Севилья, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1892 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 169 минут(ы)

СЕВИЛЬЯ.

(Миражи, впечатлнія, легенды).

А quien Dios quiere bien — en Sevilla la da de vivir.
Кому Богъ добра желаетъ — тому позволяетъ жить въ Севиль.
Андалузская пословица.

I.
По пути въ Севилью.— Грезы и дйствительность.— Андалузская деревня.— Обезлюденныя села.— Андалузія прежде и теперь.— Арабы.— Какъ Мадридъ обезземелилъ крестьянъ?— Касикизмъ.— Произволъ и грабительство.— Черная рука.— Собаки на сн.— Руины мавровъ.— Севилья, — Наслдіе прошлаго.— Благородство расы.— Даровитость.— Первыя впечатлнія.— Севильская провинція.— Ея производительность.

Чмъ ближе къ ‘королев Андалузіи’, какъ до сихъ поръ называютъ Севилью испанцы, тмъ сильне охватываетъ васъ лихорадочное ожиданіе. Не оттого-ли нкоторые путешественники, пробывшіе здсь слишкомъ короткое время, — вынесли отсюда только разочарованіе? Думаешь встртить чудо, — но оно сразу въ руки не дается… А между тмъ — изъ окна вагона послдніе два часа пути пристально смотришь на югъ — не покажется-ли подъ солнцемъ розовая Хоральда и весь этотъ блый городъ изъ-за своихъ старыхъ римскихъ стнъ и башенъ. То, о чемъ мечталось чуть не на школьной скамь, поэтическія былины и яркія сказки прошлаго еще стоятъ заманчивыми призраками надъ ‘Жемчужиною Бетики’, которой сотни писателей посвящало и посвящаетъ вдохновеннйшія свои страницы. Грезятся благородные мавры — строители, ученые, поэты и рыцари въ невиданномъ блеск ихъ восточной пышности, отдлавшіе Севилью какъ талисманъ въ драгоцнную оправу. Воскресаетъ эпопея борьбы съ круто-лобыми готами, умвшими только разрушать и ничего въ замнъ не создавшими. Въ сумеречной дали вся точно изъ густыхъ тней складывается мрачная и зловщая фигура предтечи Филиппа II — донъ Педро III жестокаго — этого Людовика XI, Іоанна Грознаго Испаніи… Словно въ явь мерцаетъ мечтательная, ясная, лунная ночь. Весь въ свту причудливый балконъ, съ него спущена шелковая лстница. И балконъ и она рзкою тнью обрисовались на блой стн. Кто это? Донъ Хуанъ или Альмавива? Внизу суетится юркій, какъ обезьяна, остроумный, какъ только можетъ быть остроуменъ одинъ андалузецъ — Фигаро. Чей это тонкій, граціозный силуэтъ на верху? Инесъ, Розина, Эльвира, донья Анна, донье Соль?.. Чьи это радостныя трели такъ сладко таютъ въ тепломъ воздух? А за мирадорами дворца, еще хранящаго мавританское кружево арабесокъ не Эстрелья-ли де Таверса — ‘Звзда Севильи’… На страшную высоту поднялась чисто восточная арка собора. За нею мистическій мракъ и тишина. На его холодныхъ плитахъ замерла полная отчаянія и тоски кроткая подруга угрюмаго злодя — Марія Падилла… Что это за шумъ на улиц — звонъ стали, гнвные крики?.. Съ кмъ это завелъ новую ссору донъ Сезаръ де Базанъ?.. Или не Эрнани-ли отбивается отъ королевской стражи?.. Надъ Гуадъ-эль-Кебиромъ, который по старой памяти такъ и зоветъ народъ — башня — на ней весь ушедшій въ экстазъ Мурильо. Чего онъ ждетъ? Сосди увряютъ, что для него разверзаются небеса и изъ бездны свта является Мадонна… Иначе-бы онъ и не умлъ писать ее такъ!.. Какіе образы, какія воспоминанія! Де Руэда, Тирсо-де-Молина, Мольеръ, Корнель, Байронъ, Бомарше, Моцартъ, Пушкинъ, Викторъ Гюго, Верди, Россини, Шиллеръ, Бизе, Массоне, Даргомыжскій — звучными строфами, геніальною музыкою — живо писали этотъ городъ и т, кто посл нихъ является сюда — тоже находятъ сказать о немъ еще что нибудь! Мадридскій поздъ, весь закутавшійся въ черную тучу удушливаго дыма — довольно таки медленно тащилъ насъ,— испанскія желзныя дороги никогда не торопятся. Позади остались ‘счастливые дни’ Аранхузса, жилой музей — въ каменныя цпи закованнаго гордаго Толедо, грезящая до сихъ поръ о маврахъ и по нимъ тоскующая Кордова, Сіерра-Морена, — гд что ни утесъ, то легенда. Кругомъ раскидываются мягкія, нжащія взглядъ ноля, — посмотрите, въ какой золотистой дали пропадаютъ они!.. И опять — это проклятіе современной Испаніи — пустыри, пустыри и пустыри. Какъ мало обработано земли, какъ много ее пропадаетъ даромъ, а рядомъ нищета, недовольство, вырожденіе. И невольно отъ чудныхъ видній прошлаго вы переходите къ печальной дйствительности сегодняшняго дня. Вы видите ее — Испанію настоящую, Испанію упадка, — расплачивающуюся цлыми вками блдной немочи за злодйства Филиппа II и ему подобныхъ. Немезида исторіи страшно мститъ ей за порабощеніе мысли, за блую горячку инквизиціи, за кошемаръ религіознаго и племеннаго угнетенія… Эта ныншняя Испанія — все ясне выдвигается и заслоняетъ вамъ и легенды и сказки! Отъ нея вы не отдлаетесь нигд!

Отъ далекаго прошлаго — здсь осталось много прекраснаго. Старые обычаи не совсмъ задохлись въ дыму костровъ, въ этихъ quemadero {Quemadero — такъ въ Севиль назывались костры, воздвигавшіеся священнымъ трибуналомъ.}, псня и пляска — изъ подъ бичей св. Германдады вышли не особенно истерзанными и всюду еще пробивается струя поэтическаго чувства, но то, чмъ живъ народъ — его достоинство, вра въ себя, его творческая сила, увы, изсякли на этой и въ этой спаленной солнцемъ почв. Развратъ правящихъ классовъ, къ какой-бы партіи здсь они ни принадлежали — все равно, идетъ рядомъ съ неспособностью кастильца легально и упорно бороться за свои кровные интересы. Не то, чтобы онъ уступилъ и успокоился, но его борьба носитъ характеръ конвульсій, смняющихся столбняками, а такимъ путемъ далеко не удешь. Колоссальное богатство Андалузіи при маврахъ основывалось на плодородіи земли, отлично орошенной и принадлежавшей не халифу, а народу. Если-бы ныншній севильскій мужикъ захотлъ длать то-же, ему нечего было-бы обрабатывать: земля у него отнята. Самостоятельная сельская община — бывшая еще въ первыхъ годахъ ныншняго столтія полнымъ распорядителемъ полей — уничтожена. Вмст съ ней исчезли ирригаціонныя работы, каналы, разносившіе воду, какъ кровь по организму, во вс концы провинціи. Самый Гвадалквивиръ, по которому ходили суда, обмеллъ и недалеко то время, когда мелко сидящіе пароходы должны будутъ останавливаться въ Утрех, а потомъ въ Херес-де-ла-Фронтера — бросивъ Севилью на высохшей рк. Лучшій въ мір климатъ, про который арабы говорили: ‘Севильскій халифатъ — отраженіе рая. Здсь никто не бываетъ боленъ и смерть всегда запаздываетъ’ — сдлался отвратительнымъ. Лихорадка — простая и болотная — какъ кругъ по вод захватываетъ все большее и большее пространство. Есть деревни, гд вовсе нтъ здоровыхъ людей, есть совершенно вымирающія! Despoblados {Обезлюдснное — буквально. Такъ здсь называются села безъ жителей, гд стоятъ въ развалинахъ одни дома.} попадаются на мст еще недавно процвтавшихъ селеній. Мадридское правительство сдлало все, чтобы убить земледліе Андалузіи. Можете-ли вы поврить тому, чтобы крестьянскія земли, общинныя и частныя, были отняты у владльцевъ?.. Это продлалъ ‘палачъ Севильи’, какъ его здсь называютъ, генералъ Эспартеро! Желая создать классъ ‘среднихъ владльцевъ’, онъ объявилъ поля принадлежащими казн и распродалъ ихъ. Деньги, вырученныя такимъ образомъ, обратились на пустяки, или раскрадены мадридскими чиновниками, а земледліе сведено къ нулю. Всякій разъ, когда андалузскіе крестьяне требовали возвращенія ихъ земель — репрессаліи, направленныя противу ограбленнаго населенія, были ужасны. Кортесы — какая-бы партія ни стояла во глав ихъ, Кановы съ Видалемъ или Сагаста съ Кастеларомъ, все равно, — опьяняя страну трескомъ и блескомъ благихъ намреній и великолпныхъ рчей — не обращали никакого вниманія на жалобу здшняго мужика, совершенно растерявшагося отъ безземелья и голодовки.

Уже знакомый съ этою стороною испанской жизни,— я не безъ грустнаго удивленія все-таки смотрлъ на громадные пустыри, захватывающіе десятки миль,— среди ‘такого изобилія плодовъ земныхъ и благорастворенія воздуховъ’, гд могло-бы кормиться населеніе въ двадцать разъ большее существующаго… Крошечныя поля, окруженныя кактусами, и опять сухая, какъ зминая кожа, растрескавшаяся поверхность заброшенныхъ земель, на нихъ только выкидываетъ вверхъ свои стволы алоэ raquette, которые народъ здсь образно называетъ munda — dientes del diable — ‘чортовыми зубочистками’. Кое-гд ослы отмахиваются длинными ушами отъ оскорбляющихъ ихъ музыкальные вкусы свистковъ нашего позда, да свиньи опрометью кидаются отъ него прочь,— и опять ни жизни, ни движенія! Мелькнетъ въ сторон подъ солнцемъ ослпительно блый домъ андалузскаго мужика и вы видите, что и тутъ — ни двора, ни сада. Это вента {Вента — сельская харчевня.}, торгующая чмъ попало… Право, начинаешь забывать красоту чисто африканскаго пейзажа, блыхъ домовъ, такъ идущихъ къ темной синев жаркаго неба, алоэ, одиноко рисующихся на его строгомъ фон. Разъ вы разглядли изъ-за показной декораціи серенадъ, черноокихъ маноллъ, эстудіантинъ — настоящую физіономію края съ его населеніемъ, нищенскимъ, забитымъ и невжественнымъ, вамъ невольно длается жутко и пока вы не попадете въ суету и кутерьму большого города — съ этимъ чувствомъ вы никакъ разстаться не можете.

Поэтому именно нельзя судить объ Испаніи по ея большимъ городамъ. Маленькіе и деревни — одни рисуютъ ее въ настоящемъ вид. Только тутъ вы замчаете, до какого ужаснаго паденія дошелъ этотъ народъ, нкогда владвшій полуміромъ. Даже мстные писатели, какъ напримръ, Альмираль, превосходную книгу котораго мы горячо рекомендуемъ всмъ, кто желаетъ познакомиться съ запиренейскими особенностями,— отмчаютъ полное раззореніе, безграмотность, суевріе и чисто мусульманскую апатію, которыя охватили уже боле двухсотъ лтъ населеніе въ свой заколдованный кругъ. Мадридъ не старается вывести его изъ этой спячки. Онъ, напротивъ, живетъ невжествомъ и косностью народа. Т области, которыя какъ Каталонія и Бискана, прогрессируютъ и развиваются въ европейскомъ смысл этого слова, являются для него чмъ-то врод ‘bte noir’. Центральное правительство, какъ вся Испанія большихъ городовъ, исключительно показное. Занимаясь выспренными вопросами,— оно не обращаетъ никакого вниманія на вымирающую деревню — ту именно, изъ которой нкогда выросло величіе этой страны. Ничего, что бы напоминало современную культуру, здсь нтъ: ни дорогъ, ни мостовъ, ни школы, ни пріюта для путешественника, если вы вздумаете сунуться немного въ сторону отъ желзной дороги. Какъ и въ средніе вка — приходится обращаться съ просьбою о гостепріимств къ мстному священнику. Откажи онъ вамъ — и вы, даже зная языкъ, останетесь на улиц голодный, на произволъ судьбы. Деревня — это дойная корова. Правительство не создало ни одного учрежденія, которое-бы защищало ея интересы, покровительствовало имъ. Напротивъ, вс, кто ея касаются, имютъ оффиціальною цлью только одно вымогательство. Школы, даже плохенькія, существовавшія еще въ начал ныншняго вка, закрыты. Есть цлыя волости (иначе не знаю, какъ назвать эти административныя ячейки), цлые города безъ нихъ. На 10,000 населенія округа Картамы въ Андалузіи — ни одного училища, на городъ Пуэрта С-та Марія, выстроившій самую громадную въ Испаніи ‘plaza de toros’ для боя быковъ, въ которой помщается свободно 24,000 чел., была одна школа, но и та закрыта, потому что правительство отказалось содержать ея учителя. За то та se puerta S-ta Maria въ качеств своего представителя посылаетъ въ кортесы — тореро!.. Боле интеллигентнаго защитника мстныхъ интересовъ городъ не нашелъ! Взысканіе податей и недоимокъ производится съ жестокостью, непонятной даже и въ полуазіатскихъ государствахъ. У несостоятельныхъ продаются дома — единственный уголокъ, еще принадлежащій имъ на земл! Отсрочекъ при этомъ никакихъ. Масса ‘despoblados’ объясняется именно этимъ обстоятельствомъ. Вы иногда не только въ селеніи, но и въ небольшомъ город не найдете почтовой марки, нтъ почтовой конторы, потому что правительство считаетъ излишнимъ держать такую. Уголокъ Африки — въ полномъ смысл слова. Такимъ же точно благоустройствомъ можетъ похвалиться Марокко, гд впрочемъ въ каждой деревн есть мечеть и при каждой мечети обязательно существуетъ школа, такъ что въ этомъ отношеніи даже современные арабы стоятъ неизмримо выше испанцевъ! Чмъ и какими интересами живутъ эти, издали такія красивыя, ослпительно блыя на темно-голубомъ фон неба, плоскокровельныя съ двумя, тремя пальмами, сельбища — положительно не понятно. Въ одной Андалузіи въ 1888—1889 г. было назначено въ продажу за неплатежъ податей въ казну боле 50,000 имній!.. Когда объ этомъ поднялся вопросъ въ кортесахъ, господа депутаты нашли ниже своего достоинства заниматься интересами деревни! Даже въ такихъ городахъ, какъ Толедо, Кордова — устроены на улицахъ фонари, никогда не зажигающіеся, а въ мене значительныхъ — о фонаряхъ имютъ понятія разв тогда, когда они являются подъ глазами. Сезонъ дождей всюду сопровождается наводненіями. Магометанинъ говоритъ: кысметъ (судьба!) — такъ предопредлено, и на этомъ успокаивается. Испанецъ андалузской деревни, усвоившій себ мусульманскій индиферентизмъ, не говоритъ даже и этого. Были случаи, когда при такихъ разливахъ бшеныхъ водъ — пропадали и стирались съ лица земли цлыя деревни — Мадридъ узнавалъ объ этомъ только въ сроки, когда надо было получать съ этихъ деревень подати. Не только не строятъ новыхъ плотинъ и мостовъ, но и т, которые были созданы арабами, разрушаются, никмъ не поддерживаемые. Альмираль свидтельствуетъ, что деревня не можетъ похвастаться даже свадьбой. Полупридушенная въ большихъ городахъ, она въ маленькихъ и въ селахъ раздавлена совсмъ. Въ каждомъ сельбищ есть непремнно крохотный, но жестокій, жадный и полномочный деспотъ. Этихъ алькальдовъ, которыхъ такими привлекательными чертами рисовали Лопе де-Вега и Кальдеронъ, здсь называютъ cacique’ами отъ имени тирановъ, нкогда душившихъ населенія южноамериканскихъ общинъ. Касикизмъ — одна изъ самыхъ ужаснйшихъ язвъ современной Испаніи. Это бичъ ея народа, врный слуга всякой партіи, добившейся господства, рабъ и деспотъ въ одно и то же время. Листы съ именами депутатовъ высылаются изъ Мадрида губернаторамъ провинцій — т отправляютъ ихъ къ касикамъ и горе тому изъ нихъ, кто не сыграетъ указанной ему роли въ этой избирательной комедіи. Въ свою очередь горе избирателю, который не подчиняется вол касика, если этотъ спроситъ его мннія. Чаще обходятся и безъ этого! Испанскій авторъ говоритъ: касикъ — это на маленькомъ пространств феодальный сеньоръ стараго, добраго времени. Онъ господинъ ‘vidas y haciendas’ — жизней и имуществъ. Стоитъ только кому-нибудь заговорить противъ касика — касикъ обращается къ жандармеріи и волосы становятся дымомъ, когда читаешь, что продлываетъ послдняя. Убьютъ и бросятъ на дорог за ‘тайное намреніе’ бжать. Такимъ образомъ бандитизмъ карабинерныхъ командъ здсь смнилъ неоффиціальное разбойничество, гнздившееся нкогда въ сіеррахъ.

Касикъ назначаетъ и увольняетъ вс мелкія должностныя лица своего города и деревни или округа. Вмст съ этими сотрудниками — онъ эксплуатируетъ все что можетъ. Взяточничество развито во всей Испаніи съ верху до низу, касикъ — посылаетъ долю своему начальству, то въ свою очередь — длится съ Мадридомъ — поэтому съ бдняка дерутъ на зло пословиц по семи шкуръ — не оставляя ему для его собственныхъ надобностей — ни одной. Купля и продажа тла во время набора доходитъ до невроятнаго. Всеобщая воинская повинность введена въ Испаніи давно — но служатъ только нищіе, которымъ нечмъ откупиться. Наканун дня тиража, производимаго обыкновенно конфиденціально (‘Херрера’ и его книга о войск), касикъ назначаетъ у себя вечеромъ ‘совщаніе’. Это ничто иное, какъ мошенническій сговоръ — кто сколько можетъ ему заплатить. У кого есть деньги тотъ поэтому никогда не попадаетъ на службу, будь онъ здоровъ какъ быкъ, воспитываемый для цирка, кто бденъ — того берутъ, хоть-бы онъ былъ въ послднемъ градус чахотки. Гонсало-ди-Ріера въ Кортесахъ обратилъ вниманіе на это обстоятельство, благодаря которому андалузскіе новобранцы явились годными только для госпиталей — но ему единогласно шикали, находя такія откровенія не патріотичными!.. Чмъ больше назначается имній за неплатежъ податей въ продажу — тмъ касику выгодне. Никто кром него не сметъ торговаться. Онъ забираетъ себ за безцнокъ все, что есть лучшаго. Его земли ростутъ и въ конц концовъ вся деревня попадаетъ къ нему, безземельная и обездоленная, хуже чмъ въ крпостную зависимость! Касикъ, или самъ, или присные его — непремнно ростовщикъ. Въ стран — неизвстны поземельные банки или другія учрежденія кредитныя, которыя оперировали-бы для деревни. Поэтому сельскій кулакъ въ лиц касика или его креатуры быстро раззоряетъ все кругомъ. Правительство не вмшивается. Лихвенные проценты, какихъ-бы размровъ они ни достигали — не преслдуются вовсе. Передъ посвомъ полей гектолитръ зерна стоитъ шести гектолитровъ посл жатвы. Но это еще хорошо. А вотъ Фадосъ свидтельствуетъ, что севильскіе крестьяне берутъ у своихъ алькальдовъ смена съ тмъ, чтобы отдать имъ за это ³/₄ жатвы… Изъ остального они платятъ подати… Изъ какого-же минуса они должны жить сами? По словамъ Альвера — кордуанскіе мужики въ нсколько лучшемъ положеніи: они отдаютъ только… половину! Въ Мадрид существуетъ обставленный всевозможными привилегіями и льготами ‘Ипотечный банкъ’ — но къ земледльцу и мелкому собственнику онъ не иметъ никакого касательства. Онъ слишкомъ большой баринъ для этого. Правительство хотло было завести нчто въ род нашихъ продовольственныхъ запасовъ и учрежденій. Ассигновали на это деньги, выслали ихъ касикамъ и… т пріобщили эту новую мзду къ собственнымъ капиталамъ. Когда черезъ десять лтъ хотли проврить провіантскіе магазины, числившіеся на бумаг — оказалось, что ихъ нтъ нигд. Пренія объ этомъ въ кортесахъ не были допущены, потому что они, видите-ли, оскорбили-бы кастильскую гордость! Въ сущности-же — правившая партія не хотла трогать своихъ врныхъ рабовъ — касиковъ.

Чмъ-же существуютъ деревни и маленькіе города въ Испаніи?

Чудомъ какимъ-то!

Сколько я ни здилъ по окрестностямъ Севильи, Толедо, Хереса-де-ла-Фронтеры, Кадиса, Малаги, Гренады и т. д., мн каждый разъ приходилось встрчаться съ изумительною умренностью испанскаго крестьянина. Докторъ Таннеръ и Суччи право здсь мало кого-бы удивили. Не только онъ, но и горожанинъ не видитъ мяса. Мужикъ стъ свое гаспачьо — хлбъ съ неочищеннымъ и вонючимъ оливковымъ масломъ (aceite), отъ котораго у насъ отвернулся-бы и самодъ. Иногда — немножко зелени, если у него есть гд ее выростить и нтъ возможности продать. Горожане мясо видятъ въ большіе праздники, но дятъ его рдко и не вс. Разумется, я говорю не о крупныхъ городахъ. Обыкновенно — здшній гидальго очень счастливъ, если можетъ имть рисъ или пучеро, т. е. бобы или горохъ, сваренный съ капустой и просоленнымъ свинымъ саломъ. Изображая собою трудолюбивую пчелу, которую хозяинъ выгоняетъ, какъ только она наполнитъ улей медомъ, андалузецъ — въ самыхъ ‘винодльныхъ’ мстахъ — не знаетъ вина. Онъ его производитъ, но оно ему дорого, онъ пить его не можетъ, а долженъ удовольствоваться агуардіенте — водкою, это подъ здшнимъ солнцемъ и при частомъ ‘solano!..’ (южный втеръ изъ Африки). Да и агуардіенте — разв три четыре раза въ годъ ему придется попробовать. Агуардіенте поэтому въ уголовномъ процесс Испаніи играетъ громадную роль. Вино-же, которое-бы было полезно населенію, все отбирается у него касиками и ихъ подставными людьми за долгъ, за проценты по росту, за подати и какъ обезпеченіе насчетъ будущаго долга! Понятно поэтому, что при всхъ условіяхъ, позволяющихъ Испаніи цлый міръ снабжать своимъ виномъ, а самой хоть облиться имъ — винодліе здсь падаетъ, и если бы не крупныя англійскія фирмы, замаскированныя только именами испанскихъ компаніоновъ — оно-бы давно прекратилось…

Мавры называли Андалузію ‘Садомъ Пророка’. Арабскія деревни ея прятались въ зелени облака апельсинныхъ, гранатовыхъ, фиговыхъ, каштановыхъ и другихъ деревьевъ. Ничего подобнаго теперь нтъ. Кастилецъ, чувствовавшій всегда ненависть къ дереву, перейдя черезъ Сіерру-Морену и изгнавъ мавровъ изъ Кардуанскаго, Севильскаго и Гренадскаго халифатовъ, уничтожилъ вс ихъ насажденія. Онъ успокоился только тогда, когда остался на пустомъ мст. Конквистадоры (завоеватели) говорили про Баэсу, что ея колоколенъ и башенъ не видно изъ-за деревьевъ, а я въ ней не засталъ ни одного дерева. Съ тою-же ревностію, съ которою преслдовали остатки дивнаго арабскаго зодчества, они истребляли и арабское садоводство, оголивъ андалузскую деревню, такъ что на нее жалко смотрть. Правда, ея плоскокровельные блые дома — красивы, но подъ этимъ солнцемъ, на фон этого неба все вдь красиво! Альмираль говоритъ: въ сторон отъ двухъ-трехъ большихъ городовъ здсь напрасно искать какого-бы то ни было умственнаго движенія. Тутъ царствуетъ самая безнадежная апатія. Знаютъ очень хорошо, что разсчитывать не на что и потому ничего не хотятъ. Легко возбуждаются они только фанатизмомъ. Въ этомъ отношеніи они не далеко ушли отъ благоговйныхъ зрителей стародавнихъ ‘торжествъ вры’. Устрой имъ зрлище аутодафе теперь и они сбгутся отовсюду, на этотъ ‘благочестивый подвигъ’. ‘Когда мстный кюре съ амвона гремитъ противу большихъ городовъ и ихъ ‘неуваженія къ религіи’, крестьянинъ до сихъ поръ способенъ безъ всякой проврки этого, взять оружіе и идти на бой’. Такимъ образомъ, невжественное населеніе полно горючимъ матеріаломъ. На этой почв возникаютъ здсь гражданскія войны, приводящія въ отчаяніе всхъ друзей человчества за Пиренеями. Здсь и умираютъ и убиваютъ съ удивительною легкостью. Жизнь ставится ни во что. Отъ столбняка и апатіи — безъ всякихъ переходныхъ ступеней крестьянство впадаетъ въ конвульсію и бшенство. Раса вырождается и разумется не своекорыстный parvenu — Мадридъ можетъ спасти ее. Испанію воскреситъ только перемщеніе ея центра тяжести въ Каталонію. Здсь залогъ ея будущаго величія. Созданный прихотью Филиппа II, которому нужна была Кастильская пустыня и Эскоріальская тюрьма,— Мадридъ является сказочнымъ вурдалакомъ, пьющимъ живую кровь страны… А между тмъ даже здсь — въ испанской деревн, въ андалузскомъ маленькомъ город, внимательному наблюдателю будетъ ясно, что онъ иметъ дло съ благородною, хотя и несчастною расой.

Посмотрите, въ самомъ дл, какъ изящны эти мужички, какъ тонки черты ихъ лица, какой врожденной граціей исполнено каждое ихъ движеніе. Отцы, мужья и братья — стоютъ ихъ. Это не горожане, нсколько подходящіе по типу къ японцамъ, желтолицые, косоглазые, мелкорослые — вы замчаете, что въ ихъ жилахъ не мало оставлено маврами своей крови. Эта красивая простота пріемовъ, достоинство и естественность позъ совсмъ не присущи готамъ. Послушайте андалузцевъ, когда они говорятъ — сколько остроумія, какіе иногда изумительные обороты, какая правильная и вмст съ тмъ поэтическая рчь. Вамъ странно: откуда эти безграмотные невжды усвоили ее?— ни откуда! Это наслдіе предковъ, это натура. Они являются передъ вами сами собою и только. Въ деревенскихъ вентахъ мн приходилось слушать такихъ ораторовъ, передъ которыми спасовали-бы говоруны интеллигентной среды. Ихъ импровизаціи носили отпечатокъ изящества, казалось, въ каждомъ слов ихъ сіяло отраженіе андалузскаго солнца, какъ въ каждой капл воды. Самые голоса — грудные, сильные, дышали искренностью. Негодованіе вырывалось бурнымъ порывомъ, обращеніе къ вамъ ласкало умъ. И вдь этому не учились, въ этомъ не упражнялись! Это свободно выросло на горячей почв Андалузіи — какъ ростутъ на ней померанцы и гранаты. Что-же было-бы если-бы города и деревни здсь не находились въ такомъ плачевномъ положеніи, если-бы надо всею страною Мадридъ не вислъ такимъ тяжелымъ, непосильнымъ бременемъ. Они одинаковы эти поселяне, гд-бы вы ихъ ни встртили — и рядомъ полное равнодушіе къ своимъ интересамъ, суевріе безпримрное и безнадежность въ лучшее ‘завтра’. Послушайте ихъ псни — въ нихъ народъ никогда не лжетъ!.. Ими народъ плачетъ — а слезы всегда искренни — и вы поймете, что онъ до сихъ поръ мечтаетъ о своемъ прошломъ, закрываетъ глаза на настоящее и совсмъ не думаетъ о будущемъ — потому что будущаго у него нтъ! Въ Картам — въ одной изъ своихъ ‘copias’ {Copias.} — андалузцы поютъ:

На голомъ камн не родиться

Цвтамъ взлеляннымъ садовъ —

Такъ счастью вновь не возвратиться —

Подъ нашъ унылый, бдный кровъ…

Энергія и сила воскресаютъ только въ двухъ случаяхъ — когда столбнякъ смняется конвульсіями и крестьянинъ бжитъ въ горы, ршаясь объявить войну всему человчеству, или когда онъ — уходитъ въ Гибралтаръ, Ронду и другіе излюбленные пункты испанскаго контрабандиста для того, чтобы пожить хоть немного да хорошо. Для него — нтъ идеаловъ среди правильной жизни, въ обычной обстановк его деревни. Срые будни здсь не освщаются, ничмъ, отъ чего встрепенулась-бы душа. Другое дло, когда онъ вырвется изъ нихъ. Обратитесь опять къ неисчерпаемому источнику его — къ пснямъ, и передъ вами въ яв выростетъ то, что именно онъ считаетъ для себя счастьемъ, блескомъ, радостью, поэзіей… Вотъ, напримръ, какъ он рисуютъ мужицкаго — и спеціальнаго притомъ андалузскаго героя въ контрабандист Пачеко — своего рода знаменитость, о сил, красот, смлости и щедрости котораго разсказываются безчисленныя легенды между Севильей, Гренадой, Малагой и Гибралтаромъ.

Весла въ руки! Парусъ прочь,

Море стихло, небо чисто…

Знойной нгой дышетъ ночь…

Что за жизнь контрабандиста!

Знать не хочетъ никого

И на все глядитъ безъ страха,—

Если сбоку у него

Есть толедская наваха ¹).

Онъ — король пустынныхъ водъ,

Тронъ ему плавучій — лодка.

Глазъ съ Пачеко не сведетъ

Ни одна у насъ красотка.

И еще бы! Что за видъ!

Какъ откинетъ плащъ, надменный,

Куртка золотомъ блеститъ

И сверкаетъ поясъ цнный!

Подъ огнемъ его очей

Взглядъ опустишь по невол.

А возьметъ гитару!.. Эй!

Чья душа болитъ по вол!

Прочь сомбреро ²), плащъ долой,

Псня дышетъ нжной лаской,

Жжетъ любовью огневой,

Будто дразнитъ яркой сказкой.

Въ ней — порывъ могучихъ грезъ,

Волнъ подъ втромъ колыханье,

Свтъ улыбки, горечь слезъ,

Яркихъ молній трепетанье!..

Страшенъ въ мести, смлъ въ бою,

Онъ врага смясь погубитъ,

Сыплетъ деньги и свою

Горячо хитану ³) любитъ.

У Мадонны всякій разъ

Онъ удачи въ дл проситъ,

Возвращаяся, алмазъ

На внецъ ея приноситъ.

Капелланы отъ него

Вс жирютъ понемногу

И дорога отъ того

Для него открыта къ Богу.

Слава здсь — за гробомъ рай

Что ея жизнь контрабандиста!..

Ну-ка, парусъ убирай,

Море тихо… Небо часто…

¹) Наваха — большой и длинный ножъ — похожій на листъ алоэ

²) Сомбреро — шляпа.

³) Хитана — gitana — цыганка.

И таковъ именно андалузскій крестьянинъ всюду, гд-бы вамъ ни пришлось его наблюдать. Не малая часть населенія здсь, какъ троглодиты, живетъ въ пещерахъ по теченію ркъ. Это — т, которые были изгнаны изъ своихъ домовъ ростовщиками или правительствомъ. Нкоторые путешественники говорятъ даже о ‘des fosses, creuses dans la terre’, но этого рода бдняковъ мн не случалось встрчать подъ Севильей. Зайдите въ пещеры — и вы убдитесь, что ихъ обитатели, также какъ и живущіе въ домахъ, сохранили врожденное благородство рчи, пріемовъ, что душ ихъ доступны самыя тонкія человческія чувства, что только мысль заснула у нихъ подъ вліяніемъ двойного рабства — хозяйственнаго и правительственнаго. Они васъ принимаютъ какъ дорогого гостя и отдаютъ въ ваше распоряженіе ‘все’ — что въ то же время значитъ ничего, ибо у нихъ нтъ никакого имущества, ‘часто даже воды нтъ въ этихъ унылыхъ и печальныхъ рвахъ и ямахъ’. Мы поняли, говоритъ Альмираль, весь синтезъ испанской исторіи со времени такъ называемаго возрожденія. Вся она сосредоточивается и воплощается въ двухъ величайшихъ личностяхъ кастильскаго творчества: Донъ-Кихот и донъ Хуан Теноріо. Этотъ народъ, одряхлвшій и выродившійся, но еще сохраняющій яркіе проблески силы и величія, отличавшихъ его въ молодости, — является именно рыцаремъ печальной фигуры, разбитымъ, побжденнымъ и въ конецъ изнурившимся, когда онъ возвратился въ уединеніе своей лачуги, чтобы дождаться въ ней смерти… Онъ весь ушелъ въ равнодушіе. Жизнь потеряла для него смыслъ съ тхъ поръ, какъ онъ не можетъ свершать рыцарскихъ подвиговъ… Въ то же время это и донъ Хуанъ, который въ шум и блеск пройдя Италію и Фландрію и всюду посявъ за собою печаль и отчаяніе, искупаетъ свои великія преступленія преждевременною старостью, причемъ единственнымъ утшеніемъ для него оказываются воспоминанія. И какія воспоминанія! О слезахъ, которыя онъ заставилъ проливать, о руинахъ, оставленныхъ имъ повсюду. Таковы нын народъ и правительство въ Испаніи!’ Замтьте, что это говоритъ кастилецъ, страстно любящій свою страну, оплакивающій родину какъ мать — паденіе которой у всхъ на глазахъ, отчего еще сильне и болзненне продолжаешь ее любить!..

Я уже упоминалъ о томъ, что, отнимая землю у крестьянъ и такимъ образомъ уничтожая разомъ благосостояніе сотенъ тысячъ людей, испанское правительство думало создать классъ среднихъ собственниковъ, воображало, что крупные помщики, громадныя имнія которыхъ до тхъ поръ лежали въ пуст — найдутъ, наконецъ, дешевыхъ рабочихъ и, разумется, обочлось во всхъ своихъ разсчетахъ. Андалузскіе Разуваевы и Колупаевы, зная продажность испанскихъ судій, сразу забрали обезземеленныхъ мужиковъ въ такія ежовыя рукавицы, что, спустя нсколько лтъ, т разбжались во вс стороны, предпочитая нищенство ихъ кабал. ‘Средніе’ владльцы, скупивъ участки земли, сдлались врагами окрестнаго населенія и, такъ какъ они думали загребать жаръ чужими руками, т. е. работать не сами, а нанимать другихъ — то и остались какъ раки на мели. Эти другіе, считая землю своею, а не ‘среднихъ’, къ послднимъ не идутъ вовсе и въ лучшихъ мстахъ Андалузіи такимъ образомъ образовались новые пустыри, что плюсъ съ прежними даетъ картину полнаго отчаянія и упадка. Только благодаря этому — въ округахъ Хереса-де-ла-Фронтера, Севильи, Утреры, Лабрики — сейчасъ же выросло общество ‘черной руки’, т. е. андалузскіе соціалисты. До сихъ поръ они главнымъ образомъ свивали свои гнзда въ городахъ. Невжественное и косное крестьянство не примыкало ни къ какой партіи, но за послднее время являются довольно грозные для существующаго на Пиренейскомъ полуостров порядка признаки начинающагося движенія. Дло въ томъ, что къ ‘mana negra’ примыкаютъ, кто-бы вы думали?..— попы: вдь и имъ пришлось плохо среди голоднаго крестьянства. А въ рукахъ у деревенскаго, и если позволено будетъ такъ выразиться, узднаго духовенства — вся ихъ паства. Во глав ‘черной руки’ въ Херес, какъ слышно, стоитъ священникъ, въ Лебрик — тоже. Масса сельскихъ попиковъ, которымъ среди обездоленнаго и обезземеленнаго крестьянства приходится плохо — тоже завербовываются въ члены этаго медленно, но прочно выростающаго общества. Люди, хорошо ознакомленные съ положеніемъ длъ, старожилы этихъ городовъ увряли меня, что взрывъ очень недалекъ и новая гражданская война не заставитъ себя ждать долго. Для правительства, прибгнувшаго къ такому безпримрному, архи-революціонному захвату чужого добра,— не остается даже утшенія назвать подобное возстаніе незаконнымъ. Лучше всего, что вмст съ духовенствомъ къ нему примкнуло и крупное дворянство. Въ самомъ дл, мн называли въ Утрер и Севиль нсколько важныхъ герцогскихъ и графскихъ именъ, обладатели которыхъ принимаютъ живйшее участіе въ дятельности ‘mana negra’.

Пользуясь тмъ, что мы до Севильи еще не дохали, позвольте мн сказать нсколько словъ объ этой провинціи. Старый халифатъ состоялъ изъ трехъ областей: Севильи, Кадиса и Хуэльвы. Ныншняя Севильская область занимаетъ точныя границы первой. Изъ земель, годныхъ къ обработк, эксплуатируется половина, т. е. изъ 800,000 арансадъ (aranzada = полугектару) всего 397,000. Изъ 333,000 арансадъ оливковыхъ плантацій, нкогда славившихся баснословными урожаями, теперь даютъ средніе и низкіе сборы 211,000 арансадъ, остальное, что называется, выгорло! Изъ 23,000 арансадъ виноградниковъ обрабатываются 19,000 — и то пришлыми людьми. Не правда-ли, какая ужасная картина запустнія? Оливковое дерево Андалузіи, красоту и мощь котораго воспвали арабы, также измельчало до того, что населеніе считаетъ басней разсказы историковъ о прежнихъ масличныхъ великанахъ. Оно одно осталось здсь представителемъ нкогда покрывавшаго значительную часть Андалузіи лсного царства. Дубы и сосны, ‘державшіе воду’, исчезли съ лица ея земли, а оливки, рдкія и малорослыя, уже не притягиваютъ къ себ влаги. Отъ пятидесяти до шестидесяти дождливыхъ дней въ году недостаточны для растительности. Качества земли теперь таковы, что для нея это орошеніе именно какъ съ гуся вода. Пронесутся бурные потоки — и опять все сухо. Лтомъ дождей не полагается вовсе. Въ август совсмъ не кстати вдругъ проносятся грозы, считающіяся бичемъ для оливокъ. Не дай Богъ, чтобы на горахъ слишкомъ сталъ таять снгъ. Это — истинное бдствіе для страны. Не просачивающаяся въ землю вода бурными разливами захватываетъ деревни и села, уничтожая ихъ иногда почище палу. Въ низинахъ у ркъ, гд застаивается вода — другое бдствіе. Отъ нихъ по громадному радіусу распространяются лихорадки. горячки, тифъ. Въ низовьяхъ Гвалдалквивира въ прошломъ году — послдній прошелъ истинною карою Господней. Были деревни, гд вымерла треть ихъ населенія. Есть мста, названія которыхъ можно принять за довольно-таки жестокую иронію. Такъ, напримръ, ‘сады халифа’ близь Картамы, являются полною міазмовъ, зараженною ямой, откуда бжало все населеніе, ‘уголокъ рая’ около Севильи обезлюдлъ потому, что въ послднія пятьдесятъ лтъ перемежающаяся лихорадка тамъ не переводилась. ‘Долина лилій’, около Вильянуэва, въ сущности является долиною болотныхъ огней. Въ дйствительности, нкогда при арабахъ вс эти мста и были чудными ‘садами’, уголками рая, долинами лилій, и т. д., но мднолобые конквистадоры, изгнавшіе мавровъ, замнить ихъ не могли. Потомъ хотя испанскіе короли и хотли пріурочить людей къ почв, давая имъ за это дворянство, все равно, пустыри росли и на запущенной земл, какъ на тл брошеннаго на произволъ судьбы больного, пошли лишаи, промоины, подтеки… Я, попавъ въ такую долину лилій, не зналъ какъ мн выбраться оттуда. Уроженецъ Кавказа, привыкшій къ лихорадкамъ, я, чтобы спастись отъ нихъ, въ этомъ царств лилій, долженъ былъ принимать хину, въ количеств годномъ для быка… Жаль видть по всему этому пространству слды удивительныхъ ирригаціонныхъ работъ арабовъ. Какая сть канализаціи была у нихъ, какое удивительное орошеніе создано было этими ‘африканскими дикарями’, какъ презрительно называли ихъ грубые и глупые готы. Уничтоживъ это крпкое наслдство, конквистадоры и сами начали вымирать на пустомъ мст. Герцогъ Монпансье возстановилъ у себя въ садахъ Санх-Тельмо только часть старыхъ арабскихъ оросительныхъ сооруженій и точно чудомъ у него изъ земли ползли такіе растительные великаны, что на дл убждаешься, какимъ была и могла-бы еще быть Эдемомъ — Андалузія, если-бы у мадридскихъ правителей было побольше мозгу въ голов и любви къ народу въ сердц…

Жара здсь лтомъ стоитъ невыносимая. Даже привычные къ ней андалузцы отмчаютъ нкоторыя мста, славящіяся ею. Такъ, напримръ, Эсиха (Ecija) здсь называется Garten de la Andalucia (печь Андалузіи). Про эсихцевъ говорятъ, что у нихъ ‘головы сварены въ крутую’, какъ яйца солнцемъ. О населеніи гвадалквивирскихъ низинъ установилось мнніе, что у нихъ ‘огонь течетъ по жиламъ’. Севилья, хотя Жермонъ де Лавинъ и утверждаетъ противное, поставлена въ лучшія условія. Тутъ прохладне, и кром того, какъ только солнце склоняется къ горизонту — съ запада, сверо-запада или юго-запада — начинаетъ ‘дышать море’ такою чудною свжестью, что самые толстокожіе нмцы-путешественники и т ощущаютъ невольно ‘блаженство жизни’. Этотъ легкій, освжающій, нжный, какъ прикосновеніе локона втерокъ, называется ‘marea’. Сотни андалузскихъ поэтовъ посвятили ему свои стихи, а Ферналь де Кастро напечаталъ даже цлый томикъ ихъ подъ этимъ заглавіемъ. Зима въ Севиль, какъ это ни странно, довольно суровая, разумется для этой широты. На французской и лигурійской ривьер, по всему побережью отъ Генуи до Неаполя, гораздо тепле. По утрамъ термометръ въ Севиль часто падаетъ до нуля, и въ полдень въ декабр и январ рдко подымается выше 10^о по сентиграду. Неопытные врачи посылаютъ сюда грудныхъ больныхъ, — что для послднихъ является неминучею гибелью. Всякаго рода ‘пульмоніи’ здсь развиваются съ ужасающей быстротою, хотя разумется медленне, чмъ въ Мадрид. По мстной пословиц он ‘даютъ человку время распорядиться совстью и длами’. Нервнымъ людямъ и золотушнымъ здсь тоже не мсто зимою, а склонныхъ къ рахитизму и близко подпускать нельзя. Когда-то при арабахъ Севилья дйствительно славилась цлебнымъ воздухомъ, но кастильцы ухитрились и его испортить. Весною въ Севиль опять-таки прізжему приходится держать ухо востро. Здсь говорятъ: ‘отъ мадридскаго чиновника и севильской лихорадки ничмъ не избавишься’. Какъ только запахнетъ цвтами и съ рчныхъ низинъ разнживающая волна пропитаннаго влагою воздуха потянется къ городскимъ улицамъ — аптекари утраиваютъ, учетверяютъ обычные запасы хинина и эвкалиптуса, а гробовщики, точно лакомъ покрываются отъ радости. Осенью та же лихорадка вознаграждаетъ докторовъ, фармацевтовъ и гробовщиковъ за лтній постъ. Обездомленное населеніе, спящее на земл, питающееся сырыми фруктами, мретъ весною и осенью, что называется, въ повалку. Жаль видть являющихся въ городъ поселянъ въ это время, — зеленые, въ подтекахъ, дрожащіе отъ лихорадокъ, съ воспаленными глазами — точно кошемаромъ охватываютъ они, когда попадешь къ нимъ за Гвадалквивиръ… Разспросите — все это потомки нкогда счастливыхъ людей… Какъ-то я былъ въ Мадрид у Кастелара. Талантливый импровизаторъ парламентскихъ скамей мечтательно и безъ всякаго знанія дла устраивалъ судьбы ‘обездоленныхъ русскихъ’. Нисколько не скрывая нашихъ отечественныхъ золъ, я вспомнилъ бдствующихъ андалузцевъ, и намекнулъ на нихъ. ‘Зевсовъ орелъ’, какъ называютъ его поклонники, мгновенно нахмурился, и затмъ скороговоркою отвтилъ: ‘Да, знаете, у насъ что-то толковали объ этомъ въ кортесахъ, даже при мн, но мы были заняты въ это время другими, боле важными культурными длами’. Это что-то заключалось въ запрос, ‘на какомъ основаніи у крестьянскихъ общинъ отнята земля и почему за недоимки продаются дома — послднее прибжище бдняковъ’. А ‘культурныя дла’, боле важныя, состояли въ учрежденіи испанской академіи художествъ въ Рим!..

Несчастная Андалузія! Страна, которая должна-бы кипть молокомъ и медомъ. Она такою и была нкогда! Арабы разрабатывали въ Сіерр-Морен серебро, желзо, мдь, свинецъ. Теперь — посл даннаго промежутка времени, это начинается опять, но только благодаря тому, что для эксплуатаціи подобныхъ богатствъ образовались французскія компанія. Населеніе до того отвыкло отъ дла, что на первыхъ порахъ пришлось и простыхъ рабочихъ доставлять изъ горныхъ округовъ Франціи. Къ старому рудничному длу иностранные предприниматели скоро присоединили добываніе угля и гранита. Испанцы сами вздумали, было, разрабатывать серебрянные рудники Касальи (Cazalla) и Альмадена, и разумется по простот души. Наука и инженеры были упразднены. Рыли землю во всхъ направленіяхъ, кто во что гораздъ, заваливали и душили другъ друга, и въ конц концовъ побросали еще богатыя залежи за невозможностью рыться боле въ этомъ лабиринт. Только въ рукахъ у французовъ дло это принимаетъ правильный видъ и посл нсколькихъ лтъ убытка начинаетъ приносить нкоторый доходъ. Инженеръ, который водилъ меня по Альмаденскимъ рудникамъ, съ негодованіемъ говорилъ цро испанцевъ:

— Помилуйте, они серебро принимаютъ за жолуди, всю землю перерыли рылами на двадцать семь верстъ по радіусу. Совершенныя свиньи! заканчивалъ онъ, красня отъ досады.

Свинца здсь и до сихъ поръ масса, несмотря на то, что куда ни сунешься всюду встрчаешь слды его разработки даже римлянами. Повришь народной легенд, что ‘свинецъ ростетъ въ земл’,— ужъ слишкомъ чудовищны его залежи! Въ дв тысячи лтъ не могли истощить его. Но ныншніе испанцы все-таки не догадались сами заняться дломъ, а дождались англичанъ и нмцевъ. Безсмысленне существующаго здсь порядка трудно что нибудь даже придумать. Весь металлъ, добываемый такимъ образомъ, отсылается въ Англію изъ Андалузіи, а для своихъ потребностей Испанія по дорогой цн выписываетъ свинецъ изъ Франціи. Львиная доля барышей со всхъ этихъ рудниковъ, залежей, ломокъ — идетъ иностранцамъ. Андалузцы участвуютъ въ дл только какъ рабочіе — даже надсмотрщики изъ заграницы! Въ качеств поденщиковъ они на самыхъ трудныхъ отдлкахъ не получали боле двухъ песетъ (песета = двадцати пяти коп. золотомъ) въ день. Чмъ и какъ они живутъ — можетъ недоумвать только человкъ, не бывавшій здсь. Потому что андалузцу нужны солнце, гитара въ праздникъ, пляска, бой быковъ, а безъ хлба онъ легко обойдется. Въ сосдней съ Севильей провинціи Хутв (Huetva) по ріо-Тинто — великолпныя залежи желза и другихъ металловъ и он опять-таки разрабатываются англичанами, нмцами, французами, а Испанія необходимое для нея желзо получаетъ изъ Германіи. Какъ логически объяснить это?.. Я сначала самъ пытался, но потомъ опустилъ руки. Никакого человческаго оправданія не придумаешь, просто Cosas de Espana. Правда, андалузцамъ въ Севиль принадлежали еще недавно фаянсовыя фабрики Тріаны. Кстати-же вокругъ города много чудесной фарфоровой глины — но, увы! Теперь вс эти ‘національныя’ заведенія только номинально числятся за испанцами. Настоящими ихъ владльцами являются нмцы и опять англичане. Запущено здсь все, что только можно запустить, и запущено по-кастильски, въ полномъ смысл этого слова. Кастилецъ съ его фанатически сверкающими зловщими глазами, съ худымъ и нервнымъ лицомъ — до сихъ поръ точно живетъ во времена Карла V, когда солнце не заходило въ его владніяхъ. Кастильцу и теперь кажется, что онъ большой баринъ, и поэтому вс двери у него настежъ. Разумется, все его настоящее червонное золото — въ земл и на земл переходитъ въ боле умлыя и ловкія руки. Кастилецъ совершенно неспособенъ къ правильной практической дятельности. Онъ не мирится съ настоящимъ упадкомъ своей страны, но вовсе не желаетъ работать, чтобы поднять ее. О скромной высот — до которой можно было-бы довести благосостояніе края, онъ не думаетъ, ему подавай опять Америки, Индію и еще чортъ знаетъ что, и непремнно сразу! На меньшемъ онъ не мирится и дешевле уступить не желаетъ, а такъ какъ исторія ему не даетъ этого, то онъ и изображаетъ до сихъ поръ того гидальго, котораго съ такимъ глубокимъ юморомъ нарисовалъ когда-то Кеведо, т. е. завернувшагося въ роскошный плащъ и только. Подъ плащомъ — голое тло. Ни штановъ, ни камзола, ни блья. До сегодняшняго дня вся Испанія такова. Разумется, я исключаю изъ этого Валенсію, Каталонію и Бискайю, но назовите каталонца и бискайца испанцами они обидятся серьезно и вознегодуютъ на васъ!..

Природа Севильской провинціи дала великолпную систему водяныхъ путей сообщенія. Гвадалквивиръ можетъ быть доступенъ для пароходовъ отъ устья до Кордовы, но они ходятъ только до Севильи на 112 верстахъ, вс же остальныя 471 версты — не видятъ даже парусныхъ, плоскодонныхъ судовъ. Для улучшенія фарватера еще недавно можно было употребить небольшія средства и среднее умнье. Теперь на то и другое нужны десятки милліоновъ, а съ каждымъ годомъ ‘засоръ’ рки ростетъ съ ужасающей быстротою. И вотъ кортесы возбудили вопросъ объ этомъ. Кастеларъ произнесъ прекрасную рчь, въ которой весьма поэтически изобразилъ, какъ счастлива будетъ страна, когда не только по Гвадалквивиру, но и по его притокамъ, Хенильо, восптому арабами, Корбонесу, прелестной Гуадаир начнутъ плавать суда и пароходы. Онъ нарисовалъ картину такого Эдема, что вс его слушали, зажмурясь… Я думаю ни одинъ арабскій поэтъ не создавалъ подобныхъ образовъ, не находилъ столь яркихъ и изящныхъ сравненій… Когда онъ кончилъ — вскочилъ неистовый Ромеро Робледо и воскликнулъ:

— И говорятъ, что мы нищіе, а у насъ вотъ какія есть сокровища!

Бдному ‘андалузскому быку’, какъ его называютъ здсь, почудилась фантазія Кастелара уже осуществленною и онъ не былъ въ этомъ отношеніи исключеніемъ. Другіе тоже… По крайней мр, когда черезъ два года опять поднялся вопросъ объ этомъ, то депутаты съ негодованіемъ протестовали:

— Помилуйте, чего хотятъ эти безпокойные севильцы. Мы сдлали все. Кастеларъ говорилъ такъ хорошо — и они должны быть теперь счастливы!..

Но севильцы счастливыми признать себя не хотятъ.

Такъ и вся Испанія одурманивается въ мір фантазій… Для нея жизнь — какая-то шехеразада. Они здсь на яву видятъ сны и когда дйствительность довольно-таки сурово напоминаетъ имъ о себ, они гордо завертываются въ свои плащи (сара) и поворачиваются къ ней спиною. Это называется у нихъ кастильскою флегмой — flema castillana.

Въ цломъ мір нтъ такого льна и такой конопли, какіе ростутъ въ Андалузіи, но какъ ни старались поселившіеся здсь французы заставить разводить ихъ, это имъ ршительно не удалось. Если испанецъ берется за какое-нибудь производство, то ему нуженъ, вопервыхъ, большой, а во-вторыхъ, быстрый барышъ. Поэтому т, каторые промышляютъ здсь землей — все готовы бросить, чтобы завести табачную плантацію. Эта окупается сейчасъ. Ему дла нтъ до того, что табакъ оставляетъ посл себя никуда негодную почву, до посл — онъ надется какъ-нибудь вывернуться, и въ это посл — хоть трава не рости… Изъ послдующихъ моихъ очерковъ будетъ видно, что вс капиталы здсь создались поставками на казну, на армію и т. д., причемъ вс эти поставки при пособничеств мадридскихъ канцелярій сдланы мошенническимъ способомъ. Рядомъ милліоны наживаются англичанами, нмцами, французами, правильнымъ и упорнымъ, производительнымъ трудомъ, но испанцу не надо этого. Ему этотъ милліонъ нуженъ сразу, а сразу — можно его добыть надувъ кого-нибудь. Кого же здсь надуешь — разумется народъ и это козлище отпущенія отдувается за все и про все… При корол Хуан II, въ Севильской провинціи было 13,211 мастерскихъ шелковыхъ, шитыхъ серебромъ и золотомъ матерій, парчей, церковныхъ утварей. Теперь и просто шелковыя фабрики считаютъ единицами. Arte de la seda (шелковое искусство) по просту шелковое производство въ послднее время начинаетъ воскресать, но все-таки на сто прежнихъ мастерскихъ теперь не укажешь и одной.

Упадокъ и вырожденіе везд и во всемъ!

Тмъ не мене какова-бы ни была Андалузія, но когда оставишь за собою Сіерру-Морену съ Кастиліей позади, кажется, что попалъ въ рай. Готы южне этихъ горъ смшались частію съ маврами. Отсюда и типъ населенія лучше: мягче, привтливе, и самая страна хотя и въ період величайшаго своего упадка, но все-же ее нельзя сравнить съ адомъ сверныхъ и среднихъ провинцій Испаніи. Тамъ кажется, что ихъ до сихъ поръ отъ свта, свободы, отъ всего, чмъ красна жизнь, заслоняетъ угрюмый призракъ Филиппа II. Въ Андалузіи — умираютъ, но жизнь еще теплится, и можетъ случиться чудо, которое и воскреситъ испанскій югъ. Кастилія уже погребена, и если катаклизмы порою и выбрасываютъ на ея поверхность трупы старыхъ готовъ, то все-таки это — трупы и толку отъ нихъ никакого. Жизнь Мадрида — жизнь гальванизированнаго мертвеца. Она судорожна, безпорядочна, безсмысленна… Жизнь Севильи — это скоре пиръ во время чумы. Все здсь знаетъ, что оно неумолимою Немизидою приговорено къ смерти и старается только какъ можно веселе провести послднія оставшіяся ему мгновенія жизни. Разумется, для того, чтобы придти къ этимъ нерадостнымъ заключеніямъ, необходимо подольше пожить здсь и познакомиться съ выводами и изслдованіями добросовстныхъ испанскихъ писателей. Понять cosas de Espana особенно трудно, потому что нтъ народа, который былъ-бы о себ боле высокаго мннія, чмъ испанцы. Это въ полномъ смысл слова край горделиваго помшательства. Здсь — разъ узнаютъ въ васъ писателя,— вс заинтересованы въ томъ, чтобы дать о своей стран наиболе высокое понятіе. Вы наткнетесь на одни казовые концы, вамъ любезно предлагаютъ письма въ другіе города — и все время, такимъ образомъ, вы находитесь среди какой-то балетной постановки. Вашъ восторгъ одушевляетъ кому вы рекомендованы и въ заключеніе вы совершенно оказываетесь подавлены яркостью декорацій, эффектнымъ mis-en-sc&egrave,ne, любезностью окружающихъ, а настоящая дйствительность ускользаетъ отъ васъ, какъ она ускользнула отъ талантливаго де-Амичиса и многихъ другихъ писавшихъ объ Испаніи…

Когда мы впервые подъзжали къ Севиль — я такъ долго и пристально отъискивалъ ее на горизонт, что только въ золотистомъ блеск заката показался какой-то розовый миражъ, я не поврилъ, что это именно и есть ‘жемчужина Андалузіи’, какъ ее звали арабы. Слишкомъ уже онъ былъ очарователенъ, не врилось въ то, что онъ останется, а не погаснетъ вмст съ безоблачнымъ днемъ. Но чмъ ближе подходилъ нашъ поздъ, тмъ Севилья выступала все ярче и ярче. Подъ этимъ прощальнымъ свтомъ ея блые дома и дворцы казались изваянными изъ коралла, а знаменитая Хиральда — изящный силуэтъ которой виситъ надъ городомъ, вся была охвачена рубиновымъ блескомъ… На чистомъ неб Бетики — городъ теперь обрисовывался весь цльный, манящій, красивый — до такой степени похожій на то, чего ожидалъ, что воображеніе невольно начинало работать въ романтическомъ направленіи. Казалось, довольно только выйти тамъ на улицу, чтобы встртить завернутаго въ плащъ донъ Хуана, поднять голову, чтобы на балкон показалась Розина… Скоро блеснулъ желтоватый Гвадалквивиръ, который здсь и не шумитъ, и не бжитъ вовсе, а медленно струится тихоней къ югу Кетари, онъ такъ огибаетъ городъ, что надъ нимъ и балконовъ нтъ! Такъ что если Севильскія Инезильи и продваютъ ножки сквозь чугунныя перила, то въ весьма почтительномъ разстояніи отъ этой рки, для чего он не скидаютъ, а напротивъ надваютъ мантильи… Золотисто-розовый призракъ Севильи какъ-то нежданно надвинулся на насъ. Хиральда на безоблачномъ неб исчезла, за то выступили блые дома Тріаны, прославленной какъ гнздо гитанъ… Какъ-то разомъ тепло на душ стало. Что-то радостное, праздничное охватываетъ васъ… Мечты молодости — на зло годамъ — начинаютъ осущестиляться, да и годы куда-то уходятъ, потому что опять начинаешь чувствовать приливъ жизни и свжести… Скоро поздъ длаетъ поворотъ. Тутъ онъ сжатъ ркою и деревьями las dalicias, за которыми закатъ уже настоящимъ огнемъ охватываетъ черныя старыя стны, помнящія времена Рима, и блые плоскокровельные дома, глядя на которые, невольно думаешь: да полно, ушли-ли отсюда мавры, не налгали-ли на всхъ этихъ Фернандовъ, Альфонсовъ и Филипповъ? Можетъ быть они вовсе не изгоняли благородное племя и оно преспокойно живетъ за этими ласкающими взглядъ фасадами…

Улицы Севильи встртили насъ какой-то фантасмагоріей поэтическихъ, уставленныхъ цвтами патіо (patio — дворикъ), съ дивными посреди ихъ кристальными струями фонтановъ, манили перспективами блыхъ домовъ, на которые ложились совсмъ синія тни, силуэтами необыкновенно граціозныхъ женщинъ, вскидывавшими на насъ по привычк большими, такими большими, что на первыхъ порахъ только ихъ и замчаешь глазами. Вечеромъ выходитъ все населеніе на улицу… Сіеста кончилась — оно было необыкновенно оживленно, говорливо, шумно… Цльныя площади (ихъ здсь сто одиннадцать) кипли пвучею, смющеюся толпою…

— Знаете… Это они услышали, что мы идемъ и нарочно высыпали… Хотятъ дать намъ преувеличенное понятіе о своемъ многолюдств! смясь проговорилъ мой спутникъ.

— Примите же позу повеличаве…

То и дло вспыхивали по сторонамъ псни. Слышался нервный звонъ гитаръ… Я вспомнилъ, что это осталось единственнымъ утшеніемъ для бдныхъ, обнищавшихъ гидальго. Не даромъ они говорятъ: ‘Quien canta, sus males espanta’, т. е. кто поетъ — тотъ пугаетъ бду… Чмъ ближе мы были къ центру города, тмъ звуки клавишей все больше и больше покрывали струнные напвы гитаръ. Увы! Въ Испаніи фортепіано также убиваетъ гитару, какъ парижская шляпка — мантилью. Въ этомъ послднемъ Севилья, впрочемъ, консервативне. Ея morenas (смуглянки) ни за что не хотятъ разстаться съ черными или блыми кружевами мантильи. Он съ такимъ небрежнымъ изяществомъ набрасываютъ его на свои смоляныя головки, въ густые волосы которыхъ неизбжно вколоты цвты, что парижская шляпка въ данномъ случа была-бы нарушеніемъ всякихъ законовъ красоты.

Блыя улицы, синія тни, арабскіе фасады дворцовъ, мавританскія арки, прислонившіяся къ старымъ готскимъ стнамъ, порою тонкій, изящный силуэтъ пальмы, очаровательныя женщины, церкви, передланныя изъ старыхъ мечетей, римскіе каменные Собакевичи, на которыхъ калифы точно набросили африканское покрывало, — арабесокъ и изразцовъ. Голова кружилась на первыхъ порахъ отъ всей этой роскоши новыхъ впечатлній… Какъ Эскоріалъ отразилъ на себ мрачную и прямолинейную злобу Филиппа II, какъ Бургосъ воплотилъ въ себ католическую идею, выросшую на здшней суровой почв, а Альхамбра — мусульманскую поэзію, развернувшуюся среди природы, напоминающей уголокъ далекаго Ливана, какъ Толедо является чисто готскимъ жилымъ музеемъ — такъ Севилья гармонично соединила въ себ, казалось, непримиримыя противоположности: Европу и Африку, христіанство и исламъ, инквизиціонные ужасы Торквемады съ нжною прелестью мавританскихъ розъ и садовъ, аскетизмъ и сладострастіе Петра Жестокаго и донъ Хуана, кровь и любовь, застнки св. Эрмандады и las Delicias надъ Гуадъ-Эль-Кебиромъ… Смотришь и не знаешь, на какихъ сравненіяхъ остановиться. Навертываются старыя. Блая Севилья — въ темномъ пояс римскихъ тогъ является доньей Анной подъ затворами Командора… Къ ея блымъ домикамъ такъ и льнутъ причудливо извитые желзные балконы, какъ закованный въ кольчугу рыцарь къ своей избранниц. Невольно обгаешь ихъ взглядомъ и ищешь, не виситъ ли откуда нибудь шелковая веревка — но должно быть еще рано. Влюбленные ждутъ ясной ночи и яркаго мсяца!..

Какая-то проходившая мимо гитана швырнула моему пріятелю цвтокъ.

Онъ готовъ былъ выпрыгнуть изъ коляски. Едва мн удалось удержать его за хвостъ, т. е. за его пальто.

— Помилуйте, да вдь это чистая Карменъ, — порывался онъ въ пространство.

— Чистая или не чистая, все равно, да и Карменъ здсь кусаются. Вы сюда посланы нкоторымъ образомъ съ государственными цлями!— намекнулъ я на его командировку изъ одного спеціально-ученаго учрежденія.

— Ну, вотъ! Министерству до меня нтъ никакого дла… А Испанія — сами вы слышали — страна любви.

— Только не для насъ съ вами!.. У нихъ на это и своихъ много… А при этомъ я дольше васъ здсь и нсколько знаю страну. Не думайте, что вы можете баловаться по-парижски… Вы читали Хосе-Сорилью?

— Это еще что такое?

— Поэтъ. Онъ вотъ какъ опредляетъ испанскихъ женщинъ, — и я ему прочелъ свой переводъ:

Какъ цвтъ весенній, чистый, кроткій,

Подъ листья прячется въ поляхъ —

Такъ за желзною ршеткой

Шалунья кроется въ потьмахъ…

Цвтъ полевой — сорветъ прохожій,

Но, — берегитесь нашихъ двъ:

Он — нжны, какъ ангелъ Божій,

Но и страшны, какъ Божій гнвъ!..

На первыхъ порахъ намъ предстояла крайне непріятная забота найти себ помщеніе.

Былъ сезонъ ‘феріи’ {Feria — ярмарка, когда Севилья живетъ двойною и тройною жизнью. Съ этимъ совпадаетъ Semana Santa — Страстная недля. Они именно святою называютъ не недлю Пасхи, а страстную. Такимъ образомъ именно въ это время совершаются здсь вс религіозныя процессіи. Прим. автора.}, на который съзжается сюда вся Испанія — не считая цлыхъ стадъ англичанокъ и американокъ. Въ обыкновенное время здсь вы отдохнете отъ скверныхъ гостинницъ Мадрида и всей остальной Кастиліи. Севилья справедливо славится своими — но въ ферію отложите попеченіе о чемъ нибудь очень хорошемъ и берите первое попавшееся. Мы здили отъ одного отеля къ другому и всюду въ подъздахъ насъ встрчали ихъ хозяева съ столь высокомрнымъ и торжествующимъ видомъ, что и безъ словъ было ясно: все занято. Заняты чердаки, подвалы. Комнаты лакеевъ отданы за баснословную цну. Салоны обращены въ номера, прізжіе ночуютъ на билліардахъ!

— Возьмемъ помщеніе тамъ, гд есть патіо!— мечталъ вслухъ мой спутникъ.

— Возьмемъ что достанемъ! охолаживалъ я его.

Ночь уже была на двор, когда, наконецъ, въ отел Витторіа хозяинъ самъ выбжалъ къ намъ на встрчу.

— Изъ этого я заключаю, что здсь есть еще свободныя комнаты.

Грязная лстница, номера, въ которыхъ врно стояли андалузскіе быки, а не люди жили! Сору цлыя углы, на стнахъ ландкарта, отъ сырости, воздухъ точно въ больниц, полы со щелями, въ окнахъ разбиты стекла, и одно совершенно, какъ въ Россіи, въ мщанскихъ домишкахъ — подушкою заслонено.

— Сколько стоитъ эта… хотлъ было я прибавить ‘мерзость’.

— Тридцать франковъ въ день…

Пріятель было вспыхнулъ, но я поспшилъ крикнуть:

— Беремъ, беремъ!..

И были вознаграждены за это.

Ночью — накрапывалъ дождь и я имлъ удовольствіе видть посреди улицы Calle Magor — англичанина, возсдавшаго на своихъ сундукахъ, какъ Марій на развалинахъ Карагена. Онъ распустилъ надъ собою зонтикъ и такъ дожидался утра. Надо сказать, что въ столь интересномъ положеніи я вовсе не замтилъ на его лиц свойственнаго этой націи высокомрія. Напротивъ, онъ смотрлъ умоляюще на прохожихъ.

— Вы еще у меня дешево платите! великодушничалъ хозяинъ.

— Ну, вотъ, дешево, ворчалъ пріятель.

— Да! Суньтесь-ка въ Fonde de Europa — тамъ по сто франковъ въ день дерутъ.

Наша комната оказывалась ниже почвы, столовая кишила такими проходимцами, что хозяина можно было заподозрть въ содержаніи воровской шайки, къ тому-же мы были вдь теперь въ стран Ринконето и Кортадильо — незабвенныхъ героевъ Сервантесовскаго разсказа… Лакей, бритый какъ тореро, и нахальный, какъ Лепорелло, считалъ своей обязанностью на нашихъ глазахъ пробовать всякое блюдо. Мой пріятель бсился, я успокоивалъ его: честный Пико (таково было его имя) хочетъ доказать, что предлагаемыя намъ яства не отравлены.

— Послушайте, насъ ночью не заржутъ? съ комическимъ опасеніемъ спросилъ меня спутникъ.

А что ночь уже наступила — доказывалъ все возроставшій шумъ на улицахъ…

Или лучше не шумъ — а шумы: потому что здсь они слдуютъ въ строгой постепенности. Сначала слышны пніе и музыка, потомъ къ этому присоединяются пляски… Когда все это стихаетъ — начинаютъ вокализировать серено {Sereno — ночной сторожъ.} свое:

Ave Maria Purissima…

Три часа… Ясно…

Или ‘три часа — дождливо’, смотря по обстоятельствамъ. Только что кончаютъ серены, подымается невыносимый гвалтъ мужиковъ — до разсвта являющихся въ Севилью искать работы или доставляющихъ на ея рынки зелень. За мужиками орутъ ослы и звенятъ колокольцами и бубенчиками мулы. Успокоются они — вы радостно смыкаете глаза, наконецъ-де дадутъ выспаться, какъ подымается невообразимая трескотня.

— Что это? срываетесь вы и бжите къ окну.

Увы!.. Мальчишки бгутъ въ школу и бьютъ въ бубны, въ петенеро, въ кастаньеты, стрляютъ пистонами, рвутъ хлопушки… Пронесся этотъ ураганъ, моментально улицы наполняются разнощиками!.. Рыба изъ Кадиса, ацардіента изъ Константины, сласти изъ Аликанте, зелень изъ Утреры, башмаки изъ Лебрихи, устрицы изъ Пуэрты Санта Марія, соленая треска изъ Сантандера, ножи изъ Гибралтара, навахи изъ Толевро… Въ какіе нибудь полчаса вы ознакомитесь со всмъ, чмъ только торгуетъ Севильская улица и отъ души ее проклянете…

Лучше всего если вы выучитесь длать то, что длаетъ вся Севилья.

Спятъ во время сіесты отъ одиннадцати утра до четырехъ пополудни, а вн этого времени сами пойте, шумите, безумствуйте, памятуя, что съ волками жить, по волчьи выть и еще, что въ чужой монастырь со своимъ уставомъ не ходятъ! Да оно и веселе.

Я какъ-то сказалъ объ этомъ Пико, тотъ даже изумился.

— Вы, сеньоръ-кавальеро, это называете шумомъ… Да наша Севилья нынче умерла.

— Какъ умерла?

— Такъ, какъ умираютъ! И онъ живописно наклонилъ голову на бокъ и положилъ ее на ладонь.— Вотъ какъ! Прежде она жила точно… Ни у кого барабанныхъ перепонокъ не было.

— Что?

— Вс перелопались отъ шуму!

Я даже поднялся отъ изумленія. До такихъ преувеличеній не доходилъ знаменитый пріятель великаго Тартарена, Бомпаръ.

— Вс барабанные перепонки!

— Ни одной не осталось. У одного англичанина уцлла, такъ его бгалъ смотрть весь городъ.

— А у васъ есть? Пришелъ я наконецъ въ себя.

— У меня?.. У меня потомъ выросла! вывернулся онъ изъ затруднительнаго положенія.

Андалузцевъ надо знать, передъ ихъ ‘тарасконадами’ спасовалъ-бы даже и великій Тартаренъ.

II.
Блый городъ.— Странички изъ прошлаго.— Геркулесъ, Юлій Цезарь, мавры, Донъ Педро жестокій и Марія Падилла.— Арабскіе халифы.— Мусульманская республика въ Севиль.— Изгнаніе мавровъ.

Блый городъ — дйствительно блый. Все необыкновенно бло — дома, улицы, площади, церкви, дворцы. Бло и тепло, и кротко, и такъ ласкаетъ взглядъ, что не успешь здсь пробыть недли, какъ смотришь, сердце уже приросло къ этому блому, подъ темно-синимъ небомъ, городу… На своихъ далекихъ узкихъ улицахъ онъ охватываетъ такою идиллистическою прелестью, такою чудною сказкою вютъ вс эти балконы, ршетчатыя окна, плоскія кровли съ террасами, заставленными цвтами, такъ нжно и мягко лазурныя тни ложатся на блыя стны, такъ стройно колышутся надъ нимъ — гостьи, теперь уже недалекой, Африки, — пальмы, что потомъ на нашемъ холодномъ свер, какъ только вспомнишь Севилью — точно жаромъ пахнетъ на тебя!.. Севилья не только заставляетъ думать о ней — она снится, грезится, миражемъ въ явь воскресаетъ. Этотъ бракъ Европы съ Востокомъ, удивительная мозаика — пламенныхъ восторговъ католицизма съ наивною поэтическою легендою халифатовъ, сдлалъ изъ Севильи нчто совершенно особенное, чего вы не увидите нигд въ другомъ мст. Здсь все было свое — начиная съ эпохи Возрожденія, которая въ Севиль не слдовала, какъ во всемъ остальномъ мір, греческимъ или римскимъ образцамъ, а выросла на почв ислама и арабизма стройно, воздушно и легко — какъ изъ нея же поднялись тонкія неподражаемыя мавританскія арки подковами. Сегодняшняя дйствительность исчезаетъ, когда присмотришься къ городу. Она кажется призракомъ, изъ-за нея выступаетъ настоящій городъ — городъ Сейдъ-эль-азиса, аль-Мансуры, Зораиды… И не только выступаетъ: онъ охватываетъ васъ отовсюду, нжно втягиваетъ въ себя, такъ что вы сами начинаете тутъ мыслить и чувствовать, какъ мыслили и чувствовали нсколько сотъ лтъ тому назадъ. Севилья осталась почти такою-же, какою она была во времена арабовъ. Смотришь на нее и кажется, что они только вчера ушли и сегодня вечеромъ вернутся назадъ. Особенно сильно и выпукло это впечатлніе въ лунную ночь. Шумъ и суета — въ центр около Plaza Nueva. Въ глухихъ улицахъ — тишина… Блые дома такъ и вырзываются въ голубомъ царств мсяца… Тутъ ужъ совершенно нелпой, невозможной, оскорбляющей чувство справедливости, понятіе о красот кажется испанская дйствительность… Если изъ-за какого нибудь мирадора и послышится псня, то отъ нее на васъ пахнетъ Сиріей, Египтомъ, Триполи — чмъ хотите, только не Мадритомъ, не обезличенной, нивелированной и нивелирующей все условною культурой, которую такія страны, какъ Испанія, заимствуютъ у Европы. Олеографія самая лучшая всегда противна и оскорбительна, а Мадритъ — олеографія плохая. Севилья осталась тою-же арабскою красавицею, какою и была — и въ несравненную, задумчивую андалузскую ночь она живетъ старою сказкою, знать не зная ничего, что здсь случилось посл аль-Мансуры и другихъ халифовъ… Я цлые часы шатался въ это время по городу, выходилъ къ Гуадъ-Эль-Кебиру, за которымъ разстилались сады Зораиды, и точно сотни призраковъ бжали рядомъ со мною, заглядывали мн въ глаза, шептали на ухо о быляхъ, почти исчезнувшихъ теперь изъ людской памяти… Арабская Хиральда издали, видимая здсь почти отовсюду, вставала безмолвнымъ свидтелемъ и памятникомъ счастливой эпохи мавровъ… Нкоторыя изъ этихъ былей пожалуй назовутъ вымысломъ, но какой вымыселъ можетъ быть чудесне этой дйствительности — этой мраморомъ, камнемъ, бронзой разсказанной Шехеразады…

Вы не шутите съ Севильей. Ей королевскими повелніями въ разныя времена присвоены титулы подлинне, чмъ у любого нмецкаго герцога. Во первыхъ, она — la muy noble (благороднйшая), muy leal (законнйшая), muy heroica (весьма героическая), muy fedel (врнйшая) и iuvicta (непобдимая — вроятно потому, что не было такого врага, который-бы ее не бралъ съ бою и безъ боя). Во вторыхъ — основаніе Севильи, какъ и всхъ большихъ городовъ, предшествовало сотворенію міра, такъ что, когда послдній явился, она была уже на семъ самомъ мст, между Сіеррами Мореной и Невадой. Тубалъ Каинъ — сынъ братоубійцы, явившись сюда, засталъ здсь богатое и многочисленное населеніе, устроившее въ честь его торжественный бой быковъ. Бенефиціантъ при этомъ долженъ былъ убдиться, что въ появленіи этого города его ддъ и бабка — не причемъ. Геркулесъ, по толкованію старинныхъ севильскихъ хроникеровъ — ‘сынъ великаго Озириса, внукъ Хама (благодарю — не ожидалъ!) и правнукъ Ноя’ — остановился здсь ‘въ своихъ скитаньяхъ одинокихъ’ и ему такъ понравились севильцы и особенно севильянки, что съ тхъ поръ многія изъ здшнихъ знатныхъ обоего пола особъ зачислили его въ свою родословную. Другія считаютъ его даже основателемъ города. Какъ хотите, но и это довольно почтенная древность, позволяющая севильцамъ при слов Мадритъ вздергивать носы и цдить съ неподражаемымъ андалузскимъ пришепетываніемъ сквозь зубы ‘вчерашній мщанинишко!’ Такимъ образомъ здсь знаменитая надпись на историческихъ хересскихъ воротахъ начинается съ этого достопамятнаго событія, т. е.

Hrcules me edifie

Julio Csar me cerco

De muros у torres altas.

Un rey godo me perdid

El rey Santa me gano

Con Garci Perez de Vargas.

T. e. ‘Геркулесъ меня построилъ, Юлій Цезарь опоясалъ стнами и высокими башнями, готскій король меня утратилъ, святой король завоевалъ съ Гарей Пересъ-де-Варгасомъ’. ‘Мракъ временъ’ превосходная вещь для историковъ съ воображеніемъ. Севильскіе въ этомъ отношеніи заткнули за поясъ даже толедскихъ — они и халдейцевъ привлекли къ законной отвтственности по поводу первыхъ лтъ своей исторіи. Боле скромно удовлетворились финикіяне, которые назвали Севилью Hispal, какъ Кордову — Гаддиромъ. Гимляне сдлали изъ этого Испалисъ, мавры — Исбилію, отчего и явилось на свтъ звучное имя Севильи. Стны Севильи, существующія только частью, дйствительно римскаго происхожденія. Это видно по способамъ постройки. За сорокъ пять лтъ до Р. X. Юлій Цезарь взялъ ее съ бою, причемъ побдоносные легіоны пролили здсь столько хргістіанской крови, говоритъ лтописецъ монахъ Алонсо Бермудесъ, что явилась возможность въ ней окрестить Севилью инымъ именемъ и городъ былъ названъ ‘Юліа Ромула’. Севилья — неблагодарная, нсколько разъ возставала противу своихъ крестныхъ отцовъ, причемъ т не упускали случая производить по обычаямъ того времени нкоторыя кровопусканія. Городъ поэтому весьма былъ обрадованъ появленіемъ вандаловъ, отъ которыхъ вся страна получила имя ‘Вандалузіи’. Это впрочемъ единственный слдъ, оставленный здсь ими, потому что скоро пришли вестготы, на первыхъ порахъ отличавшіеся не только умніемъ членовредительствовать, но и боле солидными достоинствами. При нихъ Севилья ожила и въ самое краткое время сдлалась ‘городомъ боговъ’. Первые короли Бехнита и Амаларикъ отличались страстною любовью къ наук. Они отыскивали всюду людей ученыхъ, длали пребываніе здсь возможно пріятнымъ для нихъ, строили имъ даже дворцы. Амаларикъ, напримръ, похитилъ силою изъ Гадеса-Кадисъ одного ‘мудреца’, привезъ его въ Севилью, подарилъ ему домъ, но чтобы тотъ не убжалъ, окружилъ его ‘почетною’ стражей. Короли и епископы соперничали здсь въ устройств школъ, библіотекъ, въ созыв соборовъ, на нихъ вырабатывались весьма разумно основанія для новой нравственности и гражданскаго порядка, которые должны были замнить римскія обветшавшія учрежденія. Севилья при готахъ была счастлива. Они здсь неуклонно проводили въ жизнь т же начала, которыя создали изъ Толедо — готскія Аины.

Тмъ не мене не вс были довольны готскими королями.

Прежде всего они столкнулись съ духовенствомъ. Времена св. Леандра и св. Ильдефото, шедшихъ объ руку съ королями, окончились, новые католическіе прелаты захотли власти ‘единой и нераздльной’. Ихъ отношенія къ готскимъ правителямъ обострились. И вотъ въ пылу такой именно борьбы одинъ изъ епископовъ Севильи, донъ-Онасъ съ своимъ подначальнымъ духовенствомъ, измнилъ краю, я не говорю родин, потому что у сателлитовъ папскаго Рима родины не было. Они призвали арабовъ, ухитрились обмануть бдительность готскаго короля и его войска, отворили ворота Севильи полчищамъ знаменитаго Эмира Муза. Защита готовъ имла въ себ что-то героическое. Не желая пережить позора сдачи города и въ тоже время великодушно заботясь о томъ, чтобы взбшенные мавры не перебили-бы его населеніе, воины-готы послали сказать Эмиру, что они желаютъ умереть и потому, уступая Севилью, запираются въ одной изъ башенъ. Десять дней держалась въ ней жалкая горсть героевъ. Муза вошелъ тогда въ этотъ послдній оплотъ готскаго владычества, когда на кровл его остался только одинъ воинъ. Ему предлагали жизнь, свободу, почести, но онъ предпочелъ броситься съ верху въ волны Бетиса {Такъ Гвадалквивиръ назывался до арабовъ.}. Это мсто и до сихъ поръ называется ‘могилою Гота’…

Мавры принесли Севиль много добра.

Въ Толедо всюду и все говоритъ вамъ о готахъ снаружи. Тамъ мавры только внутри дворцовъ Леовсгильда, Вамбы и Ресесвинта, оставили свои чудныя галлереи, арки, арабески, изразцы. Севилья — иное дло. Подъ ея чистымъ, темносинимъ небомъ арабы чувствовали себя дома и устроились по своему. Если они не снесли прочь всего нагроможденнаго здсь готами, то хоть покрыли его парчей и драгоцнною тканью арабесокъ. Они застали въ Севиль тяжелые, прочно сидвшіе, похожіе на крпости, дворцы своихъ предшественниковъ. Толстыя стны ихъ, неуклюжія колонны, узкія окна, приземистыя кровли, длали Севилью городомъ темницъ. Свтлые мавры, привыкшіе къ вольному простору Африки, къ сквозному жилью, черезъ которое легко пролеталъ-бы втеръ пустыни, — могли задохнуться въ дворцахъ готовъ, пришедшихъ съ свера, и оттуда заимствовавшихъ свои вкусы. Взявъ городъ, Муза, а потомъ и его преемники тотчасъ-же занялись работою разрушенія… Старая Севилья была приговорена къ уничтоженію, на ея мст должна была осуществленнымъ дивомъ подняться сказочная столица богатаго и могучаго халифата. Арабы разрушая — созидали, въ этомъ ихъ отличіе отъ кастильцевъ, арагонцевъ и другихъ испанскихъ конквистадоровъ, которые потомъ разрушали и сами, какъ скорпіоны, гнздились въ руинахъ, ничего не сооружая на ихъ мст. Черезъ нсколько лтъ Севилью или, какъ называли ее мавры, Исбилію нельзя было узнать совсмъ. Вся въ легкихъ и сквозныхъ аркахъ, галлереяхъ, блая и чистая, массами тонкихъ башенъ, узорочно изукрашенныхъ стнъ, она поднялась надъ Гуадъ-эль-Кебиромъ, ярко сверкая на солнц изразцами верхнихъ этажей и куполовъ, кутаясь въ ревнивыя зеленыя облака чудныхъ садовъ горъ, которые уже къ зною и свту рвались, точно перешедшія черезъ Гибралтарскій проливъ вслдъ за маврами пальмы. Арабъ величайшимъ счастіемъ считаетъ воду, и вотъ по улицамъ весело побжали говорливые ручьи, на площадяхъ въ мрамор водоемовъ полились кристальныя струи фонтановъ, сотни и тысячи ихъ были построены здсь и халифами, и сановниками, и частными людьмй, причемъ впослдствіи конквистадоры, въ ненависти ко всему арабскому, сорвали со стнъ мраморныя плиты этихъ фонтановъ, плиты, на которыхъ изящнйшею арабскою вязью золотомъ и красками вились и переплетались надписи изъ корана, стихи севильскихъ поэтовъ и, между прочимъ, султанши Зораиды, плиты, сплошь изваянныя такими арабесками, о которыхъ даетъ понятіе только уцлвшая облицовка нкоторыхъ патіо Алькасара. Испанцы употребляли эти плиты на постройку стойлъ для своихъ лошадей. И впослдствіи мавры, оставшіеся въ королевств, встрчали ихъ въ свиныхъ хлвахъ. Прибавьте къ этому, что сами завоеватели-кастильцы жили нисколько не лучше этихъ свиней и дома ихъ мало чмъ отличались отъ хлвовъ… Въ Андалузіи населеніе опрятне сверной половины Испаніи. Вы точно попадаете совсмъ въ иной край, къ иному народу. Этимъ оно обязано опять-таки маврамъ. Здсь арабы слились съ испанцами и произвели смшанное поколніе, въ наслдство которому оставили свою любовь и чистоту… Севилья мало того что преобразилась, но и стала дйствительною жемчужиною. Арабы съумли оправить эту жемчужину, какъ она того стоила. Вс окрестности города покрылись садами, тайну которыхъ отсюда унесли съ собою мавры. Они были удивительные художники въ этомъ отношеніи. Секретъ садоводства, группировки цвтовъ и растеній — они передали итальянцамъ, которыхъ корсары забирали нкогда и продавали въ рабство въ варварійскія владнія. Этимъ объясняется талантъ, то чутье красоты, то умніе располагать матеріаломъ, даваемымъ растительностью, которое всюду обнаруживаютъ итальянцы. Кастилецъ заимствовать этого не могъ. Кастилецъ ненавидитъ дерево!.. Лучшіе изъ этихъ садовъ принадлежали халифамъ, слдовательно народу, потому что по завту Абдъ-эль-Азиса, перваго халифа, женившагося на вдов послдняго готскаго короля Эголин, — все, что принадлежитъ халифу, исходитъ отъ его народа и слдовательно народъ иметъ право пользоваться его дворцами, его виллами, его парками. Лтописцы о севильскихъ садахъ разсказываютъ чудеса! О нихъ читаешь какъ о заколдованномъ царств… Преданіе говоритъ о стопятидесятилтнемъ мавр Харун, которому надола такъ жизнь, что онъ взмолился Аллаху послать къ нему грознаго Азраила… Услышавши его, пророкъ отвтилъ ему. ‘О чемъ ты просишь? Разв сады Эдема могутъ быть лучше садовъ Севильи, разв гуріи прелестне севильянокъ’?.. Готы, оставшіеся здсь, пользовались одинаковыми правами съ побдителями. Имъ были предоставлены ихъ церкви и школы, въ совт халифа епископъ Севильи пользовался такимъ-же почетомъ, какъ и улемы-мавры. Абдъ-эль-Азисъ даже женился на готк Эголин, чтобы показать народу, что для него нтъ ни мавра, ни гота, а есть только его подданные. Мягкость нравовъ стала мало-по-малу измнять къ лучшему суровые готскіе обычаи. На нихъ арабы бросили отсвтъ своей нжности, своего по-: этическаго чутья. Какъ Кордова стала центромъ арабскаго просвщенія, такъ Севилья прославилась какъ средоточіе арабскихъ поэтовъ и музыкантовъ. Въ Кордов учились, здсь — пли. Если врить ихъ историкамъ, то за одну, напримръ, псню, прославлявшую султаншу Аиде, халифъ Эйюбъ послалъ ея автору цлый караванъ верблюдовъ, нагруженныхъ золотомъ, серебромъ, пышными платьями, оружіемъ, ароматами востока, коврами, дорогими матеріями. Пвцу Гассану — другой халифъ подарилъ дворецъ съ рабами и рабынями. Послднія доставлялись христіанскими королями. Они въ вид дани должны были присылать ежегодно сто красивйшихъ готскихъ двушекъ въ Алькасаръ, которыхъ халифы раздавали своимъ приближеннымъ. Халифъ Ахмедъ, когда улемы потребовали наказанія смявшагося надъ ними поэта Рахманъ-Эддина, отвтилъ имъ:

— Я не въ силахъ сдлать этого!

— Какъ, разв пророкъ не положилъ въ твои руки нашу жизнь и нашу смерть.

— Да вашу — но не поэта. Поэтами не длаются — какъ не длаются халифами. Какъ я халифъ, такъ и они — рождаются такими.

Когда знаменитый гренадскій поэтъ пріхалъ въ Севилью, халифъ Альморавидъ встртилъ его у воротъ города съ пышною свитою, проводилъ его къ себ въ Алькасаръ, у входа въ послдній, не давъ тому сойти съ коня, ране спрыгнулъ на землю и поддержалъ ему стремя. Кругомъ были изумлены этою неслыханною честью, тогда Альморавидъ сказалъ благоговйно хранившей молчаніе толп:

— Поэтъ — избранникъ Божій… Мы живемъ въ его псняхъ, онъ или даетъ намъ безсмертіе или отнимаетъ его…

Женщина у севильскихъ мавровъ никогда не была ‘затворницей гарема’. Она не вдала рабства. Здшніе арабы вели свое происхожденіе изъ благороднаго Іемена, гд и до сихъ поръ жена не знаетъ заточенія. Севильянки даже не закрывали лицъ. Арабы отличались нжностью чувства, великодушіемъ и такимъ поклоненіемъ женщин, о которомъ даже ‘рыцарство’ даетъ очень отдаленное понятіе…

Счастливо для Севильи было владычество мавровъ.

‘Гренада, Кордова и Севилья’ составляли лучшее созвздіе ислама. Какъ въ Кордую, такъ и въ Севилью съзжались учители не только мавры, но и евреи и христіане. Севильскій университетъ, хотя считался ниже кордуанскаго, но и тутъ, въ т времена мрака и невжества, выдлялись въ своей сфер крупные ученые, краснорчивые профессора. Самые воинственные и грозные халифы, какъ напримръ, Абдъ-эдь-Азисъ, считали своею обязанностью поддерживать школы и жертвовали на нихъ, по условіямъ того времени, колоссальныя деньги. Азисъ былъ убитъ въ 715 году, его преемникъ Эйюбъ перешелъ въ Кордову. Севилья временно потеряла значеніе, но только временно. Альмогады, захвативъ власть, сдлали изъ города ‘чудо’, какъ называли Севилью путешественники той эпохи. Они въ теченіи ста двухъ лтъ ихъ владычества хотли затмить вс мусульманскіе города въ Испаніи и несомннно добились-бы этой цли. По крайней мр ученые изъ Кордуи стали переселяться сюда, художники и зодчіе изъ Гренады тоже. Севилья росла и украшалась зданіями, передъ которыми и теперь останавливаются въ нмомъ изумленіи. Вмсто двухъ большихъ, существовавшихъ до тхъ поръ, рынковъ пришлось открыть и, по арабскому обычаю, обвести стнами семь. Сюда съзжались купцы изъ отдаленной Сиріи, Египта, варварійскихъ владній. Морокко черезъ Тарифу посылало на здшніе базары драгоцннйшіе свои товары, готскія уцлвшія королевства, какъ свободныя такъ и данники халифовъ, тоже изъ Севильи получали все, что имъ было необходимо. Такъ продолжалось до 1211 года, когда подъ ея стнами раскинулъ свой станъ эмиръ Мумепинъ-Магометъ-эль-Нхаръ, котораго арабскіе историки называютъ ‘ужаснымъ’. Мирному теченію жизни пришелъ конецъ. Севильцы, впрочемъ, доказали, что наука и торговля не убили въ нихъ старой доблести. Впятеро боле сильная армія эмира ничего не могла сдлать. Онъ хотлъ выморить севильцевъ голодомъ, но оказалось, что городъ снабженъ достаточно на шесть лтъ,— такъ были громадны запасы его базаровъ. Наконецъ Муменину-Магомету надоло это и онъ вызвалъ севильцевъ на открытый бой на пол las Navas de Тоloza. Страшная армія его была разбита на голову и самъ онъ удалился поспшно за проливъ въ Африку, скрывая тамъ, въ ея спаленныхъ солнцемъ пустыняхъ, позоръ своего пораженія… Но это событіе нанесло первый ударъ мусульманскому владычеству на Пиренейскомъ полуостров. Слишкомъ много было потеряно ими, между халифатами возникла рознь и вмсто прежняго соперничества, благотворнаго,— соперничества въ наук, искусств и торговл, явилось другое,— военное самое пагубное, которое должно было въ конц концовъ уничтожить мавровъ. Въ 1242 году умеръ халифъ Севильи Аррашидъ, котораго народъ называлъ ‘послднимъ изъ мудрыхъ’. Севильцы впервые посл него сами избрали себ халифа, тотъ вздумалъ посягнуть на ‘вольность’ города и на его муниципалитетъ, существовавшій и во времена мусульманскаго владычества. Горожане возмутились, низложили своего ставленника и основали республику. Едва-ли не единственный разъ это случилось во всей исторіи ислама! Севильская республика просуществовала впрочемъ не долго. Св. Фернанъ уже сторожилъ моментъ, когда, ему можно будетъ захватить этотъ городъ въ свои руки. Онъ пользовался борьбою партій въ еще не сложившейся, политически-новой Севиль и радовался, когда одна изгоняла другую. Сверхъ того, онъ не давалъ покоя ея гражданамъ, и то и дло повторялъ на нихъ нападенія. Желая въ то же время расположить аристократическія фамиліи въ свою пользу, онъ приглашалъ ихъ на свои турниры, гд рыцари-арабы пользовались одинаковымъ почетомъ съ лучшими рыцарями-готами. Все это обходилось не безъ коварства и умнья со стороны короля, признаннаго католиками святымъ. Такимъ образомъ въ годину полнаго мира, лаская у себя арабскихъ гостей, онъ послалъ донъ-Рамона Бонифаса съ кораблями и тотъ разорвалъ цпи, перекинутыя черезъ Гуадъ-эль-Кебиръ изъ Севильи въ Тріану, такъ что могъ проникнуть до самаго города и грозить ему съ берега. Войска севильцевъ находились въ рукахъ безумно храбраго, но любившаго рискованные подвиги эмира. Готы его разбили. Грозившій имъ съ юга братъ Муменина — Сиди-Бужбдаллахъ скоро положилъ оружіе передъ однимъ изъ вождей св. Фернана, дономъ Пелайо-Пересъ-Корреа, великимъ магистромъ ордена св. Іакова. Наконецъ, въ 1247 г. самъ король осадилъ Севилью…

Мавры боролись съ отчаяніемъ людей, приговоренныхъ къ смерти, но это были личные подвиги, вылазки единоборства. Они уже не врили другъ другу, борьба партій вызвала взаимную вражду. Запасы на ея базарахъ оказались истощенными и, главное, у нихъ не было ни одного вождя, который съумлъ-бы собрать весь этотъ превосходный боевой матеріалъ… Чтобы понять ныншній упадокъ Испаніи, достаточно сказать, что изъ города, въ которомъ теперь насчитывается не боле 130,000 человкъ жителей, въ день сдачи его св. Фернану вышло всхъ мавровъ 408,000. Прибавьте къ этому воиновъ, умершихъ во время осады и въ бояхъ, и вы не сочтете большимъ преувеличеніемъ показаніе историковъ-арабовъ, что въ счастливое время халифата здсь жило полмилліона богатыхъ и образованныхъ мавровъ. Завоеватели считали выходившихъ довольно точно. Испанскій король не обладалъ даже великодушіемъ побдителя. Онъ дома, земли, сады, дворцы Севильи подарилъ своимъ солдатамъ, разомъ обратилъ въ нищихъ гражданъ, создавшихъ величіе своему городу! Севилья посл того быстро шла къ упадку, несмотря на то, что до Карла оставалась столицей Испаніи. Сынъ св. Фернана — Альфонсъ Мудрый — понималъ дло лучше своего крпколобаго отца и старался возстановить старыя арабскія школы. Онъ положилъ основаніе нсколькимъ училищамъ, гд изучали арабскую литературу, арабское искусство, главнымъ образомъ зодчество, и арабскую науку. Сынъ его донъ Санчо шелъ тою-же дорогою, но сдлать они могли мало. Впрочемъ, арабскіе художники вернулись сюда, арабскіе профессора тоже, и нкоторое время въ Севильи сочился еще, хотя и скудный, источникъ прежняго знанія… Ремесла находились тоже въ рукахъ у мавровъ, такъ какъ завоеватели ничего не хотли длать сами. Надъ однимъ тканьемъ шелковыхъ матерій здсь работало сто тридцать тысячъ арабовъ… Но впереди Севилью ждали еще горшія бдствія.

До 1492 года, т. е. до взятія Гренады, Севилья продолжала существовать какъ арабскій городъ, даже находясь въ рукахъ христіанъ. Эти приняли обычаи мавровъ, какъ племени боле культурнаго. Дома, дворцы и храмы продолжали строиться такъ-же, какъ они строились при халифахъ. Архитекторами были мавры. За эту эпоху Севилья пережила Петра Жестокаго. Эта цльная и необыкновенно характерная фигура. Для пониманія Севильи она необходима также какъ Филиппъ II для Эскоріала, Карлъ V для Толедо. Мы отведемъ ей подобающее мсто при описаніи Алькасара, полнаго еще до сихъ поръ, несмотря на пятьсотъ слишкомъ лтъ разстоянія, воспоминаній объ этомъ корол!.. Тамъ въ пышныхъ и пустынныхъ залахъ и патіо до сегодняшняго дня грезится этотъ суровый повелитель!.. Ожидаешь встртить его при поворот изъ одного двора въ другой, и, если врить сторожамъ Алькасара, онъ и дйствительно является имъ.

Севилья прежнимъ блескомъ разгорлась еще при католическихъ короляхъ Фердинанд и Изабелл. Взявъ Гренаду, они сдлали Севилью столицей всей Испаніи, а открытіе Америки дало ей вселенское значеніе. Сюда доставлялось все золото, вс драгоцнные товары оттуда. Севильская биржа была законодательницей для половины существовавшаго тогда міра. Для довершенія сходства съ прежнимъ, наука опять удалилась въ Кордову, музыка и другія искусства сосредоточились въ Севильи, какъ въ т времена, про которыя знаменитый Аверроэсъ говорилъ: если ученый умираетъ въ Севильи, его рукописи и книги продаются въ Кордову, но когда въ Кордов умираетъ музыкантъ, его инструменты покупаетъ Севилья. Не надолго повторились счастливыя времена, когда псня или стихотвореніе спасали приговореннаго отъ смерти, дарили бдняка любовью принцессы, когда знаменитыхъ въ ту эпоху музыкантовъ сопровождали по улицамъ монархи, когда на всхъ перекресткахъ импровизаторы собирали толпу, въ которой часто замчали эмировъ и халифа… Въ Севиль, торговавшей американскими товарами, скоро роскошь дошла до того, что величайшимъ достоинствомъ человка считалось держать открытый домъ, открытый столъ. Бдняки могли за нимъ располагаться и сть вмст съ хозяевами, носить, кром золота, другіе металлы казалось дурнымъ тономъ, алмазныя пуговицы прикрплялись такъ, чтобы он обрывались и падали, причемъ севильскій патрицій того времени считалъ-бы невозможнымъ подымать ихъ. Поэты и писатели, разумется, умвшіе служить на заднихъ лапахъ, катались какъ сыръ въ масл, де-Руэда говоритъ, что Севиль не доставало только ‘вавилонской башни,’ хотя ‘смшеніе языковъ уже начиналось’.

Это продолжалось до изгнанія мавровъ.

Они всему давали жизнь и движеніе. Это талантливое и трудолюбивое племя продолжало на христіанъ работать, также какъ оно работало на себя. Даже завоеватели было поумнли! Костры инквизиціи, застнки гнусной памяти ‘Cruzada’, пытки и плети св. Эрмандады (братства) — были безсильны сдлать изъ мавровъ тупую массу, убить въ нихъ любовь къ прекрасному. Арабы, задыхаясь въ дыму ‘quemadero’, едва оправляясь отъ ‘испытанія каленымъ желзомъ’ и отъ ‘ршетокъ св. Лоренса’, продолжали распространять отсюда богатство и знаніе, поддерживали плодородіе земли. Андалузія, благодаря имъ, оставалась ‘раемъ Испаніи’. Сами мавры, не смотря на вс гоненія, ухитрялись быть обладателями большихъ имній и крупныхъ капиталовъ…

Когда состоялось королевское повелніе объ изгнаніи ихъ изъ страны, даже католическая Севилья на первыхъ порахъ этому не поврила. 400,000 человкъ — цвтъ страны, хранившихъ какъ святыни старое образованіе и изящные вкусы,— ‘господъ’, привыкшихъ къ широкой жизни, женщинъ, одтыхъ въ шелкъ и жемчугъ, дтей, изнженныхъ и взлелянныхъ въ мавританскихъ дворцахъ, погнали какъ стадо къ морскому берегу — погнали люди, закованные въ желзо, не знавшіе пощады, да и не смвшіе ее знать, потому что за ними были глаза инквизиторовъ. ‘Такъ злые псы гонятъ овецъ’, говоритъ даже современный историкъ. Когда мавры, выйдя на равнину, остановились для ‘великаго плача’ въ виду Хиральды и всхъ чудесъ, воздвигнутыхъ ими и ихъ предками — даже въ сердцахъ закованныхъ въ желзо людей шевельнулось что-то похожее на состраданіе… Они отвернулись… Мавры въ послдній разъ смотрли на сооруженные ими алькасары, мечети, замки, которые въ это время точно горли въ яркомъ свт солнца. Все, что Аллахъ далъ этому племени, они вложили въ чудный городъ, разстилавшійся позади, а для ожидавшихъ ихъ вдали африканскихъ пустынь — у нихъ не было уже ничего, кром слезъ и печали… Но эта остановка взбсила монаховъ и служителей инквизиціи. Они выбжали изъ Севильи съ горящими головнями въ рукахъ и стали жечь мавровъ, чтобы т скоре двинулись въ путь!…

Сколько разъ на этой равнин я рисовалъ себ ужасныя сцены, старался прочувствовать все испытывавшееся тогда этими художниками, работниками, учеными, поэтами!

Что-же сдлали изъ Испаніи кастильцы?

Имъ дано было все — величіе, могущество, слава. Богъ Европу бросилъ имъ подъ ноги и еще боле, то, чего Онъ не давалъ никому — новый міръ! Что они изъ него сдлали, изъ его царства съ старой цивилизаціей? Куда они дли дворцы, сады, лса?.. Галіоны. наполненные золотомъ?.. Военныя суда, ужасавшія міръ? Остался ли хоть призракъ отъ этого величія? Что они сдлали изъ Фландріи, гд до сихъ поръ ихъ щиты висятъ на покрытыхъ чешуей барельефовъ фасадахъ? Гд это многочисленное населеніе, для котораго, казалось, было мало обихъ Америкъ? Въ самомъ дл, на берегахъ Гвадалквивира стояло 12,000 деревень — теперь нтъ и 500! Въ королевств Гренадскомъ считалось 3.000,000 жит.— теперь 750,000, въ Севиль 450,000, въ Кордов 500,000, въ Малаг 180,000 и Баэс 195,000. Въ Севиль теперь 170,000, въ Кордов 40,000, въ Малаг 90,000, а въ Базс только 14,000! И это еще не все. Въ улыбающейся, плодоносной Андалузіи, климатъ которой былъ лучшимъ въ мір, на берегахъ пролива, соединяющаго очагъ всемірныхъ цивилизацій — Средиземное море съ Атлантикой, въ виду голубыхъ горъ Африки, короче — тамъ, гд нкогда ‘не могъ упасть апельсинъ съ дерева, чтобы не ушибить чью-нибудь голову’, теперь есть такіе ужасы, какъ напримръ имніе герцоговъ Медина Сидоніа, гд на нсколько десятковъ миль вы не встртите ни одной живой души, за то всюду передъ вами будутъ безобразными грудами подыматься руины когда-то богатыхъ городовъ! Тутъ въ полномъ смысл слова царство смерти. Все молчитъ кругомъ… И небо, и эта известковая пустыня, по которой только втеръ гонитъ порою блые клубы удушливой пыли. Отъ старыхъ садовъ — ни слда. Только изрдка кактусъ подымется да и тотъ весь точно въ млу. Люди слпнутъ здсь отъ блеска солнца на близн этихъ пустырей… А нкогда ихъ называли ‘землею пророка’, потому что она была его любимаго зеленаго цвта. Высохли рки, изсякли источники, избороздивъ, разщеливъ землю рвами, трещинами, провалами, точно прежде чмъ умереть, они бшено кидались во вс стороны, ища спасенія и выхода отсюда!.. Надъ этими рвами торчатъ обломки мостовъ, на берегахъ ихъ, надъ горбинами смутно рисуются какіе то силуэты — то остатки городовъ, процвтавшихъ здсь… Теперь въ нихъ живутъ тарантулы, сколопендры, скорпіоны, точно въ тла безобразныхъ гадовъ переселились души инквизиторовъ, убившихъ нкогда счастливую страну…

Стоило драться 800 лтъ и дать 3700 битвъ за такіе результаты! Одинъ изъ испанскихъ писателей спрашиваетъ:

— Неужели самый народъ выродился?

