СЕЛЬСКІЕ ОЧЕРКИ.
СЕЛЬСКІЕ ОЧЕРКИ.
(Съ итальянскаго Дж. Верга).
1. Лихорадка.
1. Лихорадка.
2) Нажитое добро.
2) Нажитое добро.
3) Помщики1.
3) Помщики1.
<Перевод Н. Н. Фирсова>
‘Отечественныя Записки’, No 2, 1883
Сельские очерки, Верга Джованни, Год: 1883
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Кажется, что ее руками осязаешь, какъ жирную землю, отъ которой паръ идетъ. Она тутъ, близко, она повсюду, она обвивается около дальнихъ горъ, она стелется по всей равнин, отъ остроконечнаго Аньоне вплоть до Этны, нахлобучившей на себя снговую шапку. Разлилась и лежитъ недвижимо, какъ стоячая вода, какъ іюльскій удушающій зпой. Солнце встаетъ и заходитъ надъ ней безъ лучей, какъ раскаленная жаровня, мертвенный ликъ луны проходитъ ночью надъ ея царствомъ, блдныя звзды расплываются въ ея туман. Весной птицы и блая ромашка пестрятъ землю, лтомъ все пересыхаетъ, все раскаляется. Осенью, подъ сизыми облаками, низко проносятся черныя нити перелетныхъ утокъ, рка отливаетъ металлическимъ блескомъ, вяло спускаясь между пустынными берегами, блесоватыми и изрытыми. Вдали Лентимское озеро, какъ огромный стоячій прудъ, со своими плоскими откосами, ни челна на водахъ его, ни деревца на берегу, все гладко, недвижимо. На отмеляхъ понуро пасутся волы, ихъ немного, они разбрелись въ одиночку, они бродятъ по самое брюхо въ грязи, шерсть на нихъ лохматая, взъерошенная. Изрдка животное звякнетъ колоколомъ, и изъ-подъ кочки безшумно вспорхнутъ два-три кулика, пастухъ, пожелтвшій отъ лихорадки, поблвшій отъ пыли, приподыметъ свои опухшія вки, и оглядится кругомъ изъ подъ тни чахлаго, подсохшаго вереска.
Лихорадка забирается въ кости вмст съ хлбомъ, который шь. Раскрываешь ротъ, чтобы слово сказать, а она лзетъ въ ротъ. Когда идешь по раскаленной солнцемъ дорог, ноги подкашиваются, невольно опираешься на спину мула, который тоже едва передвигаетъ ноги, опустивъ голову къ земл. Напрасно Лентини, Франкантоне, и Патерно, окрестныя деревушки, пытаются взбираться на верхъ по откосамъ горъ, и пасти своихъ козъ на холмахъ, которыми окаймлена равнина, напрасно окружили они себя вчно зеленющими апельсинными садами, виноградниками и огородами. Лихорадка настигаетъ жителей на пустынныхъ сельскихъ улицахъ, приковываетъ ихъ къ крылечкамъ домишекъ, она бьетъ ихъ подъ толстыми плащами, подъ покрывалами, которыя больной наваливаетъ на себя.
Внизу, въ равнин, жилища рдки. Горестно выглядятъ изъ подъ полуразрушенныхъ крышъ жалкіе домишки, бля между навозныхъ кучъ. Кони съ потухшими глазами стоятъ смирно, ожидая работы, у пустыхъ колодъ, къ которымъ они привязаны. Это станція.
На берегу озера полуразвалившійся постоялый дворъ, надъ входомъ, вмсто вывски, засохшая втка дерева, дв огромныя комнаты пусты. Хозяинъ сидитъ у воротъ, и, крпко повязавъ платкомъ голову, дремлетъ, и каждый разъ, когда пробуждается, вглядывается въ даль, въ пожираемую солнцемъ дорогу: не видать ли тамъ путника, измученнаго жаждой. Крошечные блые деревянныя будки, надъ которыми вздымаются, какъ султаны, срыя тонкія деревья эвкалипта {Дерево, листья котораго отвариваютъ, и отваръ даютъ больнымъ лихорадкой. Эвкалиптъ дйствуетъ лучше хины противу болотной лихорадки.}, виднются вдоль линіи желзной дороги, она, словно въ земл топоромъ пробитая щель, перескаетъ равнину, ночью машина, свистя и воя, какъ осенній втеръ, проносится, осыпая долину яркими искрами.
Инд, около границъ, обозначенныхъ межевыми знаками, въ вид кое-какъ разставленныхъ, деревянныхъ столбиковъ, торчать остроконечныя крыши фермы, подъ соломенными навсами, спятъ куры, подвернувъ голову подъ крылья, стоитъ оселъ, повсивъ голову, и изъ его сомкнутаго рта торчатъ клочки непережованной соломы, собака подозрительно настораживаетъ уши, и безсмысленно облаиваетъ камень, обваливающійся со стны, ящерицу, шмыгающую передъ самымъ ея носомъ, сухой листъ, который летитъ по втру съ мертвенно-безжизненныхъ полей.
Вечеромъ, едва зайдетъ солнце, около домовъ появляются люди. Мужчины, опаленные солнцемъ, въ огромныхъ соломенныхъ шляпахъ, въ широкихъ блыхъ холщевыхъ панталонахъ, они позвываютъ и потягиваются, расправляя разбитыя работой руки и ноги. Женщины, полуодтыя, почти съ черными плечами и грудью, которою он кормятъ своихъ младенцевъ, уже блдныхъ и чахлыхъ. Непостижимо, какъ эти ребята умудрятся вырости и почернть, откуда они наберутся силъ къ зим, когда опять зазеленетъ трава, когда съ лазурнаго, яснаго неба будетъ вновь свтить улыбаясь солнышко. Непостижимо, откуда они наберутся веселья и будутъ барахтаться въ мурав. Непостижимо, откуда берутся въ воскресенье вс эти люди, которые бредутъ къ обдн въ маленькій, ветхій сельскій храмъ, одиноко стоящій среди колючихъ кактусовъ. Гд скрываются въ остальное время эти люди, которые изъ-за 10 или 12 верстъ, со всхъ концовъ безпредльной равнины, сходятся къ церкви на дребезжащій благовстъ ея надтреснутаго колокола.
Впрочемъ, гд лихорадка, тамъ землица — благодать Божья. Въ іюн колосья отъ тяжести ложатся на земь, въ ноябр, отъ каждой борозды, за сохой паръ подымается, словно горячей кровью вся почва пропитана. Да и въ самомъ дл пропитана. Въ писаніи сказано: въ пот лица своего будешь добывать хлбъ свой. Иной сятель къ жатв съ тюфяка изъ кукурузной соломы подняться не можетъ, безполезно поить его отваромъ эвкалипта. Остается только покрыть ему лицо старымъ мшкомъ, положить на носилки, подкинувъ снца, а не то и просто взвалить носилки на спину осла, и сложить покойника въ убогомъ одинокомъ храм, около котораго растутъ фиговые кактусы. Сочные плоды на нихъ родятся, только никому не охота ихъ сть. Увезутъ такъ-то сятеля изъ деревушки, бабы кругомъ ревъ подымутъ, а мужчины глядятъ, посасывая трубки.
Такъ вотъ увезли и кума Вальсавона. Онъ цлыхъ тридцать лтъ пилъ срный цвтъ, и отваръ эвкалипта. По веснамъ ему всегда легчало, но осенью, какъ только прилетали дикія утки, онъ крпко-на-крпко повязывалъ себ платкомъ голову, и изъ дому выходилъ не больше, какъ раза два въ недлю, и то только на крылечко. Сдлался онъ, какъ говорится, кости да кожа, брюхо какъ барабанъ: его и прозвали жабой. Впрочемъ, не за одно брюхо, а отчасти и потому, что обращенье онъ имлъ грубое, дикое, да и глаза у него были на выкат, безжизненные, какъ стекло. Передъ смертью, онъ все твердилъ: ‘объ дтяхъ моихъ не думайте, хозяинъ ихъ не оставитъ’. А самъ взглядывалъ выпученными глазищами то на того, то на другого изъ сосдей, окружавшихъ его постель въ послдній вечеръ его земной жизни, когда у него въ головахъ уже восковую свчу затеплили. Дядя Менико, пастухъ козій, человкъ дошлый до всего, уврялъ, что печенка у больного стала какъ камень, тяжелая, твердая, поди, фунта полтора вситъ. А кто-то добавилъ:
— Пропиталась она лихорадкой! разжирлъ онъ, разбогатлъ отъ своего хозяина! Правда, что мы его дтямъ не нужны. Что вы думаете, онъ за хозяйское здоровье, что-ли, цлые тридцать лтъ лекарства пилъ, да лихорадку тшилъ. Откуда деньги-то онъ на лекарство бралъ?
Кумъ Кармине, содержатель постоялаго двора на озер, точно такимъ манеромъ всхъ своихъ дтей перехоронилъ, всхъ пятерыхъ, одного за другимъ, трехъ пареньковъ, и двухъ двушекъ. Еще двки куда ни шло, но и парни тоже умирали, какъ только выростутъ настоящими работниками, такъ и конецъ. Онъ ужъ это впередъ зналъ, какъ у него сына одолетъ лихорадка, да годика два, три промучитъ, Кармине ужь ни гроша не тратилъ на лекарства, а только поилъ больного добрымъ виномъ, да старался рыбу повкусне варить, чтобы дтищу въ аппетитъ было. Нарочно на озеро каждое утро чуть свтъ здилъ, вернется, бывало, а въ лодк угри въ руку толщиной. Придетъ домой, подойдетъ къ постели больного сына, у самого слезы глаза застилаютъ, и скажетъ:
— Нако-съ. Пошь!
Остатокъ улова обиралъ Нани, который извозомъ занимался: ему по пути было въ городъ отвезти, а въ город рыбу раскупали.
— Озеро дастъ, озеро и возьметъ, говаривалъ Нани сосду Кармине, когда послдній старался, бывало, скрыть свои слезы:— что, братецъ ты мой, подлаешь!
И въ самомъ дл озеро ему давало чудесные барыши. О рождеств, когда угри идутъ на расхватъ, {Въ рождественскій сочельникъ вс дятъ рыбное и больше всего угрей (capitone).} въ харчевн постоялаго двора, на берегу озера, около ярко пылающаго огня, ужинали весело, тутъ была и рыба, и макароны, и сосиски, и всякая благодать Господня. А втеръ около дома вой себ пожалуй голоднымъ волкомъ! втеръ въ домъ не пускали, а живые старались веселиться и забыть своихъ покойниковъ. Но мало-по-малу, семья тощала, и тощали т, кто оставались въ живыхъ. Мать горе въ крюкъ свело. Отецъ, правда, былъ и гладокъ, и мягокъ, но онъ все стоялъ, либо сидлъ на крыльц, чтобы не видать пустыхъ комнатъ, въ которыхъ прежде распвали и работали его ребята. Послдній сынъ, остававшійся въ живыхъ, ни за что не хотлъ помирать. Онъ плакалъ и приходилъ въ отчаяніе, когда чувствовалъ приступъ лихорадки. До того доходилъ, что въ озер разъ хотлъ утопиться. Но отецъ отлично плавалъ, бросился за нимъ, вытащилъ, здорово разругалъ за то, что парень вздумалъ взять холодную ванну: отъ этого лихорадка еще пуще пристанетъ.
— Ахъ, батюшки! рыдалъ юноша: — пропала моя головушка. Нтъ мн надежды.
И рвалъ на себ волосы.
— Такъ вотъ, нсколько лтъ тому назадъ, убивалась и его сестра, тоже не хотла умирать, потому что за милаго человка помолвлена была, замчалъ Кармине своей жен, которая, пригорюнясь, сидла у постели.
Старуха съ нкоторыхъ поръ даже плакать перестала. Согбенная, изсохшая, она на слова мужа только утвердительно качала головой. Они съ мужемъ только вдвоемъ остались въ большомъ дом. Лихорадк ихъ не было нужно, она ихъ не забирала. Иному она предоставляла жить хоть за сто лтъ. Вотъ, напримръ, Чирино-дурачокъ, у котораго не было ни кола, ни двора, ни отца, ни матери, ни разума, ни работы, ни дна, ни покрышки. Его на пятьдесятъ верстъ окрестъ всякій мальчишка зналъ, потому что онъ слонялся по фермамъ и селамъ, гд поможетъ воловъ попасти, гд телегу-другую навоза раскидаетъ, либо шкуру съ палой животины сдеретъ. Однимъ словомъ, къ длу не гожъ, а всякой работ, которою другіе брезгаютъ, радъ, потому что за такія услуги его награждали пинками и краюхой хлба. Спалъ онъ, гд придется, въ канав, на межник или около опушки лса, иногда подъ навсомъ какого-нибудь загона. Питался Христа-ради, какъ собака безъ хозяина, рубахи путной у него на плечахъ не бывало, обуви отъ роду не зналъ, только пара дырявыхъ штановъ, подвязанная веревочкой, прикрывала его тощія, черныя ноги. А между тмъ, онъ вчно во все горло псни оралъ, и въ стужу, и въ зной, не обращая вниманія на солнце, калившее его непокрытую голову и обжигавшее его желтое, какъ шафранъ, лицо. Чирино не принималъ срнаго цвта, не пилъ никакихъ микстуръ, однако, лихорадка его не забирала. Сто разъ добрые люди подбирали его на дорог недвижимаго, обезсиленнаго болзнью, думали, что и не живъ. Однако, онъ каждый разъ оживалъ. Лихорадка видно побилась, побилась съ нимъ, ничего не подлала и отступилась. Правда, она ему весь мозгъ высосала, все мясо съ костей сглодала, брюхо, какъ большущій пузырь, вздула, а все-таки не одолла, и когда Чирино развязался съ лихой болзнью, то сталъ, попрежнему, орать подъ жгучимъ солнцемъ свои псни, какъ кузнечикъ въ петровки. Дурачокъ предпочиталъ обыкновенно торчать около загона харчевни въ Вальсавона, потому что мимо постоянно проходилъ народъ и Чирино бжалъ за всякимъ версту, а не то и дв, выкрикивая свое ухъ-у! ухъ-у! покуда, наконецъ, ему не кидали денежку, а не то и полушку. Эти полушки обыкновенно у него отбиралъ хозяинъ харчевни, онъ же и хозяинъ скота, пасшагося въ загон. За то, хозяинъ разршалъ дурачку спать подъ навсомъ на конской подстилк съ тмъ, однако-жь, чтобы Чирино, какъ только лошади станутъ биться или грызться между собою, бжалъ извстить хозяина. А утромъ онъ былъ обязанъ вычистить лошадей и приглядть за ними на выгон.
Впослдствіи, онъ измнилъ Вальсавона, потому что прозжихъ стало мало, народъ началъ здить по чугунк. И Чирино перенесъ свою резиденцію къ ея линіи. Сначала, когда строили дорогу, онъ какъ будто ничего не могъ сообразить, по цлымъ часамъ стоитъ и смотритъ, какъ ласточки вьются въ неб, только отъ солнца глазами моргаетъ. Въ первый разъ, когда онъ увидлъ, какъ куча народа, запиханнаго въ какіе-то большіе ящики, прокатилась мимо него со станціи, онъ, казалось, сталъ догадываться. И съ тхъ поръ каждый день ожидалъ позда въ избранномъ пункт, появлялся аккуратно, точно носилъ часы въ своей пустой башк. Поздъ проносился передъ нимъ, обдавая его дымомъ и грохотомъ, а Чирино бжалъ за поздомъ, размахивая по воздуху руками, сердито угрожая ему своимъ крикомъ: Ухъ-у! ухъ-у-у!
Хозяинъ вальсавойской харчевни, около котораго прежде кормился Чичино, какъ завидитъ, бывало, приближеніе пыхающаго дымомъ позда, ничего, правда, не скажетъ, но непремнно плюнетъ и покачаетъ головой, стоя подъ навсомъ и косясь на пустыя бутылки за стойкой. Прежде, дла шли бойко и онъ умудрился на четырехъ женахъ жениться: одну схоронитъ — другую сейчасъ беретъ. Его даже и прозвали женодомъ. Поговаривали, что онъ, недавно схоронивъ четвертую, собирался жениться въ пятый разъ, и женился бы, еслибъ дочка дяди Тури, Орикіацца, къ которой онъ засылалъ сватовъ, не велла ему отвчать:
— Избави Боже! еслибъ онъ весь былъ изъ золота вылитъ — и то не пошла бы за него! Онъ своего ближняго глотаетъ, какъ добрый крокодилъ.
Однако, неправда, что онъ былъ камень безчувственный. Когда у него умерла — все отъ лихорадки — Санта, его третья хозяйка, онъ цлый день съ самаго утра куска въ ротъ не взялъ, глотка воды не проглотилъ, а горько плакалъ, сидя за стойкой.
— Ужь теперь возьму себ такую бабу, объ которую эта проклятая лихорадка обломается! Такую, которую болзнь ужь незаберетъ! говорилъ онъ посл похоронъ: — полно мн этакъ-то биться!
Лихорадка у него уносила женъ одну за другой, а его самого не трогала, онъ вчно оставался все тмъ же старымъ и сморщеннымъ. А женъ каждый разъ выбиралъ молоденькихъ, безъ молодой хозяйки, извстно, въ харчевн нельзя. Вотъ теперь не стало опять хозяйки и народу стало ходить меньше въ харчевню. Дошло до того, что въ цлый Божій день зайдетъ одинъ дздк Момму, сторожъ ближайшей желзнодорожной будки. Но Момму не веселый былъ гость: слова не вымолвитъ. Зайдетъ въ харчевню, между двумя поздами, выпьетъ стаканъ вина, сидя на лавочк передъ дверью, сапоги сниметъ, въ рукахъ все время держитъ, чтобы ноги отдохнули. Только и всего.
— Этакихъ вотъ небось лихорадка не забираетъ, разсуждалъ про себя женодъ: — кабы всхъ ихъ, сторожей, лихорадкой, какъ мухъ повалило, такъ авось либо и по чугунк народъ пересталъ бы здить: некому бы за ней было присматривать.
Два заклятыхъ врага были у старика-хозяина: чугунка, похитившая у него постителей, и лихорадка, похитившая всхъ женъ.
Вс прочіе обитатели огромной равнины такъ привыкли видть лихорадку, что ни мало не утрачивали веселаго расположенія духа, если въ дом кто изъ семейныхъ лежалъ на постели, постепенно угасая, или даже качался на крылечк съ крпко повязанной платкомъ головой, завернувшись въ толстый суконный плащъ. Люди радовались, глядя, какъ бархатисто зеленли молодые всходы, какъ овсы переливались въ пол, словно зыбь морская. Люди слушали добрыя псни жнецовъ, которые шеренгами, какъ солдаты, приходили въ села искать работы, когда хлбъ поспвалъ. На каждомъ перекрестк гудла волынка, которая предшествовала толп крестьянъ, спускавшихся къ жатв изъ Калабріи. Мужчины шли впереди, бабы, ковыляя, тащились въ хвост артели, пли псни и вглядывались вдаль по дорог, которая блла, убгая впередъ безъ конца. По берегамъ прудовъ, за каждой группой гигантовъ кактусовъ, средь каждаго поля, щетинившаго колосьями, въ недвижномъ воздух спускавшагося на землю вечера, гудла дудка сторожа. И безмолвная ночь охватывала землю, а дудка все свистла, всегудла волынка и псни тянулись во вс стороны.
— Вишь ты! разсуждалъ женодъ: — весело этому народу. Кто своей шкуры не оставитъ въ болот, тотъ принесетъ-таки домой копеечку! Всякому хочется…
Но онъ самъ ничего уже не хотлъ. Онъ больше не ждалъ ни жатвы, ни умолота, у него уже не хватало духу, чтобы псни пть. Печальный, каждый вечеръ ложился онъ спать подъ пустымъ навсомъ, около темной, какъ могила, харчевни. Въ это время, обыкновенно, вдали съ свистомъ проносился поздъ, кумъ Момму стоялъ около своей будки, помахивая флагомъ. Покуда не смолкалъ во мрак грохотъ позда, до харчевни доносился глупый крикъ дурачка Чирино, бжавшаго за вагонами и оравшаго: Ухъ-у-у!
И ‘женодъ’ опять размышлялъ: ‘Вотъ вдь этакихъ небось не забираетъ лихорадка!’
Когда онъ, наконецъ, дошелъ до того, что не могъ платить ни за наемъ земли, ни за наемъ дома, собственникъ того и другого прогналъ его съ гнзда, въ которомъ онъ работалъ 57 лтъ. Пришлось и самому ‘женоду’ поклониться чугунк, стать около будки и махать краснымъ флагомъ. Измученный постоянной ходьбой по рельсамъ, которые былъ обязанъ осматривать, ослабленный старостью, онъ отдыхалъ два раза въ день, когда мимо мчались вагоны, набитые народомъ. Прозжали веселыя компаніи охотниковъ, которыя на слдующей станціи разсыпались по болотамъ равнины… Иной разъ, забившись въ уголъ въ третьемъ класс, паренекъ наигрывалъ на гармоніи. Нарядныя барыни высовывали изъ окошка свои обвитыя вуалями головы, серебро и сталь дорожныхъ саковъ и бауловъ свтились, отражая трепещущіе огни лампъ, горвшихъ въ вагон, важно выглядывали высокія мягкія спинки не занятыхъ мстъ, обитыхъ бархатомъ креселъ. Хорошо, надо быть, тамъ посиживать, да подремывать…
Казалось, мимо проносился цлый городъ со своими уличными фонарями, съ пестрыми лавками. Потомъ, поздъ терялся въ широко разлившемся вечернемъ туман, и бднякъ-сторожъ, стащивъ съ опухшихъ ногъ сапоги, усаживался на скамейку передъ будкой и бормоталъ:
— Небось на нихъ нтъ лихорадки!
Случалось ли вамъ проходить въ горячій полдень по дорог, которая ведетъ отъ Катаніи къ Лентипо? Уныло и скучно. Лента пыльнаго проселка тянется да тянется впередъ подъ густой, потемнвшей отъ зноя синевой неба, инд печально позваниваютъ колокольчики козъ и коровъ, пасущихся въ разбродъ на огромномъ пространств, возъ ползетъ по дорог, мулы, опустивъ голову, лниво обмахиваются хвостами, извощикъ тянетъ свою меланхолическую псню, чтобъ не дремать — не то во сн лихорадка какъ-разъ вцпится въ человка. Дорога лежитъ по берегу озера Ривіеро, которое, словно мертвое море, недвижимо лежитъ, мимо опаленныхъ солнцемъ полей Піаны, мимо огромныхъ садовъ Франкофонте, вчно зеленющихъ апельсинными рощами, мимо сотенъ сроватыхъ пробковыхъ деревъ, около Резеконе, мимо безъ конца вытянувшихся пустынныхъ пастбищъ Пассанетто и Пассинатело. Смерть надостъ идти и даже хать. Отъ скуки вы спросите: ‘Чье это все?’ — и вамъ отвтятъ: ‘Мацарово’. Потомъ вы пройдете мимо большущей фермы, словно уздный городъ: амбары и склады какъ церкви выстроены, объемистые, цлыя стаи куръ подъ навсомъ у колодца сидятъ, и много женщинъ у того же колодца работаютъ и непремнно приложатъ руки къ глазамъ отъ солнца, чтобы разглядть прохожаго. Вы опять спросите: ‘А это чье?’ — ‘Мацарово’.
Идете, идете, а лихорадочная дрема наливаетъ вки свинцомъ, глаза слипаются, собака залаетъ, вонъ виноградникъ и нтъ ему конца, онъ и на холмъ влзаетъ, и на равнину спускается, тишина и неподвижность царитъ въ виноградник, около забора на брюх лежитъ сторожъ, рядомъ ружье, онъ подыметъ на васъ сонные глаза и оглядитъ васъ.
И это тоже ‘его’, Мацарово.
Потомъ, пойдутъ оливы, цлый густой лсъ масличныхъ деревъ, промежъ нихъ даже трава никогда не пробивается, и оливъ зимой до самаго марта не оберешься. И этотъ лсъ — Мацаровъ. Подъ вечеръ, когда станетъ заходить солнце, красное, какъ огонь, и истома разольется по деревнямъ и по полямъ, вы, подвигаясь по дорог, повстрчаете длинные ряды пахарей, они двигаются медленно, медленно, измаялись, поднимая новину. Волы пасутся гуртомъ, засунувъ морды въ темную болотную воду. А тамъ, на бурыхъ откосахъ далекихъ горъ, пестрютъ большими бловатыми пятнами стада и табуны Мацаро, и доносится до васъ свистъ пастуха, выгоняющаго скотину изъ ущелья, псня, оглашающая долину, перезвонъ козьихъ колокольчиковъ. И все это добро Мацарово. Право, кажется, что и солнце, которое заходитъ въ неб, и кузнечики, которые трещатъ въ трав, иптицы, спускающіяся съ вышины за каменья на ночлегъ въ свои гнзда, и ястребиный визгъ въ лсу — кажется, что и это все Мацарово добро. Кажется, что растянулся этотъ Мацаро широко и далеко, сколько земля позволила, и что ходишь не по земл, а. по брюху этого безконечнаго Мацаро.
А въ сущности, онъ невзрачный мужичонко, какъ намъ разсказывалъ парень-извощикъ, поглядть на него такъ полушки мдной не дашь. Жирнаго въ немъ только одно брюхо, поди только дивились, какъ и брюхо-то у него держится: ничмъ онъ его не набиваетъ. На дв копейки въ день хлба не състь А что онъ богатъ, какъ боровъ — это врно. И умище у него свтлый, что твой алмазъ — это тоже врно.
И въ самомъ дл, этимъ своимъ алмазнымъ умомъ, Мацаро накопилъ себ все это добро, и забралъ подъ себя всю эту землю которую, бывало, прежде съ ранняго утра до поздняго вечера перепахивалъ, переканывалъ, на которой своими руками жалъ и косилъ: солнце ли, дождь ли, втеръ ли — все одно ему было, босой безъ кафтанишка работаетъ себ. Многіе помнили, какъ они сами, бывало, пинками его въ спину подчивали, а теперь они же его ‘благородіемъ’ величаютъ, и шапку передъ нимъ ломаютъ. Но Мацаро отъ этого ни мало не возгордился, хотя вс настоящія ‘благородія’ во всемъ околодк кругомъ ему должны. По понятіямъ Мацаро, ‘благородіе’ въ наше время значитъ ‘голоштанникъ’, и во всякомъ случа ненадежный плательщикъ. Впрочемъ, онъ носилъ шапку новую, черную шолковую шапку, и это было единственнымъ признакомъ его величія. А за послднее время сталъ иногда появляться въ войлочной шляп, найдя, что войлочная шляпа прочне и мене убыточна, чмъ шолковая шапочка. Добра у него было столько, сколько его глаза могли видть, а глаза у него были зоркіе, пронзительные. Все онъ ими видлъ, и направо и налво, и сзади и спереди, и въ горахъ и на равнин. Боле пяти тысячъ птицъ питалось отъ его земли. Это, не считая птицъ небесныхъ, зврей земныхъ, и не считая его собственнаго рта. который лъ меньше всхъ остальныхъ. Хлба на дв копейки, да кусокъ сыра, вотъ ему и довольно. Да и то наскоро състъ, садясь въ углу своего большого, какъ церковь, амбара, окруженный облаками пыли, подымающейся отъ ссыпаемаго рабочими въ суски зерна. Зимой онъ совершалъ свою трапезу, хоронясь за шалашъ отъ леденящаго втра, въ пол, на которомъ производился посвъ. Въ знойные же дни жатвы, онъ много, много, что корзину большую себ на голову наднетъ отъ солнца, покуда жуетъ, а самъ съ жнецовъ глазъ не спускаетъ. Вина онъ не пилъ, табаку не курилъ и не нюхалъ. Между тмъ, по берегу рки шли его полосы, на которыхъ страсть сколько табаку росло, листья широкіе, высокіе — выше иного ребенка. И качествомъ чудесный былъ табакъ, по 95 лиръ меньше не предавался. Къ картамъ онъ пристрастія не имлъ и женскимъ поломъ не занимался. Во всю свою жизнь онъ одну женщину содержалъ, свою мать, и на нее издержалъ всего 12 тари, да и то тогда, когда надо было ее на погостъ отнести.
Много онъ думалъ и передумалъ о томъ, что такое ‘добро’, передумалъ тогда еще, когда босой хаживалъ обработывать ту самую землю, которою теперь самъ владлъ. Онъ зналъ и чувствовалъ, что значитъ три тари въ день зарабатывать, въ іюльскій день, не разгибая спины 14 часовъ сряду, сознавая, что за этой спиной стоитъ прикащикъ верхомъ на мул, и что чуть вздумаешь выпрямиться, такъ тебя этотъ прикащикъ кнутомъ изъ воловьихъ жилъ окреститъ. Зная все это, Мацаро ни одной минуты своей жизни не потратилъ даромъ, вс он шли у него на то, чтобы ‘добро наживать’. Теперь зато у него было столько плуговъ и косуль, сколько въ ноябр слеталось воронъ. Мулы его, которымъ тоже счету не было, тащили на поля мшки съ смяннымъ хлбомъ. Бабы и двки съ октября по мартъ топтались въ слякоти, собирая его маслины, этихъ бабъ не пересчитать, какъ не пересчитать сорокъ, которыя воровали маслины. Во время сбора винограда, цлыя села сбгались въ его виноградники, и повсюду, гд только слышались звонкія псни, сбирался и обращался въ вино Мацаровъ виноградъ.
Въ жару опять у Мацаро работала цлая армія жнецовъ, чтобы содержать только этотъ народъ, надо было деньги пригоршнями тратить. Какъ ни скупо корми, а все тьму тьмущую съдятъ: утромъ сухари имъ шли, на завтракъ по краюх хлба и по померанцу, вечеромъ лапша. Лапша варилась въ нсколькихъ котлахъ, и каждый котелъ, что твой чанъ. Кормилъ Мацаро рабочихъ хорошо, зато ужь каждаго насквозь видлъ, разъзжая за ихъ рядами верхомъ, съ плеткой въ рукахъ, здитъ, да знай покрикиваетъ: налегайте, ребятушки, налегайте!
Цлый годъ Мацаро, то и дло, что руки въ карманы за деньгами совалъ. Съ одной его фермы королевской подати сходило столько, что при уплат ея Мацаро каждый разъ лихорадки, била.
Между тмъ вс эти огромные, какъ церкви, амбары до того наполнялись зерномъ, что иной разъ приходилось крышу снимать, чтобы весь умолотъ засыпать. Каждый разъ, какъ Мацаро продавалъ свое вино, больше дня уходило на пересчитываніе полученныхъ денегъ, все въ серебряныхъ монеткахъ, по 12 тари каждая. Бумажекъ непутныхъ онъ не любилъ и вымнивалъ ихъ въ город только тогда, когда нужно было королевскую подать вносить, или вообще съ кмъ расплачиваться. На ярмаркахъ вся торговая площадь бывала заставлена разнымъ скотомъ, принадлежавшимъ Мацаро, по улицамъ, проходу отъ него не было, цлые полдня надо было употребить, чтобъ его гуськомъ, сквозь заставу прогнать. Иной разъ праздничная церковная процессія сворачивала въ сторону.
Все это добро Мацаро самъ нажилъ, своими руками, своимъ умомъ, по ночамъ не спалъ, покою не зналъ, болотной лихорадк не поддавался, съ утренней зари до поздняго вечера все трудился и подъ солнцемъ и подъ дождемъ. Обувь изнашивалась, мулы издыхали, онъ одинъ не издыхалъ и не изнашивался, вчно одну думу въ голов держалъ — думу о добр, которое было для него всмъ на свт. Больше у него ничего не было: не было ни дтей, ни племянниковъ, ни родныхъ. Словомъ, ничего, кром нажитого добра. Такой ужь человкъ уродился: только для наживы добра.
Да и ‘добро’ словно для него на свтъ родилось, точно въ него магнитъ какой вложенъ былъ, добро любитъ льнуть къ тому, кто его беречь уметъ, кто не мотаетъ его, какъ вонъ сосдъ баронъ. Баронъ этотъ прежде былъ хозяиномъ Мацаро, онъ его къ себ мальчишкой взялъ, голоднымъ, холоднымъ, бездомнымъ мальчишкой, и поставилъ на работу въ пол. Тогда барону принадлежали вс эти луга, вс рощи и лса, вс виноградники и стада. Когда онъ, бывало, вызжалъ свои угодья осматривать, верхомъ на борзомъ кон, въ сопровожденіи надсмотрщиковъ, прикащиковъ и управляющихъ — что твой король! Вс заране знали, когда баронъ пожалуетъ въ свое помстье, или на ферму: домъ для него приготовляли, обдъ тонкій. Всякій зналъ часъ и минуту, когда онъ появится, никого въ расплохъ не заставалъ помщикъ.
— Точно онъ нарочно, говаривалъ Мацаро:— точно нарочно длаетъ, чтобы всмъ было ловче его обкрадывать.
Баронъ тогда часто подчивалъ Мацаро пинками, Мацаро почесывалъ спину, смялся и бормоталъ, потирая руки:
— Коли простякомъ человкъ уродился, такъ лучше ему дома валяться, не тому принадлежитъ добро, кто имъ владетъ, а тому, кто его наживать уметъ.
Самъ Мацаро, когда нажилъ себ добро, конечно, никому не возвщалъ заране: ‘вотъ, дескать, я на снокосъ поду тогда-то’ или: ‘тогда-то я буду самъ за сборомъ винограда наблюдать’. Появлялся онъ всегда и всюду внезапно, верхомъ на мул, а нердко и на своихъ на двоихъ. Не сопровождали его никакіе прикащики, и никакихъ приготовленій не длалось. Краюху хлба себ самъ въ карман принесетъ, а соснуть потребуется, такъ тутъ же за суслонъ привалится: однимъ глазомъ спитъ, другимъ сторожитъ, а рукой за ружье заряженное держится.
Такимъ манеромъ, по маленьку, да полегоньку, сталъ Мацаро хозяиномъ всего добра, которое прежде принадлежало барону. Сначала баронъ ему уступилъ рощу масличныхъ деревъ, потомъ предоставилъ виноградникъ, тамъ съ пастбищемъ пришлось разстаться, а наконецъ, и вся ферма, вся усадьба перешла къ Мацаро, даже баронскій палаццо. Дня почти не проходило, чтобы баронъ не подписывалъ какой бумаги, подъ которой и безграматный Мацаро храбро выставлялъ свой крестъ, вмсто подписи. За барономъ остался наконецъ только каменный щитъ съ гербомъ, нсколько сотъ лтъ красовавшійся надъ воротами усадьбы. И этотъ щитъ составлялъ единственное достояніе барона, на которое Мацаро никогда не зарился, и котораго впрочемъ и самъ баронъ никогда бы не продалъ Мацаро:
— Это, братъ, не про тебя! говаривалъ баронъ кулаку.
И справедливо. Мацаро не зналъ бы, что съ этимъ щитомъ длать, и двухъ алтынъ не далъ бы за него. Баронъ, попрежнему, говорилъ ему ‘ты’, но пинками больше ужь не угощалъ.
— Чудесно этакое богатство имть, какъ у Мацаро! говаривали люди, а того не думали, чего стоило ему все это богатство накопить: сколько думы, заботъ, сколько изнуреній, сколько лжи, сколько опасности попасть на каторгу! Не знали люди, сколько работала и денно и нощно эта алмазная голова, чтобы нажить добро, работая пуще мельничнаго жернова. Напримръ, понадобится Мацаро клочокъ сосдней земли, а сосдъ мужикъ заупрямится, не продаетъ. Сколько Мацаро приходилось изворачиваться, чтобы прижать мужика, заставить его сдаться! Вдь коли мужикъ хитеръ да цпокъ, такъ нескоро его проберешь. Начнетъ, бывало, Мацаро, изо дня въ день разсказывать сосду, что вотъ дескать, тамъ-то и тамъ есть клочокъ земли, дно золотое, даромъ продаютъ — а въ дйствительности, на золотомъ-то дн мало, что не блъусъ одинъ родится. Но бьется-бьется и наконецъ убдитъ-таки бдняка! Мужикъ поддавался искушенію, бралъ землю подъ себя, нанималъ на много лтъ, раззорялся, запутывался въ долгахъ. А кредиторомъ оказывался — все тотъ же Мацаро! Онъ и забиралъ себ, за краюху хлба то, что ему требовалось.
И чмъ только не досаждали бдному Мацаро! То придутъ его испольщики {Нанимающіе землю изъ половины урожая и т. п.}, на плохой урожай плачутся, говорятъ: не изъ чего подняться. То должники пришлютъ къ нему своихъ бабъ объ отсрочк просить, бабы воютъ, рвутъ на себ волосы, умоляютъ, чтобы онъ ихъ не выгонялъ на большую дорогу, не забиралъ за делгъ мула, потому что имъ съ ребятишками нечего сть.
— Да чего сть! Видите, что я самъ-то мъ? возражалъ Мацаро:— хлбъ съ лукомъ! Даромъ, что у меня амбары отъ хлба ломятся — ишь сколько добра, все мое!
А не то придутъ у него ршето бобовъ въ долгъ попроситъ.
— Что вы? отвчаетъ Мацаро:— краду я что ли бобы-то? Не знаете разв, чего стоитъ ихъ посять, да перекопать, да собрать. А?
А ужь если у него денегъ хоть пятакъ въ долгъ попросятъ, такъ онъ напрямикъ отвчалъ, что нтъ у него денегъ.
И въ самомъ дл, у него денегъ не было. У него въ карман и двнадцати тари не водилось. Расходы были большіе, и деньги приходили и уходили, какъ вода. Впрочемъ, онъ и не особенно заботился о деньгахъ. Онъ говаривалъ: ‘деньги что за добро’! Чуть скопитъ онъ кушикъ — сейчасъ землицы прикупитъ, до земли очень жаденъ ужь былъ. Земли ему хотлось имть столько, сколько ея у самого короля. Мацаро даже размышлялъ, что и королю не такъ хорошо, какъ ему съ землей, потому что король продавать ее не можетъ.
Одно было горе у Мацаро: старъ становился и предвидлъ, что скоро придется на вки разстаться съ землею. Вдь съ собой не унесешь. Несправедливо это, по его мннію, Богъ устроилъ: всю жизнь онъ бился, наживая добро, нажилъ — владть бы еще хотлось, а тутъ и разставайся съ нажитымъ. Онъ цлые часы сталъ просиживать на крылечк, подперши подбородокъ ладонями. Сидитъ, глядитъ на свой виноградникъ густой и зеленый, на свои поля, по которымъ колосья, какъ зыбь морская, переливаются, на масличныя рощи, какъ сроватыя облака, отнявшія скалы дальнихъ холмовъ… Если въ это время мимо него пробгалъ тяжело, какъ оселъ, нагруженный, полуголый босой мальчишка, старикъ съ зависти швырялъ мальчугану подъ ноги свою палку и ворчалъ:
— Вотъ этому еще долго жить! Нищій — а живучъ!
Когда ему, наконецъ, внушили, что пора распрощаться съ добромъ и о душ подумать, онъ совсмъ обезумлъ. Выбрелъ пошатываясь на свой дворъ, какъ сумасшедшій, и ну, направо и налво, дубиной подшибать и утокъ, и гусей, и индюшекъ.
— Мое добро! съ собой возьму! кричитъ…
1 Въ этомъ очерк изображенъ классъ мелкопомстнаго итальянскаго дворянства, постепенно исчезающій. Пр. пер.
Вс они писать умютъ — вотъ въ чемъ бда. Въ пасмурное утро они тоже встаютъ съ зарей, въ жатву умютъ жариться на солнц, не хуже всякаго нищаго рабочаго. Тже у нихъ и кости и кожа, что у простого человка. Они и встаютъ рано и жарятся на солнц все для того, чтобы наблюдать, какъ бы простой человкъ не раззорилъ ихъ, бездльничая на работ. Но если у васъ какое дло съ нимъ заведется, то они прежде всего ваше имя и фамилію выспросятъ, и про родителей справки наведутъ, и перомъ, въ род вороньяго клюва, все это впишутъ въ книгу. Въ книг этой много всякихъ длъ долговыхъ понапутано. Если попадетъ ваше имя туда, такъ не скоро развяжетесь.
Придетъ къ нему его испольщикъ.
— Ты еще, скажетъ помщикъ:— съ прошлаго года мн четверть зерна не донесъ.
— Батюшка, да урожай больно плохъ былъ.
— А разв я виноватъ, что дождя не было. Взять, что ли, мн бутылочку воды, да посвы изъ стаканчика поливать. А?
— Потомъ я своимъ вашу землю, сударь, полилъ, вотъ какъ старался.
— А я теб за то и плачу! И я теб потомъ плачу. Я самъ изъ себя сокъ выжимаю на расходы, чтобы земля была улучшена, чтобы рабочіе инструменты были хорошіе. А вы, чуть годъ поплоше, бросаете испольщину, узелъ подъ мышку, да и маршъ съ земли. Земля-то пустуй, что ли, по вашему?
Пословица говоритъ: ‘нищій дороже богатаго’. Потому что коли нищій задолжаетъ, шкуры-то съ него за свой долгъ не сдерешь. И выходитъ, что тотъ, у кого ничего за душой нтъ, долженъ платить за наемъ земли дороже другихъ. Хозяинъ съ нимъ больше рискуетъ. И дйствительно. Если урожай тощъ, такъ испольщикъ такъ и знай: бери узелокъ подъ мышку, да и убирайся. Но убираться такимъ образомъ, конечно, очень непріятно, посл того, что цлый годъ какъ волъ проработалъ, да и впереди длинная зима… Въ плохой неурожайный годъ поневол всякій взбсится, а тмъ паче помщикъ, какой онъ тамъ ли на есть. Однажды во время жатвы, которую, казалось, Господь проклялъ, капуцинъ монахъ, здившій за сборомъ изъ ближайшаго монастыря, около этакъ полудня, приблизился къ усадебк дона Пидду, пришпоривая своими деревянными сандаліями отличнаго гндого мула. Капуцинъ издали еще крикнулъ: ‘Благословенъ Христосъ, благословенна Марія’.
Донъ Пидду сидлъ на ящик, съ выломаннымъ дномъ. Онъ уныло глядлъ на тощую полосу, забитую сорной травой: кое-гд только колосъ торчалъ. Съ неба огнемъ палило, а его голая голова не чувствовала жару: въ такомъ онъ находился отчаяніи.
— Экая кобыла знатная у васъ, Фра-Джіузеппе! Одна стоитъ больше всхъ моихъ четырехъ клячъ, которымъ ныньче нечего ни жрать, ни молотить, промолвилъ мелкопомстный баринъ.
— Для сбора эта животинка мн отпускается, отвчалъ Фра-Джіузеппе.— Благословенъ жертвующій. Я за сборомъ.
— Счастье теб, что собираешь, а не сешь, не жнешь. Только и дла теб, что въ колоколъ ударить, да въ трапезную спуститься изъ кельи. Кушаете себ на здоровье жертвы жертвующихъ. А у меня вонъ пятеро ребятъ, надо всмъ хлба припасти. Погляди: вонъ что уродилось! Прошлый годъ я теб дв мры зерна отсыпалъ, чтобы Санъ-Франческо добрый годъ послалъ, а намсто того цлыхъ три мсяца не то что дождя ни капли, а даже небо-то словно огнемъ сыплетъ на землю.
Фра-Джіузеппе и самъ потъ съ лица стиралъ носовымъ платкомъ.
— Что? небось, жарко, Фра Джіузеппе? Вотъ я тебя сейчасъ освжу.
И донъ-Пидду, вмст съ двумя поселянами, тоже какъ и онъ злыми, вслдствіе неурожая, схватили капуцина, задрали ему на голову рясу, и зеленой водой изъ пруда полили.
— Дьяволъ тебя носитъ, ругался донъ-Пидду:— какой прокъ теб жертвовать. Сунься другой разъ — не то еще будетъ!
Съ тхъ поръ донъ-Пидду къ себ въ усадебку не пускалъ больше капуциновъ. ‘Лучше, говоритъ, пусть францисканцы за сборомъ здятъ — тмъ дамъ. Попробую, что будетъ’.
Фра-Джіузеппе все это себ на усъ намоталъ.
— А! почтеннйшій, теб на мои портки взглянуть захотлось! Ну, такъ попомни, донъ-Пидду, я тебя доведу до тото, что самъ безъ портковъ останешься.
Капуцинъ былъ мужчина еще видный, крупный, съ толстой какъ у быка, загорлой шеей, съ огромной бородой. Поэтому во всхъ закоулкахъ и переулкахъ женщины его останавливали, зазывали въ дома, и мужики въ него многіе, какъ въ оракула, вровали.
— Берегитесь этого дона-Пидду, сталъ повсюду совтывать Фра-Джіузеппе:— не связывайтесь съ нимъ. Богъ отъ него отступился, надъ землею его тяготетъ гнвъ Господень.
Передъ великимъ постомъ приходили въ село проповдники, чтобы подготовить народъ къ говнью. Если требовалось произнести энергичную проповдь по поводу какого особаго гршника, либо женщины погибшей, то Фра-Джіузеппе всегда указывалъ на домъ дона-Пидду. Передъ этимъ именно домомъ и слдовало, дескать, произнести громовыя слова. Ничего дону-Пидду не спорилось: хлбъ не родился, скотъ валился, жена лежала больная, дочери вс перезрлыя, ни одна замужъ не выдана. Донн Саридд, старшей, было почти тридцать лтъ, а она все еще называла себя ‘Саридда’, уменьшительнымъ именемъ, чтобы не такъ скоро роста. На имянинахъ у головы, въ послдній день масляницы, она наконецъ, нашла себ жениха. Петръ Макко, что бочками торгуетъ, видлъ, какъ она съ дономъ Джіованино, въ кадрили, руки другъ другу пожимали. Донъ Пидду послднее время въ куск себ отказывалъ, чтобы имть возможность свозить дочь на вечеръ. Сшилъ ей щолковую кофту, съ низкимъ вырзомъ на груди. Какъ знать, чего не знаешь. По этому случаю, капуцины-проповдники держали слово на улиц передъ самымъ домомъ головы насчетъ соблазна женскими прелестями, и громили грхи, свершившіеся въ дом. До того это было нехорошо, что голова приказалъ ставни закрыть. А то, пожалуй, народъ глупъ: толпа, разиня ротъ, слушаетъ, слушаетъ капуцина, да и повыбьетъ стекла каменьями.
Донна Саридда счастливая вернулась домой, всю ночь не спала, все о донъ-Джіованино думала. Она не знала, бдняжка, что утромъ Фра-Джіузеппе собирался объяснить ему, дону Джіаванино.
— Что это, вы съума сошли, хотите вступить въ семейство дона-Пидду! Вдь у него скоро въ дом все опишутъ, все съ молотка продадутъ.
Донъ Джіованино о приданомъ знать не хотлъ, ему не нужно было приданаго. Но опись въ помщичьемъ дом — посрамленіе, это другой разговоръ. И въ самомъ дл, народъ толпился передъ воротами дома дона-Пидду и глазлъ, какъ выносили шкапы и большіе комоды. Двушки плакали, блдныя какъ воскъ, хлопотали, чтобы больная мама, лежавшая въ задней комнат на постели, не узнала, что длается въ дом. Она, бдная, притворялась, что ничего не знаетъ, и не замчаетъ. Раньше, покуда ноги ее носили, она много разъ ходила съ мужемъ умолять то нотаріуса, то судью. ‘Завтра заплатимъ’, ‘посл завтра расчитаемся’.
Возвращалась она домой, опираясь на улиц о стны домовъ, пряча лицо въ свой бурнусъ. Въ ней была баронская кровь. Въ тотъ день, когда производилась опись, донна Саридда везд сама окна закрыла, гд могла и ставни притворила. Извстно: кто на свтъ дономъ родится, тотъ очень чувствителенъ насчетъ стыда. Донъ-Пидду, когда ужь ему совсмъ не чмъ было жить, нанялся на мсто, да и на мсто-то взяли его больше изъ жалости — во время жатвы надсмотрщикомъ въ Фіумегранде. Лихорадка тогда тамъ такъ и косила крещеныхъ, такъ и косила. Но врите ли? донъ-Пидду не боялся лихорадки, а боялся только того, чтобъ простые мужики, надъ которыми онъ присматривалъ, не прознали, что онъ помщикъ…
Простой мужикъ, всякій нищій, покуда руки-ноги служатъ, какъ-никакъ да можетъ себ кусокъ хлба добыть, говаривалъ донъ Маркантоніо-Мальерба, когда впалъ въ великую бдность. Дтей у него была куча, жена всегда беременна, ей самой приходилось и хлбы печь, и похлебку варить, и блье стирать, и полъ мести. Донамъ столько разныхъ вещей требуется: совсмъ они иначе, чмъ простой человкъ пріучены жить. Сынишки дона Маркантоніо по цлымъ днямъ ходили съ пустымъ брюхомъ, однако, не жаловались. Тмъ не мене, старшій мальчикъ, когда его отецъ посылалъ въ лавочку взять хлба въ долгъ, или купить пучекъ салату, всегда наровилъ вечеромъ ходить, шелъ опустивъ голову, и даже лицо старался спрятать въ воротникъ своего заплатаннаго пальтишка.
Отецъ рукъ не покладывалъ, вышаривая, гд бы кусокъ хлба заработать. То клочокъ земли за деньги найметъ, то изъ полу прикортомитъ. Изъ полей возвращался вечеромъ поздно, поздне всхъ, завернутый въ лохмотья большого платка своей жены, который вся семья величала ‘пледомъ’. Землю свою онъ всегда старался перекапывать въ то время, когда никого кругомъ не было.
А въ воскресенье опять разыгрывалъ барина. Отправлялся въ Казино, {Нчто въ род клуба.} гд сбирались поболтать вс мстныя именитости, тоже болталъ и смялся, запустивъ руки въ карманы, или игралъ въ карты на мелокъ, постукивая о полъ тростью, которую держалъ между колнями. Какъ пробьетъ полдень, вс спшатъ по домамъ. или кто куда завтракать. И бдняга донъ Маркантоніо тоже уходилъ домой, словно и его дома сытный завтракъ ждалъ.
— Что же я подлать могу! разсуждалъ онъ — Вдь не могу же я съ моими сыновьями въ поденьщину наниматься.
И мальчишки тоже: если ихъ отецъ пошлетъ занять у дяди Мину мру жита на смяна, либо чашку бобовъ на похлебку, мальчишки краснли, и ворчали, словно они тоже были взрослыми донами.
Когда на нашу сторону вылился огонь изъ Этны, уничтожилъ виноградники и масличные лса, всякій, у кого руки были, по крайней мр, могъ не умереть съ голоду. Но господа, имвшіе землю, находились въ такомъ положеніи, что лучше было бы имъ, если бы они сами были погребены подъ потокомъ лавы, погребены вмст со своими усадебками, со своими ребятишками. со всмъ своимъ добромъ. Т, кто не былъ заинтересованъ заливаемой лавою землей, выбрались изъ нашего околодка и наблюдали за движеніемъ огня издали, спокойно заложивъ руки въ карманы. Но мстнымъ жителямъ горько было. Сегодня лава захватила виноградникъ у одного, завтра наврно пройдетъ по полю другого. То она угрожала мосту на большой дорог: то чей-либо домъ обвивала огненнымъ кольцомъ. Всякому было дло, кто не былъ расположенъ стоять сложа руки: надо было разбирать крыши, вытаскивать пожитки, спасать все, что можно было спасти. люди теряли головы, суетились и кишли, словно муравьи около раззореннаго муравейника.
Донъ Маркантоніо сидлъ съ семьей за столомъ, какъ разъ передъ блюдомъ горячихъ макаронъ, когда ему пришли сказать:
— Господинъ! лава въ вашу сторону направляется: еще немного и въ вашемъ виноградник будетъ огонь.
У него, у бдняги, вилка изъ рукъ вывалилась. Сторожъ виноградника выносилъ уже изъ сарая, въ которомъ длаютъ вино, снасти и принадлежности, выкатывалъ чаны, все, что могъ спасти. Жена сторожа у воротъ налаживала свчи передъ образомъ Богоматери, и читала канонъ Богородиц, надясь, что Мадонна отвратитъ бдствіе.
Донъ Маркантоніо прибжалъ запыхавшись. Онъ пригналъ осла. Сверху изъ темнаго облака, какъ дождь, сыпался горячій пепелъ. Съ дворика передъ сараемъ была видна гора вся черная, съ нея лился потокъ огня, и шелъ прямо на виноградникъ. Потокъ уже огибалъ холмъ, то обнаруживая пламя, то темня. Въ воздух что-то грохотало, словно громыхали тысяче чугуновъ. Вдали, деревья, къ которымъ приближалась лава, начинали какъ-то метаться, несмотря на то, что воздухъ былъ совершенно неподвиженъ, потомъ начинали дымиться, трещать, и вдругъ, мгновенно обращались въ пламенный снопъ. Точно огромные факелы загорались одинъ за другимъ во мрак, царившемъ надъ безмолвною окрестностію, по которой шествовала лава.
Жена сторожа безпрестанно ставила новыя свчи къ образу вмсто старыхъ, которыя сгорали быстро, какъ спички. Она плакала, бродила сама не своя, глядя на раззоренье, увренная, что хозяину сторожъ больше не понадобится, и что они останутся безъ мста. Сторожевой песъ сидлъ передъ виноградникомъ, уже охваченнымъ пламенемъ, и завывалъ. Казалось, самый сарай съ распахнутыми воротами, съ разобранной крышей, въ которомъ сколько лтъ длалось вино, дрожалъ отъ ужаса, покуда его опустошали, и раекидыпали на волю въ поле, куда ни попало, его принадлежности. Скоро и его пришлось покинуть.
— Что ты тутъ еще длаешь? спросилъ донъ Маркантоніо у сторожа, который еще старался спасти какіе-то желоба и боченки.— Ничего у меня не осталось и въ бочки нечего наливать.
И донъ Марко побрелъ домой, таща съ собой за уздечку осла.
По божески говоря, и у помщиковъ бываетъ свое горе. И не мало его. Они, какъ и всякій крещеный, тоже изъ костей и изъ кожи сдланы. Хоть бы донна Марина, другая дочь дона Пидду, которая связалась съ паренькомъ, служившимъ у отца на конюшн, посл того, какъ потеряла всякую надежду выйти замужъ. Тогда они перехали въ деревню, потому что въ город жить было нечмъ. Родители ей не то что обновки никакой не длали, но и людей-то не показывали. Хоть бы собака какая пробжала мимо, да полаяла бы. Такъ и собаки не было.
Въ полдень горячаго іюльскаго дня, когда мошка толклась жужжа подъ пустымъ навсомъ, когда родители пытались соснуть уткнувшись носомъ въ стну, донна Маріанна пошла за шалашъ и отыскала тамъ паренька. Онъ всегда краснлъ и бормоталъ ни всть что, каждый разъ, когда она впивалась въ него глазами. Теперь она пришла, ухватила его крпко, крпко за кудрявую голову и добилась поцлуя.
Донъ Пидду могъ бы умереть съ горя. Посл того, какъ у него въ дом все продали съ молотка, посл всей бдности, которую онъ испытывалъ, онъ не могъ себ представить возможность упасть еще ниже. Бдная мать узнала объ этомъ, когда исповдывалась передъ пасхой. Святая она была женщина. Донъ Пидду въ это время, вмст съ другими помщиками, говлъ въ монастыр у капуциновъ и не выходилъ изъ монастыря. Помщики съ своими рабочими вмст ходили въ церковь слушать проповди и исповдываться. Даже платили монастырю за содержаніе и исповдь рабочихъ, въ надежд, что послдніе обратятся на путь истинный и вернутъ господамъ украденное добро. За эту недлю благочестиваго искуса, господа братались съ мужиками. Помщики, ради смиренія, служили за столомъ своимъ слугамъ, которыхъ это до того конфузило, что имъ куски въ горло не лзли. Въ трапезной жевало столько ртовъ, что, казалось, она обратилась въ огромный переполненный скотомъ хлвъ. А миссіонеры громко выкрикивали тутъ же свои проповди о чистилищ и объ ад. Въ этомъ году донъ-Пидду не собрался говть въ монастыр… Во-первыхъ потому, что денегъ у него не было, чтобъ капуцинамъ заплатить по обычаю, во-вторыхъ, опять потому же, что у него ничего не было, и слдовательно слугамъ ничего и красть не оставалось. Но мстный судья, пріятель, увезъ его съ собой, насильно хотлъ святымъ сдлать. Эта недля истинная радость для дьявола, который оставшихся дома членовъ семейства хочетъ въ грхъ вводить. Мужъ не могъ, напримръ, вернуться домой внезапно. Ворота монастыря не отпирались восемь дней. Это не мшало молодымъ барчатамъ, привезеннымъ отцами въ монастырь, исчезать изъ монастыря на всю ночь, до самаго разсвта.
До ушей дона Пидду дошли нехорошія всти, распущенныя Фра-Джіузеппе. Донъ Пидду — точно ему тоже было 20 лтъ, или его ждала любушка — улизнулъ ночью изъ монастыря, самъ хорошенько не зная, что именно онъ накрыть хотлъ. Когда онъ вернулся къ разсвту, онъ былъ блденъ, какъ мертвецъ, за ночь на сто лтъ состарлся. На этотъ разъ контрабанда была обнаружена. Одинъ изъ миссіонеровъ стоялъ у воротъ на колняхъ и отмаливалъ т грхи, которые ночные бглецы надлали вн монастыря. Донъ Пидду тоже бросился передъ нимъ на колни и выплакалъ передъ нимъ вс слезы, которыя накопились въ сердц.
Боже! что онъ нашелъ тамъ, у себя дома въ маленькой спаленьк своей дочери, въ которую даже солнце никогда не заглядывало! Паренекъ, служившій въ конюшн, выскочилъ при немъ въ окно. А дочь, Маріанна, блдная какъ смерть, осмлилась глядть ему въ глаза, и, ухватясь за дверь, не пускала его въ комнату, обороняя любовника. Тогда передъ его глазами мгновенно пронеслись и остальныя дочери, и больная жена, и жандармы и цлое море крови.
— Ты? это ты?! несвязно бормоталъ онъ.
Она, безстыдная, дрожала, но не отвчала ни слова. Потомъ упала на колни, простерла къ отцу руки, ему казалось, что она прочла въ его глазахъ готовность совершить дтоубійство.
Онъ убжалъ, схватившись руками за голову.
Все это выслушалъ капуцинъ, которому донъ-Пидду исповдовался, и посовтовалъ ему забыть это великое горе, Господа ради. И при этомъ сказалъ:
— Видите, господинъ: простой бднякъ не изъ благородныхъ, когда съ нимъ такая бда приключится — молчитъ. Отъ бдности молчитъ, отъ того, что не знаетъ ни читать, ни писать. А если отведетъ душу, какъ уметъ, такъ непремнно попадетъ на каторгу.