъ не только рыбка вся выдлится до послдней своей чешуйк, но тнь ея внизу бжитъ и извивается за нею… Направо изъ лсу торчатъ остатки какого-то бревенчатаго сруба, совсмъ ветхіе, заплсневшіе даже.

— Что, тутъ село было?

— Нтъ. Разбойное мсто такое… Ермачекъ одинъ верховодилъ… Давно ужъ, при ддахъ нашихъ. Огневище называется.

— Что это значитъ?

— А сжегъ онъ себя тутъ. Въ Павд онъ царскаго пристава жену уводомъ увелъ… волей… Полюбила его Ермачка… Онъ и увелъ ее.

— Да какіе же приставы въ Павд были?

— Были, когда старики говорятъ. Они лучше насъ съ тобой, ваше почтеніе, знаютъ… Ну, уволокъ онъ ее сюда, и стали они разбойнымъ дломъ промышлять. На Каму уходили, разобьютъ караванъ и сюда хоронятся. Только никакъ сослдить ихъ не могли… Много годовъ они такъ промышляли.

— А на Косьв они не грабили?

— Зачмъ? Въ т поры здсь пустынно было. Опять же близъ норы лиса на промыслы не ходитъ!… И сосдей онъ жаллъ, потому — воръ попалъ, а міръ пропалъ. Воръ воруетъ — міръ горюетъ… Только такъ это онъ разохотился удачей, что задумалъ Усолье пограбить… А на ту пору въ Усоль Строгановъ сидлъ. Собралъ Ермачекъ десятка три ‘казаковъ’, ночью вломился въ варницы да въ дома усольскіе и обчистилъ ихъ дотла… Что онъ впопыхахъ народу побилъ, страсть… А на ту пору у Строганова гостилъ царскій приставъ изъ Павды… Увидалъ онъ этого Ермачка и спрятался: узналъ, значитъ… Пограбилъ, пограбилъ Ермачекъ и прочь отъхалъ съ караваномъ къ себ. Одного только изъ своихъ найти не могъ — думалъ, убитъ въ свалк… А онъ въ варниц раненый лежалъ и мучился, только голосу подать не могъ: ослабъ очень. На другой день Строгановскіе нашли его и давай лечить. Вылечили. Здороваго привели къ Строганову и царскому приставу.— ‘Гд Ермачекъ хоронится?’ Молчитъ бунтырь. ‘Эй, лучше добромъ говори!’ — ‘Не могу я, клятву такую на себя принялъ!..’ Стали его, ваше почтеніе, пытать на дыб, кнутомъ пытали — молчитъ. Тогда его Строгановъ веллъ огнемъ донять… Пятками его въ печь вдвинули… Взвылъ, сталъ смерти просить. ‘Не будетъ теб смерти — весь въ мукахъ долгихъ изойдешь, если не скажешь…’ Дали ему день отдышаться. Опять волокутъ… ‘Можешь теперь отвчать?’ — ‘Не могу, заклятье такое далъ на себя’.— Ну, тутъ котелокъ разожгли въ печк и красный ему на голову надли. А царскій приставъ такъ и распалился. ‘Вы, говоритъ, у меня жену сволокли, такъ я-жъ васъ повнчаю… Поноси-ко этотъ внецъ. Сладко ли?’ Ну, тутъ казакъ не могъ тыя лютыя муки вынести, сталъ каяться. Сталъ каяться — всхъ выдалъ, и гд Ермачекъ хоронится, сказалъ. Въ тотъ же вечеръ казака этого повсили, а на утро Строгановъ съ царскимъ приставомъ и большою ратью въ походъ снарядился. Ночью они окружили Ермакову нору, а утромъ и бой начался. Ермакъ было хотлъ тайнымъ ходомъ уйти, а казакъ-то евоный и это сказалъ, гд что, сунулся туда — а тамъ у самаго мста костры горятъ, хотятъ его, какъ лису, выкурить… Тогда вышелъ Ермачекъ на стну и говоритъ: ‘Казну сдамъ и самъ сдамся на казнь лютую, за то должны вы большой клятвой поклясться, что жену мою помилуете!..’ Строгановъ было далъ согласъ, а приставъ и озлобился. ‘Какая, говоритъ, песья душа, жена у тебя… съ чужою женою живешь… А ее, подлую, къ конскимъ хвостамъ привяжу, да по каменью размечу безъ устатку.’ Тутъ жена и вступилась сама.— ‘Плевать я, говоритъ, хочу на тебя, царскому приставу,— потому не мужъ ты мн, а ворогъ-лиходй… А будемъ мы биться до послдняго здоха и тогда вамъ въ руки живыми не дадимся!’ — И давай опять воевать… Строгановскіе люди на стну, а она ихъ кипучей смолой сверху. Сколько тутъ поскли народу мечами — и сказать не могу. Только къ вечеру — видитъ Ермачекъ, что ихъ одолваетъ сила вражья, и говоритъ ей, жен-то.— Знаю я еще одинъ заповдный ходъ… Только двумъ не уйти… Я останусь на смерть, а ты уходи и молись за меня, коли жива будешь…’ — ‘Не бывать этому, вмст жили, вмст и помирать!’ — это она-то. ‘Какъ такъ?’ — ‘А такъ…’ Залила она стнку и избу смолой, натаскала хворосту кругомъ, и только Строгановскіе люди ползли напослдокъ — она запалила… Изба-то горитъ, приступу къ ей нтъ, а она съ Ермачкомъ вышла на кровлю, да и кричитъ приставу: ‘Полюбуйся-ко, ворогъ лютый, какъ мы милуемся, да радуемся’, обняла Ермачка и давай цаловать его… Такъ ихъ полымемъ и занесло… Тутъ мсто съ тоя поры нечистое…

— А что?

— Да видится разное… Ночью, ежели одному хать, слышишь, какъ Ермачиха-то жалуется да плачетъ… А то къ лсу побжитъ — и огонь за нею такъ и пышетъ… Она въ воду хочетъ, а вода отъ нея прочь…

— Самъ ты видлъ?

— Какъ плакалась въ лсу — слышалъ, а видать не видалъ… Старики разсказываютъ въ Растес и по другимъ мстамъ… Есть, которые видали сами.

Что за красивое мсто пошло отсюда! Массы скалъ громоздились у берега въ самыхъ живописныхъ сочетаніяхъ, рка Ершовка съ высоты падала въ Косьву. Ершовка эта, прежде чмъ слиться съ Косьвой, длаетъ восемьдесятъ семь колнъ и каскадовъ… Совсмъ ‘каскадная’ рка! Недвижныя ели важно стоятъ на мрачныхъ камняхъ, точно и он тоже каменныя, ни одною втвью не шелохнутъ въ этомъ царств текучей и падающей воды, пны, брызгъ, и грохота… Наши лоцмана устали, очевидно,— руки едва двигались… Нужно было сдлать привалъ. И нашли же для этого мсто — совсмъ подъ стать этимъ величавымъ утесамъ. Мы причалили къ каменнымъ лудамъ — мелямъ посередь рки, вытащили на нихъ лодку и, спустя нсколько минутъ, разложили костеръ тутъ же, вблизи разбитыхъ барокъ, орясины которыхъ торчали изъ воды, точно ребра какихъ-то сказочныхъ чудовищъ…

Не успли мы сварить чаю, какъ сверху показался такой же челнокъ, только онъ точно съ разбгу бжалъ внизъ по теченію…

Стали мы всматриваться. Какая-то широкополая шляпа сидитъ…

— Приставайте сюда!— кричимъ мы на встрчу священнику, дремавшему въ душегубк.

Молоденькій гимназистъ, бывшій съ нимъ, сталъ его будить… Проснулся…

— Чай у васъ… Благовременно! — Неуклюже сталъ вылзать изъ лодки…— Это вы хорошо.

— Какъ это вы сюда попали?

— А вотъ съ сыномъ въ Растес гостилъ, такъ опять домой въ Орелъ-городокъ плывемъ… Подлинно, дивно встртить здсь кого въ цивильномъ плать. Самая медвжья сторона — Косьва эта… Сморила меня дорога-то.

Разговорились. Сталъ я распрашивать батюшку о кра этомъ.

— И не вопрошайте, потому я ихняго невжества не любопытствую… И безъ того вс мы мохомъ обросли… У насъ въ Орл-городк тоже, я вамъ доложу, дичь порядочная…

Сталъ разсказывать про свое житье — бытье. Тоже плачется. Мужикъ здсь къ церкви не прилежитъ, но всячески отъ нея линяетъ. Мальчикъ гимназистъ тоже не малыя огорченія доставляетъ…

— Представьте вы себ, сколь правильно у него умъ направленъ. По дорог тутъ завелъ я съ нимъ назидательную бесду о всемогуществ Божіемъ, что же, вы думаете, какъ о Господ мнитъ юнецъ сей, а?

— Не знаю, право.

— Оно, говоритъ, правда, всемогущъ-то Онъ всемогущъ, а все же Ему козырнаго туза не покрыть! Такъ я и обомллъ. Да Онъ съ такимъ болваномъ, какъ ты, и играть-то не сядетъ!— моментально раздражился и выпалилъ въ сына священникъ…

Я такъ и покатился… Батюшка сообразилъ, что сказалъ глупость.

— Съ нимъ, право, влетишь… Душу онъ мн повернулъ. Вдругъ отъ іерейскихъ чреслъ и такая пакость вышла!… Ужъ дома я тебя выпорю. Я изъ тебя этотъ духъ изгоню… Будь спокоенъ!

Гимназистъ, очевидно, не понималъ, какимъ это образомъ онъ можетъ остаться спокойнымъ въ виду ожидающихъ его дома семейныхъ радостей. Со злости онъ сталъ запускать камнями въ воду.

— Не хотите-ли рому, батюшка?

— Это значитъ пунштъ? Ежели умренно и во-время — отчего же… А у меня пирогъ есть съ рыбой и куропать жареная…. Такимъ образомъ мы съ вами соорудимъ пиръ Валтасаровъ… Валтасаръ-то кто былъ?..— ткнулъ онъ указательнымъ пальцемъ въ лобъ гимназиста.

— Царь!

— Царь и женолюбецъ!.. А я все-таки тебя выпорю… Предивно, сколько въ нихъ легкомысліе свирпствуетъ.

Какая-то срая птица съ вершины утеса пристально всматривалась въ наше пиршество… Грохотъ Ершовки позади и шумъ Косьвы въ переборахъ порою заглушалъ нашу бесду.

XVII.
Путь до Троицкаго рудника — Рабочій адъ.— Горы: Кусиннская, Гусь.— Невдомое племя.

— Тутъ по всему Уралу безперечь такая пошла, концовъ не соберешь… Вотъ будете въ богословскихъ заводахъ, напримръ, увидите, сколь хорошо тамъ народу живется.

— А именно?

— Да Башмаковъ вдь купилъ эти заводы и послалъ управлять ими, какъ бы вы думали… кого?

— Не могу догадаться… Спеціалиста какого-нибудь?

— Да, только по другой части… ученаго агронома. Этотъ что же сдлалъ: заводы обязаны поставлять въ казну мдь, а промывкой золота заниматься выгодне. Сообразить не трудно. До интересовъ населенія дла нтъ никакого — и вотъ мдная шахта горитъ. Разработка мди прекращается. Хозяину выгодно — рабочіе начинаютъ умирать съ голода и кончаютъ бунтомъ. Озлобленіе повсюду страшное. Истощили вс средства, избы на срубь на дрова продали, послднюю утварь проли, ходятъ обезсиленные, оборванные. Служащіе на заводахъ — разумется, только не ученые агрономы — большую часть жалованья отдаютъ рабочимъ. Зубаревъ изъ своихъ 4,000 р. раздляетъ между между ними 3,000 р.

— Ну, а агрономъ?

— Чоботовъ?.. Онъ не иначе показывается изъ дому, какъ съ револьверомъ въ карман… Народъ умоляетъ переселиться куда-нибудь… Адъ, чистый адъ… На другихъ заводахъ — то же. Въ Александрійскомъ изворовались вс, и судьямъ страшно наказанія налагать, потому повальный голодъ воруетъ. У Чусовой есть такія мста, гд мировому въ ноги кланяются за приговоръ къ тюремному заключенію, потому, хоть мсяца три, четыре, прокормишься. На одномъ изъ заводовъ, за долги владльца, бельгійская компанія дло вела все, даже чугунныя плиты перетопила въ доменныхъ печахъ на металлъ, продала его и скрылась, задолжавъ населенію боле ста тысячъ. Тамъ тоже стонъ стоитъ!.. ‘Смерть наша приходитъ’,— говорятъ крестьяне. Вотъ тутъ, напримръ, безлюдье. Соперничества нтъ — цны должны быть высокія, а вы спросите у Терентія, что онъ зарабатываетъ въ мсяцъ.

— На кругъ?— отозвался Терентій.

— Да, на кругъ.

— Мсяцъ робишь — воскреснаго дня не знаешь, а все не больше восьми рублей получишь.

— Ну, вотъ видите. Какъ же подняться этому народу, съ чмъ? У лсопромышленника еще хуже. Тамъ онъ совсмъ задичаетъ — потому всю зиму въ лсу на холоду — руби, а весною по горло въ вод грузи и потомъ впроголодь сплавляй…

Въ изломахъ утесовъ рыжетъ желзная руда. Берега, какъ и дно рки, отсюда сплошь каменные стали. Изрдка въ вод чернетъ выскерье — ель, вырванная непогодою вмст съ корнемъ, или, какъ здсь говорятъ, съ мясомъ. Бжимъ мимо, Косьва какъ въ котл кипитъ на переборахъ, душегубку нашу едва удается подымать на ступеняхъ, гд вода угломъ падаетъ.

— Отсюда сплошь все крутые переборы пойдутъ да быстрины,— утшаетъ насъ Терентій, зорко вглядываясь въ рчное дно.— Ярая вода, чуть зазвался — такъ вверхъ донышкомъ и опружитъ лодку. Ишь булькаетъ — словно въ котл. Весною тутъ страшенно…

— А что?

— Да на баркахъ изъ Троицкаго рудника сплавляемъ руду всякую — до Чермоза. Такая тутъ сутолочь, что на каждую барку по 32 человка ставимъ. Одного лоцмана мало — ученика къ нему беремъ.

— Что же получаетъ лоцманъ?

— До Чермоза двадцать три рубля, а ученику тринадцать, да рабочимъ по десяти… Живемъ мы въ эту пору однимъ хлбомъ — больше нечего сть. Пуда по два на человка хлба-то сойдетъ. Горячаго не варимъ, а втра въ эту пору стоятъ хуже, чмъ зимой, огневица такъ и моритъ народъ. Въ послдній разъ изъ тридцати-то человкъ съ нашей барки мы двнадцать по пути похоронили… Вотъ сколь сладки сплавы-то эти!

Горы такъ круты здсь, что выйти некуда на берегъ. Волжскія Жигули не сравнятся съ этими Косвинскими вершинами. Послднія и круче, и величаве, и выше. Даже жутко становится плыть между ними — вотъ-вотъ сдвинутся и раздавятъ, или этотъ карнизъ, далеко выдавшійся сверху и повисшій надъ водой — рухнетъ внизъ, и отъ себя даже не брызнетъ. Подъ Гремихой, Гусемъ, Претчихой — и лодочники, на что ужъ народъ привычный, смолкаютъ — такъ вліяютъ на душу эти каменныя громады… Особенно грозно висятъ надъ рчкой скалы Гуся. Тутъ бухточки похожи на колодцы. Узкія щели ведутъ въ нихъ, причемъ площадь дна больше поверхности (воды). Точно ихъ выдолбили искусственно для какихъ-то страшныхъ подземныхъ тюремъ, да залило водой. Терентій увряетъ, что это водою такъ высверлило… ‘Не дай Богъ свернуться внизъ — свта благо ужъ не увидишь’…

Совсмъ дивное царство потемочное. Спасенья нтъ — внизъ оно тянетъ, какъ ни плавай. Вотъ два-три куреня въ сторон, гд дрова рубятъ и уголь жгутъ въ печахъ. Теперь они заброшены — зимой только сойдутся сюда лсопромышленники. Вотъ правильными куполами горы пошли, какіе сказочные титаны придали имъ эти формы? Точно черепа какихъ-то чудищъ подымаются он изъ зеленыхъ облаковъ кедроваго лса, обступившаго ихъ отовсюду… Перебираясь отъ одной къ другой, мы, наконецъ, видимъ передъ собою громадную, оставляющую за собою вс прежнія. Кусвинскую гору… Мы тянемся вдоль ея отвсныхъ стнъ. На всю Косьву бросила она свою тнь, точно въ какое-то мрачное царство вступили мы. Шесты бросили — цпляемся руками за выступы Кусвинскихъ отвсовъ и такъ переползаемъ. На высот надъ нами кое-какъ держатся могучія ели — половина узловатыхъ корней ₍на воздухъ вытянулась и чернетъ тамъ неподвижными змями… Должно быть, сначала въ скал хоронились, да подъ постояннымъ напоромъ ихъ треснула и рухнула скала, а он остались, точно торжествующія свою трудную побду надъ этою первозданною громадою. Водяные лопушки и лиліи колышутся по слду нашей лодки… Кое-гд они захватываютъ ее своими цпкими длинными стеблями… трудно вырваться изъ этихъ объятій… Вонъ совсмъ срзанный березовый лсъ… Ледянымъ заторомъ снесло его, забило въ бухту, и гніетъ онъ въ ней… Вонъ въ чащ совсмъ лопарская тупа — бревенчатый срубъ, крытый на одинъ скатъ… Совсмъ не мстнаго типа избушка.

— Что это?

— А это растесская зиминка!..

— Да разв растесцы сюда ходятъ?

— Прежде ходили, т, что лсомъ да рыбой занимаются… Ну, а какъ Троицкій рудникъ поставили, они и ходить перестали…

Наконецъ, опять впереди выдвинулась Ослянка, та самая, которую мы видли еще вчера, подъхавъ изъ Кизела къ Няру. Косьва, сдлавъ большой кругъ, опять подошла къ этой громад. Вершина ея покрыта снгомъ, ярко горящимъ теперь подъ солнечнымъ свтомъ, за то остальная масса горы тонетъ въ какихъ-то синихъ сумеркахъ. Теперь долго намъ придется плыть въ виду этой вершины. Еще недавно шумная, Косьва тиха, какъ въ чашк… Слышно со стороны посвистываніе бекасовъ… Цлымъ юровьемъ повисла въ вод и не шелохнется мелкая рыбка — малявка.

— Ее и щука не стъ — столь она скусна.

— Тутъ на Ослянк и около прежде много разбойнаго лихаго народу жило. Только не нашей вры и не нашей молви.

— Татары и пермяки?

— Нтъ…особые какіе-то… И теперь черепа ихъ вырываютъ здсь крестьяне, и топоры — только топоры чудные,— желзо не желзо, мдь — не мдь.

— Куда-же они двались?

— Да ихъ давно, еще при Грозномъ, строгановскіе люди побили. Безъ устатка всхъ — никому милости не было. Пермякамъ милость была, потому пермяки — смирные, ихъ, бывало, побьютъ, они и смирятся, а эти, что на Ослянк жили, сами разбоемъ ходили и пардону ни у кого не просили. Ну, такъ Строгановъ и послалъ на нихъ свои рати… Они тоже противъ него съ умомъ дйствовали. Въ пещеры забирались и оттуда стрлами метали, да каменьемъ всякимъ!.. Долго къ нимъ подступу не было, да строгановскіе догадались — сверху на нихъ накинулись…. Изъ Перьми, да изъ Екатеринбурга прізжали сюда разные ученые, искали ихъ — ничего не нашли, съ тмъ и отъхали.

По скатамъ Ослянки палевыя пятна мерещатся — видимо, оленьимъ мохомъ подернуло ихъ, это — ягелевы пастбища. Оказалось, что и олени заходятъ сюда, только рдко, хоть ихъ и не бьютъ косьвяне, какъ не бьютъ лебедя. Олень у нихъ тоже почему-то слыветъ запретнымъ звремъ.

— Да почему же это?— добивался я.

— Потому — онъ Божій.

— Вс Божьи…

— Точно что вс, а онъ особенно… Есть такіе святые, которыхъ съ оленями этими самыми на иконахъ рисуютъ.

— Какіе же это святые?

— Не знаю, а только есть… Растесцы еще ихъ бьютъ, случается, ну, а мы — никогда. Мы этого звря жалемъ. Ихъ безъ того волки ржутъ до пропасти…

Черезъ нсколько часовъ Троицкій рудникъ, тмъ не мене рка и ея берега совсмъ пустынны…

— Теперь бы и на веслахъ можно’!— всмотрлся я въ казавшееся тихимъ теченіе Косьвы.

— Нельзя. Что на Усьв, что на Косьв — никакъ на веслахъ вверхъ не подымешься — быстры слишкомъ.

Большой рудникъ ничмъ не обнаруживалъ своей близости. Та же тишина стояла кругомъ, то же безлюдье… Одна за другой скалы въ 100 футовъ высоты сторожили рку. Вонъ совсмъ красная. Желзною ли окисью она покрыта, или дйствительно сплошная руда, какъ увряетъ меня мой спутникъ. Остальныя изъ глинистаго сланца и порфира, въ сланц жилами залежи бураго желзняка.

— Тутъ все кругомъ желзомъ скрплено, да желзомъ мощено!— раздумчиво проговорилъ мой спутникъ, всматриваясь въ громадныя богатства этого двственнаго края.

XVIII.
Троицкій рудникъ.— Уральская пустыня.— Лсовики и бглые.— Какъ Лазаревы, Всеволожскіе и Демидовы новыя села основывали.— Рудникъ.— Громадныя богатства его.— Ослянка.— Какъ пьяница совладалъ съ чортомъ.— Причины пьянства.— Возвращеніе назадъ въ Няръ.

Только у самаго берега показались строенія Троицкаго рудника. Нсколько бревенчатыхъ избъ и домъ управляющаго съ балкончикомъ наверху. Странно было даже среди этой безлюдной пустыни встртить обитаемое мсто. За два дня только и приходилось видть, что сумрачныя горы, синія дали, безлюдные берега. Казалось, что долго еще не услышишь людской молви, не увидишь жилья… Впрочемъ, самый рудникъ основанъ недавно, до тхъ поръ прикосьвинскія пустыни оживлялись только пснею охотника, выжидающаго краснаго звря, да однообразнымъ скрипомъ лодокъ, подымавшихся вверхъ но спокойнымъ излучинамъ рки. Сначала Лазаревы и Строгановы изъ ссыльныхъ крестьянъ основали, лтъ семьдесятъ тому назадъ, Растесскую волость, а потомъ первые устроили Троицкій рудникъ.

Населять пустыни Урала ссыльными заводскими рабочими долгое время было здсь въ обыча у мстныхъ крупныхъ владльцевъ. Такъ длали Демидовы, перегонявшіе цлыя села съ одного мста на другое, такъ длали Всеволожскіе, разорившіеся только теперь, точно также поступали Абамеликъ-Лазаревы и Строгановы. Кром того — случалось, переманивали крестьянъ одинъ у другого. Откроются гд-нибудь новыя богатыя рудныя залежи, свой народъ весь на работ,— хозяева и разсылаютъ звать чужихъ. ‘Плата-де хорошая, беремъ всхъ — паспортовъ не спрашиваемъ’. Ну, отовсюду и тянутся въ пустыню загнанные и недовольные уральцы, чающіе отъ новаго мста и новыхъ людей великихъ и богатыхъ милостей. Потомъ это вывелось, ибо на новыхъ мстахъ оказывалась жизнь горше, чмъ на старыхъ,— тутъ уже съ рабочимъ не церемонились. Бжать ему некуда, жаловаться — самому первому подъ кнутъ. Случалось, что за легкій проступокъ ихъ истязали, а за побги заскали до смерти. Былъ одинъ управляющій, Кониковъ, который своимъ судомъ вшалъ бглыхъ, и бглые молчали — куда сунешься!.. Бродяжная баба тоже шла въ эти захолустья. Съ ней церемонились еще меньше. Красивая попадала въ руки начальства, похуже — шла на потребу всему рабочему люду. Жили вмст въ скверныхъ сквозныхъ срубахъ, спали вповалку. Смшеніе половъ и возрастовъ было всеобщее. Въ слдующихъ очеркахъ Урала, мн еще не разъ придется рисовать эти картины. Троицкій рудникъ основанъ въ позднйшее время и, разумется, на совершенно иныхъ началахъ. Тутъ уже работаетъ свое, лазаревское крестьянство, сравнительно за лучшую, чмъ въ Кизел, плату. Идутъ они сюда по согласію, а не подъ конвоемъ. Старое крпостное время ушло со всми неистовствами горнозаводскаго режима, только нищета старая осталась — ее, видимо, не такъ легко избыть, какъ самодуровъ и самоуправцевъ.

Небольшого роста, пожилой, юркій управляющій засуетился на берегу, къ которому мы приставали.

— Очень радъ, очень радъ… Тутъ живаго человка не увидишь… Гостю — что хорошей погод, пріемъ по нашимъ пустырямъ всегда радушный… Пожалуйте ко мн на балконъ чайку напиться… Полюбуетесь оттуда нашей Косьвой-ркой. Видъ единственный… Я, знаете, здсь въ глуши ‘Ниву’ получаю, такъ иной разъ думаешь — вотъ, если бы рисовать умлъ, сейчасъ бы послалъ туда, чтобы и вс прочіе знали, какія у насъ мста чудесныя. У насъ денегъ-то мало — намъ ‘Нива’ сокровище, все въ ней есть, и политикой кто интересуется, и картины, и чтенія, сколько хочешь. А преміями я вс стны себ увшалъ, теперь — похоже на человка живу.

Когда мы взошли на балконъ, восторги управляющаго оказались совсмъ не преувеличенными.

Домъ его на вершин холма. Внизу подъ нами Косьва длаетъ пять излучинъ и образуетъ два прелестныхъ острова, огибая ихъ капризными рукавами. Налво гора Троицкая, вся изрытая рудниками, за ней вчные снга и ягелевыя пастбища Ослянки… Противоположный берегъ тоже весь заставленъ горами. Это какой-то хаосъ скалъ, лсистыхъ склоновъ, голыхъ вершинъ… Быстро течетъ мимо нихъ рка, гремя въ своихъ безчисленныхъ переборахъ Вода до того чиста, что мы отсюда подъ солнечными лучами видимъ дно ея, съ высоты полутораста футовъ… Узенькія душегубки замерли у берега, рядомъ тоже замерла засмотрвшаяся въ воду хорошенькая двочка. Подъ ея ногами рка сдлаетъ маленькій каскадъ, и ребенокъ смотритъ — не насмотрится.

— Что, вамъ эти горы нравятся?..— обратился ко мн управляющій.

Я удивился вопросу.

— Нтъ, я, знаете, почему. Тутъ вдь захолустье, одиночество. Перевели меня въ людное мсто, такъ я изъ-за этихъ горъ по Троицкому руднику такъ затосковалъ!.. Радъ былъ, когда назадъ меня отпустили. Бда къ одному мсту привыкнуть.

Горы стали одн противъ другихъ, точно ощетинившіяся чудовища, ожидая сигнала, чтобы сдвинуться и уничтожить эту горделиво шумящую рку, неустанно подмывающую ихъ каменныя подножія. Блою пною клубится Орховка, вливающаяся здсь въ Косьву. Вонъ изъ горъ мерещится другой притокъ… Позади мирная долина, совсмъ идиллическая, тихая заводь съ челночками и мордами, развшанными на шестахъ…

— Какъ на этихъ переборахъ барки весной идутъ?..

— Случается — гибнутъ, а случается, что переборы еще и помогаютъ…

— Хорошая помощь!

— Врно. Съ перваго перебора барка стремглавъ слетаетъ, прежде чмъ она израсходуетъ пріобртенную скорость, она попадаетъ на слдующій переборъ. Такимъ образомъ до Губахи барки длаютъ по 15-ти и 18-ти верстъ въ часъ, а ниже Губахи, гд теченіе спокойно — только 8 верстъ, да и то не всегда.

На горы набжали тучки, кое-гд тни отъ нихъ ползли по склонамъ. Весь пейзажъ передъ нами представлялъ боле двнадцати плановъ, одинъ смутне другого. Самые дальніе только мерещились… Вонъ среди вчнаго снга на вершин Ослянки чернютъ утесы стоймя… словно башни какого-то сказочнаго замка… Силъ нтъ оторваться. Все бы сидлъ и смотрлъ… Дичь непуганная вовсе. Парами перелетаетъ то и дло эта мелкая пташка съ одного берега на другой, подъ самымъ балкономъ нашимъ посвистываетъ, прорзывая застоявшіяся среди этого затишья воздухъ… Вонъ гагарки потянулись по Косьв. На минуту раскидало ихъ водою въ перебор, нкоторыя и кувыркнулись — да опять выплыли въ спокойномъ мст и, отряхиваясь, медленно плывутъ дале… Гд-то издали слышится рзкій и звучный крикъ лебедя… Точно какая-то металлическая толстая струна лопнула, и послдній предсмертный кривъ этой струны дрожитъ надъ молчаливою окрестностью. Изъ заводи утки заболтали что-то по своему… И опять тишина, только рка шумитъ въ порогахъ, да бекасы посвистываютъ надъ нею… Старикъ внизу едва бредетъ, съ нимъ тонкая густая сть, въ сти серебрится еще влажною чешуей мелкая рыба.

— Пожалуй, малявки набралъ?— кричитъ ему сверху управляющій.

— И малявка есть…

— Ужли-жъ сть ее станешь… Ее щука не стъ.

— Въ ильянахъ (пельменяхъ) чудесно!.. А что щука не стъ, такъ щука по вод зврь первый… Ему и сижокъ, и харіусъ — все возможно, а мн, старому да слабому — и малявка хороша… Тутотка племяшъ у меня опять на запасъ попалъ.

— Ну?

— Врно! Пуда три будетъ.

— Экое счастье теб.

— Богъ невидимо посылаетъ… Я съ этого запасу мсяцъ сытъ буду!

— Что это за запасъ такой?— спрашиваю.— А по лсамъ у насъ жилыя избушки таятся. Прежде, какъ Троицкаго родника не было, такъ растесцы ходили сюда на промыслы. Ну, они въ избенкахъ этихъ разволочныхъ оставляли иной разъ большіе запасы хлба на слдующій промыселъ. Теперь ходить перестали въ лса — запасы такъ и остаются. А то, можетъ быть, хозяинъ померъ, а дтямъ невдомекъ искать,— ну, наши наткнутся въ лсахъ на такую тупку — сейчасъ шарить. Хлбъ находятъ, случалось — пороху доставалось фунтовъ по пяти. Растесцы какъ — они здсь иной разъ и по зимамъ живали. Народъ угрюмый, ему человка не надо — и то хорошо, что хоть лсъ шумитъ надъ головой, да вьюга запваетъ свои псни. А въ тупк у него холодно, сыро… Все переносили. Такая у нихъ ужъ страсть къ одиночеству была. Случалось и такихъ находить здсь, что съ каторги бжали.

— Вона! Въ лсахъ-то вашихъ!

— Да! Куда ему дваться? Онъ найдетъ такую разволочную тупку, да и поселится въ ней. У иного ружье есть — кормится. Звря бьетъ, шкуру въ томъ же Растес-продаетъ, пороху да хлба купитъ — и опять себ въ лсъ. Но крайности некому трогать его въ этомъ лсу… Одинъ и живетъ. Такіе случались, что отъ людской молви совсмъ отвыкали… Тугъ лсовикъ одинъ — бывало, придтъ въ Растесъ, броситъ мха да шкуры, сядетъ и сидитъ. Ну, кулаки, которые скупали, принесутъ ему пороху, хлба. Взвалитъ себ на спину и уйдетъ, не озираясь даже. Думали нмой. Нтъ, разъ услышали, какъ онъ въ лсной дрем псню плъ. Только съ людьми говорить не хотлъ,— врно ужъ очень они его обидли. Помирать имъ только тяжело. Вьюга шумитъ, ночь въ окно смотритъ… Одинъ. Тутъ ужъ это уединеніе страшно. Дичали нкоторые такъ, что отъ людей бгали. Случаемъ встртятъ оршника, либо звролова въ лсу — и прочь отъ него во вс ноги…

— Чмъ же жили?

— А Богъ ихъ знаетъ, чмъ, орхи палые которые… Руками звря ловили. Тутъ подъ Павдой въ лсахъ наши одного видли лсовика, такъ онъ вкшу сырьемъ лъ. Разорвалъ, какъ зврь, да сырьемъ и сожралъ…

— По моему, въ каторг легче, чмъ такая жизнь.

— Какъ кому!

— По крайней мр человка видишь!

— Иные, у кого кровь на душ, сами на себя, словно послушаніе въ монастыряхъ, накладываютъ — спасаться въ лсу, въ одиночеств, и терпть,— ну, и выносятъ… А потомъ, привыкаютъ. Лсъ вдь захватываетъ, изъ него не выйдешь. Первый годъ труденъ, а пережилъ ты его — лсъ ужъ тебя не выпуститъ, такъ и останешься лсовикомъ. У насъ жить въ лсу называется — лсовать, а лсовикъ — тотъ, кто лсуетъ. Такихъ лсовиковъ много, иной и семью для этого кинетъ. Близость лса создаетъ особыя натуры. Тянетъ лсъ къ себ, въ свою глушь великую. Особенно наши лса — кедровые. У насъ красиве, по другимъ мстамъ такихъ нтъ. Ну,— предложилъ онъ, помолчавъ,— хотите посмотрть нашъ рудникъ?

— Да, еще бы. За этимъ мы къ вамъ и заглянули.

— А ходить по горамъ умете? У насъ вдь по кручамъ все, не то что на ровномъ мст, какъ въ прочихъ мстахъ.

— Пробовалъ — не жаловался.

Высота рудника семьсотъ футовъ надъ ркой Косьвой. Туда ведетъ головокружительная тропинка, кое-какъ пробитая по круч. Если бы не деревья по пути, за которыя иногда можно зацпиться и отдохнуть — путь былъ бы совсмъ труденъ. Подъ ногами переплетаются корни деревьевъ, взрзавшіе почву, точно какія-то узловатыя зми. Не посмотришь внизъ — споткнешься, а споткнувшись, можешь очутиться Богъ знаетъ гд. Гора, напримръ, въ одномъ мст прямо въ Косьву обрушивается… На боле обширныхъ площадкахъ свалены бревна. Какіе лсные великаны легли подъ топорами! Блое крпкое дерево уже вылущено изъ-подъ коры и далеко слышенъ отъ него смолистый, здоровый запахъ. Съ высоты зато грандіозный видъ на водораздлъ между Косьвой и Усьвой. За двумя лсистыми горными кряжами поднимается словно придавливающая ихъ и тяготющая надъ всею окрестностью Ослянка. На ней отсюда можно различить вс пояса растительности. Густой лсъ опоясалъ ее внизу, вверхъ, мало-по-малу, онъ переходитъ въ однообразное марево кустарника, кустарникъ смняется травою, трава — мхомъ. Наконецъ, и палевыя пятна мху исчезаютъ, мерещится темною полосою голый камень. Тутъ уже нтъ ни одной былинки… Темная масса камня вверху смняется снговыми моренами, которыя расползлись и внизъ по кручамъ, заполняя собою лощины и щели… Все это въ дикихъ кручахъ, рзкихъ очертаніяхъ… Даль съ этою горою и другими выдвигающимися смутными силуэтами изъ-за нея полна неизобразимаго величія!..

— Видите вы на Ослянк правильные утесы, на самой вершин, а вокругъ нихъ точно каменный валъ?

— Вижу.

— Народъ это прозвалъ чортовымъ городищемъ… Тутъ, ране, чмъ поселились люди, всякая нечисть жила… Внизъ, въ долины, она не заходила, потому — въ долинахъ своя спеціальная нечисть значилась — лшіе, водяные… А эта исключительно на вершинахъ горъ ютилась. Она имла свое особое назначеніе — насылать на долины вьюги и метели, закутывать случайые провалы тучами, взбудораживать воды — потому что чортъ водяной подчинялся во всемъ чертямъ горнымъ. Кто на горы ходилъ, того они обвалами встрчали… А главный ихній чортъ жилъ на Ослянк.

— А теперь?

— Теперь его нтъ… Теперь онъ на Павдинскій камень ушелъ. И знаете ли вы, кто все это сдлалъ?

— Старецъ какой-нибудь праведный?

— Нтъ. Народъ приписываетъ это простому растесскому пропойц. Былъ горькій пьяница… Нализался разъ, да и ползъ на Ослянку. Чортъ оттуда и камнями, и обвалами, и вьюгой его сбиваетъ, и громомъ шумитъ, и въ тучу кутаетъ, а пьяному, извстно,— море по колно, онъ все вверхъ да вверхъ лзетъ, да на каждой скал по пути кресты выскаетъ. Высчетъ крестъ — водка съ собой,— попьетъ и опять дальше… Такъ до самаго чортова городища на верху добрался. Подошелъ къ валу этому каменному и креститъ его издали, а тамъ въ черныхъ домахъ — утесахъ у нечисти смятеніе идетъ. Сталъ было изъ послднихъ силъ чортъ мятель на него снговую пускать, а растесецъ въ отместку ему крестъ на валу сейчасъ выскъ… Видитъ чортъ — ничего не подлаешь, взвылъ… Со всхъ горъ ему нечисть откликаться стала. Перелзъ пьяница черезъ валъ — тутъ нечистый не выдержалъ. Завился въ снговую тучу, да и полетлъ на полуночь — туда, въ Навд… Только его и видли… А дома его вс въ утесы обратились… Видите, въ какой у насъ чести пьяницы. Старцы праведные не могли, а пьяница добился своего…

— По-моему, эти утесы скоре похожи на какую нибудь крпость. Я ожидалъ преданія о разбойникахъ, укрывавшихся тамъ.

— Нтъ, у насъ на горныхъ плшкахъ разбойные люди не прятались, они больше по ущельямъ внизу держались… Они открытыхъ мстъ не любили. Да и не въ снгахъ же имъ пребывать постоянно.

Нельзя описать, какъ красивы переливы цвтовъ и тней на этой величавой гор. Желтовато-срые тоны уступаютъ мсто лиловымъ, лиловые — синимъ. Вонъ темень лежитъ на лиловомъ тон… Не успли мы толкомъ всмотрться въ нее, какъ она уже свернулась въ тучу, приподнялась, открывая подъ собою палевые склоны, и двинулась дальше на югъ по втру, унося туда нарождавшійся было надъ этою долиною дождь. Гора, по которой мы всползли, вся покрыта развдочными копями, он открыли здсь богатыя залежи бураго желзняка, заключающаго въ себ, но первымъ излдованіямъ, до 25.000.000 пудовъ руды, въ которой отъ 50 до 60 % желза. Разработка его не представляетъ особеннаго труда, такъ какъ руда идетъ прямо отъ поверхности горы — внутрь далеко докапываться за нею не приходится. Уже произведенными изысканіями заводы Чермозскій и Кизеловскій обезпечены на 20 лтъ. Надъ развдками работаетъ пока очень мало народу — всего сорокъ человкъ, точно муравьи возятся надъ этою массою желза, скалъ и глины.

— Это еще не послднее слово… Мы думаемъ, что залежь эта сквозь всю гору проходитъ.

— Могутная!— отозвался рабочій.

— Что жъ тогда?

— А тогда заводы одною этою горою сотни лтъ жить могутъ! А такихъ горъ по окрестностямъ до пропасти есть. Не умютъ у насъ только пользоваться. Это счастье Абамеликъ-Лазаревыхъ, что у нихъ такіе управляющіе, какъ Новокрещеныхъ, вы посмотрите, что у другихъ-то длается. Вы слыхали ли, что за открытіе новыхъ рудниковъ крестьянъ пороли и ссылали.

— Что за дичь?

— Ну, а у насъ эта дичь случалась! Старые владльцы и пороли, и ссылали за это. Я могу назвать…

Работа теперь идетъ надъ однимъ, сравнительно небольшимъ, пластомъ земли.

Ломаютъ руду прямо съ поверхности. Красноватая масса ея тронута уже дв сажени въ глубь. Рабочіе разбросались на триста саженъ всего, тмъ не мене, ежегодно на этомъ, сравнительно небольшомъ, пространств уже сбираются десятки тысячъ пудовъ желза. Работа пока веселая — потому что на поверхности земли. Въ Кизел я видлъ несравненно боле тяжелую, въ ночномъ мрак подземныхъ галлерей, при полномъ отсутствіи сколько нибудь порядочной вентиляціи. Потому и народъ здсь смотрлъ бодре. Вмст съ бабами и мужиками работали мальчики отъ 10 лтъ и выше. Эти, разумется, плату получаютъ ничтожную — отъ 10 до 15 коп. въ день. Впрочемъ и взрослый крестьянинъ тутъ заробатываетъ отъ 30 до 50 коп., а баба отъ 20 до 30, и разумется, вс они на своихъ харчахъ. Заводъ только иногда поставитъ имъ хлбъ нсколько подешевле, чмъ они купили бы его у сельскихъ кулаковъ…

Трудно себ представить, какая сила нужна для этихъ работъ. Если бы видли, какіе комья руды подымаютъ эти, повидимому, не особенно усталые люди,— вы бы изумились, также какъ я былъ изумленъ. При этомъ кое-гд запвается псня, звучатъ шутки и смхъ, въ антрактахъ за все отдуваются бабы.

— Ишь ты спина у тебя, Марья, какая широкая!— и при этомъ слышится глухой звукъ не особенно легкаго шлепка.

— Дьяволъ!— огрызнется баба.— Я вотъ теб ковшомъ въ морду.

— Ломай, ломай его, Марья! Ишь у него харя-то съ послдняго перепоя ослизла.

— Еще трогается… Вотъ я Сашк твоей скажу.

— У меня, братъ, этихъ Сашекъ, сколько хошь.

— У тебя!.. Люди врутъ — навираются, нашъ вретъ — не наврется… У тебя!..

— Да, у меня…

— Заведутся у такого… какъ же… Смотри, языкъ проглотишь. Ври да помни.

— У него только вошь и заведется…

— Бредень бредни бредитъ — а у насъ языкъ щелкаетъ!..

— Душа кривая — все приметъ…

Когда мы спускались изъ этого рудника внизъ по тмъ же кручамъ, управляющій указалъ намъ налво за Ослянку.

— Видите вы — вонъ дв правильныя горы… Знаете, какъ ихъ народъ зоветъ?— Титьки.

Названіе было чрезвычайно мтко. Дйствительно, на горизонт рисовались два силуэта — точно громадные сосцы совершенно правильной формы и при этомъ одна въ одну.

— Тутъ такъ: видать Титьки — значитъ, и погода хорошая будетъ, а не видать — жди дождя, а зимою мятели… До нихъ отсюда верстъ, мало-мало, двсти будетъ, не меньше.

Нсколько ниже почву взрзалъ гребень большаго бураго утеса.

— Вотъ тутъ и развдокъ нечего длать.

— Почему?

— Чистое желзо… Въ глубь идетъ, ломай его и плавь — вотъ и весь трудъ… Вы еще по нашимъ мстамъ немало такихъ же увидите… Мн достаточно было бы, если бы одну эту скалу подарили. Ей вдь цны нтъ,— милліоны пудовъ въ ней…

— Отчего же истощается производство другихъ заводовъ?

— Лсъ выжгутъ, безъ топлива этимъ горамъ грошъ цна.

По пути назадъ — неизбжная подробность каждаго заводскаго дла — пьяненькіе рабочіе намъ на встрчу.

— Успли!— остановился управляющій.

— Мы, Иванъ Степанычъ, передъ тобой во какъ — какъ свча горимъ!

— Вы бы лучше, чмъ горть-то, пить перестали!

— Мы теперь на всякую работу — благодаримъ покорно… Одинъ за трехъ. Потому, ежели ее въ акурат — такъ отъ нея только силы прибавляется, отъ водки этой самой.

— Знаю я, нахлещетесь.

— Иванъ Степанычъ!.. У насъ совсти нтъ?— удивлялся рабочій, стукая себя кулакомъ въ грудь.— У насъ совсти — сколько хоть… А мы, благодаря Создателю, чуточку, во — эстолько,— показалъ онъ на кончикъ мизинца,— и слава т, Господи… Свое дло знаемъ… Сичасъ на работу!

— Вы не поврите, какая возня съ ними на заводахъ. Иногда изъ-за одного пьянаго все дло останавливается.

— Это преувеличеніе.

— А вотъ разочтите: на каждую пудлинговую печь трое рабочихъ въ одну смну — у всякаго изъ нихъ свое дло. Одинъ запьянствовалъ — остальнымъ ничего подлать нельзя, потому — запаснаго нтъ. За этими тремя останавливается дло на всхъ пудлинговыхъ печахъ — потому въ общей связи все, операція одна у всхъ. Жаръ отъ пяти пудлинговыхъ нагрваетъ котлы — для производства пара въ прокатную паровую машину, такимъ образомъ, не топятся эти печи — остается безъ дла и прокатная. Въ конц-концовъ, изъ-за одного пьяницы пять, десять человкъ сидитъ безъ дла, а у иной разъ и заводъ можетъ остановиться. Рабочихъ въ обрзъ, замнить нельзя, да и всякаго не поставишь — нужно знаніе дла. У насъ хотли поэтому добиться отъ рабочихъ подписи контракта, которымъ заводъ обезпечиваетъ, съ своей стороны, рабочимъ постоянное дйствіе на слдующихъ условіяхъ: за прогулъ рабочій уплачиваетъ, во-первыхъ, своимъ товарищамъ, остающимся изъ-за него безъ работы, поденную плату, равную ихъ заработку, во-вторыхъ,— заводу расходы по разогрву печей. Всего пришлось бы и тхъ, и другихъ штрафовъ рублей на семь-восемь. Рабочіе упорно отказывались подписать этотъ контрактъ въ теченіе двухъ лтъ. Думалъ я, думалъ — да и придалъ ихъ. Временно, до пріисканія новыхъ рабочихъ, взялъ да и закрылъ заводъ, а самъ послалъ за народомъ въ Чермозъ, тамъ многіе безъ хлба сидятъ. Ну, кизеловцы, какъ узнали объ этомъ — привалили. Согласны-де на контрактъ. Въ подобныхъ случаяхъ свои къ чужимъ рабочимъ относятся крайне враждебно.

— Да вамъ стоитъ только закрыть кабаки.

— Мы ихъ и не держимъ.

— Да вдь земля принадлежитъ вамъ.

— Если бы!.. Не вся. Между самими рабочими постоянно являются кулаки, поторговывающіе водкой и только для виду работающіе на заводахъ. Они еще охотне идутъ работать въ рудники, на пристани, гд нтъ питейныхъ заведеній. Тутъ имъ полный просторъ, да и выгоды громадныя, тмъ боле, что они отпускаютъ пойло это въ долгъ, въ счетъ платы заработной, которая иной разъ вся на маклака переводится.

— Да вдь вы знаете же маклаковъ въ лицо.

— Еще бы не знать.

— Такъ отказать имъ отъ работы — и вся недолга.

— Попробуйте!,

— Что же будетъ?

— Сами рабочіе, которыхъ онъ грабитъ, волноваться начнутъ. Вы ихъ поймите… Тутъ самъ чортъ не разберетъ. Да вдь, наконецъ, его изловить надо,— нельзя же такъ — ступай вонъ. Онъ исправно работаетъ. Тутъ и бабы пьютъ. Спросишь у мужиковъ: зачмъ вы бабамъ пить позволяете? ‘Не дай ей’, говорятъ, ‘такъ она изъ тебя вс кишки попреками вымотаетъ. Баба веселй и согласнй съ вина-то!’ Вотъ вы и разсуждайте. И эти, что намъ на пути встртились, тоже у своихъ же нализались. Въ Троицкомъ рудник у меня кабака нтъ вовсе. Свои же рабочіе маклачествуютъ…

Еще разъ посидли мы на балкон троицкаго управляющаго, еще разъ полюбовались на дивные виды, открывающіеся отсюда на югъ и на востокъ. Нужно было отправляться назадъ. Гребцовъ отсюда къ Растесу нельзя было достать — вс заняты на иныхъ работахъ, а наши лоцмана тоже торопились на свою лсопильню, потому что тамъ они забрались уроками, которые нужно было выполнить, во что бы то ни стало.

— Назадъ вы живо поспете. Сегодня же черезъ нсколько часовъ будете тамъ.

Жара!.. Лодку быстриной теченія понесло шибче парохода. Берега стснились — Косьва течетъ по корридору. Небо кажется узенькой лентой. Гд по положе, тамъ лса кедровые къ самой вод жмутся. Солнце играетъ сквозь листву, ярко изумрудными огоньками засвчиваясь въ прозрачныхъ струяхъ рки. Попадетъ горячій лучъ на водяную лилію — и въ его яркомъ блеск свтится она, точно раскалившійся комокъ серебра. А тамъ опять лодку вдругъ сноситъ въ тнь какой нибудь горы, и краски блекнутъ, лучи гаснутъ. Синія и стальныя тни ложатся повсюду, въ недосягаемой высот кружатся ястребы, высматривая въ чащ зазвавшуюся добычу. Вонъ изъ затончика выплыла утка и стремглавъ бжитъ по вод отъ нашей лодки, нелпо хлопая крыльями, за ней цлый выводокъ суетится, не поспвая и, видимо, страшно волнуясь, и вытягивая свои голыя еще головки… А тамъ опять тишина, опять ничто живое не выглянетъ изъ мирныхъ и прохладныхъ уголковъ на эту жару. Разв ни съ того, ни съ сего набжитъ изъ-зади туча, совсмъ незамтно, остановится на минуту надъ рчною узиной, грянетъ громъ, брызнетъ дождь, въ каждой капл котораго горитъ все то же солнце… Еще нсколько минутъ — и туча далеко-далеко, укладывается отдыхать на какую нибудь горную вершину, и надъ вами — безоблачное небо съ черными точками ястребовъ и блыми искрами уже встрчающихся здсь чаекъ.

Такимъ образомъ, чрезъ нсколько часовъ добрались мы до Няра.

— А безъ васъ тутъ несчастіе случилось.

— Что такое?

— Да медвдь задралъ дроворуба… И главное — дерзость какая!— не вдалек отъ пильни, саженяхъ въ двухстахъ.

— До смерти?

— Какъ же. Лежитъ теперь. Врно неожиданно напалъ на него изъ-зади… Лица не видно.

— Что жъ, у него оружія не было?

— Ружье на земл валяется неразряженое, а топоръ въ дерев сидитъ.

Я пошелъ туда.

Какая-то масса у недорубленной сосны. Топоръ, дйствителыю, застрялъ въ дерев, на земл цлая лужа крови… Кожа съ лица дроворуба содрана — сплошна рана какая-то, кости вс изломаны.

— Что же вы его не покроете?

— Да, какъ же, дотронься… Хлопотъ не оберешься. Вы нашу полицію не знаете. Теперь изъ Кизела налетятъ. Фельдшеръ потрошить станетъ, становой явится…

Отсюда вплоть до устья Косьвы я ршился спуститься на лодкахъ.

До первой станціи — до Дубахи — считалось 40 верстъ, и по всему этому пути ни одного жилья. Берега Косьвы за то расширяются, рка то и дло разбивается на рукава, образуя острова, покрытые тальникомъ. Глыбь настолько значительна уже, что затонувшихъ барокъ не видать вовсе… Тутъ Косьва принимаетъ въ себя горныя рчки — Нюръ-Дергачку, Перхашеръ, Кедровку, Мутную, Гремячую и многое множество безымянныхъ.

— Живописцамъ бы слдовало по этимъ рченкамъ побродить.

— Красивы?

— Не опишешь — рисовать надо. Сюда В. Ф. Голубевъ посылалъ Петра Верещагина. Тутъ на Косьв ему не привелось быть. Тутъ нкоторыя рчки чудныя совсмъ: течетъ-течетъ — пропадаетъ, а верстъ черезъ пять вновь изъ подъ земли выбгаетъ… Точно ей понадобилось на время отъ кого нибудь спрятаться…

— Косьва наша хороша, а Усьва да Вильва еще красиве.

И дйствительно, только до одной Ослянки и Няра, по тому пространству, по которому мы только что прохали, Косьва приняла въ себя боле двадцати рчекъ. Изъ нихъ по сверному Няру, напримръ, могутъ двигаться барки, а притоки его — Вогулка и Березовка — изъ совсмъ мало изслдованной глуши. Разсольная, Большая Чирковая, Малая Чирковая, Ершовка, Гремяча, Малая и Большая Усвинки, Тоскаиха, Разсолка, Сухая, Ломовая, Ослянка, Ташковка, Полуденная — одна красиве другой. Подняться по любой изъ нихъ вверхъ до истока — обязательно для художника. Я это сдлалъ на рк Кедровк — и не раскаивался, несмотря на трудность передвиженія. Не описываю этого пшеходнаго странствованія здсь потому, что пришлось бы представить читателю рядъ картинъ, которыя, будучи очень интересны на полотн, подъ перомъ являются крайне утомительными.

Скажу только одно: дикой красоты и сумрачнаго величія здшняго Урала я не забуду никогда.

XIX.
Отъ Няра до Губахи по безлюдью.— Картины берега.— Губаха.— Первый лсопромышленникъ.

Быстро скользила наша лодка, когда мы, оставивъ-за собою красивый Няръ, двинулись внизъ по Косьв. Берега обставлены скалами, иныя, словно башни, далеко вдвигаются въ воду, поддерживая въ своихъ щеляхъ и трещинахъ одинокія, островерхія пихты… Совсмъ на южные кипарисы похожи он издали. Особенно эффектно это дерево, когда цпкими корнями вопьется оно въ известковый утесъ и держится — темное на его блой поверхности. Оставленная рыбачья избенка на берегу полуразвалилась вся, такіе же безлюдные теперь куреньки для дровосковъ — и опять нсколько верстъ горныхъ береговъ безъ малйшаго намека на присутствіе человка.

— Тутъ у насъ жернова ломаютъ,— показываетъ гребецъ на жилье какое-то, прислонившееся къ громадному утесу. И не разсмотришь даже вблизи этого убогаго логовища — совсмъ теряется оно.

— Есть народъ?

— Были, да ушли.

— Что же, не выгодно?

— Тяжко… Все молчитъ округъ тебя… Коли бы люди были — людей нтъ. У насъ народъ къ заводамъ привыкъ, на заводахъ округъ тебя шумъ, суета… А тутъ гора насупилась, лсъ насупился… ну, и бгутъ люди. Ты думаешь, легко тутъ…

Потомъ я встрчалъ такихъ рабочихъ за Салдой — въ другомъ уголк Урала. Въ конц концовъ, человкъ и самъ насупится, такъ что отъ него слова не добьешься. Подумаешь — больно говорить ему, а онъ просто молчать привыкъ среди этихъ величавыхъ горъ, гд какъ-то дико звучитъ громкая молвь человка… Вонъ, словно изъ зеленыхъ облаковъ лиственнаго лса, круглящихся на красивомъ остров, подымаются изъ самой середины стройныя, высокія пихты. Совсмъ готической архитектуры дерево — такъ и кажется, что это стрльчатыя колокольни какого-то чудеснаго собора. Известковыя скалы горы Хорошей по пути на минуту останавливаютъ внимательный взглядъ туриста узорчатымъ и изящнымъ наслоеніемъ своимъ, совсмъ фантастическаго рисунка.

— Нашей крас конецъ приходитъ!— замчаетъ гребецъ.

— А что?

— Да желзнодорожные здсь проявились…

Дйствительно, въ то время, какъ я путешествовалъ по этому краю, думали, что двственная глушь его наканун кончины. Партіи инженеровъ проходили мимо, длали съемки. Въ конц концовъ, рельсовая линія прошла стороной, и Косьвинскія пустыни остались нетронутыми.

Скалы за скалами, нкоторыя совсмъ розовыя, горы за горами… Косьва длаетъ извилину за извилиной. Плывешь по какимъ-то котловинамъ, дно которыхъ залито водою… На высотахъ утесы напоминаютъ фантастическіе замки, внизу лса ползутъ по нимъ и, безсильныя добраться до темени, остаются на полу-гор. Это какое-то царство дикихъ утокъ — нкоторые плесы чуть не сплошь покрыты ими. Изрдка въ прозрачныхъ водахъ сверкнетъ харіусъ, или видно, какъ юркая щука погналась за маленькимъ сижкомъ. У входа въ большія, необслдованныя пещеры сидятъ ястреба и кречеты, совершенно сливаясь срымъ перомъ своимъ съ цвтомъ окружающаго ихъ камня. И камень весь исщелился совсмъ, точно это громадная кирпичная кладка какая-то. Черные звы пещеръ провожаютъ васъ далеко, тянутся он внутри тоже на десятки верстъ. Такъ, напримръ, если втеръ отсюда, то онъ, войдя внутрь пещеры, выходитъ изъ Артемьевскаго рудника верстъ за 15, если втеръ оттуда, то выдувается онъ изъ Губахинской пещеры. Иная пещера прячется за круглую, какъ старая башня, скалу, на вершин которой вмсто зубцовъ давно выросли и давно уже постарть успли мрачныя ели… Окрестности, чмъ дале по направленію къ Губах, тмъ становятся все грандіозне. Не дозжая шести верстъ до нея, вы совсмъ обманываетесь фантастическимъ складомъ утесовъ. Это десятки, сотни башенъ, громоздящихся одна на другую, крпостныхъ стнъ, перепутавшихся какими-то самыми смлыми и неожиданными зигзагами. И налво, и направо они… Башни перемежаются развалинами громадныхъ дворцовъ и храмовъ. Вотъ уцлвшій сводъ арки, вонъ куполы повисли въ воздух, вонъ какая-то колонна торчитъ вверхъ, поддерживая фантастическое Т — цлую скалу, упавшую на нее поперекъ… Вонъ на вершин горы двубашенныя укрпленія, вонъ точно массивная мечеть съ тонкимъ- минаретомъ… Протираешь глаза себ — куда попалъ я? Неужели это уголокъ Россіи? Отчего же гд такой здоровый воздухъ, такія чудныя окрестности, такіе поэтическіе виды,— отчего сюда не направляются наши скучающіе туристы?.. Вонъ скала нависла надъ Косьвой, вся рка стосаженной ширины течетъ подъ этимъ утесомъ… Наверху, на самомъ конц утеса три громадныя ели. Такъ и кажется, что вотъ-вотъ — и он, и сама скала сползутъ внизъ и перегородятъ совсмъ теченіе этой свтловодной рки… Какъ хороши эти картины, когда вечерняя заря обдаетъ ихъ своимъ багровымъ заревомъ, вс эти развалины никогда по существовавшихъ городовъ, руины никогда и никому не грозившихъ крпостей!.. Вонъ одна сквозная пещера на аломъ фон гаснущаго дня… Вся черпая, а въ ея зв горитъ багровое уже солнце… Словно въ окно оно смотрится сквозь этотъ удивительный тунель.

Рка здсь почти недвижной кажется… Теченіе незамтно… Медленно, такимъ образомъ, подплываемъ мы къ Губах, тоже спрятавшейся на дно котловины и богатой со всхъ сторонъ такими же очаровательными видами. Громко рокочетъ она, перекидываясь черезъ тысячи переборовъ прежде, чмъ здсь ей удается соединиться съ тихими водами Косьвы… Все ея ущелье полно этого веселаго, дятельнаго грохота… Весною Косьва здсь очень опасна. Дальше на ней масса пороговъ, и въ одномъ 1875 году, напримръ, здсь утонуло 16 человкъ гребцовъ на баркахъ. Рчка бшено мчится тогда мимо этихъ поэтическихъ береговъ… Косьва вспучивается на дв сажени, питаемая тысячами рчекъ и ручьевъ, и стремится съ чудовищной силой въ Каму.

— При такой глубин по ней могли бы идти и пароходы?

— Да, только никакой пароходъ не подымется вверхъ при быстрот ея теченія. Тутъ паденіе рки громадно.

То и дло весеннія воды Косьвы выбрасываютъ на берега трупы гребцовъ и барочной прислуги… Недавно, за мсяцъ до моего прізда, въ четырехъ верстахъ отъ Губахи нашли такимъ образомъ прибитыми къ берегу пять труповъ гребцовъ и барочной прислуги, а двумя верстами ниже — шесть такихъ же.

— Тутъ разъ полой водой медвдя сбросило въ рку. Онъ было барахтаться — куда! Понесло его… Верстъ за тридцать выбросило вонъ, только мертваго. Всю ему башку о скалы наши разбило…

— Ладились мы шкуру достать!

— Не годится?

— Спорчена. Ослизла да стерта… А гд такъ и званія шкуры нтъ — сбило о камень… И медвдь же огромаднющій былъ… Я его увидлъ, какъ его въ воду сбросило, потомъ пошелъ по берегу, думалъ — мхъ даромъ достанется… Только — похалъ въ цвтномъ, а пріхалъ ни въ чемъ.

— Самого ободрало?

— Да малость въ рчушк одной… Я думалъ малая — сунулся, а она и меня, что Косьва медвдя, прихватила… Едва-едва выбился.

— Пошелъ на собак сно косить.

— Точно что! Въ баню идти — пару не бояться. Любишь парко — люби и жарко… На уру пошелъ. У насъ медвди чудесные!

Не знаю, каковы губахинскіе медвди, но комары губахинскіе ужасны. Они не кусаютъ, а подлинно жрутъ… Тутъ мажутъ лицо дегтемъ отъ нихъ, иногда впрочемъ и деготь не помогаетъ… Скотъ въ воду загоняютъ эти зври. Часто кони даже тонутъ отъ комара.

— Здсь по всему этому околотку — пьянства мало… Все наша брага! До пропасти пьютъ ея. Съ огня на заводахъ, и такъ здсь постоянно пьютъ ее. Она очень вкусна, блая, изъ проросшаго овса и солода варятъ ее. Иной по полведра въ день выпиваетъ ея.

Трудно сказать, какъ бы питался мстный рабочій, если бы не это пойло. Мяса онъ не видитъ и въ праздникъ, хлба не всегда вволю, рыбы мало. Особенно много ея употребляютъ въ губахинскихъ каменно-угольныхъ копяхъ. Он были извстны давно, но до сихъ поръ не разрабатывались, да и теперь — не особенно, хотя содержаніе этихъ коней разсчитано на 90.000.000 пудовъ угля. Дло въ томъ, что какъ его не эксплоатируй, но пока этого богатства двать некуда. При заводской топк и на Усольскихъ солеварняхъ сто пудовъ угля соотвтствуютъ кубической сажени дровъ. Послдняя заводамъ и варницамъ обходится въ шесть рублей, тогда какъ только одинъ подвозъ угля обойдется въ семь рублей, не считая расходовъ по эксплоатаціи. Только тогда, когда цнность его будетъ низведена на мстахъ потребленія, а не производства, до 6 коп. пудъ, можно ожидать, что его цлыми массами станутъ жечь солевары и желзняки. Но это долгая псня, а пока подъ топорами дровосковъ гибнетъ лучшее богатство Урала — его лса!.. Самая рчка Губаха замчательна здсь тмъ, что она верстахъ въ семи уходитъ въ землю и черезъ десять къ сверу опятъ показывается на свтъ, пробжавъ все это пространство какою-то подземною жилой.

— У насъ рка хитрая!..— Въ прятки играетъ!— шутятъ губахинскіе крестьяне.

У Губахи пропадаетъ одно изъ красивйшихъ деревьевъ нашего свера — кедръ, отъ Губахи на Каму идетъ уже все лиственница… Въ старое время и на самой Кам водились кедры, но лтъ семьдесятъ тому назадъ они почему-то стали вымирать, уступая свое мсто другимъ лснымъ великанамъ. Въ Губах же я встртилъ лютаго ворога лсовъ. Смотрю — идетъ ожирлый кулакъ въ простой сермяг. Сапоги бутылками, на голов широкополая шляпа, грязная ситцевая рубаха, воротникъ весь просалился — взглянуть ужасно. Борода рденькая, косичками, красные глаза изъ-подъ рыжихъ бровей такъ и бгаютъ…

— Милліонщику!..— привтствовалъ его мой спутникъ.

— Здорово, Иванъ Степановичъ. Каково прыгаешь?

— Ничего… Твоими молитвами. Чего тебя сюда занесло?

— Да вотъ, ладился лску прикупить, на срубъ-тоись. Сухмелился съ управляющимъ… хорошую цну давалъ.

— Ну?

— Не пошелъ, чтобъ его! Ужъ я ему резонты всякіе подводилъ. Говорю: отпиши, что палъ прошелъ и лсъ пожегъ на корню.

— Что же онъ?

— А, забодай его комаръ, въ шею выгналъ.

— Тебя-то, милліонщика? Какъ же ты это стерплъ?

— Что-жъ — дло торговое, стерпишь…

— Вы посмотрите-ка на едосева этого,— обратился ко мн Иванъ Степановичъ, когда лсопромышленникъ отошелъ на минуту.— Вы какъ думаете о немъ — мужикъ, по виду, самый послдній, а у него милліона два, у козыря у этого. Онъ одинъ, я такъ полагаю, по Кам больше лсовъ извелъ, чмъ вс заводчики вмст взятые. Онъ какъ это дло ведетъ — явится къ лсничему и давай его охаживать, а какой народъ лсничіе — вы сами знаете… Ну, сторгуется и давай рубить. Сколько онъ этихъ казенныхъ участковъ извелъ…

— Да вдь ревизія бываетъ же?

— Какія тамъ ревизіи. Вся ревизія въ томъ и состоитъ, что прідетъ набольшой, пообдаетъ, получитъ что ему слдуетъ,— и дальше, на слдующую получку. У насъ такіе участки есть, которые только числятся на бумаг, да на картахъ, а ихъ давно и слдъ простылъ… и не пахнетъ. По тмъ мстамъ давно одинъ песокъ, гд когда-то рощи кудрявыя стояли… Самые осторожные — т позволяютъ ‘расчищать лсъ’, т. е. рубить не сплошь, а черезъ три-четыре дерева. Лучшія, разумется, по корень, а худыя пущай стоятъ. А то еще, когда палъ — такъ это очень выгодно. Лсничій отъ этихъ ‘божьихъ произволеніевъ’ большія тысячи наживаетъ. Молонья сниметъ пятокъ деревьевъ, лсничій срубитъ ихъ на версту. Все равно: кто поврять станетъ? А то тоже есть еще гніющія на корню деревья, которое перезретъ — его рубить надо. Вы посмотрите на пни этихъ, ‘сгнившихъ’ какъ бы, лиственницъ… Крпкіе какъ камень. Этотъ едосевъ еще на какія штуки пускается. У него паутина везд раскинута, и въ Питер тоже. Узнаетъ онъ, примрно, что молодой заводчикъ какой въ Питер закутился — деньги спустилъ. Онъ сейчасъ своимъ паучкамъ.— ‘Дай денегъ подъ большіе проценты’, т даютъ. Прошелъ срокъ — векселя вдвое… А потомъ и самъ едосевъ является. ‘Такъ и такъ, вашъ векселей, у меня!’ — Погоди, голубчикъ, денегъ нтъ!— ‘Ждать-то нельзя, мн теперь надо лса покупать, контрактомъ обвязался поставить туда-то’.— Да у меня ни гроша, говорятъ теб!..— ‘Ужъ вы не заставьте ко взысканію’… Сунется заводчикъ туда, сюда — никуда ему пути нтъ… Опять къ едосеву. А тотъ: ‘Да что вамъ, батюшко, съ лсомъ-то возиться? У васъ гниленькій лсишко есть… Я бы его взялъ за долгъ. Вы спросите у вашего управляющаго, какой это лсишко, ему грошъ цна… Я ужъ бы его такъ, что къ мсту очень близко’. Спроситъ дуракъ у управляющаго, а тотъ уже стакнулся съ едосевымъ.— ‘Если есть покупатель, нужно скорй продать. Ничего этотъ лсъ не стоитъ’. Такъ на сто тысячъ за какіе-нибудь десять и сбудутъ ему чудеснаго, крпкаго лса… И онъ-то, едосевъ этотъ, дуракъ!.. Коли бы онъ рубилъ съ толкомъ. Одно вырубилъ, другое оставилъ, исподволь — у него бы гораздо больше было, да и на будущее время тоже осталось, а онъ все сплошь. Хуже лснаго пожара пройдетъ. Тамъ хоть обгорлые стволы останутся, а отъ этого ничего. Сколько у насъ ркъ изъ-за этого едосева обмелло въ Камскомъ бассейн — не сочтешь. Я это все про тебя!— обратился мой спутникъ къ едосеву.

— Ругаешь меня, должно?..

— А какъ же тебя хвалить-то? Но за что. Самый ты вредный человкъ.

— Я-то?.. Ты спроси, сколько я народу кормлю.

— Знаемъ мы твои кормы! Въ проголодь народъ живетъ, весь онъ у тебя въ кулак зажатъ. Крпко ты его держишь.

— А какъ иначе? Распусти, попробуй. Все же я за нихъ и подать, и недоимку… и казн отъ меня хорошо! Вонъ изъ Перми меня къ кавалеріи представили — святаго Станислава хотятъ навсить, а все за что — казн пользу доставляю.

— А чиновникамъ-то еще большую.

— И чиновникамъ сть-пить требовается. Ты думаешь, у ево, у чиновника, брюха нтъ — сдлай милость, какое еще. Младенцевъ у нихъ тоже понасыпано. Ты думаешь, онъ за царское жалованье прожить можетъ, да мадаму свою одвать-обувать!.. Вс мы люди, вс человки. А вотъ какъ едосевъ на-лицо — ему и думать нечего. И младенцы евоные сыты будутъ, и мадаму онъ подкуетъ въ лучшемъ вид. Я и судь дай, мировые-то нынче еще побольше берутъ, чмъ прежде. Прежде бывало съ десяткой пришелъ — первый гость, а нын, врешь! И съ радужной-то не сразу сунешься… А у насъ и такія язвы завелись, что и вовсе не клюютъ… Какую ему наживку не надвай — не идетъ на уду, хоть ты что хошь… Вотъ это точно что зловредные нигилисты… Опять же въ губерніи — тоже всмъ подай. Ты вотъ что умомъ разумомъ раскинь… Въ пользу бдныхъ у нихъ разныя генеральши собираютъ. Къ кому?— къ едосеву. Клубъ строили въ завод, къ едосеву… Все я… не разорваться же мн,— дло явственное.

— А у народа хлбъ плохо родится, а заработковъ нтъ — потому на завод топлива мало — заводъ закрывается.

— Посмотрю я на тебя, совсмъ ты необстоятельный парень — Иванъ Степанычъ.

— Что такъ?

— Ты подумай-ко, о чемъ ты говоришь… хлбъ плохо родится… отъ того, что я лса рублю?

— Врно.

— Лса Богъ на потребу человку создалъ и рубить ихъ указалъ… А хлбъ не родится, потому нон грха много стало. Везд грхъ… Разв народъ нон такой, какой прежде былъ? Оттого Господь и наказуетъ, неурожаи ниспосылаетъ… Теперчи заводамъ не хватаетъ лсу,— опять потому, что Бога перестали знать… Иначе и Богъ бы возращалъ лса, сколько надобно. Ну, перестану я рубить, положимъ. Что-жь, Богъ безъ меня не найдетъ средствія покарать? Да онъ молоньй спалитъ лсъ, и все едино останется заводъ безъ дровъ. Въ лсу всякая нечисть водится… Злоди куда укрываются — въ лса… Гд больше всего убивствъ — въ лсахъ, гд странному человку страшно — въ лсу. Ихъ и изводить-то не грхъ… То ли дло поле. Оно откровенное, на емъ все видать — зеленое стелется теб… Смотритъ на него Богъ сверху — и Богу весело… потому поле Божіе…

— А лсъ?

— А лсъ — нашъ, мы его и рубимъ. Молитесь, Господь вамъ такіе ли возраститъ лса… А вы Его всемогущаго забыли, да на меня жалитесь… А я что Я свое дло снолняю, да народъ кормлю. Ты узнай, сколько отъ меня жить-то пошло.

— Да, мошенниковъ здоровыхъ наплодилъ.

— Ихъ грхамъ я не отвтчикъ… Сколько храмовъ Божіихъ изъ моихъ лсовъ построено! На Каму выйдешь… бляна бжитъ — глядишь и радуешься. Изъ моего лса сердешная. На блян народъ,— бдовали бы вы, други, коли бы не срубилъ я вамъ бляны. Моимъ лсомъ и зимою грются, и лтомъ отъ стихій укрываются… Ты сначала пойми, какое это дло-то… Тутъ, братъ, не то что сразу рискнулъ умомъ и ршилъ… Коли бы еще баринъ сказалъ,— не обидно, а ты свой человкъ, торговый… ты меня этимъ словомъ какъ ушибъ-то…

— Ушибешь тебя!

— Отчего не ушибить… Всякій злой человкъ ушибыть можетъ. Вотъ въ Екатеринбург мировой судья есть ***. Слыхалъ?

— Какъ не слыхать!

— Ты послушай… Онъ человкъ умный… Что онъ говоритъ: едосевъ всему Пермскому краю благодтель. Вотъ какъ умные-то люди!

— Этотъ ***,— обратился ко мн Иванъ Степановичъ,— прежде горнымъ чиновникомъ былъ… Зврь-звремъ. Просто злодйствовалъ въ своемъ округ. Пришли новыя времена, его въ Екатеринбургъ выбрали судьей… Вотъ онъ но одному длу приговорилъ мужика въ штрафу и объявляетъ ему:

— Вы можете въ двухнедльный срокъ, если не довольны, обжаловать мое-ршеніе!

— Кому же жаловаться-то?

— Принесите жалобу ко мн, а я ее направлю въ създъ.

— Къ теб-то, да на тебя-то?..— И отвтчикъ изумленно уставился на него.— Лучше уже получай-ка! Зубы-то у насъ, слава Богу, не разъ считаны, знаемъ мы это, какъ на тебя жаловаться.

— Теперь, мой другъ, время не то…

— Коли ты сидишь да судишь — значитъ, никакой перемны не будетъ… Это ты уже прости меня… Намъ-то ручки твои хорошо извстны. На, получай эту штрахфу, Богъ съ тобою… И квитка не надо мн, ну, его къ Богу…

Въ Губах было нсколько человкъ больныхъ, одного уже два мсяца трепала лихорадка…

— Надо бы въ Кизеловскую больницу отправить, да все некогда. У насъ земство ничего по заводамъ для народнаго здравія не длаетъ. Вы какъ бы думали — съ Лазаревскихъ дачъ оно получаетъ ежегодно пятьдесятъ тысячъ рублей, а взамнъ даетъ намъ ноль. Только уже благодаря настойчивости управляющаго прислали намъ въ этомъ году въ Чермозъ акушерку. Тутъ по веснамъ народъ страсть мретъ. Особливо у едосева на лсныхъ работахъ. Иному придется цлый день но поясъ въ вод, ну, прохватитъ морозъ — и кончено. Пища у нихъ плохая, одеженка тоже. Ночью согрться негд — избушки-то на курьихъ ножкахъ, сквозныя…

XX.
По низовьямъ Косьвы.— Хлбопашество.— Косьвинскія бабы.— Мстное преданіе о баб-разбойниц.

Хлбопашество начинается верстахъ въ восемнадцати ниже Губахи, да и то плохое. Сютъ только для подспорья при заводскихъ работахъ ячмень и овесъ, ржи совсмъ мало. Въ двухъ деревняхъ, по лвому берегу — Майковой и Тихой — хлбъ родится ничего, такъ что изъ своего хватаетъ до Масляной, на остальное время года нужно прикупить. Поля тутъ окаймлены лсами, защищающими ихъ отъ непогодъ: часто посреди нивы подымаются нарочно оставленныя ‘для красы’, пихты. Эти же сверные кипарисы и въ самомъ сел Малков торчатъ между избами, придавая много оригинальнаго жалкой деревушк. Ране Малковой мы оставили за собою Плоскую, Шестаковку, Кедровку и Сопливу. Эти жалкіе выселки похожи на становища переселенцевъ, устроившихся въ новыхъ мстахъ не совсмъ, а такъ, для опыта, что-де изъ этого выйдетъ. Очевидно, здсь скудно живется населенію. ‘Рыбой живемъ — да рыбы мало. На заводъ ходимъ, когда работа есть, а то по лсамъ уголь жжемъ’. Видимо — ничего опредленнаго. Косова тутъ разливается но веснамъ и зачастую сноситъ прочь гнилыя избы, останавливаясь только передъ громадными утесами праваго берега, которые снизу до верху выдвинули точно какія-то ребра. Вс они изъ пермскаго песчаника. Въ горныхъ лсахъ на каждомъ шагу слышны дятлы.

— Опрятная птица!— замчаетъ мой Иванъ Степановичъ.

— А что?

— Да не только за собой ходитъ, но и дерево чиститъ, червя выклевываетъ…

— Нужно сть что-нибудь!..

Проплыли мы мимо Брюханова, Малкова. Ни одной церкви по всей рк до сихъ поръ, только въ тни красивыхъ рощъ поставлены часовни. Боле усердные крестьяне и безъ попа устраиваютъ общія моленія въ часовняхъ по субботамъ и праздникамъ, и то, впрочемъ, старики. Молодежь въ часовню не заманишь. Ей некогда. Нужно работать. Здсь если не потрудишься — такъ и сть нечего. Съ жиру не бсятся!.. И погулять-то имъ не удается… По заливнымъ островамъ косятъ траву исключительно бабы… Изумленно оглядываютъ он меня, видимо, посторонній человкъ въ этой глуши — диво дивное.

— Купца везешь?— орутъ он Ивану Степановичу.

— А что, у васъ продать есть что?

— Самихъ себя, другъ любезный… Почемъ съ пуда платите?

— А вы почемъ нон ходите?— отшучивается мой спутникъ.

— А цна по покупателю. Съ молодого дешевле, а съ тебя, стараго да неладнаго, дороже!

— Тутъ у насъ баба бойкая!— замчаетъ Иванъ Степановичъ.— Она тебя языкомъ забодаетъ.

— А на дл?

— Совсмъ другая статья. Послушай ка: подумаешь развратъ, а ты попробуй, приступи. Ни за деньги, ни такъ… Еще есть двки, которыя шалятъ, а баба знаетъ своего мужа и больше никого…

— Плывите сюда!— кричатъ намъ съ другого заливного острова.

— Зачмъ?

— У насъ мягко… Ишь травы сколько накосили… Есть гд поспать!

— Экія вы бабы смлыя!

— Ты выйди-ко, мы теб покажемъ, какая у насъ такая смлость!— И грозятся издали косами, пересмиваясь между собою.— Ишь, у тебя чиновникъ заснулъ совсмъ, дава-ко-съ его сюда… Мы его развеселимъ. А то онъ у тебя, что дятелъ, опустилъ носъ, да и пыжится. Ты ему распусти-ко хвостъ… Соли ему насыпь, чтобы онъ по форсистй былъ…

Столь непочтительныя замчанія на мой счетъ заставили меня отъ души хохотать.

— Вы еще такихъ дамовъ не видли?

— Всякихъ видлъ! На свер и похуже.

— Это почему?

— А ругаются прямо… Родителей до третьяго восходящаго колна потревожатъ.

— Ну, вотъ погодите, на низъ поплывемъ, такъ вамъ бабы и не такія еще встрчи устроютъ. Вы эту бабу весной досмотрите. Тутъ изъ Малкова, да изъ Брюханова мужики вс на сплавъ желза, чугуна, да руды всякой уйдутъ — бабамъ тогда воля вольная. Вы ихъ тогда послушайте. Подумаешь, къ пьянымъ попалъ, а он только что душу отводятъ.

Совсмъ населенными мстами похали. Картина измнилась. Недавнее величавое молчаніе красивыхъ окрестностей пустынной Косьвы уступило мсто жизни и движенію. Гд селъ нтъ — тамъ по рк рыболовы скользятъ на своихъ челнокахъ, по широкимъ плесамъ — стями рыбу тащатъ… На солнц блестятъ чайки, эти всегдашнія спутницы рыболова… По островамъ, гд людей нтъ, гомозитъ всякая птица. Задорно о чемъ-то орутъ зяблики. Одинъ другому выкрикиваютъ что-то безъ устали.

— Ишь, птаха тоже… Махонькая, а какъ наговариваетъ… Озорная!..— замчаетъ гребецъ.

Вонъ мужики на берегу… Эти держутъ себя солидно, не то что бабы.

— Дождика дай-то Богъ — вамъ! На травку-то, на мяконькую!— кричитъ нашъ лоцманъ…

— Тихой погоды вамъ!— отзываются т, провожая глазами быстро скользящій челнокъ.

Горы только съ одной стороны тснятся. Другая вся въ кустарники ушла. Гладью легла… Далеко окидываешь ее взглядомъ. Посл недавняго безлюдья — селъ точно насыпано. Одно уйдетъ изъ глазъ, смотришь — другое выдвигается… И избы пошли уже, чмъ ближе къ Кам, тмъ лучше. Видимо, народъ зажиточне. Тутъ уже періодъ колонизаторства пережитъ, тутъ люди осли прочно, на вки. Отсюда они не тронутся никуда. Подъ Краснымъ сплошь цлыя горы подъ нивами. Вонъ по нимъ втерокъ волной бжитъ. Вонъ рдкая по этому краю рожь тоже клонится подъ легкимъ вяніемъ жаркаго сегодня воздуха. Такъ жарко, что я мокрымъ платкомъ голову обвязалъ. То и дло мочимъ водою лицо. Томитъ знойное солнце, радъ бы Богъ знаетъ куда уйти отъ него…

Большая лодка намъ на-встрчу. Бабы гребутъ совсмъ по-поморски, грудью на весла наваливаются. Лодка быстро движется отъ этой ловкой, мрной гребли. Лица вспарились.

— Эхъ, вы, работницы!— иронически встрчаетъ ихъ лоцманъ.

— Молчи, чортова кайла!— весело отзывается одна изъ бабъ.

— Теб бы мутовкой кашу мшать, а ты весла взяла, дура несуразная!

— Вотъ лопану тебя мутовкой этой по лбу… ты у меня станешь трогаться… Иродъ!..— погрозила она ему весломъ.

— Псой пропахли!

— Ахъ, ты…— И тутъ въ воздух повисла такая мткая и въ то же время неожиданная ругань, что не только я, но и лоцманъ ротъ разинулъ.

Минуты дв мы проплыли въ нмомъ молчаніи.

— Ну, и баба!..— наконецъ, разразился лоцманъ.

— А что, не вкусно?

— Да… Эта баба, братъ, отзвонитъ… лучше попа…

— Косьвинская баба мужика загоняетъ, тутъ баба вострая.

— Ишь какія он… уязвительныя!— никакъ не могъ успокоиться лоцманъ.

— Это никакъ иначе — съ Колотовской.

— Почему?— спросилъ я.

— А полому, что другой баб такъ не выругаться. Колотовскія мастерицы на это!..

Иной разъ случается на Косьв — ругаются, ругаются дв лодки, изъ коихъ на одной мужики гребутъ, а на другой бабы, да въ серьезъ раздерутся. Веслами другъ друга по затылкамъ погладятъ, а то и такъ, ради смха, возьмутъ да и опрокинутъ лодки одни у другихъ.

— Вдь такъ и утонуть можно?

— Зачмъ. Нашу бабу силой не утопишь… Нашу бабу вода не беретъ.

— У насъ бабы особыя. Вы когда нибудь слышала про камскую Фелисату?

— Нтъ.

— Великая атаманша была… Если врить старикамъ — она и на Косов пошаливала.

— Разскажите, пожалуйста. Я записываю вс подобныя легенды. На Волг мн удалось собрать нсколько такихъ про тамошнихъ разбойницъ.

— Былъ одинъ попъ, въ Усоль жилъ,— давно ужъ это! Можетъ, двсти лтъ назадъ, а, можетъ, и триста! Женился этотъ попъ на работниц своей, изъ Орла-городка пошла она къ нему въ услуженіе. Двка была красивая, здоровая, а силы такой, что разъ переодлась парнемъ, да на бой съ солеварами и вышла. Тогда въ Усольи по праздникамъ бои бывали. Пристала къ партіи, которая послабй, и всхъ одна осилила. Женился на ней попъ, и стали они ссориться. Только разъ Фелисата эта ушибла его такъ, что онъ уже не вставалъ больше. Ну, попа похоронили съ честью, хотли было Фелисату взять — не далась: кто съ такимъ чортомъ справится? Наконецъ, стрльцовъ пригнали,— сонную забрали ее — посадили, она въ тую-жъ ночь высадила ворота въ острог и не только сама ушла, но и всхъ колодниковъ за собой увела. А въ тое поры на Кам у самаго Усолья нарядная строгановская ладья стояла. Сла Фелисата съ колодниками на ладью, отвезла ихъ въ Орелъ-городокъ {Орелъ-городокъ — село на Кам.} и отпустила на вс четыре стороны. ‘Идите, братцы — промышляйте вольнымъ разбойнымъ дломъ. А вотъ вамъ и запретъ: воеводъ и купцовъ хоть въ Кам топите, а только мужика у меня чтобъ не трогать… А кто мужика тронетъ — того и я не помилую’… Опосл того забрала она двухъ своихъ сестеръ изъ Орла-городка, переодлась съ ними парнями, накупила себ оружія всякаго и стала по всей Кам плавать… Гд прослышитъ, что есть сильная баба либо двка, сейчасъ къ себ сманитъ. Такъ она большую шайку собрала, бабъ съ полсотни у ней было. Нашли он себ пещеры, убрали ихъ коврами персидскими, утварью разною и положили промежду собой такой завтъ, чтобы все поровну длить и чтобъ отнюдь къ себ мужчинъ не пускать… А на ту пору изъ Сибири караванъ съ царскимъ золотомъ по Кам шелъ. Прослышала о немъ Фелисата и на легкихъ стругахъ кинулась по слду. Подъ Оханскимъ нагнала, перебила всхъ стрльцовъ, что съ караваномъ шли. Изъ Оханска хотли имъ помочь подать, она помочь отогнала, а оханскаго воеводу на берегу повсила. Потомъ забрала награбленное и ушла въ свои пещеры… Пять годовъ бушевала она какъ-то — ни купцу, ни царскому приставу ходу по Кам не было. Ежели кого начальство либо хозяева обижали, сейчасъ къ Фелисат шелъ. Она разбирала по всей правд. Князя одного розгами выскла, гунчурскаго купца вверхъ ногами повсила. Въ Сарапул воевода одинъ былъ — ладился поймать ее… Всмъ своимъ хвастался ‘ужъ запру же я ее въ клтку желзную’. Она одна къ нему пріхала… ‘Запирай, говоритъ, хочу посмотрть я, какъ это ты съ бабой совладаешь’. Ну, у того отъ страху языкъ отнялся. Только потому она его и помиловала. Разъ она прослышала, что на Чусовой проявился разбойникъ одинъ и себя за ее выдаетъ. А разбойникъ этотъ больно простой народъ-чернеть обижалъ. Фелисата на мужицкихъ вороговъ накидывалась, а онъ мужика грабилъ да тснилъ. Дани ея именемъ собиралъ. Послала она къ нему свою подручную, ой, уймись-де… А подручная была собой красавица писанная. Разбойникъ ее не пожаллъ — обидлъ, тутъ и поднялась Фелисата сама, собрала всхъ своихъ и вызвала его на открытый бой. На Чусовой они и дрались. Два дня дрались, на третій она полонила его, собрала по берегу всхъ, кого обижалъ онъ, велла большой чугунный котелъ принести, связала его, да живьемъ и сварила… Съ тое поры и камская вольница противъ ее ничего не могла… И стали вс ее бояться и уважать…

— Чмъ же она кончила?

— Разное… Одинъ говоритъ — спокаялась и въ Сибирскихъ предлахъ, въ Бловодь, большой монастырь женскій поставила и сама игуменьей была, а другіе толкуютъ, будто тсно ей на Кам показалось, и ушла она на Волгу.

— Подъ Казанью разсказываютъ, что дйствительно одна атаманша съ бабьей шайкой на Волгу съ Камы явилась.

— Вотъ-вотъ… только на Волг, будто, занимался тогда вольнымъ промысломъ Стенька Разинъ. Послалъ, будто, въ ней пословъ Стенька, ‘желаю-де пожениться съ тобою, чмъ намъ розно, лучше вмст жить’. Ну, она и говоритъ — ‘если побдишь меня — бери. Твое счастье’. И стали они биться. Семь дней бились, никакъ одинъ другаго взять не могли… Тогда Сенька и слукавилъ. Говоритъ: ‘не можетъ этого быть, чтобъ ты бабой была, потому, гд твои косы? А у нея коса подъ шеломъ запрятана была, только она показала ему косу, а коса у ей по земл волоклась, онъ и схватилъ за нее… Схватилъ, закрутилъ на руку — и побдилъ Фелисату. А посл они поженились и Персію вмст воевать ходили…

— Да иметъ ли дйствительный смыслъ эта сказка?.. Было ли что нибудь подобное?

— Это насчетъ чего же?

— Случалось ли, чтобы бабы въ Пермской губерніи когда-нибудь разбойничали?

— Въ демидовскихъ владніяхъ ста полтора лтъ тому назадъ была Марья одна лиховала, у Всеволжскихъ лтъ семьдесятъ назадъ тому одна баба тоже разбоемъ занималась!..

Деревни за деревнями смнялись по обоимъ берегамъ. Только два села попались намъ побольше. Вотъ Фетиновка. Трудно глаза оторвать отъ нея — такъ она красива… Сползаетъ съ одной горы, заполняетъ лощину и опять взбирается на скатъ противоположнаго кряжа. Горы мало-помалу отступаютъ. Силуэты ихъ точно висятъ надъ зелеными понизями. Кое-гд по гребнямъ отдаленныхъ вершинъ, словно ласточкины гнзда, лпятся деревнюшки… Вотъ одна прислонилась къ круч, на всу вся. Такъ и кажется, что первымъ втромъ снесетъ ее прочь…

— Отчего внизу не строятся они?

— Нельзя, Косьва заливаетъ все. Вода ярая въ ней веснами. Иной разъ такъ пойдетъ, что отъ деревни бы и слда не осталось. Не нашли бы, гд и была она…

За Кушгородомъ Косьва воложками пошла. То и дло дробится на рукава, точно ей каждую пядень земли этой по всмъ сторонамъ обласкать хочется.

— Это на Волг воложками зовутъ,— замчаетъ мн Иванъ Степановичъ.

— А у васъ какъ?

— У насъ проточины эти — заостровками зовутся.

Совсмъ время стоитъ какое-то несуразное. То печетъ, то вдругъ налетитъ туча, грянетъ громъ, обольетъ дождемъ, какъ изъ ведра, а черезъ минуту солнце опять жаритъ еще пуще, такъ что не знаешь, что длать: лечь ли мертвымъ трупомъ на дно лодки, или броситься за бортъ въ Косьву… Каждый часъ мы купались, но спустя нсколько минутъ всякій разъ намъ становилось еще душне, еще невыносимй…

— На вод здсь всегда такъ жжетъ!— отозвался лоцманъ.

— Погодите дальше, пятнами по тлу пойдутъ ожоги…

Я было усумнился.

— А вотъ завтра увидите…

— Да что же это — Астрахань, что ли?

— Нтъ, не Астрахань, а Косьва.. Почище Астрахани истомитъ… Пекло такое!..

Первую церковь мы встртили у села Пермскаго… Еще издали замтили ея массивный блый силуэтъ у самой воды… Кругомъ превосходныя постройки. Видно, что народъ живетъ зажиточно. Поля на десятки верстъ раскинулись кругомъ. Здсь, сравнительно, сется много хлба и урожай чудесный. Кому нельзя дома прокормиться, тогь идетъ заготовлять дрова для Чермоза или Кизела, а то и на заводскую работу нанимается… Самое село разбросалось на большое пространство кучками. Тутъ группа избъ — въ полуверст другая группа, а тамъ третья… Такихъ группъ мы насчитали до двнадцати… А вдалек мерещились еще и еще. Избы здсь совсмъ безцеремонны. Насъ съ берега обдавали такими любезностями, что даже привычный Иванъ Степановичъ и тотъ диву дался.

— Ну, однако!..— только и могъ проговорить онъ.

Зато, только-что мы причалили и вышли на берегъ, перемна декорацій полная. Еще минуту назадъ ругавшіяся двки застыдились и даже стали закрываться рукавами. Попробовалъ было имъ лоцманъ напомнить нкоторыя подробности ихъ же собственнаго словаря — он и вовсе разбжались!.. Никого я по всему этому краю не встртилъ въ лаптяхъ. Пермскій мужикъ всегда въ исправныхъ кожанныхъ бахилахъ, которыя сотнями тысячъ заготовляются въ Сарапул, на Чусовой и въ Кунгур. Отсюда ихъ развозятъ во вс захолустья… Даже въ Вологду — въ какой нибудь Кадниковскій уздъ идутъ он…

— Передъ этимъ Пермскимъ селомъ каждую весну несчастія съ барками.

— Шибко тонутъ.

— Въ ма между двумя барками расплющило мужика… Такъ, чтобы вынуть трупъ, пришлось вырзывать часть стны въ одной изъ нихъ.

— Что же он, разойтись не могли?

— Куда тутъ разойдешься, когда разомъ цлый караванъ собьется. Чтобы понять, какая, это кутерьма, нужно здсь самому быть. Иначе и представленія боле или мене врнаго себ не сдлаете.— Вотъ прізжайте къ намъ весной. Тогда вы нашу кормилицу Косьву — не узнаете.

XXI.
Село Пермское (Никольское тожъ).— Бабы на рыбной ловл.— Привилегированная птица.— Сло Филагино.— Свободная любовь.— Неплательщики.

Въ Пермскомъ сел даже роскошь замтна. Есть хорошія крестьянскія избы съ росписанными голубцами, красными и желтыми цвтками фантастическаго рисунка. Около оконъ устроены затйливые шкапики того же пестраго письма съ набойкой — на полатяхъ. Кое-гд просто по стнамъ росписано наивною кистью.

— Кто это у васъ искусникъ такой?

— Изъ села Нижегородки одинъ ходитъ. Да что, мы его нон къ себ не пущаемъ.

— Что такъ?

— На двокъ больно лихъ. Сколько онъ у насъ перекастилъ ихъ, страсть!

— Да вдь у васъ на этотъ счетъ не особенно строго. У васъ баба должна остерегаться, а двка вольный казакъ.

— Точно это, а только водись со своими парнями. У насъ такого заводу нтъ, чтобы съ чужими. Чужой за себя не возьметъ — онъ перервалъ ей горло и прочь, а свои поженятся.

Въ крестьянскихъ избахъ до пропасти картинъ суздальскаго дла навшано. Видимое дло, люди со вкусомъ живутъ и не объ единомъ хлб заботятся. Особенно популярна обтянутая въ трико дама съ громаднымъ шиньономъ, катающаяся на велосипед, тысячелтіе Россіи и еще одна картинка совершенно фантастическаго содержанія, гд подъ ногами у коня съ зеленымъ генераломъ въ сдл проходитъ процессія митрополитовъ и архіереевъ.

— Что это обозначаетъ?

— Торжество!

— Какое?

— А бсъ его знаетъ.

Тутъ въ ныншнемъ году (1876) какъ съ весны заслъ тифъ, такъ и до сихъ поръ держится. Народъ мретъ отъ него — врачебная помощь совсмъ безсильна. Назжалъ фельдшеръ, но онъ, съ недлю позанявшись легкомысленнымъ поведеніемъ, убрался во свояси, доктора нтъ. За всхъ за нихъ лечитъ какая-то баба, даетъ пить воду съ трехъ угольевъ, шепчетъ какія-то ‘тайныя слова’ по зорямъ и паритъ больныхъ въ бан. Больные посл всхъ этихъ хлопотъ о ихъ здравіи ‘дохнутъ, хоть ты что хоть’.

— У насъ, братъ, согласно помираютъ, не то что съ упирательствомъ, у насъ такъ — помирать, такъ помирай. Мы этого нисколечко не боимся. Иному-то и помереть лестно, потому — однутъ его во все чистое, воютъ надъ нимъ, честь честью — ну, онъ и понимаетъ это!.. А наши бабы точно что отъ кашлю могутъ, отъ трясавицы могутъ, а отъ синей болзни — никакъ.

— Почему же эта болзнь синяя?

— Потому — человкъ весь поголубетъ… Весь въ синее пятно пойдетъ… Это у насъ каждую весну шибко держится болзнь… Ишь, до самаго до лса дотянулась… Все отъ рки. Бдушшая наша Косьва-рка. Другія рки смирныя есть, а наша буйная, ярая… кормилица! А что толку въ смиренств? Смиренъ пень, да что въ немъ?

Мстный типъ совершенно иной, чмъ въ верховьяхъ Косьвы. Съ Пермскаго села начиная, живетъ здсь народъ рослый и сильный. Плечи широкія, хребты могучіе. Пермскіе на заводахъ любятъ работу при кричныхъ печахъ, вообще открытую, на земл. Въ рудникъ подъ землю пермскаго никакъ не заманишь. ‘Послднее это дло отъ солнышка хорониться Мы не черви, чтобы въ землю заползать. Человку указано на земл жить’.

Мягкія зеленыя луговины стелются отсюда вдоль рки. Особенно по лвому берегу — уходятъ он въ необозримую даль. По сочнымъ низинамъ торчатъ пихты, мерещатся богатыя нивы по отлогимъ скатамъ тамъ, гд земля едва всхолмливается… Гд-то далеко, далеко, нтъ да и примерещится смутный силуэтъ одиноко стоящей горы. А тамъ, смотришь, и цлый кряжъ,— точно какая-то тучка застоялась на горизонт… Мы отплыли изъ Никольскаго пермскаго къ вечеру… Солнце склонялось-склонялось къ западу, да и пропало, не дойдя до горизонта.

— Неужели сло уже?

— Не должно по времю. Въ мороку, надо быть, ушло.

Въ синихъ сумеркахъ вечера тонутъ по-низи… Берега тальникомъ заросли. Вдали густится ‘морокъ’, а что въ немъ — не- разглядишь. Втромъ съ луговъ пахнуло — медомъ запахло.

— Ишь, какъ обноситъ! Чудесно!

— Пчелъ держите?

— Нтъ… Медомъ мы не занимаемся. Гд намъ! Некогда, да и морозы большіе и долги — до медовъ ли тутъ. У насъ пчела не живетъ!.. Тутъ поправй надо взять, ишь, намывная мель. Косьва за эту весну мелкаго каменья сюда наворочала до страсти!

Мель всползла, наконецъ, поверхъ воды. По мели груды бурой руды разбросаны.

— Что же это такое?

— А барки здсь весною здорово било. Ну, вотъ какую руду успли спасти, сгребли сюда!.. Завтра быть хорошей погод — ишь птаха, какъ она разыгралась,— прибавилъ онъ, немного помолчавъ.

Ласточки взмывали все выше и выше… Рка тянется спокойными плесами, несмотря на трудные и капризные извивы — вода, точно расплавленная тяжелая сталь — не шелохнется… Гуще пахнетъ медомъ съ далекихъ луговъ — должно быть, сплошь затянуло ихъ ароматными цвтами. Вотъ направо маленькій выселокъ. Бабы по поясъ въ вод тянутъ неводъ… Мы плывемь близко-близко… На поверхности рки въ черт невода булькаютъ харіусы, головли… ‘А это вонь щеклея мечется — замчаетъ лоцманъ, показывая на юркую рыбу, перемахнувшую черезъ край невода.— Она завсегда уйдетъ’.

— Эхъ ты, матка, рыбину-то опустила!

— Довольно и безъ нея… Каждому жить хоцца!..

— Нтъ, которая рыбка справедливая, та завсегда въ уху согласна… Она такъ въ невод тихо себя держитъ. Не шелохнется!.. А эта, щекля, завсегда такая лукавая. Отъ ей пользы мало!…

Бабы давно уже остались позади съ своимъ неводомъ. Сумерки вечера густились все больше и больше. Вонъ едва-едва выдлились изъ нихъ тесовыя кровли села Веселкина. Рыбачье и земледльческое — весь берегъ передъ нимъ усянъ лодками да челнами, земли не видно, а по объясненію гребцовъ веселкпискія поля такъ далеко идутъ, что ихъ и глазомъ не окинуть… Тутъ и каравашіичаютъ, но Косьв и по Кам.

— Богаты веселкинскіе?

— Богаты, богаты, а все на заводахъ работаютъ.

— Какъ не работать, подать заробить надо, изъ-за подати идутъ на заводъ. Зато имъ хлба своего хватаетъ отъ урожая до урожая… Не то что у насъ въ верховьяхъ… Здсь народъ не заморенъ…

Хорошее понятіе о богатств: хлбъ есть, значитъ, богаты. Веселкинцы, какъ и по всей Косьв, не продаютъ своего хлба на сторону — самимъ надо. Поюжне, у устьевъ, торгуютъ хлбомъ, но тамъ въ послднія десять лтъ кулаки завелись, и излишекъ хлба поэтому сталъ не источникомъ крестьянскаго богатства, а напротивъ, поводомъ къ мужицкой нищет. Кулаки и въ Веселкино забирались, но народъ здсь иметъ нсколько промысловъ и заводы подъ бокомъ, такъ что міродамъ пришлось не сладко, и они убрались прочь. Кром того, въ Веселкин и не настолько дисциплинировано населеніе, чтобы ему можно было на шею ссть.

— Веселкинца не обидишь

— Почему это?

— Потому онъ у міродовъ избы палитъ. Веселкинцы на всякую отчаянность пойдутъ. Тутъ народъ храберъ. Ему что, ему все равно. Ивана Артемьева въ раззоръ раззорили. Сталъ онъ ихъ кабаками донимать. Они и пропились было, а потомъ и кабаки да и домъ у Артемьева пожгли. Такъ онъ ни съ чмъ отъ нихъ ь ушелъ. Тутъ и противъ начальства если пойдутъ, ничего съ ними не подлаешь… Силой съ начальствомъ нельзя, потому силы у начальства больше, такъ Веселкинцы, какъ и прочіе по Уралу, чуть что — сейчасъ блые такіе кафтаны повздваютъ, на горку выдутъ и объявляютъ: мы де не плательщики, не хотимъ ни податей, ни мірскихъ сборовъ платить… И какъ только объявятся у нихъ неплательщики, ничего ты съ ними не подлаешь, пори его, въ землю рой, въ Сибирь сошли, ни копйки не дастъ. Тутъ по заводамъ, гд мужикъ раззоренъ — этихъ неплательщиковъ Много. Всмъ селомъ въ неплательщики идутъ. Взять съ нихъ нечего — скота нтъ, имущества никакого, избы сами на дрова полегли… Молятся да блые кафтаны носятъ.

Наивное описаніе ‘неплательщиковъ’, сдланное моимъ лоцманомъ, оказалось врнымъ. Неплательщики, главнымъ образомъ, объявляются тамъ, гд народъ раззоренъ до тла безработицей, или гд и есть работа, да заводское управленіе не исправно въ разсчет. Народъ отказывается работать, налетаетъ начальство ‘усмирять бунтъ’ и къ ужасу своему видитъ толпу, совсмъ спокойную, въ бломъ, заявляющую, что отнын они неплательщики, и тутъ уже дйствительно — пори на смерть, а толку не добьешься. Неплательщики эти имютъ даже религіозную подкладку… О нихъ мы скажемъ впослдствіи, когда очередь дойдетъ до Чусовой.

Изъ затончиковъ то и дло выплываютъ лебеди. Самецъ неизбжно впереди, самка за нимъ, рядомъ съ дтенышами.

— У насъ ихъ не бьютъ. Убьешь лебедя, другой надъ этимъ самымъ мстомъ недлю, а то и весь мсяцъ плакать будетъ, на слдующій годъ опять прилетитъ туда же и снова плакать начнетъ. У насъ ихъ жалютъ. За нихъ и Богъ наказываетъ.

Тутъ врятъ, что убить лебедя — значитъ накликать на себя большое несчастіе. Одинъ охотникъ, будто бы не вря этому, застрлилъ лебедя, а у самаго жена умерла сейчасъ же. Онъ взялъ другую и опять какъ-то на промысл не удержался, убилъ птицу — и вторая жена тоже умерла. Онъ женился въ третьей — съ нимъ повторилась та же исторія…

— Жаль, петербургскіе мужья не знаютъ столь простаго и легкаго средства,— замтилъ я Ивану Степановичу.

— А что?

— Они бы живо собрались на Косьву лебедей бить! И просто, и хорошо, и совсть спокойна.

Выгибая длинныя граціозныя шеи надъ водою, дикіе лебеди плыли мимо насъ, не сворачивая въ сторону. Кажется, совсмъ неподвижны они, а между тмъ живо оставили за собою позади нашу лодку.

— Въ Верхневьянскомъ округ водится такой обычай (крестьяне между собою постановили): кто убьетъ лебедя, того въ волостное правленіе и драть.

— И дерутъ?

— Еще какъ.

— Значитъ, поврье исполняется неукоснительно. Убьетъ лебедя и сейчасъ же несчастіе накликаетъ.

— Въ Тагил про одного изъ Демидовыхъ разсказываютъ (кажется, про дда ныншняго): привезъ онъ себ изъ Питера любовницу, красавица была, и сталъ съ ней жить гд-то въ Невьянск, что ли… Только разъ пошелъ онъ на охоту, пробродилъ цлый день, ничего не удалось ему убить, озлился онъ, а тутъ на него лебедь блая какъ разъ и выплыла. Онъ приложился да прямо въ грудь ей… Ну, лебедь шею склонила, готова!.. Приходитъ Демидовъ домой а прислуга бгаетъ, вся ополоумвши. Ни на комъ лица нтъ.

— Что случилось?— спрашиваетъ.

Никто доложить не сметъ. Только одинъ выискался, палъ на колна.

— Великое горе!..

— Да что такое?

— Часъ тому назадъ, невидимо откуда, выстрлили въ барыню… прямо въ грудь ей попали… На смерть!..

— Кто?..

— А неизвстно… Вдругъ точно сверху ударило.

Бросился къ ней Демидовъ, а у той подъ правою грудью ранка и кровь изъ нея сочится… Онъ и понялъ, въ чемъ дло Разумется, сказка, но сказка характерная и не лишенная своеобразной поэзіи. И Ермака припутываютъ тоже къ этимъ преданіямъ о лебедяхъ. По Чусовой когда Ермакъ подымался, такъ лебедь ему показывалъ дорогу, впереди плылъ, гд отмели или камни, лебедь въ сторону сворачивалъ, и атаманъ тоже забиралъ въ стороной. Поэтому по всему Уралу теперь лебеди въ большой милости. До нихъ никто не дотронется. И въ такихъ заводяхъ водятся они здсь охотно, прилетая каждый годъ на знакомое мсто…

Ночь окутала насъ своимъ сумракомъ. Съ береговъ кое-гд свтили огоньки. Коростели скрипли въ тальник, гагры завели болтовню въ тихихъ заводьяхъ, рзкій крикъ лебедя порою покрывалъ ихъ. Гд-то издали слышенъ былъ словно плачущій окрикъ блоголоваго орла-скопы.

— На ночлегъ мы приворотимъ въ Филагино. Тамъ хорошія избы есть.

— У нихъ іюн все пожары, сказываютъ, жгутъ филагинцевъ.

— Кто?

— Мало ли злого человка!

Пристали, вышли на берегъ. Прямо большая, красивая изба въ два этажа выведена, хозяйка ведетъ наверхъ, въ чистыя комнаты. На стнахъ изъ хвостовъ рябчика звзды сдланы, висятъ для красы. Съ потолка болтаются деревянные голуби. Крылья и хвосты приклеены къ нимъ изъ лучинокъ. Самые голуби выкрашены въ голубую и красную краски. Въ окна доносятся псни. Парни и двки за селомъ собрались.

— У нихъ теперь до утра веселье пойдетъ,— объясняетъ намъ хозяйка.

— Посл работы?

— Да, нон косили. А вечеромъ хороводы. А потомъ каждый свою возьметъ и въ лсъ. Дло молодое! У меня тамъ дв дочки съ своими парнями.

И все это говорится совершенно спокойно. Видимое дло, сама молода была — такъ же поступала.

— Ты бы намъ, Марья, сна сюда постлала.

— Чего?..— точно ушамъ своимъ не вря, переспросила хозяйка.

— Сна.

— Зачмъ?

— Спать чтобы мягче.

— Въ горницу-то, да сна… А?.. Это, можетъ, кровать по вашему…— недоумваетъ она.

Пояснили ей.

— Нтъ, какъ это можно, горницу сномъ поганить, сно въ хлвахъ, да на сновалахъ лежитъ! Комнату сномъ поганить нельзя…

Едва-едва удалось уговорить ее… Всю ночь намъ слышались псни. Замрутъ въ одномъ мст, слышишь — заводятъ ихъ въ другомъ… Изъ лсу тоже неслися он, съ той стороны Косьвы тоже кое какъ долетали до насъ отзвучія молодыхъ голосовъ… Здсь, въ Филагин, и всего чаще въ этомъ дом, останавливаются караванщики. Около ежегодно рка барки бьетъ! Они идутъ сюда. Вслдствіе этого и нравственность здсь не особенно высоко стоитъ. Въ Пермскомъ наблюдаютъ, напримръ, чтобы двка съ своимъ парнемъ путалась, а чужой — не тронь. А въ Филагин все равно, свой ли, чужой ли. Отъ чужого еще лучше — больше прибытку. Двственность — не ставится ни во что и теряется очень рано. И не таятся совсмъ. Молодой парень изъ караванщиковъ ухаживаетъ, напримръ, за двкой. Та, наконецъ, соглашается на все и назначаетъ, куда ему придти. Хоронится да таится парень, чтобы не узнали… Вечеромъ — крадется, встрчаетъ другую бабу.

— Не туда, парень, идешь-то. Паранька вонъ гд тебя дожидается!

Оказывается, что двушка уже разсказала всмъ…

— Эта Кулька — такъ себ, слякотная двка!— говорятъ здсь про какую-нибудь изъ мстныхъ красавицъ.

— Почему?

— А ни съ кмъ не цапается.

— Что-жъ, это хорошо, скромная.

— Что добраго, если никто двку не любитъ. Значитъ, не стоитъ она!.. Изъ такой двки и бабы хорошей не будетъ.

Дтей двка можетъ имть, сколько хочетъ, отъ нихъ прибыль въ домъ… Все лишняго работника воспитаетъ.

На другой день, когда мы узжали, даю я хозяйк рубль.

— На-кося!.. Много…— съ ужасомъ возвращаетъ баба.

— Какъ много?

— Много!.. Не возьму…

— Да сколько же теб…

— А во сколько… За горницу — гривенникъ, за куръ гривенникъ, да за самоваръ гривенникъ.

— А хлбъ?

— За хлбъ деньги брать — грхъ…

— Ну, а сна мы у тебя сколько попортили.

— Сно свое у насъ, бери, сколько хошь. Что жъ за сно брать!

Такъ и не взяла!..

Тутъ уже коней много у крестьянъ. Везд по берегу, гд только зеленый лугъ — и кони пасутся. Пустыни не стало. Но берегу сти развшены на шестахъ. Сохнутъ. Изъ лсковъ слышно, какъ коровы позвякиваютъ бубенцами.

— Стерлядей не надо ли?— кричатъ намъ рыболовы.

— А почемъ нон?— вступаетъ въ бесду Иванъ Степановичъ.

— Да ежели рыбина фунта въ четыре — двоегривенный… Нон у насъ дорого!

А вчера мы купили штукъ двадцать харіусовъ, большихъ и жирныхъ, да головля крупнаго, за 40 коп., и рыбаки еще какъ рады были. ‘Вотъ дай вамъ Богъ!..’ провожали насъ.

XXII.
Въ устьяхъ Косьвы.

Свтлое безоблачное небо общало яркій и знойный день. Но всему берегу насъ преслдуетъ пніе птуховъ. И орутъ же они здсь! Какая-то особенная порода, на безголосье пожаловаться не могутъ. На яру гнилушки взобрались на самый гребень. Издали и не сообразишь, что это такое,— кучи хвороста или жилье человка. Оказывается, здсь ‘поселенный черкесъ живетъ’.

— Не живетъ, а бдствуетъ. Голодомъ весь изморился. На человка не похожъ. Онъ нашего дла не знаетъ, а мы его понять не можемъ. Прежде онъ разбойничалъ, а теперь и на это силы у него нтъ, совсмъ дохлый сталъ.

Сталъ было я подробне разспрашивать гребцовъ — молчатъ. Вообще замчательна несловоохотливость здшнихъ гребцовъ сравнительно съ сверными. Т охотно длились своими свдніями — косьвяне какъ-то понуро молчатъ, рдкій отзовется, да и то нехотя. Псни не запоетъ, только сонливо передвигаетъ веслами. Разъ мн привелось съ ними четыре дня проплавать — и ни слова. Даже любопытства никакого не обнаруживаютъ. Сказываютъ, что и на баркахъ то же самое. Соберутся у костра, гд пристанутъ, смотрятъ въ огонь и молчатъ, такъ цлые вечера. Водка развязываетъ языки, да и то не всегда. ‘Очень уже мы затомивши тогда,— поясняютъ гребцы.— Это кому отъ бездлья и разговаривать хорошо, а намъ грудно. Птица, та цлый день языкомъ щебечетъ, а пользы отъ нея все нтъ никакой. Привалиться бы да заснуть!’ На заводахъ тоже народъ хмурый, сумрачный. Видимое дло, не легко ему живется.

— А то и совсмъ у насъ безглагольные есть.

— Это какіе же?

— А по Вильв живутъ, т больше руками Спросишь что — отмахнется отъ тебя и прочь пойдетъ… Тамъ есть изъ татаръ которые… До Строганова татарами были, такъ у нихъ и досел обликъ держится не русскій. Они страсть говорить не любятъ. Задичали. Поди-ко ты у лсовиковъ нашихъ, что рубятъ дрова, слова выпроси. Смотритъ на тебя, смотритъ — понурится, да и прочь. Кто и просто рукой махнетъ.

Такимъ образомъ, мы прохали мимо Плесо, Крутиковой, Красной, Собольково, Плаксиной и Боровской деревень, а тамъ вдругъ и поселковъ не стало. демъ версту за верстой — ни одной избушки. Понизи все глаже и глаже, тальникъ у воды гуще и гуще. Косьва все ширится, длая самыя прихотливыя извилины по ровному мсту, а жилья нтъ! Солнце начинаетъ печь немилосердно. Пристать-бы — ни одного уголка.

— Куда народъ длся?

— Нтъ тутъ народу… Пустынь пошлаю И въ псн про нее поется — ‘мати зеленая пустынь’.

— Да вдь Кама близка.

— Оттого и сельбища нтъ, что Кама близка. Теперь вс деревни да села по правую ея сторону, а сюда — рка разливается очень широко. Всякое жительство снесетъ. Здсь жить нельзя.

Безлюдье полное. Тоска охватываетъ. Горы ушли далеко, теперь и силуэтовъ ихъ не видать на дальнемъ план… Все одна гладь безъ перерыву. Плывемъ часъ, другой, третій… Жара стала такая, что дышать трудно. Вчерашнее предсказаніе Ивана Степановича исполнилось. Солнце буквально въ нсколькихъ мстахъ обожгло кожу. Красными пятнами пошло все, жгло сквозь рубаху — и въ сукн стало совсмъ невыносимо. Отраженіе солнечныхъ лучей въ вод глаза слпило, Невыносимо трудно было пережить эти нсколько часовъ. Я терплъ легко лтній зной Ирана и Турціи — но тутъ мн казалось, что мозгъ въ голов растопится въ этомъ томящемъ пекл. Наконецъ, свалился, какъ снопъ, въ лодку, вытянулся на дн ея и постарался заснуть. Вмсто сна — кошмарь какой-то. Весь въ испарин обезсиливающей лежишь, дышать нечмъ… Чуть ли не каждый часъ приворачивали къ берегу купаться. Но выйдешь изъ воды — и, спустя мгновеніе, зной опять начиналъ томить.. Въ одномъ мст хотлъ было броситься въ воду — освжиться. Гребцы остановили.

— Здсь нельзя, мсто нечистое.

— Почему?

— Здсь дв двки утопли. Такъ и зовется: двкина муть.

— Они это радуются, когда двка утонегь.

Гребцы засмялись.

— Чего же?.. Что хорошаго?

— А здсь поврье: двка утонетъ — хлбъ дешевле будетъ. И откуда пошло оно — Богъ ихъ знаетъ… А врятъ вс этому.

На встрчу показался меленькій челночекъ. Дряхлый старикъ кое-какъ гребъ внизъ по вод. Мы его живо нагнали. Обернулся къ намъ, уставился подслповатыми глазами и — ясное дло — не видитъ ничего. Шапку снялъ на всякій случай.

— А, ддушко, здравствуй!— крикнулъ ему Иванъ Степановичъ….— Ну, чао, какъ живешь?

— Нудно живемъ, батюшко!

— А еще пенсіонщикъ!.. Получаешь ли пенсію?

— Дай Богъ здоровья грахвамъ! Получаю…

— Это еще что за пенсіонщикъ?— спрашиваю у Ивана Степановича — смется…— И какіе это графы?

— А видишь ли, у графовъ Строгановыхъ, которые у нихъ рабочіе всю жизнь прожили — тмъ пенсіонъ выдаютъ до смерти.

— Что-жъ, это прекрасное дло, по крайней мр человкъ обезпеченъ.

— Еще бы! А знаете, сколько пенсіону этого… Ддушко, а ддушко?

Тотъ опять повернулъ къ намъ старое, покрытое морщинами лицо.

— Сколько ты пенсіону получаешь?

— Я-то?

— Ты, а то кто же еще, не мы вдь.

— Я полный получаю… Девять гривенъ въ годъ! За службу.

— А долго ли служилъ ты?

— Я-то… сорокъ годовъ служилъ на завод. А теперь не могу — силы моей нтъ. Теперь ужо я покуда только хлбъ жую, помирать вотъ, батюшко, собираюсь!

— Ужъ ты который это годъ собираешься…

— Пора, батюшко, пора… Самъ знаю… Надо и совсть знать, зажился. Болзти какой жду — да не идетъ, не хочетъ… Боится она меня-то…

Потомъ я узналъ, что такіе пенсіоны дйствительно выдаются у Строганова У Абамеликъ-Лазарева рабочимъ приходится иногда по шести рублей въ годъ пенсіону. Тмъ не мене, у крупныхъ владльцевъ еще сносно — а ужъ у купцовъ не приведи, Господи. Искалчитъ тебя — лишняго дня кормить не станутъ, какъ падаль выбросятъ вонъ изъ завода. Умрешь на работ — на похороны денегъ не дадутъ. На-дняхъ случилось, напримръ, въ Чердыни у купца Черныхъ такая бда. Зимою у него на незамерзающей, вслдствіе ея быстроты, рк Чермози работали крестьянскія двки. Какъ-то доработались до ночи, домой надо было перезжать рку. Попросили у Черныхъ лодку — не далъ. Еще обругалъ: ‘изъ-за васъ, паскудъ, стану я лодку на ночь отпускать’ {Большой отдлъ положенію пермскаго рабочаго посвященъ авторомъ въ статьяхъ ‘Уралъ’ (‘Русская Рчь’, 1881 г., сентябрь — декабрь).}. Нечего длать, стали стоймя въ душегубку гурьбой и поплыли. На середин рки душегубка опружилась {Опружилась — опрокинулась.}. Дв и утонули. Нужно было спасти, пока время, опять къ Черныхъ — лодку просятъ,— еще заругался и опять прочь прогнать. Такъ дв крестьянки и пропали. Дня черезъ два трупы ихъ выбросило. Черныхъ и на погребеніе не далъ ни гроша. А работали у него эти несчастныя по двадцати копекъ за цлый день.

— Составили актъ?

— Составили. Да ему что же за дло. Онъ и на актъ наплевалъ. Разв я, говоритъ, топилъ ихъ, сами утопли! Съ Бога и ищи, а не съ меня.

— У купца Благодушева двое работниковъ тифомъ заболли осенью, такъ онъ еще лучше сдлалъ. Приказалъ ихъ еще живыми вынести въ поле и бросить тамъ. Разбойникъ, и тотъ не ршился бы на такую мерзость.

— Что же, выкинули?

— Товарищи въ клть перенесли, ну, больные черезъ два дня въ клти и умерли. У насъ купцы скутъ рабочихъ.

— Ну, уже это вы преувеличиваете.

— Честное слово. Они какой изворотъ придумали. Берутъ артель такую только, которая между собой условилась, чтобы счь другъ друга. Чуть что — купецъ въ сторон. Не онъ дралъ, а артель драла {Много фактовъ такихъ приведено въ статьяхъ того же автора ‘Уралъ’ (‘Русская Рчь’, декабрь, 1881 г.).}.

Пенсіонщикъ отъ насъ скоро отсталъ, и опять кругомъ потянулось безлюдье нерушимое.

Глаза слпило, въ голов точно какія-то жилы. Въ вискахъ стучало отъ жары. Этотъ палящій зной, это однообразіе низменныхъ береговъ страшно томило. Слегка сквозь сонъ слушаю я баснословные разговоры о томъ, что въ прошломъ году на ‘Чусовой стерлядь выловили въ 4 пуд. 10 фунтовъ’. И силы нтъ даже оспаривать такую сказку. Огонь какой-то чудится въ глазахъ, откроешь ихъ — это солнце горитъ въ неподвижномъ разлив Косьвы, а она, какъ нарочно, извилиной длаетъ, то назадъ возвращается, то въ сторону уходитъ. И хоть бы одна избушка на пути!..

— Долго еще кружиться?…

— Да часокъ, пожалуй.

Но и часокъ проходитъ, и другой вскор за нимъ, третій часъ началъ, а конца нтъ этому.

Солнце уже спускаться стало… Жара не падаетъ. Наконецъ, вдали мелькнуло громадное пространство воды.

— Радуйтесь… Вотъ и Кама!..

Одинъ изъ гребцовъ вышелъ на берегъ и потянулъ нашу лодку бичевой или, по-здшнему, ‘шнуромъ’. Съ свера пахнуло прохладнымъ втромъ — мы ожили… За нами въ кустахъ шмыгали лодки, тоже выбиравшіяся съ разныхъ сторонъ изъ рукавовъ Косьвы. Блоголовые орлы заряли въ высот… Чайки бросались за ними и отгоняли ихъ.

— Чайка птица смлая… Ишь, какъ она скопу обижаетъ.

А на томъ берегу Камы, въ нкоторомъ разстояніи отъ берега, уже выросталъ Чермозскій заводъ…

XXIII.
Изъ исторіи недавняго прошлаго.— Освобожденіе ли крестьянъ повредило заводамъ?— Долги и истребленіе лсовъ.— Лсничій и заводо-управленія.

Въ прохладныхъ комнатахъ чермозскаго управительскаго дома мн казалось, что я попалъ въ рай посл Косьвинскаго пекла. Прежде чмъ пріхать сюда, я уже видлъ десятка два заводовъ и частныхъ, и казенныхъ. Видлъ и почти въ конецъ погубленное дло въ Александрійскомъ завод, и цвтущее у Абамеликъ-Лазаревыхъ. Всюду, гд производство уменьшилось, и владльцы бились въ ежовыхъ рукавицахъ всевозможныхъ кулаковъ и кредиторовъ — приходилось слышать жалобы на освобожденіе крестьянъ, будто бы подорвавшее благосостояніе Урала. Жалобы эти раздаются въ унисонъ, и мало знакомый съ дломъ, встрчая ихъ даже въ печати, можетъ поврить Іереміямъ, плачущимъ на ркахъ Вавилонскихъ. Усвоивается поэтому взглядъ на нихъ, какъ на жертву неизбжной исторической реформы, а между чмъ тутъ исторія совсмъ инаго рода, и освобожденіе крпостныхъ могло скоре помочь этимъ господамъ, чмъ раззорить ихъ. Въ Чермоз не разъ по этому поводу пришлось мн говорить съ однимъ изъ лучшихъ горнозаводскихъ дятелей, г. Новокрещенныхъ, и онъ во многомъ разъяснилъ мои недоумнія. Крпостное право напрасно считаютъ главною опорою заводовъ. Даже въ періодической печати не разъ сообщалось ошибочное мнніе, ‘что подъ охраною привилегій, данныхъ заводамъ Петромъ и его преемниками, и при отсутствіи предпріимчивости, слабомъ развитіи реальныхъ знаній и недостатк капиталовь заводы не могли развиться и приняли характеръ монополіи, почерпая свою силу изъ крпостнаго права, уничтоженіе котораго погубило горнозаводское дло’.

Я привелъ это мнніе г. Новокрещенныхъ, но онъ только улыбнулся на него.

— Въ Петербург всему врятъ. Немудрено, что и такіе выводы приняли на слово. Въ Петербург не только не знаютъ Россіи, но и не заботятся узнать ее. Горная промышленность, какъ всякое заводское производство, и даже боле всякаго другаго, должна была въ свое время пользоваться гарантіями и привилегіями, он и. сдлали свое дло. Подъ ихъ охраной Уралъ сразу сталъ центромъ промышленности. Лсныя дачи размежеваны были такъ, что каждый заводъ получилъ, соотвтствующій его предполагаемому обороту, надлъ. Не увеличивая выработки, заводы могли бы вчно пользоваться лсами, потому что ежегодный приростъ съ избыткомъ пополнялъ расходъ порубки. Ну, а развивать дятельность шире нельзя было безъ ущерба въ будущемъ. Желзныхъ рудъ для каждаго завода было и есть вполн достаточно, Еще ни одно предпріятіе не закрывалось отъ недостатка ихъ. Если нкоторые заводы пользуются запасомъ магнитнаго желзняка съ Благодати и Высокой, такъ это вовсе не потому, что у нихъ у самихъ ничего нтъ. Напротивъ, есть и много — только они еще не разслдовали своего собственнаго района. Благодать и Высокая здсь составляютъ лишь утолщеніе одной общей жилы, еще до сихъ поръ неразвданной на всемъ протяженіи. Если я скажу, что заводы обезпечены рудами на тысячу лтъ — разумется, при ныншнемъ оборот,— то я нисколько не преувеличу естественныхъ богатствъ Урала. Внутренняя жизнь заводовъ развивалась сначала довольно быстро, и казенные во многихъ случаяхъ учились у частныхъ разнымъ производствамъ. Не имя почти никакихъ средствъ для постановки паровыхъ машинъ, заводы и тутъ не отставали. Они начали строить машины низкаго давленія. Мдные паровые котлы были дороги — стали длать деревянные, въ вид громадныхъ цилиндровъ, стянутыхъ обручами и мдными частями тамъ, гд они соприкасались съ огнемъ. Строитель этихъ котловъ, чуть ли не столтній старикъ, еще недавно жилъ въ Верхне-Исетскомъ. Механизмы эти длались по просту, безъ станковъ, при помощи зубила и пилы, но, тмъ не мене, они и до сихъ поръ работаютъ въ Исети. И тогда какъ нкоторые, даже казенные велись столь же патріархально — Нижнетагильскіе, Демидовскіе, тратили страшныя деньги на всякія новыя приспособленія. Какое-либо полезное открытіе въ горнозаводскомъ дл тотчасъ же примнялось и у нихъ. Старики разсказываютъ, что не успешь, бывало, прочесть объ этомъ или другомъ изобртеніи — прідешь въ Тагиль, а оно уже тамъ во-очію. Такимъ образомъ, казенные заводы тогда могли поучиться у частныхъ, которые дйствительно были предпріимчивы. Недостатка капиталовъ не было. Безъ посредства банковъ дло велось на наличныя. Весьма часто въ касс завода скоплялось по нскольку сотъ тысячъ свободныхъ денегъ. Когда въ конц пятидесятыхъ годовъ верхне-исетскіе заводы предпочли новую систему: закладывать выдланные металлы въ банки, то на ярмарк вс прежніе ихъ покупщики отшатнулись отъ нихъ. Ихъ, видите-ли ли, смутилъ военный караулъ, и они сочли фирму погибшей по неимнію денегъ. Это настолько было рзко, что весь привозъ пришлось пустить въ розничную продажу. Недостатокъ капиталовъ явился тогда только, когда оказалось возможнымъ закладывать металлы и такимъ образомъ освободить прежній оборотный заводскій капиталъ. Вы думаете, воспользовались этимъ съ толкомъ? Какъ же!.. Лучшіе стали развивать дло свыше дйствительной надобности, а большинство — освобожденные капиталы пустило на аферы, кутежи, на карты, на разгулъ, о которомъ вы и представленія не можете сдлать. Вмсто устройства заводовъ, владльцы занялись устройствомъ своръ, громадныхъ охотъ, трехсотъ тысячные проигрыши стали дломъ зауряднымъ. Спаиваніе цлыхъ городовъ, самыя безсмысленныя траты считались признаками хорошаго заводскаго тона. На первыхъ порахъ если вслдствіе всего этого заводы и не особенно нуждались въ капиталахъ, то тмъ не мене дйствовали лишь при посторонней помощи, т. е. при пособіи заклада выдлываемаго металла. Такъ можно было держаться до тхъ поръ, пока не измнились общія условія горнозаводской дятельности, до перваго кризиса. А между прочимъ уже измненіе къ худшему началось, уже нанесенъ былъ первый ударъ, и за нимъ ожидались другіе. Этимъ первымъ ударомъ была Крымская война. Посл нея многіе заводы въ окончательномъ вывод своего дивиденда должны были вмсто плюса ставить минусъ. Цнность хлба съ 15—18 к. за пудъ сразу поднялась до 60 к. Овесъ съ 12 и 15 к. выросъ до 40 и 50 к. Думали, что цны опять упадутъ — не тутъ-то было — вскор мука стоила уже по 1 р. пудъ и даже дороже. Разъ ставъ на эту высоту, цны уже не понижались. Заводъ, который должалъ прежде, чтобы прокормить своихъ крестьянъ, отъ 15 до 20 тысячъ, при новыхъ цнахъ кредитовался на 120.000 р. Запасныхъ капиталовъ уже не было — вс ушли на кутежи и развратъ. Оставалась посторонняя помощь, съ кандымъ годомъ нужно было все боле и боле втягиваться въ долги. Явился кулакъ, какъ и во всей остальной Россіи. Везд выросли свои Разуваевы и Колупаевы. Долги все боле захлестывали владльцевъ мертвою петлей. Вотъ тутъ-то уничтоженіе крпостнаго урава явилось какъ нельзя боле кстати. Ему обрадовались. На первыхъ же порахъ оно облегчило заводчиковъ, благодяніемъ было для нихъ. Заводы сразу освободились отъ необходимости кормить населеніе, замнивъ выдачу провіанта высокими платами за трудъ. Стоимость работы, какъ велика она ни была, все-таки оказывалась меньше, чмъ сумма, потребная на обезпеченіе продовольствія (возросшаго съ 15 коп. на 1 руб. съ пуда) плюсъ вознагражденіе труда, существовавшее и прежде. Начали кое-гд работать не сполна, не было обязанности давать непремнно всмъ работу, производство сокращалось, и разница въ пользу заводовъ выходила громадная. Кром того, уничтожились пенсіоны и пособія дармодамъ, да сводились къ нулю и другіе обязательные прежде расходы.

— Такъ что на Урал освобожденіе крестьянъ должно было принести прямыя выгоды заводчикамъ?

— А то какъ же иначе… Сверхъ того, оно же дало имъ возможность прибгнуть къ пособіямъ отъ правительства. Заводы стали жаловаться на невозможность вести работы безъ дешевыхъ мастеровъ и поденьщиковъ, стали ссылаться, что уничтоженіе крпостнаго права отняло у нихъ тысячи рукъ. При тогдашней путаниц, правительство не могло проврить, насколько во всемъ этомъ было правды, и разршило выдавать ссуды.

— Спросить было некого?

— Самыхъ заводчиковъ разв. На Урал все было на ихъ сторон. Да, сверхъ того, многіе владльцы жили въ Петербург, были близки ко двору. Если бы мстныя начальства и пошли противъ нихъ — кому бы скоре поврить… Между заводчиками оказывались и такіе которые заводовъ своихъ и въ глаза по видали, сидя въ столиц, да путешествуя за-границей… Случалось такъ, что сегодня выдадутъ ссуду, а черезъ нсколько мсяцевъ ея уже нтъ въ наличности, причемъ заводы изъ нея грошомъ не воспользовались.

— Куда же уходили он?

— А карты на что? Женщины дороги стали, рулетки начали привлекать россійскихъ остолоповъ… Легкость полученія ссудъ дала владльцамъ надежду и въ будущемъ пользоваться этимъ неоскудвающимъ источникомъ. Поэтому никто и не думалъ расходовать ихъ сообразно назначенію. Ни заводовъ ими не обезпечивали, ни долговъ не платили. А долги все росли и росли, кулаки все больше присасывались, банки все прочне и прочне опутывали горнозаводское дло своею цпкою паутиной. Въ конц концовъ, дошли до настоящаго своего состоянія,— когда заводы по уши влзли въ долги, когда ни оффиціальные экономисты, ни самые владльцы не знаютъ, гд выходъ изъ этого отчаяннаго положенія.

— Печально!..

— Да, не весело…

— Какую цнность представляютъ заводы?

— Въ настоящемъ ихъ вид?

— Да.

— По этому случаю вотъ вамъ фактъ изъ недавняго прошлаго. Въ горномъ совт, во время оно, разсматривался вопросъ о продаж за долги казн частныхъ заводовъ, тхъ именно, которые правительству, кром постояннаго убытка, ничего не приносятъ. Вс члены совта поршили спустить ихъ съ рукъ, назначивъ торги. Одинъ изъ присутствовавшихъ не подалъ своего голоса. Обратились къ нему.

— Ваше мнніе?

— Вы этого требуете? Что вы, господа, разумете подъ словомъ продать? Я понимаю, что купить я могу только то, что приноситъ извстную долю пользы, не такъ ли?

— Ну-съ.

— Если дло не только не дастъ выгоды, по, напротивъ, приноситъ убытокъ, и если правительство желаетъ, чтобы покупщики продолжали это дло, то мн кажется, что покупателю нужно прежде всего обезпечить эти убытки, т. е. къ заводу придать и капиталъ, процентами съ котораго покрывался бы дефицитъ.

— Это очень остроумно, но мы все-таки назначимъ торги.

Мнніе члена горнаго совта вполн оправдалось: на объявленные торги никто не явился.

Въ такомъ положеніи этотъ вопросъ и теперь. Долги заводовъ растутъ, обороты ихъ уменьшаются, вра въ горное дло поколеблена, и мы дошли уже до того, что совершенно серьезно мечтаемъ передать его въ руки иностранцевъ. Если упадокъ уральской промышленности ставится въ прямую зависимость отъ уничтоженія крпостного права, то это основано на мнніи самихъ заводчиковъ, которымъ подобные выводы какъ нельзя боле на руку.

Давнымъ бы давно пора покончить съ такими ошибочными взглядами, а они все еще держатся. Когда нельзя было дискредитировать нравственное значеніе великой реформы прошлаго царствованія, ей приписали финансовый кризисъ и экономическій упадокъ, замчавшійся повсюду въ послднія двадцать лтъ. На горныхъ заводахъ видно, насколько эти господа были правы съ своими ламентаціями и цифровыми выкладками.

Крестьянская реформа на Урал только въ одномъ отношеніи увеличила расходъ нкоторыхъ заводовъ, именно въ топлив.

Мы говоримъ ‘нкоторыхъ’ потому, что намъ извстны многіе, гд эти цны годъ отъ году уменьшаются и приходятъ къ нормальнымъ, основаннымъ на урочномъ положеніи и стоимости провіанта и фуража. Возвышеніе цнъ на дрова разомъ, по освобожденіи крестьянъ, вызвано было боязнью заводчиковъ остаться безъ топлива на годъ. Что вообще стоимость лса должна годъ отъ году увеличиваться — это несомннно, но до сихъ поръ этого роста незамтно, да если бы оно и было, то поврить его причины весьма затруднительно. Различія въ удобств лсоска — разстоянія, климатическія условія имютъ въ этомъ отношеніи большое вліяніе.

Намъ извстно, говорили мн, много примровъ, когда управитель завода, желая выторговать съ кубической сажени четвертакъ, пропускалъ удобное время и потомъ къ этимъ четвертакамъ прибавлялъ рубли, да и то оставался безъ дровъ. Слдовательно, нельзя сказать, чтобы одна цнность выражала недостатокъ топлива.

Вотъ когда-то заготовленная мною записка по этому поводу. Привожу изъ нея сущность.

Лсовъ на Урал мало — и говорить нечего, но это зло еще не столь большой руки, если бы каждый заводъ занялся раціональнымъ лснымъ хозяйствомъ. А то на всхъ почти заводахъ нтъ даже порядочныхъ лсныхъ картъ. Назначатъ, случается, лсоскъ, явится народъ для вырубки въ указанное мсто, и оказывается, что рубить тутъ нечего. Лсъ когда-то тутъ росъ, но лтъ пять тому назадъ его сняли подъ корень. Но плану же вырубка нанесена совсмъ въ другое мсто. Часто это не только слдствіе небрежности, но и злоупотребленія. Въ частныхъ лсахъ имются спеціалисты, получающіе по нскольку тысячъ рублей жалованья, но кром исправнаго пріема этихъ денегъ и расписыванія въ книгахъ они другихъ обязанностей не знаютъ. Что можетъ значить отчетъ такого лсничаго? Онъ не видалъ даже той мстности, о которой сообщаетъ, а между тмъ, на основаніи его словъ, длаются распоряженія, составляются ходячія мннія о громадныхъ лсныхъ богатствахъ Урала, которыя будто бы неистощимы!..

Лсовъ мало, очень мало, но урегулируйте лсное хозяйство — и ихъ хватитъ!

Прежде всего необходимо завести точные планы, потомъ правильно распредлить лсоски и разумно обсменять вырубленныя площади хвойными лсами, а не предоставлять это природ, которая на мст стараго лса роститъ лиственный, никуда негодный кустарникъ. Я самъ видлъ цлыя громадныя площади, вмсто хвои поросшія такою безполезною мелкотою. Наши лсничіе отлично знаютъ вс виды обсмененія, но чтобы приложить научныя свднія къ длу — никогда! Будущность заводовъ зависитъ отъ количества топлива, слдовательно, позаботьтесь прежде всего о лсахъ, не ставьте ихъ на задній планъ, какъ это до сихъ поръ длалось на Урал. Вотъ примръ. Ревдинскій округъ — въ опек, капиталъ, необходимый на уплату долговъ и на содержаніе опекунскаго управленія, очень значителенъ. Вмсто того, чтобы добывать его продажею хромистыхъ желзняковъ, которыхъ въ Ревд множество, или никкелевыхъ рудъ, какъ продуктовъ, заводу совсмъ не нужныхъ, или увеличить различными льготами добычу золота,— что длаетъ опека? Она начала продавать лса — это единственное обезпеченіе будущаго! Высшее начальство, не сообразивъ дла, утвердило продажу,— и пошла писать! При стоимости кубической сажени дровъ отъ 2—3. руб., арендной платы большой взять нельзя, и чтобы выручить хоть бы жалованье опекуну, надо вырубить такую громадную площадь чудеснаго лса, что со стороны становится жалко смотрть на такое хищническое пользованіе естественными богатствами края! А между тмъ Ревда не исключеніе: такихъ фактовъ сотни на Урал.

Еще одно зло лсного хозяйства — пожары. Предупредить ихъ нельзя, но ограничить размры всегда возможно. Какъ только нсколько стихнетъ пламя, и огненная рка уймется, на площади пожара въ нсколько квадратныхъ верстъ оставляютъ отъ пяти до десяти человкъ, а иногда и никого. Эта жалкая кучка народа должна тушить остатки тлющихъ костровъ и пней. Такимъ образомъ, теряется лучшее время, и на завтра пожаръ разыгрывается съ новою силою, захватывая уже несравненно обширнйшій районъ. Тогда схватываются за умъ, высылаютъ народъ, но пожаръ уже уходитъ далеко, такъ что люди едва успваютъ слдить за нимъ, не принимая никакихъ способовъ къ его прекращенію. Ночью народъ уходитъ домой, завтра та же исторія, и такъ — пока пожаръ не прекратится самъ собою. Между тмъ, ловкій, знающій мстность лсничій, съ подробною и точною картою въ рукахъ, можетъ, при помощи небольшой толпы рабочихъ, положить конецъ несчастно. Для этого и расходы требуются не особенно большіе. Стоитъ лишь поставить поскорй народъ передъ огнемъ и воспользоваться первой рчкой, болотомъ или дорогой, чтобы пустить встрчный пожаръ, а затмъ ночью, когда видно каждую искру, заняться тушеніемъ пламени. Теперь народъ отлично понимаетъ безцльность своего шатанія вслдъ за пожарищемъ и, несмотря на объявленную плату, прячется дома. Гасить пожары возможно съ хорошей картой въ рукахъ, а у насъ карты таковы, что съ ними чаще всего приходится и самого-то лсничаго выручать изъ огня. Благодаря всему этому, составилось совершенно ложное убжденіе, что противъ лсныхъ пожаровъ нтъ никакихъ средствъ, это слагаетъ всякую отвтственность съ лсничаго, и онъ, какъ нельзя боле, доволенъ такимъ оборотомъ длъ.

— Что же лсничіе длаютъ?

— Все ихъ участіе въ томъ и проявляется, что онъ прикатитъ въ покойномъ экипаж, на великолпной тройк коней, обругаетъ рабочихъ за неосторожное обращеніе съ огнемъ и также важно удетъ назадъ. А тамъ по начальству рапортъ: несмотря на принятыя энергичныя мры, пожаръ не прекращенъ вполн, хотя и остановленъ тамъ-то и тамъ-то, чмъ сбережена площадь во столько-то тысячъ десятинъ. Затмъ слдуетъ счетъ расходамъ, употребленнымъ на поздку и на прекращена огня.

— Вы упустили главное.

— Именно?

— А лсопромышленниковъ, которые точно одержимы ненавистью къ лсу и валятъ его всюду, гд возможно.

— Я не упускалъ ихъ изъ виду, а говорилъ о лсахъ тхъ владльцевъ, которые, сами въ немъ нуждаясь, не станутъ продавать ихъ на срубъ этимъ кулакамъ… Я говорилъ исключительно о заводскихъ лсахъ.

— Не повліяетъ ли разработка каменнаго угля на сокращеніе лсовъ?

— Не врю, чтобы это скоро случилось. На иной разработк руды каменнаго угля недостаточно, нужно дерево… Да чтобы передлать заводы для отопленія каменнымъ углемъ, требуются свободные капиталы.

— Которыхъ нтъ?

— И не предвидится… А притомъ и цнность угля слишкомъ высока.

— Слдовательно, остается…

— Пользоваться лсомъ раціонально и ростить его везд, гд возможно…

— Ну, а какъ вамъ кажется — при ныншнихъ людяхъ добьетесь вы этого?

— Нужда научитъ.

— Ну, а казенное управленіе заводовъ лучше или нтъ?

— Несравненно хуже… У меня была по этому поводу записка, я вамъ сообщу ея содержаніе:— эти столбцы цифръ не-спеціалисту не особенно интересны, главное — общія положенія, выведенныя изъ нихъ. Какъ только заводы попали въ казенное управленіе, тотчасъ же строй хозяйства измняется на новый ладъ. Въ смтахъ является несмтное множество статей, длаются гадательные выводы барышей на бумаг, на дл же долгъ прибываетъ, и производительность завода падаетъ. Вотъ, папримръ, лучшій округъ — Гороблагодатскій. По смт назначено въ продажу металловъ на 91,896 рублей, а предполагается выручить за нихъ 96,841 руб., т. е. барышей 4,945 руб. Если же исключить 5% съ оборотнаго капитала, то чистый доходъ 350 руб. И это еще не будетъ собственно доходъ казны, а плата за пользованіе лсами, рудами и пр., что для частныхъ заводчиковъ составляетъ иногда 10% всего валового дохода. Будь эти заводы въ частныхъ рукахъ, казна получила бы съ нихъ въ десять разъ боле. На Пермскомъ сталепушечномъ завод выдланныя орудія обходились 39 руб. пудъ, если взять % оборотнаго задолженнаго капитала и % погашенія, то стоимость пуда выростетъ до 54 руб. 50 к. При такой цн не резонъ готовить самимъ орудія. Поэтому-то казна не находитъ возможнымъ считать проценты на оборотный капиталъ и % погашенія въ цн выдланныхъ металловъ, иначе сейчасъ бы обнаружилась несостоятельность завода. При такихъ условіяхъ легко длать какіе угодно выводы. Возьмите смту горнаго департамента — чистый доходъ составляетъ почтенную цифру. Намъ неизвстно, какъ выводитъ свою дятельность экспедиція заготовленія кредитныхъ билетовъ, если такъ же, то тамъ должно быть еще выгодне дло, чмъ на горныхъ заводахъ, на расходы употреблено 100,000, а выдлываютъ 100.000,000! Я этимъ хочу сказать, что управители казенныхъ заводовъ такъ привыкли къ смтамъ и выводамъ барышей тамъ, гд одни убытки, что когда поступаютъ на частный заводъ, то всегда по счетамъ будутъ барыши,— и запасы, о которыхъ не всегда имются точныя данныя, годъ отъ году уменьшаются и въ общемъ результат — приращеніе долговъ. Иной разъ и долговъ не будетъ, и запасы цлы, запасы капиталовъ въ стнахъ зданій, которыя, какъ и на всхъ заводахъ казенныхъ, къ возврату ежегоднымъ погашеніемъ не подлежатъ. Кончается тмъ, что, видя вздорность дла, такого управителя смняютъ, присылаютъ на мсто другого, а тотъ оказывается еще худшимъ.

— Гд же исходъ?

— Ищите и обрящете… Мы его пока при всхъ этихъ условіяхъ не видимъ!

XXIV.
Возвращеніе на Каму.— Чермозскій заводъ.— Старо-Екатерининскій каналъ.— Изъ недавняго прошлаго.

Чермозъ совсмъ городъ. Красивые дома, громадныя зданія, заводы, прямыя улицы, по которымъ сегодня что-то уже очень разсовались бабы, одтыя въ пестрое. Посл патріархальныхъ прикосьвинскихъ деревень и безмолвныхъ пустынь этой красивой рки, мы отдыхали здсь среди полнаго довольства и комфорта. Вечеромъ, когда жара спала, мы вышли на улицу. Рабочіе только что окончили свои уроки, и изъ завода повалила толпа — молчаливая, сумрачная. Только подростки нсколько оживляли ее смхомъ и шутками. Не усплъ я сдлать нсколько шаговъ по улиц, какъ мн на встрчу — что-то до нельзя опухшее, подвязанное, оборванное, но съ неизбжною кокардою на фуражк. Идетъ — шатается, увидлъ меня, остановился.

— Къ вамъ-съ!

— Что угодно?..

— Пишите: обижаютъ.

— Кого это?

— Меня обижаютъ. Мужики меня обидли… Пишите, чтобы вся Россія знала, какіе они, чермозскіе мужики… А то я не согласенъ!

— Да, помилуйте, это совсмъ не мое дло!

— А чье же? Вы вотъ все съ книжкой… Я васъ и на кизеловскомъ завод видлъ. Дворянина обижаютъ, а вамъ и дла нтъ?

— Егоровъ, не безобразь!

— Вотъ видите, сколь въ нихъ невжество… неистово… Егоровъ!.. Я своему государю двадцать-пять врой и правдой, а онъ — Егоровъ!

Едва удалось отдлаться отъ его благородія. Оказывается, и тутъ завелись они, плодя кляузы и существуя писаніемъ просьбъ и жалобъ. Всмъ этимъ добромъ надляетъ заводы Пермь. Тамъ, походя, гонятъ чиновниковъ: очень ужъ хороши, еще новые туда-сюда, а эти или живутъ шутами у купцовъ, или тонутъ въ бездонномъ пьянств. Съ этимъ самымъ Егоровымъ случилась такая исторія: держалъ онъ квартирантовъ еще въ бытность на служб, и поселился у него товарищъ, у котораго водились деньжонки. Стали они пропадать изъ стола сначала по-мелочамъ, а потомъ вс сразу. Обокраденный заявилъ подозрніе на Егорова, котораго нашли въ публичномъ дом безобразно пьянымъ. При немъ деньги.

— Есть ли у васъ какія нибудь доказательства, что эти деньги украдены у васъ?

— Есть: вотъ уголки отъ нихъ у меня хранятся!

Егорову оставалось одно: сознаться, что онъ и сдлалъ.

Судъ. Свидтели показываютъ единогласно, что Егоровъ тиранитъ семью, что онъ негодяй и т. п. нелестныя вещи. Отправились присяжные засдатели совщаться. ‘Что же братцы — надо по душ. Служилъ-служилъ человкъ, и вдругъ его теперича за взломъ!.. Лишеніе права, пенсіонъ выслужилъ, безъ пенсіона гуляй… Какъ возможно… Выходятъ. ‘Нтъ, не виновенъ’. Предсдатель озлился. ‘Егоровъ — вы свободны, кстати, и деньги возьмите, потому что ежели вы невиновны, то и вещественныя доказательства ваши’… А потомъ ‘истецъ’ встаетъ: ‘за одно ужъ прихватите и уголки отъ кредитокъ, они, должно быть, тоже ваши’.

— Что же бы вы думали: на другой день этотъ Егоровъ подалъ на истца за клевету… А теперь онъ у насъ тутъ кой-какіе заводы мутитъ… Явится, путаетъ рабочихъ. Т его слушаютъ, гд мало знаютъ, а потомъ, смотришь — волненіе. У купцовъ съ нимъ просто, къ одному онъ явился на заводъ, затялъ смуту, но купецъ его отодралъ здорово, а потомъ въ чуланчикъ заперъ, пока не зажило, и отпустилъ!..

Въ Чермоз, какъ и въ Кизеловскомъ завод, выдлывается чугунъ, и, сверхъ того, изъ болванки прокатывается листовое желзо. Тутъ же имются большія механическія мастерскія, отливаются разныя издлія изъ вагранокъ (родъ доменной печи, гд вмсто руды плавится чугунъ). Около Чермоза лсопильный заводъ. Громадная домна, которая съ большими удобствами могла бы замнить огненную печь тремъ еврейскимъ отрокамъ, когда мы ее осматривали, работала во-всю, чуть не охватывая въ верху розовымъ пламенемъ пережигаемаго металла голыхъ рабочихъ, сумрачно возившихся вокругъ ея устья. Несмотря на умренность платы, рабочимъ здсь лучше живется, чмъ въ другихъ мстахъ по Уралу. Ближе къ управленію, дешевле заготовленный имъ для потребностей завода хлбъ, чище избы. На черныхъ работахъ взрослые получаютъ здсь 30 коп. въ день, мальчики 18. Чтобы понять, каково, въ сущности, это сравнительно лучшее положеніе Чермозскаго крестьянина, я приведу здсь слдующій разсчетъ. Вотъ, напримръ, Иванъ Сухихъ. Онъ уже старъ, пятьдесятъ пять лтъ, но работаетъ у зва доменной печи, или, какъ здсь называютъ, домны. Получаетъ онъ 7 р. 80 к. въ мсяцъ, двое сыновей у него — 10 р., жена дома, потому что есть еще маленькія дти. Такимъ образомъ, въ годъ онъ иметъ около 180 р., ибо въ два льготныхъ мсяца, когда онъ коситъ траву и жнетъ хлбъ, отъ завода ничего не получаетъ. Платитъ онъ за три души податей, что вмст со всевозможными мірскими и земскими сборами составитъ около 75 руб. Слдовательно, на всю семью въ шесть ртовъ на все остается 105 руб. въ годъ или около 9 руб. въ мсяцъ при цн хлба 1 руб. за пудъ. Комментаріи излишни. Положеніе мастеровъ лучше: кузнецъ на завод зарабатываетъ 80 коп. въ день, а механическій мастеръ 30 руб. въ мсяцъ. Вотъ, напримръ, рабочіе у вагранки, гд переплавляется чугунъ и ломъ всякій, гд дло идетъ и днемъ, и ночью. дкая пыль ржаваго чугуна стоитъ въ воздух, дымъ и чадъ портятъ глаза, задыхаешься здсь и не знаешь, какъ бы поскоре выбраться вонъ. Заморенный мужикъ опускается рядомъ съ нами на какую-то колдобину и безсильно охватываетъ колна руками.

— Какъ у васъ смна?

— По двнадцати часовъ работаемъ каждый! Морокомъ изойдешь весь.

— Сколько же ты получаешь?

— 28, 29 коп. въ день.

Впрочемъ, нужно отдать справедливость заводу: онъ стремится устроить работу въ отрядъ, т. е. поденную, и даже переводитъ и на задльную. Тогда рабочіе, случается, получаютъ вчетверо больше, хотя неминуемо число ихъ уменьшается. Остаются самые сильные и трезвые.

У входа въ литейную мастерскую заснулъ затомившійся рабочій. Кирпичъ подъ голову, самъ тяжело дышетъ. Ступаютъ по немъ товарищи, какая-то черная накипь, точно капли сажи, садится на лицо. Изъ-подъ открытаго ворота рубахи видна костлявая грудь. Между ребрами синія полосы. Воздухъ съ какимъ-то хрипомъ выходитъ изъ блдныхъ, безкровныхъ губъ. Вонъ изъ вагранокъ и отражательныхъ печей чугунъ отливаютъ въ формы для машинъ… Багровый отсвтъ расплавленнаго металла играетъ на лицахъ.

— Тутъ у нихъ хорошо!— замчаетъ мн проводникъ.— Тутъ задльно берутъ рублей по 15 къ мсяцъ. Лнивый и тотъ заработаетъ въ день коп. 30. Сейчасъ металлъ выпускаютъ… Посмотрите…

Мн уже надоли, признаться, эти картины, потому что на каждомъ завод ихъ, какъ нчто необычайное для посторонняго, особенно внимательно рекомендуютъ ему. Первый разъ эта отливка кажется очень эффектной. Къ вагранкамъ подставляютъ котлы. Изъ отверстій вагранокъ къ котлу — желоба. На дно котла сыплютъ горячіе угли, чтобы металлъ не остывалъ въ немъ.— Теперь пустяки самые. Всего пудовъ семьдесятъ!..

Отворили отдушину. Рабочій ломомъ пробилъ загуствшую въ отдушин массу металла. Въ сара было темно, но какъ только въ отверстіи показалось огненное жало расплавленной массы, все кругомъ освтилось имъ. Густая струя жидкаго металла, желтая, ослпляющая глаза, полилась въ котелъ, или ковшъ, какъ его называютъ здсь, разбрасывая при паденіи тысячи огненныхъ брызгъ, отъ быстраго вращенія въ воздух принимавшихъ форму звздъ. Жара около ковша становилась невыносимая, но рабочіе стояли, какъ ни въ чемъ не бывало, даже потъ не выступалъ на лицахъ.

— Тутъ не съ чего потть-то… Это съ сыти которые потютъ, точно… А намъ потть не съ чего!

Ковшъ приподняли при помощи механизма и стали переливать изъ него металлъ въ земляную форму. Опять миріады серебристыхъ, золотыхъ и голубоватыхъ звздъ взрывались вверхъ и потухали подъ сводами этого чернаго сарая. Такимъ образомъ здсь переливается обыкновенно отъ 600—780 пудовъ чугуна. Я не описываю подробно всего производства. Этому отведено достаточно мста въ очеркахъ Урала, въ глав о Кизеловскомъ завод {‘Русская Рчь’ 1881 г.}. Тамъ же значительное мсто посвящено и неприглядному положенію горнозаводскаго рабочаго, тутъ же я касаюсь только особенностей, не повторяющихся въ другихъ районахъ.

— Вотъ посмотрите глухарей нашихъ!

Еще издали я слышу оглушительный стукъ. Въ голов точно вс сотрясается отъ него. Точно это не въ паровую трубу, а у тебя въ череп молотки стучатъ. Громадный металлическій цилиндръ. Снаружи въ него вбиваютъ раскаленный гвозди. Внутри цилиндра сидятъ рабочіе-глухари и заклепываютъ концы этихъ гвоздей. Имъ приходится выдерживать шумъ настолько ужасный, что отъ обычнаго пребыванія здсь многіе изъ нихъ и дйствительно глохнутъ. Въ этомъ отдленіи вообще цлый адъ звуковъ, грохотъ машины, стукъ молотовъ, рзкій свистъ пламени изъ звовъ пудлинговскихъ печей.

— Что эти глухари получаютъ у васъ?

— О, они зарабатываютъ хорошо. Вообще во всей этой мастерской до 70 коп. въ день можно добыть. Ну, имъ идетъ по 50 коп.

Вонъ въ сторон другой каторжникъ труда выхватываетъ изъ калильной печи болванку. Раскаленною перекидываетъ ее въ прокатную машину — грохочутъ валы ея, сплющивая комъ желза въ тускло уже свтящуюся, точно извнутри, красноватымъ отсвтомъ лепешку. Лепешку опять въ калильную печь и оттуда, когда она засвтится вся огнемъ — въ новую прокатную машину, изъ-подъ валовъ которой она выходитъ еще тоньше. Повторивъ нсколько разъ этотъ процессъ, получаютъ листовое желзо. Но оно все еще не готово: по восьмидесяти листовъ связываютъ въ одинъ пакетъ, на особой телжк везутъ его въ третью печь, гд и оставляютъ накаливаться въ теченіе семи часовъ. Посл этого листы пробиваютъ молотами и опять въ печь, и опять молотки въ ходъ. Повторивъ это три раза, получаютъ матовое листовое желзо, пять — глянцевое. Угольная пудра тутъ стоитъ столбомъ… Ею, дйствительно, дышешь. Когда рабочіе умираютъ, то врачи, при вскрытіи, находятъ легкія ихъ переполненными этимъ углемъ.

— Женщины у васъ не работаютъ?

— Нтъ. Прежде ходили. Теперь ихъ подрядчики избаловали. Он складываютъ, подвозятъ дрова, вообще на лсномъ дл стоятъ.

— Чмъ же это, легче?

— И легче, да и выгодне. Мы имъ платимъ отъ 15 до 20 коп. въ день, а лсопромышленники сманили ихъ на 30—35, случается и до 50 коп. Он и бросили заводы… Теперь вообще рабочихъ меньше стало. Прежде избытокъ оказывался, а теперь другой разъ недохватка.

— Куда же длись они?

— Мотовилиха отняла. Туда направляются. Казенные заводы больше платятъ. Теперь у насъ работаетъ отъ 500 до 1,400 человкъ въ годъ. Смотря, когда сколько надо. Они выдлываютъ аистоваго желза 200,000 пудовъ, да другаго 120,000 пудовъ.

— Воображаю, какая масса лсу уходитъ на это?

— Да. Въ прошломъ году мы сожгли 20,000 саженъ дровъ, да 15,000 коробовъ древеснаго угля — короба-то у насъ вдь большіе — девяти-аршинные!..

— Сколько вы считаете рабочихъ дней въ году?

— Да двсти сорокъ — норма!

Вообще и здсь, какъ на остальныхъ заводахъ, не особенно приглядно живется мужику, а между тмъ заводскій народъ въ высшей степени способенъ и любознателенъ. Трудно сказать, что бы выработалось изъ него при другихъ условіяхъ!.. На заводахъ встрчаешь превосходныхъ механиковъ, выработавшихся у машинъ безъ всякихъ научныхъ свдній. Они изобртаютъ новыя приспособленія, упрощаютъ старыя. По общему отзыву спеціалистовъ, наши мастера, начавшіе свое воспитаніе у кричныхъ печей и кончившіе его въ столярной мастерской, иногда затыкаютъ за поясъ нмцевъ-механиковъ и всегда оказываются способне ихъ. Въ старое время Строганова и Демидова сотни такихъ самородковъ выводили на широкую дорогу. Теперь вс господа живутъ вн своихъ заводовъ, а правленіямъ лишь бы казенное дло справить — остальное имъ не интересно.

— Что теперь! Вишь, къ намъ Фуску прислали,— что енъ, что евоная Фускиха… ничего не понимаютъ… Упрется быкомъ въ машину и стоитъ, думаетъ, а пока енъ думаетъ, мы ужъ ее совсмъ разсмотрли…

— Кто это Фуска?

— А это нмецъ механикъ пріхалъ съ женой — Фаустъ. А они его въ Фуску перекрестили.

Къ сожалнію, талантливость русскаго человка не ведетъ въ данномъ случа ни къ чему: ходу ему, все равно, не будетъ никуда, хоть лобъ себ разбей. Въ мальчикахъ, которые въ здшнихъ школахъ учатся, замчаются иногда феноменальныя способности. Да что же толку,— все равно, дальше сзоего училища не пойдетъ, да и того еще не кончитъ… Я не могу забыть сцену, которую наблюдалъ тутъ же, на Урал. Къ одному изъ учителей является рабочій…

— Что теб?

— Ослобоните…

— Кого?

— Сынишку моего… Ужъ ему двнадцатый годъ пошелъ.

— Какъ зовутъ его?

— Ефимомъ.

— Зачмъ же его теб?

— Къ длу приставить. Къ печк. Кормить-то ужъ его тяжело стало — пущай самъ кормится.

— Бога ты не боишься! Потерпи еще немного: пускай онъ школу-то кончитъ… Вдь у него способности изъ ряду вонъ. Я здсь десять лтъ — такого не видалъ еще!

— Нтъ, ужъ ослобоните… Потому,— пущай кормится… Это еще когда способностевъ ждать, а намъ не могутно: у меня еще махонькіе есть. Хлба не хватаетъ!

Вмшались бывшіе при этомъ. Предложили за цлый годъ заплатить пополамъ съ управителемъ завода.

— Нтъ, ужъ ослобоните!— уперся на своемъ отецъ.— Мы не нищіе, чтобы отъ чужихъ брать… пущай онъ къ нашему заводскому длу обыкаетъ. Грамотой не прокормиться ему. Еще тамъ что выйдетъ!

Учитель чуть не плакалъ, освобождая лучшаго изъ своихъ школяровъ. А то явился другой — къ нему же.

— Сколько вы мн положите?

— За что?

— А за сына!

— Какъ это?..

— Да онъ въ школу къ вамъ ходитъ, такъ сколько вы за него положите, потому,— мы родители.

— Да ничего не положу… Будь доволенъ, что даромъ его учатъ.

— Мы такъ даромъ не могемъ, потому — его кормить надо… Мы въ такомъ случа возьмемъ.

И взяли!..

Въ прежнее время хоть управляющіе, члены заводскаго управленія, выходили изъ мстныхъ школъ. Теперь и этого нтъ. Какихъ-то необыкновенныхъ олимпійцевъ присылаютъ изъ Питера, не имющихъ никакого понятія о заводскомъ дл. Одинъ, напримръ, агронома поставилъ во глав дла, другой — раззорившагося помщика, который у себя въ имніи когда-то разводилъ нарочно овражковъ ‘какъ средство къ дренажу’, третій прислалъ пвца — тенора, потерявшаго голосъ и потому почувствовавшаго призваніе въ заводскому длу, четвертый отставнаго гусара, а этотъ на первыхъ же порахъ завелъ ‘бабью повинность’…

Вообще тутъ курьезовъ не оберешься. Мы вс, напримръ, давно уже считали, нкогда существовавшій и при император Никола заброшенный, каналъ Екатерининскій — вычеркнутымъ изъ списка живыхъ. Его тогда признали ненужнымъ вовсе, уничтожили и даже на старыхъ, не говоря уже о новыхъ картахъ, его найти теперь невозможно. Населеніе, впрочемъ, къ нему отнеслось иначе. Начальство его упразднило, а Пермская, Вятская и Вологодская губерніи имъ пользуются съ 1871 года опять. Наткнувшись на него, видятъ — шлюзовъ нтъ, а каналъ еще цлъ, и обрадовались. При общемъ безпутьи — эта дорога оказалась крайне удобной. По существующему каналу стали передвигать грузы на лодкахъ, отъ 500—600 пудовъ на каждой. Зимою, когда онъ замерзаетъ, прямикомъ по его поверхности открывается громадный проздъ изъ Вологодской губерніи. Десятки тысячъ жернововъ, напримръ, перевезли по немъ въ послднюю зиму. Изъ Архангельской губерніи по этому же каналу — прямой путь на Ирбитскую ярмарку. Въ первый годъ, какъ населеніе схватилось опять за этотъ каналъ, по немъ передвинуто было 30,000 пудовъ разнаго груза, дошедшаго благополучно. Съ тхъ поръ количество транзита все увеличивается и увеличивается. Консерваторъ зоологическаго музея казанскаго университета, Пельцамъ, кажется, въ сентябр 1875 года, вернулся черезъ этотъ каналъ съ Штукенбергомъ и Некрасовымъ изъ экспедиціи на Тиманскія горы… Фонъ Т.*, одинъ изъ камскихъ солеваровъ, предлагалъ мн прохать самому по этому каналу и удостовриться.

— У насъ все такъ — начальство уничтожитъ, а смотришь — дло все-таки идетъ своимъ порядкомъ. Теперь хотимъ просить опять возобновить каналъ этотъ!.. Онъ и для обезпеченій хлбомъ очень важенъ.

Какъ-то заговорили о рост цнъ на хлбъ въ Пермской губерніи, по поводу все того же канала.

— Еще бы имъ не рости, здсь своего мало, а у насъ его стали вывозить.

— Какъ это такъ?

— Съ каждымъ годомъ увеличивается вывозъ. Въ 1872 году по Усолв и черезъ Ленву на Березовъ увезли 180,000 пудовъ, хлбъ стоилъ тогда 53 коп. пудъ. Теперь куль муки дешевле 3 руб. не купишь, а въ розницу — дороже рублемъ. Прежде на мстные базары хлбъ получался изъ Перми и изъ Ильинскаго, теперь съ устья Блой идетъ, а весь ильинскій хлбъ и тотъ, который когда-то возили черезъ Пермь, кунгурскій, идетъ за-границу, сначала въ Петербургъ. Екатерининскій каналъ и въ этомъ отношеніи очень важенъ. По немъ пойдутъ у насъ массы грузовъ.

— Да достаточно ли воды тамъ?

— Пельцамъ прохалъ осенью,— воды было довольно, Крузенштернъ недавно прокатился на Печору этимъ же путемъ — тоже не жаловался.

— А какъ добраться до этого несуществующаго канала?

— Вверхъ по Кам до Усть-Кельтмы Южной. Весною и осенью Кельтма судоходна. Для дровъ по ней самый лучшій сплавъ, такъ что лодки ухватчиковъ стоятъ тогда на усть ея, а дровяные плоты сами добгаютъ до нихъ, безъ препятствія по всему теченію рки. По Кельтм нужно подняться до границы Вологодской губерніи. Оттуда вы вступите въ каналъ и по немъ доберетесь до Сверной Кельтмы, которая, въ свою очередь, впадаетъ Вычегду. Въ самое мелководье, посередь лта, глубина Южной и Сверной Кельтмы — minimum отъ ¹/₂ до ³/₄ аршина. Весною и осенью вода ‘пухнетъ’, по мстному выраженію, и можетъ поднять значительный грузъ… При шлюзахъ пристани.

— Позвольте, вы говорите, что каналъ въ Вологодской губерніи, вдь на тхъ картахъ, гд когда-то означали, онъ былъ въ Пермской?

— Врно: что же васъ удивляетъ? Врутъ не одни календари, врутъ и карты, а у насъ еще пуще календарей!..

Чермозъ — столица Абамеликъ-Лазаревскихъ владній на Урал.

Едва ли у кого нибудь сохранилось здсь столько лсныхъ угодій, какъ у нихъ. Все начало этого столтія и конецъ прошлаго ознаменовались борьбой между ними и Всеволожскими. Къ какимъ только средствамъ не прибгали т и другіе, чтобы завладть какимъ нибудь урочищемъ. Право владнія считалось по первенству занятія.

Всеволожскіе займутъ, положимъ, лсъ и поставятъ тамъ избу, а Лазаревскіе люди перенесутъ ее въ другое мсто и ставятъ свою. Такимъ образомъ доходило до побоищъ, жертвы которыхъ такъ и оставалась неизвстными. Пермскіе лса свято и врно хранятъ свои тайны. Свидтели жестокихъ убійствъ и грабежей, вковые великаны давно легли подъ топорами дровосковъ, и только случайно попадающіеся въ уральскихъ пустыняхъ черепа и костяки безмолвно говорятъ душ о томъ, что не всегда эта мертвая глушь была такъ же тиха и молчалива, какъ теперь. По старымъ документамъ опредлялись границы рками. Такъ, для того, чтобы расширить свои владнія, предки Лазаревыхъ завалили одн рки, а имена ихъ переносили на другія. Да и межевщики тонко знали свое дло. Случалось, напримръ, что изъ 200 тысячъ десятинъ они вымежевывали 9,000, а остальное шло тмъ, кто раньше всталъ, палку взялъ. Нечего уже и говорить о томъ, что иногда цлыя имнія проигрывались въ карты. Уралъ не мало насчитать можетъ такихъ собственниковъ, которые своими громадными имніями обязаны мошенничеству, подлогу или шулерству… Немудрено, что въ населеніи прикамскихъ волостей и теперь живъ еще духъ бродяжничества, старательно развивавшійся владльцами, которымъ были выгодны всякія переселенія на никому не принадлежащую новь. Пермскій крестьянинъ до сихъ поръ мняетъ свою родину. Она привязываетъ его къ себ, ‘гд сталъ — тамъ и взялъ’, говорятъ они. Еще недавно въ Растесъ, къ Навд, на истоки малоизвстныхъ ркъ переходили цлыя села. Въ пермскихъ лсахъ, близъ Растеса, и до нын живутъ сотни народа, который наврно не скажетъ — кто онъ и откуда пришелъ. Эти колонисты вообще не спрашиваютъ о прошломъ. Имъ до прошлаго нтъ никакого дла. Они дружелюбно относятся къ бглецамъ, устраивающимъ жилища подъ землей, гостепріимно встрчаютъ ‘оршниковъ’, т. е. крестьянъ, сбирающихъ кедровые орхи, и охотниковъ на блку, которыхъ промыселъ иногда загоняетъ въ дремучую глушь пермскаго лса.

Указаніе криминалистамъ: между бглыми въ этой глуши — преступленіе неизвстно, убійство неслыхано!

— У насъ миръ и согласіе,— говорятъ они.— Другъ дружк помогаемъ и живемъ по-Божьему. Ни надъ нами, ни подъ нами никого.

Узжая отсюда въ Пермь, я уносилъ съ собою глубокія впечатлнія.

Долго еще потомъ грезились мн лсныя пустыни, безлюдныя рки, жизнь, сложившаяся помимо всякаго насилія — вольно и убого. Убого потому, что, кром вншней красоты своей, природа здсь не даетъ богатства колонизатору. Не разъ и потомъ тянуло меня опять въ эти кедровыя чащи, въ эти горы, мрачное, каменное великолпіе которыхъ переноситъ туриста въ сказочный край, въ міръ грезъ и фантазій…

XXV.
Отъ Перми до Кунгура.

— Тутъ, братъ, не разживешься!..— обернулся ко мн сумрачный кунгурскій мужикъ съ облучка своей телги, когда мы выхали изъ Перми.

— Заработки плохи?

— А вотъ какъ: дай Богъ, коли своихъ коней до зимы не заржу.

— Чего же рзать?

— Нужа ржетъ… Дорога эта ржетъ… Пять троекъ у меня было опрошлый годъ, а нын — дв. Голодное дло-то наше, вотъ что… А то бы не пошелъ!.. Вотъ дал, самъ погляди, какова путина… За грхи наши, вотъ что,— эту самую путину Богъ выдумалъ!

Позади, на аломъ фон заката рзко вырисовывались громадныя, казавшіяся совсмъ черными, ели, края облаковъ горли расплавленнымъ золотомъ. Съ востока уже ползла вечерняя мгла, голубая, мечтательная… Безчисленные обозы попадались намъ на встрчу. Только минуешь одинъ — за нимъ въ сотню телгъ растянулся другой, за другимъ третій — и конца имъ нтъ… Однообразно скрипятъ здоровыя кунгурскія колеса, медленно идутъ рядомъ понурившіеся крестьяне… Ни говору, ни псенъ по всему этому неоглядному простору. Село попадается обстроенное на славу, громадныя чистыя избы, постоялые дворы, на полуверсты растянувшіеся съ своими сараями и службами… Въ старое время строены. Вотъ ныншнія лачуги — и дерева видно мало, да и земли въ обрзъ, зато прежнія такъ и горятъ на заходящемъ солнц стеклами своихъ оконъ…

— Теперь вс эти обозы на Крестовскую ярмарку въ Шадринскъ, да и въ Пермь дутъ…— сказалъ ямщикъ.— Тутъ ихъ до пропасти. Было время, хорошо мы на тракту этомъ кормились. Ну, а теперь — нтъ!

— Почему? Товару мало стало?..

— Намъ съ прозжимъ человкомъ разговаривать не велно, во-что!.. За это влетаегь-то… На станціи поспрошай, скажутъ, какіе нын порядки. Ну, да что!… Вонъ Ермакова лощина, ишь…— перемнилъ онъ разговоръ.

— Почему Ермакова?

— Да здсь самъ отдыхалъ, какъ на Сибирь шелъ. Онъ вдь эфтими самыми мстами. Тутъ вдь онъ сколько этой нмоты побилъ…

— Какой нмоты?

— Такое племя было, что по нашему, по христіанскому не понимало, ну, и ему, Ермаку, покориться не хотло… Окружилъ его Ермакъ и три дня билъ… Такъ и извелъ всю нмоту…

Тройка коней бойко внесла насъ на высокую гору, съ которой такъ и пахло въ тепломъ воздух этой сверной ночи липовымъ цвтомъ… Тутъ цлая роща липъ стоитъ. Добжали они до верхушки, да точно и остановились тамъ, засмотрвшись на громадную, верстъ на двадцать раскинувшуюся долину… Вокругъ обложили эту долину конусы и, ощетинившіеся густыми лсами, гребни первыхъ уступовъ Урала. Внизу вьется рка, капризно подбгая къ каждой рощиц, къ каждой деревушк… То она окутается вся въ непроницаемую синь далекаго лса, то, непокорно выбившись изъ его объятій, блеснетъ подъ зарей яркимъ заревомъ, точно тамъ, изъ какой-то невидимой разслины, горитъ извивъ краснаго полымя… А деревень-то — будто насыпано. Вонъ Башкирское сельбище — Колковское. Бднота такъ и сквозитъ во вс прорхи… Стны расшатались, кровли въ дырьяхъ совсмъ, трубы, гд есть — пообвалились, упали и заборы — видимое дло, и хранить имъ уже нечего стало у себя… Все съдено… Мечеть — та почище, новенькая, вонъ и старая за нею… того же казанскаго типа, какія я видлъ на Кам и на Волг.

— Они, эти башкиры, умные…

— Чмъ это?

— А какъ-же, они свои мечети и школы, которыя есть, на счетъ кабака содержатъ!

— Да разв они пьютъ?

Ямщикъ съ удивленіемъ обернулся ко мн.

— А то какъ?

— Татары вдь непьющій народъ…

— Нтъ, братъ… Нон такого мужика, чтобы не пилъ, значитъ — нтъ… И быть не можетъ… потому, что пьешь, что не пьешь — все одно… А башкиры прежде, какъ у нихъ лса были — хорошо жили… Богато!.. Тогда они и водки не пили… А какъ стали бднять и пить стали…

— И тутъ, значитъ, лса повырублены?

— А вотъ: какіе видишь округъ — все это такъ, мелколсье, молодятникъ, нестоющій совсмъ. Настоящіе, какіе были, кондовые лса вс подъ топорами сгинули… Не стало ихъ. Въ упокойникахъ лса наши!.. У насъ, по нашему Пермскому краю, отъ этого отъ самаго промысла многіе мщане милліонщиками объявились… Какіе лса — казна продала, потому что и чиновнику сть — пить требовается, какіе у помщиковъ скупили, а потомъ и башкирскіе рубить пошли… Такъ и сняли съ земли шубу-то… Ишь, ей безъ шубы холодно, она и мерзнетъ, гд прежде хлбъ рожался самъ восемь, да самъ девять, теперь и самъ четыре — слава-те, Господи! А то совсмъ весь въ солому уйдетъ. Безъ лсу и воды не стало… Такія были у насъ прежде деревни, что совсмъ въ лсу схоронились… Сутокъ трое идешь, бывало,— полянки есть — а конца лсу нтъ, а теперя такая деревушка вся теб на припек, на ладоньк… Ни лсинки кругомъ — поле, да луга одни… Опять же коли новый лсъ и выростетъ гд — тамъ уже старому, нжному дереву не бывать. Гд липа была — тамъ хвоя подымается, да и то корявая вся, словно въ болячкахъ.

Дорога мало-по-малу становилась все хуже и хуже. Вся она была въ какихъ-то колдобинахъ, колеса вязли въ прутьяхъ, выбивавшихся вверхъ сквозь навозъ и мелкій камень. Насъ бросало во вс стороны.

— Вотъ ты спрашивалъ, отколь у насъ разореніе пошло, у ямщиковъ… отъ этой самой дороги и пошло… Пока сухо — теперь примрно — рай… А въ ненастье — не приведи, Господи, всхъ лошадей покалчишь. Въ ма исправляли ее — да какъ? Ивовыхъ пучковъ набросали, да сверху каменьемъ присыпали… Первые обозы пошли — каменья внизъ скрозь сучья… А потомъ чрезъ недлю и началась битва эта самая. Колеса пополамъ, шины — тоже. Развалъ самый… Теперь ничего не видать, а вотъ какъ дождь пойдетъ, и станутъ тутъ кони калчиться. А сколько денегъ перегубили на эту самую каторжную путину — страсть!… Бумажками всю ее устлать можно было бы!

И дйствительно, на первой же станціи, развернувъ книгу жалобъ, я прочелъ въ ней ламентаціи только что прохавшихъ передо мною путешественниковъ. Вотъ одинъ жалуется, что двадцать пять верстъ онъ халъ — восемь часовъ, другой, называя эту дорогу отвратительной, гадкой и убійственной, говоритъ, что вс прегршенія могутъ проститься человку за страданія, испытанныя имъ по этому пути, третій предлагаетъ пермскихъ земцевъ, съ Смышляевымъ во глав, возить по Сибирскому тракту до тхъ поръ, пока они на своихъ бокахъ не почувствуютъ всего ужаса его. Титулярный совтникъ Петръ Рыловъ проситъ начальство освободить его отъ адскихъ мукъ, поручикъ Жигулевъ совтуетъ прибгнуть къ боле строгимъ мрамъ, а именно: ‘разстрливать, не щадя, виновныхъ’, за то одна дама оказалась боле мирныхъ настроеній… Она только задалась вопросомъ: кто ‘насъ’ пожалетъ здсь — ‘лошадей и женщинъ!..’

Чмъ дальше, тмъ деревенскія постройки здсь длаются крупне и крупне. Сплошные постоялые дворы вытянулись по об стороны дороги. Пузатые дворники съ громадными бородами стоятъ у крылецъ своихъ дворовъ и заманиваютъ еще издали къ себ троечниковъ и обозчиковъ, или же провожаютъ отъзжающихъ, перебрасываются криками и пожеланіями съ одного конца громаднаго обоза въ другой.

— Ивану Трофимычу… Поскоре вернуться… Съ Богомъ!…

— Твой гость! Назадъ поду, приверну…

— Ужъ и перменями я тебя тоды угощу!

— Дло хорошее!

— Вы намъ, а мы вамъ… Мы вашими животами живемъ, что говорить!..

По пути, на дорогу, видимо, только что исправленную, набросаны цлыя глыбы крупнаго камня… Лошади съ трудомъ пробираются между ними…

— Вотъ какъ у насъ путь-то устраиваютъ!— злится мой спутникъ.

— Отчего не разбиваютъ этихъ камней?

— Спросите! Говорятъ, лошади копытами разобьютъ…

Сколько же копытъ понадобится, чтобы привести хотя въ сколько-нибудь сносное состояніе эту хаотическую дорогу. Еще хорошо, гд остался клочекъ старой дороги неисправленнымъ — тамъ хоть дышать можно, за то на ремонтированныхъ участкахъ — невыносимо… Это какія-то рельефныя карты Гималаевъ. Нашъ экипажъ то становится на одно, то на другое колесо, то вмст съ вами задомъ рушится куда-то внизъ, то васъ взбрасываетъ такъ, что вы руками хватаетесь за воздухъ, чтобы сейчасъ же перекинуться вправо, влво и пересчитать головою вс обручи, весь переплетъ надвинутой на экипажъ кибитки…

— Это еще рай. Погодите — предупреждаютъ меня,— самое ужасное впереди…

У самаго моста ямщикъ нашъ взялъ влво, сползъ съ косогора по цлин и опять поднялся на дорогу. Оказалось, что на ней зіяетъ громадная яма…

— Давно ли она у васъ тутъ?

— Да дв недли уже. Чиновникъ прізжалъ — смотрлъ. Сказываютъ, еще прідетъ — смотрть будетъ.

— Чего же смотрть-то?

— Очень ему любопытно… Онъ вдь не даромъ смотритъ-то… Онъ за посмотръ деньги беретъ. Ему этакая яма за удовольствіе…

Скоро кругомъ уже стала прохладная сверная ночь. Робко мигали звзды на блесоватомъ неб… Въ туман грозный силуэтъ какой-то горы… Точно сказочное чудовище залегло тамъ и сторожитъ насъ…

— Тутъ вотъ прозду не было, ломались экипажи,— оглядывается ямщикъ…

— Кто это хрипитъ въ туман?

Мы дйствительно слышали хрипнье… Бьется кто-то.

— Конь калетъ… Намучился… Ишь, сердечный,— зорко глянулъ вправо ямщикъ.— Эту станцію, коли въ дождь, намъ случается въ два дня хать… Колько разовъ назадъ сворачивали, потому нтъ пути… Каждый годъ исправляютъ, а только все хуже… Старые пути куда лучше были… Теперь, чтобы совсмъ устроить эту путину — нужно вс новыя работы прочь снести, чтобы ими и не пахло. Вы, господинъ, не здшній?

— Нтъ.

— Ну, такъ вотъ, что я вамъ скажу… Все это онъ…

— Кто онъ?

— Онъ самый, Смышляевъ. Все это онъ. Потому онъ у насъ царь. Что захотлъ, то и сдлалъ. Теперь, сказываютъ, казна какія тысячи на эту дорогу отпустила — страху подобно. А у насъ все пути нтъ. Ишь, вточки торчатъ. Это онъ набросалъ втокъ, только еще пуще испортилъ.

Все крестьянство кругомъ, какъ это видно будетъ изъ слдующихъ очерковъ, разорено дорогой. Разорено такъ, что ему и не оправиться. Лошади — искалчились, пали на каторжномъ пути, а тутъ еще безкормица была, пришлось продать коровъ… И вотъ тогда-то и начался голодный годъ, послдствія котораго до сихъ поръ замтны на Урал. Въ деревняхъ, гд на каждый дворъ приходилось по дв коровы, да по тройк коней, теперь на пять дворовъ — одна корова, да въ рдкой семь сохранилась лошадь…

— Мы уже и не знаемъ, что будетъ?— говорили мн…— Сначала на Бога надялись, теперь и онъ насъ забылъ.

— Колемъ, голубчикъ, колемъ… Видно, чернети много развелось, что изводятъ насъ… Когда лса были, лсами кормились, дорога хороша была — дорогой жили… а теперь лса вырубили, дорогу испортили… Куда намъ…

Туманъ по пути все гуще и гуще… Едва разсмотришь причудливыя очертанія каменныхъ горъ. Вотъ дорога подошла къ намъ… Точно одна цльная скала вытянулась гребнемъ версты на три… Ни расщелинъ, ни перерыва. Мы демъ вдоль… Ни лсинки на ней. Скала пониже и пониже… слилась съ сырою луговиною, на которой мы по блому пару отличаемъ рку. Вонъ направо другія горы поднялись. Несмотря на ночь, обозы тянутся за обозами, вс по одному направленію съ нами…

— Это все въ Кунгуръ,— объясняютъ мн.

— Ивовую кору для кожевенъ везутъ…

Вотъ въ туман и самый Кунгуръ. Огни мелькаютъ оттуда…

— Эхъ, вы, разнесчастные!..— похлестываетъ лошадокъ ямщикъ, и наша телга, оставляя за собой окутанныя мглою поля и луга, възжаетъ на широкую и людную площадь… Сотни возовъ стоятъ на ней. Слышно фырканье коней, голоса и крики…

— Что это?

— Базары.

— Ночью-то?

— Да все наши крестьяне съ ивовой корой привалили. Городъ у насъ большой, да красовитый. Куда прикажете?.. На станцію?

Подъхали къ станціи — на самомъ крыльц усатая фигура. Во рту чубукъ.

— Прозжіе?

— Да.

— И мните на ночлегъ сюда?

— Мнимъ.

— Вотще… всего дв комнаты здсь… Въ одной молодые заперлись… Свадьба здсь была, такъ комнату для прізжающихъ заняли. Не помшаете же вы имъ. Сами знаете: ‘оставитъ человкъ отца своего и мать свою и прилепится къ жен своей, и будутъ два въ плоть едину. Тайна сія велика есть’. А въ другой комнат — пьяные купцы бушуютъ.

— Какъ такъ?

— Очень просто… Одинъ напился и вообразилъ, что умираетъ… Изъ города нотаріуса вытребовалъ. Диктуетъ ему духовное завщаніе. А другой горько надъ нимъ плачетъ…

— А вы же тутъ при чемъ?

— А при нихъ состою… Былъ прежде помщикъ, но, какъ видите — яко нагъ, яко благъ, яко нтъ ничего. Теперь — вотъ при купцахъ. Прежде бы я эту пьяную рожу… Ну, да что!.. Пожили — будетъ… Все вдь лучше, чмъ въ острог!.. Какъ вы полагаете, благородному человку, дворянину — потомственному,— хотя въ острог-то мсто дадутъ?.. Если я кражу, напримръ?.. Даетъ она, кража, права или не даетъ?

— Сергй Васильевичъ!— выбжалъ растрепанный молодецъ изъ комнаты и, точно потерялъ что, давай озираться.

— Чего теб? Врно встряска была?… Ишь, вихры-то во вс стороны…

— Пожалуйте… Савва Ивановичъ требуютъ… Подписываться подъ завщаніемъ… Совсмъ ужъ они теперь кончаются…

— Это подъ двадцать шестымъ-съ подписываютъ… Потому, какъ напьется, сейчасъ умирать!..

— Куда же мы теперь?— спросилъ я у спутника.

— Никакъ не иначе — въ Константинополь!

— Это еще что?

— Лучшая гостиница!..

XXVI.
Кунгуръ.

Мы все демъ базарами… Всюду сотни возовъ съ ивовою корою для кожевенъ. На возахъ и подъ возами сидятъ, лежатъ и болтаютъ ихъ хозяева, переругиваясь съ скупщиками. Т, не глядя на нихъ, какъ саранча, шмыгаютъ вокругъ сонныхъ мужиковъ…

— На, выпей!..— пристаетъ юркій кулакъ къ одному изъ нихъ.

— Чего пить-то… Ишь, на теб креста нтъ. Ты говори цну настоящую — тогда и пить будемъ съ тобой, Искаріотъ!…

— Выпить и съ Искаріотомъ можно!— смотришь соглашается тотъ.— А только и мои два рубля не на улиц валяются.

— Дьяволъ, да я днемъ три, либо четыре возьму!

— Ну, это еще возьмешь ли… Четыре рубля… Ишь, какое ты слово сказалъ…

— Брали!..

— Времена были, брали… А теперь на, вина выпей!..

— Не мути ты меня, Христа ради… Подлая душа твоя… Иродъ ты — вотъ что…— а самъ глазъ отвести не можетъ отъ водки. Тутъ же воза съ сномъ. Съ одного базара на другой мы перезжаемъ чистенькими, хорошо обстроенными улицами. Толпа косцовъ-башкиръ, въ блыхъ балахонахъ, ищетъ на какой-то площади… Тутъ тишина… Башкиры не болтаютъ между собою… Вонъ и третій базаръ, на немъ бабы съ ягодами, грибами, яйцами, крестьяне съ овсомъ и хлбомъ, мальчишки съ цлыми горами деревянной посуды. Все это оретъ, галдитъ, т же скупщики и здсь шныряютъ въ толп и торгуются.

— Вотъ и Константинополь.

Едва дозвонились… Омерзительной номеръ… Въ окно пахнетъ кожей, кожей пахнетъ и въ комнатахъ… Затхлая и душная конура, все голодное населеніе тотчасъ же выползло на стны, очевидно, любопытствуя, кого Богъ послалъ на ужинъ…

— Что это у васъ?

— Извстно что!.. Здшній клопъ. У насъ ими не обижаются. У насъ везд. Домашній зврь-то,— и тотчасъ же перстомъ сдлалъ изъ него запятую.

— Тюфякъ-то этотъ подъ холернымъ былъ, должно быть?

— Тюфячекъ первосортный… Волосомъ набитъ.

— А что стоитъ номеръ?

— Полтора!… Если безъ всего — полтора рубля… Остальное по такц…

— Отчего же такъ дорого?

— Да больше вдь въ город и гостиницъ нтъ… Сколько спросимъ, столько и платятъ… Генералъ останавливался, три платилъ. И то радъ былъ, что мсто нашелъ… Вина вы много пьете?

— Совсмъ не пью.

— Ну, вотъ! Хозяинъ то еще васъ за эту цну и не пуститъ. Намъ и разсчета нтъ пускать непьющихъ. Жилецъ непьющій — намъ невыгоденъ. У хозяина винный погребъ свой.. Вотъ рядомъ стоитъ артистъ одинъ, такъ ему номеръ-то за рубль отдали.

— Пьетъ много?

— Да… Они тутъ концерты давали… Ну, что собрали, все у насъ оставятъ… Они артисты столичные. Только пока выхать не могутъ. Потому имъ все аспиды представляются, и будто бы у нихъ изъ живота кота вырзываетъ докторъ.

Я подошелъ къ окну. Городокъ выглядываетъ очень кокетливо, хотя между чистенькими и щеголеватыми домами здшняго купечества кое-гд на показъ выставляется гнилая рвань мщанскаго убожества… Вонъ разсвтъ выхватилъ изъ сумеречнаго марева ночи Сылву, словно спрятавшуюся въ крутые берега свои… Птухи орутъ во всю глотку. Удивительно исправная птица! И опять этотъ противный задушающій запахъ кожи. Вотъ подъ окнами внизу башкиры привалили въ блыхъ балахонахъ и блыхъ валеныхъ шапкахъ.

— Вы намъ паспортъ свой пожалуйте!

— Утромъ…

— Нельзя-съ… У насъ строго… Потому мы тоже поджигателевъ ловимъ… Ну, и бродягъ, которые…

— Говорю, утромъ. До тхъ поръ не стану раскрывать чемодана.

— Какъ угодно-съ… А только ежели квартальный пьяный придетъ, большое вамъ безпокойство будетъ… Третьяго дня одному прозжающему руки назадъ скрутилъ.

— Что?

— Потому, они нмецкаго природу и по-русски не понимаютъ… Ну, такъ имъ руки назадъ скрутили… Въ лучшемъ вид… Исправникъ ужъ выпустилъ.

— За что-жъ его арестовали?

— А зачмъ они къ намъ здятъ. Мы здсь тихо, смирно… по православной вр живемъ… А они зачмъ къ намъ… по какой причин, ежели по нашему ни слова?.. Чего хорошаго.. Вотъ ужъ именно… У нихъ опять книги свои… Квартальному тоже нельзя… Онъ приступилъ къ нимъ: — какого содержанія… А они, нмцы, глазами только хлопаютъ, да лопочутъ что-то по-своему… Ну, онъ опять вторительно: какого содержанія… А по третьему разу — и руки назадъ… Потому ихъ только пусти… Сказываютъ, они у насъ, на нашей земл, свои крпости на случай войны хотятъ строить…

— Это въ Кунгур-то?

— А хоша… У насъ камня много… Хорошую крпость можно… У насъ, что вы думаете, у насъ пвчіе какіе… Въ Екатеринбург такихъ нтъ… У насъ по воскресеньямъ паркесное пніе въ собор.. Ужъ именно!… У насъ, если кто смирный — такъ весело, ничего, и отъ начальства большого притсненія не бываетъ.

Кунгуръ играетъ громадную роль въ торговл этого края. Едва-ли это не самый богатый городъ. Одного перечисленія фирмъ его довольно, чтобы получить нкоторое понятіе о значеніи Кунгура въ Пермской губерніи. Вотъ главнйшіе изъ нихъ: Кузнецовъ, отправляющій ежегодно заграницу сала на 10 милліоновъ рублей. Губкинъ, занимающійся чайною торговлею съ 6-ю милліоннымъ оборотомъ. Грибушинъ, изъ писцовъ почтовой конторы, ставшій милліонщикомъ, кожевщикъ Фоминъ, Чуватовъ, Пликинъ, Турицынъ, торгующіе кожею отъ 300 до 100 тысячъ въ годъ каждый, и многіе другіе.

— У насъ купцы значительные!— объясняли мн здсь.— Нигд такихъ пожертвованіевъ нтъ, какъ у насъ… Вонъ недавно Грибушинъ на техническую школу домъ да нсколько сотъ тысячъ далъ, а вотъ мщанинъ здшній, Зыряковъ, взялъ да такъ, ни съ того, ни съ. сего, девяносто тысячъ рублей на благотворительныя дла отдалъ… Вотъ вы съ ними и поговорите…

Утромъ, когда я вышелъ изъ номера, вс улицы и площади этого торговаго города были залиты народомъ. Башкиры, татары, пермяки, русскіе,— все это мшалось въ одну пеструю толпу. Всюду — склады кожи, огнеупорной извести, громады мшковъ, набитыхъ чмъ-то, точно все это выползло изъ сараевъ, гд не хватило мста нашему богатству. Вонъ толстый купецъ тащитъ за ухо черезъ улицу своего приказчика, тотъ смиренно слдуетъ за нимъ и даже не длаетъ попытки освободиться…

— Что это онъ?..

— Попался… Такая ли юла этотъ Спиридоновъ… Врно Трофимъ Трофимовичъ на мошенств его поймалъ… Сейчасъ казнить будутъ…

— Какъ казнить?

— Чмъ ни попало по морд. Палка — палкой, вникъ — вникомъ. У нихъ это просто, оттого ими и приказчики завсегда довольны. У другихъ выгонятъ, а этотъ оставитъ,— служи… И еще разъ поймаютъ, и еще разъ сами изъ своихъ рукъ накажутъ.

— Ну, и нравы у васъ…

— У насъ нравы простые.

Кунгуръ — по преимуществу купеческій городъ. Вс тутъ живутъ тмъ, что дастъ купецъ, и купецъ здсь первый человкъ. Онъ даетъ тонъ городу, онъ первый и въ городской, и въ земской управ. Въ клуб чиновники передъ нимъ млютъ, въ собор батюшка о его благотвореніяхъ произноситъ краткія слова. Мщане смотрятъ ему въ глаза и еще издали снимаютъ шапки…

— Помилуйте, они наши кормильцы, мы безъ нихъ, что тараканы въ пустой изб…

— Ну, и они насъ тоже…— замтилъ было одинъ.

— Что — тоже?..

— Болванъ ты… Всю изъ тебя соку съ кокой выжмутъ!

— Отчего не выжать, коли мы голодные? Сытые бы — не пошли. А съ голоднаго отчего не взять. Голодный самъ идетъ… Крестьянина, того не такъ. У крестьянина есть хозяйство, земля… А у насъ одно — блоха своя, всего и хозяйства!..

На свер хмурятся высокія горы. На ихъ гребняхъ зеленетъ мелколсье, откосы и обрывы вс обнажены, и массы огнеупорнаго известняка блютъ вокругъ города. Городъ весь построенъ на скалахъ изъ той же породы и построенъ отлично. Красивыя церкви безъ того запущеннаго вида, какимъ он отличаются въ другихъ мстахъ, красивые дома, гд ни во двор, ни въ окнахъ не видать ни души… Большое и роскошное зданіе Губкинскаго пріюта на нсколько корпусовъ, сады съ густою листвой своихъ липъ и кленовъ,— все это подходитъ прямо къ крутому берегу Сылвы, по которому сползаютъ внизъ по крутому берегу маленькіе, покривившіеся домики кунгурской бдноты. Подымаясь все выше въ гору, я добрался до церкви Тихвинской Божіей Матери и невольно остановился на ея паперти. Подо мною внизу весь городъ… Крутой и капризный извивъ Сылвы, въ род французскаго S. Вокругъ массы деревянныхъ простенькихъ домовъ, перемшанныхъ съ блыми кварцевыми скалами, взрзавшими кое-гд зеленыя поляны и откосы. Сверху видны, какъ на ладони, дворы со всмъ ихъ неприхотливымъ обиходомъ, кучи дтей, бабъ, лошадей… Вонъ, по улицамъ ползутъ долгушки, на каждой по двадцати бабъ съ земледльческими орудіями въ рукахъ, вс он дутъ теперь на полевую работу. Вонъ блыя пятна на площади — это толпы башкировъ…. Налво масса блокаменныхъ домовъ, съ зелеными кровлями, высокія колокольни, церкви, точно глядящіяся сверху въ красивую и чистую Сылву. А за нею, за Сылвой, опять-таки цлое марево всевозможныхъ мелкихъ построекъ и домиковъ, холмы съ березовыми рощами, окутанными золотистымъ солнечнымъ свтомъ.

По моему мннію, это одинъ изъ самыхъ красивыхъ городовъ нашего востока, да и изъ самыхъ благоустроенныхъ.

— У насъ пожарная повинность на всхъ раскладена!— замтили мн.

— А что?

— Да вы обратите вниманіе… На домахъ-то!

И въ самомъ дл, вмст съ фамиліей владльца помщено и указано, съ чмъ онъ долженъ являться на пожаръ по тревог. Вотъ, напримръ, домъ мщанки Розачиной ‘съ кишкой’, Ивана Точки ‘съ бочкой’ и, наконецъ, двицы Олимпіады Благолповой ‘съ машиной’. Я невольно расхохотался, мн такъ и вспомнилось:

Ah Josefine

Avec sa machine!

Ходилъ я, ходилъ по улицамъ Кунгура и запутался. Наконецъ, выбрался къ какой-то церкви. Около, прямо на улиц, столикъ, на столик кружка для сбора пожертвованій. За кружкой сидитъ духовная особа женскаго пола, несомннно просвирня или что-либо въ этомъ род. Лицо — широкая масленица, сама — толще колокольни…

— Какъ пройти,— спрашиваю,— въ ‘Константинополь’?

— А ты изъ прізжихъ будешь?.. Молодой какой… Чтожъ ты въ нашъ Кунгуръ по длу, либо проздомъ?

— Проздомъ.

— А ты поживи… У насъ люди хорошіе, богобоязненные. Нашъ городъ красивый. Однихъ храмовъ сколько.

— А не скучно у васъ? Тутъ, я думаю, взбсишься отъ тоски.

— Чего скучно. Въ Москву отъ насъ не захочешь, если мы теб полюбимся. У насъ какіе купцы живутъ, знаешь ли ты?

— Да что же мн-то до нихъ за дло?

— А ты не гордыбачься… Они озолотить человка могутъ… И женимъ мы тебя здсь. У насъ невсты блыя, разсыпчатыя, мягкія… Около ее, что около печи — тепло будетъ… Оставайся-ко!

Я расхохотался, засмялась и она. Наконецъ, указала куда идти…

— Да вотъ Фекла въ ту сторону… Фекла, проводи господина!

Женщины здсь говорятъ какъ-то особенно пвуче… Всюду запахъ кожи, видимое дло, городъ этимъ живетъ…

— Этотъ запахъ скусный!— объясняла мн спутница.

— Отчего?..

— Здоровый, сказываютъ… онъ отъ нутренныхъ болзней чудесно дйствуетъ…

— Я думаю, вы вс на кожевняхъ работаете?

— Нтъ, у меня точно что мужъ на кожевн, а я при дом. У насъ мало бабъ, которыя на кожевняхъ робятъ…

Когда я вернулся въ гостиницу, тамъ шло веселье. Вмсто органа въ зал играла шарманка. Мотивы — такихъ уже теперь въ другихъ мстахъ и не услышишь: ‘Шла двица за водой’, ‘Гусаръ, на саблю опираясь’, ‘Подъ вечеръ осени ненастный’.

За однимъ изъ столиковъ цлая компанія. Какой-то длинноволосый, съ перекошеннымъ отъ пьянства лицомъ, и вокругъ господа купцы.

— Можете ли вы понимать, что такое музыка?— злился длинноволосый.

— Нтъ, ты это не говори… Ежели хорошіе пвчіе…

— Что пвчіе… Это разв искусство…

— У насъ одинъ дьячекъ…

— Съзжу я теб по мордасу, кажется.

— Это они-съ… артисты…— пояснилъ мн половой.— Съ нашимъ хозяиномъ сидятъ.

— Построй ты мн здсь каменный театръ!— приставалъ артистъ къ купцу.

— Зачмъ? Кто ходить-то будетъ?

— Я вамъ оперы ставить берусь. Свтъ увидите, черти этакіе. Тутъ вы вдь совсмъ щетиной обросли, свинымъ саломъ покрылись… Кром кожи ничего не знаете. Вдь васъ толстолобыхъ не прошибешь теперь…

Большая площадь передъ гостиницей представляла оригинальное зрлище. Вся она была полнымъ-полна народу. Бабы, въ необычайно яркихъ платьяхъ, бродили между телгами и лошадьми, болтались по лавкамъ. Со всхъ сторонъ сюда съзжались мужики покупать косы, грабли и серпы. Звонъ идетъ отъ нихъ… Ругань стоитъ въ воздух.

— Вы первые грабители!— оретъ мужиченко, обращаясь невдомо къ кому, посреди площади.— Вамъ бы шкуру снять съ крещеныхъ… Нешто такъ можно!

— Да на кого ты?

— На ево! Енъ съ меня три рубли — за что?.. За что три рубли?.. У меня на подать нтъ, а ему за что?..

Такъ никто его и не понялъ.

XXVII.
Отъ Кунгура до Саксунской горы.

Только выхавъ изъ Кунгура, мы поняли, почему эту дорогу называютъ каторжной.

Она ужасна въ полномъ смысл слова! Представьте себ, что васъ кто нибудь схватилъ за голову и, приподнявъ, начинаетъ энергично растирать собственною вашею особою сиднье, какъ растираютъ краски, вправо, влво, кругомъ, назадъ, впередъ, по діагонали. Въ вид разнообразія, вы длаетесь молотомъ и всюду — вверхъ, внизъ, въ стороны, вы стучите головой и боками во всю мочь. Вы стараетесь головой проломить навсъ вашего тарантаса, какъ трамбовка, прибиваете книзу веревочный переплетъ экипажа. Въ конц концовъ, когда лошади останавливаются у станціи, вы выходите разбитый, уничтоженный, весь въ синякахъ. Языкъ прикушенъ, въ голов сумбуръ какой-то. Только и отдыхаешь, когда ямщикъ цлиной подетъ или свернетъ на проселокъ, до котораго не касались мудрые строители. Вс обозы тоже идутъ проселками, обгая, какъ огня, большой дороги. Съ боку она кажется длиннымъ рядомъ какихъ-то насыпей, перемшанныхъ съ грудами благо камня. Въ насыпяхъ этихъ, расползающихся отъ перваго дождя, вбиты колышки довольно высоко надъ землей, точно для того, чтобъ о нихъ разбивались копыта подлинно несчастныхъ коней.

— Страсть, какъ мы этой дороги боимся!— машетъ на нее кнутомъ ямщикъ.

— А что?

— Всхъ коней извела каторжная!.. Еще хорошо, что начальства нтъ, потому начальство требуетъ, чтобъ не сворачивали въ сторону, а по ней хать по самой. Я тутъ пару чудесныхъ коней потерялъ…

— Колютъ?— машинально спрашиваю я.

— Колютъ! А когда — нтъ, такъ каждый день на шестьдесятъ коней тридцать-сорокъ подковъ нужно новыхъ. Мочи не стало! Кузнецъ и молотовщикъ отдыху не знаютъ, такъ что колесо перетянуть иногда дня два ждать приходится. Экипажей что на дорог брошено!

И дйствительно, на встрчу намъ попался священникъ. Самъ идетъ впереди, позади лошади съ. кое-какъ навязанными на нихъ узлами, подушками, чемоданами.

— Что это вы, батюшка?

— Да у Бушуевской станціи колеса и переднія, и заднія — въ дребезги… Тарантасъ я бросилъ, а въ Екатеринбург за него полтораста далъ… Изъ самаго Иркутска ду, а такого пути еще не встрчалъ!

— Плохо, батюшка, Богу молились!— замчаетъ мой спутникъ.

— Непрестанно возсылаемъ мольбы о путешествующихъ. Но что же длать!— Нын по нашимъ грхамъ и чудесъ нтъ.

— Какихъ чудесъ?

— А уцлть экипажу на семъ пути разв не истинное чудо?

Вонъ дама сидитъ на развалин своей коляски и ревмя реветъ.

Кстати нахали мы. Взяли ее къ себ.

— Что же я съ коляской-то длать буду?

— Бросить надо.

— Я за нее въ Перми пятьсотъ рублей отдала. Думала, дочери въ приданое!

За Сабаровкой пошли поля. Народъ, видимое дло, землей живетъ. Кровли крыты соломой, соломой же покрыты и многочисленныя, всюду попадающіяся часовни. Когда мы прозжали мимо нихъ, выходили старики и позванивали — не бросимъ ли нсколько грошей. Видимо, народъ здсь пошелъ религіозне. Гд нтъ часовни — тамъ блые столбики съ иконами. И типъ у народа какой. Черныя брови, нсколько задумчивые глаза, женщины румяныя и стройныя. Не въ Украйну ли попали мы? Не Новороссійскій ли югъ это? И только синяя кайма рзко очерченныхъ горъ на краю неба говоритъ вамъ о далекомъ Урал. Все, что не окинешь взглядомъ здсь, вся эта къ самымъ горамъ подступившая гладь — вспахана до послдняго клочка или смняется сочными понизями съ тучными луговинами.

— Тутъ народу хорошо жить!— вглядывается ямщикъ.

— Отчего?

— Потому у него заработковъ много… Не хочешь на завод работать, въ Суксун землю паши. Земля здсь хорошая, жирная земля… Въ ей силушки много… Нтъ земли, либо тяжело хозяйничать — иди въ Кунгуръ на кожевни… А коли ежели вотъ — въ извоз. Тутъ отъ самой Сабаровки народу рай — не житье!

— Отчего у васъ одн бабы косятъ?

— Баба по здшнему мсту большой человкъ. Мужикъ на завод, либо въ кожевн, а баба въ пол. Здсь баба крпкая, ядреная… Иная за двухъ заводскихъ мужикивъ управится. Нашу сабаровскую бабу не замай… Въ иныхъ прочихъ мстахъ бабъ бьютъ, а здсь бабу нельзя бить.

— Не дается?

— Она сама оклоушитъ, кого угодно, въ лучшемъ вид. Сабаровскія бабы своихъ мужиковъ въ струн держутъ. Во какъ учатъ! Коли пошелъ пить и ее съ собой бери. Одинъ не смй.

— Что же тутъ хорошаго? Вдвоемъ и пропьютъ вдвое.

— Съ бабой-то вдвое?.. Никакъ этого невозможно! Мужикъ стерветъ отъ водки, а баба пьетъ съ разумомъ… Она честно, благородно — стаканчикъ выпила и мужика прочь изъ кабака волокетъ, домой. Наше крестьянское хозяйство одной бабой и держится. Не было бы здшней бабы, и достатку бы не стало! Здсь баба мудрая, справедливая… У насъ и на сходы ходятъ.

— Ну?

— Врно! И говорятъ бабы на сходахъ, если хозяина нтъ, либо если она вдова съ семьей осталась… У насъ часто баба рестантовъ водитъ, когда мужика нтъ… Она за мужа повинность справляетъ.

— И убгаютъ отъ нихъ врно?

— Отъ нея не убжишь. Она свое дло знаетъ. Наша баба, бываетъ, и на звря съ ружьемъ ходитъ за Суксунъ. Тутъ одна есть, Марфа, такъ она двнадцать мдвдевъ убила ужъ. Вотъ она какая, наша баба!

Гладь кончилась. Мы въхали на Суксунскую гору.

Еще издали рисовались намъ заманчивыя дали. Какъ будто безчисленныя облака, приникли тамъ и сямъ синія рощи… Съ вершины налво — лощины за лощинами, цлое марево холмовъ, горъ и хребтовъ, словно нежданно-негаданно раскинулся передъ нами какой-то сказачно-красивый край. Вонъ въ узкомъ ущельи сбилось большое село Совтное, тамъ разрабатываютъ чугунную руду. Вонъ изъ-за горныхъ скалъ слдующей горы вьется дымокъ,— тамъ прислонилось къ кручамъ и осыпямъ другое село… Направо — лощины за лощинами. Въ одной изъ нихъ граціозный извивъ голубаго пруда и масса срыхъ строеній завода. Блая церковь точно стремится вырваться изъ нихъ, вырваться прочь изъ тсныхъ объятій этихъ горъ и словно жалуясь, высоко, въ самое небо возноситъ свой ярко сверкающій крестъ… Вся жизнь по лощинамъ и по норамъ… Здсь, на вершинахъ,— пустыня… Меланхолически шелеститъ подъ втромъ рдкая трава, корявая, вся сморщенная береза жмется, точно испуганная, по самой земл, громадные камни посдли отъ старости: тысячи лтъ они думаютъ все одну и ту же думу надъ этими долинами и холмами.

— Хорошо!.. У насъ мсто красовитое!— замчаетъ мой спутникъ.

Вдали — едва, едва замтныя, мерещутся синія массы Урала… Вблизи золотые разливы ржи, изумрудныя пятна свжихъ луговъ…

— Хорошо! Дйствительно хорошо!

— У Сабаровки лучше. Тамъ народъ богаче живетъ

— Тутъ мсто красивое.

— Зато и бдноты здсь! Ишь, какія себ хижи построили!— И ямщикъ махнулъ кнутомъ на ютящіяся внизу однооконныя маленькія клтушки.— Семьями живутъ здсь! Бда! Какъ и дышать-то?

Тарантасъ точно нырнулъ внизъ… Великолпный сосновый боръ разступился и захватилъ насъ въ свое задумчивое царство. Громадные великаны, стройные, выхоленные, посылаютъ намъ на встрчу свой привтствующій шелестъ… Лошади, попавъ на хорошую дорогу, бгутъ весело впередъ — туда, гд за послдними соснами курится намъ на встрчу густой и удушливый дымъ.

— Это что еще тамъ?

— А на околиц навозъ жгутъ, чтобъ отъ сосдей сибирская язва не перешла сюда. Она страсть этого дыму боится. Теперь округъ всего села такіе костыри курятся. Ну, и точно, ходитъ-ходитъ язва — а сюда-не можетъ.

Народъ здсь живетъ дикій. Мы просились въ избы — насъ не пустили никуда. Такъ и пришлось ухагь отсюда

XXVIII.
Отъ Суксуна до Ачинской.

Чмъ дальше, тмъ окружающіе насъ виды — все лучше и грандіозне.

Что за чудныя окрестности открываются, напримръ, съ песчаной горы… Безконечный просторъ — передъ вами. Все раздвигается далеко далеко. Налво, среди холмовъ голубютъ извивы красивой рки, направо — котловина. Съ самаго дна ея подымается отдльно стоящій коническій холмъ рзкихъ очертаній. Онъ точно давитъ прижавшееся къ самому подножію его село Ключи… По той же котловин чуть не десятью рукавами разливается рчушка, выметывая по всюду островки то изъ благо камня, то изъ зеленыхъ луговинокъ, то покрытые свжими рощами. Дорога съ самаго Суксунскаго завода превосходная, потому что грунтъ твердый, и не испортишь его ничмъ, никакіе инженеры не могутъ создать тутъ подобія того ада, который мы оставили за собою и должны еще встртить впереди.

— У насъ село Ключи богатое.

— Чмъ?

— Хлбъ свой. Не покупаемъ… Опять же тутъ такіе цлебные источники есть.

Оказалось, что около изъ земли бьютъ срные ключи, давшіе свое названіе и селу. Они, дйствительно, пользуются заслуженною славою, хотя, разумется, около нтъ никакихъ приспособленій для помщенія больныхъ.

— Дорога-то какая здсь славная.

— А вотъ погодите, завернемъ за село.

— Ну?

— Помянете родителей.

И дйствительно, не успло село Ключи съ своей почтовою станціею отбжать назадъ, какъ насъ опять начало взбрасывать, а въ нкоторыхъ мстахъ просто выкидывало изъ телги. Жаля свою голову, я на этотъ разъ взялъ экипажъ безъ навса.

— Это еще мы проселкомъ демъ!— обернулся ко мн ямщикъ.

— А настоящая дорога?

— Тамъ не приведи Богъ. Вонъ она, взгляните!

Я посмотрлъ — рядъ какихъ-то сугробовъ, на которыхъ растетъ трава. Видимое дло, никто тутъ не здитъ. Сверху наброшена галька, подъ нею крупный камень, а подъ камнемъ глина. Все это расползлось, встало ребрами. Разумется, зда невозможна. Когда разспросилъ, оказалось, что до ‘исправленія’ по этому пути здили — и ничего, не особенно было плохо, а какъ исправили дорогу, такъ ужъ никого на нее и калачемъ не заманишь. Сотни тысячъ рублей, и государственныхъ, и земскихъ, истрачено на этотъ путь и только для того, чтобы изъ удобнаго сдлать его совсмъ недоступнымъ. Въ одномъ мст проселокъ свернулъ на эту каторжную дорогу, и намъ пришлось сдлать полверсты по ней. Эти полверсты мы шли часъ, по крайней мр. Не только хать — идти было трудно. На самой середин пути мы наткнулись на почту. Телга безъ коней, лошади отпряжены, и на чемоданахъ и сумкахъ грустно сидитъ почтальонъ, словно Марій на развалинахъ Карагена. Не успли мы въхать на мостъ, какъ наткнулись на новую картину: полковникъ Войцеховскій — колесо его экипажа провалилось въ дырья этого моста — загородилъ намъ путь. Безъ преувеличенія можно сказать, что прозжій на этомъ, только что исправленномъ пути рискуетъ быть убитымъ или изувченнымъ каждую минуту. И такая дорога идетъ отъ Ключевской вплоть до Быковской станціи безъ перерыва… Больная женщина встртилась намъ около самой Быковской станціи. Пшкомъ она не могла идти и потому лежала пластомъ, избитая, вся въ синякахъ — въ своемъ тарантас, который, какъ носорогъ, переваливался съ одного бока на другой. А рядомъ съ нею дти головами другъ о друга стукаются, какъ телята, которыхъ везутъ на убой. И дальше — все было такъ же, какъ и здсь… Когда мы сползли на цлину — увидли ту же картину: посл только что оконченнаго ремонта трактъ заросъ травою, и о его существованіи напоминаютъ только телеграфные столбы да березовыя аллеи.

— А прежде, до ремонта, и тутъ можно было здить…

— Почему же теперь не пробуютъ?

Ямщикъ остановилъ коней.

— А вотъ подите, да поглядите!

Я взошелъ на дорогу… Чортъ знаетъ, какой хаосъ представился моимъ глазамъ. Колдобины, сугробы, ямы въ полсажени глубины. Кое-гд галька расползлась и обложила растрескавшуюся глину, въ другихъ мстахъ изъ-подъ камня торчатъ вверхъ какіе-то пучки сучьевъ, которыми наскоро забрали дорогу… Даже пшкомъ идти — увязнешь, а лошадямъ ни за что не вытащить телги, которая по самую ступицу уйдетъ въ эти засовы и ямы… И на эти безобразія казна ежегодно отпускала по 400,000 рублей. Интересно, въ чьи карманы уходили эти деньги? Кто исправлялъ этотъ путь, сдлавъ его совсмъ невозможнымъ? Стонъ стоитъ по всмъ окрестностямъ. Одни плачутся на то, что лошадей, на немъ покалчили, другіе на то, что добраться никуда нельзя… Обозчики воютъ. Хоть совсмъ не вези товаровъ: все равно, приходится и ихъ бросать посередь пути за невозможностью миновать эту, въ полномъ смысл слова, и для людей, и для коней каторжную дорогу… Можно сказать, что у кого изъ прозжихъ здсь голова оказывалась не разбитой, и самъ онъ выходилъ изъ этого испытанія здоровымъ, то таковое чудо слдовало приписать особенной благости Провиднія. Прозжимъ оставалось одно утшеніе — отводить душу, записывая свои жалобы въ станціонныя книги. И зато сіи послднія дйствительно представляютъ здсь своеобразную литературу: Сколько злости, остроумія и слезъ потрачено пассажирами на описаніе своихъ злоключеній.

— Это еще что… А вотъ сейчасъ на Ачинскую станцію прідемъ.

— Ну, такъ что же?

— Здсь хуже путина.

— Да разв можетъ быть хуже?…— испугался я.

— Сами увидите.

И это оказалось правдой. Каждую станцію здсь дешь — думаешь, ничего ужасне быть не можетъ, и на слдующей убждаешься, что воображеніе безсильно создать то, что соотворено здсь земскими техниками и заправилами. Вонъ передъ нами громадный обозъ съ казеннымъ порохомъ увязъ и стоитъ посередин дороги.

— Сколько времени, братцы, здсь?— спрашиваю у понурившихся и до послдней степени озленныхъ солдатъ.

— Второй день! Ничего подлать не могимъ… И сть самимъ нечего, и кони голодные! А съ каждымъ новымъ часомъ телги вязнутъ все больше и больше.

Дальше — опять земскій снокосъ, то есть, дорога, поросшая травою. Мы имли неосторожность двинуться по ней — и жизнь прокляли. Какъ ни искалчены боковые объзды, какъ ни испорчепы он , все же съ ними и сравнить нельзя этого земскаго тракта. Это что-то невроятное. Галька, насыпанная здсь, вситъ каждая по три фунта. Я самъ видлъ гальки съ голову двухлтняго ребенка. Все это брошено прямо на вязкую глину и не утрамбовано. Думали, что колеса экипажей и копыта коней утрамбуютъ и разобьютъ камень, но никто не рискнулъ хать — и все такъ и осталось въ своемъ полномъ и несравненномъ безобразіи. А гд и прохали неосторожные, тамъ сейчасъ же образовались глубокія колеи. На жалобы прозжающихъ земство не обращало вниманія, а когда появились въ газетахъ извстія объ ужасномъ состояніи сибирскаго тракта, тогда пермская управа не нашла ничего лучшаго, какъ ассигновать тысячу пятьсотъ рублей на преслдованіе газетныхъ корреспондентовъ. Въ этомъ отношеніи чрезвычайно любопытна жалоба, записанная въ книв Ачинской станціи. Привожу ее здсь цликомъ: ‘Въ виду того, что пермское земство значительнымъ большинствомъ голосовъ опредлило 1,500 рублей на преслдованіе корреспондентовъ и газетныхъ заявленій объ ужасахъ сибирскаго тракта, симъ свидтельствую, что трактъ за нсколько станцій до Екатеринбурга и отъ него также невообразимо дуренъ. Но, будучи инженеромъ, не могу не изумляться громадности цифръ стоимости исправленій дороги. Прохавъ отъ границы Монголіи до Екатеринбурга, положительно нигд не встрчалъ такого отвратительнаго пути. Раньше много слышалъ и читалъ о неисправности его, но никогда не могъ себ представить, чтобы дйствительность превзошла воображеніе. Глубокая грязь, выбоины и ухабы въ 12 вершковъ вышины и глубины, мстами полотно дороги перерыто канавами, исправленіе ничтожно, запасъ хряща незначителенъ, ду отъ трехъ до пяти верстъ въ часъ’.

И такихъ заявленій сотни. Я видлъ, прозжая въ одинъ конецъ, обширныя заготовленія для исправленія нкоторыхъ участковъ дороги, а возвращаясь обратно черезъ нсколько мсяцевъ, нашелъ, что путь совсмъ испортили, а не улучшили. Несчастные, въ полномъ смысл слова, ямщики должны были сами прокладывать себ дорогу по сторонамъ зигзагами, увеличивая длину пути. И замчательно, что проложенныя ими тропы, ничего не стоя,— гораздо лучше, чмъ драгоцнный сибирскій трактъ, по которому перестали здить.

Одно, что немного примиряетъ со всмъ этимъ, да и то записныхъ любителей природы — это виды Урала. Они здсь грандіозны и красивы. Вонъ изящно рисуются на горизонт дв горы, имющія форму красивыхъ персей. Ихъ такъ и называютъ ‘титечными’, за ними мерещится уже главный хребетъ Урала — точно тамъ, на краю неба, вырзались синія грозовыя тучи.

XXIX.
Отъ Ачинской до Бисерти.

Та же исторія: дорога хороша тамъ, гд ея не исправляли, и скверна тамъ, гд ее ремонтировали — т же громадныя гальки, глубокія ямы и колеи. Тутъ намъ пришлось перегнать цлый поздъ арестантовъ. Бритыя головы, бряцаніе цпей, взгляды изподлобья и т же полныя страдальческой покорности судьб лица женщинъ и простодушныя, даже въ этой обстановк, улыбающіяся лица дтей… Особенно одинъ ребенокъ остался у меня въ памяти. Онъ сидлъ на рукахъ у отца и игралъ цпями, которыми были скованы эти мускулистыя, сильныя руки… Въ одной изъ телгъ лежала лицомъ въ солому и рыдала женщина.

— Ахъ, вы, дтки, дтки!— вздохнулъ мой ямщикъ,— А только не по правд это!— обернулся онъ ко мн.

— Что не по правд?

— Везутъ-то ихъ… этихъ бабъ, которыхъ… За что?.. Иная и не виновата совсмъ, а засудили. За что младенцы теперича страдать должны? Мы ихъ страсть жалемъ. Какъ въ село къ намъ приведутъ — сейчасъ молока имъ, хлба!.. Оборони Богъ, деньги взять съ нихъ. Большой это грхъ!.. Ишь, Ермакова гора!— махнулъ онъ кнутомъ впередъ.

Желтые песчаные холмы. На ихъ золотистыхъ обрывахъ симютъ черточки пихтоваго и сосноваго лса. Впереди вырисовываются первые крупные отроги Урала — точно вся даль застилается параллельными валами, дымящимися подъ утреннимъ солнцемъ. Еще дальше за ними — точно въ воздух висятъ коническія вершины. Сами же отроги рзко обрисованы на голубомъ неб, и скаты ихъ сливаются съ воздухомъ, точно они плаваютъ надъ землей, оторвавшись отъ нея. Сверху внизъ спускаются везд прохладныя, зеленыя, лсистыя долины, спустишься въ такую долину — и тяжело становится, точно со всхъ сторонъ надвигаются на тебя и давятъ эти сумрачныя суровыя горы.

— Гд же Ермакова гора?

— Да вонъ! Ишь, точно дв срослись… Ихъ дв и было. Тутъ допрежъ разная неврная чудь жила. Шелъ Ермакъ и давай воевать ее. Бились они, бились,— а тамъ дв горы стояли, промежъ нихъ-то и загналъ Ермакъ неврнаго царя. А царь этотъ волшебный былъ: видитъ онъ — нтъ ему пути. Ни впередъ, ни назадъ, конецъ неврной душ приходитъ, и заклялъ онъ эти горы. Лучше же, говоритъ, мн отъ горы пропасть, чмъ отъ меча христіанскаго. Горы и навалились одна на другую. Тамъ такъ и досел чудской царь съ своимъ воинствомъ сидитъ.

— Почему же досел?

— А какіе охотники были, влзали туда, такъ разные гласы слышали тамъ, какъ въ гор разговариваютъ. Особенно ночью внятно. А только же и злая эта чудь… Съ той поры она все на насъ посылаетъ и непогодь, и грозу. Какъ закурилась гора, такъ и знаешь, что волшебные люди изъ-подъ камени мару на насъ пускаютъ… А если тучи свертываются на ней — быть гроз… Никакъ царь этой своей гибели забыть не можетъ.

— Зачмъ же онъ не раздвинетъ горы, вдь съумлъ же сдвинуть ее?..

— А ты какъ думаешь, Ермакъ-то дуракъ-былъ!.. Онъ сейчасъ, какъ гора сдвинулась, срубилъ большую сосну, обтесалъ ее, да наверху, на гор самой, крестъ и поставилъ. Такъ и не можетъ изъ-подъ креста чудской волшебный царь уйти… До скончанія вка будетъ сидть въ ней.

Какія громадныя села пошли съ Ключей! демъ, демъ по улицамъ — конца нтъ. На версты раскинулись они… Вотъ, напримръ, Ялымъ на р. Ут, впадающей въ Сылву. Большіе дома по широкой и длинной улиц. Солнце уже поднялось и гретъ довольно сильно. Массы барановъ жмутся подъ тнь домовъ, лошади стоятъ у воротъ попарно и обмахиваются хвостами, телята посереди прозда невозмутимо смотрятъ на васъ. Гд легли, тамъ и лежатъ — хоть подъ колеса… Обиліе скота замтно повсюду. У воротъ кое-гд доятъ коровъ, и коровы рослыя, сильныя. Подстать всему этому достатку, пожалуй, крестьянскому богатству — и типъ мстныхъ крестьянъ совсмъ непохожъ на оставленныхъ позади. Мужики, видимое дло, сытые, бабы красивыя, сильныя. За этимъ селомъ — другое, такое же… третье…

Наконецъ, мы въхали на одну гору — и я невольно остановилъ коней.

Большая долина раскинулась внизу, и по ней самыми прихотливыми извивами тянется р. Бисерть, то разбрасываясь и дробясь на маленькіе воложки, то сливаясь въ одно быстрое теченіе, яро стремящееся вдаль, чтобы тамъ опять разбиться на красивые рукава. Кажется, ей хочется обогнуть каждый холмикъ, забжать во всякую встрчавшуюся по пути рощицу. Вся долина заставлена такими идиллическими холмами, но они совсмъ теряются въ виду горъ, обступившихъ ее, а за этими горами синютъ вершины еще боле далекихъ. Сверху, въ красивой Бисерти мы различаемъ лодочки, точно черныя черточки… Вонъ табунъ лошадей зашелъ въ воду. Вонъ, на берегу, оригинальные кавалеристы — мужикъ съ бабой на одномъ кон…

— Изволите видть, сколь это они ловко… наши гусары!..

Я оглядываюсь. Подъхалъ деревенскій попъ… Мы раскланялись. Попъ тоже сидлъ на кон, подобравъ рясу.

— Умилительный видъ и даже, возможно сказать, душевозносящій!

— Да, красиво.

— Радуешься творенію Создателя своего… Поди, земной художникъ, сотвори что либо подобное сему? Я такъ полагаю, нарисовать это трудно… А мы, по нашей жестокости, не чувствуемъ… Потому персть земная — и ничего больше.

— Умный этотъ попъ у насъ!— замтилъ ямщикъ, когда тотъ ухалъ.

— А что?

— Онъ, братъ, три кабака держитъ, вотъ онъ какой… Коли деньги нужны мужику — сейчасъ къ нему: онъ его тутъ тоже ловко… своего не упуститъ… Дочка у ево — къ городу за чиновникомъ… Онъ тутъ значительный… Сказываютъ, его архирей хотлъ въ Екатеринбургъ переправить, только онъ самъ не пожелалъ: тутъ ему выгодне. Мужикъ вдь что — мужикъ глупъ: самъ, что муха, въ паутину лзетъ. Соси его, сколько хочешь… Онъ, молъ, и жалиться не станетъ…

Когда мы начали спускаться внизъ, на нсколько минутъ Бисертская долина спряталась отъ насъ… Зато на сдловин выросъ передъ нами цыганскій таборъ. Точно въ декораціи раскинулись щеголеватые шатры, подъ шатрами красные кумачные пологи и отличные тарантасы рядами, добрые кони цлыми табунами паслись около. Женщины спятъ подъ пологами.

— Откуда тутъ цыгане такъ богаты?

— Какъ имъ не богатть — первые воры. Здсь цыгане съ достаткомъ… По другимъ мстамъ у нихъ дти голыя бгаютъ, а эти, вишь — вс одты да обуты, въ лучшемъ вид…

Даль опять раздвигается. Въ самомъ широкомъ мст долина Бисерти длится на два рукава, образуя сочный зеленый островъ между ними. Запруды около, гд широко разливается вода. Громадное и красивое село Бисерть раскинулось по обоимъ берегамъ рки. Везд все зелено, сочно… Кажется, все дышетъ избыткомъ жизни и силы. Весело становится, глядя на это богатство, къ которому совсмъ не привыкъ утомленный грустнымъ однообразіемъ нищеты и бездолья глазъ русскаго туриста… Но дорога, дорога! Жерди съ неочищенными втвями, врод гати, на ней просто грязь навалена, и ничего кром грязи… Это называется ремонтомъ!.. Палая лошадь на этой гати, при нашемъ приближеніи съ нея цлой тучей срывается вверхъ тяжелое сытое воронье… Еще нсколько минутъ, и мы торжественно възжали въ село, раздавивъ мирно заснувшую на улиц свинью.

XXX.
Отъ Бисерти до Киргишана.

За Бисертью, на сибирскомъ тракт толпы рабочихъ.

— Что длаете, братцы?…— спрашиваемъ.

— Земскія деньги хоронимъ!— Дорогу портимъ!— кричатъ намъ въ отвтъ они.

Массы втвистыхъ жердей безъ толку валятъ на шоссе. На жерди льютъ полужидкую грязь зачмъ-то. Мужики смются.

— Тутъ еще вчера можно было прохать, а вотъ поправимъ — никому пути не будетъ.

Дорога отсюда идетъ горами, на двадцати пяти верстахъ ея — двадцать четыре горы. Телга то спускается въ долины, то възжаетъ на верхушки, гд печетъ солнце, и острые камни одни стоятъ по сторонамъ, смнивъ давно вырубленные лса… Оставили позади красивую рченку Еманчу, что шумитъ въ своихъ порогахъ и переборахъ, блыми каскадами падая съ уступовъ скалъ. Красота видовъ по этому пути невольно миритъ съ дорогою. Вонъ, впереди, безконечная цпь холмовъ и долинъ съ Клоковой горы такъ и просится въ картину… Жалешь, что тутъ нтъ художника, который бы съумлъ воспроизвести эти крутые обрывы горъ, подъ которыми змится рка Ута, эти гордыя вершины, стремящіяся точно перерости одна другую, эти рзкіе кряжи, точно окаменвшіе морскіе валы, извивающіеся параллельно одинъ другому, эти синія ущелья и пади, откуда только вьются дымки невидимыхъ сельбищъ. Но не успешь еще отдохнуть на этой дивной панорам, какъ, смотришь, колесо по поламъ, и телга валится на бокъ. Впрочемъ, мы не одиноки. Вонъ смертельно блдная женщина на дорог. Тарантасъ ея опрокинулся и ушибъ насчастную. Только и дышешь тамъ, гд дорогу еще не исправляли, а какъ попадешь на гать, залитую грязью и заброшенную крупною галькою,— такъ тебя точно въ ршет начинаютъ сбивать. Въ теченіе трехъ часовъ мы сдлали только восемь верстъ, вставивъ запасное колесо вмсто сломаннаго… Ни пшкомъ, ни въ экипаж. Точно переживаешь какой-то кошмаръ. Готовъ наброситься на кого-нибудь, прибить перваго попавшагося. Безвыходная злость ростетъ въ душ, хотя и сознаешь, что она прежде всего ни къ чему не ведетъ. Гораздо лучше было бы отдать эту дорогу крестьянамъ, а не техникамъ. Первые взяли бы четверть того, что истратили, невдомо на что, послдніе, и исправили бы путь отлично. Вдь немного надо спеціальныхъ познаній, чтобъ взять да засыпать эту дорогу жердями и грязью. Вдь нельзя же выводить на это въ расходъ по 400,000 рублей ежегодно. Въ нкоторыхъ мстахъ по пути качаетъ сильне, чмъ на пароход въ бурю. На станціи я засталъ несчастнаго чиновника. Тотъ чуть не плачетъ.

— Что вы?

— Помилуйте, я подъ судъ попаду, или выгонятъ.

— За что?

— Я еще вчера долженъ былъ явиться начальству, а что мн длать, если по этому пути боле сорока верстъ въ сутки не продешь?.. У кого тутъ свидтельство возьмешь, да и кто повритъ, чтобы такое безобразіе могло быть у насъ?

И тутъ литература почтовыхъ книгъ въ высшей степени интересна. Вотъ, напримръ, маіоръ Винокуровъ, сдлавшій эту дорогу вмст съ женою пшкомъ, по невозможности хать, такимъ образомъ обращается къ виновнику его мукъ: ‘Г. предсдатель, Дмитрій Дмитріевичъ Смышляевъ, вы два трехлтія распоряжаетесь въ губернскомъ земств, по вашему ходатайству денежная земская повинность уздными управами отдана губернской, по вашему ходатайству правительство назначило на исправленіе той же дороги 200,000 руб. ежегодно, и между тмъ въ ваши два трехлтія сибирская дорога отъ Кунгура до Екатеринбурга уничтожена. Неужели стоны прозжающихъ, стоны крестьянъ-обозчиковъ не доходятъ до вашей совсти? Я готовъ передъ общественнымъ судомъ доказать фактами, что дорогъ здсь не существуетъ’. Другой, полковникъ Войцеховскій, свидтельствуетъ, что онъ прозжалъ по этому же тракту въ 1867, 69, 71 и 72 годахъ и никогда бы не поврилъ, что дорога до Кунгура можетъ быть уничтожена, а между тмъ это оказалось такъ, слдовательно, отпускаемые правительствомъ 200,000 руб. и столько же земскихъ ежегодно тратились не на улучшеніе, а на уничтоженіе пути… Мы не приводимъ другихъ безчисленныхъ жалобъ.

Опять мы нагнали партію арестантовъ. Тутъ меня глубоко поразили здшніе крестьяне. Шла ихъ цлая партія. Увидвъ ‘несчастныхъ’, они захотли подать имъ милостыню. И въ первый разъ въ жизни я видлъ, какъ уралецъ длаетъ это. Они сняли шапки и безъ шапокъ подошли къ арестантамъ, низко поклонились имъ и тогда уже подали деньги.

— Что это они?— спрашивалъ я у своего спутника.

— Они всегда такъ… Это они кланяются несчастію… Не они ждутъ благодарности, а сами благодарятъ, что ихъ милостыня принята.

Меня это тронуло. Нужно было самому видть выраженіе лицъ у этихъ странниковъ, глубокое чувство, отразившееся въ нихъ. И насколько выше они нашихъ криминалистовъ, насколько чище ихъ явился въ эту минуту передо мною народъ, тотъ самый народъ, который чуть ли не въ вид гориллы изображался его присяжными знатоками и описателями!..

— Христосъ тоже ходилъ въ рабскомъ вид…

— Да вдь они преступники, согршили передъ закономъ!..— замтили имъ.

— Мы передъ Богомъ каждую минуту гршили, да и то Онъ, милостивый, насъ не караетъ, а что выше — Богъ или законъ? Нтъ, судьи земные строже Бога хотятъ быть… А кто же не гршитъ? Есть ли такой человкъ, чтобы во всю жизнь свою свято законъ соблюлъ?.. Эти несчастные хоть искупили уже вину свою, слезами омыли ее.

И они, разумется, были правы, чутьемъ понявъ все очистительное значеніе несчастья.

На самой станціи до восьми лошадей хромали, каждый день на этой дорог кони разбивали себ копыта. У моего ямщика отъ этой дороги пало шесть лошадей!..

У Кленовской станціи начались самыя высокія горы. И дорога отсюда пошла еще хуже, если это только возможно.

— Зачмъ же ты не уйдешь?

— Какъ уйдешь? Контрахтой насъ обязали… Куда уйдешь? Случалось, другіе бгали — ихъ становой назадъ. Пока послдняя лошадь ляжетъ, сиди. Разореніе, баринъ! Такое разореніе — не приведи, Господи! Я богатый, вдь, мужикъ былъ, восемь хорошихъ коней держалъ, а теперь у меня два осталось, да и то у одного вчера на жердяхъ этихъ копыта сорвало. Стоитъ теперь, буланка-то…

Горы все выше и выше… Села въ долинахъ все такія же крупныя. Бабы въ яркихъ платкахъ. Старики въ караулкахъ у дороги жмурятся на солнц… Вотъ косцы идутъ и поютъ уныло сверную псню, у которой, однако, не хватаетъ силы подняться въ высоту, на вольный просторъ. Такъ она и стелется но земл, и ласкается къ ней, и плачемъ на груди своей матери… Со стороны поля втеръ несетъ въ лицо намъ запахъ фіалокъ… И тутъ же по пути воротитъ носъ отъ палыхъ коней…

Вс села тоже въ лощин попрятались: нтъ ни одного на вершин холма или на склон горы. Каждое ютится на дн котловины или въ долинахъ у рчки, весело стремящейся впередъ между этими мрачными конусами уральской ограды… Вотъ липовая роща навстрчу…

— Послдняя!— сообщаетъ мн спутникъ.

— Почему послдняя?

— Извели все… Новыхъ липъ не ростетъ… На прежнихъ нивахъ шупенный лсъ подымается, березнякъ молодятникъ.

Отъ Кленовской станціи вплоть до Билибаевой въ 1873 году народъ меръ отъ холеры: сотнями тысячъ гибли крестьяне. Предсдатель пермскаго земства отрицалъ холеру совершенно, сравнявшись въ этомъ отношеніи съ знаменитымъ самарскимъ губернаторомъ, тоже не признававшимъ у себя голода. Когда купецъ Михайловъ здсь сталъ покупать лекарства и помогать народу, донося вмст съ тмъ о холер губернатору Андріевскому, то Смышляевъ потребовалъ, чтобъ непрошеннаго благотворителя предали суду ‘за распространеніе ложныхъ свдній’. Странные обычаи, между прочимъ, возникли въ нкоторыхъ мстахъ здсь, особенно въ сел Гробов, съ того времени: крестьяне умершихъ двушекъ хоронили со свадебными пснями!..

XXXI
Отъ Киргишанской до Гробовской.

Ночь ужъ… Мы медленно спускаемся въ долину. Срое небо, срыя мглистыя горы. Ничего опредленнаго, все тускло, все мерещится… Одни только костры внизу, въ долин, ярко горятъ., оттуда слышатся псни и крики.

— Ишь длинноподолое племя!..— замчаетъ мой ямщикъ.

— Что это такое?

— Да бабы вонъ тамъ!.. Это все на поляхъ работало, ну, теперь у костровъ ночь коротаютъ!

— Вдь не одн же женщины?

— Одн бабы да двки: мужчинъ нтъ. Т не ходятъ сно косить вовсе. Они на заводахъ въ это время работаютъ. Теперь у бабъ веселье.— Веселье-то веселье!— обернулся мой ямщикъ.— А только не дай Богъ остаться съ ними тогда… Он у насъ въ эту пору шалыя — защиплютъ да замучатъ. Теперь парни и близко къ нимъ не подходятъ: потому он всякаго парня обидятъ. Тутъ какое дло было! Становой халъ, и бабошникъ же былъ! Увидлъ онъ двокъ, сейчасъ — стой, и къ нимъ. Видятъ он — начальство, ну, первое время его честь-честью приняли. Слъ онъ у костра — ничего. Только и давай забижать ихъ. Аксинью сталъ по грибы звать, она не пошла, онъ ее за подолъ… Тутъ двки и озлились. Связали станового — да и сволокли его въ лсъ. Въ лсу наломали прутьевъ, потомъ съ него, съ начальства-то, штанину долой и выскли… И кричалъ же шибко, становой-отъ!

— Что же потомъ?

— А потомъ онъ, какъ оглашенный, отъ нихъ въ городъ… поскорй!.. Такъ и не жаловался, потому стыдно ему было…

Темные ‘силуэты деревьевъ выдвигаются намъ на встрчу… Вонъ табунъ, застоявшійся на дорог, шарахнулся отъ насъ въ сторону… Псня откуда-то веселая звенитъ… Такъ и охватываетъ всего, самому хочется уйти, присоединиться къ поющимъ и скоротать съ ними эту срую сверную ночь…

— А въ другой разъ чиновника изъ города он было защипали всего! У насъ двка вольная, она, что божья трава, рощена: ни надъ ней, ни коло ей никого…

Пошли ямы и ухабы… Насъ вновь стало мучить на этой каторжной дорог.

— Тутъ больше верхомъ нынче здятъ!— замтилъ ямщикъ.— Потому въ телг никакъ невозможно.

Видно, что порча дороги — дло не одного года. Если бы шайка мошенниковъ задалась цлью нарочно испортить этотъ спускъ внизъ, то они не могли бы лучше выполнить своего намренія. Допустить такое состояніе пути — преступленіе. Вонъ, напримръ, рядомъ съ нами едва ползетъ, переваливаясь съ колеса на колесо, экипажъ, а впереди, въ грязи, едва-едва бредетъ какая-то дама съ съ дтьми. У этихъ даже жаловаться силъ не хватаетъ…

— Да скажите же, наконецъ, разв пермское земство самодержавно, неприкосновенно?— разозлился мой спутникъ.

— А что? {Надо замтить, что теперь, врно, измнились порядки о которыхъ я говорю. Я здилъ по Пермской губерніи нсколько лтъ назадъ.}

— Разв нельзя судить его членовъ?

На станціяхъ т же краснорчивыя жалобы. Воинственный маіоръ Постойновъ выражаетъ желаніе скорй взять приступомъ укрпленіе, защищаемое сильной батареей, чмъ добровольно хать по этой убійственной дорог… Капитанъ Свейскій пришелъ къ утшительныя ь заключеніямъ: для достиженія рая нужно идти тернистымъ путемъ, но эти триста шестьдесятъ верстъ разв не самый тернистый путь изо всхъ, досел извстныхъ? Всевышній поэтому не оставитъ капитана безъ награды за его страданія.’ Дале онъ подробнйшимъ образомъ описываетъ колотье въ груди, боль головы, синія пятна на тл, изображая послднія графически и призывая небесныя проклятія на лицъ, взявшихся за исправленіе этого пути…

Намъ попались здсь опять цыгане, и опять такіе же роскошные шатры у нихъ, какъ и встрченные нами наканун.

Какъ вчерашніе, такъ и эти оказываются хотя и цыганами, но въ то же время весьма богатыми тюменскими купцами. У нихъ, мало-мало, у каждаго тысячъ по сорока денегъ, тмъ не мене, они не оставляютъ своихъ кочевыхъ привычекъ, и дти ихъ, мальчики, совсмъ по инстинкту, никакъ уже не изъ нужды, выпрашиваютъ у прозжихъ милостыню.

У нихъ такъ: какъ май мсяцъ — они сейчасъ же заколачиваютъ свои дома, переселяются въ тарантасы и на кочевку, гд день, гд ночь, подъ шатрами. Лтомъ и весной въ город чахнутъ совсмъ. Имъ нездорово оставаться на это время въ стнахъ домовъ. Камышловскіе богатые купцы, изъ цыганъ, то же самое длаютъ. Ихъ безъ кочевья тоска беретъ. Въ город живутъ — купецъ-купцомъ, какъ выползли на кочевье — все старое опять возвращается: готовы и коня увести, и погадать на ладони и на картахъ, и спть цлымъ таборомъ.

Мимо насъ, несмотря на ночь, со смхомъ и весельемъ идутъ поденщицы на работу.

— Эй, бабы!.. Почемъ рядилися?

— А те пошто? Аль самому бабъ надо?

— Баба завсегда нужна!— резонно отвчаетъ ямщикъ.— Безъ бабы куда днешься?

— Ты, Василій, мужикъ умный… Своя-то жена нашто?..

— Своя жена дома на Гробовской…. А тутъ я за холостого.

— А вотъ подь-ко къ намъ: мы тебя утшимъ!..

— Знаемъ мы васъ.

— Мы те скулы-то повыворотимъ…

И съ громкимъ смхомъ бабы уходятъ дальше.

Оказывается, что на хозяйскихъ харчахъ баба получаетъ здсь отъ сорока пяти до шестидесяти копекъ. На Киргишанскомъ завод на дв косы полагается рубль. Мужчина, когда онъ свободенъ и можетъ работать на поляхъ, получаетъ немного больше: отъ восьмидесяти копекъ до рубля каждый — тоже, разумется, на хозяйскомъ корму. При дороговизн хлба здсь ему нельзя было бы и существовать на своемъ.

По шути на Гробовскую станцію мы, наконецъ, попали на дорогу, еще не исправленную. По ней можно было хать быстро и покойно, тутъ и обозамъ легко. Мы нсколько отдохнули на ней. Но зато всякій разъ, какъ только намъ попадался участокъ, къ которому земство приложило руку, мученія наши были невыносимы — крупная галька и торчащія прямо подъ ноги конямъ жерди длали передвиженіе невозможнымъ. Песку нтъ вовсе, и опять повсюду палые кони или еще живые, но уже бьющіеся въ послдней агоніи.

— Что это такое?

— Ишь, ногу сломала… Эко, бдная! Эхъ, ты, кормилица крестьянская!

— Тутъ какая исторія была. Вчера арестантъ одинъ умеръ въ телг — такъ его било всего, а онъ больной былъ…

— Ну, что ваша жалоба?— обратился къ ямщику мой спутникъ.

Тотъ только головой мотнулъ.

— Начальство — нешто понимаетъ!

— На что это жаловались?

— А вотъ представьте себ: обычай подавать арестантамъ такъ вкоренился здсь, что жители этого села нарочно ходили въ Кунгуръ жаловаться этапному начальству на Киргишанскаго унтеръ-офицера, не пропускавшаго подаяній къ пересыльнымъ. Чуть бунта не было изъ-за этого. Со слезами на глазахъ жаловались крестьяне. ‘Кто же за нихъ, за несчастныхъ-то, заступится, коли не мы… Самъ Богъ велитъ посщать заключенныхъ — какъ же смютъ, дескать, не пускать къ нимъ!…’ Едва-едва удалось ихъ успокоить. Вы вотъ посмотрите, до чего оригиналенъ у нихъ взглядъ на арестантовъ. Мн и вамъ при встрч на пути здшніе крестьяне не кланялись?

— Нтъ.

— Ну, вотъ. Начальству своему тоже шапокъ не ломаютъ, а арестантовъ везутъ — крестьяне низко-низко кланяются имъ. Вы какъ думаете? Ко времени, когда ведутъ въ Сибирь этапныя партіи,— верстъ изъ-за тридцати сходятся мужики подавать арестантамъ. Каждый несетъ, что можетъ. Удивительный народъ!.. Зато и арестанты, даже бглые, ни за что ихъ не тронутъ. Впрочемъ, они иной разъ, здшніе-то, какія дла длаютъ. Въ прошломъ году препровождались, между прочимъ, въ Сибирь дв дивныя красавицы. Одна изъ нихъ негодяя мужа, тиранившаго ее, убила, а другая, защищая себя, со свекромъ покончила. Около Грабовской станціи мужики двухъ этихъ бабъ взяли и скрыли. Такъ и не нашли ихъ потомъ. Сказываютъ, черезъ мсяцъ он въ полной безопасности въ скитахъ были.

— Потому разв он виновата?— вступился ямщикъ.— Он не виновата. Это на меня разбойникъ нападетъ, такъ долженъ я ему живой въ руки даться?..

Сильно запахло душмянкой… Густой ароматъ ея стоялъ въ воздух.

— Вы знаете, бдные крестьяне пьютъ ее, эту душмянку (лабазникъ), вмсто чаю.

Дорога спускалась все ниже и ниже къ лощин, на самомъ дн которой раскинулось большое и богатое село Гробовское. Типъ мстныхъ жителей славится своею красотою. Здшнія женщины считаются самыми привлекательными изо всхъ кунгурскихъ. Многіе купцы нарочно прізжаютъ сюда жениться на нихъ. Даже рабочіе на шоссе, понятно, въ Гробовскомъ сел, отличаются отъ своихъ товарищей ростомъ и силой.

— Здравствуй, Василій!— привтствовали они моего ямщика.— Прозжай, прозжай скорй!— смялись они.— Потому, какъ мы поправимъ, такъ уже и прозду не будетъ.

Земскіе техники ссылались на болота, которыхъ нтъ и въ помин, и оправдывались недостаткомъ песку, котораго здсь массы. Поправляютъ они мста прозжія, тогда какъ скверныя такъ и остаются въ прежнемъ вид. Съ 1871 по 1875 годъ изъ Гробовской станціи до Билимбая въ одну и въ Киргишанъ въ другую сторону отправляли прозжающихъ верхами. Дамамъ давали экипажъ, но запрягали вмсто четырехъ — восемь лошадей. Въ теченіе послдняго года, здсь, въ одномъ Гробовскомъ, пало восемьдесятъ коней, а искалчено и испорчено гораздо больше. Ямщики буквально разорены. Очередные ямщики охотно платили по 6—8 и даже по 12 рублей обывателямъ, чтобы т за нихъ исполняли гоньбу по дорог. Прежде каждому ямщику мало-мало принадлежала тройка коней, теперь они должны сбирать у товарищей или нанимать у другихъ крестьянъ. То время, когда я прозжалъ по пути, было самое удобное для его исправленія, но ничего не длалось. Нельзя же было считать ремонтомъ жерди, кинутыя на дорогу и безобразно пересыпанныя галькой. У подрядчика Стрижова, доставляющаго матеріалъ, рабочіе разбжались. Онъ, какъ оказалось, въ качеств единственнаго матеріала для дороги, заготовлялъ глину, которая при первомъ дожд расплывалась въ жидкую грязь, и только. На двухъ этихъ станціяхъ у Стрижова изъ ста пятидесяти человкъ не осталось и трети, причемъ и двочки отъ 12—15 лтъ шли тоже въ счетъ за взрослыхъ. Мужикамъ онъ платилъ по 50 коп. въ день на ихъ продовольствіи. Мстные жители на эти работы не идутъ, и людей приходится набирать гд попало. Теперь страдная пора, и цны эти въ высшей степени не выгодны. Земляная работа самая тяжелая изъ всхъ, мн извстныхъ, а притомъ еще и энергія работы у крестьянъ отнимается крайнею нецлесообразностью ея.

— По хорошему мсту мы каменье кидаемъ, глину льемъ… А дурныя такъ и остаются.

Кому это выгодно?..

Изъ Гробова до Билимбая 22 версты. Сибирскіе обозчики длали этотъ путь въ три дня. Они должны принанимать воловъ у здшнихъ крестьянъ — иначе имъ бы и не выбраться изъ этого ада. За воловъ платили по 3 рубля съ воза, нагруженнаго 20 пудами. Представьте себ, во что обходится имъ доставка чужого товара?.. Наконецъ, за невозможностью дорогъ перестали даже овесъ доставлять на станціи для лошадей. Изъ Талицы въ Билимбай за 15-ть верстъ платилось 15 коп. съ пуда, только перевозить овесъ туда желающихъ не было.

— Глядя на это бдствіе,— говоритъ смотритель станціи,— я готовъ былъ просто въ лсъ бжать. Тоска брала смертная! Вчуж жаль было крестьянъ. Старики, бородатые мужики, бывало, придутъ на станцію и ревутъ, какъ бабы: ‘что это съ ними сдлали!..’ Молчишь поневол, что имъ сказать, какъ ихъ утшить?

Особенно съ прошлаго (1875) года начали крестьяне жаловаться. Нашъ крестьянинъ выносливъ до-нельзя. Онъ только тогда начнетъ роптать, когда ему совсмъ невтерпежъ. Сунулись было они въ городъ, но, спустя нсколько мсяцевъ, жалобы ихъ оттуда вернули обратно за непредставленіемъ гербовыхъ пошлинъ.

— А какія эти такія ербовыя, Господь ихъ знаетъ! И гд ихъ купить? Мы — народъ темный.

Наконецъ, мужики не выдержали, собрались и за общей подписью, съ засвидтельствованіемъ смотрителя станціи, послали въ Петербургъ жалобу на крайнее свое разореніе. Земство, узнавъ объ этомъ, телеграфировало въ Петербургъ, что коренное исправленіе тракта уже предпринято, и что на немъ работаютъ тысяча человкъ. Въ дйствительности же, у Екатеринбурга и за нимъ работало только 300 человкъ, а въ самыхъ скверныхъ мстахъ, у Гробова и Киргишана, не было никого. Потомъ самъ предсдатель земства отговаривался тмъ, что работы были прекращены вслдствіе сильныхъ дождей. Прозжалъ тутъ вице-губернаторъ, Лысогорскій — жаловались ему крестьяне, но онъ ихъ просьбы не принялъ, послали общую жалобу губернатору — тотъ ни слова въ отвтъ. Не знали, куда дваться, обратились въ сенатъ, затребовано было свдніе: что сдлано по прошеніямъ крестьянъ? Начальство спохватилось. Оказалось, что въ губернаторской канцеляріи даже во входящія книги не были записаны мужицкія просьбы… Въ конц концовъ, съ тхъ поръ прошло больше года, но разоренные ямщики не получили никакого отвта. Такъ и не знаютъ, кому имъ теперь жаловаться. Въ одной изъ деревень былъ образъ Николая Чудотворца. Собрались крестьяне, написали просьбу, пришли въ церковь и положили ее передъ Николаемъ.

— Пусть онъ хоть узнаетъ: авось, либо поможетъ!

Но и эта инстанція оказалась не лучше.

Въ Билимба ямщики тоже поневол нарушили контрактъ и отказались возить. По 15 рублей за вольный экипажъ платилъ содержатель почтовыхъ лошадей на этомъ тракт, Михайловъ. Ему же пришлось купить отъ себя 60 лошадей… Это было, въ полномъ смысл слова, время ужаса и отчаянія. Арестантскія партіи отъ Киргишана до Билимбая сорокъ восемь верстъ хали двадцать пять часовъ. Телеграфный кабель на разстояніи 58 верстъ везли 16 сутокъ. Обозные разорились совершенно, въ мстностяхъ, нкогда богатыхъ, гд о преступленіяхъ не было слышно, развивались грабежи, крестьяне въ одинъ голосъ стали требовать суда и слдствія — ихъ подкупали водкой, чтобы они молчали. На Талицкой станціи обозы стояли по четыре, по пяти сутокъ, за тройку платили за 15 верстъ по восьми рублей и то не находили желающихъ. На станціяхъ и всюду — крики, шумъ, плачъ. Лошади есть, но вс искалчены… Пассажиры жалуются, ямщики ревутъ. Грязь всюду до ступицъ, камни перемшались съ грязью и глиной. Къ вечеру — какъ подморозитъ немного — шабашъ. Прозжающіе, пока не подоспютъ на помощь новыя подводы, разводятъ костры на дорог, сидятъ на холоду. Свжую лошадь приведутъ, бывало, а на другой день она уже безъ копытъ, съ искалченными ногами… Сдлаетъ три версты и вся въ мыл. Силъ не хватало вовсе. Богатые ршетовскіе ямщики имли такихъ коней, что, закладывая ихъ, тормозили экипажи съ мста, пока кони не обойдутся. Кони были — огонь, ретивые, сильные, не доглядишь — мигомъ разнесутъ. Въ 1873 году они, эти ямщики, еще выдерживали, но въ 74-мъ вс эти превосходные кони перекалчились, измучились, пали… Вся нкогда богатйшая конская сила страны была уничтожена.

— Я, знаете, разъ ду. Навстрчу мн ящикъ пшкомъ… Только хомуты тащитъ. Увидалъ меня — упалъ на колни и, какъ ребенокъ, зарыдалъ. Насмотрлись мы тогда, нечего сказать!.. Чего теб?— спрашиваю.

— Не могу… Не въ моготу боле.

— Да чего теб надо?

— Берите все съ меня, что хотите, всхъ лошадей, все добро, что есть. А только ослободите… Хоть въ тюрьму сажайте, я и въ тюрьму пойду…

Старыя лошади искалчивались — свжихъ нельзя купить. Непривычныя сейчасъ надрывались… Съ тхъ поръ у ршетовскихъ крестьянъ дла совсмъ пропали, бывало, имъ по 350 р. за тройку платили, а теперь и 100 не даютъ. Совсмъ не т кони.

— Силы у насъ подорваны, справиться не можемъ! говорятъ ршетовцы.

Въ церквахъ своихъ крестьяне молились:

— Господи, накажи хоть Ты нашихъ вороговъ лютыхъ!

Но вороги ликовали и безумствовали еще больше, а при всякомъ оглашеніи ихъ дйствій обрушивались всми законными и незаконными средствами на печать. У насъ печать вдь всегда и про все виновата: истинный козелъ отпущенія. Нтъ такого мерзавца, который бы не накидывался на нее.

Названіе горы ‘Гробовская’ — отъ чего и село пошло — явилось потому, что близъ ея вершины нашли громадные гробы въ вид колоды. Надъ гробами былъ насыпанъ курганъ.

— Чьи же это гробы?

— Да видишь, цари были такіе неврные, которыхъ Ермакъ побилъ,— ну, такъ и гробы ихъ.

Въ другомъ мст мн объясняли иначе.

— Это волшебные люди въ гору хоронились. Какъ русь пришла — они и давай въ гробы прятаться… Имъ въ гробахъ просторно было. Они съ собой туда золото и серебро прятали… Ну, а по ночамъ выходили и убивали нашихъ. Покуль мы по горамъ этимъ крестовъ не поставили — все такъ и шло. А какъ кресты поставили — сейчасъ они, волшебные люди, въ гробахъ своихъ истлли, а все богатство ихъ въ гору ушло — жилами просочилось въ горахъ-то, въ каменю самомъ…

На мосту двки гурьбою начали псни, въ раннее утро кабакъ съ выразительною надписью: ‘Прочь горе’ уже полонъ. Птухи орутъ еще громче двокъ, и кони наши, утомленные за всю эту невозможную дорогу, едва довозятъ насъ до станціи…

— Ты нашихъ котовъ видалъ?..— обращаются ко мн.

— А что?

— Наши коты особые, китайскіе коты, пушистые…

Котовъ я видалъ потомъ и удивлялся ихъ красот, но въ этотъ день было не до того… Везд лежали на дорог палые кони. Вонь стояла невообразимая… Дышать было трудно въ присутствіи этихъ безмолвныхъ свидтелей земской неурядицы…

XXXII.
Отъ Гробовской до Билимбая.

Дорога идетъ лсомъ.

По временамъ, сквозь деревья мерещатся далекія синія горы. Вонъ направо, внизу, ущелье, на дн котораго шумитъ и бьется потокъ. Его только слышно, самъ же онъ весь спрятался въ сочную тнистую чащу. За ущельемъ нахмурился, точно ощетинившійся, лсной хребетъ, сумрачный, зловщій… Налво проска будто въ безконечность проложена среди громадныхъ Строгановскихъ лсовъ… Зеленая, въ зеленомъ царств, шла она прямо, какъ остріе ножа.

— Это Строгановское царство, несостимое. Только у него, поди, и остались старые боры на Урал.

Опять горы за горами, на нсколько плановъ раскинулись он, чмъ дальше, тмъ туманне. Невсть, что чудится на нихъ раздраженному взгляду…

— Это Зачусовая сторонка… Самое приволье наше началось!.. Тутъ и вдмедя, и бглыхъ — сколько хоть. Слободно имъ ходить тутъ, куда глаза глядятъ! Не ловятъ ихъ наши, бглыхъ жалютъ, а вдмедь, что-жъ, онъ здсь смирный: уходитъ отъ человка, если не дразнить его…

— А много бглыхъ бываетъ здсь?

— До пропасти! Тоскуютъ по родимому-то мсту и бгутъ… Сами идутъ, чтобы опять на муку попасть. Прежде они и селились у насъ случалось.

— Какъ?

— Въ семью ихъ принимали. У кого сынъ померъ — ну, онъ и запишетъ замсто сына.

— И ничего, каяться не приходилось?

— Зачмъ каяться-то?.. Вдь онъ съ горя да съ нищеты на злое дло пошелъ. Ну, а какъ видитъ добро кругомъ, такъ сердце-то у него и смягчится. Еще какіе люди выходили: умные, работящіе!

— А теперь этого не случается?

— Теперь нельзя. Нон отъ начальства большая прижимка пошла. Никуда не спрячешься. Изъ своихъ же старшины, а хуже Ирода!

Я ничего не знаю красиве этихъ горъ, одн за другими, мрачными твердынями подымаются он, заполоняя горизонтъ. Ближайшія опушены лсами — чмъ дальше, тмъ он заманчиве и таинственне. Когда мы выхали на послдній спускъ, передъ нами открылась большая долина р. Чусовой… Сверху видно до двнадцати деревень, разсыпавшихся но берегамъ. И каждая деревня или къ сумрачному лсу прижалась, или у крутыхъ откосовъ срыхъ скалъ ютится — точно ей защита нужна… Лса за лсами, рощи за рощами. Все это млетъ подъ солнечнымъ свтомъ, разметывающимъ свои золотые блики и въ струяхъ рки, и въ свтлыхъ щитахъ озерковъ, едва-едва выглядывающихъ однимъ краешкомъ изъ-за обступившихъ ихъ деревьевъ… На зеленыхъ лугахъ еще красиве кажутся отдльно стоящія величавыя сосны — послдніе великаны, оставшіеся здсь, точно въ свидтельство того, что когда-то стояли тутъ могучія дубравы, срубленныя жадными и ненасытными промышленниками. Тесовыя кровли избъ тоже ярко, словно золотыя, блестятъ на солнц. На свжихъ еще ребрахъ только что построенныхъ барокъ-блянъ тоже горитъ солнце. Бляны простоятъ здсь до весны будущаго года… Вонъ далеко-далеко мерещится Билимбаевскій заводъ… Глазъ едва-едва отличаетъ и деревни на склонахъ далекихъ, кажущихся тучами горъ. Чудится, что эти деревни съ ихъ церквами повисли въ воздух.

— Вотъ тутъ ямщики распорядились чудесно!

— А что?

— Взяли да угнали коней въ лсъ, которые уцлли. Здсь такъ было: лошадей, которыя были заплачены по семидесяти да по восьмидесяти рублей, продавали отъ полутора до семи рублей. Больше не стоили — до того он были загнаны и искалчены. Крестьяне до сихъ поръ еще не оправились отъ разгрома. Тутъ какая дорога — сюда овесъ изъ Екатеринбурга по двадцати пяти пудовъ везли въ одной троечной телг, въ которую запрягали по восьми коней, да и то, случалось, бросали посреди пути. И смху же было, не все плакали. Видишь, бывало — пассажирка сама правитъ конями, а ямщикъ ихъ въ поводу ведетъ. Бывало и то, что въ отчаяніи ямщикъ и коней, и телгу свою броситъ на дорог, а самъ и убжитъ въ лсъ. Ну, прозжіе и оказываются совсмъ безпомощными… Вотъ и заводъ!

Мы въхали въ него широкой улицей. Красивые каменные и деревянные постоялые дома раскинулись на этомъ приволь. Не смотря на просторъ, улица была запружена обозами, приворачивавшими въ постоялые дворы.

— Ишь, затомили коней-то!— соболзновали жирные дворники…— хали бы стороной, не по пути.

— Нельзя: начальство за нами было.

Оказалось, что, по настоянію пермскихъ земцевъ, отобрали отъ ямщиковъ и обозчиковъ подписки, что они обязываются хать по этому мерзостнйшему тракту и отнюдь не стороной.

— А вы, баринъ, тутъ за своими вещами приглядывайте!— предупредили меня.— Неровенъ часъ! Билимбаевцы — первые воры по всей округ. Кражи тутъ, грабежи, убійства постоянные.

— Вотъ какъ!

— Недавно старика убили. Лсничій былъ съ женой, жилъ на пенсіи Строгановской — ну, и его прирзали.

— Что же за причина?

— Бдность, заработковъ здсь мало, да и плата самая нестоющаи: по тридцати копекъ въ день. Гд тутъ прокормиться съ семьей! На завод всего только триста рабочихъ, а остальные, куда хошь, туда и иди…

— Работъ мало?

— Жильничаютъ. Какъ мало, когда изъ одного Билимбая шестьдесятъ четыре судна съ желзомъ по Чусовой идутъ? Одного угля здсь 35,000 коробовъ жгутъ. Не мало.

XXXIII.
Отъ Билимбая до Екатеринбурга.

Изъ Билимбая мы выхали на Теплую гору. Она очень высока и крута.

— Почему ее прозвали Теплой?

— А потому — на ней каждый упарится, пока до верху доберется…

Съ вершины уже видны рзкія очертанія сумрачныхъ Шайтанскихъ горъ, конусы которыхъ чмъ ближе, тмъ длаются все грозне и грозне. Он то кряжемъ, то цлымъ рядомъ вершинъ облегаютъ долину, которая вся какъ будто прячется въ тнь этихъ великановъ. За этими вершинами выступаютъ другія, третьи… За ними такія же грозныя, такія же мрачныя, едва-едва рисуются новыя. А тамъ уже и самъ не знаешь — чудится ли утомленному взгляду, или дйствительно въ безконечной дали поднялись едва-едва намтившіяся горы. То он сливаются съ лазурью неба, то полувоздушными, расплывающимися очерками выступаютъ на немъ… Въ эффектной оправ этихъ пиковъ, конусовъ и кручъ Шайтанъ, на своемъ зеленомъ холм, является удивительно красивымъ… За то и тутъ дорога завалена палыми лошадьми. Безпечность заводскаго правленія въ этомъ отношеніи поразительна. Вонъ у самаго завода — трупъ коня, уже не только загнившій, а даже посрвшій, вонь кругомъ на версту — и точно никому нтъ дла до этого. На улиц сбились бараны. Тройка летитъ на нихъ — а они даже и не шелохнутся, точно не ихъ дло совсмъ. Табунъ лошадей на площадк обмахивается хвостами. Только шелестъ стоитъ кругомъ отъ нихъ. Кучи дтей снуютъ повсюду, бабы въ пестрыхъ костюмахъ и опять разбитый тутъ же цыганскій таборъ. Смуглая красавица побжала за нами, издали показывая ладонь — ‘погадать-де’, да не догнала, плюнула и погрозила намъ кулакомъ… Совсмъ все это не похоже на скудную и будничную обстановку русскихъ селъ, заморенныхъ вковыми голодами, безработицей.

А виды этихъ горъ длаются все красиве и красиве.

Еще изъ Шайтана мы замтили эффектный силуэтъ мрачной лсной горы Волчихи. Чмъ ближе, тмъ она становилась все боле и боле похожей на это животное, какъ будто повернувшее голову къ вамъ. Только, вмсто шерсти, на этой волчих выросли вковые лса, лапы ея громадными отрогами раскинулись по долин, а на голов поднялись такой массой скалы, что передъ ними нметъ воображеніе. Точно перенесенъ въ какое-то волшебное царство. Міромъ легендъ кажется вся эта даль, заставленная мрачными горами. И дйствительно, о каждой изъ нихъ разскажутъ вамъ массу преданій. Тутъ Строгановы татаръ били, тамъ татары поймали Строгановыхъ и мучили ихъ, вымогая признаній, гд зарыты ихъ сокровища. Вонъ на этой гор они изжарили на медленномъ огн старика, а рядомъ одинъ изъ Строгановыхъ схватилъ изувровъ и двнадцать человкъ ихъ закопалъ живьемъ въ землю… Три дня головы ихъ виднлись надъ нею, пока несчастные не погибли въ страшныхъ мученіяхъ. Народъ здсь, какъ и везд. Что-бы кмъ ни было сдлано — припишутъ Строгановымъ, что-бы съ кмъ ни случилось — случилось съ Строгановыми. Билъ какой-нибудь ‘разбойный’ человкъ мирные поселки пермяковъ — это Ермакъ. Разспросишь, и окажется, что легендарный герой нашъ долженъ былъ жить по крайней мр триста лтъ.

— Вонъ,— на этой самой гор Ермаку снесла голову мурза татарская.

— Ого… Какъ же онъ потомъ Сибирь воевалъ?

— А у пермяковъ тогда волшебникъ оказался. Онъ и предложилъ, коли вы нашихъ не тронете, въ мір съ нами жить будете, я вамъ Ермака оживлю… И оживилъ!

— Какъ же это онъ ухитрился сдлать?

— А такъ: забилъ его съ головой въ камень, черезъ три дня и три ночи раскололъ камень и вышелъ оттуда Тимофеевичъ живымъ!

— Что же, пермяковъ не тронули? И посель живутъ?

— Гд жить… И духу ихняго не осталось… Строгановы ихъ разметали.

Здсь, въ Талиц, т же воспоминанія о страшномъ 70—71 год. У нашего ямщика тогда восемь коней пало. Цлое лто валились кони косяками. Отдавали тройку за восемь рублей. хали стороной, вс покосы были смяты. На колесахъ нельзя было здить, на осяхъ двигались. Четверка не могла поднять самаго легкаго экипажа, возвращались за подмогой. Максимъ Осокинъ — богатйшимъ крестьяниномъ былъ — нищимъ сталъ. Яковъ Блоусовъ бросился съ жалобами къ одному земцу, а тотъ его ‘накормилъ плюхами’. Кидались къ губернатору — гнали вонъ, послали ходатаевъ въ Петербургъ.

— Зачмъ это?

— Самому царю жалиться. Только не дохали. По этапу вернули… А двоихъ въ Сибирь угнали…

Отъ Талицы вздумали поправлять хорошую и безъ того дорогу, накатываютъ на нее, невдомо зачмъ, пучки жердей и засыпаютъ землей. демъ мы, сегодня сухо — а все-таки дорога поддается подъ нами, волнуется, точно внизу топь.

— Бда!— жалуется ямщикъ.— Никакой управы на нихъ нтъ… Одна была надежда, сказываютъ, изъ Питера чиновника пришлютъ. Только и его обойдутъ… У нихъ пироги скусные, они хоть кого скрутить могутъ.

Вонъ небольшой холмъ… На его вершин столбъ каменный, на каменномъ же пьедестал:

‘Граница Европы и Азіи’.

На этотъ разъ направо, въ Европ, заходило солнце, а налво, въ Азіи, сгущался вечерній сумракъ. Кругомъ уныніе и пустыня. Меланхолически свиститъ втеръ, пробгая по голымъ полянамъ и заваленнымъ каменьями спускамъ… Лсъ нахмурился и молчитъ.

Страшное мсто!

Сколько слезъ пролилось здсь! Несчастные въ кандалахъ въ послдній разъ оглядывались отсюда назадъ, на свою на вки-вчные покидаемую родину. Далекій, непріютный, чужой и холодный край начинается отсюда. Новая жизнь, новые люди, новыя страданія! Воображаю, какія мысли цлымъ роемъ носились въ голов бднаго ссыльнаго, когда онъ приваливался на краткій отдыхъ къ этой пограничной колонн. Можетъ быть, на каждый камень ея подножія падали горючія слезы… Не оттого ли и лсъ замолчалъ и нахмурился, что слишкомъ много слышалъ онъ здсь рыданій?

Со станціи Ршты опять пошли лсистыя вершины. Туманъ уже окутывалъ ихъ. Въ трав звенли кобылки, какая-то пичуга уныло посвистывала въ чащ березняка. Вонъ проскриплъ коростель. Внизу что-то заухало. Тучи надвигаются отовсюду грозне и грозне.

И не успли мы подальше углубиться въ неподвижное лсное царство, какъ вверху грянуло и прокатилось по лснымъ вершинамъ… Крупныя капли дождя зашуршали въ листв деревъ.

— Скоро пройдетъ дождь. Ишь, кобылка-то радуется!

И дйствительно, кобылки изъ травы высоко взлетали на воздухъ и трепетали въ немъ своими сквозными крыльями. Цлыми роями подымались он, точно привтствуя шумвшую вверху непогоду.

— Тутъ много бды было!— сталъ разсказывать намъ ямщикъ.

— Какъ?

— А ршотскіе крестьяне ходили въ дорожный комитетъ жалиться… Они пучину-то вздумали засыпать кварцой. А кварца-то этая въ излом, что стекло: страсть лошадей покалчили… Крестьяне просили, чтобы если не пескомъ, такъ землей засыпали дорогу.. Дягилевъ, членъ этого комитета, швыркъ имъ въ лицо прошеніе-то…

— Бунтовщики, кричитъ… Убирайтесь къ чорту… Если-бы не просили — сдлали-бы, а жаловаться пришли — ничего вамъ не будетъ, калчьтесь хоть сами, а не то что лошадей…

Направо и налво въ темнот медленно подступавшей ночи поднялись какія-то громадные камни, цлые холмы изъ отдльныхъ и безпорядочно паваленныхъ скалъ… Съ одного спуска масса огней блеснула внизу…

— Вотъ и Екатеринбургъ…

Конецъ нашимъ злоключеніямъ, конецъ этой каторжной дорог!..

XXXIV.
Почему иногда рубятъ лса.— Пьянствующіе и буйствующіе.— Козырные тузы Екатеринбурга.— Недавнее прошлое.— Чиновникъ на цпи и нмецъ въ колодц.— Свинья у позорнаго столба и казнь птуха.— Какъ составлялись богатства.— Золотая крупка.— Обманутые жандармы.— Перепутавшіеся Лекоки.— Рабочій адъ.

Мы были уже съ недлю въ пути на этой ужасной каторжной дорог. Но и нашимъ злоключеніяхъ, къ счастью, наступилъ конецъ.

Вдали мерещилось цлое марево огней, смутно выдлялись въ сумрак ночи силуэты большихъ домовъ, церквей, заводовъ.

— Вотъ онъ самый!— махнулъ туда кнутомъ ямщикъ, подбодряя утомленныхъ до-нельзя коней.

— Кто онъ?

— Столицыя наша, Катенбургъ!.. И богатый же городъ!.. Купцы здсь пьяные. Чего еще — лошадей, виномъ моютъ — вотъ какъ… Они, братъ, жить умютъ!.. Хоть кому носъ утрутъ!

По сторонамъ пути — громадные камни, цлые холмы изъ отдльныхъ, безпорядочно навороченныхъ скалъ. Въ щеляхъ между ними поднялись тощія елки и треплются по втру, который съ дикимъ воемъ и свистомъ уносится на востокъ, сметая съ пути уже падающую листву деревъ и обдавая насъ первымъ осеннимъ холодомъ.

— Тутъ какія березы были!— замчаетъ мой спутникъ.

— Куда же он двались?

— Начальство вырубило. Вишь ты, солнце меньше гретъ, чмъ прежде, такъ чтобы ему не мшать… Оно вдь у насъ умное!..

— Солнце?

— Нтъ, начальство. Около Кунгура хотли лсъ снести прочь, потому въ немъ бродяги прятались.

Вотъ и городъ. Потянулись пустынныя улицы, замелькали но сторонамъ большіе блые дома, церкви. Тускло блеснула направо рка Исеть, отражая въ своихъ темныхъ водахъ огоньки вытянувшихся по ея берегамъ купеческихъ хоромъ. Наконецъ, наша тройка подкатила къ гостиниц, очень приличной по наружности. Номеръ намъ отвели недурной, но не успли мы войти въ него, какъ все его населеніе выползло на стны, точно любопытствуя: кого Богъ послалъ на съденіе…

— Что это у васъ?— указываю я корридорному въ невыразимо засаленномъ фрак.

— Здшній клопъ-съ… Они ничего… Постояльцы не обижаются… Которые — генералы, и т не жаловались. А вы, господинъ, вина много пьете?

— А теб что за дло?

— Потому, если изъ непьющихъ, такъ еще отдастъ-ли номеръ хозяйка. Ей невыгодно, потому свой погребъ. Которые гости пьютъ много, съ того мы за постой дешевле беремъ.

Должно быть, это въ обыча горнозаводскаго края. Тотъ же вопросъ мы слышали и въ Кунгур.

Кое-какъ, наконецъ, удалось устроиться и разложиться, но, къ сожалнію, не отдохнуть. Наши сосди вполн удовлетворяли вкусамъ хозяйки. Тамъ всю ночь шло пьянство, и, наконецъ, кто-то неистово застучалъ къ намъ въ двери.

— Чего вамъ?..

— Это какъ угодно — не порядокъ… товарищи обижаются… Кажется, можно понять — господинъ Сусловъ угощаютъ всхъ… Чего вы… Люди тоже образованные — можете сообразить!

— Да намъ что за дло?

— Какъ что за дло?.. Если господинъ Сусловъ — такъ они такъ не могутъ… Нужно, чтобъ вс… Пожалуйте!

— Я васъ покорнйше прошу, оставьте насъ въ поко!

— А вы не будьте столь горды, не фараонъ египетскій вдь… Пожалуйте… А то мы къ вамъ… Какое вино пьете?..

Едва удалось отдлаться отъ назойливыхъ приглашеній. Оказалось, что сюда съзжаются хозяева пріисковъ, заводчики и вся денежная аристократія округа. Екатеринбургъ является для здшняго края центромъ не только заводскаго, рудничнаго и ‘золотого’ дла, но и главною биржею по торговл саломъ и масломъ, отправляемымъ отсюда на Таганрогъ и Константинополь. Насколько крупно здсь сальное производство, видно изъ того, что только четыре фирмы: Бородинъ, Баландинъ, Тарасовъ и Ашурковъ считаютъ свой оборотъ въ два милліона рублей. Къ петербургскому порту идетъ отсюда не боле 50,000 пудовъ сала, а на Таганрогъ и Константинополь до 500,000 пудовъ. Какъ оно, также и коровье масло свозится сюда уздами Кунгурскимъ, Ишимскимъ, Ялуторовскимъ, Челябинскимъ и Шадринскимъ… Сюда-же свозится кудель и щетина и громадное количество льняного смени, посл того, какъ цны на вс эти продукты устанавливаются на Ишимской ярмарк зимой и на Шадринской осенью, при чемъ мстомъ для окончательнаго разсчета является Ирбитъ. Собственно въ самомъ Екатеринбург своей промышленности нтъ никакой, кром горной, потому что все кругомъ занято заводскими дачами. Такимъ образомъ, являясь центромъ для однихъ производствъ и станціей для другихъ, Екатеринбургъ стягиваетъ къ себ денежныя силы края. Еще сравнительно недавно сила эта выражалась здсь, главнымъ образомъ, въ чудовищныхъ кутежахъ, гд уральскіе богатыри показывали себя въ такомъ сказочномъ вид, о которомъ не имютъ понятія въ остальной Россіи. Пиры продолжались по недлямъ, выпивалось все вино въ город, а если его оказывалосъ слишкомъ много, и оно не помщалось въ купеческихъ утробахъ, то поили извозчиковъ, мщанъ, короче, всхъ встрчающихся на улиц. Остается еще, бывало, имъ моютъ лошадей, поливаютъ мостовую, ‘чтобы пьянй была’… Окажется у кого нибудь медвдь или козелъ — первый гость. Лакомый до вина зврь тшитъ все общество, зачастую очень мало отличавшееся отъ него въ умственномъ отношеніи. Наконецъ, сатурналія растетъ и переносится въ окрестности… Въ это доброе старое время не останавливались на половин. Разносились дома, являвшіеся жалкими подобіями магометова рая, перепуганныя гуріи, запряженныя въ телжки, везли гостей, засыпалась лсная тропа мукой и устраивалось на ней импровизованное катанье на саняхъ, травили перваго попавшагося дьячка собаками или за хорошій гонораръ спеціально пріобртался на сей случай выгнанный изъ службы и достаточно наголодавшійся чинъ, наконецъ, уходили въ лса, и если лто хорошее, теплое, то вся компанія, сбрасывая съ себя покровы,— изображала первобытное человчество, когда еще и звриныя шкуры считались совсмъ ненужною роскошью. Не дай Богъ, бывало, въ то легендарное время, если не Екатерининскихъ, то Екатеринбургскихъ орловъ, попасться на такую загулявшую компанію сказочныхъ пьяницъ. Одного питерскаго чиновника они разъ водили по селу на цпи, какъ медвдя, и требовали отъ него, чтобы онъ показывалъ, какъ дти горохъ воруютъ, какъ двки хороводы водятъ, а нкоторую духовную особу, раздвъ до-нага, они заставляли танцовать ‘какъ бы въ трик’. Какой-то нмецкій шнельклопсъ былъ до того напуганъ сорвавшимися съ цпи пьяницами, что залзъ отъ нихъ въ колодезь и просидлъ тамъ сутки по горло въ вод!..

Это было время, когда здсь быстро наживались громадныя состоянія. Торговля краденымъ золотомъ длала изъ вчерашняго нищаго — сегодняшняго богача. Деньги какъ приходили, такъ и уходили скоропостижно. Знали, что нажить ихъ ничего не стоитъ, кругомъ головокружительно шла самая сумасшедшая жизнь. Доходило до того, что еще наканун ходившій съ продранными локтями чиновникъ, занявшись ‘крупкой’, вдругъ строилъ себ громадныя хоромы, ничего не могъ пить кром шампанскаго, одвалъ жену по-царски и даже блье ея посылалъ мыть въ Парижъ — для шику. Другіе длали глупости и почище. Жертвовали, напримръ, десятками тысячъ на постройку мечети въ Константинопол, надясь получить за это орденъ Османіе или Меджидіе, посылали персидскому шаху въ Испагань или Тегеранъ съ тою же цлью большія суммы и, удостоясь за сіе Льва и Солнца, изображали у себя на воротахъ каменныхъ львовъ самаго безобразнаго вида, съ надписью внизу, домъ купца 1-й гильдіи и кавалера персидской звзды Льва и Солнца — такого-то… Здшніе тузы славились по всему Уралу, по всей Кам и Волг. Антрепренеры всевозможныхъ пермскихъ театровъ помнятъ мстныхъ носороговъ съ обвалявшимися сальными фуражками на нечесанной голов, которые, бывало, вступая въ партеръ, еще издали начинали кричать: ‘гони публику въ шею — за все плачу одинъ!’ Случалось, что они выписывали къ себ цлыя труппы, платили деньги за путь туда и обратно, чтобы въ теченіе одного вечера послушать ‘Птичекъ пвчихъ’ или ‘Елену Прекрасную’. Бывали козыри, занимавшіеся на Нижегородской ярмарк тмъ, что, скупивъ какую-нибудь лавку съ мелочнымъ товаромъ, орали народу: ‘грабь, ребята!.. Знай нашихъ — заводскихъ!’ Еще лтъ пятнадцать тому назадъ съ однимъ изъ такихъ ‘золотыхъ’ аферистовъ долго не знали, что длать. Разозлясь на мстную власть, не оказавшую ему почтенія, онъ приказалъ выбрить козла такъ, чтобы у этого почтеннаго животнаго остались одн бакенбарды, одть его въ мундиръ и треугольную шляну съ плюмажемъ,— да такъ и выпустить на улицу. Козла поймали, и въ часть. Зовутъ хозяина. ‘Вашъ козелъ?..’.— ‘Нтъ, не мой…’ Бились, бились — отпустили. На другой-же день и въ такомъ же самомъ костюм на улицахъ города явился второй козелъ… На третій — третій… Затмъ въ теченіе недли эта vendetta catalana ни въ чемъ не обнаруживалась, а потомъ вдругъ на городской площади, прямо противъ присутственныхъ мстъ, была найдена привязанная къ столбу свинья — въ томъ же мундир и въ той же шляп. На столб значилась надпись: ‘за взятки и непочтеніе’… Въ дло, наконецъ, вступилась особа позначительне. Ее называли здсь птухомъ, но и птухъ не напугалъ продерзостнаго юмориста. Собравъ подходящую компанію, уральскій витязь устроилъ громадную церемонію, которая прошла по всмъ улицамъ города. Въ числ этой процессіи, на позорной колесниц везли птуха, закованнаго въ цпи. Надъ нимъ была прибита доска съ надписью: ‘за глупость’. Птухъ, во время этой довольно продолжительной via dolorosa, нсколько разъ принимался кукарикать,— но тотчасъ же, по знаку автора этой чуши, слдовавшій рядомъ шарманщикъ принимался вертть ручку своего пронзительнаго инструмента, дабы заглушить протестъ влекомой на казнь жертвы. По доставленіи ея на мсто, предварительно выбранное, птуху — выгнанный изъ службы чиновникъ прочелъ приговоръ, коимъ сія невинная птица осуждалась на обезглавленіе, затмъ ее передали въ распоряженіе повара, одтаго по этому торжественному случаю во все красное, и тотъ, взойдя на приготовленное возвышеніе, отрубилъ птуху голову — разумется, кухоннымъ ножомъ. Зарывъ преступника въ землю, участвовавшіе возвратились домой, и тотчасъ же началось безпросыпное пьянство… Этотъ послдній скандалъ окончательно взбаламутилъ заводскія власти. Он поднялись на ноги и стали изыскивать средства, какъ бы наказать узднаго юмориста. Но и этотъ не дремалъ. Въ самомъ непродолжительномъ времени на воротахъ его дома явились два обращенныхъ лицомъ другъ къ другу портрета столь ненавистныхъ ему чиновниковъ. Подъ этими портретами значилось: ‘дуракъ дурака видитъ издалека…’ У воротъ была поставлена стража, мшавшая смарать каррикатуру. Завелась громадная переписка… Изобртательнаго козыря хотли предать суду, но онъ изъ своего завода създилъ въ Пермь и устроилъ тамъ свои дла, подмазавъ вс скрипвшія колеса. Такъ его и оставили въ поко. Подобныя этому событія не были рдкостью и въ Екатеринбург.

Я выше сказалъ, что состоянія здсь длались чрезвычайно быстро. Еще бы — около пріисковъ или близъ старательскихъ избушекъ открывались кабаки, или сажали старушенокъ, торговавшихъ оффиціально разными явствами, а неоффиціально водкой. Он и то, и другое продавали не за деньги, а за золото, ‘за крупку’. Крупку эту всми мрами старались стянуть у хозяевъ или у казны. Даже когда ее ссыпали въ аппараты, откуда кража считалась окончательно невозможной, ловкіе золотоискатели опускали туда нитки, намазанныя густымъ и липкимъ медомъ. Къ меду приставала драгоцнная масса,— и въ данномъ случа трудолюбіе торжествовало, и терпніе вознаграждалось вполн. Даже хозяева, вмсто того, чтобы отдавать золото въ казну, свозили его тайкомъ въ Екатеринбургъ и продавали его здсь. Случались, разумется, и очень ловкія мошенничества. Крупинки платины золотили и продавали за золото, за этотъ же металлъ сходили желтые мдные опилки. Эту операцію длали такъ: желающему купить золото — приносили на домъ мшокъ съ мдной крупкой. Ему предлагали взять изъ него пробу, тотъ бралъ. Пробу завертывали въ бумажку, ловко замняя въ этотъ моментъ образчикъ другимъ, съ настоящимъ золотомъ. Тутъ же проба подвергалась испытанію — золото оказывалось превосходнымъ. Мшокъ взвшивался, деньги за него уплачивались и, узнавая затмъ объ обман, покупатель не смлъ и пикнуть объ этомъ, потому что онъ по закону подвергался равной съ продавцами отвтственности. При этомъ случались и весьма курьезныя неожиданности. Въ послдніе годы государственнаго управленія пріисками, денегъ въ казн для расплаты не было, воровство золота поэтому стало чудовищнымъ. Рабочіе требовали денегъ, слдующихъ имъ, начальство признавало такое требованіе бунтомъ, и несчастныхъ мужиковъ, голодныхъ и измученныхъ, драли на смерть…

Когда о воровств золота доходили слухи до горнаго управленія, оно командировывало на пріиски переодтыхъ жандармовъ. Т являлись въ роли покупщиковъ краденаго драгоцннаго металла или въ вид странствующихъ купцовъ. Въ кабакахъ они находили сбытчиковъ золота. Т имъ продавали за хорошія деньги. Торжествующій жандармъ, уплатя, что слдуетъ, хваталъ преступника и подымалъ гвалтъ. Являлось начальство.

— Ты, такой сякой, продалъ это?— начинало оно струнить сбытчика.

— Я самый!— совершенно спокойно отвчалъ тотъ, мягко глядя въ глаза предержащей власти.

— Вотъ я тебя!.. Кандаловъ!.. Гд ты досталъ золото?

— Золото?.. Какое золото?..

— Да вотъ это!..

— И отродясь золотомъ не было… Онъ у меня мдь мою покупалъ… Мы съ нимъ, какъ слдуетъ, сторговались, я и деньги получилъ… У меня запасъ былъ… Что же, это и по закону не запрещается.

— Какъ мдь… Какую мдь?

— Да вотъ эту самую…

Производили изслдованіе, и дйствительно ‘крупка’ оказывалась самою простою мдью. Сконфуженный жандармъ узжалъ во-свояси, и деньги, истраченныя имъ на столь блистательный коммерческій оборотъ, вписывались по разнымъ графамъ въ не предвиднные расходы. Въ конц концовъ, оказывалось, что скупщики или сбытчики золота еще ране прізда бирюзоваго Лекока уже знали о его командировк изъ горнаго управленія.

Изъ-за золота тутъ зачастую совершались и убійства… Убивали старателей въ лсной глуши. Смотритель въ воскресенье, бывало, идетъ изъ пріиска съ золотомъ, нарытымъ въ теченіе недли, его подстерегаютъ среди самаго дикаго захолустья и мткою пулею кладутъ наповалъ.

Никакія слдствія и розыски не были возможны въ этихъ дебряхъ, въ этихъ бездорожьяхъ. На воровств казеннаго золота выростали цлые торговые дома, и не одинъ изъ пермскихъ милліонеровъ обязанъ своимъ благосостояніемъ этому, въ свое время выгодному промыслу. Иногда даже можно было и не убивать смотрителя пріиска. Зачмъ? Съ нимъ входили въ соглашеніе, легко его ранили — и вс были довольны. Что смотритель продавалъ казенные интересы,— это было не особенно удивительно. Еще бы: сія великая спица административнаго колеса получала отъ семи до восьми рублей въ мсяцъ, и только въ самое послднее время казеннаго управленія ему увеличили жалованье до пятнадцати рублей. Не могли не красть и рабочіе. Во время обязательнаго труда они получали только хлбъ и по три копйки въ день вознагражденія. За прогулъ его пороли на смерть. Пороли такъ, что терпливые уральскіе кроты озлобились. Управляющіе боялись спускаться къ нимъ въ шахты.— тамъ рабочіе били ихъ и сбрасывали въ колодцы за жестокость. Дла такого рода даже не всплывали на верхъ. Первые не разскажутъ, какимъ образомъ произошла смерть, а рабочіе единогласно показывали, что ‘его высокоблагородіе оступились съ лстницы — и душу Богу отдали, разбились’. Шпицрутены въ то время были въ особенномъ ходу, и доле всего этотъ цивилизующій инструментъ держался на горныхъ заводахъ. Генералъ Глинка, кричавшій: ‘я царь, я Богъ Уральскаго хребта’, славился своею изобртательностью въ жестокостяхъ. Онъ артистически, съ увлеченіемъ виртуоза, выполнялъ ихъ.

Понятно, что при такихъ условіяхъ нечего было ждать честности. Въ это-то знаменательное время начался ростъ Екатеринбурга: Здсь была биржа краденаго золота, здсь совершались самыя значительныя операціи этимъ товаромъ. Несли его сюда — и вырвавшаяся съ пріисковъ двица легкаго поведенія, и изголодавшійся рабочій, и щеголеватый управляющій, и казенный чинъ, которому жалованья не хватило бы и на подметки, и священникъ, потершійся около розсыпей. Преслдовалась эта операція только на пріискахъ — въ Екатеринбург мсе играли въ открытую. Даже громко говорили: ‘Слава Богу, сегодня я тысячъ на пятьдесятъ дло сдлалъ!..’ ‘Съ такого-то пріиска доставили мн крупки,— не надо-ли кому?..’ Случалось даже, что уже принятое въ казну золото продавалось здсь. Какимъ образомъ отдлывались отъ отвтственности эти неподкупные церберы горнаго вдомства — знаетъ одинъ Господь, да и тотъ никому не скажетъ.

— Хорошее время было!— вздыхаютъ теперь господа купцы…

— Наживали деньги… Теперь уже этого нельзя.

— Однако?

— По малости разв… Ужъ не вовсе же Господь отвратилъ лицо свое. Ну, только не такъ… Гд прежде сто тысячъ положишь въ карманъ, бывало, нынче — десять. Будемъ такъ говорить: какія времена-то прошли плодородныя… Сегодня нищій, а завтра послалъ теб Господь хорошаго парня съ крупкой,— ну, и человкъ ты сталъ, вс передъ тобой шапку ломаютъ… Прежде пудами покупали мы, а нын фунтами… Простоты ныы меньше, прежде за простоту нашу Господь намъ посылалъ…

— Да вдь и попадались же вы?

— Ну, вотъ, съ чего еще!.. Изъ Питера посылали, да и т уходили, не солоно хлебавши.

И онъ мн разсказалъ довольно комическія похожденія нкотораго столичнаго Лекока, возмечтавшаго себя способнымъ положить конецъ этой незаконной продаж крупки. Его послало министерство изъ Питера, снабдивъ его мщанскимъ паспортомъ и вручивъ при этомъ довольно значительную сумму. Одновременно съ этимъ — и въ Екатеринбургъ сбытчикамъ крупки разные благодтели дали знать объ опасности, да кстати приложили и фотографію Лекока. Сей послдній является на мсто и начинаетъ мало-по-малу входить въ сношенія съ ‘золотыми людьми’. Въ то же время, весьма основательно не довряя честности екатеринбургской полиціи, онъ до поры до времени молчитъ о своей дипломатической миссіи. Наконецъ, на его неотступныя просьбы ему общаютъ продать большую партію ‘крупки’, съ тмъ, что сначала ему дадутъ только два фунта, а на другой день двадцать семь. Лекокъ въ восторг. На двухъ фунтахъ не стоитъ уловить,— не настолько это будетъ важно, а потому онъ ршилъ первую часть купить безъ скандала, не прибгая къ содйствію уральскихъ сбировъ. Сбытчики же задумали планъ военныхъ дйствій совершенно иначе и, разумется, гораздо умне. За нсколько часовъ до продажи одинъ изъ нихъ является въ полицію и сообщаетъ, что вотъ-де пріхалъ изъ Питера мщанинъ, подбиваетъ его на столь преступное дло, какъ продажа казеннаго золота. Полиція встрепенулась. Явилась возможность отличиться, не трогая никого изъ своихъ мстныхъ, а въ это время горное управленіе, какъ нарочно, налегло на нее. ‘Продавай!’ отдала она приказаніе сбытчику.— Какъ же продать-то? Гд я возьму мди?.. Полиція обязалась въ назначенный часъ доставить мди и образчикъ золота съ своимъ чиномъ, который переодтымъ долженъ былъ разыграть роль смотрителя пріиска. Въ назначенный часъ къ сбытчику явились Лекокъ питерскій, въ качеств мщанина-покупателя, и Лекокъ екатеринбургскій, въ вид продавца… Сверхъ того, за ширмы и за двери посадили еще альгвазиловъ. Не усплъ еще первый передать деньги второму, какъ, по мановенію волшебнаго жезла, его схватили и, не говоря дурного слова — руки назадъ. Напрасно онъ клялся, что онъ чиновникъ, командированный министерствомъ… ‘Знаемъ мы васъ!’ — твердила свое полиція. Предъявилъ онъ документы. Подложны!— ршила та и друга милаго заперла на замокъ, какъ важнаго арестанта — въ одиночное заключеніе. Въ теченіе мсяца ему не позволяли ни писать, ни жаловаться, и дло распуталось только тогда, когда изъ Петербурга были присланы должныя свднія, и изъ Перми пріхалъ спеціальный чиновникъ. Этотъ случай былъ, разумется, далеко не единственный. Лучше всего въ немъ то, что сбытчикъ потребовалъ себ за всю эту исторію награду, и ему дйствительно должны были выдать ее, въ предупрежденіе дальнйшаго скандала.

— Тогда и работы-то всмъ было довольно, а теперь посмотрите, что по заводамъ длается!.. Безобразіе одно… Народъ мретъ отъ того, что никому его руки не нужны. Поглядите-ка, какія дла на Башмаковскихъ заводахъ… Страху подобно.

— А что?

— Да то, что разогнали всю округу. Онъ какъ купилъ эти заводы, такъ управлять туда послалъ агронома. Взяли они на себя обязанность ставить извстное количество мди въ казну,— а промывать золото оказалось выгодне. Что длать?— и вдругъ сгорла мдная шахта. Вслдствіе закрытія спеціальнаго производства, рабочіе взволновались. Бунтъ! Кого въ Сибирь, кого въ тюрьму. Народъ сталъ умирать съ голода, озлился. Истощились вс средства къ жизни. Дошло до того, что служащіе начали отдавать свое жалованье, чтобы какъ нибудь да прокормить его, а тутъ вдругъ новая исторія. Агроному, попавшему на горное дло, надоло возиться съ этими крестьянами и башкирами, искони кормившимися заводами, онъ и нагналъ сюда крестьянъ изъ другихъ губерній, т ничего не знаютъ, а свои — кто померъ, кто на заводъ къ Пастухову, бывшій Навдинскій, ушелъ, а кто въ разбой бросился.

— Откуда же онъ крестьянъ изъ другихъ губерній бралъ?

— А по кабал.

— По какой кабал?

— Это у насъ такъ называютъ…

Довольно ловкій такой пріемъ есть. Агенты съзжаются въ волостныя правленія: за кмъ недоимка? За такимъ-то. Они и вносятъ за неисправныхъ плательщиковъ, выдадутъ еще на руки по три рубля — и считается это задаткомъ Какъ условленный срокъ придетъ, волость и гонитъ законтрактовавшихся на работы. Ну, безпомощные мужики, пришлые, совсмъ кабальными длаются. Куда они пойдутъ? Кругомъ чужь одна, дла до нихъ нтъ. Если заартачился — ихъ порютъ, кром того, розгами. Это ничего, что на бумаг уничтожено… Окружные чиновники даже сами назначаютъ, сколько кому… Положеніе несчастныхъ въ полномъ смысл ужасно. Управы нтъ. Что управляющій захочетъ, то съ ними и длаетъ. Уроки задаетъ имъ непосильные… И мретъ же народъ на этихъ работахъ, страшно мретъ, кормятъ ихъ хуже скота, а слдующій годъ придетъ, коли выжилъ крестьянинъ — его опять волость гонитъ на золотое дло, потому онъ опять оказывается долженъ хозяину. По три, по четыре года выживаютъ, которые посильне…

XXXV.
Старатели.— Старательскія работы, лсная глушь.— Гранильная фабрика.— Ваза, надъ которой работали тридцать лтъ.— На голодномъ положеніи.— Артисты и ремесленники.— Обсерваторія и Ноевъ ковчегъ.— Фабрика Эджертона Горбарта.— Какъ комъ сала обращается въ стеариновыя свчи и куски мыла.— Опять рабочій людъ.— Цна крови.— Хитроумные Улиссы.

Не лучше и старательскія работы. Мн и выше пришлось упоминать о нихъ, хотя читателямъ, разумется, совершенно непонятно, что такое старатель.

Это — въ высшей степени любопытный типъ, выработанный мстными условіями. Старатели являются или артелями, или работаютъ въ одиночку. Послдніе очень интересны и о нихъ-то мы скажемъ нсколько словъ. Работникъ или работница заявляютъ желаніе самостоятельно заняться розыскомъ золота. Имъ даютъ разршеніе, и они, взявъ съ собою вашгеръ — инструментъ для промывки песку, имющій видъ корыта, эту соху горнозаводскаго края, уходятъ съ нимъ въ дичь и глушь никмъ неисхоженнаго, никому въ точности невдомаго чернолсья. Со старателемъ или со старательницею — ружье для звря, силки для птицы, да муки съ полпуда. Руководимый инстинктомъ или знаніями, практически пріобртенными раньше, золотоискатель углубляется все дальше и дальше въ это сумрачное, молчаливое захолустье, питаясь часто грибами, убитой птицей и въ самыхъ крайнихъ случаяхъ — хлбомъ, кое-какъ приготовленнымъ изъ муки. Идетъ онъ, случается, недлю, мсяцъ, пока не найдетъ, наконецъ, почвы, содержащей драгоцнный металлъ. Тутъ изъ втвей деревьевъ онъ сплетаетъ себ жалкій шалашъ и среди вчнаго безмолвія лсныхъ великаповъ начинаетъ промывать золото. Цлые дни не слышно около ни слова, ни псни, разв только, почудится она одинокому работнику, наконецъ, и самъ онъ дичаетъ, становится молчаливъ и сумраченъ, какъ и все это окружившее его сосновое царство. Сталкивается онъ съ дикимъ звремъ, если избгнетъ его когтей и зубовъ, ему грозитъ еще боле опасная встрча съ бродягою — бглымъ каторжникомъ, спасется отъ этого, передъ старателемъ выростаетъ новый врагъ — голодъ. И зачастую слдующіе золотоискатели, входя въ лсную глушь, встрчаютъ у полуразмытыхъ полянъ вашгеръ съ грудой песка, содержащаго металлъ, и около вашгера полуобъденный трупъ. Особеннаго впечатлнія это не производитъ. Новый старатель обыщетъ шалашъ, возьметъ все намытое тамъ золото, и, не сходя съ богатой поляны, станетъ тутъ-же продолжать недоконченную тмъ работу. Я уже говорилъ, что какъ мужики, такъ и бабы уходятъ въ это бездорожье. Бабамъ, разумется, приходится еще тяжеле, еще невыносиме. Баба дичаетъ скоро, часто даже съ ума сходитъ.

— Лсъ-то не дюже стременъ,— говорила одна,— лсовики вотъ пужаютъ, по вечерамъ особенно… Гу-гу-гу пойдетъ по лсу — это онъ то ходитъ… А то словно дите малое заплачетъ гд — это непремнно младенецъ, который померъ некрещеный. Тоже и блые ходятъ…

— Какіе блые?

— Длинные, длинные такіе… Ночью скрозь деревья видно… Словно они надъ землей. Только одежда, значитъ, разввается… А заснешь въ шалаш,— застучится къ теб, выскочишь — никого вокругъ нтъ: только далеко-далеко примерещится блое.

Часто голодать, умиратъ отъ безкормицы приходится, уже намывъ достаточно золота. Отойти отъ поляны или ручья богатаго золотомъ — не хочется, стъ старатель чернику, голубику, грибы… которою пробавляется — корни вс обгложетъ, ничего нтъ кругомъ… Ну, и умретъ.

Втягиваются въ это старательное дло ужасно… Спасется отъ смерти, одичалый домой придетъ, отдохнетъ недлю — дв, а тамъ опять его лсное царство къ себ тянетъ, воля, просторъ.

Ни надъ тобой, ни около тебя никого. Самъ себ голова — и уходитъ опять на промывку. Старатели сдаютъ промытое ими золото на центральные пріиски, получая отъ казны отъ семидесяти пяти копекъ до полутора рубля за золотникъ. Въ послднее время, впрочемъ, стали и этихъ рабочихъ приводитъ къ одному знаменателю. Страсть все опутать кругомъ надзоромъ, никогда не достигающая своей цли — обнаружилась и здсь. Имъ стали отводить опредленныя маленькія площадки, на которыхъ тотъ или другой старатель отыскиваетъ золото. На другія мста онъ идти не сметъ, хотя бы тамъ оказывалось и гораздо боле богатой содержаніемъ металла почвы. Впрочемъ, и то сказать, чмъ богаче она, тмъ меньше платятъ старателю. Съ тхъ поръ какъ заводы казенные распродались въ частныя руки, старателей стало гораздо меньше. Заводоуправленіе ихъ не считаетъ свободными искателями золота, а такъ какъ не найдено на владльческой земл, то платитъ имъ, какъ и другимъ своимъ кормильцамъ-труженикамъ, поденщину. Исключенія рдки, и о нихъ мы скажемъ впослдствіи. Въ прежнее время, когда старатели находили хорошій пріискъ, они обязаны были сообщать объ этомъ тотчасъ, и казна отнимала его, такъ что т должны были по-невол продавать золото въ другія руки. Преступленіе было вынуждено нелпыми условіями, въ которыя ставился трудъ. Сверхъ того, зачастую скупщики ‘крупки’ входили въ соглашеніе съ казначеями, и въ казн вдругъ не оказывалось денегъ для расплаты съ старателями. Понятно, послдніе бросались къ скупщикамъ, вдь сть и пить надо, да и мудрено воздержаться отъ нкоторыхъ излишествъ, когда въ рукахъ довольно намытаго золота. За это казначеи получали извстный %. Случалось, впрочемъ, что они и сами покупали крупку — почему такія мста здсь оказывались особенно выгодными… Обязательнымъ рабочимъ тогда было, разумется, гораздо хуже. Какъ это дло поставлено теперь, мы скажемъ впослдствіи, при описаніи Невьянскаго завода. Что касается до тхъ ‘счастливыхъ’, по словамъ моего екатеринбургскаго знакомца, временъ, то пар рабочихъ на дневную вымывку отводилась квадратная сажень. Они обязаны были промыть на этомъ пространств почву на полтора аршина въ глубину. Трудъ — египетскій и въ высшей степени вредно дйствующій на организмъ, какъ бы силенъ онъ ни былъ. Въ 1865 году стали старателей принуждать работать артелями въ двнадцать человкъ каждая. Иногда это оказывалось выгоднымъ. Бывали случаи, что при цн 1 руб. 20 коп. на каждый золотникъ — вольному рабочему доставалось по 5 р. ежедневно. Разсказываютъ, что весьма нердко попадались камни, въ которыхъ были вкраплены самородки по полуфунту и боле, но за то еще чаще, промывъ отведенное имъ пространство нови — старатели не находили ничего. Артелями старателямъ работается гораздо легче. Артель безопасна и отъ голода, и отъ звря. Она идетъ по отведенному ей участку и, находя золото, ставитъ вхи съ обозначеніемъ, чей пріискъ. Вха создаетъ уже родъ владльческаго права. Никто другой не сметъ промывать тамъ почву.

Старатели въ прежнее время были очень недоврчивы. Условленную плату имъ давали только за крупку. Если же попадались самородки, то за нихъ правительство платило часто только по 15 коп. за золотникъ. Да еще походить за этимъ приходилось вволю. Первый въ Невьянск Солеревъ сталъ платить имъ настоящую цну. Типы старателей еще не были разработаны въ нашей литератур {Это было написано ране появленія превосходныхъ трудовъ Мамина, Романова, Сибиряка.}. А между тмъ, россійскіе Бретъ-Гарты, если бы таковые появились, нашли бы цлую массу интересныхъ личностей своихъ золотоискателей въ этой отечественной Калифорніи. Положеніе обязательныхъ рабочихъ, разумется, было еще хуже. Они, трудясь изъ-подъ палки, получали въ день на ‘немогутномъ’ дл всего три копйки и хлбъ, не всегда хорошій… Какъ только обязательность работъ была прекращена, многіе изъ этихъ подневольныхъ бросились на старательскія изысканія. Теперь съ каждымъ годомъ, впрочемъ, такихъ все меньше и меньше. Ныншніе старатели работаютъ такъ: зайдя въ непроглядную глушь, они роютъ поближе къ ручью (для промывки золота) яму. Если въ ней оказывается металлъ — закладываютъ шурфъ, потомъ идутъ въ другое мсто… Въ мое время рабочія цны здсь падали страшно, благодаря монополистамъ. Осташевъ, напримръ, взялъ громадный золотоносный округъ, обязавшись отдавать золото въ казну по одному рублю золотникъ, тогда какъ въ частныхъ рукахъ оно стоитъ 2 руб. 20 к. Это, разумется, невозможное и невыполнимое условіе, но оно принято для того, чтобы все захватилъ въ свои руки, понизить расходъ на рабочихъ до mmimum’а и затмъ уже эксплоатировать, не розсыпи, а пріиски. Другой ударъ рабочимъ нанесенъ былъ распоряженіемъ закрыть монетный дворъ въ Екатеринбург, кормившій массу голоднаго народа. И помимо этого, мра эта, какъ и многія другія, оказалась плохо разсчитанной. Теперь провозъ мди для выдлки монеты въ Петербург обходится въ милліонъ рублей ежегодно, да едва ли не во столько же обратная отправка монеты въ Сибирь, въ Пермскую губернію.

Я не разъ встрчалъ въ Екатеринбург, ране моей поздки на лежащіе къ сверу заводы, обнищалыхъ рабочихъ. Они производили на меня въ полномъ смысл слова ужасное впечатлніе. Можно подумать, что они вс только что вышли изъ тифозной больницы: землистаго цвта лица съ синими подтеками, впалыя ямами груди, выдавшіяся, впередъ плечи, провалившіяся шеи, слабыя ноги, слабыя руки, хриплые голоса съ какою-то натугой вырывавшіеся, точно для каждаго ихъ больнаго звука гнилыя легкія должны были длать невроятныя усилія, будто въ груди у несчастныхъ скрипли какія-то ржавыя петли, и рядомъ — купеческія хоромины, гд идетъ безпросыпное пьянство, гд голоднаго рабочаго изъ самодурства обольютъ водкой и не дадутъ ему труда и хлба, гд весь умъ и вся избртательность уходитъ на мерзость и развратъ, гд молодыя поколнія рождаются въ томъ же первородномъ грх эксплоатаціи, въ которомъ родились ихъ отцы — все это наводило на зловщія, тяжелыя мысли… Хотлось спросить: когда же теб легче дышать будетъ, великій страстотерпецъ земли русской, когда цною своей жизни, усиліями своихъ надорванныхъ мускуловъ ты пріобртешь возможность хоть не умирать съ голоду?.. Кто скажетъ за тебя властное слово, кто выведетъ тебя, труждающагося и обремененнаго, на боле просторный и легкій путь? Или распадутся царства, и позабудутся народы, а горе твое, рабочій человкъ — будетъ также велико и неисходно, какъ теперь, какъ оно было и прежде?..

На другой же день по прізд, ко мн показалась хозяйка гостинницы,— вдова какого-то чиновника.

— Довольны-ли вы?

— Нтъ, совсмъ недоволенъ. Тутъ всю ночь пьянствовали мои сосди… Спать не давали.

— Ну, уже это у нихъ такой обычай… Какъ прідутъ съ заводовъ, голубчики мои,— сейчасъ-же за кутежъ… Это еще что, это еще слава Богу… А я ихъ остановить не могу… Ими только и держимся, я отъ нихъ-то и жить пошла. А кабы вы были любезный кавалеръ, вы бы съ ними компанію раздлили. Они и то на васъ недовольны. Сколько разъ, говорятъ, приглашали. Здсь такъ жить нельзя, потому это еще смирные… Другіе бы силой… На нихъ вдь все равно никакой управы нтъ.

Она пустилась бы и въ дальнйшія разсужденія, да, къ счастью, во-время явился мой спутникъ. Съ нимъ я отправился на гранильную фабрику, находящуюся еще въ казенномъ управленіи. Она работала исключительно на Императорскій кабинетъ, причемъ за послдніе пятьдесятъ лтъ — въ ней оставались неизмнными и штаты, и условія труда. Произведенія ея славятся повсюду, извстны всмъ, и говорить о нихъ я считаю совершенно лишнимъ. При мн здсь гранили дв громадныя вазы изъ яшмы, начатыя полтора года тому назадъ. Сколько времени потребно на окончаніе истинно-художественныхъ произведеній Екатеринбургской гранильной фабрики, видно изъ того, что надъ недавно отосланной въ Петербургъ, чашей изъ орлеца (роденита) тридцать рабочихъ возились 29 лтъ. Громадный соборъ можно было построить въ это время. Орлецъ мене всего поддается обработк. Я видлъ здсь новые куски орлеца, помщавшіеся подъ нарочно выстроеннымъ навсомъ. Одинъ изъ нихъ вситъ около трехъ тысячъ пудовъ. Когда онъ будетъ обдланъ — колоссальной ваз цны не назначить. Работы вообще здсь бездна, а мастеровъ мало, что тоже вліяетъ на медленность работы. Дло въ томъ, что мастеровъ приготовляютъ при самой гранильной фабрик, за то они обязаны работать на ней въ теченіе пяти лтъ, получая самое скудное содержаніе: высшій окладъ его не доходитъ даже и до 15 руб. въ мсяцъ,— разумется, на всемъ своемъ. Какъ бы ни былъ хорошъ мастеръ, какъ бы ни дорожило имъ управленіе гранильной фабрики, оно не можетъ его оставить дале обязательнаго срока, потому что по ветхозавтному штату боле платить нельзя, а недурной мастеръ на вольной работ получитъ въ четверо и даже въ пятеро больше. Этому край обязанъ множествомъ отличныхъ гранильщиковъ, издлія которыхъ, доставляемыя въ Нижній, Москву и Петербургъ, поражаютъ насъ артистической тонкостью отдлки. Если останутся прежніе штаты, фабрика черезъ десять лтъ рухнетъ неизбжно. Простые рабочіе здсь получаютъ въ мсяцъ до трехъ рублей и муку. Ихъ привязываетъ къ фабрик только перспектива выучиться этому длу и открыть свое заведеніе. Работа при этомъ самая египетская — въ дв смны, каждая по двнадцати часовъ, съ отдыхомъ въ два часа Слдовательно, за десяти-часовую работу хорошій гранильщикъ получаетъ здсь — полтинникъ, да и то, впрочемъ, не всегда… На высшихъ окладахъ — мало кто! Посл этой фабрики я постилъ до десяти вольныхъ мастеровъ, изучившихъ въ ней свое дло. Одинъ изъ нихъ былъ особенно типиченъ. Высокій, сгорбившійся, совершенно библейскій старикъ, съ высокимъ, голымъ черепомъ и длинною по поясъ серебряною бородою. Нсколько близорукіе глаза сквозь очки пристально разглядываютъ васъ, точно вы кусокъ камня, подлежащаго отдлк въ какую нибудь затйливую чашу. Громадный прессъ-панье съ цлою массою плодовъ, ягодъ и цвтовъ, гд каждая деталь, каждое зернышко, каждый листикъ, каждый лепестокъ — сдланы отдльно изъ соотвтствующаго камня, и все это до того живо, что вамъ хочется взять эту малину, эту кисть блой смородины, дотронуться до этой незабудки, чтобы убдиться въ томъ, дйствительно-ли она сдлана, а не просто сорвана съ поля и брошена на этотъ великолпно отдланный пьедесталъ изъ черной яшмы. Вотъ чаша изъ змевика, по ней вверхъ ползетъ хмль, къ которому кстати прицпились колокольчики и ромашка.

— Что стоитъ это у васъ?— спросилъ я, показывая на какую-то бездлку.

— Двадцать пять рублей.

— Заверните для меня.

— А я ее не продамъ.

— Почему-же?.. А согласенъ на вашу цну.

— Точно что… А только что деньгами я не нуждаюсь. А съ вещами разстаться жаль. Мы вдь тоже артисты — помилуйте! Я уже старъ — не долго полюбоваться на это, умру — пускай дти продаютъ.

Вольный гранильщикъ при нкоторомъ искусств можетъ заработать отъ пятидесяти до ста рублей въ мсяцъ. У нихъ сверхъ этихъ, издлій цлыя массы великолпно отдланныхъ мстныхъ драгоцнныхъ камней: александритовъ, рубиновъ, изумрудовъ, хризолитовъ, горныхъ, весьма рдкихъ по красот, хрусталей, топазовъ и аметистовъ. Особенно послдніе здсь встрчаются превосходные. И вс они ужасно дешевы, сравнительно съ тми цнами, какія за нихъ запрашиваютъ скупщиками на нижегородской ярмарк. Гранильщики — это аристократія рабочаго класса. Они и живутъ хорошо, и почитываютъ сами, посылая своихъ дтей учиться въ гимназію, а иные и въ университеты.

Съ гранильной фабрики мы отправились въ здшнюю обсерваторію. Она очень недалеко отъ города, на небольшомъ холм, съ котораго городъ весь, какъ на ладони. Вонъ капризный извивъ рки Исети съ клочкомъ озера, голубыя воды котораго совсмъ замерли и не шелохнутся. Въ озеро врзался длинный выступъ берега, на этомъ мыс поднялась пышная роща. Кругомъ массы блыхъ каменныхъ домовъ и, точно, на блыхъ мраморныхъ пьедесталахъ, между ними подымаются красивыя и богатыя церкви. Улицы разбгаются во вс стороны, скрещиваются, сливаются, запутываются. Пусто на нихъ, только солнце во всю бьетъ уже косыми осенними лучами на зеленыя кровли… За городомъ зеленая понизь… Далеко-далеко разостлалась она вплоть до крутыхъ пиковъ и рзко очерченныхъ кряжей Урала… Вотъ нижне-исетскій заводъ пріютился у своего озера. Очень красивъ онъ кажется оттуда… Едва-едва различаешь дома выросшаго около него поселка. Вотъ сбилось въ лощину большое, богатое село Уктусъ, за рощей чуть мерещится его блая церковь. Самая обсерваторія очень скромна. Да и средствъ у нея весьма немного. Она можетъ наблюдателямъ платить не боле 20 руб. въ мсяцъ. Дятельнйшимъ членомъ ея является симпатичный французъ-швейцарецъ О. Г. Клеръ. Онъ же здсь собралъ небольшой музей по естествознанію. Въ немъ особенно хороша коллекція змй Пермской губерніи, громадный клыкъ мамонта, поразившій Брема своей величиною. По крайней мр, ученый нмецъ заявилъ, что онъ никогда еще не видалъ подобнаго. Сверхъ того, здсь же находится полный черепъ мамонта и пилоносъ Средиземнаго моря. Несмотря на свои скромныя средства, екатеринбургское общество естествоиспытателей извстно своею почтенною дятельностію. Въ 1876 году оно издавало уже 6-ю книжку своихъ трудовъ… Крайне интересенъ этотъ городъ, гд рядомъ съ плезіозаврами и строфокамилами и дльно работающая интеллигенція. Бокъ-о-бокъ съ легендарнымъ самодурствомъ, съ подвигами, достойными каменнаго вка — развивается чисто научная дятельность, и люди, которымъ дороги интересы знанія, съумли устроить и замкнуться среди общаго пьянаго потопа въ какой-то ковчегъ. Имъ, этимъ незамтнымъ труженикамъ, наука обязана многими изслдованіями, произведенными въ предлахъ горнозаводскаго края. Остается пожелать только, чтобы воды этого пьянаго потопа поскоре пали, ковчегъ остановился бы на Арарат, и голубь съ масличною втвью во рту вернулся бы къ нему, знаменуя, что для почтенныхъ писателей уже настало счастливое время боле широкой и плодотворной дятельности…

На другой день я долженъ былъ хать на здшнюю стеариновую и мыловаренную фабрику.

Когда-то она была открыта благополучнымъ россіяниномъ — Плшановымъ, но, разумется, въ конц-концовъ, попала въ руки хитроумному Улиссу — англичанину Эджертону Горбарту, который ее поставилъ по-европейски. Сначала она давала хорошіе заработки населенію, но когда въ Екатеринбург закрыли монетный дворъ, плата за трудъ такъ упала здсь, что въ 1876 г. взрослый и хорошій мастеръ, на всемъ своемъ, могъ получить не боле 35 к. въ день или отъ 9-ти до 10 руб. въ мсяцъ. Вознагражденіе остальныхъ было еще ниже. Женщина, исполняющая почти всю ту же мужскую работу, изъ четырехъ рублей въ мсяцъ не выходитъ и, разумется, тоже на всемъ своемъ. Такого неравенства въ, заработк между двочками и мальчиками нтъ. И т, и другія подростки получаютъ по 3 руб. Всего здсь занято до четырехсотъ человкъ, которыхъ, разумется, дуютъ, что называется, и въ хвостъ, и въ гриву. Принятыя здсь правила отличаются драконовскою строгостію. Штрафъ — несоразмрный съ заработною платой. Прогулъ одного дня наказывается рублемъ, двухъ — тремя рублями. При этомъ и болзнь рабочаго не всегда признается поводомъ къ законной неявк на фабрику, т. е. не совсмъ сильному мастеру не придется въ конц мсяца получить и восьми рублей полныхъ. А что, напримръ, длать женщин, которая, получая за трудъ цлаго дня 13 к., должна и содержать себя на эту плату, достаточную по цнамъ того времени (1876 г.) разв для инфузоріи!.. Ужасное положеніе въ полномъ смысл слова

— Зачмъ же вы работаете, вдь не неволятъ?

— А куда пойдешь… Оголли мы, не околвать же съ голоду.

— Нон на рабочаго человка везд прижимка… Обмякли вс мы… Прежде я, напримръ, семьдесятъ пять въ день получалъ — ну, и сытъ былъ, да жена сорокъ зарабатывала. А теперь мы вдвоемъ сорока не выхватимъ. А у насъ дти… И здорово же богатютъ наши хозяева. Имъ все на пользу… Голодъ-ли, пожаръ… Чмъ мы бдне, тмъ они меньше даютъ намъ. Голодный человкъ за кусокъ хлба на все бросится…

За это ничтожное вознагражденіе на фабрик работаютъ и днемъ, и ночью, каждая смна по 10 часовъ сплошныхъ…

— Да, трудно!

— Ужъ чего трудне… Изъ Питера прізжалъ одинъ. Сказываютъ, онъ важный чиновникъ… Къ намъ приходилъ сюда. Чисто у васъ какъ, ребята!— Удивляется… Хорошо…— Должно быть, у васъ хозяинъ добрый… Вы за него молитесь больше… Часто-ли въ церкв бываете?— спрашиваетъ… Бога не забывайте главное!.. А объ насъ-то Богъ давно забылъ!..

Въ первомъ отдленіи, куда вошли мы — масса чановъ, нагрваемыхъ паропроводными трубами. Густой запахъ сала стоитъ въ воздух. Дышать трудно и съ непривычки противно. Здсь громадные комья этого продукта, доставленнаго изъ Кунгура, Шадринска, Ирбита, Пшима и другихъ мстъ, валятъ въ чаны… Распустившись въ однихъ, сало особыми снарядами переливается въ другіе, отъ другихъ въ третьи, перейдя вс эти степени чистилища и всюду подвергаясь дйствію различныхъ дистилирующихъ реактивовъ, оно, наконецъ, поступаетъ въ кристаллизаторъ — четыреугольную плоскодонную посуду. Охладвъ здсь, оно вываливается на черныя сермяжныя салфетки, въ которыя его и завертываютъ кругомъ… Комья очищеннаго такимъ образомъ сала въ тхъ-же салфеткахъ — уже въ слдующемъ отдленіи, подвергаютъ давленію пресса, выжимающаго олеинъ. Олеинъ течетъ по жолобамъ въ особые чаны, откуда его доставляютъ на мыловарню. Подъ прессомъ сало значительно твердетъ и опять поступаетъ подъ новый холодный прессъ. Окрпнувъ здсь еще боле, оно перебрасывается въ горячіе вертикальные прессы, гд быстро сохнетъ и обращается въ твердыя пластинки стеарина. Ихъ переносятъ въ слдующее отдленіе, тамъ ихъ, опять подвергнувъ дйствію реактивовъ, кипятятъ до прозрачности воды. Въ этомъ вид — стеаринъ посплъ. Черпая ковшами, его вливаютъ въ формы, гд продернуты предварительно фитили — и свчи готовы. Затмъ слдуетъ обрзка фитилей, обрзка свчей до требуемаго размра, полированіе ихъ и, наконецъ, отбливаніе на солнц. Посл этого женщины ихъ свертываютъ въ бумагу. Каждая должна свернуть, такимъ образомъ, 45 пудовъ въ день. Въ отдленіи, гд плетутся фитили — масса дтей. Блдныя малокровныя лица, худыя впалыя груди!.. Плохое поколніе общаютъ эти несчастныя… Зачастую какой-нибудь ребенокъ подымаетъ голову къ окну, въ которое ярко свтитъ солнце… За нимъ зеленетъ поле, ласково круглятся вершины деревъ…

— Хочется побгать, погулять?— поймалъ я взглядъ одной двочки посмышленне другихъ.

— Какъ не хоцца!

И глазенки запрыгали, и кровь подкатилась къ щекамъ!..

Да, тяжелою цною дается везд право жить… И какъ жить!

Рабочіе цны въ мыловарн — т же, что и въ стеариновомъ завод… Тутъ еще трудне урочная работа, такъ какъ обдлка кусковъ мыла требуетъ много времени. Сильный запахъ гвоздичнаго масла стоялъ въ воздух, масса женщинъ томились надъ своимъ каторжнымъ трудомъ, даже не подымая на постителей своихъ утомленныхъ глазъ!.. Видимо, что еще дтьми он выросли на подобной этой работ. Т рано поблекшія, зеленолицыя двочки, которыхъ мы видли на стеариновомъ завод, несомннно выростутъ въ такихъ же тусклыхъ, блеклыхъ, и исхудалыхъ женщинъ!..

Показывавшій намъ эту фабрику мудрый чужеземецъ вздумалъ утшать насъ фокусами.

— Скверно работать у васъ.

— Зачиво?

— Плохо вознаграждается трудъ… Мало платите рабочимъ.

— Она привыкла… Конкурентъ нтъ… Монополь есть… Монополь есть — можно завсмъ мало платиль!.. Но — я вамъ показать чичасъ удивительный машинъ…

Машина въ шестнадцать силъ была удивительна тмъ, что, положивъ на какую-то часть ея аппарата маленькій клочекъ бумажки,— вы тотчасъ же останавливали ея дйствіе…

— Каковой тонкость!..— восхищался управляющій…— Я опять перевелъ разговоръ на рабочія платы, и онъ меня еще боле утшилъ: если и впередъ будутъ закрываться здсь разныя учрежденія, то вознагражденіе мастерамъ можетъ упасть и ниже ныншняго. Нмецъ несказанно восхищался этимъ: русскій будетъ и привыкъ работать за малую цну, съ нимъ только строгость нужна.

— О, русскій шеловкъ строгій обращеній очень любитъ…

Въ виду этого его врно и донимаютъ штрафами за прогулы, штрафами, часто въ шесть разъ превышающими его дневной заработокъ.

Любителямъ цифръ могу сообщить, что изъ каждыхъ ста пудовъ сала вываривается такимъ образомъ тридцать пять пудовъ свчъ. Вся фабрика въ день сжигаетъ по дв кубическія сажени дровъ. Годовой оборотъ ея даетъ 300,000 пудовъ мыла и 150,000 пудовъ свчей, которыя по 9 р. к. сбываются на Нижегородскую ярмарку.

Признаюсь, я съ особеннымъ удовольствіемъ выхалъ отсюда… Безпощадная эксплоатація рабочей силы — здсь еще отвратительнй, чмъ въ другихъ мстахъ. Понятно, что вмст съ бдностью ростетъ и развратъ. Было время, когда женщины-работницы, посл трудоваго дня, продавали себя на ночь за одинъ хлбъ, за возможность накормить своихъ дтей…

Чмъ больше поднимаются цны на хлбъ, тмъ шире разливается и развратъ со всюду сопровождающимъ его сифилисомъ и чахоткою… И не я виноватъ, что мн приходится рисовать такія непривлекательныя картины.

XXXVI.
Березовскій пріискъ.— Старообрядческія села.— Казенное управленіе — Рабочія платы.— Продажа пріисковъ въ частныя руки.

Немного сверне Екатеринбурга — небольшое озеро Шарташъ съ селомъ того же имени, окаймившимъ часть его береговъ, и Шарташскими золотыми пріисками около. Къ югу отъ озера — богатыя каменоломни, а вокругъ, въ окрестности, множество пріисковъ. На середин, пути, между озеромъ и ркою Пышмою — Березовское село съ рудниками. Все это очень некрасиво. Едва-едва всхолмленная мстность — не на чемъ остановиться взгляду. Даже Уралъ, когда мы подъзжали сюда, прятался въ туманъ, и ничего кругомъ не было видно, кром довольно бдно обстроенныхъ поселковъ, чахлыхъ рощицъ, золотушныхъ, кривыхъ деревьевъ, болзненно поднявшихся на мст еще недавно стоявшихъ здсь вковыхъ лсовъ, павшихъ подъ топорами промышленниковъ… Деревни тоже какія-то захудалыя, и населеніе ихъ совсмъ не того типа, который мы привыкли встрчать въ этомъ краю. Оказалось, что здсь поселились во времена оны бглые стрльцы. Имъ пришлось много бдствовать, прежде чмъ они свыклись съ новыми условіями жизни. Тутъ вымирали цлыя слободы. Да и власти того времени относились къ бглымъ съ безпощадною жестокостью. Бывали случаи, что ихъ выселки цликомъ угоняли въ Сибирь, несчастнымъ ‘рвали ноздри, били ихъ батогами и весьма живота лишали’. Они, тмъ не мене, остались врны себ, эти стойкіе представители до-Петровской Руси. До сихъ поръ по закоулкамъ стоятъ здсь ихъ старообрядческія церкви. Какъ неказисты поселки — такъ же неказисты и щеголеватыя въ другихъ мстахъ постройки завода, купленнаго со всми окрестностями у казны Осташовымъ и К. Всего досталось имъ около 56 квадратныхъ верстъ съ богатыми желзными рудами и золотыми розсыпями, разумется, обошлось все это очень дешево. Единовременно было уплачено, кажется, около ста тысячъ, да ежегодно со шлиховаго и розсыпного золота, добываемаго здсь, владльцы вносятъ въ пользу государства 18 ¹/₂%… Производство удешевлено до послдней степени. Еще администрація заводовъ обходится въ 60,000 р., что же касается до платы рабочимъ, то она низведена до минимума, хотя обороты ростутъ и ростутъ. Казна добывала здсь 22 пуда золота, компанія надялась впослдствіи поднять эту цифру до сорока пяти пудовъ. Впрочемъ, трудно сказать, когда мстному рабочему было хуже — теперь или тогда. У насъ такъ все расползается врозь, такъ во всемъ замтно полнйшее неумнье устроиться, бездарность, небрежность, что государственное-ли управленіе, частная-ли эксплоатація — все едино. Такъ, напримръ, въ 1825 году валовыя работы въ этомъ округ по добыч золотоноснаго кварца должны были пріостановиться — потому что ни съ того, ни съ сего начальство распустило крестьянъ на вс четыре стороны умирать съ голоду, штольни, разрушились, штерки оказались запущенными до-нельзя, отъ шахтъ остались только безобразные провалы. Потомъ все это пришлось сооружать вновь, при чемъ, разумется, ловкіе люди получили возможность удовлетворить аппетитамъ. А воротилы уральскіе никогда не отличались особенною скромностью аппетита. Въ этомъ отношеніи они вс похожи на Гулливера въ царств лилипутовъ или по крайней мр на Гаргантуа Раблэ. Черезъ нсколько времени, въ виду открытія здсь же золотоносныхъ розсыпей, казна распорядилась опять уничтожить все это, точно разработка желзныхъ рудъ могла мшать вымойк золота! На Урал въ этомъ отношеніи казенное правленіе длало чудныя вещи. О нихъ и теперь рыцари добраго стараго времени вспоминаютъ съ восторгомъ. Это-ли еще не Эльдорадо — когда постройка казеннаго завода обезпечивала ловкаго человка настолько, что онъ на остатки изъ него выводилъ чуть-ли не цлыя улицы домовъ въ Екатеринбург, да кстати гд-нибудь покупалъ себ имньице на всякій

Вас. Ив. Немировичъ-Данченко

Кама и Уралъ(очерки и впечатлнія).

УРАЛЪ.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

I.Кизелъ.

II.Артемьевскій рудникъ.

III.Домна.

IV.Огненныя зми и желзные люди.— Производство завода.

V.Въ каменноугольныхъ копяхъ.— Петербургскій чиновникъ.— Шахты.

VI.Попъ-охотникъ, попъ-механикъ, попъ-капельмейстеръ.

VII.Ироды недавняго прошлаго.

VIII.Рабочій на завод и на пріискахъ.

IX.Поздка въ Луньву.

X.Угольная копь.

XI.Коксовыя печи.

XII.Нашествіе иноплеменныхъ.— Французскій годъ.

XIII.Александровскій заводъ.

XIV.Шабурное — заводъ голодный

XVII.Путь до Троицкаго рудника — Рабочій адъ.— Горы: Кусиннская, Гусь.— Невдомое племя.

XIX.Отъ Няра до Губахи по безлюдью.— Картины берега.— Губаха.— Первый лсопромышленникъ.

XX.По низовьямъ Косьвы.— Хлбопашество.— Косьвинскія бабы.— Мстное преданіе о баб-разбойниц.

XXI.Село Пермское (Никольское тожъ).— Бабы на рыбной ловл.— Привилегированная птица.— Сло Филагино.— Свободная любовь.— Неплательщики.

XXII.Въ устьяхъ Косьвы.

XXIII.Изъ исторіи недавняго прошлаго.— Освобожденіе ли крестьянъ повредило заводамъ?— Долги и истребленіе лсовъ.— Лсничій и заводо-управленія.

XXIV.Возвращеніе на Каму.— Чермозскій заводъ.— Старо-Екатерининскій каналъ.— Изъ недавняго прошлаго.

XXV.Отъ Перми до Кунгура.

XXVI.Кунгуръ.

XXVII.Отъ Кунгура до Саксунской горы.

XXVIII.Отъ Суксуна до Ачинской.

XXIX.Отъ Ачинской до Бисерти.

XXX.Отъ Бисерти до Киргишана.

XXXIОтъ Киргишанской до Гробовской.

XXXII.Отъ Гробовской до Билимбая.

XXXIII.Отъ Билимбая до Екатеринбурга.

XXXVI.Березовскій пріискъ.— Старообрядческія села.— Казенное управленіе — Рабочія платы.— Продажа пріисковъ въ частныя руки.

Кама и Уралъ
(очерки и впечатлнія).

I.
Кизелъ.

II.
Артемьевскій рудникъ.

III.
Домна.

IV.
Огненныя зми и желзные люди.— Производство завода.

V.
Въ каменноугольныхъ копяхъ.— Петербургскій чиновникъ.— Шахты.

VI.
Попъ-охотникъ, попъ-механикъ, попъ-капельмейстеръ.

VII.
Ироды недавняго прошлаго.

VIII.
Рабочій на завод и на пріискахъ.

IX.
Поздка въ Луньву.

X.
Угольная копь.

XI.
Коксовыя печи.

XII.
Нашествіе иноплеменныхъ.— Французскій годъ.

XIII.
Александровскій заводъ.

XIV.
Шабурное — заводъ голодный

XVII.
Путь до Троицкаго рудника — Рабочій адъ.— Горы: Кусиннская, Гусь.— Невдомое племя.

XIX.
Отъ Няра до Губахи по безлюдью.— Картины берега.— Губаха.— Первый лсопромышленникъ.

XX.
По низовьямъ Косьвы.— Хлбопашество.— Косьвинскія бабы.— Мстное преданіе о баб-разбойниц.

XXI.
Село Пермское (Никольское тожъ).— Бабы на рыбной ловл.— Привилегированная птица.— Сло Филагино.— Свободная любовь.— Неплательщики.

XXII.
Въ устьяхъ Косьвы.

XXIII.
Изъ исторіи недавняго прошлаго.— Освобожденіе ли крестьянъ повредило заводамъ?— Долги и истребленіе лсовъ.— Лсничій и заводо-управленія.

XXIV.
Возвращеніе на Каму.— Чермозскій заводъ.— Старо-Екатерининскій каналъ.— Изъ недавняго прошлаго.

XXV.
Отъ Перми до Кунгура.

XXVI.
Кунгуръ.

XXVII.
Отъ Кунгура до Саксунской горы.

XXVIII.
Отъ Суксуна до Ачинской.

XXIX.
Отъ Ачинской до Бисерти.

XXX.
Отъ Бисерти до Киргишана.

XXXI
Отъ Киргишанской до Гробовской.

XXXII.
Отъ Гробовской до Билимбая.

XXXIII.
Отъ Билимбая до Екатеринбурга.

XXXVI.
Березовскій пріискъ.— Старообрядческія села.— Казенное управленіе — Рабочія платы.— Продажа пріисковъ въ частныя руки.