И самъ себ отвчаетъ на это:

— Нтъ, народъ все тотъ-же, великодушный, храбрый, трудолюбивый, остроумный.

Въ чемъ же дло?

Въ этихъ самыхъ ‘quemadero’ — жаровняхъ, гд жгли въ огн и душили въ дыму то, на что не иметъ права никто, кром Бога,— мысли и совсть человка. Нужно сказать правду — страшная кара постигла Испанію за это! Именно, по глаголамъ грознаго еврейскаго Іеговы — изъ колна въ колно небо караетъ потомковъ тхъ кастильцевъ, которые благоговйными толпами окружали эти подлые костры и пли молитвы, заглушая крики мучениковъ.

Сколько пройдетъ еще вковъ до того, когда этому несчастному народу не будутъ застить пути къ свту, свобод и счастью мрачныя тни Филиппа II и Торквемады?

Недаромъ молодой испанскій поэтъ Луисъ Химара говоритъ о ныншнихъ ворогахъ испанскаго народа, присвоившихъ себ право распоряжаться его судьбами:

Испанія — былабы рай,

Когда-бъ Филиппъ и Торквемада —

Въ нашъ обнищавшій, скудный край

Не гнали демоновъ изъ ада!..

III.
Севильская улица и площадь.— Толпа.— Севильцы и севильянки.— Сигарера, гитано и гитана.— Гд настоящія Карменъ?— Морена.— Тореро и манола.— Макарена.— Паратеро.— Тріана.— Севильскія patio.

Я не знаю съ чмъ мн сравнить севильскую улицу, чтобы дать о ней хоть отдаленное понятіе? Блую, обставленную идиллическими домами съ балконами и мирадорами, завшанными пестрыми маркизами, улыбающуюся, разомъ какъ-то умиротворяющую васъ. Нтъ города, гд-бы такъ хотлось жить, какъ въ Севиль, гд-бы такъ могуче охватывало васъ ‘блаженствомъ бытія’. Точно какой-то опьяняющій, кружащій голову паръ подымается и сладкимъ забвеніемъ окутываетъ васъ отовсюду. Нтъ мста заботамъ и печалямъ — все встрчающееся говоритъ вамъ: радуйся — и вы радуетесь, часто сами не зная чему. Я, по крайней мр, первое время, не хотлъ даже давать себ отчета — такъ было пріятно безсознательно оставлять себя на волю убаюкивающимъ волнамъ этихъ ощущеній и по вол ихъ нестись куда-то, въ какую-то свтлую даль… Я повторялъ, любуясь Севильей, старое:

Tu maravilla octava, maravillas

А las passas siete maravillas.

T. e. ты восьмое чудо — удивляешь семь прошедшихъ чудесъ.

Въ самомъ дл — всего два цвта: индиго неба, безоблачнаго, глубокаго, да близна домовъ — а какимъ это сочетаніе тепломъ и радостью ветъ на васъ! Даже тнь на стну падаетъ голубая, такъ что одна сторона улицъ за солнцемъ вамъ кажется часто совсмъ уходящею въ какую-то лазурь. Ходишь, безъ конца заглядываешься на каждое ‘reja’ — желзную клтку, которою тутъ прикрыты окна — и оттуда на тебя порою также свтло и маняще сверкнутъ черные глаза севильскихъ женщинъ. Останавливаешься передъ причудливыми сквозными видами въ patio — въ эти внутренніе дворики, и беззастнчиво любуешься ими. Какъ красиво тни отъ солнца ложатся на мраморъ плитъ, шашками устилающихъ ихъ, какъ жадно тепломъ и свтомъ дышутъ пышныя андалузскія розы, нжные жасмины, ярко красные, словно воспаленные безумствомъ страсти цвты гранатовыхъ деревьевъ — и посреди этого маленькаго рая немолчно бьетъ вверхъ фонтанъ, освжая воздухъ своею алмазною пылью. Мраморными аркадами выходятъ на patio — внутреннія фасады дома, старые арабскіе своды подковами на тонкихъ колоннахъ и все это бло, бло на синемъ, потому что позади аркадъ за ними широко ложащаяся тнь — синяя, точно и на нее кладетъ свой нжный отпечатокъ это несравненное небо. Посмотришь на эти patio вечеромъ, когда он загорятся китайскими фонарчиками, лампочками, когда на нихъ высыплетъ все говорливое, веселое населеніе дома съ ‘ninas’ — молодыми двушками, у которыхъ въ каждомъ взгляд сказывается жажда жизни и счастья, погодите нсколько минутъ — тогда появится гитара и вслдъ за задумчивою, долгою, словно о чемъ-то вздыхающею ретурнелью, вдругъ раздастся чудно прекрасная за душу захватывающая malagena… И такихъ патіо — безъ счета. Въ каждой улиц ихъ десятки, сотни. Не даромъ Севилья славится ими, какъ лучшими во всей Андалузіи… А днемъ, когда солнце — строгое, пристальное солнце, словно застоится посреди млющаго отъ зноя неба — надъ этими patio — раскинуты пестрые навсы изъ матерій, рисунки которыхъ вамъ напомнятъ востокъ — обольютъ эти навсы водою и на мраморныхъ дворикахъ станетъ прохладно и дышется легко и никуда отъ этого маленькаго счастья, полнаго такого изящества, располагающаго къ такимъ поэтическимъ созерцаніемъ, васъ не потянетъ… Вы долго потомъ не забудете эти чудные андалузскіе уголки! Пройдите въ улицы другого характера, гд неустанно кипитъ трудъ ремесленника. Кажется чего ужъ прозаичне. Вотъ, напримръ, Calle del Mar (по нашему Морская). Здсь — ‘кожевники’. Посмотрите, съ какимъ вкусомъ эти шитыя золотомъ и серебромъ, и шелкомъ кожи выставлены всюду. Вы всматриваетесь. Вы вспоминаете, что гд-то видли это. Видли эту манеру украшать сафьянъ изящно приточенными къ нему кусочками бархата, эти узоры золотомъ, эти шелковые цвты… Ба! Да всего этого сколько угодно на базарахъ Туниса и Каира. Это севильскіе мавры оставили въ наслдство готамъ, да и не одно это. Всмотритесь въ типъ веселыхъ, пвучихъ, большеглазыхъ рабочихъ — или готскія дамы не отличались примрною врностью своимъ закованнымъ въ желзо супругамъ, или эти мавры, настоящіе мавры въ подлинник… Вы вспоминаете, что выгнать ихъ выгнали, но они не разъ возвращались, что на площади de la Feria еще въ начал этого столтія красовались гвозди, къ которымъ въ 1521 году были подвшаны головы казненныхъ мавровъ — вождей возстанія, оставшагося въ памяти у испанцевъ подъ именемъ del Pannon verde, т. е. ‘зеленаго знамени’, которое мятежники (хороши мятежники!) несли передъ собою… А вотъ улицы — Calle francos и Calle Dados — каждая изъ нихъ посвящена особому мастерству или торговл. Въ этомъ отношеніи Севилья сохранила старыя, добрыя обычаи. Надо вамъ что-нибудь кожаное, идите въ Calle del Mar, шляпа въ Calle del francos, шелковая матерія въ Calle Dados, книги въ Calle de libreria и въ Calle de Genova. Ювелиры гнздятся опять-таки въ своемъ обособленномъ уголк. И каждая изъ этихъ улицъ полна характерныхъ легендъ, иметъ свою исторію, свои обычаи, которые свято хранятся живущими на ней. Въ этомъ калейдоскоп немудрено затеряться! Только севильскіе цирульники по всмъ чужимъ угламъ выставили свои шлемы Мамвриновы и каждый изъ нихъ заявляетъ претензію происходить непремнно отъ Фигаро. Поврь имъ, такъ подумаешь, что у Фигаро было столько же женъ, сколько ихъ полагается, пожалуй, одному турецкому султану. Даже по степени достатка здсь населеніе отличаетъ одни кварталы отъ другихъ остроумными присловіями. Вотъ, напримръ, что надо знать, дабы оріентироваться въ Севиль:

Desd la catedral hasta la Magdalena

Se almuerza, же come уже cena

Desd la Magdalena hasta San Vicente

Se come solamente,

Desde San Vicente hasta la Macarena

Ni se almnerza, ni se corne, ni se cens.

Т. е.

Отъ собора до Магдалены

Завтракаютъ, обдаютъ и ужинаютъ.

Отъ Магдалены до Санъ Висенте

Только обдаютъ

Отъ Санъ Висенте до Макарены —

Ни завтракаютъ, ни обдаютъ и не ужинаютъ.

Дло въ томъ, что отъ собора до Магдалены живутъ пастыри душъ севильцевъ: аббаты, каноники и т. д., хорошо питающіеся и здсь кажущіеся даже какими-то точно лакированными. Отъ Магдалены до Санъ Висенте разселилось въ домахъ съ пышными гербами и девизами дворянство, у котораго хватаетъ средствъ только на то, чтобы обдать, а отъ Санъ Висенте до Макарены живутъ бдняки, которые невдомо чмъ существуютъ, потому что имъ ни завтракать, ни обдать, ни ужинать не приходится…

Народный юморъ здсь каждой улиц посвятилъ нсколько припвовъ. Въ первый же разъ, какъ вы постите кафе и кабачки, гд поютъ и пляшутъ ‘гитано’ вы ознакомитесь тотчасъ изъ ихъ псенъ съ этою своеобразною топографіею Севильи.

Вотъ, напримръ, Calle de los Abades—здсь живутъ одни аббаты. Гитаны имъ посвящаютъ всего четыре строки:

En la calle de los Abades

Todos han tios, ningunos padres

Los canonigos no tienen hijos.

Los que tienen en casa son sohrinicos.

T. e. Въ улиц аббатовъ — вс имютъ дядей и никто — отца. У канониковъ нтъ вовсе дтей, у нихъ въ дом только племяннички.

Я говорилъ о легендахъ для каждой улицы.

Вамъ передастъ ихъ здсь любой мальчишка.

Въ самомъ дл: въ Calle del Candilejo — бюстъ короля Педро жестокаго — по этому поводу разсказывается характерное преданіе, которое я передамъ, когда буду говорить объ Алькасар, въ Calle S. Leandro — жилъ знаменитый burlador de Sevilla — (севильскій обольститель) донъ Хуанъ Теноріо, посреди Худеріи (Juderia) — севильскаго гетто вамъ покажутъ домъ Мурильо, въ Calle del Taveras — являются призраки потому, что тамъ стоялъ домъ инквизиціоннаго судилища. Старые севильскіе историки даже хвастаются, говоря, что именно отсюда инквизиція пошла по всей Испаніи. Здсь она родилась. Я съ отвращеніемъ, правду сказать, смотрлъ на этотъ позорный памятникъ самаго ужаснаго изъ человческихъ заблужденій… ‘Esta Santa Inquisition obo su comienzo en Sevilla… Здсь, подъ этимъ безоблачнымъ небомъ, среди блыхъ, милыхъ, ласкающихъ глаза домовъ?.. Да разв это возможно!.. Я бы понялъ, если бы ея колыбелью были угрюмые скалы холоднаго Эскоріала — а тутъ въ самомъ такъ горячо и радостно бьющемся сердц Андалузіи!..

Какъ красиво, неожиданно въ эти нжащія улицы вдвигаются здсь суровыя башни, помнящія римлянъ, или фасады церквей, выдающіе свое происхожденіе отъ мечетей мавровъ. Не удивляйтесь, если вдругъ вы наткнетесь на арки подковами или на зубчатую кровлю — Севилья сегодня совсмъ не строится. Здсь поддерживаютъ только то чему минуло нсколько сотъ лтъ. Севильцы нсколько разъ въ годъ лишь вымажутъ мломъ свои дома — точно блье на нихъ мняютъ. Они инстинктивно ненавидятъ грязь. Бродя по улицамъ,— не очень развайте ротъ, если съ какого нибудь балкона вамъ бросятъ цвтокъ. Это привтъ, граціозная шутка. Не приписывайте ее своимъ наружнымъ достоинствамъ — Севилья кишмя-кишитъ красавцами, и въ этомъ отношеніи не неуклюжему сверянину соперничать съ ними. Всмотритесь въ эти окружающіе васъ типы — кажется вся Андалузія въ лиц лучшихъ своихъ представителей сошлась сюда. Пока я говорю объ однихъ мужчинахъ. Стройные, гибкіе, съ стальными мускулами — они васъ поражаютъ юношескою силою и подвижностью. Какіе пламенные глаза, какія изящныя черты лица! Разумется, это не готское племя въ его чистомъ вид, которымъ вы въ достаточной степени налюбовались въ обихъ Кастиліяхъ, Леон и Арагон. Здсь слишкомъ много жизни въ выраженіи, непосдливость и юркость въ движеніяхъ. На губахъ презрительная усмшка надувшагося на весь міръ кастильскаго гидальго. Вамъ кажется, что съ нихъ вотъ-вотъ слетитъ остроумная шутка — и какъ хорошая звонкая монета по всему городу пойдетъ въ обращеніе. По этимъ типамъ вы видите, чмъ Андалузія была когда-то… При этомъ, если вамъ нужно встртить кого-нибудь — вы впередъ знаете, куда вамъ дваться. Тореро собираются около одного кафе, diletanti, любители боя быковъ, тамъ-же, уніонисты въ другомъ, либералы въ третьемъ, mana-negra въ четвертомъ, военные въ пятомъ, вс прикосновенные къ печати, къ какому бы они лагерю не принадлежали — опять имютъ свой излюбленный уголокъ. О каждой изъ этихъ улицъ можно написать цлые томы, по нимъ вы изучите лучше прошлое Андалузіи, чмъ по сочиненіямъ пресловутыхъ членовъ мадридскаго Атенея, за послднее время одержимыхъ зудомъ воспвать и оправдывать всю Испанію. Такъ, по ихъ изслдованіямъ, Педро жестокій оказывается чуть не идиллически балетнымъ пастушкомъ во вкус Ватто, а Филиппъ II — великимъ умомъ, который несомннно возвелъ бы Испанію на невиданную высоту если бы ему удалось… сжечь ее всю!.. Севильская улица — это открытая книга. Надо только умть читать ее, и могу васъ уврить, что здсь вы познакомитесь съ самыми серьезными страницами испанской исторіи, но только выраженными въ этихъ камняхъ, церквахъ, дворцахъ и легендахъ поинтересне всякаго романа. Самою знаменитою здсь, о которой вы слышали еще только приближаясь къ Севиль, читали — у всхъ путешественниковъ — считается Calle de Sierpes. Узенькая, вьющаяся какъ змя, она идетъ отъ Plaza del Duque до площади конституціи съ великолпнымъ зданіемъ Aijuntamiento. Здсь ‘запрещены солнце и извощики’. Коляска не могла бы прохать по ней, а отъ солнца она заслонилась выступами кровель вверху и наметами изъ пестрыхъ матерій. Сіерпесъ — это общій севильскій клубъ, толпа здсь сплошная и днемъ, и вечеромъ, и ночью. На площадкахъ и на поворотахъ крыши здсь скрещиваются такъ, что внизу царствуетъ вчно пріятная прохлада. Пестро выкрашенные дома затканы паутиною балконовъ, rejas, и мирадоровъ. На нихъ и за, ними — тысячи женщинъ, дтей, gnaginen — перекрикиваются изъ одного дома въ другой, пересмиваются съ прохожими, ведутъ здсь съ ними длинныя бесды. Сквозь чугунныя перила — севильскія Инезильи продваютъ здсь такія ножки, что одинъ изъ моихъ пріятелей — въ остальныхъ отношеніяхъ человкъ весьма почтенный, украшенный сдинами даже — на Calle de Sierpes какимъ-то козломъ прыгалъ и какимъ то вздрагивающимъ голосомъ уврялъ меня, что ему ‘хочется жить’. Нужно видть пестроту этихъ балконовъ, прикрытыхъ всевозможными матеріями: точно хозяева ихъ соперничаютъ, у кого окажется такая поярче… По вечерамъ Сіерпесъ — глаза слпитъ! Съ патіо, съ балконовъ изъ-за мирадоровъ — тысячи венеціанскихъ фонарей горятъ, наполняя нжнымъ матовымъ свтомъ верхнюю часть улицы, внизу ярко блещутъ окна магазиновъ съ верами, золотомъ, драгоцнными камнями. Толпа — увлекаетъ васъ. Вы сами опьянены ея южною подвижностью, смхомъ, безотчетною радостью… Мирадоры, крыши частью украшены цвтами — и чудное благоуханіе ихъ струится на улицу. Желзныя клтки rajad обвиты пальмовыми листьями, изъ-за нихъ, точно пестрыя запутавшіяся бабочки колеблютъ крыльями нервно, лихорадочно движутся въ маленькихъ ручкахъ разноцвтные вера севильянокъ. Жаль, что послднія измнили старо-испанскому костюму — но и безъ этого здсь осталось много еще разнообразія въ оттнкахъ и краскахъ, красоты въ лицахъ, граціи въ движеніяхъ, серебристаго тембра въ смх и тхъ особенныхъ, неуловимыхъ тоновъ въ голос, отъ котораго сладкою грустью охватывается ваше сердце. Часто въ такомъ мирадор андалузянка сидитъ точно пестрая птичка въ клтк — и, взглянувъ внизъ на улицу, вы видите не мало двуногихъ котовъ, умильно поглядывающихъ на эту клтку. Кажется, такъ-бы и протянули бархатную лапку — да слишкомъ высоко подвшены эти клтки. Кое-гд крыши точно раздвинулись — днемъ эти промежутки прикрыты наметами и полотнищами какой-нибудь матеріи, пока въ нихъ вдругъ блеснетъ мечтательная ясная луна, или темносинее андалузское небо засверкаетъ брилліантовымъ огнемъ своихъ безчисленныхъ звздъ. Съ десяти часовъ вечера вамъ покажется, что здсь вс съ ума посходили. Веселость, возбужденіе ростутъ неудержимыми порывами, шумъ и гамъ кругомъ, звонъ гитары, стукъ кастаньетъ, петенеро, глухіе удары бубенъ, псни, крики, смхъ, все это ‘рвется вонъ изъ мры’, такъ, что сверянину начинаетъ длаться жутко. Въ толп пробираются, нжно и красиво колеблясь своимъ тонкимъ и стройнымъ тломъ, молоденькія двушки съ цвтами въ волосахъ и сверху небрежно накинутыми на эти волосы и цвты чернымъ кружевомъ мантильи. За ними слдуютъ темныя дуэньи — совершенно какъ во времена дона Хуана де Теноріо и графа Альмавива. Въ этомъ отношеніи испанская красавица большая староврка. Вроятно для того, чтобы лучше оттнить свою прелесть, она сохранила при себ старуху-дуэнью. Злые языки говорятъ, что дуэньи служатъ, такъ сказать, общедоступными словарями для объясненій съ этими двушками. Не знаю, — не пробовалъ перелистывать эти словари! Всмотритесь въ севильянокъ — какая матовая, нжная близна лицъ, какая безпросвтная тьма волосъ и бровей, какой палящій огонь глазъ, даже вся жажда жизни, сосредоточенная въ этихъ нервныхъ, граціозныхъ, втройн чувствующихъ созданіяхъ — прорывается въ ихъ взглядахъ. У нихъ удивительная манера смотрть, у этихъ ‘ninas’. Она идетъ, низко опустивъ свои длинныя-длинныя рсницы, которыя, кажется, на полъ-лица бросаютъ свою тнь… Подходя къ вамъ, она вдругъ подыметъ ихъ, да такъ, что цлымъ снопомъ молніи ослпитъ васъ — невольно зажмуришься! Все ея лицо, до тхъ поръ таинственное и какъ ночь загадочное, разомъ просіяетъ, каждая черточка его получитъ особенное выраженіе отъ этого взгляда… Но — одно мгновеніе и рсницы вновь медленно опускаются, бросая строгую тнь на это внезапно поблднвшее лицо… Глагола ‘ojear’ нтъ въ другихъ языкахъ, да у другихъ народовъ онъ бы и явиться не могъ… Она въ этотъ мигъ брошеннаго на васъ взгляда, кажется, всего васъ захватила, столько вамъ сказала, такую бездну счастья вамъ наобщала — что любая француженка, съ языкомъ, работающимъ какъ электрическій звонокъ, спасуетъ передъ настоящею здшнею ‘morena’. Севильянка говоритъ глазами. Не думайте, что эти взгляды именно вамъ брошены. Посмотрите — она и на домъ и на фонари также смотритъ. Вамъ случалось встрчать людей, которые сами съ собою разговариваютъ на улиц, ну, вотъ точно также и севильянки сами съ собою говорятъ глазами — и вы тутъ вовсе не причемъ. Глаза сверянина рядомъ покажутся пустыми впадинами… На первыхъ порахъ вы, кром этихъ очей, ничего не замчаете. Всмотритесь — и вы убдитесь, что мавританки не одно это оставили въ наслдство севильянкамъ. Ихъ — эти зубы мелкіе, ровные, ослпительной близны — острые, хищные, ихъ этотъ тонкій носикъ, съ нервными, чувствующими ноздрями, онъ нсколько подходитъ къ орлиному, на вискахъ волоса завиваются сами. Искусства въ этомъ отношеніи севильянка не знаетъ. Блилами и румянами здшніе парфюмеры не расторговываются. До Севильи и Кадикса я считалъ преувеличенными восторженное восклицаніе Теофиля Готье: ‘въ Севиль найдется много ножекъ, которыя помстятся въ рученк ребенка!’ — на Calle de Sierpes я убдился, что дйствительность всегда превзойдетъ всякія преувеличенія. Срою эта дйствительность является только срымъ людямъ, давно утратившимъ способность искать и находить красоту, что, впрочемъ, даетъ имъ право обвинять въ преувеличеніяхъ тхъ, кто еще не полинялъ какъ они. На обувь севильянка обращаетъ вниманія больше, чмъ на голову. Въ этомъ отношеніи она не щадитъ сверянокъ. Положимъ, здшняя острозубая nina видитъ изъ нихъ только нмокъ и англичанокъ, но имъ за то и достается отъ нея. Севильянка чуть-чуть улыбаясь уголкомъ рта, говоритъ, что изъ бальнаго башмачка леди можно сдлать шестивесельную лодку для Гвадалквивира, что на ‘ножку’ леди едва-едва взойдутъ деревянныя сапожища пикадоровъ… И избалованы же эти ninas! Когда он проходятъ по улицамъ, толпа раздвигается, слдуя за ними влюбленными глазами. У андалузской молодежи они всегда влюбленные, но всего любопытне выраженіе восторговъ съ ея стороны. Пройдетъ такая красавица мимо и въ слдъ ей несутся восклицанія:

— Какая ‘соленая’!

Это считается величайшею любезностью. Въ слов ‘соленая’ заключается и удивленіе ея красот, и граціи, и умнію ‘ojear’, и предполагаемому остроумію, и ея красивой небрежности и страстности — короче всему, что такъ цнитъ въ своей жен и любовниц настоящій андалузецъ. XIX вкъ не внесъ еще сюда своей разсчетливости и сдержанности! Старые обычаи живутъ и цпко держатся на севильской почв. Сколько разъ приходилось мн видть посл дождя — остановится эдакая ‘salea’ (по андалузскому говору соленая) передъ лужицей, занявшей улицу, не зная, какъ черезъ нее перейти, какъ вдругъ идущій мимо ‘muchacho’, долго не думая, сбрасываетъ съ плечъ свой плащъ прямо на улицу и въ мокроту, норовя бархатными полосами его подбивки швырнуть такъ, чтобы они въ самую грязь попали… Nina {Произносится ‘нинья’, двочка, такъ здсь называются двушки.} граціозно наклоняетъ голову, точно благодаря его, и преспокойно проходитъ по плащу. Потомъ андалузецъ этотъ плащъ съ такою гордостью взбрасываетъ на свои плечи, точно это царская порфира! А то идете вы съ красивою женщиною, вдругъ, поровнявшись съ вами, останавливается вполн приличный джентльменъ и начинаетъ вамъ выражать свой восторгъ передъ красотой и прелестью вашей спутницы. Не думайте обижаться — вы будете очень смшны, какъ человкъ, не получившій должнаго воспитанія. Вы должны приподнять шляпу и поблагодарить его за ‘честь и вниманіе’.

Правда, что это совсмъ не похоже на сегодняшніе обычаи другихъ странъ..

Считается также вполн хорошимъ дломъ бросать подъ ноги красавицы цвты, подать ихъ ей. Ни она не обидится, ни вы не прослывете невжей…

Calle de Sierpes — главная севильская артерія, по ней разбгается кипучая жизнь, здсь лучшіе кафе, клубы, кондитерскія. Около — театры, кафе-шантаны, все, чмъ интересуется городъ, сосредоточено тутъ. Узенькія венеціанскія ‘Мерчеріи’ {Мегсегіа — гд сосредоточивается вся торговля Венеціи.} нсколько напоминаютъ Сіерпесъ, этотъ только шире и красиве. Всего смшне въ живой, нервной говорливой толп ея — англичане путешественники съ ихъ вытянутыми миссъ. Понятно, что они возбуждаютъ всю природную насмшливость андалузцевъ. Надо сказать при томъ, что. англичанъ здсь спеціально не любятъ, и бда каждому туристу, котораго принимаютъ за нихъ. Ему придется пережить не одну непріятную минуту. Заподозрвъ въ васъ островитянина, вамъ дорогу укажутъ въ сторону, противоположную той, куда вы идете, свденія вс дадутъ шиворотъ-на-выворохъ, въ лавкахъ спросятъ съ васъ втрое дороже. Я помню — какъ мн пришлось запутаться въ севильскихъ улочкахъ. Я терпть не могу разспрашивать о дорог. Чтобы узнать городъ — необходимо выпутываться изъ такихъ интересныхъ положеній самому, но тутъ пришлось поневол. Куда я ни направлялся, всюду т-же блыя улицы, кое-гд арабская арка подковой, галлереи подъ крышей, цвты на крыш, мирадоры клтками и въ этихъ клткахъ севильянки вмсто птицъ. Наконецъ я сообразилъ, что такъ не выберешься до вечера. Обращаюсь къ первому попавшемуся мн ‘кавальеро’, закутанному по самый носъ въ плащъ. Спрашиваю, тотъ весьма обязательно указываетъ мн путь. Только въ уголкахъ губъ бгаетъ у него что-то насмшливое. Отправляюсь — иду, иду, и попадаю на площадь Аламезы со столбами, на которыхъ изображенъ геркулесъ. Значитъ, въ совершенно противоположную сторону. Думаю, сбился самъ, опять спрашиваю, мн указываютъ дорогу въ сторону. Иду по ней и сталкиваюсь носъ къ носу съ Хиральдой. Что за чудеса! Къ счастью, вдали показывается мой пріятель. Спшу къ нему и разсказываю, что не могъ воспользоваться указаніями и все сбивался съ пути.

— Вы вовсе не сбивались! смется тотъ.

— Какъ?

— Очень просто, они васъ сбивали. Они думали, что вы англичанинъ!

Калье Сіерпесъ выводитъ васъ на Герцогскую площадь. Что за прелесть эта Plaza del Duque. Что за оригинальный уголокъ, точно весь выхваченный изъ испанской старины! Она. гораздо лучше гордости севильцевъ Plaza Nueva, гд только пальмы удивительны. Plaza Nueva четыреугольная, обставленная мраморными скамьями, является настоящей жаровней. Солнце здсь такъ жжетъ и не пальмамъ, хоть он царственно поднялись въ голубую высь, защитить отъ его жгучихъ лучей. Герцогская площадь гораздо меньше, но она такъ кокетлива, изящна и какой чудный дворецъ Альбы стоитъ на ней! Это достопримчательность настоящая. Даже не врится, чтобы въ этихъ стнахъ, отдланныхъ такими нжными рзными арабесками, выросъ палачъ Фландріи, казнившій Эгмонта и Горна, тотъ самый герцогъ Альба, котораго даже современные испанцы’звали ‘бичемъ Божіимъ’. Какъ хороши его patio, никуда не тянетъ отсюда. На мраморныхъ колоннахъ и чудныхъ арабскихъ азакахъ покоится нолувоздушный второй этажъ съ арабскими окнами. За колоннами внизу стны, отдланной драгоцннйшими изразцами, бананы широко разбрасываютъ здсь свои громадные листья. Пальмы высоко поднялись отъ этого пашіи и, склонясь своими внцами надъ кровлей дворца, точно благословляютъ его… Насъ пригласили въ ‘салонъ’. Онъ весь отдланъ въ томъ-же estilo mudejar — арабскомъ стил, глаза не могутъ услдить за разнообразіемъ, причудливостью и путаницей этихъ изумительныхъ арабесокъ. Потолокъ кедроваго дерева, весь въ золот и серебр, но это золото и серебро такими тонкими и изящными завитками расположилось, что взгляду трудно оторваться отъ него, а въ открытое окно подъ мраморнымъ кружевомъ, которое точно работали ювелиры, видно слдующее патіо, тоже блое, тоже въ голубыхъ тняхъ, тоже съ такою роскошью южной растительности, которой не могутъ дать никакого понятія даже лучшія изъ нашихъ чахлыхъ оранжерей. Цвты Антильскихъ острововъ, Марокко, Филлипинъ раскидывались здсь вокругъ изящныхъ фонтановъ, унося васъ въ какое-то заколдованное царство.

Но нельзя же было все глядть да глядть.

Хозяева, узнавъ, что мы русскіе, вдругъ преисполнились такого интереса, что намъ пришлось сразу отвчать на нсколько вопросовъ: первый ‘дйствительно-ли существуетъ Турція или это выдумали французы?’ Россія ‘тоже-ли что Пруссія (Rusia и Prussia) или особенное государство?’ За Китаемъ-ли оно или еще дальше? Чтобы перехать туда, надо чрезъ Америку или инымъ путемъ? Очевидно, эти ‘вполн приличные’ люди не видли даже географическихъ картъ. Зачмъ мы воевали съ Болгаріею? Я пояснилъ, что мы дрались за Болгарію… Не поврили. Нтъ, съ Болгаріей. Отказалась-ли Россія отъ многоженства или мы еще держимъ гаремы? Былъ-ли и у насъ Pedro Crudelo (Петръ Жестокій) или нтъ? Говорю: ‘можетъ быть Петръ Великій?’ ‘Нтъ, упорствуютъ, именно Crudelo… Если вы не помните, значитъ, это еще, до Христа!..’ ‘Теперь, вмшался какой-то необыкновенно глубокомысленный старикъ, котораго, не смотря на его почтенные годы, по здшнему вс называли Герно, теперь у васъ идетъ война съ Афганистаномъ. Этотъ Афганистанъ приводитъ насъ въ отчаяніе. ‘Мы не знаемъ, гд онъ?..’ Толковалъ я имъ, толковалъ, не понимаютъ. Показываю. ‘Тамъ Англія…’ Нтъ, вотъ ‘тутъ’. ‘А тутъ долженъ быть Китай…’ Я опустилъ руки… Въ любой нашей гимназіи знаютъ больше, чмъ здсь въ университетахъ. Писатель Луисъ Перредо наивно былъ убжденъ, что Іоанна д’Аркъ тоже, что Іоанна Безумная, что Гималаи и Кавказскія горы одно и тоже и т. д. На мой упрекъ по этому поводу, — онъ весьма наивно отвтилъ:

— Знаете, я давно не заглядывалъ въ атласъ.

Вс эти господа продолжаютъ врить во всемогущество и величіе Испаніи. Когда я имъ говорилъ о Гибралтар, они съ непріятною гримасою отвчаютъ.

— Ну, что вы хотите, это англичанинъ!.. Впрочемъ, стоитъ только тамъ въ Мадрит захотть и…

И все въ этомъ род. Стоитъ имъ захотть — и міръ попрежнему будетъ лежать у ихъ ногъ! Странно только, отчего они не хотятъ этого!

Трудно врится ихъ невжеству. Мадриту это выгодно, онъ живетъ, пока провинція въ засто. Проснется она и отъ кастильскаго центра хвоста не останется.

Съ площади Герцога я опять отправился бродить по блымъ улицамъ… Попалъ на такія — гд каждую минуту приходилось останавливаться, любуясь на удивительно красивые домики съ кровлями, поросшими цвтами, точно владльцы ихъ заботятся какъ можно изящне обставить мста для свиданій влюбленныхъ кошекъ. Въ старыхъ домахъ черезъ черепицу кровель пробиваются трава и какіе-то розовые сильно пахнущіе цвты, мохъ ползетъ по камню, надъ которымъ протекли незамтно вка, ‘какъ зерна четокъ, въ рукахъ Аллаха’. Опять этотъ мохъ, опять цвты. Царство цвтовъ!.. Бываетъ время, когда вся Севилья пахнетъ флеръ д’оранжемъ. Апельсинные цвты напояютъ ея воздухъ, какъ лиліи Кадиксъ и розы Гренаду… Невольно останавливаешься передъ ршетками patio, а разъ тебя замтили, радушно приглашаютъ войти… Войдешь, и не. отобьешься отъ разспросовъ… Слушать разсказы путешественника первое удовольствіе севильца. Какъ мавры внимали сказочникамъ, такъ и севильцы пользуются случаемъ зассть въ качалку и, жмурясь на окружающія ихъ пальмы, розы, апельсинныя деревья, въ полудрем уносятся мечтами въ края, куда сами они все равно не подутъ даже для спасенія души… А тутъ чисто африканское небо вверху раскидывается темною аллеею, меланхолически журчитъ фонтанъ, воркуютъ голуби на кровл… Откуда-то издали чуть-чуть доносится звонъ гитары.

— Нтъ, знаете,— вдругъ просыпается онъ,— все это хорошо но ничего на свт нтъ лучше нашей Севильи…

Если васъ мучитъ жажда, повсюду, какъ въ Неапол и Палермо, продается чистая холодная вода. ‘Одна, одна fresca!’ крикъ, который какъ пніе птуховъ на разсвт, цлые дни раздается на севильскихъ улицахъ, площадяхъ, прадо, набережныхъ, короче всюду. ‘Вода чистая какъ слезы’, оретъ одинъ. ‘Вода, прекрасная какъ улыбка красавицы’, импровизируетъ другой. ‘Вода, уничтожающая вс скорби!’, продолжаетъ третій. Сколько севилецъ можетъ выпить воды, мы съ вами, кажется, утонули-бы въ этомъ количеств. Брызнутъ ему туда анисоваго сиропу, такъ что она вся приметъ цвтъ молока, и онъ страшно доволенъ этимъ, и чуть самъ себя не считаетъ пьяницей! Если ему захочется чего-нибудь другого, есть національное питье cervesa, почти нмецкое пиво. Я говорю національное потому, что это древнйшій напитокъ беотійцевъ. Прочтите исторію войны въ Нуманціи: Полибій, сопровождавшій Сципіона, разсказываетъ, что ячменное вино общее всмъ иберійцамъ. Цари ихъ лучшія сорта ячменнаго вина пили на праздникахъ изъ драгоцнныхъ золотыхъ кубковъ…

Къ нему не сразу привыкаешь, но потомъ оно начинаетъ нравиться. Сколько разъ, сидя въ севильскомъ патіо и потягивая cervesa,— мы уносились въ прошлое Севильи. Не хотлось уходить въ комнаты. Если солнце начинало слишкомъ пристально заглядывать къ намъ, хозяинъ приказывалъ натянуть надъ своимъ дворикомъ пестрый tendtes и облить его водою, и насъ охватывало пріятною свжестью и прохладой. А по вечерамъ съ юго-запада marea приносила на легкихъ крылахъ своихъ чудное, оживляющее дыханіе океана…

Одна изъ особенностей улицъ Севильи — ея лавочки картинъ.

Ихъ здсь безъ счету, и вс торгуютъ картинами Мурильо. Если-бы поврить этимъ господамъ, которые по наружному виду похожи на нашихъ старыхъ букинистовъ, въ круглыхъ, совиныхъ очкахъ, съ ватными картузами на голов и съ галстухомъ ветхаго завта, съ пряжкой, непремнно вылзающею на затылокъ… Они то и дло, замчая въ васъ иностранца, выбгаютъ къ вамъ на встрчу и длаютъ таинственный знакъ.

— Что вамъ нужно?

— У меня есть для вашей милости настоящій Мурильо… Другіе торгуютъ фальшивыми Мурильо и только у меня есть самый настоящій. Вы взгляните и удивитесь. Святый Антоній, что въ собор виситъ, ничего не стоитъ сравнительно съ этимъ.

И поторгуйтесь — окажется, что запросивъ за ‘Мурильо’ (разумется, только для васъ) пять тысячъ песетъ, онъ вамъ уступитъ его за пятнадцать…

— Кто можетъ покупать ихъ? спрашивалъ я знакомаго въ Севиль.

— Здшнихъ Мурильо? Вс англичане. Нтъ въ Лондон дома, гд бы ни висло ‘настоящаго Мурильо’ добытаго тайкомъ… Эти господа, съ ихъ страстью пріобртать краденое, попадаются постоянно на удочку такихъ вотъ старьевщиковъ. Узнаютъ они, что явился англичанинъ и остановился въ Fonda de Europa — сейчасъ къ нему: разсказываютъ ему басню о молодомъ наслдник, который самъ не знаетъ, какія чудныя вещи у него есть и хочетъ отъ нихъ отдлаться… ‘Только ему, этому ослу, не надо открывать глаза на то, что у него между другими картинами висятъ Мурильевскіе оригиналы. Вы вдь не пожалете для меня за это нсколькихъ сотняжекъ франковъ’. И вотъ, англичанина ведутъ въ роскошную квартиру, гд на стн висятъ ‘настоящія Мурильо’. Смыслитъ онъ въ Мурильо столько же, сколько и въ апельсинахъ, но какъ-же пріхать изъ Испаніи безъ Мурильо, когда у всхъ его знакомыхъ, побывавшихъ здсь, есть непремнно Мурильо. ‘Когда мы подойдемъ къ Мурильо, я васъ дерну за платье’, шепчетъ ему Мефистофель. Англичанина въ свое время дергаютъ за платье, онъ, принимая небрежный видъ, прицнивается къ какимъ-то дряннымъ ‘младенцамъ’, изображающимъ, яко-бы, Іисуса Христа и Іоанна Крестителя дтьми. Но на юношу-наслдника вдругъ нападаетъ капризъ. Онъ именно съ этою картиною не хочетъ разстаться. Старая сова убждаетъ его, уламываетъ. Разумется, тотъ въ конц концовъ уступаетъ и англичанинъ бжитъ домой съ полинявшей и протухшей насквозь картиной, счастливый тмъ, что ему удалось надуть ‘испанскаго мула’. Сова получаетъ благодарность — и вечеромъ вмст съ молодымъ наслдникомъ на радостяхъ напивается агуардіенте или манцаниллой.

— Все-таки испанскіе мулы умне англійскихъ ословъ! смются они между собою.

А покупщикъ везетъ въ туманный Лондонъ, какъ Мурильо, какъ реликвіи, ни къ чорту негодящихъ голопузыхъ младенцевъ, у которыхъ рука къ рук, нога къ ног не приходится…

Въ этихъ-же лавочкахъ картинъ, кром Мурильо, непремнно есть Гойе, хотя все, написанное Гойе наперечетъ извстно. Не для путешественниковъ, но для своихъ имются другія картины, изображающія всякія поножовщины, вывалившіеся отъ ‘добраго’ удара навахи потроха, тореро, вспоротый рогами быка, англичанинъ, зарзанный въ Сіерр, человкъ, ножемъ защищающійся отъ нападающихъ на него ‘карабинеровъ’ — все въ томъ-же род.

Я уже упоминалъ о томъ, что Севильская улица свято хранитъ свои воспоминанія. На Calle del Amor de Dios всякій мальчуганъ укажетъ вамъ мсто, гд жилъ нкогда донъ Фулано Маньяра (don Fulano Маната), бывшій вторымъ ‘Донъ-Хуаномъ’ въ Испаніи. Мало свдущіе писатели смшиваютъ ихъ въ одно лицо. Но они жили въ разное время и кончили неодинаково. Объ этомъ въ слдующихъ главахъ. Улица блая, таинственныя мирадоры на ней такъ и отдляются рзко и выпукло отъ еще боле таинственныхъ оконъ. Смотришь на нихъ и за каждымъ чудится теб жертва ‘севильскаго обольстителя’. Я въ первый разъ сюда попалъ подъ вечеръ, когда весь воздухъ былъ напоенъ запахомъ желтыхъ цвтовъ ‘dama de noche’, закрывающихся днемъ и раскрывающихъ свои прелестные лепестки посл захода солнца. Скоро синяя ночь вся въ яркихъ звздахъ опустилась на этотъ городъ, точно ее только и ждавшій, чтобы проснуться. Изъ-за этихъ мирадоровъ послышались звуки гитаръ, прелестные голоса запли счастливыя андалузскія псни, и одну изъ нихъ я записалъ и перевелъ. Она, казалось, таяла въ тепломъ воздух: такъ сладки, такъ нжны были ея чистые звуки!..

Жаркимъ полымемъ горятъ

Изъ-подъ кружева мантильи,

Обольщая жадный взглядъ,

Розы пышныя Севильи..

Символъ юной чистоты

На груди прекрасной, нжной.

Апельсинные цвты

Изъ Кордовы блоснжной.

Какъ раскрытыхъ устъ кораллъ,

Сладострастьемъ утомленныхъ,

Цвтъ гранаты соблазнялъ

Всхъ въ Валенсіи влюбленныхъ.

Лучше-жъ всхъ — Мадонны цвтъ —

Цвтъ лилеи серебристой:

Сочетался солнца свтъ

Въ немъ съ слезой Ея., пречистой…

Скоро на неб прорзалась луна — и разомъ изъ синевы, окутывавшей ихъ своими задумчивыми потемками, выступили блые дома съ своими рзкими, черными теперь балконами и rajas. Подъ ними на улиц выпукло и красиво очертились силуэты закутанныхъ въ свои плащи молодыхъ влюбленныхъ. Все это ‘новіо’, которые до разсвта проболтаютъ здсь съ своими избранницами. Я видлъ такихъ и въ Толедо, и въ Кордов, но тутъ у нихъ въ рукахъ оказалась гитара, и часто тихій, словно крадущійся шепотъ прерывался ласково просившейся къ сердцу псней… И какія псни плись тутъ!..

Это были copias — четырехстишія, какъ будто для того и созданныя, чтобы прервать на одну минуту разговоръ и еще душевне, миле для обоихъ сдлать его… Часто на ‘copia’ своего новіо, двушка, изъ-за черной ршётки мирадоры, отвчала другимъ также кстати… Вотъ два четырехстишія, подслушанныя въ эту счастливую ночь, все тамъ же, на улиц давно отптаго, но не забытаго донъ-Фулано Маньяра.

Онъ.

Долго сердце мое тосковало

И оставило клтку свою,

Отлетло, какъ птичка, и пало —

Пряло въ грудь, Херомита, твою…

Она.

И мое наболло, томилось!..

Не отдамъ твоего, но, любя,

Я свое теб брошу, чтобъ билось

Сладко-сладко въ груди у тебя!..

Эта синяя ночь, эта луна яркая, эта блая улица съ влюбленными новіо, до сихъ поръ точно въ яв рисуются мн издали… А какъ красива, словно скользящая по такой улиц, тонкая, нжная фигура двушки, закутанная въ свою ‘mantilla de tira’ съ длинною бахромою. По ней вы угадываете работницу табачной фабрики, ‘сигареру’, играющую въ Севиль такую роль, какую нкогда въ поэтическія времена Латинскаго квартала играли парижскія гризетки. Сколько граціи въ этой ‘поденщиц’ — непринужденной, свободной, небрежной даже граціи, и вы невольно повторяете слова народной псни, вложенныя въ уста такой же сигареры: ‘закутанная въ убогую малаганскую ткань, закутанная съ Головою, я съумю обворожить въ Севиль каждаго гораздо скоре, чмъ богатая дама своими шляпками и уборами… Когда я пройду по улиц въ своей mantilla de tira — нтъ глазъ, которые-бы не любовались мною, нтъ сердца, что не забилось-бы мн навстрчу’. У нея одна страсть — къ цвтамъ. Самая бдная непремнно воткнетъ въ свои смоляные волосы или розу, или гвоздику, или далію. Вы не можете сдлать ей лучшаго удовольствія, какъ предложивъ цвты. Она вся вспыхнетъ отъ радости и обольетъ васъ такимъ благодарнымъ, жаркимъ взглядомъ, что вы будете по-царски вознаграждены имъ за свою ничтожную трату. Это вы можете, это не оскорбитъ ее, не нарушитъ мстныхъ правилъ приличія… Не смотря на свое, всегда аскетическое или мистическое имя, севильская сигарера живетъ во всю. Она любима и любитъ. Ничего въ ней нтъ продажнаго, она вся въ своей любви. Она пьетъ ее каждой порой своего гибкаго, смуглаго тла, смотрится въ нее каждымъ своимъ взглядомъ, каждой мечтой уносится къ ней.

Каждое біеніе ея сердца тонетъ въ этой любви. Другая народная псня говоритъ: ‘кто уметъ такъ любить, какъ сигарера? Она умираетъ вмст со своей любовью и оживаетъ съ нею… Ея любовь могла-бы наполнить все небо, а между тмъ, она вся сосредоточивается въ ея маленькомъ сердц, но за то нтъ брилліанта драгоцнне этого сердца… И вдругъ при этомъ, какъ я уже сказалъ выше, совсмъ мистическое имя: Trinidad, Concepcion, Encarnacion, Belen (Вифлеемъ), Assuncion — не удивляйтесь, не улыбайтесь, именно такъ зовутся он, эти милыя тни Севильской улицы, за которыми такъ жадно слдитъ взглядъ туриста, съ болью чувствующаго, что вся эта прелесть не для него, что надо здсь вырости, слиться съ этою жизнью, чтобы сигарера полюбила тебя и. отдалась! И ревнивы же эти ‘барышни’. Он не станутъ топить васъ въ слезахъ, нтъ. Он убьютъ и умрутъ сами. Одну, ужъ истекающую кровью, спрашивали:

— Что заставило тебя искать смерти?..

— Я убила его, онъ умеръ — зачмъ-же мн было жить!

Такъ все это кажется ей и просто, и обыкновенно.

Другое дло гитана. Между сигарерами есть то же гитаны, но это уже другой типъ.

Сухая, смуглая, съ пылающими глазами, въ которыхъ какъ въ фокус сосредоточилась всю жгучесть севильскаго солнца, она вся изъ нервовъ, она живетъ минутою и для минуты. Севильская цыганка этого рода не знаетъ колебаній и не понимаетъ раскаянія. Суеврная, невжественная, почти всегда безграмотная, она ростетъ, какъ трава въ пол, живетъ для псни и пляски. Она вся въ порыв, въ пароксизм. У нея нтъ переходныхъ моментовъ, все въ углахъ, или страсть, или апатія. И эта страсть сказывается во всемъ. Она и гадаетъ со страстью и, предсказывая вамъ что нибудь, сама дрожитъ и блднетъ отъ ужаса, она производитъ впечатлніе чмъ-то опьяненной женщины… Между ними есть такія красавицы, — что страшно становится за человка около. Какъ тутъ не погибнуть, да и она сама подъ ножъ пойдетъ изъ за пустяка. Стальные мускулы подъ бархатною кожей, волоса, которые она космами неистово ржетъ, потому что они оттягиваютъ ей голову. Босая, она поражаетъ васъ благородствомъ очертаній ноги. Берегитесь, если она васъ ненавидитъ,— севильская Карменъ не отступитъ ни отъ чего. Бизе намъ далъ слишкомъ слащавую, настоящая не стала-бы стсняться съ Хозе, она-бы убила его. Севильская Карменъ, пугающаяся грозы, приходящая отъ. молніи въ нечеловческій ужасъ, въ сущности не боится ни Бога, ни чорта. Посмотрите на нее въ Тріан, когда она у себя. Зайдите въ другой кварталъ Севильи, въ Макарену, гд еще сохранился старый андалузскій костюмъ и живутъ самыя граціозныя женщины, такъ что когда хотятъ опредлить севильянку, отличающуюся красивою непринужденностью стараго добраго времени, выросшую въ самомъ низшемъ класс, про нее говорятъ: ‘es una jembra Macarena’. Здшнія ‘Mozas’, на улиц проводятъ всю свою жизнь, подъ солнцемъ, и это солнце такъ идетъ къ ихъ живымъ лицамъ! Часто у ней на рукахъ или за спиной ребенокъ, а она сама, кажется, еще только что вышла изъ дтства. Живописнымъ улицамъ Макарены и Тріаны здшнія гитаны придаютъ такой оригинальный характеръ, что художники пропадаютъ въ нихъ совсмъ. Оцыганиваются сами. Я встртилъ здсь талантливаго французскаго живописца, котораго въ Париж считали потерявшимся безъ всти. Онъ сжился съ цыганами, говоритъ на язык гитанъ, любитъ и любимъ гитаною, и ничего другого въ Божьемъ мір не ждетъ, и ждать не хочетъ. Онъ, по своему, счастливъ! Макарена, это есть особенный міръ, откровенный, потому что онъ весь наружи. Подъ кровлями только спятъ!.. Отсюда эта свобода движеній, эта естественность позъ, которымъ придаетъ красоту художественный складъ тла. Тутъ и ссорятся, и любятъ во всю, отъ сердца, да и ссоры, если на первыхъ-же порахъ не пошли въ ходъ навахи, оканчиваются еще боле тсною дружбой. Народная псня говоритъ:

Al Andoluz rctador

Y cscesivo en ponderar

No se le puede negar

Que es gente de buen humor:

Viven sin pena у dolor

Galantean sus madrs,

Jams le falten asares,

Y en sus desafios todos

Se dicen dos mil apodos

Y luego quedan compradres *).

*) Хоть андалузцы и забіяки, хоть они все и преувеличиваютъ до крайности, но имъ нельзя отказать въ томъ, что они добрые малые. Они живутъ безъ заботъ. Ихъ не огорчить легко! Они готовы ухаживать даже за своими бабушками. У нихъ никогда нтъ недостатка въ приключеніяхъ, и въ безпрестанныхъ ссорахъ, хоть они и обмниваются тысячами оскорбленій, угрозы ихъ кончаются всегда тлъ, что остаются между собою добрыми друзьями.

Народныя Sainete — родъ фарсовъ съ псней и пляской, удивительно рисуютъ здшнихъ спорщиковъ и хвастуновъ. Вотъ, напримръ, ‘Пако Мандріа’ и ‘Сакабуче’. Первый по его собственнымъ словамъ живетъ для любви и драки. Встрчая такого-же Фальстафа,.какъ и онъ, въ Сакабуче, онъ кричитъ ему:

— Я малый не промахъ! у! (иначе не знаю, какъ перевести Soy un inozo merno, я малый очень сырой).

Въ Андалузіи сырыми-малыми называютъ настоящихъ боевыхъ птуховъ и вареными:—трусовъ, мокрыхъ курицъ.

— Молчи! я однимъ чиханьемъ отправляю двадцать человкъ въ госпиталь.

— Цыганскій оборышъ! Уноси ноги, а то я тебя такъ хвачу, что ни одного зуба у тебя во рту не останется.

— Mozo-Cocido! (вареный-малый, мокрая курица!).. Когда я бшусь, самъ Богъ дрожитъ! Стоитъ мн кончикомъ пальца ткнуть, чтобы отъ собора ничего не осталось.

— Mentiroso-fanfarron (лживый хвастунъ!) Стоитъ мн взмахнуть своею taja (одинъ изъ именъ ножа), чтобы у тебя на рож появилось столько ранъ, сколько у твоей бабушки сдыхъ волосъ.

— Chiquiyo! (Малышъ!) Ты разв не слышалъ, что Испанія и Франція полны славою моихъ подвиговъ.

— А я разв не сразилъ тридцати двухъ карабинеровъ однимъ выстрломъ моего trabuco {}trabuco — ружье съ расширяющимся въ усть дуломъ.

— Calla, necio (Цыцъ, дурень!) Ты сейчасъ увидишь, что я и левъ, и тигръ, и змя въ одно и тоже время.

— Еретическая морда! Читай молитву. Я вырву у тебя твое поганое сердце.

И они начинаютъ страшно размахивать навахами, примрно кидаться другъ на друга, прыгать одинъ около другого и… мирно расходятся въ разныя стороны.

Въ Макарен живутъ и баратеро, безъ которыхъ ни одинъ большой андалузскій городъ не обходится. Разумется, это не малагскіе молодцы этого рода. Т неподражаемы. Типъ этотъ въ Малаг выразился полне всего, baratero — люди, живущіе betratet, — баратой, долей которую они берутъ съ играющихъ въ карты. Страсть къ игр у испанца развита повсюду. Вы увидите за городомъ, въ город, на улиц играющихъ. Къ нимъ именно и подходитъ баратеро.

Онъ всегда очень ‘кратокъ и выразителенъ’.

— Барату! (barato — дань, взимаемая ими съ игроковъ).

— Сколько?

— Дв песеты (peceta = франку — четвертаку).

— Это много?

— Если много, то я потребую четыре.

И онъ при этомъ ударомъ ножа пригвождаетъ карты къ земл, къ столу, къ скамейк, смотря потому, на чемъ играютъ. Если на этотъ разъ ему попадаются niozos cocidos (вареные парни — мокрыя курицы), то дло оканчивается къ полному ихъ удовольствію. Если-же играютъ ‘сырые’ малые, то одинъ изъ нихъ встаетъ и также кратко, какъ баратеръ, говоритъ:

— Vamos! (пойдемъ).

Они отходятъ въ сторону.

— Эй, camara (товарищъ), совтую теб лучше отдать деньги?

— Я сначала посмотрю, не поблднла-ли у тебя отъ страха кровь въ жилахъ.

Но баратеръ не шутитъ. Начинается поединокъ на ножахъ, въ результат котораго всегда одинъ убитый, а иногда и другой исходитъ кровью… Ни сеутскія и мелильскія президіи, ни гаррота — не пугаютъ баратеро. Онъ даже любитъ свое ремесло, которое ему даетъ возможность жить безъ заботъ и труда бариномъ. Самъ онъ о себ поетъ:

Я въ Севиль всхъ храбрй,

Деньги трачу я безъ счета,

Глазъ врнй, да ножъ вострй —

Вотъ и вся моя забота!

Мн завидуютъ кругомъ:

Только карты за столомъ —

Подхожу я къ нимъ не даромъ,

Мн, ‘барату’ подавай,

А не то — однимъ ударомъ:

Тло въ землю — душу въ рай, и т. д.

Подругами этихъ баратеро являются обыкновенно гитаны. Для послднихъ вопросовъ нравственныхъ не существуетъ, но храбрость, искусство владть навахой, он цнятъ высоко. Мой пріятель спрашивалъ въ Севиль одну цыганку:

— Есть у тебя новіо?

— Есть… Только я все думаю, идти-ли еще за него.

— Что-жъ, ты его не любишь?

— Люблю. Отчего не любить. Онъ красавецъ и молодой.

— Въ чемъ-же дло?

— Да онъ еще ни на комъ не показалъ себя. Никого не помтилъ навахой.

— Разв это необходимо для твоего счастія?

— А иначе, чмъ-же я гордиться стану? Можетъ быть, онъ просто хвастунъ.

Совершенно справедливое опасеніе. Надъ хвастовствомъ андалузцевъ смется весь сверъ Испаніи, какъ надъ провансальцами парижане. Давильеръ разсказываетъ прелестную сцену по этому поводу: на площадь выскакиваетъ inozo cruo съ навахою въ правой рук, лвая у него завернута въ плащъ, чтобъ отражать ударъ…

— qui hay un niozo para otro mozo! (здсь одинъ парень ждетъ другого парня, т. е. ‘Ну-ко, кто хочетъ со мною помряться’!).

Немедленно съ другой стороны выскакиваетъ второй молодчинище, тоже съ навахой. Вы думаете, что онъ желаетъ драться. Ничуть не бывало! О.въ подхватываетъ перваго подъ руку ивъ свою очередь кричитъ:

— qui hay dos inozos para otras dos inozos! (здсь два парня ждутъ другихъ двухъ парней).

Является третій, присоединяется къ нимъ и оретъ:

— Здсь три парня, ждутъ еще трехъ парней помряться.

И т. д. Можно продолжать этотъ разсказъ до тхъ поръ, пока на площади хватитъ мста для ‘парней’, желающихъ помряться, но къ сожалнію своему никакъ не встрчающихъ ‘другихъ парней’.

Настоящіе ‘забіяки’ опасны потому, что имъ все трынъ-трава, живутъ въ Тріан (древняя Траяна), предмсть Севильи. Съ ними связываться довольно рискованно. Народная псня про Тріану поетъ:

Hay en Sevilla un Triana

Donde nacen moutones

Los bisarros valentones

Con ardiente corazon.

T. e. У Севильи есть Тріана,

Гд родятся безъ конца

Молодцы смле чорта

И горячія сердца…

Этихъ особенно любятъ сигареры и гитаны. Эти не дадутъ въ обиду, и за косой взглядъ на ихъ возлюбленную отвтятъ живо ударомъ ножа въ грудь (этотъ ударъ считается спеціально ударомъ Тріаны, между лопатками бьетъ Макарена — это ударъ трусовъ, потому что онъ направленъ изъ сзади). Въ жалкихъ улицахъ Тріаны поэтому вы увидите такихъ красавицъ, какихъ не встртите на Calle de Sierpes и другихъ мстахъ. Опасности посщать Тріану нтъ никакой. Здшніе ‘сырые парни’ мстятъ только за обиду. Иностранцевъ, напротивъ, они очень любятъ. Смотришь, за какую-нибудь ничего незначущую услугу и перепадетъ песета-другая. У меня, благодаря этому, въ Тріан завелись даже пріятели. У ‘sanor ruso’ (читай сеньоръ руссо) всегда найдется сигара для бднаго малаго и нсколько реаловъ на бутылку monzanilla’. Надо отдать справедливость valentones’амъ изъ Тріаны, они вовсе не злоупотребляли этимъ.

Въ Тріан, кром цыганъ и этихъ valentones’овъ, есть еще фаянсовыя фабрики. Горшечное ремесло здсь всегда было главнымъ промыслщъ этого предмстья. Даже покровительницы города свв. Руфина и Юстина (по-испански Хустина), геніально изображенныя на одной изъ картинъ Мурильо, были дочерями тріанскаго горшечника. Ихъ обыкновенно изображаютъ поддерживающими Хиральду. Фаянсовому длу особенное распространеніе придали арабы. Знаменитые испанскіе изразцы — asulejos — пошли именно отъ нихъ. Этими азулехо мавры отдлывали стны, купола, полы. Нкоторые изъ нихъ, уцлвшіе до сихъ поръ — удивительной красоты. Asul по испански ‘лазурный’, изразцы эти были по преимуществу голубыми. Въ Севиль, въ разныхъ дворцахъ, въ алькасар есть много такихъ, оставшихся отъ арабовъ, Не смотря на нсколько сотъ лтъ, они сохранили и живость красокъ, и блескъ. Теперь, разъ фаянсовыя фабрики Тріаны попали въ нмецкія руки, такихъ уже не длаютъ. Нынче ихъ производятъ на сегодняшній день и только. На фаянсовой фабрик работаютъ двушки изъ Тріаны, но гитанъ между ними мало. Прежде здсь было пятьдесятъ такихъ фабрикъ, теперь не насчитаешь и десятой доли. На этомъ отразился все тотъ-же общій Испаніи упадокъ.

Нужно видть гитано и гитану самому и именно здсь, и въ Альбасин близъ Гренады, чтобы понять, какую нищету могутъ вполн беззаботно выносить они. Для нихъ нтъ minimum’а потребностей. Испанскіе юмористы говорятъ, что андалузскій оселъ и севильскій гитано могутъ жить воздухомъ только. Что касается осла — не знаю, насколько это справедливо, но относительно гитанъ это, во всякомъ случа, не далеко отъ истины. Я не могу забыть прелестную двушку и цыганку Милагро, попавшую въ Севилью къ намъ въ домъ во время обда. У нея глаза округлились отъ ужаса, когда она увидала.сколько мы димъ. Потомъ, врно черезъ нее на Тріан прошелъ слухъ, что мы удивительно мудреные ‘estranjero’, что мы димъ разъ въ мсяцъ, но за то столько, сколько гитано не състь и въ цлый годъ. Тріанскіе гитано, какъ цыгане цлаго міра, лечатъ лошадей, спекулируютъ ими, держатъ кузницы. Нкоторые изъ нихъ длаютъ блестящую карьеру въ качеств ‘тореро’, на этихъ остальные гитано чуть не молятся. Простота нравовъ у нихъ изумительная. Вы увидите часто въ Макарен и Тріан цыганъ въ однхъ рубахахъ и даже безъ этихъ рубахъ. Этотъ видъ невинности ихъ нисколько не стсняетъ и они даже не теряютъ граціозной развязности и ‘хорошихъ манеръ’. Подойдите къ нему — онъ мигомъ вскочитъ къ себ, выхватитъ оттуда штаны, при васъ ихъ наднетъ и считаетъ свой костюмъ уже полнымъ. Если вы пришли посмотрть на ихъ племя — гитано, кром панталонъ, сочтетъ нужнымъ явиться en grand tonne, т. e. въ рубах и куртк. Тутъ-же около — ихъ матери варятъ въ кипящемъ оливковомъ масл кусочки тста — bonuclos, чрезвычайно вкусныя. Боле аристократическія фамиліи изъ нихъ скупаютъ старыя мантильи, очень ловко чинятъ ихъ кружево и продаютъ опять. Къ намъ ходила одна такая, отличавшаяся замчательною честностью. Она никогда не выдавала подержаннаго за новое и цны спрашивала настоящія. О ней я говорю потому, что она была не чистая цыганка. Дло въ томъ, что между цыганами Гренады и Севильи — много потомковъ мавровъ. Гонимые, преслдуемые какъ дикіе зври, члены этой благородной расы находили пристанище въ пещерахъ, гд жили гитано. Послдніе выдавали ихъ за своихъ и теперь не мало цыганъ здсь, которые ведутъ свое происхожденіе отъ калифовъ Севильи и Гренады, отъ знатныхъ эмировъ Мурсіи, Малаги и Утреры. Они между цыганами славятся особенно. Къ нимъ т относятся съ почтительностью, какъ къ людямъ высшей породы. Наша тріанская пріятельница была именно такою. Она вела свой родъ отъ эмира Музы, взявшаго нкогда Севилью, и надо сказать правду, что она сама сохранила слды удивительной красоты, а ея племянницы были идеалами послдней. Особенно Милагро — такихъ тонкихъ чертъ, нжныхъ и ласкающихъ глазъ, граціи, достоинства въ каждомъ движеніи, такого чуднаго голоса, отъ котораго у васъ сердце начинало сильне биться,— нельзя было и ждать отъ цыганки даже севильской… Между ними много красавицъ, но не такихъ. Такія и между потомками мавровъ — за рдкость… {Одновременно со мною жилъ въ Севиль (даже въ томъ же корридор) талантливый разсказчикъ и блестящій корреспондентъ И. Я. Павловскій (И. Яковлевъ). Онъ нарисовалъ эту Милагро въ особой повсти, вошедшей въ его книжку повстей.}

У севильскихъ гитано свой языкъ, свои обычаи и обряды… Въ свое время мн придется говорить о ихъ псняхъ и пляскахъ, въ этомъ отношеніи у нихъ нтъ соперницъ и соперниковъ, точно также, какъ нтъ у нихъ конкурентовъ въ искусств предсказывать судьбу. Гитана родится плясуньей. Надо видть, когда по Тріан идетъ шарманщикъ, какая масса совершенно голыхъ дтей слдуетъ за нимъ! Остановится онъ, начнетъ играть, малыши пускаются въ плясъ и серьезно! Посмотрите, что за позы они принимаютъ, съ какимъ увлеченіемъ продлываютъ всевозможныя трудныя въ Ихъ не стсняетъ ничто — ни взгляды чужихъ людей, ни отсутствіе костюма. Чего тутъ! Солнце свтитъ, небо чисто, музыка есть и въ облак пыли открывается такой ‘baile’, что вы не разъ пожалете, отчего вы не можете всего этого нарисовать въ свой альбомъ. Пойдетъ шарманщикъ дальше, играя, и дтвора слдуетъ за нимъ, танцуя. Я думаю, именно такихъ дтей видлъ на улицахъ Севильи и потомъ переносилъ на свои полотна Мурильо. Онъ. и самъ выросъ въ пыли севильской худеріи (гетто), какъ ростутъ эти. Ему ли было не знать ихъ! И замтьте, сколько настоящаго огня, увлеченія, порывистаго экстаза въ ихъ пляск. Глядя на нихъ, мало-по-малу начинаютъ подплясывать и взрослые, а тамъ смотришь — вся улица несется въ бшеномъ халео. Шарманка давно исчезла, но на ея мст оказалось невдомо откуда нсколько гитаръ въ рукахъ у слпцовъ — и простоите вы до вечера — гитано все будутъ плясать. Окутаетъ ночь Тріану своими голубыми прозрачными сумерками, подымется мсяцъ и изъ потемокъ, вмст съ блыми плоскокровельными домами, выхватитъ эти же танцующія пары. Мало-по-малу подойдутъ и сигареры (не изъ гитанъ) — эти удерживаются, удерживаются, да, вдругъ и сами завьются! Что длать, съ андалузскою кровью не сладили! Смйтесь потомъ надъ ними, что он принарядились для цыганъ. Он, сигареры, сами ста, нутъ смяться съ вами и часто отвтятъ вамъ псней:

Ра los Gitanos no me peino jo

Que me peino pa los toreros.

т. е. для цыганъ я бы не ‘убралась’ — я убралась для тореро.

Я уже говорилъ о томъ, что настоящая севильская цыганка не знаетъ удержу ни въ чемъ — ни въ любви, ни въ ненависти, ни въ мести. И дйствительно, не дай Богъ никому видть гитану въ порывахъ бшенства. Это что-то до такой степени ужасное, чему трудно подобрать сравненіе. На табачныхъ фабрикахъ Севильи пуще всего боятся раздражать гитанъ. Он нсколько разъ доводили сигареръ до возмущенія, такъ что приходилось занимать фабрику войсками. Въ Тріан гитаны отбили одну свою подругу, зарзавшую тореро. Ее такъ и нельзя было взять. Послали солдатъ, вс inozos cruos вооружились, хоть веди правильную осаду. Вступили съ ними въ переговоры.

— Мы ее не выдадимъ!

— Но вдь она совершила убійство.

— Она должна была сдлать это. Онъ обманулъ ее.

Пустили въ ходъ оружіе, съ обихъ сторонъ оказались убитые и раненые. Гитаны дрались вмст съ своими любовницами, мужьями и братьями, такъ что одолть ихъ наличными силами нечего было и думать. Вс эти ‘сырые парни’ дошли до такого остервеннія, что, казалось, въ нихъ погасли вс присущіе южанину инстинкты жизни. Они врывались въ толпу солдатъ и голыми руками отнимали у тхъ ружья. Наконецъ дло дошло до того, что увлеченная своимъ успхомъ, Тріана задумала перейти въ наступленіе на Севилью. Къ счастію, въ Мадрит сообразили, что цыганъ порядку все равно не научишь, а изъ-за какого-нибудь тореро вызывать такую свалку не стоитъ. Приказали дло оставить, и Тріана успокоилась. Въ Caf Silverio одна танцовщица Тринидадъ тоже зарзала своего любовника. Пришла полиція брать ее, вся публика вооружилась ножами, табуретами, чмъ попало. Полиція отступила. Послали за карабинерами, пока явились т, сбжалась вся Макарена на защиту. ‘Она права. Онъ измнилъ ей — она его убила. Если-бы она ему измнила, онъ сдлалъ-бы тоже самое’, кричали они. Карабинеры сообразили, что имъ не сладить, послали за солдатами, но въ это время о происшествіи узнала Тріана и вс valentones оттуда со своими навахами явились въ такомъ внушительномъ числ, что нечего было и думать вступать въ бой съ ними. И эту не судили!..

Изъ гитанъ часто являются настоящія народныя героини.

Войны съ Франціей доказали это. Гитаны бросались львицами на враговъ, убиваемыя — он плевали въ лица имъ. ‘Страшно всего вспомнить объ этихъ фуріяхъ’, говоритъ очевидецъ. Очагъ всякихъ движеній такого рода Кадиксъ — всегда видлъ ихъ впереди дравшихся. ‘Морена’, которой андалузскіе поэты посвятили пламеннйшія изъ своихъ строфъ, иногда являлась здсь истиннымъ вождемъ народнымъ. Непостоянныя въ любви, капризныя при обыкновенныхъ условіяхъ — морены истинныя героини. Въ рядахъ испанскихъ рекрутовъ, дравшихся съ генераломъ Дюпономъ подъ Байлекомъ — было множество гитанъ. Позволю себ, чтобы очертить этотъ любопытный типъ испанскихъ женщинъ, привести здсь, посвященное имъ мною, стихотвореніе:

Граціозна и смугла,

Вся — и счастье и измна,

Улыбаяся, прошла

Кадиксанская морена.

Герцогини передъ ней

Съ тайной завистью склонятся.

У нея во тьм очей

Будто молніи родятся.

Огнедышащая рчь,

Губы, полныя желанья,

Подъ мантильей круглыхъ плечъ

Различаешь очертанья.

Что за станъ, избави Богъ —

Заглядться! Вспыхнешь разомъ!

У ея прекрасныхъ ногъ

Камень кажется алмазомъ.

Въ косахъ гребень золотой

Изъ подъ кружева сверкаетъ,

Цвтъ волосъ ея ночной

Мракъ небесъ напоминаетъ.

Помню я, когда гроза

Надъ Кадиксомъ бушевала,

Горделивые глаза

Ты одна не опускала:

И какъ только съ площадей

Повели вождей въ темницы,

Загорлся взглядъ у ней,

Какъ у раненой орлицы!

— ‘Это кто? Солдаты? Прочь!

Живо братья за наваху,

Сердцу смлому не въ мочь,

Только трусъ поддастся страху’.

Будто выросла. Впередъ

Львицей кинулась морена

И страдальцевъ за народъ

Разомъ вырвала изъ плна.

За полками шли полки,

Барабаны громко били,

И за нею на штыки,

Какъ на праздникъ мы ходили.

Градомъ сыпалась картечь,

Какъ въ аду, рвалося пламя!

А она, мантилью съ плечъ,

И съ улыбкой — ‘вотъ вамъ знамя!’

Что за чудная краса

Засверкала передъ нами!

Мы тогда подъ небеса

Залетли-бы орлами.

Врагъ бжалъ — изъ душной тьмы

Мы вернулись снова къ свту,

И къ ногамъ Мадонны мы

Принесли мантилью эту…

И въ процессіяхъ святыхъ

Умиленіемъ объяты,

Межъ хоругвей золотыхъ,

И ее несутъ прелаты.

Севильскія морены-гитаны не признавали Альфонса XII королемъ. Въ Севиль, видите-ли, поселилась мать его, эксъ-королева Изабелла. Она почему-то пришлась по душ гитанамъ, т наперекоръ Мадриту не хотли никакъ примириться съ ея низложеніемъ и, когда имъ говорили о корол, он кричали:

— Никакого короля нтъ. Есть королева — она у насъ въ Севиль.

— Но она низложена.

— Мало-ли что! Вы ей измнили, а мы нтъ, Севилья никогда не измняла. Это у Мадрита семь пятницъ на недл (вольный переводъ испанскаго: ‘три языка во рту’) — а мы разъ кого признали — кончено… Не даромъ у насъ и въ герб значится no ine dejado. Дйствительно, въ щит города между прочимъ есть слдующая загадка:

‘no 8 do’.

Она была включена въ гербъ Севильи Альфонсомъ Ученымъ (el Sabio). Дло въ томъ, что въ конц тринадцатаго вка король былъ низложенъ сыномъ своимъ дономъ-Санчо, сторону котораго приняли вс провинціи Испаніи. Одна Севилья защищала дло короля — и готовилась единодушно умереть за него и вотъ, чтобъ ее отблагодарить за это, когда дло ея восторжествовало, Альфонсъ Ученый далъ ей эту загадку. Между слогами no-do (nodo-мотокъ, узелъ) изображено 8 — тотъ-же мотокъ (узелъ) на старо испанскомъ язык называвшійся mhadeka (мадека). Все вмст составляетъ — no m’ha dekado (мн не измнившая или меня не оставлявшая).

Простой народъ въ Испаніи страшно боится гитанъ.

Он слывутъ колдуньями. ‘Достаточно гитан проклясть васъ, чтобы васъ постигли всевозможныя бдствія. Проклятье гитаны — всегда исполняется. Гитана проклянетъ и Богъ не спасетъ!’

А проклинать он мастерицы. Гиччіотъ-и-Серра собралъ въ своемъ фольклор цлый словарь этихъ проклятій — дйствительно надо быть очень изобртательнымъ на всевозможныя предполагаемыя и желательныя для враговъ бдствія — чтобы придумать такія пожеланія, которыя тамъ встрчаются. Разъ я забылъ подать одной необыкновенно злющей цыганк въ Альбасин. Она мн проворчала что-то въ слдъ. Мой спутникъ перекрестился. Не смотря на свою профессію инженера, онъ былъ, какъ вс андалузцы, страшно суевренъ. И не только перекрестился, но вернулся назадъ и далъ ей какую-то монету. Меня онъ нагналъ ужъ сіяющій.

— Что вы?

— Сняла!

— Что сняла?

— Проклятіе.

— Какое?

— Разв вы не слышали, что она пустила намъ вслдъ: ‘чтобы мои глаза увидли васъ обоихъ висящими на вислиц, и чтобы именно я потянула васъ за ноги!’

— Вотъ вдьма!

Макарена, расположенная на другомъ берегу Гвадалквивира, какъ и Тріана, любопытнйшіе уголки Севильи. Совтую вамъ, если вы постите Севилью, непремнно познакомиться съ ея населеніемъ и почаще бывать тамъ. Нигд во всей остальной Европ вы не встртите такихъ оригинальныхъ обычаевъ. Только не будьте слишкомъ требовательны. Да не оскорбляется вашъ взглядъ, если вы увидите тамъ ословъ, дтей и свиней, скатавшихся въ одн кучи, если при васъ къ бассейнамъ за водою направятся подростки въ костюмахъ рая до грхопаденія. Въ Тріан нкогда стоялъ дворецъ инквизиціи. Должно быть, именно гитанамъ доставалось отъ него слишкомъ, потому что он до сихъ поръ называютъ его мсто ‘проклятымъ’. Въ самой Севиль гитаны заняли переднюю de los Humeros, гд при римлянахъ находились большіе арсеналы.

Съ гитаной намъ еще не разъ придется встрчаться въ нашихъ экскурсіяхъ по этому ‘андалузскому Парижу’, какъ называютъ свой городъ севильцы.

IV.
Алькасаръ.— Петръ Жестокій.— Марія Падилла.— Марія Коронель.— Какъ былъ убитъ донъ Фадрике.— Королевская справедливость.— Patio de los doncellas и его легенда.— Тнь Абдъ-эль-Ааиса.— Донъ Санчо.

Подъ живымъ впечатлніемъ воспоминаній и легендъ о маврахъ, я ожидалъ отъ Алькасара чего-то чудеснаго. Я еще не былъ тогда въ Гренад и съ арабскими сооруженіями ознакомился только по кордуанской мечети, да запущеннымъ дворцамъ и синагогамъ Толедо. Когда я направился къ Алькасару, погода была хоть бы и Петербургу чета. Отъ голубаго неба Андалузіи не осталось ни одного просвта. Шелъ дождь, и севильянки, попадавшіяся мн на встрчу, имли необыкновенно жалкій видъ. Ни на кого дурная погода не дйствуетъ такъ, какъ на южанъ. Они чувствуютъ себя вполн несчастными въ это время… Потомъ не разъ я видлъ дворецъ халифовъ въ чудные безоблачные дни, и всегда одинаково его красота, оригинальная прелесть, изящество были неотразимы. Я понялъ, что мавры въ далекомъ Марокко, среди его палящихъ пустынь, плачутъ объ этомъ клочк земли, на которомъ ихъ предки создали такія чудеса… Блыми улицами я проходилъ къ Алькасару и когда передо мною открылся изъ небольшой обставленной старыми домами площади его фасадъ, я остановился, чтобы сначала придти въ себя, совладать съ своими ощущеніями.

Мн казалось, что весь востокъ цлыя вка работалъ и развивался, грезилъ подъ знойными небесами Аравіи, Египта, Маграба, видлъ чудесные сны и запоминалъ ихъ, наблюдалъ на небесахъ Сиріи, на золотыхъ пескахъ Сахары, на густыхъ краскахъ Краснаго моря всевозможныя сочетанія оттнковъ и колеровъ для того, чтобы все это перенести сюда… Тысячи арабесокъ свивались и развивались, лаская глазъ, тончайшія мраморныя кружева падали подъ рзными арками портала. На тонкихъ колоннахъ, изящныхъ и стройныхъ, какъ стволъ алоэ, покоились дивно украшенные своды… Какая-то камнемъ выраженная сказка, художественная, поэтическая подымалась въ глубин площади. Тамъ, за этими стнами, чудилось заколдованное царство. Выступы кровель, дерево которыхъ изваяно съ ювелирною нжностью, большія арабскія окна, вырзанныя прелестными зубцами арки входовъ — все это говоритъ вамъ объ иномъ мір, ничего общаго не имющемъ съ ныншней Испаніей.

Къ сожалнію оказалось, что всего дворца видть нельзя. Въ немъ живетъ эксъ-королева Изабелла. Это для нея почетная ссылка! Хотя право, лучше жить въ такомъ Алькасар, среди его несказанныхъ дивъ, чмъ править такою страною, какъ Испанія! Должно быть въ этотъ день у королевы былъ пріемъ. Во двор, обведенномъ паутиною арокъ, стояла масса каретъ!.. Какъ он не шли ко всей этой фантастической красот! Здсь хотлось-бы видть важныхъ мавровъ, закутанныхъ въ блое, ихъ стражу въ кольчугахъ, облитыхъ золотомъ величавыхъ эмировъ, имамовъ и улемовъ въ зеленыхъ тюрбанахъ… А тутъ вдругъ кучера въ черныхъ шляпахъ и сюртукахъ и эти гробы на колесахъ!..

Первый камень этого Алькасара былъ положенъ султаномъ Абнъ-Якубъ-Юсуфомъ въ 1197 году, въ конц мусульманскаго владычества въ Севиль. Казалось, халифы хотли оставить по себ такой памятникъ, взглянувъ на который люди плакали-бы о счастливыхъ временахъ, когда они, эти выходцы изъ солнечнаго востока, правили страною. Смотришь на вс эти сооруженія и невольно приходишь къ тому, что надо было любить Андалузію, какъ женщину, чтобы украшать ее съ такою безумною роскошью, съ такимъ вдохновеннымъ изяществомъ. Тотъ-же султанъ провелъ отъ замка Эль-Хабера воду въ Севилью, возстановилъ ея приходившія было въ упадокъ стны, соорудилъ чудную мечеть, отъ которой не осталось и воспоминанія!.. Легенда только говоритъ, что первый имамъ этой мечети, Абу-Ласемъ-Абдарахманъ-бей-Гафиръ часто является въ лунныя ночи, на верхней галере Хиральды и цлачетъ, глядя на новую Севилью… Алькасаръ сначала былъ не только дворцомъ, но и цитаделью города. Дворецъ окружали зубчатыя стны и высокія башни — благородныя линіи и строгія профили которыхъ едва угадываешь по тому, что отъ нихъ осталось теперь. Многихъ стнъ его уже не видать совсмъ. Они сплошь заслонены маленькими блыми, плоскокровельными домиками, прилпившимися къ нимъ, какъ ласточкины гнзда. Первый дворъ Алькасара былъ при халифахъ занятъ стражею и войсками. Онъ защищалъ входы въ самый дворецъ — драгоцнность въ полномъ смысл слова, которую кастильцы въ теченіи восьмисотъ лтъ все старались уничтожить, что на девять-десятыхъ имъ и удалось, но по остающейся этой десятой можно видть, что это было въ свое время за чудо. Даже короли, жившіе здсь, начиная съ Карла V, портили Алькасаръ. Хорошо еще, что императоръ не усплъ сломать его. Онъ хотлъ выстроить другой на его мст — вроятно такую-же гадость, какую онъ поставилъ на мст уничтоженной имъ части гренадской Альгамбры… Его преемники тоже ‘поправляли’ Алькасаръ — всякъ молодецъ на свой образецъ. Отъ нихъ, по правд, отворачиваешься невольно, и только и отдыхаешь на старыхъ частяхъ дворца: такъ они веселы, живы, солнечны! Св. Фернанъ, Петръ Жестокій перестраивали Алькасаръ ране, но у нихъ было больше вкуса. Они призывали арабскихъ художниковъ и поручали длать имъ это въ estila mudejar, не мудрствуя лукаво сами. Они только прибавили здсь свои щиты и гербы… При испанскихъ короляхъ первый дворъ сохранялъ все тоже свое значеніе и назывался de la monteria, отъ имени Monteros de Espinosa — потомковъ фамиліи, пользовавшейся исключительнымъ правомъ поставлять королевскую стражу. Посмотрите на эти стны!.. На дв трети высоты он голы и вдругъ уже на верху идутъ ряды аркадъ тонкихъ, изящныхъ, одна надъ другою выросшихъ надъ этимъ дворомъ, какъ цвты растутъ изъ земли,— сравненіе тмъ боле подходящее, что ихъ тонкія блыя колонки похожи на стебли, а изящные вырзы сводовъ на лепестки. Это какая-то галлюцинація арабскаго поэта — Шехеразада, сверкающая живыми красками. Поставьте его рядомъ съ эскуріаломъ Филиппа II, — и вы получите полное понятіе о двухъ періодахъ испанской исторіи: — о счастливомъ — при маврахъ и первыхъ за ними короляхъ — и мрачномъ, жестокомъ, темничномъ, начавшимся этимъ веснусчатымъ, мокрокожимъ Иродомъ съ холодными безцвтными глазами и еще боле холодною безцвтною душою… Все здсь, въ Алькасар, каждая мелочь говоритъ о людяхъ солнца и голубого неба. Я понимаю, что Филиппу II засыпанная каменьями, безотрадная Гуадаррама была больше по сердцу, Здсь взгляните на всякую мелочь, на какой-нибудь ставень, отдланный золотомъ по черному, и тотъ ветъ на васъ радостью жизни! Какъ-же было ужиться тутъ этому, едва-ли не злйшему изъ бичей человчества. Нкоторыя части и залы Алькасара сплошь блыя. Но этотъ мраморъ живетъ и теплится. Два ряда тонкихъ колоннъ внизу и вверху, покоющіяся на нихъ каменныя кружева — все это такъ легко — ни одной грубой черты, ни одного рзкаго штриха.

Все полувоздушно, все кажется повиснувшей въ пространств паутиною… Но всмотритесь хорошенько, что позади этого причудливаго кружева. Оттуда смотрятъ на васъ точно парчею покрытыя пестрыми арабесками стны!.. Имъ не надо потолка: какой потолокъ кром этого синяго чуднаго неба достоинъ ихъ!.. Ходишь какъ очарованный, боишься проснуться. Прислонишься къ какой-нибудь колонн и прислушиваешься къ меланхолическому ропоту фонтана… О чемъ онъ плачетъ? Неужели о маврахъ, о старой пышности, которая была такъ къ лицу этому удивительному сооруженію, и сразу — нсколько шаговъ только — и попадаешь въ мрачный уголъ какой-то.

— Что это?

— Зала Филиппа II!

Скажите пожалуйста? Это злое животное и здсь нашло по себ пристанище! Впрочемъ нтъ. Онъ приказалъ сбить арабески со стнъ, снести прочь мраморъ колоннъ, сквозныя арки, потолки съ золотомъ по черному, нжную мозаику пола, задлалъ фонтаны, и когда эта часть зданія стала такимъ образомъ похожа на келью трапписта ни темницу палача, тогда онъ почувствовалъ здсь себя хорошо и легко. Я себ представляю его въ Алькасар — въ свтломъ поэтическомъ Алькасар. Впрочемъ что-же, вдь совы и летучія мыши жили-же въ ясныхъ, какъ небо, храмахъ Эллады! Въ зал Филиппа II были нкогда чудныя арабскія окна, надъ каждою мелочью которыхъ работали художники-мавры, какъ ювелиры надъ золотомъ. Но этому сычу былъ противенъ свтъ солнца, лазурь неба, краски божьяго міра. Онъ приказалъ замуровать окна. Я думаю, что онъ только тогда почувствовалъ-бы себя хорошо, еслибы ему удалось всю землю задлать въ какой-нибудь каменный мшокъ отъ солнца и неба…

Я уже какъ-то говорилъ, что севильскій Алькасаръ, кром незабвенныхъ воспоминаній о маврахъ, чуть не на каждомъ шагу напоминаетъ вамъ типичную фигуру Петра Жестокаго. Онъ, впрочемъ, самъ о себ постарался. Вы здсь на фриз читаете надпись, которую на первыхъ порахъ примете за арабскую, и только, всмотрвшись въ нее пристальне, сообразите, что это чисто кастильская вязь, вотъ она:

+ El: muy: alto: at: muy: noble: et: muy: pvderoso:

Et: muy: conqueridor: don: Pedro: por: la: gracia:

de: Dias: Rey: de: Castilla: et: de: Leon: mand: facer:

estos: Alcazares: et: estos: palacios: et: estas: portadas:

que: fuc: fecho: en: la: его: de: mil: et: de: cuatrocientos:

y: dos:

т. е.

Высочайшій, благороднйшій, могущественнйшій и завоевательнйшій (весьма завоевательный) донъ Педро, милостію Божіею король Кастиліи и Леона, приказалъ построить эти Алькасары и эти дворцы и эти портики, что и было исполнено въ тысячу четыреста сто второмъ…

Донъ Педро не постснялся присвоить себ чужое, Такіе плагіаты были въ мод у королей Кастиліи. Альфонсъ присвоилъ толедскій Алькасаръ, Карлъ V мсто Аль-Кантара, донъ Педро — севильскій дворецъ, да еще во множественномъ числ. Подобныя мелочи нисколько не стсняли этихъ господъ. Если они приказывали выломать нсколько прелестныхъ арабесокъ, замнить гладкою каменною кладкою изящные изразцы, сносили прочь мраморныя кружева галерей — то считали уже себя не Геростратами, а подлинными авторами испорченнаго ими сооруженія. Францискъ-Людовикъ XI — двойникъ донъ Педро Жестокаго — былъ честне. Онъ захватывалъ земли своихъ вассаловъ, убивалъ ихъ, но на созданіе искусства не предъявлялъ никакихъ претензій. Оба они за то дйствовали совершенно одинаково политически, и память обоихъ считается одинаково проклятою въ народ, неблагодарномъ народ, котораго ни тотъ, ни другой не трогали — только уничтожая и нивелируя его господъ.

Какая мерзость запустнія и здсь!..

Королева Изабелла, занявшая часть Алькасара, поддерживаетъ остальное, но у нея на это нтъ достаточныхъ средствъ. Цлые углы уничтожены, ряды тонкихъ и изящныхъ колоннъ рухнули, украшенія стнъ выпали и на мст ихъ зіяютъ точно открытыя раны! Еще хуже части, которыя реставрированы деревянными вставками. Эти просто оскорбляютъ взглядъ. Нтъ у васъ возможности поддержать зданіе — оставьте его, пусть оно будетъ величавою руиною — но не залпляйте чудныхъ картинъ почтовыми марками, не задлывайте выпавшихъ арабесокъ, изразцовъ — крашеными досками. Это уже профанація, а по отношенію къ царственному Алькасару — оскорбленіе величества!

Какія залы, какія патіо…

Безмолвіе царитъ на этихъ мраморныхъ и обвитыхъ мраморными кружевами дворахъ. Воздухъ свободно струится въ ихъ сквозныя изящнйшія галереи. Мы оставляемъ за собою всю эту роскошь и изъ одного patio переходимъ въ другой. Вотъ Patio de los doncellas — тутъ красота и нжность рзьбы доходятъ до neс plus ultra. Дальше — не куда, эти тонкія колонны, эти зигзаги арокъ надъ ними, эти украшенія стнъ выходятъ изъ предловъ дйствительности. Нтъ квадратной четверти, которая бы не была отдлана рзцомъ терпливаго и вдохновеннаго ваятеля. Сохранившіеся здсь изразцы весело и живо сверкаютъ на солнц… Цвты и пальмы, ростущіе у фонтана, къ лицу этому дворику, какъ яркая алая роза въ смоляныхъ волосахъ севильянки къ лицу ей. Тутъ именно халифы принимали подать королей Леона. Ежегодно сопровождаемые блистательнымъ эскортомъ, одтые въ парчу и золото, сюда являлись сто красивйшихъ готскихъ двушекъ, ожидавшія здсь, на этомъ патіо, ршенія своей участи. Часть халифы оставляли себ, часть посылали въ подарокъ другимъ халифамъ, остальное раздавали своимъ любимцамъ и вельможамъ. Вс эти двушки должны были обязательно принадлежать лучшимъ фамиліямъ королевства… Отсюда нсколько шаговъ и вы въ гостяхъ у прелестной Маріи Падиллы, бывшей свтлымъ ангеломъ Петра Жестокаго. Если-бы не его любовь къ этой красавиц, то онъ-бы являлся типомъ настоящаго злодя, безъ всякаго проблеска человческихъ чувствъ, типомъ такого злодя, какихъ не бываетъ. Тутъ все дышетъ вчною весною, и голубое небо, и яркія лпныя работы стнъ и громадное въ чудной рзьб мавританское окно, открывающееся прямо въ садъ, гд солнце изумруднымъ блескомъ обливаетъ широколистые бананы, плотные, точно лакомъ покрытые листы, съ крупными серебряными цвтами сильно пахучихъ магнолій, въ зной и лазурь неба стройно подымаются пальмы своими перистыми внцами… Отсюда — залы посланниковъ въ двухъ шагахъ. Это не только красиво, это оставляетъ теплый слдъ въ душ. Арабское искусство здсь уже не въ одномъ подбор красокъ, не въ нжной прелести деталей, не въ благородств и величіи линій, а въ удивительномъ соотвтствованіи размровъ. По всмъ сторонамъ этой залы — подковы невообразимо изукрашенныхъ арокъ покоются на колоннахъ, царственная простота которыхъ составляетъ дикій выгодный контрастъ съ отдлкою стнъ, потолковъ, оконъ и галерей на верху, угловъ — на которыхъ ваятели потребили цлыя поколнія жизней. За этими колоннами взглядъ мечтательно уходитъ въ глубину другихъ залъ, полныхъ мистическаго сумрака. Какія чудныя надписи изъ корана свиваются и развиваются въ высот. Вамъ кажется, что эти мавританскіе виды разноцвтныхъ буквъ живутъ, что они движутся, продолжаются въ безконечность… Стны этой залы посланниковъ тонутъ въ рубиновыхъ краскахъ и позолоты арабесокъ. Нижнія части ихъ въ неподражаемыхъ израсцахъ… Когда я смотрлъ на эту залу посланниковъ, мн казалось, что она вся одта въ драгоцнную ризу съ окладами, внчиками — сверкавшими мягко и ласково подъ свтомъ, сила которыхъ умрялась здсь тонами самой облицовки. Ни въ Дамаск, ни въ Каир вы не увидите ничего подобнаго. Поэтическое небо Андалузіи смягчило нсколько рзкую пышность востока. Какъ будто оно бросило на послднюю свои голубыя тни. Здсь ‘дивная’, какъ ее называли, Зюейка Амру декламировала свои поэмы, отъ которыхъ, по выраженію современниковъ, казалось, что нсколько солнцъ сразу зажигаются въ небесахъ… Здсь даже не замчалось, что короли Кастидіи вдлали въ стны свои щиты и гербы. Они пропадаютъ въ величіи и прелести цлаго, какъ голосъ обязательнаго клеветника пропадалъ нкогда въ торжественной процессіи римскаго тріумфатора. Говорятъ, впрочемъ, что Петръ Жестокій не осмлился поручить туполобымъ кастильскимъ рабочимъ, сдлать эти вставки, а вызвалъ для этого мастеровъ изъ мусульманской Гренады. Куполъ — medio naranja — полуапельсиномъ росписанъ, обдланъ также какъ и стны. Между нимъ и послдними — портреты королей кастильскихъ — но они такъ высоко, что ихъ медальоновъ и не отличаешь — и слава Богу!

Я хотлъ только отличить между ними портретъ Маріи Падиллы — которую Петръ Жестокій приказалъ признавать королевой и помстилъ въ числ другихъ ея изображеніе. Но мн не удалось видть его… На одной изъ мраморныхъ плитъ пола близъ входа — большое красное пятно. Такія бываютъ въ мрамор, но воображеніе народа связало его съ сценою братоубійства, происходившаго именно здсь. Донъ Педро жестокій ненавидлъ своего брата дона Фадрике, гроссмейстера ордена Сантъ-Яго. Король совершенно неосновательно подозрвалъ брата въ близкихъ отношеніяхъ съ отрченною имъ и даже заточенною женою, замокъ которой и теперь еще, хотя и въ руинахъ, поражаетъ васъ своимъ мрачнымъ величіемъ близь Медина дель Кампо.

Лтописецъ разсказываетъ объ этомъ событіи слдующее.

Донъ Фадрике, не смотря ни на что, продолжаетъ любить своего короля и брата, пріхалъ въ Севилью, какъ-то утромъ, и тотчасъ-же со всей свитой и эскортомъ отправился поклониться дону Педро. Онъ нашелъ послдняго играющимъ въ шашки въ Алькасар, приблизился къ нему и нжно поцловалъ ему руку. Вс рыцари, сопровождавшіе дона Фадрике, сдлали тоже самое. Король, не глядя на него, спросилъ его.

— Гд ты спалъ въ послдній разъ — и хорошее-ли было у тебя помщеніе? Кстати, нашелъ-ли ты здсь жилище?

— Я переночевалъ въ Кантильян, въ трехъ верстахъ отъ Севильи. Что касается до того, гд я переночую здсь, ничего не знаю. Во всякомъ случа увренъ что найду удобное.

— Ты увренъ! Насмшливо повторилъ король.— Ну поди поищи — и тотчасъ же возвращайся назадъ.

Донъ Фадрике, немедленно направился къ Маріи Падилл.

Она пользовалась правами королевы и донъ Педро жестоко бы обидлся, если бы тотъ не оказалъ ей этой чести.

Марія Падилла жила въ другой части Алькасары.

Она знала, что донъ Педро задумалъ противъ брата и встртила послдняго съ такимъ печальнымъ лицомъ, что всякій другой догадался бы въ чемъ дло. Марія Падилла была добра и кротка. Она всю ночь стояла на колняхъ передъ королевскимъ ложемъ, умоляя Педро оставить въ живыхъ Фадрике. Но тотъ былъ неумолимъ.

Прощаясь съ Фадрике, Марія Падилла разрыдалась.

Онъ вернулся на главный дворъ Алькасара, гд стояли его мулы, и должна была ждать его свита. Но — не нашелъ никого. Ихъ прогнали на улицу привратники — и, вслдъ за ними, по приказанію Петра Жестокаго, заперли ворота. Фадрике не понималъ, что это значитъ и хотлъ уже вернуться къ королю, когда его другъ, рыцарь Гутьересъ де Новалесъ, бросился къ нему:

— Мессиръ, Анжельскія двери еще открыты. Выходите скоре… Спасайтесь. Мы еще догонимъ нашихъ муловъ!

Но тотъ въ нершимости стоялъ посреди двора.

Гутьересъ началъ передавать ему свои опасенія. Фадрике никакъ не могъ заподозрить брата въ столь гнусномъ умысл. Мало-по-малу впрочемъ, ему въ душу стали закрадываться тяжелыя предчувствія. Онъ уже хотлъ послдовать этому совту — какъ изъ дворца вышли двое братьевъ-рыцарей, ферманъ Санхесъ и Хуанъ Фернандесъ де Тиваръ.

— Мессиръ, васъ проситъ король.

Фадрике пошелъ быстро къ брату.

Въ дверяхъ стража, согласно ране отданному приказанію, пропустила его одного. Ужъ нсколько мгновеній спустя къ нему присоединился гроссмейстеръ Калатравъ донъ Діего Гарсіа. Донъ Фадрике направился къ королю, который былъ въ это время въ части Алкасара, называемой del Yeso. Двери сюда оказались запертыми. Оба гроссмейстера остановились передъ ними. Позади ихъ очутился ожидавшій дона Фадрике, Педро Лопесъ де Падилла, ‘главный королевскій стрлецъ’.

Донъ Фадрике хотлъ уже постучаться, какъ боковая дверца отворилась — и самъ король крикнулъ въ нее.

— Педро Лопесъ. Арестуйте гроссмейстера!

— Котораго?

— Гроссмейстера Сантъ-Яго!

Падилла положилъ руку на плечо дона Фадрике и прочиталъ.

— Именемъ короля, вы мой арестантъ!

Фадрике поблднлъ и растерялся. Король выглянулъ въ двери опять.

— Стрлки!.. Убейте, — гроссмейстера С.-Яго.

Никто изъ нихъ не шевельнулся, такъ дико показалось имъ королевское повелніе. Тогда одинъ изъ королевскихъ слугъ, Руисъ Гонсалесъ де Атіенса, воскликнулъ.

— Измнники! Разв вы не слышали, что приказалъ король.

Арбалетчики кинулись на донъ Фадрике. Тотъ бросился въ патіо, они за нимъ. Фадрике — перебгалъ изъ одного угла въ другой — когда наконецъ, Нуньо-Фернандесъ-де-Рога настигъ его и нанесъ ему въ голову ударъ, отъ котораго братъ короля упалъ, обливаясь кровью. Тотчасъ же подбжали другіе. Король въ это время въ порыв бшенства выбжалъ на площадь передъ дворцомъ, высматривая ‘нельзя-ли убить еще кого-нибудь’ изъ свиты донъ Фадрике. Онъ нашелъ только оруженосца Санчо Руиса де Виллегаса, который бросился къ Маріи Ладилл. Увидвъ короля, Санчо схватилъ на руки дочь донъ Педро — Беатрису, думая, что ребенокъ укротитъ короля и тотъ пощадитъ несчастнаго.

Но донъ Педро не былъ сентименталенъ.

— Вырвите у него ребенка! приказалъ онъ.

Потомъ подошелъ самъ — и въ то время, какъ Хуанъ Фернандесъ де-Тиваръ, личный врагъ Санчо, держалъ послдняго — король убилъ его ударами перстня въ голову! Потомъ, вернувшись къ брату и увидвъ, что тотъ еще дышетъ, онъ позвалъ мавра, служившаго ему, и приказалъ ему покончить дона-Фадрике. Другіе лтописцы прибавляютъ, что въ порыв уже безполезной жестокости онъ самъ нанесъ нсколько ударовъ трупу брата…

Братоубійца, въ свою очередь, погибъ отъ руки другого своего брата…

Хороши были времена — и подлинно рыцарскими нравами отличались эти кастильскіе короли, особенно въ сравненіи съ великодушными и благородными халифами!.. У донъ Педро была еще одна черта сходства съ Людовикомъ XI. Какъ и послдній, передъ каждымъ новымъ убійствомъ онъ заходилъ въ особую часовню Алькасара — молиться объ успх своего предпріятія. Ему хотлось самого Бога одлась сообщникомъ своихъ преступленій.

— Ты самъ такъ хотлъ, обратился онъ къ образу, посл братоубійства.— Ибо если-бы Ты не желалъ — Ты не допустилъ-бы этого.

Ревнуя Марію Падилла, донъ Педро самъ вовсе не отличался особеннымъ цломудріемъ и врностью. Такъ ему много разсказывали о красот нкоторой Маріи Коронель, этого было совершенно достаточно, чтобы донъ Педро ‘оказалъ ей королевскую милость’. Она за заключалась въ томъ, что ея мужа вдругъ ни съ того, ни съ сего схватили и арестованнаго привезли въ Севилью. По тмъ временамъ бдная женщина знала, что темничная келья почти всегда ведетъ къ эшафоту. Она пріхала въ Севилью и бросилась къ ногамъ донъ Педро.

— Я слышалъ о вашемъ несчастіи,— милостиво поднялъ онъ ее.— Встаньте. Ваше мсто у моей груди, а не у ногъ.

Но Марія Коронель неожиданно оказалась выше всего на свт блюдущею честь мужа.

— Приходите завтра. Я разсмотрю его дло.

Она явилась на другой день.

Въ ожиданіи донъ Педро, она стояла у тхъ самыхъ мраморныхъ колоннъ, гд мн разсказывали эту печальную повсть. Марія Коронель плакала, но король долго не выходилъ. Онъ нарочно заставлялъ ждать бдную. Наконецъ, когда къ нему прибжалъ съ какою-то встью Луисъ Альмасенья — онъ вышелъ…

Коронель стала на колни.

— Ахъ, это опять вы!.. Хорошо, такъ и быть, ради вашихъ слезъ я милую вашего мужа. Я не хочу заставлять плакать такіе прелестные глаза.

Обрадованная женщина хотла поцловать королевскую руку, но донъ Педро не допустилъ ее до этого. Онъ самъ ее обнялъ.

— Луисъ Альмасенья! Отправься въ тюрьму и прикажи моимъ именемъ освободить Коронель.

— Поздно — ваше величество.

— Почему.

— Онъ только что казненъ.

Марія Коронель упала безъ чувствъ.

Ее подняли и унесли въ сосдній домъ. Донъ Педро, когда она оправилась посл потрясенія, продолжалъ ухаживать за нею. Она должна была скрываться, но альгвасилы короля всюду ее находили. Въ то время въ Севиль было пятьдесятъ женскихъ монастырей. Марія Коронель выбрала одинъ изъ нихъ и заперлась тамъ, разсчитывая, что святость мста удержитъ донъ Педро отъ дальнйшихъ искательствъ. Она впрочемъ плохо знала своего короля. Ночью въ дверь ея кельи постучали.

— Кто тамъ? поднялась она съ постели.

— Дитя моя! послышался голосъ игуменьи.— Это я. Отворите.

— Мать моя, я раздта и лежу… Вы не одна?

— Нтъ! Со мною самъ король!

Донъ Педро впрочемъ выдалъ себя. Отъ нетерпнія онъ началъ стучать рукоятью шпаги въ двери.

— Пусть его величество проститъ меня. Я не могу отворить ему. Я дала обтъ Царю Небесному никогда и ни одному мужчин не показывать лица.

— Я освобождаю тебя, дочь моя, отъ твоего обта.

Послышался шумъ въ кель, но дверь не отворяли.

Король самъ заговорилъ:

— Отворите Донья Коронель, я приказываю вамъ это.

— Я одваюсь, государь!

— Это совершенно не нужно, вырвалось у короля.

Абатисса сочла нужнымъ вступиться за свою ‘бдную овечку’.

— Простите ей, государь, она не вдаетъ, что творитъ.

Донъ Педро былъ силенъ, какъ носильщикъ. Онъ нажалъ въ двери плечомъ и он отлетли съ петель. Онъ ворвался въ комнату съ крикомъ ‘наконецъ то’,— но донья Коронель оказалась не изъ того матерьяла, изъ котораго длаются королевскія любовницы. Она вырвала факелъ изъ рукъ абатиссы и его пламенемъ нсколько разъ провела по своему лицу.

Король отступилъ въ ужас.

Онъ никакъ не ожидалъ этого.

— Требуйте чего вы хотите, ваша воля будетъ исполнена!

— Домъ Коронелей уничтоженъ… Ваше величество прикажите сравнять съ землей даже жилище, которое еще оставалось у меня здсь въ Севиль. Пусть на его мст будетъ монастырь, въ которомъ я окончу дни свои, оплакивая грхи мои и ваши.

Обитель построили немедленно и новая Лукреція была назначена въ нее абатиссой.

Донъ Педро-Жестокій вскор позабылъ это.

Какъ Гарунъ-аль-Рашидъ, онъ часто тайкомъ выходилъ по ночамъ изъ своего дома. Только у обоихъ монарховъ цли были различны. Гарунъ-аль-Рашидъ хотлъ узнать, какъ живется его народу, донъ-Педро — севилецъ во всхъ отношеніяхъ, слдовательно ни донъ Хуанъ по натур — искалъ приключеній. Разъ въ ясную, лунную ночь онъ быстро вышелъ отъ одной снисходительной красавицы и направился къ Алькасару. Севильскія Лаисы были очень сговорчивы, но никогда не удовлетворялись однимъ ухаживателемъ. Такъ и у этой внизу оказался воздыхатель, который остановилъ короля. Послднему стоило-бы только назвать себя, но донъ Педро, раздражительный и носившій ‘жизнь своихъ подданныхъ на конц шпаги’, вышелъ изъ себя и убилъ несчастнаго…

Это видла рано вставшая и сидвшая у окна противоположнаго дома старуха. Но она въ страх заперлась и нсколько дней не выходила изъ дому.

Утромъ донъ Педро позвалъ къ себ алькада.

— Въ моемъ добромъ город Севиль по ночамъ убиваютъ людей…

— Государь, ищутъ виновныхъ.

— Если не найдутъ — ты отвтишь за нихъ.

Алькадъ бросился на поиски. Все св. братство поднялъ на ноги — виновнаго не оказывалось.

Черезъ три дня алькадъ ни живъ, ни мертвъ явился по королевскому повелнію во дворецъ.

— Ну?..

— Я употребилъ, ваше величество, вс усилія.

— Короче, виновные на лицо?

— Не найдены.

— Убейте этаго дурака!

Алькада прихлопнули на мст.

Приближенные короля изображали нчто въ род опричнины Іоанна Грознаго.

Черезъ день посл этого переодтый король бродилъ по улицамъ, какъ вдругъ до него донесся разговоръ, который вели у дверей какой-то венты нсколько человкъ на-весел.

— Алькадъ дйствительно былъ глупъ!..— кричали одни.

— Чмъ это?

— Да доведись мн, пусть меня король назначитъ алькадомъ — я сейчасъ найду виновныхъ.

Донъ Педро подошелъ къ нему.

— Какъ твое имя, молодецъ.

Тотъ сказалъ.

Утромъ его потребовали въ Алькасаръ. Ни живъ, ни мертвъ несчастный явился.

— Поздравляю тебя — ты алькадъ!— встртилъ его король.— Только помни, если ты мн не откроешь виновныхъ — ты будешь за нихъ самъ повшенъ.

— Святая Два!— проговорилъ бдняга…— Я сильно шагнулъ впередъ… Но ремесло алькада вовсе не кажется мн такимъ привлекательнымъ, какъ прежде.

Новоявленный алькадъ до сихъ поръ былъ угольщикомъ. Прошло нсколько дней. Дло не подвигалось.

Въ раздумьи онъ сидлъ у себя, какъ вдругъ ему говорятъ, что его спрашиваетъ какая-то старуха.

— Что теб надо?

— Я вашей милости принесла деньги…

— За что?

— За уголья, которые забирала у васъ.

— Убирайся! Скоро мн не надо будетъ никакихъ денегъ.

— Что случилось съ вами? Вамъ король оказалъ милость еще недавно, а вы теперь такъ печальны.

— Со мною то, что завтра меня или повсятъ или обезглавятъ.

И онъ разсказалъ старух въ чемъ дло.

— Да я видла его.

— Кого?

— Убійцу.

Алькадъ почувствовалъ, что все вокругъ него завертлось.

— Я вамъ даже скажу примту… Я вдь на улиц Candilejo живу, гд это случилось, какъ всмъ извстно. Убійца слегка прихрамываетъ на лвую ногу. У него на рукояти меча крестъ Калатравы и на правой щек отъ носа къ уху большой шрамъ.

Довольно! Алькадъ былъ спасенъ. На другой день онъ является въ Алькасаръ.

— Ну, что-жъ!— спросилъ его донъ Педро.

— Государь! я открылъ виновнаго.

— Да!.. Ну такъ пусть свершится справедливость…

Находчивый угольщикъ веллъ принести статую донъ Педро и на мст гд случилось событіе, собственноручно отбилъ ей топоромъ голову!..

Это понравилось королю и алькадъ впослдствіи былъ взысканъ его милостями, пока несчастному не пришло въ голову вступиться за свою дочь…

— У этаго осла тоже оказалась честь!— изумился донъ Педро.— Снять съ него шкуру!

Что и было исполнено его опричниной.

Улица, гд была казнена статуя донъ Педро, называется ‘Calle de la cabeza de Don Pedro Crudelto’. Въ одной изъ ея нишъ красуется до сихъ поръ этотъ обезглавленный бюстъ. Лучше всего то, что посл этого современники начали называть короля ‘другомъ правосудія’ (justiciero).

Жестокость его доходила до ужаса.

Людовикъ XI просто убивалъ, этотъ принадлежалъ къ тигровой пород и, убивая, игралъ съ жертвою, мучилъ ее. Въ Севиль оказался корыстолюбивый padre, который отказывался хоронить бдняковъ, семьи которыхъ не въ состояніи были платить ему за это. Король позвалъ его. При несчастномъ священник вырыли яму. Надъ этой ямой донъ Педро приказалъ ему отслужить панихиду за нищаго, котораго тотъ отказался хоронить, и за себя самого.

— Я еще живъ!— въ ужас заговорилъ было ‘padre’.

— Да, но черезъ нсколько минутъ этого не будетъ.

Въ яму бросили гробъ нищаго, привязали къ нему священника и обоихъ, одного мертваго, другого живаго, засыпали землей.

— Сегодняшній день для меня не потерянъ даромъ!— проговорилъ король, входя въ Алькасаръ.— Я оказалъ справедливость моему народу!..

Закона не было, судъ состоялъ въ произвол донъ Педро.

Разъ къ нему явился оборванецъ изъ Макарены.

— Что теб?

— Каноникъ собора (и онъ назвалъ его) оскорбилъ мою честь!

— Боже мой! Да въ твои прорхи, если-бы у тебя честь и была — давно-бы выскочила. Въ чемъ дло?

Оказалось что каноникъ соблазнилъ родственницу жалобщика.

— Хорошо.

Король такія ‘удовольствія’ считалъ исключительно своею привилегіей.

— Хорошо. Сейчасъ изъ собора выходитъ процессія. Иди и убей твоего каноника!

Истецъ немедля исполнилъ это — и слава донъ Педро еще больше выросла.

Донъ Педро такъ любилъ казни, что часто головы преступниковъ приказывалъ вшать у себя въ комнат.

— Это мои цвты, говорилъ онъ.

Должно быть его цвты скверно пахли.

Сравните этого донъ Педро Жестокаго съ халифомъ Аль-Мансуромъ, о которомъ говорила приведенная нами легенда — и вы поймете разомъ, чмъ была Испанія мавровъ и чмъ стала Испанія Кастиліи и Леона.

Въ ‘друг правосудія’ не было даже царственнаго величія. Какъ настоящій кастилецъ, какъ впослдствіи Кортесъ и Пизарро, онъ даже у своихъ друзей не могъ видть равнодушно богатыхъ уборовъ, большихъ цнностей, пышности. Халифъ Гренады Абу-Саидъ-Алькамаръ какъ-то принялъ его приглашеніе и явился къ нему съ большою свитою. Они были между собою въ тсныхъ отношеніяхъ. Севилья и Гренада считались временно союзницами. Абу-Саидъ-Алькамаръ въ Алькасар показалъ такую изумительную роскошь: платье его было отдлано такими драгоцнными каменьями, на его коняхъ было столько золота, что Педро нсколько разъ повторялъ:

— Этотъ мавръ слишкомъ богатъ, слишкомъ богатъ!

Друзья Алькамара, знавшіе донъ Педро хорошо, посовтовали первому немедленно ухать. Но Алькамаръ былъ арабъ и какъ арабъ зналъ, что гость — святъ для каждаго хозяина. Онъ счелъ оскорбленіемъ королю всякія подозрнія на его счетъ и, чтобы доказать неправоту ихъ, отпустилъ воиновъ бывшихъ съ нимъ. Въ тотъ-же вечеръ онъ былъ убитъ въ чудномъ patio do los munecos. Повода для этого не надо было. Донъ Педро повелъ его показывать т измненія, которыя имъ были сдланы въ Алькасар и объясняя что-то по поводу одной изъ колоннадъ, вдругъ крикнулъ:

— Русъ Гарсильо — ты здсь.

— Здсь ваше величество.

— Бей мавра въ голову.

И халифъ рухнулъ бездыханнымъ на яшмовый полъ этого patio.

Я смотрлъ этотъ спектръ, маленькій дворикъ, граціозный какъ клтка прелестной птички, веселый, вовсе не напоминающій своимъ видомъ крови, здсь пролитой. Даже странно было представлять себ эту сцену — бшенаго короля, таящаго въ груди подлую измну, благороднаго мавра, доврившагося ему,— и опричнину кругомъ — озврелую, слпую, ожидающую только жеста, чтобы бросится на указанную ей жертву.

И рядомъ съ такимъ злодемъ кроткая голубка Марія Падилла! Большаго контраста не могло быть. Лаской, слезами — всмъ она старалась смягчить своего ‘супруга’, но горячо любившій ее Педро неизмнно повторялъ: проси у меня королевства, но не головы человка, котораго я обрекъ смерти. Когда она умерла, онъ ее приказалъ схоронить, какъ королеву, въ часовн собора. Онъ, этотъ зврь, не знавшій состраданія, приходилъ сюда, запирался на цлыя ночи, чтобы плакать надъ ея гробомъ.

Изъ залы посланниковъ — входъ въ помщеніе Карла V. Тутъ темно, голо и прохладно. Лтомъ здсь спитъ королева Изабелла. Здсь является призракъ мавра. Осенью, во время бури, подъ одною изъ колоннъ вдругъ оказывается старикъ, весь закутанный въ блое, съ длинною сдою бородою. Онъ сидитъ, склонивъ низко голову и сложивъ руки на груди. Если кто нибудь входитъ, онъ поднимаетъ на него глаза полные слезъ и мало-по-малу разсевается въ воздух. Надъ patio de los doncellas часто слышутся по вечерамъ стоны. Вамъ объяснятъ, что это встаетъ ‘мавританка’, которую Петръ Жестокій въ молодости замуровалъ въ одну изъ стнъ Алькасара. Она-же часто извнутри стучится въ стну… Если вы проходите по этимъ заламъ одни, васъ догоняетъ невнятный шопотъ — это все она-же. Я думаю только, что если-бы вс жертвы донъ Педро поднимались изъ своихъ могилъ и приходили сюда, здсь не хватило-бы мста для живыхъ!.. А вонъ колонна доньи Рамонъ. Ее, въ числ другихъ двушекъ, король Леона доставилъ халифу. Но она любила и сама была любима рыцаремъ Санчо. Когда двушекъ проводили мимо Юсуфа-бенъ-Ассина, а кругомъ на скамьяхъ сидли вельможи и слдили за ними — дошла очередь до Рамоны. Она схватилась за колонну и крикнула:

— Видишь-ли ты меня Санчо?..

Въ толп простыхъ зрителей, свободно входившихъ къ халифу, послышался шумъ.

Рамона взглянула туда.

— Я была-бы счастлива, если-бы могла умереть отъ твоей руки.

Вдругъ кривой ножъ прорзалъ отдлявшее ее разстояніе отъ толпы и вонзился ей въ грудь.

Она только и успла проговорить:

— Благодарю Санчо!

Ея врный рыцарь послдовалъ за нею. Когда его хотли схватить — онъ самъ упалъ безъ жизни на мраморныя плиты patio. Кровь сочилась и у него изъ-подъ сердца.

Цлою амфиладою другихъ залъ мы идемъ къ садамъ Алькасара. Вотъ мраморная, изразцовая, вотъ комната королей, мавританскій салонъ Изабеллы II, ораторіи Фердинанда католическаго, спальня Петра Жестокаго (даже странно, какъ онъ могъ выбрать себ эту бонбоньерку), такая-же Маріи Падиллы. Вотъ знаменитый ‘фонтанъ испытанія’: донъ Педро казнилъ четырехъ судей за взятки (кстати, головы ихъ до сихъ поръ изображены на стнахъ Алькасара). Надо было назначить новаго судью. Онъ всхъ кандидатовъ призывалъ къ фонтану и, указывая на плававшій тамъ предметъ, спрашивалъ:

— Что это?

— Апельсинъ! отвтилъ первый.

— Выгоните вонъ этого осла!

Второго и третьяго изъ кандидатовъ постигла таже участь.

Наконецъ четвертый, прежде чмъ отвтить, пошевелилъ плававшій апельсинъ палкою.

— Что это?

— Половина апельсина!

— Наконецъ-то! со вздохомъ облегченія проговорилъ король и этотъ былъ назначенъ судьей.

Совершенно неожиданно изъ Алькасара мы вышли въ его сады.

Изъ кружевныхъ галерей — въ царство зелени, свта и воды. Описывать ихъ невозможно. Эти купы пальмъ, магнолій, эти площадки, покрытыя лиліями, изумительныя террасы съ рдчайшими растеніями — разъ ихъ увидвъ, будешь мечтать о нихъ всю жизнь. Вдали въ розовомъ свт заката тонула Севилья, въ золотистый блескъ убирались пруды. Всюду журчали фонтаны, алмазная пыль ихъ въ тепломъ воздух играла всми оттнками спектра. Сразу, какъ будто, не было воспоминаній о Петр Жестокомъ. Тутъ мавританская быль, счастливая, улыбающаяся вступаетъ въ свои права. Спасибо кастильцамъ, что они не испортили хоть этого уголка!..

Сады Алькасара — они точно въ явь раскидываются передо мною. Только востокъ уметъ такъ любитъ дерево и цвты, какъ любятъ женщину. Онъ не только взроститъ и взллетъ ихъ, онъ вокругъ раскинетъ такую декорацію другихъ цвтовъ и деревьевъ, что вы ходите какъ очарованный, не зная — призракъ-ли это или сама дйствительность. Мрачныя массы фигъ,— они точно для полдневнаго зноя раскинули здсь свои шатры,— стройные султаны пальмъ едва колеблющихся въ высот, аллеи тисовъ, гд темно какъ въ подземель… И какой ароматъ носится здсь — недаромъ гршная старушка Изабелла сказала разъ..

— Быть молодой опять — очень легко. Стоитъ только выйти въ сады Алькасара.

За ними, за зелеными облаками этихъ садовъ, чисто мавританскія стны ослпительно блыя, съ окнами въ вид подковъ и тонкими галереями на верху. За стнами, подъ безоблачнымъ небомъ какія-то волшебныя террасы, башни и чудное марево этого изящнаго города, теперь, въ этотъ часъ, горящаго всми отблесками радуги…

Мы еще осмотрли знаменитыя купальни ‘султанши’, дивный бассейнъ сада, гд подъ голубымъ небомъ, посреди тропической растительности ежедневно, передъ всею свитою, купалась Марія Падилла. Придворные пили эту воду, что доставляло донъ Педро величайшее удовольствіе. Разъ одинъ изъ нихъ отказался. Король сурово взглянулъ на него.

— Вы гнушаетесь, сеньоръ?..

— О, нтъ, улыбнулся тотъ. Я боюсь другого.

— Чего-же именно?

— Попробовавъ соуса — захочется и куропатки!..

Назадъ мы шли опять мимо этихъ патіо, залъ, горвшихъ золотыми, красными, синими, голубыми арабесками, точно эмалью, подъ мраморными кружевами галерей, подъ сводами подковообразныхъ арокъ….

Я часто потомъ возвращался въ этотъ Алькасаръ, и всегда открывалъ въ немъ новую и новую красоту! Падали лучи иначе,—и весь онъ сіялъ и мерцалъ въ совершенно другихъ краскахъ и оттнкахъ… Зайдешь праве или лве — и новыя перспективы галерей, сводовъ, колоннъ воздушно, нжно, застнчиво уходятъ въ таинственную даль… Разъ я выпросилъ себ позволеніе пройти, по этому волшебному царству мавританскаго дворца въ лунную ночь… Право — весь этотъ блый мраморъ жилъ, именно жилъ… Какъ чудны и прекрасны были тни его колоннъ на плитахъ половъ, какъ синее ночное небо смотрлось съ своими звздами въ блыя сквозныя арки… Этихъ ощущеній не забудешь никогда, никогда!..

V.
Севильскій соборъ.— Хиральда и ея исторія.— Плачъ мавра.— Статуя Вры и ея легенды.— Соборъ ночью и днемъ.— Capilla Mayor.— Мурильо.— Patio de los naranjos.— Capilla real.— Капитулъ собора.— Остатки среднихъ вковъ.

Хиральда — первое, что вы видите въ Севиль издали. На что бы здсь вы ни взглянули, или впереди или всторон, непремнно будетъ висть строгій и величавый силуэтъ этой, на три четверти арабской, на четверть готской, башни. Вспоминая о Севиль, уже отдленные отъ нея тысячами миль и годами разстоянія, — прежде всего вы словно въ явь представляете себ все туже Хиральду. Севилью можно лишить всего — и она останется Севильей, если даже отнять у нея ея царственный соборъ. Безъ двухъ она не можетъ обойтись: безъ своего арабскаго Алькасара и безъ Хиральды. Даже колокола ея звучатъ какъ-то особенно ‘торжественно и чудно’. Звонъ ихъ рзко отдляется отъ такихъ-же другихъ севильскихъ колоколенъ и, когда здсь послдній гитано въ распослдней тріанской трущоб — Кав, услышитъ ихъ, онъ суеврно повторяетъ:

— Сегодня я, значитъ, не умру еще. Я слушалъ, какъ ‘говорила Хиральда’.

Хиральдою Севилья гордится больше, чмъ соборомъ, больше, чмъ Алькасаромъ, больше даже, чмъ своею plaza de toros (циркомъ для боя быковъ) — а послднее для андалузца много!.. Они Эспартеро — простили все, мужики даже готовы забыть пожалуй и то, что именно онъ отнялъ у нихъ землю и уничтожилъ общину, но одно они будутъ ставить ему на счетъ, пока существуетъ Севилья, именно то, что, бомбардируя мятежный городъ, онъ цлилъ именно въ Хиральду. Положимъ, онъ не попалъ въ нее, но въ этомъ нисколько не виноваты его артиллеристы. Всякій севильскій старожилъ поклянется вамъ, что кто нибудь изъ его друзей непремнно видалъ въ эти достопамятные дни святыхъ покровительницъ города, Руфину и Хустину. Он об ряли въ воздух у Хиральды и отбрасывали обратно въ лагерь Эспартеро ядра и бомбы, направлявшіяся въ нее.

Хиральда — крпкая старушка.

Впереди окружающихъ ее зданій, даже рядомъ съ годящимся ей во внуки соборомъ, она смотрла совсмъ молоденькой, хотя въ декабр 1890 года ей минуло ни больше ни меньше, какъ 900 лтъ. Разъ сумрачный халифъ Абу-Юсуфъ-Якубъ позвалъ къ себ архитектора, араба Хавера (или Хевера), славнаго изобртателя алгебры (да проститъ ему Аллахъ милосердный вс т карцеры и ‘безъ-обды’, которые вынесло его изобртеніе!) и сказалъ ему:

— Меня называютъ угрюмымъ. Построй мн близъ мечети такую башню, чтобы она была ‘улыбкою моего царствованія’, чтобы, проходя мимо нея, люди говорили ‘и Абу-Юсуфъ-Якубу приходили въ голову нжные образы и веселыя мысли!’

Хаверъ спросилъ только, сколько онъ можетъ истратить на монаршее удовольствіе.

— Это уже твое дло!

Государственнаго контроля тогда не существовало, да и учрежденій, которыя утверждали бы смты тоже не оказывалось. Изобртателя алгебры нельзя было напугать большими цифрами и онъ немедленно принялся за дло — и въ нсколько лтъ поднялъ ее на двсти пятьдесятъ четыре фута. Четыреугольная и массивная — она бы нисколько не напоминала ‘улыбки’ и ‘свтлыхъ образовъ’ — но Хаверъ набросилъ на нее покрывало такой чудной рзьбы, окаймилъ ее такими изразцами, въ каждомъ ея этаж прорзалъ такія изящныя двойныя арабскія на тонкихъ колоннахъ окна, то подковами, то вырзомъ, похожимъ на лепестки цвтка, вокругъ этихъ оконъ раскинулъ такія мраморныя кружева, кое-гд всю ее перескъ такими галереями,— что она вдругъ стала, не смотря на свои размры, и весела, и нжна, и воздушна. Вверху онъ ее закончилъ переплетающимися арками, утвержденными на блыхъ колоннахъ. По ней можно учиться арабскому орнаменту — это его раскрытая книга. Нигд — одинъ разъ употребленный рисунокъ здсь не повторяется. Мраморныя кружева ея издали кажутся тоньше и нжне шелковыхъ кружевъ… Она оканчивалась при маврахъ террасой, съ которой вверхъ поднимались на желюзи колонны три золоченыхъ шара такой величины, что для того, чтобы ихъ ввезти къ городъ, нужно было проламывать его стны, ибо ворота для этого были недостаточны, а для того, чтобы доставить къ Хиральд, пришлось уничтожить нсколько улицъ. Въ 1395 году страшное землетрясеніе уничтожило часть Севильи. Оно пощадило самую Хиральду, которая не дала даже трещины, но столбъ съ шарами рухнулъ. Въ XVI столтіи испанскіе монахи ршили, что не гоже де христіанамъ пользоваться бусурманскими сооруженіями. Эти ‘націоналъ-либералы’ стараго добраго времени ршили уже уничтожить Хиральду и наняли для этого рабочихъ. Ихъ удержало только чудо. Свв. Хуста и Руфина — защитницы Севильи — явились къ ея епископу во сн и погрозили ему, что если это приведено будетъ въ исполненіе, то онъ умретъ злою смертью. Епископъ былъ человкъ упрямый и сну не придалъ никакого значенія, ужъ приступили къ длу и отбили одинъ изъ угловъ колокольни. Въ слдующую за тмъ ночь ‘два страшныхъ видомъ демона’ постили епископа и въ вид задатка исполосовали его огненными бичами. Съ такого рода сюрпризами шутить нельзя было — и разрушенное тотчасъ же приказалъ онъ задлать. Но все-таки по кастильскому своему упрямству онъ не могъ оставить Хиральды въ поко и въ 1566 году приказалъ Фернанъ Руису надстроить надъ ней еще одинъ этажъ, такой же ширины какъ и сама колокольня, но въ готическомъ вкус. Онъ прорзанъ сквозными арками, въ которыя вы видите тяжелые темные колокола, имющіе каждый свою легенду, безъ этого въ Испаніи и колоколу существовать нельзя. Надъ нимъ ажурная и легкая падилла-башенка, исполненная съ тонкостью, изяществомъ и воздушностью, стоющими всего сооруженія. Фернана Руиса севильскій Капитулъ собора упрекалъ, что онъ ‘не задавилъ’ Хиральды арабовъ своею постройкой. Гордый архитекторъ отвтилъ: ‘не пришло еще время оцнить мою работу, я длалъ ее не для васъ, а для тхъ кто слдуетъ за вами’. Потомство оправдало его надежду! Оно его упрекаетъ за другое, за то, что онъ не продолжалъ башни въ томъ же вкус, въ какомъ она была построена маврами… Тмъ не мене — его башня съ такой вдохновенной смлостью возносится въ чистую лазурь андалузскаго неба, что нельзя было лучше выразить въ металл и камн — неудержимый потокъ отъ конечнаго къ безконечному, отъ земли къ небу, отъ смерти къ вчности. Хиральда — теперь этою тонкою башней точно указываетъ многогршной Севильи, припавшей къ ея ногамъ, недосягаемыя глубины неба. Кружева здсь уже чудятся не мраморными. На нихъ смотришь и подъ разнымъ освщеніемъ он то кажутся витыми по золоту, то обдланными въ драгоцнные камни. Сама Хиральда является вамъ то совсмъ розовою, то золотистою, таково вліяніе солнечнаго свта здсь на юг. Я помню какъ въ Вальядолид камень, изъ котораго изваяны величавые порталы тамошнихъ монастырей, казался совсмъ золотымъ — то же самое и здсь. На вышин Хиральды надъ золоченымъ шаромъ утверждена вращающаяся статуя ‘Вры’, держащая въ рукахъ мачту съ парусами. Сколько по поводу ея одной разсказывается здсь легендъ. Севильцы по сю сторону Гвадалквивира говорятъ, что она обращается всегда въ ту сторону, откуда грозитъ городу несчастье, чтобы отразить его, гитано Макарены наивно врятъ, что статуя вертится, отъискивая гршниковъ. Чуть гд-нибудь совершится что-нибудь, выходящее изъ предловъ, намченныхъ десятью заповдями, какъ статуя Вры сейчасъ же и смотритъ туда. Бдной поэтому нтъ никогда покоя!.. Самое имя Хиральды происходитъ отъ испанскаго girar (хираръ — вертться). У цыганъ Тріаны — есть и еще преданіе, но о немъ — въ своемъ мст.

Послднее впечатлніе, какое увозилъ я изъ Севильи, была эта башня, блорозовая на темносинихъ чистыхъ небесахъ…

Хиральда арабамъ служила, между прочимъ, и обсерваторіей: Ибнъ-Амедъ производилъ отсюда свои знаменитыя наблюденія надъ теченіемъ планетъ небесныхъ, въ то время, какъ готскіе ученые еще доказывали, что звзды ничто иное, какъ факелы въ рукахъ ангеловъ, поставленныхъ Богомъ для наблюденія за землею. Образъ, если хотите, очень поэтическій и величавый, но плохо рекомендующій знанія этого народа. Въ Севиль у арабовъ была еще одна обсерваторія — Золотая башня, выстроенная римлянами и потомъ отдланная и разукрашенная маврами.

Стояла яркая лунная ночь, такая, какія только бываютъ въ одной Андалузіи, когда голубой воздухъ весь, каждымъ атомомъ своимъ, кажется, мерцаетъ и нжно лучится, когда въ мечтательномъ блеск мсяца отличаешь оттнки зелени на деревьяхъ, когда задумавшаяся Севилья, вся блая и прекрасная, какимъ-то заколдованнымъ, сказочнымъ царствомъ раскидывается кругомъ. Мы пошли къ Хиральд. Намъ хотлось полюбоваться на картину дремлющаго города сверху. Увы! Старый скорпіонъ изъ своей щели, которымъ именно являлся сторожъ колокольни, отвтилъ намъ полнымъ отказомъ пустить насъ наверхъ. Я было соблазнялъ его ‘дуро’ — пятью пистолями. Мой товарищъ художникъ говорилъ ему о желаніи писать картину ‘Севилья ночью’. Скорпіонъ покачалъ головою и заявилъ:

— Знаете, искусство прекрасная вещь и ‘дуро’ не лишено своей прелести, но я предпочитаю сидть вн этого у себя за столомъ и пить манцанилью. Оно спокойне. А то завтра главный капелланъ выгонитъ меня и я останусь на улиц.

— Да, дуракъ ты этакій! Кто-же узнаетъ!— вмшалась его жена, весьма благоразумная дама, но онъ такъ цыкнулъ на нее, что старушка живо выкатилась изъ его комнаты.

— Знаете, баба — всегда баба, какъ ‘дуро’ — всегда ‘дуро’!

Очевидно возможность пріобрсти ‘дуро’ еще волновала его.

— Это, надо сказать правду, такъ,— философствовалъ онъ, разглядывая вино на огонь.— Дуро! Что, подумаешь, такое? Кружочекъ серебра. А между тмъ — арроба вина стоитъ дуро!.. Онъ уже начиналъ сильно колебаться и даже рука его протянулась за связкою ключей, но въ это мгновеніе ему, вроятно, представилась мысленно грозная фигура главнаго капеллана и онъ со вздохомъ поднялся.

— Господа, я сказалъ все! Принесите разршеніе — и я къ вашимъ услугамъ.

— Да, но тогда вы не получите дуро!

Я, какъ видите, пускалъ въ дло послднее оружіе.

— Это еще какъ знать! Нкоторые иностранцы бываютъ великодушны и церковь не забываетъ ихъ въ своихъ молитвахъ!

Очевидно, онъ и себя считалъ принадлежащимъ къ церкви.

Мы пошли по блымъ улицамъ, тонувшимъ въ лунномъ свт. Рзко выдлялись блыя стны домовъ съ черными балконами и rejas’ами, въ голубой сумракъ уходила та сторона улицы, которая оставалась въ тни. Передъ красками андалузской ночи даже украинская Куинджи остается тусклымъ пятномъ. И какая эта счастливая, теплая, дышащая нгой ночь Севильи! Какая тишина кругомъ, въ этой тишин только пніе серено, ночного сторожа, разносится одно и меланхолически и торжественно въ то же время. Это пніе подслушалъ Мейерберъ и, почти не измнивъ, вставилъ его въ свою онеру ‘Гугеноты’. Вы помните въ ней появленіе ночной стражи и эту широкую мелодію: ‘Ночь наступаетъ… На землю спустилася тьма’. Тему ее вы узнаете въ Севиль. Она такою осталась отъ среднихъ вковъ вмст съ классическою аллебардою этого серено. Мы было запутались въ блыхъ однообразныхъ улицахъ Севильи, но къ счастію встртили серено и онъ указалъ намъ куда идти. Мы вышли къ Гвадалквивиру… Въ лунномъ свт красиво округлялись громады пышныхъ садовъ, говорящихъ вамъ о восток. Черные кипарисы даже теперь рзко выступаютъ изъ нихъ на опушившей деревья молодой весенней листв. Сильно пахнетъ апельсинными цвтами.— Голову закружило отъ счастья, страннаго, безотчетнаго… Эта волшебница ночь даже громаду табачной фабрики скрасила, даже она кажется чмъ-то фантастическимъ подъ ея чарами. Гядомъ дворецъ герцоговъ Монпансье — тотъ совсмъ уже фантастическимъ чудится: кажется, что эти лунные лучи по голубому воздуху рисуютъ призрачный миражъ… Блые дома города, его стны съ террасами, съ плоскими кровлями, которыя точно ступени разбгаются и распутываются и спутываются опять. За Гвадалквивиромъ раскидывается вся млющая въ ночномъ сіяніи, точно дышащая имъ, нжная нжная долина, окаймленная чуть мерещущимися горами, на которыхъ уже лежатъ не краски, а будто призраки красокъ, ихъ отдаленное отраженіе… Мы пошли дальше по берегу. Вотъ ‘Золотая башня’, вотъ масса собора, стройное видніе Хиральды… Какъ она граціозна ночью… Я понимаю, что мавры любили ее больше всего на свт. Это не фраза. Они не сдавали Севилью, тогда кастильцы пригрозили имъ, что еще одинъ день и, взявъ городъ силою, они разрушатъ Хиральду — и мавры, зная, что они должны навсегда уйти изъ Севильи, разстаться съ нею, отдали городъ для того, чтобы спасти Хиральду!.. Не знаешь, на что смотрть, чмъ любоваться.. Блыми ли домами Тріаны, точно окутанными въ синій газъ, садами ли виллъ, безчисленными ли стрлками собора, извитыми мраморнымъ кружевомъ, его террасами, арабскими куполами, сквозь кору которыхъ пробилась трава и нжно-бархатисто отливается теперь подъ луною…

На другой день мы взобрались на Хиральду.

Взобрались — собственно не подходитъ сюда. Когда идешь вверхъ — внутри подъемъ вовсе не замтенъ, только добравшись до платформы ея и взглянувъ изъ подъ колоколовъ внизъ, невольно схватываешься за перила, боишься, что голова закружится. Подъ вами весь соборъ сверху — съ террасами, зубцами, стрлками, куполами, патіо, утонувшили въ апельсинныхъ деревьяхъ, арками входовъ, дивною рзьбою стнъ, тысячами статуй, которыя снизу не замтны. Сверху, за стнами собора вы видите, какъ глубоко внизу, въ этой бездн, разбгаются во вс стороны безчисленныя улицы… Вся жизнь города — на ладони. Вы видите эти дворики, устланные мраморомъ, съ фонтанами и цвтами, съ подковами арабскихъ сводовъ, съ синими тнями позади ихъ, вы видите кровли, тоже залитыя наводненіемъ этихъ цвтовъ, базилики кровель — даже он сливаются въ марево, изъ Котораго рвутся вверхъ, какъ кипарисы изъ чащи деревьевъ, колокольни и башни севильскихъ церквей, алькасаровъ, стнъ… Башня такъ построена, что снизу ея высота не поражаетъ васъ. Только взобравшись на платформу, вамъ хочется раскинуть крылья и ринуться въ эту пропасть внизъ… Посмотришь, напримръ, на востокъ, на это блое море города, настолько блое, что старый храмъ и ихъ купола тонутъ въ немъ. Ихъ надо отыскивать, иначе они незамтны… Вотъ трещина узкой улицы, какія волны муравьевъ-людей заливаютъ ее!.. Напрягая зрніе, видишь галереи домовъ съ нжною паутиною колоннъ и сводовъ. Каждая деталь ласкаетъ взглядъ, ничего рзкаго, ничего, что бы кричало, выдлялось какимъ-нибудь однимъ грубымъ штрихомъ изъ этой картины. Вотъ золотыя излучины Гвадалквивира, вотъ та подступившая къ голубымъ горамъ гладь, которая вчера, въ ту лунную ночь, казалось, вся дышала луннымъ свтомъ, точно не луна обливала ее своимъ сіяніемъ, а земля испаряла его къ ночному небу, къ его кроткимъ звздамъ. Севилья куда больше Кордовы. Смотришь и только тутъ понимаешь, что Кордова заняла-бы лишь уголокъ этого города. На запад, въ его бломъ мор точно корабли плывутъ величавые силуэты св. Химіана и другихъ церквей, громадныхъ, черезчуръ гро мадныхъ, на столько громадныхъ, что подъ ихъ безпощадною тяжестью замерла, задохнулась вся Испанія!.. Только всмотрвшись въ ту сторону и освоившись, начинаешь различать причудливыя сти перепутанныхъ маленькихъ, узкихъ улицъ, то связывающихся узлами площадей, то разбгающихся, чтобы тотчасъ же связаться вновь. Вотъ Baza Nueva съ ея высокими пальмами, вотъ изящная ювелирная ‘площадь Герцога’, вотъ другая какая-то, точно вся вырзанная изъ млу. Уходя отъ города, взглядъ останавливается на его окрестностяхъ… Плоскогорья… На темени одного весь въ желтыхъ тонахъ солнечнаго, падшаго на него блика блый городокъ, весь слпившійся и обернувшійся къ Хиральд лицомъ съ точками своихъ блистающихъ глазъ — оконъ, вотъ другой, точно снизу вверхъ ползетъ по выдающемуся ребру горъ, вотъ на самый верхъ одиноко стоящей возвышенности взмостился съ своими старыми башнями и стнами арабскій замокъ…

— Посмотрите, посмотрите!— толкаетъ пріятель меня.

Я поворачиваюсь въ его сторону и вижу — какое-то яркое пятна ползетъ отъ церкви къ церкви. Въ этомъ пятн и красныя, и желтыя, и зеленыя и голубыя искры. Оказывается — эксъ-королева Изабелла идетъ по всмъ святынямъ Севильи, всюду служа молебны. Вотъ она вступила во дворъ собора, весь поросшій апельсинными деревьями, бросающими на его старыя плиты совсмъ изумрудный отсвтъ… Вдругъ, съ другой стороны, новый сюрпризъ. Звонъ гитары, какая-то псня, отъ которой сердце сильно бьется и куда-то неудержимо тянетъ, къ какому-то счастью, блеску, неизвданнымъ радостямъ — что дразнятъ и мучатъ смутными призраками.

— Что это? спрашиваемъ мы у сторожа,

— А новіо… съ моими дочерьми балуются…

Хорошо, если-бы они всегда такъ баловались — звучно и весело!

Панорама, открывающаяся отсюда, несравненна. Не особенно увлекающійся Нибуайэ, слава Богу навидавшійся видовъ, называлъ ее одною изъ первыхъ въ мір. Я рядомъ съ нею могу поставить только миражъ Неаполя съ Везувія, марево Константинополя, Скутари и Стамбула, Босфора и Мраморнаго мора съ высоты Бульгурлу. Если за послдними преимущества простора и величія, за то Севилья подкупаетъ нжностью красокъ, прелестью рисунка. Я бы отдалъ вс картины такъ называемой севильской школы за эту колыбель ея — и Мурильо и Веласкеса и Зурбарана и Алонсо Кано… Лучше не могли-бы создать соединенныя усилія мусульманскаго востока и христіанъ Европы!.. Право, въ виду такого чуда — не очень ужъ станемъ обвинять въ суевріи севильскую королевскую академію наукъ. Тутъ не знаешь, гд кончается дйствительность и начинается галлюцинація, первая кажется даже ярче и невозможне второй… Я говорю о томъ, что севильскіе почтенные академики еще недавно въ сугубо ученомъ сочиненіи доказывали, что если ураганъ 1604 года не разрушилъ Хиральды, то этому башня обязана не крпостью своей постройки, не геніальному разсчету алгебраиста Хевара, а свв. двицамъ Хуст и Руфин, которыхъ видли поддерживающими колокольню. Такъ же обязана, какъ и во время бомбардировки Эспартеро, когда он отбивали отъ нея бомбы и ядра…

— Однако! вырвалось у меня, когда Гиччіотъ-и-Серра передалъ мн объ этомъ сочиненіи знаменитыхъ королевскихъ академиковъ.

— Поживите въ нашей волшебной Севиль — вы еще и не такимъ чудесамъ поврите!.. съ глубокимъ убжденіемъ отвтилъ мн почтенный фольклористъ — собиратель мстныхъ легендъ и преданій.

Я уже говорилъ о стату Вры и легендахъ, объясняющихъ ея постоянное вращеніе съ ея парусомъ… Старикъ цыганъ въ вечеръ посщенія мною Хиральды разсказалъ мн другую…

— Вы видите-ли… Статуя ‘Вры’ — наша цыганская покровительница. О, она большая колдунья… Она все знаетъ и все видитъ и только дураки увряютъ, что разъ она не изъ бронзы — такъ ужъ ничего не чувствуетъ и ничего не можетъ! Именно дураки и… пожалуй, англичане!.. Прежде испанцы ужасно обижали насъ — гитанъ. Такъ обижали, что житья намъ совсмъ не было отъ нихъ. Бднымъ фламенко (иногда цыгане называютъ себя здсь такимъ именемъ) ничего не оставалось, кром смерти. И вотъ мы взбирались бывало на Хиральду и бросались оттуда внизъ. И чмъ дальше, тмъ все шло хуже, такъ что даже разъ король Санхецъ сказалъ: этакъ у меня скоро и совсмъ гитано не будетъ: кто же станетъ тогда пть и плясать baile flamenco у меня!.. И самой Вр, знаете, надоло такое divertimiento. Ботъ она разъ ночью ушла съ Хиральды и явилась къ одному старому цыгану, котораго вс уважали въ Тріан, какъ короля.

— Собери своихъ, говоритъ она ему,— и сообщи имъ, чтобы они не смли бросаться съ моей Хиральды.

— Они, ваша милость, кидаются, потому что имъ жить не въ мочь.

— Я знаю, что ихъ обижаютъ эти круглоголовые кастильцы. Ну, такъ я теперь сама стану смотрть, чтобы они не длали зла гитано!

Такъ это, видите-ли, и вышло. Съ тхъ поръ Вра все и вертится. Какъ гд хотятъ обижать гитано — сейчасъ Вра туда… Ну, ни испанцы насъ уже не трогаютъ, ни мы не бросаемся съ Хиральды…

Кидались отсюда и не одни фламенко.

Севилью такъ любили мавры, что посл ихъ изгнанія многіе изъ нихъ пробирались назадъ, не одолвъ тоски по родин. Но они знали, что жить здсь имъ нельзя, что въ тюрьмахъ инквизиціи томятся не мало ихъ братьевъ и на quemadero всегда найдется мстечко мавру. И вотъ несчастные старались попасть переодтыми въ Севилью, ночью всходили на верхнюю галерею Хиральды, любовались оттуда (тогда еще сторожей-философовъ не было!) картиною Севильи, ихъ Севильи подъ луннымъ свтомъ, съ тоскою и блаженствомъ слдили въ нмомъ упоеніи за тмъ, какъ розы и золото восхода одвали городъ въ свой багрянецъ и, когда жизнь просыпалась на улицахъ — съ послднимъ крикомъ: ‘прощай, моя Севилья!’ — бросались въ бездну стоявшую подъ ними. Есть здсь у парапета мсто, которое даже такъ и называется ‘предсмертною тоскою мавра’. Бываютъ особенно темныя ночи, когда надъ Хиральдою носятся съ безумнымъ плачемъ тни прежнихъ повелителей Севильи. Какъ разорванныя и гонимыя втромъ облака, они мелькаютъ мимо ея и вся она — эта богиня ‘El-muddin’, какъ ее называли мавры, кажется тогда окруженною туманомъ… До сихъ поръ изъ опаленныхъ солнцемъ пустынъ Африки потомки нкогда великолпныхъ и образованныхъ мавровъ прізжаютъ сюда, плачутъ на Хиральд, глядя на Севилью, и возвращаются черезъ Гибралтарскій проливъ назадъ въ молчаливое и таинственное Марокко!.. Въ Севиль поютъ псню, которая говоритъ между прочимъ:

La mejor tierra de Espana

Aquella que el Betis bana.

De la que el Betis rodea

La que la Giralda ojea.

Т. е. лучшій край въ Испаніи — тотъ, который омывается Бетисомъ (Гвадалквивиромъ), а въ немъ тотъ, который виднъ Хиральд…

Колокола Хиральды — каждый носитъ имя святого, которому онъ посвященъ. Лучшіе — Санта Маріа и Санъ-Мичель, остальные: Санъ-Кристрбалъ, с-та Фернандо, с-та Барбара, с-та Инесъ и т. д. Звонари Хиральды продлываютъ на ней невозможныя эквилибристическія штуки. Схватясь за веревку отъ колоколовъ, они бросаются съ нею въ бездну подъ Хиральду, описывая громадныя кривыя. Сторожъ весьма серьезно разсказывалъ намъ объ одномъ такомъ, который въ увлеченіи бросился съ веревкой, поднялся на конц ея въ высоту, и выпустивъ ее изъ рукъ, исчезъ навсегда невдомо гд.

— Да гд же именно? Въ городъ упалъ и разбился?..

— Нтъ, его не нашли!.. Исчезъ — въ небо унесся… Вотъ какая она наша Хиральда.

— Можетъ быть онъ теперь преспокойно сидитъ на лун?

— Если не улетлъ еще дальше!

Тутъ я замтилъ, что ‘кустода’ не удивить ничмъ и поскоре ему вручилъ дуро, которымъ соблазнялъ его наканун.

— Если вашей милости нужны будутъ когда-либо молитвы смиреннаго служителя церкви… говорилъ онъ мн въ слдъ, пробуя въ то же время на зубахъ и бросая о плиты пола монету — не фальшивая-ли!

Севильскій соборъ, дйствительно, можно назвать однимъ изъ чудесъ свта. Онъ ровно на 420 лтъ моложе своей бабушки Хиральды. На его мст, когда кастильцы заняли городъ, стояла прелестная полусказочная мечеть — передъ которою знаменитая мескита Кордовы совершенно терялась. Вся блая, сквозная, покоившаяся кружевами воздушныхъ арокъ на мраморныхъ колоннахъ — она была такъ прекрасна, что св. Фернанъ, завоевавшій Севилью, воскликнулъ:

— Это слишкомъ хорошо для храма. Тутъ некогда думать о молитв, тутъ все зоветъ къ жизни и ея наслажденіямъ.

И тогда же было ршено снести прочь съ лица земли мечеть, провинившуюся въ томъ, что она была черезъ-чуръ прекрасна. Ее строилъ все тотъ-же Абу-Юсуфъ-Якубъ — суровый халифъ, которому и Хиральда обязана своимъ проявленіемъ на свтъ. Она занимала то же пространство, на которомъ покоится ныншній соборъ, и въ свое время считалась громаднйшимъ зданіемъ всего міра. Когда св. Фердинандъ разсчиталъ, во что обойдется сломать ее — онъ пришелъ въ нкоторый ужасъ, почему и ршили ‘пока’ оставить ее, но только пока. Ее освятили въ христіанскій храмъ, и съ 1248 до 1401 г. въ ней служили мессы, не трогая ея. Разумется, кастильцы закрасили ея чудные арабески, выломали изразцы и ободрали всю арабскую роскошь облицовки. Но въ 1401 г. средства собора были уже громадны! Настолько громадны, что со всхъ концовъ Испаніи были приглашены сюда лучшіе архитекторы и въ торжественномъ собраніи своемъ капитулъ обратился къ нимъ съ слдующимъ заявленіемъ:

— Воздвигните на мст этой мечети соборъ такой, котораго ничто не могло-бы превзойти по размрамъ и величію. Чтобы ни одинъ памятникъ въ мір не могъ соперничать съ нимъ въ красот! Короче длайте такъ, чтобы, видя его въ послдствіи, говорили, что мы вс безумны: вы — его задумавшіе, мы — на него израсходовавшіеся.

Черезъ сто восемнадцать лтъ соборъ былъ готовъ. Это настоящій монументъ католической Испаніи. Чтобы создать подобныя сооруженія, надо было убить вс духовныя силы народа. Весь онъ ушелъ въ эту могучую громаду и посл уже не въ состояніи былъ произвести ничего достойнаго своего величія и силы. Это былъ, страшный, полубезумный порывъ творчества, его delirium, за которымъ, какъ реакція, наступило полное бездйствіе. Испанія его переживаетъ до сихъ поръ!.. Вс стили, вс орнаменты были употреблены въ дло, и это разнообразіе нисколько не нарушаетъ строгости общаго, его изумительной цльности, потому что оно слишкомъ колоссально, чтобы замчать подробности убора и отдлки. Севильскій соборъ васъ давитъ — вы точно въ первозданномъ грот, чудовищномъ, изъ каждаго сталактита котораго можно устроить башню, изъ каждаго камня — дворецъ. Пока къ нему привыкнешь — длается страшно… Это та же бездна, только не внизъ, а вверхъ — точно кто-то ее опрокинулъ надъ вами. Только черезъ нсколько времени, освоясь съ нею, начинаешь давать себ отчетъ о ея деталяхъ, любоваться ими. Первое время я ходилъ точно отуманенный. Мн все казалось, что меня подхватитъ и унесетъ въ эту страшную высоту. Св. Петръ въ Рим громадне, но вы не замчаете его размровъ, есть соборъ богаче, есть выше, какъ, напримръ, Кельнскій, но ни св. Петръ, ни св. Маркъ въ Венеціи, ни Кельнскій — не производятъ такого подавляющаго впечатлнія. Если надо было показать ничтожество человка и величіе католическаго идеала, то эта каменная масса достигла такой цли вполн. Это — безконечная симфонія изъ камня, мрамора, бронзы, золота и серебра — и именно симфонія бетховенская, подхватывающая васъ и уносящая въ такой безмрный просторъ, въ такую бездну, гд отдльные міры пропадаютъ, и лицомъ къ лицу съ вами является осуществленная въ одномъ воплощеніи цльная и нераздльная вселенная!.. Это что-то такое, посл чего начинаешь понимать, что народъ могъ погибнуть, создавъ подобное чудо, и не сожалть о своей гибели. Посл такого страстнаго, бшенаго каменнаго порыва къ небу, надо было или унестись на вки отъ земли въ его недосягаемую безконечность, или упасть и разбиться до смерти!.. Остаться жить нельзя было — Испанія католическая, Испанія соборовъ, Испанія св. братства, крусады и инквизиціи и расшиблась, и такъ расшиблась, что сколько вковъ ужъ она умираетъ и умираетъ мучительно, долго, безнадежно. Тяжело, невыносимо тяжело присутствовать при этой агоніи, видть ее!..

Да! Именно народъ — во владніяхъ котораго не заходило солнце, могъ сдлать такія сооруженія. Другой даже цною смерти своей, не довелъ-бы ихъ и до половины!

Для перваго знакомства съ севильскимъ соборомъ, выберите лунную ночь, когда вс второстепенныя линіи сливаются, когда небо кажется такъ глубоко и прозрачно, и все уносится къ нему, въ ореол мечтательнаго таинственнаго свта, когда мистическій порывъ земли къ небу видится вамъ не остановившимся въ безсиліи, а все дальше уходящимъ въ высоту воздушную. И въ этой тишин кругомъ собора его стны, похожія на стны кордуанской мечети — растутъ на вашихъ глазахъ, фасады и порталы раздвигаются въ призрачный сумракъ, арки ширятся — и еще минута, и вамъ кажется, что он окончутся гд-то тамъ подъ этими кроткими и чистыми звздами… Хиральда рядомъ является истинною мачтою этого каменнаго корабля, медлительно и царственно плывущаго въ безбрежномъ океан вселенной. Все исчезаетъ кругомъ: и дворцы, и улицы, и площади — и весь этотъ блый городъ кажется провалившимся въ какую-то бездну — только одинъ этотъ соборъ остается могучимъ памятникомъ творчества однихъ и… безумія другихъ…

Но если для того, чтобы пережить такія ощущенія, надо подойти къ собору въ Севиль лунною ночью, то для знакомства съ нимъ внутри выберите вечеръ… Мн повезло: въ это время была ‘феріа’ — религіозныя процессіи наполняли весь городъ невиданнымъ, хотя и театральнымъ блескомъ, но о нихъ потомъ! Въ собор Ганаре и другіе отроки пвцы исполняли знаменитое ‘мизерере’ испанскаго композитора Эслава, съ громаднымъ оркестромъ. Когда мы вошли — тьма и сумракъ были передъ нами. Только вдали свтилось что-то… ‘Гд-же это море огня?’ спросили мы у проводника, ‘гд-же это море огня, о которомъ говорятъ?’ — Тотъ улыбнулся. ‘Мы еще не дошли до него!..’ Мы двинулись. Въ мистическомъ мрак — смутно, направо и налво, впереди и позади — чудились тысячи людей, какъ и мы стремившихся къ. этому свтившемуся вдали пятнышку… Мы слышали гулъ ихъ голосовъ, но еще не видли людей. Въ подземныхъ пещерахъ тартара также должны неопредленно, полутонами рисоваться блуждающія тни умершихъ… Наконецъ, свтлое пятнышко точно расширилось… Мы уже различаемъ силуэты чудовищныхъ колоннъ… Еще нсколько минутъ и мы вступаемъ въ ‘море свта…’ Слпитъ!.. Такъ называемый ‘Монументъ’ — устраиваемый для Страстной недли здсь, не только что горлъ тысячами огней, намъ казалось, что но его золоту и серебру, сверкающими формами уходившимъ въ недосягаемую высь, струились какіе-то ливни свта… ‘Лстница’, которую Іаковъ видлъ во сн, во всей ея слав, съ ангелами — не могла быть ярче, величаве, великолпне этой!.. На серебр и золот — водопадами горли брилліанты, рубины и изумруды. Огни свчей, безчисленныхъ, какъ казалось, сливались въ одинъ сверкающій миражъ, лампады въ немъ висли, какъ звзды среди свтоноснаго неба… Съ вышины собора — волны какого-то другого огня. Смотришь и не знаешь — видишь-ли его дйствительно или грезится!.. И вдругъ въ эту самую минуту, откуда-то, точно изъ неразличимой и недостижимой дали донеслись и величественные и печальные въ одно и то же время звуки. Они все росли и росли, росли съ раздвигавшимися въ высоту арками собора, ширились съ ними и въ то же время, могуче усиливаясь, наполняли своею смертною тоскою всю его страшную бездну. Скоро они бурнымъ, разметывающимъ вихремъ ворвались въ каждую душу, стихійнымъ ураганомъ неслись надъ тысячами людей, павшихъ на колна, замирали въ мистическомъ сумрак оставшихся позади арокъ, но на смну имъ звучали новые и новые валы нечеловческаго отчаянія и сверхъестественной муки… Милліоны душъ мучились въ нихъ, мучились въ загробномъ мрак безъ надежды и вры, вся вселенная, казалось, плакала и вдругъ нжное, ласковое дуновеніе, какіе-то свтлые аккорды, что-то — отъ чего тоска замирала и текла по земл… Мгновенная тишина ожиданія… Міръ, призываемый къ любви и спасенію, еще не вритъ… а дуновеніе надежды ростетъ и ростетъ, свтлые аккорды вры обвиваются вокругъ каждой колонны, наполняютъ бездонные купола и разомъ охватываютъ все кругомъ порывомъ такого неизъяснимаго счастья, что вамъ кажется, что ваше сердце переросло и этотъ соборъ и всю вселенную, что въ немъ, до сихъ поръ такомъ маленькомъ и ничтожномъ, вдругъ забились безчисленные пульсы цлыхъ міровъ, что всю любовь земли и небесъ вы носите въ одной своей, обрвшей безсмертіе, душ…

Не хотлось уходить отсюда. Нжная идиллія блыхъ улицъ Севильи, посл только что пережитыхъ впечатлній, казалась такой ничтожной, незамтной…

Теперь позвольте разсказать, что такое севильскій соборъ.

Войдемте сначала въ patio de los naranjos. Это, кстати, подъ самою Хиральдой и здсь больше всего сохранился старый арабскій характеръ мечети.. Вроятно севильскіе каноники разршили оставить часть мечети, и слава Богу! На величавомъ силуэт царственной базилики она является цвткомъ, прижавшимся къ нему. Это противоположеніе даже необходимо для красоты цлаго. Безъ этой нжной улыбки соборъ былъ-бы слишкомъ холоденъ снаружи. Здсь точно теплится солнечный свтъ. Въ старый ‘апельсинный дворъ’ арабской мечети надо пройти черезъ ‘Puerta del Perdon’. ‘Врата прощенія’ сохранили свою мавританскую арку, тонкія изваянія арабскихъ художниковъ и два свода около характерными восточными подковами. Кастильскіе строители поставили только по сторонамъ этихъ вратъ статуи апостоловъ и ангеловъ, надъ чуднымъ сводомъ всюду вдлали барельефъ съ изображеніемъ сценъ изъ священнаго писанія и надъ всмъ этимъ поставили ажурный фронтонъ съ маленькими колоколами въ его амбразурахъ. Передъ вратами прощенія древнія колонны, соединенныя цпями, какъ это было и передъ Кордуанскою мечетью. Оставляя этотъ входъ позади и оглянувшись на него, вы убдитесь, что и съ этой стороны архитектура мало измнила старыя арабскія линіи и облицовку Puerta del Perdon, за то кастильцы не могли не срубить девяти десятыхъ прекрасныхъ апельсинныхъ деревьевъ, когда-то во времена халифовъ, покрывавшихъ все это patio. Даже капитулъ Кордуанскаго собора оставилъ вковыя деревья рости на свобод, севильскій нашелъ, что они здсь даютъ слишкомъ много тни и могутъ отвлекать богомольцевъ отъ посщенія самой базилики. Я съ грустью смотрлъ на эти остатки стараго великолпнаго сада. Солнце, щедро обливало ихъ яркими лучами, въ плотной и темной листв, какъ золото, горли поспвшіе апельсины, глядясь въ воду бассейна, въ которомъ мавры совершали нкогда свои омовенія! Я слъ около. Мысль невольно уносилась въ далекое прошлое, когда вокругъ этого patio тснились арабскія постройки, медресса, жилища улемовъ и имама, какъ и гд уединялись передъ богослуженіемъ въ мечети знатнйшіе эмиры… И въ то же время, какъ невольный вздохъ о прошломъ заканчивалъ эти воспоминанія ощущеній, невыразимое счастье охватывало меня. Въ самомъ дл, все, о чемъ мечталось чуть не со школьной скамьи, теперь было передо мною. Этотъ поэтическій городъ, это андалузское небо, этотъ соборъ, на гравюры котораго бывало засматривался я, завидуя тмъ, кто могъ затеряться подъ его сводами, тмъ, кто безмолвно стоялъ, уходя въ благоговйныя созерцанія картинъ Мурильо!.. Я нарочно длилъ минуты передъ тмъ какъ войти въ этотъ величавый ‘памятникъ безумія севильскаго капитула’. Передо мною въ глубин двора онъ подымался августйшею своею массой, царственными башнями, башенками, стрлками. Противъ Puerta del Perdon, черезъ дворъ, порталъ трансекта являлся самъ по себ громаднымъ сооруженіемъ, хотя только верхняя часть его оказывается конченою. Мраморныя кружева, тонкія балюстрады, готическія розетки, позолоченныя солнцемъ, чудятся какою-то драгоцнной ювелирною работою, а въ башенкахъ, по сторонамъ, каждый камень отдланъ точно филигранною рзьбою, на которой несомннно, на зло кастильской ненависти, отразилось арабское вліяніе. Я вошелъ въ соборъ черезъ другія врата, которыя называются ‘дверями крокодила’. Дло въ томъ, что нкогда султанъ Египта прислалъ въ подарокъ одному изъ безчисленныхъ Альфонсовъ крокодила. Невиданное животное такъ поразило наивнаго короля, что онъ приказалъ повсить его изображеніе въ собор. Тоже, что и въ Венеціи, гд всегда путешественники, купцы, полководцы, патриціи, все, что ни удавалось только добыть имъ страннаго или замчательнаго, непремнно ставили, вшали въ соборъ св. Марка, вдлывали въ его стны, втаскивали на его кровлй, начиная римскими, бронзовыми конями и кончая не совсмъ приличными изображеніями различныхъ деталей языческаго культа Пана. Эти ‘врата крокодила’ кажутся совершенно погруженными во-тьму. Около нихъ на patio — небольшая каедра, съ нея еще недавно проповдывали на открытомъ воздух…

Какъ странны фигуры, изображенныя на этихъ вратахъ. Кажется, что входишь къ колдуну! восклицаетъ англійскій путешественникъ. Я вспомнилъ это, когда самъ проходилъ мимо. Это зеленое чрево громаднаго крокодила вверху, эти уродливые силуэты но сторонамъ. Еще нсколько шаговъ въ нкоторой нершимости. Что это передъ вами? Вчера — ночью, положимъ, здсь и должно было быть темно, ну, а теперь, когда солнце такъ ослпительно ярко горитъ за этими стнами?.. Что это за черная бездна надъ вами, и передъ вами, и по сторонамъ. Вы смутно отличаете вверху, направо и налво какія-то гигантскія линіи, развтвленія чудовищныхъ аркадъ, купола, уходящіе чуть не подъ самое небо. Именно смутно! 93 громадныхъ окна, прорзавшихъ стны собора вверху, недостаточны для этой безграничной каменной пустыни. Вы могли видть, что тамъ въ высот сквозь эти окна, изъ которыхъ каждое годилось бы въ крпостныя ворота, льются волны неопредленнаго загадочнаго свта и, ничего не озаряя, теряются въ мистическомъ сумрак этой бездны… Гд то далеко-далеко въ глубин, точно полураскрытый красный глазъ — смотритъ на васъ готическая розетка. Безконечность вамъ чудится всюду — въ даль, въ высоту, въ ширь. Испытываешь такое ощущеніе на первыхъ порахъ, что кажется страшно переступить изъ вратъ въ соборъ. Чудится подъ ногами пропасть, въ которую и полетишь. Нчто подобное я помню во время посщеній полусказочныхъ подземныхъ гротовъ. Тамъ также каждый шагъ дается цною нкотораго усилія надъ собою. Въ неврномъ свт, неопредленно обрисовываясь, исчезаютъ въ высот громадныя связи-союзы колоннъ, только тамъ подъ этими угадываемыми сводами развтвляющихся каждая отдльно. Корабль собора буквально ужасаетъ своимъ величіемъ и мракомъ. Какая разница со свтлою Хиральдою, съ улыбающейся фантасмагоріей кордуанской мечети. Это — катакомба, раздвинувшаяся въ безконечность, это темница — точно выстроенная на цлый міръ, чтобы его задушить въ ея тьм, зловщая, строго соотвтствующая именно испанскому, воинствующему католицизму, который у врующаго требовалъ только одного — страха и полнаго уничтоженія его ‘я’.

Взглядъ здсь не скоро привыкаетъ къ темнот…

Но когда вы и освоитесь съ нею и разберетесь нсколько — все равно впечатлнія не слабютъ, не длаются боле свтлыми… Вы различаете около себя много черныхъ фигуръ. Это закутанныя въ кружевныя мантильи севильянки сидятъ на плитахъ собора… Одн молятся, другія перешептываются между собою, третьи работаютъ верами по направленію къ ихъ новіо, прислонившимся къ колоннамъ… Т. е. не колоннамъ, а соединеніямъ колоннъ, изъ которыхъ каждое годилось бы на то, чтобы изъ нее выкроить большую колокольню для особаго собора. Взглядъ слдуетъ за этими силуэтами, точно исчезающими въ небесахъ, голыми, никакимъ изображеніемъ, никакой нишею не отвлекающихъ вашей мысли отъ величія общаго. Сото — посреди охвачено высочайшею ршеткою. Его само но себ можно было бы счесть крупнйшимъ сооруженіемъ, а оно теряется въ пустын этого собора, какъ теряются въ немъ десятки капеллъ… Подойдите къ этой ршетк, тамъ на ступеняхъ алтаря стоятъ свчи, высокія какъ мачты. Гигантскіе органы надъ головами молящихся вытянули не только въ высоту свои іерихонскія трубы, но по обычаю испанскихъ церквей и горизонтально… Ихъ жерла зіяютъ совершенно какъ звы какихъ-то дальнобойныхъ орудій…

Вс капеллы собора снизу до верху наполнены сокровищами искусства, неисчислимыми богатствами. Каждая — сама по себ цлый музей, а сакристіа, зала капитула — потребовали бы по цлому тому каждая для одного перечисленія своихъ скульптуръ, картинъ, золотыхъ и серебряныхъ шедевровъ, уборовъ изъ драгоцнныхъ камней, рдкостей и т. д., не говоря ужъ о безчисленныхъ кустаріяхъ, реликвіяхъ, канделябрахъ, чашахъ, вазахъ, парчахъ, шитыхъ жемчугами, тіарахъ, представляющихъ каждая цнность любого собора… Могущество здшняго капитула опредляется тмъ, что въ собор и его капеллахъ ежедневно служатъ пятьсотъ мессъ! Еще недавно каноники собора были окружаемы прислугою, достойною монарховъ, они являлись сюда въ великолпныхъ золоченыхъ каретахъ, покрытыхъ серебряными гербами, Лошади ихъ оцнивались десятками тысячъ песетъ. Когда эти каноники служили мессы, пышно одтые служки обвивали ихъ громадными опахалами изъ страусовыхъ перьевъ, украшенными жемчугомъ и драгоцнными камнями. Каноники собора держали своихъ музыкантовъ, своихъ пвцовъ. Подъ Севильей имъ принадлежали великолпныя виллы. Аспаль фараче было наполнено именно такими!..

Пышность безъ конца! Здсь, въ полномъ смысл слова, соединеніе восточной роскоши съ суровымъ аскетизмомъ кастильскихъ монаховъ. Исламизмъ и католицизмъ нигд не сливаются до такой степени органически въ одно цлое, какъ именно въ Севильскомъ собор. Смотришь и не знаешь: кого поминать — пророка Магомета, или св. Терезу — излюбленную подвижницу испанцевъ. Вамъ грезятся здсь тни и Омара, и Луиса де Леона. Въ сумрак, за чудовищными колоннами, не знаешь на кого наткнешься. Выступятъ-ли вамъ на встрчу зловщіе Торквемада съ Вальверде, или же грозныя Омміады. Вс они внесли свою черту въ это сооруженіе. И востокъ и западъ здсь соперничаютъ въ общемъ порыв ихъ къ нёбу. Готическая смлость здсь сочеталась съ арабской легкостью, католическое отрицаніе земли, презрніе къ радостямъ жизни одлось въ пышные покровы такъ любившихъ эту жизнь, и именно на этой земл, великолпныхъ халифовъ Севильи.

Таковъ этотъ соборъ на первыхъ порахъ. Такимъ онъ является и впослдствіи — когда съ нимъ ознакомишься короче.

Этотъ каменный великанъ могъ-бы одинъ раззорить небольшое государство. Въ самомъ дл, прислушайтесь къ языку цифръ. Он здсь очень краснорчивы. Пять кораблей собора, съ ихъ восьмидесятые капеллами и алтарями сжигаютъ въ годъ 25,000 фунтовъ масла и 25,000 фунт. воска. Въ то же самое время въ священные сосуды идетъ 19,000 литровъ вина. Всхъ картинъ здсь около 12,000, статуй до 8,000. Во время постройки собора одна облицовка половъ его блымъ мраморомъ обошлась въ сумму, соотвтствующую номинально 800,000 песетъ, но тогда деньги были въ 12 разъ дороже, что даетъ нын сумму около 10.000,000 п. Ex-voto, принесенные въ даръ страдальцами, получившими здсь исцленіе, вс эти серебряныя и золотыя сердца, руки, костыли и проч., и проч., и проч., уже шестьдесятъ два года какъ не считаются, потому что цифры ихъ стали чудовищными. Теофиль Готье иначе не умлъ выразить величины этого сооруженія, какъ сказавъ, что соборъ Парижской Богоматери могъ-бы подъ сводами севильской базилики прогуливаться, высоко поднявъ голову и не задвъ ею потолка. Онъ подразумвалъ свой соборъ съ его башнями включительно. Зажигающіяся на Пасху здсь свчи всятъ каждая 1000 килограммовъ, въ это же время двадцать четыре человка едва подымаютъ кустодію, имющую въ высоту четыре метра. Не было испанскаго художника, который не посвятилъ-бы своей кисти собору. Его украсили своими работами Мурильо, Кампана, Херрера, Вальдекъ Леаль, Варголь, Сурбаранъ, Хуанъ-де-ла Рокласъ, Алонсо Кано и сотни другихъ. Если-бы все наличное населеніе Севильи собралось въ соборъ — оно бы заняло только его половину.

Что прибавлять еще къ этимъ цифрамъ?

Въ соборъ ведутъ девять воротъ, одинаково громадныхъ. Мы говорили о двухъ, объ остальныхъ умолчимъ. Нтъ возможности, нтъ мста сказать обо всемъ, что тутъ есть чудеснаго или просто колоссальнаго. Весь соборъ преувеличенъ и каждая деталь его кажется также преувеличенной. Retablo, силлеріа — это все требуетъ точнаго и подробнаго изученія. На все это были потрачены. геніями зодче. ства, ваянія и живописи сотни лтъ! Этому собору недостаетъ одного: среднихъ вковъ. Современная толпа теряется въ немъ, она ему не къ лицу. Здсь хочется видть суровыхъ конквистадоровъ, закованныхъ въ сталь и желзо, одтыхъ въ парчу и бархатъ, шитыя золотомъ мантіи, яркую пышность вельможъ. У С. С. Барбудо, современнаго испанскаго художника, есть превосходная картина ‘Королевская свадьба’. Онъ изобразилъ севильскій соборъ во всей пышности его и во всемъ величіи недавняго прошлаго, когда въ мистическомъ сумрак такихъ именно сооруженій ршались судьбы цлаго міра! Или лучше не судьбы, а способы его уничтоженія. Надо отдать справедливость человконенавистникамъ стараго, недобраго времени: они умли составлять mise en sc&egrave,ne и театральные эффекты въ такой обстановк, какую даетъ этотъ соборъ, были потрясающи. Толпы прелатовъ, сверкающихъ золотомъ, точно залитыхъ струями драгоцнныхъ камней, при свт безчисленныхъ лампадъ, эта бездна мрамора, серебра, изваяній кругомъ, эти колонны, являющіеся точно связью земли съ небомъ, должны были такъ кружить головы народу, что они уже не. допускали никакихъ сомнній въ ‘божественномъ’ прав сановниковъ католицизма жечь людей сотнями на отвратительныхъ ‘quemadero’…

Что такое отдльныя капеллы севильскаго собора (всхъ описать нельзя!)? Я скажу только объ одной изъ нихъ, о Capilla mayor, гд находятся могилы св. Фердинанда III и другихъ королей, еще не доходившихъ до холоднаго зврства Филиппа II и не утрачивавшихъ человческихъ чертъ. День, когда намъ назначено было придти сюда, какъ нарочно удался яркій… На улицахъ пахло апельсинными цвтами, въ ‘patio de los naranjas’ все было такъ напоено ихъ благоуханіемъ, что даже дышалось съ трудомъ. Съ юго-запада вяло освжающею прохладой. Точно на крылахъ своихъ втеръ доносилъ сюда дыханіе Атлантическаго океана. Насъ уже ожидалъ одинъ изъ канониковъ собора. Онъ отворилъ двери — солнце ударило въ капеллу и мгновенно засверкало на множеств коронъ, гербовъ, рукоятьяхъ мечей, на парч и золот гробовъ… Направо похороненъ Альфонсъ X ‘ученый’ — сынъ св. Фернана, на парч въ ниш у него корона и мечъ. Напротивъ его мать Беатриса, жена завоевателя Севильи, надъ нею въ ниш тоже корона, но разумется безъ меча. Мн эта капелла съ перваго взгляда напомнила такую-же главную бургосскаго собора. Такая-же старинная скульптура… На дверяхъ конная статуя св. Фернана, замахнувшагося на халифа Севильи, склонившагося передъ нимъ на колни. Позади — связанный мавръ. Согласитесь сами, что для святого этотъ жестъ довольно страненъ! Подъ статуею надпись: ‘Освободителю Севильи донъ Фернану III». Въ росписныя окна съ гербами этого короля струился матовый свтъ, извн играя радужными отблесками на громадныхъ серебряныхъ кадилахъ. За ршеткою серебряная гробница ‘святого’ короля… Нашъ проводникъ торжественно отворилъ ей двери.

— Хотите видть короля? спросилъ меня капелланъ.

Онъ отвернулъ серебряную боковую часть гробницы точно крышку и къ стеклу, закрывавшему съ этой стороны св. Фернана, поднесъ большую восковую свчу. Мгновенно за нимъ, за этимъ стекломъ, засверкала парча, нжною близною опредлились кружева и ярко вспыхнули драгоцнные каменья настоящей короны, въ которой и лежитъ король… Вотъ его высохшее лицо, оскаленная челюсть, нижняя отвалилась… Руки тоже высохли… Он отъ времени стали яркокрасными и сложены на груди въ кружевахъ, изъ подъ которыхъ противно багроветъ это возбуждающее теперь одно любопытство празднаго зрителя тло. За гробомъ въ ниш — вся въ брилліантахъ Мадонна походной церкви св. Фернана. Надъ ея балдахиномъ сверкаетъ громадный въ кулакъ изумрудъ… Серебро везд. Имъ залита сплошь эта капелла!..

Отсюда мы спустились въ нижнюю часовню. Тутъ величайшею святынею считается маленькая статуя Богородицы, слдовавшая за королемъ въ бояхъ. Она была придлана къ его сдлу. Въ боковыхъ нишахъ покоятся останки Петра Жестокаго, Маріи Падиллы и ихъ дтей. Все мрачно. Все дышетъ тлніемъ, все говоритъ о смерти и уничтоженіи… Стоило въ самомъ дл стереть съ лица земли одинъ изъ лучшихъ халифатовъ мусульманскаго міра, сотни тысячъ счастливыхъ людей выбросить на произволъ судьбы, въ спаленные небомъ пески африканской пустыни, наполнить цлый край ужасомъ, напоить его раскалившуюся землю кровью до-сыта, чтобы тебя показывали, какъ показываютъ какое-нибудь чудовище въ кунсткамер, поминутно тревожа твой прахъ!.. Не правъ-ли былъ тотъ халифъ, который приказалъ написать на своей гробниц: ‘все пройдетъ — и слава, и сила, и величіе, и память о твоихъ побдахъ — останется одно доброе, посянное тобой…’ Оно не погибнетъ. Оно дастъ пышные ростки, но, сидя подъ тнью дерева, поднявшагося изъ нихъ, потомокъ все-таки не будетъ знать твоего имени… Оно звукъ, затерявшійся въ пустын, лучъ, погасшій во мрак!..

Вотъ подъ лиловымъ бархатомъ — Марія Падилла…

Сколько слезъ пролила эта несчастная подруга кровожаднаго тирана. Сколькихъ спасла она, рыдая у его колна, но гораздо большее число хотла спасти и не могла… И рядомъ, подъ коричневымъ бархатомъ покрова, самъ онъ — Петръ Жестокій, братоубійца и въ свою очередь погибшій отъ руки брата!.. И оба — она и онъ, одинаково недвижны, одинаково заперты въ свои ящики, одинаково всею этою пышностью заслонены отъ свта, отъ звуковъ, отъ жизни… Я невольно рисовалъ себ — какъ эта робкая и нжная красавица ласкала злобнаго и безпощаднаго тирана. Чего въ ней было больше — смиренія передъ самою судьбой или ужаса передъ нимъ?.. Вотъ она, схвативъ его за ногу, простерлась въ смертной мук на мраморныя плиты Алькасара… Вся въ слезахъ, она молитъ его пощадить его же брата…

— Я сказалъ нтъ!..

— Да за что же, за что? рыдала она.

— Намъ обоимъ тсно въ мір.

Тсно… А теперь этотъ черный ящикъ ему просторенъ и онъ уже не жалуется въ немъ на тсноту!..

Отсюда мы опять ушли въ таинственный сумракъ собора.

Посл всхъ пережитыхъ впечатлній хотлось остаться одному, среди этихъ колоннъ, у которыхъ видны только основанія, сами же он пропадаютъ въ высот, точно уходя въ ночное небо. Смотришь туда и ждешь, не засвтятся-ли тамъ, звзды, не взойдетъ-ли мсяцъ и не обольетъ-ли эти колонны, эти стны, все это великолпіе кругомъ своимъ голубымъ сіяніемъ… Но мракъ все сгущался и сгущался вверху… Какъ ничтожны и жалки казались люди внизу… Точно плсень жалкая, едва замтная, поднявшаяся на старомъ камн!.. Не знаю, сколько времени я оставался здсь, какъ въ однихъ изъ вратъ сверкнуло что-то. Въ ихъ громадной арк показались ‘кающіеся’ въ блыхъ капюшонахъ… Они шли и шли, безконечно пропадая въ сумрак собора, точно проваливаясь въ немъ… Молча и не слышно продвигались они въ немъ, какъ вдругъ вдали вспыхнули тысячи огней и засіяло одиноко и царственно въ страшной глубин громадное распятіе… Чу?.. Раскаты грома? Нтъ это пніе… Пніе, сопровождаемое звуками изъ 30,000 трубъ органовъ… Вблизи они бы оглушили — здсь эта широкая музыка подхватываетъ и уноситъ васъ въ неоглядную вышину безсознательнаго восторга. Еще нсколько минутъ — и точно цлый водопадъ небеснаго огня заструился по золотой масс ‘монумента’, воздвигнутаго среди блыхъ колоннъ надъ гробницею съ гостіею. Тутъ все — серебро, обвитое золотыми листьями, и гробница, и самый монументъ, и триста шестьдесятъ засверкавшихъ надъ ними громадныхъ лампадъ… Въ ослпительномъ блеск едва различаешь въ монумент колнопреклоненнаго Христа, внчаемаго терновымъ внцомъ. Брилліанты, рубины и изумруды обливаютъ его отовсюду. Надъ нимъ подъ колоннами — Ессе homo! Еще выше — Голгофа съ тремя крестами, но они уже возносятся на такую головокружительную высоту, что туда трудно смотрть, надо отойти назадъ далеко!.. Что это за гулъ кругомъ? Тысячи севильянокъ рыдаютъ, стоя на колнахъ… Нкоторыя простолюдинки, въ религіозномъ транс, рвутъ волосы, царапаютъ себ лица… Одна около меня упала и ее бьетъ всю. Другая замерла, устремивъ большіе глаза на распятіе, замерла, какъ загипнотизированная, только все больше и больше блднетъ ея лицо, да ярче и ярче сверкаетъ взглядъ. Весь на свту вырзался въ сторон гигантскій канделябръ, на которомъ пятнадцать статуй святыхъ и каждая, кажется, держитъ въ рукахъ чуть не факелъ… Это нельзя назвать свчами… ‘Gusta liste’? Нравится вамъ? Оглядываюсь — знакомый каноникъ. И онъ начинаетъ мн перечислять сокровища, цлымъ хаосомъ разсыпанныя кругомъ. Но перечисляетъ по своему. Онъ не говоритъ о томъ, сколько великихъ художниковъ трудилось надъ ними, нтъ. Онъ самодовольно забиваетъ мою голову указаніемъ пудовъ серебра или золота, пошедшихъ на то или другое изъ этихъ сокровищъ. Вотъ позади блеснули факелы и въ общую гармонію собора ворвалась новая освжающая струя кроткой и радостной молитвы. Что это? Оглядываюсь — поютъ дти. Сотни двочекъ, въ бломъ, въ цвтахъ, съ вздрагивающими у нихъ за плечами сквозными крыльями, явились въ соборъ… Только этой свтлой и нжной черточки не доставало его величію… Это — пріюты и воспитательные дома. Они здсь содержутся отлично, такъ что матери не боятся отдавать туда своихъ дтей. Въ глухихъ улицахъ испанскихъ городовъ вы часто увидите у стны въ ниш чистую и мягкую колыбель и около ручку звонка. Бдныя женщины приносятъ ребенка, укладываютъ его въ колыбель, дотрогиваются до звонка и невидимый механизмъ мгновенно поворачиваетъ нишу внутрь и дитя разомъ въ теплой комнат, въ рукахъ у монахинь, всю жажду любви и ласки сосредоточивающихъ на этихъ беззащитныхъ созданіяхъ.

Слдующій мой визитъ въ соборъ былъ картин Мурильо — св. Антоній Падуанскій… Она до сихъ поръ жива въ моей памяти. На клочк этого полотна вся безконечность неба, вся его страшная глубина, изъ которой несется младенецъ Іисусъ, нжный, божественный, сіяющій любовью и благоволеніемъ. И какъ несется… Я стоялъ, стоялъ и вдругъ протянулъ руки… Едва въ себя пришелъ. Мн показалось, что Онъ сейчасъ выдлится изъ этого полотна и упадетъ на насъ… Онъ летитъ на васъ, его уже нтъ на холст этой картины. Вы у него почти не видите контуровъ. Они нжне неба, они сливаются съ нимъ. Онъ не отдльная фигура, нтъ, въ немъ сосредоточилась вся красота и глубина, и свтъ неба… А св. Антоній — онъ видитъ Христа… Онъ протянулъ руки, молитва его услышана и небесный Утшитель самъ стремится утолить эту безконечную жажду вры и любви къ нему!.. Это просто, какъ евангельское повствованіе, и величественно, какъ оно. Отсюда не хочешь уходить. Какая-то ласка прокрадывается въ сердце, незамтно для васъ самихъ, вы улыбаетесь, счастливый и радостный, точно страшная загадка жизни вдругъ открылась вамъ такимъ благовстіемъ неудержимаго восторга, что передъ нимъ должны сойти съ души вашей вс тучи недавнихъ сомнній, весь туманъ стараго горя. Это цлая поэма обновленнаго человческаго духа, это величайшее торжество надежды! Грубые андалузскіе мужики плачутъ передъ св. Антоніемъ Мурильо, женщины считаютъ художника святымъ и говорятъ, что младенецъ Христосъ самъ слеталъ съ небесъ, чтобъ тотъ могъ перенести его такъ на полотно своею божественною кистью.

И тутъ-же величайшая профанація, которою только могло отплатить подлое человчество художнику, давшему ему такія мгновенія неизмримаго счастья. Одинъ уголъ картины: именно вся фигура св. Антонія вырзана и снова подшита. Это уже не легенда. Какой-то англичанинъ подкупилъ сторожа и тотъ ему доставилъ св. Антонія… Только впослдствіи собору была возвращена величайшая святыня его и всей Испаніи также. Потерять эту часть картины было-бы бдствіемъ въ полномъ смысл этого слова. Англо-саксонская раса въ этомъ осталась врна самой себ. Впослдствіи, въ Аинахъ, мн показывали торсы чудныхъ статуй, которымъ лордъ Эльджикъ ‘рубилъ головы’, чтобы украсить послдними британскій музей въ Лондон.

VI.
Процессіи и Феріа.— Святая недля.— Alameda de Hercules.— Римскіе капитаны.— Золотая башня и Las Delicias.— Ночью въ собор.— Мавры на Гвадалквивир.— Гитаны въ гробу.

Первый разъ мн пришлось быть въ Севиль именно тогда, когда для иностранца, жаждущаго не ознакомиться съ мстною жизнью, а только быть свидтелемъ спеціально для него устраиваемыхъ зрлищъ — она представляетъ наиболе интереса. Эта была страстная, недля — la Semana Santa {Здсь святою недлей называютъ страстную.}, когда изо всхъ севильскихъ церквей по городу совершаются блистательныя процессіи. Ничего подобнаго и нигд вы не увидите, различные приходы хвастаются одинъ передъ другимъ выставкою своихъ сокровищъ, и это подъ андалузскимъ небомъ, подъ солнцемъ, которое и бойе тусклой церемоніи придало-бы поражающій блескъ, въ темныя или свтлыя ночи, когда въ процессіи сверкаютъ сотнями и тысячами факелы. Въ эту Semana Santa тихая и идиллическая Севилья неузнаваема. Она кипитъ жизнью, она шумитъ съ чисто южнымъ увлеченіемъ, она является изукрашенной ярко и пестро, какъ деревенская красавица въ праздничный день. Нтъ балкона, на которомъ не зеленли-бы пальмовыя втви и цвты гирляндами, нтъ мирадора безъ флаговъ, ковровъ, пестрыхъ шалей, нтъ reja, не отдланной всмъ, что нашлось въ хозяйств подороже и красиве… Балконы заняты дамами непремнно въ свтлыхъ платьяхъ съ разноцвтными верами, ни на минуту не остающимися безъ движенія. Кажется, что это тысячи бабочекъ, одна красиве другой, запутались въ паутину и трепещутся своими крылышками. Вс мирадоры облплены дтьми, а внизу улица гудитъ и волнуется. Религіознаго настроенія здсь вы не замтите. На всхъ лицахъ улыбки и смхъ, новіа протираются поближе къ своимъ возлюбленнымъ, чтобы подъ шумокъ перекинуться нжнымъ словечкомъ. Мста ‘для публики’ заняты оффиціальнымъ міромъ и иностранцами, преимущественно англичанами… У меня было мсто противъ ayuntamiento, фасадъ котораго, покрытый рзьбой и барьельфами — весь уходитъ въ голубую тнь андалузскаго утра, угощающаго насъ зноемъ и свтомъ во-всю… Подъ айюнтаміенто была королевская ложа, отдланная цвтами, вся въ красномъ бархат и гербахъ Кастиліи и Леона. Въ лож сіялъ тронъ краснаго бархата, тоже весь расшитый гербами и съ короною надъ нимъ.’

— Неужели пріхалъ король? спросилъ я у сосда.

Тотъ съ-видимымъ неудовольствіемъ взглянулъ на меня.

—.У насъ нтъ короля, у насъ въ Севиль королева…

Я вспомнилъ, что андалузцы знать не хотятъ Альфонса XII. У нихъ есть ‘Изабелла’, которая, по мннію севильцевъ, царствуетъ у нихъ до сихъ поръ. Поэтому и передъ барьеромъ ея ложи вышито золотомъ ‘no me ha de jado’ — никогда меня не покидавшая. Надъ ложею королевы висли знамена и хоругви города съ пышными девизами и гербами.

Налво, въ просвт узкой улицы, вся золотисто-розовая возносится Хиральда, за мраморными кружевами ея галереи я различаю массу народа… Какъ красива эта арабская башня на темно-синемъ неб! Сколько разъ ее ни видишь, какъ кажется ни привыкаешь къ ней, а все-таки отъ нея не оторвешь влюбленныхъ глазъ… Вся улица, въ глубин которой стоитъ Хиральда, похожа теперь на живую рку быстро несущагося куда-то народа. Площадь передъ айунтаміенто уже занята, а толпы за толпами валятъ на нее отовсюду. Отъ крика и шума въ ушахъ звенитъ. Мн въ затылокъ оретъ кто-то, точно, ему хвостъ прищимили: оглядываюсь — продавецъ раковыхъ лапокъ, засушенныхъ и въ такомъ вид употребляемыхъ, какъ лакомство, севильцами. Другой въ ухо взвигиваетъ: ‘agna, agna frecca!..’ Третій, суетъ мн подъ носъ засахаренные фрукты. Они ступаютъ по ногамъ толкаютъ корзинами мою шляпу… Прянишникъ разсыпалъ мн на колни чухо — медовые кружки, красавица гитана съ такими глазами, отъ взгляда которыхъ да избавитъ Господь милостивый всякаго православнаго христіанина, суетъ мн въ руки букетъ и, не ожидая денегъ, въ петличку къ моему сосду вдваетъ розу… Ушла она, ей на смну еще красиве, настоящая morena — съ улыбкою наклоняется ко мн: ‘дайте мн руку и я скажу вамъ то, что съ вами случится!’ Отбился отъ этой — толпа засвистала насмшливо и заурлыкала… Въ чемъ дло? Такъ оказывается севильскій плебей привтствуетъ свои власти, преважно слдующія на площадь въ каретахъ, съ карабинерами впереди и позади… ‘Добрый городъ’ отводитъ душу… Первая карета остановилась — точно лопнула, и выкинула на мостовую трехъ необыкновенно толстыхъ синьоровъ въ блестящихъ мундирахъ.

— Ишь, опоросилась! кричитъ одинъ niozo другому.

— Хорошія изъ этихъ жирныхъ поросятъ свиньи выйдутъ! отвчаетъ черезъ головы толпы тотъ.

Останавливается другая карета, изъ нея выскакиваетъ необыкновенно длинный и худой сановникъ. Толпа хохочетъ.

— Она (т. е. карета) вчера принимала капли противъ солитера.

Сановникъ сконфуженно оглядывается и торопится занять скоре свое мсто на трибун. Нужно отдать этимъ важнымъ господамъ справедливость, не смотря на свои величественныя плащи, звзды и ленты, они ужасно глупо смотрли на свиставшую имъ толпу.

— Ты знаешь этого толстаго, впереди?.. кричитъ изъ толпы необыкновенно разгильдяйскаго вида muchacho (мучачо — молодецъ) другому.

— Какъ-же… Онъ потерялъ голову и вмсто того у св. Руфины {Святая Руфина, покровительница Севильи, была дочерью горшечника и сама длала горшки.} заказалъ себ глиняный горшокъ.

— Какой горшокъ! Просто у него колоколъ съ Хиральды! Разъ ударился объ уголъ, мы думали, что колокола зазвонили.

— Онъ весь начиненъ саломъ съ горохомъ… На святую зарзать его — вся Кава сыта будетъ.

Толстякъ мгновенно стушевывается.

Какіе-то оборванцы тянутся со связками сухой трески на плечахъ…

— Вотъ, вотъ процессія! орутъ въ толп… Выскакиваютъ другіе оборвыши и начинаютъ плясать вокругъ нихъ, но этихъ не удивишь:— ‘Мы сами изъ Малаги’, кричатъ они и, вооружившись трескою, твердой, какъ палка, начинаютъ лупить ею по мордасамъ импровизованный балетъ. Эти разбгаются.

— Olee Malaga! одобрительно кричитъ толпа.

— Это не вареные парни! весело отзываются побитые.— Настоящіе сырые (cruo)!’

Малаганцы, продолжая въ вид мечей держать треску за хвостъ, идутъ дальше… ‘Ахъ, эти ужъ homres, изъ Малаги!’ грустно вздыхаетъ хорошенькая гитана позади.

— Недоваренные раки… Недоваренные раки!

Я оглядываюсь — нсколько военныхъ въ красныхъ штанахъ и узенькихъ курточкахъ. Очень смшны они и толпа гогочетъ во-всю.

— У нихъ на фалды не хватило денегъ…

— Нтъ, это чтобы ревнивымъ мужьямъ не за что было хватать ихъ…

И военные исчезли… Мы тщетно ждали процессіи. Два какихъ-то шута гороховыхъ съ приклеенными носами и въ блыхъ колпакахъ пробжали мимо и вдругъ за ними показалось нсколько человкъ, завшанныхъ блыми капюшонами съ прорзами для глазъ. Капюшоны заканчивались высокими конусами.

— Кающіеся, кающіеся! шепчетъ толпа…

Но вниманіе ея было тотчасъ-же отвлечено въ другую сторону.

Повезли на ручныхъ телжкахъ калкъ, къ дряни и рвани которыхъ были булавками пришпилены билеты правительственной лотереи, которою испанское правительство, по примру итальянскаго, страшно раззоряетъ и безъ того раззоренную страну… И калки и ихъ провожатые орутъ въ толпу. Торговля идетъ шибко и скоро этотъ товаръ распродается… Билетами торгуютъ и гитаны… Вс свои сбереженія андалузецъ убиваетъ на правительственную лотерею и на бой быковъ. Особенно Севилья. Она въ этомъ отношеніи неисправима. Билетами торгуютъ въ ней вс, даже священники въ церквахъ. Билетъ, пролежавшій въ алтар или въ какой-нибудь особенно чтимой capilla, цнится втрое дороже… Также высоко оплачиваются билеты, лежащіе на язвахъ нищихъ. Мстные сомнамбулы, за деньги разумется, даютъ указаніе номеровъ и серій, которыя должны выиграть… Все это развернулось здсь въ ожиданіи процессіи съ наивною крикливостью и откровенностью. Голова идетъ кругомъ… Ходячія рекламы врываются въ толпу. Рекламы въ вид хоругви, знаменъ, громадныхъ четыреугольниковъ, несомыхъ двумя парнями. Какъ-то не ладится мысль о процессіи свв. Руфины и Юсты съ этой пирамидой, въ которую заключенъ человкъ. На четырехъ сторонахъ его извщается о новыхъ англійскихъ сапогахъ, которые стоитъ купить, чтобы ни одна шогепа не устояла передъ вами. Gran Basar, Feo Malagena, Casa unica de Espana — вс они выслали на процессію своихъ герольдовъ, на громадныхъ колымагахъ, запряженныхъ отличными, золотистой масти андалузскими конями… На колымагахъ музыканты — уши дерутъ какими-то маршами, вальсами, а двицы въ фантастическихъ костюмахъ, стоя посреди ихъ, разбрасываютъ въ толпу сверху объявленія этихъ торговыхъ домовъ… На одной изъ колымагъ, когда она останавливается, начинается пляска, а красивая женщина, въ староиспанскомъ плать раздаетъ свертки, картины, позади которыхъ напечатана таже реклама. Мальчишки такъ и лзутъ за ними и, получивъ картину, налпятъ себ на шляпу и прегордо снуютъ въ толп… Но въ общемъ — это все-таки и полно жизни и эффектно. Самое беззавтное веселіе всюду. Крупная андалузская соль остротъ не мшаетъ ему — напротивъ, то и дло, то тамъ, то сямъ вспыхиваетъ хохотъ. Тогда вся масса народа хохочетъ.

Я оглянулся и спрашиваю у гитаны: ‘чему она?’

Та съ недоумніемъ взглянула на меня.

— А въ самомъ дл — чему? Тамъ вс смются — значитъ весело…

— Разв вы сюда пришли для этого?

— А то для чего?

— Молиться?..

Она на меня посмотрла, какъ на дурака.

— Мы молимся Мадонн въ церквахъ.

— А здсь?

— Здсь это каноники и айунтаміенто для нашего удовольствія устраиваютъ. Извстное дло: народъ не можетъ посщать с. Фернандо (театръ), но вдь и ему нужно развлеченіе… Вотъ поэтому сегодня и назначена ‘Santo Cristo de la Bueno Muerte y nuestra Senora de la Iniesta — de la parroguia de San Julian’.

Проговоривъ, не запнувшись, это длинное названіе процессіи, гитана поправила розу въ волосахъ и спросила у меня.

— А у васъ бываютъ такія?

— Какъ-же…

— И женщины у васъ красивыя?

Я не ожидалъ никакъ этого вопроса.

— Вы-же почему знаете, что я иностранецъ?

— Сейчасъ видно… Только не инглесъ (англичанинъ). Инглесъ сейчасъ сталъ-бы расталкивать толпу локтемъ, ну, и ему-бы досталось, потомъ англичане не даютъ милостыню, а вы бросали куарто нищимъ. Англичане не умютъ говорить по нашему и ни за что не стали-бы толковать съ простою гитаной.

Народъ начинаетъ чего-то шумть, очевидно, выходя изъ себя.

— Что это они? обращаюсь я къ ней.

— А какъ-же, королева невжлива… Заставляетъ ждать себя.

За отсутствіемъ Изабеллы достается ея почетному караулу. Солдаты блднютъ отъ злости, но въ строю нельзя ругаться и они только грозно посматриваютъ на разбушевавшійся плебсъ.

— Что она спитъ у себя въ Алькасар, что-ли?

— Эй, вы, красныя ноги?.. Куда вы двали свою muger (muger — женщина)?

Красныя ноги переминаются. Пусти ихъ — такая-бы поножовщина пошла!

— Вамъ не въ первый разъ измнять! орутъ изъ толпы. Куда вы двали Изабель?

— Amendrada canela!.. вскрикиваетъ торговецъ и некстати. Толпа разозлилась, у него выхватываютъ корзину съ миндалями, начиненными корицей, печеньями и швыряютъ ихъ въ головы солдатъ. Мальчишки, разумется, отовсюду летятъ собирать добычу. Гвалтъ невообразимый.

— За что это солдатъ? спрашиваю я у гитаны.

— Э! Какъ ихъ не трогать… Вдь это кастильцы! съ презрніемъ отвтила она.

— А здсь разв народъ не кастильцы?

— Ну, вотъ. Этого даже нигд не написано! Мы андалузцы.

— Такого племени нтъ.

— Скажите-ка это вы вслухъ. Посмотрите, что будетъ.

Должно быть солдатъ дйствительно не любятъ. Я поднимаю глаза на террасы и кровли домовъ, унизанныя народомъ — оттуда въ нихъ тоже швыряютъ чмъ попало. Красное, желтое, зеленое, такъ и мелькаетъ кругомъ, боле пестрой толпы я не видалъ во всю мою жизнь… ‘Землетрясеніе въ Милан’, оретъ подъ ухомъ у меня газетчикъ. Покупаю номеръ. Страшно меня торопитъ. Раскрываю газету — никакого землетрясенія!.. Гд-же оно? кричу ему… Онъ смется. ‘Было страшное, пять лтъ назадъ!’ Но очевидно обманутъ не я одинъ, потому что онъ мгновенно откуда-то изъ пространства получаетъ затрещину и вылетаетъ на середину площади. Ему вслдъ свистки и орхи, похожіе на чернильныя… ‘Смерть короля’! оретъ другой газетчикъ. Живо у него расхватываютъ листки, но тутъ вмсто затрещины вс одобрительно хохочутъ, оказалось: умеръ въ севильскомъ звринц тигръ, котораго народъ называлъ ‘королемъ’. Или вдругъ крикъ: ‘Мадритъ горитъ’. Бросаются на газету. ‘Гд-же?’ тычутъ въ носъ газетчику. ‘Отъ стыда, сеньоръ-кавальеро, отъ жары…’ Или вдругъ: ‘Кастеларъ убилъ Пидаля’, оказывается рчью. И разнощикъ въ восторг и публика довольна.

Наконецъ налво послышались крики, соединенные со свистками. И скоро въ своей лож появилась королева севильцевъ Изабель. Она знаетъ хорошо свою публику. Вмсто того, чтобы обидться, она послала нсколько поцлуевъ въ толпу, и мгновенно ее точно облакомъ окружило восторженное vive перемнчивыхъ андалузцевъ. Боже, что это была за толстая бабища! Ни слдовъ прежней красоты и граціи. Блдно-розовое платье съ свтло-голубыми бантиками, декольте такое, что и на балу Парижской оперы ахнули-бы. Какія-то глыбы краснаго, присыпаннаго пудрою мяса. Это все, что осталось отъ соблазнительной нкогда королевы!.. Рядомъ съ ней — оставшаяся ей неизмнно врною герцогиня Медина Али,— тоже не длающая чести на намекъ красот. Кругомъ залитая въ золото, сверкающая орденами свита.

— Изабель! орутъ ей изъ толпы. У тебя въ лож одинъ только честный человкъ, это ты!

Королева смется, толпа хохочетъ тоже. Королева, очевидно, торопилась,— парикъ не совсмъ удачно надла. Онъ у нея нсколько на бокъ сбился. Кто-то изъ свиты подалъ ей букетъ изъ фіалокъ…

— Бдная она! слышится позади голосъ гитаны.

— А что?

— Сынъ обижаетъ ее. Даетъ мало денегъ. Она даже взбунтоваться хотла.

— А ты это почему знаешь?

— У насъ на табачной фабрик все извстно! Мы бы ее поддержали. Вс бы, нсколько тысячъ, сколько есть насъ, вышли и окружили бы Алькасаръ, попробуй сладить съ нами!

Бдная, бдная королева!

Давно-ли вся Испанія чуть не клялась именемъ Изабеллы, — а теперь! Приходится изъ-за каждаго гроша клянчить у сына. Хорошій столъ — вотъ все, что ей осталось! Хорошо еще, когда судьба пошлетъ ей добраго молодца, въ род одного тореро, пользовавшагося ея милостями недавно. Но добрые молодцы стоютъ дорого, очень дорого!..

Однако, что-же это — процессія…

Народъ было опять заволновался… Но по счастью вдали показались карабинеры и давай оттснять его направо и налво. За ними обрисовались длинные блые силуэты кающихся съ завшанными лицами, въ колпакахъ, похожихъ на высокія сахарныя головы. Они идутъ мрно, сложивъ руки на груди, въ два ряда, и посредин, также въ ногу съ ними и тоже одтыя блыми призраками, съ такими же сахарными головами — крошечныя дти. Это опять-таки кающіеся. Гусары съ ружьями слдуютъ за ними… Исчезли эти, показалось что-то неизобразимо пестрое. Парча, золото и серебро слпятъ глаза подъ этимъ солнцемъ, какія-то сверкающія яркимъ полымемъ латы, страусовыя перья, бархатныя мантіи, цлое море атласа… Посреди этого свта черное пятно какое-то. Смотрю — люди во фракахъ и блыхъ галстукахъ. Это — городская дума Севильи. За ними на громадномъ серебряномъ плато оборванцы (это ихъ привиллегія!) несутъ колоссальнаго Христа на крест. Передъ нимъ, на томъ же плато, статуя Божіей Матери, склонившаяся къ подножію креста. На ней корона, вся сіяющая крупными, брилліантами. Платье ея отдлано жемчугомъ, рубинами и изумрудами, на ше у Двы Маріи великолпная ривьера, серьги — цлыя гроздья чудныхъ камней. За нею двы мроносицы въ парч и даже въ драгоцнныхъ камняхъ. Все это сверкаетъ, сіяетъ, слпитъ глаза — точно солнце какое-то несется надъ толпою… Несущіе останавливаются передъ королевскою ложей — и верхъ профанаціи — почтительно склоняютъ Распятаго передъ Изабеллой. Она длаетъ ручкой. Крестъ выпрямляется и слдуетъ дальше. Музыка позади Распятія играетъ маршъ… Я оглянулся — не отразится-ли въ чьемъ-нибудь лиц благоговнія… Нтъ! Народъ смется. Если судить по настроенію массъ, наши крестные ходы куда величественне!.. Опять толпа, залитая въ золото и парчу, за нею слдуетъ шагомъ ‘плебсомъ’ Jesus Nasareno del Gran Poder. Опять на плато, но уже позолоченномъ и уставленномъ громадными литыми изъ золота фонарями. Два ангела въ ростъ человка, изъ серебра, держатъ фонари поменьше, и за япми, на серебряной глыб громадный Спаситель, сгибающійся подъ тяжестью креста. Крестъ, изъ драгоцннаго дерева, отдланъ золотомъ и каменьями. Христосъ въ бархатной тюник, расшитой золотомъ, жемчугомъ и опоясанный драгоцннымъ поясомъ, кисти котораго, низко висящія, рзко сверкаютъ на солнц брилліантовыми нитками… Опять гусары, опять кающіеся со знаменами. Опять одиноко идущая зловщая черная фигура съ булавой въ рукахъ, черные фраки — и пышне всхъ прежнихъ статуй, также на плечахъ, литая изъ драгоцнныхъ металловъ, засыпанная алмазами и яхонтами Голгофа съ тремя крестами и по угламъ плачущими ангелами. Отъ движенія кресты дрожатъ и еще ярче и рзче переливается подъ солнцемъ нестерпимый блескъ всхъ этихъ камней. Опять музыка. На этотъ разъ она играетъ уже не маршъ, а что-то еще боле неподходящее. Едва-ли не изъ оперетки…

Я почувствовалъ, что меня кто-то трогаетъ за плечо. Оглядываюсь: знакомый валенсійскій попикъ.

— Пойдемъ къ собору. Мы по пути все увидимъ.

Я слдую за нимъ.,

Толпа шумитъ, смется, ни одного растроганнаго лица, ни одного молящагося. Никто не уходитъ мыслью въ далекое прошлое, когда поблднвшими отъ смертельныхъ мукъ устами, съ высоты креста этотъ Страдалецъ за все человчество призывалъ прощеніе на своихъ палачей. По улицамъ, по которымъ мы пробирались, толпился уже настоящій севильскій плебсъ. Двки, гитаны, сигареры, вареные и сырые парни, контрабандисты изъ Ронды, цыгане изъ Кавы… Чмъ ближе къ собору, тмъ эти группы характерне и интересне. Вотъ уже и онъ выдвинулся, мрачный и величавый. На его громадныхъ ступеняхъ столпотвореніе вавилонское. Черномазые morenas кишмя кишатъ… Стало уже смеркаться. Стоящіе передъ соборомъ колонны тоже не пустовали: на нихъ, какъ птухи на нассти, взобрались мальчики и, скрестивъ голыя ноги, ждутъ появленія процессіи, которая должна вступить въ соборъ.

— Взгляните на барельефы.

Что это, они точно удвоились. Напрягая зрніе, я различаю въ потемкахъ, что и тамъ, уцпясь за головы, за руки и за ноги святыхъ, размстилась дтвора. Боковыя статуи для нея точно деревья для воробьевъ и какъ воробьи они беззаботно чиликаютъ, хотя только стоитъ поскользнуться одному изъ нихъ, чтобы отъ него осталась только горсть тла съ разбитыми костями! Даже на карнизы забрались ребята и торчатъ на нихъ какъ чайки на выступ утеса. А внизу цлымъ моремъ шумитъ неугомонная толпа. Боже! какія живописные лохмотья кругомъ! И гд художники, отчего они не записываютъ ихъ? Какіе рзко опредлившіеся типы! Въ обыкновенное время ихъ совсмъ не видишь. Только что вдали показалась процессія, какъ вдругъ толпа запла. Подали сигналъ дти. Полились импровизаціи. Каждый по своему и на свой голосъ. Необыкновенно красивый Мурильевскій ребенокъ, взобравшись на колонну, вдругъ протянулъ рученки къ ярко сверкавшему въ огн безчисленныхъ факеловъ Христу и заплъ наивную, видимо только что навернувшуюся ему псенку, которая меня растрогала до слезъ:

Вотъ онъ Божій баранъ ¹),

Скрестилъ ноги и отдыхаетъ на крест.

Крестъ ему, что тюфякъ,

Терновый внецъ что подушка.

¹) Не агнецъ, а именно баранъ — montone.

Ребенокъ никакъ не хотлъ помириться съ тмъ, что Христосъ страдалъ вдвойн, и какъ человкъ физическою болью и какъ Богъ любви и правды — нравственными муками за человчество, призванное имъ къ спасенію. Падая на землю, бились въ корчахъ бсноватые, старухи съ округлившимися отъ экстаза глазами прорицали что-то… Полусумасшедшій монахъ, невдомо какъ сохранившійся (въ Испаніи монастыри упразднены давно), громилъ нечестіе и попутно задвалъ власть придержащую. Мой ребенокъ заплъ другую псенку,— я прислушался. Она была еще трогательне первой:

Ты, котораго убили большіе,

Вспомни насъ малыхъ и слабыхъ,

Дай намъ счастіе и радость,

Ты всегда былъ за насъ,

Ты не имъ принадлежишь, а намъ…

Старухи и старики пли свое тоже.

Тутъ мы нсколько отошли. Насмшливаго любопытства не было,въ острыхъ пароксизмахъ сказывалось религіозное возбужденіе… Безъ этой торжественной ноты весь сегодняшній день былъ-бы одною комедіей и только… Хотя эта перемнчивая толпа легко переходитъ отъ одного чувства къ другому, совершенно противоположному. Въ собор поднялась между гитано драка. Блеснули даже навахи. Были ли раненые — не знаю, потому что въ этой громад отдльные случаи такого рода тонули безслдно, какъ песчинка въ ураган, какъ камешки, поднятые на минуту и снова проглоченные могучею волною…

Эти процессіи каждый день.

Народъ наивно говоритъ, что Христосъ изъ Сан-Хуліани (церковь) идетъ длать визитъ Христу въ соборъ, и т. д.

Цлые дни по улицамъ Севильи мы видли въ яркомъ блеск и великолпіи эти Pasos. Такъ называется собственно фигура Спасителя во время Страстей Господнихъ, но въ Севиль каждую большую, богато украшенную изваянную изъ дерева статую святыхъ или Христа, Богоматери, стоящую въ церквахъ, именуютъ Pasos. Лучшіе скульпторы Кастиліи Бесерра, Алонсо Кано, Монтаньесъ не отказываются отъ работъ такого рода, которыми наполнены вс храмы Пиренейскаго полуострова. Окрашенныя статуи мучениковъ поражаютъ васъ такимъ подчеркнутымъ реализмомъ, что вамъ невольно начинаетъ казаться, не попали-ли вы въ анатомическій кабинетъ. Каждый изъ этихъ Pasos иметъ свой гардеробъ, а Два Марія даже приданое. Стоимость этихъ гардеробовъ и приданыхъ доходитъ до чудовищныхъ цифръ. Приданое Двы Маріи севильскаго собора оцнивается въ 3.500,000 песетъ и оно ростетъ ежегодно, потому что богомольцы приносятъ ей серьги, брошки, браслеты, шьютъ новыя платья изъ драгоцннйшаго, отдланнаго старыми кружевами бархата. У Христа въ Санъ-Хуліано сто семьдесятъ пять тупицу, изъ нихъ есть стоющія по 35,000 песетъ. Новые ваятели Pasos не смютъ отступать отъ старыхъ образцовъ. Даже платье должно быть установленнаго цвта. Для Двы Маріи — блое или голубое, для евангелиста Іоанна — зеленое. Іуда Искаріотъ изображается въ самомъ гнуснйшемъ вид и неизмнно бываетъ драпированъ въ желтое — цвтъ, въ который въ средніе вка обязаны были одваться евреи и вс приговоренные къ Санъ-Бенито, т. е. сожженію. Pasos есть не только у церквей, но и у ‘братствъ’ и въ процессіяхъ св. Недли эти Cofradias слдуютъ за своими статуями, въ полномъ комплект, съ знаменами и музыкою… Особенно красиво смотрть на эту церемонію ночью съ какого-нибудь балкона Калче Сіерпесъ. Узкая какъ щель улица, заслоненная выступами кровель отъ луны, черна въ эту минуту, какъ душа севильскаго баратеро… Вдругъ вдали показывается голова огненнаго змя и скоро онъ весъ подъ вами развертывается своими пламенными кольцами… Тысячи факеловъ горятъ внизу, сотни pasos въ ихъ блеск сверкаютъ внезапно загорающимися солнцами. Что-то фантастическое, сказочное. Не врится, чтобы въ такой раззоренной стран, какъ Испанія, хранилось столько сокровищъ…

Хозяинъ нашей квартиры принадлежалъ къ одной cofradia. Его избрали было ‘старшимъ братомъ’ — Hermanos magor, чтобы слдовать въ процессіи рядомъ съ алькадомъ. Но алькадъ во фрак, бдному Пачеко Лососъ также слдовало нарядиться въ ласточкинъ хвостъ. Но у Пачеко ни фрака, ни денегъ. Онъ хотлъ отказаться, но одинъ изъ членовъ Cofradia великодушно одолжилъ ему свой. Все шло отлично, но владлецъ фрака все время бжалъ за процессіей, точно это такъ и слдовало… Когда бдному Пачеко дали восковую свчу, этотъ началъ ему кричать:

— Кумъ, кумъ! Осторожне, ты на меня капаешь.

Пачеко, взбшенный скандаломъ, вернулся домой въ состояніи, близкомъ къ помшательству.

— Онъ меня погубилъ! Теперь вся Севилья знаетъ, что я былъ въ чужомъ фрак.

На другой день онъ ршительно отказался было участвовать въ процессіи. Но Cofradia не хотла терять такого виднаго и главное съ длинною бородою представителя. Выискался великодушный ‘собратъ’.

— Я теб дарю фракъ! Я не похожъ на эту сволочь Паломито!

Облекся Пачеко въ дареный фракъ, выступаетъ преважно. Въ его величіи алькадъ рядомъ теряется. Я любуюсь имъ съ балкона. Вдругъ со стороны, съ другого балкона голосъ на всю улицу.

— Эй, Пачеко! Пачкай, пачкай фракъ сколько хочешь. Вдь я теб подарилъ его…

Бдный Пачеко въ ту же ночь отъ огорченія чуть не отдалъ Богу душу.

Ужасно смшны тоже и кающіеся. Подъ этими балахонами и сахарными головами большею частью кроется молодежь, и вдругъ вы видите такую зловщую фигуру на улиц, заглядывающею подъ шляпки всмъ дамамъ, подхватывающую знакомыхъ двицъ подъ руку и шествующихъ такъ съ завшаннымъ лицомъ, но со всми аллюрами въ высшей степени galant-cavalier. Самое наивное и прелестное что есть въ этихъ процессіяхъ дти. Не только т, что одты въ платье кающихся. Эти бдняжки часто путаются въ своихъ длинныхъ балахонахъ и шлепаются о плиты улицъ, поднимая неизбжный ревъ. Другія — изображаютъ ангеловъ въ сквозныхъ платьицахъ съ стрекозиными или лебяжьими крыльями за спиной. На ангелахъ надто все золото — вс драгоцнности, какія есть въ данный моментъ у матери. Часто идетъ этакій крылатый бутузъ и вдругъ совершенно неожиданно запросится на руки къ карабинеру съ необыкновенно суровымъ видомъ, слдующему рядомъ. А разъ одинъ херувимъ — въ простот души улыбаясь всею счастливою рожицею, прислъ посреди процессіи, оставилъ на мостовой визитную карточку и такъ ничего не случилось и все въ должномъ порядк прослдовало дальше. Вокругъ многихъ pasos устроены вертящіеся горизонтально колеса и на нихъ сидятъ эти бдныя дтки, одтыя ангелами. Все время процессіи колесо вертится — и дти, случается умираютъ, отъ этого. Мать бы и плакала по немъ, да ребенокъ, умершій такъ, длается немедленно серафимомъ и у нея есть заступникъ передъ Господомъ. Она должна радоваться. Въ могилу его провожаютъ вс въ свтлыхъ платьяхъ съ веселою музыкой… Вотъ идетъ весь въ серебряныхъ латахъ и ярко сверкающемъ шелом, съ мечомъ въ рук и штандартомъ въ другой, смущенный ремесленникъ. Онъ раззорился для того, чтобы на Semana Santo сдлать себ этотъ костюмъ. Завтра онъ нищій — но сегодня видъ его такъ гордъ, онъ счастливъ вполн.

— Э, Хуанчито! кричатъ ему изъ толпы.

Онъ величественно оглядывается.

— Ты кто теперь, кумъ?

— Я римскій капитанъ! Кричитъ онъ изъ средины процессіи въ толпу.

И этимъ ‘римскимъ капитаномъ’ вс — и онъ и толпа вполн удовлетворены. Его непремнно сопровождаютъ два римскихъ солдата и въ лишеніяхъ и бдствіяхъ будущаго — этотъ сегодняшній день будетъ для него свтлою точкою, которая броситъ въ самый холодный мракъ нужды свой ободряющій лучъ. Когда римскихъ солдатъ не хватаетъ, то капитановъ для почета ведутъ двое карабинеровъ, которые завтра же можетъ быть потащутъ ихъ въ участокъ. А вотъ такіе же рыцари.

— Эй Франсиско!.. кричатъ одному.— Ты кто теперь?

— Рыцарь! весело отвчаетъ онъ и улыбается во всю свою загорлую довольную рожу.

— Ну, смотри-же! Одобряютъ его,— то есть ‘не ударь лицомъ въ грязь’.

Миле всего оказалась кухарка-галейка (въ Галиціи, по мннію андалузцевъ, родятся одни дураки и дуры). Она замтила издали своего мужа, римскаго капитана, и пришла въ неукротимый восторгъ.

— Посмотрите на него: сказала она.— Онъ, онъ — этотъ капитанъ, мой мужъ. Вы только взгляните, какъ онъ хорошъ!

И, не выдержавъ, растолкала процессію, бросилась къ римскому капитану.на шею и потомъ, прицпившись къ нему подъ руку, ршительно пошла съ нимъ въ шествіи pasos’овъ.

— Вонъ, вонъ англичане… Гу-гу… Инглесъ, инглесъ…

Свистки и урлыканье… Вся толпа улюлюкаетъ. Два необыкновенно типичныхъ англичанина рыжіе, длинные, пестрые — попали тоже въ шествіе. Масса народа хохочетъ надъ ними и надъ ихъ флегмою. Андалузцы относятся съ крайнимъ пренебреженіемъ къ иностранцамъ, но если этотъ иностранецъ смшонъ — то онъ непремнно ‘англичанинъ’. О нихъ разсказываютъ тысячи анекдотовъ одинъ глупе другого. Одинъ, напримръ, узнавъ, что Хиральда происходитъ отъ слова хираръ (girar) — вертится — стоитъ передъ башней, задравъ голову.

— Чего вы смотрите? Подходитъ андалузецъ.

— Когда она будетъ вертться?

— Да она и теперь вертится.

— Неправда…

— Спросите у кого хотите.

Но спрашивать приходится у такихъ же андалузцевъ.

— Разумется вертится, съ негодованіемъ уже отвчаютъ ему.— Только быстро.

И вотъ будто бы англичанинъ, чтобы уловить это движеніе, сталъ бгать самъ вокругъ башни, а андалузцы ему кричатъ:

— Giro, giro, giro!..

Тысячи анекдотовъ, еще глупе, популярны здсь какъ нельзя боле. Разъ дйствующее лицо англичанинъ, какую чепуху ни выдумаютъ, ей поврятъ.

— Я знаю этихъ рыжихъ ословъ! говоритъ около меня одинъ андалузецъ другому.

— Гд ты ихъ видлъ?

— Они тоже были у Гордо!

И оба принимаются хохотать.

Спрашиваю, въ чемъ дло? Есть, оказывается, знаменитый тореро Гордо. Онъ заказалъ себ на рынк пропасть курточекъ, какія носятъ эспаза во время боя быковъ, перепачкалъ курточки эти въ крови и увшалъ вс стны у себя ими. Гонцы возятъ къ нему англичанъ и т за громадныя сравнительно деньги покупаютъ у него эти куртки…

— Нельзя продать! шепчетъ гидъ.— Гордо очень дорожитъ этою именно. Быкъ ему пропоролъ бокъ въ ней… Видите пятно отъ крови.

Англичанинъ доходитъ до благо каленія.

— Постойте, я поговорю съ нимъ… Быть можетъ онъ окажетъ снисхожденіе иностранцу путешественнику.

Гидъ уходитъ… Черезъ нсколько минутъ является.

— Едва его уломалъ. Дв тысячи франковъ желаетъ

Англичанинъ торопится заплатить и бжитъ, счастливый своей находкой, а Гордо на вырученныя, такимъ образомъ, деньги покупаетъ себ брилліанты!

Если собрать вс куртки, хранящіяся въ Англіи, въ которыхъ быкъ забодалъ Гордо, то существованіе послдняго является неразршимою проблемой.

Въ слдующую ночь вс ‘pasos’ Севильи длали, по мстному выраженію, свою tertulia — собраніе вечера въ собор. Весь онъ горлъ огнями. Какая масса воску и масла понадобилась, чтобы освтить эту каменную бездну. ‘Монументъ’, съ священною гостіей по среди алтаря сверкалъ, ослпляя глаза. Въ громадную арку вратъ, за которыми густилась тьма, то и дло блистая тысячами фонарей и факеловъ, сіяя брилліантами, парчей, золотомъ, вступали одна за другою статуи святыхъ… Слдовавшая за ними музыка продолжала играть свои веселые марши и оперныя аріи въ самомъ собор. Удивительно эффектно было каждый разъ въ рамк мраморныхъ кружевъ арки на черномъ фон ея, появленіе подымавшагося по ступенямъ, выроставшаго на порог вратъ и затмъ медленно и торжественно двигавшагося впередъ уже въ собор ‘pasos’. Въ эту ночь такихъ процессій прошло сюда безъ счету. Большая часть севильскихъ улицъ была наполнена ими… Богородицы въ діадемахъ, ривьерахъ, браслетахъ, платьяхъ блой парчи, шлейфы которыхъ падали далеко позади съ пьедесталовъ, такъ что ихъ несло человкъ по двадцати ‘римскихъ капитановъ’, рыцарей, пажей, вельможъ, тоже залитыхъ въ серебро и золото. Въ отдльности появленіе такъ пышно одтой статуи изъ дерева было-бы и странно и неэстетично, но когда вы видите, что он слдуютъ безъ конца, что за ними, какъ хвосты кометъ,.тянется пестро сверкающая свита — великолпіе цлаго заставляетъ васъ забывать нкоторую нелпость деталей… Вотъ одна такая процессія вступаетъ въ соборъ. Сорокъ городовыхъ несутъ факелы и громадныя восковыя свчи. Городовые при сабляхъ и при револьверахъ!.. Другія двадцать плечъ альгвазиловъ сгибаются подъ тяжестью колоссальнаго Христа, платье котораго все задлано драгоцнными каменьями. Когда онъ выросъ на черномъ фон входной арки, казалось тамъ засіялъ цлый водопадъ алмазовъ, изумрудовъ, рубиновъ. Городовые пли что-то, но ни святость мста, ни торжественность момента не спасли ихъ отъ насмшекъ толпы.

— Экіе козлы! кричитъ одинъ.

— Эй, кумъ, гд ты покупалъ свой голосъ.

— Онъ его укралъ у нашего быка, хермано (братъ)!

— У быка! Тоже выдумалъ… То-то мой оселъ второй день безъ голоса!..

— Разв здсь Іерихонъ?.. оретъ mozo, очевидно, изъ Тріаны, судя по красивой небрежности его манеръ..

— Нтъ, это переодтыя валаамовы ослицы.

Городовые, очевидно, къ этому привыкли, потому что орутъ еще неистове.

Соборъ такъ громаденъ, что вс эти оркестры, ревущіе ослы — пропадаютъ въ немъ. Немного, кажется, отойдутъ и уже ихъ неслышно…

Цлую ночь народъ веселыми толпами ходилъ по улицамъ съ пніемъ гимновъ, съ музыкою… Въ массахъ всего оригинальне были комическія фигуры несчастныхъ англичанъ, не нашедшихъ угла въ переполненной Севильи и до одури ходившихъ по улицамъ съ чемоданами въ рукахъ. На троттуар вс кабачки выставили столики, и за ними сидятъ рыцари, римскіе капитаны, венеціанскіе вельможи. Странно, что здсь именно такимъ образомъ — въ сплошномъ шутовств, въ неистовств маскарада проводится именно страстная недля (la Semana Santa — страстная недля). До какого безумства доходятъ севильцы въ эти дни, трудно описать. Вижу передъ кафе Сильверіо — мой сапожникъ. На немъ атласный, настоящимъ золотомъ шитый плащъ на бархатной подкладк. Подъ плащемъ — алое полукафтанье, залитое золотомъ. На ногахъ — непремнно кривыхъ, шелковое трико и отдланные золотомъ по. бархату ботфорты. И ни съ того, ни съ сего на голов серебряный шлемъ и въ рукахъ такой-же щитъ. Съ нимъ его два довольно-таки безобразныхъ младенца, ничего общаго не имющихъ съ оригиналами Мурильо. Младенцы совсмъ зашиты и задланы въ золото…

Надо было видть этого сапожника, когда онъ снялъ шлемъ! Лысина такъ и засвтилась во всю голову, только на височкахъ оставались волоски, двумя запятыми закрученные впередъ.

— Луисъ, это вы? спрашиваю я.

— Да! блаженно улыбается онъ. 2,000 дуро заплатилъ!

— Однако, вы богаты!

Очевидно, я попалъ на больное мсто.

— Я свой домикъ продалъ для этого, сеньоръ-кавальеро!

Чортъ знаетъ что! Вотъ человкъ, которому перевалило за пятьдесять лтъ. Съ нимъ рядомъ его товарищи, тоже сіяющіе всми цвтами радуги.

Передъ ними остановились оборванцы изъ Аскальферачи. Любуются.

— Вы, поди, герцоги?

— Да!.. Древніе только…

— Ну, хорошо!.. А что это у васъ на щитахъ?

— Э, птица!

— Зачмъ-же птица?

— Э, омбре (человече), у всхъ римскихъ герцоговъ были птицы.

— Что за римляне безъ птицъ!

— Безъ птицы нельзя! немедленно соглашаются вс.

Бдный Луисъ! Черезъ дв недли онъ пришелъ ко мн.

— Здравствуйте, герцогъ…

— Нтъ-ли работы?

— Нтъ… А что?..

— Да сть нечего съ дтьми!..

Вотъ теб и финалъ недавняго великолпія!

Перила балконовъ перевиты пальмовыми листьями, замняющими нашу вербу. Они переплетены между собою причудливо и красиво, съ лентами и золотыми шнурками… Это по всей Андалузіи!..

Что такое здсь было въ ночь съ субботы на Свтлое Христово Воскресеніе!.. Я не берусь даже описывать это. Весь городъ сіялъ и горлъ, на всхъ улицахъ гремли петарды, стрляли изъ ружей холостыми зарядами,.за городомъ канонада пушекъ, у собора ракеты, подъ мавританскимъ Алькасаромъ цлое зарево огня… Прежде къ этому еще присоединялся особый ‘праздникъ звонарей’. Они собирались вверху Хиральды и тамъ пили и ли discretion — подъ звонъ колоколовъ, щелканье стакановъ, трескъ петардъ. Въ двнадцать часовъ они высовывали головы во вс амбразуры и орали народу:

— Прощай постъ!.. Прощай оливковое масло!.. Прощай рыба!.. Прощай!.. слдовали переименованія всхъ овощей, и подъ конецъ, когда двнадцатый ударъ часовъзамиралъ въ воздух, съ Хиральды слышался въ униссонъ оглушающій ревъ звонарей:

— Да здравствуетъ мясо!..

Я, къ сожалнію, пропустилъ въ послдствіи въ день Corpus Domini и въ слдовавшую затмъ недлю ‘священные танцы’ въ севильскомъ собор. Они называются de los seise — ‘шестнадцати’, по числу участвующихъ въ нихъ подростковъ и дтей, отъ 8 до 12 лтъ. Для этого выбираются мальчики, выдающіеся своей красотой, а въ Севиль просто красивыми дтьми хоть прудъ пруди. Ихъ одваютъ въ средневковые береты и костюмы, въ шелковые чулки. На это капитулъ не жалетъ денегъ и видъ этихъ шестнадцати маленькихъ танцоровъ, говорятъ, дйствительно прелестенъ. Они становятся въ два ряда противъ алтаря. Спрятанные въ глубин собора скрипачи начинаютъ нжную и красивую мелодію, подъ которую дти въ высшей степени граціозно и медленно исполняютъ этотъ священный танецъ. Поокончаніи его они поютъ вмст со скрипками, потомъ опять танцуютъ, разумется, подъ пощелкиваніе неизбжныхъ кастаньетъ. Видвшіе это остались въ восторг. Въ прошломъ столтіи нашелся епископъ, который хотлъ уничтожить этотъ обычай, казавшійся ему языческимъ. Капитулъ собора и вся Севилья единодушно возстали противъ своего духовнаго главы и отказались подчиниться его распоряженію. Дло дошло до папы. Тотъ нашелъ, что надо сначала видть обвиняемыхъ. Немедленно севильскій капитулъ доставилъ въ Римъ мальчиковъ, музыку и весь ихъ гардеробъ. Назначено было торжественное богослуженіе въ собор св. Петра, во время котораго дти должны были исполнить священный танецъ… Папа былъ пораженъ прелестью этого зрлища, но и обидть епископа ему не хотлось. Онъ поэтому ршилъ:

— Пусть танцуютъ, пока не обветшаетъ ихъ платье.

Капитулъ воспользовался этимъ, и возобновлялъ костюмы по одиночк для каждаго плясуна, такъ что всякій разъ придирчивый епископъ видлъ часть новыхъ и часть старыхъ костюмовъ.

Онъ давно уже истллъ въ своей могил, а ‘мальчики собора’ все еще исполняютъ свой танецъ ‘шестнадцати…’

Нсколько оглушенный всмъ этимъ шумомъ, я днемъ какъ-то пошелъ на Севильскую набережную, нкогда кипвшую дятельностью, а теперь значительно упавшую. Во времена оны сюда приставали вс галіоны, нагруженные американскимъ золотомъ, вс суда изъ Новаго Свта съ драгоцнными товарами. Севилья для нихъ была единственнымъ рынкомъ! Отсюда они отплывали обратно, въ таинственныя заокеанскія земли, увозя съ собою тысячи переселенцевъ… Вотъ тутъ, говорятъ, малютка Мурильо — нищій и оборвышъ продавалъ морякамъ и эмигрантамъ маленькіе образки Божіей Матери, которые онъ писалъ на тряпочкахъ, собиравшихся имъ по улицамъ… Вотъ отсюда отплылъ Фернандъ Кортесъ… Какъ теперь все тутъ тихо и пустынно. Рка сегодня кажется совсмъ голубою, вся даль уходитъ въ прозрачную лазурь, на краю которой чуть намтились голубыя горы… На темной синев неба — дйствительно ‘Золотая’ башня Torre deloro. Она отъ времени пожелтла и подъ этимъ солнцемъ горитъ… Римляне держали здсь стражу, арабы — драгоцнности, Петръ Жестокій — своихъ любовницъ, остальные испанскіе короли — американское золото. Отъ римской башни здсь оставались одн руины, когда эмиръ Севильи, Сиди-Абу-л-Ола въ 1226 году приказалъ ее возстановить. Защищая Севилью отъ ‘конквимадоровъ’, мавры метали въ ихъ станъ отсюда тяжелые камни… Когда-то она соединялась стнами съ Алькасаромъ, но отъ нихъ ничего не осталось, хотя арабы-называли ихъ, за ихъ красоту — поясомъ пророка. Он исчезли, какъ исчезла большая часть и римскихъ стнъ. Еще въ конц прошлаго столтія, и. въ начал этого, он стояли съ своими башнями, парапетами. Мавры ихъ отдлали въ галереи, террасы, короновали ихъ красивыми мраморными зубцами. Это было, вмст съ Алькасаромъ, лучшимъ воспоминаніемъ о старин. Но севильцы слишкомъ растолстли и поясъ лопнулъ… Слава Богу, что осталось еще нсколько башенъ и въ томъ числ Золотая. При маврахъ она вся была отдлана изразцами и на солнц сіяла слпящимъ глаза блескомъ… Я пошелъ по Prado, de la Plata… Давно-давно, въ счастливыя времена Севильи, сынъ халифа Аль-Мотамидъ любилъ здсь по вечерамъ гулять съ своимъ другомъ, поэтомъ Бенъ-Аммаромъ… Разъ, когда солнце заходило за вершинами del Aljarafe (Альхарафе) и всю рку подернуло радужнымъ Пескомъ, дрожавшимъ на ея мелкой ряби, Аль-Мотамидъ началъ импровизацію:

Вода подъ втеркомъ — блестящая кольчуга ¹)

¹) El cfiro trasform el agua en brillante loriga.

и предложилъ продолжать Бенъ-Аммару. Тотъ въ затрудненіи пріискивалъ слдующую строку, какъ, слышавшая первую, красавица-простолюдинка отвтила за него:

Кольчуга да, но въ тишину ночей —

Она, что щитъ серебряный скорй,

Хранитъ отъ стрлъ — живое сердце друга…

Аль-Мотамидъ такъ былъ восхищенъ ея находчивостью и прелестью, что вскор она стала его любимою женою. Впослдствіи цлый міръ узналъ ее подъ именемъ поэтесы Гюлимы.

На ‘кольчуг’ Гвадлквивира стояло сегодня много судовъ. Святая недля и ихъ украсила тысячами флаговъ, трепетавшихъ подъ легкимъ втромъ. Зелень бареговъ, нжная и мягкая, ласкала взглядъ. Кое-гд одиноко подымались кипарисы и точно мрачные и суровые — напоминали о могилахъ, надъ которыми обыкновенно ростили ихъ мавры. Направо изъ-за стнъ дворца герцоговъ Монпансье подымались внцы великолпныхъ пальмъ, зеленыя облака тропическихъ деревьевъ. Вдали, на бирюз чисто африканскаго неба, была такъ красива блая эмаль Севильи, Внизъ къ рк темные кедры. Сколько ихъ здсь и какъ пышны ихъ вершины! На ихъ бархат золотоешитье осыпанныхъ ужъ желтыми цвтами акацій такъ красиво! Уходить отсюда не хочется…

А между тмъ въ Севиль оставалось еще познакомиться со многимъ.

Мало-по-малу, уходя въ глубину блыхъ улицъ, мы утонули въ этомъ мір веселыхъ, улыбающихся своими мирадорами и окнами, домовъ… Скоро передъ нами раскинулась Аламеда Геркулеса (Alameda de Hercules) съ двумя громадными римскими колоннами, на одной изъ которыхъ стоитъ статуя Геркулеса а на другой Юлія Цезаря! Какъ запущены он. Казалось, что время безнаказанно грызло ихъ своими безпощадными зубами. Даже большія деревья этой площади кажутся такими запущенными, отрепанными, сиротливыми… Голоса фонтановъ молчатъ. Ни одна струя воды не бьетъ изъ нихъ, освжая застоявшійся здсь зной… На противоположной сторон Аламеды, еще дв колонны со львами, держащими подъ лапою щитъ съ гербами Кастиліи… Ихъ — эти колонны, во время сдачи Севильи нашелъ готовыми св. Фердинандъ и только поставилъ на нихъ этихъ, боле похожихъ на собакъ, львовъ… Какъ здсь тихо… Аламеду совсмъ забыли севильцы… А между тмъ во времена оны она кипла жизнью. Ее называли La Laguna — она ниже другихъ частей города, въ нее проводили воду изъ Гвадалквивира и на этой площади — озер давали зрлища морскихъ сраженій… Еще при донъ Гонсало-Арготе-де-Молина подъ колоннами были латинскія надписи, имъ и записанныя, но теперь остались одн неразличимыя черточки… Скучно было на Аламед. Мы повернули направо и вышли опять къ Гвадалквивиру — мимо старыхъ церквей, переулковъ, гд живутъ толстые, какъ кладеные коты, каноники. Какъ разъ передъ нами оказалась пристань, отъ которой отчаливалъ пароходъ, шедшій въ Хуэльву. Какой-то молодецъ на немъ, въ сопровожденіи двухъ карабинеровъ, весьма любезно раскланивался и крикнулъ подъ конецъ:

— Прощай, Севилья!..

— Возвращайся скоре оттуда! отзывались ему провожавшіе.

— Кто это?.. спросилъ я.

— Самый сырой изъ нашихъ парней.

‘Mozo Crus’, какъ оказывается, отправляли на каторгу! Онъ, видите-ли, въ солано (Solano — южный, африканскій втеръ) поспорилъ о чемъ-то съ пріятелемъ и перерзалъ ему горло!.. Его друзья очень жалли его, а сигареры, толпившіяся на набережной, посылали ему самыя ласковыя имена. Одна даже назвала его Palomito — голубокъ (Palomo — голубь). Андалузецъ и главное андалузянка выше всего ставятъ въ мужчин дерзость и отвагу… Она ему проститъ все, кром трусости и измны. Онъ можетъ быть воромъ, разбойникомъ, баратеро, чмъ хочетъ — но лишь бы взглядъ его ни передъ кмъ не опускался. Недаромъ севильянки поютъ очень популярныя здсь ‘copias’.

Говорятъ, что онъ ‘злодй…’

И ‘убійца’, но для махи (!)

Веселе, чмъ скорй

Вс бгутъ его навахи…

Или въ томъ же род:

Острый ножъ да врный гдазъ, —

Съ ними парню нтъ укора

И красавицу межъ насъ

Онъ возьметъ любую скоро…

Только что я вернулся домой, какъ меня аттаковалъ, давно, какъ оказалось, ожидавшій въ патіо пріятель.

— Вы уже были на Фазсіи?

— Нтъ.

— Какъ же вамъ не стыдно. Сегодня вся Севилья тамъ.

Всю Севилью вмст, разумется, было любопытно видть и я молча опять надлъ шляпу. Вновь въ глубин блыхъ улицъ показалась Хиральда. Сегодня она изящне, чмъ когда-либо рисовалась на голубомъ неб. Все кругомъ, впрочемъ, тонуло въ голубомъ свт и статуя Вры на ней точно плавала въ немъ. Черезъ нсколько минутъ выросъ надъ нами громадный профиль собора, чтобы сократить дорогу мы ршили пройти чрезъ него. Толстый, выхоленный, бритый падре въ своей черной китайской шапочк сидитъ у дверей въ глубокомъ деревянномъ кресл, точно такомъ, какія мы видли въ Эскоріал, въ комнатахъ Филиппа II, дальше въ исповдальн бокового предла, открытой на этотъ разъ, сонно жмурится другой попикъ, передъ нимъ на колняхъ, вся закутанная въ черное кружево — севильянка… Кается — кается, а алую розу не забыла, вонъ она такъ и пылаетъ у нея въ черныхъ волосахъ!.. Опять солнце, опять блая улица и дворецъ Монпансье. Одуряющій ароматъ апельсинныхъ цвтовъ оттуда. Жарко, перистые внцы пальмъ замерли въ воздух и не шелохнутся. Цвты перебрасываются волною изъ-за стнъ — точно за ними цлое наводненіе ихъ и они пролились черезъ край… Мы попадаемъ въ веселую южную толпу. Шумитъ она кругомъ — точно ее только сегодня разршили отъ обта молчанія. Поютъ… Нкоторые съ гитарами въ рукахъ… Нжный звонъ ихъ струнъ носится въ воздух. Мы примкнули къ одной групп севильянокъ, задраппированныхъ въ блыя и черныя кружева… Тутъ смхъ, псни… Видимое дло — было бы мсто, сейчасъ бы родилась пляска. Руки сами упираются въ тонкій станъ, ноги то и дло пробуютъ постукиванья крошечными носками въ тактъ гитарамъ. Одна вынула кастаньеты и работаетъ ими во-всю. Глаза сверкаютъ, грудь волной ходитъ… Но тутъ — бродячіе медики. Коляска, въ коляск — цлитель съ массой бутылочекъ и почему-то куколъ въ рукахъ. Онъ импровизируетъ длинныя поэмы въ честь того или другого пургатива, а разинувшая рты толпа стоитъ кругомъ и больше обращаетъ вниманія на его обезьяну, чмъ на самого медика. Способность къ импровизаціи здсь развита даже между безграмотными крестьянами въ селахъ. На своихъ праздникахъ андалузскіе мужики собираются и подъ звонъ гитаръ импровизируютъ стихи, псни. Между ними попадаются одаренные сильнымъ поэтическимъ талантомъ… Все это для меня уже не было новинкой и, оставивъ шарлатана отъ медицины, я пошелъ по площади, въ одномъ изъ угловъ которой клубился паръ надъ большими котлами. Тутъ, въ раскипвшемся оливковомъ масл, смшанномъ съ какими-то другими снадобьями, старыя гитаны варятъ боню элосы… Передъ ними сплошная толпа. Едва-едва он успваютъ подавать севильцамъ и севильянкамъ горячія, окутанныя паромъ, пышки. И не смотря на старость, не смотря на работу, на то, что он сплошь въ чаду и масл, въ ихъ безпорядочно падающихъ космами смоляныхъ волосахъ — неизбжно цвты. Въ Севильи страсть къ цвтамъ стала культомъ! Мы идемъ еще дальше… Длинная линія палатокъ съ игрушками. Тутъ на каждомъ шагу музыка… Горы кокосовъ, банановъ, асугарильосовъ… Толпа за толпою проходятъ костюмированные и замаскированные люди. То и дло вспыхиваетъ пляска подъ гитару и щелканье кастаньетъ. Народъ веселится не такъ, какъ у насъ на балаганахъ. Южная толпа всегда изящна, въ самыхъ неудержимыхъ порывахъ своихъ красива. Сигареры сегодня — хоть рисуй съ нихъ картину. Я еще не видалъ такихъ черныхъ шалей, въ которыя завернулись он, съ длинною до земли падающею бахромою. И не только завернулись, но он обвили ими такъ свои стройныя фигуры, что въ шаляхъ этихъ кажутся еще тоньше, еще граціозне, еще непринужденне. А глаза, глаза! Во истину — пламя мечутъ. Жгутъ. Дваться отъ нихъ некуда. И ласкаютъ, и смются, и порою обдадутъ васъ какой-то безконечно грустною мольбой, такъ что у васъ сердце защемитъ вчуж. У севильянокъ языкъ совершенно лишній придатокъ, какъ лишнимъ оказался-бы хвостъ. Он глазами и веромъ говорятъ гораздо краснорчиве и выразительне, чмъ языкомъ. Многія явились въ національныхъ костюмахъ своихъ. И глядя на эти стройныя и изящныя ноги — странно даже, какъ андалузская женщина могла заимствовать у француженки ея длинный подолъ… Деревья акацій въ цвту. То и дло сыплются на васъ ихъ желтые и блые лепестки апельсинника… Пестре этой толпы я ничего не видалъ. Вонъ рослые молодцы-контрабандисты изъ Гонды, на которыхъ съ застнчивою ласкою посматриваютъ севильянки, вонъ смуглые ратеро изъ Гренады. Тонкіе и гибкіе кадиксанцы, мавры изъ Танхера, красивые, нсколько нжные, студенты мстнаго университета, хлбопашцы изъ Лебриха, тореро въ бархатныхъ курточкахъ въ обтяжку, сложенные на диво, съ гофрированными грудями рубашекъ, на которыхъ сверкаетъ золото цпей, брилліанты… Руки у нихъ въ браслетахъ, въ ушахъ серьги… Не знаешь куда смотрть, чмъ любоваться! Вонъ изъ Тарифы — продавцы сластей, сохранившіе свои мавританскія черты… Арабы-арабами. Севильскія семьи побогаче устроили здсь каждая свою палатку. И не палатку, а именно прелестное гнздышко. Надо родиться подъ этимъ небомъ и солнцемъ, чтобы обладать такою бездною вкуса. Въ цвтахъ, въ волнахъ самыхъ разнообразныхъ, но изящно подобранныхъ занавсей, художественно раскинутыхъ — у нихъ кресла, столики въ инкрустаціяхъ… И опять цвты, букетами, гирляндами, въ нкоторыхъ палаткахъ, вмсто входной занавски, висятъ длинныя нитки цвтковъ, раздвинувъ которыя, улыбается на весь Божій міръ, черноокая двушка… Но что здсь можетъ сравниться съ красотою цыганокъ!.. Это что-то такое неподдающееся описанію. Ихъ глаза — цлая поэма страсти, свжести, силы и робости. Они то тускнутъ и длаются глубже беззвучной ночи, то мерцаютъ зарницами, то вспыхиваютъ пожарищемъ. И какія черты — лни съ нихъ влюбленный ваятель… Он хватаютъ васъ за руки и тащутъ къ своимъ матерямъ, старшимъ сестрамъ — гадать. Мн въ какихъ-нибудь четверть часа было предсказано все, что только можетъ случиться съ человкомъ на земномъ шар… Вотъ гулъ какой-то… Оглядываюсь: золоченная коляска, напудренный лакей, весь залитый серебромъ кучеръ, въ шлем съ гербами — и пузырь пузыремъ глыба королевы Изабеллы, нарумяненной такъ, что Гуадалуна, моя знакомая цыганка, только ротъ разинула. Передъ Изабеллою сидитъ на передней скамейк молодой человкъ съ необыкновенно побдоноснымъ видомъ и весь въ брилліантахъ…

— Эй, Бенито, кричатъ ему проходящіе мимо тореро…— Давно-ли ты такого быка убилъ?..

— Не быка, а по ошибк корову! смются другіе.

— Вотъ, вдь, негодуетъ такой-же молодой, только еще красиве, бандорильеро и со злостью провожаетъ Бенито.— Вдь въ квадриль ему мста не было. Не только изъ него не вышелъ-бы эспада, а разв только въ чулоса годился, а теперь, говорятъ, на золот стъ!..

Дти сегодня тоже закостюмированы и чрезвычайно изящно. Даже лошадей своихъ всадники, побогаче, и то разрядили въ парчу, атласъ и бархатъ. Видали-ли вы андалузца на кон? Эту смлую, изящную и небрежную посадку ему оставили несомннно арабы. На мстныхъ лошадяхъ золотистой масти эти всадники необыкновенно картинны… Кареты и коляски тоже обвиты цвтами. Вотъ, напримръ, въ гул восторженныхъ восклицаній медленно прозжаетъ герцогиня Медина Сели… Ея карета вся отдлана блыми розами, не видать ни кожи, ни бархата, ничего. Сама она — эта ‘красавица обихъ Кастилій’ — какъ ее называютъ, тоже одта блою розой, тло ея смуглое, только съ большими миндалевидными огнедышащими глазами, лицо выдляется на бломъ фон… За нею много другихъ колясокъ… Ландо съ maja’ми… Махи и въ другихъ коляскахъ, сегодня он разрядились пестро… Весело имъ, смхъ не сходитъ съ румяныхъ пухлыхъ губъ… Он бросаютъ цвтами въ толпу, и въ отвтъ имъ летятъ тоже букеты… Дйствительно, вся Севилья здсь, и какъ-же эта Севилья убралась, какъ она уметъ веселиться!.. Андалузцы говорятъ, Севилья — чаша золотая, Кадиксъ — серебряная. Сегодня эта золотая чаша черезъ край полна смха и псенъ! Нужно слышать здсь и тотъ и другія, чтобы пожалть, отчего самъ не родился и не выросъ здсь, чтобы умть такъ смяться и пть. Отецъ Вольпини въ Севиль продавалъ на этой площади оливки и дочь его пла здсь свои маленькіе copias, прежде чмъ ей началъ апплодировать цлый міръ, Ганаре — чудный голосъ котораго въ небеса уносилъ слушателя — былъ простымъ лакеемъ и на этой площади, распвая свои псни, прислуживалъ въ цыганскихъ палаткахъ гостямъ…

Днемъ это было сказочно красиво, но когда за голубыми вершинами Альхарафа сло солнце и вся эта площадь запылала тысячами огней, положительно не врилось въ дйствительность всего, что совершалось кругомъ. Вс улицы, которыя вели сюда — сіяли, народъ валилъ подъ кровлями изъ фонарей. Именно подъ кровлями. Черезъ улицы отъ домовъ къ домамъ были перекинуты веревки, покрывавшія вверху все пространство. Какъ только стемнло, тамъ запылали милліоны огоньковъ. Севилья ничего не жалетъ на осуществленіе этой фантасмагоріи. Если днемъ здсь все пестрло, что-же сказать о ночи, когда сюда пріхали и пришли десятки тысячъ андалузцевъ и андалузянокъ, на эти дни забывшихъ о существованіи заимствованнаго ими французскаго платья. Все это было въ костюмахъ., въ которыхъ мы привыкли видть Розину — яркихъ, пышныхъ. Тореро, залитые въ золото, контрабандисты — въ шитыхъ золотомъ-же курткахъ, молодежь изъ пригорода — все это блещетъ, сверкаетъ, лучится. На кровляхъ и террасахъ города, вдали, уставленныхъ цвтами, засіяли тоже огни и запылали ракеты… Я стоялъ ослпленный и оглушенный всмъ, что творилось кругомъ, и долго-бы не пришелъ въ себя, если-бы меня кто-то не схватилъ за руку и не втащилъ въ палатку. Какъ во сн, я узналъ старуху цыганку, носившую къ намъ продавать старинныя кружева.

— Сеньоръ кавальеро, разв хорошо забывать друзей?..

— Милагро, это вы?

Милагро — значитъ ‘чудо’. Она дйствительно была чудомъ, эта двушка. Не у одного меня кружилась голова, глядя на нее, съ нами былъ талантливый писатель и предпріимчивый путешественникъ И. Я. Павловскій, онъ не могъ отвести глазъ отъ нея и потомъ посвятилъ Милагр нсколько прелестныхъ въ полномъ смысл слова страницъ. Дамы тоже вс влюблены въ эту гитану, подобной которой ни прежде, ни посл я уже не видлъ… У меня до сихъ поръ въ памяти ея дивный овалъ лица, съ то пылающими, то мечтательными нжными глазами, съ зубами, подобныхъ которымъ нтъ во всхъ пяти частяхъ свта, не будетъ даже въ шестой, если она, паче чаянія, окажется когда-либо. Улыбка этихъ губъ была неотразима, вся фигура двушки была такъ легка, такъ воздушна, такъ прелестна, что донъ Хозе, художникъ севильскій, плакалъ потомъ,— знаете-ли о чемъ? О томъ, что когда-нибудь такая красота должна угаснуть. Врожденная грація ея движеній была несравненна… Мы ополоумли до того, что ли и пили все, что намъ на столъ ни ставили, не отрывая отъ нея глазъ и не зная, гд мы и что съ нами…

А кругомъ на площади ломались акробаты, выдлывали всевозможныя штуки фокусники, игрались сайнеты и сараделы — чисто народныя испанскія ораро съ пніемъ и пляской… Пляска, впрочемъ, всюду — въ большихъ шатрахъ, устроенныхъ севильскими клубами, въ маленькихъ палаткахъ, гд веселились во-всю цыганки, старая гитана играетъ на гитар и поетъ, а ея красавица дочь танцуетъ съ своимъ новіо. У новіо, съ его шляпой на затылк, столь глупый видъ, что смхъ разбираетъ, глядя на него… А севильцамъ нравится.

— May bien!— одобряютъ они.— Verdader sangre espanol! (настоящая испанская кровь).

Наивне этихъ ресторановъ на феріи трудно себ представить. Въ одномъ шатр и щитъ и столъ для васъ. Сверху висятъ платье женщинъ и туши мяса, зайцы усами внизъ, шляпы, птицы длинными ожерельями на снуркахъ, на баранин кто-то забылъ свой веръ… Рядомъ съ сковородами, на которыхъ кипитъ масло, какой-то парень развалился прямо на землю и бренчитъ на гитар, а на двухъ сдвинутыхъ столахъ — гитана, стройная какъ серна, отплясываетъ что-то подъ звонъ стакановъ, въ которыхъ въ честь ея севильцы кругомъ пьютъ свою manzanilla — вино, напоминающее слабый хересъ. И какъ пьютъ, это надо видть здсь. Для manzanilla подаютъ стаканы длинные и узкіе изъ необыкновенно звонкаго стекла. Севильскіе mozo, держа стаканъ, налитый до половины виномъ, вдали отъ рта длаютъ незамтное движеніе рукою и все оно тонкою струей попадаетъ въ ротъ, описывая полукругъ въ воздух. Ни одна капля не падаетъ на полъ или на платье… Необыкновенно рыжіе англичане пробовали тутъ же продлать это, но кром одной печали ничего не выходило. Они оказались залитыми съ ногъ до головы манцаниллой.

Мы опять вернулись къ Милагр. Смотримъ, она перешептывается съ какимъ-то молодцемъ.

— Твой новіо?— спрашиваемъ ее.

Она вспыхнула и покачала головою.

— У нея нтъ новіо!— отвтила за нее мать.

— Почему?

— Она не вритъ севильцамъ.

— Севильцы лживы, — отвтила сама Милагра…— Севилецъ общаетъ все!.. Онъ общаетъ, когда дуетъ втеръ, чтобы его общанія сейчасъ же унесло прочь… У него языкъ вертится, какъ Вра на Хиральд.

За то дерутся они на удивленіе!

Сколько сегодня выпотрошенныхъ на феріи. Вс lasas de succorsa полны будутъ къ утру… Ржутся и за своихъ красавицъ, и за обидный взглядъ, и за сомнніе, выраженное пріятелемъ къ его разсказу, и изъ-за платежа. Я, проходя мимо одной таверны, слышу отчаянный крикъ, вхожу — ссора. Два mozos cruo поднялись изъ-за стола, поблднвъ какъ смерть, съ округлившимися отъ бшенства глазами.

— Плати!

— Плати ты! Ты меня звалъ сюда.

— Нтъ, ты!

— Такъ ты не держишь слова?

— За то я умю держать наваху!

Я еще не усплъ понять, въ чемъ дло, какъ одинъ изъ нихъ уже катался по земл съ ножомъ въ живот, а другой бился и ругался въ сильныхъ рукахъ схватившихъ его людей…

А то здсь-же показалось одному mozo cruo, что на его maja сидвшій рядомъ за столикомъ парень посмотрлъ насмшливо. На бду и этотъ былъ столь-же ‘сырой…’

— У вашей милости ротъ не на мст! воскликнулъ первый, бшено сверкая глазами.— Я вамъ его до ушей разорву.

— Вы, кумъ, кажется, похожи на собаку, которая громко лаетъ, а кусаться не сметъ, отвтилъ ему тотъ…

— Я — собака?

— Да… А мн хочется посмотрть, какъ вы визжите отъ пинковъ.

Первый взвизгнулъ и бросился на второго.

Maja въ отчаяніи закрыла лицо и зарыдала. Никто не смлъ вмшаться — здсь вступаться въ такія ‘дла чести’ рискованно — оба противника остервенло искромсаютъ васъ ножами. Я не ждалъ конца этого. Слишкомъ была отвратительна эта поножовщина.

Нужно было видть, что здсь произошло, когда набжала гроза.

Андалузецъ боится грома, какъ истерическая женщина. Онъ совершенно теряется, а гитано и гитаны теряютъ послднюю долю ума, ‘оставленнаго имъ испанцами…’ Громомъ ударило еще днемъ… Солнце близилось къ закату и уже башни и блыя террасы Севильи розовли, а Гвадалквивиръ, поддернутый легкою рябью, весь золотился, ‘какъ кольчуга’. Тучи нашли какъ-то незамтно… Нсколько минутъ назадъ ихъ не было… Изъ-за Сіерры подобрались!.. Сильный громовой раскатъ засталъ всхъ врасплохъ. Я сидлъ съ Павловскимъ у Милагры за стаканами манцаниллы и красавица цыганка хохотала и смялась… Ее громъ точно подкосилъ. Такой внезапной перемны въ лиц я и не ожидалъ. Улыбка еще не сбжала, а прекрасныя черные глаза округлились съ выраженіемъ нечеловческаго ужаса. Она протянула руки, точно защищаясь, и рухнула о земь. Другая цыганка, ея сестра, мать и тетка — бросились въ углы, закрыли подолами платья лица и завопили…

— Господинъ души моей, помилуй!..

— Святая Два, пощади несчастныхъ… Марія, сердце мое! Сжалься!

Потомъ пошли вскрикиванія, похожія на бредъ…

Милагро, очнувшись отъ оцпеннія, заметалась… Не зная, что она длаетъ — выскочила изъ шатра, но тутъ огненная струя молніи прорзала разомъ похолодвшій воздухъ и новый ударъ грома разразился надъ феріей Севильи. Милагро вскочила назадъ, лицо ея было искажено, по немъ бжали конвульсіи. Я ее схватилъ за руки, ихъ нельзя было удержать, он судорожно извивались… Что она говорила — ни я потомъ не помнилъ, ни она не могла отдать отчета. Знаю только, что она видла адъ, бсовъ… Я снялъ свое пальто и окуталъ ей голову… Она могла задохнуться, но это ее успокоило.

Гроза, какъ скоро налетла, такъ скоро и прошла.

Легкій дождь еще осыпалъ цвты и шатры этой площади. Статуя Вры на Хиральд отрывисто вертлась, ‘высматривая, гд обижаютъ цыганъ’. Я вернулся въ шатеръ, думая, что застану Милагру больною. Ничуть не бывало. У нихъ ощущенія — острыя и сильныя — смняются съ поразительною легкостью. Она уже смялась, сверкая удивительными зубами, и радостно, совсмъ по-дтски, слушая любезности моего пріятеля…

— Чего вы испугались? спросилъ я ее.

— Какъ-же не испугаться! Вдь это, чортъ все.

— Этакій хорошенькій ротъ и говоритъ такія глупости! засмялся я.

— Разумется чортъ.

И она съ серьезнымъ видомъ разсказала мн легенду.

— Когда такой ливень и громъ, это значитъ, что чортъ разбиваетъ горшки, въ которыхъ ангелы собираютъ небесную воду для того, чтобы омыть грхи людей, имъ порученныхъ. Въ эти горшки, какъ только вы умрете, самъ ангелъ тотчасъ-же погружаетъ вашу душу и вс грхи съ нея, какъ рукой сниметъ, такъ что она чистая въ рай войдетъ. Поэтому не дай Богъ умереть во время грозы — горшковъ съ водой нтъ и попадешь прямо въ адъ чорту въ лапы.

— Ну, а молнія тутъ при чемъ?

— А это ангелы отгоняютъ отъ горшковъ чертей огненными мечами.

Другой разъ я во время грозы встртилъ цыганку на улиц. Ударъ грома ее засталъ, когда она хотла войти въ какое-то патіо. Гитана рухнулась о земь, наклонила голову, только глаза ея изъ подлобья, окостенвъ точно, устремились къ небу. Вытянутые впередъ пальцы рукъ дрожали, какъ листья въ втеръ… Не вс таковы — но гроза дйствуетъ на всхъ. Старухи-цыганки часто выбгаютъ на улицу, и стоя тамъ, грозятся небу, протягиваютъ къ нему кулаки, ругаются… По пути между Алкезирасомъ и Рондой въ грозу мн встртилась красавица цыганка. Увидвъ ее, я поврилъ въ соляной столпъ, въ который обратилась жена Лота. Въ самомъ дл, вытянувшись посреди дороги, она сложила руки, оперлась на нихъ подбородкомъ и недвижными, но прекрасными и громадными черными глазами смотрла въ небо. Втеръ, налетая, разметывалъ ея удивительно черные волосы, они какъ зми кидались во вс стороны, платье ея рвалось подъ его порывами, ливень всю ее обдавалъ своими волнами, а она точно приросла къ камню, на которомъ застала ее буря… Съ нее можно было писать отчаяніе. Боле выразительнаго представленія о немъ я не могъ-бы даже и придумать.

Рядомъ въ шатр шла пляска.

— Это пьяницы! презрительно указывали туда цыганки.

— За то народъ храбрый.

— Разв это храбрость… Ангелы борятся съ сатаной, небеса говорятъ, а они пляшутъ. Это не храбрость, а infamia-infamia и грхъ… Больше ничего. Когда ‘Господинъ души’ близко, всмъ надо къ земл приникнуть, какъ трава въ бурю…

Въ послдніе дни въ феріи, распродаются вс привезенныя сюда лошади и свиньи… Послднія все время остаются около этой площади… Ими торгуютъ крестьяне Утреры и Лебрихи. За то въ Тариф и Алкезирас, гд еще до сихъ поръ живо арабское вліяніе, свиноводство считается дломъ позорнымъ и нечистымъ. Сюда-же на это время Саламанна, Замора и Гарахосъ доставляютъ своихъ ословъ и непремнно съ стриженою различными рисунками шерстью. Въ этомъ отношеніи деревенскіе брадобреи (это спеціальность тамошнихъ Фигаро) достигаютъ изумительнаго искусства. Я видлъ пригнанныхъ на севильскую ферію ословъ, съ изображеніемъ цвтовъ, гирляндъ. Часто на осл изображаются такимъ образомъ другіе ослы… Но случается и головы великихъ людей — это ужъ чисто Ламанчскій юморъ. Но верхомъ послдняго считается — выстричь осла такъ, чтобы оставшаяся шерсть изображала фигуру капуцина или францисканца.

Погонщики ословъ и муловъ считаются самыми остроумными людьми въ Андалузіи. Ихъ бесда — это пестрый калейдоскопъ пословицъ, поговорокъ. Вс они дамскіе кавалеры, и еще недавно было правиломъ въ Андалузіи, Ламанч и Кастиліи, чтобы двушки, прислуживавшія въ деревенскихъ и придорожныхъ вентахъ, обязательно принадлежали имъ… Этотъ странный и неладившій со строгостью нравовъ обычай удержался до начала ныншняго вка. О немъ упоминаютъ многіе писатели и сами сереры говорятъ:

— Прежде было гораздо лучше… Вино и женщины доставались даромъ.

— Ну, и теперь вы вина пьете въ волю…

— Нтъ… Мы, какъ наши ослы: вино возимъ другимъ, а сами пьемъ воду.

VII.
Домъ Пилата.— La casa de las Taveras и Звзда Севильи.— Театръ санъ-Фернандо.— Сигарная фабрика, бунтъ сигареръ.— Лопе де Руэда.

Въ 1518 году изъ Севильи отправился въ Іерусалимъ донъ Фадрике-Энрикасъ-де-Рибера — первый маркизъ Тарифы, рыцарь, до этого благочестиваго путешествія не особенно отличавшійся благочестіемъ. По крайней мр въ одномъ изъ романсеро здсь поютъ: ‘Кто въ поздній часъ стоитъ подъ балкономъ, вымаливая у красавицы ключъ отъ ея мирадора?— Донъ Фадрике-де-Рибера. При чьемъ имени мужья въ ужас вскакиваютъ ночью съ постели и хватаются за шпаги?— Дона Фадрике-де-Рибера… Кому-бы давно слдовало взойти на quemadero?— Дону Фадрике-де-Рибера’… Очевидно, мужчина былъ легкомысленный и жилъ, что называется, во-всю. Но впечатлнія Святой Земли совершенно перевернули его, какъ призракъ похоронъ — Маньяру… Вернувшись — онъ былъ неузнаваемъ. Мужья вздохнули спокойно, тмъ боле, что въ доставшемся ему отъ отца дворц онъ пожелалъ создать точную копію съ дома Пилата, видннаго имъ въ Іерусалим. Что это былъ за домъ Пилата — другое дло. Мы во всякомъ случа обязаны этому обстоятельству еще однимъ сооруженіемъ въ Севиль, гд все вамъ говоритъ о восток и ничто не напоминаетъ европейскіе казарменные дворцы — прямолинейные, унылые и скучные. Когда я вошелъ въ ‘домъ Пилата’, какъ до сихъ поръ называютъ здсь это ‘чудо Карменскихъ воротъ’ (въ Севиль все чудеса!), я сразу былъ охваченъ прелестью его, удивительно выдержаннымъ арабскимъ характеромъ, нжною и изящною мраморною тканью орнамента и свтлымъ, ласкающимъ впечатлніемъ цлаго. Въ первомъ se patio (а здсь ихъ нсколько) я остановился, восхищенный розовыми кустами, разросшимися въ цлыя деревья, разбросавшія втви съ пышными, страстными, жадно раскрытыми цвтами, подставляющими блымъ мавританскимъ аркамъ, точно для поцлуя, свои благоуханные лепестки. Тонкія колонны до-верху были обвиты ползучею зеленью, тоже раскидывавшею сверху блыя кисти цвтовъ. Арабскіе изразцы, самыхъ разнообразныхъ рисунковъ, красивою эмалью весело блистали на солнц. Въ тысячахъ завитковъ и узоровъ разбгаются во вс стороны удивительныя арабески, сливаясь дальше въ одинъ смутно различимый, но манящій художественнымъ подборомъ красокъ фонъ. Чисто по-ювелирному отдланныя стны подпирали восточные купола, вызолоченные извнутри… Мало-по-малу поднимаясь, мы вышли наверхъ, на крышу… Какой это очаровательный уголокъ, и какъ не хочется уходить отсюда… Именно свтло и весело… Вонъ переплетаются арабскія арки, на которыхъ утверждена готическая балюстрада. Соединеніе этихъ двухъ стилей здсь вовсе не является незаконнымъ. Напротивъ, къ земной прелести одного такъ идетъ порывъ къ небу другого… Мраморное кружево балконовъ кажется именно кружевомъ — вотъ въ нихъ дунетъ втеръ и оно шевельнется… Все тонетъ въ блеск солнца, въ голубыхъ тняхъ, въ золотой отдлк, въ зелени патіо… Отовсюду на ваши мечты о далекомъ прошломъ тихо отзываются фонтаны… Каждая часть этого дома соотвтствуетъ остановкамъ и эпизодамъ крестнаго пути… Но, право, это не приходитъ въ голову! Совершенно иное впечатлніе производитъ арабскій дворецъ. А между тмъ всмотритесь пристальне и изъ свтлаго фантома его начинаютъ мало-по-малу выступать подробности, отъ которыхъ у васъ защемитъ сердце… Вотъ уголокъ римской стражи, отъ него направо площадка, гд Петръ отрекся отъ Христа и тутъ-же наверху наивная форточка за ршеткою, гд нарисованъ птухъ… Увы! Сколько разъ посл знаменитыхъ птуховъ Іерусалима, всмъ остальнымъ птухамъ приходилось орать посл такихъ же отреченіи отъ величайшихъ мучениковъ и страстотерпцевъ!

— Это портретъ!— объясняетъ намъ гидъ.

— Какой портретъ?

— Того именно птуха, который тогда заплъ… Именно того!— гордо подтверждаетъ онъ, замтивъ изумленіе на моемъ лиц…

Тарасконада была такъ великолпна, что я не нашелся что ему отвтить. Это его поощрило къ дальнйшему.

— А вотъ столъ, тотъ самый столъ, на который тогда были положены тридцать сребренниковъ.

— Получите одинъ изъ этихъ сребренниковъ, — протянулъ я къ нему дуро, — только съ условіемъ не длать такихъ великихъ открытій…

Но онъ не унялся и показалъ мн столпъ, именно тотъ самый, къ которому былъ привязанъ Христосъ, окошко, то самое окошко, изъ котораго Онъ былъ показанъ народу…

Господь съ нимъ, съ этимъ тмъ самымъ. Но взглянувъ изъ за ршетки внизъ на площадь, я представилъ себ невольно божественный ликъ измученнаго проповдника любви, добра и свободы, учившаго милосердію и кротости зврей, жаждавшихъ его крови за это… И эту толпу тамъ — разъяренную, безумную, посылавшую на крестъ своего защитника… Сколько разъ потомъ въ траги-комедіи всемірной исторіи повторялась такая-же страничка, съ безпредльною любовью однихъ и глупою жестокостью другихъ. Самопожертвованіе и неблагодарность, призывъ къ спасенію и звриная злоба палачей и черезъ все проходящая красною строкою вра въ конечное воскрешеніе правды?.. Сколько еще такихъ страницъ готовитъ будущее, пока народъ разучится кричать: ‘распни, распни его!’…

А какъ хорошо кругомъ! Отъ аромата апельсинныхъ цвтовъ сладко-сладко кружитъ голову… Надъ арками и кровлями видишь силуэтъ пальмы — и чудится, что какимъ-то колдовствомъ унесенъ на востокъ, не въ тотъ полуразвалившійся, грязный, умирающій, весь въ язвахъ, проказ и пролежняхъ — а сказочный, востокъ Бенъ-Амара и Шехерезады, Зобеиды и Альмансура!.. Какъ хороши здсь мраморныя лстницы, хотя-бы та, что ведетъ на вторую колоннаду… Какъ имъ были-бы къ лицу важные эмиры въ золот и шелку, медленно и красиво ожидающіе на ихъ блестящихъ ступеняхъ выхода могущественнаго халифа… Но вотъ въ это спокойное, убаюкивающее царство ислама ворвался другой элементъ. Въ нишахъ стоятъ бюсты Тиверія, на фонтанахъ — двулицые Янусы. Зачмъ они здсь? Что имъ длать въ этомъ очарованномъ дворц?.. Зачмъ Карлъ V взобрался надъ аркою входа и хмурится оттуда на красоту и блескъ этихъ патіо, галерей, изразцовъ и арабесокъ… А въ углахъ громадныя и даже великія статуи Палладъ, Цереръ… Какъ странно он должны были-бы себя почувствовать, если-бы вдругъ все это и он ожили. Именно какая смсь одеждъ и лицъ!.. Когда-то эти статуи были подарены папою Піемъ V дону Перъ-Афанъ-Энрикесъ-де-Рибера, вице-королю Неаполя, ‘дабы освободить святой городъ,— говоритъ лтописецъ Ортисъ де Суничи, — отъ остатковъ его язычества’…

Теперь этотъ дворецъ принадлежитъ герцогамъ Медина-Сели, которые на Герцогской площади (plaza del Duque) владютъ другимъ дворцомъ еще лучше этого…

— Гд теперь хозяева этого?

— Они заглядываютъ сюда рдко… Извстное дло — живутъ въ Париж! Здсь имъ скучно…

Боже мой! Парижскій бульваръ, съуженная жизнь современнаго Вавилона — и этотъ, остающійся пустымъ, поэтическій, чарующій уголокъ!..

Полный пережитыхъ впечатлній, я, какъ только зашло солнце и засіялъ мсяцъ, вышелъ къ Гвадалквивиру. Блыя улицы, уже погруженныя въ мечтательный полусвтъ, точно сбрасывали съ себя сегодняшній день. Поэтическія были мало-по-малу воскресали кругомъ и легенда становилась дйствительностью… Чмъ ближе къ рк, тмъ гуще запахъ апельсинныхъ цвтовъ и магнолій… Ночь была очаровательна и тепла… Въ прозрачную лазурь ея уходили башни Хиральды, донъ Фадрика и другія… Вонъ восьмиугольная золотая выдвинулась надъ затихшимъ, задумчивымъ Гвадалквивиромъ. Силуэты судовъ такъ воздушны въ этомъ освщеніи. Огоньки Тріаны мерцаютъ какъ звздочки, затерявшіяся въ лабиринт ея блыхъ домовъ… Изъ-за стны дворца Монпансье рвутся въ воздухъ и на высот раскидываютъ свои царственные перистые внцы пальмы далекой Африки… Узенькая тропинка между громадными акаціями. Чмъ дальше, тмъ темне, таинственнне, загадочне подъ ними… Какая-то мистическая тишина. Все притаилось кругомъ — и рка, и деревья… Притаились и тни ихъ, и огоньки на судахъ… Будто все это ждетъ чего-то… И дождалось. Меня точно къ мсту приковала первая трель соловья!.. Ему отозвался другой на томъ берегу… Я боялся проронить хоть одинъ звукъ этого влюбленнаго дуэта… Третій… четвертый… И скоро вся эта роща зарокотала, запла… Казалось, что каждый листокъ ея вносилъ свою мелодическую нотку въ этотъ общій хоръ. Печальныя и нелпыя выкрикиванія какой-то безголосой птицы, увлеченной соловьинымъ концертомъ, потонули въ немъ… Луна и та словно застоялась вверху и сквозь чащу хочетъ разсмотрть пвцовъ. Они все заколдовали кругомъ — и Тріану, и Севилью, и рку, и поляны, и акаціи… Греза это или на яву… Какъ мягки сливающіеся въ общіе тоны очерки всего кругомъ, какъ легки, призрачны силуэты… Смотришь и не вришь дйствительности. Все по пути кажется призраками, рождающимися въ тни и умирающими въ ней. А сердце все тише и тише бьется, и его убаюкали эти псни, сладкою отравою своей опьянило благоуханное дыханіе ночи…

Вотъ вдали чуть намчиваются облака пышныхъ садовъ Алькасара…

Какъ бы хотлось теперь туда!.. Какъ хорошо тамъ въ эту голубую ночь, когда каждый атомъ воздуха кажется мерцаетъ синею искоркой… Можетъ быть именно теперь совершается тамъ чудо, о которомъ разсказывала мн наивная гитана Херомита. Въ глубин аллеи показывается прекрасная Марія Падилла. Вся въ черномъ, она идетъ, останавливаясь у. цвтовъ и срывая ихъ… Вотъ она у купальни султанши… Сбрасываетъ съ себя ревнивый шелкъ и вся блая подъ этою луною бросается въ сверкающую алмазами влагу… Въ это время вс аллеи кругомъ наполняются тнями и призраками рыцарей, вотъ ближе всего черный силуэтъ Петра Жестокаго, и за могилою продолжающаго любить свою кроткую и нжную красавицу.

Ихъ много здсь этихъ легендъ.

Надъ этими самыми деревьями, гд теперь стою я, въ такія-же лунныя ночи ‘словно блый голубь’ вьется призракъ Зораиды… Она стонетъ и плачетъ о погибшемъ царств халифовъ. Слезы ея падаютъ въ сады герцога Монпансье, и оттого-то тамъ цвтутъ такія чудесныя, пышныя блыя и палевыя розы… Иногда утромъ на нихъ видятъ брилліантовыя капли, почему здсь роса и называется ‘слезами прекрасной мавританки’…

Когда будете въ Севиль, постите непремнно старинную и теперь тихую plaza de dona Elviro, такую тихую, что здсь поневол вы начинаете грезить о далекомъ прошломъ, потому что суетливое и туманное настоящее ничмъ не даетъ себя знать, на этомъ пустынномъ четыреугольник площади, въ которую можно проникнуть только одною улицей. И площадь носитъ свое старое названіе и улица, хоть ее не разъ перекрещивали, въ памяти народа все-таки остается Мореріа. Севильцы, впрочемъ, позабыли о томъ, чмъ именно славна была нкогда plaza de dona Elviro, даже такіе знатоки своей драматической литературы, какъ Монтото-Гарценбутъ и Гиччіотъ-и-Серра, только недавно докопались до того, что именно здсь съ 1540 по 1565 года, простой золотобитъ Лопе-де-Руэда положилъ начало испанскому театру. Лопе-де-Вега, Тирсо-де-Молина, Кальдеронъ шли уже по дорожк, открытой имъ. Объ этомъ отц испанскаго театра осталось очень мало свдній. Знали, что онъ былъ ремесленникъ, что онъ родился въ улиц Batijaja, что въ первую треть своей жизни онъ тамъ работалъ, чеканя золото, обшивая имъ издлія изъ кожи и баранты. Окруженный чудными остатками арабскаго зодчества, видя передъ собою стройные силуэты Хиральды съ одной стороны и пышные сады Алькасара съ другой, онъ рано воспиталъ въ своей душ чувство изящнаго… Тогда рдкій изъ севильскихъ работниковъ не былъ поэтомъ. Серенады подъ окнами своихъ возлюбленныхъ долженъ былъ каждый сочинять самъ, и слова и музыку. Севилья — городъ музыки и псни при арабахъ, къ этому времени еще не растратила такого, полученнаго ею отъ прежнихъ властителей наслдства. Лопе-де-Руэда проводилъ цлыя ночи предъ балконами своей ‘новіа’ и лтописцы отмчаютъ, что его ‘copias’ уже тогда славились свою пышностью и изяществомъ… Въ свободные дни онъ уходилъ на plaza de toros, звонилъ въ колоколъ Хиральды, забирался въ деревенскія уединенія Аскальферачи, короче длалъ то, что и вс его товарищи. Какимъ образомъ онъ сдлался актеромъ и драматическимъ писателемъ, этого никто не знаетъ. Секретарь зловщаго Филиппа II, Антоніо Пересъ, ужъ засталъ Лопе-де-Руэду занимавшимъ блистательное положеніе на театрахъ Мадрида и Вальедолида. Начавъ въ Севильи съ товарищами на plaza de dona Elvira играть свои импровизаціи, онъ мало-по-малу, ободренный успхомъ, перебрался сначала въ Кордову, потомъ въ Валенсію. Наконецъ, въ 1557 году въ Сеговіи были ‘великіе церковныя праздники’ въ собор. Діего де-Кольменаресъ, лтописецъ того времени, разсказываетъ, что вечеромъ посл службы, на сцен, воздвигнутой въ самомъ собор, читались сначала стихи испанскіе и латинскіе учениками нкоего Валле. Стихи были посвящены, какъ празднику, такъ и прелату, раздававшему большія награды достойнйшимъ. Потомъ труппа Лопе-де-Руэда — знаменитаго артиста этой эпохи — представила прекрасную пьесу, вслдъ за которою процессія обошла весь соборъ, чудесно изукрашенный. Въ этомъ отношеніи, какъ видимъ, Испанія инквизиторовъ и Филиппа II была либеральне, хотя бы Франціи, гд церковь преслдовала Мольера и другихъ ‘комедіантовъ’. Лопе-де-Руэда, прибавьте къ этому, исполнялъ въ собор не религіозную мистерію, а просто сцены изъ пастушеской жизни, идиллическаго характера съ неизбжною любовью, ревностью и танцами въ андалузскомъ вкус. Въ Мадрид пьесы такого же содержанія разыгрывались въ то время не иначе, какъ въ пользу двухъ братствъ, занимавшихся исключительно заботами о бдныхъ. Лопе-де-Руэда здсь сразу завоевалъ себ положеніе, причемъ въ театр, во время представленій его пьесъ, бывали и высшіе духовные сановники. А разъ, желая его почтить, капитулъ собора явившись по окончаніи представленія на сцену и благодаря его, назвалъ Лопе-де-Руэду ‘воиномъ церкви Божіей’. Когда онъ умеръ, — это было въ Кордов,— его похоронили торжественно въ знаменитой нкогда кордуанской мечети, бывшей въ эту эпоху ‘соборомъ всей Андалузіи’. Гораздо поздне Мольеръ во Франціи считался, какъ актеръ, отлученнымъ отъ церкви, духовенство отказывалось его хоронить!.. На погребеніи Лопе-де-Руэда присутствовали капитулы Кордовы, Мадрида, Севильи, Сеговіи и Валенсіи, панихиды о немъ служились по всей Испаніи… И это уживалось рядомъ съ инквизиціей! Не одинъ Лопе-де-Руэда пользовался такимъ почетомъ ‘какъ человкъ знаменитый, какимъ онъ былъ, и превосходный въ своемъ искусств’ по свидтельству Сервантеса. Вспомните, что Кальдеронъ былъ сдланъ каноникомъ въ Толедо, Лопе-де-Вега сталъ священникомъ посл своего вторичнаго вдовства, будучи членомъ инквизиціи — продолжалъ работать для театра. Послдняя пьеса Тирсо-де-Молина была написана, когда онъ уже былъ монахомъ въ Толедо!..

Я очень часто заходилъ на эту старую площадь.

Какая тишина стояла кругомъ, какъ были красивы блые дома Севильи кругомъ. Невольно грезилось о томъ далекомъ теперь времени, когда здсь въ простомъ досчатомъ балаганчик Лопе-де-Руэда ставилъ свои пьесы, на которыя сначала жадно собиралась севильская мастеровщина, большею частью его товарищи по прежней профессіи, а потомъ, вслдъ за ними, стала заглядывать и гордая кастильская знать, вмшиваясь въ одну толпу. Бархатныя плащи и кожанныя куртки, береты, застегнутые брилліантовыми аграфами, и засаленныя сомбреро, атласныя платья, затканныя золотомъ, и простыя френгасъ маноллъ — все это сливалось въ одинъ общій фонъ. Ни скамей, ни стульевъ не полагалось. Когда явился мстный кардиналъ — его актеры хотли почтить и со сцены ему передали скамью. Не смотря на вс эти неудобства, талантъ пробивалъ себ широкую дорогу и скоро мы видимъ герцоговъ и грандовъ Испаніи, устраивающихъ сцену въ своихъ дворцахъ. Лопе-де-Руэда наперерывъ приглашался со своею труппою къ этимъ новоявленнымъ покровителямъ искусства… Посл него уже легко было Кальдерону и Лопе-де-Вег. Жалкіе балаганы Лопе-де-Руэда превратились въ блистательные театры, но пьесы его продолжали даваться на нихъ, причемъ объявляли со сцены о томъ, что завтра будетъ представлено то или другое произведеніе его — прибавляя къ имени де-Руэды неизмнно титулъ ‘отца испанскаго театра’.

Теперь Севилья гордится своимъ театромъ санъ-Фернандо. Это громадное зданіе, неуклюжее снаружи, но внутри отдланное съ роскошью, довольно аляповатою. Въ немъ главнымъ образомъ ставятся ‘оперы’. Нкогда страна пвцовъ — Андалузія можетъ почесться самою немузыкальною въ мір въ настоящее время. Для того, чтобы понять это, достаточно войти въ санъ-Фернандо въ вечеръ представленія… Calle de Colchieros (Кольчеросъ), гд онъ стоитъ, вся переполнена народомъ. Вы несомннно пройдете мимо театра, потому что извн онъ скоре похожъ на больницу, и дйствительно, спросите, и вы узнаете, что санъ-Фернандо передланъ изъ госпиталя св. Духа (del Espiritu Santo) въ 1847 г. Внутри помщается до двухъ съ половиною тысячъ народа, поютъ здсь обыкновенно ‘знаменитости’ и за большія деньги, причемъ невольно удивляешься ихъ ‘охот’ выступать передъ тикою именно публикою. Она хвалится тмъ, что освистывала Мазини, Ганаре и другихъ ‘королей пнія’. Развращенная боями быковъ и потрясающими нервы зрлищами св. Недли — Севилья является въ оперу, возбужденная, съ налитыми кровью глазами. Для нихъ опера и драма безъ скандала теряютъ всякій вкусъ. ‘Мы — тореро, а артисты — быки’, говорятъ они, смясь. ‘Мы здсь не цнимъ талантовъ — для этого есть Кадисъ, Хересъ, Малага, Валенсія, Барселона,— намъ нужны ощущенія’. Прибавьте къ этому, и крикъ и шумъ. Все время представленія въ партер идетъ болтовня, въ ложахъ мстная знать длаетъ ‘визиты’. Апплодируетъ или свищетъ клака, смотря по тому, заплочено ей или нтъ. Публика не препятствуетъ, напротивъ, свистки ее развлекаютъ. ‘Мы сегодня очень веселились!’ объявляетъ мн какъ-то утромъ генералъ Бореосъ, человкъ лтъ семидесяти и вполн почтенный.— ‘А что, чмъ это?’ — ‘Свистали вчера! Въ театр знаете… Очень смшно выходило. Артисты растерялись, а мы еще сильне!’ — ‘Что-же, плохи они были?’ — ‘Ну, вотъ! Кто посметъ плохихъ артистовъ пригласить въ санъ-Фернандо. Отличные артисты были…’ — ‘Изъ-за чего-же вы?’ — ‘А такъ, чтобы веселе вечеръ провести’. Маркизы и гранды, не смотря на свою истинно-птушью важность, приносятъ съ собою свистки, похожіе на желзнодорожные. Эти ‘соловьи’ и дома практикуются. Прихожу къ одному такому, смотрю, изображаетъ изъ ключа, флейту и весь — вотъ-вотъ лопнетъ — такъ надувается. ‘Что это вы?’ — ‘А вечеромъ сегодня опера. Пробую не разучился-ли!..’ И при этомъ пустилъ такой свистъ, что и сказочному Соловью-Разбойнику-бы впору. Вверху — райскіе небожители таскаютъ съ собою въ театръ трубы. Отличается севильская публика отъ всякой другой — полнымъ отсутствіемъ чувства справедливости. Незаслуженное оскорбленіе везд вызоветъ протестъ — здсь смхъ. При мн одна пвица-итальянка изъ обстрленныхъ, и та не выдержала — упала въ обморокъ, — ну, думаю, очувствуется публика. Куда! Внезапно вся ощетинилась и давай ужъ не свистать, а улюлюкать и натравливать, какъ быка на plaza de toros. ‘Что намъ ихъ жалть?.. Они дорого берутъ, за это пускай и терпятъ… Разв торо (быкъ) жалетъ кабалло (лошадь) — сейчасъ ей рогами въ брюхо, — ну, вотъ и мы такъ. Выпустить кишки надо, чтобы по земл болтались…’

— А у васъ бросаютъ стрлы въ театр? не безъ любопытства спрашиваетъ меня одинъ элегантный молодой человкъ.

— Какія стрлы? изумился я.

— У насъ бросаютъ. Длаютъ ихъ изъ бумаги, въ конецъ втыкаютъ булавку и сверху, изъ райка, кидаютъ ихъ въ партеръ. Очень интересно.

Это невинное удовольствіе испанскихъ варваровъ инымъ обходится очень дорого. Случалось и безъ глаза оставаться. Разъ одна партія въ театр санъ-Фернандо разозлилась на другую въ верху. Началась драка и вмсто стрлъ съ страшной высоты внизъ на партеръ полетли побжденные. Въ скандалы полиція не вмшивается.

— Э! Они платятъ, значитъ имютъ право длать что имъ угодно!

— А артисты?

— А артисты за это получаютъ деньги.

За то они уважаютъ очень мужество.

Разъ пла здсь одна американка, пла скверно, плоско, даже севильская публика поняла это и начала свистать ей уже по заслугамъ. Артистка взбсилась — была не изъ робкихъ, сложила на груди руки, подошла къ рамп, обвела всю эту массу негодующимъ взглядомъ и швырхнула ей прямо въ лицо:

— Сволочи, канальи!

Моментъ общаго оцпеннія. Импрессаріо въ ужас кинулся домой.

— Я думалъ, они и меня убьютъ.

Но этого не случилось. Храбрость такъ подйствовала на толпу, что она вся, какъ одинъ человкъ, заапплодировала. Американка въ первый и въ послдній разъ въ жизни имла въ этотъ вечеръ настоящій успхъ.

— Она не вареная… Она сырая! хвалили ее на своемъ арго андулузцы.— У нея настоящее сердце въ груди!..

Какъ-то утромъ въ Севиль выхожу я на plaza Nueva полюбоваться ея пальмами, что замерли въ высот перистыми листами своихъ коронокъ, розовымъ силуэтомъ Хиральды вдали и этимъ несравненнымъ небомъ, которое, потеряй Андалузія все, все-таки будетъ длать ее первою страною въ Европ… Полъ Севилья было уже осмотрно мною. Дваться въ этотъ день оказывалось некуда.

— А я за вами! вдругъ послышалось за мною.

Смотрю — новый другъ, которому меня рекомендовали изъ Мадрида.

— Зачмъ я вамъ понадобился? Ни на какую tertulia, ни въ какую церковь, ни в.ъ какой театръ я сегодня не пойду.

— Я васъ и не зову. Сегодня мы длаемъ визитъ.

— Кому это? съ ужасомъ отступилъ я отъ него.

— Звзд Севильи!

— Которой?

— Не пугайтесь, не современной звзд… Старой — къ донн Эстрель-де-Тавера…

— А, къ этой, съ восторгомъ.

Мы пошли старыми, узкими, блыми улицами. Кое-гд посреди ихъ стояли закутавшіеся, не смотря на жару, въ плащи, и притомъ весьма живописно, глазастые красавцы и, задравъ голову вверхъ, переговаривались самою страстною жестикуляціею съ двушками, улыбавшимися имъ изъ-за желзныхъ ршетокъ своихъ оконъ. Выразительне этого способа бесды трудно себ представить.

— Что это они? спрашивалъ я въ первый разъ, какъ увидлъ.

— Э!.. Свиданіе.

— Среди благо дня?

— А что-жъ! Вс, кто проходятъ мимо, должны притворяться, что они не замчаютъ этого…

— Да какъ-же они понимаютъ другъ друга?

— Это у насъ второй языкъ. Онъ ей говоритъ руками, а она ему отвчаетъ веромъ. Можно цлый день бесдовать такъ, не сказавъ ни слова.

За то и вера въ рукахъ у такихъ новій!.. Это дйствительно какъ-бы словарь.

Скоро изъ узкихъ улицъ мы вошли въ еще боле узкія. Эти даже и вымостить забыли… Тутъ еще нерушимо стояла арабская Севилья стараго и дйствительно добраго времени…

— Вотъ!.. торжественно указалъ мн спутникъ на веселый и прелестный домъ вдали.

— Что это?

— Улица Бустосъ-де-Тавера и дворецъ Таверы… Теперь онъ принадлежитъ маркизу де-Москосо. Онъ самъ здсь, но мы все равно войдемъ.

И мы вошли…

Опять эти тонкія, блыя мраморныя колонны, на которыхъ такъ легко и воздушно покоются изящныя арабскія подковы арокъ, кажущихся сквозными, — такъ ихъ искуссные ваятели насквозь проточили своею тонкою рзьбой… Опять всюду нжный и поэтическій говоръ фонтановъ, пышные цвты, отъ запаха которыхъ въ вашей душ неудержимо пробуждается жажда жизни. Верхнія стеклянныя галереи горли на солнц весело, ярко, красиво… Съ другой стороны патіо за изящною ршеткой виднлся задумчивый, полный шороха листьевъ, тни и прохлады, садъ, въ которомъ стояла мистическая тишина… Тамъ говорятъ до сихъ поръ въ блыя лунныя ночи бродитъ призракъ Эстрельи и часто съ нимъ обрисовывается, точно спустившійся сумракъ, тнь несчастнаго Ортиса… Какія легенды, какая дйствительность. Хочется уйти туда, остаться одному, забыть шумное ‘сегодня’ и прожить хоть нсколько часовъ ‘длами давно минувшихъ дней, преданіями старины глубокой…’ Воскресить эти поэтическія и печальныя были!.. Мой пріятель читалъ мн вслухъ стихи Лопе-де-Веги… Гулъ нашихъ шаговъ глухо замиралъ подъ мраморными сводами… Вотъ здсь проходилъ несчастный Ортисъ… Вотъ черезъ эту дверь мавръ-невольникъ впустилъ короля… въ ту чудную блую ночь, когда все кругомъ ждало и жаждало любви, когда по ней томились и исходили своимъ благоуханіемъ цвты и ее страстнымъ лепетомъ своимъ молили фонтаны….

Бдный Сидъ Андалузіи!.. Не тотъ Сидъ-Кампеадоръ, котораго мы знаемъ вс, а донъ Санчо-Ортисъ-де-ласъ-Роэласъ, котораго за его боевые подвиги назвали вторымъ Сидомъ… Щедро заплатилъ ему за нихъ король, тоже донъ Санчо. Его андалузцы называли ‘храбрымъ’ — не потому-ли что въ многочисленности убійствъ и казней его превзошелъ только Петръ Жестокій?..

Эстрелья-де-Тавера, сестра одного изъ рехидоровъ Севильи, была уже помолвлена за Ортиса. Андалузскій Сидъ говорилъ, что звзды неба вс померкли для него съ тхъ поръ, какъ онъ впервыё увидлъ звзду Севильи. Онъ ужъ мечталъ о счастьи съ нею — какъ вдругъ его невсту увидлъ король. ‘Храбрымъ’ онъ былъ дйствительно съ женщинами. У Эстрельи была рабыня-мавританка. Донъ Санчо подкупилъ ее и ночью она отворила ему двери съ улицы въ этотъ чудный, весь залитый теперь солнечными лучами и засыпанный цвтами, садъ… Теперь! Но тогда была ночь — роковая, темная. Король проскользнулъ уже было къ красавиц, какъ на шумъ его шаговъ со шпагою въ рукахъ вышелъ братъ Эстрельи — Бустосъ. Король постыдно бжалъ на улицу и такъ быстро, что тотъ не различилъ его лица. За то донъ Санчо — его видлъ. У этого ‘храбраго’ была одна, черта: онъ мстилъ всегда — но чужими руками. Типъ старыхъ кастильскихъ витязей — Ортисъ-де-ласъ-Роэласъ всю свою гордость полагалъ въ безусловномъ повиновеніи королевской вол. Онъ отдалъ свою шпагу королю, Ортисъ самъ шпага въ рукахъ короля. Донъ Санчо позвалъ его. Храбрый повелитель задумалъ месть, передъ чернотою и подлостью которой померкли вс историческія преступленія кастильскихъ королей, совершенныя дотол. Онъ ршилъ, что Бустосъ долженъ погибнуть отъ руки друга и жениха своей сестры…

— Ты клялся мстить за меня? спросилъ его донъ Санчо.

Какъ будто надо было спрашивать этого героя съ душою рехина!

— Но ты долженъ поклясться до гроба сохранить эту тайну.

— Что я долженъ сдлать?

— Поди и убей Бустоса.

Истинно гомеровская простота разсказа. ‘Поди и убей’. Однимъ ударомъ срази и друга, и любимую двушку, и себя самого…

Донъ Санчо-Ортисъ-де-ласъ-Роэласъ оказался въ этомъ отношеніи настоящимъ кастильцемъ. Онъ ‘пошелъ и убилъ’. Король приказалъ его посадить въ тюрьму, своего мстителя, своего Сида!.. Мало этого. Онъ осудилъ его — онъ приговорилъ его къ казни — и на суд и передъ казнью молодой витязь обихъ Кастилій хранилъ гордое молчаніе. Онъ далъ слово королю и сдержалъ его. Онъ умеръ — не выдавъ тайну королевской подлости!..

Вотъ эта легенда!

Лопе-де-Вега обработалъ ее въ одной изъ лучшихъ своихъ драмъ. Она переведена и идетъ у насъ въ Москв. Легенда нсколько разнится отъ его фабулы.

Бдный Ортисъ — бдная Эстрелья… Какою черною тучей королевская любовь заслонила эту звзду Севильи… Я не хочу врить Лопе-де-Вег, сдлавшему ее любовницею короля. Мн пріятне народное преданіе, въ которомъ эта звзда сіяетъ такимъ чистымъ, двственнымъ свтомъ… Лопе-де-Вега хотлъ сдлать донъ Санчо Храбраго мене гнуснымъ… Зачмъ-же? Вдь тнь Ортиса требуетъ отмщенія.

— Вотъ здсь Бустосъ-де-Тавера убилъ мавританку-невольницу… Это недалеко отъ дверей, въ которыя она впустила короля.

Бдной севильской звзд судьба впослдствіи нанесла новое оскорбленіе.

Съ 1626 г. по 1639 г. въ дом, гд бродилъ ея призракъ, въ этихъ патіо, гд все еще говорило о любви, въ этихъ залахъ — полныхъ таинственнаго полусвта и манящей тишины, помщалась инквизиція.

Одного не понимаю: какимъ образомъ въ тни этихъ чудныхъ деревьевъ, подъ ласку безсоннаго фонтана, одни люди могли приговаривать другихъ къ мукамъ, заточенію, смерти — и какой смерти: живьемъ, въ огн! Неужели здсь, въ этихъ комнатахъ — палачъ терзалъ желзомъ, дыбой, бичемъ, раскаленными угольями — тхъ, кто осмливался думать нсколько иначе, чмъ приказывали эти святые отцы страшнаго трибунала!.. На этотъ мраморъ падало въ корчахъ истерзанное тло, и все то-же солнце свтило въ эти окна то-же небо голубило и улыбалось одинаково и злодямъ и ихъ жертвамъ! Было отъ чего посл такихъ воспоминаній померкнуть въ моихъ глазахъ на время и просвтленной природ Андалузіи. Вотъ у этой колонны — такой красивой, поддерживающей такъ легко и воздушно сводъ, стоялъ Энрике-де-Талео. Благородный энтузіастъ, среди общаго мрака и ненависти, мечтавшій о царств братской любви и мирнаго счастья! Онъ даже инквизиторамъ съ спокойствіемъ убжденнаго философа говорилъ о скоромъ пришествіи эры добра и правды. Онъ даже ихъ умолялъ помочь людямъ быть кроткими!.. Волкамъ читалъ идиллическую пастораль!..

— Ты умышлялъ противу насъ! воскликнулъ одинъ изъ этихъ черныхъ отцовъ.

— Я не умышлялъ ни на кого… Я думалъ побдить міръ любовью. Если это не удалось мн, придутъ другіе боле сильные духомъ и геніемъ… Они окончутъ мое дло.

— Ты хотлъ поднять народъ противъ святйшей инквизиціи.

— Никогда!

— Ты лжешь!

— Vive Dios (клянусь Богомъ).

Эта клятва такъ взбсила fra Antonio, одного изъ инквизиторовъ, что, схвативъ изъ жаровни, приготовленной для палача, горящую головню оливковаго дерева, онъ собственноручно сунулъ ее въ лицо связаннаго Энрике…

— Оставь его! Удержалъ праведную ревность о Господ брата Антоніо старшій инквизиторъ.— Не надо портить такого лица. Оно будетъ прекрасно въ дыму и огн надъ quemadero (костромъ).

И бднаго мечтателя о всеобщемъ счастьи сожгли за его неудавшуюся пастораль всего человчества, безъ различія языковъ и вры…

Когда мы вышли отсюда, у дверей стоялъ какой-то совсмъ обалдлый малый и, отчаянно скосивъ глаза, выпвалъ тотчасъ-же записанное мною:

En tu traje no han engrudos

Ni postizos, ni almidon

Que tu terre у pantorilla

De carne maciza Son.

Т. е. Подъ твоимъ платьемъ — нтъ ваты, ни накладокъ, ни крахмала… Все твое тло изъ самаго крпкаго мяса!

Я даже расхохотался, такъ некстати было это андалузское copias посл всхъ, только что пережитыхъ впечатлній…

Было еще рано, когда мы вышли изъ легендарнаго дома Бустоса-Тавера.

— Куда мы теперь днемся?

— Сегодня тореро собираются чествовать своего эспаду Massanmum.

— Чортъ съ нимъ.

— Какъ чортъ? Это первая шпага Испаніи. Онъ убилъ вчера 252-го быка.

— Я знаю въ Москв мясника, который ихъ три тысячи ухлопалъ.

— А у васъ въ Москв есть тоже corriela de tores? съ изумленіемъ спросилъ меня пріятель.

— Да, только она у насъ называется просто ‘бойней’.

Онъ нахмурился. Испанцу о бо быковъ надо говорить не иначе, какъ въ тон восторженнаго одобренія. Иначе это для него личная обида.

— Хотите идти къ сигарерамъ?

— На фабрику?

— Да.

Я еще у нихъ не былъ и мы отправились…

Табачная фабрика, гд работаетъ около семи тысячъ севильянокъ, помщается позади Санъ-Тельмо, въ массивномъ зданіи, окруженномъ рвомъ и заключенномъ почти въ крпостныя стны. Еще подходя къ нему издали, какъ говорятъ, слышишь гулъ голосовъ, похожій на шумъ моря. Самое крикливое мсто въ мір — парижская биржа, является такимъ, пока вы не побываете у сигареръ Севильи. Къ шести часамъ вечера этотъ гулъ растетъ, кажется, что за этими стнами грохочутъ какіе-то водопады, и наконецъ, открываются ворота и на улицу — точно наводненіе, прорвавшее плотину, бурно стремятся толпы женщинъ всхъ возрастовъ, живописныя, благодаря желтымъ и краснымъ шалямъ, которыми, по преимуществу, любятъ украшать себя сигареры. Черезъ нсколько минут вс набережныя Гвадалквивира тонутъ подъ ихъ сплошною массою. Мн такъ и не пришлось ихъ видть за работою, почему?— скажу ниже.

Сигарера Севильи — типъ совершенно особый. Если она еще не поблекла — то это красавица, если годы наложили на нее свою безпощадную руку — она все-таки еще владетъ своими чудными, большими глазами, также какъ владетъ и навахой — ножомъ. Съ сигарерою не шутите и севильскимъ донъ-жуанамъ отъ нихъ часто приходится весьма жутко. Для солдатъ мстнаго гарнизона это открытый сераль, но горе ‘коварному обольстителю’, если онъ вздумаетъ измнить сигарер. Она не станетъ киснуть и плакать, а ‘перекреститъ’ лицо своего любовника, т. е. проведетъ по немъ ножомъ дв линіи вдоль и поперегъ. Одна называется ‘во имя Христа Іисуса’, вторая — во имя ‘Двы Пречистой’. Сигареру нельзя купить. На любовь она смотритъ какъ на дло сердца и темперамента и никогда кармана! Сигарера, продавшаяся за деньги, длается паріей въ своей сред и должна бросить фабрику. Беззаботны он удивительно. Вся эта масса прелестныхъ двушекъ живетъ сегодняшнимъ днемъ. Любовь, цвты и псня — вотъ вс ихъ наслажденія. Ни одной сигареры вы не увидите безъ цвтка въ волосахъ. Но дайте ей еще цвтковъ — розу или далію — она вся вспыхнетъ отъ радости, окинетъ васъ жгучимъ, полнымъ благодарности взглядомъ, а въ глазахъ другихъ ея товарокъ вы прочтете самую нелицемрную зависть къ счастливой подруг. Посмотрите, когда он выходятъ съ фабрики — цвточницы уже здсь, нсколько мгновеній и вс цвты ими распроданы. Каждая изъ своего скуднаго заработка заплатитъ куарто или два, чтобы украсить смоляную ночь своихъ волосъ чудною улыбкою весенняго цвтка. А какъ идетъ сигарера! Посмотрите ей въ слдъ. Какъ она всю свою тонкую и стройную фигуру обвила тсно и изящно шалью, какъ колышется ея станъ, какъ смло ступаютъ ея всегда красивыя и маленькія ноги, какъ она подперлась въ смло очерченное бедро рукою — чортъ ей не братъ въ эту минуту. Если она какъ эфемерида живетъ день, такъ за то и живетъ. Небу жарко отъ нея!.. Свернувъ въ теченіи дня несчетное множество puros и papebitos, она досугомъ пользуется такъ, что ни одно его мгновеніе не пропадетъ для нея даромъ. Пойдетъ-ли она въ Cafe Silverio или Salon Gantante все равно… Останется-ли въ Макарен или въ Тріан скоротать ночь. На какомъ нибудь baile de Candil (балъ простонародья), все равно. И пть и плясать сама и на другихъ смотрть она будетъ хоть до утра. Поврьте, что каждою жилкою своего тонкаго и нервнаго тла она будетъ жить и съуметъ въ одинъ часъ испытать столько, сколько иная сверная квашня и въ годъ не испытаетъ. Стальные мускулы подъ бархатною кожей!.. Я уже говорилъ, что порывы ревности между ними бываютъ страшны, но обоюдныя ссоры ихъ, часто кончающіяся трагически, бываютъ поразительны. Подруги тотчасъ-же образуютъ кругъ, въ центр котораго остаются дв сигареры. Он смотрятъ одна на другую подбоченившись, глаза мечутъ молніи, красивыя ноги выставились впередъ, ноздри ходятъ, грудь, какъ волна въ бурю, то подымется, то упадетъ… Не дай Богъ,— подъ руками окажутся ножи, андалузскіе парни, самые ‘сырые’, не такъ стервенютъ, какъ эти сигареры… Тутъ уже дло подругъ. Он вмшиваются, стараются ‘разговорить’ ихъ, помирить. Если это удасться, долго еще потомъ глаза поссорившихся горятъ и сверкаютъ и кровь то въ лицо бьетъ, то къ сердцу отливаетъ… Въ каф Сильверія разъ одна такая зарзала своего любовника, вздумавшаго неосторожно измнить ей, солдаты, полиція ничего не могли сдлать съ нею и со всми присутствовавшими, вооружившимися на ея защиту. По приказанію изъ Мадрида, ее оставили въ поко. Иначе въ Севильи могли-бы вызвать бунтъ. Разумется, сигарера, какъ и гитана, суеврна. У нихъ культъ Мадонны. Сигарера говоритъ, какъ говоритъ неаполитанка или inaja Мадрида: ‘Богъ не можетъ понять насъ… Марія сама мучилась, сама видла сына своего на крест, ей человческое горе ближе!..’ Она и молится Мадонн… Андалузскіе юмористы даже приводятъ ея молитву. Но юмористы юмористами, а нужно видть на дл, какъ сигареры изъ послднихъ денегъ цвтами украшаютъ статуи Богородицы, какъ он, припавъ къ ея стату, забываются въ такой восторженной молитв, въ такомъ страстномъ упоеніи, когда, кажется, вся жизнь сигареры сосредоточивается въ ея глазахъ, устремленныхъ на Дву.

Я сказалъ, что мн не пришлось видть севильской табачной фабрики. Именно потому, что еще не доходя до нея, намъ случилось быть свидтелями рдкаго, но по своимъ размрамъ довольно-таки ужаснаго ‘бунта сигареръ’.

Вы съ этимъ не шутите.

Сигареры — самое революціонное существо въ цломъ мір. Горе надсмотрщиц или директорамъ фабрики, если они вызвали чмъ-нибудь негодованіе работницъ. Никакой пожаръ не распространяется такъ быстро, какъ бунтъ на табачной фабрик. Еще недавно сигареры засли въ нее — и солдаты, которыхъ пришлось пустить въ дло, ничего не могли подлать съ ними въ теченіи трехъ дней. Еще когда мы подходили издали, мой пріятель вдругъ остановился. Онъ поблднлъ даже.

— Сегодня нельзя… уйдемъ.

— Почему?

— У нихъ бунтъ.

— Ну?

— Опасно.

— Чмъ же намъ опасно? Не противъ насъ же он бунтуютъ.

— Нтъ, но камень очень легко можетъ попасть въ голову.

— Знаете, въ Россіи на это есть пословица: волковъ бояться въ лсъ не ходить.

— Я не пойду… Я человкъ семейный.

И такимъ образомъ мы разстались съ семейнымъ человкомъ.

Отправился я одинъ.

Какой-то вихрь бшенныхъ криковъ. Что-то точно васъ подхватывающее. Кажется еще мгновеніе и онъ чортъ знаетъ куда унесетъ васъ въ своемъ ураган. Чмъ ближе, тмъ буря растетъ грозне и шире. Это уже не бшенство человка, это нчто стихійное, какой-то разражающійся нежданно катаклизмъ самой природы… Набережныя Гвадалквивира, куда высыпали сигареры, буквально залиты ими… Пестрая масса ихъ видимо волнуется, какъ море въ штормъ… Я подхожу — лица неописуемы. Точно въ какомъ-то транс. Слдующею степенью должно быть убійство. Блдныя, горящія бшенствомъ, съ округлившимися глазами, сигареры неистово подымали руки, грозили кому-то, требовали, не иначе какъ чьей-то смерти. Въ чемъ дло — я не могъ понять, потомъ оказалось, что он были недовольны своими надсмотрщицами. Недовольство расло и расло и разомъ выразилось наконецъ въ пароксизм этаго женскаго мятежа… Я замтилъ въ толп матерей съ дтьми на рукахъ, въ порывахъ бшенства он какъ-то перекидывали ихъ съ руки на руку. Нужно было видть, какъ, грозя, корчились эти тонкія, смуглыя руки, слышать, какъ изъ этихъ взволнованныхъ грудей, подобно выстрламъ, вырывались крики… Казалось воздухъ кругомъ переполненъ былъ электричествомъ. Я бы не удивился, если-бы изъ ндръ этой толпы, какъ изъ тучи грозовой, блеснула бы молнія и прокатился громъ. Оказывается, он перебили уже окна въ своей фабрик…

— Это еще что!..— замтилъ рядомъ со мною стоявшій, какъ потомъ оказалось, репортеръ какой-то севильской газеты.— Погодите, набгутъ ихъ возлюбленные. Теперь по всмъ мастерскимъ бросаютъ работу и спшатъ сюда. Къ вечеру Севилью не узнать! Разумется, если пустятъ въ дло военную силу или полицію…

Къ счастію власти Севильи оказались благоразумне, чмъ ожидалъ онъ въ силу профессіональной жажды боле крупнаго скандала. Сигарерамъ вечеромъ объявили, что жалобы ихъ разберутъ, а пока просятъ ихъ прислать, для заявленія таковыхъ, своихъ депутатокъ. Я видлъ послднихъ. Съ красными высокими гребнями, эффектно вставленными въ волоса какъ-то на бекрень, въ шаляхъ, съ шикомъ обертывавшихъ ихъ тонкія и стройныя фигуры — он такъ и просились въ картину. Я вспомнилъ невольно этюды Авовера и Аранды… Очевидно и тотъ и другой имли передъ глазами именно такую натуру. Депутатки вступили въ залу съ самоувренностью и гордостью народныхъ трибуновъ. Надо было слышать, съ какой одушевленной энергіей, съ какимъ пламеннымъ краснорчіемъ он говорили, видть ихъ жестъ!.. Ой, ой — нашимъ трагическимъ актрисамъ стоило-бы поучиться ему. Сигареры принимали классическія позы, полныя такой красоты и достоинства, что я благословлялъ судьбу за то, что она меня забросила сюда въ годы, когда увлеченія уже гаснутъ. Иначе, пожалуй, и не выбрался-бы изъ Севильи… Закончивъ свои жалобы, сигареры заявили:

— Теперь мы васъ предупреждаемъ… Мы не las holgazanas (лнивицы), но мы не придемъ больше на фабрику, пока требованія наши не будутъ уважены.

— Вы не можете просуществовать и недли безъ работы.

— Попробуйте!.. Какъ-бы вамъ не пришлось плохо.

— Мы созовемъ работницъ изъ Хаэна, Кадикса…

— Он не пойдутъ, потому что вс сигареры ‘цлаго міра’ будутъ за насъ. А если нкоторыя и явятся, то… Вы помните, что было четыре года назадъ.

Директора переглянулись. Должно быть ‘было’ скверно, потому что они начали сдаваться.

Но еще нсколько дней табачная фабрика была закрыта. Вроятно не вс требованія сигареръ оказались удобоисполнимыми… Потомъ я не разъ прізжалъ въ Севилью, но никогда мн не случалось попасть въ сигарную фабрику во время работы… Вечеромъ, проходя по Макарен, я наткнулся на толпу сигареръ. Он расположились у домиковъ, гд жили. Тепло и ясно было. Еще издали раздавался звонъ гитаръ. Я подошелъ. Мн хотлось посмотрть, что он длаютъ… Съ завтрашняго дня имъ грозилъ голодъ, но ни на одномъ лиц я не подсмотрлъ озабоченности. Глаза сверкали ярко и весело, шутки оживляли бесду, псни тоже лились безъ конца… И какія псни… Я былъ не одинъ и обратился къ знакомому,— не позволитъ-ли пвшая записать ея слова. Онъ передалъ ей мое желаніе, и робко красня, она повторила ее. Въ этой наивной и кроткой красавиц кто-бы могъ узнать одну изъ фурій сегодняшняго бунта!.. И какъ красивы были слова ея псни:

Расцвла я одинокой

Розой, путника маня,

Какъ-то мимо шелъ жестокій

И смясь — сорвалъ меня.

Лепестковъ моихъ коснулся

Онъ огнемъ горячихъ устъ

И швырнулъ въ колючій кустъ, —

И ушелъ!.. и не вернулся!..

У репейника въ шипахъ,

Обливаясь алой кровью,

Я одной полна любовью

И мечтой о тхъ устахъ.

О, приди! вернись съ закатомъ…

Есть цвты — и я изъ нихъ,

Что исходятъ ароматомъ

Въ свой послдній, смертный мигъ.

Не правда ли какъ изящна была эта псня? Обвейте ее луннымъ сіяніемъ, запахомъ нжныхъ цвтовъ, пронижите горячими взглядами этихъ пвицъ, коротавшихъ чудную ночь, наполните нервными, сладкими ритурнелями гитаръ — и вы поймете, что, не смотря на нсколько лтъ разстоянія, она до сихъ поръ, какъ живая, стоитъ передо мной всей своей южной прелестью.

В. И. Немировичъ-Данченко.

‘Сверный Встникъ’, NoNo 1—5, 1892

СЕВИЛЬЯ.

Читайте также: