СЧАСТЛИВЫЕ ЛЮДИ.
СЧАСТЛИВЫЕ ЛЮДИ.
СТАТЬЯ ПЕРВАЯ.
ОДИНЪ ИЗЪ НАШИТЬ ТИПОВЪ.
(Библіот. для Чт. 1865, апр.).
Н. Косица.
Счастливые люди, Страхов Николай Николаевич, Год: 1865
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Н. Страховъ. Изъ исторіи литературнаго нигилизма. 1861—1865.
С.-Петербургъ. Типографія брат. Пантелеевыхъ. Верейская ул., No 16. 1890.
Давно уже не писалъ я ничего, скажу вообще — писать въ настоящее время — задача! Но — я по прежнему ревностно слдилъ за явленіями отечественной словесности и стремился извлечь изъ нихъ пользу и поученіе. Особенно слдилъ я за предметомъ, который, какъ мн кажется, я могу съ нкоторымъ правомъ считать своею спеціальностію — за нигилизмомъ. И вотъ берусь теперь за перо, для того, чтобы исправить нкоторыя одностороннія мннія, къ сожалнію, весьма распространенныя относительно этого предмета.
Вмсто всякихъ разсужденій, возьму прямо примръ. Въ 17 No ‘Дня’ за текущій годъ есть слдующая характеристика нигилизма въ эпоху его процвтанія:
‘Не было той дикости, которой не проповдывала бы вслухъ извстная часть петербургской журналистики за это время, и не было той грязной выходки, которую бы она себ не позволила — вотъ существенныя доблести этой эпохи la Kenaissance. Наглость, изворотливость, какое-то мастерство лжи и побдительный блескъ во взор отъ сознанія именно своей непревосходимости въ этомъ искусств — вотъ коренныя отличія ея нравственнаго достоинства. Заносчивость школьника, тайкомъ прочитавшаго дв-три запрещенныхъ книжки, и его же капитальное невжество — вотъ вчно одни и т же проблески этой зари возрожденія. Можно смло сказать, не было того истинно-достойнаго или мало-мальски порядочнаго произведенія въ нашей литератур, которое сейчасъ же не подвергалось бы, со стороны этого ‘новаго вющаго духа’, всяческому оплеванію и осмянію. Не было, напротивъ того, мельчайшей брошюрки или статейки, ученаго волюминознаго трактата или бглой повстушки, появленіе которыхъ не привтствовалось *бы сейчасъ эпохой возрожденія въ трубы и въ литавры лишь бы авторъ въ нихъ, что называется, выкидывалъ колнце. И всякія средства считались позволенными для духоносцевъ этой эпохи, лишь бы достигать своихъ цлей, лишь бы давать ходъ новому вющему духу. Искаженіе мыслей автора, перетасовка цитируемыхъ изъ него строчекъ, глумленіе надъ нимъ, сочиненіе на его счетъ небывалыхъ анекдотовъ, все допускалось въ полемик, не въ вид нечаянной обмолвки, а въ вид правила, очень сознательно принятаго для руководства’.
Признаюсь, отъ г. Н. Б., представляющаго столь пріятное явленіе въ нашей литератур послдняго времени, я ждалъ чего нибудь боле оригинальнаго, чмъ эта характеристика. Онъ, очевидно, только повторилъ фразы, уже давно ставшія ходячими. Главную мысль даже прямо можно назвать заимствованною. Именно года два тому назадъ она была высказана ‘Московскими Вдомостями’. Не угодно ли сравнить ‘Современную Лтопись’, воскресныя прибавленія къ ‘Московскимъ Вдомостямъ’ за 1863, No 26. Вотъ это мсто:
‘Не было такой нелпости и такого безумства, которыя бы тогда не могли расчитывать на успхъ. Это было время такъ называемыхъ, время всевозможныхъ безобразій по части соціализма, коммунизма, матеріализма, нигилизма, эманципаціи, простиравшейся на вс виды глупости и разврата, время, поруганія всего, чмъ дорожитъ народъ, общество, человкъ, время невроятной терроризаціи, которая производилась надъ цлымъ обществомъ шайкою писакъ, захватившихъ въ свои руки публичное слово’, и пр..
Сходство между обоими отрывками разительное, въ послднемъ только прибавлена весьма важная черта, дополняющая картину, именно сказано: что вс нелпости не только проповдывались вслухъ, но и имли успхъ, что оплевываніе и осмяніе не только было позволено себ писаками, но и достигало своей цли, наводило страхъ, производило терроризацію.
И такъ, вотъ уже два года, какъ можно, на основаніи печатныхъ данныхъ, видть, что въ извстныхъ умахъ относительно нигилизма составилось весьма опредленное мнніе.
Я очень хорошо знаю, что почтенные авторы приведенныхъ мною строкъ вовсе не имли въ виду полноты въ своемъ изображеніи, но я знаю также, что въ этомъ неполномъ вид картина запечатллась въ умахъ читателей. Между тмъ, совершенно ясно, что существеннаго нерва дла въ этихъ отрицательныхъ чертахъ нтъ, и, какъ въ отрицательныхъ, и быть не можетъ. Долгое время я размышлялъ въ этомъ направленіи и, наконецъ, убдился, что дло гораздо серіозне и стоитъ вовсе не такъ, какъ я прежде о немъ думалъ.
Именно, скажу прямо и откровенно, что я долженъ отступить отъ своего общаго мннія о направленіи и дятельности ‘Современника’, мннія, постоянно выражавшагося въ моихъ письмахъ въ редакцію ‘Времени’. По свойственной смертнымъ слабости, я льщу себя надеждою, что, хотя немногіе читатели помнятъ содержаніе этихъ писемъ. Въ нихъ я только ради шутки, только иронически толковалъ о россійской словесности по поводу различныхъ явленій въ ‘Современник’. Собственно говоря, я не приписывалъ этимъ явленіямъ ни малйшаго значенія въ литератур. Разсужденія писателей этого журнала производили на меня невыразимо-комическое впечатлніе. Если я сравнивалъ ихъ рчи съ разсужденіями калифа Омара относительно александрійской библіотеки, или съ размышленіями Кифы Мокіевича о томъ: а что если бы слонъ родился въ яйц? или съ просвщенными мнніями двицы Жмигулиной (въ ‘Грхъ да бда на кого не живетъ’), то сравненіе длалось отнюдь не ради смха, не въ вид полемической соли,— нтъ, это было просто сопоставленіе одинаковыхъ явленій. Поразительная узкость и мелкость мысли, полнйшее отсутствіе глубокаго пониманія, длающее возможнымъ дтски-наивныя разсужденія, придающее величайшимъ нелпостяхъ видъ соблазнительной ясности — все это мн казалось только смшнымъ и отнюдь не имющимъ значенія для общаго хода русской литературы. Направленіе ‘Современника’ весьма распространено, оно иметъ своихъ поэтовъ, политико-экономовъ, юристовъ, критиковъ и т. д. Всмъ имъ, какъ я полагалъ и полагаю, предназначено весьма быстро кануть въ Лету. Кто предается этому направленію, тотъ можетъ писать весьма много, но заране долженъ имть въ виду эту классическую рку. Поэтовъ, напримръ, оно положительно портитъ. Кто изъ нихъ послабе, тотъ такъ и остается всю свою жизнь на общихъ фразахъ, кто посильне, какъ г. Некрасовъ, тотъ еще держится, но безпрестанно попадаетъ въ просакъ, нтъ нтъ, да и посмется надъ деревенскою бабой старухой, зачмъ та сокрушается, вспоминая, что
Въ постъ испила молока.
Баба, выставленная г. Некрасовымъ, глупа, въ этомъ конечно, нтъ сомннія, но смяться надъ ней, да еще съ такой сластью, въ такихъ выработанныхъ стихахъ — значитъ довольствоваться ужь слишкомъ малымъ превосходствомъ надъ глупою бабою.
Все это. повторяю, мн казалось только смшнымъ, я не думаю, чтобы подобные стихи и вс подходящія подъ ихъ масть произведенія прибавили хоть лепту въ сокровищниц нашей словесности. Они исчезнутъ и забудутся, отъ нихъ ничего не останется въ нашей литератур. Но есть одно явленіе въ этомъ множеств, которое иметъ большую прочность. Именно романъ ‘Что длать?’, по моему мннію, останется въ литератур. Ибо онъ вовсе не производитъ смшнаго впечатлнія. Какъ бы кто ни былъ расположенъ смяться, онъ потеряетъ свое расположеніе къ смху, перечитывая эти тридцать печатныхъ листовъ. Романъ написанъ съ такимъ воодушевленіемъ, что къ нему невозможно отнестись хладнокровно и объективно, какъ это требуется для благодушнаго и искренняго смха. Значитъ онъ возбуждаетъ негодованіе, или вообще тяжелое чувство — замтятъ, можетъ быть, читатели. А если бы даже и такъ, скажу я на это, то все-таки для этого многое требуется.
Не знаю какъ для кого, но смыслъ романа для меня
ясенъ въ каждой его строчк, я чувствую вс его волненія и видоизмненія съ величайшею отчетливостію, въ какой бы тонъ ни впадала рчь, я слышу ея звукъ совершенно ясно и точно.
Такъ какъ уже неоднократно я заявлялъ читателямъ о нкоторыхъ моихъ личныхъ свойствахъ, то скажу и теперь, что есть у меня для извстныхъ случаевъ способность полнаго пониманія, способность видть извстныя мысли насквозь, до самаго дна. Отнюдь не думаю, я гордиться этою несчастною проницательностію, тмъ боле, что кругъ ея полнаго дйствія далеко не такъ обширенъ, какъ я желалъ бы. Я говорю, ибо она разрушаетъ весь обманъ, весь видимый блескъ нкоторыхъ явленій и обнаруживаетъ ихъ дйствительную сущность, сухую и безжизненную какъ скелетъ. Но я заявляю объ этой проницательности потому, что она есть фактъ, она — моя судьба, которую я неизбжно долженъ перенести на себ, она — моя маленькая роль, которую мн назначено играть въ нашемъ литературномъ мір.
Въ кругъ дйствія моей проницательности входитъ и романъ ‘Что длать?’. Невозможно выразить, до какой степени ясности я вхожу въ смыслъ и тонъ всхъ его рчей. Какъ люди близко знакомые и имющіе родственное настроеніе ума и сердца, часто понимаютъ другъ друга по улыбк, по одному слову и движенію, такъ для меня понятна въ этомъ роман каждая мысль и каждое поползновеніе мысли.
И такъ, я осязательно вижу все увлеченіе, съ которымъ писанъ романъ. Положительно, у насъ не было въ послдніе годы ни одного произведенія, въ которомъ было бы слышно такое напряженіе вдохновенія. Какого рода это вдохновеніе — это другой вопросъ, но эти тридцать печатныхъ листовъ какъ будто написаны за одинъ присетъ, единымъ духомъ. Наконецъ, въ роман оказались свойства, которыхъ трудно было ожидать и которыхъ никто не ожидалъ, въ немъ есть нкоторая наблюдательность, есть черты, врныя дйствительности, есть даже нкоторая ловкость въ изображеніи, попытки на образы.
Но этого мало. Источникомъ этого воодушевленія, главною его пружиною, былъ извстный взглядъ на міръ, извстное ученіе. Этотъ романъ представляетъ наилучшее выраженіе того направленія, въ которомъ онъ писанъ, онъ выражаетъ это направленіе гораздо полне, ясне, отчетливе, чмъ вс безчисленныя стихотворенія, политико-экономическія, философскія, критическія и всякія другія статьи, писанныя въ томъ же дух.
Въ этомъ отношеніи, т. е. въ отношеніи къ направленію, какъ извстно, въ настоящую минуту, существуетъ нкоторое сомнніе. Именно, ‘Современникъ’ заявилъ, что онъ не согласенъ съ романомъ ‘Что длать?’, что онъ не раздляетъ всхъ его взглядовъ. Но. по моему мннію, это значитъ только то, что ‘Современникъ’ попалъ въ просакъ.
Дло случилось какъ-то совсмъ нечаянно. Цлый годъ г. Щедринъ шутилъ себ, да шутилъ въ ‘Современник’ надо всхъ, что попадалось на глаза. Онъ глумился и надъ лучшими изъ именъ, и надъ самыми чистыми и свтлыми мыслями, но все ему сходило съ рукъ благополучно. Въ одно прекрасное утро ему попался на языкъ романъ ‘Что длать?’, мимоходомъ онъ слегка подшутилъ и надъ нимъ. О! конечно, это было сдлано только по неосторожности и безъ всякой опредленной мысли. О, конечно, онъ этого не сдлалъ бы, если бы зналъ, какъ ему за это достанется отъ нигилистической журналистики.
Г. Щедринъ подшутилъ надъ мечтами о будущемъ, изложенными въ роман ‘Что длать?’. Вотъ слова г. Щедрина: (‘Совр.’ No 1, стр. 26).
‘Когда я вспомню, напримръ, что ‘со временемъ’ дти будутъ рождать отцовъ, а яйцы будутъ учить курицу, что ‘со временемъ’ зайцевская хлыстовщина утвердитъ вселенную, что ‘со временемъ’ милыя нигилистки будутъ безстрастной рукой разскать человѣ,ческіе трупы, и въ то-же время подплясывать и подпвать: ‘Ни о чемъ я, Дуня, не тужила’ (ибо ‘со ременемъ’, какъ извстно, никакое человческое дйствіе безъ пнія и пляски совершаться не будетъ), то ‘спокойствіе окончательно водворяется въ моемъ сердц, ‘и я забочусь только о томъ, чтобъ до тхъ поръ совсть моя была чиста’.
Вотъ и все. Невинность г. Щедрина очевидна. Ему вовсе не приходило на мысль, что легко и шутя говорить объ этомъ не слдуетъ и вообще, а не только въ томъ журнал, гд онъ пишетъ.
Но, когда невинная шутка его вызвала ярыя порицанія въ ‘Русскомъ Слов’,— длать было нечего, нужно было признать за собою опредленную мысль, оправдывающую шутку. Тогда явилось слдующее, очевидно, вынужденное объясненіе:
‘Въ прошломъ году вышелъ романъ ‘Что длать?’ — романъ серіозный, проводившій мысль о необходимости новыхъ жизненныхъ основъ и даже указывавшій на эти основы. Авторъ этого романа, безъ сомннія, облагалъ своею мыслію вполн, но именно потому-то, что онъ страстно относился къ ей, что онъ представлялъ ее себ живою и воплощенною, онъ и не могъ избгать нкоторой произвольной регламентаціи подробностей, и именно тхъ подробностей, для предугаданія и изображенія которыхъ дйствительность не представляетъ еще достаточныхъ данныхъ. Для всякаго разумнаго человка это фактъ совершенно ясный, и всякій разумный человкъ, читая упомянутый выше романъ, съуметъ отличить живую и разумную его идею отъ сочиненныхъ и только портящихъ дло подробностей. Но вислоухіе (подъ этимъ разумются дятели ‘Русскаго Слова’) понимаютъ дло иначе, они обходятъ существенное содержаніе романа и пріударяютъ насчетъ подробностей, а изъ этихъ подробностей всего боле соблазняетъ ихъ перспектива работать съ пніемъ и плясками. Точно также, напримръ, въ сочиненіяхъ Фурье ихъ увлекла бы не теорія страстей, положенная въ основаніе его универсальной ассоціаціи, не плодотворная концепція, гармоническаго воспитанія, и проч., а какіе нибудь anti-lions и anti-requins, и какія нибудь когорты мальчиковъ, съ самоотверженіемъ предающихся очищенію отхожихъ мстъ и т. п. Въ этомъ случа они слдуютъ примру составителей паскудныхъ французскихъ литографій: посмотришь на надпись,— написано L’oiseau envol! посмотришь на картину — никакой oiseau envol тутъ нтъ, а просто двица граціозно приподняла платье и показываетъ sa jambe bien faite… И когда такія (такія?, непонятно, а впрочемъ, ничего, не въ томъ дло) ихъ пошлыя продлки останавливаютъ чье нибудь насмшливое вниманіе, то они на того человка указываютъ пальцами и восклицаютъ: ‘эге! да вы, кажется, ужь глумитесь!’ И такимъ образомъ, сваливая съ больной головы на здоровую, думаютъ прикрыть свое неистовое нравственное убожество’.
Вотъ и все, что было сказано въ ‘Современник’ противъ романа ‘Что длать?’. Повторяю, на эти краткія и робкія заявленія вовсе не слдуетъ обращать вниманія. Всякій, кто хорошо понимаетъ романъ, согласится, что объясненіе г. Щедрина есть одна уловка, и что подробности, которыя онъ осуждаетъ, глубочайшимъ образомъ связаны съ главною мыслью, съ основнымъ духомъ всего романа.
И такъ, этотъ романъ и написанъ съ удивительнымъ жаромъ, и удивительно вренъ самому себ. Вотъ почему, читая его, нельзя не чувствовать, что авторъ фанатически увлеченъ своею мыслью, что онъ вритъ въ нее вполн, безусловно.
Какая же эта мысль? Въ чемъ состоитъ эта господствующая идея?
Она состоитъ въ мысли о счастіи, въ представленіи благополучной жизни. Романъ учитъ, какъ быть счастливымъ.
На немъ надписано: изъ разсказовъ о новыхъ людяхъ. Можно было бы совершенно врно замнить: изъ разсказовъ о счастливыхъ людяхъ, которые до того умны, что умютъ всегда счастливо устроить свою жизнь. И въ самомъ дл, они удивительно счастливы. Извстно, что жизнь человческая подвержена многоразличнымъ бдствіямъ и страданіямъ, что жить на свт трудно. Новымъ людямъ жизнь легка, весь романъ, въ которомъ они изображены, состоитъ изъ разсказа о томъ, какъ искусно они умютъ избгать всякаго рода неудобствъ и несчастій. Напримръ — неудобство, которое составляетъ канву всего романа, заключается въ томъ, что жена одного изъ героевъ, Лопухова, влюбляется въ его пріятеля, Кирсанова. Случай весьма обыкновенный и обыкновенно проносящій съ собою не мало тревогъ и затрудненій. Но у новыхъ людей дло обходится благополучно въ высочайшей степени. Лопуховъ совершаетъ фальшивое самоубійство и тайкомъ узжаетъ заграницу. Такимъ образомъ его жена получаетъ возможность вступить въ законный бракъ съ Кирсановымъ. Самъ же Лопуховъ богатетъ въ Америк, прізжаетъ въ Петербургъ подъ видомъ американца и находитъ себ здсь другую, новую подругу жизни.
Вообще, несчастій и неудачъ въ роман не полагается. Неудачи бываютъ только временныя, которыя въ конц концовъ завершаются полнйшею удачею. Единственныя несчастія, упоминаемыя въ роман, кажется, были т, которыя случались съ двушками въ мастерской Вры Павловны Лопуховой.
‘Исторіи обыкновенныя, т, отъ которыхъ двушкамъ бываютъ долгія слезы, а молодымъ или пожилымъ людямъ не долгое, но пріятное развлеченіе’.
Но и эти бды оказывались не бдами.
‘Каждая изъ этихъ обыкновенныхъ исторій приложила Вр Павловн много огорченія, а еще гораздо боле дла: иногда нужно бывало искать (разумется двушекъ, съ которыми была исторія), чтобы помочь, чаще искать не было нужды, надобно было только подмогать: успокоить, возстановлять бодрость, возстановлять гордость, вразумлять, что ‘перестань плакать,— какъ перестанешь, такъ и не о чемъ будетъ плакать’.
Надобно замтить, что новые люди, счастливые люди, Находятся въ какомъ-то исключительномъ положеніи, очевидно, очень удобномъ для ихъ благополучія. Именно, они не имютъ дтей и почти не имютъ отцовъ и матерей. Во всемъ роман не упоминается ни разу рожденіе ребенка. И даже въ женской мастерской Вры Павловны, не смотря на исторіи, о которыхъ сейчасъ говорилось, не было ни одного случая рожденія. Такимъ образомъ, нужно было только возстановлять гордость, а принимать и воспитывать дтей не приходилось.
Что касается до отцовъ и матерей, то, относительно двушекъ мастерской, прямо сказано: половина ихъ были существа одинокія. Вроятно, Вра Павловна находила это обстоятельство весьма удобнымъ для поступленія въ новые люди, ибо, замчено въ другомъ мст, двушки, изъ которыхъ образовалась основа мастерской, были выбраны осмотрительно. У главныхъ героевъ романа, у тхъ, которые движутся на переднемъ план, у Лопухова, Кирсанова, Рахметова — точно также оборваны вс семейныя связи. У одной только Вры Павловны отецъ и мать выступаютъ на сцену, но между ними и ею нтъ ничего общаго, и сама Вра Павловна смотритъ на свою мать, скоре какъ на какую-то хозяйку, чмъ какъ на мать.
Что бы мы ни взяли, во всемъ новые люди счастливы. Многоразличны бдствія человческой жизни. Случается, напр., что люди достойные подвергаются оскорбленіямъ, которыхъ не заслуживали. Для новыхъ людей этой бды не существуетъ.
‘Какой человкъ былъ Лопуховъ! Вотъ какой: шелъ онъ въ оборванномъ мундир по Каменно-Островскому проспекту (съ урока, по 50 коп. урокъ, верстахъ въ трехъ за лицеемъ), идетъ ему на встрчу нкто осанистый, моціонъ длаетъ, да, какъ осанистый, прямо на него, не сторонится, а у Лопухова въ то время было правило: кром женщинъ ни предъ кмъ первый не сторонюсь. Задли другъ друга плечами, нкто, сдлавъ полуоборотъ, сказалъ: ‘что ты за свинья, скотина’, готовясь продолжать назиданіе, а Лопуховъ сдлалъ полный оборотъ къ нкоему, взялъ нкоего въ охапку и положилъ въ канаву очень осторожно и стоитъ надъ нимъ и говоритъ: ‘ты не шевелись, а то дальше протащу, гд грязь глубже’. Проходили два мужика, заглянули, похвалили, проходилъ чиновникъ, заглянулъ, не похвалилъ, но сладко улыбнулся, прозжали экипажи,— изъ нихъ не заглядывали: не было видно, что лежитъ въ канав, постоялъ Лопуховъ, опять взялъ нкоего, не въ охапку, а за руку поднялъ, вывелъ на шоссе и говоритъ: ‘Ахъ, милостивый государь, какъ это вы изволили обрушиться? Не повредились, надюсь? Позвольте васъ обтереть?’ Проходилъ мужикъ, сталъ помогать обтирать, проходили два мщанина, стали помогать обтирать, обтерли нкоего и разошлись. Съ Кирсановымъ не было такого случая, а былъ другой случай. Нкая дама, у которой нкіе бывали на посылкахъ, вздумала, что надобно составить каталогъ библіотеки, оставшейся посл мужа вольтерьянца, который умеръ за двадцать лтъ передъ тмъ. Зачмъ именно черезъ двадцать лтъ понадобился каталогъ, неизвстно. Составлять каталогъ подвернулся Кирсановъ, взялся за 80 р., работалъ полтора мсяца. Вдругъ дама вздумала, что каталогъ не нуженъ, вошла въ библіотеку и говоритъ: ‘не трудитесь больше, я передумала, а вотъ вамъ за ваши труды’, и подала Кирсанову 10 р.— ‘Я, ваше ***, даму назвалъ по титулу сдлалъ уже больше половины работы, изъ 17 шкаповъ переписалъ 10’.— ‘Вы находите, что я васъ обидла въ деньгахъ? Nicolas, поди сюда, переговори съ этимъ господиномъ’. Влетлъ Nicolas.— ‘Ты какъ смешь грубить maman?’ — ‘Да ты, молокососъ’,— выраженіе не основательное со стороны Кирсанова: Nicolas былъ старше его годами пятью,— ‘выслушалъ бы прежде’.— ‘Люди’, крикнулъ Nicolas.— ‘Ахъ, люди? Вотъ я теб покажу !’ Во мгновеніе ока дама взвизгнула и упалъ въ обморокъ, а Nicolas постигъ, что не можетъ по шевельнуть руками, которыя притиснуты къ его бокамъ, какъ желзнымъ поясомъ, и что притиснуты они правою рукою Кирсанова, и постигъ, что лвая рука Кирсанова, дернувши его за вихоръ, уже держитъ его за горло, и что Кирсановъ говоритъ: ‘посмотри, какъ легко мн тебя задушить’ и давнулъ горло: и Nicolas постигъ, что задушить точно легко, и рука уже отпустила горло, можно дышать, только все держится за горло. А Кирсановъ говоритъ, обращаясь къ появившимся у дверей голіаамъ.— ‘Стой, а то его задушу, ‘Разступитесь, а то его задушу’. Все это постигъ Nicolas въ одно мгновеніе ока и сдлалъ помаваніе носомъ, что дескать онъ основательно разсуждаетъ.— ‘Теперь проводи-ка, братъ, меня до лстницы’, сказалъ Кирсановъ, опять обратясь къ Nicolas, и, продолжая по прежнему обнимать Nicolas, вышелъ въ переднюю и сошелъ съ лстницы, издали напутствуемый умиленными взорами голіаовъ и на послдней ступеньк отпустилъ горло Nicolas, отпихнулъ самого Nicolas и пошелъ въ лавку покупать фуражку вмсто той, которая осталась добычею Nicolas’.
Дло, какъ видно, случилось лтомъ, и Кирсанову не пришлось оставить у Nicolas никакого верхняго платья. Такъ вотъ съ какою твердостію и ловкостію выходятъ новые люди изъ затрудненій. Не забудемъ, что самъ авторъ приводитъ эти черты какъ характеристическія для своихъ героевъ.
Еще примръ. Не мало зла приходится терпть людямъ отъ бдности. Борьба съ бдностію часто бываетъ очень тяжела и оставляетъ тогда глубокіе слды на человк. Для новыхъ людей все это очень легко. Герои романа вс люди бдные, неимущіе, но денежныя затрудненія являются въ роман только затмъ, чтобы тотчасъ быть побжденными. Наконецъ, Вра Павловна совершенно спокойно объявляетъ однажды о своемъ муж, Лопухов, что онъ можетъ достать столько, сколько захочетъ. Въ торжественной рчи къ двушкамъ своей мастерской она говоритъ, между прочимъ:
‘Мы съ мужемъ живемъ, какъ вы знаете, безъ нужды, люди не богатые, но всего у насъ довольно. А если бы мн чего было мало, мн стоило бы мужу сказать, да и говорить бы не надобно, онъ бы самъ замтилъ, что мн нужно больше денегъ, и было бы у меня больше денегъ. Онъ теперь занимается не такими длами, которыя выгодне, а такими, которыя ему больше нравятся. Но вдь мы съ нимъ другъ друга очень любимъ, и ему всего пріятне длать то, что для меня пріятно, все равно, какъ и мн для него. Поэтому, если бы мн недоставало денегъ, онъ занялся бы такими длами, которыя выгодне ныншнихъ его занятій, а онъ съумлъ бы найти, потому что онъ человкъ умный и оборотливый’.
Читатель видитъ, что это сказано не въ смысл плутовской поговорки: былъ бы умъ, а деньги будутъ, а въ самомъ чистомъ идиллическомъ смысл.
Возьмемъ теперь другую, внутреннюю сторону дла. Жизнь человческая слагается не изъ однихъ вншнихъ случаевъ и обстоятельствъ. Положимъ, всегда можно достать денегъ, положимъ, всегда можно свалить нкоего осанистаго въ канаву, положимъ, можно иногда обойтись безъ отца и матери, и не всегда отъ обыкновенныхъ исторій рождаются дти. Есть другія вещи, которыя не такъ легко достигаются, есть стремленія и цло такого рода, что легче десять разъ разбогатть въ Америк, чмъ удовлетворить этимъ стремленіямъ и достигнуть этихъ цлей.
Во-первыхъ, люди бываютъ различны по своему внутреннему содержанію, по душ, по уму, по сердцу, по страстямъ и способностямъ. Обыкновенно чмъ сильне человкъ, чмъ крпче его натура, тмъ рзче выдаются его особенности. Отсюда — борьба человка съ обстоятельствами, борьба и разногласіе съ другими людьми, наконецъ, борьба съ самимъ собою, если онъ вздумаетъ пересиливать свою натуру и идти по дорог ему не свойственной. Вотъ источникъ многихъ горестей и радостей человческой жизни.
У новыхъ людей нтъ этого источника. Они вс похожи другъ на друга. О главныхъ своихъ герояхъ, Лопухов и Кирсанов, авторъ прямо говоритъ:
‘Когда я разсказывалъ о Лопухов, то затруднялся объособить его отъ его задушевнаго пріятеля и не умлъ сказать о немъ ничего такого, чего не надобно было бы повторить и о Кирсанов’.
Затмъ разсказывается анекдотъ о томъ, какъ Лопуховъ повалилъ нкоего осанистаго въ канаву и какъ Кирсановъ душилъ Nicolas, разсказавши, авторъ спрашиваетъ.
‘Ну, что же различнаго скажете вы о такихъ людяхъ? Вс рзко выдающіяся черты ихъ — черты не индивидуумовъ, а типа, типа до того разнящагося отъ привычныхъ теб, проницательный читатель, что его общими особенностями закрываются личныя разности въ немъ. Эти люди среди другихъ — будто среди китайцевъ нсколько человкъ европейцевъ, которыхъ не могутъ различить одного отъ другаго китайцы’.
Нсколько дале таже мысль излагается подробне и ясне.
‘Но, какъ европейцы между китайцами вс на одно лицо и на одинъ манеръ только по отношенію къ китайцамъ, а на самомъ дл между европейцами несравненно больше разнообразія, чмъ между китайцами, такъ и въ этомъ, по видимому, одномъ тип, разнообразіе личностей развивается на разности боле многочисленныя, и боле отличающіяся другъ отъ друга, чмъ вс разности всхъ остальныхъ типовъ разнятся между собою. Тутъ есть всякіе люди: и сибариты, и аскеты, и суровые, и всякіе, всякіе. Только, какъ самый жестокій европеецъ очень кротокъ, самый трусливый очень храбръ, самый сладострастный очень нравственъ передъ китайцемъ, такъ и они, самые аскетичные изъ нихъ считаютъ нужнымъ для человка больше комфорта, чмъ воображаютъ люди не ихъ типа, самые чувственные строже въ нравственныхъ правилахъ, чмъ ‘морализаторы не ихъ типа. Но все это они представляютъ себ какъ-то по своему: и нравственность, и комфортъ, и чувственность, и добро понимаютъ они на особый ладъ, и вс на одинъ ладъ, и не только вс на одинъ ладъ, но и все это какъ-то на одинъ ладъ, такъ что нравственность и комфортъ, и добро и чувственность, все это у нихъ выходитъ какъ будто одно и тоже. Но все это опять только по отношенію къ понятіямъ китайцевъ, а сами между собою они находятъ очень большія разности пониманія, по разности натуръ. Но какъ теперь уловить эти разности натуръ и понятій между ними?’
Уловить, очевидно, дло нелегкое, и недаромъ этимъ вопросомъ заканчивается тирада, такъ сильно настаивающая на существованіи разностей. За этой тирадой слдуетъ и самое уловленіе, именно съ чрезвычайной тщательностію разсказывается, почему Вра Павловна предпочла Кирсанова Лопухову, несмотря на все ихъ сходство между собою.
Что же оказывается? Оказывается, что для Вры Павловны дйствительно была разница между Лопуховымъ и Кирсановымъ. Дло весьма понятное. Бда только въ томъ, что разница эта существуетъ только для Вры Павловны, а для насъ съ вами, читатель, разницы нтъ никакой. Любовь женщины обыкновенно считается великимъ благомъ. Поэтому въ романахъ заведено награждать любовью того, кто достойне, кто больше носитъ въ себ силъ, такъ, Печорину отдается предпочтеніе передъ Грушницкимъ, Бельтову передъ Круциферскимъ, Лаврецкому передъ Паншинымъ, такъ, люди, подобные Рудину или Базарову, наказываются тмъ, что ихъ нельзя любить. Романъ ‘Что делать?’ тмъ, конечно, и отличается отъ другихъ романовъ, что въ немъ оба героя равно достойны, одинаково достолюбезны: если же одинъ изъ нихъ оказался вкусне другаго {Выраженіе одной, превосходно изображенной женщины въ роман ‘Въ своемъ краю’, К. Леонтьева. Весь романъ вообще весьма свжее и теплое произведеніе.}, то это дло Вры Павловны, и никакого нравоученія отсюда извлечь невозможно.
Такъ точно и вообще. Между всми лицами романа, между всми новыми людьми, которые въ немъ дйствуютъ, нтъ никакой существенной разницы. Вотъ почему въ цломъ роман между ними не возникаетъ не только никакой борьбы, но не является ни одного разногласія, ни малйшей ссоры или непріятности. Вс понимаютъ другъ друга съ полуслова, и вс такъ одинаково смотрятъ на вещи, что никто никого не раздражаетъ и не задваетъ ни рчами, ни поступками. Счастливые люди!
Пойдемъ дале. Жизнь прожить не поле перейти, говоритъ пословица. Для каждаго живаго человка жизнь представляетъ нкоторую исторію, имющую свои періоды и дающую свои уроки. Дло въ томъ, что человкъ не вдругъ узнаетъ себя и другихъ, что самопознаніе и пониманіе своихъ отношеній проясняются только постепенно. Поэтому человкъ можетъ ошибаться, какъ замтилъ уже Цицеронъ. Человкъ можетъ долго обманываться и въ себ, и въ другихъ. Не сознавая ясно своихъ силъ и настроеній, человкъ долго можетъ увлекаться по извстному пути, пока жизнь не отрезвитъ его, не напомнитъ ему какимъ нибудь жестокимъ ударомъ, что онъ заблуждается Самыя благородныя намренія, самыя чистыя цли часто не спасаютъ отъ самообольщенія. Случается, что то, что человкъ считаетъ лучшимъ своимъ достоинствомъ, оказывается зломъ для него самого и ставитъ его въ тяжко-неправильное положеніе въ отношеніи къ другимъ. Эти уроки жизни часто ломаютъ жизнь, но, если они выносятся, то ведутъ къ большему и большему нравственному просвтленію. Не говорю уже о разочарованіи въ людяхъ,— ему не подвергается только тотъ, кто никогда не бываетъ очарованъ.
Ничего подобнаго не бываетъ съ новыми людьми. Они являются, такъ сказать, совершенно готовыми, вполн окрпшими и установившимися. Для нихъ невозможны ни ошибки, ни колебанія, ни разочарованія. Имъ нтъ въ жизни ни испытаній, ни уроковъ. Учиться имъ нечему, а можно только учить другихъ. Такъ они и длаютъ, такъ Лопуховъ учитъ Вру Павловну, Кирсановъ Рахметова, такъ Вра Павловна устраиваетъ мастерскія и наставляетъ своихъ двушекъ.
Относительно другихъ людей, для нихъ, для новыхъ людей, точно также невозможно разочарованіе. ‘ Добрые знакомые такого человка’,— сказано въ роман,— ‘все такіе-же люди, какъ онъ: съ другими не водится у него добраго знакомства’. Счастливые люди! Счастливые люди!
Можно подумать, что измняется природа человка. Читая этотъ романъ, я часто невольно нападалъ на эту мысль. Въ особенности мн приходили на умъ отзывы нкоторыхъ физіологовъ, старавшихся характеризовать полы и возрасты того страннаго животнаго, которое называется человкомъ. Любопытства ради, я приведу слова этихъ знаменитыхъ натуралистовъ, думавшихъ, что они такъ хорошо знаютъ человческую природу.
Вотъ что говоритъ Рудольфи {Grundriss der Physiologie. 1. Bd. S. 259.}.
‘Тло мужчины больше, во всхъ частяхъ устроено тверже и иметъ боле рзкія очертанія, снабжено боле крпкими костями, связками, мускулами и нервами, его мозгъ больше, его органъ голоса, а также органы движенія, кровообращенія, пищеваренія, имютъ большій объемъ и большую силу. Мужчина мене воспріимчивъ, мене впечатлителенъ, поэтому и нравственно крпче и больше способенъ на всякое напряженіе, повинуется боле уму, чмъ чувству, самъ себя воспитываетъ, въ отношеніи къ мужчин способенъ къ благороднйшей дружб, въ отношеніи къ женщин часто деспотиченъ и несправедливъ, но обыкновенно бываетъ ею перехитренъ и подчиненъ, въ отношеніи къ дтямъ спокойне, хладнокровне, поэтому лучшій воспитатель, въ страстяхъ сильно вспыхиваетъ, часто жестокъ и грубъ, но обыкновенно скоре одумывается, открыте, правдиве, великодушне’.
‘Женщина устроена во всхъ частяхъ нжне и мягче, ея органъ голоса и ея дыхательные органы меньше, но подвижне, она воспріимчиве и впечатлительне, но за то и слабе, измнчиве, неровне, причудливе, упряме, суетне, боязливе, суеврне, лукавѣ,е, жесточе, къ дружб въ отношеніи къ собственному полу почти неспособна, мужчин часто предана фанатически, дтей приковываетъ къ себ любовью, и готова для нихъ на величайшія жертвы, часто самымъ трогательнымъ образомъ. При хорошемъ воспитаніи она превосходитъ мужчину въ благонравіи, кротости, смиреніи, терпніи и незлобіи, и раскрываетъ душевныя прелести, помрачающія всякую тлесную .красоту. При дурномъ воспитаніи она можетъ стать фуріею и гіеною и превосходитъ мужчину во всхъ .порокахъ’.
Какъ много темныхъ чертъ въ этомъ краткомъ изображеніи знаменитаго физіолога, какъ много поводовъ въ нарушенію гармоніи и ко всякаго рода житейскимъ столкновеніямъ! У новыхъ людей ничего этого нтъ. Неизвстно, достигаютъ ли они тхъ достоинствъ, которыя Рудольфи приписываетъ человку, напр., о любви къ дтямъ и воспитаніи ихъ, на что такъ настоятельно указываетъ физіологъ (на то онъ и физіологъ!), въ роман даже не упоминается. Но что касается человческихъ недостатковъ, упоминаемыхъ Рудольфи, то новые люди положительно ихъ не имютъ. Счастливые люди!
А вотъ какъ другой физіологъ, Іоганнъ Миллеръ, говоритъ о человческомъ развитіи {Handbuch der Physiol. d. AI. 2. Bd. S. 765.}. Онъ раздляетъ человческую жизнь на три возраста, на возрастъ зрлый, возрастъ половой зрлости и возрастъ безплодный.
Я опущу то, что касается тлеснаго развитія.
‘Къ отроческому возрасту (т. е. во второй половин незрлаго возраста) духъ уже достигаетъ способности .и крпости, необходимой для наращенія свдній и для собственнаго развитія, ростъ идетъ медленне, матеріальный составъ установился, и это время жизни есть періодъ школы и духовнаго воспитанія, тутъ полагается .основаніе ко всему, въ чемъ коренится дальнйшая духовная жизнь’.
‘Въ возраст половой зрлости можно различать возрастъ зрлой юности и возрастъ мужества… Съ наступленіемъ половой зрлости наступаетъ вмст большая зрлость органовъ дыханія и голоса, и самое совершенное и цвтущее развитіе формы всего тла, такъ что черты липа часто быстро измняются и принимаютъ выраженіе, которое потомъ удерживаютъ всю жизнь. Лицо, имвшее прежде дтскій характеръ, служитъ теперь для выраженія боле сильныхъ страстей, руководство другихъ прекращается и уже боле не выносится, злонравіе дурно воспитаннаго ребенка прорывается наружу, начинаются заблужденія жизни, ставшей самостоятельною, которая хочетъ научиться собственнымъ опытомъ и примромъ и чувствуетъ себя свободною. Въ обоихъ полахъ возбуждается могущественная поэтическая жизнь фантазіи, это время идеаловъ, безъ зависти, безъ своекорыстія, безъ зложелательства, полное открытой самоотверженной дружбы, передъ ними лежитъ безграничное поприще творчества. Никто еще не знаетъ своихъ собственныхъ границъ, приходящихъ, къ сознанію въ трезвости мужества. Любовь есть средоточіе благороднйшихъ чувствъ. Растительное развитіе, относящееся къ недлимому, окончено, и потому возрастаніе органической силы направляется къ новымъ продуктамъ рожденія’.
‘Въ возраст мужества тонкія формы юности уступаютъ мсто боле обильному распредленію матеріи и большей полнот тла, въ которой обнаруживается потеря власти формирующей силы надъ массами. Въ этомъ возраст и духовная жизнь достигаетъ своей зрлости, избытокъ ощущеній отпадаетъ, этотъ возрастъ уже опредлилъ и знаетъ, что достигнуто, что не удалось, въ чемъ была сдлана ошибка, знаетъ свои границы и свои пріобртенія, міръ сталъ для него спокойне, ясне, трезве, страсти еще дйствуютъ, но въ другомъ направленіи, стремясь къ обладанію и защит. Тутъ огораживаются и расширяются домъ, дворъ, семейство, заботы устремлены на то, чмъ обладаетъ человкъ въ собственной сфер, тутъ человкъ привязывается къ клочку, земли и строитъ себ домъ на будущее время, до котораго часто не доживаетъ’.
Жестоко ошибся глубокомысленный нмецъ, написавшій этотъ очеркъ человческаго развитія, подъ него не подходятъ наши новые люди. У нихъ не бываетъ заблужденій жизни, стремящейся научиться собственнымъ опытомъ и примромъ, они, какъ будто, не живши уже знаютъ жизнь, и обладаютъ трезвостью мужества чуть ли не съ двнадцатилтняго возраста. Передъ ними никогда не лежитъ безграничнаго поприща дятельности и мышленія, они съ юныхъ лтъ знаютъ границы желаній и мыслей, знаютъ, что и какъ ждетъ ихъ впереди. Поэтому, имъ никогда не случается горевать о томъ, къ чему они стремились, но что не достигнуто, жалть о томъ, что не удалось, оплакивать то, въ чемъ были сдланы жестокія ошибки, словомъ, имъ не приходится сознавать свои границы, видть, что они такое, чмъ успли стать и чмъ не успли.
Эти люди являются въ жизнь во всеоружіи, какъ Минерва изъ головы Юпитера, не даромъ они представители новой мудрости. Они ровно и постепенно прокладываютъ себ дорогу, не сбиваясь ни разу въ сторону, такъ какъ у нихъ никогда не бываетъ ни избытка ощущеній, ни порывовъ фантазіи.
‘Каждый изъ нихъ’,— сказано въ роман,— ‘человкъ отважный, не колеблющійся, не отступающій, умющій взяться за дло, и если возмется, то уже крпко хватающійся за него, такъ что оно не выскользнетъ изъ рукъ’.
А дальше:
‘Недавно зародился у насъ этотъ типъ. Прежде были только отдльныя личности, предвщавшія его, они были исключеніями, и, какъ исключенія, чувствовали себя одинокими, безсильными, и отъ этого бездйствовали, то есть, не могли имть главной черты этого типа, не могли имть хладнокровной практичности, ровной и расчетливой дятельности, дятельной разсудительности. То были люди, хоть и той-же натуры, но еще не развившейся до этого типа, а онъ, этотъ типъ, зародился недавно’.
Романъ не даромъ такъ выражается. Зарожденіе новаго типа людей, непредвидннаго нмецкими физіологами, есть дйствительное зарожденіе. Романъ не думаетъ разсказывать того, какимъ образомъ Кирсановъ и Лопуховъ изъ старыхъ людей стали новыми людьми, подобной превратности въ ихъ жизни не существовало, они такъ прямо и родились новыми людьми. Счастливые люди!
Еще ясне подтверждается это разсказомъ о Рахметов, самомъ блистательномъ изъ героевъ романа, человк не только новомъ, но и особенномъ между новыми. Объ немъ прямо сказано, что для этого ‘задатки въ прошлой жизни были, но чтобы стать такимъ особеннымъ человкомъ, конечно, главное — натура’.
Сдлаемъ еще одинъ шагъ. При такой натур, при счастливыхъ особенностяхъ своего типа, новымъ людямъ, безъ сомннія, живется легко и удобно. Но неужели же они только и длаютъ, что живутъ легко и удобно? Обыкновенные люди большею частію этимъ не довольствуются. Жизнь человческая, между прочимъ, бдственна и потому, что человку свойственно стремиться къ вещамъ высокимъ и труднымъ, что эти высокія и трудныя вещи достигаются тяжкими и долгими усиліями, и что даже тяжкія и долгія усилія не рдко остаются безплодными. Положимъ, при извстной натур, можно еще устроить, какъ нибудь дло, если мой пріятель влюбится въ мою жену, но такъ ли легко дастся мн успхъ, если мною овладетъ желаніе писать стихи или ваять статуи, если я вздумаю изучать какой нибудь обширный и трудный предметъ, если стану, ршать міровыя задачи? Да и не только это, даже для того, чтобы быть порядочно образованнымъ и свдущимъ человкомъ, чтобы не идти за толпою, чтобы не судить о вещахъ вкривь и вкось, а имть на нихъ ясный и твердый, и слдовательно, самостоятельный взглядъ, даже для этого нужны долгіе годы ученія, много чтенія и размышленія.
У новыхъ людей это не такъ трудно. Новые люди обладаютъ нкоторою мудростію, составляющею основу всхъ ихъ мыслей и длающею изъ нихъ истинно новыхъ людей. Но эта мудрость, не въ примръ другимъ, пріобртается легко и скоро. Вотъ, напримръ, какъ разсказываетъ романъ о пріобртеніи этой мудрости Рахметовымъ, о которомъ мы только что говорили. Не выпускаю ни одной строчки.
’16 лтъ онъ пріхалъ въ Петербургъ обыкновенымъ, хорошимъ, кончившимъ курсъ гимназистомъ, обыкновеннымъ, добрымъ и честнымъ юношею, и провелъ мсяца три четыре по обыкновенному, какъ проводятъ начинающіе студенты. Но сталъ онъ слышать, что есть между студентами особенно умныя головы, которые думаютъ не такъ какъ другіе, и узналъ съ пятокъ именъ такихъ людей,— тогда ихъ было еще мало. Они заинтересовали его, онъ сталъ искать знакомства съ кмъ нибудь изъ нихъ, ему случилось сойтись съ Кирсановымъ и началось его перерожденіе въ особеннаго человка, въ будущаго Никитушку Ломова и ригориста. Жадно слушалъ онъ Кирсанова въ первый вечеръ, плакалъ, прерывалъ его слова восклицаніями проклятій тому, что должно погибнуть, благословеній тому, что должно жить.— ‘Съ какихъ же книгъ мн начатъ?’ ‘Кирсановъ указалъ. Онъ на другой день уже съ 8 часовъ утра ходилъ по Невскому, отъ Адмиралтейской до Полицейскаго моста, выжидая, какой нмецкій или французскій книжный магазинъ первый откроется, взялъ что нужно, и читалъ больше трехъ сутокъ сряду,— съ 11 часовъ утра четверга до 9 часовъ воскресенья, 82 часа, первыя дв ночи не спалъ такъ, на третью выпилъ восемь стакановъ крпчайшаго кофе, до четвертой ночи не хватило силы ни съ какимъ кофе, онъ повалился и проспалъ на полу часовъ 15. Черезъ недлю онъ пришелъ къ Кирсанову, потребовалъ указаній на новыя книги, объясненій, подружился съ нимъ, потомъ черезъ недлю подружился съ Лопуховымъ. Черезъ полгода, хоть ему было только 17 лтъ, а имъ ужь по 21 году, они уже не считали его молодымъ человкомъ сравнительно съ собою, и ужь онъ былъ особеннымъ человкомъ’.
И такъ, нужно не боле полугода, для того, чтобы исчерпать эту мудрость, И вся она заключается въ нмецкихъ и французскихъ книжкахъ, продаваемыхъ въ магазинахъ между Адмиралтейской площадью и Полицейскимъ мостомъ. Нкоторыя изъ нихъ, вроятно, найдутся и въ контор ‘Современника’.
Счастливые, трижды счастливые люди!
При подобныхъ свойствахъ и натурахъ, понятно, что жизнь должна имъ представляться въ саномъ розовомъ свт, или въ однихъ свтлыхъ краскахъ, безъ тней, какъ пишутъ свои картины китайцы. Нашъ романъ иметъ большое сходство съ такою картиною. Самый добродушный оптимизмъ господствуетъ въ немъ съ начала до конца, и вылился въ конц одной изъ главъ слдующею жаркою выходкою:
‘Я держу пари, что до послднихъ отдловъ этой главы Вра Павловна, Кирсановъ, Лопуховъ казались большинству публики героями, лицами высшей натуры, пожалуй даже лицами идеализированными, пожалуй даже лицами, невозможными въ дйствительности по слишкомъ высокому благородству. Нтъ, друзья мои, злые, дурные, жалкіе друзья мои, это не такъ вамъ представлялось: не они стоятъ слишкомъ высоко, а вы стоите слишкомъ низко. Вы видите теперь, что они стоятъ просто на земл, это оттого только казались они вамъ парящими въ облакахъ, что вы сидите въ преисподней трущоб. На той высот, на которой они стоятъ, должны стоять, могутъ стоятъ вс люди. Высшія натуры, за которыми не угнаться мн и вамъ, жалкіе друзья мои, высшія натуры не таковы. Я вамъ показалъ легкій абрисъ профиля одной изъ нихъ: не т черты, вы видите. А тмъ лицамъ, которыхъ я изображаю вполн, вы можете быть равными, если захотите поработать надъ своимъ развитіемъ. Кто ниже ихъ, тотъ низокъ. Поднимайтесь изъ вашей трущобы, друзья мои, поднимайтесь, это не такъ трудно, выходите на вольный блый свтъ, славно жить на немъ, и путь легокъ и заманчивъ, попробуйте!— развитіе, развитіе. Наблюдайте, думайте, читайте тхъ, которые говорятъ вамъ о чистомъ наслажденіи жизнью, о томъ, что человку можно быть добрымъ и счастливымъ. Читайте ихъ — ихъ книги радуютъ сердце, наблюдайте жизнь — наблюдать ее интересно, думайте — думать завлекательно. Только и всего. Жертвъ не требуется, лишеній не спрашивается — ихъ не нужно. Желаніе быть счастливыми — только, только это желаніе нужно. Для этого вы будете съ наслажденіемъ заботиться о своемъ развитіи, въ немъ счастіе. О, сколько наслажденій развитому человку! Даже то, что другой чувствуетъ какъ жертву, горе, онъ чувствуетъ, какъ удовлетвореніе себ, какъ наслажденіе, а для радостей какъ открыто, его сердце, и какъ много ихъ у него! Попробуйте — хорошо!’
Но вдь это ужасно, читатель. Я думаю, что тонкій холодъ ужаса долженъ прохватить каждаго живаго человка, когда онъ прочтетъ это приглашеніе къ счастью. Эта рчь звучитъ какимъ-то страннымъ, почти нечеловческимъ тономъ. Что это такое, утшеніе или насмшка?
Нтъ, это не утшеніе. Если человку довелось въ жизни принести великія жертвы, претерпть жестокія лишенія, то его не утшаютъ, говоря ему: жертвъ не требуется, лишеній не спрашивается — ихъ не нужно.
Если кому довелось испытать въ жизни глубокое горе, то для него не будетъ утшеніемъ, если ему скажутъ: то, что другой чувствуетъ какъ горе, человкъ развитой чувствуетъ какъ удовлетвореніе себ, какъ наслажденіе.
Если кого судьба загнала въ житейскія трущобы и онъ не можетъ выбиться изъ нихъ, несмотря на вс усилія, то его нельзя утшить, сказавши: поднимайтесь изъ вашей трущобы, это не такъ трудно.
Или можетъ быть это насмшка? Но кто же смется такимъ жестокимъ образомъ? Это же ршится такъ прямо похвалиться своимъ счастіемъ и тыкать имъ въ глаза людямъ страдающимъ? Если человкъ въ отчаяніи, если онъ видитъ, что дло цлой его жизни рушится, кто ршится подойти къ нему и сказать: ‘читайте вотъ эти книжки — они радуютъ сердце’? Если человкъ убитъ горемъ, если онъ потерялъ жену, друга, или лучшую свою надежду, кто вздумаетъ ему сказать: наблюдайте жизнь — наблюдать ее интересно? Если человкъ терпитъ жестокія лишенія и приноситъ жертвы, разв можно ему говорить: думайте — думать завлекательно?
Нтъ, это не насмшка и не утшеніе. Это простое, холодное, почти нечеловческое отрицаніе страданій. Мы, бдные простые смертные, мы заблуждаемся умомъ и увлекаемся сердцемъ, мы стремимся и падаемъ, желаемъ и не достигаемъ, для насъ все больно, все чувствительно, мы сомнваемся и вримъ, боимся и надемся, плачемъ и радуемся, и счастливъ у насъ тотъ, кто никогда не терялъ бодрости, не падалъ до конца духомъ, цли жизни такъ высоки и блага ея такъ прекрасны, что достиженіе ихъ, даже отчасти, вполн искупаетъ всякія страданія.
Но вотъ являются новые люди и говорятъ намъ: а вотъ мы не страдаемъ, ваши страданія просто не нужны, и мы умемъ избжать ихъ. Мы не колеблемся, не ошибаемся, путь жизни намъ легокъ: мы заране знаемъ, какъ нужно дйствовать и какія книжки читать. Хотите ли быть счастливыми? Попробуйте развиться и походить на насъ. Попробуйте — хорошо!
Что же вы скажете, читатель, на такое предложеніе? Не могу выразить, какимъ холодомъ оно повяло на меня въ первый разъ, когда я прочелъ его! Мн показалось, что отъ него долженъ напасть ужасъ на каждаго живаго человка, что всякій живой человкъ, ни минуты неколеблясь, отвчалъ бы: не нужно мн вашего счастья! На этотъ нечеловческій холодъ, на эту страшную пустоту, которую вы называете счастьемъ, на эту безошибочность и ничмъ не разрушаемое спокойствіе я ни за что не промняю моей бдной и трудной, но все же теплой и трепетной, наполненной жизнію жизни.
Постойте, скажетъ, можетъ быть, иной читатель. Не пугаете ли вы насъ призраками? Конечно, было бы жутко встртиться въ дйствительности съ лицами, до такой степени уклоняющимися отъ общихъ законовъ человческой природы. Конечно, странно чувствовать подл себя существо какъ будто другаго міра, другой планеты. Но вдь это выдумка, это романъ, разв можно поврить, что такіе люди существуютъ? Они, вроятно, не боле какъ фантазія автора.
На это я отвчу: прочитайте самый романъ, и вы убдитесь въ противномъ. Романъ, конечно, написанъ сказочно, написанъ для прославленія своихъ героевъ, которымъ все удается, но самая концепція характеровъ, проведенная до многихъ тонкихъ подробностей, очевидно, была бы невозможна, если бы не было въ дйствительности чего нибудь соотвтствующаго.
Нельзя говорить съ такой твердостію и ясностію о предметахъ несуществующихъ и только сочиненныхъ. Кром того, прямыя заявленія романа о существованіи новыхъ людей не возможно подвергать никакому сомннію. Наконецъ, самый сильный доводъ, по моему мннію, тотъ, что выдумать такихъ людей невозможно, они слишкомъ необыкновенны, слишкомъ особенны, чтобы прійти на мысль тому, кто ихъ не видалъ.
И такъ, эти новые люди существуютъ. Нмецкіе физіологи дйствительно ошиблись въ своихъ характеристикахъ, есть человческій типъ, который не подходитъ подъ то, что до сихъ поръ называлось человкомъ. Онъ явился недавно, явился на нашей земл, и можетъ быть нмцамъ и французамъ никогда не видать у себя такихъ людей, хотя эти люди и воспитываются на нмецкихъ и французскихъ книжкахъ. Дло не въ книжкахъ, а въ крови. Разв не слышна въ этомъ тип частица русской силы? А вотъ еще одна черта, выставленная въ роман, которая поражаетъ своею особенностію.
‘Каждый изъ нихъ человкъ безукоризненной честности, такой, что не приходитъ въ голову вопросъ: можно ли положиться на этого человка во всемъ безусловно? Это ясно, какъ то, что онъ дышетъ грудью: пока дышетъ эта грудь, она горяча и неизмнна — смло кладите на нее свою голову, на ней можно отдохнуть’.
Горяча сказано напрасно, но неизмнна — дйствительно. Дло въ томъ, что для этихъ людей соблазна не существуетъ, у нихъ никогда не бываетъ сильныхъ желаній, которыя бы могли покачнуть ихъ въ сторону, имъ никогда не приходится одерживать побды надъ собою, они такъ отвлеченны, такъ аскетичны, что честность, простая честность уже ровно ничего имъ не стоитъ. Они, дйствительно, надъ нею и не задумываются. Не всегда это такъ и бываетъ, и остается, но бываетъ.
Вообще, это типъ, очевидно, скудный и сухой. Несмотря на то, повторяю, въ немъ есть нкоторая сила. Нтъ въ немъ человческой теплоты, нтъ полноты человческихъ чувствъ, недостаетъ нервовъ и крови, но все-таки, это крпкіе организмы. Я жестоко бы затруднился, если бы вздумалъ не только указать, но и объяснить это удивительное явленіе. Физіологъ сказалъ бы, что оно представляетъ очевидную остановку развитія, глубокое нарушеніе равновсія въ духовномъ организм. Гд искать источниковъ такого нерадостнаго и поразительнаго уклоненія отъ нормы? Можетъ быть, причина его лежитъ вообще въ томъ холод, который бываетъ свойственъ русской натур, можетъ быть, оно зависитъ отъ вліянія Петербурга, который самъ, очевидно, есть произведеніе этого холода, можетъ быть, въ немъ отзывается та глубокая и странная оторванность отъ исторіи, отъ временной жизни, которая даетъ такой необычайный характеръ нашему историческому росту.
Во всякомъ случа, мы имемъ передъ собою крайнія грани этого неправильнаго развитія, по крайней мр грани, получившіяся въ извстномъ направленіи этого развитія. ‘Что длать?’ изображаетъ намъ, съ большой подробностью, душевное настроеніе новыхъ людей. Въ этомъ роман много пищи для анализа, и я въ своемъ разбор далеко не имю притязанія на полноту.— Складъ ума этихъ нестрадающихъ людей, ихъ взаимныя отношенія, ихъ женщины, ихъ манеры — все явственно выступаетъ въ роман, несмотря на отсутствіе художественнаго умнья.
Подумать, слдовательно, есть о чемъ. Безъ сомннія, новый типъ долго будетъ отзываться въ нашей жизни, мняя только формы, по въ сущности оставаясь тмъ же. Будемъ же его изслдовать.
Мы видли, что новые люди не страдаютъ. Какъ ни завидно, повидимому, такое ихъ свойство, очевидно, однако же, его еще мало для того, чтобы назвать кого нибудь счастливымъ. Чтобы быть счастливымъ, нужно чего нибудь желать, что ни будь любить, на что нибудь надяться. Въ этомъ главное условіе счастья, а не въ отсутствіи страданій. Когда человкъ видитъ передъ собою высокія дли и надежды, тогда онъ готовъ согласиться и на страданія, и на возможность бдъ и несчастій, лишь бы въ то же время была возможность достигнуть этихъ цлей и исполнить эти надежды. И такъ, что же любятъ новые люди, чего они желаютъ, на что надются? Въ чемъ ихъ положительный идеалъ? Въ чемъ сущность ихъ счастья?
Романъ подробно объясняетъ все это, и я постараюсь изложить его отвтъ въ слдующей стать.
Поздн. примч. ‘Счастливые люди’ были написаны для Эпохи, но . М. Достоевскій не ршился напечатать эту статью, и только года черезъ два посл написанія она явилась въ Библіотек для Чтенія, которую издавалъ тогда П. Д. Боборыкинъ. Продолженія, т. е. второй и послдней статьи, въ которой предполагалось анализировать радости фаланстера, вовсе не было написано.
Здсь, по порядку, должны бы слдовать остальныя три письма Н. Косицы, два изъ нихъ помщены въ книг: Критическія статьи объ И. С. Тургенев и Н. Толстомъ (стр. 87—122), а послднее — Вздохъ на гроб Карамзина — напечатано въ октябрской книг Зари 1870 года. Отъ предъидущихъ эти три письма отдлены промежуткомъ пяти или шести лтъ и потому принадлежатъ уже не къ тому времени, которое обнимаетъ настоящая книга.