Эли-пастушок, Верга Джованни, Год: 1881 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 35 минут(ы)

ЭЛИ-ПАСТУШОКЪ.

очеркъ
Д. ВЕРГА.

(Съ итальянскаго).

Профессія Эли состояла въ томъ, что онъ пасъ лошадей. Ему было 13 лтъ, когда онъ свелъ знакомство съ маленькимъ барченкомъ донъ-Альфонсо. Эли былъ такой крохотный, что не доросъ еще до брюха старой кобылы Блянки, носившей на ше колокольчикъ, почти колоколъ, знакомый всему табуну. Онъ появлялся то тамъ, то сямъ и въ горахъ, и на равнин, везд, гд паслись его животныя. Его видали то неподвижно стоящимъ въ какой-нибудь лощин, то валяющимся на какомъ-нибудь большомъ камн. Донъ-Альфонсо, покуда жилъ лтомъ въ деревн, каждый божій день приходилъ къ нему, длился съ нимъ своимъ шоколадомъ, а Эли угощалъ его своимъ ячнымъ хлбомъ и плодами, похищенными изъ сада ближайшаго сосда. Сначала, по сициліанскому обычаю, Эли величалъ барчонка сіятельствомъ, но когда они познакомились поближе, дружба ихъ установилась на боле прочныхъ основахъ. Эли училъ своего пріятеля взбираться на вершину самыхъ высокихъ оршинъ, отъискивать сорочьи гнзда, подшибать камнемъ на лету воробья и однимъ прыжкомъ взбираться на спину полу-дикихъ скакуновъ, для чего слдовало только ухватиться крпко за гриву перваго, проносящагося мимо коня и не смущаться ни гнвнымъ его ржаніемъ, ни отчаянными прыжками. Ахъ! какъ чудесно скакать по сжатому полю! Грива коня разввается по втру, апрльскій день такъ прекрасенъ, густая трава на лугахъ волнами переливается и кони весело ржутъ на пастбищ. И лтомъ, въ знойный полдень, тоже хорошо. Все окрестъ, и поля, и луга, и холмы, ослпительно млетъ и безмолвствуетъ, небо сгущаетъ свою синеву, и кузнечики выпрыгиваютъ изъ-подъ камешковъ, словно подъ ними солнце фитилемъ камуфлеты взрываетъ. А зимой: какъ ясно свтится небо сквозь обнаженныя втви миндальныхъ деревьевъ, вздрагивающихъ подъ порывами леднящаго нагорнаго вихря, какъ звонко раздается топотъ табуна по застывшему проселку, и какъ весело заливаются жаворонки, взвиваясь въ лазурную высь, ближе къ солнцу! Дивные лтніе вечера подымались тихо, медленно, какъ туманъ наплывали. Какъ хорошо пахнетъ сно, и съ какою нгою погружаешь въ него локти, а кругомъ жужжатъ наскомыя! А этотъ звукъ рожка Эли! простой, однословный, всегда одинъ и тотъ же звукъ: у! у! у!— а между тмъ, только его заслышишь, сейчасъ теб на память приходитъ и праздникъ Иванова дня, и Гождественскія ночи, и святки, вс эти великія событія, которыя, кажется, ушли такъ далеко, и которыя должны вновь возвратиться, которыхъ ждешь и ищешь, поднимая глаза высоко къ небу, гд звзды почти вс заразъ зажигаются, и откуда въ сердце сходитъ благодать и веселье!

Впрочемъ, Эли не предавался меланхолическимъ мечтаніямъ. Ночь сходила на землю, а онъ сидлъ себ, спустивъ ноги въ канавку и, надувъ щеки, высвистывалъ свою у! у! у! Потомъ онъ принимался кричать и швырять камешками, имя въ виду согнать въ кучу свой табунъ, что ему всегда удавалось. Затмъ онъ гналъ его за Крестовый родникъ, въ сарай, служившій ночлегомъ для лошадей.

Иногда, запыхавшись, онъ взбгалъ на холмъ, розыскивая отбжавшаго коня и взывалъ къ своему другу Альфонсу:

— Позови собаку, позови собаку!

Или:

— Швырни-ка побольше камень въ Гндко. Ишь онъ важничать вздумалъ, словно баринъ какой, идетъ-нейдетъ, все траву по дорог пощипываетъ. Хорошенько его! Хорошенько!

Или:

— Завтра утромъ придешь — захвати съ собой иголку, да потолще, у Ліи есть такія, какъ мн надо.

Эли отлично владлъ иглой. Въ сум, которую онъ носилъ черезъ плечо, всегда хранился изрядный запасъ тряпья, которымъ онъ, въ случа надобности, зачинивалъ свои штанишки или рукава своей куртки. Онъ умлъ также прехитрыя штуки изъ конскаго волоса плести, а платокъ, который въ холода носилъ на ше, онъ всегда самъ стиралъ въ ручейк, протекавшемъ по долин. Однимъ словомъ, если только его сумка была у него за плечами, ему никого и ничего не было нужно. Ни въ пустын Резоконе, ни въ безлюдной равнин Кальтаджироне онъ пропасть не могъ. Тетка Ліа всегда, бывало, говаривала: ‘Посмотрите, Эли-пастушокъ, вчно онъ въ лсу, да въ пол одинъ, словно и родился съ конями. А все потому, что онъ уметъ креститься обими руками’.

И въ самомъ дл, Эли ни въ комъ не нуждался, а между тмъ, каждый добрый человкъ на сел охотно помогалъ ему чмъ могъ, потому что Эли былъ мальчикъ услужливый, и каждому приходилось пользоваться его услугами. Тетка Ліа ему, по христіанской добродтели, хлбы пекла, а онъ ей за это плелъ корзины подъ яйца и долбилъ челноки (для тканья) изъ тростника. ‘Мы съ нимъ живемъ, говаривала тетка Ліа сосдямъ:— какъ его скотинка: одна другой шею чешетъ’.

Въ сел Тебид вс его знали съ самыхъ малыхъ лтъ, когда его не было еще видно изъ-за лошадиныхъ хвостовъ, онъ выросъ, можно сказать, на глазахъ у поселянъ, хотя они его рдко видали, потому что онъ кочевалъ съ своимъ табуномъ изъ одного мста въ другое. ‘Свалился онъ съ неба, а земля его подобрала’, говоритъ пословица. Онъ принадлежалъ къ числу тхъ дтей, у которыхъ нтъ ни дома, ни семьи. Его мать была въ услуженіи, на мст, въ маленькомъ городишк Виццини и видалась съ нимъ только разъ въ годъ во время ивановской ярмарки, когда онъ туда приходилъ со своими жеребятами. Въ тотъ день, когда она умерла, его позвали въ Виццини, это было въ субботу вечеромъ, и въ понедльникъ утромъ онъ уже вернулся къ своему табуну, такъ что крестьянинъ, пасшій за него лошадей, даже не одного рабочаго дня не потерялъ. Только онъ вернулся такой разстроенный, что не разъ упускалъ лошадей въ засянныя полосы: ‘Эй! эй! Эли! кричалъ ему съ гумна дядя Агриппино:— что ты, собачій сынъ, плетки что ли отвдать захотлъ’. Эли мчался за разбжавшимися жеребятами, и помаленьку отгонялъ ихъ къ холму, а передъ глазами у него все еще была его мама. Она не говорила ему ни слова и лежала съ головой, повязанной блымъ платкомъ.

Отецъ его пасъ стада коровъ въ Раголето, за Ликодіей, ‘тамъ, гд маларіа {Болотная лихорадка.} людей жнетъ’, говорили окрестные поселяне. Но маларія гнздится тамъ, гд почва влажная, гд пастбища тучныя, а коровы, какъ извстно, лихорадкой не заражаются. Эли же жилъ круглый годъ въ ноляхъ, то около Феранте, то въ Комедскихъ лугахъ, то въ долин Ягитано. Охотники и прохожіе, предпочитавшіе прямыя тропки окольнымъ дорогамъ, встрчали его то тамъ, то сямъ, какъ собаку безъ хозяина. Но онъ этимъ не тяготился, онъ привыкъ жить съ лошадьми, которыя шли впереди его шагъ за шагомъ, пощипывая траву по дорог, онъ привыкъ жить съ лошадьми и съ птицами, послднія носились стаями около него все время, покуда солнце медленно шествовало по небу, покуда тни не начинали вытягиваться и расплываться въ сумеркахъ. Онъ наблюдалъ за прямыми формами облаковъ, за ихъ сочетаніями съ горными вершинами, онъ зналъ какъ дуетъ втеръ, предвщающій грозу, зналъ цвтъ облаковъ, несущихъ снгъ. Для него вс предметы имли свой особый видъ и свое особое значеніе, ему было на что глядть и къ чему прислушиваться во всякое время, во всякій часъ дня. За то когда онъ, передъ закатомъ солнца, принимался наигрывать на своемъ рожк, вороная кобыла первая приближалась къ нему и внимательно, задумчиво его разсматривала, прислушиваясь къ звукамъ. За вороной кобылой шли и другія лошади.

Онъ скучалъ только въ ландахъ Пассанителло, гд нтъ ни кустарниковъ, ни деревьевъ, гд въ жаркіе мсяцы нтъ даже птицъ. Лошади тамъ собирались въ кучу, опускали головы и взаимно старались въ тни, отбрасываемой каждою, укрыться отъ зноя. Въ длинные дни страднаго времени этотъ ослпительный свтъ жегъ по шестнадцати часовъ въ сутки мертвенно безмолвную пустыню.

Но гд травы было въ волю и кони паслись охотно, тамъ мальчикъ умлъ, не унывая, заниматься какимъ-нибудь постороннимъ дломъ. Онъ строилъ клтки для скворцовъ, выдлывалъ разныя трубочки и плелъ изъ ивы корзины. Онъ очень искусно умлъ строить шалашики, защищавшіе и отъ нагорнаго втра, наносившаго стужу и стаи вороновъ, и отъ всесожигающаго лтняго солнца, подъ лучами котораго замирало все, кром нестерпимо-стрекочущихъ сверчковъ. Онъ пекъ дубовые жолуди такъ чудесно, что они были, какъ поджаренные, или поджаривалъ большіе ломти хлба въ платановой зол, когда его хлбъ начиналъ покрываться плесенью, а случалось это нердко, особенно зимой въ Пассанителло, гд дороги такія отвратительныя, что но дв недли иногда ему не приходилось видть ни одного прохожаго, ни одного зазжаго человка.

Дона-Альфонсо родители холили и держали въ хлопкахъ, поэтому, онъ завидовалъ своему пріятелю Эли, завидовалъ его парусинной сумк, содержавшей все его богатство: хлбъ, лукъ, маленькое фіаско {Широкодонную бутылку.} съ виномъ, платокъ для защиты отъ холода, свертокъ тряпья для заплатъ, толстыя нитки, здоровенныя иголки, жестянку съ рыболовными принадлежностями, съ кремнемъ и огнивомъ для высканія огня. Донъ-Альфонсо завидовалъ Эли, потому что въ его распоряженіи находилась великолпная пгая кобыла — мощное, полудикое животное, съ мохнатой головой, съ свирпыми глазами, раздувавшее ноздри, скалившее зубы и кусавшееся, какъ бшанная собака, когда кто-нибудь пытался вскочить къ нему на спину. Одного Эли она слушалась, ревновала его къ другимъ лошадямъ, любила, чтобы онъ ей чесалъ за ухомъ, нердко подходила къ нему сама и прислушивалась къ его рчамъ.

— Ты пгашки не трогай, совтовалъ Эли своему другу дону-Альфонсу:— она кобыла добрая, только не знаетъ тебя. Такъ ты лучше ее не трогай.

Съ тхъ поръ, какъ Скарду изъ Букіера увелъ калабрскую кобылу, которую купилъ на ивановской ярмарк, жеребенокъ Карько никакъ не могъ успокоиться, откинувъ холку назадъ, онъ убгалъ въ горы, издавая жалостливое ржанье. Эли все бгалъ за нимъ, громко призывалъ его, жеребенокъ останавливался при звук знакомаго голоса, настороживалъ уши, вытягивалъ шею и обмахивался хвостомъ.

— Все это оттого, что у него матку отняли, разсуждалъ пастушокъ: — поэтому онъ и не знаетъ, что ему длать. Теперь за нимъ надо глаза да глаза, а то онъ, чего добраго, и въ пропасть брякнется. И я тоже, какъ мама померла, свту божьяго не взвидлъ!

А когда жеребенокъ вновь сталъ пощипывать клеверъ и брыкаться, Эли утшалъ себя, объясняя Альфонсу:

— Видишь, тоже по маленьку забывать сталъ. А впрочемъ, прибавлялъ онъ:— вдь и его тоже продадутъ. Для того и лошади на свт, чтобы ихъ продавать. Это врно, все равно какъ и бараны: къ мяснику подъ ножъ попадутъ непремнно, или вотъ что изъ срыхъ тучъ дождь польетъ. Только птицы одн знай себ летаютъ, да поютъ.

Мысли Эли не были ясны и послдовательны, потому что ему рдко приходилось съ кмъ бесдовать. Онъ никогда не спшилъ приводить ихъ въ порядокъ и извлекать изъ головы, а предоставлялъ имъ самимъ развиваться и зарождаться, какъ почкамъ на дерев, согрваемомъ весеннимъ солнцемъ.

— А впрочемъ, размышлялъ онъ дале по поводу птицъ:— вдь и птицамъ тоже надо пищу себ промышлять. Какъ снгъ землю покроетъ, такъ он, почитай, что вс перемрутъ. И потомъ, подумавъ, Эли обращался къ донъ-Альфонсу.— Ты вотъ тоже какъ птица, только т зимой помрутъ, а ты можешь грться у огня и, какъ и лтомъ, ничего не длать.

Донъ-Альфонсо, однако, протестовалъ, возражая, что и онъ тоже въ школу ходитъ учиться. Когда барченокъ читалъ ему что-нибудь, Эли настораживалъ уши, глядлъ пристально то въ книгу, то на чтеца и все моргалъ глазами, что у животныхъ, стоящихъ близко къ человку, означаетъ напряженное вниманіе. Ему нравились стихи, ласкавшіе его слухъ гармоніей непонятной псни, иногда онъ онъ хмурилъ брови, стискивалъ зубы, казалось, внутри его совершалась великая работа, съ какимъ-то плутовскимъ взглядомъ онъ одобрительно покачивалъ головой и почесывалъ въ затылк. Когда же барченокъ, желая выказать вс свои познанія, начиналъ писать, Эли готовъ былъ простоять около него хоть цлый день, не спуская съ него глазъ, которые нтъ, нтъ, да и засвтятся какимъ-то недовріемъ, даже подозрительностью. Онъ не могъ уяснить себ, какимъ образомъ слова, сказанныя имъ или произнесенныя Альфонсомъ, могли быть запечатлны на бумаг, и даже такія слова, которыхъ никто не произносилъ, и т могли очутиться на бумаг. Обурваемый сомнніями, мальчикъ впадалъ въ невріе.

Всякая новая мысль, просившаяся въ его голову, возбуждала въ немъ недовріе и, казалось, охватывала его какой-то дикой подозрительностью, онъ напоминалъ тогда собой дикую Пгашку. Впрочемъ, онъ не выказывалъ изумленія, какія бы чудеса передъ нимъ ни происходили. Еслибы ему сказали, что въ большихъ городахъ лошади здятъ въ каретахъ, въ которыя впрягаютъ людей, онъ и тутъ съумлъ бы сохранить невозмутимость, укрыться за маску безстрастія, которымъ гордится всякій сициліанскій простолюдинъ. Если онъ не зналъ что возражать, то повторялъ:

— Я ничего объ этомъ не знаю. Что же! я бдный человкъ. И при этомъ улыбался своей упрямой, плутовской улыбкой.

Разъ онъ попросилъ своего друга Альфонса написать имя ‘Мара’ на клочк бумажки, которую Богъ всть гд досталъ. Онъ имлъ привычку подбирать въ свою сумку все, что валялось на земл, все подходящее, по его понятіямъ, къ его нуждамъ. Однажды, посл довольно продолжительной задумчивости и молчанія, онъ очень серьзно объяснилъ своему пріятелю:

— А у меня любушка есть.

Хотя Альфонсъ и умлъ читать, но при этомъ признаніи вытаращилъ глаза.

— Врно, врно! утверждалъ Эли: — любушка! Мара, дочь дяди Агриппино, который прежде здсь жилъ, а ныньче перехалъ въ Маритео, въ тотъ большой домище, что внизу на равнин стоитъ.

— Что же ты, женишься?

— Разумется, когда выросту большой, и буду въ годъ получать хоть шесть онцовъ жаіованья. Мара, впрочемъ, еще ничего объ этомъ не знаетъ.

— Отчего же ты ей не сказалъ?

Эли помоталъ головой и погрузился въ размышленія, потомъ раскрылъ свою сумку и вытащилъ оттуда бумажку, на которой нсколько дней тому назадъ просилъ Альфонсо написать имя Мары.

— Врно это, тутъ ‘Мара’ написано. Я донъ-Джезуальдо показывалъ, говоритъ: врно, и Кола огородникъ сюда тоже съ бабами приходилъ, говоритъ: написано ‘Мара’. Кто уметъ писать, прибавилъ Эли, подумавъ: — такъ все равно, что слова въ жестянк въ своемъ карман носитъ, и можетъ эти слова посылать въ разныя стороны.

— Что-жь ты съ этой бумажкой будешь длать? спросилъ его Альфонсо:— вдь ты не умешь читать.

Эли пожалъ плечами, аккуратно складывая бумажку, и осторожно запрятывая ее въ суму.

Съ Марой онъ былъ знакомъ съ самаго ранняго дтства. Они впервые встртились, собирая ежевику съ придорожной живой изгороди, и завязали знакомство взаимными колотушками. Двчонка была себ на ум и ухватила Эли за горло руками, какъ вора. Они обмнялись кулаками поровну, чтобы никому не было обидно, тукъ-тукъ, тукъ-тукъ, какъ бочаръ по каждому ободу по порядку колотитъ, потомъ устали, и мало по малу успокоились, но все еще не выпускали другъ друга изъ рукъ.

— Ты кто таковъ? спросила его Мара.

Эли былъ боле дикъ, чмъ двочка, и не хотлъ отвчать.

— Я — Мара, дочка дяди Агриппино, который эти луга и поля снимаетъ.

Эли выпустилъ ее изъ своихъ рукъ и двочка стала подбирать разсыпавшуюся во время борьбы ежевику, разсматривая изъ-подлобья своего противника.

— Вонъ тамъ за мостикомъ, около огорода много ежевики. Сплая. Ее только куры клюютъ, прибавила малютка.

Эли, между тмъ, медленно удалялся, Мара провожала его глазами покуда онъ не скрылся за дубами, потомъ, повернувшись, сама побжала домой.

Съ этого дня дти стали встрчаться часто и привыкали другъ къ другу. Мара приходила на мостикъ, усаживалась на перила и пряла, а Эли полегоньку подгонялъ свой табунъ къ окраинамъ ‘Бандитова оврага’, и такимъ образомъ, тоже попадалъ на мостикъ. Сначала онъ обыкновенно становился или бродилъ поодаль, недоврчиво поглядывая на двочку, потомъ приближался къ ней несмло и осторожно, какъ собака, привыкшая къ пинкамъ. Сидя рядомъ, они иногда по цлымъ часамъ рта не раскрывали. Эли разсматривалъ хитрый узоръ вязанаго платка, который мама Мары надла ей на шею, а Мара наблюдала, какъ Эли вырзывалъ красивые зигзаги на палочкахъ миндальнаго дерева. Потомъ они расходились въ разныя стороны, не сказавъ другъ другу ни слова, двушка, завидвъ свой домъ, пускалась къ нему бгомъ, только румяныя икры мелькали изъ подъ коротенькой юпченки. Когда созрвала индйская смоква, они забирались въ гущу колючихъ смоковницъ, вмст чистили и ли плоды, они бродили подъ вковыми оршниками и Эли такъ усердно ихъ трясъ, что грецкіе орхи сыпались градомъ на ихъ головы, а двочка до изнеможенія трудилась, подбирая ихъ. Потомъ, она удалялась проворно, поддерживая вытянутыми ручками углы передника, переполненнаго орхами, и переваливаясь какъ старушка.

Зимой Мара боялась холоду, и не смла носу на дворъ высунуть. Иногда по вечерамъ ей былъ виднъ дымъ костра, разведеннаго Эли, у котораго онъ грлся ночью, чтобы не пришлось окоченть, подобно ящерицамъ, которыхъ онъ находилъ по утрамъ за какимъ-нибудь камнемъ. Даже лошадямъ нравилось обмахиваться хвостами по близости огня и жаться другъ къ другу, чтобы согрться.

Съ мартомъ вернулись жаворонки въ поля, воробьи на крыши и въ живыя изгороди. Мара опять начала ходить гулять вмст съ Эли по мягкой мурав, между покрытыми цвтомъ кустарниками, подъ большими деревьями съ едва-едва оживающими зелеными почками. Эли забирался въ самую чащу, и отыскивалъ тамъ гнзда дроздовъ, которые удивленно на него глядли. Дти часто приносили за-пазухой крошечныхъ кроликовъ, безшерстыхъ еще, почти голыхъ, но уже ушастыхъ и юркихъ. Они скакали по полямъ за табуномъ, тихо проходили по лугамъ за рядами косцовъ, и непремнно останавливались, если ближайшая къ нимъ кобыла останавливалась и принималась щипать траву, къ вечеру они всегда были у мостика и расходились въ разныя стороны не попрощавшись.

Такъ прошло все лто. Солнце между тмъ стало заходить за крестовый холмъ, и красногрудые щеглята, слдуя за нимъ въ сумерки, перелетая со смоковницы на смоковницу, тоже приближались къ горамъ. Сверчковъ не было больше слышно, и въ окрестномъ воздух въ вечерній часъ царило уныніе.

Около этого времени въ шалашикъ Эли прибылъ его отецъ, который до тхъ поръ насъ коровъ въ Раголети, онъ въ Раголети схватилъ лихорадку, малярію, и былъ такъ слабъ, что не могъ даже держаться на осл, который его привезъ. Эли проворно развелъ огонь и побжалъ въ деревню поискать для него куриныхъ яицъ. ‘Ты бы лучше солому-то поближе къ огню подкинулъ, просилъ его отецъ:— я бы легъ, что-то, чувствую, опять лихорадка начинаетъ бить’.

Лихорадка была такая злая, что кумъ Мэну, покрытый своимъ большимъ плащемъ, ослиной попоной и Элинымъ мшкомъ, дрожалъ какъ листья въ ноябр, лежа у самаго костра, разгорвшагося большимъ пламенемъ, при свт котораго его лицо казалось блымъ, какъ у мертвеца. Крестьяне съ села навщали его и спрашивали: ‘ну, какъ ты себя чувствуешь, кумъ Мэну?’ Бдняга отвчалъ только какимъ-то жалобнымъ дтскимъ лепетомъ. ‘Это, братцы, такая лихорадка, что какъ изъ ружья убиваетъ!’

Призывали и доктора, но только деньги напрасно тратили, потому что болзнь была не хитрая, всякій мальчишка умлъ лечить отъ нея. Если лихорадка не такая сильная, что убиваетъ, во что бы то ни стало, то срнымъ цвтомъ ее тотчасъ можно было бы вылечить. Куму Мэну много срнаго цвта давали, но все напрасно: все равно, что въ колодезь лекарство валили. ‘Принялъ бы ты навара евкалипты — онъ ничего не стоитъ посовтовалъ кумъ Агриппино: — а если и онъ, какъ срный цвтъ не поможетъ, такъ все-таки, по крайней мр, за евкалипту денегъ платить не нужно, ее въ пол можно найти’. Стали и отваромъ евкалипты поить, а лихорадочные припадки все возвращались, да возвращались и становились сильне и сильне. Эли ходилъ за отцомъ усердно, какъ только умлъ. Каждое утро, прежде, чмъ идти къ своимъ жеребятамъ, онъ приготовлялъ отваръ, клалъ связку хвороста по близости къ больному, и зарывалъ яйца въ горячую золу, вечеромъ онъ возвращался рано, приносилъ на ночь топлива, бутылочку вина и кусокъ баранины, которые днемъ бгалъ покупать за нсколько верстъ въ Ликодію. Бдный мальчуганъ все длалъ безъ шума, какъ домовитая хозяйка, и отецъ, слдя за нимъ своими истомленными глазами, видя какъ онъ суетился въ своей избушк, время отъ времени улыбался, думая, что мальчуганъ съуметъ самъ о себ позаботиться, когда останется круглымъ сиротой. Бывали дни, когда лихорадка на нсколько часовъ успокоивалась, тогда кумъ Мэну вставалъ, и съ изможденнымъ страданіемъ лицомъ, съ головой, повязанной платкомъ, садился на порогъ хижины, поджидая Эли, покуда солнышко еще грло. Когда приходилъ Эли, сбрасывалъ у двери связку прутьевъ, а на столъ клалъ яйца и ставилъ вино, отецъ говорилъ ему: ‘ты бы отваръ евкалипты на огонь поставилъ’, и иногда прибавлялъ, ‘ты помни, золотыя серьги и кольцо твоей матери я отдалъ на сохраненіе тетк Агат, ты это помни, когда меня не будетъ’.

Эли утвердительно кивалъ головой.

— Напрасно все это, ничего не поможетъ, говорилъ кумъ Агриппино каждый разъ, какъ заходилъ навстить больного: — вся у него кровь теперь зачумлена.

Мэну это слышалъ, и даже глазомъ не моргалъ, только лицо у него становилось бле платка, которымъ была повязана его голова.

Онъ уже и вставать не могъ. Эли плакалъ, когда у него не хватало силенки перевернуть отца съ боку на бокъ. Мало по малу, кумъ Мэну и говорить пересталъ. Послднія слова, съ которыми онъ обратился къ своему сыну, были:

— Когда я умру, ты сходи къ моему хозяину, у котораго я пасъ коровъ, въ Раголети, и спроси у него пятнадцать франковъ, я ихъ заслужилъ.

— Нтъ, пятнадцати не выйдетъ, возразилъ Эли: — а всего одинадцать, потому что больше мсяца какъ ты не пасешь коровъ, съ хозяиномъ надо тоже врно расчитаться.

— Правда, правда, подтвердилъ кумъ Мэну, смыкая глаза.

— Одинъ я теперь на свт остался, размышлялъ Эли, когда отца отнесли на кладбище: — одинъ, какъ заблудившійся жеребенокъ, волки задятъ, никто не заступится.

Мара подходила къ хижинк, взглянуть на покойника, руководимая тмъ острымъ любопытствомъ, которое возбуждаютъ страшные предметы.

— Видишь, какъ я остался! сказалъ ей Эли.

Двочка отодвинулась отъ него, она боялась, чтобы ее не заставили войти въ хижину, въ которой лежалъ покойникъ.

Эли сходилъ получить отцовское жалованье и переночевалъ со своимъ табуномъ въ Пассанителло, гд на паровыхъ поляхъ уже выросла высокая трава, тамъ жеребятки долго могли кормиться.

Года проходили, Эли выросъ. ‘Мара тоже, должно быть, выросла’, часто думалъ онъ, наигрывая на своей дудк. И когда онъ, посл долгаго времени, вернулся вновь со своими кобылками на столтніе склоны холмовъ, къ источнику дяди Кузьмы, онъ сталъ искать глазами старый мостикъ въ глубин долины, а за мостикомъ знакомый домикъ, а за домикомъ крыши большихъ домовъ, надъ которыми постоянно кружились стаи голубей. Но въ это самое время хозяинъ, у котораго работалъ кумъ Агриппино расчитался съ нимъ, и вся семья собиралась перезжать въ другое мсто. Эли встртилъ Мару у дверей ея дома, она сдлалась большой, красивой двушкой, и въ то время, когда юноша къ ней приблизился, она наблюдала, какъ укладывали на возъ ихъ пожитки. Опуствшая теперь комната, въ которой Мара жила столько лтъ, показалась Эли боле мрачною и закоптлою, чмъ прежде. Столъ, кровать, сундукъ, иконы Богородицы и св. оанна, и даже гвозди, на которыхъ вшали зимой огородныя смена, были унесены, но оставили слды на тхъ мстахъ, которыя долгое время занимали.

— Мы отсюда узжаемъ, сказала Мара: — мы перезжаемъ туда на равнину, въ большой домъ, ты его, я думаю, видалъ.

Эли сталъ помогать дяд Агриппино и тетк Ліи нагружать возъ, и, когда въ комнат ничего больше не оставалось, ушелъ съ Марой посидть на каменной оград водопоя.

— И дома-то, какъ люди, говорилъ онъ ей, глядя какъ взваливали на возъ послдній ящикъ:— и дома-то становятся сами на себя не похожи, когда у нихъ все отберешь.

— Въ новомъ мст, въ Маринео, отвчала Мара: — у насъ домъ будетъ лучше, и все будетъ лучше, мн мама сказывала, что домъ будетъ большой, какъ сарай, гд сыры кладутъ.

— Когда тебя здсь не будетъ, и я не стану сюда приходить. А то какъ я взгляну на эту запертую дверь, мн все будетъ казаться, что зима вернулась.

— Въ Маринео все у насъ новое будетъ: и сосди, и знакомые, тамъ живетъ рыжая Пудда, и дочка фермера тоже моя пріятельница. Тамъ весело будетъ, на жниву будетъ по восьмидесяти человкъ собираться, и волынщики будутъ приходить, на гумн попляшемъ.

Дядя Агриппино съ женой уже отправились въ путь вслдъ за возомъ, Мара весело пустилась ихъ догонятъ, у ней въ рукахъ была только корзина съ голубями. Эли проводилъ ее до мостика, и когда она стала спускаться въ долину, удаляясь отъ него, парень ее окликнулъ.

— Мара! А, Мара!

— Чего теб? спросила Мара.

Но онъ и самъ не зналъ чего ему было нужно.

— Ты-то что здсь будешь длать, какъ одинъ останешься? спросила его, наконецъ, двушка.

— Я останусь съ жеребятами.

Мара, подскакивая, удалилась отъ него. Онъ не сходилъ съ мста, покуда до него долеталъ стукъ телеги, подпрыгивавшей по камнямъ. Солнце еще золотило высоты окрестныхъ утесовъ, срая листва оливъ начинала сливаться съ сумерками, въ широкомъ простор наростала вечерняя тишина, только изрдка побрякивалъ большой колоколъ Блянки.

Какъ только Мара попала въ новое мсто, къ новымъ людямъ, да еще въ самый разгаръ винограднаго сбора, такъ и забыла парня. А Эли постоянно думалъ о ней, потому что ему, проводившему цлые долгіе дни за хвостами своихъ жеребятъ, и длать-то больше нечего было. Теперь ему не было нужды спускаться въ долину, переходить мостикъ. Его и на сел никогда не видали. Однако, хоть и много воды подъ мостикомъ протекло, а Эли не слыхалъ, чтобъ Мара была помолвлена. Онъ увидлъ двушку только въ Ивановъ день, когда пригналъ своихъ коней на ярмарку. Ивановъ день большой праздникъ, только ему этотъ праздникъ былъ отравленъ несчастіемъ, постигшимъ одного изъ хозяйскихъ жеребцовъ. Такое это было несчастіе, что и хлбъ ему въ горло посл того не шелъ. Помилуй насъ Господи отъ подобнаго несчастія!

Въ день ярмарки хозяинъ съ самой зари ждалъ на сел своихъ жеребятъ, все расхаживалъ взадъ и впередъ въ своихъ свтло вычищенныхъ сапогахъ за хвостами лошадей и муловъ, уже разставленныхъ въ ряды другими продавцами по главной улиц и на площадк. Ужь и ярмарка стала къ концу подходить, а Эли все еще не показывался на большой дорог. Оставалось только около втряной мельницы нсколько скучившихся овецъ, съ потускнлыми глазами и опущенными къ земл головами, да нсколько паръ длинношерстныхъ воловъ, словомъ, такой скотъ, который продается отъ нужды, чтобы выручить деньги на уплату ренты за землю. Терпливо, недвижимо, подъ палящими лучами солнца, ожидали эти несчастныя животныя своей участи. Подъ горой, въ долин, Ивановскій колоколъ благовстилъ къ большой послполуденной служб, ему аккомпанировала трескотни марталеттъ. Все ярмарочное мсто тогда словно затрепетало, громкіе клики поднялись снизу вверхъ, наполнили пространство между ярмарочными лавками и шатрами, разбгались по улицамъ села и, казалось, вновь спускались внизъ въ долину, къ церкви.

— Да здравствуетъ св. оаннъ!

— Ахъ, чортъ бы побралъ мальчугана! въ свою очередь, восклицалъ хозяинъ:— этотъ проклятый Эли меня раззоритъ, того и гляди изъ-за него вся ярмарка пропадетъ.

Овцы при этомъ возглас поднимали свои глупо изумленныя морды и принимались блеять вс разомъ, даже быки переступали ногами и оглядывались кругомъ выпученными, внимательными глазами.

Хозяинъ сердился, потому что въ этотъ самый день долженъ былъ заплатить за наемъ большой фермы: ‘Деньги должны быть уплачены въ Ивановъ день’, гласилъ контрактъ, и онъ разсчитывалъ выручить эти деньги, продавъ жеребятъ. Между тмъ, лошадей и жеребятъ, и муловъ было наведено на ярмарку въ волю, и вс такіе гладкіе, свтлые, подстриженные, вычищенные, украшенные бантиками, ленточками, бубенчиками. Отъ скуки они ногами землю скребли, да оглядывались на каждаго прохожаго, словно высматривая добраго человка, которому бы ихъ купить захотлось.

— Этотъ разбойникъ, поди, дрыхнетъ гд-нибудь! все ругался фермеръ:— а жеребята у меня на рукахъ останутся.

Между тмъ, Эли брелъ всю ночь, не отдыхая, чтобы жеребята могли придти въ село до зари, отдохнуть и явиться на ярмарку совсмъ свженькими. Путь былъ далекій, но онъ все-таки добрался до Вороновой равнины, прежде чмъ созвздіе трехъ царей зашло за горы: оно еще сверкало своими ясными звздами, раскинувшимися по небу крестомъ. По дорог безпрестанно прозжали телеги, проходили люди, вс направлялись къ празднику. Парень глядлъ во вс глаза за своими конями. Чтобы они какъ-нибудь не перепутались отъ необычайнаго для нихъ шума и движенія, онъ ихъ гналъ гуськомъ, по одной сторон дороги, пустивъ впередъ Блянку, зычный колоколъ кототорой увлекалъ впередъ жеребятъ. Время отъ времени, когда дорога взбгала высоко на гору, до него долетали звуки колоколовъ съ Ивановской церкви. Тогда, среди ночной тьмы и горной тишины, до него доходилъ отголосокъ зарождающагося праздника. Вдоль всей дороги, далеко, далеко, повсюду, гд только виднлись люди верхомъ, пшкомъ и въ телегахъ, раздавались возгласы:

— Viva San Giovanni!

А яркія ракеты взлетали изъ-за холмовъ и исчезали, устремляясь внизъ, какъ падающія звзды въ августовскую ночь.

— Словно ночь на Рождество! говорилъ Эли мальчику, пособлявшему ему гнать табунъ:— во всякомъ дом праздникъ, и лампады, и свчи передъ образами горятъ, и везд фейерверки спускаютъ.

Мальчикъ, дремля, передвигалъ ногами и ничего не отвчалъ. А у Эли кровь такъ и закипала при звук этихъ колоколовъ, онъ не могъ молчать, словно вс эти ракеты беззвучно, рзко и ярко прорзывавшія за горой ночную тьму, взвивались изъ глубины его собственной души.

— Я думаю, Мара тоже пришла на Ивановскій праздникъ, говорилъ онъ.— Она каждый годъ ходитъ. А ты знаешь? продолжалъ онъ, не обращая вниманія на молчаніе своего спутника, мальчишки Алфея:— знаешь, вдь ныньче Мара стала высокая, превысокая, свою мать переросла. Когда я ее увидлъ, такъ просто не врилось, что эта та же самая двочка, съ которой мы, бывало, ходили индйскую смокву собирать или сбивать орхи.

И парень принялся пть псни одну за другой, вс, которыя зналъ.

— Чего ты, Альфейко? спишь, что ли! вдругъ окликнулъ онъ, кончивъ пть.— Смотри, наблюдай, чтобы Блянка за тобой слдомъ шла.

— Не сплю, не сплю, не бойся! отвчалъ Алфейко хриплымъ голосомъ.

— Вонъ, видишь, ужь эта звзда стала заходить. Еще немного и заря займется. А мы все-таки еще поспемъ во-время, успемъ хорошее мсто на ярмарк найти. Эй, ты, Воронко, мой красавчикъ! Теб уздечку новую дадутъ, съ ленточками, съ пестрыми, вырядятъ на ярмарку! И тебя то же, Звздочка.

Онъ разговаривалъ то съ тмъ, то съ другимъ конемъ, чтобы ободрить ихъ въ потемкахъ звуками знакомаго имъ голоса. И жалко ему было, что Воронко и Звздочку на ярмарк продавать будутъ.

— Продадутъ ихъ, и въ табунъ никогда больше не заглянутъ они, какъ и Мара. Ушла въ Маринео, съ тхъ поръ и не показывалась въ нашей сторон. Ея отецъ важно живетъ въ Маринео. Когда я намедни къ нему заходилъ, такъ передо мной всего наставили: и пироговъ, и вина, и сыру, всякаго дара Божія. Онъ ныньче словно фермеръ богатый. Ключи это всего при себ носитъ. Меня угощалъ — шь не хочу. А Мара меня, почитай, что не узнала. Увидала и давай дивиться. ‘Эва, говоритъ, посмотрите-ка! Вдь это Эли, что коней пасетъ, изъ Тебиди!’ Тетка Ліа не позволяла мн Мар ‘ты’ говорить, потому что ея дочка большая выросла, а народъ вдь сейчасъ станетъ пустое болтать. А Мара только хохотала: и такая стала она румяная, словно сейчасъ хлбы въ печку сажала. Она на столъ собирала, скатертку разглаживала, словно и взаправду не прежняя Мара была. Какъ только тетка Ліа вышла изъ горницы, пошла новаго вина изъ бочки нацдить — я у двушки спрашиваю: ‘А ты-то тоже забыла про Тебиди?’ — ‘Какъ же, говоритъ, помню, въ Тебиди была колокольня, въ род какъ ручка у солонки, съ паперти можно было въ колокола звонить, садъ былъ, а у воротъ сидли дв кошки, изъ камня сдланныя’. Мн вс эти ея рчи такъ нутро и ворочали. Мара меня оглядитъ съ головы до ногъ, да и скажетъ опять: ‘Ты-то тоже большой выросъ!’ Засмялась, да меня по голов какъ хватитъ метелкой!

Увлекшись этимъ разговоромъ, Эли рисковалъ своимъ хлбомъ, потому что какъ-разъ въ этотъ самый моментъ появилась внезапно карета, которой онъ раньше не замтилъ. Она шагомъ, тихонько, неслышно подымалась въ гору и вдругъ, выхавъ на ровную дорогу, понеслась рысью: бубенцы зазвенли, бичъ захлопалъ, понеслась, словно чортъ ее погналъ. Перепуганные кони въ мигъ во вс стороны разбжались.

Долго пришлось кричать Эли и Алфею: ой, оги-ги! Ги! покуда они вновь скопились около Блянки, да и сама Блянка взволновалась, и поскакала было впередъ, вызванивая своимъ большимъ колоколомъ. Эли сосчиталъ своихъ коней: одного не хватало, Звздочка пропала. Эли сталъ волосы на себ рвать, потому что тутъ дорога шла по самому краю пропасти, и Звздочка рухнула съ обрыва, переломавъ себ ребра. А жеребенокъ, какъ Богъ святъ, стоитъ больше сотни франковъ. Плача на взрыдъ, принялся онъ звать жеребенка: ‘Агу, агу!’ Разсмотрть его онъ сразу еще не могъ. Наконецъ, изъ глубины оврага послышалось болзненное ржанье Звздочки. Точно человкъ, жаловалось бдное животное.

— Ахъ, матушки мои, матушки мои! плакались Эли и мальчикъ.— Этакая бда!

Прохожіе, направлявшіеся на праздникъ, услыша рыданія, стали разспрашивать въ чемъ дло, и, узнавъ въ чемъ дло, спокойно удалялись, скрываясь во тьм.

Звздочка лежала ногами вверхъ, не двигаясь, на томъ самомъ мст, на которое свалилась. Эли ощупывалъ жеребенка со всхъ сторонъ, плакалъ, заговаривалъ съ нимъ, и жеребенокъ, словно понимая его, силился вытягивать шею, поворачивалъ къ нему голову и тяжко дышалъ.

— Что-нибудь да поломалъ онъ себ, приговаривалъ Эли, приходя въ отчаяніе, потому что въ потьмахъ ничего не могъ разсмотрть. А жеребенокъ неподвижно, какъ камень, тяжело опускалъ на землю голову. Алфей, оставшись на дорог при табун, скоро успокоился, вытащилъ изъ сумы ломоть хлба и сталъ закусывать. Небо начало блть, горы окрестъ выступали одна за другой своими черными вершинами, изъ-за поворота дороги можно было разсмотрть уже село съ горой Кальваріо, съ втряной мельницей, растопырившей свои крылья, рощи и луга, осыпанные блыми стадами козъ, по хребту холма, отчетливо вырисовывались на утренней лазури неба, брели волы, казалось, оживали самыя горы. Жизнь закипала повсюду. Колоколъ въ долин пересталъ звонить, прозжихъ и прохожихъ по дорог стало меньше, отсталые торопились поспть къ празднику. Эли не зналъ что длать, Алфей ршительно ничмъ не могъ ему помочь, мальчишка спокойно прохаживался взадъ и впередъ, усердно пережевывая хлбъ.

Наконецъ, Эли увидлъ, что къ нему скачетъ верхомъ на мул прикащикъ его хозяина. Еще издали завидя, что табунъ не двигается съ мста, онъ ругался и грозилъ. Алфей такъ перепугался, что пустился бжать отъ него внизъ по холму. Но Эли не отходилъ отъ Звздочки. Прикащикъ, оставивъ своего мула на дорог, спустился въ оврагъ и попробовалъ помочь жеребенку подняться на ноги.

— Оставьте вы его, упрашивалъ Эли, блдный, какъ полотно, словно у него самого были переломаны ребра: — оставьте его. Видите, пошевелиться не можетъ, бдная скотинка.

Въ самомъ дл, Звздочка при каждомъ прикосновеніи стоналъ, какъ крещеный. Прикащикъ отводилъ душу, барабаня и кулаками, и ногами по Эли, и призывалъ на его голову мщеніе всхъ ангеловъ небесныхъ и всхъ святыхъ. Алфей вернулся на дорогу стеречь табунъ и усердно оправдывался:

— Я не виноватъ. Я все время шелъ впереди Блянки.

— Ну, тутъ ничего не подлаешь, ршилъ, наконецъ, прикащикъ, убдясь, что хлопотать — только время терять.— Отъ него теперь ничмъ, кром шкуры, не поживишься. Надо содрать ее, покуда еще годится.

Эли задрожалъ, какъ осиновый листъ, увидавъ, что прикищикъ отцпилъ ружье отъ сдла.

— Да отойди, дармодъ! зарычалъ на него прикащикъ.— А то я и тебя уложу рядомъ съ жеребенкомъ. Жеребенокъ-то стоилъ дороже тебя, даромъ что тебя попъ крестилъ.

Звздочка не могъ пошевелиться, онъ только съ усиліемъ поворачивалъ голову и вытаращенные глаза, словно понималъ, что люди говорили, у него шерсть вздымалась на ребрахъ, какъ будто втеръ шевелилъ ее или всего его била лихорадка. Тутъ прикащикъ и пристрлилъ его, чтобы хоть шкуру содрать. Эли почувствовалъ въ себ ударъ пули, впившейся въ живое мясо животнаго.

— А теперь, коли ты хочешь послушаться моего совта, обратился къ нему прикащикъ:— ты лучше на глаза хозяину не показывайся, и жалованья, что за нимъ осталось, лучше не требуй, а то теб солоно гроши достанутся.

И прикащикъ удалился вмст съ Алфеемъ и съ остальными конями, которые и не оглянулись на то мсто, гд лежалъ ихъ товарищъ Звздочка, они спокойно двигались, пощипывая траву по краямъ дороги. Звздочка одинъ остался въ овраг, ожидая людей, которые придутъ сдирать съ него кожу. Эли съ того момента, когда прикащикъ спокойно прицлился въ голову словно умолявшаго глазами о пощад животнаго, пересталъ плакать. Онъ не отходилъ отъ жеребенка, покуда не пришли люди за его шкурой.

Тогда онъ могъ уйти, тогда онъ могъ гулять, веселиться на праздник или бродить цлый день по сельской площади и любоваться, какъ добрые люди пировали въ харчевн и въ кафе. Онъ могъ длать все, что угодно, потому что у него не было ни хлба, ни крова, потому что ему надо было отыскать себ новаго хозяина. Это, однако, было не легко: кому же охота нанять его посл того, что случилось со Звздочкой?

На свт всегда такъ бываетъ. Покуда Эли съ сумой черезъ плечо и съ пастушескимъ посохомъ въ рук бродилъ по селу, отыскивая новаго хозяина, музыканты, съ пестрыми перьями на шляпахъ, весело играли на площади, а кругомъ шевелилась народная толпа, и добрые люди пировали въ кафе и въ харчевн. Вс, и люди, и животныя были разряжены по праздничному. Въ одномъ углу площади стояла женщина въ коротенькой юпочк и въ чулкахъ тлеснаго цвта, словно съ голыми ногами, она колотила въ большой барабанъ, поставленный передъ широко развшанной простыней, на которой было написано избіеніе крещеныхъ, кровь лилась потоками. Въ толп, которая, разинувъ ротъ, любовалась на эту простыню, стоялъ и дядя Кола, знавшій Эли еще въ Пассанителло. Кола сказалъ ему, что онъ ему мсто отыщетъ, потому что его пріятелю Макк былъ нуженъ свинопасъ.

— Только ты ему, смотри, объ Звздочк ни слова не говори. Я знаю, что такое несчастіе можетъ со всякимъ крещенымъ случиться. А все-таки лучше помолчать.

Они пошли искать дядю Макка, который плясалъ въ кабачк, на публичномъ балу, и покуда Кола, войдя туда, объяснялся съ нимъ, Эли оставался ждать на улиц въ толп, которая глазла у дверей. Въ небольшомъ помщеніи кабачка народу было набито, какъ сельдей въ боченк, вс прыгали и веселились, раскраснвшіеся, воодушевленные, сапоги такъ топотали по кирпичному полу, что даже не было слышно контрабаса. А какъ только контрабасъ кончалъ одну псню, за которую платили пятакъ, окружающіе тотчасъ же подымали пальцы кверху и требовали возобновленія музыки. Контрабасъ ставилъ углемъ на стн крестъ, чтобы не забыть сколько ему къ концу бала денегъ придется получить, и начиналъ гудть съизнова. ‘Ишь деньги тратятъ не жалючи! думалось Эли: — карманы-то, значитъ, у нихъ полны, не мучатся, какъ я гршный, отъ того, что мсто потеряли, потютъ и задыхаются, прыгая, словно имъ деньги за эту работу платятъ!’

Дядя Кола вышелъ изъ кабачка и объявилъ, что работника не нужно. Эли повернулся и медленно удалился.

Мара жила около св. Антонія, тамъ, гд дома взбираются въ гору, надъ долиной Канстиріа, въ глубин которой шумли мельничныя колеса, разбрасывая серебристую пну. Но у Эли, котораго даже и въ свинопасы не захотли нанять, не хватало духу идти въ ту сторону. Бродя въ толп, которая его тискала и толкала, которая не обращала на него никакого вниманія, Эли чувствовалъ себя боле одинокимъ, чмъ со своими жеребятами въ ландахъ Пассанителло. И ему хотлось плакать. Наконецъ, ему повстрчался кумъ Агриппино, который, отъ нечего длать, увлеченный праздничнымъ весельемъ, тоже шлялся по селу.

— Э! Эли! воскликнулъ Агриппино:— эге! пойдемъ, братъ, ко мн. И увелъ парня въ свой домъ.

Мара была разряжена въ пухъ, длинныя толстыя серьги болтались въ ушахъ, она стояла на крыльц, сложивъ на живот руки, украшенныя огромнымъ количествомъ колецъ. Она поджидала сумерекъ, чтобы полюбоваться на фейерверкъ.

— Эва, и ты Эли пришолъ Иванову дню попраздновать! привтствовала она парня.

Эли и въ домъ-то не хотлось входить, потому что больно ужь плохо былъ одтъ, по кумъ Аграппино за плечи втолкнулъ его, приговаривая, что не впервые имъ довелось видться. Ттка Ліа налила ему знатный стаканъ вина, и вс требовали, чтобы онъ, вмст съ ними, пошелъ смотрть потшные огни.

Придя на площадь, Эли ротъ разинулъ отъ удивленія. Вся площадь обратилась въ огненное море, словно сухую траву въ степи зажгли. Столько ракетъ, бураковъ и шутихъ напустили набожные почитатели Иванова дня, что пламя и трескотня окружали темную, суровую статую угодника, взиравшую спокойно на суету людскую изъ большой ниши, украшенной богатымъ серебрянымъ балдахиномъ. Люди кишли въ огн, какъ дьяволы, между прочимъ, какая-то женщина въ распущенномъ плать, съ распущенными волосами, съ глазами на выкат, перебгала отъ одной фейерверочной фигуры къ другой, поджигая ракеты, ей помогалъ попъ, потерявшій свою шляпу, и подобравшій черную рясу.

— А вонъ сынъ кума Нери, фермера изъ Салоніи, онъ больше десяти франковъ на ракеты издержалъ, поясняла тетка Ліа, указывая на молодого человка, ходившаго по площади и постоянно носившаго въ каждой рук по дв ракеты, похожія на церковныя свчи. Когда онъ выпускалъ одн, онъ бралъ другія, женщины пожирали его глазами и кричали ему на встрчу: ‘Viva San Giovanni’.

— Его отецъ богатъ, больше двадцати головъ скота иметъ, присовокупилъ дядя Агриппино.

Мара сообщила также, что этотъ парень во время церковнаго хода несъ самую большую хоругвь, и несъ твердо, потому что онъ очень сильный парень.

Сынъ кума Нери, казалось, все это слышалъ, и самыя ракеты, повидимому, зажигалъ собственно для Мары, по крайней мр, самое большое колесо онъ пустилъ передъ ней. Когда же фейерверкъ кончился, онъ присоединился къ семейству Агриппино, зашелъ съ ними на сельскій балъ, а потомъ въ космораму, гд показывали и Новый и Старый Свтъ. И везд онъ платилъ за всхъ, даже за Эли, который, какъ собака безъ хозяина, бродилъ за ними. Эли долженъ былъ глядть, какъ сынъ кума Нери плясалъ съ Марай на балу, какъ она ворковала съ нимъ, точно голубка на черепичной крыш, какъ она носилась передъ нимъ, граціозно поднявъ копчики своего передника, около котораго сынъ кума Нери прыгалъ какъ жеребчикъ. Тетка Ліа, видя все это, проливала слезы умиленія, а дядя Агриппино одобрительно кивалъ головой: дескать дло на ладъ идетъ.

Наконецъ, утомясь пляской, они опять пошли гулять, или врне, носиться по вол толпы, увлекавшей ихъ какъ мощный потокъ. Они видли ярко освщенные транспаранты, на которыхъ было изображено, какъ отскали голову оанну Предтеч, и такъ хорошо изображено, что турокъ и тотъ проникся бы сожалніемъ. Тутъ же рядомъ, въ павильон, обвшанномъ шкаликами, гремлъ оркестръ музыки. На площади была ужасная давка, никогда еще столько крещеныхъ не скоплялось на ивановскій праздникъ.

Мара, словно барышня, шла подъ ручку съ сыномъ кума Нери, разговаривала съ нимъ на ушко и вообще ей было видимо весело. Эли совершенно изнемогъ отъ утомленія, прислъ на ступеньку какого-то крыльца и заснулъ. Его пробудили новые взрывы фейерверка. Мара все еще была рядомъ съ сыномъ кума Нери, она теперь опиралась, положивъ ему на плечо об руки, ея лицо отъ потшныхъ огней то становилось ярко блымъ, то покрывалось густымъ алымъ цвтомъ. Когда взлетли на небо послдніе снопы ракетъ, сынъ кума Нери повернулся къ ней и на лету поцловалъ ее.

Эли не сказалъ ни слова, но весь праздникъ, которымъ онъ до этого момента по своему наслаждался, показался ему горькой отравой. И опять охватили его горькія мысли о постигшихъ его невзгодахъ, о которыхъ онъ сталъ было позабывать, охмленный всеобщимъ весельемъ. Вспомнилось ему, что нтъ у него мста, что онъ не знаетъ, что длать, не знаетъ куда идти, что нтъ у него ни крова, ни пищи, что и его могутъ собаки разорвать и състь, какъ дятъ теперь Звздочку, покинутую въ овраг.

А люди вокругъ него, погрузившись въ относительный мракъ, наступившій посл фейерверка, веселились на-пропалую. Мара, въ волю наплясавшись съ подругами, возвращалась домой, распвая псни.

— Доброй ночи, доброй ночи! говорили подруги, отставая отъ нея по дорог и направляясь къ своимъ жилищамъ.

Мара имъ тоже отвтила: доброй ночи! но слова эти словно псней какой-то звучали, такъ двушка развеселилась и разрзвилась. А когда тетка Ліа что-то заспорила съ мужемъ, отпирая дверь своего дома, то казалось, что сынъ кума Нери не хотлъ отпускать отъ себя Мару. Никто не обращалъ вниманія на Эли, только дядя Агриппино вспомнилъ объ немъ.

— Куда-жь ты теперь пойдешь? спросилъ онъ парня.

— А и самъ не знаю, отвчалъ Эли.

— Ты завтра ко мн заходи, я теб помогу мсто пріискать. А теперь поди на площадь, гд мы музыку слушали, тамъ найдешь какую ни на есть скамеечку. А спать на воздух теб не привыкать стать.

Да, Эли привыкъ спать подъ открытымъ небомъ, и не это сокрушало его. А сокрушало его, что Мара ему ни словечка не молвила, и оставила его на крыльц, какъ зачумленнаго. На другой день, придя къ дяд Агриппино, Эли воспользовался минутой, когда остался наедин съ Марай, и сказалъ ей:

— Мара, Мара! скоро ты друзей своихъ забываешь.

— Ахъ, это ты, Эли! воскликнула Мара: — нтъ, я тебя не забыла, только вчера, посл фейерверка, смерть какъ устала.

— Да вы хоть его-то, сына-то кума Нери, любите или нтъ? вдругъ спросилъ парень, ворочая въ рукахъ свой посохъ.

— Это вы что же за разговоръ завели? рзко возразила Мара:— смотрите, мама вонъ тамъ, она все слышитъ.

Агриппино нашелъ Эли мсто въ Салоніи, тамъ же, гд жилъ кумъ Нери. Надо было пасти овецъ, и такъ какъ это дло было для Эли новое, то и жалованье ему было положено меньше прежняго.

Теперь ему приходилось беречь овецъ, учиться приготовлять сыръ, творогъ и другіе продукты, добываемые изъ овечьяго молока. По вечерамъ, когда пастухи и крестьяне собирались на дворик покалякать, покуда бабы доваривали бобовую похлебку, часто шли разговоры о томъ, что вотъ, дескать, сынъ кума Нери себ въ жены Мару, дочь дяди Агриппино, беретъ. Эли ничего не говорилъ, даже рта не смлъ открыть. Однажды полевой сторожъ подтрунивалъ надъ нимъ, дразнилъ, что Мара, которая прежде его невстой считалась, теперь и знать его не хочетъ. Эли въ это время наблюдалъ за котломъ, въ которомъ кипло молоко, и отвтилъ, осторожно помшивая осаживавшійся творогъ:

— Ныньче Мара выросла и красавицей стала, ровно барышня.

Эли былъ терпливъ и трудолюбивъ, онъ скоро выучился новому ремеслу не хуже тхъ, кто на этомъ дл родился. Любя вообще животныхъ, онъ скоро полюбилъ и своихъ овецъ, и такъ полюбилъ, что, благодаря его уходу, между ними стало меньше болзней. Кумъ Нери постилъ ферму хозяина Эли въ Салоніи, очень похвалилъ новаго пастуха, и уговорилъ своего пріятеля съ новаго года прибавить ему жалованья, такъ что парень сталъ получать столько же, сколько получалъ прежде, когда пасъ коней. И не даромъ ему деньги платили. Эли не считалъ верстъ, когда нужно было отыскать хорошее пастбище для своего стада, а если его скотина начинала хмуриться и хирть, онъ зналъ, на какихъ мстахъ травы пригодныя для нея ростутъ, и гналъ ее туда. Онъ не стснялся носить на плечахъ слабыхъ ягнятъ, блеявшихъ ему въ самое ухо и лизавшихъ ему лицо. Когда, во время ночи на святую Лукерью, выпалъ снгъ по всему Мертвому озеру Солоніа, и покрылъ землю на пол-аршина, такъ что къ утру ничего, кром снга, окрестъ не было видно, отъ овецъ и ушей не осталось бы, кабы не Эли. Онъ въ ночь вставалъ четыре раза и каждый разъ перегонялъ стадо въ новое закрытое мсто, чтобы он могли съ себя снгъ стряхнуть, и чтобы ихъ не засыпало снгомъ до смерти, какъ засыпало много другихъ стадъ по сосдству.

По крайней мр, дядя Агриппино разсказывалъ, что очень много скота въ этотъ снгъ погибло. Агриппино прізжалъ въ Солонію взглянуть на полоску, засянную бобами, которую тамъ арендовалъ, и сказалъ, между прочимъ, что народъ плететъ вздоръ о помолвк Мары съ сыномъ кума Нери, что у Мары совсмъ не то въ голов.

— Да какъ же, говорятъ, будто бы посл Рождества и свадьбу сыграютъ?

— Ничего этого нтъ, все это неправда, никакой свадьбы не будетъ, пустое плететъ народъ, завистливъ ныньче сталъ народъ, въ чужое дло носъ суетъ, отвчалъ кумъ Агриппино.

Но полевой сторожъ, которому все было отлично извстно, потому что онъ по воскресеньямъ, приходя на село, всякія новости собиралъ, совсмъ не то говорилъ, когда дядя Агриппино ушелъ домой.

— Потому свадьбы не будетъ, объяснялъ сторожъ:— что сынъ кума Нери бросилъ самъ Мару, а бросилъ онъ ее потому, что двка, слышно, сошлась съ барченкомъ съ донъ-Альфонсо, котораго знавала еще мальчикомъ. Кумъ Нери хочетъ, чтобы почетъ его сыну былъ такой же, какъ и ему самому, онъ говоритъ, что роговъ, окромя воловьихъ, онъ у себя на дому знать не хочетъ.

Эли присутствовалъ при этомъ разговор, онъ сидлъ съ остальными за столомъ и рзалъ въ это время ломти хлба. Сказать онъ ничего не сказалъ, но аппетитъ у него пропалъ на цлый день.

Въ лугахъ, около своихъ овецъ, парень вновь сталъ думать о Мар. Вспоминалъ, какъ она была еще маленькой двчонкой, какъ они, бывало, вмст спускались въ долину Ячитано, или поднимались на Крестовыя горы, какъ она, бывало, глядла на него поднявъ кверху свое личико, покуда онъ лазилъ на верхушки деревъ за птичьими гнздами. Думалъ онъ тоже и о донъ-Альфонсо, который, бывало, приходилъ къ нему изъ своей виллы, какъ они оба растянутся на трав, и раскапываютъ разныя гнзда птицъ и наскомыхъ. Многое прошлое перебиралъ онъ въ своемъ ум, сидя въ придорожной канав, и охвативъ колни руками: и высокіе оршники Тебиди, и густыя рощи въ долин, и зеленые скаты холмовъ, и кусты оливъ, какъ полосы тумана, срвшія вдали, и красныя крыши села, и колокольню, ‘похожую на рукоятку солонки’, вздымавшуюся надъ апельсинными садами. Все это было прошлое. Теперь, здсь передъ нимъ раздвигался унылый просторъ, обожженный солнцемъ, пустынный, поросшій жалкой травой и блоусомъ, окутанный вдали знойнымъ паромъ.

Весной, только что стали склоняться къ земл бобовые стволы, отягченные стручками, Мара пріхала въ Салонію съ отцомъ, съ матерью, съ мальчикомъ работникомъ, и съ осломъ. Они пріхали собирать бобы, и ночи дв-три, покуда длилась работа, провели на ферм. Такъ что и утромъ и вечеромъ Эли видался съ двушкой, и они не разъ сидли рядомъ на низкой каменной оград подъ масличными деревьями, и разговаривали, покуда парень пересчитывалъ овецъ.

— Мн кажется, теперь словно мы опять въ Тебиди, говорила Мара:— какъ, бывало, на мостик сиживали.

Эли тоже хорошо помнилъ, только ничего не говорилъ, потому онъ былъ парень разсудительный и не многорчивый.

Когда бобы были собраны, Мара пришла попрощаться съ молодымъ человкомъ наканун отъзда, который въ это время варилъ творогъ, и былъ весь погруженъ въ осторожное сниманіе сыворотки ситомъ.

— Ну, я пришла съ тобой проститься, потому что завтра мы возвращаемся въ Виццино, сказала она.

— А какъ бобы?

— Да плохо. Роса много попортила въ этомъ году.

— Дождя было мало — отъ этого, отвчалъ Эли: — намъ пришлось много овецъ зарзать, потому что корму не хватало, по всей Салоніи на три пальца травы не выросло.

— Да теб-то все равно. Худой ли, хорошій годъ — теб все равно жалованье заплатятъ.

— Оно такъ-то такъ, а все какъ-то жалко бдную скотинку мяснику въ руки отдавать.

— Помнишь, какъ ты на Ивановъ день приходилъ, ты еще тогда безъ мста былъ?

— Помню.

— Это мой отецъ теб мсто нашелъ.

— А отчего ты сюда тоже не перехала? отчего замужъ за сына кума Нери не вышла?

— Потому что Богу не было угодно. Моему отцу не посчастливилось возразила она, помолчавъ немного: — съ тхъ поръ, какъ мы перехали въ Маринео, намъ ничего не удается: ни бобы, ни хлбъ не ростутъ, и виноградникъ небольшой у насъ тамъ есть, да тоже плохъ. Потомъ братъ ушелъ въ солдаты, мулъ палъ, а дорого стоилъ.

— Знаю, отвчалъ Эли:— знаю, это карій.

— Теперь какъ мы побднли, извстно, никто не сватается ко мн.

Разговаривая, Мара теребила втку сливы, она глядла въ землю, опустивъ голову на грудь. Сама того не замчая, шевеля своимъ локтемъ, она касалась локтя Эли. Но Эли, устремивъ глаза въ котелъ, ничего не отвчалъ. Она опять начала.

— Помнишь, въ Тебиди говаривали, что мы съ тобой женихъ съ невстой?

— Говорили, сказалъ Эли, положивъ сито на край котла.— Только что же я? бдный овечій пастухъ! какой я мужъ для фермерской дочери. Куда мн!..

Мара, помолчавъ маленько, сказала:

— Да если ты хочешь, такъ я за тебя со всей охотой выйду.

— Взаправду?

— Врно. Взаправду.

— А дядя Агриппино какъ?

— Отецъ говоритъ, что дло свое ты знаешь, что жалованье свое ты — не то что другіе, моты — бережешь, изъ одной копейки дв длаешь, что иной разъ и въ д себ умешь отказать, поберегая хлбъ. Отецъ говоритъ, что ты и своихъ овецъ, Богъ дастъ, наживешь, и разбогатешь.

— Коли такъ, то я тебя съ великой охотой за себя возьму.

— Ладно! сказала ему Мара, когда стемнло и овцы стали, мало по малу, успокоиваться:— хочешь, я тебя поцлую? теперь можно, скоро будемъ мужъ и жена.

Эли несмло обнялъ ее и, самъ не зная что говоритъ, лепеталъ:

— Вдь я тебя всегда любилъ! И тогда любилъ, когда ты меня для сына кума Нери бросить хотла. Только духу у меня не хватало сказать это теб.

— Видишь ли! значитъ, ты вправду мн суженый, заключила Мара.

Дядя Агриппино дйствительно тотчасъ же далъ свое согласіе, а тетка Ліа проворно сшила и новое платье дочк, и плисовые шаровары въ подарокъ зятю. Мара была прекрасна и свжа, какъ раза, блая мантилька придавала ей видъ пасхальнаго агнца, отъ янтарныхъ бусъ шея ея казалась еще бле обыкновеннаго. Эли, въ новой плисовой пар, до того роблъ, прогуливаясь съ ней рядомъ по улиц, что не смлъ носа высморкать своимъ новымъ же шелковымъ платкомъ, чтобы не привлечь на себя вниманія сосдей, которые чуть не въ глаза смялись надъ нимъ, ибо имъ была хорошо извстна вся исторія съ донъ-Альфонсо. Когда Мара въ церкви произнесла свое ‘да’, и священникъ, широко благословивъ ее, отдалъ ее Эли, парню казалось, что ему отдали все золото всей земли, на которое когда-либо глядли его глаза.

Полный несказаннаго блаженства, велъ онъ е изъ церкви домой.

— Теперь, когда мы стали мужемъ и женой, говорилъ онъ ей, сидя противъ нея за столомъ:— теперь я теб могу сказать, что мн просто не врилось, чтобы ты меня любила… Ты не такого мужа, какъ я, могла найти, такая красавица, такая…

У бдняги другихъ словъ не было, онъ самъ себя не помнилъ отъ радости въ своемъ новомъ положеніи, глядя, какъ его Мара, теперь хозяйка дома, все прибирала около него, до всего касалась. У него духу не хватало сойти съ крыльца, когда, черезъ нсколько дней посл свадьбы, нужно было вернуться къ своей должности въ Салоніи. Когда настало утро понедльника, онъ долго увязывалъ на спину осла свои мшки, свой плащъ, и клеенчатый капотъ.

— Ты бы тоже похала со мной въ Салонію, ршился онъ, наконецъ, сказать жен, которая глядла на него, стоя на порог дома:— теб бы, но настоящему, со мной и слдовало хать.

Но молодая женщина только разсмялась и объяснила, что она за овцами ходить не уметъ, и что вообще ей нечего длать въ Салоніи.

И въ самомъ дл, Мара была рождена совсмъ не для того, чтобы пасти овецъ, она не привыкла къ январскимъ утренникамъ, когда руки коченютъ, словно примерзая къ палк, и ногти точно отрываются отъ пальцевъ, она не привыкла ни къ проливнымъ дождямъ, которые промачиваютъ до костей, ни къ удушающей пыли, которую подымаютъ овцы, когда бредутъ подъ палящими лучами солнца, она не привыкла спать на твердой, голой земл, сть заплесневлый хлбъ, проводить долгіе, одинокіе, безмолвные дни посреди раскаленнаго пустыря, на которомъ разв что издали увидишь — да и то очень рдко — какого нибудь мужика, почернлаго отъ солнца, погоняющаго осла по ослпительно блой, словно нескончаемой дорог. Да и самому Эли, когда онъ возвращался съ пастбища голодный и холодный, насквозь промокшій, или когда вьюга заносила снгъ въ его шалашъ, и тушила его костеръ, было, конечно, пріятно сознавать, что его Мар теперь тепло, что она грется подъ одяломъ, или прядетъ у печки, окруженная сосдками, или наслаждается солнышкомъ, выйдя на крыльцо. Разъ въ мсяцъ, Мара навщала мужа и получала жалованье, которое ему платилъ хозяинъ. Всего у ней было въ волю, и яицъ, и оливковаго масла, и вина. Два раза въ мсяцъ Эли ходилъ къ ней въ гости, она съ веретеномъ въ рук встрчала его на крылечк. Онъ привязывалъ осла въ конюшн, снималъ съ него сдло, засыпалъ ему въ ясли овса, складывалъ одну связку привозимаго топлива подъ навсъ, на дворик, а другую вносилъ въ кухню. Мара помогала ему повсить на гвоздь плащъ, передъ столомъ, снимала съ его ногъ лохматые наколнники изъ козьей шкуры, и наливала вина. Потомъ, ставила на огонь похлебку, собирала на столъ, и все это безшумно, ловко, проворно, какъ истинно домовитая хозяйка. И въ тоже самое время болтала съ нимъ и о томъ, и о семъ, и о насдк, которая клохтать стала, и о красн, которое ткала, и о теленк, котораго надо было отнять отъ матки, болтала безъ умолку, не забывая дла, которое у ней такъ и кипло въ рукахъ. Когда Эли бывалъ дома, ему казалось, что самому пап римскому хуже живется, чмъ ему.

Только разъ ночью, на св. Варвару, онъ вернулся домой въ необычный часъ, когда огни на улиц и въ окнахъ уже потухли, а на колокольн часы уже пробили полночь. Онъ пріхалъ потому, что кобыла его хозяина вдругъ стала хромать, и безъ сомннія ее надо было перековать тотчасъ же. Не взирая на то, что дождь лилъ какъ изъ ведра, что грязь по дорог была по колно, Эли пригналъ кобылу на село, гд былъ кузнецъ.

Долго пришлось ему стучаться на этотъ разъ у дверей своего дома, и кликать Мару. Онъ прождалъ съ полчаса подъ проливнымъ дождемъ, вода съ него струилась ручьями. Наконецъ, жена отперла ему дверь и его же принялась бранить.

— Да что это ты? спросилъ ее Эли.

— А то, что ты меня перепугалъ! Ты думаешь, что время теперь въ домъ ломиться? Поди, завтра буду больна.

— Да ты иди ложись, ужь я самъ огонь разведу.

— Нтъ, мн еще надо за дровами сходить.

— Я и дровъ принесу самъ.

— Нтъ, я теб говорю.

Когда Мара вернулась съ охапкой топлива, Эли спросилъ ее:

— Ты зачмъ же дверь-то на дворъ оставила открытой? Разв въ кухн-то у тебя дровъ не было.

— Нтъ, я подъ навсъ за ними ходила.

Она позволяла себя цловать, но оставалась холодна, и отворачивала лицо отъ мужа.

— Когда въ дом ясный соколъ, такъ жена мужа подъ дождемъ гноитъ, толковали сосди, разбуженные шумомъ.

Но Эли ничего не зналъ, онъ самъ былъ ослпленъ женой, а другимъ какое было дло ему говорить, если ему самому, ни до чего не было дла. Онъ взялъ за себя Мару посл того, что сынъ кума Нери бросилъ ее, когда узналъ о ея шашняхъ съ донъ-Альфонсомъ. Эли блаженствовалъ въ своемъ позор и толстлъ какъ боровъ. ‘Рога-то тощи, да дому отъ нихъ жирне’, острили добрые люди.

Но однажды Эли повздорилъ изъ-за нсколькихъ кусковъ сыра съ мальчишкой, который насъ табунъ его хозяина.

— Ты что же это, сказалъ ему мальчишка:— съ тхъ поръ какъ донъ-Альфонсо твою жену себ взялъ — ты воображаешь, что сталъ барскимъ шуриномъ, что ли? Ишь ты, рогами возгордился, какъ король короной.

Разговоръ происходилъ при хозяин и при полевомъ сторож, оба думали, что вотъ, вотъ сейчасъ произойдетъ кровопролитіе. Но Эли не шелохнулся, онъ былъ озадаченъ, и, казалось, ничего не слыхалъ. Его физіономія приняла какое-то тупое, бычачье выраженіе и рога, дйствительно, были бы у мста на его голов.

Пасха была на двор, и хозяинъ всхъ работниковъ посылалъ говть и исповдоваться, въ надежд, что, принявъ св. причастіе, они будутъ Бога бояться и перестанутъ его обворовывать. Эли тоже говлъ, и вернувшись изъ церкви посл исповди, подошолъ къ мальчишк, который сказалъ ему вышеприведенныя слова и обвилъ его шею руками.

— Отецъ духовный приказалъ мн простить тебя, да я и не сердился на твои пустыя рчи. И коли ты не будешь у меня больше никогда сыру портить, такъ я не вспомню твоихъ словъ, сказанныхъ въ сердцахъ.

Съ этого именно времени его прозвали золотыми рогами, и прозвище это осталось за нимъ и за его потомствомъ, даже посл событія, которое должно бы было заставить людей молчать про его рога.

Мара, конечно, тоже говла, она возвращалась изъ церкви, скромно укутувшись въ свою мантильку, опустивъ глаза въ землю, какъ Марія Магдалина. Эли былъ мраченъ, и ожидалъ ее на крыльц. Увидавъ ее, онъ точно увидлъ самого Господа, и оглядывалъ ее съ ногъ до головы, какъ будто въ первый разъ съ ней встртился, или какъ будто ему жену подмнили. Онъ былъ страшно блденъ, и словно боялся приблизиться къ ней, покуда она разстилала скатерть на столъ, ставила чашки и горшки, какъ всегда, опрятная, степенная.

Эли долго думалъ, и, наконецъ, ршился спросить:

— Правда ли, что ты знаешься съ донъ-Альфонсо?

Мара уставила прямо ему въ лицо свои большущіе черные глаза и перекрестилась.

— Зачмъ ты меня въ этакой день въ грхъ вводишь? воскликнула она.

— Я этому не поврилъ, потому что когда мы были мальчишками, мы всегда бывали вмст съ донъ-Альфонсо. Когда онъ жилъ въ Тебиди, дня не проходило, чтобы онъ ко мн не забгалъ. Потомъ, онъ богатъ, золото лопатами загребаетъ, если бы ему женщину нужно было, онъ могъ бы жениться.

Мара между тмъ начинала горячиться, и побранивать мужа. Такъ что бдняга, уткнувъ носъ въ чашку, не смлъ головы приподнять.

Однако, вспомнивъ, что не слдуетъ, вкушая даръ Божій, гнвомъ его въ отраву претворять, Мара перемнила разговоръ, и спросила мужа, перекопалъ ли онъ полоску, въ которую, снявъ бобы, посяли ленъ.

— Перекопалъ, отвчалъ Эли:— и ленъ хорошо уродится.

— Коли уродится, такъ я теб зимой дв новыя рубахи сошью, чтобы теб тепле было.

Однимъ словомъ, Эли не постигалъ, какъ можно людей за носъ водить, и не понималъ, что значитъ ревность. Всякая новая идея туго проникала въ его голову, а эта идея была до того широка и объемиста, что только разв чорту было подъ силу вбить ее въ его башку. Въ особенности трудно было ему понять ужасную вещь: такая Мара была красивая, такая деблая, такая опрятная! Вдь она сама ему предложила за него замужъ выйти, да и онъ о ней думалъ столько лтъ, съ тхъ поръ, какъ былъ ребенкомъ. Въ тотъ день, когда ему сказали, что она за другого выходить собирается, онъ ни пить, ни сть не могъ, Не могъ онъ также понять своего положенія, потому что вдь и донъ-Альфонсо тоже… вдь они столько разъ вмст играли, время проводили! Донъ-Альфонсо бывало, приносилъ ему въ поле и сластей, и благо хлба, и теперь онъ былъ словно живой передъ глазами Эли: бленькій, хорошенькій, гладенькій, какъ двочка! Посл того, онъ не встрчался съ донъ-Альфонсомъ, по онъ былъ живъ и досел въ простомъ сердц Эли.

Когда же онъ его увидлъ ныньче, посл столькихъ лтъ разлуки, Эли почувствовалъ, что у него все нутро словно огнемъ жгутъ. Донъ-Альфонсо сдлался взрослымъ мужчиной, его нельзя было узнать. У него выросла красивая, курчавая, какъ и волосы, борода, на немъ была бархатная куртка, а на жилет болталась большая золотая цпь. Впрочемъ, онъ узналъ Эли, и, здороваясь, похлопалъ его по плечу. Онъ пріхалъ на ферму хозяина Эли, съ цлой компаніей друзей, затявшихъ пикникъ по поводу стрижки овецъ на ферм. Неожиданно пріхала къ мужу и Мара, она говорила, что сдлалась беременна, и что ей смерть захотлось свжаго овечьяго сыру.

Былъ чудесный теплый день, поля золотились, какъ блокурая розсыпь волосъ, живыя изгороди зацвтали, длинныя плети виноградниковъ густо зеленли листвой, овцы прыгали и блеяли отъ удовольствія, свободныя отъ тяготившей ихъ длинной шерсти. Въ кухн женщины развели огромный огонь, чтобы варить и жарить груду провизіи, привезенной барами для пикника. Господа, въ ожиданіи обда, расположились подъ тнью деревъ, передъ ними собрался цлый оркестръ: волынки, тамбурины. Подъ звуки ихъ, господа плясали съ фермерскими двушками и женщинами словно съ ровнями. Эли стригъ овецъ, и чувствовалъ, самъ не зная отъ чего, какъ будто его что-то терзало внутри, словно въ него иглы, шипы какіе-то засли, точно его сердце подрзали, помаленьку, помаленьку какими-то острыми ножницами, или ядъ попалъ въ его кровь. Хозяинъ приказалъ зарзать двухъ козлятъ, легченнаго годовалаго барана, нсколько куръ и индюка. Онъ хотлъ все сдлать на славу, ничего не жаля, и почтить своихъ гостей какъ подобаетъ. Когда вс эти животныя кричали отъ боли, когда козлята блеяли подъ ножемъ, Эли чувствовалъ, какъ у него дрожали колни. Онъ продолжалъ стричь овецъ, и вдругъ останавливался: ему казалось, что трава, на которой рзвились ягнята, была обагрена кровью.

— Не ходи, сказалъ онъ Мар, когда донъ-Альфонсо звалъ ее плясать.— Не ходи, Мара!

— Отчего?

— Не хочу я, чтобъ ты плясала. Не ходи.

— Да слышишь, меня зовутъ…

Онъ не произнесъ боле ни одного слова, но что-то проворчалъ, склоняясь надъ недострижепой овцой. Мара, пожавъ плечами, пошла плясать. Она разрумянилась, развеселилась, ея черныя очи свтились, какъ дв звзды, ея зубы сверкали близной, когда она смялась. Ея кольца, бусы, серьги играли огнями на плечахъ, ше и лиц: какъ есть Мадонна. Эли выпрямился во весь ростъ, его кулакъ сжималъ длинныя ножницы, лицо поблло, какъ лицо его отца, когда того въ шалаш, передъ костромъ, била смертельная лихорадка.

Вдругъ онъ увидлъ, что донъ-Альфонсо, въ бархатной куртк, съ большой золотой цпью на жилет, подошелъ къ Мар, схватилъ ее и увлекъ плясать. Эли ринулся на него и огромными ножницами перерзалъ ему горло, какъ козленку.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нсколько часовъ спустя, когда его вели къ судь, связаннаго и истерзаннаго, онъ говорилъ:

— Да, какже это такъ?.. Разв мн не слдовало его убить… убить, за то, что онъ отнялъ у меня Мару?

<Перевод Н. Н. Фирсова>
‘Отечественныя Записки’, No 3, 1883

ЭЛИ-ПАСТУШОКЪ.

очеркъД. ВЕРГА.

Читайте также:

очеркъ
Д. ВЕРГА.