Еще о петербургской литературе, Страхов Николай Николаевич, Год: 1861 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 20 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

<Н. Н. Страхов>

ЕЩЕ О ПЕТЕРБУРГСКОЙ ЛИТЕРАТУР

письмо къ редактору ‘Времени’ по поводу двухъ современныхъ статей

‘Время’, No 6, 1861

Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/vremja/1861/JUNE/peterlit.htm

Не врь, не врь себ мечтатель молодой!
Лермонтовъ.

______

Кто не согласится, что въ настоящее время литература у насъ процвтаетъ особенно пышно и пушисто? Старые журналы не только сохраняютъ свои прежнiя достоинства, но становятся лучше, въ ‘Библiотек для Чтенiя’ перестали являться статьи, неудобныя для чтенiя, по причин крайняго недоумнiя и неудовольствiя, возбуждаемаго ими въ читателяхъ, ‘Русскiй Встникъ’ издаетъ свою животрепещущую Современную Лтопись еженедльно и прилагаетъ къ ней ежемсячно свой журналъ, по прежнему ученый и серьёзный. И такъ дале. Но сверхъ того, въ ныншнемъ году выходятъ новые журналы, которые не хуже старыхъ, напримръ ваше ‘Время’, ‘Основа’ и пр. Притомъ книжная дятельность, вн журналовъ, не перестаетъ возрастать.

Однимъ словомъ, никогда еще на Святой Руси столько не писалось и не читалось какъ въ настоящую минуту. Повидимому везд широкое пишущее движенiе… Но вы уже знаете, какiя мрачныя и безотрадныя мысли овладваютъ мною при взгляд на Русскую Словесность.

Меня неотступно преслдуетъ и часто давитъ, какъ кошмаръ, призракъ брамбеусовщины, ужасный призракъ пустого броженiя, шумнаго, но безплоднаго словоизверженiя, пестраго, но безобразнаго хаоса словъ и мыслей. Въ такихъ случаяхъ я напрягаю вс силы своего соображенiя, для того, чтобы открыть какiя нибудь руководящiя нити, какiе нибудь проблески и уловить что нибудь опредленное въ нашей текущей литератур.

Въ послднее время, въ прекрасномъ мсяц ма появились дв статьи, которыя сильно возбудили мое утомленное и недовольное вниманiе, и о нихъ-то я желаю теперь побесдовать съ вами. Одна изъ нихъ есть статья г. Д. Писарева въ ‘Русскомъ Слов’, подъ названiемъ Схоластики XIX вка, другая — статья г. Н. Чернышевскаго въ ‘Современник’ подъ заглавiемъ О причинахъ паденiя Рима.

Статьи эти показались мн сущею находкою, и давно я не былъ такъ доволенъ. Въ самомъ дл он принадлежатъ къ тмъ наивнымъ и вообще рзкимъ явленiямъ, въ которыхъ извстныя мннiя и направленiя высказываются прямо, съ такою смлостiю и беззастнчивостiю, какъ будто кругомъ никого и ничего нтъ. Он похожи на т откровенныя рчи, которыя иногда произносятся во сн и которыхъ спящiй никакъ не произнесъ бы въ присутствiи другихъ въ состоянiи бднiя. Серьёзно — я готовъ былъ вообразить, что въ нашей литератур кое-гд царитъ сонъ, и что во сн она выдаетъ свои тайны.

Подслушавъ этотъ сонный говоръ, я пришолъ однако въ большое затрудненiе. Вообще замчу, что питая сильное желанiе принять участiе въ нашемъ литературномъ движенiи, я большею частiю бываю останавливаемъ непреодолимыми трудностями. Въ настоящемъ случа дло вотъ въ чемъ:

Судить объ этихъ статьяхъ, то есть оцнить ихъ достоинство — чрезвычайно легко. Еслибы я сталъ на точку зрнiя судьи, еслибы я, напримръ, могъ писать съ такимъ авторитетомъ, съ какимъ пишетъ ‘Русскiй Встникъ’, то я повторилъ бы слова ученаго журнала и сказалъ бы, что статья г. Чернышевскаго есть совершенная дичь, а къ г. Писареву я примнилъ бы то, что ‘Русскiй Встникъ’ говорилъ г. Антоновичу, то есть, что онъ и понятiя не иметъ о томъ, что значитъ мыслить. Такой приговоръ, ршительный и опредленный, былъ бы вполн справедливъ. Но дло не такъ легко ршается. Къ величайшему сожалнiю этотъ справедливый приговоръ былъ бы совершенно безполезенъ. Онъ не убдилъ бы ни г. Писарева, ни г. Чернышевскаго, и даже ни мало не помшалъ бы душевному удовольствiю, съ которымъ конечно очень многiе прочтутъ ихъ статьи.

Повидимому слдуетъ поступать иначе, именно нужно опровергнуть эти статьи, нужно разрушить ихъ положенiя и выводы. Но, — и здсь страшное затрудненiе. Приглядвшись немного, легко видть, что опровергать статьи — не стоитъ. Судите сами.

Статья г. Чернышевскаго, ни больше, ни меньше, какъ отрицаетъ исторiю, потомучто эта статья отрицаетъ смыслъ величайшаго событiя, какое только было въ исторiи, именно: паденiя древняго мiра и зарожденiя новаго мiра.

Статья г. Писарева, ни больше, ни меньше, какъ отрицаетъ философiю, то есть вычеркиваетъ изъ области человческихъ интересовъ величайшiе подвиги человческаго ума.

Вы видите, что предметы, выбранные нашими писателями, не маловажны, наши писатели, какъ видно, любятъ говорить о возвышенныхъ предметахъ. Но, поэтому самому, не было ли бы совершенно смшно и по донъ-кихотски — защищать отъ г. Писарева философiю, а отъ г. Чернышевскаго исторiю? Какое дло философiи до г. Писарева, а исторiи до г. Чернышевскаго? Пусть для нихъ, и вроятно для множества другихъ, исторiя и философiя не существуютъ и кажутся пустяками, гораздо плачевне то обстоятельство, что мы-то сами и съ г. Писаревымъ, и съ г. Чернышевскимъ, едва ли существуемъ для исторiи и для философiи. Исторiя и пишется, и совершается тамъ гд-то далеко, вн предловъ, въ которыхъ мы существуемъ, и философiя движется тоже тамъ гд-то, вн нашей дйствительности. До нихъ добраться трудно, и къ нимъ статьи гг. Чернышевскаго и Писарева не относятся. Эти статьи всецло принадлежатъ другой области, именно представляютъ опыты того чистйшаго искуства для искуства, которое часто одно и называется Русской Литературой.

Замчаете ли вы, какъ я крпко держусь за дйствительность? Я надюсь, вы вполн оцните мои усилiя и согласитесь, что это очень трудно. Я ни какъ не поддаюсь соблазну и не хочу брать на себя фантастическiй подвигъ — защищать исторiю и философiю, я не увлекаюсь примромъ этихъ двухъ писателей, которые оба пресерьёзно стараются разрушить — одинъ исторiю, а другой — философiю.

Среди хаоса и мрака нашей литературы, я всячески стараюсь отыскать хоть маленькiй клочокъ твердой почвы, на которомъ бы можно было крпко держаться.

И такъ беру дло съ надлежащей его стороны.

Если для разсматриваемыхъ статей судъ безполезенъ, а опроверженiя они не стоятъ, то однакоже я усплъ убдиться, что он стоятъ вниманiя.

Существуетъ у насъ не исторiя и философiя, но все-таки существуетъ нкоторый процессъ, нкоторое движенiе, именуемое Русской Литературой. Въ этомъ процесс статьи гг. Писарева и Чернышевскаго имютъ свое опредленное значенiе. Я тотчасъ вижу, что он не суть одинокiя явленiя, но чт тысячи нитей соединяютъ ихъ со множествомъ другихъ статей и этихъ и другихъ писателей, я хорошо знаю, что статьи эти читаются и будутъ читаться съ великимъ удовольствiемъ множествомъ нашихъ читателей.

Что же это за явленiе, что за процессъ? Гд его источники и какiя главныя черты?

Изслдованiю такого вопроса я придаю нкоторую важность. Во взгляд на него я, извольте замтить, очень расхожусь съ ‘Русскимъ Встникомъ’. По мннiю этого журнала такiя явленiя, какъ статьи гг. Чернышевскаго, Антоновича, Писарева и подобныя, происходятъ отъ того, что мы, какъ ‘общество порожнее, лишонное собственныхъ интересовъ, не имющее своей мысли, не жившее умственно, безхарактерное и слабое, способны только заметать къ себ чужой соръ и щеголять въ чужихъ обноскахъ‘. По моему же убжденiю, во всхъ этихъ произведенiяхъ не одинъ только чужой соръ и чужiе обноски, но есть очень много своего, родного, самостоятельнаго. Изъ этого разнорчiя вы можете убдиться, что я чувствую несравненно бльшую нжность къ Русской Литератур, чмъ ‘Русскiй Встникъ’. Нтъ, мы не всегда похожи на дикарей, какъ ни попало нацпляющихъ на свое дикое тло европейскiе обноски, нтъ, хотя отчасти, хотя слегка, но мы дйствительно европеимся, принимаемъ цивилизацiю въ нашу плоть и кровь. На нашей родимой почв не одинъ чужой соръ, но изъ чужихъ европейскихъ смянъ растутъ и разцвтаютъ настоящiя, живыя растенiя. Цивилизацiя существуетъ у насъ, положимъ, въ вид лопушниковъ и репейниковъ, но все-таки не въ вид мусора.

И въ настоящемъ случа, вглядываясь въ два цвтка современной нашей словесности, я нахожу у нихъ вполн русскiя формы, русскiй цвтъ и запахъ. Вы видите слдовательно, что ими можно и должно интересоваться, и вы видите въ какомъ смысл. Такъ ботаникъ изслдуетъ каждую травку и энтомологъ не пренебрегаетъ мелкими букашками. Изучать же произведенiе духа конечно несравненно поучительне, чмъ изслдовать сорныя травы, гадовъ и наскомыхъ отечественной почвы.

Начнемъ же. Въ статьяхъ, о которыхъ мы говоримъ, рзко бросается въ глаза черта, по которой они сходны со многими статьями такого рода, именно: отрицанiе авторитетовъ. Если г. Чернышевскiй отвергаетъ исторiю, а г. Писаревъ философiю, то они отвергаютъ ихъ именно какъ авторитетъ, т. е. какъ нчто, стоящее выше ихъ, и требующее себ отъ нихъ уваженiя и подчиненiя. Вотъ, напримръ, какъ г. Писаревъ ратуетъ противъ философiи:

‘Ополчаться всми силами противъ отвлеченности мы имемъ полное право — во имя того здороваго принципа, который, постепенно проникая въ общественное сознанiе, нечувствительно сглаживаетъ грани сословiй и разбиваетъ хаотическую замкнутость и исключительность. Умственный аристократизмъ — явленiе опасное именно потому, что онъ дйствуетъ незамтно и не высказывается въ рзкихъ формахъ. Монополiя знанiй и гуманнаго развитiя представляетъ конечно одну изъ самыхъ вредныхъ монополiй. Что за искуство, котораго произведенiями могутъ наслаждаться только немногiе спецiалисты? Вдь надо же помнить, что не люди существуютъ для науки и искуства, а что наука и искуство вытекли изъ естественной потребности человка наслаждаться жизнiю и украшать ее всевозможными средствами. Если наука и искуство мшаютъ жить, если они разъединяютъ людей, такъ и Богъ съ ними, мы ихъ знать не хотимъ, но это не правда, истинная наука ведетъ къ осязательному знанiю, а то, что осязательно, что можно разсмотрть глазами и ощупать руками, то пойметъ и десятилтнiй мальчикъ, и простой мужикъ, и свтскiй человкъ, и ученый спецiалистъ’.

Видите ли какъ это ясно и мило? Г. Писаревъ опасается умственнаго аристократизма, конечно онъ не думаетъ, что философы станутъ притстнять другихъ людей и тиранствовать надъ ними, ему досадно только то, что они возбуждаютъ къ себ уваженiе своимъ глубокомыслiемъ. Вы видите, что бороться и спорить тутъ не съ чмъ, и не для чего, нужно просто только воспользоваться этими рчами въ просонкахъ для точнйшей характеристики текущей литературы.

Что рчи характерныя, въ этомъ нтъ сомннiя. Для ясности я долженъ поговорить здсь объ авторитетахъ вообще и, скрпя сердце, ршаюсь на это, такъ какъ предметъ труденъ въ высочайшей степени. Авторитеты, въ томъ смысл, какъ я ихъ разумю, вообще раздляются на общiе и частные. Напримръ, общiй авторитетъ — поэзiя, частный авторитетъ — Пушкинъ, общiй авторитетъ — критика, частный авторитетъ — Блинскiй и т. д. Теперь замтьте, что одна изъ отличительныхъ чертъ настоящей литературы есть именно отрицанiе общихъ авторитетовъ. Напримръ отвергается не просто Пушкинъ, или другой поэтъ, а отвергается поэзiя вообще, отвергается не просто Гегель, а философiя вообще, отвергается не просто Гизо, а вся исторiя и т. д. Разница между такимъ отрицанiемъ общаго авторитета и отрицанiемъ какого нибудь частнаго авторитета чрезвычайно большая. Частный авторитетъ всегда отвергается не иначе, какъ во имя общаго, такъ-что общiй становится отъ этого только выше и крпче. Такъ человкъ съ развитымъ эстетическимъ вкусомъ не признаетъ многаго, чмъ восхищается толпа, но тмъ выше цнитъ то, что признаетъ. Если онъ приходитъ къ убжденiю, что авторитетъ, который онъ признавалъ, есть авторитетъ фальшивый, то это отрицанiе есть только очищенiе, возвышенiе его понятiя о красот, и совершается во имя этаго боле чистаго и высокаго пониманiя. Такъ точно философъ отвергается во имя философiи, историкъ во имя исторiи, поэтъ во имя поэзiи. Вотъ почему отрицанiе частныхъ авторитетовъ есть всегда успхъ, вотъ почему оно возбуждаетъ къ себ такое горячее сочувствiе. Мы радуемся каждый разъ, когда падаетъ фальшивый авторитетъ, потомучто уврены, что онъ заслоняетъ намъ общiй, и что, съ паденiемъ его, намъ будутъ доступны свтъ и теплота истинныхъ авторитетовъ.

Но у насъ, въ литератур, дло идетъ совершенно на оборотъ. Частный авторитетъ не признается потому, что отвергается общiй. Такъ, въ безчисленныхъ толкахъ о Пушкин, обнаружилось наконецъ вполн ясно, что онъ отвергается только потому, что не признается самая поэзiя, что отвергается поэзiя вообще. Если поэзiя вздоръ, то разумется и Пушкинъ вздоръ. Такъ точно историковъ и философовъ не признаютъ потому, что отвергаютъ исторiю и философiю.

Отрицанiе общихъ авторитетовъ! Какое мрачное и жестокое дло! Оно разрушаетъ въ самомъ корн величайшее счастiе нашей человческой жизни. Въ самомъ дл, если чмъ красна и тепла наша жизнь, то разв не тмъ, что мы вруемъ въ общiе авторитеты, въ добро, въ истину, въ красоту? Если бы я не понималъ ни философiи, ни исторiи, ни поэзiи, то не отрадно ли мн все-таки думать, что есть на свт настоящая философiя, что совершается вокругъ меня исторiя, что существуетъ чистая поэзiя? Благоговть передъ ними и стараться понять ихъ, есть уже великое счастiе. А безъ этой вры, безъ вры въ людей счастiе невозможно. Только при ней мы можемъ ясно судить, тепло чувствовать и твердо дйствовать, — отвергать ложь во имя правды, казнить безвкусiе во имя вкуса, презирать ничтожество во имя величiя.

Но что же это? я увлекся и даже сбился съ надлежащаго моего тона. Не подумайте, сдлайте милость, чтобы я хотлъ, даже намекомъ, упрекнуть кого нибудь въ отрицанiи такихъ авторитетовъ, какъ напримръ добро. Но, что касается до красоты, то она у насъ уже погибла безвозвратно, даже истина, какъ вы отчасти видли, а дальше еще больше убдитесь, уже не нравится г. Писареву. Сейчасъ я подробно объясню вамъ, въ чемъ дло, и вы увидите, что все это невинно и простодушно въ высочайшей степени.

Начали мы съ отрицанiя частныхъ авторитетовъ, и сначала дло шло самымъ правильнымъ образомъ, то есть отрицалось частное во имя общаго. Постепенно мы становились все смле и смле и, наконецъ, дошли до смлости, которой примра, я вполн увренъ, не было въ лтописяхъ мiра. То есть я не думаю, чтобы въ какомъ нибудь обществ, въ книгахъ, написанныхъ для образованнаго класса, такъ часто и такъ развязно были осыпаемы бранью великiе люди и великiя дла всякаго рода, какъ у насъ. Я готовъ пари держать, что въ настоящую минуту нтъ литературы, въ которой бы такъ часто употреблялись бранныя слова — напримръ вздоръ, нелпость, дичь и пр. (г. Антоновичъ недовольный этими словами, пробуетъ ввести еще новые — чепуха, ерунда и пр.). Въ поток брани все сравнялось и мы стали за панибрата обращаться съ какими угодно лицами, съ какими угодно предметами. Я помню яростныя, и наивныя, въ своей ярости, выходки противъ Цицерона, Горацiя, Корнеля, Расина, Шиллера и пр., не говоря уже объ отечественныхъ писателяхъ, и о множеств другихъ людей и другихъ предметовъ.

Разумется, общiе авторитеты уже не могли служить основанiемъ такихъ игривыхъ сужденiй, и такимъ образомъ мало по малу открылось, что общiе авторитеты были употребляемы только по привычк, почти безсознательно, для низверженiя частныхъ, но что корень всего событiя, истинная его причина скрывается глубже и совершенно въ другомъ мст.

Эта причина, этотъ корень, — я убжденъ, милостивый государь, что я открылъ его и позволяю себ гордиться открытiемъ столь важнымъ въ исторiи современной отечественной словесности, — состоитъ въ томъ, что наши литераторы заразились сильною наклонностью мыслить самостоятельно, вполн самобытно. Такое явленiе, поврьте, радуетъ меня на сколько слдуетъ, но на столько же, на сколько слдуетъ, и печалитъ. Нтъ ничего пагубне, какъ легкомысленное доврiе къ собственной логик. Все больше и больше является людей, которые не хотятъ учиться у другихъ, не хотятъ быть ни къ чему внимательными, не могутъ ни понять, ни оцнить чужое мннiе, а предаются только уединеннымъ, собственнымъ мыслямъ. Они начинаютъ разсуждать сначала, какъ будто до нихъ еще никто не жилъ и не разсуждалъ, или какъ будто вс кто ни жилъ, не умли разсуждать. Они блуждаютъ, какъ въ потьмахъ, потомучто они совершенно слпы для свта чужихъ мыслей, за то свтъ, которымъ горитъ ихъ собственная мысль, какъ бы ничтоженъ он ни былъ, кажется имъ единственно яркимъ и блистательнымъ. Имъ кажется, что весь мiръ покрытъ глубокой ночью, и что они — свтляки, блуждающiе среди этой тьмы. Точне я обозначаю это выраженiемъ — тираннiя собственныхъ мыслей. Человкъ въ этихъ случаяхъ не самъ владетъ своею мыслью, но, на оборотъ, мысль имъ владетъ. Хорошо, если мысль великая: — тогда и явленiе будетъ великое, но вдь извстно, что мы большею частiю люди маленькiе, слдовательно явленiя необходимо будутъ жалкiя и ничтожныя.

Не видя другого свта, кром собственнаго, они не заботятся о томъ, чтобы воспламенить его также ярко, какъ у другихъ, они не заботятся о глубин своихъ мыслей, и потому всякая мыслёнка, рожденная собственнымъ ихъ чревомъ, помыкаетъ ими, какъ тряпкою. Жалкое состоянiе! Человкъ, руководимый жизнью, видитъ вокругъ себя свтъ, онъ не легко ршается быть самостоятельнымъ, но, если ршается, то не попадетъ въ просакъ и сдлаетъ нчто прочное, человкъ же, который видитъ свтъ только въ себ, можетъ каждую минуту воображать, что сдлаетъ великiя открытiя, и однакоже цлую жизнь провозиться съ какими нибудь плохими софизмами собственнаго изобртенiя.

И вотъ насъ все больше и больше задаютъ наши самобытныя русскiя разсужденiя, отъ нихъ-то и проистекаетъ отрицанiе общихъ авторитетовъ, потомучто авторитетъ, какъ я уже сказалъ, требуетъ уваженiя и подчиненiя, и слдовательно мшаетъ раздолью самобытности.

Такъ, напримръ, исторiя очевидно сильно мшаетъ г. Чернышевскому. Вотъ, что онъ говоритъ:

‘На этомъ способ разсужденiя (т. е. на историческомъ способ), опираются разныя вздорныя мечтанiя и объ ныншнихъ длахъ. Если бы толковали только о древней Римской имперiи, мало было бы намъ огорченiя и вреда. Но бда въ томъ, что точно также трактуютъ о вопросахъ, важныхъ для ныншней практической жизни народовъ, въ особенности народовъ полуварварскихъ’.

Точно такъ г. Писаревъ жалуется на то, что русская литература встрчаетъ помху въ общихъ авторитетахъ и совтуетъ ей быть смле.

‘Къ большей части вопросовъ жизни, науки или искуства, говоритъ онъ, наша литература относится какъ-то нершительно, какъ-то вполовину, оглядываясь по сторонамъ, боясь колыхнуть авторитетъ, боясь оскорбить исторiю, эти оглядки, эти опасенiя часто имютъ мсто въ такомъ дл, въ которомъ можно смло положиться на голосъ здраваго смысла, въ которомъ можно даже отдаться внушенiю непосредственнаго чувства’.

И такъ вы видите, общiе авторитеты отвергаются во имя собственныхъ разсужденiй или даже внушенiй собственнаго чувства.

Что же это за разсужденiя и за внушенiя? Что возникаетъ въ глубин нашихъ умовъ, довряющихся собственному свту? Постараюсь характеризовать эти мысли, при чемъ, прошу васъ замтить, я ни мало не уклонюсь отъ главной своей мысли, то есть, я намренъ не опровергать ихъ, а только излагать, не разрушать ихъ, а напротивъ вникать въ нихъ и описывать ихъ.

Г. Чернышевскiй начинаетъ съ того, что объявляетъ исторiю очень скучнымъ дломъ. Намреваясь писать о величайшемъ переворот, какой только былъ въ мiр, онъ говоритъ, что это предметъ сухой и скучный, передъ которымъ суэзскiй каналъ и зундская пошлина — сюжеты занимательные. Слдовательно, чт же можетъ быть еще скучне?

Сейчасъ вы и видите, что г. Чернышевскiй не придаетъ этому перевороту того глубокаго смысла, который мы привыкли придавать ему. Въ паденiи древняго мiра мы привыкли видть самое важное историческое событiе. Если кто знаетъ исторiю только по слуху, то онъ все-таки воображаетъ, что нужно много учиться и думать для того, чтобы вполн понять, что и какъ здсь произошло, понять, что это была за жизнь, древняя жизнь, которая упала, и въ чемъ состоитъ новая жизнь, которая началась. Но по мннiю г. Чернышевскаго все это такъ просто, что тутъ не приходится и думать, да скучно и говорить. Римъ палъ просто отъ варваровъ, единственно и исключительно отъ варваровъ.

Варваровъ было тогда ужасно много. Отъ Амура до Рейна, пишетъ г. Чернышевскiй, все безмрное пространство было занято воинственными дикарями. Догадливый читатель тотчасъ смекнетъ — жаль, что этого не договорилъ г. Чернышевскiй, что — варваровъ, пожалуй, было гораздо больше, чмъ жителей въ Римской имперiи.

Но кром того, это были прежестокiе варвары. Вотъ какъ ихъ описываетъ г. Чернышевскiй:

‘Варваръ рзалъ людей такъ, какъ школьники бьютъ мухъ, безъ всякой надобности, просто отъ скуки. Ему не нужно было уклоняться съ пути, который онъ признавалъ справедливымъ, у него не было ни колебанiй, ни опасенiй, не было того непрiятнаго чувства, которое отталкиваетъ человка отъ дурного дла, и для преодолнiя котораго, нужны особенныя, довольно сильныя побужденiя, нтъ, онъ не длалъ ничего дурного, когда рзалъ и грабилъ. Онъ длалъ это съ тмъ чувствомъ, съ какимъ мы выпиваемъ рюмку вина, или садимся играть въ преферансъ’.

Ужасно, не правда ли? Ну можно ли было Римской имперiи справиться съ такими варварами? И вотъ они терзали, терзали и, наконецъ, совсмъ разрушили прекрасную имперiю. Какой печальный и страшный случай! Даже самъ г. Чернышевскiй, не смотря на свою смлость и ршительность, при мысли о такомъ разрушенiи древняго мiра, впадаетъ въ элегическое настроенiе духа и повторяетъ прекрасные стихи:

Сколькихъ добрыхъ жизнь поблекла,

Сколькихъ низкихъ рокъ щадитъ!

Нтъ великаго Патрокла,

Живъ презрительный Тирситъ!

Но истина всего дороже, и потому онъ, не обинуясь, высказалъ свое ршительное мннiе:

‘Чмъ же былъ убитъ древнiй мiръ? Мы прямо говоримъ: исключительно волненiемъ, которое овладло всми кочевыми племенами отъ Рейна до Амура. Тутъ было ни больше, ни меньше, какъ погибель страны отъ наводненiя. Никакой внутренней необходимости смерти не было. Напротивъ жизнь была свжа, прогрессъ безостановоченъ. Погибель Римской имперiи такая же геологическая катастрофа, какъ погибель Геркулана и Помпеи’.

Вы видите, что настоящее возраженiе противъ этого мннiя, — именно то, что съ нимъ невозможно спорить. У кого же въ самомъ дл достанетъ наивности приводить, по этому случаю, г. Чернышевскому доказательства внутреннаго разложенiя древняго мiра, ссылаться на свидтельства самыхъ древнихъ писателей, и вообще припоминать и разъяснять какiя нибудь черты этого страшнаго времени? Время было дйствительно страшное, такой тоски, такого отчаянiя и сомннiя, такого упадка душевныхъ силъ, еще никогда не испытывалъ человкъ. Время странное и страшно любопытное, и глубоко поучительное… Но увы! Все наше горе въ томъ, что дло-то у насъ идетъ совсмъ не объ этомъ времени, а только о г. Чернышевскомъ. Прекрасно было бы, если бы г. Чернышевскiй сталъ изучать это время и сталъ говорить о немъ съ читателями. Но это благополучiе очень далеко отъ насъ. Теперь же г. Чернышевскiй вздумалъ только сообщить публик одну изъ своихъ собственныхъ мыслей, и передъ этою мыслью, Римъ со своею исторiею долженъ былъ посторониться и изчезнуть безвозвратно. Въ этомъ весь смыслъ, все значенiе и содержанiе статьи.

Какая же эта мысль? Г. Чернышевскiй разсуждаетъ абсолютно и именно слдующимъ образомъ: внутреннихъ причинъ паденiя Рима не было, потомучто вообще внутреннихъ причинъ никакихъ не можетъ быть.

‘Говорятъ: ‘римскiй мiръ истощилъ свои жизненныя силы’. Что же, разв люди, его составляющiе, утратили человческую натуру? разв они перестали родиться имющими человческiй умъ и человческiя наклонности? или разв, по какому-то особенному случаю, вс люди въ Римской имперiи раждались идiотами? Что за вздоръ! пока общество состоитъ изъ людей, оно иметъ въ себ вс свойства человческой натуры. Отживаетъ свою жизнь организмъ отдльнаго человка, но, съ каждымъ вновь родившимся человкомъ, является новый организмъ съ новыми свжими силами, и при каждой смн поколнiй возобновляются силы народа’.

‘Какъ же это общественныя силы могутъ истощаться? Какъ можетъ уменьшаться въ обществ свжесть и молодость, пока родятся люди?’.

Не правда ли, что подобныя рчи — драгоцнная находка? Не правъ ли я былъ, говоря, что это сонныя рчи, въ которыхъ проговаривается русская литература, и которыя нужно тщательно замчать. Всмотритесь, какая въ нихъ двственная самобытность! Какая наивная и соблазнительная ясность, возможная только при глубочайшемъ непониманiи предмета! Исторiя, какъ вы видите, разрушается до корня. Если жизнь одного поколнiя не входитъ, не воплощается въ жизнь другого, то исторiя — чистый вздоръ. По мннiю г. Чернышевскаго, каждый новый человкъ какъ будто начинаетъ исторiю сначала, каждый можетъ взять отъ предковъ только то, что самъ вздумаетъ, и г. Чернышевскiй наивно увренъ, что, отъ начала мiра, каждый юноша чувствовалъ себя такъ раздольно и свободно, и былъ связанъ со своими предками на столько, на сколько хотлъ.

Увы! Г. Чернышевскiй можетъ быть правъ, только совсмъ не въ томъ, въ чемъ онъ думаетъ. Мн кажется, въ его мннiяхъ только простодушнйшимъ образомъ выразилось то положенiе, въ которомъ чувствуетъ себя самъ г. Чернышевскiй. Да, онъ, какъ видно, свободенъ, онъ ни чмъ не связанъ, ни съ древнимъ Римомъ, ни съ чмъ нибудь другимъ въ исторiи. И едва ли не находятся въ подобномъ положенiи многiе изъ нашихъ русскихъ умовъ и изъ нашихъ русскихъ писателей. Многiе изъ насъ, очень многiе обитаютъ въ свтлой области облаковъ, а не на твердой почв исторiи. Скажу больше, кто изъ насъ не чувствуетъ, что онъ боле или мене не чуждъ этому положенiю, что почва скользитъ у него подъ ногами?

Но это положенiе, въ которое мы приведены все-таки нашей исторiей есть положенiе бдственное и печальное. Носиться въ туман одинокимъ и оторваннымъ, заключая весь свой мiръ въ себ, и не чувствовать вокругъ себя свтлаго и кипучаго моря родной исторiи — грустно въ высочайшей степени. Есть жизнь гораздо лучше, когда каждый новый человкъ не отрывается отъ почвы, когда онъ вступаетъ въ ту жизнь, которою живетъ цлый его народъ, и въ тотъ перiодъ этой жизни, въ какомъ онъ засталъ ея исторiю. Объяснять г. Чернышевскому, въ чемъ состоитъ жизнь, о которой я говорю, я не стану. Я хотлъ только сказать, что хорошо только то общество, въ которомъ сильна и свжа эта общая историческая жизнь, въ которомъ каждый членъ чувствуетъ подъ собою эту почву, этотъ родной авторитетъ. Напротивъ, жалко и ничтожно то общество, въ которомъ этого авторитета нтъ, въ которомъ каждый членъ цлую жизнь носится и нянчится съ одними собственными мыслями.

Перейдемъ теперь къ г. Писареву. Множество родственныхъ чертъ ставятъ его статью въ одинъ разрядъ со статьею г. Чернышевскаго. Если г. Писаревъ уничтожаетъ философiю, то вовсе не потому, чтобы онъ зналъ философiю и нашелъ бы въ ней что нибудь дурное. И здсь, къ несчастiю, дло идетъ не о философiи, а только о г. Писарев, онъ отрицаетъ философiю точно также, какъ г. Чернышевскiй исторiю, то есть, во имя нкоторой мысли, до которой онъ собственнымъ умомъ дошолъ. Г. Писаревъ, какъ оказывается, очень хлопочетъ о всеобщемъ благополучiи, и вотъ какiя его идеи:

‘Хорошая доза скептицизма всегда врне пронесетъ васъ между разными подводными камнями жизни и литературы. Эгоистическiя убжденiя, положенныя на подкладку мягкой и добродушной натуры, сдлаютъ васъ счастливымъ человкомъ, не тяжолымъ для другихъ и прiятнымъ для самого себя. Жизненныя передлки достанутся легко, разочарованiе будетъ невозможно, потомучто не будетъ очарованiя, паденiя будутъ легкiя, потомучто вы не будете взбираться на недосягаемую высоту идеала, жизнь будетъ не трудомъ, а наслажденiемъ, занимательною книгою, въ которой каждая страница отличается отъ предыдущей и представляетъ свой оригинальный интересъ. Не стсняя другихъ непрошенными заботами, вы сами не будете требовать отъ нихъ ни подвиговъ, ни жертвъ, вы будете давать имъ то, къ чему влечетъ живое чувство и съ благодарностiю или врне съ добрымъ чувствомъ будете принимать то, что они добровольно будутъ вамъ приносить. Если бы вс въ строгомъ смысл были эгоистами по убжденiямъ, т. е. заботились только о себ и повиновались бы одному влеченiю чувства, не создавая себ искусственныхъ понятiй идеала и долга и не вмшиваясь въ чужiя дла, то право тогда привольне было бы жить на бломъ свт.’

‘Идеалъ человка comme il faut, человка дльнаго, хорошаго семьянина, хорошаго чиновника — все это мечты, которымъ многое приносится въ жертву. Эти мечты боле или мене отравляютъ жизнь и мшаютъ беззавтному наслажденiю.’

Таковъ идеалъ благополучiя, къ достиженiю котораго г. Писаревъ старается способствовать своимъ ближнимъ. Г. Писаревъ заботится о томъ, чтобы ничто не отравляло жизни, и потому, разумется, возсталъ противъ философiи, такъ какъ она въ смысл г. Писарева, сильно отравляетъ жизнь, порождая умственный аристократизмъ и мшая беззавтному наслажденiю.

Съ своей точки зрнiя онъ легко доказываетъ безполезность философiи.

‘Въ практической жизни, пишетъ он, мы вс матерiалисты и вс идемъ въ разладъ съ нашими теорiями, вся разница между идеалистомъ и матерiалистомъ въ практической жизни заключается въ томъ, что первому идеалъ служитъ вчнымъ упрекомъ и постоянымъ кошемаромъ, а послднiй чувствуетъ себя свободнымъ и правымъ, когда никому не длаетъ фактическаго зла. Предположимъ, что вы въ теорiи крайнiй идеалистъ, вы садитесь за письменный столъ и ищете начатую вами работу, вы осматриваетесь кругомъ, шарите по разнымъ угламъ и, если ваша тетрадь или книга не попадется вамъ на глаза или подъ руки, то вы заключаете, что ея нтъ и отправляетесь искать въ другое мсто, хотя бы ваше сознанiе говорило вамъ, что вы положили ее именно на письменный столъ. Если вы берете въ ротъ глотокъ чаю и онъ оказывается безъ сахару, что вы сейчасъ же исправите вашу оплошность, хотя бы вы были твердо уврены въ томъ, что сдлали дло какъ слдуетъ и положили столько сахару, сколько кладете обыкновенно.’

Вы видите, что это также ясно и даже ясне, чмъ мысль г. Чернышевскаго, что исторiи нтъ, потомучто старое поколнiе — люди, новое поколнiе — тоже люди и слдующее поколнiе — опять таки люди. Такого рода соблазнительная и заразительная ясность основывается, какъ я сказалъ, на глубочайшемъ непониманiи предмета, и потому дойти до нея очень легко.

Если вы напримръ вообразите, что идеализмъ есть чай, а матерiализм сахаръ, то вы можете съ поразительною ясностью доказывать, что идеализмъ безъ матерiализма не вкусенъ, т. е. что чай безъ сахару никакъ не будетъ сладокъ.

У г. Писарева есть еще другiя доказательства.

‘Философскiе вопросы, говоритъ онъ, останутся не понятными для человка, одареннаго простымъ, здравымъ смысломъ и не посвященнаго въ мистерiи философскихъ школъ, это обстоятельство, какъ мн кажется, служитъ самымъ разительнымъ доказательствомъ незаконности, или врне, полнйшей безполезности подобныхъ умственныхъ упражненiй. Отгонять непросвщенную чернь (profanum vulgus) отъ храма науки, не въ дух нашей эпохи, это не гуманно и опасно, если же вс вообще, а не одни избранные должны и желаютъ учиться и размышлять, то не мшало бы выкинуть вонъ изъ науки то, что понимается не многими и не можетъ никогда сдлаться общедоступнымъ. ‘Странно назвать мiровою истиною или мiровымъ вопросомъ такую идею или такой вопросъ, которые смутно понимаетъ незначительное меньшинство односторонне развитыхъ людей. А какъ же не назвать одностороннимъ и уродливымъ развитiе такихъ умовъ, которые на всю жизнь погружаются въ отвлеченность, ворочаютъ формы, лишонныя содержанiя, и умышленно отворачиваются отъ привлекательной пестроты живыхъ явленiй, отъ практической дятельности другихъ людей, отъ интересовъ своей страны, отъ радостей и страданiй окружающаго мiра? Дятельность этихъ людей указываетъ просто на какую-то не соразмрность въ развитiи отдльныхъ частей организма, въ голов сосредоточивается вся жизненная сила, и движенiе в мозгу, удовлетворяющее самому себ и въ себ самомъ находящее свою цль, замняетъ этимъ недлимымъ тотъ разнообразный и сложный процессъ, который называется жизнью. Давать такому явленiю силу закона также странно, какъ видть въ аскет или въ скопц высшую фазу развитiя человка.’

Опять повторяю, не съ тмъ я привожу эти выписки, чтобы опровергать ихъ или смяться надъ ними: я не способенъ къ подобному легкомыслiю. Предлагаю вамъ серьёзно вникнуть въ нихъ. Разумъ человческiй всегда дйствуетъ одинаково, и законы его непреложны, въ этомъ мы можемъ убдиться даже на г. Писарев. Всякiй общiй авторитетъ можетъ быть отрицаемъ съ видимою законностiю не иначе, какъ во имя другого общаго авторитета. Такъ и поступаютъ наши писатели, они отрицаютъ извстную науку во имя другой науки или истины вообще, отрицаютъ право или красоту во имя пользы и т. д. Г. Писаревъ пошолъ дальше всхъ, и вы ясно видите, что онъ отрицаетъ все во имя одного общаго авторитета, во имя жизни, а жизнь онъ очевидно разуметъ, какъ привлекательную пестроту живыхъ и беззавтныхъ наслажденiй.

Такимъ образомъ, я надюсь, вы убдились, милостивый государь, что здсь дйствительно есть нкоторое движенiе самостоятельной мысли, и что это не есть одна только чистая чепуха и ерунда, говоря слогомъ г. Антоновича.

Въ заключенiе приведу вамъ заключенiе статьи г. Писарева, такъ какъ въ немъ съ чрезвычайной наивностiю высказывается глубокая тайна такихъ писателей, именно открывается, почему они такъ беззавтно предаются своимъ самостоятельнымъ размышленiямъ.

‘Я говорилъ, что, по моему мннiю, критику лучше всего высказывать свой взглядъ на вещи, длиться съ читателемъ своимъ личнымъ впечатлнiемъ, я такъ и сдлалъ въ отношенiи къ г. Лаврову. Я поставилъ рядомъ съ его воззрнiями мои воззрнiя и предоставляю читателямъ полнйшую свободу выбрать т или другiя, или отвергнуть и т и другiя. Я не старался убждать въ врности моихъ мыслей, не задавалъ себ задачи въ что бы то ни стало поставить читателя на мою точку зрнiя. Умственная и нравственная пропаганда есть до нкоторой степени посягательство на чужую свободу. Мн бы хотлось не заставить читателя согласиться со мною, а вызвать самодятельность его мысли и подать ему поводъ къ самостоятельному обсужденiю затронутыхъ мною вопросовъ. Въ моей стать наврное встртится много ошибокъ, много поверхностныхъ взглядовъ, но это въ сущности нисколько не мшаетъ длу, если мои ошибки замтитъ самъ читатель, это будетъ уже самодятельное движенiе мысли, если он будутъ указаны ему какимъ нибудь рецензентомъ, это опять таки будетъ очень полезно: du choc des opinions jaillit la verit, говорятъ французы и читатель, присутствуя при спор, будетъ самъ разсуждать и вдумываться.’

Поврьте, что этотъ драгоцнный отрывокъ (я считаю его драгоцннйшимъ изъ всхъ, которые привелъ) написанъ недаромъ, не съ втру, не думайте, что можно отъ него отдлаться, сказавши автору: г. Писаревъ! ваша статья вызвала во мн только ту самодятельную мысль, что для васъ лучше бы было совсмъ ее не писать. Нтъ, дло не такое простое. Эти соображенiя г. Писарева очевидно подготовлены нашею литературой, они представляютъ логическiй выводъ изъ того положенiя, въ которое себя ставятъ, изъ того тона, который принимаютъ многiе наши писатели. Г. Писаревъ не виноватъ, вообразивши, что самодятельность мысли всегда полезна, и слдовательно всегда законна и нужна. Онъ видлъ, что вокругъ него мыслятъ самодятельно одинъ, другой, третiй, словомъ всякiй, кто вздумаетъ, вотъ онъ и возвелъ это явленiе въ принципъ, въ общее правило, вотъ онъ и говоритъ теперь намъ: давайте же вс мыслить самостоятельно и чуръ одинъ другому не мшать!

__________

Этимъ я заключу, милостивый государь, мое изслдованiе двухъ современныхъ произведенiй литературы. Мн кажется, что я велъ дло съ надлежащею точностью, и что мой малый трудъ имлъ бы полное право украситься такимъ заглавiемъ: краткая, но точная характеристика двухъ замчательныхъ образчиковъ статей, встрчающихся въ изобилiи на пол русской литературы.

Скажу еще разъ, незначительность предметовъ ни сколько не лишаетъ важности и серьёзности научныхъ изысканiй надъ ними. Натуралисты даже съ особеннымъ любопытствомъ изслдуютъ микроскопическiе организмы, надясь ясне видть въ нихъ тайны жизненныхъ процессовъ. Въ этомъ отношенiи, я надюсь, вы найдете весьма удачнымъ мой выборъ статьи г. Писарева, она, по метод сравненiя, во многомъ помогла мн въ характеристик статьи г. Чернышевскаго.

Позвольте теперь мн предаться нсколько боле общимъ соображенiямъ. Я доказалъ, что истинный источникъ статей есть самостоятельное мышленiе. Что же мы выдумали, начавъ мыслить самостоятельно? Мы выдумали страшное дло — отрицанiе общихъ авторитетовъ. Въ этомъ случа, можетъ быть, мы просто только остались врными своей натур, только успли вполн ее выразить. Чуть только мы немножко научились мыслить и говорить, какъ мы и показали, что мы варвары, народъ дикiй. У насъ нтъ ни науки, ни искусства, ни философiи, ни исторiи, мы не умемъ, не привыкли, не научились уважать ихъ, вотъ почему мы такъ грубо съ ними обращаемся, такъ мало ихъ цнимъ, такъ легко отбрасываемъ. Мы презираемъ и осмиваемъ историковъ, философовъ, поэтовъ, потомучто мы ихъ не понимаемъ, не понимаемъ, изъ-за чего они хлопочутъ, что ихъ такъ сильно воодушевляетъ, мы съ удивленiемъ смотримъ на нихъ, какъ дикарь смотритъ на занятiя образованнаго человка, мы готовы считать ихъ труды высокопарной болтовнею, или странными, безполезными тонкостями.

И такъ что же? Ужели намъ дйствительно суждено начать исторiю сначала? Признаюсь, подобное будущее не разъ мелькало въ моемъ воображенiи, и съ нкоторымъ ужасомъ я пробовалъ вглядться въ него. Что будетъ, если самостоятельные люди размножатся, если они со временемъ будутъ господствовать въ общемъ мннiи? Общiе авторитеты погибнутъ. Что намъ за дло до Рима съ его исторiей, или до нмецкихъ философовъ? Мы не станемъ изучать не только древнихъ языковъ, они давно признаны безполезными, но бросимъ и исторiю, и философiю, и поэзiю, и вс искусства. Одна будетъ у насъ цль, и при томъ, кто не будетъ для нея работать! — матерiальное благосостоянiе. И дйствительно, мы вроятно прекрасно устроимся, какъ скоро бросимъ заниматься пустяками. У каждаго будетъ работа, вс мы будемъ сыты, одты, не будемъ терпть ни голода, ни нищеты, будемъ здоровы, а заболемъ — найдемъ всегда докторовъ и лекарства. И тогда-тогда конечно можно будетъ позволить себ иногда позабавиться музыкою или поэзiею, или пофилософствовать на сытый желудокъ, но что касается до исторiи — скучная матерiя! не лучше ли ее совсмъ ужь бросить?

Я предупредилъ васъ, что я мечтаю, и дйствительно все это грезы, чистыя мечтанiя. Спшу возвратиться на твердую почву дйствительности, которую столько люблю. Какъ можно вообразить себ, что погибнутъ общiе авторитеты? Вдь они полны крпкой, неистощимой, вчно обновляющейся жизни. Сколько бы варварства въ насъ ни было, они принудятъ насъ себ покориться. Борьба съ ними и мнимое пораженiе ихъ, есть чистая игра фантазiи. Въ дйствительности наша литература чрезвычайно фантастична. ‘Современникъ‘ часто напоминаетъ мн какой-то сказочный, баснословный мiръ, въ которомъ совершаются большiе чудеса. Г. Чернышевскiй или другой рыцарь, какъ новый Бова королевичъ, длаетъ въ этомъ мiр тысячи богатырскихъ подвиговъ. Онъ свиснетъ — и десятки ученыхъ уничтожены, махнетъ перомъ — смотришь, какой-нибудь науки какъ не бывало, или исторiя цлаго народа — развяна прахомъ. Но все это такъ кажется только въ фантастическомъ мiр ‘Современника’. Если же оглядться кругомъ въ дйствительности, то окажется, что и ученые, и науки, и исторiя здравы и невредимы и продолжаютъ длать свое дло.

Откуда же у насъ взялось это фантастическое богатырство? Почему оно нашло себ такое сильное сочувствiе? Конечно потому, что корень его самобытность мысли. Самобытность, самодятельность мышленiя есть явленiе драгоцнное, глубоко-привлекательное. Не смотря на нашу малую способность разсуждать, не смотря на наше пристрастiе къ соблазнительной ясности, не смотря на то, что эта самостоятельность почти неизбжно сопровождается чудовищнымъ развитiемъ самолюбiя и презрнiя къ другимъ людямъ, и вообще порождаетъ множество дикихъ явленiй, какъ только выйдетъ изъ границъ, не смотря на все это самостоятельность мысли сама по себ мн мила, и конечно мила всякому. Она есть главная двигательная сила людей. Что же ее у насъ такъ портитъ, такъ уродуетъ и загоняетъ въ фантастическiя области? Какъ и почему наша исторiя привела насъ къ этимъ нерадостнымъ явленiямъ?

Вы видите, что это такiе вопросы, на которые не легко отвчать.

Н. КО.

8 мая 1861 г.

<Н. Н. Страхов>

ЕЩЕ О ПЕТЕРБУРГСКОЙ ЛИТЕРАТУР

Читайте также: