Тяжелое время, Страхов Николай Николаевич, Год: 1862 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 26 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

<Н. Н. Страхов>

Тяжолое время

(письмо въ редакцiю ‘Времени’)

‘Время’, No 10, 1862

Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/vremja/1862/Octobr/tyazhvr.htm

Ума холодныхъ наблюденiй

И сердца горестныхъ замтъ.

Пушкинъ

__________

Помните ли вы, милостивый государь, тотъ нумеръ ‘Гудка’, гд между другими совтами длается также увщанiе г. Страхову прекратить со мною знакомство? Признаюсь вамъ, что увидвъ эти коварныя строки, я пришолъ въ большое смущенiе. Давно уже замчалъ я, что г. Страховъ неблагосклонно смотритъ на мои письма къ вамъ, несмотря на довольно короткое знакомство со мною, онъ или вовсе не говорилъ объ нихъ, или же отзывался какими-то очень неопредленными фразами. А что, подумалъ я, какъ онъ въ самомъ дл послушается совта ‘Гудка’? Вдь нынче, говорятъ, печать иметъ страшную силу. Не долго думая, я бросился къ г. Страхову.

Дорога была не близкая. Должно быть было грязно, тряско, холодно, но ничего этого я не помню. Дло въ томъ, что мало-помалу, меня начинала угрызать совсть. Я халъ, глубоко задумавшись. Сталъ я припоминать, въ чемъ меня печатно упрекали, вспомнилъ я, что въ одномъ журнал меня печатно упрекали, вспомнилъ я, что въ одномъ журнал меня назвали мрачнымъ, въ другомъ еще лучше — лишоннымъ гуманности (причемъ въ примръ гуманности мн былъ поставленъ П. Л. Лавровъ), въ третьемъ наконецъ меня назвали свирпымъ, вспомнилъ я, что меня пространно упрекали въ злости, да еще въ какой! въ чистой злости для злости, подобной чистому искуству для искуства. Неужели, думалъ я, эта нерадостная репутацiя иметъ какое-нибудь основанiе? Знаю я, очень хорошо знаю, что не могу я равняться гуманностiю съ П. Л. Лавровымъ, но чмъ выше эта гуманность, тмъ больше степеней отдляетъ ее отъ злобы. Ужели я стою ниже всхъ этихъ степеней? Ужели во мн есть искра злобы, которой я не замчаю по самообольщенiю и которая противъ моей воли проглянула въ моихъ письмахъ? Не можетъ-быть! Въ этихъ письмахъ я кажется занимался самымъ невинным дломъ: я наблюдалъ, сравнивалъ, анализировалъ, длалъ выводы, я строжайшимъ образомъ держался логики и стремился къ дйствительности… Гд же злоба?

Волнуемый такими мыслями я вошелъ къ г. Страхову. По обыкновенiю онъ переводилъ Куно Фишера. Думалъ ли онъ о жителяхъ планетъ, — какъ это постоянно утверждаютъ журналы, не могу сказать наврное. Тутъ произошолъ между нами разговоръ, который глубоко поразилъ меня и который, съ его позволенiя, я передамъ вамъ, какъ фактъ весьма по моему мннiю любопытный для наблюдателя и деписателя нашей словесности.

— Вотъ, сказалъ я ему, подавая сренькiй номеръ ‘Гудка’: — посмотрите-ка что здсь написано. Я надюсь, продолжалъ я, запинаясь, что вы однакоже… тмъ не мене не послдуете этому совту. Но… я ршился по этому случаю все-таки спросить васъ окончательно: какого вы мннiя о моихъ письмахъ въ редакцiю ‘Времени’?

— Если вы уже такъ настоятельно требуете, отвчалъ онъ, то такъ и быть скажу вамъ прямо мое мннiе. Я не считаю вашихъ писемъ чмъ-нибудь дурнымъ или вреднымъ. Но признаюсь, я все-таки ими недоволенъ и недоволенъ по причин, которая помоему очень важна: я думаю, что они безполезны. По моему мннiю, они не могутъ производить никакого дйствiя, ни дурного, ни хорошаго.

— Какъ? воскликнулъ я. Почему же такъ? Вы полагаете, вроятно, что они дурно написаны, сбивчивы, неосновательны, вялы…

— Нисколько, нимало! Въ нихъ нтъ большихъ недостатковъ этого рода, но зато есть недостатокъ, который несравненно хуже и котораго, какъ я вижу, вы и не подозрваете. Неправда ли, что въ нихъ вы главнымъ образомъ стараетесь быть логичнымъ, употреблять строгiе, научные прiемы, длать точные выводы?

— Конечно, отвчалъ я съ нкоторымъ изумленiемъ, хотя не безъ самодовольства. Но какой же тутъ недостатокъ?

— Да такой, что его трудно чмъ-нибудь поправить. Такъ какъ вся сила и вся сущность вашихъ писемъ заключается въ логик, то они не имютъ почти никакой силы и даже можно сказать никакой сущности.

— Какъ так? Я васъ не понимаю. Разв логика чему-нибудь можетъ помшать? Вдь масло каши не портитъ. Кажется, это врно!

— Врно, да не совсмъ. Скажите, разв когда-нибудь люди руководствовались чистою логикою? Разв она когда-нибудь имла господствующее значенiе? Всегда и везд истина въ ея строгой и чистой форм была доступна немногимъ, всегда она была трудна для пониманiя, распространялась и дйствовала медленно…

— Экую премудрость вы мн проповдуете, сказалъ я съ нкоторымъ нетерпнiемъ. — Слыхали мы это и прежде васъ. Чтоже повашему — сложить руки и молчать?

— Кто же вамъ мшаетъ говорить? Пишите все что вамъ угодно. Я говорю только, что ваши писанiя не будутъ имть никакого значительнаго влiянiя. Для этого нужно употреблять другiя средства.

— Какiя же это, позвольте спросить?

— Странно, если вы ихъ до сихъ поръ не знаете. Разв вы не замтили еще, чт именно иметъ влiянiе и прiобртаетъ значенiе? Дйствительную, жизненную важность преимущественно иметъ то, чт боле или мене уклоняется отъ формы чистой мысли, напримръ страсть, одностороннее увлеченiе, фанатическое, слдовательно преувеличенное, неправильное, несоразмрное поклоненiе какой-нибудь иде. Чтобы заинтересовать людей, чтобы ихъ увлечь, мысль должна непремнно воплотиться, должна отказаться отъ своего невозмутимаго спокойствiя и прозрачнаго теченiя. Вотъ почему также производятъ такое обширное дйствiе прекрасная музыка, романъ, сценическое представленье, все это, какъ вы видите, очень далеко отъ чистой логики.

— Положимъ такъ, сказалъ я, приходя въ раздумье. — Но вдь я не претендую на какое-нибудь важное значенiе моихъ писемъ, вы знаете, до какой степени я дйствительно скроменъ. Все-таки я не могу ршиться считать ихъ безполезными. Я согласенъ, что логикой взять много нельзя. Но неужели же вы въ самомъ-дл держитесь такого обиднаго мннiя, что логика вовсе неумстна въ нашей журналистик?

Такой прямой вопросъ, какъ мн показалось, нсколько затруднилъ г. Страхова.

— Какъ вамъ сказать? уклончиво отвчалъ онъ. — Можетъ быть мене умстна, чмъ многое другое. Посмотрите въ самомъ-дл, какъ некстати вы дйствуете во многихъ случаяхъ! Гд надобно кричать, — вы разсуждаете, гд нужно браниться, — вы длаете точные анализы, гд нужно смяться, — вы подводите силлогизмы. Чтоже изъ этого выходитъ? Васъ не слушаютъ, а т, кто кричитъ, бранится, смется, — достигаютъ своей цли.

— Знаете ли, сказалъ я съ нкоторымъ унынiемъ. — Я наконецъ былъ бы радъ, еслибы вы были вполн правы, то-есть еслибы мои письма въ самомъ-дл не возбуждали никакого вниманiя. Но дло кажется гораздо хуже, чмъ вы думаете. Почему-то, право не знаю, меня ославили какъ человка злобнаго и видятъ въ моихъ письмахъ одно порожденiе моей злости и свирпости.

— Неужели! воскликнулъ г. Страховъ.

Тутъ я расказалъ ему вс т печатныя заявленiя, по которымъ я убдился въ своей позорной репутацiи.

— Сдлайте милость, сказалъ я въ заключенiе: — объясните мн, отчего это такъ вышло, и какимъ образомъ мое пристрастiе къ логик привело меня къ такому великому бдствiю?

Выслушавъ меня очень внимательно, г. Страховъ задумался и какая-то двусмысленная улыбка показалась на его губахъ.

— Это интересно, заговорилъ онъ. — Признаюсь я не ожидалъ, чтобы ваши письма возбудили какой-нибудь отзывъ, но если они произвели дйствiе, то именно такое, какого должно было ожидать. Вы, какъ я вижу, очень наивно и простодушно смотрите на свое дло. Вы дивитесь, что въ логик нашли злость? Но логика по сущности дла свирпа и никогда не была милостивою и снисходительною. Снисходительною можетъ быть жизнь, а не логика. Неужели вы не знали, съ какимъ опаснымъ оружiемъ вы обращаетесь? Если такъ, то недурно васъ предупредить. До сихъ поръ, сколько могу судить, вы не надлали еще никакой бды, но съ вашимъ пристрастiемъ къ логической строгости, съ вашимъ отвращенiемъ отъ логической нечистоплотности вы можете впасть въ большую опасность.

— Вы шутите! воскликнулъ я. — Какая же можетъ быть опасность въ строгихъ выводахъ и правильныхъ заключенiяхъ?

— Не въ этомъ дло! говорю вамъ серьозно. Не смотрите на вещи такъ легкомысленно. Легко можетъ случиться, что вы натолкнетесь на великiй талантъ и великое сердце, однимъ словомъ на огромную духовную силу, и вмсто того, чтобы понять ее, взять ее въ ея цлости и глубин, станете капризно прикидывать къ ней мрку вашихъ точныхъ силогизмовъ. Вы пуститесь проповдывать, какъ это было съ вами до сихъ поръ, что люди не индюшки, что Гегель былъ не помшанный, что нельзя уничтожить на свт ни глупыхъ книгъ, ни глупыхъ людей, и т. п. и конечно вы будете совершенно правы, но вмст съ тмъ на васъ ляжетъ великая вина, что вы не поняли всего объема той духовной силы, о которой ршились говорить. И тогда — горе вамъ! Чмъ ясне будутъ ваши аргументы, чмъ свирпе будетъ ваша логика, тмъ хуже для васъ, тмъ тяжеле ваша вина. Жизнь отмститъ вамъ за то, что вы не прислушивались къ ея голосу, что отвернулись отъ нея, что вздумали наслаждаться чистымъ и ясным мышленiемъ, когда ей было не до того!

Съ ужасомъ выслушалъ я эти слова, и признаюсь въ ту минуту не нашолся что возразить. Невольная тоска закралась въ мою душу. Я поспшилъ проститься и похалъ домой. Давно уже была ночь, и въ темнот Петербургъ имлъ самый гнусный видъ. Туманъ стлался по пустымъ и пустынно-широкимъ улицамъ. Фонари глядли сквозь него тускло и кроваво. Кое-гд на перекресткахъ, какъ огромныя статуи, стояли городовые. И вотъ все ясне и ясне я сталъ чувствовать, среди какой жизни мн привелось жить, какою атмосферою я дышу, какой городъ меня окружаетъ. Давно уже знакомъ мн Петербургъ. Сталъ я припоминать тысячи рчей и мннiй, которыя мн случалось слышать, вс эти убжденiя и руководящiя мысли, возбуждавшiя споры, служившiя предметомъ горячаго проповдыванiя. Какой страшный хаосъ! Какiя изумительныя уродливости недоросшей, подавленной, изгибающейся мысли! Какiя дикiя, невроятныя формы! Какiя антилогическiя сплетенiя и сочетанiя! Но въ тоже время я чувствовалъ, что чмъ безобразне этотъ мiръ тмъ кажется несправедливе прилагать къ нему мрку правильной и чистой мысли. Припоминая людей, которымъ принадлежали эти рчи, я невольно вспомнилъ, какъ часто они обнаруживали чистыя, благородныя чувства, какъ часто отъ нихъ вяло сердечной теплотою, передо мною какъ-будто мелькнули эти одушевленныя лица, мелькнуло пламя этихъ глазъ, которыя я видлъ, и я понялъ, что въ глубин этого туманнаго мiра безобразныхъ мыслей все-таки скрываются горячiе источники жизни. Если же присутствiе этихъ источниковъ не обнаруживается правильными и чистыми явленiями, то виноваты не они, а та атмосфера, которая ихъ окружаетъ, гнетущая, смрадная, удушающая творческiя бiенiя жизни. Вотъ отчего и литература, вмсто того, чтобы производить на своей почв стройныя и красивыя растенiя, пораждаетъ множество уродливыхъ и извращенныхъ формъ. Безумецъ тотъ, кто приступилъ бы къ этому мiру съ требованiемъ правильныхъ формъ и мыслей, кто думалъ бы, что живя въ немъ, онъ можетъ наслаждаться такими формами и мыслями! Но еще боле безумецъ тотъ, кто сталъ бы упрекать этотъ мiръ за его безобразiе, и вмсто сожалнiя и сочувствiя, казнилъ бы его сарказмомъ и презрньемъ!

Можетъ быть вы найдете, милостивый государь, что я употребляю нсколько рзкiя выраженiя, но таковы именно были мысли, которыя овладли мною, когда я возвращался отъ г. Страхова. Я пришолъ тогда въ то печальное расположенiе духа, которое съ нкотораго времени все чаще и чаще находитъ на меня. Вы помните конечно мое прежнее спокойное настроенiе, всегдашнюю ясность моего характера. Увы! Едвали имъ вернуться когда-либо! Меня глубоко поразили нкоторыя событiя, всмъ памятныя. Первый ударъ моему счастливому настроенiю былъ нанесенъ закрытiемъ двухъ журналовъ — ‘Современника’ и ‘Русскаго Слова’. При моей извстной вамъ любви къ чтенiю, при моей страсти къ литературнымъ наблюденiямъ, отсутствiе двухъ журналовъ не могло не показаться лишенiемъ. Но кром того я былъ повергнутъ въ такое недоумнiе, что долго не могъ опомниться и сообразить, въ чемъ дло. Представьте себ (я не найду лучшаго сравненiя), что на глазахъ астронома вдругъ исчезла бы комета или планета, исчезла бы въ то самое время, когда онъ внимательно наблюдалъ ее въ телескопъ. Что долженъ бы почувствовать въ этомъ случа астрономъ? Онъ вдругъ и самымъ очевиднымъ образомъ увидлъ бы, что онъ обманывался во всхъ своихъ расчетахъ и соображенiяхъ. Я такъ и подумалъ. Я призналъ, что мои статьи не имютъ никакого правильнаго значенiя, я отказался отъ своихъ прямыхъ наблюдательныхъ прiемовъ и зачеркнулъ свои наблюденiя, какъ ни къ чему пока не ведущiя. На сей разъ я поступилъ логически, я, милостивый государь, логикъ и слдовательно во всемъ ищу сущности, вы понимаете теперь, что я не могъ не отказаться отъ своихъ заключенiй какъ скоро увидлъ, что сущность не въ нихъ. Боюсь одного, что въ настоящее время никакiя усилiя моей логики уже не могутъ открыть мн существенной стороны дла.

Такое жестокое пораженiе моей логики не могло не огорчить меня. Но этимъ не кончилось. Посл того, какъ изъ солнечной системы нашихъ журналовъ исчезли дв планеты, я предполагалъ, что равновсiе остальныхъ планетъ будетъ нарушено. Я внимательно наблюдалъ ихъ и чтоже? Не обнаружилось ни малйшаго признака нарушенiя равновсiя. Все было тихо и перемна произошла совершенно незамтно. Новый ударъ моей логик! Я принужденъ былъ убдиться, что наши журналы или вовсе не образуютъ системы, или составляютъ какую-то особенную систему безъ общаго центра тяготнiя, странную систему, — въ которой есть планеты, но нтъ солнца. И въ самомъ дл, что всего удивительне, въ журнальномъ мiр понемножку послышались даже звуки какого-то музыкальнаго согласiя, чего-то врод гармонiи мiровъ, звуки, своею монотонностью наводящiе непреодолимую тоску. Присутствiе этой гармонiи положительно было заявлено многими, всего ясне ее замтилъ чуткiй слухъ Н. Ф. Павлова. ‘Въ литератур и въ настроенiи общества’, говоритъ онъ въ своемъ объявленiи, ‘произошла перемна’. ‘Теперь въ нашемъ смысл (т. е. въ смысл Н. Ф. Павлова) говорятъ столько голосовъ, что мы боимся остаться назади и уступить имъ въ рвенiи’.

Посл такихъ уроковъ, надюсь, вамъ будетъ понятно, что мною овладло унынiе. Разговоръ съ г. Страховымъ довершилъ его. Я сталъ мягкимъ и робкимъ и пришолъ въ необыкновенно мирное расположенiе духа до того, что даже насмшки на мой счетъ, попадавшiяся мн въ журналахъ нетолько не раздражали меня, но даже приводили въ нкоторое умиленiе.

Не будемъ ссориться, думалъ я, не станемъ раздражаться одинъ противъ другого! Къ чему приступать другъ къ другу съ строгими, тяжолыми требованiями? Къ чему мрять нашу умственную жизнь слишкомъ большими мрками, которыя къ ней вовсе не идутъ? Положимъ, что мы очень дурно разсуждаемъ, зато мы прекрасно чувствуемъ. Пусть умъ нашъ производитъ уродливыя несообразности, зато сердце наше пламенетъ любовью къ добру. Изъ-зачего же намъ расходиться? Не лучше ли соединиться какъ возможно тсне, пренебречь своими спорами и разногласiями и стремиться къ существенному — къ образованiю одной великой нравственной силы?

Такъ думалъ я, и въ этихъ мирныхъ мысляхъ сталъ совершенно другими глазами смотрть на наши литературныя явленiя. Я чувствовалъ къ нимъ нжность, которая переходила даже въ страхъ, въ боязнь, что я не сумю оцнить въ нихъ хорошую сторону. Съ нкоторымъ благоговнiемъ брался я за каждый листокъ газеты, за каждую книжку журнала. Въ самой жестокой брани я видлъ слды тайной гуманности автора. Въ величайшихъ нелпостяхъ я умлъ находить самую незамтную черту добраго чувства, которое ихъ внушало. А вдь вы знаете, милостивый государь, что когда-то нелпость была для меня вещь жестокая, нестерпимая, непереваримая никакими средствами. Но тутъ я помирился и съ нелпостью. Везд я слдилъ ту сокровенную живую силу, которая такъ или иначе но все-таки двигаетъ нашу литературу. Они не умютъ разсуждать, они ничего не знаютъ, часто думалъ я, но зато какъ много чувствуютъ!

Въ такомъ настроенiи духа я даже благополучно перенесъ статью ‘Современнаго слова’: Кто виноватъ? Я нашолъ, что въ этой стать много правды, что она недурно написана, я твердо врилъ, что она иметъ благороднйшую цль. И однакоже каждый разъ, когда я читалъ ее (она появилась въ четырехъ нумерахъ газеты), глубокiй стыдъ овладвалъ мною и я краснлъ до корня волосъ. Скажу прямо — я очень радъ, что эта статья написана и однакоже я кажется низачто бы не ршился самъ написать ее. Как объяснить вамъ это? Представьте себ оскорбленiе, которое почувствовалъ бы астрономъ, увидвши, что одинъ изъ его собратiй играетъ роль астролога, и вмсто научныхъ наблюденiй, составляетъ гороскопы. Или нтъ, еще хуже. Представьте себ съ какимъ чувствомъ можно смотрть на человка, который бы по принужденiю и ради достиженiя извстной цли, ршился бы публично бить по щекамъ свою мать. Положимъ что онъ билъ бы только для виду, положимъ, что многiе понимали бы, что он дйствуетъ по принужденiю и что такое дйствiе необходимо, все-таки зрлище было бы отвращающее и тяжолое.

Вы можетъ-быть опять найдете, что я употребляю слишкомъ рзкiе образы, но таково именно было мое впечатлнiе при тогдашнемъ чувствительномъ настроенiи. Я старался однакоже пересилить чувство униженiя, которое возбуждала во мн эта тройная или четверная уродливость и наконецъ помирился со статьею, предполагая, что не легко было и тому, кто ее писалъ.

И вообще я сталъ больше жалть, чмъ осуждать. Поэтому я преимущественно сочувствовалъ мрачному тону, мн нравилось все, въ чемъ проглядывала горькая иронiя, и даже въ случа веселыхъ разглагольствiй я любилъ предполагать, что у автора тмъ немене скребутъ кошки на душ. Увы, милостивый государь, вы понимаете, что подобное самообольщенiе не могло не нарушиться. Скоро я сталъ замчать, что нкоторые изъ нашихъ дятелей въ сущности чувствуютъ себя очень хорошо и многiе очень довольны собою, что они позволяютъ себ презирать другихъ и обходиться съ другими съ наглостью, а между тмъ ихъ презрнiе основано только на дикой самоувренности и ихъ наглость на слпомъ самодовольств. Я сталъ замчать, что у многихъ умъ вовсе не томится и не тревожится, а напротивъ совершенно спокоенъ и чувствуетъ себя сытымъ, что вмсто неправильнаго и уродливаго, но все-таки живого движенiя впередъ, онъ предпочитаетъ сидть неподвижно тамъ, куда его толкнула случайность, или кружиться на одномъ мст, какъ котенокъ за своимъ хвостомъ. Однимъ словомъ мн начала открываться оборотная сторона дла. Вмсто живыхъ, хотя и извращенныхъ явленiй, я увидлъ просто фальшивыя явленiя, которыхъ источникъ не въ ум и сердц, а въ лакейскомъ лицемрiи, въ раболпномъ подражанiи чужому уму и сердцу. И когда я замтилъ, что эти явленiя имютъ однакоже силу, что они образуютъ авторитетъ, внушаютъ самодовольство, то мое мирное расположенiе духа опять поколебалось и во мн опять стала пробуждаться моя старинная свирпость.

Такимъ образомъ, милостивый государь, во мн постоянно происходитъ тягостная борьба между умиленiемъ и свирпостью. И я не вижу ей исхода и окончанiя. Есть люди, которые въ этомъ хаос, именуемомъ россiйской словесностью, плаваютъ свободно, какъ въ настоящемъ своемъ элемент, чувствуютъ себя хорошо какъ рыба въ вод. Я не принадлежу къ этимъ счастливцамъ и постоянно наталкиваюсь на случаи, приводящiе меня въ унынiе и недоумнiе. Раскажу вамъ нкоторые изъ нихъ, какъ мн кажется вполн, подтверждающiе правильность и законность моихъ колебанiй.

Въ 39 N ‘Дня’, г. Аксаковъ отнесся къ Петербургу и санктпетербуржской литератур съ великой свирпостью и безъ малйшаго умиленiя. Понятно что сначала я долженъ былъ почувствовать припадокъ нжности къ Петербургу и вооружиться противъ московскихъ нападокъ. И въ самомъ дл, послушайте, что пишетъ г. Аксаковъ:

‘Санктпетербуржскiя газеты толкуютъ много о либерализм и демократизм, но, какъ мы уже имли случай замтить, он, со всею запальчивостью того деспотизма, который внесенъ Петербургомъ въ дло нашего просвщенiя и развитiя, угнетаютъ насмшками, грубыми нападками, постоянными оскорбленiями самыя святыя чувства русскаго народа, свободу его врованiя, обычая, жизни. Ихъ либерализмъ является насилiемъ и тиранiей въ отношенiи къ русскому народу. Для нихъ нтъ ничего завтнаго въ русской исторiи до Петра, въ этой ‘дикой Азiи нашего прошедшаго’, какъ выражается ‘Современное слово’. Все это очень естественно и понятно: иначе санктпетербуржскiя газеты и думать не могутъ, въ противномъ случа они бы противорчили своему призванiю, отрицали бы свой собственный принципъ, которому санктпетербуржская пресса, надобно отдать ей справедливость, такъ вполн врна, такъ храбро служитъ!’

Сначала я оскорбился этими рчами и готовъ былъ отвчать на нихъ такъ: ‘О какомъ деспотизм вы говорите? Не разумете ли вы подъ этимъ словомъ силу европейскаго знанiя, авторитетъ науки? Такъ знайте же, что это власть законная, непреркаемая, святая, на которую никто не иметъ права жаловаться. Вы говорите объ угнетенiяхъ и насмшкахъ, но естественно, что наука недаетъ покоя невжеству, что насмшки колятъ въ глаза наше безобразiе. Этому нужно радоваться а не печалиться! И о какомъ либерализм вы говорите? Либерализмъ санктпетербургской прессы есть отголосокъ европейскаго либерализма, того великаго либерализма, принципы котораго тамъ въ Европ нашли во многихъ случаяхъ свое осуществленiе и на которомъ мы вс воспитаны, на которомъ воспитаны вы сами, закоренлый и непоколебимый славянофилъ!’

Такъ думалъ я отвчать, но подумалъ и раздумалъ. Такъ можетъ отвчать только тотъ, кто смотритъ на вещи поверхностно и видитъ ихъ въ обшихъ чертахъ. Я же къ несчастью слишкомъ подробно изучалъ петербургскую прессу, чтобы удовольствоваться такимъ общимъ взглядомъ. Къ несчастью мы не имемъ права говорить во имя науки и европейскаго либерализма, потомучто у насъ очень мало и того и другого, а есть у насъ въ изобилiи самобытные плоды, принесенные наукою и европейскимъ либерализмомъ на нашей петербургской почв. Вкусъ и запахъ этихъ плодовъ я знаю, и вижу совершенно ясно, что слова г. Аксакова на этотъ разъ относятся именно къ этимъ плодамъ. Невольно мн пришло на память множество случаевъ, множество подробностей — и я принужденъ былъ согласиться съ г. Аксаковымъ и ршился печально умолкнуть.

Я и молчалъ бы, еслибы г. Аксаковъ въ своей стать не сказалъ дале жестокаго слова, которое показало мн, какой слпой гнвъ имъ обладаетъ.

‘Изъ всего сказаннаго ясно, — говоритъ онъ въ заключенiе, — что истинный либерализмъ и русское народное чувство невозможны для санктпетербуржца, если онъ санктпетербуржецъ не по одному мсту жительства, а по принципу имъ ясно сознаваемому.’

‘Это былобы contradiсtio in adjecto, одно исключаетъ другое. Поэтому мы съ своей стороны нетолько не даемъ никакой цны либерализму санктпетербуржской прессы, но положительно ему не вримъ, точно также какъ и благоволенiю санктпетербуржскихъ газетъ къ русской народности…’

Вотъ упрекъ, котораго снести невозможно и который возмущаетъ своею жестокостью. Г. Аксаковъ не вритъ искренности нашихъ петербургскихъ убжденiй! Его собственныя убжденiя кажутся ему дотого святыми, что онъ не вритъ никакой святости другихъ убжденiй, наши петербургскiя убжденiя кажутся ему до того нелпыми, что онъ не вритъ возможности держаться ихъ искренно и честно. Какой фанатизмъ! Какое непониманiе жизни! Не вритъ г. Аксаковъ! Но онъ забываетъ, что дло нимало не измняется отъ того, вритъ онъ или невритъ. Онъ забываетъ, что закрыть глаза еще не значитъ уничтожить предметы, которые стоятъ передъ глазами. Г. Аксаковъ не можетъ не знать того, чему онъ старается не врить. Это странное неврiе можно сравнить только съ тмъ случаемъ, когда тотъ же г. Аксаковъ, ревнуя о православной вр, пришолъ къ заключенiю, что евреи не могутъ быть у насъ терпимы какъ члены гражданскаго общества. Какъ тогда онъ отлучалъ евреевъ, такъ теперь, ревнуя о народномъ дух, онъ отлучаетъ насъ, отлучаетъ петербургскую прессу.

Это ужасно, неправда ли? Но что вы скажете, милостивый государь, если я замчу, что санктпетербургская пресса не уступитъ московской въ ревности и слпот? Вдь и у насъ нетерпимость считается похвальнымъ признакомъ опредленности направленiя, если г. Аксаковъ не признавалъ евреевъ согражданами, то вдь и мы ставили г. Аксакова на одну доску съ г. Аскоченскимъ, если г. Аксаковъ не вритъ искренности нашихъ убжденiй, то вдь и мы прямо и криво и всячески взводили на него упреки въ разныхъ противу-гражданскихъ свойствахъ. Такъ что собственно говоря, намъ обижаться нечмъ. Мы заране и съ избыткомъ отплатили ему за его высокомрiе и неврiе.

Таковы черты того удивительнаго расположенiя умовъ, въ которомъ мы находимся. Москва и Петербургъ одинаково щеголяютъ взаимнымъ непониманiемъ и взаимною враждою. Кто изъ нихъ лучше, ршить трудно, что касается до меня, то какъ я вамъ писалъ еще въ первомъ своемъ письм, я несмотря ни на что, не теряю надежды на Петербургъ. Петербургъ мн всегда представляется хаосомъ, въ которомъ бродятъ безчисленные элементы, онъ подобенъ планет, которая быстро развивается и до времени покрыта странными чудищами. Москва же есть нчто пришедшее въ порядокъ, она подобна планет, которая уже вполн развилась, и потому вполн довольна собою и своими обитателями.

Такъ какъ я стою за Петербургъ, то мн всегда бываетъ прискорбно, когда онъ что-называется срамитъ себя передъ Москвою. Теперь вышелъ именно такой случай. Едва г. Аксаковъ усплъ произнести свое отлученiе надъ петербургскою литературой, едва я усплъ проникнуться надлежащимъ гнвомъ противъ такого отлученiя, какъ въ ‘Искр’ явилась статья, которая огорчила меня до глубины души и чуть ли не вполн оправдала г. Аксакова. Эта статья называется ‘Балаганчики Дня’. Изобразить всю странность, всю хаотическую нескладицу этой статьи, я ршительно отказываюсь. Остановлюсь только на одномъ вопрос, который столь интересенъ самъ по себ, что трудно умолчать о немъ.

Въ 38 N ‘Дня’ г. Аксаковъ сказалъ нсколько теплыхъ и свтлыхъ словъ о милостын. Главная мысль статьи, по моему мннiю, необыкновенно правильна. Она состоитъ въ томъ, что истинная благотворительность, по самой сущности, должна быть дйствiемъ свободнымъ, которое совершается съ личнымъ участiемъ, потомучто только въ такомъ случа она будетъ дйствiемъ нравственнымъ, будетъ вполн удовлетворять иде нравственности. На этомъ основанiи г. Аксаковъ замчалъ, что какъ скоро помощь бднымъ не совершается свободно и сознательно, какъ скоро она производится административнымъ порядкомъ, посредствомъ подати и регламентацiи, она теряетъ часть своего нравственнаго достоинства, хотя можетъ быть очень полезною. И на оборотъ дйствiя безполезныя или можетъ-быть даже вредныя, какъ напримръ раздача милостыни, имютъ однакоже большое значенiе, потомучто носятъ на себ нравственный характеръ благотворительности. Раздача милостыни, совершаемая на всемъ пространств Руси, есть одно изъ средствъ, которымъ народъ удовлетворяетъ свою потребность чисто нравственныхъ дйствiй.

При этомъ, само собою разумется, г. Аксаковъ не могъ не впасть въ нкоторыя увлеченiя. Онъ вовсе не обращаетъ вниманiя на вопросъ, не вредны ли для общества всякiя чисто-нравственныя дйствiя, если не вредны, то необходимо ли они нужны и не можетъ ли общество обойтись безъ нихъ? Такiе вопросы вроятно кажутся ему оскорбительными, и онъ говоритъ такимъ тономъ, какъ-будто хочетъ сказать: нравственныя дйствiя должны быть совершаемы ради нравственности, а что изъ этого будетъ, все равно, хотя бы разрушился мiръ!

Благородное увлеченiе! Но нтъ ли здсь неправильнаго энтузiазма, который фальшивитъ, потомучто въ немъ вовсе нтъ нужды? Зачмъ напрасно геройствовать, мечтая о разрушенiи мiра, когда мiръ и не думаетъ рушиться? Чисто-нравственныя дйствiя, какъ прямое слдствiе самой природы человка, никакимъ образомъ не могутъ быть ни неизбжно вредными, ни совершенно лишними для общества людей. Напротивъ идеалъ благополучнаго общества можно себ представить неиначе, какъ предполагая, что вс отношенiя членовъ этого общества превратились въ чистонравственныя отношенiя. Когда разсуждаютъ объ обществ, то многiе представляютъ себ, что оно сложено изъ людей такъ, какъ зданiе изъ камней. Если зданiе красиво и держится крпко, то это не зависитъ отъ кирпичей, изъ которыхъ оно состоитъ, а только отъ архитектора. Онъ расположилъ камни такъ, что каждый изъ нихъ крпко опирается на однихъ и самъ служитъ прочною опорою для другихъ, а вс вмст образуютъ правильное цлое. Поэтому камни не имютъ никакой заслуги, а вся заслуга принадлежитъ архитектору. Вотъ отчего въ такую славу вошли многiе архитекторы, составлявшiе красивые планы для общества. Но почетъ, имъ оказываемый, нсколько преувеличенъ: эти строители все-таки люди, а не особыя существа. И матерьялъ, изъ котораго они брались строить, напрасно былъ разсматриваемъ такъ презрительно: этотъ матерьялъ не камни, не кирпичи, а люди. Поэтому общественное зданiе должно представлять себ не иначе, какъ предполагая, что каждый камень въ немъ сохраняетъ за собою достоинство человка. Слдовательно каждый камень самъ занимаетъ свое мсто и держится на немъ сознательно, а не вслдствiе цемента и давленiя. Если же такъ, то чмъ сознательне и свободне дйствуетъ каждый членъ общества въ отношенiи къ другимъ, тмъ оно будетъ крпче и правильне, тмъ меньше будетъ опасности, что какой-нибудь камень изъ него выпадетъ и разобьется. Только при общемъ сознательномъ взаимодйствiи возможно благоустройство между людьми. Тотъ оскорбляетъ человческую природу, кто воображаетъ, что можно устроить благополучное человческое общество, безъ содйствiя его сознанiя и свободы, а не это ли обидное предположенiе длаетъ тотъ, кто говоритъ, что развитiю благополучiя въ обществ нужно предпочитать развитiе нравственности?..

Но, мн кажется, я увлекся, я вдь хотлъ расказать вамъ про статью ‘Искры’. Вы меня извините, что я нсколько распространюсь объ ней. Я знаю, что противъ ‘Искры’ существуетъ предубжденiе: ей не отвчаютъ, и ея статьи не считаются подлежащими разбору. Но мн мало до этого дла: случай вышелъ слишкомъ любопытный и я чувствую въ себ безпощадное расположенiе къ анализу.

Уже во вступленiи статья беретъ фальшивыя ноты, которыя подйствовали на меня раздражительно.

‘День’, говоритъ она, — продолжаетъ открывать давно открытую Америку, т. е. наивно выдавать за что-то новое вопросы, давно ршонные и всмъ извстные, или берется за перевершенiе вопросовъ науки, ршонныхъ умами первой величины, не примчая того, что онъ вовсе не перевершаетъ этихъ вопросовъ, а только путаетъ дло.’

Быть можетъ вы найдете, что это очень простыя слова, но я вамъ скажу, что на первой страниц ‘Искры’ они имютъ видъ возмутительный, почти преступный. Замчу вообще, что всякiй разъ, когда я встрчаю въ нашихъ журналахъ ссылку на науку, я прихожу въ невольное безпокойство. Здсь же я сейчасъ готовъ приступить къ строжайшему допросу. Чмъ это вы насъ пугаете, достопочтенная ‘Искра’? Что это за вопросы давно ршонные и всмъ извстные? Что это за умы первой величины, которыхъ касаться воспрещается умамъ второй и всякой другой величины? Что касается до вопросовъ, давно ршоныхъ, то чмъ давнй они ршены, тмъ хуже для нихъ. Что касается до вопросовъ, ршенiе которыхъ всмъ извстно, то я позволю себ вовсе усомниться въ существованiи такихъ вопросовъ, особенно же для васъ. Наконецъ что касается до умовъ первой величины, то я требую, чтобы умъ, который мн указываетъ на такiе умы, самъ бы не былъ какой-нибудь сто-двадцатой или сто-тридцатой величины, а иначе я отправлю его куда-нибудь подальше, вмст съ его указанiями. Ршонные вопросы! великiе умы! Такъ вотъ за какiя оружiя берется нынче ‘Искра’? Кто бы могъ ожидать, что она начнетъ наконецъ проповдывать поклоненiе авторитетамъ и возставать противъ непокорности, которую имъ оказываютъ!

Между тмъ дло дйствительно такъ.

‘Г. Аксаковъ — пишетъ она — отстаиваетъ ту московскую благотворительность, которая раздачею мдныхъ пятаковъ и грошей нищимъ на улицахъ поддерживаетъ тунеядство, пьянство, развратъ, ханжество. Такъ какъ современная, экономическая наука всми силами вооружается противъ подобнаго неразумнаго деморализированiя общества, то г. Аксаковъ стремится потрясти основы самой науки. Вотъ онъ каковъ!’

Вы видите (признаюсь вамъ, это глубоко меня возмущаетъ), что наука здсь служитъ прямо авторитетомъ, что ея имя произносится здсь съ такимъ же ударенiемъ и всомъ, какъ еслибы говорилъ самъ ‘Русскiй Встникъ’. Вотъ неожиданное совпаденiе!

За этимъ въ ‘Искр’ слдуетъ выписка изъ ‘Дня’, которую, ради достоинства самого отрывка, я приведу цликомъ, безъ урзокъ, сдланныхъ ‘Искрою’.

‘Практикъ Iуда, — какъ гласитъ евангельское сказанiе, съ такою властью живущее и такъ неослабно-благоухающее въ душевной памяти каждаго, кто бы онъ ни былъ, если только читалъ онъ евангелiе, — практикъ и политико-экономъ Iуда, видя святой порывъ Марiи, съ стремительностью женскаго сердца отдавшейся любви къ божественной истин, и расточительно изливавшей дорогое мiро на ноги Учителя, сдлалъ замчанiе совершенно практическаго и политико-экономическаго свойства. Онъ выразилъ мннiе, повидимому совершенно справедливое, что подобная трата многозначительной цнности вовсе не производительна, онъ основательно доказалъ, что мiро, будучи проданнымъ, дало бы столько-то барыша, принесло бы такую-то сумму, которая могла бы быть съ немалою пользою употреблена на нищихъ. Кажется, чмъ же неправъ был Iуда Искарiотъ (въ душу котораго, вспомнимъ, еще не входилъ тогда умыселъ предательства), Искарiотъ, напоминавшiй о бдныхъ, противопоставлявшiй неосмотрительнымъ движенiямъ умиленнаго сердца логическiе выводы разсудка и безрасчетной благости соображенiя пользы и практической благотворительности?.. Христосъ однако не отвергъ приношенiй Марiи, не отнялъ у нея свободы въ выраженiяхъ вры и радости, и повидимому безцльная, безразсудная расточительность чистой, святой, пламенющей любви, тснимая отовсюду расчетами житейской мудрости, нашла себ убжище у ногъ Христа, подъ покровомъ его милосердiя…’

‘Намъ часто приходитъ на память этотъ практицизмъ Iуды, въ наше практическое время. Нельзя не поразиться сходствомъ вышеприведенныхъ соображенiй павшаго апостола съ ученiемъ нкоторыхъ знаменитыхъ политико-экономовъ, которые вс нравственныя побужденiя человка переводятъ на языкъ математическихъ формулъ, всякое добро опредляютъ всомъ и мрой, не признаютъ никакого другого двигателя въ человчеств, кром выгоды, и подчиняютъ (въ теорiи) этому кумиру вс произволенiя нравственной природы человка. По доктрин Мальтуса, Смита и другихъ выходитъ, что не благоустроенное хозяйство существуетъ ради человка, а наоборотъ человкъ, со всми своими нравственными запросами, приносится въ жертву отвлеченному принципу и иметъ значенiе только какъ рабочая сила, какъ часть благоустроеннаго механизма.’

Нельзя не согласиться, что сравненiе, выбранное г. Аксаковымъ мтко, рзко, что вопросъ рисуется въ немъ выразительно и глубоко. И вы ясно видите какъ смотритъ г. Аксаковъ на милостыню. Онъ вовсе не безусловный ея защитникъ. Онъ сравниваетъ ее съ мiромъ Марiи, онъ называетъ ее безцльною, безрасудною расточительностью, но онъ оправдывает ее, когда она есть неосмотрительное движенiе умиленнаго сердца, когда она служитъ выраженiемъ чистой, святой любви.

Что же отвчаетъ на это ‘Искра’? На этотъ разъ она сочла удобнымъ сдлать голую ссылку на авторитеты и, вмсто того, чтобы говорить о дл, начинаетъ говорить о политико-экономахъ.

‘Ожидали ли — пишетъ она — Мальтусъ, Смитъ и другiе политико-экономы, посвятившiе свою жизнь добросовстному служенiю науки на благо человчества, что найдется когда-нибудь литераторъ, не изъ дерзкихъ, недоучившихся юношей, а литераторъ вполн доучившiйся, снабжонный многочисленными дипломами, который поставитъ ихъ на одну доску съ Iудою Искарiотомъ?’

‘Читатель видитъ — побдоносно продолжаетъ ‘Искра’ — сколько въ этомъ сопоставленiи безобразiя, натянутости, пустого словоизверженiя’.

Покамстъ я думаю, читатель ровно ничего не видитъ, кром громкихъ словъ, кром безцеремонно-явнаго желанiя запугать именами и фразами всякаго, кто ршился бы

…Смть

Свое сужденiе имть.

Глубоко огорчаютъ меня подобныя вещи, милостивый государь. Чистосердечное раболпство передъ именами, передъ авторитетами въ наук и въ чемъ бы то нибыло, еще можетъ быть прощено слабости человческой, но раболпство злостное, но употребленiе всуе именъ великихъ умовъ, служенiя наук и т. д., есть дло никакъ непростительное.

Вы можетъ быть спросите, почему я такъ думаю, вы можетъ быть возразите, что авторъ разбираемой мною статьи написалъ предъидущiя строки совершенно искренно, что онъ вроятно глубоко изучилъ Смита и Мальтуса, питаетъ величайшее уваженiе къ наукамъ вообще и къ политической экономiи въ особенности, что онъ обидлся сравненiемъ ученыхъ с Iудою Искарiотомъ можетъ быть даже потому, что и самъ онъ желаетъ посвятить свою жизнь добросовстному служенiю науки на благо человчества?

Счастливы вы, отвчу я вамъ, если можете еще питать такiя смлыя и прiятныя предположенiя. Что касается до меня, то я считаю боле основательнымъ предполагать, что автору, о которомъ идетъ рчь, вовсе неизвстны какiя бы то нибыло научныя изслдованiя, относящiяся къ настоящему вопросу. Доказательствомъ этому служитъ то, что ни въ предъидущихъ, ни въ дальнйшихъ его разсужденiяхъ о милостыни нтъ ни одного изъ тхъ доводовъ, которыя противъ нея приводятся въ наук. Ссылаясь на Смита и Мальтуса, онъ самъ не знаетъ на что ссылается, — таково мое печальное заключенiе. Дальше, какъ вы увидите, онъ старается привести доводы противъ милостыни, но то, что онъ говоритъ, не иметъ никакого отношенiя къ наук и не можетъ быть судимо съ научной точки зрнiя. Какъ я уже говорилъ, науки у насъ нтъ, или очень мало, и то, что я буду сейчасъ разбирать, есть не научныя, не политико-экономическiя или какiя-нибудь другiя мннiя, а просто петербургскiя, или если хотите санктпетербуржскiя разсужденiя, то-есть образчикъ тхъ плодовъ, какiе принесли смена европейскихъ книгъ на нашемъ родимомъ ингерманландскомъ болот.

Съ вашего позволенiя я возьму всю аргументацiю ‘Искры’ цликомъ.

‘Дйствительно ли, (такой вопросъ задаетъ себ статья) ручная благотворительность, состоящая въ раздач таскающимся по улицамъ нищимъ пятаковъ и мдныхъ грошей, (каково опредленiе! И вы могли подумать, что это лежало подл Мальтуса и Смита!) возбуждаетъ чувство, пораждаетъ, по выраженiю г. Аксакова, процесъ нравственныхъ ощущенiй, переживаемый какъ дающимъ, такъ и принимающимъ даянiя, благотворныхъ для обоихъ, очищающихъ душу, хотя бы и на время, вводящихъ ее въ общенiе съ вчною благостiю, зиждущею мiръ?‘

Чтобы доказать, что нтъ, статья разсуждаетъ слдующимъ образомъ:

‘Если вы человкъ нсколько развитый и встрчаете на улиц нищаго — полубосого, полуодтаго, голоднаго, можете ли вы успокоиться, сунувъ ему въ руку мдный пятакъ или грошъ?’

Конечно нтъ, отвчаетъ читатель, поражонный трогательной картиной. Я не могъ бы успокоиться и тогда, еслибы онъ былъ не полубосой, а въ крпкихъ сапогахъ, еслибы я не сунулъ, а вжливо подалъ ему, и не мдный грошъ, а блестящiй двугривенный послдняго чекана. Но постарайтесь, милостивый государь, соблюсти нкоторое хладнокровiе. Замчаете ли вы куда мы захали съ перваго шагу? Вопросъ ‘Искры’ предлагается людямъ развитымъ и вроятно, какъ мы дальше увидимъ, богатымъ. А разв о нихъ было дло? Г. Аксаковъ говорилъ о милостыни, которую подаетъ народъ, т. е. эти десятки мильоновъ, которые за малыми исключенiями и не развиты и не богаты, онъ говорилъ напримръ о тхъ подаянiяхъ, которыя длаются ссыльнымъ и арестантамъ, вотъ въ этихъ-то сердцахъ г. Аксаковъ ручался за присутствiе нравственнаго процеса, а не въ сердцахъ развитыхъ людей, довольствующихся раздачею пятаковъ. Простому человку простительно не знать ни Мальтуса, ни Смита, и онъ конечно можетъ успокоиться, подавая нищему можетъ-быть свой послднiй грошъ, послднюю лишнюю копйку. Но о такихъ случаяхъ ‘Искра‘, какъ видно и думать не хочетъ. Чтобы судить о нравственныхъ явленiяхъ, она непремнно беретъ людей развитыхъ, а у неразвитыхъ, помилуйте, какая же тамъ нравственность, какiе нравственные процесы!

И вотъ обращаясь къ развитымъ людямъ, ‘Искра‘ держитъ такую рчь:

‘Вдь этотъ нищiй — говоритъ она — вашъ братъ, членъ одного съ вами общества. Онъ иметъ полное право быть и сытымъ, и одтымъ, и обутымъ какъ и вы.’

Что значитъ развитые люди! Какими сладкими рчами они угощаютъ другъ друга! Что касается до неразвитыхъ, то тамъ подобныя рчи показались бы можетъ-быть слишкомъ наивными и простыми. Они, эти неразвитые, давно и крпко знаютъ, что вс люди братья: у нихъ никто другъ за друга не смотритъ особенно свысока, и у всхъ равныя права. Тамъ нищаго не презираютъ, а обходятся съ нимъ какъ съ ровнею. Тамъ именно существуетъ мысль, что съ точки зрнiя любви — вс равны и милостыня дается не только бднымъ, но и преступникамъ, убiйцамъ.

Посмотримъ, какъ должны поступать люди развитые.

‘Если ваше участiе къ нему (къ нищему, подробно описанному выше) не припадокъ пустого тщеславiя, не прихоть играющаго въ гуманность барства, а истинно-человческое чувство, — вы увидвъ его разъ на улиц, не можете оставить тутъ. Вы должны ввести его въ свой домъ, одть его, обуть, длить съ нимъ вашъ столъ дотол, пока вы поставите его въ возможность имть все это самому.’

Вотъ она — истинная гуманность! Даже на бумаг читать это очень прiятно, а не только видть на самомъ дл. Одно жаль — бднымъ людямъ плохо приходится. Дать грошъ или пятакъ — запрещается, не позволятъ пожалуй и цлковый рубль. Сейчасъ скажутъ — припадокъ тщеславiя, прихоть играющаго въ гуманность барства! А ввести въ свой домъ, одть, обуть, — вдь это не всякiй можетъ. Иному самому едва въ силу прокормиться и одться.

Чтоже касается до насъ съ вами, милостивый государь, то мы обязаны замтить, что ‘Искра’ очевидно витаетъ въ облакахъ. Она вообразила, что проповдываетъ какую-то неслыханную, высокоразвитую мораль, а между тмъ эта самая мораль исполнялась и исполняется у насъ въ огромныхъ размрахъ. Изъ древности богатые люди у насъ нетолько раздавали деньги нищимъ, но вводили ихъ в свои дома, кормили ихъ, поили и одвали. Еще недавно не было почти ни одного достаточнаго дома, гд бы не жили нахлбники и приживальщицы. Только чтоже изъ этого выходило? Разумется тоже, что и изъ раздачи денегъ, такъ какъ это было продолженiе одной и тойже системы. Принятiе нищихъ въ домъ, держанiе нахлбниковъ и приживальщицъ было точно также вредно, какъ и уличная раздача денегъ, говоря словами ‘Искры’, оно поддерживало тунеядство, пьянство, развратъ, ханжество. Употребляя выраженiе г. Аксакова, это была безразсудная расточительность, въ которой результаты не соотвтствовали намренiю и въ которой намренiе заслуживаетъ бльшого почтенiя и искупаетъ собою результаты.

Чтоже такое посл этого предлагаетъ намъ ‘Искра’? Ужь не скрывается ли въ ея словахъ какой-нибудь высшiй смыслъ? Повидимому нтъ, повидимому она находитъ великую разницу между введенiемъ въ домъ и подачею пятака и думаетъ, что въ этомъ весь секретъ.

‘Сунуть нищему — говоритъ она — мдный грошъ или пятакъ и затмъ уйти отъ него, бросивъ его на улиц, значитъ не имть не только никакого истинно-человческаго чувства къ нему, а просто — насмхаться надъ его положенiемъ.’

Если эти слова относятся дйствительно къ милостын, то они очень дики. Но авторъ говоритъ одно, а на ум у него совсмъ другое. Слдите прилежно за игрою его воображенiя. Ему кажется представляется мильонеръ, котораго умоляютъ о помощи и который подаетъ грошъ.

‘Разв — продолжаетъ ‘Искра’ — пришедши разъ въ нищенство, онъ (нищiй) вашимъ пятакомъ или даже двадцатью пятаками, которые онъ получитъ въ день отъ подобныхъ вамъ милосердыхъ людей, можетъ поправиться и прiйти въ прежнее независимое положенiе? Если же вы не имете въ виду привести его въ это положенiе, то что же по вашему мннiю всякiй нищiй? Субъектъ, назначенный вамъ вчною благостью для упражненiй вашихъ въ добродтели милосердiя?’

Эхъ баринъ! сказалъ бы я думаю на это иной простой человкъ. Больно ужь вы высоко берете, больно ужь разносились съ вашимъ независимымъ положенiемъ. Тутъ иногда думаешь о томъ, какъ бы человкъ не умеръ съ голоду, не замерзъ съ холоду, а вамъ вотъ непремнно подавай независимое положенiе. И за что вы меня корите и стыдите? Съ чего вы взяли, что я ему не желаю этого положенiя, что я не имю этого въ виду? Я радъ бы всею душою. Понять не могу, чмъ помшалъ тутъ мой пятакъ. Что его мало — я самъ знаю, но у насъ говорится: съ мiру по нитк — голому рубашка. Потому я и подаю грошъ или пятакъ, что знаю — весь мiръ подастъ и нищiй будетъ на это сытъ. И самъ нищiй это знаетъ и не обижается моимъ трудовымъ грошомъ. По вашему это и выходитъ общественная благотворительность, почти таже подать, только собираемая безъ писарей и становыхъ, а съ крестомъ и молитвою. Не я одинъ кормлю нищаго: его кормитъ мiръ. Ему оттого легче, чмъ еслибы кто одинъ помогалъ ему, тотъ пожалуй попрекалъ бы его каждой коркой хлба. А что мiрское подаянiе скудно, такъ и это не всегда правда, бывали нищiе, которые набирали тысячи и десятки тысячъ рублей.

Мы съ вами, милостивый государь, разумется будемъ говорить иначе. Мы примемъ во вниманiе спутанность мыслей автора и постараемся открыть, что за идея смутила его воображенiе. Повидимому онъ желаетъ, чтобы каждый имлъ независимое положенiе, онъ хочетъ чтобы нищему не давали денегъ, или хлба, или чего другого, а постарались бы привести его въ независимое положенiе. Вот наконецъ, скажете вы, гд авторъ явно приближается къ доктрин Мальтуса и Смита. Не думаю, чтобы такъ. Едвали напримръ онъ знаетъ, что для того, чтобы каждый былъ въ независимомъ положенiи, лучшее средство — устроить общество такъ, чтобы безъ независимаго положенiя не было возможности и жить на свт. Пусть т, кто потерялъ независимое положенiе, подвергаются величайшимъ лишенiямъ и опасности умереть съ голоду. Тогда и только тогда вс будутъ изо всхъ силъ стараться прiобрсти и сохранить это положенiе. Такъ думаютъ многiе политико-экономы и въ этихъ мннiяхъ есть своего рода смыслъ. Они не безъ основанiя говорятъ, что если вы дадите людямъ возможность существовать вн независимаго положенiя, то сейчасъ же найдутся люди, которые воспользуются этою возможностiю. Политико-экономы того мннiя, что люди, вообще говоря, большiе подлецы и всегда готовы пожить на чужой счетъ. Они утверждаютъ, что если вы усилите частную благотворительность, то вмст увеличите число лицъ, которые будутъ ею жить, а если учредите общественную благотворительность, то ею воспользуются еще легче, еще охотне, на томъ самомъ основанiи, по которому украсть изъ казны не считается такимъ грхомъ, какъ украсть у частнаго человка. Слдовательно чмъ больше будетъ благотворительность, тмъ меньше будутъ люди дорожить независимымъ положенiемъ. И вотъ почему политико-экономы, тоже полагающiе свой идеалъ въ независимомъ положенiи, отвергаютъ всякую благотворительность.

Мн кажется они послдовательны. Благотворительность по самой сущности дла состоитъ въ томъ, что одинъ человкъ принимаетъ на себя трудъ, необходимый для другого, слдовательно люди при этомъ неизбжно приходятъ въ зависимое положенiе. Такимъ образомъ благотворительность и независимое положенiе суть вещи, вытекающiя изъ совершенно различныхъ источниковъ. Стремленiе къ благотворительности основывается на любви и доврiи, стремленiе къ независимому положенiю — на эгоизм и опасенiи. Если главною пружиною общества, главнымъ двигателемъ въ человк признается эгоизмъ, то благотворительность должна быть отвергнута, потомучто цль благотворительности не можетъ состоять въ развитiи эгоизма. Нельзя сказать: благотворите, т. е. доставьте каждому возможность жить эгоистомъ, независимо отъ другихъ. Гораздо послдовательне политико-экономы, они говорятъ: не благотворите и тогда вс будутъ эгоистами.

Нашъ авторъ очевидно и не подозрваетъ, что политико-экономы отвергаютъ не одну частную благотворительность, онъ не подозрваетъ, что они гораздо послдовательне и строже его въ своихъ выводахъ и что вслдствiе этой боле строгой послдовательности они отвергаютъ всякую благотворительность безъ исключенiя. Этой точки зрнiя для него, какъ кажется, и несуществуетъ.

‘Возьмемъ дло, пишетъ онъ, съ другой стороны. Какой человкъ, если он только немножко развитъ и привыкъ жить своимъ трудомъ, можетъ безъ чувства самаго тяжолаго униженiя, безъ внутренняго содроганiя, безъ краски на лиц протянуть руку, чтобы принять милостыню?’

Ну, сейчасъ видно, что блоручка! Жить на чужой счетъ, ему ничего, а руку протянуть — стыдно. Препустой народъ!

Въ самомъ дл, замтьте милостивый государь, что картина опять перемняется. Прежде авторъ сдлалъ благотворителя человкомъ развитымъ, теперь онъ длаетъ развитымъ и нищаго, и слдовательно заставляетъ просить развитого человка у развитого же. Ужасная картина! Представьте себ, что человкъ развитой, привыкшiй жить въ независимомъ положенiи и пользоваться правомъ точно также сть, пить и одваться, какъ и вы, протягиваетъ руку къ вамъ, къ человку развитому, но не потерявшему своего богатства. Вы имете возможность вдругъ, сейчасъ привести его въ независимое положенiе, такъ что онъ попрежнему будетъ жить своимъ трудомъ. И вдругъ вы суете ему мдный пятакъ! Ужасная картина! Сколько злобы въ этомъ пятак! Какая ехидная насмшка! Какое униженiе!

‘И при подобныхъ неестественныхъ, нечеловческихъ отношенiяхъ дающаго и принимающаго, восклицаетъ ‘Искра’, какого можно ожидать въ нихъ процеса нравственныхъ ощущенiй, очищающихъ душу, и вводящихъ ее въ общенiе съ вчною благостiю, зиждущею мiръ? Тутъ напротивъ одинъ играетъ роль палача, а другой жертвы.’

Вотъ оно куда пошло! Трагедiя да и только!

Но куда же наконецъ мы захали? Въ какой-то очарованный мiръ, въ которомъ вс развиты, вс привыкли къ независимому положенiю, вс могутъ взять нищаго къ себ въ домъ и такъ или иначе привести его снова въ независимое положенiе, и проч. и проч. Пусть въ этомъ мiр совершаются чудеса нравственности, пусть въ немъ милостыня есть стыдъ и преступленiе. Но разв отсюда слдуетъ, что мы, живущiе совсмъ не въ такомъ мiр, уже вовсе лишены нравственности? Разв отсюда слдуетъ, что въ нашемъ народ, въ длахъ его благотворенiя невозможенъ никакой процесъ нравственныхъ ощущенiй?

А между тмъ вдь этого, а не какого другого заключенiя добивается ‘Искра!’

‘Только при варварств и грубости человческаго рода, заключаетъ она, при общемъ неустройств его общественной жизни могъ возникнуть подобный (т. е. ручной чтоли?) способъ благотворительности.’

Хоть этого вы намъ недоказали нисколько, ни на одну iоту, положимъ однакоже, что такъ. Положимъ, что современемъ онъ замнится какимъ-нибудь неизмримо превосходнйшимъ способомъ. Слдуетъ ли изъ этого, что въ древнемъ способ милостыни нтъ нравственнаго начала и есть хотя бы тнь безнравственности?

Этимъ я и кончу.

Замтьте, милостивый государь, съ какою поразительною ясностiю здсь обнаруживается безобразiе извстнаго, очень распространеннаго направленiя мыслей. Еслибы авторъ нападалъ на нелпость народныхъ понятiй, еслибы онъ не признавалъ ничего свтлаго въ народномъ мiросозерцанiи, — это было бы понятне, еслибы онъ не сумлъ найти никакого достоинства въ произведенiяхъ народнаго творчества, въ народной музык, поэзiи и проч., это было бы простительне. Но отвергать нравственный элементъ въ народной жизни, но не видть его въ такомъ простомъ и чистомъ явленiи, какъ милостыня, — хуже этого ничего не можетъ быть. Дальше этого въ презрнiи или лучше сказать въ легкомыслiи къ народу идти нельзя.

Повидимому подобная статья способна возбудить величайшее негодованiе. Но авторъ такъ ужь хватилъ черезъ край, что скоре заслуживаетъ сожалнiя. Что до меня, то я былъ бы очень непослдователенъ, еслибы не простилъ его отъ всей глубины души. Нужно судить его съ той самой точки зрнiя, съ которой мы судили о милостыни, нужно цнить не столько самое дло, сколько доброе намренiе. А что намренiя автора были прекраснйшiя, въ этомъ я не сомнваюсь. Вдь онъ сострадательно думалъ о нищихъ! Онъ желалъ того блаженнаго состоянiя, когда ихъ вовсе не будетъ! О прекрасный, чувствительный, гуманный человкъ!

Я поэтому именно и выбралъ эту статью для письма къ вамъ, что она показалась мн разительнымъ примромъ того, какъ прекраснйшiя намренiя соединяются съ самымъ плохимъ исполненiемъ. Примръ же нуженъ потому, что подобныхъ статей, подобныхъ разсужденiй, подобныхъ авторовъ у насъ великое множество.

Будемъ же благодушны, какъ благодушенъ русскiй человкъ, подающiй милостыню всмъ: и правымъ и виноватымъ, положимъ, что нкоторые изъ этихъ авторовъ не говорятъ ни одного путнаго слова, все-таки скажемъ имъ спасибо за ихъ доброе желанiе, простимъ имъ много, потомучто они много возлюбили!

Въ частности, что касается до ‘Искры’, то я не имю противъ нея ничего, сколько-нибудь враждебнаго. Говорю это не изъ боязни ея насмшекъ. Помилуйте! Прекрасный журналъ! Приносящiй весьма много пользы! Имющiй хорошее направленiе! ‘Гудокъ’ конечно остре, но и ‘Искра’ хороша! Очень хороша! Укажу хоть на пародiи на князя Вяземскаго: он доставили мн величайшее удовольствiе!

Если же несмотря на то, иногда очень грустно читать наши журналы, какъ грустно иногда длается при вид нищихъ у церквей, или гд-нибудь на большихъ дорогахъ и въ далекихъ селахъ, то причина этому не въ томъ, чтобы милостыня была безнравственна или чтобы у насъ не было журналовъ съ прекрасными намренiями.

Н. КОСИЦА

<Н. Н. Страхов>

Тяжолое время

Читайте также: