Письмо в редакцию 'Эпохи', Страхов Николай Николаевич, Год: 1864 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

<Н. Н. Страхов>

Письмо в редакцию ‘Эпохи’

‘Эпоха’, No 1, 1864

Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/epokha/1864/pisvred.htm

(ПИСЬМО ВЪ РЕДАКЦIЮ ‘ЭПОХИ’)

____

Замчаете ли вы, милостивый государь, что настоящее время, то время, когда вы вновь начинаете ваше дло и когда я вновь начинаю писать къ вамъ, однимъ словомъ это послднее и новйшее изъ всхъ временъ, отзывается чмъ-то старымъ, чмъ-то давно знакомымъ? Говорю не шутя. По многимъ признакамъ, по нкоторымъ чертамъ, бьющимъ въ глаза, мн иногда кажется, что мы какъ будто вернулись лтъ за десять назадъ, какъ будто теперь не 1864, а 1854 годъ.

Полное объясненiе этого было бы довольно трудно. Одно могу сказать наврное — надъ Петербургомъ царить тоска и скука, такая тоска и скука, что они живо напоминаютъ времена, повидимому, миновавшiя на вки. Я, милостивый государь, житель столичный — вы это всегда имйте въ виду. Можетъ быть тамъ, въ деревняхъ, дло идетъ и иначе, но у насъ, въ Сверной Пальмир, въ центр просвщенiя и всякаго совершенства — дло обстоитъ такъ, какъ я вамъ докладываю. Никогда зима не была скучне, никогда журналы не наводили такой звоты, неутолимой никакимъ сномъ по выраженiю Байрона, кто говорилъ, тотъ замолчалъ въ неизобразимомъ смущенiи, а кто могъ говорить, для того это оказалось совершенно излишнимъ трудомъ. Все поблднло, стерлось, стушевалось, спряталось и прикинулось дохлымъ.

А помните ли, какъ мы недавно шумли и ликовали? Какiя радужныя мечты насъ питали, какъ все казалось намъ легко, скоро и возможно! Помните ли незабвенный вечеръ, когда… Но нтъ, лучше и не вспоминать.

Nessun maggior dolore,

Che ricordarsi del tempo felice

Nella miseria.

Примрь этотъ какъ нельзя лучше научаетъ насъ, что не должно предаваться слишкомъ свтлымъ мечтамъ, что всякое упоенiе такими мечтами влечетъ за собою какъ должную кару — разочарованiе. Нужно постараться отвыкнуть отъ того грубаго, наивнаго, дтскаго оптимизма, которому мы такъ любимъ предаваться. Не могу понять, откуда взялся этотъ оптимизмъ. Ужъ не состовляетъ ли онъ злополучнаго наслдства, завщаннаго намъ прошлымъ вкомъ? А иначе съ чего бы, помилуйте люди взяли, что, вообще жить и дйствовать на свт легко, что истина общедоступна и легко распространяется, что добро общелюбезно и легко возбуждается въ сердцахъ, что стоитъ только постараться и прогресъ ко всему хорошему пойдетъ у насъ не по днямъ, а по часамъ? Помилуйте, спрашиваю я васъ, гд все это видано и слыхано въ наши времена? Какъ можно было составить о жизни такiя ложныя и легкомысленныя понятiя? Ежедневно, ежечасно опытъ разрушаетъ ихъ и показываетъ намъ вещи въ ихъ настоящемъ свт, но это не вразумляетъ людей, они только начинаютъ бранить опытъ, начинаютъ называть его горькимъ, суровымъ, неумолимымъ. Я признаюсь вамъ въ этомъ случа становлюсь на сторону опыта и думаю про себя: нечего сказать, хорошъ бы онъ былъ, еслибы все гладилъ ихъ по головк!

Я, милостивый государь, никогда не былъ оптимистомъ и всегда питалъ даже нкоторое отвращенiе къ легкому и прiятному взгляду на мiръ. Въ этомъ взгляд есть нчто неуважительное, нкоторое отсутствiе благоговнiя, послушать иныхъ, такъ истина, добро, красота, словомъ все, что составляетъ цль и достоинство жизни, есть такой дешевый товаръ, такой всюду разсыпанный жемчугъ, что онъ валяется подъ ногами у самыхъ грязныхъ свиней. Я этого не думаю, я знаю, что истина этого добро и красота существуютъ въ мiр, что искра ихъ таится даже въ каждой душ человческой, но не смотря на то полагаю, что въ полной и чистой своей сил они суть нчто высокое, драгоцнное и рдкое. Истина трудно достигается, и трудно распространяется, добро составляетъ исключенiе среди господства всякихъ золъ, прекрасное рдко открывается человку во всей своей святости. Такъ это есть и на это нечего жаловаться, нечего жаловаться на то, что идеалъ не даетъ себя схватить всякими руками и стащить во всякую нашу грязь, а остается чистымъ и сiяющимъ на своей высот. Только по нашему легкомыслiю мы все думаемъ обращаться съ нимъ за просто, и готовы принимать за его воплощенiе всякую дрянь.

Въ особенности непонятно мн то, какимъ образомъ оптимизмъ можетъ держаться въ нашъ вкъ, въ наше печальное и трудное время. Какъ можетъ возникать легкомысленная радость въ это время всякихъ язвъ и проказъ, всякихъ египетскихъ казней? Вмсто истины надъ мiромъ царятъ безчисленныя заблужденiя, добра также мало, какъ его всегда бываетъ мало, и прекрасное какъ будто стало чуждаться людей и отворачивать отъ нихъ свое лицо. Люди теряются все больше и больше, и блуждаютъ какъ во мрак.

Оскуденiе идеала, вотъ явная болзнь, которою страдаетъ наше время, оскуденiе того свта, хотя бы далекаго и недоступнаго, но который все-таки служитъ руководящимъ свтомъ жизни и не даетъ падать духомъ на средин пути. Чувствуя мракъ, все гуще и гуще застилающiй имъ глаза, люди приходятъ въ неописанное смущенiе. Можно подумать, что различiе между добромъ и зломъ, это древнее различiе, которое по сказанiю было найдено человчествомъ въ самыя первобытныя времена, все больше и больше сглаживается въ душахъ людей. Между тмъ жить безъ этого сознанiя никакъ нельзя, въ груди человческой есть потребность не шутить съ употребленiемъ жизни. Незримый голосъ грозитъ и требуетъ себ служенiя, и вотъ люди, чувствуя свою слпоту, перетрусились самымъ жалкимъ образомъ.

Трусость, милостивый государь, самая отвратительная трусость царитъ теперь повсюду, и въ многомудрой Европ и въ самомъ европейскомъ углу нашего любезнаго отечества — въ Петербург. Ни одна идея, ни одно ученiе, ни одна мысль не высказывается смло, не говоритъ твердымъ и яснымъ голосомъ, ни одно начало не вритъ въ себя до конца, все лицемритъ, прикидывается, старается выслужиться… Передъ кмъ? Передъ чмъ? Не передъ дйствительною силою, что было бы простительно, а передъ какими-то неясными призраками, тнями, созданiями испуганнаго воображенiя. Кто не вритъ въ себя, тотъ какъ извстно кланяется чему ни попало.

Печальная картина! Трусость, милостивый государь, есть дло во многихъ случаяхъ весьма извинительное. Можно охотно простить людямъ, если они боятся болзней и голода, огня и меча. Тутъ боязнь понятна и вполн основательна. Но неизвстно почему бояться сказать свою мысль и свое чувство, но изъ одного паническаго страха измнить тому, что считаешь святынею, но безъ всякаго повода и побужденiя говорить не то что думаешь, лгать на себя — вотъ что возмутительно до крайности.

Поврьте мн я говорю не общiя фразы и не пускаюсь въ отвлеченныя мечтанiя. Я живу тутъ въ Петербург, видаю самыхъ различныхъ людей и потому могу вамъ привести не мало примровъ этого нерадостнаго явленiя. Я слдилъ за этими припадками трусости весьма усердно и знаю много формъ, въ которыхъ она проявляется. Видлъ я напримръ сдого старика, человка почтеннаго, котораго я привыкъ уважать за его умъ и характеръ. Однажды, когда я съ нимъ заспорилъ о чемъ-то, — ‘да вы что думаете?’ сказалъ онъ мн вдругъ. ‘Я вдь матерiалистъ! Я вдь тоже матерiалистъ!’

Признаюсь вамъ, сердце сжалось во мн отъ этого неожиданнаго объявленiя, которымъ онъ думалъ смягчить меня и возбудить о себ хорошее мннiе. Бедный старецъ! Разв я не знаю, какъ ты глубоко религiозенъ, какъ противенъ матерiализмъ всему складу твоей умственной жизни? За чмъ же ты лицемришь? Какой страхъ обуялъ тебя, что ты нарочно, для виду, плюешь на самыя дорогiя свои врованiя? Чего, ну чего ты боишься?

Разскажу другой случай. Пришолъ какъ-то ко мн одинъ милый человкъ, одинъ изъ милйшихъ людей въ Петербург. Онъ только-что воротился изъ одного бойкаго кружка и сталъ мн разсказывать разныя бойкiя рчи, которыхъ онъ тамъ наслушался. Слушалъ я, слушалъ, и наконецъ не вытерплъ. ‘Какой все это вздоръ, сказалъ я. ‘Какая дикая нелпица, какiе безобразнйшiе пустяки!’

— Да, съ жаромъ возразилъ онъ, говорите себ, что пустяки! Но вы забываете, что вдь это говоритъ молодое поколнiе, и что будущность принадлежитъ ему! Вдь не мы съ вами будемъ жить, а они!

На силу я его разговорилъ и успокоилъ. Ну разсудите пожалуста, чего испугался этотъ человкъ? Изъ за чего онъ вздумалъ отказаться отъ своего ума, отъ способности ‘свое сужденiе имть’? Онъ испугался призрака еще не имющаго никакого очертанiя, испугался идеи, въ которой еще нтъ никакого содержанiя. Вслдствiе этого страха онъ потерялъ возможность различать что добро и что зло, что блое и что чорное, онъ уже ничего не видитъ, какъ будто совершенно погасъ въ немъ внутреннiй свтъ души, озаряющiй предметы, среди которыхъ мы живемъ.

Новое поколнiе! Но все равно, къ какому бы поколнiю вы ни принадлежали — ваша обязанность говорить то, что вы признаете за истину, проповдовать то, что вы считаете святынею и настоящимъ достоинствомъ человка. Если же вамъ нечего проповдовать, если въ душ ничего нтъ, то лучше молчать, чмъ преклоняться передъ чмъ-то новымъ, грядущимъ, но неизвстно чмъ и неизвстно какимъ.

Ждутъ! Все ждутъ, все подсматриваютъ и подслушиваютъ, все забгаютъ впередъ, чтобы преклониться передъ первымъ идоломъ, который покажется на дорог. Бдные идолопоклонники, у которыхь нтъ идоловъ, а есть только желанiе идолопоклонства!

Почти невроятно, до чего доходитъ это странное настроенiе. Бесдовалъ я не очень давно съ однимъ почтеннымъ мужемъ о предмет великой важности, именно о философiи. Оказалось, что мой учоный собеседникъ ждетъ, ждетъ самымъ нетерпливымъ образомъ новой философiи, и полагаетъ что эта философiя должна родиться отъ современнаго матерiализма. Не мало я удивился. Съ матерiализмомъ еще можно бы справиться, но что вы прикажете длать съ философiей, которая еще будетъ, которая еще никому неизвстна, но должна прiйти со славою и силою, какая подобаетъ настоящей философiи? Какъ вы до нея доберетесь и какъ вы ее опровергнете?

А сверхъ того и матерiализмъ, при такомъ взгляд на него, занимаетъ такую позицiю, изъ которой его никакими силами нельзя выбить. Положимъ что матерiализмъ есть ученiе неосновательное, поверхностное, учоный мой собседникъ охотно соглашался съ этимъ, ибо на извстной степени пониманiя съ этимъ стыдно не соглашаться, но тмъ не мене, матерiализму будтобы принадлежитъ неувядаемая слава и неоцненная заслуга, ибо изъ него возникнетъ новая философiя, которая конечно будетъ самая хорошая, самая истинная и основательная. Ну что вы противъ этого скажете?

Напрасно я возражалъ, прося обратить вниманiе на самыя свойства и сущность матерiализма, на то, что онъ въ самомъ своемъ корн, есть нчто старое, что онъ не только не содержитъ новыхъ зачатковъ, а составляетъ подновленную и получившую ходъ старину, и что слдовательно, какъ у насъ говорится,

Гд жъ это видано было,

Чтобы курочка бычка родила,

Поросеночекъ яичко снесъ?

Я ничмъ не могъ убдить моего собседника и онъ остался въ твердой надежд на будущую мудрость, которая должна озарить мiръ и возродиться изъ матерiализма какъ фениксъ изъ пепла.

Что прикажете длать? Не знаю я, милостивый государь, что будетъ въ будущемъ и слдовательно долженъ молчать, и не смю судить, и долженъ трусить каждаго грядущаго дня, и долженъ сторониться отъ каждаго новаго человка.

Удивительно подумать! Вдь многiе дйствительно сторонятся, вдь многiе съ величайшимъ благодушiемъ, какъ будто исполняя нкоторую религiозную обязанность, записываютъ себя въ число отсталыхъ, отставныхъ, и потомъ со смиренiемъ и нжностью глядятъ на молодое поколнiе, которому дали дорогу, и о длахъ котораго даже не ршаются судить. Бдные люди! Какъ они не подумали, что вдь стыдно отказываться отъ человческаго достоинства, что не великая услуга — не мшать другимъ, что настоящее человческое дло состоитъ въ томъ, чтобы помогать и участвовать.

Молодое поколнiе! Какъ случилось, что эта мысль, что мысль объ этой масс свжихъ силъ и надеждъ, перестала оживлять умы и сердца, а напротивъ отуманила головы, отшибла языки, заставила многихъ не думать, не говорить и не двигаться? Откуда такое малодушiе, такая растерянность, такое глубокое отсутствiе вры въ себя, въ свою мысль и свое чувство?

Приходилъ ко мн нкоторый юноша и бойко разговаривалъ о молодомъ поколнiи. О молодомъ поколнiи говорятъ много, но эта рчь не походила на другiя и сильнйшимъ образомъ затронула мое вниманiе. Очевидно, говорилъ онъ мн, вс толкующiе о молодомъ поколнiи не имютъ о немъ надлежащаго понятiя. Вс говорятъ такъ, какъ будто молодое поколнiе составляетъ что-то однородное и нераздльное. Между тмъ собственно говоря существуетъ не одно, а три молодыхъ поколнiя. Различить ихъ не трудно, если принять въ соображенiе только время воспитанiя. Замтьте напримръ что Добролюбовъ и многiе другiе причисляемые къ молодому поколнiю кончили курсъ еще въ прежнее старое время. Это очень важно, они совсмъ не то, что люди, которые проходили свой университетскiй курсъ въ ныншнее время. Но теперь, да вы не улыбайтесь! является еще третье, новйшее молодое поколнiе, оно состоитъ изъ тхъ, кто не только университетское, но уже и почти все гимназическое образованiе получилъ въ ныншнее время. Ничего этого не замчаютъ, а между тмъ эти три поколнiя различаются рзкими чертами. Что для однихъ новость, то другимъ давно знакомо, послднее молодое поколнiе уже не можетъ находить никакого интереса въ томъ, чмъ было занято первое, мы иначе смотримъ на мiръ, совершенно другiя чувства….

‘Помилосердуйте!’ вскричалъ я, объятый нкоторымъ ужасомъ. ‘Что же вы намъ-то оставляете? Что же значатъ посл этого наши взгляды, наши интересы и чувства въ глазахъ послдняго и новйшаго изъ молодыхъ поколнiй? Да этакъ просто житья нтъ на свт. Не успешь порядочно заняться какимъ нибудь предметомъ, взяться какъ слдуетъ за какое нибудь дло, глядь — ужъ новое поколнiе не раздляетъ съ тобою ни чувствъ ни взглядовъ, ни интересовъ. Что за напасть!’

Юноша былъ неумолимъ. Когда онъ ушолъ, я погрузился въ самыя печальныя размышленiя. Какое странное настроенiе мыслей! Зачмъ они думаютъ объ этомъ? Какой можетъ быть прокъ, какая сласть, какая занимательность въ этихъ мысляхъ? Какъ случилось, что образъ пустого движенiя, одной формальной послдовательности, прiобрлъ такую силу и привлекательность для умовъ? Вдь изъ этого образа ничего не слдуетъ, вдь въ немъ ничего нтъ, ни хорошаго, ни дурного. За что же его любятъ? За что ему кланяются и его боятся? Отвтъ одинъ — потому что нтъ другихъ предметовъ любви, страха и поклоненiя, потому что слабы любовь, страхъ и поклоненiе, внушаемые другими, настоящими, а не призрачными предметами.

Нтъ того, чтобы прямо взяться за дло, прямо стремиться къ хорошему и отвергать дурное, нтъ, за все берутся съ боку, со стороны, ко всему прикидываютъ мрку совершенно постороннюю и вншнюю, мрку временнаго слдованiя. Поэтому ни во что крпко не врится и ничто крпко не любится, все настоящее можетъ быть брошено и забыто ради того, что принесетъ съ собою грядущая минута.

Печальное настроенiе! А вдь во всемъ виноватъ Гегель, все онъ, этотъ великанъ мысли, наплодившiй столько заблужденiй на свт. Молодые люди этого не знаютъ, они не знаютъ, подъ чью дудку они пляшутъ, между тмъ честь изобртенiя прогреса всего больше конечно принадлежитъ Гегелю. Правда, еще прежде прогресъ былъ придуманъ французами, но это былъ грубый прогресъ, какой только и могли выдумать узкiя французскiя головы. Это было — простое сваливанiе въ кучу. Намъ дескать кое-что досталось отъ предковъ, а мы еще прибавимъ, вотъ и все. Гегель же выдумалъ настоящiй прогресъ, прогресъ тонкiй, глубокомысленный, нмецкiй. Онъ научилъ разбирать съ удивительною гибкостiю и остроумiемъ, какъ новое рождается изъ стараго, какъ во всякой пакости заводятся черви и изъ самыхъ гадкихъ червей выходятъ мухи. Онъ научилъ, какъ можно видть жизнь и движенiе тамъ, гд по грубой французской теорiи ничего нельзя было видть. Онъ-то и есть родоначальникъ ученiя, по которому каждое новое время тмъ или другимъ образомъ представляетъ шагъ впередъ относительно времени предъидущаго.

Бдный Гегель! Онъ былъ, милостивый государь, по преимуществу логикъ, т. е. онъ былъ величайшiй мастеръ создавать формы, посредствомъ которыхъ можно понимать вещи и думать о вещахъ. До того хороши были эти формы, такъ хорошо они захватывали предметы, такую свтлую и правильную связь давали тому, что подъ нихъ подводилось, что наконецъ съ ними случилась бда: они оторвались отъ своего содержанiя и стали носиться въ умахъ людей какъ самостоятельные предметы. Люди стали воображать, что они что-то понимаютъ и имютъ какое-то познанiе, тогда какъ въ сущности они ничего не знали и не понимали. Первою жертвою такого состоянiя умовъ былъ самъ же Гегель, т. е. его философiя. Онъ научилъ нмцевъ, что такое прогресъ, и они принялись прогресировать такимъ отчаяннымъ образомъ, что въ скоромъ времени гегелевской философiи не осталось и слда, да и вообще впрочемъ не осталось никакой философiи.

Вы думаете, что я пускаюсь въ отвлеченности? Нимало, милостивый государь, все это какъ нельзя больше примнимо къ нашимъ современнымъ настроенiямъ. Сколько разъ меня приводили въ изумленiе и досаду эти повороты мысли, эти странныя соображенiя, въ которыхъ собственно никакой мысли и никакого соображенiя не заключается.

‘Какой шумъ! какой шумъ!’ кричитъ иной господинъ по поводу какой-нибудь сумятицы. ‘Какое сильное впечатлнiе на умы! Вотъ оно — знаменiе времени!’ Помилуйте. Ну что жъ тутъ интереснаго и важнаго? Разв не можетъ быть сумятицы изъ-за пустяковъ? Разв не могутъ люди взбаломутиться самымъ нелпйшимъ образомъ, не по дйствительному поводу, а что называется съ бухты барахты? Размры явленiя тутъ ничего не значатъ, по содержанiю оно все-таки можетъ быть пусто. Невольно приходить на мысль отзывъ Карлейля по поводу восхищенiя формами англiйскихъ парламентскихъ пренiй, да, замтилъ онъ, зрлище великолпное, если одинъ дуракъ будетъ говорить, а шестьсотъ другихъ дураковъ будутъ слушать, то изъ этого выйдетъ очень много пользы.

‘Какъ хотите’, глубокомысленно замчаютъ иногда, ‘а вдь это станетъ историческимъ фактомъ, войдетъ въ исторiю литературы….’ Опять таки какая вамъ-то нужда, войдетъ или не войдетъ что-нибудь въ исторiю? Разв это измняетъ дло хоть на волосъ? Разв можетъ отъ этого блое почернть, а черное поблть? Разв есть здсь хоть малйшая точка опоры, чтобы судить о достоинств какого-нибудь дла? Такъ нтъ-же, ужъ чего-чего только не длается у насъ для того, чтобы подсмотрть исторiю, забжать ей въ бокъ и взглянуть на нее сверху, а главное добраться хоть по догадк, куда она тянетъ, въ какую сторону поворачиваетъ, и ринуться впереди всхъ. Сколько тутъ страха, рабства, идолослуженiя! Совершенно понятно, что люди въ такомъ настроенiи чувствуютъ себя очень печально, что они вчно въ тревог, вчно боятся промаховъ и неудачъ.

‘Вонъ ныньче какое время!’ грустно замчаетъ иной даже весьма чтимый и прославляемый художникъ. ‘Нынче бываетъ, что физiологическая статья производитъ больше впечатлнiя, больше занимаетъ умы, чмъ самое блистательное художественное произведенiе!’ Ну сдлайте милость, милостивый государь, ну скажите мн пожалуста, разв есть какой нибудь толкъ въ этомъ замчанiи? Ну чего онъ смотритъ по сторонамъ? Чего онъ подглядываетъ за впечатлнiемъ физiологическихъ статей? Что ему тамъ нужно? За чмъ не работаетъ, не занятъ, не поглощенъ своимъ дломъ? Не было ли бы это тысячекратно логичне и полезне, чмъ наблюдать за теченiемъ времени и приходить въ унынiе отъ чужихъ успховъ?

Вообще, милостивый государь, мн весьма не нравится, когда рчь заходитъ о паденiи искуства, наукъ, или чего-нибудь подобнаго. Эти рчи иногда повторяются. Помните ли вы, какъ напримръ Карамзинъ въ конц прошлаго столтiя предвщалъ паденiе наукъ? ‘Паденiе наукъ, говорилъ онъ, мн кажется не только возможнымъ, но даже неминуемымъ, даже близкимъ.’

Подобныя мысли, какъ я сказалъ, мн ненравятся. Попробуйте-ка съ такою мыслью обратиться къ человку учоному, обладающему твердымъ знанiемъ, скажите напримръ астроному, что его наука со временемъ потеряетъ значенiе и не будетъ имть ходу въ человчеств: онъ вамъ засмется въ глаза. Точно также попробуйте сказать врующему, что предметъ его вры со временемъ перестанетъ быть насущною потребностью людей: онъ посмотритъ на васъ съ глубокимъ сожалнiемъ. А что отсюда слдуетъ? Слдуетъ, что унынiе граничитъ съ неврiемъ, что кто невритъ въ силу своего идеала, тотъ уже начинаетъ неврить въ самый идеалъ. Наоборотъ вра съ надеждою неразлучны.

И такъ, милостивый государь, работать, работать ничтоже сумняся, ни передъ чмъ не отступая, ничего не бояся — вотъ истинное правило всякой дятельности, а также и литературной.

Признаться вамъ, я даже не мало удивлялся, замчая, какъ многiе боятся людей и стараются угодить имъ и не раздражать ихъ. Помилуйте! Люди совсмъ не страшны. Нкоторые воображаютъ, что люди длятся на добрыхъ и злыхъ. По тщательномъ наблюденiи я долженъ сознаться, что я этого не замтилъ. Конечно дленiе на добрыхъ и злыхъ есть очень хорошее дленiе, но люди кажется напрасно питаютъ притязанiе применять къ себ эти понятiя. Добры ангелы, и злы демоны, люди же…. какъ бы это сказать? То, что обыкновенно называется людской добротою, по моему мннiю, есть ничто иное, какъ нкоторая натуральная ласковость, та ласковость, которою обладаютъ многiя животныя, особенно собаки. Въ силу этой животной ласковости люди суть существа довольно обходительныя. Конечно вполн довряться ей невозможно, но нечего особенно опасаться и противоположнаго свойства, т. е. злости. Эта злость иметъ у людей столь же безсознательный характеръ, какъ и ихъ доброта. Случается, что самый ласковый господинъ, который постоянно вилялъ хвостомъ и умильно глядлъ на васъ, вдругь ни съ того ни съ сего начинаетъ оскаливать зубы и собирается укусить васъ. Не разъ, признаюсь вамъ, дивился я этому явленiю. Но смущаться тутъ никакъ не слдуетъ, можно покончить дло самымъ простымъ средствомъ. Нужно ударить господина по носу, и не то чтобы сильно ударить, а такъ слегка, самымъ нжнымъ образомъ. Будьте уврены, что злость въ туже минуту спадетъ съ него и онъ снова станетъ ласковымъ господиномъ.

Нчто подобное я могъ бы сказать относительно людей и въ умственномъ отношенiи. Хотя по древнему убжденiю человкъ отличается отъ животныхъ способностiю мыслить, однакоже несомннно, что многiе изъ людей не мыслятъ въ собственномъ смысл этого слова, а занимаются только процесом мышленiя. Такъ гоголевскiй Петрушка не читалъ, а занимался только процесомъ чтенiя. Помню, какъ въ неопытные годы удивилъ меня этимъ обстоятельствомъ одинъ баринъ. Произошло въ немъ нкоторое движенiе мысли, которое онъ выразилъ такими словами: человкъ есть произведенiе природы. Ужь какъ онъ носился съ этимъ, какъ былъ доволенъ! Бывало скажетъ въ сотый разъ: да, господа, и человкъ есть произведенiе природы! и даже замолчитъ отъ избытка внутренней полноты и сладости. Долго я не могъ понять, чмъ же онъ тутъ доволенъ, что такое для него уясняется и подтверждается его фразою. Теперь я понимаю: ему сладко было такъ сказать самое ощущенiе мысли и онъ съ наслажденiемъ повторялъ: человкъ есть произведенiе природы!

А то другой баринъ, еще старинный мой прiятель, сталъ какъ-то передо мною восхищаться тмъ давнишнимъ открытiемъ, что все иметъ свою причину. Вотъ, говорилъ онъ, истина, такъ истина! Всякое явленiе иметъ свою причину! Ужь этого никто и никогда не можетъ опровергнуть. Эта истина примняется ко всему безъ исключенiя и какое бы явленiе человкъ ни встртилъ, онъ можетъ смло искать причины, отъ которой оно произошло!

Такъ онъ былъ доволенъ, что это наконецъ задло меня за живое. Ну помилуй, любезный другъ, сказалъ я ему, чему это ты такъ обрадовался? Истина твоя конечно безспорная, да вдь она ровно ничего не доказываетъ и не объясняетъ. Вдь ты все-таки изъ нее неузнаешь, какiя явленiя происходятъ въ мiр. Ты только знаешь, что явленiя связаны между собою, а больше ничего. Ты даже и связи-то вовсе не понимаешь, вотъ еслибы ты зналъ, какъ по данному явленiю найти его причину, то это было бы любопытно, а то вдь при одной истин, что на все есть причина, ты можешь для взятаго явленiя нагородить такихъ причинъ, которыя ни къ чорту негодятся. Однимъ словомъ, милый мой, съ тобою случилось то, что иногда бывало съ Петрушкою Чичикова, ты прочиталъ слово, которое чортъ знаетъ что значитъ, да и остался въ полномъ удовольствiи. Такъ не годится.

Такъ-то размышляютъ люди. Могу васъ уврить, милостивый государь, что изъ этого источника проистекаетъ большая часть ихъ заблужденiй. Попадутъ на какую нибудь мысль, и носятся, и носятся съ нею, думаютъ, что могутъ посредствомъ нея разршить вс вопросы, объяснить вс явленiя, объясняютъ, объясняютъ… глядь, а и ровно ничего не объяснили.

Таковы люди по моему долгому наблюденiю и крайнему разумнiю. Нтъ въ нихъ ни добра ни зла, нтъ ни ясной мысли, ни твердыхъ заблужденiй. Радоваться тутъ конечно не чему, но не отъ чего и приходить въ отчаянiе. Ибо, милостивый государь, очевидно въ этой зыбкой сред дйствительная мысль и дйствительное чувство не могутъ быть затоплены, не могутъ не обнаружить большаго дйствiя. Въ людяхъ нтъ закоренлости ни въ ту, ни въ другую сторону — вотъ чему нужно порадоваться.

И такъ нужно смло работать и ничего не бояться. Да не подумайте, милостивый государь, что я произношу эти рчи въ какомъ нибудь праздничномъ настроенiи духа. Если бы вы знали, какiя печальныя чувства наполняютъ въ настоящую минуту мое сердце! Я скоре похожъ на человка совсмъ разбитаго и подавленнаго, который, чтобы ободрить себя, чтобы не потеряться, обращается наконецъ къ самой глубокой, самой внутренней искр радости и бодрости, согрвающей человческое сердце. Это та искра, которая остается горящею даже при величайшихъ бдствiяхъ, переносимыхъ человкомъ. Потомучто безъ нея сердце холодетъ и человкъ умираетъ.

И такъ радость и бодрость! Та радость и та бодрость, безъ которой уже невозможно ни жить ни работать. Вотъ вамъ напутствiе для начала новаго вашего журнала. Можетъ быть оно не совсмъ не кстати и не одинъ разъ прiйдетъ вамъ на память.

Н. КОСИЦА.

13 Марта.

(ПИСЬМО ВЪ РЕДАКЦIЮ ‘ЭПОХИ’)

Читайте также: