Сельские очерки, Верга Джованни, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 38 минут(ы)

СЕЛЬСКІЕ ОЧЕРКИ.

(Съ итальянскаго)

Дж. Верга.

I. Похожденія пгаго осла.

Онъ былъ купленъ на ярмарк, въ Букери, еще такимъ глупымъ жеребенкомъ, что чуть, бывало, завидитъ ослицу, сейчасъ же бжитъ у ней вымя тормошить. За это его по чему ни попало, и по голов и по спин дубасили, только все напрасно. Кумъ Нели увидлъ его, этакого прыткаго, да выносливаго — сколько его ни колотили, онъ только облизывался, да ушами, пошевеливалъ — и подумалъ:

— Именно такого мн и надобно.

И немедленно направился къ его хозяину, не вынимая изъ кармана руки, въ которой были зажаты тридцать пять лиръ {Лира = франку.}.

— Осленокъ знатный, говорилъ его хозяинъ: — куда больше тридцати пяти лиръ стоитъ. Не смотрите, что у него шерсть пгая, какъ у сороки. Я вотъ вамъ и матку его покажу — мы ее тамъ у рощи привязали, а то онъ то и дло, что морду къ ней суетъ — вся каряя. Чудесная матка. Лучше мула у меня работаетъ, а ослятъ мн нанесла безъ счету, больше чмъ волосъ у ней самой на шкур. Истинно вамъ говорю, и самъ ума не приложу, откуда у него экая сорочья шкура взялась. А кость у него знатнйшая, это вы врьте моему слову. Вотъ и человкъ — не по бород же его выбираютъ. Вы на грудь-то его, на грудь-то поглядите. А ножищи — что твои столбы. Посмотрите, какъ уши держитъ. Сами знаете, коли оселъ прямо уши держитъ, прочный, значитъ, оселъ — вы его и въ оглобли, и въ соху, куда хотите суйте. А на спин пять мшковъ муки стащитъ не хуже любого мула. Врьте мн, ради сегодняшняго великаго праздника, врьте моему слову. Хвостъ только пощупайте. На этакомъ хвост вы сами со всми родственниками можете повситься, не оборвется.

Все это кумъ Нели лучше самого хозяина зналъ. Только не дуракъ онъ былъ, чтобы сейчасъ же соглашаться. Стоитъ себ, руку въ карман сжимаетъ, плечами пожимаетъ, носомъ пофыркиваетъ, покуда хозяинъ осленка взадъ и впередъ водитъ.

— Гм, бормоталъ, кумъ Нели. Шкура то у него — ишъ какая! Съ этакой шкурой скотина подлецъ бываетъ, наровиста. На ней по селу подешь, всякій теб въ лицо издвается. Ну, такъ говорите толкомъ — сколько давать за эту сороку?

Тогда хозяинъ повернулся къ нему спиной, озлился, сталъ кричать, что коли кто толку въ животныхъ не знаетъ, либо капитала не иметъ, такъ лучше бы не соваться на ярмарку, не заставлять крещеныхъ по пустому время тратить, да еще въ такой большой праздникъ.

Кумъ Нели не мшалъ ему ругаться, и ушелъ прочь, вмст со своимъ братомъ, который его давно за рукавъ подергивалъ, приговаривая, что этакая пестрая гадина и плевка добраго не стоитъ.

Разошлись продавецъ съ покупателемъ, однако, изъ виду другъ друга не упускали. Хозяинъ зажалъ поводъ межъ колнъ, притворяясь, будто занятъ бобами, которые шелушилъ и жевалъ, а кумъ Нели бродилъ межъ хвостами лошадей и муловъ, останавливался иногда передъ тмъ или другимъ животнымъ, выбирая лучшенькихъ, осматривалъ ихъ, притрогивался, а кулака съ тридцатью пятью лирами все-таки изъ кармана не вынималъ Ходилъ по ярмарк долго, точно собирался половину нагнаннаго скота скупить.

А братъ шелъ за нимъ слдомъ и все совтовалъ ему:

— Нтъ, что говорить, самое намъ подходящее дло этотъ осленокъ…

Жена хозяина осленка тоже шныряла везд. Побгаетъ, послушаетъ, и воротится къ мужу, который все сидитъ на мст, повода не выпускаетъ, да бобы шелушитъ.

— Ахъ ты, мать пресвятая богородица, неужто Господь намъ не пошлетъ покупателя! ныла баба.

А мужъ ей на это отвчалъ.

— Покуда, еще ничего не навернулось! Приходилъ одинъ, приторговывался, да на деньгу жидъ. Прочь ушолъ со своими деньжищами. Видишь, вонъ тотъ: шапка блая на голов, что позади овецъ проходитъ. По сейчасъ еще не купилъ ничего. Поди назадъ вернется.

Жена хотла было уссться рядомъ на камешк, и ждать, продастся или не продастся ихъ осленокъ, но мужъ ей сказалъ:

— Убирайся ты… увидятъ бабу, смекнутъ, что сидитъ, ждетъ, что продать нужда — ну, и не сторгуешься. Убирайся ты.

А осленокъ знай мордой промежъ ногъ тычетъ всякой ослиц, которую мимо проводятъ: голоденъ былъ. А не то, заоретъ, а его за это хозяинъ по спин дубиной. И въ самомъ дл, какъ не бить, коли нейдетъ съ рукъ, никакому покупателю его не надо…

— Что еще, все на одномъ мст? потихоньку промолвилъ своему брату кумъ Нели, когда они вновь проходили мимо осленка, какъ будто невзначай, какъ будто имъ понадобилось горошку {Въ Сициліи любятъ каленые бобы и горохъ.} купить, который продавался рядомъ.

— Коли мы до вечеренъ подождемъ, такъ пять лиръ безпремнно скинутъ.

Майское солнце горячо припекало: такъ горячо, что время отъ времени, ярмарочный гамъ и шумъ на нсколько минутъ спадалъ и его смняла тишина. Точно ни души живой не было. Изморились люди. Хозяйка осленка попыталась уговаривать мужа.

— Ты не упирайся изъ-за пяти-то лиръ. Не то вечеромъ не на что будетъ хлба для дома купить. Да и самъ ты знаешь, что осленокъ эти пять лиръ въ одинъ мсяцъ сожретъ, коли у тебя на рукахъ останется.

— А коли ты отсюда опять не уберешься, огрызнулся мужъ:— такъ я теб такую затрещину закачу, что долго будешь помнить.

Такимъ манеромъ, часъ за часомъ утекало въ вчность ярмарочное время. Много народу проходило мимо пгаго осленка, но никто не останавливался. А между тмъ хозяинъ помстился въ самомъ укромномъ мст, чтобы пгая невзрачная шкура осленка не очень рзко отличалась отъ блестящихъ, мощныхъ, красивыхъ муловъ и коней. Надо было быть кумомъ Нели, чтобъ ршиться приторговываться къ этой сорок-блобок, надъ которой всякій издвался. Жаръ, наконецъ, одоллъ и осленка, онъ голову опустилъ, уши свои длинныя развсилъ. Хозяинъ тоже, сидя на камн съ поводкомъ въ рукахъ, голову повсилъ и иногда взглядывалъ то въ ту, то въ другую сторону, наблюдая, какъ тни на равнин становились все длинне и длинне, какъ солнце спускалось, какъ прогоняли домой скотъ, непроданный на ярмарк.

Вдругъ онъ завидлъ, что къ нему направлялся кумъ Нели, въ сопровожденіи своего брата, и еще какого-то пріятеля, котораго подцпилъ на ярмарк. Правда, они притворялись, что не къ нему идутъ, глядли по сторонамъ, но и хозяинъ осленка тоже поспшилъ въ другую сторону голову отвернуть, чтобы они не догадались, что онъ ихъ поджидаетъ.

Вдругъ пріятель кума Нели воскликнулъ, словно у него въ ум внезапно блеснула мысль:

— Кумъ! а кумъ! глянь-ко, пгашко какой! что бы теб его, кумъ, купить?..

— Было дло. Утромъ приторговывался. Дорогъ, да и добрые люди осмивать станутъ: ишь блыя да черныя пятна на немъ! Никому онъ по сю пору не занадобился.

— Оно такъ-то такъ. Да масть въ осл не важное дло. Теб не красота, а работа нужна.

И пріятель обратился съ вопросомъ къ хозяину осленка:

— Вамъ сколько за этого пгашку сулить?

Хозяйка видя, что опять дло на торгъ пошло, потихоньку приблизилась и стала рядомъ, сложивъ руки подъ платкомъ, накрестъ повязанномъ на груди.

— Нтъ, братъ, и не напоминай ты мн про него! почти закричалъ кумъ Нели, зашагавъ мимо:— и не напоминай! что пустыя рчи слушать.

— А коли не надо, такъ не надо, отозвался хозяинъ:— нечего вамъ и рчь о немъ заводить. Одинъ не купитъ — другой возьметъ. И пословица говоритъ: плохо тому, у кого посл ярмарки не осталось ничего.

— Да нтъ, чортъ возьми, оралъ пріятель кума Нели: — ты меня послушай, нечего ушей-то затыкать. Чай, и я могу слово сказать. Ты выслушай.

Пріятель побжалъ за кумомъ, и удержалъ его за полу кафтана. Потомъ вернулся къ хозяину осленка, который божился, что ршилъ домой вернуться съ пгашкой. Но пріятель, положивъ ему руки на плечи, потихоньку молвилъ:

— Вы послушайте. Пять лиръ куда ни шли, а ежели сегодня не продадите, такъ когда-то еще этакого простяка, какъ мой кумъ, дождетесь? кто у васъ этакую скотину купитъ?

Пріятель и около хозяйки ходилъ, и ей руки на плечи клалъ, приговаривалъ, уговаривалъ. Но она только плечами пожимала, и неохотно цдила сквозь зубы:

— Не мое дло. Мужнее дло. Мн что. Только, по моему, коли онъ за него возьметъ меньше сорока лиръ, такъ дуракъ будетъ. Право, дуракъ! Намъ самимъ больше стоитъ.

— И я-то дуракъ. Утрось тридцать пять лиръ надавалъ. Шутка сказать! вмшался Нели.— Сами видите, гд вашъ покупатель-то. Ни одинъ не сунулся. Ночь уже на двор. Изъ всей ярмарки только и осталися, что четыре паршивыхъ барана, да вашъ осленокъ, сорочье отродье. Такъ и быть: хотите, тридцать теперь?

— Бери ты, шепнула мужу жена, а у самой слезы навертывались на глаза.— Вечеромъ не на что припасовъ купить, а Туриду, самъ знаешь, вчера лихорадка била. Надо купить лекарства.

— Ахъ, чортъ тебя дери, огрызнулся мужъ:— коли ты не отстанешь, отвдаешь ты у меня повода.

— Тридцать два съ половиной — вотъ! воскликнулъ пріятель, здорово тряся хозяина за плечо.— Грхъ пополамъ. Надо вамъ моего слова послушаться. Мн съ васъ и стакана вина не надо. Такъ я изъ жалости изъ одной, не видите, что ли, что солнышко садится. Чего вы тутъ оба еще ждать будете.

И пріятель вырвалъ изъ рукъ хозяина поводъ. А кумъ Нели, изрыгая ругательства, вытащилъ изъ кармана кулакъ съ зажатыми въ немъ тридцатью пятью лирами, и отдалъ деньги пріятелю, не глядя на нихъ, словно у него изъ нутра печенку вырвали. Пріятель отвелъ въ сторону хозяйку и сталъ съ ней деньги считать, раскладывая бумажки на камн. А самъ хозяинъ куда-то побжалъ, ругаясь и колотя себя кулаками въ грудь.

Скоро, однако, онъ умрилъ шагъ, поджидая жену, которая нагоняла его, еще разъ пересчитывая деньги и укладывая ихъ въ платокъ.

— Ну, что, вс тутъ? Слава святому Гаэтано. Я теперича за лекарствомъ схожу.

— Объегорилъ я ихъ. Кабы еще подержались — я бы его имъ за двадцать спустилъ. Извстно, пгой оселъ — съ норовомъ завсегда.

А кумъ Нели спускался въ это время съ холма, ведя за поводъ осленка и приговаривалъ:

— Какъ Богъ святъ, укралъ я у него осленка. Шкура — это не бда. Ножищи-то у него какія, погляди — что твои столбы! Какъ по твоему, кумъ? Зажмуря глаза за него сорокъ лиръ можно дать.

— А кабы меня не было, ничего бы у васъ не вышло. Вотъ теб сдачи съ твоихъ денегъ. Дв съ половиной. Можетъ ты порадешь, такъ выпьемъ на нихъ, пойдемъ покупочку спрыснемъ!

——

Теперь осленку надо было здоровья и силъ наживать, чтобы заслужить тридцать дв лиры съ половиной, которыя за него были заплачены, и окупить солому, которой его кормили. Онъ былъ оселъ прыткій, бжалъ за кумомъ Нели, и пробовалъ играючи зубами схватить полы его кафтана, словно зналъ, что кафтанъ принадлежитъ новому хозяину, онъ, повидимому, ни мало не горевалъ о родимомъ хлв, гд ему было тепло около матки. Онъ забылъ прошлое, ради новыхъ пріятностей. Чесалъ себ морду о ясли, полныя соломой, прыгалъ вмст съ бараномъ и сшибался съ нимъ головами, или заигрывалъ со свиньей, лниво хрюкавшей въ своемъ углу.

И прежняя хозяйка вновь пересчитала свои деньги, не вынимая ихъ изъ платка, у прилавка деревенской аптеки. Она уже не думала объ осленк, который родился на ея глазахъ, съ пгой. блестящей, гладкой, какъ шолкъ, шкуркой, и не могъ твердо стоять на ногахъ, а нжился на солнц около двора. Вся трава, которую онъ пережевалъ, чтобы вырости и окрпнуть, прошла черезъ ея руки. Она сама эту траву жала и ему подкладывала. Теперь она больше не поминала о немъ.

Поминала его только матка-ослица, вытянетъ шею къ двери и начнетъ жалобно ржать. Но когда молоко перестало отягчать ея вымя, то и она забыла свое дтище.

— Вотъ ужо увидите! онъ у меня будетъ по четыре мшка съ мельницы таскать, не хуже добраго мула. А когда съ хлбомъ уберемся, такъ хлбъ вымолотитъ, съ такими ножищами какъ не вымолотить!

И дйствительно, когда пришло время хлбъ молотить, осленка ввязали въ цпь другихъ животныхъ, старыхъ муловъ, обезножившихъ коней, привязали за шею веревкой къ хвосту передняго мула, а къ его хвосту привязали голову клячи. И пошла молотьба. Топтался онъ съ утра до ночи по снопамъ, и къ вечеру такъ истомлялся, что когда рабочіе, читая Ave Maria {Вечерняя молитва Богородиц.} отводили его въ тнь, гд втерокъ продувалъ, и подкладывали подъ морду соломы, у него даже аппетитъ пропадалъ.

Морду онъ опускалъ къ земл, уши развшивалъ, какъ настоящій взрослый оселъ. И глядлъ лниво и смутно, словно ему до смерти опостыллъ видъ этой широкой, блой сельской равнины, надъ которой тамъ и сямъ подымалась пыль отъ вымолачиваемыхъ сноповъ, словно, ему казалось, что все это знойное пространство создано единственно для того, чтобы всякъ околвалъ тутъ отъ жажды и отъ зари до зари топталъ снопы. Позднимъ вечеромъ онъ возвращался въ деревню съ мшками, насыпанными зерномъ, которые нагружали ему на спину. Хозяйскій мальчишка подгонялъ его, тыкая въ задъ дубинкой, подгонялъ по узкой тропинк, которая шла между зелеными живыми изгородями, отъ которыхъ пахло розмариномъ и боярышникомъ. Оселъ съ великимъ наслажденіемъ пожевалъ бы соблазнительной зелени, еслибы его не побуждали бжать впередъ. До того его мучали, что кровь стала къ ногамъ ему приливать и пришлось его сводить въ кузницу. Но хозяина это не безпокоило, потому что годъ выдался на славу, урожай былъ добрый, и осленокъ выслужилъ врой и правдой свои тридцать дв лиры съ половиной.

— Теперь онъ у меня заработалъ, разсуждалъ хозяинъ:— ежели я его и продамъ, хоть бы за двадцать лиръ, все въ барыш останусь.

Осла любилъ только одинъ человкъ, да и то не человкъ, а мальчишка хозяйскій, который прогонялъ его между живыми изгородями, по вечерамъ, когда кончалась молотьба. Мальчишка даже плакалъ, когда кузнецъ сталъ прижигать раскаленнымъ желзомъ опухшія ноги пгашки, а бдный оселъ началъ корчиться отъ боли.

Хвостъ задралъ, уши насторожилъ и бился, стараясь вырваться изъ веревки, которая врзывалась ему въ губу. Онъ съ ужасомъ поводилъ глазами, точно понималъ въ чемъ дло, когда работникъ кузнеца замнялъ остывшее желзо новымъ кускомъ раскаленнаго металла, отъ котораго его шерсть дымилась, какъ рыба на сковород. Мальчишк было жалко пгашку, а кумъ Нели мальчишку же ругалъ.

— Ты чего, скотина, разрюмился! Онъ свою работу исполнилъ, и хлба народилось вволю. Вотъ его ужо продадимъ, добраго мула купимъ. Еще того лучше будетъ.

Но есть вещи, которыхъ мальчишки не могутъ понять. Когда осленка продали сосду Чирино въ Ликодіано, то сынъ кума Нели ходилъ его навщать въ новый хлвъ. Придетъ, по морд погладитъ, по ше поласкаетъ, и оселъ оборотится, словно и его сердце привязалось къ пареньку, не взирая на то, что ослы должны быть привязаны къ тому, къ чему ихъ хозяинъ веревкой прикажетъ. Сосдъ Чирино дешево далъ за пгашку, потому что, когда онъ его купилъ, у него на ногахъ еще не затянуло язвъ отъ каленаго желза. А жена кума Нели каждый разъ, когда видла его съ новымъ хозяиномъ, приговаривала:

— Вотъ вдь нашъ прежде былъ… На току, бывало, весело на его сорочьи бока поглядть. А нон годы пошли хуже да хуже. Поди, ко двору онъ намъ былъ: какъ его продали, такъ и не заладилось.

Сосдъ Чирино запрегъ пгашку въ плугъ, вмст со старой кобылой, которая въ оглобляхъ, какъ камешекъ въ колечк, сидла и молодцомъ тащила за собой лемеха, опахивая борозду за бороздой, вышагивая по нимъ версту за верстой, съ самаго того времени, когда жаворонки начинали звонить въ свтломъ утреннемъ неб, вплоть до дней, когда красногрудыя зимнія птицы прятались въ гнзда за обезлистввшійся кустарникъ, трепетавшій отъ холоднаго втра. А такъ какъ оселъ былъ ниже ростомъ кобылы, то ему подъ ярмо засовывали мшокъ, набитый соломой, поэтому, приходилось ему трудне работать, чмъ товарищу, и его за это колотили по плечамъ.

— Онъ у меня кобылу бережетъ, она стара стала, говорилъ сосдъ Чирино.— Молодчина у меня пгій оселъ! Поглядть, такъ и не скажешь, что у него экая силища.

И онъ обращался къ своей жен, которая шла за нимъ слдомъ по полю, бережно разбрасывая смена въ борозды.

— Коли что съ нимъ приключится — пропала наша головушка. Годъ на работу дюжій подходитъ, а что-то плохо хлбъ ростетъ…

Баба глядла, какъ хлбъ ростетъ на маленькомъ пустынномъ пол, каменистомъ, растрескавшемся и поблвшемъ отъ засухи, потому что дождя и нивсть сколько времени не видали. Влага вся въ туманъ выходила, а туманъ, извстно, только стъ смя, а не роститъ хлба. Когда пришлось всходы перепалывать они были какъ борода у лшаго: рдкіе, рыжіе, точно ихъ сренками подпалили.

— А весной какъ мы надъ этой полосой старались! горевалъ Чирино, стаскивая съ себя кафтанъ:— сколько своей шкуры одинъ пгашко тутъ положилъ. Какъ добрый мулъ работалъ. Несчастье онъ намъ принесъ, этотъ оселъ!

А у бабы, глядя на такой урожай, рчь въ горл коломъ стояла, слезы изъ глазъ капали.

— Оселъ — что! Оселъ ничего. Вонъ у кума Нели жилъ, такъ сказываютъ, счастье отъ него было. Нтъ, ужь мы сами такіе несчастные!

Такимъ манеромъ пгашко еще разъ перемнилъ хозяина, посл того, какъ сосдъ Чирино вернулся домой съ поля съ косой за спиной, и объявилъ, что и молотить нечего будетъ, даромъ что и свчи ставили всмъ угодникамъ, и священника звали молебенъ съ водосвятіемъ на пол служить.

— Богъ отъ насъ отступился, богохульствовалъ Чирино, стоя надъ колосьями, торчавшими къ верху какъ перышки, эти колосья и оселъ даже сть гнушался.

А небо было ярко голубое, чистое. Ни капли воды окрестъ. Чирино богохульствовалъ и плевался.

Пришелъ къ нему кумъ Лучіано, что извозомъ занимался, а Чирино въ это время съ поля домой тащилъ пгашку за поводъ.

— Что за осла просить будешь?

— А что хочешь, то и возьму. Проклятъ онъ будь совсмъ, окаянный! отвчалъ Чирино.— У насъ теперь ни хлба въ печку, ни ячменя въ ясли…

— Я вамъ дамъ пятнадцать лиръ. Да и то только изъ уваженія. Потому, вижу, совсмъ васъ этотъ годъ раззорилъ… Еще съ полгодика — онъ и вовсе ногъ волочить не будетъ. Ишь какъ изморился!

— Что ты больше не попросилъ? ворчала на мужа жена Чирино, когда дло уже было сдлано.— Забылъ что ли, что у кума Лучіапо мулъ палъ, а купить другого, капитала не хватаетъ. Таперича кабы онъ нашего пгашку не купилъ — куда бы онъ со своимъ извозомъ, да съ телегой, да со сбруей двался? Вотъ ужо увидишь, коли онъ съ самаго этого осла богатть не зачнетъ.

Оселъ выучился и телегу таскать, хотя оглобли для него были широки и высоки, и плечи ему давили немилосердно. Пуще всего, что Лучіано извозничалъ въ горахъ: кабы не кнуть хозяйскій, оживлявшій его по временамъ, когда онъ въ гору тащился, онъ бы и шести мсяцевъ не протянулъ. А съ горы спускаться и того хуже, потому что весь грузъ на него нагнеталъ, и пръ внизъ, онъ спину дугой изогнетъ, бдныя блыя ноги даже покраснютъ отъ прилива крови. А народъ идетъ мимо, хохочетъ. Если же, бывало, упадетъ, такъ хоть святыхъ сзывай, не скоро встанетъ. Но кумъ Лучіано свой расчетъ велъ: пгашка, что твой мулъ, тащилъ три квинтала груза, а ему за перевозку каждаго квинтала платили по пяти тари. Значитъ, каждый день жизни пгашки, доставлялъ хозяину пятнадцать тари, а лъ онъ между прочимъ, меньше мула. Вотъ и расчетъ коротокъ.

Иной разъ какой-нибудь добрый человкъ подымается въ гору за Лучіановой телегой, самъ еле плетется, видитъ у бдной скотины силы нтъ и станетъ бдному человку жалко осла.

— Ты бы подъ колеса-то камешекъ подкинулъ, постоялъ бы. Далъ бы животинк передохнуть, посовтуетъ прохожій Лучіано.

— Коли мн ему поблажатъ, отвчалъ на такіе совты Лучіано:— какъ я пятнадцать-то тари въ день наизвозничаю! На то у него и шкура, чтобы на мою кожу заплаты изъ нее класть. А совсмъ изобьется — ну, продамъ. Вонъ тотъ парень, что известку обжигаетъ, приговаривался. Ему ладенъ будетъ, сказываютъ.

Скоро пгашка дйствительно попалъ въ руки малаго, что известкой занимался. Онъ держалъ десятка два этихъ ословъ, одинъ другого тоще. Полумертвые, таскаютъ блые мшки съ известкой, да питаются клочкомъ травы, которую удастся гд ненарокомъ сощипнуть по дорог. Известникъ хаялъ пгашку. ‘Дескать, этого осла ему не надобно, весь онъ язвами покрытъ, на ногахъ слды каленаго желза, плечи съ самой груди вплоть до спины — живое мясо, отъ ярма подъ плугомъ: колни избиты отъ того, что на горныхъ дорогахъ безпрестанно падалъ. Да и масть у него сорочья. Мужикъ не безъ гордости указывалъ на своихъ хотя и тощихъ, но карихъ ословъ — ни одного пгаго не было между ними.

— Да шерсть ничего, убждалъ его Лучіано:— оно еще лучше. Отъ другихъ ословъ будетъ отличка. Когда надо, и отыскать легче.

И онъ сбросилъ еще два тари съ шести лиръ, которыя запросилъ за пгашку, лишь бы дло поршить.

На новой служб бднаго пгашку ужь никакъ не узнала бы его первая хозяйка, на рукахъ у которой онъ родился и выросъ. Такъ онъ перемнился: голову къ земл пригнело, уши въ сторону растопырило. А мальчишка знай дуетъ да дуетъ его неустанно, по очереди съ товарищами, которые плетутся гуськомъ.

Впрочемъ и сама первая хозяйка много перемнилась за эти годы. Годы тоже были неурожайные: хлба не хватало, сыта не бывала. Лихорадка всю семью перебрала: и ее самое и мужа и Туриду, лекарства было не начто покупать.

Зимой у извстника работы было меньше, потому что топливо годное для обжиганіе извести, было трудне доставать. Зато по дорогамъ не было ни травинки, на кустахъ и деревьяхъ не было ни листочка, и скоту жить было еще трудне. Хозяинъ закупалъ кормъ весной, такъ чтобы на зиму давать его на половину противъ лта. Ночью весь табунъ оставался на открытомъ воздух, около печей, ослы грлись, прижимаясь другъ къ другу. Яркія холодныя звзды, которыя сіяли на неб, словно пронзали ихъ рзкой стужей, и дрожали они, какъ и разумныя существа, дрожали, несмотря на свою толстую шкуру.

Впрочемъ, вдь и крещенымъ многимъ не лучше живется, У иного нтъ и тхъ лохмотьевъ, которыя мальчишка, приглядывающій за табуномъ, величаетъ плащомъ и, завернувшись въ которыя, спитъ, прижавшись къ холодной обжигательной печи.

По сосдству жила вдова въ домишк, имвшемъ боле разрушенный видъ, чмъ самыя эти печи, въ домишк, сквозь кровлю котораго тоже глядли студеныя звзды, и любовались, какъ врывающійся втеръ вздымалъ лохмотья стараго одяла. Прежде, вдова стиркой блья промышляла, но ремесло это было тощее, потому что всякій свое тряпье самъ моетъ. Теперь, когда подросъ ея сынишко, она продавала по деревнямъ топливо.

Только никто никогда не знавалъ ея мужа и никто никогда доподлинно не зналъ, откуда именно она прутья приноситъ. Зналъ это одинъ ея мальчишка, который шнырялъ повсюду, рискуя, что ему шею нагрютъ, либо полевой сторожъ по немъ изъ ружьи выпалитъ. Потому что кто лсъ воруетъ, по тому палятъ.

— Вотъ кабы у васъ былъ оселъ, внушалъ ей извстникъ, жаждавшій сбыть надовшаго ему пгашку:— вы бы могли по деревнямъ топливо развозить, не то, что прутья, а когда и полшко покрупне. У васъ, вишь, парень-то большой сталъ.

У бдной женщины было завязано въ конц платка нсколько съ трудомъ скопленныхъ лиръ. Она соблазнилась и купила осла, по пословиц: дряхлому способне умирать на рукахъ у убогаго.

И въ самомъ дл, послдніе дни своей жизни провелъ куда лучше предыдущихъ, потому что вдова, заплативъ за него свои кровные гроши, берегла его, какъ сокровище. Ночью она приносила ему и снца, и соломки на подстилку, и стоялъ онъ у нея въ дом, рядомъ съ кроватью. И отъ него въ дом тепле было: рука руку моетъ. Баба, бредя передъ осломъ, нагруженнымъ прутьями, такъ что даже ушей его не было видно, мечтамъ иногда предавалась, а мальчишка ея еще усердне ошаривалъ кустарники и изгороди. И столько смлости, наконецъ, набрался, что забрелъ разъ въ самую чащу лса, чтобы наворовать прутьевъ. Но тамъ его накрыли и здорово вздули. Докторъ, котораго надо было позвать, чтобы лечить его, сълъ остальные гроши, хранившіеся въ конц платка, и поглотилъ все топливо, заготовленное для продажи. Правду сказать, немногимъ онъ поживился, но много ли, мало ли было, а тутъ и совсмъ ничего не стало.

Такъ что однажды ночью, когда паренекъ въ горячечномъ огн лежалъ, обернувшись воспаленнымъ лицомъ къ стн, когда въ дом не оставалось нетолько ломтя, но и крохи хлба, мать, словно обезумвъ, сама съ собой громко разговаривая, какъ будто и у ней была горячка, пробралась къ сосду въ огородъ и обломала съ миндальнаго дерева вс прутья, которые только могла одолть. Непостижимо даже откуда у ней взялась сила, чтобы столько наломать. Утромъ едва забрезжило, она нагрузила осла товаромъ и отправилась его продавать. Но оселъ, подавленный тяжестью, подымаясь въ гору, палъ на переднія колни и ничмъ его нельзя было поднять.

— Святые ангелы, угодники Божіи! помогите вы мн до мста довезти! молилась вдова.

Прохожіе помогали, то за хвостъ потянутъ осла, то за уши его покусаютъ, а онъ все не встаетъ.

— Да ты, тетка, не видишь, что ли? Онъ у тебя околвать собрался! объяснилъ ей, наконецъ, одинъ прозжій извощикъ.

Остальные крещеные съ нимъ согласились и оставили пгашку въ поко. И въ самомъ дл, глаза у него были, какъ у уснувшей рыбы, морда холодная, а по шкур дрожь пробгала.

А женщина, между тмъ, думала о своемъ пареньк, который лежалъ въ жару и бреду.

— Что мы теперь длать будетъ? бормотала бдная женщина:— что мы будемъ длать!

— Хочешь, продай его мн и съ дровами вмст. Пять тари дамъ, предложилъ извощикъ, который халъ съ пустой телегой.

Женщина глядла на него обезумвшими глазами.

— Я вдь только дрова куплю, потому что ослу-то твоему вся цна — вотъ!

И чтобы показать какая цна ослу, извощикъ ткнулъ его въ ребра ногою. Ударъ отозвался глухо, словно въ разорванный барабанъ ударили.

II. Деревенскія сироты.

Малютка остановилась на порог, словно не ршаясь войти и, крутя пальчиками уголъ своего чередника, пролепетала:

— Вотъ я пришла къ вамъ.

Такъ какъ на нее никто не обращалъ вниманія, то она стала боязливо разсматривать одну за другой бабъ, сажавшихъ въ печь хлбы и мсившихъ тсто.

— Мн дома велли идти къ кум Исидор, промолвила она, помолчавъ.

— Подъ сюда, подь! кликнула ее кума Исидора, какъ кумачъ раскраснвшаяся у огня.— Подожди маленько, я теб знатную лепешку спеку.

— Коли двчонку сюда прислали, догадывалась Ликодіана:— значитъ за попомъ послали, пріобщать станутъ куму Нунцію.

Одна изъ бабъ, мсившая тсто, продолжая оголенными по локоть руками работать въ опар, обернула къ двочк свою голову и спросила:

— Мачиха-то у тебя какова?

Двочка взглянула на нее широко раскрытыми глазами, лотомъ поникла головой и, продолжая еще пуще теребить свой передникъ, отвтила едва слышно:

— Лежитъ.

— Врно, что святое причастіе несутъ, опять замтила Ликодіана.— Вонъ бабы на улиц затараторили. Поди, батюшка по улиц идетъ.

— Вотъ только хлбы посажу въ печку, сказала кума Исидора: — сбгаю сама туда на минутку. Можетъ, что и понадобится. Коли эта вторая жена у кума Мэна умретъ — все равно, что правая рука у него отвалится.

— Ужь ежели кому не зададутся жены, такъ ужь не зададутся! Все равно, что иному со скотиной — нтъ удачи! Тутъ хоть что хочешь! Сколько наживутъ, столько и потеряютъ. Вонъ хоть бы тетка Анджела, къ примру сказать.

— Я вечоръ видла кума Мэна, присовокупила Ликодіана:— на крылечк стоитъ. То и дло сморкается, платокъ держитъ. Слезы, поди, одолваютъ. Онъ только что тогда съ виноградника своего пришелъ. Не докопалъ, сказываютъ.

— А вдь правду сказать, замтила баба, садившая хлбы въ печку: — ловокъ онъ женъ морить. Шутка сказать: въ три года двухъ дочерей сосда Нино словно сълъ одну за другой. Того и гляди и до третьей доберется. Тогда все добро, что Нино накопилъ, подъ себя заберетъ.

— А эта двчонка-то чья будетъ? кумы Нунціи, али первой жены?

— Первой. Мачиха то ее какъ дочь родную любила, потому что вдь она ей племянницей приходилась.

Двочка, понявъ, что рчь ведется о ней, стала тихо плакать, прижавшись въ уголокъ, чтобы облегчить свое маленькое опечаленное сердце. И при этомъ не переставала крутить свой передникъ.

— Подъ сюда, подъ! опять кликнула ее Исидора.— Вонъ лепешка-то ужь испеклась, чудесная лепешка! Полно плакать-то. Мама твоя въ раю Господнемъ теперь.

Двочка кулаченками отерла слезы и приблизилась къ кум Исидор.

Кума Исидора подметала вникомъ полъ въ печи.

— Бдная Нунція! воскликнула одна изъ бабъ, подошедшая къ двери, выходившей на улицу.— Вонъ беккаморти {Старики изъ сельской богадльни, обязанные убирать и переносить мертвыхъ.} прошли. Сію минуту прошли. Царство ей небесное!

— Царство ей небесное! Далече отъ насъ твоя душенька! воскликнули бабы и вс перекрестились.

Кума Исидора вынула изъ печки лепешку, сдула съ нее золу и горячую-горячую подала двочк, которая приняла ее въ передникъ, стала дуть на нее, чтобы остудить, и направилась потихоньку къ двери.

— Ты куда идешь-то? окликнула ее кума Исидора.— Дома бука, чернокожій бука, онъ людей къ себ уноситъ.

Малютка внимательно выслушала это предостереженіе, прищуривъ глаза и потомъ тихо отвтила.

— Я лепешку мам снесу.

— Нтъ мамы дома больше. Ты тутъ, двушка, сиди! объяснила ей одна изъ сосдокъ.— шь себ съ Богомъ лепешку.

Двочка послушно сла на ступеньк крыльца, личико у ней было печальное, лепешку она держала въ рукахъ, но сть не ршалась.

Вдругъ она повеселла, увидвъ, что идетъ отецъ, и бросилась ему навстрчу. Кумъ Мэно, не промолвивъ ни слова, прошелъ прямо въ домъ, слъ на лавку, безсильно опустивъ руки промежъ колнъ. Лицо у него вытянулось, губы были блыя, какъ бумага, потому что у него со вчерашняго дня маковой росинки во рту не было. Онъ молча глядлъ на бабъ, а глаза словно говорили: горькій я, горькій!

Женщины, увидя, что у него шея повязана чернымъ платкомъ, стали кругомъ около него, хоромъ выражали свое соболзнованіе и размахивали руками, обмазанными мукой и тстомъ.

— И не говорите мн лучше объ этомъ, кума Исидора, и не поминайте лучше! отзывался онъ, покачивая головой, и все больше и больше горбился, словно что давило ему спину.— Это такая заноза мн въ сердце, что не вынешь, во вки вковъ не вынешь. Святая женщина, она была истинно святая. Вы не обижайтесь, а прямо сказать, лучше ея нтъ на свт. Еще вчера, когда ужь совсмъ плохо становилось, встала черезъ силу съ постели — я въ пол былъ, а ей надо было присмотрть за жеребенкомъ, что намедни отъ матки отняли. Доктора я хотлъ позвать, такъ она ни за что не позволяла, расходы, говоритъ, только лишніе, да еще за лекарства тратиться… Нтъ, ужь другой такой жены не нажить мн. Не нажить. Врьте моему слову. Ужь вы мн не мшайте плакать. Сами слезы-то льются!

И голова у него все клонилась больше къ земл, а спина все больше горбилась.

— Ну, чего тамъ: другой жены не найдешь! тараторила Ликодіана:— поищи, такъ найдется.

— Ну, ужь нтъ, нтъ, твердилъ Мэно.— Другой этакой жены? Да никогда не найду. Теперь второй разъ вдовцомъ сталъ, вдовцомъ и вкъ доживу. Это ужь вы моему слову врьте.

Кума Исидора подобралась къ самому его уху и напвала потихоньку.

— Что пустое говорить! не ладно такъ говорить. Вамъ безпремнно надо опять жениться. Хоть не для чего другого, а вотъ ради этой сиротки. Кто за ней приглядитъ? Сами вы день-деньской въ пол — неужто-жь ее такъ на улицу одну выпихивать будете? Куда ей дваться?

— Да гд же мн другую такую бабу, какъ моя покойница, царство ей небесное, найти? Поищите-ка! На дому какъ батракъ мн служила. А любила-то какъ! Ей можно было довриться. Горсти гороха въ амбар для себя не возьметъ, рта не розинетъ, бывало, никогда, чтобы чего попросить. А вдь я ее тоже не голую за себя взялъ: у ней свое приданое было. Дтей ей Богъ не далъ, я теперь, значитъ, долженъ это приданое честь честью возвратить. Пономарь сказывалъ, тесть сейчасъ придетъ панихидку отслужить. А эту бдную сиротинку тоже какъ она любила, помнила свою сестру, матку-то двочки. А другая на двочку-то косо будетъ глядть, на мою горькую сиротинку.

— А взялъ бы ты третью дочку у Нипо — вотъ и съ приданымъ, и съ сироткой наладились бы безъ хлопотъ, безъ заботы, замтила Ликодіана.

— Оно что говорить! это точно что. Только не говорите вы мн объ этомъ. Не говорите, Христа ради. Горько у меня въ гортани, словно желчи напился.

— Оно конечно, согласилась Исидора:— теперь не такое время, чтобы эти разговоры заводить. Съшь-ка кусочекъ чего Богъ послалъ, кумъ Мэно. Право, съшь — ишь ты какой сталъ!

— Нтъ, кума, спасибо. Не потчуй ты меня, ради ты Бога, не неволь. Не до ды мн, у меня въ горл словно узелъ завязанъ.

Кума Исидора, однако, поставила передъ нимъ цлый горячій хлбъ, чашечку съ солеными сливами, кусочекъ козьяго сыру и фіоско вина.

Бдняга поглядлъ-поглядлъ и сталъ сть по маленечку, продолжая бормотать:

— Хоть бы хлбъ, примрно… она его, спасеная душенька, такъ пекла, какъ никому не испечь, шь, бывало, словно крупичатый. Бывало, дягилей пучекъ въ пол нарветъ — такую изъ него похлебку состряпаетъ, что пальчики оближешь. Теперь мн надо будетъ хлбъ печеный покупать въ лавк у этого мошенника Пуддо. А о похлебк горячей и думать нечего. Съ голоднымъ брюхомъ надо будетъ спать ложиться. Намедни ночью, сижу я около ея постели, думаю, надо за больной приглядть: сижу, глаза таращу, а самъ слышу, какъ всхрапывать начинаю, сидя на лавк. Потому что за день-то измаялся, поле перекапывая. А она, голубушка, говоритъ: ‘Поди, говоритъ, похлебай, я теб нарочно похлебки оставила, вонъ на угольяхъ стоитъ горячая’. Все то обо мн думала, о дом: какъ бы получше наладить. О томъ, о другомъ, все говоритъ, все говоритъ: меня наставляетъ, какъ и что длать, когда ее Господь къ себ возьметъ. Я, моченьки нтъ, вздремну, а сквозь сонъ слышу: все-то она лепечетъ, все-то она лепечетъ. Мирно она отъ насъ переселилась, тихо! Крестъ на груди и рученьки, сложенныя ко кресту, прижала. За ея святую душеньку ни поминаній, ни панихидъ не надо. Сама себя спасла. Даромъ только попу деньги платить.

— Бды наши, бды! Бда по-міру ходить! воскликнула одна изъ сосдокъ:— вонъ и у кумы Анджелы оселъ кончается! Богъ его знаетъ, какая такая болзнь приключилась, а врно, что не жить ему.

— Моя-то бда побольше будетъ! откликнулся Мэно, кончивъ сть и отеревъ ротъ рукой:— нтъ ужь, пожалуйста, кума, не подчуйте вы меня больше. И то какъ свинецъ какой куски у меня въ желудк ложатся. Ты вотъ лучше пошь, горькая моя сиротинка, Богу неповинная! Ничего-то ты не понимаешь. Некому ныньче будетъ тебя ни причесать, ни умыть. Нестало у тебя мамы, некому тебя подъ крылышкомъ держать — какъ доброй насдк. Пропали мы съ тобой оба. Эту мать я теб нашелъ. А другой такой мачихи никогда у тебя больше не будетъ, дочурка ты моя милая…

Двочка, однако, была растрогана, губки ея снова начали надуваться и кулачки стали тереть глаза.

— Да что говорить! опять стала приставать Исидора.— Никакъ вамъ безъ этого нельзя будетъ. Надо будетъ новую хозайку съискать. Ради этой бдной сиротки надо будетъ. Не на улицу же ее выкинуть.

— Да и я-то самъ куда днусь? И жеребенокъ тоже? И домъ-отъ весь на чьихъ рукахъ будетъ?.. Нтъ ужь ты мн, кума, не мшай лучше плакать. Лучше бы было мн самому умереть, чмъ ей, спасенной душеньк.

— Полно-ка, полно. Самъ не знаешь, что говоришь. Бога только гнвишь. Шутка ли, чтобы домъ безъ головы остался!

— Да оно конечно! это что говорить, боле твердымъ голосомъ отозвался Мэно.

— Вотъ вы объ бдной кум Анджело подумайте! перво наперво мужа похоронила, потомъ сына старшаго, а нынче и оселъ околваетъ…

— Ослу надо заволоку поставить. Я видлъ его болзнь, сказалъ Мэно.

— А коли знаете, чмъ вылечить, сходили бы къ ней, къ сердешной, посовтовала сосдка.— Сходили бы — доброе дло бы сдлали, Господъ бы за спасенье вашей покойницы зачелъ.

Кумъ Мэно всталъ и направился къ Анджел. Сиротка побжала за нимъ, какъ цыпленокъ за маткой, потому что никого у ней, кром отца, на бломъ свт не оставалось.

— А домъ-то какъ же? Домъ-то какъ оставили? Тамъ вдь души живой нтъ теперь, напомнила ему Исидора.

— Домъ замкнулъ на ключъ. А насупротивъ внучатная сестра Альфія живетъ, поприглядитъ.

Оселъ сосдки Анджелы лежалъ на спин посереди двора. Морда у него была холодная, уши отвисли, онъ время отъ времени вздрагивалъ ногами, когда припадокъ боли пробгалъ дрожью какъ волной по его тлу. Бока то отдувались, то опадали. Вдова сидла около на камн, запустивъ руки въ свои полусдые волосы, блдная какъ мертвецъ, она не сводила съ осла сухихъ глазъ, полныхъ отчаянія.

Кумъ Мэно началъ ходить около животнаго, трогалъ ему уши, и заглядывалъ въ потухшіе глаза. Замтивъ, что изъ небольшой ранки капала кровь черными каплями, скопляясь печенками въ шаршавой шерсти, мужикъ спросилъ:

— Кровь кидали?

Вдова мрачно поглядла на него, и, не промолвивъ ни слова, утвердительно кивнула головой.

— Ну, такъ, значитъ, ничего больше не подлаешь.

И Мэно безмолвно глядлъ, какъ оселъ замиралъ, вытягивался и коченлъ.

— Божья воля, матушка! Божья воля! промолвилъ онъ въ утшеніе вдовы.— Обоихъ насъ съ тобой, гршныхъ, Господь постилъ. Осиротли.

И онъ слъ на камни рядомъ со старухой, обнявъ между колнъ свою сиротку-двочку. Вс трое не сводили глазъ съ бднаго животнаго, которое изрдка еще судорожно вскидивало то одной, то другой ногой, какъ умирающій человкъ.

Когда кума Исидора вынула вс хлбы изъ печи, она пришла тоже на дворикъ, вмст съ внучатной сестрой Мэно, кумой Алфіей. Алфія надла себ на голову новый платокъ, въ кофту вырядилась. Видимо у ней языкъ чесался: бесдовать была большая охота. Исидора отвела вдовца въ сторону.

— Нино за тебя третью дочь не выдастъ теперь, таинственно объяснила она ему: — ишь дв за тобой умерли. Говоритъ, что только приданому переводъ. Да и двка-то, Санта, больно молода для тебя. Женишься на ней, того и гляди ребятъ народишь полонъ домъ…

— Кабы парни, оно бы ничто. Да мн во всемъ неудача: непремнно двки народятся.

— А чего теб лучше Алфіи? Сестра внучатная теб приходится. И не больно молода. Дло у ней изъ рукъ не валится, домишко есть, уголокъ виноградника.

Кумъ Мэно кинулъ взглядъ на свою внучатную сестру. Она показывала видъ, что разсматривала осла, и стояла подбоченясь.

Исидора все уговаривала Мэно.

— Да тамъ Богъ дастъ, ужо можно будетъ поговорить, заключилъ Мэно.— Только нтъ мн ни въ чемъ удачи.

— И несчастне тебя люди на свт живутъ. Ты объ этомъ подумай только.

— Нтъ меня несчастне. Поврь моему слову, нтъ. Никогда я ее, мою голубушку, не забуду, хоть десять разъ посл нея женюсь. И эта бдная сиротинка никогда ее не забудетъ.

— Успокойся ты, забудется. И двочка забудетъ. Разв она о своей матери родной не забыла? Ты вонъ хоть бы на ту же Анджелу погляди. Оселъ околлъ — у ней ужь подлинно ничего не осталось. Вотъ ей такъ ужь не забыть… Сиротство…

Алфія сообразила, что время подойти и вмшаться въ разговоръ, сдлать печальную мину и расхваливать покойницу. Она сама своими руками вымыла, обрядила покойницу, и блымъ полотнянымъ платкомъ лицо ей прикрыла. Своимъ платкомъ, потому что, какъ Алфія объяснила, у ней много холста про себя наткано. Всего не износишь. Мэно былъ растроганъ, и чтобы заглушить свое волненіе, обратился къ окаменвшей Анджел, продолжавшей сидть неподвижно.

— Что же теперь? надо бы шкуру содрать съ него? Мы поможемъ. За шкуру-то хоть какія ни на есть, а все деньги дадутъ.

III. Деревенскіе рыцари.

Туриду Макка, сынъ тетки Нунціи, отслужилъ свой срокъ въ солдатахъ и вернулся въ родимое село. Каждое воскресенье онъ красовался, прогуливаясь но площадк въ мундир берсальера {Итальянскіе стрлки.}, въ берсальерской красной шапк съ длинной синей кистью. Двушки его такъ и пожирали глазами, проходя по площади въ церковь, завернутся въ свои мантильки, даже носы спрячутъ, а сами плутовскими глазами высматриваютъ молодца. Парнишки кишли около него, какъ комары толклись. Принесъ онъ съ собой трубочку презанятную и прекрасивую, на ней самъ король былъ вырзанъ верхомъ на кон. Туриду возьметъ въ зубы эту трубочку, вынетъ сренку, приподыметъ ногу, будто кого пхнуть собирается, и чиркнетъ сренькой по штанамъ. Парнямъ завидно становилось, а двушки любовались.

И все-таки Лола, дочь дяди Анджело, не показывалась ни у обдни, ни на улиц, даже къ себ на крылечко не выходила, потому что была просватана за одного мужика изъ Ликодіи, который занимался извозомъ и держалъ у себя четырехъ знатныхъ муловъ, Сартинскихъ муловъ. А извстно, что лучше Сартинскаго мула нтъ и не бывало.

Съ перваго же начала, какъ Туриду провдалъ объ этой помолвк, онъ хотлъ вс кишки изъ брюха выцдить этому ликодійскому мужику. Однако, ничего не сдлалъ, только сталъ отводить себ душу тмъ, что по вечерамъ распвалъ подъ окнами своей красавицы псни, выражавшія презрніе къ любовному коварству. Вс, какія зналъ оскорбительныя псни, вс переплъ.

— Длать, что ли, ему нечего, что онъ цлыя ночи псни оретъ, какъ воробей, который отъ стаи отсталъ? спрашивали сосди.

Наконецъ-таки ему удалось встртиться съ Лолой, когда она шла на богомолье къ Богородиц ‘Утоли моя печали’. Увидавъ его, она не поблднла и не покраснла, словно ей дла до него никакого не было.

— Счастье тому, кому васъ видть доводится, сказалъ парень.

— А! кумъ Туриду! Я слышала, что вы въ начал этого мсяца домой вернулись.

— А я про васъ кое-что и еще слышалъ, отвчалъ онъ.— Правда ли, что вы за Альфіо, за извощика, замужъ выходите?

— Божья воля! возразила Лола, поправляя подъ подбородкомъ концы повязаннаго на голов платка.

— Божья-то Божья, да вы тоже, поди, и по своей вол ладите! Изъ экой дали я прибрелъ домой, и вотъ какія чудесныя новости узналъ, кума Лола.

Бдняга хотлъ по молодецки обращаться съ двушкой, однако, въ горл у него поперхнулось. И онъ слдовалъ за Лолой, перекачиваясь съ боку на бокъ, а длинная синяя кисть его шапки перекатывалась за спиной съ плеча на плечо. Коли правду сказать, ей было жалко видть его вытянутое лицо. Только у ней не хватало духу утшать его льстивыми, пустыми рчами.

— Послушайте, кумъ Туриду, наконецъ сказала она ему: — вы меня оставьте, я пойду своихъ товарокъ догоню. Что станутъ на сел толковать, коли насъ съ вами вдвоемъ въ пол увидятъ.

— Это врно, отвчалъ Туриду: — потому что вы нынче помолвлены за Альфіо, а у Альфіо четыре знатныхъ мула на конюшн. Извстно, нехорошо, коли какой разговоръ пойдетъ. Я не Альфіо. Моя мать бдная, какъ рыба объ ледъ бьется. Покуда я служилъ солдатомъ, ей пришлось и каряго мула продать, и кусокъ виноградника за кусокъ хлба сбыть. Стараго не вернешь. Вы о старомъ времячк и не вспоминаете, какъ бывало черезъ окно со мной разговаривали. А какъ меня въ солдаты брали, вы мн платочекъ шолковый на память подарили. Забыли? Одинъ Богъ знаетъ, сколько я пролилъ слезъ, когда меня угнали далече… Такъ далече, что тамъ и имени-то нашего села никто не знаетъ. Ну, да что толковать! Прощайте, Лола. Не поминайте лихомъ, что было, то сплыло. Кончена наша дружба.

Лола вышла замужъ за извощика: въ воскресенье разоднется и стоитъ у себя на крыльц, сложивъ руки на живот, чтобы показать золотыя кольца, которыя ей мужъ надарилъ. Туриду любилъ прохаживаться по ея уличк: руки въ карманы, трубка въ зубахъ, повидимому, совершенно равнодушный, ходитъ, да на двушекъ заглядывается. А между тмъ, такъ и глодало ему душу сознаніе, что вотъ Лолинъ мужъ все это золото иметъ, она на него, на солдата, даже и вниманія не обращаетъ.

— Ужъ намозолю же я ей глаза, подбадривалъ себя Туриду.

Какъ разъ противъ Альфіо жилъ виноградарь Кола. Говорили, что онъ былъ богатъ, какъ боровъ. У него была незамужняя дочка. Туриду съумлъ прилаживаться, въ ухо влзъ къ Кола, сталъ къ нему ходить, сталъ помогать работать. Въ дом у Кола чуть не вторымъ хозяиномъ было сдлался, и за двушкой началъ пріударять. Но двушка была на сторож, и когда берсальеръ начиналъ ей медовыя рчи разводить, Санта ему въ отвтъ:

— Вы бы вс эти комплименты лучше Лол разводили.

— А! Лола ныньче барыней стала! Лола чуть что не за короля замужъ вышла! Она вонъ какая нынче.

— Ну, а мн гд же до королей!

— Сотни цлой вы ихъ стоите, этихъ Лолъ. Я знаю человчка, который ни на Лолу, ни на какого чорта не поглядитъ, когда васъ видитъ. Я вамъ скажу: Лола недостойна вамъ сапоги подать. Ей-Богу!

— Оно что говорить, лиса, когда винограда достать не можетъ…

— Тогда лиса говоритъ: экая ты прелесть, сердечко мое!..

— Ой! уберите-ка руки прочь, кумъ Туриду.

— Чего? Испугались? съмъ что ли?

— Совсмъ я не боюсь. Не боюсь я васъ…

— А! Мы вдь знаемъ, что ваша мать родомъ изъ Ликодіи, тамъ у народа кровь кипучая. Ахъ! такъ бы я васъ и сълъ!

— Глазами шьте, пожалуй… А только вонъ эту связку лозь: помогите перенести.

— Для васъ не то, что лозу, домъ на себ перенесу.

Она зарумянилась и что бы скрыть свое смущеніе шаркнула его по голов толстой вязкой, которая случилась у ней въ рук.

— Ну, надо намъ работать, съ болтовни-то работа не спорится…

— Кабы я былъ богатъ, сталъ бы я себ жену искать такую, какъ вы, Санта.

— Я за короля, какъ Лола, не попаду замужъ. А и у меня, слава Богу, есть приданое. Господь пошлетъ суженаго, мужъ будетъ доволенъ.

— Это-то мы знаемъ, что вы богачка, хорошо знаемъ.

— Ну, а коли знаете, такъ и пошевеливайтесь. А то отецъ придетъ, застанетъ меня на двор, ругаться будетъ.

Отецъ дйствительно начиналъ что-то рожу на сторону воротить, только двушка показывала видъ, что не замчаетъ. Синяя кисть берсальера, мотаясь постоянно передъ ея глазами, стала ей сердце щекотать. Отецъ, наконецъ, разсердился, и пересталъ пускать къ себ берсальера. Зато, какъ только отецъ со двора, такъ двушка окно распахнетъ и до самаго вечера болтаетъ съ Туриду. До того договорились, что на сел только и разговоровъ что объ ихъ шашняхъ.

— Я просто въ ум помутился, говорилъ Туриду:— отъ сна, отъ хлба отбило. Все изъ за тебя.

— Полно пустое молоть…

— Хотлъ бы быть королевичемъ. Авось бы ты вышла тогда за меня!

— Пустое это…

— Мадоной теб клянусь! какъ хлбъ бы, кажется, тебя сълъ! Вотъ какъ!..

— Вздоръ…

Лола всегда старалась прислушаться къ этимъ разговорамъ. Она пряталась около своего окна, уставленнаго цвтами, блднла и краснла, наконецъ, не выдержала и позвала къ себ Туриду.

— Такъ вотъ какъ, куманекъ! сказала ему молодая женщина:— ныньче старымъ друзьямъ не кланяются.

— Ахъ, счастливъ, кто теб кланяется!

— А коли вамъ хочется со мной поздороваться, такъ, кажется, зачмъ бы дло стало? вдь знаете, гд меня найти.

Съ тхъ поръ Туриду сталъ такъ часто заходить къ ней здороваться, что Санта это замтила, и когда онъ подошелъ къ ея дому, двушка подъ самымъ его носомъ захлопнула окно. Сосдки улыбались и кивали другъ другу, когда по улиц проходилъ берсальеръ.

Мужъ Лолы былъ въ отсутствіи. Время было ярмарочное, и онъ работалъ, подряжаясь перевозить товары съ одной ярмарки на другую.

— Я въ воскресенье исповдываться пойду, однажды сказала Лола солдату.— Приснился мн сегодня черный виноградъ.

— Брось ты это! чего снамъ врить, упрашивалъ Туриду.

— Нельзя. Великій постъ на исход, скоро Пасха. Мужъ станетъ спрашивать, отъ чего не говла, отъ чего не исповдывалась?

— Ага! шептала про себя Санта, когда, придя на исповдь, увидла у исповдальни колнопреклоненную Лолу.— Благодари Бога, что я молчу, а не то и въ Рим бы теб индульгенціи не найти.

Кумъ Альфіо вернулся домой съ мулами, деньжищами весь бумажникъ былъ набитъ, а жен въ подарокъ новую шолковую кофту къ празднику привезъ.

— Это хорошо, язвительно замтила ему Санта:— это хорошо, что вы жен подарокъ привезли. Она заслужила. Когда васъ нтъ, она только и длаетъ, что вашъ домъ украшаетъ.

Кумъ Альфіо былъ изъ тхъ извощиковъ, которые шапку всегда носятъ на бекрень. Услыхавъ такія рчи о своей жен, онъ въ лиц перемнился, словно его ножомъ въ бокъ пырнули.

— Ахъ черти, дьяволы! воскликнулъ онъ: — коли это теб только померещилось, ты берегись, я тебя отдлаю такъ, что и глазъ, чтобъ выплакаться, не останется! И теб и всмъ твоимъ сродственникамъ глаза выцарапаю.

— Я не плаксива! отвчала Санта.— И слезинки не проронила, когда увидла, какъ Туриду ночью въ домъ къ вашей жен вошелъ.

— Ладно! прохриплъ Альфіо: — ладно, много благодарны на слов.

Съ тхъ поръ, какъ котъ вернулся домой, Туриду пересталъ бродить но знакомому переулочку и разгонялъ свою печаль въ кабачк съ пріятелями. На Свтлое Христово Воскресеніе ночью они разгавливались знатнымъ кушаньемъ изъ сосисокъ. Покуда они ли, вошелъ въ кабакъ Альфіо. Туриду только взглянулъ на него, сейчасъ же по глазамъ догадался, зачмъ онъ пришелъ. Берсальеръ пересталъ сть.

Альфіо дйствительно подошелъ къ нему.

— Что прикажете, кумъ Альфіо? спросилъ солдатъ.

— Что мн приказывать?.. Вотъ зашелъ, давно не видались. Надо съ вами поговорить… Чай, знаете, о какомъ дл.

Туриду сначала предложилъ было ему стаканъ вина, но Альфіо отстранилъ его рукой. Тогда Туриду всталъ и обратился къ нему.

— Ну, такъ въ чемъ же дло, кумъ Альфіо?

Извощикъ, положивъ ему руки на плечи, приблизилъ свои губы къ его уху.

— Если хотите, приходите завтра утромъ въ рощу индйскихъ смоковницъ, тамъ можемъ и о дл потолковать.

— Вы меня у большой дороги у села ждите, на самомъ восход солнца. Вмст пойдемъ.

И они поцловались по сицилійскому обычаю. Если вызовъ на поединокъ принятъ, то согласіе запечатлвается поцлуемъ между врагами. Туриду сжалъ зубами ухо Альфіо: это означало торжественное общаніе сдержать данное слово.

Пріятели, не довъ своихъ сосисокъ, встали и молча проводили Туриду домой. Бдная тетка Нина всегда сидла за полночь, поджидая сына съ гулянокъ.

— Мама, помнишь, когда меня въ солдаты забрали, ты крпко поцловала и благословила меня: думала, что не вернусь. Поцлуй и благослови такъ же и нынче, потому что завтра утромъ, я уйду въ дальній путь.

Еще не свтало, когда онъ взялъ свой большой складной ножъ и направился къ рощ Индйскихъ смоковницъ.

— Мать пресвятая богородица! куда ты этакую рань торопишься? хныкала Лола, когда ея мужъ тоже выходилъ изъ дому.

— Тутъ недалече надо сходить, отвчалъ Альфіо:— только для тебя, жонушка, лучше было бы, кабы я больше домой не ворочался.

Лола, въ одной рубашк, стояла на колняхъ передъ образами, молилась, прижимала къ губамъ четки, привезенныя ей монахомъ Бернардино изъ святыхъ мстъ, и прочитывала одну за другой вс молитвы, которыя знала.

Враги встртились на условленномъ мст и пошли рядомъ по большой дорог. Оба молчали. Альфіо на этотъ разъ шапку надвинулъ не на бекрень, а на глаза. Первый заговорилъ Туриду.

— Какъ передъ богомъ, кумъ Альфіо, началъ солдатъ:— я знаю, что виноватъ передъ тобой, и далъ бы теб меня убить. Только ты послушай. Уходя сюда, я видлъ мою старуху. Она поднялась до свту, говоритъ, что надо куръ перещупать. А я знаю, что сердце у ней не на мст. Чуетъ материнское сердце. Жалко мн ее, и Богомъ теб клянусь, я тебя заколю, какъ собаку, только для того, чтобы мама по мн не плакала.

— Ладно, отозвался Альфіо, стаскивая кафтанъ.— Не дадимъ другъ другу спуску.

Оба умли драться на ножахъ, браво дрались. Туриду наносилъ удары и защищался отчаянно.

— Ага! воскликнулъ Альфіо:— да ты видно не на шутку меня заколоть хочешь…

— Сказалъ: хочу… какъ увидалъ мать съ курами… такъ она у меня изъ глазъ не выходитъ.

— Смотри не моргай! крикнулъ Альфіо, прицливаясь ловкимъ ударомъ.

Но покуда парень готовился отвести ударъ, Альфіо наклонился, схватилъ съ земли горсть пыли, и засыпалъ ею глаза Туриду…

— Ага!.. зарычалъ Туриду.— Я пропалъ!

Онъ хотлъ спастись, длая отчаянные прыжки назадъ, но Альфіо нагналъ, его, нанесъ дв раны, одну въ животъ другую въ горло.

— Будетъ! это за то, чмъ ты мн домъ украсилъ… Будетъ. Квиты теперь. Теперь твоей матери не до куръ будетъ.

Туриду, шатаясь сдлалъ нсколько шаговъ промежъ деревъ, и упалъ на землю, какъ камень. Кровь пной била изъ горла.

Онъ силился сказать: ‘Мама, мама!’ Но даже этого слова не выговорилъ…

IV. Товарищи.

— Малерба!

— Здсь!

— Да гд здсь? Выходи. Или не знаешь порядковъ. Пуговицу куда двалъ!

— Не могу знать, господинъ капралъ.

— Ну, не знаешь, такъ или подъ арестъ.

И всегда такъ, шинель на немъ виситъ, какъ мшокъ, перчатки — его злйшіе враги, а рукъ онъ не знаетъ куда двать, чтобы скрыть утрату перчатокъ, на ученьи на плацу — башка пустая и крпкая, какъ пивной котелъ. И дикій. Въ какой бы прекрасный городъ ни приходилъ полкъ на стоянку, Малерба никогда ни чмъ не поинтересуется. Не пойдетъ онъ осматривать ни улицъ, ни дворцовъ, не сходитъ на ярмарку, не интересуютъ его ни представленія въ балаганахъ, ни качели, ни карусели. Если и отпустятъ его на нсколько часовъ въ отпускъ, то онъ бродитъ, болтая руками, по пустыннымъ загороднымъ переулкамъ, либо остановится, какъ пень, посреди площади и глазетъ на бабъ, которыя изъ мостовой пробивающуюся траву выщипываютъ. Или стоитъ какъ вкопанной передъ тележкой женщины, торгующей каштанами, стоитъ, а самъ на копейку не купитъ. И тшились же надъ нимъ товарищи. Галлорини рисовалъ углемъ на стн каррикатуры на него, и подписывалъ его имя: Малерба. Но онъ не обращалъ на это вниманія. Однако, если у него, шутки ради, таскали окурки сигаръ, которыя онъ подбиралъ на земл, и пряталъ въ дуло своего ружья, тогда Малерба зврь звремъ становился, и однажды даже въ тюрьм посидлъ за то, что толкалъ кулачищемъ въ физіономію Лукезе. Когда онъ предсталъ передъ полковыхъ судей, то на физіономіи Лукезе еще красовался большой синякъ, а Малерба твердилъ все свое:

— Напраслина, ваше благородіе!

— Кто же ударилъ Лукезе?

— Не могу знать, ваше благородіе.

Въ казармахъ онъ обыкновенно сидлъ на скамейк, опершись подбородкомъ на ладони рукъ и любилъ твердить: когда, то я домой въ свое село вернусь! Другихъ рчей отъ него никто не слыхалъ.

— Да ты винись лучше! Любушка, что ли, у тебя на сел осталась? спрашивалъ его Галлорини.

Малерба пристально глядлъ на товарища, и покачивалъ головой, такъ что не разберешь: да или нтъ. Потомъ, онъ опятъ устремлялъ вдаль свои глаза. У него былъ маленькій копеечный календарь, который онъ всегда носилъ въ карман, и въ которомъ ежедневно карандашемъ отмчалъ значокъ: день прошелъ.

Но что касается Галлорини, то у того водилась любушка.. Чортъ двка, и съ усами! Ихъ какъ-то разъ въ воскресенье видли въ таверн за столикомъ, когда они тянули ниво. Она за ниво расплатилась сама, кавалеру не позволила. Это подмтилъ Лукезе, шатаясь около таверны подъ ручку со своей Джиджіа, которая ему тоже гроша мднаго не стоила. Лукезе этихъ Джиджіа находилъ повсюду, благодаря своему умнью рчи медовыя разводить.

Около самаго этого времени стали поговаривать о войн съ нмцами. Зашевелились, задвигались полки, то придутъ солдаты въ городъ, то уйдутъ. На улицахъ народъ пуще толпился, а около плаца, во время ученья, любопытствующимъ нтъ конца. Когда, бывало, полкъ подъ музыку маршировалъ по улицамъ, то съ тротуаровъ раздавались апплодисменты. Лукезе шагалъ браво, развалисто, словно на праздникъ шелъ, Галлорини то и дло, направо и налво друзьямъ подмигивалъ, и говорилъ, что онъ либо офицеромъ назадъ вернется, либо голову на войн сложитъ.

— А теб не охота разв идти на войну? спросилъ онъ Малерба, когда они, придя къ желзно-дорожной станціи, составила ружья въ козлы.

Малерба пожалъ плечами, и продолжалъ безучастно глядть на толпу народа, кричавшаго: ‘Ура’!

Лукезе видлъ въ толп свою Джиджіа, она стояла поодолъ, опершись на плечо рыжаго парня въ красной рубах, курившаго маленькую трубку.

— Однако, не теряетъ времени! бармоталъ Лукезе, который не смлъ выйти изъ шеренги, а Галлорини спрашивалъ у него, не записалась ли его любезная въ гренадеры, чтобы съ нимъ не разставаться.

Куда полкъ ни придетъ, везд словно праздникъ. Флаги вывшены, вечеромъ иллюминація. Мужики такъ и лзутъ на глинистые откосы желзно-дорожной насыпи, чтобы взглянуть на поздъ, биткомъ набитый солдатскими ружьями и кэпи. Но иногда, когда зоревая труба водворяла на стоянк тишину, даже у разгульнаго Лукезе щемило сердце уныніемъ. Вспоминались ему и Джиджіа и другія, и многое далекое семейное. Какъ только въ лагерь привозили почту, солдаты бжали къ ней толпой и наперерывъ протягивали руки. Одинъ Малерба не двигался, онъ былъ всегда сумраченъ, и ни откуда ничего не ждалъ. Онъ только отмчалъ карандашикомъ въ своемъ календарик день за днемъ, а не то стоялъ въ сторон, слушалъ, какъ гремла музыка, и все думалъ, Богъ всть о чемъ.

Наконецъ, однажды вечеромъ, въ лагер обнаружилось необычайное движеніе. Офицеры скакали взадъ и впередъ, обозы все тянулись, да тянулись по направленію къ рк. Утреннюю зорю проиграли, еще темно было, какъ уже стали раздавать харчи, снимать палатки. А потомъ полкъ двинулся.

День готовился знойный. Малерба, мастеръ предугадывать погоду, чуялъ приближеніе зноя по порывамъ втра, вздымавшаго пыль на дорог. Потомъ шелъ дождь крупными рдкими каціями. И только что капли переставали падать, какъ кукуруза въ поляхъ начинала шелеститъ, и шевелиться, а сверчки начинали трещать, звонко, звонко по обимъ сторонамъ дороги. Лукезе, шедшій сзади Малерба, развлекался, потшаясь надъ товарищемъ.

— Подымай лапы выше! что слова не скажешь! Али думаешь, какъ духовное завщаніе писать?

Малерба, тряхнувъ плечами, поправилъ свой ранецъ и только пробормоталъ: шагай себ, шагай!

— Оставь ты его, вмшался Галлорини: — не видишь разв, что онъ о своей любушк думаетъ, какъ она жить будетъ, когда его нмцы укокошатъ. Поди, она тогда другому достанется…

— Шагай, и ты шагай! опять отозвался Малерба.

Ночью, когда полкъ, раздвоясь въ длину, тянулся по обимъ сторонамъ дороги, вдругъ между его рядами, по шоссе, быстро пробжалъ конь, и прозвякала офицерская сабля.

— Путь счастливый! сказалъ Лукезе, любившій забавлять товарищей своими шутками.— Да коли нмцевъ встртишь, ваше благородіе, такъ и отъ насъ поклоны свези.

Налво большимъ пятномъ слабо блла груда жилищъ. Сторожевой песъ лаялъ, бгая около забора.

— Мотри, собака-то нмецкая! замтилъ Галлорини, которому хотлось шутками перещеголять Лукезе: — по лаю слышно, что нмецкая, по-нмецки лаетъ.

Ночь была глубокая. Налво, надъ какой-то огромной черной неясной массой, должно быть холмомъ, вставала яркая звздочка.

— Который-то теперь часъ? полюбопытствовалъ Галлорини.

Малерба поднялъ носъ кверху, славно понюхалъ, и тотчасъ же отвтилъ:

— До солнышка безпремнно часъ!

— Эка дьявольщина! ворчалъ Лукезе:— ни за что, ни про что экую рань подняли.

— Стой раздался короткій, рзкій приказъ.

Полкъ еще нсколько минутъ шевелился, брелъ, какъ стадо разошедшихся козъ, не умющихъ сразу остановиться и собраться въ кучу. Прошло съ полчаса.— ‘Чего еще ждутъ’? ворчалъ Лукезе. Опять пронеслись на рысяхъ кавалеристы. Теперь, при свт занимавшейся зори, можно было разсмотрть, какъ разввались жолтые уланскіе значки, впереди халъ тучный мущина, съ фуражкой, обшитой по самый верхъ галуномъ, съ руками, засунутыми въ карманы куртки, замнявшей шинель. Вытянувшись впередъ посреди неясныхъ еще полей, полотно дороги начинало обозначаться блесоватой лентой. По мр того, какъ разгоралась заря, дальнія вершины холмовъ словно выростали одинъ изъ за-другого. А за ними стояло какое-то зарево. Можетъ, пастухи или лсники костры развели, а можетъ мужики, покинувшіе свои села, при приближеніи военныхъ полчищъ, грлись въ горахъ около огней. Птицы пробуждались отъ наплывавшаго съ полкомъ шума, и начинали чирикать въ деревняхъ, силуеты которыхъ вырисовывались на утреннемъ неб.

День все свтллъ, да свтллъ. Вскор слва, оттуда, гд по горизонту разливалась широкая яркая полоса золота и пурпура, послышался густой, глухой гулъ. Какъ будто громъ гремлъ. Странно это показалось, потому что небо было безоблачно. А можетъ, рка какая по близости шумла въ горахъ. Либо двигалась артиллерія. Вдругъ кто-то громко произнесъ:

— Пушка!

И вс взоры устремились къ залитому золотой зарей горизонту.

— Смерть я усталъ! вскричалъ Лукезе.

— Надо бы намъ передохнуть дать, остановить бы маленечко, согласился Галлорини.

Солдатскій говоръ замиралъ, по мр того, какъ разгорался дневной зной. А солдаты все двигались да двигались впередъ, промежъ бурыхъ полосъ только что вспаханной земли, около ярко зеленыхъ молодыхъ всходовъ, около зацвтавшихъ по холмамъ виноградниковъ, подъ рядами высокихъ тополей и прямыхъ густозеленыхъ тутовыхъ деревьевъ. Тамъ и сямъ попадались фермы, и одинокія хижины, покинутыя своими обитателями. Вотъ остановились у колодца фермы, чтобы напиться, на земл около крыльца валялась сбруя, рабочіе инструменты, кошка высунула морду между плохо притворенныхъ ставень и мяукала.

— Глянь-ко! замтилъ Малерба:— у нихъ хлбъ колосится, а бжать пришлось. То-то бда!

— О чемъ хочешь побьемся, что намъ съ тобой этого хлба не дать? предложилъ Лукезе.

— Чтобъ теб пусто было, наше мсто свято! испуганно отвчалъ Малерба: — у меня въ ладонк богородицыно благословенье зашито.

Въ это мгновеніе громъ опять загремлъ, но уже ближе, съ равнины. Сначала рдко, отчетливо ударъ за ударомъ — горное эхо откликалось. Потомъ чаще, чаще, какъ на сельскомъ фейерверк. Словно праздникъ престольный былъ въ сосднемъ сел. Изъ-за зеленой вершины холма спокойно высилась, очерчиваясь на лазури неба, убогая сельская колокольня.

— Нтъ, братцы, это не рка! ршилъ Галлорини.

— И не обозъ, и не артиллерія.

— Слышишь, слышишь? опять воскликнулъ Галлорини: — у нихъ тамъ настоящій праздникъ начинается…

— Сто-ой! опять раздалась громкая команда.

Лукезе внимательно прислушивался, нахмуря брови и не говоря больше ни слова. Малерба услся около обозной телеги, держа ружье между колнъ.

Несомннно, что на равнин шла перестрлка. Теперь былъ видимъ дымъ каждаго выстрла. Густыя блыя облачка едва вздымались надъ вершинами тутовыхъ деревъ, разрывались и таяли помаленьку. Пустынные луга и пастбища ровно спускались къ долин, перепелки кричали около камней.

Полковникъ верхомъ, разговаривалъ съ окружившими его офицерами на самомъ заворот дороги и время отъ времени взглядывалъ на равнину сквозь подзорную трубу. Вотъ онъ далъ шпоры коню, конь пошелъ мелкой рысью. По всей линіи полка разомъ послышалась команда: маршъ, маршъ, маршъ!

Направо и налво оголенныя поля, инд только сохранилась зеленая густая полоска кукурузы. Потомъ, пошли виноградники, перемежающіеся съ канавами, наполненными водой. Наконецъ, показались хилыя, низенькія деревья, а за ними первые домишки какого-то села. Улица была вся сплошь заставлена телегами, обозомъ. Крики, ругань, гамъ, голова шла кругомъ.

Прискакалъ какой-то кавалеристъ, весь покрытый блой пылью.

Ноздри его воронаго коня, обросшаго богатой гривой, были краевыя, паръ изъ нихъ шелъ клубами. Время отъ времени проносился какой-нибудь офицеръ генеральнаго штаба, онъ какъ угарлый оралъ, чтобы улицу очистили отъ обоза, и вправо и въ лво тыкалъ саблей въ бока муловъ, которые, къ великому собственному удивленію, изъ мирнаго плуга попали на военную службу. Сквозь зелень вязовъ, разбросанныхъ по холму, мелькали перья стрлковыхъ шляпъ, стрлки, черные, какъ черти, перебгали разорванными рядами съ мста на мсто.

Полкъ повернули направо и повели по узкому проселку. Солдатамъ приходилось мять высокій хлбъ. Малерба до смерти было жалко этого хлба. На хребт невысокаго холма они увидали группу всадниковъ-офицеровъ. Въ сторон стоялъ конвой: отрядъ уланъ, и нсколько карабинеръ въ своихъ треуголкахъ. Одинъ изъ всадниковъ стоялъ впереди всхъ, подбоченясь правой рукой, сытый карій конь подъ нимъ рылъ копытомъ землю и тяжело дышалъ. Вс остальные, къ кому всадникъ обращался, прикладывали руку къ козырьку.

— А это кто будетъ такой? полюбопытствовалъ Малербъ.

— Викторъ-Эмануилъ! отвчалъ Лукезе:— не видалъ разв на деньгахъ-то его? Дуракъ ты, одно слово.

Солдаты каждый, какъ могъ, старались его разсмотрть. Пристально вглядвшись во всадника, Малерба пробормоталъ: ‘Ишь ты! король, значитъ’.

За этой группой виднлось русло пересохшей рчки. Другой берегъ подымался въ гору, и былъ покрытъ кустарникомъ и вязами. Канонада смолкла. Наступившая тишина соблазнила дрозда: онъ заплъ гд-то на дерев, привтствуя ясное утро.

Вдругъ словно налетлъ ураганъ. Холмъ, колокольня, вся окрестность были охвачены дымомъ. Въ воздух носились втви деревъ, земля вскидывалась кверху, при удар ядеръ. Гранату разорвало посреди группы разговаривавшихъ солдатъ, изъ-за хребта горушки время отъ времени доносились могучіе крики, какъ будто — ура!

— Мать пресвятая богородица! шепталъ Лукезе.

Унтеръ-офицеры приказали солдатамъ снять и сложить на землю ранцы. Неохотне всхъ повиновался Малерба, потому что въ ранц у него было дв новыхъ рубахи и все его достояніе.

— Живй, ребята, живе! поторапливали унтеръ-офицеры.

По дорог, которою только что прошелъ полкъ, проносились вскачь артиллерійскія орудія, гремя, звня и потрясая землю. Офицеры — впереди, солдаты, согнувшись чадъ гривами вспаренныхъ лошадей, нахлестывали ихъ, куда-то поспшая. Орудійная прислуга цплялась за колеса и за пушки, чтобъ не отставать, подымаясь въ гору.

Канонада грохотала. По холму пронесся конь безъ всадника, поводья болтались, лошадь ржала, металась изъ стороны въ сторону, то становилась на дыбы, то шарахалась и лягала воздухъ. Показались солдаты, оборванные, окровавленные, безъ шатокъ: они махали руками. За ними нсколько ротъ отступали мрно, шагъ за шагомъ, останавливались подъ прикрытіемъ деревьевъ, давали залпъ, и опять марширокали. Трубы и барабаны забили наступленіе. Полкъ, какъ лавина, понесся бгомъ вверхъ на холмъ.

У Лукезе замирало сердце, ему думалось: куда они насъ безъ оглядки гонятъ! Галлорини оралъ: ‘Да здравствуетъ Савойя!’ {Савойская династія, отъ которой происходилъ Викторъ-Эмануилъ.} и понукалъ Малерба, у котораго походка была тяжелая.

— Да подымай лапы то!

— Шагай самъ! равнодушно отзывался Малерба.

Только, что солдаты взобрались на вершину холма, какъ носъ съ носомъ столкнулись съ нмцами. Нмцы, сомкнутыми плотно рядами, твердо наступали впередъ. Какъ молнія пробжалъ трескъ ружейныхъ выстрловъ отъ праваго къ лвому флангу наступавшихъ. Молоденькій офицеръ, недавно вышедшій изъ школы, палъ наземь, не выпуская сабли изъ рукъ. Лукезе, растопыривъ руки, пошатнулся, словно споткнулся, и тоже упалъ. Потомъ ничего невозможно было разсмотрть. Люди сошлись грудь съ грудью, у всхъ глаза налились кровью.

— Савойя! Да здравствуетъ Савойя!

Наконецъ, нмцевъ угостили, они мрно стали отступать.. Срыя шинели итальянцевъ бжали за ними. Малерба, въ пылу погони, почувствовалъ какъ будто кто камнемъ въ него бросилъ, оглядлся: по штанамъ текла кровь. Злоба его разобрала, какъ быкъ, наклонивъ голову, и выставивъ штыкъ, какъ рога, онъ ринулся впередъ. Онъ увидлъ передъ собой огромнаго блобрысаго чорта нмца, который занесъ надъ нимъ свою саблю. Галлорини хватилъ нмца ружьемъ по лицу.

Трубы играли сборъ. Все, что оставалось отъ полка, теперь бжало безпорядочными кучками къ селу, весело улыбавшемуся среди своей зелени, подъ лучами яркаго солнца. Но у первыхъ же домовъ видны были слды только что происходившей бойня. Пушки, лошади, стрлки, раненые и мертвые — все было перемшано. Двери у домовъ выбиты, оконницы висли, какъ лохмотья. Въ глубин одного двора лежало множество раненыхъ, и тутъ же рядомъ мужицкая телега, нагруженная дровами, торчала поднятыми кверху оглоблями.

— А гд Лукезе? спросилъ Галлорини, самъ едва переводя дыханіе.

Малерба, хотя и видлъ, какъ Лукезе упалъ, однако инстинктивно оглянулся назадъ, на гору, которая кишла людьми и лошадьми. Но ея уступ много было офицеровъ, теперь спшившихся, которые глядли въ зрительныя трубы вдаль. Роты, одна за другой, спускались внизъ, продолжая отстрливаться, залпы молніями пробгали по рядамъ.

Было этакъ около десяти часовъ утра, яркаго солнечнаго іюньскаго утра. Какой-то офицеръ бросился на земь и жадно пилъ воду въ луж, въ которой мыли банники. Галлорини ничкомъ легъ на траву около кладбищенской ограды, тамъ, по крайней мр, среди могильныхъ бугровъ, среди высокой травы было хоть чуточку прохладне. Малерба, присвъ на земь, ухитрился, какъ умлъ, перевязать платкомъ свою рану на ног. Онъ думалъ о бдномъ Лукезе, который, покинутый товарищами, лежалъ на земл вверхъ лицомъ.

— Возвращаются, возвращаются! вдругъ раздались крики. Труба играла: къ оружію!

— Ну, ужъ на этотъ разъ, ей Богу, довольно бы! Полонъ ротъ! размышлялъ Галлорини. Шинель и штаны у него были изорваны. Онъ поднялся свирпо, какъ дикій зврь, и схватилъ ружье.

Рота строилась около стнъ первыхъ домишекъ села, около заборовъ, жалась къ окнамъ и крыльцамъ. На улиц сняли съ передковъ два орудія. Опять показались нмцы, они шли сомкнутыми рядами, батальонъ за батальономъ. Конца краю этимъ нмцамъ не было.

Тутъ и Галлорини ранили. Пуля ему руку перешибла. Малерба хотлъ ему помочь.

— Что, братъ, съ тобой?

— Ничего, брось!

Поручикъ стрлялъ изъ ружья, какъ простой солдатъ. Солдаты подбгали къ нему.

— Ваше благородіе, позвольте! это наше дло, дайте ружье, просили они.

Нмцы опять исчезли. И тогда пробили отступленіе. Полкъ исполнилъ свой долгъ, больше онъ ничего уже не былъ способенъ сдлать.

Счастливые Галлорини и Лукезе! они теперь легли, по крайней мр, отдохнуть. Галлорини прислъ на земь къ стн и не хотлъ пальцемъ пошевелить. Еслибы опять вернулись нмцы, надо бы было выставить свжія войска.

День проходилъ. Было уже 4 часа, восемь часовъ сряду тшились пулями. Малерба вошелъ во вкусъ, палилъ себ да палилъ, и время отъ времени спрашивалъ:

— Ну, а теперь что же такое длается?..

Только никто не обращалъ на него вниманія. Полкъ отступалъ. Издали казалось, что нмцы опять окружаютъ село. Они все надвигались, спускаясь къ руслу ручья, марширокали подъ звуки музыки, съ которой никогда не разставались. А пушки еще грохотали за горой. Ничего нельзя было разобрать, ни того, для чего и куда двигались войска, ни того, что выходило изо всхъ этихъ движеній. Заворачивая по проселку, Малерба, изъ за угла изгороди, увидлъ то самое мсто, на которомъ упалъ Лукезе. И Галлорини не было больше около Малерба. Къ полку подходили въ безпорядк новые люди, новыя лица, никому незнакомые, и гренадеры, и простые пхотинцы, иногда эти группы солдатъ провожали офицеры, спотыкаясь и хромая. Вс были въ лохмотьяхъ, въ грязи, и едва тащили ружья за спиной.

Вечеръ сходилъ мирный: далеко окрестъ тишина царила.

На каждомъ шагу попадались возы, пушки, солдаты, которые брели на удачу въ потемкахъ, безъ трубъ, безъ барабановъ. Когда полкъ перешелъ назадъ за рку, тогда только узнали, что сраженіе было проиграно.

— Да какимъ же это манеромъ проиграно? недоумвалъ Малерба.— Какъ же это проиграно?..

И ничего не могъ себ объяснить…

Прошло нсколько лтъ. Малерба, отслуживъ свой срокъ, вернулся на родину, и узналъ, что его Мара вышла замужъ за другого, потому что ей наскучило ждать солдата. Ему тоже не хотлось терять времени, и онъ, недолго думая, женился на вдов, у которой было приданое. Немного времени спустя, проявился и Галлорини, онъ подрядился копать землю на желзной дорог и притащился съ женой и малыми ребятами.

— Эва! Малерба! Ты что тутъ длаешь? спросилъ старый товарищъ.— Я беру работу на подрядъ и самъ тоже работаю. Въ Венгріи этому длу обучился… Помнишь, какъ меня въ плнъ забрали… Вотъ тоже женился… Деньжонокъ маленько за женой прихватилъ… Народъ нонче плутъ сталъ… Ты, можетъ, думаешь, что я разбогатлъ! Нтъ, братъ. А дло свое, конечно, исполняю. Только не намъ съ тобой въ каретахъ здить, даромъ что послужили до сил возможности…

Галлорини такія же рчи разводилъ и со своими рабочими въ воскресенье въ остеріи. Они, бдняги, сидятъ слушаютъ, киваютъ головой, да тянутъ кисленькое винцо, наровя какъ бы усталую спину на солнц погрть. Какъ животныя, либо какъ Малерба. Потому что Малерба зналъ только одно: сять, жать, да ребятъ родить. Онъ изъ вжливости тоже кивалъ головой, когда ораторствовалъ его товарищъ, но самъ рта не развалъ.

Галлорони величался, что онъ въ чужихъ краяхъ побывалъ. Онъ во всемъ толкъ зналъ, что къ худу, что къ добру, все разсудить могъ. Сильно онъ негодовалъ на новые порядки. Ему, проливавшему кровь за отечество, приходилось мыкаться по блу свту, съ женой и грудой ребятъ, гроши добывать, тогда какъ блоручки въ каретахъ катаются.

— Ты, братъ, ничего не знаешь, какъ на свт люди живутъ. Около тебя, примрно, народъ станетъ кричать: да здравствуетъ! либо: долой!— а ты ничего не разумешь! толковалъ Галлорини старому товарищу.— А я такъ вотъ знаю!

А Малерба только головой кивалъ. Ладно дескать! А про себя думалъ: ‘Хорошо кабы Богъ дождичка далъ! теперь какъ разъ отсялись’. Либо другую думу въ голов держалъ: ‘Не миновать на хлву будущей осенью кровлю крыть’.

<Перевод Н. Н. Фирсова>

‘Отечественныя Записки’, No 5, 1883