Ромола, Элиот Джордж, Год: 1863 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 186 минут(ы)

РОМОЛА.

НОВЫЙ РОМАНЪ ЭЛІОТА.

ОТЪ ПЕРЕВОДЧИКА.

Нсколько времени въ англійской литератур носился слухъ, что Джорджъ Эліотъ, геніальный авторъ столькихъ художественныхъ картинъ простой обыденной жизни нисшихъ классовъ англійскаго общества, покинулъ свою родную почву и принялся за боле сложную и трудную задачу — за историческій романъ. Наконецъ, въ іюльской книжк ‘Корнгильскаго Сборника’ за прошлый годъ появилась первая часть Ромолы — такъ назвалъ Эліотъ свое новое произведеніе. Все въ этомъ литературномъ явленіи возбуждало самое горячее любопытство. Съ какимъ-то смшаннымъ чувствомъ удовольствія и страха принимался читатель за чтеніе этого романа. Прежде всего при появленіи романа въ журнал, но частямъ, онъ страшился, чтобъ великій писатель не поддался общему направленію современной англійской литературы и по слдамъ Диккенса, Бульвера и столькихъ другихъ, не написалъ журнальнаго романа съ трескучими эфектами и театральной обстановкой. Но этотъ страхъ разсялся съ первыхъ страницъ, ни въ одной сцен, ни въ одной фраз Эліотъ не гонится за эфектомъ, разсказъ льется плавно, мрно въ своей благородной, художественной простот. Читателю оставалось только сожалть, что отрывочная форма не давала возможности насладиться всми красотами ‘Ромолы’ и няпротивъ усиливала ея недостатки. Хорошій романъ какъ шипучее вино надо проглотить разомъ, только тогда вы вполн постигнете идею автора, только тогда обнимете въ цлости вс характеры и типы, созданные имъ, только тогда впечатлніе будетъ полное, врное.

Мы сказали, что читатель брался за чтеніе ‘Ромолы’ со страхомъ, но этотъ страхъ былъ двоякій. Опасенія, возбужденныя формою, оказались совершенно ложными, но, увы, нельзя того же сказать объ опасеніяхъ на счетъ содержанія. Читатель невольно боялся, чтобъ могучій талантъ, перенесенный на новую, чуждую ему почву, не потерялъ своей свжести и обаянія. Дйствительно, опасенія эти отчасти осуществились. Нельзя читать ‘Ромолу’ безъ восторга, но вмст съ тмъ и безъ сожалнія. Несмотря на всю силу таланта, выказанную авторомъ, несмотря на весь интересъ, возбуждаемый романомъ, нельзя не сознаться, что авторъ вступилъ на почву, на которой онъ остается такимъ же великимъ писателемъ, какъ прежде, но на которой свтлыя стороны его таланта затмваются и творчество встрчаетъ почти непреодолимыя преграды. Написавъ ‘Ромолу’, Эліотъ, по меткому выраженію одного изъ англійскихъ критиковъ, доказалъ, какъ ‘легко можно ходить человку, закованному въ тяжелыя цпи’. Но, что можетъ быть грустне, какъ видть человка въ оковахъ? А тутъ еще геніальный писатель добровольно самъ сковалъ себя цпями. И какъ тяжелы, какъ гнетутъ его эти цпи!

Въ чемъ же состоятъ он? Отвчаемъ прямо: въ исторической обстановк.

Задавшись мыслью написать историческій романъ, миссъ Эвансъ (Джорджъ Эліотъ) приступила самымъ добросовстнымъ образомъ къ исполненію своей задачи. Ее плнила жизнь свободныхъ гражданъ итальянскихъ республикъ, и она ршилась изобразить картину Флоренціи въ конц XV вка. Съ непостижимымъ постоянствомъ и трудолюбіемъ изучила она по подлиннымъ источникамъ избранную эпоху. Нельзя себ представить, сколько требовалось труда, чтобъ усвоить себ до такой степени вс мельчайшія подробности времени, мстности, обычаевъ, одежды и т. д. Однимъ словомъ, авторъ рисуетъ передъ вами съ самою врною историческою точностью вс фазы флорентійской жизни въ избранную эпоху. Вы видите и борьбу политическихъ партій, и колеблющееся состояніе религіозныхъ идей, и нескончаемые споры ученыхъ. Все это изображено въ самыхъ мельчайшихъ подробностяхъ, авторъ не забылъ ни одной черты, которая могла бы придать цлости его картин. И при всемъ томъ вы видите, что историческія лица, изображенныя авторомъ, не живыя. Во всхъ этихъ великолпныхъ картинахъ религіозныхъ процессій, торжественныхъ въздовъ, пировъ, казней — нтъ жизни, нтъ дйствительности. Вы удивляетесь искусству автора, вы высоко цните его заслугу, какъ историческаго изслдователя, но вы не можете не вспомнить другихъ картинъ, которыя когда-то рисовала вдохновенная кисть того же художника, незнавшаго тогда ни преградъ, ни оковъ! Передъ вами возстаютъ т свжія, т прелестныя картины сельскаго быта, гд всякая черта дышала жизнью полною, дйствительною жизнью, и вы невольно вздохнете, невольно зададите себ вопросъ: зачмъ авторъ покинулъ свою родную почву?

Но романъ не состоитъ вдь въ обстановк. Содержаніе его есть человкъ съ его чувствами и страстями, а человкъ все тотъ же теперь, что былъ сотни, тысячи лтъ тому назадъ. Вотъ почему при безжизненной обстановк, главные герои новаго романа Эліота — люди живые. Вы сочувствуете ихъ радостямъ, ихъ горю, потому что вы сами испытали эту радость, это горе. И Тито Мелема, и Ромола будутъ такъ же долго жить въ памяти читателя, какъ и Адамъ Бидъ, Магги и Сайлесъ Марнеръ.

Великолпно поэтически изобразилъ самъ авторъ содержаніе и значеніе своего труда въ краткомъ предисловіи или ‘проэм’, въ которой, какъ въ оперной увертюр, слышатся вс великіе мотивы геніальнаго творенія.

‘Боле трехъ вковъ тому назадъ — такъ начинаетъ Эліотъ — весною 1492 года, лучезарный ангелъ, предвстникъ дня, перелетая отъ Ливана къ Геркулесовымъ столбамъ и отъ вершинъ Кавказа чрезъ альпійскіе снга къ мрачнымъ, обнаженнымъ утесамъ океана, видлъ ту же сушу, т же моря, какъ и сегодня, видлъ т же горы, т же долины, видлъ оливковыя и сосновыя рощи, богатые луга и роскошныя поля, видлъ города и селенія, и все на томъ же самомъ мст, гд они существуютъ и теперь. И проникая свтлымъ взоромъ во внутренность человческихъ жилищъ, онъ видлъ то же, что и сегодня: видлъ малютокъ, спавшихъ въ колыбеляхъ сладкимъ непробуднымъ сномъ, видлъ несчастныхъ, несмыкавшихъ глазъ отъ горя и страданій, видлъ рабочихъ, поспшно встававшихъ на свою тяжелую, изнурительную работу, и ученыхъ тружениковъ, погруженныхъ въ изученіе звздъ, твореній мудрецовъ или своего собственнаго разума. Главныя условія жизни человка почти не измнились и сердце его все такъ же бьется и проситъ любви, все такъ же трепещетъ въ минуту горя и печали. Судьба человка все та же въ общихъ чертахъ, все та же изъ вка въ вкъ — голодать и работать, сять и жать, любить и умирать’.

И вотъ, въ доказательство своихъ словъ, авторъ вызываетъ тнь флорентинца, жившаго боле трехсотъ лтъ тому назадъ. Великая тнь прошлаго тотчасъ узнаетъ свой родной городъ, узнаетъ мрачный холмъ Морелло, крутыя вершины Фіезоло, Арно съ его мостами, знаменитый соборъ, величайшій въ свт. Но воскресшій флорентіецъ, смотрящій на свой родной городъ съ горы Сан-Миніато, сгораетъ желаніемъ сойти внизъ на Шаццу, смшаться съ народомъ, снова зажить политическою жизнью своихъ отцовъ. Ему хочется знать, какая партія взяла верхъ, царствуетъ ли наслдникъ несравненнаго Лоренцо? Какой знаменитый ученый пишетъ нолатын диломатическіе акты республики? Съ кмъ вроятне союзъ, съ папою или Неаполемъ?

‘Я все это узнаю’ думаетъ онъ, ‘на площадяхъ и на улицахъ, гд, конечно, попрежнему мои сограждане собираются спорить о политик и весело смяться и шутить. Вдь зданія и улицы все т же, значитъ, большихъ перемнъ нтъ, пойду я и послушаю снова шумный говоръ флорентинцевъ’.

‘Не ходи, о, тнь прошедшаго! восклицаетъ авторъ: — все слишкомъ измнилось и самый языкъ твоихъ согражданъ будетъ теб непонятенъ. А если ты пойдешь, то не заговаривай о политик на площади Марми, не спрашивай о торговл въ Калимар, не толкуй объ ученыхъ вопросахъ или спорахъ, но лишь посмотри на отраженіе солнечныхъ лучей на каменныхъ стнахъ, съ гордостью поддерживающихъ свое величіе, посмотри на веселыя лица малютокъ, загляни во внутренность церквей, тамъ увидишь старые, знакомые образы, увидишь людей, подымающихъ очи къ небу и лепечущихъ мольбы къ промыслителю. Все это не измнилось. Солнечные лучи радуютъ попрежнему сердца людей, малютки попрежнему — символъ вчнаго союза между любовью и долгомъ, и люди все еще ждутъ не дождутся царства мира и добра, все еще сознаютъ, что высшая жизнь есть сознательное, произвольное самопожертвованіе’.

Такъ же какъ флорентинцу XV вка была бы чужда современная жизнь, такъ и намъ чужды вс интриги политическихъ партій, вс споры ученыхъ, наполняющихъ большую часть романа Эліота. Отъ этого онъ мстами скученъ и утомителенъ, отъ этого ослабваетъ сила впечатлнія, производимаго его красотами. И вотъ причина, почему мы позволили себ назвать историческую обстановку цпями, сковывающими могучій талантъ автора.

Указывая на недостатки новаго романа Эліота, мы еще не указали на главнйшій. Собственно говоря, ‘Ромола’ не есть романъ, такъ-какъ въ немъ нтъ сюжета, нтъ завязки и развязки, это — психологическій этюдъ, вставленный въ историческую рамку. Поэтому, отдавая должное уваженіе новому, въ высшей степени замчательному произведенію Эліота, мы тмъ не мене ршились познакомить читателя съ этимъ произведеніемъ не во всемъ его объем, а только въ возможно полномъ извлеченіи. Въ нашемъ разсказ мы, конечно, старались постоянно оставаться только врнымъ переводчикомъ, позволившимъ себ выбрасывать вс ненужныя сцены и подробности, неотносящіяся къ уясненію характеровъ главныхъ лицъ, на изображеніе которыхъ мы обратили всего боле вниманія.

I.

Рано утромъ 9-го апрля 1492 года, подъ портикомъ одного изъ домовъ Флоренціи, спалъ крпкимъ сномъ молодой человкъ въ довольно изношенномъ плать. Красивое лицо его окаймлялось роскошными темнокаштановыми кудрями, выбивавшимися изъ-подъ краснаго ливанскаго колпака, а на указательномъ пальц блестлъ дорогой перстень, производившій странный контрастъ съ его одеждой. На этотъ перстень заглядлся мимо проходившій разнощикъ, такъ что положивъ на землю тяжелый мшокъ съ старымъ платьемъ, желзомъ, стекломъ и всякою дрянью, онъ смотрлъ съ удивленіемъ нсколько минутъ на спавшаго юношу.

— Эй! воскликнулъ онъ наконецъ.— Эй, молодой человкъ, когда у тебя отростетъ борода, такъ ты поймешь, что нельзя спать на улиц съ такимъ перстнемъ на рук. Клянусь святыми ангелами, замть это кольцо не я, Братти Ферравеччи, а кто другой — ужь не видать бы теб его боле. Но какъ ты, такой красивый молодецъ, спишь на улиц?

При первыхъ словахъ разнощика, молодой человкъ открылъ глаза и съ изумленіемъ осмотрлся вокругъ. Наконецъ, онъ объяснилъ, что онъ иностранецъ, пришелъ въ городъ только наканун вечеромъ и потому предпочелъ не искать гостиницы, а просто заснуть подъ открытымъ небомъ. Теперь же онъ былъ голоденъ и потому просилъ своего новаго знакомаго указать ему, гд можно найти комнату и сытный завтракъ.

Братти самъ шелъ на рынокъ, и потому съ удовольствіемъ согласился провести туда незнакомца. Пройдя нсколько узкихъ улицъ, они вышли на широкую большую площадь, извстную подь названіемъ ‘Mercato Vecliio’, или старый рынокъ. Какое-то странное волненіе царствовало на площади. Продавцы и покупатели, казалось, забыли о своемъ дл, и собравшись въ кучки, о чемъ-то громко и живо толковали. Большая часть столовъ и лавокъ оставались пусты, провизія была не разложена, мулы щипали зелень, привезенную на продажу, а мальчишки на свобод таскали орхи и фиги. Вонъ продавецъ старыхъ платьевъ, только что собиравшійся развсить пару панталонъ,въ разсянности повсилъ ихъ себ на шею, нсколько подале сырникъ въ краснорчивомъ азарт безжалостно портилъ ножомъ свои великолпные сыры. Шумъ, говоръ, восклицанія ошеломили въ первую минуту Братти и незнакомца.— ‘Умеръ какъ христіанинъ!’ — ‘Дапроститъ его Богъ’. И подобныя этимъ фразы слышались на каждомъ, шагу.

— Эй, Нелло, кликнулъ Братти брадобрю, стоявшему неподалеку отъ него, въ бломъ передник и съ бритвой за поясомъ.— Что, Magnifico умеръ? а!

— Да, да, отвчалъ тотъ:— и его восковая фигура, которую онъ пожертвовалъ въ церковь Анунціаты, въ ту же минуту упала и разбилась, впрочемъ, можетъ, и не въ ту минуту, а тамъ когда было угодно монахамъ, это ихъ дло. А! великій человкъ! великій политикъ! великій поэтъ — выше самого Данта!

Въ эту минуту кто-то громко, повелительно крикнулъ: ‘Тс! тс!’ и толпа вдругъ смолкла. Блдный человкъ въ очкахъ, съ чериплицей и перомъ за поясомъ, выступилъ впередъ, вс глаза устремились на него.

— Охъ, вы, слпые флорентинцы! началъ онъ громкимъ, звучнымъ голосомъ!— Кормить бы васъ только сномъ, и стали бы вы стадомъ скотовъ. Что! но вашему смерть Лоренцо — та небесная кара, которую Богъ ниспошлетъ скоро на Флоренцію. Полноте! вы — голуби, поющіе хвалу мертвому ястребу. Вы превозносите человка, который старался набросить арканъ на шею каждаго гражданина Флоренціи! Вамъ это нравится! Вамъ нравится, чтобъ судей выбирали втихомолку, и никто не могъ бы пользоваться правами гражданина какъ приверженецъ Медичи. Вамъ нравится человкъ, который потакаетъ краж общественныхъ денегъ, который то разъигрываетъ ханжу, то философа. Вы дрожите надъ каждымъ грошемъ, а не хотите обратить вниманія, что въ государственной казн сдлано отверстіе и золото сыплется въ карманъ Лоренцо. Вы съ удовольствіемъ платите деньги толстому пизанцу, который несетъ обнаженный мечъ передъ однимъ изъ вашихъ же гражданъ, и потомъ кричите: ‘Ахъ, какой онъ добрый, Лоренцо, даже улыбнулся намъ!’ И вы думаете, что смерть такого человка, который скоро бы осдлалъ васъ всхъ, какъ Сфорца осдлалъ Миланъ — вы думаете, что это — кара небесная, которой Богъ поститъ скоро Флоренцію? Нтъ, смотритъ на предзнаменованія, кара будетъ иная, страшная!

— Нтъ, нтъ, сэръ Чіони, держись лучше политики, а не пускайся въ пророчество, замтилъ Нелло.— Но если говорить о предзнаменованіяхъ, такъ ужь чего теб боле какъ набожный нотаріусъ? Оселъ Валаама ничто передъ этимъ.

— И еще нотаріусъ безъ работы. Лучше ступай ужь въ монахи, всякій повритъ, что ты постишься, прибавилъ одинъ изъ толпы.

Нотаріусъ съ презрительной улыбкой отошелъ въ сторону.

— Однако, клянусь св. Іоанномъ! воскликнулъ какой-то толстякъ.— Пожалуй, сэръ Чіони и правъ. Пожалуй, быкъ-то съ огненными рогами, что явился на неб, и иметъ какое-нибудь отношеніе къ податямъ и налогамъ. Когда Богъ посылаетъ знаменіе, то вдь нельзя же предположить, чтобы оно имло одно значеніе.

— Ты говоришь словно оракулъ, Горо, замтилъ Нелло.— Если мы, простые смертные, говоримъ слова со многими значеніями, то вдь было бы святотатствомъ не врить, что твой быкъ съ рогами значитъ все, что только каждому человку угодно.

— Смйся себ, Нелло, отвчалъ толстякъ:— а все-таки знаменія, сны, виднія или святое писаніе имютъ много значеній, понимать которыя могутъ только люди вдохновенные.

— Конечно, я ли не слыхалъ Фрате въ Сан-Лоренцо? Но вдь я слышалъ и Фра Менико-да-Понца въ Дуомо и по его словамъ вс послдователи Фра Джироламо раздлятъ участь свиней, низринувшихся въ море или туда, гд погоряче. Въ одно ухо Сан-Доменико кричитъ ‘ vero’, въ другое Сан-Франциско ‘ falso’, что тутъ длать бдному брадобрю, неимющему вдохновенія? Но ясно, что Горо вдохновленъ, онъ видитъ уже въ бык съ огненными рогами себя и всхъ другихъ притсненныхъ плательщиковъ податей Флоренціи, которые ршились забодать властей при первомъ случа.

Долго еще толковали и спорили флорентинцы о важномъ событіи, по нашъ незнакомецъ, не понимая ничего, что они говорили, такъ-какъ ихъ интересы были ему чужды, отошелъ отъ Братти и самъ отправился искать себ пищи.

— Однако, клянусь Юпитеромъ! пробормоталъ онъ, на какомъ-то неизвстномъ язык, опуская руку въ свой большой кошелекъ:— у меня не осталось ни обола. Придется отыскать кого нибудь, кто далъ бы пость по любви, а не изъ денегъ.

Недолго пришлось ему этого искать. Въ одномъ изъ угловъ площади, далеко отъ шума и толпы, стояли два мула, украшенные красными лентами и кистями. На одномъ изъ нихъ висли два деревянныхъ кувшина съ молокомъ, на другомъ — корзины съ зеленью. Прислонившись локтемъ къ ше перваго мула, стояла двочка лтъ шестнадцати, въ красномъ башлык, совершенно скрывавшемъ ея волосы — придававшемъ ея лицу ребяческое выраженіе. Бдная, врно устала, посл своей длинной прогулки въ городъ изъ какого нибудь отдаленнаго селенія, и теперь стоя дремала. Несмотря на это, нашъ незнакомецъ безъ малйшаго угрызенія совсти разбудилъ молодую двушку, но такъ нжно, что ей показалось, словно маленькая вточка коснулась ея губъ. Сонъ, однако, разсялся, и открывъ свои чудные голубые глаза, она съ удивленіемъ устремила ихъ на незнакомца, стоявшаго передъ нею.

— Прости мн, что я тебя разбудилъ, сказалъ онъ:— но я умираю съ голода, а увидвъ что молоко, еще боле захотлъ пость.

Его голосъ показался ей такимъ страннымъ и нжнымъ, что она быстро отвернулась и закрыла лицо своимъ плащемъ.

Незнакомецъ повторилъ снова т же слова, и на этотъ разъ они были поняты, молодая двушка открыла лицо и черезъ нсколько секундъ поднесла незнакомцу большую чашку отличнаго, свжаго молока. Пока онъ съ жадностью глоталъ живительную влагу, двушка ршилась посмотрть на длинныя, каштановыя кудри страннаго незнакомца, который, несмотря на свое изорванное платье и голодъ, не походилъ вовсе на нищаго. Вдругъ какая-то новая мысль мелькнула въ ея головк и она, вынувъ изъ мшка кусокъ хлба, подала его молодому человку, умильно смотря на него, какъ-бы приглашая взглядомъ взять и хлбъ.

— Но это, можетъ быть, твой завтракъ, голубушка, сказалъ онъ.— Мн уже довольно и этого. Тысячу разъ благодарю тебя.

Двушка ничего не отвчала, только толкнула къ нему ближе хлбъ съ видимымъ неудовольствіемъ. Лицо ея, на которое были устремлены черные блестящіе глаза незнакомца, выражало все боле и боле смлости и наконецъ она посмотрла ему прямо въ глаза.

— Ужь если мн надо взять, сказалъ незнакомецъ, протягивая руку:— то я стану еще смле и попрошу другой поцалуй, чтобъ хлбъ сталъ слаще.

Слова его становились все понятне и понятне, несмотря на его странный голосъ, сначала такъ сильно поразившій молодую двушку. Она покраснла и закрыла ротъ плащемъ. Уже незнакомецъ наклонился къ ней и взялъ ее за руку, какъ вдругъ надъ самымъ его ухомъ раздался грубый, громкій голосъ.

— Ты кто? Конечно, ужь не честный покупщикъ. Какой нибудь шулеръ! Ступай, ступай, теб здсь не мсто, а не то я провожу тебя по своему.

Молодой человкъ быстро обернулся и взглянулъ на говорившаго. На лиц его показалась веселая улыбка, когда онъ увидлъ передъ собою толстую, плечистую женщину, въ сромъ плать и мужской куртк, накинутой на плеча. Ея загорлое, грубое, покрытое морщинами лицо напоминало въ смшномъ вид прелестное дтское личико ея дочери.

— Я уврена, продолжала Моина Гита съ новою яростью: — что ты мошенникъ, шарлатанъ какой нибудь. Говорятъ, убирайся. А ты Тесса, что тутъ длала? Даромъ отдавала молоко и провизію, глупая! Ну, не смй на него смотрть и раскладывай зелень, а то я тебя заставлю пронзнесть безъ счета ‘Ave Maria’.

— Нтъ, мадонна, возразилъ незнакомецъ: — не браните свою Тессу, за то, что она сжалилась надъ бднымъ, голоднымъ странникомъ, у котораго въ карман нтъ ни гроша. Ваше лицо такъ красиво когда вы сердитесь, что мн хотлось бы посмотрть на него, когда его освтитъ улыбка.

— Хорошо! хорошо! Знаемъ мы васъ. Ну, не разговаривай, ступай себ по добру по здорову, а то я тебя такъ поцалую, что ужь не придется теб цаловаться до Тройцы.

И уже разсерженная женщина подняла кулакъ, этотъ послдній доводъ краснорчія, какъ къ нимъ подошли Братти и Нелло. Братти, потерявъ незнакомца, долго искалъ его вмст съ Нелло, которому онъ разсказалъ, какую онъ сдлалъ находку.

— О! Сан-Джіованни! воскликнулъ Братти:— ты хорошо сдлалъ, что бжалъ отъ меня, если ужь попался въ воровств или тамъ въ чемъ нибудь другомъ.

— Нтъ, нтъ! возразилъ Нелло съ улыбкой:— дло въ томъ, что прекрасный незнакомецъ вроятно плнился прелестями Моины Гиты и хотлъ поцаловать ее въ ту минуту, когда дочь ея отвернула голову. Не такъ ли?

— Вы отгадали какъ нельзя лучше, отвчалъ, смясь, незнакомецъ.— Только я сначала увидлъ дочь Моины Гиты и попросилъ у ней молока, она мн дала и хлба, за что я, конечно, хотлъ поблагодарить ее, какъ вдругъ встртился лицомъ къ лицу съ боле зрлыми прелестями Моины Гиты и, быть можетъ, слишкомъ смло ими восхищался.

— Убирайтесь вс вы въ нургаторій и сидите тамъ, пока я васъ выкуплю, съ яростью закричала Моина Гита и, схвативъ мула за узду, двинула телегу прямо на незнакомца. Онъ отскочилъ, но уходя усплъ проститься знаками съ Тессой.

— Ну, молодой человкъ, я оставляю тебя на попеченія Нелло, сказалъ Братти, и повернулъ въ другую сторону. Незнакомецъ же съ брадобремъ направились къ ‘Piazza del Duomo’.

По дорог незнакомецъ спросилъ, о смерти какого Лоренцо толкуютъ вс во Флоренціи.

— Какого Лоренцо! воскликнулъ Нелло.— Есть только одинъ Лоренцо, смерть котораго могла взволновать Меркато. Я разумю Лоренцо-де-Медичи, этого Перикла нашихъ Аинъ — если могу позволить себ такое сравненіе при грек.

— Отчегоже нтъ, отвчалъ тотъ, смясь.— Я сомнваюсь, чтобъ въ Аинахъ даже во дни Перикла былъ такой ученый брадобрй.

— Да, да, я былъ увренъ, что вы грекъ: не даромъ же я брилъ столько лтъ нашего ученаго Димитрія Калькондилу. Но извините меня, я совершенно удивленъ, что вы такъ хорошо говорите по-итальянски.

— Ваше удивленіе пройдетъ, когда я вамъ скажу, что я происхожу отъ греческаго рода, поселившагося въ Италіи, я родился въ Бари и меня воспиталъ итальянецъ, потому я скоре грекулусъ, чмъ чистый грекъ. Впослдствіи уже я провелъ много лтъ въ стран боговъ и героевъ, что придало мн вншній греческій лоскъ. Этотъ-то лоскъ и нсколько драгоцнныхъ древнихъ камней — вотъ все, что осталось у меня посл кораблекрушенія. Но когда башпи падаютъ, то плохо приходится птенцамъ, свившимъ гнзда въ ихъ разслинахъ, поэтому смерть вашего Лоренцо заставляетъ меня сожалть, что я предпочелъ Риму Флоренцію. Меня сюда направилъ одинъ монахъ, который меня уврялъ, что въ Рим я пропаду въ толп голодныхъ ученыхъ, а во Флоренціи каждый невдомый уголокъ освщенъ блескомъ высокаго покровительства Лоренцо. Флоренція, говорилъ онъ — лучшій рынокъ для такого рода товара.

— И я надюсь, она такимъ останется, возразилъ Нелло:— слава-богу, вдь Лоренцо былъ не одинъ у насъ покровитель ученыхъ. Разв у насъ нтъ Бернардо Ручелаи и Аламанно Ринучини и множества другихъ? Если вы хотите что знать но этой части, то обратитесь ко мн. Но, вопервыхъ, вамъ надо проститься съ вашей бородой — мы, флорентійцы, не любимъ этого. И если вы хотите выйти въ люди, такъ вамъ надо походить на придворнаго или на ученаго высшаго круга.

Въ это время они вышли на площадь Сан-Джіованни и передъ глазами незнакомца вдругъ предсталъ великолпный Дуомо съ его мрачнымъ куполомъ и высокой колокольней, съ другой стороны церковь Сан-Джіованни съ ея бронзовыми воротами. Розовые, блые, красные мраморы тогда еще были свже, чмъ теперь, когда зимнія непогоды впродолженіе четырехъ вковъ придали имъ однообразный ножелтлый оттнокъ. Фасадъ знаменитаго собора не поражалъ, какъ теперь, жалкимъ видомъ своей обвалившейся штукатурки, а великолпные мраморы и статуи, украшавшіе его, общали, что скоро онъ явится во всей своей крас, какимъ онъ созданъ былъ въ ум геніальнаго Дяйото.

Но знаменитый соборъ не произвелъ никакого впечатлнія на молодаго грека. На вопросъ Нелло, видлъ ли онъ что подобное, онъ отвчалъ съ веселой улыбкой:

— Быть можетъ, еслибъ вы пристали ко мн съ ножомъ къ горлу или даже съ вашей бритвой, то я бы сталъ восхищаться этимъ зданіемъ. Но теперь скажу прямо, что оно слишкомъ пахнетъ христіанской архитектурой. Меня по кож подираетъ одна мысль о томъ, что находится внутри этого зданія. Тамъ вдь все — закоптлыя картины, мозаичныя изображенія святыхъ, висящихъ на крестахъ, или покрытыхъ ранами, портреты женщин и монаховъ, вчно сухощавыхъ и голодныхъ. Вонъ т бронзовыя ворота — дло другое: тамъ видны человческія лица. Я слышалъ, что ваши тосканскіе скульпторы и живописцы стали немного изучать древнихъ. Но вдь имя моделями монаховъ и сюжетомъ пустынниковъ и мучениковъ, ничего не подлаешь.

— Ну, вотъ и моя лавка! воскликнулъ Нелло.— Вы видите, на вывск Аполлонъ передаетъ бритву первому брадобрю, еще неизвстной знаменитости, отъ которой поэтому здсь изображена одна только рука.

Войдя въ лавку и усадивъ молодаго человка, Нелло принялся за работу, не переставая все время разглагольствовать о польз бритья, о важности его лавки, гд сходятся вс ученые Флоренціи, о красот незнакомца и т. д. и т. д.

— Ну! воскликнулъ онъ наконецъ, подводя молодаго человка къ зеркалу: — посмотрите на себя и скажите мн, не правда ли, что даже мысли ваши стали свтле. Въ этомъ меня уврялъ нашъ Николо Макіавели. Я вамъ даже совтую не снимать вашей изношенной одежды, вы теперь точно какой нибудь принцъ въ изгнаніи.

— Но вопросъ въ томъ, отвчалъ незнакомецъ:— куда мн обратиться, чтобъ выйти изъ этого печальнаго положенія? Кто теперь, по смерти Лоренцо, могъ бы мн оказать покровительство и купить нсколько древнихъ драгоцнныхъ камней и камеевъ, которые я спасъ, зашивъ ихъ въ платье? Кром того, я бы желалъ тотчасъ же заложить мой перстень.

Нелло задумался, по вскор воскликнулъ:

— Знаю, знаю, вамъ надо человка богатаго и ученаго, имющаго вліяніе въ город! Чего же вамъ лучше Бартоломео Скала, секретаря республики? Теперь къ нему идти нельзя, такъ-какъ вс во Флоренціи заняты смертью Лоренцо, по я васъ сведу къ Бардо де-Барди, который можетъ лучше всхъ рекомендовать васъ почтенному Бартоломео, кром того, онъ самъ замчательное лицо, не говоря уже о его коллекціяхъ и прелестной дочери Ромол.

— Отчего же отецъ прелестной Ромолы не можетъ самъ купить моихъ камней, если онъ собираетъ коллекціи драгоцнностей?

— По двумъ отличнымъ причинамъ: вопервыхъ, онъ не иметъ денегъ, вовторыхъ, онъ слпъ.

Въ эту минуту вошли въ лавку два новые постителя.

— Добраго утра, мессеръ Доминико, обратился Нелло къ одному изъ вошедшихъ: — вы пришли какъ нельзя боле кстати. Вотъ молодой иностранецъ ищетъ денегъ подъ залогъ дорогаго перстня и, конечно, я не знаю лучше человка, къ которому онъ могъ бы обратиться, какъ къ Доминико Ченини. Кром того, этотъ славный молодой человкъ можетъ пригодиться въ вашей типографіи: онъ знаетъ отлично греческій, латинскій и итальянскій языки. Его зовутъ — вы кажется, сказали, мессеръ…

— Тито Мелема, отвчалъ незнакомецъ, подавая перстень Доминико Ченини, сыну того знаменитаго Бернардо Ченини, который открылъ первую типографію во Флоренціи.

Во все это время, вошедшій вмст съ Ченини высокій мужчина, лтъ пятидесяти, съ подстриженной бородкой и въ старой войлочной шляп, не сводилъ глазъ съ Тито.

— Молодой человкъ, сказалъ онъ отрывисто: — я рисую картину Синона, измняющаго Пріаму, я бы очень былъ радъ срисовать съ васъ моего Синона.

Тито Мелема вздрогнулъ, поблднлъ и съ изумленіемъ посмотрлъ въ лицо говорившему, словно тотъ произнесъ его приговоръ. Нелло не далъ ему времени отвчать.

— Пьеро! воскликнулъ онъ:— странный ты человкъ. Лучше срисуй съ него св. Севастьяна, или молодаго Вакха, или, наконецъ, самаго Аполлона, его лицо дышетъ свтомъ и теплотою, словно лтнее утро.

— Ай, Нелло, Нелло, возразилъ Пьеро, прозванный ди-Коссимо:— ты самъ только-что объяснилъ, почему лицо мессера можетъ быть лицомъ коварнаго злодя. Настоящій злодй долженъ имть лицо, на которомъ порокъ не наложилъ своихъ печатей, уста, которыя лгали бы съ самой невинной улыбкой, глаза съ столь чистымъ блескомъ, чтобъ никакая низость не могла ихъ сдлать мутными, щоки, которыя не блднли бы посл убійства. Я не говорю, что этотъ молодой человкъ — злодй, я только хочу сказать, что у него такое прекрасное лицо, что будь у него сердце злодя, онъ вышелъ бы совершеннйшимъ злодемъ. Ну, теперь я заткну уши хлопкой, ужь мн не въ терпежъ твоя болтовня.

Нелло пожалъ плечами и взглянулъ на Пьеро, какъ-бы говоря: ‘странный человкъ! Вс принимаютъ его слова за шутку’.

Между тмъ Ченини разсмотрлъ перстень, и найдя его дйствительно драгоцннымъ, пригласилъ молодаго грека пойти съ нимъ, общая выдать ему деньги подъ залогъ перстня. Тотъ съ радостью согласился, и они вышли изъ лавки.

II.

Via de Hardi — улица, знаменитая въ исторіи Флоренціи, лежитъ въ Ольтарно, той части города, которая расположена по южному берегу Арно. Она получила свое названіе отъ благороднаго рода Барди, который владлъ тутъ огромнымъ количествомъ домовъ. Гордые, предпріимчивые представители этого рода, въ самыя старинныя времена флорентинской исторіи, отличались молодецкою удалью въ кровавыхъ распряхъ политическихъ партій, впослдствіи же, въ половин XIV-го вка, они стали первыми банкирами Европы, и накупивъ огромныя помстья, пріобрли себ титулъ графовъ Верніо. Но недолго продолжалось ихъ величіе: огромное состояніе ихъ рушилось отъ нсколькихъ несчастныхъ спекуляцій, а имущества и дома были ограблены и сожжены въ народномъ возстаніи 1343 года. Хотя впослдствіи родъ Барди снова поднялся, но ужь никогда боле не возвратилъ себ прежнихъ своихъ владній на улиц Барди. Тамъ возникли дома новыхъ владльцевъ, особенно знаменитыхъ Дери.

Въ одномъ изъ этихъ домовъ, когда открывается нашъ разсказъ, жилъ потомокъ графовъ Верніо, Бардо-де-Барди, тотъ самый бдный, слпой ученый, которому Нелло хотлъ представить Тито Мелема. Онъ наслдовала, отъ своихъ отцовъ ту же гордость и энергію, то же честолюбіе, тоже желаніе оставить по себ безсмертную память. Но семейныя страсти приняли въ немъ совершенно новое направленіе, этотъ потомокъ знаменитыхъ Барди не былъ мужественнымъ воиномъ, или гордымъ феодаломъ, или искуснымъ банкиромъ — нтъ, онъ былъ ученый, отказывавшій себ во всемъ, прежде по охот, а теперь по необходимости. Онъ провелъ всю жизнь посреди своихъ книгъ и драгоцнныхъ коллекціи древностей, на которыя онъ теперь могъ только любоваться мысленно.

Его большой, длинный кабинетъ весь былъ уставленъ шкапами съ книгами и антиками. Тамъ-и-сямъ на особыхъ пьедесталахъ стояли женскіе торсы или обломки древнихъ статуй, нсколько старинныхъ римскихъ бюстовъ и дв или три вазы изъ Магна-Греціи. Большой столъ посреди комнаты покрытъ былъ древними бронзовыми лампами и небольшими глиняными сосудами. Вс эти предметы блднаго или мрачнаго цвта, пергаментные переплеты съ темными корешками, почернвшіе мраморы и бронзы — все это придавало грустный, мрачный видъ комнат.

Единственный, свтлый, блестящій предметъ въ этой комнат, въ ту минуту, когда мы на нее смотримъ — краснозолотистые волосы молодой двушки лтъ семнадцати или восемнадцати, стоящей подл рзнаго пюпитра. Она одта въ черное саржевое платье, на голов у ней стка, изъ-подъ которой выбиваются ея чудные волосы, ниспадая волною на плеча. Устремивъ глаза на книгу, лежавшую передъ нею, она уперлась одной рукой на пюпитръ, другою на спинку креселъ, въ которыхъ сидитъ ея отецъ. Нжная блдность его лица, ярко выдававшаяся подъ черной бархатной шапочкой, покрывавшей его сдые волосы, выказывала тмъ ясне сходство его съ юною дочерью, въ щечкахъ которой также не видно было ни кровинки. У обоихъ былъ тотъ же благородный, высокій лобъ, тотъ же большой, но красивый ротъ, тотъ же рзкій подбородокъ, придававшій лицу выраженіе непоколебимой твердости: это былъ типъ лица, о которомъ нельзя сказать, возбудитъ ли оно любовь, или только чувство уваженія, нелишенное страха, ршить этотъ вопросъ можно только увидвъ глаза, въ которыхъ отражается почти всегда сердце человка, но глаза старика не могли ничего сказать, а молодая двушка пристально смотрла въ книгу. Она читала вслухъ по латын Miscellanea Полиціана.

— Погоди, Ромола, прервалъ ее Бардо: — достань лучше мою собственную рукопись греческаго писателя Нона, изъ которой Полиціанъ приводитъ выписку. Да на своемъ ли она мст?

— Да, отецъ, отвчала Ромола, переходя на другой конецъ комнаты: — книга стоитъ въ западномъ углу, на третьей полк снизу, за бюстомъ Адріана, надъ Аполлоніемъ Родосскимъ и Калимахомъ, и подъ Луканомъ и Силіемъ Италикомъ.

Въ голос молодой двушки слышалась тнь неудовольствія, боровшагося съ обычнымъ ея терпніемъ. Но когда она подошла къ отцу и тотъ съ видимымъ волненіемъ протянулъ руку, чтобъ взять книгу, глаза ея засвтились самымъ нжнымъ сожалніемъ. Поспшно отдавъ книгу, она стала подл него на колни и устремила на него свой взоръ, словно она полагала, что любовь ея, выражавшаяся въ этомъ взгляд, должна проникнуть сквозь темную оболочку, скрывавшую вншній міръ отъ стараго ученаго. Въ эту минуту, привлекательное лицо Ромолы, на которомъ были отпечатлны такъ ясно гордость, страсть и умъ, совершенно преобразилось и приняло самое прелестное женственное выраженіе горячей привязанности и сожалнія. Ясно было, что глубокій источникъ чувства, скрытый въ ней, не отражался еще въ чертахъ ея лица, а лишь только въ однихъ глазахъ.

Усвшись на низенькой скамейк у ногъ отца, Ромола прочла т четыре стиха Нона, гд Актеонъ превозноситъ счастье Терезіаса, который, увидвъ Минерву въ купальн, тотчасъ ослпъ по приговору боговъ и потому навсегда сохранилъ въ своей душ ея божественный образъ.

— Это правда, Ромола, сказалъ Бардо, когда та кончила читать.— Что значитъ грубый, узкій свтъ, съ помощью котораго люди видятъ окружающіе ихъ предметы, въ сравненіи съ тмъ безконечнымъ, вчнымъ свтомъ, который освщаетъ цлые вка человческой мысли и уясняетъ намъ творенія безсмертныхъ геніевъ! Я когда даже видлъ, то жилъ боле въ обществ знаменитыхъ мертвецовъ, а живые люди мн казались какими-то призраками, лишенными чувства и разума. Я только сожалю, что великій трудъ, въ которомъ бы я собралъ вс результаты моихъ ученыхъ изслдованій, остановился за потерею зрнія и недостаткомъ хорошаго помощника, такъ-какъ легкомысленный умъ женщины и физическая ея слабость длаютъ ее неспособными къ энергичному и терпливому труду научнаго изслдователя.

— Отецъ, воскликнула Ромола, покраснвъ и нсколько обидясь:— я читаю вамъ все, что вы приказываете, и могу длать какія угодно выписки.

Бардо покачалъ головою.

— Мн надо энергію юнаго ума, сказалъ онъ: — которая бы пробила дорогу моимъ увядшимъ способностямъ. Слпота подйствовала на мой умъ, который, быть моя,отъ, при помощи моего сына шелъ бы все дале и дале, но теперь путь къ дальнйшему развитію навки закрылся, и мн, одинокому слпцу, пришлось оставаться на изслдованной уже почв…

Ромола, ужаленная послдними словами отца, быстро вскочила и отнеся на мсто книгу, остановилась посреди комнаты, вдали отъ него, и опустивъ руки, съ невыразимою грустью смотрла на безжизненные предметы, окружавшіе его.

Бардо, слишкомъ занятый горестными воспоминаніями, чтобъ замтить удаленіе отъ него Ромолы, продолжалъ свои стованія:

— Съ помощью моего сына, я бы могъ пріобрсти должную мн славу, имена Барди, отца и сына, съ почтеніемъ бы произносились всми будущими учеными, не ради какого-нибудь вздорнаго стихотворенія, а ради того, что мы дали ключъ къ уразумнію великихъ твореній прошедшаго. Отчего люди гораздо ннже меня по учености, Полиціано, Фицино, прославили свое имя, а я не произвелъ на свтъ ничего цлаго, основательнаго? Оттого, что мой сынъ, забывъ все мое ученіе, бросилъ меня и благородныя занятія, чтобъ бичевать себя по ночамъ съ изступленными монахами, бросилъ меня въ ту самую минуту, когда мн уже измняло зрніе.

Въ голос старика, сначала громкомъ и презрительномъ, теперь слышался жалостный упрекъ, и Ромола забыла все и чувствовала одно сожалніе. Она была слишкомъ горда, чтобъ утшать его словами, которыя могли принять за защиту своихъ достоинствъ, но ей хотлось хотя утшить его какимъ-нибудь знакомъ.

— Несли Флоренція меня не забудетъ, продолжалъ Барди:— то этимъ я буду обязанъ своей библіотек и коллекціямъ. Но зачмъ я говорю: одна Флоренція? Если Флоренція меня будетъ помнить, то будетъ помнить и весь свтъ! Но, смерть Лоренцо испортила мн все дло. Онъ общалъ мн, что моя коллекція будетъ всегда носить мое имя и никогда не будетъ продана. У меня, правда, есть долги и надо теб приготовить приданое, но вдь на это требуется небольшая сумма и синьорія всегда могла бы мн помочь. Бернардо уже давно упрекаетъ меня, что я не ищу теб мужа, и я ршился дале не откладывать. Мы объ этомъ поговоримъ.

— Нтъ, нтъ, отецъ, воскликнула поспшно Ромола: — погодите, пока меня кто нибудь отыщетъ.

— Нтъ, дитя мое, не такъ понимали наши предки обязанности отца.

— Но я буду хорошо заниматься, начала Ромола съ одушевленіемъ:— я сдлаюсь такою же ученою, какъ Кассандра Феделе. Я постараюсь быть намъ столь же полезною, какъ еслибъ я была мальчикъ, и тогда, быть можетъ, какой нибудь великій ученый захочетъ на мн жениться и не спроситъ о приданомъ. Онъ замнитъ вамъ сына, и вы не будете жалть, что я двушка.

Произнося эти слова, Ромола едва не расплакалась, это тронуло ея отца, и онъ, протянувъ руку, погладилъ ее по головк.

— Нтъ, Ромола, отвчалъ онъ: — я этого не говорилъ, я только проклиналъ неблагодарнаго, дурнаго сына, а горжусь своею прелестною дочерью. Какой сынъ ухаживалъ бы за мною такъ, какъ ты? И даже какъ ученая, ты въ своемъ род очень замчательна. Конечно, можно было бы желать немного боле вниманія и памяти, но за то ты схватываешь живо предметъ и имешь благородное, мужское сердце, не думаешь о пустякахъ и мелочахъ. Ну, походимъ теперь по комнат.

Старикъ всталъ, и Ромола, совершенно счастливая отъ словъ отца, взяла его за правую руку, а лвую оперла на костыль. Пока Бардо сидлъ, ему казалось на видъ лтъ шестьдесятъ, но теперь, когда ходилъ онъ взадъ и впередъ но комнат, ему можно было дать гораздо боле семидесяти лтъ, какъ оно и было на самомъ дл. Высокая его фигура была согнута отъ постояннаго сиднія, а ступалъ онъ нершительно и боязливо, какъ вс слпые.

Продолжая говорить о своей библіотек и коллекціи драгоцнностей, Бардо наконецъ воскликнулъ громкимъ, дрожащимъ отъ волненія, голосомъ: ‘Меня все-таки не забудутъ. Мое имя будутъ помнить и уважать, потому что я работалъ и моя работа останется мн вчнымъ памятникомъ. Я имю на это право такое же, какъ Понтанусъ и Мерула, которыхъ имена будутъ жить въ потомств лишь потому, что они искали покровительства, потому что ихъ уста умли льстить и они привыкли кормиться остатками со стола патрона. Я имю право на память потомства’.

Ромола старалась успокоить отца еще боле гордыми словами.

— Однако, отецъ, вдь большая милость боговъ родиться съ ненавистью и презрніемъ ко всму подлому и несправедливому. Ваша судьба завидная, вы никогда не лгали, не унижались, не снискивали честь безчестіемъ. Есть сила въ презрніи, какъ и въ воинственномъ пылу, когда люди не слышатъ и не чувствуютъ ранъ.

— Хорошо сказано, Ромола. Твои слова достойны Прометея. Дйствительно, меня не могутъ поражать стрлы судьбы. Меня защищаетъ vaes triplex и чистой совсти и ума, просвщеннаго ученіемъ философовъ. Правду говоритъ Горацій, что слава — пустой звукъ.

Въ эту минуту служанка, войдя въ комнату, объявила, что пришелъ Нелло съ иностранцемъ, котораго хотлъ представить почтенному ученому.

— Введи ихъ сюда, сказалъ Бардо.

Ромола зная, что отецъ ея не любитъ принимать гостей стоя, усадила его въ кресла и сама стала подл него въ величественно-спокойной поз. Самый меткій наблюдатель едва-ли бы догадался, что это гордое, блдное лицо могло освтиться страстными порывами чувства, и что эта женщина, вселявшая какой-то страхъ во всхъ, кто къ ней подходилъ, была совершеннымъ ребнкомъ и ничего не знала, кром’книгъ отца.

— Мессеръ Бардо, сказалъ входя Нелло:— вотъ грекъ, который ищетъ вашего покровительства. Его зовутъ Тито Мелема.

Удивленіе Ромолы при вид молодаго человка едва-ли могло быть боле, еслибъ онъ одтъ былъ въ шкуру пантеры. Хитрый брадобрй ничего не сказалъ о лтахъ и наружности грека, а Ромола никогда не видала ученыхъ иначе, какъ пожилыхъ людей или стариковъ. Въ ум ея запечатлно было только одно юное, прекрасное лицо — лицо ея брата, который много лтъ тому назадъ посадилъ ее къ себ на колни, поцаловалъ и съ-тхъ-поръ не возвращался. Свтлое, прекрасное лицо Тито возбудило въ ней удивленіе, смшанное съ восторгомъ. Казалось, весенній лучъ солнца проникъ въ ея унылую жизнь, полную горькихъ воспоминаній объ умершей матери и потерянномъ брат. Все же она отвтила на поклонъ Тито лршь гордымъ наклоненіемъ головы, но когда онъ подошелъ ближе и снова посмотрлъ на нее, щоки ея покрылись румянцемъ. Взглядъ Тито выражалъ самое нжное, смиренное чувство восхищенія, которое всего боле иметъ вліянія на гордую, застнчивую женщину. Чарующая сила красоты Тито именно происходила отъ совершеннаго отсутствія надменности или фатовства.

Поздоровавшись съ вошедшими, Пардо началъ разспрашивать Тито, сколько ему лтъ, кто его отецъ, откуда онъ пріхалъ. Молодой человкъ съ любезною готовностью отвчалъ на вс вопросы, и такимъ образомъ, Ромола узнала, что ему двадцать-три года, что онъ долго путешествовалъ по Востоку, и что отецъ его, то-есть благодтель, усыновившій его, былъ замчательный неаполитанскій ученый, погибшій въ поздк, предпринятой имъ на островъ Делосъ.

— Вроятно, ваши путешествія были предприняты съ ученою цлью? спросилъ Бардо.

— Конечно, мой отецъ рисковалъ даже жизнью въ своихъ поискахъ за надписями и другими остатками древности.

— Я надюсь, что онъ записывалъ все, что вы видли, воскликнулъ съ живостью Бардо.

— Да, но драгоцнная рукопись пропала со всми моими вещами, когда я потерплъ кораблекрушеніе передъ Анконою. Теперь результаты нашихъ изслдованіи только живутъ въ моей памяти.

— Вы должны безъ потери времени изложить на бумаг вс ваши воспоминанія, такъ-какъ вы, вроятно, помогали писать вашему отцу, а что разъ написано, то никогда не забывается. Вотъ почему я очень удивляюсь странной памяти моей дочери, иные предметы запечатлваются у ней навсегда, за то другія, и особливо мелкія подробности, забываются ею черезъ минуту.

При этомъ упрек, Тито посмотрлъ на молодую двушку съ свтлой улыбкою, которая тотчасъ отразилась, какъ солнечный лучъ, на лиц Ромолы. Нельзя себ представить, какъ она была обрадована этой улыбкой. Она никогда не воображала себ, чтобъ какой-нибудь ученый улыбнулся недостатку, которымъ ее постоянно упрекали. Какое-то новое чувство овладло ею — чувство товарищества. На этотъ разъ они не отвернулись тотчасъ же другъ отъ друга, а долго смотрли и улыбались съ откровеннымъ удовольствіемъ.

‘Она не такъ горда и холодна, какъ кажется’, подумалъ Тито.

‘Неужели и онъ забываетъ?’ думала Ромола. ‘Я надюсь, что нтъ, а то онъ будетъ сердить отца.’

— Я много переписывалъ, сказалъ вслухъ Тито: — и вроятно, у меня кое-что осталось въ памяти. Мои воспоминанія, пересмотрнныя и исправленныя боле опытнымъ ученымъ, можетъ-быть, и имли бы какую-нибудь цну.

— Хорошо сказано, отвчалъ Бардо съ видимымъ удовольствіемъ:— и я буду очень радъ вамъ помочь въ вашемъ труд. Но на какомъ язык вы намрены писать? Конечно, греческій языкъ гораздо благородне, но за то вдь намъ придется вести полемику съ учеными по-латын. Если же вы не очень сильны въ латын, то я вамъ помогу, я употреблю на вашъ трудъ вс мои знанія, которыя должны были выказаться въ другомъ труд — труд, въ которомъ я самъ долженъ былъ имть помощника. Впрочемъ, прибавилъ старикъ, посл минутнаго молчанія: — кто знаетъ, быть можетъ, и мой трудъ будетъ исполненъ? Вдь вы были также воспитаны отцомъ, напитавшимъ вашъ умъ плодами своего зданія и опита. Мы поможемъ другъ другу.

Во все время этого разговора, Ромола слдила за отцомъ съ возрастающимъ безпокойствомъ, понимая сокровенное значеніе каждаго его слова и намека. Она часто смотрла на Тито, замчая, какое длаютъ на него впечатлніе слова ея отца. Она боялась, чтобы онъ не отказалъ отцу ея въ помощи, одна мысль о которой освщала лицо старика новой надеждой. Ни чуть не бивало! Взглядъ Тито былъ такъ свтелъ, такъ нженъ, что, вроятно, онъ сожаллъ сл.паго старика и согласится помогать ему. Во сколько разъ сильне чувствовалъ бы онъ жалость къ ея бдному отцу, еслибъ онъ зналъ о ея брат? Дйствительно, Тито былъ вн себя отъ удовольствія, что обратилъ вниманіе Ромолы и могъ, отъ времени до времени, встрчать ея взглядъ. Поэтому онъ былъ очень радъ, что Бардо выказалъ къ нему столько сочувствія, и поспшилъ уврить его, что онъ почтетъ за честь предложить ему свои услуги.

— Но, прибавилъ онъ: — я слышалъ, что ваша прелестная дочь вамъ помогаетъ, и потому на-врядъ ли вы нуждаетесь въ посторонней помощи.

— Вы очень ошибаетесь, возразила Ромола.— Моя помощь недостаточна, у меня нтъ способностей, необходимыхъ ученому.

Она произнесла эти слова не смиреннымъ тономъ, а напротивъ, гордо и ршительно.

— Нтъ, Ромола, сказалъ ея отецъ, не желая, чтобъ чужой человкъ имлъ невыгодное мнніе объ ученыхъ достоинствахъ его дочери: — ты одарена, напротивъ, очень рдкими достоинствами въ женщин, но ты имешь женскую страсть къ разнообразію, и потому умъ твой никогда не останавливается на одномъ предмет. Дочь моя была мн очень полезна, прибавилъ онъ, обращаясь къ Тито:— она мн замняла, на сколько могла, моего сына. Вы знаете, я имлъ сына.

Но тутъ Бардо остановился, гордость его не позволяла ему жаловаться на судьбу передъ чужимъ. Поэтому онъ вдругъ перемнилъ и разговоръ и спросилъ Тито, съ нимъ ли драгоцнные камни, которые онъ желаетъ продать.

— У меня есть два-три великолпныхъ intagli, сказалъ Тито, вынимая изъ своего кошелька маленькій футляръ.

Но Ромола въ ту же минуту пристально посмотрла на него и приложила палецъ къ губамъ: она боялась, чтобъ эти драгоцнности не соблазнили ея отца и чтобъ онъ не. ршился ихъ купить. Ріо не успла она сдлать знакъ Тито, какъ уже ей стало стыдно, что она высказала слабость своего отца незнакомому человку. Казалось, ужь такъ было суждено, что она вдругъ станетъ откровенна и фамильярна съ молодымъ грекомъ — она, обыкновенно столь гордая и недоступная. Сознаніе этого снова заставило ее покраснть.

Тото тотчасъ понялъ ея взглядъ и, спрятавъ обратно футляръ, прибавилъ, что его драгоцнности хранятся у Ченини, потому что онъ ихъ оцниваетъ въ пятьсотъ дукатовъ.

— Такъ intagli должны быть великолпные, воскликнулъ Бардо:— пятьсотъ дукатовъ. Да за это можно выкупить человка изъ неволи!

Тито вздрогнулъ и съ удивленіемъ устремилъ свои глаза на Бардо: словно восклицаніе старика, очень обыкновенное въ средніе вка, имло для него какой-нибудь особый смыслъ.

Ромола, желая какъ можно скоре покончить съ этимъ дломъ, посовтовала отцу написать о драгоцнныхъ intagli къ Бартоломео Скала, который врилъ въ цлебныя свойства драгоцнныхъ камней. Бардо тотчасъ согласился и ршено было, что Тито придетъ на другой день за отвтомъ.

Когда Тито уже собирался уйти, старикъ не выдержалъ и спросилъ:

— Ромола, у этого молодаго человка такой же нжный, блдный цвтъ лица, какъ у твоего брата?

— Нтъ, отецъ, отвчала Ромола съ наружнымъ хладнокровіемъ: — цвтъ лица и волоса мессера темные,— Потомъ она подумала: ‘спросить его или нтъ? Ему, можетъ, будетъ непріятно? Нтъ, онъ такой добрый!’ Наконецъ она ршилась и сказала вслухъ: — Мессеръ, не позволите ли вы отцу дотронуться до вашего лица и волосъ?

Взглядъ ея былъ такъ нженъ, такъ очарователенъ, что Тито тотчасъ нагнулся къ Бардо и, взявъ его руку, положилъ ее себ на лицо.

Старикъ ощупалъ его волосы и вс черты его лица.

— Онъ, должно быть, вовсе не походитъ на твоего брата, Ромола, произнесъ Бардо:— и тмъ лучше. Вы не видите видній, молодой человкъ?

Въ эту минуту дверь отворилась и въ комнату вошелъ высокій, пожилой мужчина. Увидвъ странную группу передъ собой, онъ остановился въ удивленіи. Въ ту же минуту Бардо опустилъ руку, Тито выпрямился, а Ромола поспшила на встрчу вошедшему. Это былъ Бернардо дель-Неро, другъ Бардо и одинъ изъ знатнйшихъ гражданъ Флоренціи.

Посл обычнаго обмна привтствій, Тито Мелема распрощался а вышелъ изъ комнаты.

— Гд ты поймалъ эту птицу? спросилъ Бернардо, выславъ Ромолу изъ комнаты съ какимъ-то порученіемъ.

Бардо разсказалъ все, что зналъ о молодомъ грек и его драгоцнныхъ камняхъ.

— Помни, Бардо, сказалъ дель-Неро: — у тебя есть драгоцнная жемчужина, смотри, чтобъ ее у тебя не похитили. Этотъ красивый грекъ именно такой человкъ, который легко протрется всюду и обойдетъ всякаго.

Бардо вздрогнулъ: онъ такъ былъ занятъ сходствомъ положенія Тито и его сына, что всякая мысль о Ромол исчезла изъ его головы. Но теперь слова Бернардо, вмсто опасеній, возродили въ немъ надежду.

— Зачмъ же нтъ, Бернардо? Если молодой человкъ будетъ достоинъ ея… онъ — ученый… и притомъ не будетъ никакой нужды давать приданаго, о которомъ ты такъ безпокоишься.

III.

Бартоломео Скала принялъ молодаго грека, какъ нельзя лучше. Почтенный секретарь республики въ минуты отдыха писалъ стихи и въ послднее время вступилъ въ жестокую полемику съ греческимъ ученымъ Полиціаномъ. Оба противника перекидывались эпиграммами, и потому посл первыхъ привтствій, Бартоломео представилъ на обсужденіе новаго ученаго эпиграммы, написанныя на него Полиціаномъ. Тито раскритиковалъ ихъ какъ только умлъ, и вообще, наговорилъ Бартоломео столько пріятнаго, что тотъ, прощаясь съ нимъ, сказалъ, что хотя драгоцнности Тито очень замчательны, но самъ онъ еще интересне.

Первый шагъ Тито не могъ быть счастливе. Ршительно, судьба ему покровительствовала. Вскор стараніями Бартоломео и другихъ враговъ Полиціана, Тито получилъ каедру греческаго языка и сталъ такимъ образомъ соперникомъ великаго ученаго, такъ-какъ во Флоренціи было всего дв греческія каедры. Такъ же счастливъ былъ Мелема и съ своими драгоцнностями: ему удалось продать ихъ вс, кром кольца, съ которымъ онъ не хотлъ разстаться, за 500 флориновъ.

Однако, минута, когда онъ впервые почувствовалъ себя владтелемъ этой суммы, была первой минутой душевной борьбы, первымъ кризисомъ для его беззаботнаго, добродушнаго права. Неотвязчивая мысль, отъ которой онъ до сихъ поръ старался уклоняться, теперь грозно возстала передъ нимъ.

‘За пятьсотъ флориновъ можно выкупить человка изъ неволи!’ звучало въ его ушахъ. ‘Что, если въ эту самую минуту, на какомъ-нибудь отдаленномъ берегу, опаленномъ лучами полуденнаго солнца, томится въ тяжкомъ рабств, перенося тяжелые труды, терпя побои, человкъ, теперь уже преклонныхъ лтъ, съ возвышенными мыслями и страстнымъ сердцемъ — человкъ, который, много лтъ тому назадъ, спасъ ребнка отъ нищеты и жестокаго обращенія, воспиталъ его и замнилъ ему отца. Что, если этотъ человкъ говоритъ себ въ эту минуту: ‘Тито отъищетъ меня. Ему стоитъ только попасть въ Венецію и онъ продастъ тамъ рукопись и драгоцнности, и не успокоится прежде, чмъ отъищетъ меня.’ Если это предположеніе врно, то можетъ ли онъ, Тито, смотрть на деньги, полученныя за эти драгоцнности, и говорить себ: ‘Я останусь во Флоренціи, гд въ будущемъ мн улыбается любовь и слава. Я не буду рисковать изъ-за него своею будущностью.’ Конечно, нтъ, если это предположеніе врно.’

Но что могло быть мене врно? По словамъ очевидцевъ, успвшихъ спастись бгствомъ на другой галер, галера, на которой находился Бальтазаро, была взята турками на пути въ Делосъ. Она пыталась-было сопротивляться, кровопролитіе, по всей вроятности, было значительное, одинъ человкъ упалъ въ воду. Кто остался въ живыхъ, кто погибъ — никто не могъ сказать.

Тито зналъ, что онъ могъ бы достать изъ Венеціи предписанія къ властямъ на островахъ Архипелага. Но что же бы изъ этого вышло? Пожалуй, онъ и самъ еще попался бы въ неволю, растратилъ вс деньги и снова сталъ бы скитаться по свту, но уже безъ драгоцнностей.

Этотъ исходъ дла рисовался въ воображеніи Тито гораздо явственне, чмъ возможное освобожденіе отца. Глупо было бы, еслибъ въ ту самую минуту, когда судьба начинала улыбаться ему, онъ отвернулся бы отъ счастья и славы съ тмъ, чтобъ, можетъ быть, никогда боле съ ними не встртиться. ‘И, однако, еслибы я могъ наврно знать, что отецъ мой живъ, и можетъ получить свободу’, говорилъ самъ себ Тито: ‘ея не пожаллъ бы для этого никакихъ трудовъ, не побоялся бы никакихъ опасностей. Я тотчасъ же пошелъ бы и разсказалъ всю правду Бардо и Бартоломео Скала.’ Тито смутно сознавалъ, что еслибы люди знали истину объ его отц, о которомъ онъ всегда упоминалъ, какъ о ‘погибшемъ’, то ему пришлось бы непремнно хать отъискивать его, потому что подобные случаи были въ то время вовсе не рдкость и общественное мнніе не видло въ этомъ никакой особенной добродтели.

Правда, съ той минуты, какъ онъ покинулъ Навплію, въ его голов не разъ мелькала мысль, что какъ бы то ни было, но онъ чувствовалъ себя гораздо легче, свободне безъ Бальтазаро. Онъ многое бы далъ, чтобъ узнать, кто это упалъ за бортъ. Подобное чувство обыкновенно проистекаетъ отъ непріятныхъ воспоминаній. Бальтазаро былъ взыскателенъ и съ годами пріобрлъ много странностей, онъ постоянно испытывалъ способности и знанія Тито, чтобъ убдиться, соотвтствуютъ ли они его ожиданіемъ.

Конечно, въ памяти Тито сохранялись и другія воспоминанія. Въ далекой перспектив прошлаго, онъ видлъ себя бднымъ, загнаннымъ ребнкомъ, котораго Бальтазаро спасъ отъ побоевъ и нищеты, и пріютилъ въ своемъ дом, показавшемся ему земнымъ раемъ. Онъ видлъ себя на колняхъ у старика, который осыпалъ его ласками. Съ того времени и до послдней минуты, когда они разстались, Тито не переставалъ быть предметомъ любви и попеченій старика.

Но разв онъ не былъ послушенъ и проворенъ въ ученьи, разв онъ не былъ милымъ, прелестнымъ ребнкомъ, красивымъ юношей, безъ недостатковъ и пороковъ, одно присутствіе котораго должно было веселить одинокаго старика? Кто могъ сказать, что Тито не оправдалъ ожиданій отца, кто могъ предполагать, что его благодарность и привязанность измнятъ ему, когда придется подвергнуть ихъ испытанію? Онъ никакъ не допускалъ, что его благодарность могла когда нибудь заглохнуть — нтъ, но вдь онъ не знаетъ наврно, что Бальтазаро въ невол, что онъ еще живъ.

— Вдь долженъ же я подумать и о себ, сказалъ Тито, слегка пожимая плечами.— Прежде чмъ я брошу все и пущусь отъискивать отца, рискуя своей собственной тлізнью, я долженъ нмтькакую нибудь надежду на успхъ. Или, разв провесть мн всю жизнь въ безплодныхъ поискахъ? Я увренъ, что онъ умеръ. Чечини нравъ, я завтра же помщу свои флорины въ какія-нибудь врныя руки.

Когда на слдующее утро онъ исполнилъ свое намреніе, мысли его уже приняли опредленное направленіе: онъ уже ршился, въ какую масть играть. Теперь ему невозможно было не желать, чтобъ смерть отца оказалась истиной, теперь онъ готовъ былъ на всевозможныя низости, чтобъ только скрыть отъ всхъ свою тайну.

Прошло три недли посл того дня, когда Тито отнесъ деньги Ченини. Онъ совершенно успокоился, иначе и быть не могло. Онъ былъ слишкомъ веселаго, беззаботнаго нрава, чтобы думать о далекой, неизвстной опасности. Бритомъ онъ былъ счастливъ: онъ началъ свою работу съ Бардо и потому видлся съ Ромолою ежедневно.

Они были лучшими на свт товарищами впродолженіе тхъ часовъ, которые проводили вмст у креселъ слпаго ученаго. Ромола постоянно обращалась съ вопросами къ Тито, онъ съ невыразимою радостью училъ ее и растолковывалъ все, что было ей непонятно, но несмотря на это, онъ чувствовалъ себя какъ-бы въ зависимости отъ этой молодой двушки, столь величественной въ своей простот. Онъ чувствовалъ впервые, не давая себ въ этомъ отчета, какой-то страхъ, смшанный съ любовью, нчто похожее на то чувство обожанія, которое древніе питали къ богин земли, не къ богин, обладавшей всезнаніемъ, а жизненной силой и могуществомъ. Тито еще никогда не оставался наедин съ Ромолою и не могъ себ представить, какъ бы онъ объяснился ей въ любви, онъ только мечталъ объ одномъ, желалъ одного, вполн сознавая всю невозможность своего желанія, чтобъ Ромола когда нибудь ему сказала: ‘я тебя люблю’. Однажды въ Греціи, когда онъ стоялъ прислонившись на ограду, маленькая двочка, проходившая мимо съ кувшиномъ воды, остановилась, поставила кувшинъ на землю, приблизилась къ нему и съ прелестною наивностью подставила ему щочку и попросила порадовать ее. Тито привыкъ къ любви, являвшейся такъ неожиданно, безъ всякихъ хлопотъ и треволненій, но любовь Ромолы не явится подобнымъ образомъ, и достигнетъ ли онъ ее когда нибудь? А достичь этой любви теперь сдлалось цлью его жизни. Онъ былъ молодъ, не страстенъ, но впечатлителенъ, и потому совершенно естественно, что онъ полюбилъ Ромолу, но онъ не былъ фатъ и сознавалъ вполн, что она неизмримо выше его.

А такъ жизнь улыбалась молодому греку. Настоящее его время проходило въ занятіяхъ по каедр и въ частыхъ посщеніяхъ Бардо де-Барди, а будущее представлялось ему въ самыхъ розовыхъ краскахъ: онъ видлъ себя знатнымъ, славнымъ, и, главное, мужемъ прелестной Ромолы.

Въ такомъ-то пріятномъ настроеніи духа спшили, онъ въ день св. Іоанна въ улицу Барди. Онъ уже немного опоздалъ, такъ-какъ его задержаіа религіозная процесія, совершающаяся ежегодно въ этотъ день во Флоренціи, и потому поспшно пробирался въ толп, наполнявшей вс улицы. День былъ очень жаркій и Тито, снявъ свою маленькую черную шапочку, выбиралъ узенькія улицы, гд, было боле тни. На его открытомъ, широкомъ лб не было печати ни коварства, ни откровенной честности: это былъ просто красивый, правильный лобъ. Точно также въ его глазахъ не было замтно притворства или скрытности, вы видли въ нихъ только свтлый, прозрачный кристаллъ, темную радужину и снжный блокъ, оттненный густыми бровями. Выраженіе лица его было чисто-отрицательное, оно говорило о полномъ отсутствіи чрезмрныхъ притязаній или суетности, и вс прохожіе невольно любовались этимъ веселымъ, беззаботнымъ лицомъ.

Огибая уголъ одной изъ улицъ, онъ увидлъ большую толпу, собравшуюся у дверей кабачка. ‘Пустите меня! пустите меня!’ кричалъ какой-то женскій голосъ, покрываемый смхомъ и восклицаніями толпы. Тито вмшался въ толпу и увидлъ передъ собой хорошенькую Тессу, старавшуюся всми силами освободиться изъ объятій уличнаго фигляра или шарлатана. Тито тотчасъ приказалъ отпустить молодую двушку, несмотря на увренія шарлатана, что онъ вовсе не хотлъ ее обидть, а желалъ, чтобъ она помогла ему въ его штукахъ. Между тмъ Тесса подбжала къ Тито и прижалась къ нему съ видимымъ довріемъ и радостію. Громкій смхъ толпы проводилъ Тито, когда тотъ, поспшно обнявъ молодую двушку, скрылся съ нею въ ближайшемъ переулк. Ему было очень непріятно, что это происшествіе его еще боле задержитъ, и потому онъ желалъ какъ можно скоре отдлаться отъ Тессы, но она такъ умильно смотрла на него, съ такимъ страхомъ разсказала, какъ потеряла свою мать въ толп и какъ боялась, что ее за это приколотятъ, наконецъ съ слезами на глазахъ и такъ доврчиво просила не бросить ее, что Тито, который не могъ видть слезъ и горя, поцаловалъ ея хорошенькія щечки и общалъ проводить ее домой. Лицо молодой двушки тотчасъ прояснилось, свтлая улыбка показалась на ея устахъ и они отправились къ городскимъ воротамъ. По дорог Тито купилъ абрикосовъ и конфектъ, и счастливая Тесса весело болтала и смялась.

— Прелестная Тесса, сказалъ Тито: — отчего ты такъ доврчиво смотришь на меня?

— Оттого, что ты такой красивый, отвчала наивная поселянка:— ты походишь на ангеловъ, а они вс добрые.

‘Вотъ хорошенькая кантадина’, подумалъ Тито: ‘которая могла бы внушить идиллію получше Лоренцовой Nencia da Barberino, еслибъ я былъ еокритъ или имлъ время на такія прогулки. Во всякомъ случа, дло уже сдлано, я опоздалъ къ Бардо, полчаса боле или мене ничего не значитъ.

Хорошенькая Тесса продолжала разсказывать о томъ, сколько она терпла отъ своей матери и отчима, какой у ней былъ хорошенькій козленокъ, и такъ дале. Она говорила съ Тито безъ всякаго страха, несмотря на то, что она видла его только второй разъ. Жизнь ея была невеселая, она никогда не слыхала добраго слова и потому неудивительно, что ласковое обращеніе красиваго незнакомца такъ плнило ее, что она смотрла на него какъ на что-то сверхъестественное, явившееся ей съ неба.

Выйдя на Прато, Тито сталъ съ ней прощаться и уже отошелъ шага два, какъ обернувшись увидлъ, что Тесса стояла неподвижно, по блдному лицу ея струились слезы, она отдернула руки отъ передника и вс конфекты и абрикосы посыпались на землю.

Тито не выдержалъ, Ромола была далеко, а плачущая Тесса такъ близко. Онъ подбжалъ къ ней, и старался ласковыми словами и поцалуями успокоить взволнованную двушку. Конечно, грусть ея прошла въ ту же минуту, и усвшись подъ деревомъ подл Тито, Тесса снова весело начала болтать и грызть конфекты. Тито, уставшій отъ длинной прогулки, вскор положилъ голову на колни Тессы и сладко заснулъ. Молодая двушка была вн себя отъ счастія и едва переводила дыханіе, чтобъ не разбудить спавшаго.

Долго спалъ Тито, наконецъ, проснувшись, онъ вскочилъ и сталъ прощаться съ Тессою. Чтобъ занять молодую двушку, у которой опять навертывались слезы, онъ вынулъ изъ своего кошелька маленькій кораллъ и повсилъ его на хорошенькую ея шейку. Потомъ, поцаловавъ ее нсколько разъ, онъ быстро удалился. Отойдя нсколько шаговъ, онъ обернулся. Тесса слдила за нимъ глазами, но не плакала. Этого для него было довольно. Онъ только не могъ выносить вида горя и страданій, и потому всегда старался отдалить отъ себя все непріятное.

‘Когда-то Ромола поцалуетъ меня?’ думалъ онъ, спша въ улицу Барди и мысленно упрекая себя въ томъ, что по своей слабости такъ много потратилъ времени.

Не усплъ онъ выйти на улицу Барди, какъ вдругъ почувствовалъ, что чья-то рука коснулась его плеча. Онъ обернулся — передъ нимъ стоялъ незнакомый ему монахъ. Изнуренное болзнями лицо его поразило Тито, а черты его какъ-бы напоминали что-то очень знакомое.

— Вы Тито Мелема? спросилъ монахъ слабымъ голосомъ.

— Да, отвчалъ Тито, блдня, какое-то невыразимое предчувствіе овладло имъ.

Монахъ молча подалъ ему кусочикъ пергамента, сложенный и наглухо заклеенный. Снаружи было написано: ‘Тито Мелема, двадцать-три года, хорошъ собой, темныя кудри, цвтъ лица такой же, очаровательная улыбка, агатовый перстень на рук’.

Тито дрожащими руками открылъ пергаментъ и прочелъ слдующее: ‘Я проданъ въ неволю. Кажется, меня везутъ въ Антіохію. Однихъ драгоцнныхъ камней хватитъ на мой выкупъ’.

Тито посмотрлъ на монаха, но не могъ произнесть ни слова. Тотъ понялъ его взглядъ и отвчалъ:

— Я получилъ это въ Корин отъ умирающаго.

— Такъ онъ умеръ? воскликнулъ Тито, и сердце у него дрогнуло отъ радости.

— Нтъ, не тотъ кто писалъ, а кому было поручено передать этотъ пергаментъ.

— Вы знаете, что тутъ написано?

— Я догадываюсь. Вашъ другъ въ невол и вы поспшите его освободить. Я боле теперь говорить не могу, прибавилъ монахъ, опускаясь отъ изнеможенія на каменную скамью.— Мое имя Фра Лука… Спросите въ Сан-Марко.

Тито остановился въ раздумь. ‘Если этотъ монахъ флорентіецъ’, думалъ онъ: ‘и останется во Флоренціи, то все должно открыться.’ Онъ чувствовалъ, что наступилъ новый, еще страшнйшій кризисъ, что, можетъ быть, ему придется все-таки признать существованіе Балтазаро, но теперь было всего политичне молчать, и потому онъ поспшилъ къ Бардо, и извинившись что опоздалъ, весело принялся за работу, несмотря на жестокую борьбу чувствъ, происходившую въ немъ.

Когда на другое утро, Тито, окончивъ свои ученыя занятія, отправился въ Сан-Марко, онъ уже твердо ршился, какъ поступить въ этихъ трудныхъ обстоятельствахъ. Ему нужно было узнать отъ Фра-Луки, на сколько тотъ подозрвалъ истину, и на какихъ основаніяхъ, и, главное, сколько времени онъ намревался остаться въ Сан-Марко. Основываясь на этихъ свдніяхъ, Тито намревался сочинить ложь, которая позволила бы ему во всякомъ случа остаться во Флоренціи. Онъ никогда еще не имлъ случая упражняться во лжи, теперь случай пришелъ и онъ чувствовалъ себя готовымъ и способнымъ на самую искусную ложь. Проведя всю ночь въ глубокой дум, онъ пришелъ къ убжденію, что онъ не обязанъ спасать изъ неволи Балтазаро. Онъ когда-то уврялъ себя, что знай онъ только наврно, что отецъ его живъ и гд онъ находится, то отправился бы тотчасъ къ нему. Но теперь, обдумавъ все хорошенько, онъ задалъ себ воцросъ: былъ ли онъ обязанъ отъпскивать отца? Какая цль въ жизни человка? Конечно, выжать изъ нея какъ можно больше удовольствія. Не общала ли его юная, цвтущая жизнь гораздо боле удовольствія ему и другимъ, чмъ поблекшая жизнь старика, который уже былъ не въ состояніи насладиться счастьемъ? Не законъ ли природы, чтобъ старики уступали мсто, молодымъ? Время Балтазаро прошло, онъ пожилъ на свт, теперь пришла очередь Тито. И потомъ какая неопредленная, туманная фраза: ‘Кажется, меня везутъ въ Антіохію’. Сколько скучныхъ мсяцевъ предстояло Тито отъискивать отца, посл долгаго, опаснаго путешествія, и вс поиски могли оказаться тщетными. И даже еслибъ онъ нашелъ отца, то что же изъ этого вышло бы? Онъ промнялъ бы веселую, счастливую жизнь, общавшую ему въ будущемъ славу и любовь, на старое, скучное существованіе вдвоемъ, вчно вдвоемъ, съ взыскательнымъ, ворчливымъ старикомъ. Конечно, драгоцнные камни и слдовательно деньги, вырученныя за нихъ, принадлежали въ одномъ смысл Балтазаро, въ узкомъ смысл права собственности, но съ боле широкой, естественной точки зрнія, на основаніи которой міръ принадлежитъ молодости и сил — они принадлежатъ тому, кто всего боле могъ извлечь изъ нихъ удовольствія. Конечно, онъ вполн сознавалъ, что общественное мнніе не раздляло этого взгляда и требовало, чтобы онъ употребилъ деньги своего благодтеля на его выкупъ изъ неволи. Но, что такое общественное мнніе? Это — сть безсмысленныхъ преданій, которыхъ, конечно, не возьметъ себ въ руководители ни одинъ разумный человкъ, если они только не соотвтствуютъ его выгод. Онъ ни мало не дорожилъ деньгами, и еслибъ не Ромола, онъ бы ихъ отдалъ съ большимъ удовольствіемъ. Но онъ чувствовалъ, что не вправ отталкивать счастье, которое теперь было такъ близко отъ него. Вс разглагольствованія, что человкъ долженъ отворачиваться отъ всего, что услаждаетъ жизнь, только скрываютъ эгоизмъ людей, желающихъ чтобъ вс жертвовали собою для ихъ счастья. Тито не желалъ, чтобъ Балтазаро страдать, онъ не могъ выносить страданій ни въ себ, ни въ другихъ, но какой философіей можно было доказать, что онъ обязанъ боле думать о страданіяхъ другаго человка, чмъ о своихъ собственныхъ? Чтобъ жертвовать собою ради Балтазаро, ему надо было пламенно его любить, а онъ не любилъ его, разв онъ въ этомъ виноватъ? Благодарность! Но въ этомъ случа, по настоящему, не могло быть и помину о благодарности. Разв жизнь Балтазаро не была счастливе отъ присутствія Тито? Разв мы должны быть благодарны людямъ за удовольствіе, которое они себ длаютъ?

Вотъ до какихъ выводовъ дошелъ гибкій, изворотливый умъ молодаго человка, и все оттого, что этотъ умъ былъ лишенъ того страха, который совершенно ошибочно принимаютъ за скотскій инстинктъ самосохраненія, того страха небесной Немезиды, который ощущали религіозные язычники, и который, хотя и преображенный христіанствомъ, досел чувствуется большинствомъ людей — страха сдлать дурное дло.

Въ Сан-Марко Тито узналъ, что Фра-Лука былъ очень нездоровъ и его перенесли на рукахъ въ монастырь, на гор Фіезол.

Тито вздохнулъ свободне.

‘Этотъ монахъ, кажется, не долго будетъ жить’, думалъ онъ: ‘въ Фіезол онъ совсмъ обо мн забудетъ. Если же онъ не умретъ и воротится сюда, то я успю еще приступить къ объясненіямъ’.

Опасность, висвшая надъ его головой, миновала хотя на время, и онъ съ обычною своею веселостью поспшилъ въ улицу Барди. Однако, онъ не могъ не сознавать, что жизнь Ромолы была образцомъ того любящаго самопожертвованія, того терпливаго исполненія тяжелаго долга, отъ которыхъ онъ отшатнулся. Но онъ еще не потерялъ любви къ добру, еще не погрязъ въ порок, онъ былъ молодъ и сочувствовалъ всему прекрасному, онъ жаждалъ земныхъ радостей, и ядъ, проникнувшій въ его душу, медленно длалъ свое дло. Онъ продалъ себя злу, но теперь еще жизнь ему казалась тою же самой и онъ не чувствовалъ страшнаго гнета, налагаемаго порокомъ. Онъ намревался жить, какъ жилъ до сихъ поръ, онъ намревался заслужить хорошее мнніе людей энергическою дятельностью, глубокою ученостью и любезнымъ обхожденіемъ. Онъ ршился не идти въ разрзъ съ мнніемъ тхъ, кто ему были дороги. А Ромола была ему очень дорога, онъ жаждалъ одного — назвать ее своей женой. Быть можетъ, онъ впослдствіи и сдлалъ бы боле блистательную и выгодную партію, но во Флоренціи не было женщины, прекрасне Ромолы. Когда она была вблизи его и смотрла на него своимъ чистымъ, открытымъ взглядомъ, онъ чувствовалъ себя подъ ея властью, и это чувство было для него отрадне, радостне всего на свт.

Судьба, казалось, снова улыбнулась Тито. Прійдя къ Бардо, онъ заслъ за работу, но при первыхъ строчкахъ потребовались для справокъ книги изъ другой комнаты. Бардо попросилъ Ромолу принести ихъ. Тито пошелъ за ней, такъ-какъ книги стояли высоко.

— Вотъ он, сказала Ромола: — на тхъ самыхъ мстахъ, гд ихъ поставилъ отецъ.

Тито стоялъ подл, нея, но не торопился доставать книги. Они въ первый разъ были наедин.

— Я надюсь, сказала Ромола, смотря прямо въ глаза Тито: — я надюсь, что онъ васъ не замучитъ, онъ такъ счастливъ отъ этой работы.

— И я также, Ромола, буду совершенно счастливъ, если только ты позволишь мн сказать: ‘я тебя люблю’, если только ты почтешь меня достойнымъ своей любви.

Его голосъ звучалъ нжностью, а чудное лицо, почти касавшееся ея лица, выражало пламенную мольбу.

— ‘Я тебя люблю’, произнесла Ромола и прямо взглянула на него.

Взглядъ ея былъ все тотъ же величественный въ своей простот, по голосъ ея никогда еще въ жизни не спускался до этого, лепета. Долго-долго, казалось, они смотрли другъ на друга, хотя прошло не боле минуты. ‘Теперь я понимаю, что такое счастье’, лепетала молодая двушка. Уста ихъ слились и ея золотистыя кудри смшались съ его черными кудрями. Черезъ секунду, съ быстротою молніи, Тито схватилъ съ полки требуемыя книги. Все это было такъ быстро, что даже нетерпливый Бардо не усплъ выйти изъ терпнія.

Возвратившись съ книгами, Тито и Ромола услись за работу другъ противъ друга. Онъ писалъ подъ диктовку старика, она выписывала необходимыя справки изъ книгъ. Они всегда такъ сидли за работой, но теперь имъ казалось, что все это ново. Съ какимъ-то необъяснимымъ счастьемъ бралъ теперь Тито книгу изъ рукъ Ромолы. И все-таки они не старались лишній разъ посмотрть другъ на друга. Каждая женщина выраженіемъ своего лица опредляетъ, въ какихъ формахъ проявится любовь мужчины, и тихое, спокойное счастье, сіявшее въ глазахъ Ромолы, осняло Тито, какъ-бы мирнымъ свтомъ заходящаго дня.

Два часа проработали они такимъ образомъ, и уже смеркалось, когда ихъ работа была прервана приходомъ Моины Бригиды, ттки Ромолы. Веселая, словоохотливая женщина закидала несчастнаго Бардо новостями и сплетнями. Наконецъ, говоря о распряхъ доминиканцевъ и францисканцевъ, она упомянула, что слышала о возвращеніи сына Бардо, Дино.

— Silenzio, воскликнулъ Бардо громкимъ, взволнованнымъ голосомъ:— помните, донна, разъ на всегда я запрещаю вамъ произносить это имя въ моемъ дом, а теб, Ромола, я запрещаю узнавать о немъ. Мой сынъ умеръ.

Моина Бригида молча и на ципочкахъ удалилась изъ комнаты. Тито остолбенлъ. Братъ Ромолы былъ монахъ и возвратился во Флоренцію. Онъ теперь все понялъ. Фра-Лука, поразившій его сходствомъ своего лица съ чмъ-то ему очень знакомымъ, былъ именно Дино, и его черты папоминали черты Бардо и Ромолы. О, еслибъ онъ только умеръ въ Фіезоло? Конечно, запрещеніе Бардо было достаточнымъ ручательствомъ, что Ромола съ нимъ не увидится, но вдь онъ могъ открыть тайну Тито другимъ, особенно, когда онъ услышитъ, что сестра его выходитъ замужъза молодаго грека. Одна только смерть Фра-Луки могла бы уничтожить всякую опасность, но эта смерть была такъ вроятна, что посл минутнаго волненія, Тито почти совершенно успокоился.

Долго длилось молчаніе, наконецъ, Бардо сказалъ:

— Тито, я никогда теб не говорилъ, что у меня былъ сынъ, такой же ученый, какъ ты, но онъ меня покинулъ, онъ умеръ для меня, и я отказался отъ него навки. Мы боле о немъ и говорить не будемъ. Но ты, Тито, явился мн на помощь еще не совсмъ поздно, и я не буду терять времени въ пустыхъ сожалніяхъ о про’шедшемъ. Когда ты работаешь со мною, я чувствую, словно я нашелъ новаго сына.

Старикъ, занятый только мыслью о своемъ великомъ груд, совершенно забылъ о предостереженіяхъ Бернардо, но Тито не могъ упустить такого удобнаго случая.

— Позвольте мн быть совершенно вашимъ сыномъ, сказалъ онъ.— Дозвольте мн быть мужемъ вашей дочери. Она, я думаю, не отвергнетъ меня. Она сказала, что любитъ меня. Я знаю, что я не равенъ ей ни по рожденію, ни по чему другому, но все-таки я теперь не нищій.

— Правда ли это, Ромола? спросилъ Бардо, и лицо его какъ-бы просіяло.

— Да, отецъ, отвчала Ромола твердымъ голосомъ.— Я люблю Тито, я желаю выйти за него замужъ, чтобы мы были оба вашими дтьми и жили бы вчно съ вами.

Тито схватилъ ея руку и крпко сжалъ ее.

— Зачмъ же этому не быть? сказалъ Бардо, какъ-бы разсуждая съ невидимымъ противникомъ.— Это было бы счастьемъ для меня и для тебя, Ромола. Я объ этомъ подумаю и поговорю съ Бернардо.

— Заступись за меня, Ромола, сказалъ Тито жалобно.— Я увренъ, что мессеръ Бернардо будетъ противъ меня.

— Нтъ, Тито, отвчала Ромола.— Мой крестный отецъ не воспротивится вол моего отца, а вдь вы хотите, отецъ, чтобъ я вышла замужъ за Тито, не правда ли? Никогда я не желала ничего такъ пламенно, какъ быть его женою, я никогда не думала, чтобъ я могла такъ сильно чувствовать за себя.

Въ этихъ благородныхъ словахъ высказалась вся горькая повсть безцвтной, скучной жизни Ромолы, которая до сей поры чувствовала, сожалла и негодовала за другихъ.

— Romola mia, произнесъ Бардо съ любовью: — это правда, ты никогда не выражала никакихъ желаній и я теперь вовсе не хочу препятствовать твоему счастью. Но, во всякомъ случа, намъ торопиться не слдуетъ, я поговорю съ Бернардо. Будьте терпливы, дти мои, вы еще такъ молоды.

Боле ничего не было произнесено между ними, и Ромола была совершенно довольна и счастлива. Но не то было съ Тито, когда, прощаясь съ Ромолою, онъ поцаловалъ ея розовыя губки и дрожь пробжала по его тлу, при одной мысли, что эта прекрасная, благородная двушка его любитъ, въ немъ проснулась совсть и онъ сталъ себя укорять въ обман, который подвергалъ его опасности опозорить себя въ глазахъ Ромолы. Къ чаш, полной счастья и радости, примшалась капля яду. Но смерть Фра-Луки все исправитъ, утшалъ себя Тито.

IV.

Прошло два мсяца. Въ одинъ прекрасный сентябрскій вечеръ Тито выходилъ изъ палацо синьора Скалы, гд собиралось избранное флорентинское общество, и намревался идти въ улицу Барди. Но не усплъ онъ сдлать нсколькихъ шаговъ, какъ къ величайшему своему изумленію встртилъ Ромолу. Она была закутана въ черномъ плащ и вуал, рядомъ съ нею шла Моина Бригида. Тито зналъ, что она не ходила по церквамъ, и никогда не гуляла иначе, какъ на террас своего дома, потому онъ былъ увренъ, что какая-нибудь важная причина побудила ее выйти изъ дома.

— Ромола, что случилось? спросилъ онъ.

Въ первую минуту она не отвчала, но потомъ объяснила, что служанка ихъ у Массо, ходила навщать Дино, или теперь Фра-Луку, который возвратился въ Сан-Марко. Онъ очень боленъ и умолялъ, чтобъ сестра его навстила. ‘Я не могу отказать ему въ этомъ, прибавила она: — хотя и нахожу, что онъ виноватъ передъ отцомъ. Хоть мн было очень больно идти противъ приказаній отца, но я уврена, что ты похвалишь меня, Тито. Я замтила, что ты ни на кого не сердишься, и потому скоре моего бы простилъ тяжкую вину. Но еслибъ ты видлъ, что твоего отца покинулъ человкъ, котораго онъ любилъ боле всего на свт, на которомъ онъ основалъ вс свои надежды — покинулъ въ такую минуту, когда твоему отцу была всего необходиме его помощь, и ты, Тито, нашелъ бы труднымъ простить такого человка.

Во все время, какъ она это говорила, Тито едва переводилъ дыханіе отъ страшнаго волненія. Сердце его обдалось холодомъ при одной мысли объ опасности, грозившей ему. Что ему было отвчать на слова Ромолы? Онъ еще не дошелъ до такого лицемрія, чтобъ уврять Ромолу въ невозможности простить такое преступленіе, а съ другой стороны, онъ не имлъ смлости оспаривать мнніе Ромолы.

— Ты всегда права, Ромола, ты во всемъ права, исключая того, что слишкомъ хорошо думаешь обо мн.

Въ этихъ словахъ было много искренности и Ромола, видя его блдное лицо и дрожащія губы, истолковала это по своему и была очень счастлива, что онъ чувствовалъ то же, что она чувствовала.

— А теперь, Тито, я бы желала, чтобъ ты насъ оставилъ: насъ однихъ не такъ скоро примтятъ на Піацц.

Тито былъ отчасти радъ этому, но въ то же время какое-то невдомое чувство говорило ему не оставлять Ромолы до послдней минуты, пока она любитъ его пламенно, пока искра сомннія не запала въ ея сердце. Онъ былъ увренъ, что Ромола разскажетъ брату о своемъ будущемъ брак и Фра-Лука откроетъ ей все, что онъ знаетъ и предполагаетъ о немъ. Не было никакой лжи, которая могла бы теперь оградить его отъ роковыхъ послдствіи его перваго обмана. Все было для него кончено, онъ не можетъ боле оставаться во Флоренціи, такъ-какъ его тайна вскор составитъ предметъ городскихъ толковъ и сплетней. Въ первый разъ въ жизни, Тито чувствовалъ себя слишкомъ взволнованнымъ, чтобъ играть роль хладнокровнаго, и потому, вмсто того, чтобъ идти къ Бардо, онъ поворотилъ въ первую попавшуюся улицу и вскор очутился на Piazza de Annunziata.

Площадь кипла народомъ. Въ этотъ вечеръ, канунъ Рождества Богородицы, стекались во Флоренцію изъ всхъ окрестностей поселяне и поселянки, чтобъ помолиться чудесному, нерукотворенному образу Мадонны, который открывался по этому случаю для всеобщаго поклоненія. На площади, передъ церковью, устраивалась народная ярмарка. Поселяне приносили на продажу сушеные грибы и пряжу и покупали всякую дрянь. Кром всевозможныхъ лавокъ и разнощиковъ, на площади виднлись тамъ и сямъ различныя народныя зрлища. Въ одномъ мст акробаты ходили на ходуляхъ, въ другомъ шарлатаны раздавши лекарства и снадобья противъ всевозможныхъ болзней, немного по дале, шулера объигрывали глупыхъ простаковъ и мальчишки боролись между собою на общую потху. А надъ толпой колыхались бумажные фонари, съ которыми, прицпивъ ихъ на длинныя палки, расхаживали поселяне, пришедшіе на поклоненіе. Мерцающій свтъ ихъ придавалъ какой-то странный видъ всей картин. Шумъ, гамъ, визгъ, пніе духовныхъ гимновъ, смхъ, шутки — все это смшивалось въ какомъ-то странномъ хаос.

Тито Мелема, нечаянно попавъ въ толпу, былъ принужденъ слдовать ея водовороту и наконецъ очутился въ церкви Аннунціаты. Ослпленный блестящимъ свтомъ посл темноты площади, онъ въ первую минуту ничего не могъ разобрать. Потомъ увидвъ, что вся церковь была полна кантадинами, онъ сталъ чего-то искать глазами. Онъ думалъ, не найдетъ ли онъ тутъ Тессы. Ему захотлось посмотрть на ея веселое личико, что было бы все-таки пріятне, чмъ видть постоянно передъ глазами призракъ Ромолы, устремляющей на него взглядъ презрнія и ненависти. Долго смотрлъ онъ во вс стороны и ничего не находилъ, онъ уже собирался выйти изъ церкви, какъ увидлъ въ двухъ шагахъ отъ себя Тессу. Прислонившись къ стн, она стояла на колняхъ, въ одной рук держала она горсть коконовъ, глаза ея поминутно закрывались и вообще на лиц ея замтна была усталость и скука. Увидвъ прелестное, дтское ея личико, Тито почувствовалъ непреодолимое желаніе подойти къ ней, насладиться ея нжными взглядами и милой болтовней. Это хорошенькое, маленькое созданіе, которое не имло почти никакихъ нравственныхъ понятій и потому не могло осуждать его поступковъ, получило теперь какую-то новую прелесть въ его глазахъ. Ея любящее, но ничего непонимающее сердце составляло совсмъ особый міръ, гд онъ могъ быть покоенъ отъ подозрнія и чрезмрныхъ требованій. Тесса теперь казалась ему убжищемъ отъ всеобщаго отчужденія, грозившаго ему посл обнародованія его позора. Онъ осмотрлся и удостоврившись, что Моины Бригиды не было по близости, опустился на колни подл Тессы и самымъ нжнымъ голосомъ произнесъ:

— Тесса!

Молодая двушка даже не вздрогнула, она обернулась и, увидвъ Тито, улыбнулась покойной, счастливой улыбкой.

— Моя маленькая Тесса! продолжалъ Тито: — ты очень устала. Давно ли ты тутъ?

Она долго собиралась съ мыслями и наконецъ прошептала:

— Я голодна.

— Пойдемъ со мною.

Онъ поднялъ ее и повелъ изъ церкви. Но дорог Тесса разсказала, что ее прислала мать въ городъ одну, чтобъ отдать священнику горсть коконовъ и поклониться образу Богородицы. Она должна была провести ночь въ церкви, а на другое утро за нею придетъ отчимъ.

— А ты откуда явился? спросила Тесса: — я уже думала, что никогда тебя боле не увижу, такъ-какъ ты не приходилъ въ Меркато. Уже я сколько разъ повторяла Ave Maria, думая, что этимъ заставлю тебя прійти, но все напрасно.

— Ну, вотъ я и пришелъ, когда теб нужно, чтобъ тебя кто нибудь поберегъ, отвчалъ Тито, обнявъ молодую двушку и смотря на нее съ любовью.

— Ты всегда будешь приходить ко мн и беречь меня? спросила Тесса, поднявъ на него глаза.— Но неужели ты такъ рдко будешь приходить?

— Быть можетъ, я опять очень скоро приду, сказалъ Тито задумчиво.

Онъ думалъ, что когда вс другіе отвернутся отъ него, ему будетъ пріятно видть хоть это невинное созданіе, которое бы обожало и ласкало его.

— Santissima Virgine! вдругъ воскликнула Тесса: — какой почтенный священникъ, точно епископъ, котораго я видла на Прато.

Тито поднялъ глаза. Передъ нимъ возвышалась платформа, на которой стоялъ столъ, покрытый краснымъ сукномъ, на манеръ алтаря. Посреди него лежала открытая книга, а немного позади горли шесть восковыхъ свчей. Человкъ, котораго Тесса приняла за епископа, былъ въ длинной одежд, въ шапк и нагрудник желтаго цвта, вышитой черными кабалистическими знаками. Тито тотчасъ узналъ въ немъ фокусника и фигляра, который за полчаса передъ тмъ при громкомъ смх толпы внчалъ молодыхъ людей за кватрино. Теперь толпа отхлынула къ другимъ зрлищамъ и фокусникъ приготовлялся перемнить свои представленія. Вся эта сцена была дйствительно довольно похожей пародіей на религіозную церемонію, и потому неудивительно, что простодушная поселянка приняла эту шутку за серьзное. Это тмъ боле было извинительно, что она видла на этомъ самомъ мст дйствительный алтарь и церковную службу въ день праздника Corpus Christi. Набожно перекрестившись, она обернулась къ Тито. ‘Это по случаю Nativita’, сказала она. Между тмъ фокусникъ, увидвъ молодыхъ людей и особливо замтивъ набожный взглядъ Тессы, тотчасъ сообразилъ всю комичность положенія и простирая надъ ними руки въ вид благословенія, очень торжественно произнесъ:

— Дти мои, вы пришли внчаться. Я хвалю ваше раскаяніе: благословеніе церкви никогда не можетъ быть поздно.

— Ты хотла бы выйти за меня замужъ, Тесса? спросилъ нжно Тито. Онъ отчасти наслаждался комедіей, видя какъ хорошенькое личико Тессы приняло вдругъ серьзное выраженіе, отчасти же его побуждало на всякую глупость то отчаяніе, которое совершенно сводило его съ ума.

Онъ чувствовалъ, какъ дрожь пробжала по тлу молодой двушки и она застнчиво произнесла:

— А ты позволишь?

Тито отвчалъ только улыбкой и подвелъ ее къ эстрад. Фокусникъ тотчасъ приступилъ къ церемоніи, оглашая воздухъ латинскими восклицаніями. Однако замтивъ, что толпа снова возвращается къ нему, онъ поспшилъ благословить молодую чету.

Тито теперь задумался, сказать ли ему Тесс, что все это шутка, или оставить ее въ невдніи и посмотрть, что изъ этого выйдетъ.

— Такъ ты теперь уже боле отъ меня не уйдешь, и возьмешь меня къ теб, сказала Тесса утвердительнымъ тономъ: — но мн надо воротиться однако къ матери и сказать, что я отдала коконы и вышла замужъ.

Тито чувствовалъ, что ему необходимо теперь сказать что-нибудь, и вмст съ тмъ онъ сознавалъ, что разубдивъ Тессу, онъ лишитъ себя удовольствія, которое могло скоро остаться ему единственнымъ утшеніемъ.

— Да, милая Тесса, сказалъ онъ ласково:— ты должна возвратиться къ своей матери, и никому не говорить о нашемъ брак, иначе мн будетъ большое горе и ты никогда боле меня не увидишь.

— Хорошо, хорошо, отвчала Тесса съ испугомъ, черезъ нсколько минутъ, она прибавила, смотря на свои пальцы:— матушка носитъ кольцо, ей надли его въ церкви, также и двоюродная сестра. Но, правда, она вышла замужъ за Галло, а я за тебя.

— Теб нельзя носить кольца, потому что никто не долженъ знать, что ты замужемъ, отвчалъ Тито:— иные люди обручаются кольцомъ, другіе нтъ.

— Да, правда, они увидли бы кольцо у меня на пальц, произнесла Тесса, стараясь утшить себя невозможностью носить кольца, котораго ей очень хотлось.

Въ это время они подошли къ церкви и Тито сталъ съ ней прощаться.

— Я приду къ теб, Тесса, сказалъ онъ:— не плачь, ты устала и засни скоре. Вотъ теб деньги на завтракъ. Ну, поцалуи меня и улыбнись, а не то я никогда боле не приду.

Она сдлала надъ собою усиліе и, поцаловавъ его, пошла въ церковь. Тито, прислонившись къ колонн, пожалъ плечами, удивляясь своей ршимости разстаться съ Тессою, и задумался о томъ, гд была, теперь Ромола и думала ли она о немъ. Бдная маленькая Тесса, скрывшись изъ его глазъ, исчезла и изъ его памяти, но любовь къ Ромол, бывшая въ связи со всми его надеждами на славу и успхъ, слишкомъ вкоренилась въ его сердц, чтобы какое бы то ни было обстоятельство могло заглушить ее. Даже человкъ, отворачивающійся отъ всего непріятнаго и принимающій все легко, переживаетъ иногда минуты, когда вншнія обстоятельства заставляютъ его чувствовать самыя жгучія страданія. Такую минуту переживалъ Тито, и не было никакой возможности отдалить или обойти страданія, причиненныя ему внезапнымъ уничтоженіемъ всхъ его надеждъ.

Въ то же самое время, въ Сан-Марко происходила сцена совершенно инаго рода. У входа Ромолу встртилъ монахъ и проводилъ ее къ умирающему. Войдя въ маленькую келью, освщенную двумя восковыми свчами, она невольно остановилась: передъ нею на складной постели лежалъ Фра-Лука. Впалые, мутные глаза его устремлены были на распятіе, которое онъ держалъ въ рукахъ.

— Дино! воскликнула она съ грустью, стараясь узнать въ исхудаломъ, умирающемъ монах своего красиваго, молодаго брата.

Но она не подошла къ нему, не припала къ его груди, а остановилась въ двухъ шагахъ отъ него въ величественно-гордой поз. Она чувствовала какое-то непреодолимое отвращеніе къ этой монашеской обстановк, она видла во всемъ этомъ только черную неблагодарность къ отцу и грубое суевріе, называющее подобную неблагодарность набожностью. Воспитанная отцомъ, который былъ однимъ изъ очень немногихъ въ то время искреннихъ атеистовъ, Ромола не признавала, чтобы церковь могла управлять мыслями и совстію разныхъ людей, поэтому она не могла смотрть на поведеніе брата иначе, какъ съ презреніемъ.

— Сестра, сказалъ слабымъ голосомъ умирающій:— я очень радъ, что ты пришла, мн есть кое-что теб сказать, а уже немного осталось времени жить.

Ромола сдлала шагъ впередъ, она думала, что послднія слова Дино будутъ слова любви и раскаянія, что онъ будетъ молить о прощеніи за сдланное зло отцу, спроситъ о немъ, о его жизни и т. д.

— Ромола, началъ опять Фра-Лука, едва произнося слова:— я видлъ видніе, три раза одно и то же, это голосъ, нисходящій съ неба, чтобъ предупредить тебя…

Сердце Ромолы обдало холодомъ. Такъ это о видніяхъ онъ хотлъ говорить, о видніяхъ, про которыя отецъ ея отзывался съ такою горечью.

— Дино! воскликнула она съ негодованіемъ: — я думала, что ты имешь что нибудь сообщить твоему отцу. Ты его бросилъ въ ту самую минуту, когда онъ терялъ зрніе, ты омрачилъ его жизнь. Неужели ты никогда объ этомъ не думалъ, никогда въ этомъ не раскаявался? Какая это религія, которая ставитъ виднія выше долга и врожденныхъ обязанностей.

— Нтъ, возразилъ онъ едва слышно:— нтъ, я никогда не раскаявался, что бжалъ отъ ядовитаго дыханія грха, которое грозило совершенно овладть моими чувствами, словно какое нибудь одуряющее зелье. Отецъ меня не понималъ, онъ училъ меня философіи. На что мн было это ученіе? мн говорили: будь твердъ, силенъ, а я чувствовала, себя слабымъ. Меня воспитали въ невдніи христіанской религіи, а она влекла меня къ себ, она овладла мною. Я чувствовалъ, что настоящая жизнь заключается въ душевной чистот и идеальной любви, въ подобной жизни нтъ ни жажды удовольствія, ни сомннія, ни страданія. Прежде, чмъ я прочелъ жизнь святыхъ, я уже понималъ все блаженство ихъ восторженнаго состоянія. Даже языческіе философы понимали, что человку доступно блаженство — умереть для всхъ человческихъ нуждъ и жить только въ Бог. Но чтобъ достигнуть этого блаженства, надо покинуть свтъ, не питать никакихъ земныхъ привязанностей, земныхъ надеждъ. Все это открыли мн виднія. Я постригся въ монахи, но и тутъ душа моя возмутилась противъ лицемрія и гордости, и я бжалъ въ далекія пустынныя страны и жилъ тамъ схимникомъ посреди опасностей и лишеній всякаго рода. Но жизнь моя скоротечна, и я воротился во Флоренцію, чтобъ…

— Чтобъ узнать, живъ ли отецъ! воскликнула Ромола, тронутая картиной его несчастной, трудной жизни, и все еще не теряя надежды на примиреніе съ нимъ во имя любви къ отцу.

— Чтобъ послать другихъ братьевъ туда, гд я былъ. Прійдя сюда, я имлъ видніе, повторившееся три раза. Съ юныхъ лтъ меня руководятъ виднія, въ нихъ слышится мн божій гласъ. Такъ слушай, времени у меня осталось немного.

Ромола ни мало не желала слышать разсказа о видніяхъ, но не успла она еще отвтить, какъ въ келью вошелъ монахъ, укутанный въ плащъ, покрывавшій даже его голову.

— Встань на колни, дочь моя, ангелъ смерти витаетъ здсь и ждетъ только, чтобъ передана была небесная всть, произнесъ полный, мощный голосъ, составлявшій удивительный контрастъ съ слабымъ шопотомъ Фра-Луки. Слова эти были произнесены не повелительнымъ тономъ, а покойнымъ, кроткимъ, но вполн увреннымъ въ своемъ прав и сил. Ромола вздрогнула и обернулась. Лицо вошедшаго едва было замтно подъ складками его плаща, и потому прежде всего поражали его руки, скрещенныя на груди. Он были удивительно красивы и прозрачной близны, еще боле выдававшейся на темномъ фон плаща. Подойдя къ постели умирающаго, монахъ взялъ крестъ изъ его рукъ и при этомъ движеніи, плащъ свалился съ его головы и лицо его освтилось тусклымъ свтомъ восковыхъ свчей. Черты этого лица были рзкія, большой, сгорбленный носъ, выдающаяся нижняя губа, густые каштановые волосы, оснявшіе какъ-бы внцомъ его чело, обнаруживали страсть и энергію, а голубовато-срые глаза, нжно сіявшіе изъ-подъ темныхъ бровей, говорили объ утонченной чувствительности. Ромола была уврена, что передъ нею стоялъ Фра-Джироламо Савонарола, настоятель Сан-Марко, котораго она считала самымъ вреднымъ изъ всхъ монаховъ, потому что о немъ всего боле говорили. Подъ первымъ впечатлніемъ его голоса, Ромола чуть было не преклонила колна, но теперь душа ея возстала противъ монаха, осмлившагося ей повелвать.

— Преклони колна, дочь моя, повторилъ тотъ же голосъ: — гордость тла — преграда очищенію души.

Фра-Джироламо смотрлъ на нее пристально своимъ покойнымъ, нжнымъ взглядомъ и снова она почувствовала необъяснимую силу этого человка надъ собою.

Медленно опустилась она на колна и въ ту же минуту какое-то странное чувство овладло ею, покинувъ свою гордую позу, она, казалось, простилась и съ гордымъ своимъ умомъ, ею овладло чувство совершенно для нея новое — чувство пассивнаго существованія.

— Ромола, началъ ея братъ, часто останавливаясь отъ слабости и изнеможенія: — я видлъ комнату отца, ты стояла подл его кресла, а у пюпитра стоялъ человкъ, котораго лица я не могъ разобрать. Онъ подошелъ, взялъ твою руку и повелъ тебя и отца въ церковь Санта-Кроче. Тамъ обвнчалъ васъ священникъ, лицо котораго было какъ у мертвеца. Потомъ изъ гробовъ повстали мертвые и слдовали за вами по улицамъ за городъ въ поле. Наконецъ вы пришли въ безлюдную пустыню, гд не было ни воды, ни зелени, а только везд были разбросаны рукописи, кром того бронзовыя и мраморныя статуи окружали васъ со всхъ сторонъ. Отецъ мой упалъ отъ изнеможенія и жажды на землю, а тотъ, кто велъ тебя, бросилъ твою руку и удалился. Я посмотрлъ ему въ лицо и узналъ искусителя. И ты, Ромола, хотла тоже пить и тоже не находила воды. Тогда бронзовые и мраморные люди подавали вамъ чаши съ водою, и когда вы дотрогивались до нихъ, то оттуда сыпались пергаменты. И вскор они обратились въ дьяволовъ, схватили у тебя отца и полились рки крови и огня. Когда все исчезло, ты осталась одна въ пустын. Ромола, это — небесное откровеніе, чтобы ты не вступала въ бракъ, а чтобы ты посвятила себя…

Тутъ голосъ его умолкъ, и только черезъ нсколько минутъ онъ продолжалъ едва слышнымъ шопотомъ:

— Откажись отъ презрнной философіи и порочныхъ идей язычниковъ, ибо въ часъ горя и смерти, гордость ихъ пріемлетъ срамъ и нечестивые боги… Слова замерли на его устахъ.

Ромола слушала Дино съ какимъ-то необъяснимымъ страхомъ, который объялъ ее, несмотря на ея увренность, что вс виднія — только бредъ разстроеннаго воображенія.

— Фрате, произнесъ умирающій.

Фра-Джироламо нагнулся къ постели, но Фра-Лука молчалъ нсколько минутъ.

— Ромола, прошепталъ онъ наконецъ, и снова наступило молчаніе.

— Фра-Джироламо, дай ей… и уста умирающаго замолкли навки.

— Крестъ, добавилъ Фра-Джироламо.

— Дино, воскликнула Ромола дикимъ голосомъ, сознавая, что уже молчаніе въ этотъ разъ боле никогда не будетъ нарушено ея братомъ.

— Возьми крестъ, дочь моя, сказалъ Фра-Джироламо:— глаза его уже боле ничего не видятъ. Ромола протянула руку за крестомъ и разразилась рыданіями. Долго плакала она, припавъ головою къ постел умершаго. Ей казалось, что эта смерть навсегда омрачитъ ея жизнь. Когда она очнулась, Фра-Джироламо тихо произнесъ:

— Встань, дочь моя, и утшься. Нашъ братъ теперь на неб. Онъ оставилъ теб это распятіе въ память небеснаго откровенія, какъ свтлый маякъ, который освтилъ бы теб путь во мрак жизни.— Она безсознательно встала и спрятала подъ плащомъ крестъ и дрожа всмъ тломъ, вышла изъ кельи. Черезъ минуту она уже была на чистомъ воздух и спшила домой.

На другое утро Тито ждалъ Ромолу на терасс дома и сердце его судорожно сжималось при мысли, что вс его надежды навки уничтожены. Онъ ни минуты не надялся, чтобы любовь побдила въ Ромол отвращеніе къ нему, посл открытія его тайны. Онъ сознавалъ, что она любила его, потому что врила ему, и въ его ум возникло невольное желаніе, чтобъ она была не такой возвышенной натурой и чтобы она, прежде чмъ разстаться съ нимъ навки, позволила ему хоть разъ прижать ее къ своему сердцу. Онъ еще не видалъ отъ нея ласки, только отъ времени до времени она посмотритъ на него, поцалуетъ его, пожметъ ему руку. Сколько разъ онъ желалъ остаться съ нею наедин — ну, вотъ они теперь будутъ наедин. Но онъ теперь не посметъ и подойти къ ней. Вотъ заскрипла дверь, и черезъ секунду Ромола была въ его объятіяхъ.

Страшная сцена смерти и роковое видніе не выходили изъ головы Ромолы всю ночь и утро. Она жаждала поскоре увидать Тито и разсказать ему все. Теперь прижавшись къ груди любимаго человка, она залилась слезами. Въ этихъ слезахъ вылилось все ея горе и безпокойство. Черезъ минуту она подняла на него свои чудные глаза, въ нихъ свтилось полное счастіе.

— Ромола! Богиня моя! бормоталъ Тито съ пламенною страстью, сжимая ее въ своихъ объятіяхъ и покрывая поцалуями ея волосы. Онъ былъ вн себя отъ счастья — позоръ, страхъ, разлука, все исчезло. Это счастье было слишкомъ велико, чтобъ его могло нарушить сознаніе, что онъ обманываетъ Ромолу, нтъ, онъ только радовался ея невднію и своей скрытности. Объ одномъ онъ только сожаллъ: зачмъ онъ такъ долго мучилъ себя глупыми опасеніями, но и это имло своего рода прелесть: не терзайся онъ такъ прежде, онъ не чувствовалъ бы теперь такого неожиданнаго, полнаго блаженства.

Посл первой минуты радости, Ромола разсказала все, что она видла и слышала въ Сан-Маріо. Несмотря на присутствіе Тито, она не могла разстаться съ тяжелыми и грустными мыслями.

— Теперь, ангелъ мой, сказалъ Тито самымъ нжнымъ голосомъ, когда Ромола кончила свой разсказъ: — ты изгонишь изъ своей головки вс эти глупыя мысли. Это видніе — бредъ разстроеннаго воображенія и ты, конечно, не приписываешь ему никакого значенія.

— Нтъ, Тито, нтъ. Но Дино врилъ, что это было небесное откровеніе. Странно, однако, продолжала она задумчиво:— какъ эта жизнь, полная такой пламенной, искренной вры, кажется другимъ только сумасшествіемъ. Дино вдь не былъ грубымъ фанатикомъ, а голосъ Фра-Джироламо заставилъ меня всю содрогнуться и возбудилъ во мн сомнніе, нтъ ли въ ихъ чувствахъ истины, которой я не знаю.

Тито старался успокоить ее, увряя, что вся эта сцена потому такъ подйствовала на нее, что ея нервы были напряжены въ высшей степени.

Пока Тито говорилъ, Ромола снова перенеслась мыслями въ мрачную келью, снова видла блдное, изнуренное лицо брата, снова слышала нжный голосъ Фра-Джироламо.

— Romola mia, продолжалъ Тито: — общай мн не думать боле обо всемъ этомъ. Такія мысли приличны монахинямъ, а не златокудрой Аврор, передъ однимъ взглядомъ которой должны разсеваться вс эти призраки, порожденные мракомъ. Постарайся не думать объ этомъ, вдь мы съ тобою скоро соединимся, чтобъ никогда уже не разлучаться.

Слова эти были произнесены нжнымъ тономъ мольбы, и Тито взялъ Ромолу за руку.

Молодая двушка очнулась и увидла прямо передъ собою прекрасное, счастливое лицо, ярко освщенное солнечными лучами. Красота, сила и счастье блестли на этомъ лиц, въ немъ словно отражалась вся природа, съ ея радостями и красотами. Какой страшный переходъ отъ блднаго, изнуреннаго и умирающаго монаха къ этому свтлому, блестящему образу юности и счастья! Какая мысль могла примирить страданія, написанныя на лиц умиравшаго Дино, и гордое сознаніе силы и красоты, сіявшее въ каждой черт молодаго грека? Какъ себ объяснить, что эти люди оба живутъ на одной земл? Или невозможно примирить эти дв крайности, и на свт можно только поклоняться крайностямъ, сначала сходя съума отъ счастья, потомъ отъ горя и лишеній? Мысль эта теперь впервые запала въ голову Ромолы, но она тотчасъ была вытснена блаженнымъ сознаніемъ, что Тито смотритъ на нее съ любовью.

— Твои мысли далеко отсюда, Ромола, ты, кажется, забыла о нашей любви, сказалъ онъ съ нжнымъ упрекомъ.

Ромола смотрла молча въ его глаза и ея грусть мало-по-малу совершенно исчезла.

— Радость моя, произнесла она наконецъ своимъ звучнымъ, счастливымъ голосомъ.

И долго говорили влюбленные о будущемъ блаженств, о необходимости поспшить свадьбой, и всякая мысль о гор и опасности исчезла изъ ихъ головы.

Однако, день шелъ за днемъ и Бернардо дель-Неро, несмотря на вс мольбы молодыхъ людей, ни за что не соглашался назначить свадьбу прежде святой. Бардо въ этомъ случа вполн доврялся своему умному и практическому другу. Между тмъ, Тито быстро возвышался во мнніи Флорентинцевъ. Слава о немъ, какъ о замчательномъ ученомъ и веселомъ, пріятномъ собесдник, росла съ каждымъ днемъ. Уже никакой праздникъ или вечеръ въ высшемъ обществ не могъ обойтись безъ молодаго грека, умвшаго всегда и всякому сказать что нибудь пріятное. Особливо онъ попалъ въ милость къ юному кардиналу Джіованни де-Медичи, который, отправляясь въ Римъ, пригласилъ Тито сопутствовать ему. Это было очень лестное приглашеніе и Тито съ радостью его принялъ. Но прежде отъзда онъ желалъ обручиться съ Ромолою, такъ-какъ въ т времена обрученіе имло огромную важность. При этомъ случа женихъ и невста мнялись кольцами и подписывались контракты. Самое же внчаніе носило исключительно религіозный характеръ. Бернардо дель-Неро, которому сначала не очень понравился ловкій, вкрадчивый грекъ, съ удовольствіемъ слдилъ за его успхами въ высшемъ свт, и теперь пришелъ къ тому заключенію, что Тито, непросившій никакого приданаго, былъ достойнымъ женихомъ для его прелестной крестницы. И такъ было ршено, что обрученіе совершится передъ отъздомъ Тито, именно въ послднюю недлю карнавала.

Въ назначенный день утромъ, Тито спшилъ въ улицу Барди, чтобы покончить съ нужными приготовленіями, какъ вдругъ неожиданно увидлъ на улиц Тессу. Эта встрча была ему очень непріятна. Онъ ршился на второй же день посл ихъ шутовскаго внчанія никогда боле невидать Тессы. Онъ было сначала хотлъ пойти къ ней и объяснить ей, что бракъ ихъ шутка, но потомъ подумалъ, что она врно его любила и, узнавъ обманъ, могла изъ злобы разсказать всмъ о его поступк. И такимъ образомъ, пожалуй, всть объ этомъ дошла бы и до Ромолы. Поэтому онъ ршился оставить Тессу въ невдніи и никогда ее боле невидать. Къ тому же, что значила эта глупая исторія, первый подвернувшійся красавецъ кантадинъ, который влюбился въ нее, объяснитъ ей, что она свободна и преблагополучно женится на ней. Слдовательно, и большой бды тутъ не было. Такъ утшалъ себя Тито. Съ тхъ поръ онъ избгалъ встрчъ съ нею и теперь впервые увидлъ ее именно въ ту минуту, когда онъ мене всего былъ радъ ее видть. Къ счастью, онъ шелъ не одинъ и былъ увренъ, что при незнакомомъ человк, застнчивая молодая двушка не ршится подойти къ нему. Дйствительно, онъ благополучно достигъ дома Бардо. Кончивъ все, что ему нужно было, Тито отправился домой. Выходя на улицу, онъ предчувствовалъ, что гд нибудь изъ-за угла на него смотрятъ съ любовью хорошенькіе глаза молодой поселянки. Не усплъ онъ еще сдлать двухъ шаговъ, какъ чья-то рука опустилась на его плечо. Онъ обернулся, Тесса смотрла на него съ испугомъ, боясь, что онъ разсердится.

— Тесса, зачмъ ты здсь? произнесъ Тито сердито.— Ты не должна слдовать за мной и поджидать меня.

Голубые глаза ея наполнились слезами. Тито боялся какой-нибудь патетической сцены на улиц, и еще въ двухъ шагахъ отъ дома, гд жила Ромола, да еще въ день ихъ обрученія. Однако было бы слишкомъ варварски и прогнать отъ себя несчастную молодую двушку, потому онъ шепнулъ ей, чтобъ она подождала его на мосту.

— Тесса, сказалъ онъ, когда они сошлись на почти пустомъ мосту: — не плачь и скажи мн: зачмъ ты за мной слдовала? Не длай этого никогда.

— Я все думала, начала Тесса, едва сдерживая слезы: — что ты придешь ко мн, но ты не приходилъ, а отчимъ бьетъ меня, и я боле не могу этого терпть. Пожалуйста, пожалуйста, не оставляй меня, не гони меня отъ себя. Я потому и плачу, что давно тебя не видала. Что мн теперь мой козленокъ, что мн все другое, я не могу…

Слезы душили ее и вдругъ она разразилась громкими рыданіями. Тито чувствовалъ, что ему надо утшить ее и вмст съ тмъ тотчасъ отъ нея отдлаться. Онъ видлъ въ будущемъ новыя затрудненія, но необходимость въ данную минуту отдалить отъ себя непріятность уничтожала въ немъ всякую мысль о послдствіяхъ.

— Милая Тесса, сказалъ онъ прежнимъ ласковымъ тономъ: — не плачь, я приду къ теб. Я теперь узжаю недли на дв, а когда пріду, то даю теб слово, навщу тебя. Общай же мн вести себя хорошо и не плакать.

Тесса подняла на него свои хорошенькіе глаза, еще полные слезъ.

— Общай мн. Тесса.

— Да, прошептала она.— Но ты не будешь долго?

— Нтъ. Но теперь я долженъ идти. Помни только, Тесса, что никто не долженъ знать, что мы съ тобой видимся, иначе ты никогда меня боле не увидишь. Ну, ступай домой и не слди боле за мною. Подожди, пока я приду. Прощай, милая Тесса! Приду, непремнно приду.

Они разстались. Эта встрча, съ Тессою въ такую минуту, когда ему было невозможно открыть ей тайну и покончить съ ней навсегда, нсколько разстроила Тито, но это вскор прошло и ему было не до Тессы.

Вечеромъ, за нсколько минутъ до отправленія въ церковь, Тито отозвалъ Ромолу въ новыя комнаты, приготовленныя для нихъ, и тамъ отдалъ ей подарокъ, который онъ давно ей готовилъ. Это былъ прелестный ковчежецъ, разрисованный Пьеро ди-Коссимо. Картина представляла молодаго Бахуса, внчающаго златокудрую Аріадну. Въ лицахъ ихъ легко было узнать очень схожіе портреты Тито и Ромолы.

— Въ этотъ ковчежецъ ты спрячешь крестъ, привезенный тобою изъ Сан-Марко, сказалъ Тито.— Ты покончила теперь съ горемъ, похорони его въ этой веселой гробниц. Смотри.

И отперевъ ковчежецъ, онъ положилъ туда крестъ, заперъ и спряталъ ключъ въ карманъ.

— Tito mio, сказала Ромола, со смхомъ разглядывая картину: — ты отдашь мн ключъ.

— Никогда. Я его кину въ Арно.

— Но если я захочу когда нибудь посмотрть на крестъ?

— Для этого именно онъ и скрытъ подъ веселыми образами счастья.

Онъ поцаловалъ ее въ лоб и она ничего боле не сказала, готовая всегда уступить въ тхъ случаяхъ, гд сопротивленіе было не нужно.

Веселые, счастливые они возвратились къ гостямъ и вскор вс отправились въ церковь Санта-Кроче. Религіозная церемонія кончилась благополучно и обрученные уже подходили къ дому, какъ вдругъ имъ перескла дорогу странная процесія. На высокой телег, покрытой чернымъ сукномъ, возвышалась мрачная фигура Времени съ косою и песочными часами. За нею слдовала цлая толпа мертвецовъ, оглашавшихъ воздухъ жалобнымъ пніемъ.

Ромола вздрогнула, морозъ пробжалъ у ней но кож, въ первую минуту ей показалось, что видніе ея брата исполнялось на яву. Она крпко прижалась къ Тито.

— Какъ мрачно иногда шутятъ флорентинцы, сказалъ онъ. понимая ея испугъ.— Это одна изъ маскарадныхъ процесій.

— Тито, какъ жалко, что мы встртили эту процесію, она только усилитъ во мн воспоминаніе о страшномъ видніи.

— Нтъ, Ромола, ты будешь только помнить о нашемъ счасть. Вдь я заперъ навсегда все, что могло возбудить въ теб грусть.

— Но оно все-таки тамъ, Тито — оно только спрятано, сказала Ромола, едва сознавая, что она говорила.

— Ну, вотъ, они и прошли, воскликнулъ Тито.— Ты забудешь эту мрачную шутку, какъ только мы выйдемъ на свтъ и взглянемъ другъ на друга. Моя Аріадна не должна боле никогда оборачиваться назадъ, а только смотрть впередъ и ожидать свтлаго праздника, когда наступитъ для насъ невозмутимое блаженство.

V.

Прошло полтора года со дня свадьбы Тито и Ромолы, многое измнилось во Флоренціи и уже судьба нашихъ героевъ съ того времени тсно связана съ политическими событіями, составившими эпоху въ исторіи Италіи.

Въ первыхъ числахъ ноября 1494-го года, старинный духъ свободы, казалось, снова одушевилъ сердца флорентинцевъ. Загудлъ большой колоколъ на дворцовой башн и народъ высыпалъ со всхъ сторонъ на улицы. Надменный Піетро де-Медичи и братъ его кардиналъ бжали съ своими наемными тлохранителями и головы ихъ были оцнены. Кром того грабили нсколько дней дома приверженцевъ Медичи, возвратили многихъ лицъ, сосланныхъ изгнанными князьями, и снова древняя республика зажила своею прежнею свободною, независимою жизнью.

Но не прошло и недли, какъ 17-го ноября великолпный дворецъ въ Via Larda готовился принять новаго повелителя, и вся Флоренція, украсившись флагами и коврами, ожидала съ радостью прибытія знаменитаго гостя. Дйствительно, гость былъ чрезвычайный, необыкновенный. Онъ перешелъ Альпы съ такою арміею, какой въ Италіи никогда еще не видывали! Тутъ были и страшные швейцарцы, и благородные рыцари, и меткіе стрлки, и даже пушки. Нкоторые сравнивали этого человка съ Карломъ-Великимъ, перестроившимъ и обновившимъ Флоренцію, другіе — съ Киромъ, освободителемъ избраннаго народа божія. Онъ перешелъ Альпы съ самыми славными намреніями: онъ хотлъ пройти чрезъ всю Италію посреди благодарнаго и обожающаго его народа, помирить враждующія партіи въ Рим, овладть по праву родства и силы неаполитанскимъ королевствомъ и оттуда уже отправиться походомъ на турокъ, одну половину ихъ изрубить, а другую перевести въ христіанство. Этотъ Киръ и Карлъ-Великій былъ не кто иной, какъ юный сынъ хитраго Лудовика XI — Карлъ VIII, король французскій.

Вс въ Италіи были уврены, что нашествіе французскаго короля — одно изъ тхъ событій, въ которыхъ непосредственно виднъ перстъ божій. Это убжденіе не столько проистекало отъ страха иноземнаго вторженія, какъ отъ нравственнаго настроенія народа, настроеніе это нашло себ краснорчиваго, вдохновеннаго истолкователя въ Динроламо Савонарол, настоятел доминиканскаго монастыря San Marco во Флоренціи. Въ одно сентябрьское утро, когда вс были полны извстіемъ о вторженіи французовъ въ Италію, онъ говорилъ въ собор на текстъ: ‘Азъ, ниспосылаю потопъ на землю’. Онъ врилъ, что ‘потопъ’ — символъ кары небесной и очищающаго милосердія — означалъ вторженіе французовъ. Его слушатели, между которыми были просвщеннйшіе люди своего времени, врили его словамъ и внимали имъ съ ужасомъ. Этотъ человкъ имлъ удивительную власть надъ сердцами людей, удивительную способность вселять въ другихъ вру въ то именно, во что онъ самъ врилъ. Уже четыре года тому назадъ, онъ объявилъ громогласно во флорентинскомъ собор, что скоро поститъ Италію кара божія и этою карою очистится церковь. Савонарола врилъ, и его слушатели боле или мене врили, что онъ былъ вдохновленъ свыше, какъ еврейскіе пророки, и что флорентинцы — второй избранный народъ божій. Пророчества и виднія въ т времена были очень обыкновеннымъ явленіемъ, но тмъ ярче выдавалась между всми мелкими предсказателями будущаго великая фигура Савонаролы. Въ другихъ пророческій даръ освщалъ словно грошевой свчкой невдомые закоулки судьбы отдльныхъ личностей, а въ Савонарол этотъ даръ горлъ спасительнымъ, руководящимъ маякомъ для всего католическаго человчества. Его пророческія виднія принимали характеръ вроятности въ глазахъ самыхъ трезвыхъ и могучихъ умовъ, конечно, онъ этимъ былъ обязанъ политическимъ и соціальнымъ условіямъ своего времени.

Въ конц 1492-го года, посл смерти Лоренцо де-Медичи, Италія наслаждалась миромъ и благоденствіемъ, невозмущаемымъ никакими опасеніями. Нечего было бояться голода: урожай на хлбъ, виноградъ и оливки былъ отличный, новые дворцы возвышались въ городахъ, новыя виллы на вершинахъ горъ и въ веселыхъ долинахъ, люди, пользовавшіеся всми этими благами, не боялись того громаднаго большинства, которое едва заработывало себ кусокъ хлба — не боялись его потому, что свободные граждане теперь лизали руки своимъ повелителямъ и мечи ихъ заржавли въ ножнахъ. Даже турки не вселяли прежняго страха и папа предпочиталъ за деньги султана, отравлять его враговъ, чмъ воевать съ ними или обращать его подданныхъ въ христіанство.

Однимъ словомъ, міръ съ его многочисленными государствами и единой католической церковью, казался прелестнымъ учрежденіемъ для тхъ немногихъ, которые умли пользоваться человческою слабостью. Въ этомъ мір, развратъ и нечестіе, ложь и измна, угнетеніе и порокъ были веселымъ, полезнымъ и даже неопаснымъ препровожденіемъ времени. Для полноты существенныхъ удовольствій, пріобртаемыхъ угнетеніемъ народа, корыстью и развратомъ, служило покровительство наукамъ и искусствамъ. Ученые были всегда готовы льстить на изысканнйшемъ латинскомъ язык, а геніальные художники изображать съ одинакимъ искусствомъ святость и развратъ. Церковь никогда не имла такого безчестнаго, порочнаго главы и такихъ неврующихъ, корыстныхъ служителей, но она процвтала все боле и боле. Вверху все было свтло и ясно, внизу незамтно было признаковъ землетрясенія.

Однако, въ это самое время во Флоренціи явился человкъ, который уже боле двухъ лтъ проповдывалъ, что кара небесная была близка и что міръ, конечно, не созданъ для потхи развратныхъ, лицемрныхъ тирановъ. Посреди свтлаго, яснаго неба, онъ видлъ висящій мечъ, мечъ божьяго правосудія, который вскор поразитъ и очиститъ церковь, и съ нею весь міръ. Въ блестящей, веселой Феррар, семнадцать лтъ тому назадъ, поразилъ этого человка разладъ между жизнью людей и ихъ словами. Онъ возненавидлъ свтъ и двадцати-трехъ лтъ отроду пошелъ въ монастырь. Онъ врилъ, что Богъ вручилъ церкви свтильникъ правды и истины для спасенія и руководства людей, и вмст съ тмъ онъ видлъ, что духовенство погребло подъ своимъ нечестіемъ этотъ божественный свтильникъ. Чмъ дальше шло время, тмъ это нечестіе увеличивалось и лицемріе смнялось самымъ дерзкимъ нахальствомъ. Разв міръ боле не управлялся небеснымъ промыслителемъ? Разв церковь была навки покинута своимъ духовнымъ главою? Нтъ, нтъ! Святое писаніе показывало, что когда нечестіе избраннаго народа вопіяло къ небу, кара божія была ниспослана на него. Самый разумъ говорилъ, что месть близка, ибо ничто иное не могло отвратить людей отъ зла. А если церковь не будетъ очищена, то какъ же исполнятся общанія, что вс язычники обратятся и весь міръ увруетъ въ слово божіе? И эта увренность обличителя въ близость божьяго суда была подтверждаема видньями, которымъ онъ былъ подверженъ съ самыхъ юныхъ лтъ.

Но главная сила вдохновеннаго слова Савонаролы лежала въ его ненависти ко злу, въ его пламенной вр въ невидимое правосудіе, которое положитъ конецъ всякому злу и для котораго не могутъ не быть омерзительны ложь и нечестіе. Въ его великомъ сердц, питавшемъ великія цли и жаждавшемъ ихъ достигнуть, вра въ верховнаго и праведнаго Промыслителя слилась въ одно съ врою въ скорое наказаніе и обновленіе міра.

Между тмъ подъ вншнимъ блескомъ, окружавшемъ жизнь князей и прелатовъ, таились причины, грозившія нарушить общее веселіе. Славный Лудовико Сфорца, державшій корону Милана въ своихъ мощныхъ рукахъ, и намревавшійся надть ее себ на голову, лишивъ престола своего слабаго племянника, со страхомъ смотрлъ на стараго неаполитанскаго короля Фердинанда и наслдника его, Альфонцо. Эти люди, не любя коварства и жестокостей, которыя не приносили имъ никакой пользы, могли сильно возмутиться отравленіемъ близкаго ихъ родственника для пользы какого-нибудь ломбардскаго тирана. Въ свою очередь Неаполь крпко опасался своего леннаго владыки, папы Александра Борджіа, а вс трое слдили внимательно за Флоренціею, боясь чтобы она не воспользовалась своимъ центральнымъ положеніемъ и не ршила бы игры какими нибудь тайными кознями. Вс же четыре государства и съ ними вс мелкія итальянскія владнія со страхомъ смотрли на Венецію, осторожную, положительную, могущественную Венецію, которая стремилась распространить свою власть нетолько по обоимъ берегамъ Адріатики, но и на западномъ берегу Аппенинскаго Полуострова. Лоренцо де-Медичи своей хитрой политикой поддерживалъ миръ между соперниками, не нарушая древняго союза Флоренціи съ Неаполемъ и папою, онъ уврялъ въ то же время Миланъ, что этотъ союзъ полезенъ для всхъ. Но неосторожное честолюбіе юнаго Піетро де-Медичи скоро уничтожило вс плоды умной политики его отца, и Лудовико Сфорца, подозрвая образованіе лиги противъ себя, обратился за помощью къ французскому королю и предложилъ ему, какъ наслднику Анжу, завладть Неаполемъ.

Слухъ о нашествіи французскаго короля съ грозной арміей на Италію все боле и боле распространялся, и народъ, привыкшій со времени уничтоженія Римской имперіи, ждать избавителя издалека, началъ смотрть на пришествіе французовъ, какъ на средство отомстить за свое угнетеніе и завоевать свободу. И въ этомъ слух Савонарола видлъ ясное подтвержденіе, что его пророчество исполнится. Что побуждало древнихъ пророковъ къ вдохновенному вщанію, какъ не шумъ оружія враговъ, посланныхъ небомъ для исполненія справедливаго суда? Онъ уже боле не искалъ на безоблачномъ неб признаковъ скорой грозы: онъ прямо указывалъ на черную тучу, подымавшуюся на небосклон. Вторженіе французской арміи, словно новый потопъ, очиститъ землю отъ нечестія, французскій король былъ избранникъ божій, и всякій, кто желалъ добра своей родин, долженъ былъ радоваться его пришествію, потому что кара небесная поститъ только нераскаянныхъ гршниковъ. Пускай города Италіи, и боле всхъ Флоренція, возлюбленная Богомъ, покаются и отвернутся отъ нечестія, подобно Ниневіи — и грозовая туча пройдетъ мимо, освживъ только землю живительнымъ дождемъ.

Слово Джироламо было могуче, но теперь, когда новый Киръ пробылъ три мсяца въ Италіи и приближался къ вратамъ Флоренціи, народъ ожидалъ его съ смшаннымъ чувствомъ, въ которомъ, конечно, преобладали недовріе и страхъ. До-сихъ-поръ онъ еще ничего не сдлалъ для Флоренціи и только занялъ ея крпости, которыя и далъ ему Піетро де-Медичи. Вс многочисленные послы и даже самъ пророкъ не могли ничего отъ него добиться. Онъ общалъ все устроить по прибытіи во Флоренцію. Все-таки народъ утшалъ себя мыслью, что отомстилъ Піетро за позорную отдачу крпостей. На основаніи всего этого, приготовленія во Флоренціи для встрчи гостя были двоякаго рода. За флагами и роскошнымъ убранствомъ домовъ скрывались солдаты, наемники республики, собранные со всхъ сторонъ. Кром того было приготовлено оружіе, палки, доски и колья для барикадъ, наконецъ, въ верхнихъ этажахъ запасено порядочное количество каменьевъ, чтобъ забросать ими, въ случа надобности, непріятеля. Но, самое главное, народъ былъ готовъ бороться и противодйствовать всякой попытк къ уничтоженію свободы, только что имъ завоеванной.

Вотъ въ какомъ настроеніи была Флоренція въ знаменитое утро 17-го ноября 1494 года.

Піацца-дель-Дуомо, великолпно разукрашенная, кипла народомъ. Многіе торопились въ церковь послушать Фрате, другіе собирались въ кучки и громко, съ жаромъ толковали. Особенно было видно много мастеровыхъ и работниковъ, которые не забыли захватить съ собою на всякій случай какое нибудь орудіе своего ремесла. Вообще толпа вовсе не походила на веселую, праздничную толпу, собравшуюся поглазть на великолпное зрлище. У самого Дуомо стояла группа знатныхъ флорентинцевъ, ршавшихъ съ французскимъ вельможей вс мелочныя подробности церемоніала предстоящаго торжественнаго възда. Ихъ блестящія, великолпныя одежды привлекали взоры толпы, одинъ въ этой групп вельможъ былъ одтъ весь въ черное. Это былъ латинскій секретарь совта десяти, нашъ старый знакомый Тито Мелема. Счастіе ему по прежнему улыбалось. Онъ былъ въ большой чести, особенно въ послднее время, за оказанныя услуги республик въ сношеніяхъ съ французами. Онъ весело слушалъ французскаго вельможу и объяснялъ ему все съ своею обычною ловкостью. Только очень тонкій наблюдатель замтилъ бы въ немъ перемну — слдствіе совершеннаго уничтоженія нравственной невинности и принятія на себя искусственной роли. Черты лица его были такъ же нжны, глаза блестли такъ же свтло, но на этомъ лиц и въ этихъ глазахъ чего-то недоставало, чего-то столь же неопредленнаго, неуловимаго, какъ игра свта и тней при утренней зар.

— Смотрите, смотрите, вдругъ воскликнулъ одинъ изъ толпы, нкто Лоренцо Тарнабуони: — изъ тюрьмы вырвались заключенные. Опять, врно, народъ выпустилъ. Ага! вонъ французскій солдатъ, это дло посерьзне.

Вс оглянулись и имъ представилось прелюбопытное зрлище. За нсколько минутъ передъ тмъ, по одной изъ улицъ, прилегавшихъ къ піацц, французскіе солдаты вели трехъ плнниковъ, связанныхъ вмст веревкою. Это были два молодые тосканца и одинъ старикъ, лтъ шестидесяти-пяти, сдой, блдный, но съ страннымъ блескомъ энергіи въ глазахъ. Французы заставляли ихъ просить милостыню на свой выкупъ. Зрлище это, конечно, не могло не взбсить толпы, уже и безъ того находившейся не въ очень мирномъ настроеніи. Сначала толпа только слдовала за несчастными и оглашала воздухъ проклятіями и ругательствами, но, наконецъ, одинъ ловкій мальчишка протерся къ самымъ плнникамъ и, быстро перерзавъ веревку на старик,закричалъ: ‘Бги, бги.’ Въ ту же минуту были освобождены и остальные два, и началась охота за этими несчастными посреди восклицаній и криковъ народа. Конечно, плнникамъ не удалось бы спастись, слибъ не толпа, которая, постоянно перерзывая дорогу солдатамъ, давала средство плнникамъ уходить дале и дале. Наконецъ, выбжавъ на площадь, одинъ изъ нихъ повернулъ въ сосднюю улицу и такимъ образомъ погоня раздвоилась. Въ то же время старикъ, изнемогая отъ усталости, кинулся къ церкви, ища тамъ спасенія, но, поскользнувшись на ступеняхъ, онъ чуть-было не упалъ и только удержался, схвативъ за руку Тито Мелема, разговаривавшаго съ французскимъ вельможею.

Тито обернулся — передъ нимъ стоялъ его благодтель, его второй отецъ, Бальдасаро Кальво.

Они смотрли другъ другу въ лицо съ гробовымъ молчаніемъ. Въ глазахъ Бальдасаро блестла дикая злоба и онъ судорожно сжималъ бархатный рукавъ молодаго человка, Тито, пораженный страхомъ, былъ блденъ какъ смерть. Прошла всего минута, но имъ показалась она вчностью.

— Я бы желалъ знать, что это за человкъ, воскликнулъ Лоренцо Торнабуони.

— Какой нибудь сумасшедшій, сказалъ Тито.

Онъ не зналъ, не чувствовалъ, что говорилъ. Бываютъ, минуты когда наши страсти говорятъ и ршаютъ за насъ. Въ эти минуты человкъ, побуждаемый какъ-бы невдомымъ вдохновеніемъ порока, совершаетъ въ одну секунду преступленіе, требующее долгаго обдумыванія.

Тито не спускалъ глазъ съ Бальдасаро, и ему казалось, что посл его словъ изъ глазъ старика брызнулъ какой-то магическій ядъ, пробжавшій по всмъ его жиламъ. Черезъ секунду Бальдасаро скрылся въ церкви.

Первою мыслью Тито было собрать въ толп свднія о Бальдасаро, онъ узналъ только, что его взяли въ плнъ близь Фивицало, въ стычк французскихъ фуражировъ съ генуэзцами. Потомъ онъ быстро удалился въ Палацо-Векіо, гд его ждалъ Бартоломео Скала. Путь былъ недалекій, но сколько передумалъ, перестрадалъ онъ въ эти немногія минуты? Онъ чувствовалъ, точно змя обвилась вокругъ него. Бальдасаро въ живыхъ и во Флоренціи, и, конечно, не успокоится до той минуты, пока не отомститъ ему, точно такъ же какъ змя, обвивъ свою жертву, не выпуститъ ее, покуда не умертвитъ. Не въ характер этого человка было оставить оскорбленіе неотомщеннымъ, чувства любви и ненависти достигали въ немъ такой пламенной страсти, что подчиняли себ всего человка. Бальдасаро выпустилъ его руку и скрылся. Тито зналъ, что это значило. Оно значило, что месть будетъ осторожная, обдуманная и врная. Не меньше ли былъ бы рискъ, еслибъ онъ не назвалъ Бальдасаро сумасшедшимъ, а призналъ бы его? Онъ могъ извинить свое поведеніе тмъ, что вовсе не получалъ извстіе о смерти Бальдасаро, уличить его во лжи могли только Фра-Лука и его товарищи по галер. Первый умеръ, а невроятно, чтобъ Бальдасаро встртился съ кмъ нибудь изъ вторыхъ. Итакъ Тито теперь съ горестью думалъ, что умная ложь, сказанная во время, могла его спасти отъ роковыхъ послдствій. Но чтобъ сказать эту ложь, необходимо было имть полное присутствіе духа въ минуту страха и ужаса. Онъ, казалось, произнесъ роковыя слова безъ всякаго намренія, подъ какимъ-то невольнымъ вдохновеніемъ. Тито испыталъ теперь на себ непреложный законъ человческаго сердца, что мы, постоянно избирая между добромъ и зломъ, наконецъ, образуемъ свой характеръ и уже тогда дйствуемъ инстинктивно.

Одна только оставалась для него надежда: не сумасшедшій ли въ самомъ дл Бальдасаро? Тито съ жадностью схватился за эту мысль, зле которой ему еще никогда не приходила въ голову. Да, его взглядъ былъ странный и дикій: страданія при его впечатлительномъ сердц и ум могли очень легко причинить сумасшествіе. А въ этомъ случа обвиненія Бальдасаро не будутъ имть силы, и месть его не исполнится.

Но была другаго рода месть, которой нельзя было избгнуть ловкой ложью. Бальдасаро былъ итальянецъ, и вонзить кинжалъ въ врага, такое же естественное дло, какъ тигру выпустить когти. Морозъ пробгалъ по тлу Тито при мысли о безчесть и позор, но его нжная натура одинаково боялась и физическихъ страданій, потому онъ не могъ предпочесть смерть безчестью. Страхъ, овладвшій имъ, не зналъ границъ, и онъ ршился носить кольчугу, которая бы предохраняла его отъ нападенія. Одно только средство спасенія оставалось для Тито: онъ могъ отыскать Бальдасаро, и сознаться во всемъ передъ нимъ, Ромолой и всмъ свтомъ, но мысль объ этомъ не входила въ его голову. Онъ не сознавалъ, что въ одной истин была сила и спасеніе, и основывалъ вс свои надежды на холодномъ коварств и стальной кольчуг.

Чрезвычайно характеристиченъ былъ тотъ фактъ, что, несмотря на вс разнородные нланы, боровшіеся въ его голов, ему никогда не приходила мысль насильственно отдлаться отъ своего врага. Страхъ, овладвшій имъ, не возбудилъ въ немъ чувства злобы, и онъ попрежнему не желалъ никому сдлать вреда. Онъ просто-на-просто поставилъ себ цлью сдлать жизнь какъ можно легче и пріятне, какъ можно боле удалить отъ себя всякаго рода неудовольствія. Эта теорія ставила его иногда въ самыя затруднительныя положенія. Теперь дло было въ томъ, могла ли хитрость и ложь спасти его отъ роковыхъ послдствій его теоріи.

Пока Тито былъ занятъ съ Бартоломео Скалою, соборъ киплъ народомъ. Савонарола говорилъ одну изъ своихъ вдохновенныхъ проповдей и, конечно, никогда его восторженное слово о кар божіей и раскаяніи не было такъ кстати. Бальдасаро, войдя въ церковь, невольно остановился, пораженный новымъ для него зрлищемъ. Онъ думалъ найти церковь пустою, мрачною, а передъ нимъ стояла громадная толпа всхъ классовъ и сословій. Посреди гробоваго молчанія глаза всхъ были устремлены на каедру, на которой стоялъ доминиканскій монахъ съ крестомъ въ рукахъ. Первыя минуты Бальдасаро не слыхалъ словъ монаха. Впечатлніе, сдланное на него толпою, было минутное, онъ снова погрузился въ свои воспоминанія: они терзали, мучили его, словно бредъ въ горячк. И посреди всего этого онъ какъ-то смутно сознавалъ, что силы его ослабли, чувствовалъ какое-то недовріе и подозрительность ко всмъ людямъ. Вдругъ въ ушахъ его раздался голосъ, словно громовое эхо страсти, раздиравшей его сердце. Голосъ этотъ проникъ до мозга его костей. Онъ говорилъ съ торжествующею увренностію: ‘День отомщенія насталъ.’

Бальдасаро вздрогнулъ и поднялъ глаза на проповдника, который простиралъ руку надъ толпою. Черезъ секунду голосъ замолкъ, Савонарола положилъ крестъ на каедру, и скрестивъ руки натруди, окинулъ взглядомъ толпу.

‘Вс вы, флорентинцы, началъ онъ снова: — свидтели, что я четыре года тому назадъ, когда не было еще никакихъ признаковъ войны, предвщалъ о приближавшейся небесной кар. Я говорилъ прелатамъ, князьямъ и народу Италіи, что чаша нечестія исполнилась, что грянетъ божій громъ и очиститъ святую церковь отъ всякаго нечестія. Вы смялись, вы увряли, что до Бога далеко, что онъ не караетъ боле владыкъ, гнетущихъ народъ, и священнослужителей, оскверняющихъ алтарь. Я снова взываю къ вамъ, о, флорентинцы, внемлите моему голосу: до Бога недалеко, онъ близокъ отъ васъ. Онъ ниспосылаетъ мечъ, огонь на свой избранный народъ, нарушившій его завтъ. А ты, Италія, разв не избранный народъ божій? И разв ты не осквернила его святой церкви? Смотри, Флоренція, встникъ божьяго гнва у вратъ твоихъ. Встникъ сей — король французскій, и Богъ наставить его руку и нечестивые ‘потребятся, яко злакъ сельный’. Владыки земные, воздвигающіе престолы на нечестіи и порок, и служители Владыки небеснаго, ведущіе торгъ сердцами людей и наполняющіе святые храмы мерзостью и запустніемъ, низвергнутся съ роскошныхъ ложъ своихъ въ геену огненную. Язычники и гршники устрашатся ихъ и воскликнутъ: ‘Не бысть и во ад смрада нечестія сего.’ Но внемли гласу моему, Флоренція, избранница божія — настала тишина передъ бурею. Еще не поздно. Внемли гласу спасенія. Смотри на крестъ сей, пріиди и исцлися. Ты изгнала, не проливъ крови, владыкъ своихъ, изгони нын отъ себя всякое иное нечестіе, омойся отъ грховъ своихъ, и вражьи войска пронесутся чрезъ стны твои, словно стая голубей. Останешься ты невредима и будешь свтить вчнымъ, спасительнымъ свточемъ для всхъ народовъ’.

Тутъ громкій, повелительный голосъ Савонаролы понизился до самыхъ нжныхъ тоновъ мольбы.

‘Внемли голосу моему, народъ мой. Душа моя скорбитъ о теб, какъ душа матери по младенцу своему. Для тебя я страдаю, для тебя провожу ночи въ моленіи, для тебя готовъ претерпть вс муки. О, Боже, ты знаешь, что я съ радостью пріемлю смерть крестную, пускай наднутъ на главу мою внецъ терновой, пускай издваются надо мною нечестивые, питающіеся кровью несчастныхъ. Но дай мн, Боже, увидть плоды трудовъ моихъ — дай увидть спасеніе моего народа, увидть его, облеченнаго въ свтлую одежду небесной чистоты, истины и святости. Тогда народъ мой будетъ первымъ народомъ и вс народы земные послдуютъ за нимъ, ибо твоя воля, чтобы нечестіе исчезло въ мір и любовь и истина царили изъ вка въ вкъ. Исполни, о, Боже, завтъ свои! И да прольется кровь моя, да пожретъ меня огонь, но да живетъ въ людяхъ слово мое.— Не вчно же, о Боже, продолжаться царству нечестивыхъ’.

Произнося эти слова, голосъ Савонаролы то дрожалъ, то снова громко раздавался подъ сводами церкви. Вотъ онъ кончилъ, и все, что накипло въ этомъ вдохновенномъ сердц, вылилось въ судорожныхъ рыданіяхъ.

Толпа, внимавшая съ замираніемъ сердца каждому его слову, вторила его рыданіямъ. Онъ бросился на колни, закрылъ лицо плащомъ и долго-долго въ этомъ храм слышались одни рыданія. Въ эти минуты Савонарола испытывалъ блаженство мученическаго внца, но безъ страданія и мукъ.

Въ этомъ всеобщемъ рыданіи слышались вопли и Бальдасаро. Вдохновенныя слова Савонаролы, быть можетъ, не находили нигд такого отголоска, какъ въ сердц Бальдасаро. Угроза страшной, неумолимой мести, увреніе, что мститель будетъ преслдовать вчно ненавистнаго гршника, были для него словно общаніе неизсякаемаго источника для несчастнаго, томимаго жаждою. Ученія философовъ, презрніе къ суеврію, все исчезло изъ его головы, но еслибъ онъ и помнилъ ихъ, разв они могли такъ утолить его жажду, какъ этотъ восторженный голосъ религіознаго убжденія? Онъ не разсуждалъ, онъ ничего не понималъ и не сознавалъ кром словъ мести и угрозъ. Эти слова наполняли его какой-то дикой, восторженной радостью, дошедшей до своего зенита, когда Савонарола произнесъ заключительный возгласъ о своей готовности претерпть мученія и самую смерть. Этотъ возгласъ озарилъ сердце Бальдасаро какимъ-то торжественнымъ сознаніемъ, что и онъ также жертвуетъ собою, также посвящаетъ всю жизнь одному длу.

— Я его спасъ, я его любилъ, я его лелялъ, а теперь бы мн только своими руками растерзать его сердце! Исполнись святое общаніе и да прольется кровь моя, да пожретъ меня огонь.

И вонзивъ свои длинные ногти въ ладони, онъ разразился судорожными рыданіями.

Вскор народъ сталъ расходиться изъ церкви: кто спшилъ домой, кто остался на улицахъ смотрть торжественный въздъ. Дйствительно, шествіе было блестящее, великолпное. Впереди шли высокіе, статные шотландскіе стрлки и страшные швейцарцы съ алебардами, потомъ верхами красивые и ловкіе рыцари, наконецъ подъ чернымъ бархатнымъ балдахиномъ, вышитымъ золотомъ, халъ верхомъ ‘Избавитель Италіи’, ‘Защитникъ женщинъ’ уродливый Карлъ VIII, осыпанный съ головы до ногъ брильянтами и драгоцнными каменьями. Вообще, по словамъ стариннаго лтописца: ‘fu gran magnificenza’. Одно только не удалось въ этомъ торжеств — это латинская рчь Луки Корсини. Вслдствіе этой неудачи, Тито Мелема досталась завидная честь привтствовать короля, что онъ и сдлалъ съ обычною своею ловкостью. Теперь онъ не потерялъ присутствія духа, какъ утромъ: оно никогда не покидало его иначе, какъ передъ опасностью. Когда онъ кончилъ, процесія продолжала свой путь при громкихъ крикахъ: Francia! Francia! Восторгъ народа вполн соотвтствовалъ великолпію балдахина, который, по старинному обычаю, отдавался ему на поживу. Часамъ къ шести король благополучно достигъ дворца, но долго еще улицы кипли народомъ, долго еще горла блестящая иллюминація. Такъ что и вечеромъ какъ днемъ, ‘fu gran magnificenza‘.

VI.

Пока Тито привтствовалъ французскаго короля, Ромола съ нетерпніемъ дожидалась его въ старой библіотек. Очень мало было флорентинокъ, которыя бы не поглазли изъ оконъ на торжественное шествіе, и между этими немногими была Ромола. Она ходила еще въ траур по отц, который умеръ скоропостижно три мсяца тому назадъ. Ромола съ упрекомъ вспоминала объ одной страшной минут, когда, несмотря на все горе и отчаяніе, овладвшія ею, въ голов ея блеснула мысль: ‘Быть можетъ, теперь я буду счастливе съ Тито.’ Мечты ея о счастливой жизни втроемъ — не исполнились. Она увряла себя, что Тито въ этомъ невиноватъ. Онъ былъ такъ же нженъ, такъ же ласковъ и съ отцомъ и съ нею, но, естественно, онъ не могъ, подобно ей, цлые мсяцы, годы писать подъ диктовку ворчаливаго, требовательнаго старика. Конечно, пока онъ былъ женихомъ, а также и въ первое время ихъ замужества, онъ работалъ съ удовольстіемъ, терпливе даже самой Ромолы, но тогда эта была новинка, которая не могла не надость ему. Но вотъ онъ сталъ все боле и боле отлучаться изъ дома, Ромола иногда пыталась удержать его, но онъ отказывался съ такой обворожительной беззаботностью, съ такою любовью ласкалъ ее, какъ-бы не имя силы оторваться отъ нея, что она не могла сомнваться въ его любви, а только съ грустью задумывалась, какъ такой хорошій, добрый человкъ, какъ Тито, находилъ невозможнымъ пожертвовать для нея свтскими удовольствіями. Она сама желала бы повеселиться, но съ радостью отказалась отъ свта ради отца, а дня Тито она бы отказалась отъ всего на свт. Ясно было, что ихъ натуры были розныя, но можетъ быть, обычная разница, существующая между мужчиною и женщиною, длала ея любовь боле сильной, поглощающей вс другія чувства. Если же была и другая разница, то она старалась уврить себя, что онъ неизмримо былъ лучше ея, гораздо добре, не такъ гордъ и мстителенъ, никогда не говорилъ непріятностей, выслушивалъ терпливо вс уиреки, и только старался удалить отъ себя всякаго рода неудовольствія. Всякая возвышенная натура, находясь подъ вліяніемъ какого-нибудь сильнаго чувства, подозрваетъ себя, сомнвается въ справедливости своихъ впечатлній. Такъ и Ромола должна была сомнваться въ себ, побуждаемая необходимостью объяснять себ свое разочарованіе такимъ образомъ, чтобъ удовлетворить и чувству любви и чувству гордости. Разочарованіе? Да, не было другаго слова, которое передавало бы всю горькую истину. ‘Быть можетъ, вс женщины’, думала она, ‘разочаровываются въ своихъ надеждахъ?’ Въ ея судьб было нчто необыкновенное: ея отношенія къ отцу требовали особой, чрезвычайной жертвы отъ ея мужа. Тито когда-то думалъ, что его любовь сдлаетъ эту жертву легкою, но она была не довольно сильна для этого. Ромола не имла права упрекать Тито въ самообольщеніи. Нтъ, она не должна себ позволить упрекать его въ чемъ нибудь, негодовать на него — нтъ, она скоре допуститъ все, чмъ сознаніе, что Тито поступалъ недостойно. Да, Тито невиноватъ въ ея гор, это было дломъ судьбы и потому въ минуту смерти ея отца въ ней родилась надежда что теперь исчезла причина, отдлявшая ее отъ Тито, и они заживутъ новою, счастливою жизнью.

Прошло три мсяца и Ромола надялась каждый день, что вотъ настанетъ новая, счастливая эпоха ихъ жизни. Она упрекала себя, что она то слишкомъ грустна, то не довольно внимательно слушаетъ разсказы Тито о томъ, что онъ видлъ и слышалъ, то, наконецъ, слишкомъ пристаетъ къ нему, чтобъ они жили экономне и тмъ скоре бы могли исполнить желаніе отца, касательно его библіотеки. Она намревалась на другой день вести себя лучше, удерживаться отъ всего, что только могло отдалять ее отъ мужа. Она старалась всми силами, какъ всякая любящая женщина, поддлаться подъ характеръ своего мужа. Жажда любви побуждала ее бороться съ зараждавшимся подозрніемъ и негодованіемъ. Она готова была на все, только чтобъ сохранить свою любовь къ Тито. Ромола никогда и не представляла себ того страшнаго мрака, который окружилъ бы ее, еслибъ эта любовь исчезла, она только чувствовала, что въ ея любви къ Тито слышалось теперь какое-то напряженіе, какой-то неестественный жаръ.

Въ подобномъ настроеніи ждала она его и въ этотъ вечеръ. Въ полтора года, прошедшіе со времени ихъ свадьбы, Ромола очень измнилась, лицо ея приняло боле нжное выраженіе, холодный, гордый взглядъ исчезъ, и всякій бы сказалъ, что она стала гораздо прелестне, женственне.

Съ раскраснвшимися щечками и дрожащими губами, выбжала она на встрчу Тито.

— Тито, ты усталъ, день вдь былъ очень тяжелый?

Онъ улыбнулся, поцаловалъ ее и молча услся передъ каминомъ въ библіотек.

— Ромола, сказалъ онъ лниво: — я бы очень желалъ, чтобъ ты боле не сидла тутъ, кажется, наши комнаты пріятне и свтле.

Ромола была опечалена этими словами. Она никогда не видала Тито такимъ равнодушнымъ, онъ всегда осыпалъ ее нжными ласками. И она такъ надялась на этотъ вечеръ! Вроятно, онъ очень усталъ.

— Разв ты забылъ, Тито, отвчала она: — что я составляю, по желанію отца, новый каталогъ? У тебя нтъ времени мн помочь, такъ я должна вдвое боле работать.

И она пристально на него посмотрла, желая найти въ его лиц слды физической усталости, которая объясняла бы его странное поведеніе.

Тито, вмсто того, чтобъ встртить ея взглядъ, закрылъ глаза и дотеръ лобъ руками. Онъ чувствовалъ, что его поведеніе неестественно, но надялся на другой день все загладить. Страшная опасность, грозившая ему вчнымъ разрывомъ съ Ромолои, уже произвела какую-то холодность между ними, онъ начиналъ чувствовать отчужденіе отъ женщины, которая должна была его презирать. Это чувство овладло имъ внезапно, противъ его воли, и онъ сердился на себя, на свое холодное обращеніе съ нею.

— Я нездоровъ, Ромола, и потому не удивляйся, если я капризенъ, сказалъ онъ, стараясь найти себ извиненіе.

— Конечно, ты врно очень устать, Tito mio, замтила Ромола, опускаясь подл него на колни и гладя его чудныя кудри.

Вдругъ она съ ужасомъ отскочила.

— Что это у тебя подъ платьемъ, Тито? Что-то крпкое, какъ желзо?

— Это желзная кольчуга, спокойно отвчалъ онъ.

Возвращаясь домой, онъ купилъ эту кольчугу, долженствовавшую охранять его отъ кинжала.

— Теб грозитъ опасность, Тито! съ ужасомъ воскликнула Ромола, прижимаясь къ нему.

— Да, всякій, кто не открытый врагъ Медичи, не можетъ быть покоенъ. Но не бойся, Ромола, эта кольчуга меня предохранитъ отъ неожиданнаго удара.

— Но, Тито, вдь это сдлаетъ тебя несчастнымъ? съ жалостью сказала Ромола.

— Что сдлаетъ меня несчастнымъ? воскликнулъ Тито, съ едва замтнымъ волненіемъ въ лиц.

— Страхъ — желзная кольчуга. Я не могу безъ содроганія прикасаться къ этой холодной чешу, замнившей словно чудомъ твою нжную кожу. Эта кольчуга такъ не идетъ къ моему вчно веселому, беззаботному Тито.

— Такъ ты желала бы лучше, чтобъ твой мужъ подвергался на каждомъ шагу опасности? замтилъ съ улыбкою Тито, и съ прежнею нжностью погладилъ Ромолу по шейк.— Если теб все равно, что меня заржутъ, то я сниму кольчугу. Прикажешь?

— Нтъ, нтъ, Тито. Лучше разскажи мн о сегодняшнемъ торжеств.

Когда онъ кончилъ, Ромола разсказала ему въ свою очередь, что она ходила утромъ въ первый разъ слушать Фра-Джироламо.

— Ну, какого ты мннія о пророк? спросилъ Тито.

— Онъ, конечно, иметъ какую-то таинственную власть надъ сердцами. Большая часть его проповди была наполнена, какъ я ожидала, утрозами и увщаніями, но когда онъ сталъ говорить о своей готовности принять мученическую смерть, я не выдержала и заплакала. Но не я одна, вс плакали. Я даже видла слезы на щекахъ какого-то несчастнаго старика съ веревкой на ше: врно, какой нибудь заключенный, бжавшій изъ тюрьмы.

Тито ничего не отвчалъ и только посл минутнаго молчанія произнесъ:

— Я видлъ этого человка у дверей церкви. Онъ бжалъ отъ французовъ. Ты не видала его, когда выходила изъ церкви?

— Нтъ. Но ты, кажется, нездоровъ, Тито, теб пора отдохнуть.

— Да, отвчалъ Тито, вставая.— Ужасное сознаніе, что онъ вчно долженъ жить подъ страхомъ встрчи съ Бальдасаро, легло на него тяжелымъ бременемъ.

Несмотря, однако, на это, Тито на другой и слдующій дни былъ такъ занятъ политическими событіями, что не имлъ много времени думать о грозившей ему опасности. Прошла цлая недля посл възда французскаго короля, и до сихъ поръ онъ ничего не сдлалъ для Флоренціи, напротивъ, онъ, казалось, считалъ ее завоеваннымъ городомъ и даже носились слухи о его намреніи возвратить Піетро Медичи. Можно себ представить, въ какомъ настроеніи находились въ это время флорентинцы. Они твердо ршились не покоряться вол французовъ и, наконецъ, посл долгихъ переговоровъ, послали 24-го ноября депутацію знатнйшихъ. гражданъ, заключить окончательно трактатъ съ королемъ на благородныхъ и выгодныхъ условіяхъ.

Снова Піацца кипла народомъ, который съ нетерпніемъ ожидая всти о результат дйствій своихъ уполномоченныхъ. Наконецъ, изъ Via Larga показалась густая толпа, надъ нею виднлась фигура Тито Мелема. Очень довольный, съ улыбающимся лицомъ, сидлъ онъ на скамейк, которую несъ на рукахъ народъ. Когда эта странная процесія приблизилась къ собору, Тито соскочилъ со скамейки, взлзъ на стоявшую вблизи телегу и посреди мертваго молчанія началъ говорить:

— Граждане флорентинскіе! Я не имю никакого нрава, кром вашей воли разглашать всти. Но всти хорошія, и я никому не сдлаю вреда, если ихъ разскажу. Король подписываетъ въ эту минуту трактатъ, достойный Флоренціи. Вы этимъ одолжены одному изъ своихъ согражданъ, сказавшему слово, достойное древнихъ римлянъ — вы одолжены этимъ Піетро Капони.

Въ ту же минуту площадь огласилась криками ‘Капони!’ ‘Капони!’ ‘Мы знали Піетро!’ ‘Что сказалъ нашъ Піетро?’

Когда шумъ нсколько затихъ, Тито продолжалъ:

— Король требовалъ слишкомъ многаго, упрямился и наконецъ воскликнулъ: ‘Я велю трубить въ трубы!’ Тогда, о, граждане Флоренціи, вашъ Піетро Капони, отъ имени свободнаго города сказалъ: ‘Если вы затрубите въ трубы, мы зазвонимъ въ колокола.’ И, схвативъ безславный трактатъ, разорвалъ его на мелкіе куски и повернулся, чтобъ идти прочь. Тогда, флорентинцы, его величество понялъ все величіе свободнаго города и самъ поспшилъ воротить Піетро Капони. Все дло устроено однимъ великимъ словомъ, безъ всякаго оружія. Король согласился подписать трактатъ, сохраняющій во всей цлости какъ честь, такъ и безопасность Флоренціи. Французское знамя будетъ развиваться надъ каждой флорентинской галерою, въ знакъ дружбы и охраны, но надъ этимъ знаменемъ будетъ написано слово ‘слобода’. Вотъ все, что я имю сказать вамъ. Но не довольно ли этого? Вдь каждый гражданинъ Флоренціи можетъ гордиться соотечественникомъ, который уметъ высказывать общую волю’.

Слова эти были покрыты восторженными кликами. Тито смотрлъ съ улыбкой на толпу, въ которой каждый человкъ былъ увренъ, что Піетро Капони только выразилъ его мнніе, его волю. Тито наслаждался этой случайностью, которая неожиданно превратила его, приверженца и друга Медичи, въ народнаго оратора, потворствующаго толп въ ея стремленіяхъ къ невдомому благу, называемому свободою. Онъ былъ очень радъ, что народъ окружилъ его и подхватилъ, когда онъ выходилъ изъ дворца на Via Larga. Какъ легко и пріятно было говорить къ всеобщему удовольствію, человкъ, умющій убждать другихъ, никогда не долженъ бояться никакой партіи: онъ всегда съуметъ уврить всякую изъ нихъ, что обманываетъ вс другія. Кончивъ свою рчь, Тито очень граціозно раскланялся съ толпою, держа въ одной рук свой колпакъ, а другой придерживая шпагу, и уже хотлъ спрыгнуть съ телеги, какъ вдругъ увидлъ въ толп лицо, непоходившее на довольныя, торжествующія лица ремесленниковъ и рабочихъ. Лицо этого человка было чисто выбрито, волоса коротко обстрижены, а на голов была приличная войлочная шляпа. Никто, кром Тито, съ перваго взгляда не узналъ бы въ немъ старика, спасшагося на прошлой недли въ собор отъ преслдованія французовъ. Но лицо это возбудило въ Тито длинный рядъ воспоминаній.

Черезъ минуту онъ уже спрыгнулъ на землю. На этотъ разъ онъ не измнилъ себ ни взглядомъ, ни движеніемъ. Онъ ршился сдлать все, чтобы не попасться врасплохъ и быть всегда готовымъ встртить взглядъ этого человка, долженствовавшаго время отъ времени являться передъ нимъ, какъ привидніе. Это вторичное появленіе Бальдасаро, который на этотъ разъ гораздо боле походилъ на себя, увеличило еще боле страхъ, терзавшій Тито. Мысль о сумасшествіи старика теряла свое основаніе теперь, когда онъ былъ выбритъ, причесанъ и прилично, хотя и бдно одтъ. Конечно, лицо его очень измнилось, но иначе и быть не могло. Однако, если онъ былъ въ своемъ ум и владлъ вполн умственными и физическими силами, то зачмъ же онъ такъ медлитъ открыть свое имя? Должно быть, затмъ, чтобъ лучше и полне отомстить. Во всякомъ случа, онъ медлилъ и это давало Тито возможность бжать. И Тито, дйствительно, началъ думать, что единственное спасеніе для него заключалось въ бгств.

Впродолженіе нсколькихъ дней мысль объ этомъ не давала ему покоя. Но, чтобъ покинуть Флоренцію, ему нужны были деньги. Онъ не хотлъ удалиться изъ нея нищимъ странникомъ. Нтъ, онъ привыкъ къ веселой жизни и потому, покидая Флоренцію, ему необходимо было имть средства зажить такъ же весело въ другомъ город. Онъ хотлъ непремнно взять съ собою Ромолу и, если возможно, удалиться не запятнавъ своего имени. Съ Ромолой же онъ не могъ разстаться: она была его жена, его первая любовь, онъ любилъ ее еще до сихъ поръ. И такъ Тито не могъ устроить своей жизни по своему желанію безъ большой суммы денегъ. А эта задача устроить жизнь по своему желанію и была причиною всхъ его дурныхъ поступковъ.

Въ такомъ-то настроеніи ему пришла въ голову мысль продать библіотеку старика Бардо, которую тотъ цнилъ выше всего на свт и непремнно желалъ продать ее только синьоріи, чтобъ она осталась вчнымъ памятникомъ его учености. Это желаніе старика Ромола хранила какъ святыню и съ нетерпніемъ ждала тои минуты, когда удастся его исполнить. Конечно, при теперешнихъ обстоятельствахъ надо было отложить всякую надежду, хотя на время. Тито всегда считалъ эту твердую ршимость исполнить желаніе старика сентиментальностью и сумасшествіемъ, которыя только отнимали у него и Ромолы средства къ боле роскошной жизни. Но теперь подъ вліяніемъ страха, онъ ршился воспользоваться своими законными правами и продать библіотеку французамъ. Онъ зналъ, что этотъ поступокъ возстановитъ Ромолу противъ него, онъ зналъ, что ему придется перенесть много непріятностей, прежде чмъ удастся испросить прощеніе. А Тито не могъ выносить, чтобъ на него сердились, тмъ боле страшился онъ гнва Ромолы, ласки которой сдлались для него потребностью. Его не мучили сентиментальныя угрызенія совсти, нтъ: онъ просто боялся неудовольствій со стороны Ромолы, отъ которыхъ, онъ это чувствовалъ, не можетъ его избавить никакая хитрость. Онъ страшился ея мннія, онъ не зналъ, какъ далеко зайдетъ ея гнвъ, даже обычное мужу сознаніе власти надъ женою не могло успокоить его. Но длать было нечего, онъ ршился и продалъ безъ вдома Ромолы драгоцнную библіотеку, которую она такъ высоко цнила изъ любви къ умершему отцу. Теперь ему предстояло самое страшное: объявить о своемъ поступк Ромол. Онъ выбралъ для этого день выхода французовъ изъ Флоренціи. Долго не соглашался король на выздъ изъ города, наконецъ, грозный голосъ флорентинскаго пророка заставилъ его согласиться, и онъ вывелъ свои войска изъ города, посреди громкой радости народа и торжественнаго звона колоколовъ.

Въ этотъ-то счастливый для Флоренціи день, Тито возвратился домой очень рано. Ромола его вовсе не ждала и съ радостію выбжала ему на встрчу.

— Тито, мой милый, воскликнула она, развязывая его beccheto:— я не знала, что ты такъ рано воротишься.

— Такъ ты мн не рада? сказалъ онъ съ свтлою улыбкою, прижимая ее къ себ, и шутя откинувъ голову назадъ.

— Тито! произнесла она тономъ нжнаго упрека.— Онъ осыпалъ ее поцалуями. Ромола дрожала отъ счастья. ‘Оно еще можетъ воротиться, прежнее счастье’, думала она: ‘онъ опять походитъ на себя’.

А какихъ усилій стоило Тито походить на себя! Сердце его судорожно билось отъ страха и безпокойства.

Посл первыхъ привтствій они услись: Тито въ кресла, а Ромола, по обыкновенію, на низенькомъ стул противъ него, опершись локтями на его колна.

— Что, народъ очень веселъ? спросила Ромола.

— Да, веселъ, только по-поповски, сказалъ Тито, пожимая плечами.— Но правд сказать, тмъ, кто остается во Флоренціи, нечего веселиться, мн кажется, самая большая радость ухать отсюда.

Тито затронулъ вопросъ какъ-бы ненамренно, но лицо его было такъ серьзно, что Ромола спросила съ безпокойствомъ:

— Отчего, Тито? Разв есть новые безпорядки?

— Нтъ надобности въ новыхъ, моя милая. Въ город теперь три сильныя партіи, готовыя растерзать другъ друга. Если же партіи Фрате удастся, что очень вроятно, заставить другихъ молчать, то жизнь здсь будетъ такъ же весела, какъ въ могил. Они хотятъ составить какой-то великій совтъ, въ члены котораго будутъ избираться т, кто лучше поетъ гимны. Кром этого, городъ будетъ совершенно истощенъ данью французскому королю и войною съ Пизою, такъ что жизнь во Флоренціи будетъ прелестна только для тхъ, кто забавляется бичеваніемъ по вечерамъ, а для всхъ другихъ самое лучшее бжать. Что касается до меня самого, то я серьзно подумываю, что намъ было бы благоразумне ухать изъ Флоренціи.

Ромола вздрогнула.

— Тито! Какъ можемъ мы оставить Флоренцію! воскликнула она,— Конечно, ты не думаешь серьзно, чтобы я могла ухать — по крайней мр еще долгое время.— Она задрожала, морозъ пробжалъ но ея тлу и она не могла боле говорить. Она знала, что Тито понимаетъ, но какимъ причинамъ она не можетъ ухать изъ Флоренціи.

— Все это воображеніе, моя радость. Твоя уединенная жизнь породила въ теб много странностей, и теб было бы очень полезно повидать свтъ.

Онъ наклонился, поцаловалъ ее въ лобъ и погладилъ ея золотистыя кудри, но она не чувствовала этихъ ласкъ: она слишкомъ была взволнована сознаніемъ того огромнаго разстоянія, которое существовало между ихъ понятіями.

— Тито, вдь я желаю не покидать Флоренціи не потому, чтобы этотъ городъ былъ самый пріятный въ свт. Ты знаешь, почему… Я… мы должны исполнить желаніе моего отца. Мой крестный отецъ слишкомъ старъ, мы не можемъ оставить это дло на него.

— Именно эти-то суеврныя понятія, затмвающія твой умъ, Ромола, и заставляютъ меня желать, чтобы ты была подальше отъ Флоренціи. Я долженъ беречь тебя даже противъ твоей воли. Если эти прелестные глаза смотрятъ неврно, то я долженъ смотрть за нихъ и спасти мою жену отъ напрасныхъ разочарованій въ несбыточныхъ мечтахъ.

Ромола сидла молча и неподвижно, она ясно понимала, на что метилъ Тито, онъ хотлъ уговорить ее оставить библіотеку въ какомъ-нибудь монастыр или какими-нибудь другими средствами освободиться отъ ихъ долга къ памяти отца. Она ршилась не поддаваться ему ни за что и не измнять своего понятія о долг. Но эта ршимость не могла еще выразиться въ словахъ: такъ страшно терзала ее мысль, что наконецъ она и Тито совершенно расходятся въ своихъ желаніяхъ.

Тито былъ очень радъ этому молчанію: онъ приписалъ его сил своихъ доводовъ и продолжалъ самымъ нжнымъ тономъ:

— Ты знаешь, моя милая, что идея изолировать собранія книгъ и древностей — идея совершенно ложная и вредная. Къ тому же, на практик она и не удается. Что сдлалось теперь съ коллекціями Медичи? Что касается до меня, то я считаю недостойнымъ человка желаніе, чтобъ одинъ городъ предпочтительне предъ другимъ пользовался плодами учености. Я понимаю твои чувства относительно желаній умершаго, но вдь разумъ долженъ налагать границы на эти чувства, а то вся наша жизнь прошла бы въ безплодномъ самопожертвованіи памяти мертвыхъ. Ты посвятила всю свою жизнь отцу, пока онъ жилъ, зачмъ теб еще требовать отъ себя жертвы посл его смерти?

— Потому что эта библіотека доврена намъ, сказала Ромола тихимъ, но яснымъ голосомъ.— Онъ доврилъ ее мн, онъ доврилъ ее теб, Тито. Я не ожидала, чтобы ты чувствовалъ въ отношеніи этого дла что другое, но я полагала, что ты чувствуешь по крайней мр это.

— Конечно, я бы чувствовалъ такъ, еслибъ тутъ былъ вопросъ о счасть или благосостояніи твоего отца. Еслибъ я врилъ въ пургаторій, то я бы хлопоталъ, какъ ты, служить побольше панихидъ, и еслибъ я врилъ, что твоего отца можетъ огорчить, когда съ его библіотекой будетъ поступлено не по его желанію, то я бы раздлялъ вполн твои мысли. Но надо различать существенную пользу отъ сантиментальныхъ фантазій. Спроси себя, Ромола, боле ли пользы принестъ библіотека твоего отца, если она останется во Флоренціи и будетъ носить его имя, или если ее разберутъ по частямъ? Разв распространеніе подобныхъ драгоцнностей не гораздо полезне для человчества? Это мелкое соперничество итальянскихъ городовъ глупо и вредно. Потеря Константинополя обогатила весь образованный міръ.

Ромола слишкомъ страдала при вид, какъ Тито разоблачалъ себя, и потому не могла еще выразить своего негодованія. Она начинала его презирать и тмъ сильне чувствовала, что ея любовь навки разбита. Ея возвышенная натура отворачивалась отъ этой пустой готовности сочувствовать всему человчеству, не имя никакого чувства къ самымъ близкимъ людямъ. Она все еще удерживала себя и только отдернувъ руки отъ него, сидла неподвижно.

— Ты толкуешь о существенной польз, Тито! начала она.— Разв нтъ пользы въ врности, любви и памяти? Разв нтъ пользы въ исполненіи общаній, на которыя полагались т, которые врили въ насъ? Разв нтъ пользы въ томъ, чтобъ честная жизнь была достойно почтена? Или польза состоитъ только въ томъ, чтобъ обмануть вс надежды тхъ, кто врилъ намъ? Какая польза можетъ быть отъ людей съ такими сердцами? Они только умютъ складно болтать и весело жить, не зная ничего выше себя и своего удовольствія.

Ея голосъ становился все громче и громче, и въ послднихъ словахъ слышалось уже презрніе.

— Я не вижу никакой пользы, продолжала она:— для Италіи, для всего міра, если они будутъ наполнены такими людьми. Но я теперь не думаю ни объ Италіи, ни обо всемъ мір: я думаю объ отц, о моей любви къ нему, о завщаніи, которое онъ намъ оставилъ. Я всмъ бы пожертвовала, кром желаній отца, я бы оставила и Флоренцію: точно я жила еще для чего нибудь, кром его и тебя? Но я не брошу своего долга, что мн твои доводы? Онъ желалъ этого, и я желаю.

Голосъ ея, сначала дрожащій, теперь звучалъ твердо, и она, бдная, думала, что высказала все и что ей не предстоитъ ничего тяжеле этой борьбы съ предположеніями Тито.

Онъ видлъ теперь ясно, что ему не добиться ея согласія, онъ долженъ перемнить тонъ и сказать ей прямо, что все кончено, что сопротивленіе напрасно. Онъ еще льстилъ себя надеждою, что она, столь покорная и любящая, кончитъ тмъ, что помирится съ его волею.

— Мн очень прискорбно твое слпое упрямство, Ромола, сказалъ онъ: — потому-что я долженъ теб сказать нчто непріятное. Но я предчувствовалъ твое сопротивленіе, и такъ-какъ необходима была поспшность, ршилъ безъ тебя. Обязанность мужа блюсти интересы жены вынуждаетъ его на такіе поступки даже и въ такомъ случа, когда у него такая жена, какъ ты, моя Ромола.

Она подняла на него глаза, едва переводя дыханіе.

— Я хочу сказать, отвчалъ онъ на ея взглядъ: — что я передалъ библіотеку въ достойныя руки. Книги куплены герцогомъ миланскимъ, а мраморы и бронзы будутъ перевезены во Францію. Такимъ образомъ эта коллекція будетъ находиться подъ покровительствомъ великой державы, вмсто того, чтобы оставаться въ город, подверженномъ всякаго рода гибели.

Онъ еще не кончилъ своихъ словъ, какъ Ромола вскочила съ своего мста и, гордо выпрямившись, устремила на него глаза, полные злобы и презрнія.

— Вы продали ихъ? воскликнула она, едва довряя своимъ ушамъ, что она произносила такія страшныя слова.

— Да, отвчалъ Тито, дрожь пробжала по его тлу, онъ чувствовалъ, какъ его давило ея презрніе.

— Вы подлецъ! сказала она, прямо смотря ему въ глаза.

Она замолчала. Онъ также сидлъ молча, понимая, что теперь безсильна всякая хитрость. Вдругъ она отвернулась отъ него и пробормотала взволнованнымъ голосомъ: — это еще можно остановить — я пойду къ моему крестному отцу.

Въ ту же секунду Тито бросился къ дверямъ, заперъ ихъ и спряталъ ключъ въ карманъ. Онъ сознавалъ, что необходимо было побороть эту гордую натуру. Но онъ не сердился, нтъ, онъ только чувствовалъ, что эта минута крайне непріятна и что посл нея ему придется нсколько времени не видть Ромолы.

— Успокойся, Ромола, сказалъ онъ, стараясь казаться спокойнымъ.

Ромола остановилась, смотря на него во вс глаза. Они сверкали яростью и вся она дрожала, словно въ ней какая-то необузданная сила просилась наружу. Страшное горе разочарованія въ любимомъ человк, терзавшее ея сердце за минуту передъ тмъ, теперь совершенно поглотилось негодованіемъ. Ей было все равно, что человкъ, стоявшій передъ нею во всемъ блеск своей красоты, былъ ея мужъ, что она когда-то его любила всми силами своей души — она сознавала одно, что она теперь его презирала. Гордая, необузданная кровь Барди впервые сказалась въ ней во всей своей сил.

— Пойми хоть одно, сказалъ Тито: — что теб совершенно напрасно идти къ мессеру Бернардо: онъ не можетъ измнить того, что я сдлалъ. Успокойся. Еслибъ ты была въ своемъ ум, то врно не захотла бы, чтобъ кто-нибудь узналъ, что между нами происходитъ.

Тито сознавалъ, что онъ затронулъ слабую струну Ромолы.

— Почему же этого нельзя измнить? спросила она, посл минутнаго молчанія: — вдь ничего еще не увезли.

— Очень просто, потому, что условія заключены съ покупщиками и я получилъ уже деньги.

— Еслибъ мой отецъ подозрвалъ, что вы подлецъ, сказала Ромола съ горькимъ тономъ презрнія:— конечно, онъ отдалъ бы свою библіотеку въ такія врныя руки, въ которыхъ вы не могли бы достать ее. Но смерть слишкомъ скоро его скосила и вы, когда его рука не могла васъ удержать — вы его ограбили. Она замолчала на секунду и потомъ прибавила въ порыв отчаяной злобы:— не ограбили ли вы и какого-нибудь живаго человка и не потому ли носите кольчугу?

Въ первую секунду Тито задрожалъ, ему казалось, что безчестье и позоръ, которымъ онъ подвергался, превосходили вс его ожиданія. Но вскор произошла въ немъ реакція: онъ почувствовалъ, на сколько могъ, негодованіе противъ женщины, которая, бывъ его женою, смла такъ позорить его. Съ нею, по крайней мр, онъ могъ совладать.

— Напрасно было бы отвчать на твои безумныя слова, Ромола. сказалъ онъ спокойно.— Твоя любовь къ отцу совершенно свела тебя съ ума. Всякій разумный человкъ, я увренъ, скажетъ, что я поступилъ благоразумно. Я увренъ, что и мессеръ Бернардо будетъ того же мннія.

— Никогда! воскликнула Ромола: — онъ надялся исполнить желаніе моего отца. Онъ мн еще поможетъ. Кому вы продали собственность моего отца?

— Я не вижу причины скрывать именъ покупщиковъ, хотя теб отъ этого не будетъ легче, такъ-какъ графъ ди-Сан-Северино и сенешаль де-Боперъ теперь на пути въ Сіену.

— Ихъ можно догнать и уничтожить торгъ, сказала съ жаромъ Ромола.

— Нтъ, нельзя, сухо произнесъ Тито.

— Отчего?

— Оттого, что я — не хочу.

— Но еслибъ мы вамъ выплатили деньги? Да, мы вамъ заплатимъ? воскликнула Ромола.— Ничто не могло такъ полно и ясно выразить всю глубину ея отчужденія отъ Тито, какъ эти слова, но они были произнесены уже не рзко, а съ какою-то мольбою въ голос. Тито понялъ, что первая вспышка гнва прошла.

— Нтъ, моя Ромола. Пойми, что это невозможно. Еслибъ ты была въ своемъ ум, ты никогда не ршилась бы спросить у твоего крестнаго отца еще три тысячи флориновъ, онъ уже и то далъ довольно большую сумму подъ залогъ библіотеки. Я думаю, твоя гордость тебя до этого не допустила бы.

Ромола задрожала, морозъ пробжалъ по ея кож при мысли о своей безпомощности. Она опустилась на ящикъ, стоявшій подл нея, а Тито продолжалъ своимъ яснымъ, звучнымъ голосомъ:

— Кром того, еслибъ это и било исполнимо, то я этого не хочу. И я прошу тебя, прежде чмъ ты сдлаешь малйшій шагъ, обдумать послдствія, могущія произойти отъ твоего желанія идти наперекоръ твоему мужу и выставлять его въ позорномъ свт, который есть только плодъ твоего разстроеннаго воображенія. Какая польза можетъ выйти изъ того, что ты опозоришь меня въ глазахъ мессера Бернардо? Дло сдлано, библіотека продана, а ты — моя законная жена.

Каждое слово было заране разсчитано и онъ былъ увренъ, что Ромола пойметъ все глубокое значеніе его словъ.

Она отвернулась отъ него и нсколько минутъ молчала. Наконецъ обратилась спокойно и сухо:

— Я имю до васъ просьбу.

— Проси все, что хочешь, все, что только не принесло бы вреда намъ обоимъ, Ромола.

— Дайте мн деньги, слдующія моему крестному отцу, изъ вырученной суммы.

— Я долженъ прежде получить отъ тебя какое-нибудь увреніе на счетъ того, какъ ты будешь вести себя въ отношеніи ко мн.

— Вы врите въ увренія? спросила она съ презрніемъ.

— Отъ тебя, да.

— Я не сдлало вамъ никакого вреда. Я ничего не раскрою и ничего не скажу, что могло бы огорчить крестнаго отца или васъ. Ваша правда, дло сдлано.

— Такъ я исполню твою просьбу завтра утромъ.

— Сегодня, если можно, чтобы намъ боле объ этомъ не говорить.

— Хорошо, сказалъ онъ, подходя къ ламп, и черезъ минуту подалъ ей свернутый листокъ- бумаги.— Ты получишь съ него росписку, моя Ромола, сказалъ онъ нжно. Ему было теперь легко, что все прошло, онъ не приписывалъ этой сцен большаго значенія и полагалъ, что онъ въ силахъ загладить все своими ласками и нжностью.

— Да, я понимаю, сказала она, не смотря на него.

— И ты простишь меня, моя Ромола, когда немножко успокоишься. Онъ прикоснулся губами къ ея лбу, но она этого не чувствовала.

Она сознавала только, что онъ отперъ дверь и вышелъ изъ комнаты. Она стала прислушиваться. Ворота заскрипли и съ шумомъ затворились. Она вскочила съ своего мста, словно почувствовавъ какую-то невдомую свободу и, бросившись на колни передъ портретомъ отца, разразилась судорожными рыданіями.

VII.

Мы видли уже, въ какомъ измненномъ вид явился Бальдасаро во второй разъ, передъ глазами испуганнаго Тито. Дло въ томъ, что слова Тито: ‘это, врно, какой-нибудь сумасшедшій’ не столько ужалили Бальдасаро своею низостью и жестокостью, сколько поразило его собственное, мгновенное сознаніе въ невозможности доказать, что Тито лжетъ. Рядомъ со страстною жаждою мести, онъ почувствовалъ въ себ недостатокъ силъ и способностей для удовлетворенія этой жажды. Словно кто-то шепнулъ на ухо Тито горькую тайну Бальдасаро. Однако онъ не былъ сумасшедшій, потому что ясно сознавалъ слабость своихъ умственныхъ способностей. Въ немъ поэтому родилось какое-то неопредленное чувство осторожности и онъ ршился не спшить, чтобъ не испортить дла.

Проведя ночь въ страннопріимномъ дом одного изъ монастырей, Бальдасаро отправился на другой день изъ Флоренціи и, дойдя до ближайшаго городка, выбрился и обстригъ коротко волосы. Возвращаться во Флоренцію онъ не хотлъ засвтло, и потому присвъ у ручейка, недалеко отъ большой дороги, предался горькимъ думамъ. Долго смотрлъ онъ на свое отраженіе въ вод. Выражали ли его глаза слабость его умственныхъ способностей? Нтъ, въ эту минуту, они, напротивъ, блестли твердою ршимостью. Но въ иное время, когда онъ старался и не могъ припомнить все, что зналъ и понималъ прежде, въ то время, конечно, его взглядъ былъ страненъ и глаза глядли дико и безсознательно.

Могъ ли кто-нибудь подумать, что его умъ когда-то былъ полонъ жизни и знанія? Все, накопленное долгими годами трудовъ и занятій, исчезло. Исчезло ли оно навсегда, или сохранилось въ немъ, сдержанное преградами, которыя могутъ наконецъ разсяться?

Послднее предположеніе могло быть справедливо, и онъ основывалъ на немъ всю свою надежду. Съ того дня, когда онъ всталъ впервые въ Корин, посл тяжкой болзни, и почувствовалъ страшную пустоту въ голов, умъ его былъ подвержена, страннымъ перемнамъ, то постепеннымъ и постояннымъ, то неожиданными, и скоропреходящимъ. Вмст съ физическими силами возвратилась энергія воли и память всего, что оставило слдъ въ его чувствахъ. Но за то не осталось и малйшей тни его познаній, и онъ чувствовалъ, поймалъ это. Однако, были дв-три минуты, когда онъ, находясь въ сильномъ волненіи, казалось, снова жилъ прежнею умственною жизнью, когда онъ чувствовалъ, что умъ его такъ же свтелъ, какъ прежде, когда онъ, казалось, видлъ передъ собою давно-знакомыя греческія рукописи. Но эти блаженныя минуты были словно блескомъ молніи, и снова мракъ воцарялся въ его голов. Но, можетъ быть, эти періоды сознанія продлятся доле? Онъ теперь желалъ и надялся на одно, чтобъ сознаніе возвратилось къ нему на столько времени, чтобъ онъ могъ придумать и исполнить какой-нибудь хитрый планъ мести.

И такъ ему предстояло въ эту минуту одно: дожидаться случая и стараться всми силами, чтобы никто не подумалъ о немъ, что онъ старый, безпомощный дуракъ. Но, чтобъ дожидаться и имть возможность отомстить, онъ долженъ жить, выработывать себ кусокъ хлба. Онъ не могъ заняться никакой порядочной работой и ршился сдлаться носильщикомъ, потому что его физическія силы чрезвычайно окрпли въ послднее время.

Но прежде чмъ начинать новую жизнь, Бальдасаро хотлъ продать драгоцнный сафиръ, висвшій у него на ше въ вид амулета, и купить кинжалъ. Онъ вовсе не желалъ употребить его тотчасъ же въ дло, нтъ, но сознаніе, что онъ иметъ его въ рукахъ, сдлаетъ его не столь безпомощнымъ, онъ не будетъ такъ отчаиваться въ слабости своего ума, кинжалъ презираетъ способности и превозмогаетъ силу.

Онъ такъ и сдлалъ, продалъ свой сафиръ и купилъ на вырученныя деньги кинжалъ и необходимое платье. Потомъ отыскалъ себ квартиру и поселился на гор Сан-Джіорджіо, въ одномъ изъ отдаленнйшихъ кварталовъ Флоренціи, въ сара, гд единственною его мбелью служила связка соломы. Сначала хозяйка этого жилища не хотла и слышать о томъ, чтобъ пустить его ночевать въ сара, но потомъ сообразивъ, что онъ можетъ ей быть полезенъ, можетъ нарубить дровъ, сбгать за чмъ нибудь въ городъ согласилась пріютить его.

Въ сумерки, въ первый день, когда Бальдасаро помстился на своей новой квартир, его горькія думы были прерваны самымъ страннымъ образомъ. Кто-то нжно постучался, онъ отворилъ дверь и остановился въ изумленіи. На порог стояла молоденькая, хорошенькая двушка съ деревянной чашкой макаронъ въ одной рук и съ фонаремъ въ другой. Это была наша старая знакомая, веселая Тесса. Она почти не измнилась, дтское лицо ея такъ же шутовски улыбалось и въ эту минуту радость сіяла въ ея глазахъ. Одта она была попрежнему, какъ простая кантадина, по непраздничному. Ея темно-зеленое саржевое платье подпоясано было краснымъ кушакомъ, на ше красовалось красное стеклянное ожерелье, каштановые же ея волосы, собранные на макушк, закрплялись серебряной булавкой. На рук у ней было золотое кольцо, которымъ она очень гордилась. Она жила въ довольств съ н Лизой, глухой, но доброй старухой. Никто не требовалъ теперь, чтобы она работала, никто не билъ ее, только одно было горе, что она никуда не выходила и никого не видала. Это уединеніе тяготило ее и потому, увидавъ днемъ, какъ Бальдасаро торговался съ Моина Лизою, она подслушала ихъ разговоръ и ршилась поговорить съ нимъ. Онъ врно не глухъ и она можетъ ему разсказать многое, что уже было давно извстно Моин Лиз. Конечно, съ ея стороны было нехорошо заговаривать съ чужимъ, ей было это запрещено, но ей такъ хотлось поболтать и притомъ ей будетъ хоть въ чемъ нибудь покаяться священнику на исповди.

— Я принесла вамъ поужинать, крикнула она подъ самое ухо Бальдасаро, словно онъ былъ такъ же глухъ, какъ Моина Лиза: — сядьте и кушайте, а я пока побуду съ вами.

Удивленіе и подозрительность взяли верхъ въ Бальдасаро надъ всми другими чувствами. Однако, хотя онъ не выразилъ ни благодарности, ни удовольствія, онъ не имлъ причины и оттолкнуть отъ себя эту постительницу, и потому молча опустился на солому. Тесса сла подл него, поставила чашку на его ладонь и, указывая на нее головою, улыбалась, словно говоря: ‘Да, да, ты можешь это сть.’ Въ своемъ волненіи она совершенно забыла о предположеніи, что незнакомецъ неглухъ и, по обыкновенію, прибгла къ знакамъ.

Приглашеніе пость макароновъ было очень кстати, потому что Бальдасаро грызъ сухую корку хлба и былъ очень голоденъ. Тесса молча смотрла, какъ онъ принялся сть, наконецъ, она наклонилась къ самому его уху и закричала:

— Я люблю свой ужинъ, а вы?

Бальдасаро посмотрлъ на нее не съ улыбкой, а съ тмъ нжнымъ выраженіемъ, съ которымъ смотритъ собака, тронутая добротою, но неумющая улыбнуться.

— Да, сказалъ онъ: — но я неглухъ, я хорошо слышу.

— Это правда, я совсмъ забыла, воскликнула Тесса:— но Моина Лиза глухая, а я живу съ нею. Мы славно живемъ, у насъ много хорошихъ вещей. Я могу всегда имть орхи, когда захочу, и меня не заставляютъ работать. Прежде я работала и не любила этого, я любила только кормить муловъ. Ахъ, какъ бы я хотла повидать маленькаго мула Джіанетта. У насъ только козелъ и два козлнка и я все разговаривала прежде съ козломъ, потому что никого другаго не было, кром Моины Лизы. Но теперь у меня есть кое-что другое — догадайтесь, что?

Она закинула свою головку назадъ и смотрла на Вальдасаро съ вызывающей улыбкой.

— Не знаю, отвчалъ онъ, отодвигая чашку и смотря на нее. Эта хорошенькая болтунья, казалось, воскрешала передъ нимъ его юность.

— Вы хотите, чтобъ я съ вами говорила? Но вы не должны никому объ этомъ сказывать. Не принести ли вамъ холодной колбасы?

Вальдасаро покачалъ годовой. Глаза его, показавшіеся сначала Тесс дикими, теперь свтились нжно и она совершенно успокоилась.

— Ну, такъ я вамъ скажу, продолжала она: — у меня ребнокъ. Такой хорошенькій bambinetto, съ маленькими пальчиками и ногтями! Онъ очень молодъ еще, Моина Лиза говоритъ, что онъ родился въ день Рождества Богородицы. Я замужъ вышла въ этотъ день — давно, давно тому назадъ, и никто этого не зналъ. О, Пресвятая Богородица! я не хотла вамъ этого говорить!

Тесса закусила губу и смотрла на Бальдасаро, ожидая, что открытіе ея тайны должно произвести на него потрясающее впечатлніе, но онъ, казалось, не обратилъ на это большаго вниманія.

— Да, продолжала она:— вы иностранецъ? Вы нигд постоянно не живете и никого не знаете? Не такъ ли?

— Да, отвчалъ Бальдасаро, скоре думая вслухъ, чмъ отвчая на вопросъ:— я знаю только одного человка.

— Его не зовутъ Нофри? съ испугомъ спросила Тесса.

Она все еще боялась, чтобъ страшный Нофри, ея отчимъ, не отыскалъ ее и снова не заставилъ на себя работать.

— Нтъ, отвчалъ Бальдасаро, замтивъ ея испугъ:— это имя вашего мужа?

— Нтъ, нтъ! со смхомъ произнесла она: — но я не должна говорить съ вами о моемъ муж. Вы и не воображаете себ, что онъ за человкъ, онъ вовсе не похожъ на Нофри.

И она опять засмялась.

— Но я очень рдко его вижу, продолжала она:— иногда я молю Мадонну прислать его ко мн, и разъ она услышала мою молитву. Однако, мн пора идти къ моему bambinetto. Я принесу его завтра показать вамъ. Онъ вамъ понравится. Онъ плачетъ иногда, но Моина Лиза увряетъ, что это только когда онъ голоденъ. Вы не поврите, Моина Лиза имла также маленькихъ bambinetto и они вс умерли стариками. Мой мужъ говоритъ, что она никогда не умретъ, она такъ высохла уже. Я очень рада, я ее люблю. Вы что-то очень грустны, скажите мн, вы не будете плакать о чемъ нибудь, когда я уйду? Я прежде также плакала.

— Нтъ, дитя мое, я думаю, что боле плакать не буду.

— Это хорошо. А завтра я вамъ принесу пость и покажу bambinetto. Доброй ночи.

И Тесса исчезла, словно свтлое явленіе посреди мрака, окружавшаго Бальдасаро.

На другой день Тесса принесла ему чашку горячаго супа и хлба. Пока онъ лъ, она сбгала за ребнкомъ, отличавшимся удивительно большими черными глазами.

— Вотъ мой ребнокъ, сказала Тесса, усаживаясь на солому подл Бальдасаро: — вы не думали, чтобъ онъ былъ такой красивый? Онъ точно маленькій херувимъ! Мн кажется, святая Мадонна должна быть ко мн милостиве теперь. Неправда ли? Но мн просить нечего, у меня все есть. Я бы одного только хотла, видать почаще моего мужа. Вы можете подержать bambino, если вамъ это пріятно, но не цалуйте его, вы можете его ушибить.

Она произнесла эти слова такъ нжно, что Бальдасаро не могъ отказаться и взялъ ребнка на руки.

— Бдное созданіе! бдное созданіе! сказалъ онъ жалостнымъ голосомъ, въ которомъ слышалась, однако, какая-то странная угроза.

Ему казалось, что эта невинная, любящая женщина не помиритъ его съ міромъ, а, напротивъ, что она заодно съ нимъ противъ міра, что за нее также придется мстить.

— Не сожалйте меня, сказала она: — если я и нечасто его вижу, то все же онъ красиве и добре всхъ на свт. Вы не можете вообразить, что это за человкъ.

И она лукаво посмотрла на Бальдасаро.

— Нтъ, могу, отвчалъ тотъ съ нкоторою горечью.

— Нтъ, вы не можете. Вы думали, что онъ Нофри? прибавила она съ торжествомъ.— Какъ васъ зовутъ?

Бальдасаро потеръ себ лобъ и спросилъ:

— Дитя мое, а какъ меня зовутъ?

Онъ не то, чтобъ совершенно забылъ свое имя, нтъ, онъ часто его вспоминалъ, и даже еслибъ теперь вспомнилъ, то не сказалъ бы, но неожиданный вопросъ совершенно смутилъ его.

Какъ ни была невжественна Тесса, но она сжалилась надъ безпомощнымъ взглядомъ Бальдасаро и сказала:

— Ну, все равно, вы иностранецъ, не все ли равно, какъ васъ зовутъ. Прощайте, я пойду завтракать. Вдь вы здсь останетесь? Пожалуйста, не будьте печальны и несчастны, мы васъ не обидимъ.

— Бдное созданіе! произнесъ снова Бальдасаро.

Такъ прошла недля. Бальдасаро уходилъ на цлый день и только возвращался къ ночи. Тесса постоянно посщала его, носила ему кушанье и болтала съ нимъ. На девятый день вечеромъ явился совсмъ неожиданно ея мужъ, мессеръ Нальдо. Его никто не ожидалъ, онъ никогда не возвращался такъ скоро изъ своихъ путешествій, которыя онъ постоянно предпринималъ по ту сторону горъ. Причиною этого неожиданнаго появленія была сцена, разыгравшаяся въ тотъ вечеръ, въ улиц Барди, и уже извстная читателю. Итакъ, мессеръ Нальдо былъ не кто иной, какъ Тито Мелема.

Когда Тито, полтора года тому назадъ, по своемъ возвращеніи изъ Рима, помстилъ Тессу у Моины Лизы, онъ уврялъ себя, что длаетъ это изъ одной доброты къ молодой двушк, считавшей его своимъ мужемъ. Конечно, эта доброта была оказана хорошенькому, любящему созданію, которое такъ пріятно было приласкать и приголубить, но надо сознаться, что Тито дйствительно чувствовалъ къ ней доброту безъ всякихъ своекорыстныхъ видовъ. Иначе, несмотря на всю прелесть ея личика и болтовни, онъ предпочелъ бы отъ нея избавиться. Онъ не былъ влюбленъ въ Тессу, онъ любилъ впервые въ жизни иную женщину, которую онъ нетолько желалъ ласкать, но одно присутствіе которой наполняло его блаженствомъ. Его юная, страстная натура вся вылилась въ любви къ Ромол, и чувства его были слишкомъ утонченны, умъ слишкомъ свтелъ, чтобъ предаться одной жажд удовольствія. Во всякомъ случа отношенія его къ Тесс какъ-бы опутали его стью, которую онъ чувствовалъ себя неспособнымъ разорвать. Поэтому, утшая себя, что онъ длаетъ это изъ одной доброты, Тито перевезъ Тессу къ Моин Лиз и окружилъ ее довольствомъ на столько, чтобъ не испортить ея простую натуру, онъ не хотлъ пересадить этого прелестнаго полеваго цвтка въ чуждую ему почву. Чувствуя всю необходимость скрыть свою тайну отъ Ромолы, Тито всми средствами старался скрыть ее и отъ другихъ людей. Помстивъ Тессу въ отдаленномъ, малонаселенномъ квартал, онъ не веллъ ей ни съ кмъ видться, никуда выходить. Кром того, онъ сочинилъ про себя цлую исторію, что его зовутъ Нальдо, что онъ предпринимаетъ часто путешествія по торговымъ дламъ и потому очень рдко бываетъ во Флоренціи. Справедливость его словъ доказывалась его рдкими посщеніями. Долгое время ходилъ онъ къ ней больше изъ желанія посмотрть, все ли у лихъ благополучно, и хотя каждое его посщеніе было для него гораздо пріятне, чмъ онъ ожидалъ, но онъ еще не чувствовалъ дйствительной необходимости видть хорошенькую Тессу.

Такъ прошло полтора года. Наступила критическая эпоха въ жизни Тито, и тутъ онъ впервые почувствовалъ какое-то непреодолимое влеченіе къ Тесс, ласкавшей его съ такою любовью, врившей ему такъ слпо. Возвращаясь домой въ тотъ роковой день, когда онъ въ первый разъ увидлъ Бальдасаро, Тито чувствовалъ какое-то отвращеніе отъ свиданія съ Ромолою. Она также не знала жизни, также врила ему, но онъ сознавалъ, что эти чистые, свтлые глаза могли судить его, что она врила ему не по незнанію, а по благородству. Ему хотлось отдохнуть отъ треволненій дня, отдохнуть отъ искусственной своей роли, онъ вспоминалъ, что есть на свт прелестное, любящее его созданіе, въ присутствіи котораго онъ будетъ совершенно покоенъ, что созданіе это повритъ всякой сказк и не посмотритъ на общественное мнніе. И вотъ онъ, въ тотъ вечеръ, когда Ромола его ждала съ такимъ нетерпніемъ, повернулъ на гору Сан-Джіорджіо. Неудивительно, что и теперь, въ минуту первой вспышки презрнія къ нему Ромолы, онъ направилъ свои шаги къ той же гор. Онъ ни мало не желалъ, чтобы Тесса была на мст Ромолы, и жаждалъ поскоре помириться съ женою, такъ-какъ онъ любилъ Ромолу, а не Тессу. Но ему хотлось найти себ убжище отъ слишкомъ строгихъ понятій, отъ которыхъ онъ не могъ освободиться простымъ сознаніемъ ихъ неразумія, такое убжище представляло ему любящее, невинное, глупенькое сердце Тессы.

Было около восьми часовъ, когда Тито взбирался по каменной лстниц, которая вела въ комнату Тессы. Она не выбжала, но обыкновенію, къ нему навстрчу, и отворивъ дверь, онъ увидлъ ее при тускломъ свт догоравшаго огня. Она стояла на колняхъ подл кровати ребнка, голова ея лежала на подушк, и четки мотались на ея правой рук. Ясно было слышно, что она уснула среди молитвы. Тито едва подошелъ къ пей, минуты черезъ дв она открыла глаза, вроятно, она приняла скрипъ двери за продолженіе своего сна. Она открыла глаза и молча устремила свой взглядъ на него. Онъ взялъ ее за подбородокъ и поцаловалъ.

— Я видла тебя во сн, потомъ проснулась и увидла тебя наяву, сказала Тесса.

— Гршница, отвчалъ Тито, ущипнувъ ее за подбородокъ: — ты не сказала и половины своихъ молитвъ. Я тебя накажу за это тмъ, что не взгляну на твоего маленькаго, онъ такой дурнушка.

Тесс не понравились эти слова, несмотря на улыбку, сіявшую на лиц Тито. Она нагнулась надъ спавшимъ ребнкомъ и съ волненіемъ сказала:

— Это неправда. Онъ такой хорошенькій. Ты не думаешь, что онъ дурнушка. Ты посмотришь на него. Онъ даже похорошлъ съ тхъ поръ, какъ ты не видалъ его, только онъ спитъ и ты не можешь глядть на его глаза и волосы. Вдь они ростутъ, неудивительно ли это? Посмотри на него. Правда, когда онъ спитъ, лицо его не такое хорошенькое. Ты поцалуй его, онъ не проснется. Вдь теб очень хочется его поцаловать?

Тито успокоилъ ее, поцаловавъ налету ребнка и потомъ, взявъ ее за плеча, повернулъ лицомъ къ себ.— Ты любишь лучше смотрть на своего ребнка, чмъ на своего мужа, ахъ, ты измнница, проговорилъ онъ, смясь.

Она все еще стояла на колняхъ, поднявъ глаза на него съ любовью.

— Нтъ, сказала она, качая головой: — я все-таки тебя больше люблю, но я хочу чтобы ты посмотрлъ на bambinetto и любилъ его, прежде же я только хотла, чтобы ты меня любилъ.

— Ты меня не ожидала увидть такъ скоро? спросилъ Тито, видимо наслаждаясь ея болтовней.

— Ахъ, нтъ, отвчала Тесса: — я считала дни по пальцамъ и сегодня начала снова съ перста на правой рук. Я думаю, ты воротился такъ скоро оттого, что на теб надта красивая желзная одежда, которую теб далъ архангелъ Михаилъ, чтобы сохранить тебя въ дорог.

— Можетъ быть. Но оставимъ это. Разскажи мн, что ты длала. Видла ли ты палатки на Прато и солдатъ, слышала ли бой барабановъ?

— Да, я немножко испугалась, я думала, что солдаты придутъ къ намъ. И Моина Лиза также испугалась, она думала, что они унесутъ у ней козлятъ, такъ-какъ она говоритъ, что обязанность солдатъ грабить. Но пресвятая Богородица услышала наши молитвы и мы не видали здсь ни одного солдата. Но у насъ тутъ случилось кое-что, о чемъ я боюсь теб и сказать. Поэтому я и говорила лишнее число aves.

— Что такое? спросилъ Тито съ безпокойствомъ.— Разскажи мн все.

— Но, ты прежде посади меня на колни, тогда я не буду бояться.

Онъ исполнилъ ея просьбу, но улыбка исчезла съ его губъ и лицо его приняло серьзное выраженіе. И даже тутъ должны его были преслдовать непріятности.

Тесса почти шопотомъ разсказала ему про незнакомца, поселившагося у нихъ, какъ она разговаривала съ нимъ и носила ему кушанье.

— Это врно какой-нибудь нищій, сказалъ Тито:— ты очень нехорошо длала Тесса, что ходила къ нему. Я побраню Моину Лизу и велю прогнать его.

— Нтъ, я не думаю, чтобы онъ былъ нищій, потому что онъ, хотлъ заплатить Моин Лиз за квартиру, но та пожелала лучше, чтобъ онъ работалъ. Къ тому же онъ одтъ прилично и брется. Но иногда, это правда, онъ точно сумасшедшій: глядитъ и словно не понимаетъ, гд онъ.

— Какая у него наружность? спросилъ Тито, у котораго сердце сильно забилось. Боязнь Бальдасаро дотого преслдовала его всюду, что оші уже видлъ его на солом, въ нсколькихъ шагахъ отъ себя.

— Я не знаю, право, какъ сказать, онъ ни на кого не походитъ, кого я знаю. Лицо его желтое и въ большихъ рябинахъ, волоса сдые, а брови черныя. И онъ такъ странно смотритъ на меня и говоритъ ‘бдное созданіе’, точно меня бьютъ, какъ, бывало, прежде. Право, онъ не въ своемъ ум. Я у него спросила разъ, какъ его зовутъ — онъ не умлъ на это отвчать, а вдь, кажется, у всякаго есть имя. У него также есть большая книга и онъ все въ нее глядитъ, словно священникъ, но, кажется, не молится, потому что губы его не двигаются. Ахъ, ты на меня сердишься, или ты жалешь о бдномъ старик?

Глаза Тито все еще были устремлены на Тессу, но онъ уже не видлъ ея, не слышалъ ея. Испуганная Тесса не смла заговорить съ нимъ, дотронуться до него, она опустилась подл него на колни и начала молиться, не спуская съ него глазъ, которые наполнились слезами.

Тито ничего этого не замчалъ: онъ весь былъ поглощенъ своею думою. Въ голов его блеснула мысль разомъ избавиться навсегда отъ страха, недававшаго ему ни минуты покоя. Судьба ему представляла случай загладить ту роковую минуту, когда у дверей Дуомо, его прошедшее, въ лиц его отца, явилось передъ нимъ такъ внезапно, что онъ торжествепно отрекся отъ него. Ему стоило только сдлать нсколько шаговъ и онъ увидитъ своего отца лицомъ къ лицу, наедин, безъ свидтелей. Онъ могъ просить прощенія, онъ могъ помириться съ нимъ. Деньги у него теперь были и они втроемъ съ Ромолою могли ухать въ Южную Италію, гд, благодаря французскому вліянію, ему предстояла блистательная карьера. Ромола ничего не узнаетъ, ибо если Бальдасаро проститъ его, то согласится забыть и обиду. Но если мстительный старикъ не захочетъ простить его? Въ такомъ случа все останется попрежнему, вдь ихъ свиданіе будетъ безъ свидтелей. Раскаяніе, на которое ршался Тито, не было всенароднымъ покаяніемъ, въ блой одежд, со свчкой въ рукахъ — нтъ, это было раскаяніе, общавшее снова сдлать его жизнь свтлой, счастливой и удалить отъ него все непріятное. Тито жаждалъ быть въ хорошихъ отношеніяхъ, примириться со всми, особливо посл разлада съ Ромолою. Ему было легко, пріятно улыбнуться тмъ, которыхъ онъ оскорбилъ, но его умъ не могъ ему сказать, какъ примутъ эту улыбку оскорбленные. Онъ ршился и, быстро вскочивъ съ мста, пошелъ къ дверямъ, но крикъ бдной Тессы заставилъ его обернуться.

— Не плачь, моя голубка, я на тебя не сержусь, сказалъ онъ.— Достань мн фонарь. Или нтъ, не надо. Сиди тихо и не говори ничего Моин Лиз.

Черезъ минуту онъ стоялъ у затворенныхъ дверей сарая. Дрожь пробжала по его тлу при мысли о гнвномъ взгляд отца, при мысли, что онъ, можетъ быть, бросится съ яростью на него. Но чего было ему бояться? Ему, молодому человку, съ оружіемъ при себ, бояться безпомощнаго старика? Быть можетъ, онъ спитъ теперь? думалъ Тито.

Нтъ, онъ не спалъ, и еслибъ Тито заглянулъ въ отверстіе надъ дверью, то увидлъ бы при тускломъ свт луны Бальдасаро, сидвшаго на солом. Въ рукахъ у него блестлъ кинжалъ. На него нашла одна изъ тхъ страшныхъ минутъ, когда онъ сознавалъ вполн свою безпомощность, сознавалъ всю невозможность обдуманнаго мщенія, чувствовалъ одно — неутолимую жажду пронзить кинжаломъ сердце коварнаго обманщика, котораго онъ не могъ поразить иначе.

Тито толкнулъ дверь. Бальдасаро вскочилъ въ изумленіи. Передъ нимъ стоялъ облитый луннымъ свтомъ тотъ, крови котораго онъ такъ жаждалъ — стоялъ не во сн, а наяву. Въ одну минуту, прежде чмъ Тито могъ опомниться, Бальдасаро бросился на него и кинжалъ блеснулъ въ воздух. Чрезъ мгновеніе кинжалъ разлетлся на дв части, и несчастный старикъ былъ опрокинутъ на солому. Онъ судорожно сжималъ въ кулак рукоятку кинжала, остріе лежало у ногъ Тито.

Секунда, когда Тито увидлъ блескъ кинжала, была страшная, потрясающая, но теперь онъ чувствовалъ, что вышелъ побдителемъ изъ ужасной опасности. Кольчуга пригодилась, и убійца его лежалъ безпомощный передъ нимъ. Но торжество не возбудило въ немъ никакихъ злыхъ инстинктовъ, напротивъ, увидвъ отца, лежавшаго у его ногъ и лишеннаго всякой возможности ему нанести вредъ, онъ только сильне почувствовавъ необходимость примиренія. Онъ освободился отъ чувства боязни, но тмъ боле желалъ отдлаться отъ сознанія, что его ненавидятъ. Нсколько минутъ они молча смотрли другъ на друга. Бальдасаро лежалъ неподвижно, въ глазахъ его горла злоба отчаянія. Наконецъ Тито заговорилъ первый и тмъ самымъ голосомъ, который старикъ слышатъ послдній разъ на берегу Греціи:

— Padre Міо!

Снова наступило молчаніе. Тито подождать нсколько минутъ и потомъ прибавилъ:

— Я пришелъ просить прощенія.

Онъ снова остановился, чтобъ дать время Бальдасаро вкусить всю прелесть этихъ словъ. Но Бальдасаро лежалъ попрежнему, облокотившись на одну руку, онъ весь дрожалъ отъ удара, повергшаго его на землю.

— Я не могъ опомниться, я такъ былъ пораженъ въ то утро, продолжалъ Тито: — я хочу снова быть вашимъ сыномъ. Я хочу сдать вашу жизнь счастливою, чтобы вы забыли все горе, вс страданія, которыя вы претерпли.

Онъ замолчалъ. Ему нечего было боле говорить, онъ употребилъ самыя ясныя и сильныя выраженія. Теперь надо было ждать, пока Бальдасаро выкажетъ хоть какимъ-нибудь знакомъ, что онъ его понялъ. Быть можетъ, его умственныя способности были такъ слабы или потрясены ударомъ, что онъ вдругъ не могъ понять значенія этихъ словъ.

Но вотъ Бальдасаро бросилъ далеко отъ себя сломанный кинжалъ и началъ потихоньку приподыматься, дрожа еще всмъ тломъ. Тито протянулъ руку, чтобъ ему помочь. Онъ былъ увренъ, что отецъ простилъ его, но, но странному устройству человческаго сердца, онъ вдругъ почувствовалъ, какъ дорого ему будетъ стоить это прощеніе, сколько непріятностей ему придется претерпть. Бальдасаро схватилъ руку Тито, сжалъ ее крпко и, приблизившись къ самому лицу его, произнесъ дрожащимъ голосомъ:

— Я спасъ тебя… Я кормилъ тебя… Я любилъ тебя. Ты бросилъ меня… Ты ограбилъ меня… Ты отрекся отъ меня. Что можешь ты теперь мн дать? Но твоей милости свтъ мн опротивлъ. Мн возможно одно только удовольствіе — видть, какъ ты будешь мучиться и страдать.

Онъ выпусилъ руку Тито и прислонился къ стн, черезъ минуту онъ снова отъ изнеможенія опустился на солому.

Тито стоялъ молча. Отказъ отца простить его нимало его не огорчилъ, такъ-какъ раскаяніе его не было искреннее, конечно, слова мести произвели на него очень непріятное впечатлніе, но онъ мгновенно сообразилъ, что теперь обстоятельства перемнились. Для него не оставалось выбора: онъ долженъ былъ объявить Бальдасаро сумасшедшимъ. Шансы были вс на его сторон, такъ что ему нечего бояться, кром необходимости ршиться на непріятность, чтобъ спастись отъ еще большихъ непріятностей.

— Вы намрены здсь остаться? спросилъ онъ наконецъ.

— Нтъ, отвчалъ съ горечью Бальдасаро:— ты хочешь меня отсюда прогнать.,

— Нтъ, я только спрашиваю.

— Я говорю теб, ты меня уже прогналъ. Если эта солома твоя, то ты меня прогналъ съ нея три года тому назадъ.

— Такъ вы намрены уйти отсюда?

— Я сказалъ, отвчала. Бальдасаро.

Тито повернулся и ушелъ въ домъ. Тесса стояла у колыбели и плакала.

— Тесса, сказалъ онъ, взявъ ее за голову:— не плачь, гусенокъ, и выслушай меня. Ты никогда не должна боле говорить съ этимъ старикомъ. Онъ — сумасшедшій и хочетъ меня убить. Никогда боле съ нимъ не говори и не слушай его.

— Онъ ушелъ? спросила она, переставая плакать, но поблднвъ отъ испуга.

— Онъ уйдетъ. Помни, что я теб сказалъ.

— Да, я никогда больше не буду говорить съ чужимъ.

Успокоивъ Тессу общаніемъ прійти на другой день и разбранивъ Моину Лизу за допущеніе въ домъ опаснаго человка, Тито отправился домой. Несмотря на всю легкость своего характера, онъ былъ сильно потрясенъ всми треволненіями этого дня.

Между тмъ Бальдасаро сидлъ на солом, весь дрожа отъ волненія, которое всегда слдуетъ за первой вспышкой пламенной страсти. Въ подобную минуту физическаго изнеможенія умъ обыкновенно бываетъ очень свтелъ, словно вспышка страсти разсяла туманъ, окружавшій его. Онъ не могъ встать, тло его было какъ ледъ, руки и ноги дрожали. Но въ этомъ положеніи физической безпомощности онъ не былъ окруженъ обычнымъ мракомъ и темными призраками, но живыми, свтлыми образами прошедшаго. Онъ снова переживалъ т долгіе годы, которые казались однимъ роковымъ приготовленіемъ къ его горькому настоящему положенію. Онъ былъ такъ поглощенъ тысячами воспоминаній, быстро смнявшихся въ его голов, что въ первыя минуты не могъ опомниться. Внезапный свтъ, освтившій его прошедшее, мало-по-малу проникъ и до настоящаго, и онъ созналъ наконецъ все. Теперь ему оставалось одно: подобрать сломанный кинжалъ и бжать подальше, чтобъ не нашли его слдовъ. Онъ нагнулся, чтобъ поднять обломки кинжала — передъ нимъ на солом лежала открытая книга. Это былъ разрозненный томъ Павзанія. Въ былое время онъ зналъ наизусть Павзанія, но уже съ давняго времени, несмотря на вс его усилія, буквы казались ему какими-то черными пятнами. За часъ передъ тмъ онъ съ безпомощнымъ, холоднымъ отчаяніемъ смотрлъ на эти страницы. Но въ эту минуту свтлый лучъ мсяца падалъ прямо на книгу, наверху страницы крупными буквами блестла надпись:

MEZZHNIKA. КВ’.

Итакъ снова безсмысленныя черныя пятна стали для него магическими знаками, воскрешающими цлый міръ, цлые вка прошедшаго. Эти буквы, блествшія при лунномъ свт, перенесли его въ Мессенію во время борьбы ея съ спартанскимъ игомъ. Онъ схватилъ книгу, но для того, чтобъ читать было слишкомъ темно. Да и на что ему было читать: онъ зналъ главу наизусть и сталъ мысленно ее повторять. Онъ видлъ передъ собою, какъ побивали камнями измнника Аристократа, какъ воздвигли ему памятникъ съ надписью: ‘Время справедливо наказало несправедливаго’. Слова возникали въ его ум за словами, фраза за фразою, мысль за мыслью. Онъ забылъ, что онъ старикъ и едва не закричалъ отъ радости. Свтъ разума снова сіялъ въ его глазахъ, свтъ разума, мать знанія и радости! Въ эту блаженную минуту и физическія силы возвратились къ нему, онъ схватилъ книгу и кинжалъ и выбжалъ изъ сарая. Холодная, морозная ночь стояла на двор, но Бальдасаро не чувствовалъ холода, онъ чувствовалъ одно, что къ нему воротилось сознаніе. Онъ ходилъ взадъ и впередъ но вершин горы, онъ смотрлъ на городъ, спавшій у его ногъ, на гладкую поверхность рки, отливавшую серебромъ при блдномъ свт мсяца, на далекія снжныя вершины, и чувствовалъ, что онъ выше всего, что вся природа должна ему повиноваться. Сознаніе умственнаго превосходства человка надъ всмъ его окружающимъ тмъ сильне въ немъ заговорило, что столько дней, столько ночей онъ сознавалъ одно — слабость, безпомощность этого самаго ума, который теперь парилъ надъ всмъ. Городъ, разстилавшійся у его ногъ и казавшійся ему непонятнымъ, безсмысленнымъ лабиринтомъ, теперь могъ сдлаться могучимъ орудіемъ для достиженія его цлей, въ одно мгновеніе въ голов его родились тысячи предположеній о томъ, что длалось, что говорилось въ этомъ город. Онъ снова чувствовалъ себя человкомъ, понимавшимъ, сознававшимъ все. Слова и образы тснились снова въ этомъ свтломъ, ясномъ ум, и онъ спшилъ скоре обнять весь этотъ міръ мысли и сознанія, такъ долго покрытый для него мракомъ.

Въ этомъ внезапномъ блаженств сознанія ярко выдлялась одна цль, вокругъ которой группировались вс мысли Бальдасаро. Теперь Тито не увернется отъ него, сердце, которое не знало, что такое привязанность, узнаетъ, что такое мученіе, душа, непреклонявшаяся передъ правдой, преклонится передъ страданіемъ. Одна только страшная мысль тревожила его: а если эта минута сознанія исчезнетъ и мракъ снова воцарится въ его ум? Конечно, свтъ разума теперь въ немъ сильне всхъ прежнихъ проблесковъ, но этотъ самый страхъ уже не есть ли признакъ слабости? Ему надо беречься, долгое пребываніе на холод только истощаетъ его силы. И вотъ онъ, найдя неподалеку груду соломы, закопался въ нее поглубже и скоро заснулъ крпкимъ, сладкимъ сномъ.

На другое утро онъ проснулся новымъ человкомъ. Вс событія прошлой ночи возстали передъ нимъ и первымъ его движеніемъ было схватить книгу, лежавшую подл него. Онъ хотлъ убдиться, не во сн ли все это было. Нтъ, это было наяву. Онъ сталъ читать, и еще боле старался вспоминать, чмъ читать. Онъ видлъ въ книг имя, и оно пробуждало въ его памяти цлыя событія, онъ видлъ намекъ на событіе, и тотчасъ вспоминалъ имена героевъ и мстностей. Передъ нимъ возставали страшныя повсти преступныхъ длъ, неизгладимыхъ ничмъ, но въ то же время часто остававшихся ненаказанными. Порокъ часто облеченъ былъ въ кольчугу, о которую разбивались орудія справедливаго суда. Такъ что же? Если порокъ и низость торжествовали везд, пользовались всми благами земли и даже владли ключами ада, то никогда они не восторжествуютъ надъ ненавистью. Бальдасаро чувствовалъ въ себ ужасную силу страсти, пожирающей въ своемъ пламени вс другія чувства и желанія. Въ это утро, когда онъ вполн созналъ, что онъ воскресъ, его сердце радовалось не воротившемуся сознанію, нтъ, оно радовалось возможности мщенія.

Съ этого времени Бальдасаро собиралъ везд свднія о Тито, но такъ осторожно, чтобъ и не подать тни подозрнія. Онъ узналъ всю его исторію, какъ онъ продалъ свои драгоцнности, женился на Ромол и вышелъ въ люди. Кром того онъ догадался, что Тито былъ таинственный мужъ глупенькой Тессы. Собравъ вс эти свднія, Бальдасаро сталъ слдить за каждымъ шагомъ Тито, онъ искалъ удобнаго случая напасть врасплохъ., когда ненавистный ему баловень судьбы будетъ окруженъ тми вліятельными людьми, которые поддерживали его своимъ покровительствомъ. Онъ искалъ не собственнаго публичнаго признанія — нтъ, онъ искалъ возможности публично поразить, опозорить вчно веселаго, самодовольнаго подлеца. Долго ждалъ онъ блаженной минуты мщенія, и уже начиналъ чувствовать какое-то страшное нетерпніе, тмъ боле, что онъ боялся снова потерять свое сознаніе, такъ-какъ раза два уже какой-то туманъ застилалъ его умъ.

Наконецъ, счастье ему улыбнулось: Тито былъ приглашенъ на великолпный ужинъ къ. Бернардо Ручелаи, въ знаменитые сады Ручелаи, гд происходили засданія платоновской академіи. Тутъ должны были собраться знатнйшіе и вліятельнйшіе флорентинскіе вельможи партіи Медичи. Бальдасаро ршился воспользоваться этимъ случаемъ, ему казалось, настала благословенная минута. Запасшись кинжаломъ, онъ отправился ко дворцу Ручелаи. Не усплъ Тито войти въ калитку и исчезнуть въ густой зелени сада, какъ Бальдасаро послдовалъ за нимъ.

— Ваше имя? спросилъ слуга, стоявшій у калитки.

— Бальдасаро Кальво, отвчалъ твердымъ голосомъ старикъ.

— Вы не изъ числа гостей, вс гости уже вошли.

— Я пришелъ съ Тито Мелема. Онъ веллъ мн дожидаться въ саду.

Слуга остановился въ, нершимости.— Я получилъ приказаніе пускать только гостей. Вы слуга Тито Милема?

— Нтъ, пріятель, я не слуга, я — ученый.

Есть люди, которымъ, довольно сказать съ видомъ убжденія ‘я слонъ’, чтобы они тотчасъ васъ пропустили. Слуга въ туже минуту впустилъ Бальдасаро и тотъ скрылся между деревьями.

Въ блестящемъ, ярко освщенномъ павильон, украшенномъ, бюстомъ Платона, пировало избраннйшее общество Флоренціи. Тутъ были вс главнйшіе представители партіи Медичи, начиная отъ самаго хозяина, благороднаго Бернардо Ручелаи, и стараго Никколо Ридольфи, одного изъ знатнйшихъ гражданъ Флоренціи, до Лоренцо Торнабуони и Джіаноццо Пучи, юныхъ послдователей Медичи, подававшихъ большія надежды. Долго сидло веселое общество за столомъ, пока продолжался ужинъ, разговоръ былъ самый легкій, пустой, но когда дорогія блюда смнились виномъ и слуги удалились, разговоръ оживился и принялъ политическій характеръ. Долго толковали о политик, горячились и шумли, наконецъ Бернардо Ручелаи, полагая что довольно уже серьзныхъ разговоровъ, веллъ принести еще вина и предложилъ затянуть псню. ‘Мелема, сказалъ онъ:— вы — запвало, Маттео сейчасъ подастъ вамъ лютню, а мы вс подтянемъ’. Слуга подалъ Тито лютню и, нагнувшись, сказалъ что-то на ухо хозяину. Тито между тмъ настроилъ лютню, и не разслыхавъ въ общемъ говор словъ Бернардо: ‘Погоди немного, Тито’, началъ своимъ нжнымъ, мелодическимъ голосомъ хоровую псню изъ Полиціанова Орфея, которую онъ самъ переложилъ на музыку:

Ciascim segua, о Васео te.

Вассо, Вассо, evo, evo!

Но вдругъ говоръ и шумъ вокругъ стола замолкли и кликъ торжества ‘Evo! Evo!’ глухо раздался по зал, неподдержанный другими голосами.

Тито поднялъ голову и вздрогнулъ, губы его поблднли, но однако онъ былъ пораженъ не боле другихъ. Передъ столомъ, прямо противъ него, стоялъ Бальдасаро съ сверкавшими глазами. Тито черезъ секунду опомнился. ‘Онъ сумасшедшій, дйствительно сумасшедшій’, подумалъ молодой человкъ, не замчая никакой перемны въ Бальдасаро. Онъ спокойно положилъ лютню на столъ и кинулъ вопросительный взглядъ на Бернардо Ручелаи.

— Добрый человкъ, что теб нужно? спросилъ тотъ: — какое важное дло хочешь ты намъ открыть?

— Мессеръ Бернардо Ручелаи, я желаю, чтобы вы и ваши благородные друзья узнали, въ чьемъ обществ вы находитесь, между вами есть подлый измнникъ.

Вс содрогнулись, думая, что дло идетъ о политическомъ измнник.

Бальдасаро началъ говорить твердо, но, несмотря на долгое приготовленіе къ этой минут, голосъ его подъ-конецъ дрожалъ отъ слишкомъ сильнаго волненія. Онъ продолжалъ говорить, но говорилъ не то, что обдумалъ прежде. Глаза его устремлены были на Тито, и уже говорилъ не онъ, а голосъ страсти.

— Между вами есть подлый лжецъ и воръ. Я усыновилъ его. Я спасъ его ребнкомъ отъ нищеты. Я воспиталъ его, любилъ его, сдлалъ его ученымъ. Моя старая голова лежала на деревянной доск, только чтобъ у него была мягкая подушка. А онъ бросилъ меня въ рабств, продалъ мои драгоцнности, и когда я снова явился въ Италію, онъ отрекся отъ меня.

Послднія слова Бальдасаро произнесъ съ такою пламенною страстью, что голосъ его оборвался и онъ дрожалъ всмъ тломъ. Глаза всхъ присутствовавшихъ обратились на Тито, который теперь смотрлъ прямо на Бальдасаро. Минута эта была для него отчаянная, онъ ничего не чувствовалъ, ничего не сознавалъ кром ршимости рисковать всмъ, чтобъ только избгнуть страшной опасности. Онъ схватился за рукоятку своего меча, и человкъ, который никогда еще не тронулъ пальцемъ и мухи, въ эту минуту готовъ былъ для своего спасенія умертвить безпощадно труднаго младенца.

— Что это такое Мелема? сказалъ Бернардо Ручелаи, видимо успокоенный тмъ, что дло шло не о политической измн.

— Мессеръ Бернардо, отвчалъ Тито: — я полагаю, этотъ человкъ — сумасшедшій. Я не узналъ его, когда въ первый разъ встртилъ во Флоренціи, но я знаю, что онъ былъ нсколько лтъ тому назадъ слугою у моего отца и сопровождалъ насъ въ путешествіи по Греціи. Отецъ мой прогналъ его за дурное поведеніе. Его зовутъ Джакопо ди-Нолла. Я даже думаю, что онъ и въ то время былъ не въ своемъ ум, потому что онъ безъ всякой причины вдругъ сталъ питать ко мн страшную ненависть. Я увренъ, что онъ теперь, находясь въ томъ же заблужденіи, вообразилъ себ, что онъ мой отецъ. Онъ уже разъ хотлъ меня убить и я постоянно нахожусь въ опасности отъ него, но, впрочемъ, онъ заслуживаетъ боле сожалнія, чмъ негодованія. Увы, слишкомъ достоврно, что мой отецъ умеръ. Конечно, вы не можете имть другихъ доказательствъ кром моего слова, но я отдаю на ваше сужденіе, вроятно ли, чтобъ человкъ разумный и ученый прятался впродолженіе цлаго мсяца, ища случая меня убить. Потомъ подумайте, еслибъ это дйствительно былъ мой отецъ, съ какой стати мн было бы его не признать. То, что онъ говоритъ о спасеніи меня отъ нищеты, есть бредъ разстроеннаго разсудка. Но я требую удовлетворенія, я требую, чтобы вы спросили у него доказательствъ, что онъ именно тотъ, за кого онъ себя выдаетъ, а то пожалуй какой нибудь недоброжелатель повритъ этому безумному обвиненію.

Тито становился все смле и смле. Чмъ больше онъ лгалъ, тмъ ему становилось легче, и онъ наконецъ дошелъ до того, что кончилъ свою рчь даже слишкомъ смлымъ вызовомъ. Между тмъ Бальдасаро былъ совершенно пораженъ этою ложью, холодный потъ выступилъ на его тл, въ ушахъ его зазвенло, мысли его спутались и ему вдругъ показалось, будто земля разступается подъ его ногами. Произошло ли это отъ страшной вспышки ненависти и злобы при этой новой лжи Тито, только онъ забылъ все, что такъ хорошо обдумалъ въ саду, вс доказательства въ пользу своего обвиненія, и глаза его, сверкавшіе за минуту впередъ такою страшною злобою, теперь выражали одинъ глупый страхъ. Онъ схватился рукою за спинку стула и продолжалъ дрожать.

Конечно, никакое доказательство не могло бы ясне этого говорить въ пользу словъ Тито.

— Я не сомнваюсь въ вашихъ словахъ, Мелема, сказалъ торжественно Бернардо Ручелаи: — но вы совершенно справедливы въ вашемъ желаніи, чтобъ слова ваши были фактически подтверждены. Потомъ, обращаясь къ Бальдасаро, онъ продолжалъ:— если вы именно тотъ человкъ, за котораго вы себя выдаете, то вы, конечно, можете описать ваши драгоцнности, попавшія потомъ въ руки мессера Тито. Я самъ у него купилъ нкоторыя изъ нихъ, между прочимъ сердоликовое кольцо со стихомъ изъ Гомера. Если вы дйствительно ученый и собственникъ этого кольца, то вы, безъ всякаго сомннія, можете указать мсто въ Гомер, откуда взятъ этотъ стихъ. Принимаете ли вы, Мелема, это испытаніе? Былъ ли Джакоппо, о которомъ вы говорите, ученый?

Страшная минута настала для Тито. Если онъ скажетъ ‘да’, онъ подрывалъ справедливость своего разсказа, скажи онъ ‘нтъ’, онъ рисковалъ всмъ, надясь на слабость умственныхъ способностей Бальдасаро. Онъ, однако, не задумался ни на минуту и отвчалъ: ‘нтъ.’

Бернардо Ручелаи всталъ, взялъ Гомера съ полки и посреди гробоваго молчанія повторилъ свои слова.

Бальдасаро нсколько опомнился отъ страннаго чувства, овладвшаго имъ. Онъ слышалъ, что съ нимъ говорили, онъ сознавалъ, что отъ него требовали доказательствъ, что онъ Бальдасаро Кальво, но подробностей дла онъ не могъ обнять. Видъ книги возбудилъ въ немъ слабую надежду, что онъ съуметъ въ ней читать, и онъ живо подошелъ къ столу. Книга лежала передъ нимъ открытая, онъ нагнулся къ ней, и глаза всхъ устремились на него. Онъ не перевертывалъ страницъ, а впился взглядомъ въ одно мсто книги. Такъ прошли дв-три минуты. Наконецъ онъ схватилъ себя за голову и страшнымъ шопотомъ отчаянія произнесъ: ‘исчезло! исчезло!’

Этотъ дикій визгъ и безсмысленный взглядъ Бальдасаро подтвердили во всхъ увренность, что онъ сумасшедшій, но въ то же время возбудили къ нему жалость. Даже Тито, торжествуя успхъ своей лжи жаллъ въ эту минуту, что эта ложь была необходимостью, жаллъ что онъ не призналъ своего отца у дверей Дуомо, или не отправился его отыскивать въ Турцію, онъ жаллъ теперь, что все это такъ вышло. Чувство жалости, возбужденное въ присутствующихъ, было очень опасно для Тито: многіе уже подумали, что этотъ человкъ могъ быть ученымъ, сошедшимъ съ-ума. Но, съ другой стороны, они не знали причинъ, побуждавшихъ Тито къ непризнанію своего отца, и потому имъ было трудно поврить, что онъ такъ низко лгалъ. Наконецъ эту ложь подтверждала и наружность Бальдасаро, совершенно загрубвшаго отъ столькихъ лтъ неволи. Всего же боле говорило противъ него то, что онъ посл своего дикаго крика схватился рукою за что-то скрытое у него подъ платьемъ. Всякій догадался, что у него спрятанъ кинжалъ. Тогда Бернардо Ручелаи взялъ за плеча Бальдазаро и очень спокойно сказалъ:

— Другъ мой, это дло очень важное. Мы васъ разсудимъ, пойдемъ же со мною, мн надо съ вами поговорить наедин.

Бальдасаро безсознательно послдовалъ за нимъ. Черезъ минуту Бернардо возвратился къ гостямъ. Между ними было нсколько главнйшихъ сановниковъ Флоренціи, и потому тотчасъ распорядились объ арестованіи Бальдасаро, какъ опаснаго человка, уже покушавшагося на жизнь Тито Мелема. Вскор, вблизи павильона послышались тяжелые шаги, это были сбиры, уводившіе несчастнаго старика.

Этотъ непріятный эпизодъ былъ скоро забытъ пирующими. Еслибъ Бальдасаро обвинилъ человка, котораго бы вс не любили или которому вс завидовали, то ему тотчасъ поврили бы, но веселый, услужливый Тито умлъ снискать всеобщее расположеніе. Поэтому несчастный случай ни мало не повредилъ ему въ глазахъ его друзей и покровителей.

Пиръ продолжался съ новымъ увлеченіемъ, наконецъ затянули прерванную псню, и Тито велъ хоръ.

Сердце его, однако, билось судорожно, вино, которое онъ пилъ, ему казалось кровью. Въ эту ночь онъ заплатилъ за свою безопасность дорогую, страшно дорогую цну. Ему противно было вспомнить объ этой цн, но вмст съ тмъ онъ радовался купленному ею торжеству.

VIII.

Великолпный ужинъ въ садахъ Ручелаи, который былъ прерванъ, какъ мы видли, столь страннымъ образомъ, имлъ огромное политическое значеніе. Дло было въ томъ, что партіи Медичи надлежало ршить окончательно планъ своихъ дйствіи, для этого и собрались тутъ главнйшіе изъ сторонниковъ изгнанныхъ князей. Посл ухода французовъ, борьба партій возобновилась съ прежнею силою. Казалось, старинныя времена свободы настали снова для Флоренціи. Первымъ дломъ синьоріи (состоявшей изъ гонфалоньера и восьми пріоровъ) было собрать всхъ гражданъ на піацц и предложить имъ вручить диктаторскую власть двадцати знатнйшимъ гражданамъ, которые впродолженіе года будутъ управлять республикою и, главное, введутъ новую форму правленія, боле соотвтственную современнымъ нуждамъ. Народъ тотчасъ согласился на эту мру, очень обыкновенную во Флоренціи, и съ громкими криками разошелся но домамъ, вновь же поставленные диктаторы тотчасъ начали жаркія пренія. Вопросъ былъ въ томъ, ввести ли во Флоренціи Великій совтъ, на манеръ Венеціи, гд вс власти избирались и законы вотировались извстнымъ числомъ гражданъ положенныхъ лтъ и состояніи, безъ разбора происхожденія, или установить аристократическое правленіе, подъ снію котораго наслдственное вліяніе нсколькихъ знаменитыхъ родовъ не ограничивалось бы голосами какихъ нибудь лавочниковъ. День проходилъ за днемъ въ толкахъ и спорахъ, ученйшіе законовды проводили цлыя ночи напролетъ, доказывая превосходство своей системы. Большинство въ сред диктаторовъ склонялось въ пользу умренныхъ реформъ, огромное же большинство народа желало большихъ перемнъ. Это желаніе мало но малу облекалось въ форму грознаго требованія. Истолкователемъ воли народа явился Савонарола. Побуждаемый отчасти вдохновеннымъ призваніемъ учить и блюсти народъ, отчасти стараніями политическихъ дятелей, разсчитывавшихъ на его помощь для выполненія своихъ цлей, Савонарола постепенно переходилъ въ своихъ ежедневныхъ проповдяхъ отъ общаго къ частному, отъ увщаній жертвовать всми личными интересами на пользу общую, къ указанію, какую форму правленія флорентинцы должны ввести для достиженія общей пользы. Онъ прежде говорилъ: ‘Сдлайте то, что для всхъ полезно’, потомъ ‘учредите Великій совтъ’, наконецъ ‘Великій совтъ есть воля божія’. Въ глазахъ Савонаролы Великій совтъ былъ единственное средство дать возможность вол народной противодйствовать эгоистичнымъ интригамъ партій. А чмъ чище и лучше будетъ правленіе во Флоренціи, тмъ боле флорентинцы будутъ походить на избранный народъ божій, которому предназначено идти впереди всхъ но пути очищенія церкви и всего міра. Эта великая цль всегда была передъ глазами Савонаролы, и онъ, не зная ни своекорыстныхъ интересовъ, ни личностей, стремился къ одному — къ осуществленію своей возвышенной цли.

Сила и могущество народной партіи были очевидны. Партія Медичи, понимая хорошо, что она слишкомъ слаба, чтобъ восторжествовать, ршилась поддержать народную партію, боясь, что, въ случа неудачи послдней, возьмутъ верхъ ихъ заклятые враги — такъ называемая партія Arrabiati. Прикинуться друзьями народа было для нихъ самымъ выгоднымъ. Вопервыхъ, они будутъ находиться въ безопасности, вовторыхъ, пользуясь глупостью народа и искренностью его защитниковъ, они будутъ на свобод вести интриги и воспользуются первою удобною минутою, для возвращенія снова своихъ покровителей, Медичи. Для окончательнаго принятія новой политики и собрались вс.знатнйшіе представители этой партіи въ саду Ручелаи.

Видное мсто между ними занималъ Тито Мелема. Въ послднее время онъ предался весь политик. Онъ сознавалъ, что семейная жизнь для него кончена съ той роковой минуты, когда онъ признался Ромол въ продаж библіотеки. Никакія слова, никакія ласки съ его стороны не могли заставить ее перемнить свое холодное обращеніе съ нимъ, она, казалось, потеряла всякую способность слушать его, даже смотрть на него. Видя, какъ тщетны вс его усилія, Тито началъ уже считать обиженнымъ себя, а не Ронолу, притомъ общественная жизнь принимала въ его глазахъ все боле и боле прелести. Итакъ, побуждаемый семейными непріятностями и честолюбивыми замыслами, Тито вступилъ на скользкій путь политической дятельности. Мы видли, съ какимъ успхомъ онъ морочилъ народъ на площади Дуомо, и съ этой минуты почувствовалъ въ себ силу управлять людьми. Тито вздумалъ воспользоваться удобными, случаемъ хаотическаго состоянія Флоренціи и достигнуть власти и могущества. Онъ ревностно принялся за дло, и для скорйшаго успха умлъ втереться и сдлаться нужными, человкомъ для всхъ трехъ партій. Ему въ этомъ много помогло его иностранное происхожденіе и полное отсутствіе всякихъ убжденій. Каждая изъ партій, полагавшая его своимъ слугою, была въ сущности въ его рукахъ. Съ удивительною ловкостью игралъ онъ въ эту тройную игру, готовый выдать народную партію приверженцамъ Медичи, приверженцевъ Медичи — партіи Аррабіяти, только чтобъ достичь своихъ честолюбивыхъ цлей.

Боле всхъ разсчитывала на него партія Медичи, такъ-какъ онъ началъ свое поприще въ ея рядахъ и къ тому же держался ея боле открыто. Его умъ и ловкость были чрезвычайно цнимы, особливо при слпой увренности, что онъ входилъ въ сношенія съ противными партіями только для интересовъ Медичи. Поэтому, когда понадобилось послать довреннаго человка съ секретнымъ порученіемъ къ Медичи въ Римъ, вс глаза обратились на Тито Мелема, и эта поздка была ршена на ужин въ саду Ручелаи.

На другой день Тито объявилъ Ромол о своей поздк за нсколько минутъ.до отъзда. Онъ зналъ, что ему нечего отъ нея ожидать, кром того, что она будетъ терпть молча все, что онъ скажетъ, все, что онъ сдлаетъ. Поцаловавъ ея руку — онъ уже не смлъ коснуться ея губъ — Тито поспшно вышелъ изъ комнаты. Ромола осталась неподвижна, эта неприступная холодность не покидала ее ни на минуту, со времени роковой сцены. Съ тхъ поръ прошло три недли, и въ этотъ самый день, 23-го декабря, увезенъ былъ послдній ящикъ библіотеки, столь драгоцнной для нея. Она сама присутствовала при укладк всхъ вещей и передъ самымъ приходомъ Тито долго стояла на терас дома, слдя за удалявшимися возами, уносившими съ собою вс завтныя надежды ея отца. Но впродолженіе этихъ долгихъ дней и ночей Ромола не предавалась отчаянію — нтъ, ея гордая натура проснулась и она обдумывала, какъ бы лучше исполнить свое твердое намреніе покинуть мужа. Да, она ршилась отторгнуть себя отъ ненавистнаго, презрннаго человка. Она чувствовала тмъ сильне теперь отчужденіе отъ него, чмъ сильне были нкогда ея любовь и довріе къ нему. Воспитанная въ строгихъ принципахъ древнихъ стоиковъ, Ромола, однако, не примняла ихъ къ жизни, ея поступки не соотвтствовали никакимъ неизмннымъ идеямъ или правиламъ — нтъ, она руководствовалась однимъ святымъ чувствомъ любви. Она не знала другой религіи, кром любви и привязанности къ близкимъ. Во имя этой любви она готова была жертвовать всмъ, переносить все для дорогаго отца, для дорогаго мужа. Она чувствовала себя сильной, способной на все, но только до тхъ поръ, пока ее поддерживала любовь. Жизнь безъ любви была ей непостижима. И теперь, въ ту страшную минуту, когда любовь ея была обманута и разбита навки, она могла только повиноваться инстинкту, повелвавшему ей бжать отъ человка, котораго она боле не побила. Она до сихъ поръ не преклонялась ни передъ чмъ, не признавала никакого долга, кром долга, налагаемаго любовью и привязанностями. Исчезла любовь — исчезли и вс узы, связывавшія ее съ человкомъ, на котораго она теперь смотрть не могла безъ отвращенія. Ршившись покинуть мужа, Ромола обдумала и практическое выполненіе этаго плана. Со всею неопытностью и смлостью юной, гордой натуры, она ршилась отправиться къ ученйшей женщин въ свт — къ Кассандр Феделе въ Венецію и спросить ее, какъ одинокой, ученой женщин прокормить себя. Ее не пугали ни практическія трудности этого плана, ни смутная неопредленность его. Ея жизнь не можетъ быть счастливою, но по крайней мр она не будетъ ни безчестной, ни подлой, она проведетъ остальные дни свои какъ стоикъ, она будетъ работать, и можетъ быть ея ученые труды спасутъ имя отца ея отъ забвенія. Такъ думала, такъ мечтала Ромола. Вдь она была еще ребнокъ, эта несчастная женщина, которой жизнь стала такъ постыла и которой счастье навки поблекло.

Внезапный отъздъ Тито случился какъ нельзя боле кстати. У Ромолы все было уже готово, и она ршилась отправиться на другой день съ разсвтомъ. Она брала стараго слугу Массо съ собою до Болоньи, откуда онъ воротится съ письмами къ Тито и Бернардо дель-Неро, а она будетъ продолжать путь одна. Не усплъ еще уйти Тито, какъ она тотчасъ позвала Массо и, велвъ приготовить къ утру двухъ муловъ, заперлась въ своей комнат.

Съ грустнымъ, мрачнымъ чувствомъ подошла Ромола къ своему комоду и отперла ящикъ. Въ немъ лежало ея подвнечное платье и вуаль. Слезы брызнули изъ ея глазъ при вид этихъ вещей, он ей казались саваномъ, покрывавшимъ ея умершее счастье. Мысли ея перенеслись во времена полнаго, безоблачнаго счастія, снова она видла любимаго мужа, его чудные глаза, въ которыхъ еще не замтно было лжи, слышала снова дорогой голосъ, чувствовала необъяснимое блаженство сознавать, что самый близкій вамъ человкъ выше, лучше насъ самихъ.

Въ этомъ самомъ ящик, подл блестящаго, шелковаго платья, вышитаго золотомъ, лежалъ какой-то мрачный свертокъ. Ромола отерла глаза и взяла его въ руки. Прикосновеніе къ грубой, жесткой матеріи возвратило ее къ настоящему, въ которомъ навки исчезли любовь и счастье. Она развязала веревку и разостлала на стол срое, саржевое платье сестры ордена св. Франциска, 3-го класса. Сестры этого ордена, жившія въ свт, но посвятившія себя богоугоднымъ дламъ, въ народ назывались Пинцочерами. Она заране приготовила себ этотъ костюмъ и тотчасъ его надла. Снявъ черное, шелковое платье, она всунула свои нжныя ручки въ толстые, грубые рукава, потомъ опоясалась веревкой, служившей ей вмсто кушака. Ея нжное тло терла, царапала эта веревка, эта жесткая матерія, но она радовалась этому ощущенію физической боли, она ненавидла, она презирала теперь то, что называютъ удовольствіемъ, что длаетъ человка безчестнымъ, подлымъ себялюбцемъ. Потомъ, закинувъ назадъ свои волоса, она завязала ихъ узломъ на макушк и покрыла голову чернымъ шелковымъ платкомъ, поверху же всего накинула монашескій башлыкъ. Кончивъ свой туалетъ, Ромола поспшно принялась за уборку своихъ вещей. Вс драгоцнныя бездлушки, оставшіяся отъ отца и матери, ихъ портреты — все это она уложила въ свою дорожную сумку, большія же вещи, которыхъ унести было невозможно, она сложила въ ящикъ вмст съ своимъ подвнечнымъ платьемъ. Этотъ ящикъ она оставляла на память своему крестному отцу. Сколько горькихъ, тяжелыхъ мыслей толпилось въ ея голов, пока она перекладывала, пересматривала эти вещи, напоминавшія ей ея прошедшую жизнь, ея погибшее счастье. Наконецъ, все было уложено, оставалась только одна, послдняя вещь, которая связывала ее съ тмъ прошедшимъ, отъ котораго она навки отвертывалась. На ея рук было обручальное кольцо, она хотла снять его и вдругъ остановилась. Она ршилась покинуть мужа, но сорвать съ своей руки этотъ вншній знакъ союза, уже разорваннаго въ ея глазахъ, ей казалось страшнымъ. Она чувствовала, что срывая это кольцо, она разрываетъ надвое свою жизнь. ‘Нтъ, нтъ! Этого не можетъ быть! воскликнула она наконецъ:— я ему не обязана повиноваться. Онъ подлецъ. Я презираю его, я бгу отъ него.’ И сорвавъ кольцо, она швырнула его на столъ.

Теперь ей предстояло только написать письма, но свчка догорла и въ комнат настала темнота. Надо было дожидаться разсвта, она кинулась въ кресла и предалась своимъ горькимъ думамъ. И вотъ, въ эту страшную, ршительную минуту ей живо вспомнилось свиданіе съ умиравшимъ братомъ, его пророческія слова. Дрожь пробжала по ея тлу. Неужели это было дйствительное пророчество? Неужели? Нтъ, что общаго имлъ какой-то сонъ, какой-то бредъ больнаго съ дйствительностью, съ ея живымъ горемъ. Это была одна случайность, одна слпая случайность. Несмотря на всю справедливость роковыхъ словъ, Ромола чувствовала, сознавала, что послушаться подобнаго предостереженія и покинуть въ то время горячо, любимаго человка было бы сумасшествіемъ. Она хотя и была обманута, но предпочла бы лучше повторить свою ошибку, чмъ повиноваться снамъ и видніямъ. Однако, несмотря на это, воспоминанія о брат страшно волновали ее. Она теперь желала бы узнать, что поддерживало Дино и святыхъ мучениковъ. Вс источники жизни изсякли для нея и она недоумвала, какой же это былъ источникъ, въ которомъ люди, покинувшіе все, находили силу и крпость. Въ эту минуту въ ушахъ ея раздались вдохновенныя слова Савонаролы, слышанныя ею въ собор, и ею овладло какое-то невдомое влеченіе къ чему-то неизвстному. Но это продолжалось недолго, еще минута и она уже укоряла себя за то, что поддалась такимъ безсмысленнымъ впечатлніямъ. Въ подобной борьб между мыслями и непонятными для нея чувствами Ромола, наконецъ, заснула.

При первыхъ лучахъ восходящаго солнца ее разбудилъ толчокъ въ дверь. Это былъ Массо, онъ пришелъ за дорожной сумкой. Ромола тотчасъ отправила его впередъ, общая его догнать за городомъ. Заперевъ дверь за слугою, она подошла къ столу, на которомъ стоялъ ковчежецъ съ изображеніемъ торжества Вакха. Мы видли, что Тито, заперевъ въ него крестъ, оставленный Ромол умирающимъ братомъ, хотлъ бросить ключъ въ Арно, но онъ забылъ его въ карман своего платья, гд Ромола его нашла и спрятала. Съ горечью и отвращеніемъ смотрла теперь Ромола на знакомые образы, казавшіеся ей злою насмшкою надъ теперешнимъ ея положеніемъ. Они не схоронили печали, но были маскою лжи. Глупая Аріадна! съ какою любовью смотрла она на это свтлое, улыбающееся лицо, словно читала въ немъ всю разгадку той страшной тайны, которую называютъ жизнью.

— Аріадна ужасно измнилась, прошептала Ромола.— Какъ странно глядла бы она теперь посреди розъ и винограда.

И она взглянула въ зеркало, но тотчасъ отвернулась съ невольнымъ трепетомъ. Увидвъ свое лицо въ монашескомъ башлык, она задрожала всмъ тломъ, ею овладлъ страхъ, чтобы она не поддалась какимъ нибудь суеврнымъ бреднямъ и не попала бы въ общество тхъ фанатичныхъ, вчно плачущихъ монахинь, которыхъ она презирала съ юности. Она поспшно отперла ковчежецъ, быстро схватила изъ него крестъ, продла его на тесемку и повсила себ на шею. ‘Это въ память Дино’, успоконвала она себя.

Потомъ она сла и написала два письма. Въ первомъ она говорила:

‘Тито, моя любовь къ вамъ умерла, и потому я навсегда умерла для васъ. Не старайтесь меня возвратить, не опирайтесь на законы, это не принесло бы вамъ счастья. Ромола, та Ромола, на которой вы женились, никогда не воротится къ вамъ. Мн нечего вамъ объяснять, посл тхъ словъ, которыя у меня вырвались въ нашемъ послднемъ разговор. Если вы думали, что это была скоропреходящая вспышка гнва, то вы ошиблись: мои слова были отголоскомъ страшной и вчной перемны къ вамъ.

‘Я полагаю, что вы исполните мое желаніе, возвратить мое приданое крестному отцу, который мн его подарилъ, кром моего приданаго, въ томъ ящик лежатъ портреты отца и матери и нкоторыя вещи, оставшіяся отъ нихъ’.

Ромола свернула письмо, вложила въ него обручальное кольцо и надписала имя Тито. Второе письмо было къ Бернардо-дель-Неро:

‘Милый крестный отецъ, еслибъ я могла вамъ принести какую нибудь пользу, то я не оставила бы Флоренціи. Но теперь я ухала. Не спрашивайте причины, побудившей меня къ этому. Если вы только любили моего отца, то помшайте меня отыскать. Я не могла выносить моей жизни во Флоренціи. Я не хочу никому сказать, почему. Помогите мн схоронить мою горькую долю въ тайн. Я просила, чтобъ вамъ отослали ящикъ съ моимъ приданымъ, когда вы откроете его, то узнаете, зачмъ я это сдлала. Отдайте, пожалуйста, Бригид вс вещи, оставшіяся отъ моей матери, и скажите, что я прошу у ней прощенія въ томъ, что не простилась съ нею.

‘Прощайте, мой второй отецъ. Самое отрадное для меня въ жизни вспоминать вашу любовь ко мн и быть вамъ благодарной.

‘Ромола.’

Положивъ письма себ за пазуху, Ромола тихо, словно призракъ, спустилась по лстниц. Сердце ея сильно билось, но она твердо шагала по улицамъ, выбирая самые отдаленные закоулки, чтобы избжать всякихъ встрчъ. Наконецъ, она поровнялась съ воротами San-Gallo. Еще нсколько шаговъ — и она выйдетъ изъ Флоренціи, вступитъ въ новую жизнь — жизнь, полную одиночества, труда и терпнія, но за то жизнь вольную, свободную. Она нашла въ себ силу разорвать узы, которыми себя опутала въ слпой доврчивости къ людямъ. Что бы теперь съ ней ни случилось, она по крайней мр не будетъ боле чувствовать на своей щек дыханіе ненавистныхъ губъ, не будетъ боле чувствовать гнета презрннаго ума. Холодное зимнее утро, обнаженныя деревья, мрачныя горы — все это было ей любо, ей, навки отвернувшейся отъ красоты и счастія. Отойдя нсколько саженей отъ города, она взобралась на пригорокъ и невдалек увидала Масео, тихо подвигавшагося съ своими мулами. Она остановилась и сла на камень, чтобъ перевести духъ отъ волненія. Она была одна и свободна. Все клонилось къ тому, чтобы вселить въ нее это чувство свободы и одиночества: ея бгство изъ знакомыхъ стнъ и улицъ, страшное разстояніе, отдлявшее ее отъ мужа, который теперь халъ въ совершенно противоположную сторону, утренняя тишина, дорога, извивавшаяся у ея ногъ и образовавшая какъ-бы заливъ между нею и мрачными горами. Впервые въ жизни почувствовала Ромола, что она одна передъ небомъ и землей, и нтъ человка, который бы могъ ей что-нибудь приказать.

— Ты Ромола де-Барди, жена Тито Мелема, вдругъ раздалось подъ самыми ея ушами.

Она знала этотъ голосъ, онъ не разъ уже заставлялъ ея душу содрогнуться, она знала его, поэтому она и не обернулась. Она сидла молча, вся дрожа отъ волненія, и сама негодуя на это волненіе. Что случилось? Одинъ изъ тхъ монаховъ, которыхъ она презирала, осмлился заговорить съ нею и вмшаться въ ея дло. Вотъ и все. А она была потрясена до глубины сердца, она чувствовала, словно судьба схватила ее въ свои когти.

— Ты бжишь изъ Флоренціи. Я имю отъ Бога повелніе остановить тебя. Теб не дозволяется бжать.

Злоба закипла въ Ромол при этихъ повелительныхъ словахъ. Она не хотла обернуться, она не хотла взглянуть на говорившаго, силу его взгляда она уже и такъ чувствовала.

— Какое право имете вы говорить со мною, или мшать мн? сказала она, сидя неподвижно.

— Право небеснаго посла. Ты надла религіозную одежду, а мысли твои далеко нерелигіозныя. Ты хотла скрыть себя чужою одеждою, но мн было дано свыше узнать тебя. Мн было повдано, кто ты и что ты хочешь бжать отъ твоего долга, отъ обязанностей, назначенныхъ теб Богомъ. Ты хочешь скрыть свое настоящее имя, свое положеніе въ свт и избрать себ новое имя, новое положеніе. Ты хочешь повиноваться только своей воли. А я имю повелніе воротить тебя къ твоему долгу. Дочь моя, ты должна возвратиться назадъ.

Ромола съ каждымъ словомъ все боле и боле выходила изъ себя. Смутное сознаніе новаго, невдомаго ей чувства нершительности увеличивало ея сопротивленіе и она твердо ршилась не выказывать никакихъ признаковъ покорности.

— Я не ворочусь, сказала она гнвно.— Я не признаю права поповъ и монаховъ вмшиваться въ мои дла. Вы не имете никакой власти надо мною.

— Я знаю… я знаю, ты воспитана въ презрніи къ покорности и послушанію. Но вдь не бдный монахъ хочетъ имть надъ тобою какую-то власть — нтъ, правда повелваетъ теб. И ты не можешь отъ нея убжать. Или ты должна ее послушаться и она тебя будетъ руководить, или ты ослушаешься ея и она повиснетъ на теб словно тяжелыя вериги и ты никогда ихъ не снимешь. Но ты послушаешься, дочь моя. Твой старый слуга приведетъ тотчасъ муловъ, я послалъ за нимъ своего товарища, и ты воротишься во Флоренцію.

Ромола вскочила, гнвъ и злоба блестли въ ея глазахъ, она встртилась лицомъ къ лицу съ Савонаролою. Это былъ онъ, она была въ этотъ уврена и прежде. Они оба были одинаковаго роста и потому смотрли прямо другъ на друга. Она вскочила съ мста со словами злобы и ненависти на устахъ, но они замерли. Она встртила спокойный взглядъ Фра Джироламо, и впечатлніе это было такъ ново, что ея злоба какъ-бы исчезла въ ту же секунду.

Ничего не было красиваго въ лиц Савонаролы, черты лица его были рзкія, но явно говорили о совершенномъ подчиненіи плоти духу.. Причина потрясающаго вліянія его взгляда на Ромолу было сознаніе, что этотъ человкъ интересовался ею, заботился о ней, безъ всякой корыстной мысли. Она впервые встртила взглядъ, въ которомъ любовь къ ближнему выражалась, какъ вполн сознанная обязанность. Ромола теперь чувствовала всю невозможность спорить съ нимъ о его нрав съ ней говорить. Она смотрла на него молча.

— Ты гордо заступаешься за свою свободу, дочь моя, сказать онъ: — но можетъ ли быть что подле, какъ должникъ, считающій себя свободнымъ?

Въ этихъ словахъ слышался горькій упрекъ, и Ромола поблднла.

— И ты бжишь отъ своего долга, отъ долга гражданки Флоренціи, отъ долга жены. Ты отворачиваешься отъ своей судьбы и хочешь отыскать себ другую. Но разв люди могутъ избирать себ обязанности? Разв они могутъ выбирать себ отца и мать? Дочь моя, ты бжишь отъ лица божія въ пустыню.

Когда гнвъ и злоба исчезли изъ сердца Ромолы, въ ней заговорило сознаніе, что могла быть сила и въ покорности.

— Батюшка, вы не знаете, что побудило меня на этотъ шагъ, сказала она, все еще сопротивляясь вліянію Савонаролы, но уже съ уваженіемъ и съ тономъ мольбы.— Никто не знаетъ этихъ причинъ и никто не можетъ ршать за меня. Меня заставило такъ поступить великое горе. Я ршилась бжать, и убгу.

— Я знаю твое горе, мн повдано свыше, что ты несчастлива съ мужемъ. Ты была въ моемъ присутствіи предостережена гласомъ небеснаго виднія отъ этого брака. Тогда ты законно могла освободиться отъ брачныхъ узъ. Но ты захотла связать себя этими узами, и теперь, разрывая ихъ, если даже ты не признаешь святости таинства, ты все же нарушаешь свое слово. Какъ же ты можешь жаловаться на что нибудь, когда ты нарушила самый основной законъ, поддерживающій довріе людей между собою, когда ты нарушила свое слово, данное передъ Богомъ и людьми? Такъ вотъ плоды твоего презрнія къ церкви! ты не видишь долга честнаго человка тамъ, гд церковь видитъ кром честности и религію.

Кровь прилила къ лицу Ромолы, она хотла говорить, но не могла: такъ потрясена она была словами Савонаролы, ставившаго ея на одну ногу съ Тито.

— И чтобъ нарушить свое слово, свой долгъ, ты бжишь изъ Флоренціи, къ которой тебя привязываютъ обязанности гражданки.

— Я бы никогда не оставила Флоренціи, съ трепетомъ произнесла Ромола: — когда бы у меня была хоть тнь возможности исполнить свои долгъ къ памяти отца.

— А ты не признаешь другихъ обязанностей, кром обязанностей дочери къ отцу? Ты жила до сей поры во мрак. Ты жила съ людьми, смотрящими на жизнь издалека, занимающимися прошедшимъ, наполненнымъ ихъ собственными фантазіями, и презирающими настоящее. Конечно, тебя учили, что въ древности были женщины, которыя жили для блага республики, но ты никогда не чувствовала, что ты флорентинка и должна жить для Флоренціи. Если твой народъ гнетъ свою выю подъ игомъ, неужели ты отвернешься, а не постараешься облегчить его участь? Горе, нищета, голодъ царятъ на нашихъ улицахъ, а ты говоришь: ‘мн какое дло. У меня свое горе, я бгу отсюда, чтобъ облегчить это горе!’ Служители бога стремятся установить царство справедливости, мира и человколюбія, стремятся, чтобъ сто тысячъ твоихъ согражданъ управлялись праведно, а ты столько же думаешь о нихъ, какъ птица, направляющая свои полетъ въ т страны, гд пріятне кормъ. И ты съ презрніемъ отзываешься о церкви. Точно, ты себялюбивая бглянка, незнающая ничего выше своего произвола, но ты гораздо ниже самой убогой флорентинки, воздымающей руки къ небу и просящей благословенія своему народу. Она чувствуетъ теплую любовь къ своимъ согражданамъ, она вритъ въ великое предназначеніе Флоренціи, она ждетъ и переноситъ все, сознавая вполн, что общанное благо велико, а она ничто.

— Я не шла на удовольствіе, сказала Ромола, подымая голову и стараясь оправдаться:— я шла на трудъ и терпніе. Я не ищу счастья, оно навки для меня исчезло.

— Ты ищешь одного исполненія своей воли, своей прихоти. Ты ищешь какого-то добра вн великаго закона, которому ты обязана повиноваться. Но какъ ты отыщешь это добро? Оно не находится по произволу, его нельзя выбрать. Нтъ, добро течетъ широкимъ потокомъ отъ подножія небеснаго престола, течетъ рядомъ съ стезею покорности и исполненія своего долга. Человкъ не можетъ выбирать себ обязанности. Ты можешь покинуть свои обязанности, желая избгнуть горя, присущаго ихъ исполненію. Но что же ты получишь въ замнъ? Горе безъ отраднаго сознанія, что исполняешь свои долгъ.

— Но еслибъ вы знали, воскликнула Ромола, смотря съ мольбою на Фра Джироламо: — еслибъ вы знали все… какъ невозможно было мн перенести этого!…

— Дочь моя, у тебя виситъ на ше что-то, сказалъ Савонарола:— вынь, и посмотри. Это — изображеніе великой жертвы, принесенной великимъ источникомъ любви для спасенія людей.

Ромола вздрогнула, ея воля теперь совершенно преклонилась передъ сильнйшею волею, передъ сильншимъ убжденіемъ. Она выдернула изъ-за пазухи крестъ и съ трепетомъ посмотрла на него. Ее невольно поразила та страшная разница, которая отдляла ее прошедшее отъ настоящаго.

— Поступай по этому великому образцу, дочь моя. Принеси въ жертву свое горе, и когда въ пруди твоей вспыхнетъ пламя святой любви къ ближнимъ, ты не сочтешь, что эта жертва велика. Ты поступала до сихъ поръ гордо, словно ты была не одной крови со всми, но ты и не жила до сихъ поръ жизнью человка. Не зная обязанностей и долга, ты не лучше послдней твари. Прошла животная любовь, и ты осталась безъ любви, безъ закона, безъ религіи. Смотри же, сколько ниже ты простаго врующаго христіанина, который поклоняется кресту и сознаетъ, что онъ часть того человчества, для спасенія котораго принесена великая жертва, что онъ самъ работникъ въ великомъ дл спасенія рода человческаго. Еслибъ ты вровала, дочь моя, ты не бжала бы отъ страданій, не искала бы свободы беззаконной. Ты чувствовала бы, что Флоренція твоя родина, что сердце твое принадлежитъ ей, ты сознавала бы свои обязанности въ отношеніи ея. Если ты покинешь свое мсто, кто займетъ его? Ты должна быть на своемъ мст и исполнять свою часть въ великой работ, которая волею Бога очиститъ Флоренцію и поставитъ ее руководящимъ свтиломъ для всхъ народовъ. Какъ! Земля кишитъ нечестіемъ, стонетъ отъ зла, свтъ борется съ могучимъ еще мракомъ, а ты говоришь: ‘Я не могу нести моихъ узъ, я ихъ разорву, я убгу отъ всхъ обязанностей’. Дочь моя, всякая обязанность есть долгъ, а правда велитъ платить долги. Тщетно будешь скитаться ты по земл, ты будешь все дальше и дальше уходить отъ правды и добра.

Ромола сознавала, что идеи, проповдуемыя Савонаролою, были выше всхъ идей, которыя она когда нибудь слышала, но чувство сопротивленія было въ ней еще сильно.

— А какъ же Дино могъ быть правъ? Онъ тоже разорвалъ узы, связывавшія его. Онъ тоже покинулъ свои обязанности.

— Это было особое призваніе. Онъ долженъ былъ бжать, иначе онъ не достигъ бы высшей жизни.

— И я также, сказала Ромола съ какимъ-то страшнымъ усиліемъ, словно ее подвергали ужасной пытк.— Отецъ, вы, можетъ быть, неправы.

— Дочь моя, спроси у своей совсти. Ты не имешь призванія своего брата. Ты — жена. Ты хочешь разорвать свои узы отъ злобы и прихоти, а не изъ стремленія къ высшей жизни. Высшая жизнь начинается для насъ тогда, когда мы подчиняемъ свою волю божественному закону. Это теб кажется тяжело, но эта покорность вводитъ въ храмъ мудрости, свободы и блаженства. Символа, этой религіи передъ тобою. Но ты отшатнулась отъ нея, ты язычница, ты говоришь: ‘я слдую ученіямъ мудрецовъ, жившихъ до того времени, когда былъ распятъ назорейскій еврей!’ Вотъ твой разумъ, и къ чему онъ привелъ. Ты не думаешь о своимъ ближнихъ, ты не думаешь о великомъ дл, посредствомъ котораго Богъ очиститъ и возвеличитъ Флоренцію. И теперь, когда мечъ пронзилъ твою душу, ты хочешь бжать, не помышляя о нечестіи и страданіяхъ, наполняющихъ стогны твоего роднаго города. Ты не сознаешь, что ты должна работать, должна трудиться. Если нечестье царитъ во Флоренціи, то ты должна свтить нечестивымъ своей добродтелью, если раздаются вопли страданій, ты, понимающая теперь, что такое горе, должна утшать несчастныхъ. Любезная моему сердцу дочь моя, горе тебя постило, чтобъ научить тебя новой религіи, символъ ея передъ тобою.

Въ ум Ромолы происходила страшная борьба. Она смутно сознавала, что она послушается Савонаролы и возвратится назадъ. Его слова служили какъ-бы отголоскомъ возникшаго въ ней отвращенія отъ удовольстівя и нги, и сочувствія къ страданіямъ и горю. Его слова внесли въ ея жизнь новое условіе, и она не могла продолжать свой путь, не обращая на это вниманія. Однако, она съ трепетомъ отворачивалась отъ этого, подобно человку, который ясно видитъ, что путь, по которому ему слдуетъ идти, залитъ горящею лавой. Инстинктивное отвращеніе воротиться къ мужу возродило въ ней новыя сомннія. Она отвернулась отъ Савонаролы и стояла неподвижно нсколько минутъ съ опущенными руками, словно мраморная статуя. Наконецъ, она сказала, едва слышно, вперивъ глаза въ землю.

— Мой мужъ… Онъ не… Я его не люблю!…

— Дочь моя, есть любовь гораздо выше. Бракъ не есть только плотскій союзъ для плотскаго удовольствія. Смотри, къ чему тебя привела эта мысль. Ты бы не скрывалась въ чужомъ плать, не бжала бы отъ своего долга, еслибъ ты врила, что бракъ — священное таинство и расторгнуть его можетъ только одинъ Богъ. Дочь моя, жизнь человка не есть песчинка, летающая по прихоти втра. Твой мужъ не преступникъ?

Ромола вспыхнула.

— Боже избави! воскликнула она.— Нтъ, я ни въ чемъ его не обвиняю.

— Я не полагалъ, чтобъ онъ былъ преступникъ, но я хотлъ сказать, что еслибъ онъ и былъ преступникомъ, то твое мсто подл него въ тюрьм. Дочь моя, если теб суждено нести крестъ какъ жен, неси его. Ты можешь сказать: ‘Я покину мужа’, но ты не можешь перестать быть его женою.

— Да, если… О! какъ могла я стерпть… начала-было Ромола, и остановилась.

— Принеси, дочь моя, свое супружеское горе въ жертву великому длу, которое освободитъ міръ отъ горя и грха. И можетъ быть, намъ выпадетъ блаженство умереть за это святое дло, умирать ежедневно, распиная нашу волю, умереть окончательно, положивъ на алтарь наше презрнное тло. Дочь моя, ты — дитя Флоренціи, исполни твой долгъ. Живи для Флоренціи, для твоего народа, неси безропотно горе и страданіе. Мечъ остеръ — я знаю, я знаю — онъ глубоко терзаетъ нжную плоть. Края чаши горьки, но блаженство въ самой чаш, и тому, кто испилъ ее — вся жизнь, весь міръ кажется презрннымъ вздоромъ. Пойдемъ, дочь моя, куда зоветъ тебя долгъ твой.

Пока Савопарола говорилъ, съ возрастающимъ жаромъ и пылающими глазами, Ромола чувствовала, что ею овладло, ею движетъ его пламенная вра. Холодныя сомннія исчезли, ея воля преклонилась передъ чмъ-то неизмримо высокимъ, она почувствовала въ себ невдомую силу и тихимъ шепотомъ мольбы произнесла:

— Отецъ, научи меня, научи меня! Я пойду назадъ!

Она упала почти безъ чувствъ къ его ногамъ. Онъ молча простеръ свои руки надъ нею, но не могъ произнесть ни слова.

Черезъ нсколько времени юная пинцонера торопливо пробиралась по улиц Барди. Возвратясь домой, Ромола вошла въ свою комнату, сняла съ себя монашескую рясу, надла свое обыкновенное черное платье, разорвала письма и убрала свои драгоцнности. Вмсто того, чтобъ предпринять далекое, тревожное путешествіе, ей пришлось сидть въ своей комнат. Она была одна. Она сознавала свое одиночество, но мужество не покидало ее, такъ какъ не покидаетъ мужество золотоискателя, нашедшаго новую золотоносную жилу. Она начинала жизнь съизнова и всю свою энергію, всю свою силу посвятила на подвигъ самопожертвованія.

Снгъ билъ хлопьями въ окна и ничто не нарушало во весь этотъ день вншняго однообразія ея одинокого существованія. Но не было дня во всей жизни Ромолы памятне для нея этого кануна Рождества 1494-го года.

IX.

Прошло два года, и пророчество Савонаролы, что Богъ взялъ Флоренцію подъ свое особое покровительство, далеко не подтверждалось событіями.

Французскій король, перешедшій Альпы какъ избавитель Италіи и покорившій безъ всякаго труда Неаполь, возвратился уже съ годъ во Францію и, казалось, нимало не намревался исполнить своего общанія вторично постить Италію и очистить церковь отъ нечестія. Противъ него составилась святая лига подъ предводительствомъ папы Александра Борджіа, чтобъ изгнать варваровъ, еще содержавшихъ гарнизоны въ неаполитанскихъ крпостяхъ. Цль, казалось, патріотическая, но въ сущности, святая лига походила очень на союзъ волковъ, хотвшихъ прогнать всхъ чужихъ зврей и потомъ уже раздлить между собою добычу. На Флоренцію же смотрли въ этомъ союз скоре какъ на добычу, чмъ какъ на собрата волка. Поэтому одна Флоренція изъ большихъ итальянскихъ городовъ, отказалась присоединиться къ лиг и держалась попрежнему французскаго союза. Но ей дорого это стоило. Возставшая противъ нея Пиза нашла теперь себ защитниковъ въ Венеціи, Милан и особливо въ германскомъ император Максимиліан, который намревался овладть портомъ Ливурно, въ то время какъ вся береговая страна была блокируема венеціанскими и генуэзскими кораблями. И если же Ливурно нападетъ въ руки врага, горе Флоренціи! Если этотъ единственный пунктъ сообщенія съ моремъ у нея будетъ отнятъ, то окруженная со стороны суши недоброжелательствомъ папы и завистью мелкихъ государствъ, несчастная республика ни откуда не можетъ ожидать помощи. Но этого мало, вмст съ врагами земными, казалось, и небо возстало противъ избраннаго города — и страшный бичъ божій — голодъ свирпствовалъ въ стнахъ его.

Въ эти тяжелые, тяжкіе дни, флорентинское правительство, состоявшее большею частью изъ учениковъ Савонаролы, не унывало, а энергически встрчало вс потери и пораженія, искусно собирало деньги и солдатъ, ведя въ то же время и дипломатическіе переговоры съ врагами. Конечно, несмотря на удивительную дятельность и энергію правительства, было много недовольныхъ, особливо роптали на него за то, что когда открылся голодъ въ стран, оно не закрыло, по старому обычаю, воротъ Флоренціи для. Жителей другихъ городовъ и деревень, стекавшихся толпами въ столицу. Чмъ отчаянне становилось положеніе, тмъ громче и громче раздавались ропотъ и вопли. Къ довершенію же всего, и къ вящему затрудненію правительства, Фра-Джироламо уже мсяца полтора не проповдовалъ въ Сан-Марко, повинуясь вол святаго отца. Но наконецъ, когда въ конц октября пришло страшное извстіе, что противные втры отогнали отъ берега французскіе корабли съ войскомъ, оружіемъ и, главное, съ хлбомъ, то синьйорія, видя необходимость, чтобъ вдохновенный голосъ пророка поддержалъ ослабвавшія силы народа, потребовала отъ Савонаролы, чтобы онъ снова вошелъ на каедру, несмотря на напскій запретъ. И Савонарола появился передъ голодной, недовольной толпой, и снова подъ сводами Сан-Марко раздалась его пламенная, воодушевляющая рчь. Онъ говорилъ, что надо ждать, что надо терпть и Богъ, конечно, пошлетъ помощь своему избранному народу. Это была смлая рчь, вдохновенный пророкъ соглашался, чтобъ его лишили духовнаго сана, въ случа, если флорентинцы будутъ терпливо и неустанно исполнять свои религіозныя и гражданскія обязанности, и Богъ не спасетъ ихъ отъ гибели.

Два дня посл этой проповди, 20-го ноября 1496-ro года, назначена была религіозная процесія, для умилостивленія божественнаго промыслителя. Вс монашескіе ордена, городскія власти и корнораціи съ знаменами и хоругвями отправились за чудотворной иконой Мадонны въ сосднее мстечко Импрунетту, откуда должны были пронести ее въ торжественномъ шествіи по всему городу. Эта икона, по словамъ преданій не разъ спасала Флоренцію отъ голода, наводненій, чумы и вражеской осады. Но еще Мадонна не вступила въ городъ, когда солнце взошло и освтило грустную картину страданій и отчаянія. Чума слдовала уже по стопамъ голода, и нетолько вс больницы были полны несчастными, но и дворы частныхъ лицъ превратились въ временные госпитали, и все-таки больные и умирающіе еще валялись по улицамъ. И въ это утро, какъ всегда, монахи съ носилками собирали умершіе трупы, и нжныя женщины, самыхъ лучшихъ семействъ, въ простенькихъ платьяхъ, спшили отъ одного госпиталя къ другому. Между этими ангелами-хранителями несчастныхъ, намъ нетрудно узнать и Ромолу. Одтая въ простое черное саржевое платье, въ черномъ башлык, скрывавшемъ почти совсмъ ея золотистые волоса, Ромола спшила изъ больницы Сан-Матео домой, чтобы посмотрть и накормить дтей и женщинъ, которыхъ она пріютила у себя. На дорог она встртила святую икону и должна была остановиться, чтобы пропустить процесію.

— Донна Ромола, сказалъ купецъ, у лавки которой она остановилась: — вы устанете стоять, рядомъ живетъ ди Іанъ Фантони, онъ очень будетъ радъ вамъ уступить мсто у окошка. Онъ любитъ Бога и Фрате столько же, сколько и вы. Его домъ — вашъ домъ.

Ромола молча вошла но лстниц, ее встртила толстая женщина съ тремя дтьми, одтыми какъ простыя піяноны, и съ низкими поклонами провела ее къ окошку, откуда она могла видть всю процесію. Ромола уже привыкла къ этому уваженію и почету отъ согражданъ, видвшихъ ее постоянно то въ собор, то въ исполненіи ея святыхъ обязанностей на улицахъ города. Она была скоре у себя, когда была на этихъ улицахъ, гд на каждомъ шагу ее встрчали взгляды, полные любви и благодарности, чмъ дома, гд она проводила цлые часы въ горькомъ уединеніи.

Тихо и медленно подвигалась процесія. Впереди шли различныя братства монаховъ: бенедиктинцы, францисканцы, августинцы, кармелиты, сервиты и, наконецъ, доминиканцы. Въ длинномъ ряду этихъ братьевъ, глаза всхъ присутствующихъ устремились на одного монаха, въ ряс боле изношенной, чмъ у всхъ другихъ. Лицо этого человка, быть можетъ, не обратило бы на себя вниманія чужестранца, повидавшаго его въ Дуомо, гд лицо это преображалось внутреннимъ пламенемъ вдохновенія. Не усплъ появиться Савонарола, какъ настала гробовая тишина и только тамъ и сямъ слышался сдержанный ропотъ, въ которомъ странно мшались проклятія и благословенія. Ученики Савонаролы, стоявшіе въ первыхъ рядахъ толпы, услыхавъ недружелюбные возгласы, упали на колна, и словно электрическая искра пролетла по всмъ улицамъ и толпа преклонилась предъ своимъ пророкомъ. Тогда враги его стали выражать свое недоброжелательство гораздо рзче, и у воротъ Санта-Маріи Ромола видла, какъ одинъ человкъ изъ верхняго этажа плюнулъ на вдохновенную голову великаго учителя.

И снова потянулись ордена монаховъ, городскія власти, корпораціи, наконецъ опять показалось духовенство и святая чудотворная икона, скрытая въ великолпномъ ковчег. Передъ нею не несли, какъ всегда, богатыхъ и дорогихъ приношеній. Савонарола запретилъ приносить дары, запретилъ даже зажигать свчи, а веллъ воздвигнуть на перекресткахъ алтари и туда складывать пожертвованія для несчастныхъ.

— Конечно, говорилъ онъ: — святая Богородица, скрытая въ ковчег, боле заботится о голодномъ несчастномъ народ, чмъ о приношеніяхъ и свчахъ. Флоренція сдлала все, что могла, и теперь должна ждать небесной помощи.

И помощь эта пришла раньше, чмъ кто ожидалъ. Еще процесія не кончилнась и еще медленно подвигались гонфалоньеръ и синьйорія, какъ толпа заколыхалась и зашумла. Вс взгляды были устремлены назадъ. По мосту скакалъ всадникъ на бломъ кон съ открытою головою и оливковою втвью въ рукахъ. Это былъ встникъ спасенія! Толпа рванулась къ нему навстрчу, шествіе остановилось, и черезъ нсколько минутъ нашъ знакомецъ Тито Мелема объявилъ синьйоріи, что втеръ перемнился и французскіе корабли съ войскомъ и хлбомъ вошли благополучно въ ливурискій портъ.

Не усплъ онъ еще кончить своей рчи, какъ слова его повторились сотни, тысячи разъ по площадямъ, по улицамъ Флоренціи, и страшный, громкій кликъ радости и торжества раздался въ воздух. Какъ эхо повторился онъ но всему городу. Долго стояла процесія, какъ-бы пораженная, гонфалоньеръ и вс пріоры невольнымъ движеніемъ сняли свои шляпы и преклонились передъ внезапнымъ спасеніемъ, которое вс приписали сверхъестественному вмшательству провиднія.

Черезъ нсколько минутъ, процесія потянулась къ собору и Ромола поспшила домой. Отворивъ калитку во внутренній дворъ, гд на солом лежали несчастные, призрнные ею, Ромола подняла свой башлыкъ, чтобъ ее лучше видли, и громкимъ радостнымъ голосомъ объявила отрадную всть. Вс женщины и дти приподнялись, жадно прислушиваясь къ торжественному звону колоколовъ, объявлявшихъ всему городу общую радость. Дти тотчасъ окружили Ромолу, она сла на солому между ними, и малютки то взбирались къ ней на колни, то ласкали ея волоса, то заглядывали въ корзинку, въ которой она разносила кушанье. ‘Да будетъ прославлено имя святой Двы!’ — ‘Это крестный ходъ сдлалъ!’ — ‘Богородица взмилостивилась надъ нами!’ раздавалось со всхъ сторонъ.

Наконецъ Ромола встала и сказавъ: ‘Я скоро принесу обдъ’, пошла въ домъ.

— Да благословитъ тебя Богъ, Мадонна! произнесли несчастные тмъ же почти благоговйнымъ тономъ, съ которымъ они, за минуту передъ тмъ, славословили и благодарили невидимую Мадонну.

Сладостны были для Ромолы эти благословенія. Она не имла расположенія къ ухаживанію за больными и къ одванію полунагихъ нищихъ, какъ иныя женщины, которымъ просто нравится это занятіе боле другихъ. Съ юности она не привыкла къ женскимъ занятіямъ, и потому они показались бы ей тягостными, еслибъ ее не поддерживало внутреннее пламя убжденія. Это была единственная для нея свтлая тропинка, тутъ только исчезали вс сомннія. Если пропасть, разверзавшаяся все шире и шире между нею и Тито, возбуждала въ ней сомнніе, не ложенъ ли тотъ долгъ, которому она старалась остаться врною, или если она выносила изъ разговоровъ съ учениками Савонаролы горькое убжденіе въ узкости ихъ взгляда и начинала питать къ нимъ старинное презрніе — то въ эти минуты она находила поддержку въ исполненіи своихъ новыхъ обязанностей. Она могла сомнваться во всемъ остальномъ, но помощь, подаваемая ею своимъ согражданамъ, вполн убждала ее, что Фра Джироламо былъ правъ, заставивъ ее воротиться. Флоренція нуждалась въ ней, и чмъ боле собственное горе давило ее, тмъ большимъ утшеніемъ служило ей воспоминаніе о томъ, сколькимъ она усладила жизнь въ эти два послдніе года. Ея пламенная натура, неимвшая боле исхода въ нжной привязанности къ отцу или мужу, вся теперь вылилась въ горячемъ сочувствіи ко всмъ людямъ вообще. Она перестала думать, что могла бы быть счастлива, перестала думать вообще о счасть, и только жаждала усладить горе несчастныхъ, накормить голодныхъ, пріютить бездомныхъ скитальцевъ. Ея энтузіазмъ постоянно поддерживался и усиливался вліяніемъ Савонаролы. Его пламенная ненависть ко злу и притсненію въ церкви и государств возбудила въ ней такое же горячее чувство. Его старанія ввести во Флоренціи свободное и справедливое правленіе и постоянное стремленіе къ всеобщему возрожденію отъ нечестія пробудили въ ней новое пониманіе великой драмы человческаго бытія. Благодаря ежедневнымъ столкновеніямъ съ несчастными согражданами, нуждавшимися въ ея помощи, сознаніе это изъ отвлеченнаго чувства перешло въ опредленную, самоотверженную дятельность. Она мало думала о Догматахъ и отворачивалась отъ близкаго разсмотрнія пророчествъ Савонаролы, о кар божіей и обновленіи церкви и всего міра. Она подчинила свои умъ его уму и вступила въ союзъ съ церковью, потому только, что тутъ нашла удовлетвореніе своимъ нравственнымъ потребностямъ. Голосъ Фра Джироламо пробудилъ въ ея ум сознаніе, что можно жить и не для собственнаго удовольствія, не для одной любви. Но для поддержанія этого сознанія мало было ея собственныхъ силъ: необходима была вншняя поддержка и эту-то поддержку она искала въ смиренномъ исполненіи всхъ требованіи церкви. Главная цль Ромолы была не разршить спорные религіозные вопросы, а поддержать пламя самоотверженія, благодаря чему, жизнь, полная горя, могла быть, однако, жизнью любви и добрыхъ длъ.

Ея вра въ Савонаролу, какъ въ высшую натуру, придавала ей боле всего силы. И эту вру нельзя было легко потрясти. Ромола такъ глубоко сочувствовала великой дятельности Савонаролы, что слушала терпливо вс его пророчества, въ которыхъ выражалась его пламенная вра. Душа человка не одинока, пока есть человкъ, въ котораго она вритъ, котораго она уважаетъ. Вра Ромолы въ Савонаролу была ея путеводною нитью, и лишись она этой нити, никакая твердость почвы не удержитъ ее отъ паденія.

Мы уже видли, какъ въ это памятное утро Тито Мелема явился встникомъ спасенія для Флоренціи. Онъ узналъ радостную всть, возвращаясь изъ Пизы, куда здилъ по тайному порученію синьоріи, для проложенія дороги открытому посольству, которое собирались отправить для мирнаго соглашенія съ императоромъ Максимиліаномъ и лигою. Онъ исполнилъ свое порученіе съ такимъ удивительнымъ искусствомъ и дипломатическимъ талантомъ, что когда онъ ясно и опредлительно отдалъ отчетъ въ своемъ путешествіи синьоріи, то даже Бернардо-дель-Перо не могъ не выразить громко своего восторга. Но не въ исполненіи этого порученія правительства заключалась вся цль поздки Тито. Онъ тутъ, какъ и всегда, игралъ двойную роль. Онъ привезъ съ собою письма къ Савонарол. Письма эти были поддльныя и заготовлены партіею ‘Conipagnacci’, или веселыхъ товарищей. Партія эта состояла изъ молодыхъ аристократовъ, преданныхъ веселью и разврату. Враги Медичи, враги народа и особливо Савонаролы, они, подъ предводительствомъ грубаго, развратнаго Дольфо Спини, составили вооруженную шайку молодцовъ, одвавшихся пестро и предававшихся всякаго рода удовольствіямъ, въ оппозицію піетистамъ, сторонникамъ Савонаролы, грозившимъ вскор сдлать жизнь невыносимою. Эта-то партія ршилась хитростью отдлаться отъ ненавистнаго илъ человка. Для этой цли и были составлены поддльныя письма къ Савонарол, въ которыхъ будто бы неаполитанскій кардиналъ, всего боле заступавшійся за Фрате въ Рим, проситъ его выхать къ нему на встрчу на другой день миль за пять отъ города, такъ-какъ онъ, по извстнымъ причинамъ, не хотлъ възжать во Флоренцію. Планъ заговорщиковъ состоялъ въ томъ, что Дольфо Спини съ своими товарищами нападутъ на Савонаролу, захватятъ его и передадутъ отряду миланской конницы, ожидающей ихъ невдалек, т же въ свою очередь доставятъ Фра-Джироламо въ Римъ.

Отдавая письма лично Савонарол, Тито съ удивительною тонкостью далъ понять намеками, что если его предположенія справедливы и въ письмахъ дйствительно упоминалось о свиданіи за городскими воротами, то онъ совтуетъ Фрате просить у синьоріи вооруженный конвой, общая самъ устроить это дло самымъ секретнымъ образомъ. Но Савонарола отвчалъ, что это невозможно, что вооруженный конвой уничтожалъ всякую возможность удержать свиданіе въ тайн. Онъ говорилъ съ жаромъ, глаза его сверкали, и Тито понялъ, что онъ намренъ ршиться на этотъ рискъ.

Тито собственно немного заботился о результат этого предпріятія, онъ устроилъ дло такъ ловко, что какой бы ни вышелъ результатъ, онъ все-таки оставался въ выигрыш. Какая партія ни восторжествуетъ, онъ былъ увренъ, что получитъ покровительство и большія суммы денегъ. Если Савонарола попадетъ въ западню, то ему предстояли дорогіе брильянты и высокое покровительство папы, если же это дло не удастся, то хитрая политика Тито утвердила его положеніе въ глазахъ Савонаролы и Спини, въ то же время чмъ боле онъ будетъ пользоваться довріемъ этихъ людей, тмъ боле полезнымъ агентомъ будетъ его считать партія Медичи.

Обдлавъ такимъ образомъ это дло, Тито возвращался вечеромъ домой, очень довольный собой, когда у самыхъ воротъ монастыря Сан-Марко встртилъ Ромолу, шедшую съ Массо изъ монастырской больницы, которую она постила во второй разъ. Онъ почти еще не видалъ Ромолы и потому предложилъ тотчасъ проводить ее домой. Онъ всегда оказывалъ ей такое офиціальное вниманіе, когда того требовали обстоятельства. Тито и Ромола никогда не спорили между собою, никогда не противорчили другъ другу. Они слишкомъ были разъединены въ своей семейной жизни, чтобы имть столкновенія, которыя часто имютъ результатомъ полное соглашеніе. Они толковали между собою обо всемъ, объ общественныхъ и домашнихъ длахъ, но придерживались извстной рутины. Если Тито нужно было угостить своихъ друзей ужиномъ, Ромола заботилась, чтобы все было въ порядк, а Тито съ своей стороны предоставлялъ ей совершенную свободу въ ея дйствіяхъ. Онъ принималъ ея помощь, когда она предлагала ему переписывать бумаги или сдлать выписки, и въ свою очередь помогалъ ей денежными средствами въ ея добрыхъ длахъ. Однако, онъ постоянно избгалъ ея общества, увряя всхъ, что она предпочитаетъ уединеніе. Въ первомъ порыв энергіи, посл возвращенія изъ бгства, Ромола сдлала нсколько скромныхъ попытокъ придти къ откровеннымъ, искреннимъ отношеніямъ съ мужемъ. Для нея подобныя отношенія могли быть только достигнуты открытымъ объясненіемъ обстоятельствъ, ихъ разъединившихъ. Тито же могло спасти отъ совершеннаго отчужденія отъ нея только возвращеніе ея нжности, которое говорило бы, что все забыто. Онъ не желалъ вовсе объясненія — онъ чувствовалъ, что оно совершенно невозможно — онъ желалъ только, чтобъ Ромола снова любила его и ласкала. А любовь была невозможна для Ромолы. Она могла быть смиренна и послушна, она могла заглушать въ себ всякій зародышъ отвращенія къ нему, но представляться нжной для нея было невозможно. Она чувствовала и сознавала, что между ею и мужемъ существуетъ полное и вчное отчужденіе.

Поэтому неудивительно, что Тито очень заботливо скрывалъ отъ Ромолы свои тайны. Въ отношеніи своей политической дятельности онъ старался уврить ее, что считалъ дло Медичи проиграннымъ, и потому основываясь на практическомъ соображеніи, равно какъ и на теоретическомъ, онъ служилъ народному правительству, которому она теперь такъ сочувствовала. Но она, несмотря на его увренія, не могла не безпокоиться объ его отношеніяхъ къ Сан-Марко. Ее мучилъ страхъ увидть улику, которая бы возбудила ея подозрнія, и страхъ, чтобъ не случилось какого несчастія, которое она, при большемъ вниманіи, могла бы предупредить.

Итакъ, идя съ Ромолою домой, Тито весело разсказывалъ ей о виднномъ имъ въ Пиз, какъ вдругъ на встрчу имъ попалась ватага campagnacci, подъ предводительствомъ Спини. На свт не было человка, котораго бы онъ въ эту минуту желалъ мене встртить какъ Спини, который вроятно былъ пьянъ и потому проговорится при Ромол о завтрашнемъ план. Такъ и случилось. Спини не замтилъ Ромолы, которая была въ тни, и, ударивъ Тито по плечу, воскликнулъ своимъ грубымъ голосомъ:

— Ну, что завтрашняя травля? Что лысая птица-та полетитъ? Приготовлять соколовъ, что ли?

Положеніе Тито было самое отчаянное: съ одной стороны, если онъ зажметъ ротъ Спини, то этимъ только возбудитъ еще боле подозрніе Ромолы, если же онъ отвтитъ грубо, то пьяный и горячій compagnaccio, чего добраго, не пойметъ въ чемъ дло и ползетъ въ драку. Потому, сжавъ руку Ромолы, какъ-бы давая ей этимъ понять, что онъ притворяется, Тито сказалъ добродушно:

— Да, Дольфо, приготовляйся. Но не труби въ трубы.

— Не бойся, отвчалъ Спини, нсколько обидясь: — меня учить нечего. Я знаю, гд у дьявола хвостъ не хуже твоего. Ну, а что онъ попался совсмъ на удочку? Хотя онъ и пророкъ, а не пронюхалъ западни.

— Ни мало, попался совсмъ, сказалъ Тито, и, желая скоре отдлаться отъ опаснаго своего товарища, прибавилъ: — А! вонъ несутъ мертвеца. Чума, говорятъ, очень распространилась въ послднее время.

Слова эти подйствовали на Сннно, страшно боявшагося чумы, и онъ быстро удалился. Тогда Тито, повернувшись къ Ромол, спокойно сказалъ:

— Не бойся словъ этого бестіи. Пойдемъ.

— Я не пойду ни шагу, произнесла Ромола дрожащимъ голосомъ:— скажи мн всю правду. Скажи въ этотъ разъ всю правду. Это и для васъ будетъ лучше.

— Зачмъ мн говорить что ни будь кром правды, моя сердитая святая? отвчалъ Тито съ легкимъ оттнкомъ презрнія: — и правда для тебя очень радостная. Такъ-какъ я знаю заговоръ Спини, то могу предупредить Фрате.

— Въ чемъ состоитъ заговоръ? Они хотятъ привлечь его за городъ и убить?

— Нтъ, его только хотятъ препроводить въ Римъ, но я служу народному правительству и присутствіе Фрате здсь необходимо, потому я помшаю его отправленію. Ты можешь спать сегодня совершенно спокойно.

— Вы это напрасно говорите. Я вамъ не врю, сказала Ромола, посл минутнаго молчанія.

Онъ только пожалъ плечами, онъ начиналъ мало по малу питать сильную непріязнь къ жен.

— Если Фрате оставитъ городъ, если съ нимъ что нибудь случится, продолжала Ромола ршительнымъ и гнвнымъ тономъ:— то я объявлю синьоріи все, что слышала, и вы будете опозорены. Ну, что же такое, что я ваша жена? воскликнула она съ жаромъ:— пускай я буду опозорена съ вами. Если мы соединены неразрывными узами, такъ я спасу васъ отъ преступленія. Вамъ, по крайней мр, не придется предавать другихъ.

— Я очень хорошо знаю, на что ты способна, anima mia, сказалъ Тито холодно: — и потому если ты не вришь моему слову, то врь хоть тому, что я буду себя беречь и не дамъ теб случая погубить меня.

— Такъ вы утверждаете, что Фрате уже извщенъ и не пойдетъ изъ города?

— Онъ не выйдетъ за городскія ворота.— Наступило молчаніе, но недовріе, возбужденное въ Ромол, не исчезало.

— Я пойду въ Сан-Марко и узнаю, сказала она, длая движеніе впередъ.

— Ты этого не сдлаешь, прошепталъ гнвно Тито, и сжалъ со всею силою руку Ромолы.— Я — твой мужъ и ты не пойдешь противъ меня.

Мимо шли какіе-то прохожіе, и Ромола повиновалась молча и пошла за Тито. Первая вспышка злобы и страха мало по малу уступила въ ней мсто боле сложнымъ чувствамъ, которыхъ никакъ нельзя было выразить словами. Въ первую минуту отчаянія, прямое сопротивленіе мужу, котораго она презирала, ей казалось самымъ легкимъ и простымъ дломъ. Но скоро совершенно иныя мысли взяли верхъ надъ страстью, и самое сжатіе ея руки мужемъ, ясно выказавшее его физическое превосходство надъ нею, нетолько не взбсило ее, но, напротивъ, вселило въ ней какой-то ужасъ и отвращеніе къ борьб съ мужемъ въ такой грубой форм. Это было въ первый разъ со времени ея бгства и возвращенія, что они находились въ открытой ссор, и потому мощное вліяніе, удержавшее ее тогда, не потеряло еще силы надъ нею и теперь. Итакъ, Ромола начала думать, что ей вовсе ненужно ршаться на крайнія мры, Тито, каковы ни были его прежнія намренія, теперь изъ боязни ея не измнитъ длу, которое близко ея сердцу. Къ тому же, можетъ быть, хоть она и подозрвала его, онъ никогда не намревался выдать Савонаролу. Почти у воротъ дома, Тито прервалъ молчаніе.

— Ну, Ромола, сказалъ онъ: — я надюсь, ты немного успокоилась? Если ты мн не вришь, такъ все-таки должна сознаться, что мн очень трудно будетъ дйствовать въ пользу Спини, когда моя жена — Пьянона, и знаетъ всю тайну.

— Да, отвчала Ромола почти шопотомъ: — я предупрежду республику о вашихъ предательскихъ замыслахъ. Вы совершенно правы: если Фрате будетъ выданъ его врагамъ, то я донесу на васъ. Потомъ она остановилась и черезъ минуту прибавила съ замтнымъ усиліемъ:— Но вдь этого никогда не было. Я, можетъ быть, слишкомъ увлеклась — вы никогда и не хотли его предать. Только зачмъ вы входите въ дружбу съ такими людьми.

— Такія сношенія необходимы для практическихъ людей, сказалъ Тито, очень довольный перемной въ Ромол,— женщины всегда живутъ на облакахъ. Ну, ступай спать съ спокойнымъ сердцемъ, а мн надо еще кое-куда зайти, прибавилъ онъ, отворяя ей дверь.

Тито былъ ужасно раздосадованъ: его умный планъ былъ разстроенъ. Ему теперь было необходимо предупредить Фрате и вмст съ тмъ не взбсить Спини, все дло уладить такъ, чтобы не возбудить ни въ комъ подозрнія, а это было нелегко, посл долгихъ размышленій, онъ ршился, наконецъ, отправиться на другое утро къ Фрате и удержать его, что же касается Спини, то онъ надялся на свое искусство уврить взбшеннаго неудачею предводителя compagnacci, что въ этомъ виновата только осторожность Фрате. Несмотря на это ршеніе, Тито былъ такъ разстроенъ, что не захотлъ видться боле въ ту ночь съ Ромолою, и потому не пришелъ домой ночевать.

Ромола не спала всю ночь, и видя, что онъ не возвращается, начала все боле и боле безпокоиться. Она уже теперь сомнвалась не въ свомъ муж, а въ справедливости своего собственнаго поступка. Вдь онъ могъ ей солгать? Всякій, кто на него полагался, былъ въ опасности, и потому, простительно ли было изъ личной гордости не предупредить людей противъ него? Что онъ теперь длалъ? Что готовилъ людямъ, положившимся на него? Безпокойство, волненіе достигли въ ней такой ужасающей силы, что она не вытерпла и рано утромъ побжала въ Сан-Марко, надясь хоть тамъ узнать что-нибудь. На піацц дель-Дуомо она завидла издали своего мужа. Онъ только что воротился изъ Сан-Марко и беззаботно, весело толковалъ съ нсколькими знакомыми. Ромола узнала въ нихъ постоянныхъ постителей Сан-Марко и приверженцевъ Савонаролы. Въ ту же минуту въ голов ея блеснула мысль: ‘Я заставлю его говорить при этихъ людяхъ’. Она такъ быстро и неожиданно подошла къ нимъ, что Тито ее и не замтилъ, пока одинъ изъ собесдниковъ не воскликнулъ: ‘А, вотъ и донна Ромола!’

Встртившись лицомъ къ лицу съ женою, Тито невольно вздрогнулъ. Лицо ея носило слды ночнаго бднія, но въ глазахъ ея блестло что-то боле, чмъ безпокойство.

— Фрате отправился за городъ? спросила она поспшно.

— Нтъ, отвчалъ Тито, чувствуя себя совершенно безпомощнымъ, ничтожнымъ передъ этой женщиною.

Онъ едва умлъ скрыть подъ личиною удивленія совершенно иныя чувства, волновавшія его въ эту минуту.

— И вы знаете наврно, что онъ не пойдетъ? продолжала она допрашивать.

— Я знаю наврно, что онъ не пойдетъ.

— Мн этого довольно. И съ этими словами Ромола исчезла въ церкви.

Тито возненавидлъ Ромолу въ эту страшную минуту.

Рядомъ съ нимъ стояли нетолько искренніе приверженцы Фрате, но и сэръ Франческо ди-Бароне, боле извстный въ безславной исторіи измнъ и предательствъ подъ именемъ сэра Чекконе. Этотъ сэръ Чекконе былъ публичнымъ нотаріусомъ и, выдавая себя за приверженца народной партіи, былъ въ сущности то же, что Тито — тайный агентъ Медичи. Онъ не былъ ни красивъ собою, ни ученъ, ни любезенъ, однимъ словомъ — это былъ подлецъ, безъ всякаго лоска. Ясно, что онъ ненавидлъ Тито Мелема и искалъ случая вырыть яму человку, столь же пустому какъ онъ, но пользовавшемуся такимъ блестящимъ успхомъ.

Въ тотъ день вечеромъ, Тито воротился очень поздно и прямо прошелъ къ Ромол. Было что-то странное, совершенно новое въ его взгляд и манер, когда онъ, войдя въ ея комнату, не снялъ съ себя верхняго платья, а молча устремилъ свои глаза на нее.

Удостоврившись впродолженіе дня, что Фрате въ совершенной безопасности, Ромола теперь упрекала себя въ недовріи и презрніи къ мужу, побудившихъ ее говорить съ нимъ публично о вещахъ, которыя онъ скрывалъ это всхъ. Она теперь увряла себя, что поступила очень дурно, что политическая хитрость, допускаемая даже ея крестнымъ отцомъ, могла быть достаточнымъ объясненіемъ его сношеній съ Спини, и потому она напрасно подозрвала его въ предательств. Она хотла загладить свою неосторожную поспшность, признавшись Тито, что виновата. При этомъ, ей пришло въ голову, что ея признаніе, быть можетъ, поведетъ за собою откровенное объясненіе посл двухлтняго, упорнаго молчанія. Это молчаніе было такъ глубоко, что Тито даже не подозрвалъ, что Ромола бжала отъ него и потомъ снова воротилась.

Когда онъ вошелъ въ комнату, она подняла голову, во взгляд ея виднлись покорность и смиреніе, но странная перемна въ его лиц поразила ее до того, что она не могла выговорить ни слова. Нсколько минутъ они молча смотрли другъ на друга. Тито чувствовалъ, что наступилъ страшный кризисъ въ ихъ семейной жизни. Его ршимость вступить вполн въ свои супружескія права и окончательно подчинить своей власти жену, преобразила совершенно его лицо.

— Ромола, началъ онъ холоднымъ тономъ, заставившимъ ее невольно содрогнуться:— пора намъ, кажется, объясниться.

Наступило молчаніе.

— Я этого желаю отъ всей души, Тито, отвчала Ромола едва слышно. Ея нжное, прелестное личико, на которомъ теперь не было видно ни тни гнва, а одно только покорное смиреніе, еще боле выставляло на видъ мрачную силу, которою дышало лицо Тито.

— Ты сегодня ршилась на шагъ, который, ты теперь должна согласиться, былъ совершенно излишній и только обратилъ на тебя вниманіе чужихъ, а меня можетъ вовлечь въ серьзныя непріятности.

— Я сознаюсь, что поступила безразсудно, и мн очень жаль, если я при этомъ высказала несправедливость въ отношеніи къ вамъ. Ромола произнесла эти слова твердымъ голосомъ, надясь, что Тито тотчасъ смягчится и ей будетъ возможно приступить къ дальнйшимъ объясненіямъ.

— Я желаю, чтобы ты разъ навсегда поняла, сказалъ онъ тмъ же плавнымъ голосомъ:— что подобныя столкновенія не соотвтствуютъ нашему положенію, какъ мужа и жены. Я желаю, чтобы ты хорошенько подумала о причин, заставившей тебя ршиться на такой шагъ, и постарайся, чтобы этого боле никогда не случалось.

— Это зависитъ отъ васъ, отвчала, вспыхнувъ, Ромола — она вовсе не хотла этого сказать, но слова соскочили невольно съ ея языка.

— Ты врно скажешь, отвчалъ Тігго: — что отъ меня зависитъ, чтобъ не случилось ничего, могущаго возбудить твои неосновательныя подозрнія. Ты была вчера до того откровенна, что прямо сказала, что мн не вришь. Я ни мало не удивлюсь всевозможнымъ вашимъ выходкамъ, но я желаю вамъ показать, какія могутъ быть послдствія отъ вашего вмшательства въ дла, которыхъ вы не понимаете. Вы слушаете, что я вамъ говорю? прибавилъ онъ, останавливаясь.

— Да, отвчала Ромола, вся вспыхнувъ отъ гнва.

— Ну, такъ очень скоро можетъ опять случиться что нибудь такое, что возбудитъ ваши подозрнія, и вы, вообразивъ себ богъ-знаетъ что, броситесь въ палаццо Векіо, объявите своего мужа предателемъ и подымете весь городъ. Прикажете вамъ сказать вс послдствія этого поступка? Нетолько вашъ мужъ будетъ опозоренъ — на что вы смотрите такъ хладнокровно — но погибнутъ многіе изъ первыхъ людей Флоренціи и между ними Бернардо-дель-Неро.

Тито зналъ, что этотъ ударъ будетъ всего чувствительне Ромол. Онъ не ошибся. Лицо ея накрылось мертвою блдностью, губы посинли, что ст. ней случалось очень рдко.

— Вы, можетъ быть, утшали бы себя, продолжалъ онъ: — что вы совершили геройское дло для спасенія своей родины, но примнять такія понятія къ флорентинской политик было бы все равно, что стараться отпереть замокъ словами. Вопросъ теперь не въ томъ, врите ли вы мн или нтъ, а посмете ли вы, зная послдствія, ринуться съ зажженнымъ факеломъ въ лабиринтъ, вамъ совершенно незнакомый.

Ромола чувствовала, что Тито побдилъ ее, слова его возбудили въ ея голов самыя страшныя картины, быстро слдовавшія одна за другой.

— Я слишкомъ опрометчива, сказала она.— Я буду стараться быть осторожне.

— Помни, продолжалъ Тито тмъ же внушительнымъ тономъ:— помни, что недовріе, выказанное тобою сегодня, могло имть боле роковыя послдствія, чмъ гибель твоего мужа, на которую ты была готова.

— Тито, это — неправда, воскликнула Ромола, бросаясь къ нему и ршившись все высказать: — это — неправда, чтобъ я хотла твоей гибели. Мн стоило страшныхъ усилій, чтобъ остаться съ тобою, не покидать тебя. Я бжала отъ тебя въ порыв гнва, два года тому назадъ, но воротилась потому, что меня связывали съ тобою узы, которыхъ я не могла разорвать. Но все напрасно. Ты отъ меня все скрываешь. Ты думаешь, что я слишкомъ безразсудна, чтобъ принимать участіе въ твоихъ длахъ. Ты ни о чемъ со мною не говоришь..

Она стояла передъ нимъ словно его добрый ангелъ, глаза ея были устремлены на него, въ нихъ свтилась мольба, рука ея нжно опустилась на его плечо. Но ея взглядъ, прикосновеніе ея руки уже не возбуждали боле нжнаго чувства въ душ Тито. Беззаботный, веселый Тито, который не зналъ что такое выйти изъ терпнія или ненавидть кого, начиналъ чувствовать какую-то странную непріязнь къ женщин, имвшей когда-то такое страшное на него вліяніе. Со всею нжностью своего характера, онъ обладалъ энергическою волею, и потому не могъ выносить, чтобъ его жена постоянно ему перечила. Супружескія отношенія могутъ быть основаны только или на взаимномъ сочувствіи, или на прав сильнаго.

Слова Ромолы, что она бжала отъ него и снова воротилась — не произвели на него никакого впечатлнія, ни одинъ мускулъ его лица не дрогнулъ.

— Ромола, сказалъ онъ съ еще боле холодной улыбкой: — есть обстоятельства, къ которымъ мы должны примняться. Пустыми желаніями не наполнишь Арно, не превратишь сливу въ апельсинъ. Я не думаю, чтобы и молитва тутъ много помогла. У тебя такой странный характеръ, что твое воображеніе беретъ верхъ надъ разсудкомъ, а не могу раздлять твоихъ понятій и ты потеряла всякое довріе ко мн. Ты перемнилась въ своихъ отношеніяхъ ко мн, ну — вслдствіи этого и я перемнился, совершенно напрасно будетъ намъ вспоминать старое. Намъ надо примняться къ новому нашему положенію.

Ромола была слишкомъ взволнована, вс ея чувства были слишкомъ напряжены, чтобы остановиться на этомъ, она ршилась продолжать это объясненіе, все еще надясь, что, можетъ быть, оно поведетъ къ полному соглашенію. Часто вспоминала она, что Тито перемнился къ ней именно въ ту ночь, когда онъ надлъ кольчугу. Часто мучило ея мысли, зачмъ онъ надлъ эту кольчугу, особенно посл того, какъ однажды, войдя къ Пьетро ди-Касимо, за портретомъ своего отца, она увидла у него картину, на которой былъ изображенъ Тито во всемъ блеск своей красоты, но пораженный страшнымъ ужасомъ и подл него, пожирая его глазами, стоялъ тотъ самый страшный старикъ, бглый-плнникъ, съ веревкой на ше, котораго она видла въ Дуомо, въ тотъ самый день, когда Тито измнился къ ней. На вс ея вопросы, зачмъ Пьетро нарисовалъ такую странную картину, она ничего не добилась, и тогда ей запала въ голову мысль, что какая-то страшная тайна должна связывать появленіе этого старика съ внезапной перемной въ Тито. Она жаждала узнать эту тайну, какова бы она ни была, но у Тито спросить она не могла, а старика боле никогда не видала. Только наканун, идя по улиц, она увидла умирающаго человка, и къ ужасу узнала въ немъ страшнаго незнакомца. Прежнія мысли снова затолпились въ ея голов: наконецъ-то она узнаетъ роковую тайну. Но старикъ былъ въ такомъ изнеможеніи, что не могъ проговорить ни слова. Вся дрожа отъ волненія, она его привела домой, но только увидлъ онъ этотъ домъ, какъ изъ груди его вырвался дикій стонъ:

— Ты — его жена.

Больше она отъ него ничего не добилась, онъ казался совершенно сумасшедшимъ и повторялъ только одно, что не пойдетъ къ ней въ домъ, такъ что наконецъ, взявъ деньги, которыя она ему сунула въ руку, онъ быстро удалился.

И вотъ теперь, въ минуту роковаго объясненія, Ромола ршилась заговорить о страшномъ и таинственномъ старик.

— Тито, сказала она съ невыразимымъ волненіемъ: — намъ нелишне поговорить откровенно. Сознаніе твоей скрытности и коварства заставило меня измниться къ теб. И это неправда, чтобъ я первая измнилась. Нтъ, ты перемнился въ ту ночь, когда пришелъ въ кольчуг. Ты скрывалъ отъ меня какую-то тайну… Это объ старик… я его видла опять вчера. Тито, прибавила она тономъ самой искренней мольбы:— Тито, еслибъ ты только сказалъ мн все, все, какъ бы оно ни было страшно! Вдь тогда между нами не было бы больше этой ужасной пропасти. Неужели намъ невозможно начать новую жизнь?

На этотъ разъ волненіе обнаружилось на лиц Тито. Онъ поблднлъ, но черезъ минуту отвчалъ совершенно спокойно:

— Твоя горячность, Ромола, заставитъ хоть кого содрогнуться. При этихъ холодныхъ презрительныхъ словахъ, Ромола задрожала отъ гнва.— Если ты, продолжалъ онъ:— разумешь подъ старикомъ сумасшедшаго Джакопо-ди-Нола, который покусился на мою жизнь и публично обвинилъ меня въ невдомыхъ злодяніяхъ, то онъ давно умеръ въ тюрьм, я нарочно не говорилъ теб объ этомъ, чтобъ тебя напрасно не безпокоить.

— Я ничего не знаю объ этомъ обвиненіи, сказала Ромола.— Но я знаю, что это — тотъ самый старикъ, котораго я видла съ веревкою на ше въ Дуомо — тотъ самый, который изображенъ на картин Пьетро-ди-Касимо, рядомъ съ тобою, какъ это видлъ Пьеро въ тотъ день, когда вошли французы, въ тотъ день, когда ты надлъ кольчугу.

— А гд онъ теперь? спросилъ Тито, все еще блдный.

— Онъ умиралъ съ голоду на улиц, отвчала Ромола.— Я привела его сюда, но онъ не хотлъ войти и удалился, не сказавъ мн ничего, онъ догадался, что я твоя жена. Кто онъ?

— Сумасшедшій, безмозглый старикъ, служившій у моего отца въ Греціи, и который ненавидитъ меня, потому что я накрылъ его въ воровств и его прогнали. Вотъ теб и вся тайна, кром того, ты имешь удовольствіе узнать, что каждую минуту мн снова грозитъ смерть. Ты, кажется, догадалась, что я ношу кольчугу изъ боязни этого человка и поэтому вроятно ты и пригласила его къ намъ въ домъ.

Ромола молчала. Тито снялъ свой колпакъ, закинулъ волоса назадъ. готовясь кончить этотъ разговоръ ршительнымъ словомъ. Ромола стояла передъ нимъ, смотрла на него какъ на страшнаго и смертнаго врага, котораго отразить можно было только безмолвнымъ терпніемъ.

— Намъ нечего боле говорить объ этомъ, Ромола, сказалъ онъ, съ леденящимъ спокойствіемъ.— Помни только, что если твоя благородная горячность побудитъ тебя снова вмшаться въ политическія дла, то ты нетолько никого не спасешь, но воздвигнешь плахи, кинешь искру общаго пожара. Мн кажется, ты еще не довольно рьяная піянона, чтобы видть въ Бернардо-дель-Неро дьявола, а въ Франческо Валори — архангела Михаила. Кажется, мн нечего требовать отъ тебя клятвъ.

— Я совершенно васъ понимаю.

— Этого довольно. И съ этими словами онъ вышелъ изъ комнаты. Ромола упала въ кресла.

— Боже, воскликнула она съ отчаяніемъ:— я пыталась, я невиновата. Мы навсегда разъединены. Разв только, блеснула въ ней мысль:— несчастье, горе насъ соединитъ.

Въ голов Тито также блеснула новая мысль, когда онъ затворилъ дверь за собою. Онъ уже давно собирался оставить Флоренцію, какъ только онъ достигнетъ достаточной извстности, чтобъ начать со славою новую карьеру въ Милан или Рим. Теперь, впервые пришла ему мысль, что ухавъ изъ Флоренціи, онъ можетъ не брать съ собою Ромолы. Теперь впервые почувствовалъ онъ желаніе отъ нея отдлаться. И мысли его перенеслись къ другой женщин, къ веселой, обожающей его Тесс. Въ послднее время онъ все чаще и чаще ее навщалъ, все боле и боле привязывался къ ней и ея дтямъ. Эти чистыя, невинныя созданія его боготворили, не знали за нимъ никакого грха, не подозрвали никакого преступленія. И насколько могъ онъ любилъ ихъ искренно, они сдлались ему необходимостью, онъ отдыхалъ ихъ лаская и, конечно, оставить ихъ, ухать безъ нихъ не входило ему въ голову.

X.

Жестокія слова Тито подйствовали на Ромолу потрясающимъ образомъ, особливо намекъ на опасность, грозившую ея крестному отцу, Бернардо-дель-Неро, котораго она такъ пламенно любила. Ею овладлъ такой ужасъ, она такъ боялась сдлаться невольною причиною несчастья дорогаго ей человка, что она мало по малу стала отдаляться отъ политики, предпочитая лучше ничего не знать, ничего не подозрвать. Такъ прошла зима, положеніе Флоренціи значительно улучшилось, германскій императоръ удалился отъ ея предловъ, голодъ и зараза исчезли, хотя все-таки осталось довольно горя и нищеты на ея улицахъ, и святыя обязанности Ромолы ни мало не уменьшились. Въ нихъ-то она попрежнему находила утшеніе отъ всхъ безпокойствъ и сомнній.

Партія Фрате торжествовала, въ начал года былъ избранъ гонфалоньеромъ глава піяноновъ, Франческо Валори, который всячески старался проводить въ общественную жизнь идеи своей партіи. Такъ во время карнавала запрещены были вс процесіи масокъ, вс обычныя шутки и глупости, какъ вещи непристойныя въ город, въ которомъ королемъ былъ провозглашенъ Іисусъ Христосъ. Напротивъ того, послдній день карнавала былъ выбранъ для торжественной церемоніи сожженія суеты земной. На площади дель-Дуомо была воздвигнута громадная пирамида, составленная изъ всевозможныхъ предметовъ роскоши и веселія. Тутъ были пестрыя матеріи, непристойныя картины и статуи, игорные столы, карты, кости, музыкальные инструменты, свтскія ноты, маски, различные маскарадные костюмы, великолпныя изданія Овидія, Бокачіо, Петрарки, вс предметы женскаго туалета: блила, румяна, фальшивыя косы, духи, помада, зеркала, и надъ всмъ этимъ возвышалась уродливая фигура, изображавшая символъ стариннаго, развратнаго карнавала. Вс эти суетные предметы, Anathema, были или снесены добровольно на площадь ихъ владльцами, или забраны флорентинскими юношами, которые, одтые въ блое платье и распвая гимны, ходили по улицамъ и домамъ, уговаривая всхъ отдать имъ Anathema. Вечеромъ, когда все было готово, зажгли порохъ и дрова, наполнявшіе внутренность пирамиды, и при звук трубъ запылала громада житейской суеты и уродливое изображеніе карнавала исчезло въ пламени, посреди громкаго пнія гимновъ и кликовъ торжества святыхъ реформаторовъ. Но торжество народной партіи продолжалось недолго: партія Медичи вышла изъ своего пассивнаго состоянія и ея усилія скоро увнчались успхомъ: при избраніи новаго гонфалоньера, Бернардо-дель-Неро одержалъ верхъ.

Эта побда вселила еще боле опасенія въ сердц Ромолы. Она предчувствовала, что партія Медичи воспользуется временемъ управленія Бернардо и ршится на какой нибудь смлый шагъ, который могъ кончиться, въ случа неуспха, подлымъ предательствомъ. Съ каждымъ днемъ страхъ этотъ усиливался и Ромола находила забвеніе только подъ сводами Дуомо, которые снова, но уже въ послдній разъ, оглашались вдохновенною рчью Савонаролы. Вполн сознавая, что его скоро отлучатъ отъ церкви и чувствуя себя довольно сильнымъ, чтобы противиться пап, Савонарола смло громилъ церковь за ея нечестіе, называлъ все собственными именами и провозглашалъ еще съ большею увренностью, что близко святое очищеніе, что близко всеобщее возстаніе противъ нечестія и грха.

Но посреди великихъ звуковъ вдохновенія, потрясавшихъ Дуомо, были и фальшивыя ноты. Чмъ боле ученіе Савонаролы длало себ враговъ, тмъ боле увеличивалось сопротивленіе и непріязнь противъ него, тмъ чаще слышалось въ его проповдяхъ желаніе поразить противниковъ и очистить себя отъ нареканія. Угождая требованіямъ народа, онъ долженъ былъ все боле и боле распространяться о видніяхъ и пророчествахъ, онъ дошелъ до утвержденія, что въ данную минуту провидніе докажетъ чудомъ истинность его пророческихъ словъ. И часто теперь его слова звучали раздраженіемъ. Но если этотъ тонъ непріятно поражалъ Ромолу, то, напротивъ, онъувлекалъ другаго, постояннаго постителя Дуомо. Узнавъ, что удивительный Фрате снова проповдуетъ, Бальдасаро приходилъ почти всегда слушать эти угрозы, наполнявшіе его сердце надеждою. Онъ приходилъ еще и потому, что видлъ тамъ Ромолу и терпливо дожидался, когда немного разъяснятся его умственныя понятія, чтобъ переговорить съ нею. Ромола раза два замтила его лицо, но теперь ей было не до него, не до его тайны: это относилось, она думала, къ прошедшему, а она была полна страха и безпокойства о настоящемъ.

Однако, прошелъ почти весь апрль, послдній мсяцъ службы Бернардо дель-Неро, и ея опасенія все не осуществлялись. Она уже начинала утшать себя, что это были пустыя предчувствія, какъ вдругъ 27-го апрля за нею послала Камилла Ручелаи, знаменитая своими видніями и снами. Ромола, несмотря на все свое отвращеніе, отправилась къ ней.

Камилла сообщила ей, что она видла во сн ангела Ромолы, который ей сказалъ, что она знала нкоторыя тайны Бернардо дель-Неро, открытіе которыхъ могло спасти республику. Камилла громкимъ голосомъ умоляла Ромолу повиноваться ея ангелу и отдлиться отъ врага самого Бога. Христосъ самъ явился ей и приказалъ передать свою волю, чтобы Бернардо дель-Неро выбросили изъ окошка палаццо Веккіо. Фра-Джироламо зналъ объ этомъ и не посмлъ усумниться въ истинности этого виднія.

— Пустите меня, пустите, воскликнула Ромола, стараясь освободиться изъ рукъ старика.— Дай-Богъ чтобы вы были сумасшедшія. А то вы — гадкая-гадкая женщина.

Бросившись бжать изъ дверей, Ромола только остановилась у церкви Бадія и тамъ искала скрыть свое волненіе.

Всего боле ее мучили слова Камиллы Савонарол. Она ни на минуту не думала, чтобъ онъ призналъ выбрашиваніе Бернардо дель-Неро изъ окошка за божественное повелніе, но если онъ ясно не доврялъ видніямъ Камиллы и подобнымъ ей женщинамъ, то зачмъ же онъ, громившій всякое зло, не объявилъ ложности всхъ этихъ видній?

Ромола въ порыв отчаянія бросилась на колни передъ алтаремъ, ей теперь казалось, что энтузіазмъ, поддерживавшій ее до сихъ поръ, былъ тсно связанъ съ пустыми бреднями, которыя она всегда презирала. Мысли ея перенеслись на здравомыслящаго, осторожнаго, добродтельнаго Бернардо дель-Неро, котораго хотли выбросить изъ окошка, потому что онъ былъ въ пользу боле ограниченной формы правленія и не хотлъ забыть своихъ старыхъ отношеній къ изгнаннымъ князьямъ. Но тутъ ее поразило предчувствіе, что составленъ какой нибудь заговоръ для возвращенія Медичи, она сознавала, что народное правительство было почти право въ своемъ гнвномъ подозрніи. Она чувствовала также, что поддержать во Флоренціи справедливое правленіе и недопускать нечестивыхъ ея повелителей было святое дло и Фрате правъ въ этомъ. Но въ эту минуту, она только соглашалась съ нимъ своимъ разсудкомъ, сердце ея отворачивалось отъ справедливости, облеченной въ такой фанатизмъ. До сихъ поръ она сознавала только, что Савонарола научилъ ее боле глубокимъ истинамъ, чмъ все, что она слышала въ своей юности, и не обращала много вниманія на другія стороны его ученія. Но теперь произошло страшное столкновеніе. Ея негодованіе, возбужденное видніями Камиллы, перенеслось съ быстротою молніи на вс подобные предметы, встрчавшіеся въ ученіи Савонаролы, и она въ эту минуту чувствовала, что было справедливаго въ презрительныхъ сарказмахъ, которыми его осыпали со всхъ сторонъ.

Но освщенная этимъ новымъ для нея свтомъ, жизнь казалась ей ужасной. Къ кому могла она пристать, съ кмъ могла работать и терпть, съ твердою увренностью, что она трудится на доброе дло? Тамъ, гд она черпала нравственную энергію, лежалъ фанатизмъ, отъ котораго она отворачивалась съ новымъ отвращеніемъ, тамъ же, куда ее влекли привязанность и дорогія воспоминанія, она подозрвала тайный заговоръ, который совершенно справедливо могутъ назвать преступленіемъ. И все же главною мучившею ее мыслью, была боязнь, чтобъ предчувствіе не превратилось въ положительное знаніе и тогда ей придется выбирать между долгомъ къ крестному отцу и долгомъ къ родин.

Простоявъ нсколько времени на колняхъ, она наконецъ ршилась идти къ своимъ больнымъ, гд она находила всегда утшеніе отъ всхъ своихъ сомнній. Но не успла она повернуться, какъ встртилась лицомъ къ лицу съ Бальдасаро.

— Я хочу поговорить съ вами, сказалъ онъ:— но гд-нибудь, гд бы мы его не встртили. На чистомъ воздух… Подальше отъ города.

Ромола, дрожа отъ волненія, предложила идти на гору Сан-Миніато. Когда они достигли ея и взобрались наверхъ, то Бальдасаро въ изнеможеніи опустился на землю. Ромола сла около него. Онъ устремилъ на нее свои глаза и долго смотрлъ на нее молча, не произнося ни одного слова. Мало по малу его безжизненный взглядъ оживлялся и онъ наконецъ воскликнулъ:

— Ахъ! Ты была бы моя дочь!

Лицо Ромолы покрылась яркимъ румянцемъ, но черезъ секунду она страшно поблднла, губы полуоткрылись и она стояла передъ нимъ словно мраморное олицетвореніе ужаса. Тайна была открыта. Съ быстротою молніи въ ум ея созидались факты за фактами, возбужденные словами Бальдасаро, и зная Тито, она не могла не поврить всему. Бальдасаро съ восторгомъ смотрлъ на нее, его слова впервые произвели то дйствіе, которое онъ ожидалъ.

— Ты женщина благородная, гордая. Не правда ли? продолжалъ онъ съ возрастающимъ одушевленіемъ: — ты ходишь слушать проповдника мести, ты ненавидишь подлость — подлость улыбающуюся и торжествующую. Ты ненавидишь своего мужа?

— О, Боже мой! Неужели вы его отецъ! лепетала Ромола, не слыша, что говорилъ Бальдасаро:— или онъ говорилъ правду? Вы его взяли ребнкомъ?

— А, ты мн вришь — ты знаешь, что онъ за человкъ! воскликнулъ Бальдасаро и крпко сжалъ ея руку.— Ты мн поможешь?

— Да, отвчала Ромола, не понимая, что Бальдасаро хотлъ сказать этимъ. Она нжно положила свою руку на его плечо и со слезами на глазахъ произнесла:— О! какъ мн васъ жаль! Скажите мн, какъ это… вдь вы были великій ученый, вы его образовали. Какъ же это… Она вдругъ остановилась, слова Тито, что Бальдасаро сумасшедшій вдругъ блеснули въ ея голов. Она замолкла и приготовилась слушать.

Бальдасаро отрывочными, безпорядочными фразами разсказалъ ей все. Слезы ручьями текли по щекамъ Ромолы. Вс сомннія исчезли въ ней. Она не могла не врить его горю, его несчастью.

— Зло могуче, и онъ носитъ кольчугу, воскликнулъ съ остервненіемъ несчастный:— но ты мн поможешь? Онъ и теб измнилъ. У него есть другая жена и дти. Онъ увряетъ ее, что онъ ея мужъ, а она — глупая, безпомощная женщина. Я покажу теб, гд она живетъ.

Злоба, негодованіе блеснули въ глазахъ Ромолы. Бальдасаро видлъ, что она сочувствуетъ ему.

— Ты ненавидишь его, продолжалъ онъ.— Вдь это правда. Ты его не любишь. Я знаю, женщины умютъ ненавидть, а у тебя кровь гордая. Ты ненавидишь измну и найдешь усладу въ мести.

Самыя противоположныя чувства волновали сердце Ромолы и она не чувствовала, какъ Бальдасаро судорожно ломалъ ея нжныя ручки.

— Ты все узнаешь, продолжалъ онъ шопотомъ:— я затвердилъ, что ты его законная жена. Ты — благородная женщина, Ты ходишь слушать пророка мести, ты поможешь длу справедливости. Ты будешь думать за меня. Мой умъ блуждаетъ… все исчезаетъ, все, кром внутренняго пламени. Это пламя — Богъ, это пламя — правосудіе, оно не умретъ. Ты вришь, да? Если его не повсятъ за то, что онъ меня обокралъ, ты снимешь съ него кольчугу, и я убью его. У меня есть ножъ, и рука моя не дрогнетъ. И онъ выхватилъ изъ-подъ платья ножъ, купленный на т деньги, которыя ему дала Ромола, когда она его подобрала на улиц.

Каждая минута въ жизни казалась Ромол все трудне и ужасне. Она была слишкомъ умна, чтобы въ такую минуту толковать съ Бальдасаро. Она заговоритъ съ нимъ о другомъ и дастъ время пройти первой вспышк отчаянія и гнва.

— Вы говорите, она глупа и безпомощна, начала Ромола, дрожащимъ голосомъ:— та… другая… Жена… и вритъ, что онъ ея мужъ. Можетъ быть, онъ и вправду ея мужъ, можетъ быть, онъ женился на ней прежде, чмъ на мн.

— Не знаю, сказалъ Бальдасаро, гладя рукою лезвіе ножа:— я ничего боле не помню. Я знаю только, гд она живетъ. Ты ее увидишь. Я тебя поведу къ ней, но теперь, поспшно прибавилъ онъ:— теперь ночь, и онъ, можетъ быть, тамъ.

— Да, воскликнула Ромола, неожиданно замтивъ, что уже темнло:— но когда же вы за мною придете?

— Утромъ.

— Такъ приходите завтра, въ ту же церковь, въ полдень. Вы помните, въ полдень.

— Полдень, полдень, повторилъ машинально Бальдасаро.— Потомъ, вскочивъ на ноги и крпко сжавъ ея руку, онъ произнесъ:— Мы отомстимъ. Онъ почувствуетъ, что такое правосудіе. Міръ противъ меня, но ты мн поможешь.

— Я вамъ помогу во всемъ другомъ, сказала Ромола, стараясь вразумить его, что она вовсе не намревалась ему помочь въ дл мести.— Я боюсь, вы въ нужд, вы работаете и мало получаете. Я бы желала васъ пріютить и доказать вамъ, что есть на свт человкъ, который о васъ печется.

— Не говори боле объ этомъ, гнвно воскликнулъ Бальдасаро.— Я не хочу ничего, кром мести. Помоги мн отомстить. У меня только этотъ ножъ, но онъ остеръ. Ты знаешь, въ ту минуту, когда человкъ умираетъ, онъ видитъ передъ собою смерть… и онъ увидитъ тогда мое лицо!

Онъ выпустилъ руку Ромолы и упалъ въ изнеможеніи на землю. Ромола чувствовала, что надо было отложить объясненія до завтра, и потому сказавъ еще разъ: ‘такъ не забудьте, въ полдень’, быстро удалилась.

Несмотря на позднее время, она поспшила въ старый палаццо, ея волненіе было такъ сильно, что она хотла хоть успокоить себя, предупредивъ крестнаго отца отъ грозившей ему опасности. Не говоря ему ни слова о видніяхъ Камиллы, она только просила его беречься и не доврять людямъ, которые могли его предать на каждомъ шагу.

— Я знаю нчто, чего я не могу сказать вамъ, лепетала она: — Вы знаете, я не глупа, я бы безъ причины не пришла къ вамъ. Милый, милый батюшка, неужели вы не можете ухать въ свою виллу на три послдніе дня вашей должности? Берегитесь всхъ, всякаго, кто кажется вашимъ сторонникомъ. О! боже, неужели уже поздно! Если съ вами что случится, вдь мн будетъ казаться, что я это сдлала.

Слова эти невольно вырвались изъ ея устъ, но она въ ту же минуту опомнилась.

— Я ничего не знаю положительнаго, робко произнесла она, — Я только боюсь.

— Бдное дитя мое, сказалъ Бернардо, пристально глядя на нее.— Ступай домой и успокойся, это, можетъ быть, пустыя опасенія. Потомъ онъ старался нжными словами и ласками утшить ее. Эти ласки казались ей единственнымъ остаткомъ ея прежней счастливой жизни.

Видя, въ какомъ страшномъ волненіи она находилась, Бернардо нжно спросилъ ее:

— Разв лучше молчать, моя Ромола?

— Да, теперь, но я не знаю, всегда ли будетъ лучше, отвчала она, поднявъ на него глаза, полные мольбы.

— Помни, пока я живъ, у тебя есть отецъ, который тебя выслушаетъ, который тебя пріютитъ. Ну, теперь или домой и успокойся.

Ромола не успла дойти до своей постели, какъ не раздваясь кинулась на нее и заснула мертвымъ сномъ.

На другое утро ее разбудила пушечная пальба. Пьеро ди-Медичи съ полутора тысячью всадниками былъ у воротъ Флоренціи.

Все утро прошло въ самомъ страшномъ безпокойств. На улицахъ происходила рзня, противорчивыя извстія смнялись одно другимъ. Ромола была въ какомъ-то туман, она не чувствовала, не понимала ничего. Она знала только, что въ положенный часъ отправилась въ церковь Бадія и Бальдасаро тамъ не было. На возвратномъ уже пути, она услышала, что Пьеро былъ разбитъ и бжалъ.

— Правда, Вьеро-то бжалъ, объяснилъ ей одинъ лавочникъ:— но вдь т, кто все подготовили, т остались. Если только новая синьорія будетъ дйствовать хорошо, мы скоро узнаемъ, кто измнники отечества.

Слова эти поразили Ромолу въ самое сердце, уже и то растерзанное предчувствіемъ, что она долго не увидитъ Бальдасаро.

И, дйствительно, дни шли за днями, недли за недлями и о Бальдасаро не было ни слуха. Точно также и страхъ ея, что вотъ откроется заговоръ въ пользу Медичи, не осуществлялся. Несмотря на вс усилія правительства., ничего не могли открыть. Но въ это время нчто другое совершенно наполняло ея сердце и мысли: во Флоренціи открылась чума и Савонарола былъ торжественно отлученъ отъ церкви въ томъ самомъ храм, гд раздавалась нкогда его пламенная, вдохновенная рчь.

Оба эти обстоятельства снова заставили Ромолу забыть свои сомннія и зажгли въ ней еще ярче пламя уваженія къ человку, воскресившему ее къ новой жизни, къ человку, который страдалъ за борьбу со зломъ. Ромола, ухаживая цлые дни и ночи за больными и умирающими, не могла чувствовать блаженной радости, что она услаждала горе и несчастіе на земл, не сознавая, что она этимъ обязана Савонарол. Она не могла хладнокровно видть отлученіе отъ церкви человка, который отдлялся отъ толпы служителей алтаря не ересью, не фанатизмомъ, но тою вдохновенною энергіею, съ которою онъ стремился осуществить христіанскую жизнь на земл. Смлые аргументы Савонаролы, что его отлученіе было несправедливо и недйствительно, подымавшіе такую бурю въ сердцахъ рьяныхъ католиковъ, находили отголосокъ въ душ Ромолы. Она не была воспитана въ преданіяхъ христіанской церкви и вошла въ союзъ съ этою церковью только чрезъ Савонаролу. Его нравственная сила — вотъ единственный авторитетъ, передъ которымъ она преклонялась, и потому въ его отлученіи отъ церкви, она только видла угрозу могучей враждебной силы. Она смотрла на это отлученіе, упростившее и возвысившее положеніе Савонаролы, выдвинувъ на видъ только его великія достоинства, лишь какъ на радостное избавленіе ея отъ всхъ сомнній и тревожныхъ мыслей. Савонарола уже боле не боролся противъ мелкихъ враговъ, заставлявшихъ его часто терять терпніе и выражать личное негодованіе въ своихъ пламенныхъ рчахъ — нтъ, онъ теперь облекся во все величіе апостола, громившаго передъ лицомъ всего свта нечестивую іерархію. Онъ со знаменемъ въ рукахъ шелъ на проломъ. А жизнь никогда не кажется такъ ясна и проста, какъ въ ту минуту, когда сердце бьется при вид смлаго, благороднаго самоотверженія. Мы тогда чувствуемъ, сознаемъ великую цль жизни, намъ кажется, мы почти уврены, что и мы ее можемъ достигнуть. Въ такомъ-то блаженномъ состояніи энтузіазма находилась Ромона въ эти тяжелые для нея дни.

Она, конечно, ничего не сказала Тито о своемъ свиданіи съ Бальдасаро, мысль, что онъ былъ женатъ въ безоблачные дни ихъ счастья и любви сводила ее съ ума, быть можетъ, ея отвращеніе къ Тито было слишкомъ велико, чтобы не вылиться наружу, быть можетъ, она бы не выдержала и высказала ему все, но она видла его очень мало. Боясь чумы, онъ рдко бывалъ въ город и почти все время проводилъ на виллахъ друзей, такъ-какъ Ромола не хотла перехать на дачу. Наконецъ, въ послднихъ дняхъ іюля, чума почти исчезла. Положеніе Савонаролы улучшилось, синьорія хлопотала въ Рим объ отмн буллы, отлучавшей его отъ церкви. Итакъ Ромола снова возвратилась вполн къ своимъ собственнымъ мыслямъ. День за днемъ бгала она но самымъ отдаленнымъ закоулкамъ города, надясь встртить Бальдасаро. Она объясняла себ его исчезновеніе припадкомъ, лишившимъ его снова сознанія. Она утшала себя тмъ, что онъ забылъ, гд она живетъ, даже забылъ о самомъ ея существованіи. Но все же она не могла скрыть отъ себя, что всего вроятне онъ умеръ отъ чумы и, слдовательно, тайна о первой жен ея мужа останется навки для нея скрытою.

Въ одну изъ такихъ прогулокъ, въ пустынной улиц Борго-ла-Кроче, Ромола увидла, маленькаго трехлтняго мальчика въ одной рубашенк, который видимо потерялъ родителей и метался, не зная что длать. Слезы катились градомъ изъ его большихъ черныхъ глазъ. Ромола тотчасъ схватила его на руки и, покрывая поцалуями, старалась его приласкать. Мальчикъ скоро успокоился, но все упорно молчалъ. Она спустила его на землю и пошла тихонько съ нимъ по улиц, догадываясь, что онъ врно жилъ недалеко и убжалъ изъ дома, пока мать заглазлась. Дйствительно, мальчуганъ, при поворотахъ улицы, дергалъ ее за платье, показывая куда идти и наконецъ привелъ ее къ одному дому въ узенькомъ переулк. Они поднялись но лстниц и подошли къ отворенной двери. Прямо противъ нея въ большой чистой комнат сидла около люльки Тесса, хорошенькая головка ея была наклонена на сторону и она крпко спала. Подл окна, спиною къ двери, Моина-Лиза чистила салатъ. Ромола еще не успла опомниться, какъ мальчикъ кинулъ ея руку и бросился къ матери. Та открыла глаза и, вся покраснвъ, вскочила съ мста и, дрожа всмъ тломъ, смотрла на Ромолу. Та узнала въ ней веселую кантадину, которую она спасла во время масляницы на пьяцц отъ мальчишекъ, хотвшихъ непремнно, чтобы она отдача на всесожженіе свое ожерелье.

— А! мы уже съ вами знакомы, сказала Ромола, улыбаясь и подходя къ Тесс.— Я очень рада, что это вашъ ребнокъ. Онъ плакалъ на улиц, и я подумала, что онъ врно заблудился. Я пошла съ нимъ, и вотъ онъ меня привелъ къ вамъ. Какъ я рада, что вы не хватились его до сихъ поръ, а то бы очень испугались.

Сознаніе, что Лило убжалъ, превозмогло вс чувства въ Тесс. Она поблднла, схватила Лило на руки и, подбжавъ къ Моин-Лиз, закричала ей подъ самое ухо:

— О! Лиза, какая вы гадкая! зачмъ вы стоите спиною къ двери? Лило убжалъ на улицу.

— Пресвятая богородица! воскликнула старуха, уронивъ изъ рукъ ложку.— А вы же гд были? Я думала, что вы слдите за нимъ глазами.

— Но, вдь, вы знаете, что когда я укачиваю Нину, я всегда и сама засну, нетерпливо отвчала Тесса.

— Ну, ну, намъ надо ила дверь затворять, или его привязать, а то онъ сталъ такой чертнокъ, хитрый. Но какъ же онъ воротился?

Эти слова напомнили Тесс о присутствіи Ромолы, она обернулась къ ней и снова покраснла. Старуха, увидвъ чужую барышо, низко ей поклонилась.

— Вроятно, эта барыня его привела, сказала она:— тмъ стыдне, что онъ былъ въ одной рубашк, но онъ лягался и никакъ не хотлъ надть штанишекъ. А мать и слышать не хочетъ, чтобъ его били. Сами посудите, что же длать бдной старух съ мальчуганомъ, у котораго ножки такія сильныя, если ей нельзя его бить? Посмотрите сами, сударыня, на эти ножки.

Лило, понимая, что дло шло о его ножкахъ, вздернулъ свою рубашенку и съ хладнокровнымъ любопытствомъ сталъ разсматривать свои толстыя, пухлыя колнки. Ромола засмялась, и нагнувшись, покрыла его поцалуями. Это явно успокоило Тессу, считавшую Ромолу за какое-то сверхъестественное созданіе. Когда она разсказала Нальдо о своемъ несчасть на масляниц, и спросила: ‘не была ли барыня, спасшая ее, сама богородица’, то онъ, смясь, отвчалъ: ‘Нтъ, моя Тесса, но одна изъ святыхъ’. Тесса, съ тхъ поръ, думала о Ромол съ особеннымъ благоговніемъ, и потому, теперь, при ея вторичномъ появленіи, ею овладлъ какой-то религіозный страхъ. Когда же она увидла, что Ромола смялась и ласкала Лило, она пріободрилась.

— Нина лежитъ въ люльк, сказала она наконецъ: — она тоже хорошенькая.

Ромола подошла къ люльк.

— А! она проснулась, она открыла глазки, сказала Ромола.— Возьмите ее на руки. А я сяду вотъ въ это кресло и поиграю съ Лило. Можно?

Она сла въ кресло и протянула руки къ ребнку, но онъ показалъ на нее пальцемъ и обиженнымъ голосомъ произнесъ:

— Это папино кресло.

— Да, но вдь папы нтъ здсь, а я скоро уйду. Поди ко мн, поиграй со мною, сказала Ромола, недоумвая, что это былъ за папа, котораго жена одта простой кантадиной, но казалось, жила въ довольств. Лило вскор помстился на ея колняхъ и сталъ играть ея четками.— Лило сердится на меня, что я сла въ папины кресла, начала Ромола, нагибаясь къ Тесс, чтобъ поцаловать голенькую ножку Нины.— Разв онъ скоро придетъ?

— Ахъ, нтъ! Вы можете долго сидть. Мн будетъ жалко съ вами разстаться. Когда вы въ первый разъ пришли мн на помощь на масляниц, я думала, что это было чудо: такъ внезапно вы явились и исчезли. Вы такъ были добры до меня, и теперь вы такъ добры до Лило. Вы, быть можетъ, будете всегда приходить и беречь меня. Вотъ такъ и Нальдо явился ко мн вдругъ въ Сан-Джіовани и спасъ меня отъ непріятности. Я думала также, что это было чудо — онъ такой добрый и красивый. И вы такія добрыя и красивыя, прибавила Тесса съ восторгомъ, смотря на Ромолу.

— Нальдо — вашъ мужъ. У него такіе же глаза какъ и у Лило, сказала Ромола, смотря съ удивленіемъ на густыя брови ребнка.

Утвердительный тонъ, съ которымъ она произнесла эти слова, показался Тесс чмъ-то сверхъестественнымъ.

— Такъ вы его знаете! воскликнула она:— можетъ быть, вы знаете Нафри и Неретолу, можетъ быть, вы все знаете. Да, глаза у него какъ у Лило, но волоса его темные и кудрявые. Вотъ, прибавила она, доставая изъ-за назухи локонъ волосъ.— Я недавно ихъ отрзала, посмотрите, какъ они блестятъ. И съ этими словами она положила локонъ на руку Ромолы.

Дрожь пробжала по всему ея тлу отъ прикосновенія этихъ волосъ. При первомъ слов Тессы о таинственномъ появленіи ея мужа, Ромола почувствовала, что ея сердце забилось сильне, для того, кто страстно чего нибудь ищетъ, самый малйшій намекъ возбуждаетъ подозрнія. Когда же она увидла этотъ локонъ, ей показалось, что передъ нею тотъ самый локонъ, который она отрзала пять лтъ тому, чтобы носить вчно на груди. Несмотря на страшное внутреннее волненіе, она съумла поддержать наружное хладнокровіе и въ своихъ разспросахъ старалась не обидть эту бдную, глупенькую, доврчивую женщину.

Сомнній боле не могло быть никакихъ. Тесса разсказала, какъ Нальдо приходилъ неизвстно откуда и уходилъ неизвстно куда, и какъ архангелъ Михаилъ далъ ему желзную одежду, которая предохраняетъ его отъ всякаго зла.— Если вы святая, прибавила она: — то поберегите его, какъ вы берегли меня и Лило.

Спрятавъ свои пылающія щеки за голову Лило, Ромола чувствовала какую-то странную радость, быть можетъ, Тесса, законная жена Тито и, слдовательно, ее не связываютъ съ нимъ никакія узы. Странное чувство радости для гордой женщины. Но она сознавала, что это — единственный исходъ, иначе ея долгъ навсегда останется для нея таинственной загадкой.

— Я всегда приду къ намъ на помощь, когда вы будете въ ней нуждаться, сказала Ромола:— но скажите: вашъ мужъ не носилъ этой одежды въ первое время посл свадьбы?

— О, нтъ, каштаны поспвали когда мы женились, и потомъ опять когда я жила въ Неретол, и потомъ опять когда онъ воротился. И уже скоро посл того онъ надлъ эту одежду, тогда было столько солдатъ на улицахъ.

— А вы были замужемъ два года. Въ какой церкви вы внчались? спросила съ живостью Ромола, чувствуя, что этотъ вопросъ ршитъ все.

— Нальдо мн не позволилъ объ этомъ говорить, сказала нершительно Тесса.— Какъ вы думаете, будетъ онъ на меня сердиться, если я вамъ скажу?

— Вы должны мн все сказать, все, произнесла Ромола повелительнымъ тономъ.

Тесса повиновалась и разсказала все: какъ они внчались не въ церкви, а на площади, какъ Нальдо долго не приходилъ къ ней и, наконецъ, какъ онъ перевезя, ея жить къ Моин Лиз, и она съ тхъ поръ была счастлива.

Ромола спустила съ колнъ Лило и не чувствовала и не слыхала ничего: она сознавала одно, что ея надежды не исполнились, что вншній законъ не можетъ ее вывести изъ ея страшнаго положенія. Очнувшись отъ ласкъ ребнка, лепетавшаго: ‘поиграй со мною’, Ромола быстро вскочила, выхватила ножницы изъ своего мшка и, отрзавъ прядь своихъ волосъ, подала ее Тесс.

— Мн надо теперь идти, сказала она: — но я вамъ оставлю эти волоса, чтобы вы вспоминали обо мн и думали, что въ минуту горя и несчастія Богъ всегда можетъ послать меня къ вамъ на помощь. Я не могу сказать вамъ, гд я живу, но если я когда нибудь узнаю, что я вамъ нужна, я тотчасъ приду. Аддіо.

И съ этими словами Ромола поставила на полъ Лило, и протянула руку Тесс, которую та поцаловала съ благоговніемъ. Несмотря на свое внутреннее волненіе, Ромола не забыла, уходя, дружески потрепать по плечу Моину Лизу, и прежде чмъ та опомнилась, она уже исчезла.

Ромола возвратилась домой и просидла одна цлый день. Она вполн сознавала, что судьба ея нисколько не измнилась. Она снова должна была бороться между требованіями вншняго и внутренняго нравственнаго закона. Она вполн напиталась духомъ ученія Савонаролы, воротившаго ее къ своему долгу. Она чувствовала, что святость, приписываемая вншнимъ закономъ всмъ взаимнымъ обязательствамъ людей между собою, была только выраженіемъ того результата, къ которому всякій честный, благородный человкъ долженъ стремиться. Она понимала, что забвеніе своего долга, своихъ обязанностей, наслдственныхъ или произвольно на себя взятыхъ, оттого только, что он потеряли свою прелесть, было преступленіемъ противъ личной и общественной нравственности. Въ чемъ же состояло преступленіе Тито, какъ не въ этомъ самомъ забвеніи своего долга?

Возвышенное же сознаніе, вложенное въ нее Савонаролою, что ея судьба была связана съ судьбою согражданъ, облекло даже мелочныя подробности ея обязанностей въ религіозный долгъ. Она шла по одному пути съ великою человческою семьею, она чувствовала біеніе одной общей человческой жизни. Если нужны были жертвы и неизвстно было, на кого падетъ жребій, она тутъ на своемъ мст. Она стояла давно, она съ страшными усиліями пыталась исполнить свой долгъ, но вс условія, длавшія возможнымъ исполненіе этого долга, мало но малу исчезли. Единственный результатъ ея брачныхъ отношеній было подчиненіе ея человку, котораго она презирала. Вс попытки примиренія доказали только всю невозможность этихъ отношеній, которыя преобразились просто въ нестерпимое рабство. Законъ святъ. Да, но и возстаніе можетъ быть свято. Въ голов ея блеснула мысль, что она находится равно въ такомъ же положеніи, какъ Савонарола: ей, какъ ему, представлялся вопросъ, гд кончается святость повиновенія и начинается святость возстанія. Въ ея жизни, точно такъ же какъ и въ его, настала одна изъ тхъ минутъ, когда человкъ ршается дйствовать по влеченію своего сердца, нетолько не по закону, но прямо противъ него.

Прежде чмъ солнце сло въ этотъ роковой день, Ромола уже ршилась переговорить съ Тито и потребовать у него позволенія жить вдали отъ него. Она только одного боялась, чтобы онъ не предюжидъ ей пойти въ монастырь, какъ единственное средство избгнуть скандала.

Тито воротился домой поздно. Увидвъ на ея лиц слды волненія, онъ произнесъ мрачнымъ голосомъ:— Я вижу, ты все знаешь.

Ромола вздрогнула. Онъ, врно, былъ у Тессы и самъ хотла, начать объясненіе.

— Ты не должна очень отчаяваться о послдствіяхъ, продолжалъ Тито ободрительнымъ тономъ.— У обвиненныхъ слишкомъ много семейныхъ связей со всми партіями, чтобы не избгнуть казни. Кром того, въ пользу Бернардо-дель-Неро говорятъ не одни его преклонныя лта.

Ромола поблднла и вскрикнула отъ ужаса.

— Какъ! Ты ничего не знала? спросилъ Тито, усаживая ее въ кресла.

— Скажи все, все…

— Человкъ по имени Ламберто делв-Антела, изгнанный изъ республики, захваченъ въ ея предлахъ и на немъ нашли письмо, очень компрометирующее главныхъ вождей партіи Медичи. Эта собака теперь готова показывать все, что угодно на своего благодтеля Пьеро ди-Медичи и его друзей. Иные бжали, но пятерыхъ посадили въ тюрьму.

— Моего крестнаго отца? едва прошептала Ромола.

— Да, къ сожалнію. Но вмст съ нимъ взяты люди, имющіе огромное вліяніе и въ народной партіи: Николо Ридольфи, Лоренцо Торнабуони и Джіаноццо Пучи.

Едва Ромола услышала имена людей, съ которыми, она знала, мужъ ея былъ въ тсномъ сообщничеств, какъ мысли ея тотчасъ приняли другое направленіе и она воскликнула съ отвращеніемъ:

— А вы здравы и невредимы?

— Ты, конечно, очень любезная жена, Ромола, отвчалъ съ холодной ироніею Тито:— да, я здравъ и невредимъ.

Они молча отвернулись другъ отъ друга.

XI.

Тито сказалъ правду: онъ былъ здравъ и невредимъ. Но какою цною онъ заплатилъ за свою безопасность? Онъ предалъ партію Медичи въ руки правительства. Конечно, эта цна показалась бы слишкомъ тяжелой для большинства людей и самъ Тито очень былъ бы радъ не заплатить ея. Но длать было нечего. Арестъ Ламбертодель-Антелла съ роковымъ письмомъ и затаенною ненавистью къ партіи Медичи, отдавалъ Тито въ руки правительства. Не было ни малйшей надежды избгнуть заточенія, можетъ быть, казни. И это за что, за преданность побжденной партіи. Конечно, онъ служилъ ея интересамъ съ большимъ искусствомъ, и еслибъ она восторжествовала, то онъ вполн былъ бы достоинъ награды, но не жертвовать же ему всми удовольствіями жизни изъ-за того, что ихъ дло было проиграно? Ему стоило только выдать тайну, что приготовлялся новый заговоръ Медичи — и его безопасность была бы обезпечена. Къ тому же, эта маленькая добавочная улика не могла сдлать много вреда его захваченнымъ сообщникамъ, которые, онъ былъ увренъ, избгнутъ казни. Итакъ, для нихъ онъ не могъ сдлать положительнаго вреда, себя же спасалъ отъ погибели. А какая могла быть у человка цль въ жизни, какъ не собственный интересъ? Флорентинцы могли имть семейную гордость и упорно держаться старинныхъ привязанностей, юные энтузіасты могли находить высшее наслажденіе въ какомъ-то спокойствіи совсти, наконецъ, фанатики могли врить въ внецъ мученика, но никакой умный человкъ не былъ въ состояніи руководствоваться въ своихъ поступкахъ подобными пустыми бреднями. Конечно, Тито зналъ, что онъ упадетъ во мнніи людей, но вдь никто не могъ достичь высокаго мста на свт, не бывъ принужденъ пройти чрезъ много непріятностей, которыя могли возбудить непріязнь къ нему. Къ тому же онъ объявитъ свою тайну только нсколькимъ людямъ, подъ страшнымъ зарокомъ не выдавать его имени, и потомъ стоило только потерпть годъ, быть можетъ, нсколько мсяцевъ, а тамъ онъ удетъ изъ Флоренціи, сброситъ съ себя все прошедшее, какъ старое ненужное платье, и начнетъ новую настоящую жизнь, уже на гораздо большей сцен и при боле блестящей обстановк. Ему только нужно было оказать какую-нибудь важную услугу герцогу Лудовику Сфорц, и онъ наврно получитъ общанное мсто при миланскомъ двор.

На основаніи всхъ этихъ размышленій, Тито предсталъ передъ совтомъ десяти, открылъ существованіе новаго медичійскаго заговора и объявилъ, что если правительство согласится на его условія, то онъ отправится въ Романью, гд Пьеро снова собираетъ войска, и добудетъ письменныя доказательства своихъ словъ. Правительство хотло непремнно показать страшный примръ на захваченныхъ приверженцахъ Медичи, особливо на Бернардо-дель-Неро, и потому предложеніе Тито было съ радостью принято, и когда онъ пришелъ къ Ромол въ тотъ роковой вечеръ, торгъ уже былъ заключенъ. Въ замнъ за предательство своихъ друзей, Тито былъ освобожденъ отъ всякихъ преслдованій, ему было гарантировано на годъ сохраненіе его мста, какъ секретаря республики, и общано хранить его измну какъ государственную тайну.

Дйствительно, тайна сохранилась такъ хорошо, что, когда Тито здилъ въ Романью, то партія Медичи была вполн уврена, что онъ взялъ порученіе отъ правительства только для прикрытія своихъ намреній, а въ сущности дйствовалъ въ ихъ пользу.

Между тмъ, прошло дв недли посл ареста заговорщиковъ и еще ничего не было ршено объ ихъ участи. Вопросъ этотъ былъ очень щекотливый. Съ одной стороны, народная партія громко кричала, что республика въ опасности, и если теперь показать слабость, то не отдлаешься посл отъ враговъ, съ другой же стороны, правительство было уврено, что предавъ смерти знатнйшихъ гражданъ, оно возстановитъ противъ себя многочисленныхъ ихъ родственниковъ. Наконецъ, посл долгихъ преній и колебаній, совтъ восьми, правившій уголовными длами республики, былъ увлеченъ пламеннымъ краснорчіемъ Франческо Валори и произнесъ смертный приговоръ противъ пяти заключенныхъ. Но этимъ все еще не было ршено. Представлялся еще важный спорный вопросъ. По новому закону, предложенному самимъ Савонаролою, каждый гражданинъ, приговоренный къ смерти совтомъ восьми, имлъ право аппелировать въ великій совтъ. Обвиненные тотчасъ воспользовались этимъ правомъ и представили на аипеляцію. Но тутъ возникли затрудненія: правительство хотло отказать имъ въ этомъ прав, основываясь на томъ, что это случай совершенно исключительный и республика находится въ опасности. Во все это время Ромола находилась въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи: съ одной стороны, грозившая казнь любимаго крестнаго отца, съ другой — подозрніе, что ея мужъ предалъ своихъ сообщниковъ, не давали ей ни минуты покоя.

Принеся ей первый извстіе о спор по поводу аппеляціи, Тито посовтовалъ ей расположить Фрате въ пользу Бернардо-дель-Неро, такъ-какъ его слово было всемогуще и онъ уже посылалъ просить совтъ въ пользу Лоренцо Торнабуони.

— Главно дло, не теряй времени, сказалъ Тито и потомъ прибавилъ:— теперь, Ромола, я надюсь, ты видишь, что я одинаково съ тобою интересуюсь этимъ дломъ, и не будешь смотрть на непріятный для тебя фактъ, что я здравъ и невредимъ, какъ на преступленіе.

Ромола посмотрла на него молча.

— По крайней мр, продолжалъ онъ сухо: — ты будешь руководствоваться какими нибудь другими принципами, а не однимъ предположеніемъ, что если преступленіе возможно, то я его непремнно и сдлалъ. Неужели я одинъ не долженъ пользоваться твоимъ христіанскимъ милосердіемъ?

— Уже поздно, Тито, начала она ршительнымъ, громкимъ голосомъ.— Нельзя уничтожить подозрній, однажды возбужденныхъ обманомъ и коварствомъ. Теперь я знаю все. Я знаю, кто этотъ старикъ: это — вашъ отецъ, которому вы всмъ одолжены, который для васъ сдлалъ боле чмъ родной отецъ. Рядомъ съ этимъ бездлица, что вы измнили мн и памяти отца моего. До тхъ поръ, пока вы отрицаете истину о несчастномъ старик, между нами не можетъ быть ничего общаго. Законъ, признающій насъ одною плотью, никогда не можетъ быть исполненъ. Я — человкъ и имю душу, которая отворачивается отъ вашихъ поступковъ. Нашъ союзъ — только вншній знакъ, ложь не можетъ быть святымъ брачнымъ союзомъ.

— И вроятно ты намрена покинуть меня? спросилъ Тито со страхомъ.

— Я желаю этого.

— Но предположимъ, что я не желаю разстаться съ той вещью, на которую по закону имю право собственности. Тогда ты, конечно, громогласно объявишь причины, побуждающія тебя покинуть мужа. Ты приведешь въ свидтели сумасшедшаго убійцу и скажешь всему свту, что вришь его словамъ, ибо онъ хочетъ меня убить. Ты увдомишь синьорію, что я заговорщикъ, а партію Медичи — что я ихъ предалъ, и въ обоихъ случаяхъ будешь доказывать справедливость своихъ словъ тмъ, что ты уврена въ моей способности сдлать всякое преступленіе. Конечно, это будетъ очень оригинальная роль для жены. И если теб удастся съ подобными доказательствами предать меня позору, то ты, конечно, превзойдешь всхъ героинь греческой драмы.

Онъ остановился, но она молчала, и потому онъ продолжалъ боле рзкимъ тономъ:

— Кажется, я виноватъ передъ вами только въ томъ, что я не исполнилъ какихъ-то смутныхъ ожиданій, которыя вы питали, выходя за меня замужъ. Теперь же вы мало по малу отшатнулись отъ меня совершенно и заставили меня играть роль поставщика денегъ для исполненія вашихъ святыхъ обязанностей. Я полагаю, что вашъ успхъ въ преданіи меня публичному позору ничмъ не гарантированъ. Но, конечно, вамъ бы слдовало начать съ привлеченія на свою сторону Бернардо-дель-Неро.

— Зачмъ я говорю о себ! воскликнула Ромола съ отчаяніемъ.— Подло въ такую минуту думать о себ.

На другой день, рано утромъ, Ромола отправилась въ Сан-Марко. Савонарола, предувдомленный уже о ея приход, ждалъ ея.

— Дочь моя, ты врно имешь сказать мн что нибудь важное, сказалъ онъ тихимъ, спокойнымъ голосомъ.— Я знаю, ты шуму изъ пустяковъ не длаешь.

— Батюшка, вы знаете зачмъ я пришла къ вамъ, начала Ромола съ одушевленіемъ.— Вы знаете, о чемъ я пекусь — о жизни человка, котораго я люблю боле всего на свт. Думая о немъ, я всегда думала о моемъ отц: они были неразлучны въ моихъ мысляхъ. Вотъ причина, заставившая меня васъ безпокоить, можетъ быть, совершенно напрасно. Вы уже вроятно ршились употребить свою власть надъ сердцами флорентинцевъ, чтобы не позволить имъ отнять у своихъ согражданъ право, которое вы же имъ дали.

— Я не вмшиваюсь въ государственныя дла, дочь моя, сказалъ Фра Джироламо, не желая возобновить преніе съ чужимъ человкомъ, уже оконченное имъ съ своею собственною совстью.— Я проповдовалъ и употреблялъ вс усилія, чтобы Флоренція имла хорошее правленіе, ибо это необходимо для настоящей христіанской жизни, но я не вмшиваюсь въ дла: это — обязанность опытныхъ гражданъ, избранныхъ народомъ.

— Конечно, отецъ мой… И Ромола остановилась. Она не могла продолжать: такъ ужасно для нея было сознаніе, что она возстала противъ человка, наставившаго ее на прямой путь.

Савонарола видлъ внутреннюю борьбу, происходившую въ ней, и былъ слишкомъ честенъ, чтобъ наедин позволить себ т краснорчивыя увертки, которыми онъ отдлывался публично отъ враждебныхъ нападокъ. Сложивъ руки на груди, онъ спокойно произнесъ:— Скажи все, что у теб на душ, дочь моя.

— Я хотла сказать, отецъ мой, что это дло, конечно, выше многихъ вещей, о которыхъ вы проповдовали съ жаромъ. Если вашъ долгъ былъ настаивать, чтобъ приговоренные имли право аппеляціи, если вы считаете себ за славу, что добились признанія этого права, то неужели не вашъ долгъ объявить себя противъ всякой попытки лишить людей этого права. Конечно, это касается ближе до настоящей христіанской жизни, чмъ ваши пророчества о смерти дофина или взятіи Пизы.

— Дочь моя, отвчалъ Савонарола.— Я говорю только то, что мн дано говорить въ т минуты, когда разумъ мой освщенъ высшимъ свтомъ. Въ этомъ дл я могу только разсуждать какъ обыкновенный человкъ, ни чуть не лучше людей, которымъ народъ поврилъ власть. Что же касается до аппеляціи на совтъ осьми — то я старался провести эту мру для того, чтобы жизнь каждаго флорентинца не зависла отъ личнаго недоброжелательства или каприза нсколькихъ людей. Но вдь эти пять человкъ, хотвшіе уничтожить свободное правленіе и возстановить тирановъ, присуждены не только совтомъ осьми, но и цлымъ собраніемъ ихъ согражданъ, призванныхъ совтомъ въ себ на помощь. Къ тому же они сами отказались отъ предоставленія всего дла великому совту. Они, значитъ, потеряли всякое право на аппеляцію.

— Какъ могли они его потерять? воскликнула Ромола: — вдь это право аппеляціи на приговоръ, а они до сихъ поръ не были приговорены. Имъ предлагали судить ихъ въ великомъ совт, они отъ этого отказались, но никогда не отказывались отъ аппеляціи. Разв не очевидно, что немногіе запугали своею яростью большинство, иначе собраніе не раздлилось бы тотчасъ же посл приговора, по поводу права аппеляціи. Если что нибудь могутъ сказать въ пользу неисполненія закона, то за его исполненіе стоятъ слова, которыя ни такъ часто повторяли, что въ общественныхъ длахъ не должно быть мста личнымъ страстямъ. Отецъ мои, вы знаете, что тутъ замшана личная ненависть къ обвиненнымъ. Разв не будетъ вамъ безчестіе, если вы не примете сторону милосердія, когда многіе утверждаютъ, что тамъ же законъ и справедливость?

— Дочь моя, сказалъ Фра Джироламо съ видимымъ волненіемъ:— милосердіе бываетъ часто слабостью и даже преступленіемъ противъ общаго блага. Безопасность Флоренціи требуетъ теперь строгости, такъ же какъ прежде оно требовало милосердія. Эти люди приговорены не за одни прошедшія преступленія, но и за заговоръ, который еще только приготовлялся. Правительство теперь получило положительныя свднія о дйствіяхъ тирана, который собираетъ свои силы въ Романьи и съ помощью этого новаго заговора долженъ былъ овладть Флоренціею въ август мсяц.

Слова эти словно громомъ поразили Ромолу. Ей теперь все было ясно: поздка Тито въ Романью, его старанія, чтобы она хлопотала о смягченіи участи осужденныхъ. Ея подозрнія были совершенно справедливы, она была уврена теперь, что Тито предалъ свою партію.

— Отецъ мой, воскликнула она, въ порыв отчаянія:— какою безопасностью можетъ пользоваться Флоренція, если худшіе люди всегда могутъ избгнуть казни? И разв вы сами не поощрили это направленіе флорентинцевъ играть двойную роль, просивъ совтъ оказать снисхожденіе Лоренцо Торнабуони, потому что онъ прикидывался вашимъ сторонникомъ, а мой крестный отецъ велъ себя всегда честно. Спросите у всхъ флорентинцевъ, кто изъ этихъ пяти человкъ честнйшій и благороднйшій, и посмотрите, сколько голосовъ не назовутъ вамъ Бернардо-дель-Неро. Вы говорили, Франческо Балори въ пользу одного изъ осужденныхъ, значитъ, вы не были безпристрастны, а вы знаете, сколько значитъ ваше слово.

— Я не желаю смерти Бернардо, сказалъ Савонарола, весь вспыхнувъ:— довольно было бы, еслибъ его изгнали изъ города.

— Такъ отчего же вы не скажете слова, чтобъ спасти семидесятилятилтняго старика отъ позорной смерти? воскликнула Ромола, забывая все, кром своего негодованія.— Вы не чувствуете себя обязаннымъ сохранить безпристрастье въ этомъ, иначе вы не хлопотали бы за Лоренцо. Вы говорили за него потому, что онъ прикидывается другомъ Сан-Марко. Мой крестный отецъ не выказываетъ этого ложнаго сочувствія и онъ будетъ казненъ не потому, что онъ приверженецъ Медичи, а потому что вы его лично не любите!

Ромола остановилась, глаза ея блестли, щоки пылали. Наступило гробовое молчаніе. Видя передъ собою безмолвную, неподвижную фигуру Савонаролы, Ромола почувствовала, что она совершила святотатство, и въ то же время сознавала, что не можетъ теперь подчиниться Савонарол. Подъ вліяніемъ этихъ враждующихъ между собою чувствъ, она съ жаромъ воскликнула:

— Простите меня, отецъ мой, мн больно говорить съ вами такъ — но я не могу не говорить. Я — слабая, незначущая тварь въ сравненіи съ вами, вы меня вывели на путь силы и свта. Но я потому вамъ повиновалась, что чувствовала эту силу, видла этотъ свтъ. Теперь я не вижу боле этого свта. Вы сами, батюшка, говорили, что есть минуты, когда сердце должно руководствоваться только своимъ внутреннимъ голосомъ и лишь одинъ этотъ голосъ можетъ ршить, есть ли истинная святость въ вещи, признанной святой. Поэтому я должна высказать все, что я чувствую.

Савонарола не могъ выносить противорчія и оппозиціи, какъ вс сильныя, мощныя натуры, любящія власть и стремящіяся къ достиженію великихъ цлей. Въ его проповдяхъ часто встрчаются проблески этой слабости. И теперь, еслибъ онъ не былъ такой возвышенный человкъ, конечно, слова Ромолы оскорбили бы его, особенно такъ-какъ онъ привыкъ, что его ученики выказывали къ нему всегда самое искреннее уваженіе. Но въ эту минуту въ душ его происходила борьба, составлявшая всю трагическую тайну его жизни — борьба свтлаго, чистаго ума, постоянно стремившагося къ возвышеннымъ цлямъ съ эгоистичными требованіями, ложными идеями, и вншними трудностями, заставлявшими его отступать отъ прямаго пути. Онъ вполн сознавалъ все, что было справедливаго въ словахъ Ромолы, но тоже самое ему говорила уже и прежде его совсть, и онъ теперь не ощущалъ никакого новаго побужденія, чтобъ перемнить свое ршеніе.

— Я вполн прощаю тебя, дочь моя, за твою откровенность, сказалъ онъ, пристально смотря на Ромолу:— я знаю, ты говоришь подъ вліяніемъ семейной привязанности. Но семейныя привязанности должны уступать мсто требованіямъ общественной пользы. Если люди, управляющіе государствомъ, полагаютъ, что общественная безопасность требуетъ казни пяти человкъ, то я не могу противиться исполненію закона.

— Такъ вы желаете ихъ смерти? Такъ вы желаете, чтобъ право аппеляціи было имъ отказано? произнесла гнвно Ромола, видя въ словахъ Савонаролы одну только ловкую уловку.

— Я уже сказалъ, что я не желаю ихъ смерти.

— Такъ вы можете равнодушно смотрть, какъ флорентинцы предаютъ казни людей, которыхъ смерти вы не желаете? Вы не протестуете противъ этихъ казней, которыя вы могли остановить во имя закона, вами же обнародованнаго? Отецъ мой, вы, прежде, не были равнодушны къ судьб своихъ согражданъ, вы не отворачивались отъ протеста. Не говорите, что вы не можете протестовать тамъ, гд дло идетъ о жизни людей, скажите прямо, что вы желаете ихъ смерти. Скажите, что для блага Флоренціи надо, чтобы въ ней лились потоки крови. Разв смерть пяти приверженцевъ Медичи навсегда положитъ конецъ борьб партій за Флоренціи? Разв смерть благороднаго Бернардо-дель-Неро спасетъ городъ отъ такихъ людей, какъ Дольфо-Спини?

— Довольно, дочь моя. Дло свободы, которое олицетворяетъ царство небесное на земл, часто всего боле терпитъ отъ враговъ, одаренныхъ нкоторою добродтелью. Самый злой человкъ не всегда опаснйшій врагъ добру.

— Такъ зачмъ вы говорите, что вы не желаете смерти моего крестнаго отца? воскликнула Ромола въ припадк отчаянія и злобы.— По вашему, онъ долженъ умереть, потому что онъ хорошій человкъ. Отецъ мой, я васъ не понимаю, я не слышу въ вашихъ словахъ голоса разума и совсти.

Савонарола молчалъ нсколько минутъ, потомъ произнесъ съ сильнымъ волненіемъ:

— Будь благодарна, дочь моя, если душа твоя не знаетъ борьбы, и не суди тхъ, кого судьба гораздо тяжеле. Ты видишь въ этомъ дл одну только сторону, я — нсколько, и мн нужно выбрать ту точку зрнія, которая подвинетъ впередъ дло, врученное мн свыше. Цль, къ которой я стремлюсь, такъ велика, что для нея должно пожертвовать многими мелкими вопросами. Смерть пяти людей, будь они даже невинне этихъ осужденныхъ — бездлица въ сравненіи съ возвращеніемъ подлыхъ тирановъ, сосущихъ кровь Италіи и развращающихъ церковь — бездлица въ сравненіи съ распространеніемъ божьяго царства на земл, съ этой великой цлью, для которой я живу и за которую готовъ принять смерть!

При другихъ обстоятельствахъ, первыя слова Савонаролы затронули бы нжныя чувства Ромолы, но въ эту минуту она такъ была настроена противъ него, что то, что онъ называлъ борьбою, ей казалось только софистикой и двуличностью. Послдующія же слова его только усилили въ ней злобу, и она, мгновенно припомнивъ вс замченныя въ немъ слабости и ошибки, видла уже въ своей вр въ него одну слпую иллюзію.

— Разв вы знаете такъ хорошо, какія мры распространятъ царство божіе на земл, произнесла она съ горечью: — что вы смете презирать милосердіе, справедливость и врность своему ученію? Разв французскій король возродилъ къ новой жизни Италію? Смотрите, не правду ли ужь говорятъ ваши враги, что въ вашихъ видніяхъ о распространеніи божьяго царства на земл, вы видите только то, что можетъ усилить вашу партію.

— И это правда, произнесъ Савонарола съ сверкающими глазами. Голосъ Ромолы ему казался голосомъ его враговъ: — Да, торжество моей партіи, есть торжество божьяго царства на земл.

— Я вамъ не врю, воскликнула Ромола, вся дрожа отъ внутренняго волненія: — божье царство шире, возвышенне. Если же оно такое, то лучше его не видать ни мн, ни тмъ, кого я люблю.

И оба они устремили другъ на друга свои глаза, сіявшіе яркимъ пламенемъ убжденія. Слова невозможны въ такую минуту, и Ромола молча вышла изъ келіи.

Три дня спустя, въ глухую полночь, луна освтила своимъ блднымъ, таинственнымъ свтомъ страшную сцену на площади Баргело: пять заговорщиковъ и между ними Бернардо-дель-Неро были казнены за измну республик.

Ромола слдовала за своимъ крестнымъ отцомъ изъ тюрьмы на мсто казни, утшая себя, что хотя онъ умираетъ за измну, онъ не былъ измнникомъ. Она не плакала и шла твердо, ее никто не поддерживалъ. Когда настала минута прощанія, глаза всхъ присутствовавшихъ обратились на нихъ. Старикъ, забывъ что у него руки скованы цпями, положилъ ихъ на голову молодой женщины, желая ее благословить, но потомъ, догадавшись, нагнулся, и поцаловалъ ее. Она схватила скованныя его руки и покрыла ихъ поцалуями, словно святыню.

— Бдная моя Ромола, сказалъ онъ полу шопотомъ.— Мн остается только умереть, а теб предстоитъ долгая жизнь, и меня не будетъ чтобъ поддержать тебя въ несчастіи.

— Память о васъ, отвчала поспшно Ромола: — будетъ вчною мн поддержкою.

Прошли нсколько минутъ, и вдругъ на площади, кипвшей народомъ, воцарилось гробовое молчаніе. Бернардо-дель-Неро твердыми шагами вошелъ на эшафотъ. Ромола не дрогнула, она была тверда, надясь, что и онъ будетъ твердъ. Она видла, какъ онъ остановился и, протянувъ руку надъ толпою, сказалъ:

— Сограждане, вы лишили меня немногихъ дней.

Она видла, какъ онъ отыскивалъ ее глазами, какъ впился въ нее своимъ взглядомъ, она чувствовала, что протягиваетъ къ нему руки. Вдругъ какое-то мрачное облако скрыло отъ нея и лицо старика и эшафотъ. Она боле ничего не видла, не чувствовала, и только долго-долго спустя ее разбудилъ голосъ духовнаго отца Бернардо: ‘Дочь моя, теперь все кончено! Пойдемъ домой’.

XII.

Вечеромъ на осьмой день посл этой роковой ночи, Ромола стояла на берегу Средиземнаго Моря, устремивъ свои взоры на зеркальную гладь, едва колыхаемую теплымъ, лтнимъ втеркомъ.

Она снова бжала изъ Флоренціи, и на этотъ разъ никто не остановилъ ее, никто не воротилъ ее. Она снова была въ сромъ плать пинцочеры. Снова горе и отчаяніе наполняли ея сердце. Что ей до того, какая на ней надта тряпка? Какое ей дло, что она скрывала свое настоящее имя? Оно уже не было боле связано съ опредленнымъ понятіемъ о долг. Это понятіе совершенно исчезло въ ней. И какая сила могла создать въ ней это возвышенное побужденіе, которое люди называютъ долгомъ и которое не можетъ жить въ человк безъ любви и вры? Для нея вс узы любви и привязанности были навки порваны. Въ самыхъ высшихъ узахъ, связывающихъ человка, въ узахъ брачныхъ, она перестала видть таинственный союзъ, котораго ничто не можетъ расторгнуть, она перестала даже видть въ немъ простое обязательство держать ненарушимо данное слово. Снова въ душ ея возникло, ничмъ неудержимое, стремленіе къ свобод, но эта свобода, она знала, не могла ей принести счастья: это былъ только обмнъ одного горя на другое. Для женщины, сознающей, что ея любовь была лишь одна ошибка, нтъ и не можетъ быть утшенія. Великая тайна счастья на земл полуоткрылась-было для нея, и потомъ навки облеклась въ непроницаемый мракъ.

И теперь, единственная поддержка ея въ этомъ гор, страшне котораго нтъ, исчезла навсегда. Стремленіе къ великой цли, освщавшей ежедневную жизнь трудовъ и печалей святымъ энтузіазмомъ, для нея боле не существовало. Она сознавала, что вс эти стремленія были лишь прикрытіемъ себялюбивыхъ, одностороннихъ цлей. Чмъ же оказался тотъ человкъ, который для ней олицетворялъ понятіе о самомъ высшемъ героизм — человкъ, который приносилъ себя въ жертву изъ любви къ святому длу правды? И въ чемъ состояло это самое дло правды? Ромола потеряла вру въ Савонаролу, потеряла то пламенное уваженіе къ нему, которое заставляло ее не обращать вниманіе на его мелкіе слабости и недостатки. Теперь выступали передъ нею съ самою поразительною ясностью вс слабыя стороны и противорчія его ученія. Въ порыв горькаго разочарованія она увряла себя, что вс его стремленія къ очищенію церкви и всего міра были лишь пустыя слова, прикрывавшія дйствительныя стремленія къ усилію своей партіи, своей власти и то всми, даже беззаконными средствами. Слова его, что торжество его партіи было торжествомъ божьяго царства на земл, звучали еще въ ея ушахъ страшнымъ диссонансомъ. Она видла въ немъ одно громадное, себялюбивое стремленіе къ власти. Потерявъ вру въ то, во что врилъ, что любилъ, человкъ можетъ усумниться даже въ бытіи невидимаго промыслителя. Лишь только исчезаетъ вра, исчезаетъ и цль въ жизни, человкъ перестаетъ врить въ себя самаго, такъ-какъ онъ часть того человчества, котораго лучшій представитель униженъ въ его глазахъ. Сердце его перестаетъ сочувствовать всему возвышенному, всему святому. Ромола чувствовала, что источникъ милосердой любви къ несчастнымъ страждущимъ изсякъ въ ней навки, она стала думать только о своихъ страданіяхъ. Разв у ней не было своего собственнаго горя? И кто же думалъ, кто же заботился о ней, когда она пеклась о всхъ? Она сдлала довольно: она стремилась къ невозможному и теперь, эта жизнь, полная трудовъ и печалей, только тяготила ее. Она искала отдыха, она искала забвенія.

У ея ногъ разстилалась необозримая синева моря, и какъ манила она ее въ свою прохладную глубь! Какъ хотлось ей поврить свою судьбу волнамъ, заснуть, колыхаемая какъ въ люльк младенецъ, и прямо отъ сна перейти къ смерти. Она не искала смерти, нтъ: жизнь еще слишкомъ кипла въ ней, но она желала ея.

Невдалек, въ одномъ изъ изгибовъ берега, стояла маленькая лодка и подл нея рыбакъ разгружалъ большую баржу, съ которой онъ только что пришелъ съ моря. Въ голов Ромолы блеснула мысль купить эту лодку, поставить парусъ и поврить свою судьбу вол втровъ. Она вспомнила прелестную Гостиницу въ Декамерон Бокачіо, которая, разочаровавшись въ своей любви и не имя силы лишить себя жизни, бросилась въ лодку и поплыла въ открытое море, надясь, что ее разобьетъ волнами и никакой страхъ не спасетъ ее отъ смерти. Избавиться отъ всякой необходимости избрать новую себ жизнь, поврить свою судьбу провиднію, которое или приведетъ ее къ смерти или создастъ ей новыя условія жизни — вотъ что манило Ромолу послдовать ея примру.

Она заплатила рыбаку спрошенную имъ цну, сла въ лодку, подняла парусъ и начала грести. Мало по малу она стала удаляться отъ берега. Уже темнло, и скоро все это необозримое море возстало передъ нею мрачною, сплошною массою, а миріады звздъ заблистали въ высот небесъ. Ромола бросила весла, сняла свой башлыкъ и прижалась къ нему головою.

И долго-долго носилась она по гладкой поверхности моря, устремивъ свои взоры въ небеса. Она теперь была одна, она была свободна отъ всхъ обязанностей, отъ тягости избрать себ новый путь въ жизни.

Но нашла ли она забвеніе? Нтъ! Въ этомъ одиночеств, между небомъ и землею, воспоминанія не покидали ея и она чувствовала какую-то непонятную жажду человческая* сочувствія. Въ этихъ миріадахъ звздъ она не видла ничего, что бы ей говорило о любви, а безъ любви человкъ жить не можетъ, и съ горькимъ вздохомъ отчаянія она звала смерть себ на помощь. Она не могла боле смотрть на эти звзды, которыя, казалось, смотрли на нее, но не видли ея. Она закрыла глаза, и вотъ, ей кажется, она въ могил, она цалуетъ, обнимаетъ дорогихъ ей умершихъ, хочетъ воскресить ихъ, хочетъ вдохнуть въ нихъ искру жизни. Вдругъ все стало темно, и когда пелена этого мрака спала съ ея глазъ, она увидла себя снова на площад Баргелло, она чувствовала, какъ протягивала руки къ дорогому человку, она видла, какъ дымившіеся факелы стали горть все свтле и свтле, наконецъ, стало такъ свтло, что она открыла глаза.

Ея лодка колыхалась у самаго берега, направо отъ нея терялась въ безконечности лазуревая даль Средиземнаго Моря, налво, въ углубленіи скалистыхъ горъ, тянулась широкая полоса зелени, окаймленная тнистыми деревьями, тамъ и сямъ виднлись раскинутые домики, на вершин одного изъ уступовъ уносилась въ небо игла колокольни. Теплые лучи солнца освщали только узкую полосу на запад, а все остальное было въ тни. Природа безмолвствовала, ни пніе птички, ни шелестъ листа не нарушали таинственнаго покоя.

Лучъ солнца падалъ прямо на Ромолу и нжно ласкалъ ея золотистыя кудри. Она лежала неподвижно, скоре чувствуя чмъ видя мирную прелесть окружающей ея природы. И въ эту минуту ею овладло какое-то непонятное чувство блаженства, она ничего не помнила, ничего не желала, словно ея мечты о забвеніи исполнились. Минуты дв это забвеніе было полное, она даже не думала, что она можетъ такъ остаться навсегда: она только чувствовала необъяснимый покой. Но вотъ она сознала, что она лежитъ въ лодк, что она цлую ночь носилась по необозримому морю и, наконецъ, судьба привела ее не къ смерти, а къ новой жизни въ этомъ прелестномъ уголк. Несмотря на свое отчаяніе, она была рада, что она не умерла, что ее снова окружаютъ ея родныя небеса и горы, а не невдомая область смерти. Не можетъ ли она здсь найти навки себ отдыхъ? Добрые поселяне, живущіе въ этихъ раскинутыхъ домикахъ, конечно, ее не обидятъ. Но вотъ посреди этой тишины вдругъ раздался пронзительный крикъ младенца. Ромола бросилась на берегъ, крикъ долеталъ до нея все яспе и ясне, она бжала дальше и наконецъ очутилась у дверей дряхлой лачужки. На полу на солом лежало нсколько мертвыхъ труповъ и посреди нихъ, прижавшись къ трупу молодой женщины, плакалъ ребнокъ. Ромола схватила его на руки, потомъ наклонилась къ мертвымъ, красныя пятна на ихъ тлахъ говорили ясно, что чума постила это жилище. Первая мысль Ромолы была поспшить къ виднвшемуся вдали селенію. Но войдя въ него, она была поражена роковою тишиною. Она заглянула въ одну открытую дверь — все было пусто, въ другую — тоже, но только на полу валялись мертыя тла. Ужасъ овладлъ Ромолою. Неужели все селеніе вымерло? Нтъ, изъ-за угла одного изъ домовъ показалась какая-то фигура. Ромола бросилась къ ней, это была молодая женщина, едва державшаяся на ногахъ отъ изнеможенія. Въ рукахъ она держала кувшинъ.

— Воды, воды! вотъ все, что она могла произнести.

Ромола нагнулась къ ней и взяла кувшинъ.

— Покажи мн, гд колодецъ, спросила она ее нжно.

Несчастная указала ей рукою на противоположную оконечность селенія. Ромола поспшила туда, все съ ребнкомъ на рукахъ. У колодца стоялъ какой-то мальчикъ, по платью церковный служка, увидвъ Ромолу, онъ бросилъ свой водоносъ и бжалъ. Дйствительно, она могла показаться ему сверхъестественнымъ видніемъ. Эта чудная женщина съ ребнкомъ на рукахъ, съ золотистыми кудрями, развивавшимися по воздуху, показалась ему самой Мадонной.

‘У ней въ рукахъ водоносъ, она пришла за водой для умирающихъ. Это святая Мадонна явилась спасти людей своихъ отъ заразы’, подумалъ онъ и побжалъ сказать патеру о случившимся.

Дйствительно, когда Ромола напоила несчастную и отправилась наверхъ въ гору но направленію, куда бжалъ юноша, она увидла между деревьями толстое лицо, съ изумленіемъ и благоговніемъ слдившее за нею.

— Я пришла изъ-за моря. Я голодна и мой ребнокъ голоденъ. Дайте намъ молока, произнесла она самымъ нжнымъ голосомъ.— Не бойтесь ничего.

Но патеръ, видимо, не ршался тронуться, вполн убжденный, что передъ нимъ стоитъ Мадонна.

Наконецъ, онъ мало по малу ободрился, повелъ Ромолу къ своему жилищу, далъ ей молока и разсказалъ всю исторію ихъ селенія: какъ постила ихъ чума, какъ вс жители бжали въ горы, а онъ остался, но не смлъ сойти внизъ въ долину.

— Но теперь, вы не будете боле бояться, отецъ мой, сказала Ромола.— Мы пойдемъ вмст, подадимъ помощь живымъ и похоронимъ умершихъ. И этотъ молодецъ намъ поможетъ, прибавила она, обращаясь къ юнош, который увидавъ, что патеръ разговариваетъ съ чудесною незнакомкою, также явился изъ-за деревьевъ.

Оба они не смли не повиноваться ей: такъ убждены они были, что она послана самимъ Богомъ повелвать ими.

Они вс втроемъ отправились внизъ, и въ то утро несчастные страждущіе получили помощь. Ихъ было немного въ живыхъ: десятка два не боле, во всей долин. Но вс они или почти вс были спасены, а умершіе преданы погребенію.

И въ этомъ уход за страждущими, въ утшеніи умирающихъ, въ возбужденіи къ дятельности здоровыхъ прошли для Ромолы дни, недли и мсяцы. Наконецъ, все снова ожило, мужчины снова стали копать землю и сять, женщины ходить на колодецъ за водою.

И вс они съ одинаковою любовью, съ одинаковымъ благоговніемъ смотрли на святую Мадонну, пришедшую къ нимъ, чтобъ спасти ихъ отъ гибели. Много легендъ сохранилось и переходило изъ рода въ родъ объ этомъ чудесномъ явленіи пресвятой двы.

А Ромола чувствовала, что она живетъ новой жизнью, она видла, понимала теперь все иначе. Предавшись сну въ ту ночь, посреди необозримой равнины водъ, подъ сводомъ необозримаго неба, она чувствовала, что для нея исчезли вс святыя побужденія къ добру, къ дятельности. Она думала, что вправ воскликнуть: ‘мн надола жизнь, я хочу умереть.’ Съ этой мыслью она заснула, но съ той минуты, когда она открыла глаза, когда она услышала крикъ ребнка, она не размышляла, какъ бывало прежде, что она рада жить для облегченія горькой судьбы несчастныхъ — нтъ, она просто жила этимъ сочувствіемъ къ горю и несчастью, она просто длала то, что слдовало, и не думала искать причины, зачмъ ей жить, зачмъ терпть, зачмъ работать. Она возродилась къ новой жизни. Во Флоренціи простыя отношенія человка къ человку были усложнены различными обязанностями къ мужу, къ государству, къ своей партіи, и когда эти обязанности были порваны, она отшатнулась отъ самой жизни. Теперь же она говорила себ: ‘Подло было желать смерти. Если на свт все неврно, все сомнительно, то страданія, которымъ я могу помочь, не могутъ возродить сомнній. Пока въ рук моей есть сила, я протяну ее страждущему, пока глаза мои видятъ, они будутъ отыскивать несчастныхъ, безпомощныхъ.’ Теперь и прошедшее возстало передъ нею совершенно въ новомъ свт. Она стала разбирать свои дла, стала упрекать себя за то, что находила только дурное въ другихъ, а сама лишь думала о себ. Чмъ боле она чувствовала, что она не нужна добрымъ людямъ, ее окружающимъ, тмъ сильне она стала упрекать себя за свое бгство. Вдь это было подлое себялюбіе, и боле ничего. Можетъ быть, ея народъ въ ней нуждался, можетъ быть, даже придетъ минута, когда мужъ ея будетъ въ ней нуждаться. Разв она имла право ихъ покинуть? Самое чувство уваженія къ Савонарол возродилось въ ней отчасти. Она не могла не сознавать, что, несмотря на вс его недостатки, онъ былъ одаренъ возвышенной душой, она не могла забыть, что онъ возродилъ ее къ новой жизни. Наконецъ, если онъ и былъ неправъ, то разв это самое не должно было привлечь на ея родной городъ несчастья? А ея не будетъ тамъ, чтобъ хоть помочь, на сколько она можетъ!

Эти мысли о всемъ, что было ей когда-то дорого, не давали ей покоя, увидть Флоренцію, услышать что тамъ длается, стало въ ней неутолимой жаждой. И наконецъ, въ одно теплое мартовское утро, вс жители долины, со слезами на глазахъ, простились съ своей благословенной Мадонной.

— Не плачьте, сказала она.— Вы теперь счастливы и я всегда буду васъ помнить. Я должна идти теперь къ своему народу, можетъ быть, онъ нуждается во мн.

14-го апрля 1498-го года, Ромола снова очутилась въ стнахъ Флоренціи. Многое измнилось со времени ея бгства и произошелъ страшный переворотъ, послдствія котораго отразились на людяхъ, боле или мене къ ней близкихъ.

Скоро посл ея ухода, вступила въ должность новая синьорія, враждебная Савонарол и его партіи. Повинуясь повелнію папы, она запретила ему проповдывать, и поддержала вызовъ, сдланный ему францисканскимъ монахомъ Франческо-ди-Нуглія, который предлагалъ ршить распрю между Савонаролою и церковью — божьимъ судомъ. Пускай Савонарола пройдетъ невредимъ сквозь огонь — и божественное происхожденіе его пророческаго ученія будетъ вполн доказано. Чтобы отнять возможность всякой отговорки, Фра-Франческо объявилъ свою готовность пойти вмст съ нимъ въ огонь и доказать, что они оба сгорятъ. Долго противился Савонарола пламенному рвенію своихъ учениковъ, жаждавшихъ принять вызовъ. Но онъ чувствовалъ, что ему нужно будетъ поддаться или совершенно опозорить себя и свое ученіе въ глазахъ народа. Разв онъ не говорилъ сотни разъ, что въ данную минуту Богъ чудомъ докажетъ справедливость его словъ? И онъ не обманывалъ народъ, когда говорилъ это. Нтъ, онъ врилъ въ чудеса внутреннія, какъ въ его вдохновеніе, врилъ даже въ чудеса вншнія, но теоретически, издали, его разумъ мшалъ ему питать малйшую надежду, что чудо совершится надъ нимъ, что онъ пройдетъ живымъ сквозь огонь. Въ немъ странно соединялись пламенныя чувства и воображеніе, доводившія его иногда до изступленія, съ трезвымъ, разумнымъ пониманіемъ жизни и людей. Савонарол казалось проще собрать великій соборъ изъ представителей всего свта и на немъ ршить этотъ вопросъ. Но народныя страсти были слишкомъ возбуждены и требованія чуда становились все громче и громче. Находясь въ страшной борьб съ самимъ собою, одушевленный пламенной врою въ высокое свое призваніе, Савонарола наконецъ сталъ колебаться. А если Богу угодно сдлать чудо, то какъ же онъ сметъ противиться! И онъ согласился, чтобъ Фра-Доменико, самый ревностный изъ его учениковъ, принялъ вызовъ. Онъ надялся, кром того, что въ послднюю минуту, можетъ быть, явятся затрудненія со стороны францисканцевъ, и ордалія не состоится.

Насталъ роковой день 7-го апрля, страшныя толпы стеклись на піяццу. Посредин былъ поставленъ костеръ. Сердца всхъ присутствующихъ судорожно бились. Вс ожидали чего-то необыкновеннаго, чудеснаго. Наконецъ, появились францисканцы и доминиканцы, во глав послднихъ шелъ Фра-Доменико въ красной мантіи и крестомъ въ рукахъ, за нимъ слдовалъ Савонарола съ святыми дарами. Не успли они помститься на назначенныя мста, какъ начались нескончаемые переговоры между обими сторонами и избранными посредниками. А народъ все ждалъ чуда, и вмсто того видлъ, какъ одинъ за однимъ францисканцы и доминикаццы уходили во дворецъ и снова возвращались. То францисканцы требовали, чтобы Фра-Доменико снялъ свой красный плащъ, боясь, чтобъ онъ не былъ заколдованный, то, чтобъ онъ не держалъ въ рукахъ креста. На все это, Савонарола, посл долгихъ преній, соглашался, на одномъ онъ только стоялъ твердо, чтобъ Фра-Доменико вошелъ въ огонь съ святыми дарами. Противъ этого возставали францисканцы. Долго длился споръ, народъ сталъ выходить изъ терпнія, а власти и не думали вмшиваться, надясь, что злоба народа и безъ чуда избавитъ ихъ отъ Савонаролы. Наконецъ, пошелъ дождь, раздался громкій ропотъ и крики: ‘Зажгите костеръ! Гоните его въ огонь!’ Вдругъ, посреди всеобщаго волненія, Дольфо-Спини бросился съ своими compagnacci на группу монаховъ, думая захватить Савонаролу и тмъ кончить все дло. Замшательство сдлалось общее, завязалась драка, воздухъ огласился криками, воплями. Но стража, подъ начальствомъ Сальвіяти, врнаго ученика Савонаролы, отразила натискъ Дольфо Спини. Синьорія поспшила объявить, что вс могутъ расходиться домой, такъ-какъ ордаліи не будетъ. Этого результата желалъ съ самаго начала Савонарола, но теперь онъ видлъ, что его дло было проиграно навсегда, что его враги восторжествовали. Возвращаясь въ Сан-Марко, окруженный стражею, онъ чувствовалъ, что самые ученики его теперь отвернутся отъ него, онъ чувствовалъ, что участь ^уего ршена. Онъ говорилъ, что готовъ умереть за правду, но теперь ему предстояло, быть можетъ, умереть позорною смертью, какъ лжецу и обманщику! ‘О, Боже! восклицалъ онъ въ глубин души своей: — это не мученическая смерть. Это — уничтоженіе жизни, бывшей вдохновеннымъ протестомъ противъ зла. Боже, дай мн умереть за мою добродтель, а не за мои слабости!’

Народъ, возбужденный донельзя неудачею ожиданнаго чуда и подстрекаемый врагами Савонаролы, остервенился до того противъ своего пророка, что на другой день вспыхнулъ мятежъ. Монастырь Сан-Марко былъ осажденъ разъяренными толпами, и къ ночи синьорія потребовала выдачи Савонаролы. Страшные проклятія и крики ненависти и торжества сопровождали его на пути въ темницу.

Но народныя страсти, возбужденныя однажды, не удовольствовались этой побдой. Разв не остались еще приверженцы Фрате? Разъяренныя толпы бросились по всмъ направленіямъ и до утра не прекращалась самая ужасная рзня, людей убивали, жилища ихъ жгли и предавали грабежу.

Душою всего этого движенія былъ Дольфо-Спини и его приверженецъ, публичный нотаріусъ сэръ Чеккони. Они изъ тиши своего кабинета руководили всми ужасами. Но, несмотря на свое торжество, Спини былъ въ страшной ярости, хитрый нотаріусъ воспользовался этой минутой, и ясно доказалъ ему, что нашъ знакомецъ Тито Мелена, въ послднее время всего боле помогавшій Спини, работалъ для себя и прямо сносился съ миланскимъ дворомъ. Дйствительно, Тито съ неимоврнымъ искусствомъ добился своей цли. Онъ поддлался къ Савонарол и добылъ отъ него важный документъ, подъ предлогомъ доставить его французскому королю. Это было письмо, въ которомъ Савонарола умолялъ короля созвать великій соборъ и низложить папу. Это письмо было прямо доставлено въ руки миланскаго герцога и услуга была такъ велика, что Тито ожидала въ Милан самая блестящая карьера. Онъ торжествовалъ, но, боясь боле оставаться во Флоренціи, ршился ухать въ ту же ночь. Все было готово къ отъзду, у воротъ Сан-Галло его ждали Тесса и дти, и онъ въ глухую полночь отправился изъ дому, избгая большихъ улицъ, гд происходила рзня.

Но, несмотря на весь свой умъ, Тито не разсчелъ одного, что есть предатели и кром него. Хитрый Чеккони, которому онъ самъ покровительствовалъ, давно уже хотлъ ему отомстить за то, что онъ отбилъ у него случай, годъ тому назадъ, предать партію Медичи. Теперь настала минута мщенія, и сэръ Чеккони объявилъ Спини, какой предатель и измнникъ былъ его первый совтникъ и другъ. Разъяренный предводитель compagnacci тотчасъ послалъ одного изъ своихъ приверженцевъ направить толпу народа на домъ Тито.

Поэтому не усплъ еще Тито дойти до моста Векіо, какъ ему заперла дорогу толпа, жаждавшая его крови. ‘Ніяпоне! Медичіецъ! Ніяпоне! Смерть ему! Бросьте его съ моста!’ закричали сотни голосовъ. Тито чувствовалъ, что жмутъ со всхъ сторонъ, но вдругъ свтлая мысль блеснула въ его голов. Онъ выхватилъ свою сумку и, бросивъ ее въ толпу, закричалъ: ‘Золото! Брильянты!’ Въ ту же минуту толпа отъ него отхлынула, и, пользуясь общимъ смятеніемъ, онъ перепрыгнулъ черезъ перила и бросился въ воду.

Онъ отлично плавалъ и надялся, что толпа сочтетъ его погибшимъ, и онъ такимъ образомъ проплывъ немного вдоль рки, выйдетъ на берегъ въ пустынномъ уголк города. Вотъ онъ миновалъ мостъ Santa Trinita, не выйти ли ему тутъ на берегъ, нтъ, ему казалось, что онъ еще слышитъ крикъ разъяренной толпы, и онъ продолжалъ плыть. Силы уже ему измняли, кровь прилила къ голов, но онъ все плылъ. Еще миновавъ одинъ мостъ, послдній, онъ чувствовалъ, что уже теперь можно выйти на берегъ. Но быстрое теченіе несло его все дале, въ глазахъ его потемнло, руки и ноги свело, онъ потерялъ сознаніе. Долго еще плыло его тло по вод, наконецъ волны выкинули его на берегъ, почти къ ногамъ сидвшаго на трав старика. Увидвъ принесенный волною трупъ, онъ бросился на него съ жадностью. Глаза его дико блестли. Это былъ Бальдасаро Кальво. Посл свиданія своего съ Ромолою, онъ тяжело занемогъ и, выйдя черезъ нсколько мсяцевъ изъ больницы одного изъ монастырей, онъ, сколько ни искалъ Ромолы, никакъ не могъ ее найти. Потерявъ совершенно сознаніе, разслабленный, едва живой, онъ уже не могъ надяться на мщеніе: онъ только ждалъ чего-то неизвстнаго. Не имя силы работать, онъ ходилъ по дальнимъ закоулкамъ города и кормился подаяніемъ. Большую же часть дня онъ проводилъ на пустынномъ берегу Арно, устремивъ свои глаза на бжавшія мимо него волны, словно ожидая, что он ему что принесутъ.

И вотъ он принесли ему то, чего онъ и ждать не смлъ. Узнавъ трупъ ненавистнаго ему человка, Бальдасаро едва не вскрикнулъ отъ радости. Но, неужели въ немъ нтъ искры жизни, неужели онъ не очнется! Бальдасаро нагнулся надъ этимъ нкогда дорогимъ для него лицомъ и, обвивъ его горло своими длинными, сухими пальцами, онъ ждалъ, онъ надялся. Время шло, Бальдасаро казалось, что прошли цлые вка, какъ вдругъ Тито очнулся.

— Ага! Ты видишь меня. Ты узналъ меня! произнесъ старикъ.

Тито узналъ его, но онъ не чувствовалъ, живъ ли онъ или мертвъ. Быть можетъ, въ этомъ холодномъ, мрачномъ сознаніи, что страшное прошедшее смотритъ ему въ глаза — и заключалась смерть.

Бальдасаро теперь судорожно сжалъ руками его горло и наступилъ колномъ на грудь. Пускай теперь придетъ смерть. Онъ сдлалъ свое дло. На другое утро на этомъ мст нашли два трупа, въ такомъ тсномъ объятіи, что ихъ невозможно было разнять. Совтъ Осьми, осмотрвъ тла, легко узналъ въ нихъ блестящаго секретаря республики и того сумасшедшаго старика, который обвинилъ Тито въ саду Ручелаи.

Эти оба извстія, о смерти Тито и о заточеніи Савонаролы, глубоко поразили Ромолу. Въ первую минуту горя она чувствовала только два желанія: найти Тессу съ дтьми, и узнать всю истину о признаніи Савонаролы во время пытки. На другой же день она отправилась отыскивать Тессу. На старой квартир ея не было и никто не зналъ, куда она перехала. Гд было искать ее, куда могла она дться — вотъ вопросы, мучившіе Ромолу. И она ни мало не думала, что отыскивать другую жену ея мужа и его дтей было высокимъ героизмомъ или великимъ милосердіемъ, она чувствовала необходимость имть кого нибудь, кого бы она была обязана беречь. Она жаждала обнять этихъ дтей и заставить ихъ полюбить себя. Это, по крайней мр, былъ бы какъ для нея, такъ и для другихъ хорошій результатъ ея прошедшаго горя. Посл Тито осталось много денегъ и собственности, но Ромола боялась дотронуться до всего этого, она пожертвовала все государству и себ оставила только сумму, равную цн библіотеки ея отца, которой хватитъ на содержаніе Тессы и дтей. Посл долгихъ поисковъ — наконецъ, благодаря Браги, Ромола отыскала Тессу съ дтьми въ самомъ несчастномъ положеніи. Они жили въ одной комнатк, на конц Борго, гд ихъ помстилъ Тито, и все ждали его прихода. Прошло дв недли — онъ не появлялся, у Тессы не было денегъ и ей приходилось продавать платье, чтобъ купить хлба дтямъ. Ромола явилась къ нимъ какъ ангелъ-хранитель и мало по малу объявила Тесс, что Нальдо никогда боле не придетъ къ ней, потому что онъ умеръ.

— Но не тревожьтесь, моя Тесса, сказала она: — я буду вчно о васъ заботиться. И у насъ есть Лило и Нина.

Въ тотъ же день Ромола перевезла Тессу съ дтьми въ домъ къ Моин Бригид въ Борго Дегли-Альбицци, гд она сама жила.

Удовлетворивъ одно изъ своихъ стремленій, Ромола всею душою предалась другому предмету, наполнявшему ея сердце безпокойствомъ.

Въ конц апрля, обнародованъ былъ, по приказанію синьоріи, протоколъ суда надъ Савонаролою, или лучше, признанія, вырванныя изъ его устъ шестнадцатью флорентинцами, длавшими ему допросъ. Признанія эти произвели потрясающее впечатлніе на всхъ, хотя и возбудили такое общее неудовольствіе и подозрніе въ достоврности этого документа, что синьорія запретила тотчасъ его распространеніе.

Самые рьяные приверженцы Савонаролы, пораженные въ его признаніяхъ, тмъ, что онъ отказывается отъ своего пророческаго дара, были вполн уврены, что вс встрчавшіяся противорчія съ его ученіемъ были слова не ихъ учителя, а прибавленіе сера Чеккони, писавшаго протоколъ. Къ тому же вс осемнадцать человкъ судей были злвшіе враги Савонаролы, вообще судъ надъ Савонаролою былъ не что иное, какъ убійство, обставленное законными формами. Судьба его была заране ршена и торгъ заключенъ: за смерть своего пророка, республика получала право накладывать налоги на церковное имущество. Основываясь на этомъ, они говорили, что если Фрате и отрекся отъ своего пророческаго дара, то это отреченіе было вырвано у него страшною пыткою, которая должна была очень скоро привести въ изступленіе такую слабую натуру.

Другіе друзья Савонаролы, но не такіе ярые его партизаны, не сомнвались въ истинности главныхъ пунктовъ этого признанія, хотя подробности и приписывали нотаріусу. Но они съ негодованіемъ доказывали, что ничего тамъ не было, которое бы могло оправдать смертный приговоръ или даже строгое наказаніе. Ясно было для всхъ безпристрастныхъ людей, что если эти допросы заключали въ себ все обвиненіе противъ Фрате, то онъ умретъ не за совершенное имъ преступленіе, но за то, что онъ былъ помхою пап, жаднымъ итальянскимъ государствамъ, хотвшимъ раздлить между собою Флоренцію и, наконецъ, тмъ недостойнымъ согражданамъ, которые думали только о своемъ собственномъ интерес, а не объ общей польз. Онъ не былъ обличенъ ни въ какомъ политическомъ преступленіи. Частная жизнь его была чиста отъ всякаго подозрнія. Вс его сотоварищи монахи, которые могли бы имть на него претензіи, какъ на настоятеля, единогласно свидтельствовали о безупречной чистот его жизни, вполн согласовавшейся съ его ученіемъ. Даже самъ папа не могъ найти лучшаго основанія для обвиненія, его въ ереси, какъ ослушаніе и презрніе буллы, отлучившей его отъ церкви. Конечно, трудно было оправдать аргументами это нарушеніе религіозной дисциплины, но серьзные умы въ то время возставали противъ римскаго двора, и, смшивая теоретическое различіе между церковью и ея служителями, облегчали вину ослушанія.

Умные политики сознавали, что торжество противниковъ Фрате было въ сущности торжествомъ грубаго разврата, и такіе люди какъ Гвичіярдини и Содерини съ злою улыбкою смотрли на строгость, попиравшую законъ съ цлью сжечь человка, который былъ увлеченъ соблазнами общественной дятельности и не всегда говорилъ правду. Еслибъ Фрате имлъ вдесятеро боле коварства, но не шелъ бы противъ сильныхъ міра сего, то на это самое коварство смотрли бы какъ на отличное средство для достиженія религіозныхъ и политическихъ цлей. Но эти практическіе люди должны были сознавать, что несмотря на жалкую роль флорентинскаго правительства въ этомъ дл, мры, принимаемыя папою противъ Савонаролы, были необходимы въ видахъ самосохраненія. Не попробовать избавиться отъ человка, который хотлъ побудить вс государства Европы созвать великій соборъ и низложить папу — было бы съ его стороны глупостью. Въ глазахъ Александра VI, Савонарола былъ мятежникъ и опасный мятежникъ. Вся Флоренція слышала и понимала его слова, что онъ не будетъ повиноваться діаволу. Самая сила вещей длала борьбу между папою и Савонаролою борьбою на жизнь и смерть, но вдь изъ этого не слдовало, что Флоренція должна быть папскимъ палачомъ.

Ромола слушала вс эти сужденія, ни одно изъ нихъ ея не удовлетворяло. Глубоко обдумывая печатный документъ, она вспоминала и повряла свои мысли замчаніями, сдланными ею во время слушанія проповдей Савонаролы. Она предчувствовала, что отреченіе Савонаролы отъ своего пророческаго дара было не одной попыткой избавиться отъ мученія. Съ другой стороны, душа ея требовала объясненія его слабостей, которое дозволило бы ей все-таки врить, что главныя стремленія его жизни были чисты и возвышенны. Память о себялюбивомъ недовольств жизнью, овладвшемъ ею вмст съ потерею вры въ человка, который олицетворялъ для нея высшія стремленія къ добру, произвела въ ней реакцію, возродила въ ней вру. ‘Невозможно’ думала она теперь: ‘чтобъ идеи отрицанія и безврія, уничтожившія въ ея сердц источникъ добра, были основательны и справедливы. Невозможно было, чтобъ въ словахъ Фрате, возродившихъ ее къ новой жизни, не было истины. Вс неправды, въ которыхъ онъ былъ повиненъ, были не цль, а слабость: это была сть, въ которой онъ запутался, а не обдуманное средство къ достиженію успха.’

Ясно отмчая грубыя прикрасы нотаріуса, Ромола тмъ боле удостоврялась въ справедливости остальнаго текста. Почти не было слова, которое налагало бы на Савонаролу пятна безчестья, исключая того, что касалось его пророческихъ видній. Онъ неизмнно выражалъ одну и ту же цль своихъ стремленій въ пользу Флоренціи, церкви, всего міра, и если исключить долю неправды въ томъ высшемъ вдохновеніи, посредствомъ котораго онъ старался завладть умами, его нельзя было обвинить въ употребленіи недостойныхъ средствъ для достиженія своихъ цлей. Даже въ этомъ признаніи со всми прикрасами натаріуса, Савонарола является какъ человкъ, который дйствительно не искалъ себ славы, но искалъ ея, стремясь къ высшей цди, къ нравственному благу людей и стараясь вселить въ людяхъ не одни теоретическія понятія, но пламенное побужденіе къ энергической дятельности.

‘Все что я длалъ’, говорилъ онъ въ этомъ признаніи: ‘я длалъ для того, чтобъ прославиться навсегда и чтобъ получить власть во Флоренціи, такъ чтобъ ничего не длалось безъ моего согласія. Когда я такимъ образомъ утвердилъ бы свое положеніе во Флоренціи, я намревался предпринять великія дла въ Италіяи и вн Италіи, чрезъ посредство тхъ вліятельныхъ людей, съ которыми я вступилъ въ дружескія отношенія и съ которыми обсуждалъ важные вопросы, какъ напримръ, о великомъ собор. И смотря по тому, какъ мн удались бы первыя попытки, я приступалъ бы къ послдующимъ дйствіямъ. Главное же, посл того, что великій соборъ былъ бы собранъ, я намревался побудить всхъ христіанскихъ государей, особливо не итальянскихъ, къ подчиненію себ неврныхъ турокъ, я не очень заботился о назначеніи меня кардиналомъ и папою, потому что, когда я кончилъ бы свое дло, то я, и не бывъ напою, былъ бы первымъ человкомъ въ свт по власти и уваженію, которое бы ко мн питали. Еслибъ меня сдлали папою, я бы не отказался, но мн всегда казалось, что быть въ глав предпринимаемаго мною дла гораздо выше, чмъ быть папою, потому что человкъ безъ всякой добродтели можетъ быть папою, но дло, которое я хотлъ сдлать, требовало человка очень добродтельнаго.’

Это соединеніе въ Савонарол честолюбія съ врою превосходства добра, было не новостью для Ромолы. Онъ созидалъ великіе планы и чувствовалъ, что самъ призванъ ихъ исполнить. Нечестіе уничтожится, справедливость, чистота, любовь восторжествуютъ и восторжествуютъ он его стараніями, его проповдью, его смертью. Въ минуты созерцанія и энтузіазма, онъ унижалъ себя, подчинялъ себя невидимому промыслителю, но въ отношеніи людей, для которыхъ онъ трудился, преобладаніе надо всми казалось ему необходимымъ условіемъ его жизни.

Можетъ быть, это признаніе и особливо обнаруженіе сознательной и произвольной двуличности было только слдствіемъ колебанія вры въ свои впечатлнія и стремленія, которымъ подверженъ всякій человкъ при рзкой перемн вншнихъ обстоятельствъ. Какъ было неизмнить сужденіе о себ, когда вмсто колнопреклоненной толпы и сознанія въ успшномъ движеніи своего великаго дла, онъ слышалъ проклятія толпы, видлъ мрачныя лица своихъ судей и, наконецъ, преданный страшной пытк, кричалъ:

— То, что вы хотите, чтобы я сказалъ — дйствительно правда. Да, да, я виновенъ. Боже мой! твой гнвъ постилъ меня!

Думая о той страшной печали, которая должна была овладть сердцемъ Савонаролы, когда посл этого признанія въ тиши ночной совсть его произносила свой приговоръ, Ромола невольно сама страдала и слезы струились но ея щекамъ. И въ это время, когда всякій необразованный, грубый флорентинецъ судилъ и рядилъ этого человка, онъ испытывалъ самое страшное горе — онъ, который любилъ правду и человчество, который стремился къ самымъ высокимъ цлямъ, сознавалъ теперь, что его дло погибло навки. Онъ теперь чувствовалъ самое полное самоуниженіе, стремился къ очищенію, къ возрожденію своего сердца. ‘Богъ поставилъ тебя посреди твоего народа, словно ты былъ избранный’, говоритъ онъ въ своемъ послднемъ сочиненіи: ‘Разговоръ съ Божествомъ’, написанномъ въ промежутк между пытками: ‘Ты исцлялъ другихъ, а самъ остался разслабленнымъ. Душа твоя возгордилась своимъ дломъ, и вотъ ты потерялъ свою мудрость и сталъ теперь и будешь вчно ничто… Богъ одарилъ тебя столькими дарами, а ты упалъ въ пучину морскую, и чрезъ свою гордость и честолюбіе осрамилъ себя на весь міръ.’ Даже мысль о мученическомъ внц, никогда его прежде непокидавшая, теперь не входила въ его голову. Онъ чувствовалъ только смиренную покорность судьб и не называлъ ее никакимъ громкимъ именемъ.

Но чмъ съ большею справедливостью его назовутъ мученикомъ вс послдующія поколнія, сильные міра возстали противъ него не за его слабости, а за его величіе, не потому, что онъ хотлъ обмануть міръ, а потому, что онъ хотлъ его возвысить, облагородить. И благодаря своему величію, онъ перенесъ двойную агонію: нетолько проклятія, пытку и смерть, но еще страшнйшія муки сознанія, что съ высоты славы онъ палъ въ мрачную пучину.

— Я ничто! восклицалъ онъ:— мракъ окружаетъ меня. Но свтъ, который я видлъ, былъ истинный свтъ!

Чмъ ближе приближалось время къ его казни, тмъ противорчиве длались его показанія. 20-го мая, приведенный снова на пытку, онъ бросился на колни и голосомъ, полнымъ волненія, объявилъ, что его признаніе ложно, что если страдать, такъ страдать за истину.

— Все, что я говорилъ, мн дано было свыше Богомъ! восклицалъ онъ.

Но когда его, однако, подвергли пытк, которая никогда не прекращалась до признанія несчастнымъ своей вины, Савонарола закричалъ дикимъ голосомъ:

— Я сказалъ все это только, чтобъ показаться добрымъ. Не терзайте меня, не терзайте меня. Я скажу всю правду.

Вс эти извстія наполняли сердце Ромолы недоумніемъ.

‘Но’, думала она: ‘вдь настанетъ же минута, когда онъ будетъ бояться однако сказать ложь, когда онъ войдетъ на костеръ и посмотритъ въ послдній разъ на свой народъ. Тогда ему не могутъ помшать сказать послднее ршительное слово.’

То же ожиданіе наполняло сердца многихъ въ громадной толп, собравшейся на большой піяцц передъ дворцомъ Векіо, въ роковой день 23-го мая 1498-го года. Въ конц площади возвышалась вислица и подъ нею пылалъ костеръ. Посреди страшнаго шума и крика толпы появился Савонарола и его два ученика. Они были одты монахами доминиканскаго ордена. Прежде всего ихъ подвели къ первой трибун, возвышавшейся на площади и епископъ, лишивъ ихъ духовнаго званія, совлекъ съ нихъ духовную одежду. Въ простыхъ нижнихъ рясахъ они предстали предъ второй трибуной. Тутъ папскіе коммиссары объявили ихъ еретиками и передали ихъ въ руки гражданской власти, синьйоріи, занимавшей третью трибуну. Посл произнесенія приговора, осужденные приблизились къ костру. Савонарола былъ послдній. Когда онъ вошелъ на ступени, сердце Ромолы и его учениковъ сильно забилось страхомъ и ожиданіемъ.

Ромола видла, какъ онъ обвелъ толпу взоромъ, но въ ту же минуту вс ожиданія въ ней исчезли. Она видла только то, что онъ видлъ: факелы, поджигавшіе костеръ, и страшныя лица, устремленныя на него съ ненавистью, слышала то, что онъ слышалъ: упреки, проклятія, злыя шутки.

Прошла еще минута, и говорить уже было поздно: голосъ Савонаролы замолкъ навки.

ЭПИЛОГЪ.

22-го мая 1509-го года, вечеромъ, пять человкъ, съ исторіею которыхъ знакомы читатели, сидли въ большой красивой комнат верхняго этажа, выходившей на открытую террасу, съ которой открывался прелестный видъ на Борго-Пинти и всю окрестную страну, окаймленную горными вершинами.

Въ одномъ конц комнаты была дверь, отворявшаяся въ маленькую нишу, освщенную сверху. Въ ней стоялъ небольшой алтарь, покрытый блымъ, а надъ нимъ вислъ портретъ во весь ростъ доминиканскаго монаха. Издали его едва можно было разобрать, такъ-какъ его со всхъ сторонъ окружали втви и внки, а свчи на алтар не были зажжены. Но украшеніе ниши, казалось, еще не было кончено, такъ-какъ полъ былъ усянъ цвтами и зеленью, посреди которыхъ сидла хорошенькая двочка лтъ тринадцати, съ голубыми глазками и свтлыми русыми волосами. Время отъ времени она подымала глаза на свою мать, занятую тмъ же дломъ, и учила ее съ самодовольнымъ тономъ превосходства. Тесса была не очень ловка на эти вещи и пальцы ея съ годами только еще боле потолстли. Работа ея подвигалась очень медленно и она часто поворачивалась и спрашивала съ уваженіемъ совта у Нины: она никогда не могла перестать удивляться уму своихъ дтей. Тесса была въ томъ же плать кантадины, и въ волосахъ ея красовалась серебряная булавка, а на ше памятное ожерелье. На ея кругломъ, открытомъ лиц сіяло боле чмъ когда дтская улыбка довольства, вс были такъ добры до нея, даже Моина-Бригида не спорила съ нею и почти цлый день спала.

Она и въ эту минуту была погружена въ сонъ, сидя въ покойныхъ креслахъ, въ нсколькихъ шагахъ отъ Тессы. Ея волоса, виднвшіеся изъ-подъ чернаго башлыка, сіяли своею близною, не близною снга или чего другаго, а просто нжной, пріятной для глазъ близною сдыхъ волосъ. Голова ея опустилась на грудь, а руки ея покоились на окраин кресла. Она не связала внковъ, не украшала алтаря, а молча смотрла, какъ другіе работали, и, какъ всегда, заснула тихимъ, безмятежнымъ сномъ.

Другія дв фигуры находились на противоположномъ конц комнаты, подл дверей, выходившихъ на террасу. Лило сидлъ на полу, прислонившись спиною къ притолк и протянувъ свои длинныя ноги. На колняхъ онъ держалъ большую открытую книгу, и отъ времени до времени хлопалъ по ней рукой, думая поймать муху, которая заглядывала въ его книгу. Это препровожденіе времени, казалось, гораздо боле его занимало, чмъ Петрарка, котораго онъ повидимому училъ наизусть.

Прямо противъ него сидла Ромола. Руки ея были сложены на груди и глаза безсознательно устремлены вдаль, она ничего не видла и не слышала, что длалось въ комнат. Жизнь, полная трудовъ и печалей, оставила свои слды на ея нжномъ лиц, ея хорошенькія, полные щеки опали, густыя волосы пордли, но ея взглядъ былъ такой спокойный, такой довольный, какъ никогда во дни ея юности. Мы разъ только въ жизни можемъ узнать настоящее горе, и Ромола испытала его, едва выйдя изъ дтства.

Предавшись вполн своимъ мечтамъ, она не замчала, что Лило пересталъ смотрть въ книгу и устремилъ свои глаза на нее. Въ нихъ ясно отражалось нетерпніе. Ему очень хотлось съ ней поговорить, но онъ не зналъ, желаетъ ли она этого. Наконецъ, Ромола повернулась къ нему и встртила его взглядъ свтлой улыбкой, онъ тотчасъ подползъ ней ближе и положилъ свою голову на ея колна.

— Что теб, Лило? спросила Ромола, гладя его по голов. Онъ былъ очень хорошенькій мальчикъ, но черты его длались грубе и неправильне, чмъ у отца. Кровь тосканской поселянки текла въ его жилахъ.

— Мама Ромола, чмъ я буду? сказалъ онъ, очень довольный, что ему позволяютъ говорить, а скоро стемнетъ уже и поздно будетъ учиться.

— Чмъ же ты бы желалъ быть, Лило? Ты можешь быть ученымъ? Мой отецъ былъ ученый, ты знаешь, и научилъ меня многому. Поэтому и я тебя могу учить.

— Да, отвчалъ ребнокъ нершительно.— Но онъ такой старый и слпой на портрет. А имлъ онъ много славы?

— Нтъ, немного, Лило. Свтъ не всегда былъ добръ до него. Онъ видлъ, какъ люди гораздо ниже его получали важныя мста, потому что они умли льстить и говорить неправду. Его родной сынъ бросилъ его и пошелъ въ монахи, посл этого отецъ мой, слпой и безпомощный, не могъ продолжать своего труда, который бы прославилъ его имя, какъ человка, принесшаго всмъ пользу своимъ знаніемъ.

— Я бы не желалъ такой жизни, сказалъ Лило.— Я бы желалъ быть великимъ человкомъ, и очень-очень счастливымъ и имть много удовольствія.

— Это нелегко, мои Лило. Плохое счастье, которое основано только на своемъ удовольствіи. Человкъ можетъ лишь тогда быть счастливымъ и великимъ, когда у него высокія мысли и онъ столько же чувствуетъ за всхъ, какъ за себя. Но такое счастье часто сопровождается горемъ и такимъ большимъ горемъ, что мы можемъ его отличить отъ несчастія только по тому, что наша совсть довольна и мы знаемъ, что мы поступаемъ хорошо. На земл столько зла и трудностей, что человкъ не можетъ быть великимъ, онъ едва въ состояніи ударжаться отъ грха, иначе, какъ бросивъ вс мысли объ удовольствіяхъ и наградахъ и терпливо перенося вс трудности и печали. Мой отецъ былъ великъ по своей честности, онъ лучше любилъ остаться бднымъ и неизвстнымъ, чмъ длать зло. И вотъ, Фра-Джироламо, ты знаешь, зачмъ я свято держу завтрашній день: онъ былъ великъ въ другомъ род, онъ былъ великъ потому, что онъ всю свою жизнь боролся со зломъ и старался облагородить людей и заставить ихъ стремиться къ высокимъ цлямъ. Итакъ, мой Лило, если ты хочешь быть честнымъ человкомъ и узнать высшее счастье на земл, то ты долженъ длать то, что Богъ велитъ и не думать о томъ, что ты за это получишь. Помни, что если ты будешь только искать удовольствія и избгать непріятностей, ты все-таки не избгнешь горя, а когда горе приходитъ нехорошему человку, то ему бываетъ очень гадко и онъ часто говоритъ: ‘Лучше бы мн никогда не родиться.’ Лило, послушай меня, я теб что нибудь разскажу.

Ромола остановилась на минуту и обвила руками головку Лило, устремившаго на нее съ любопытствомъ свои большіе глаза.

— Я знала одного человка очень близко, такъ что видла все, что онъ длалъ. Его вс любили, онъ былъ молодъ, красивъ собою, уменъ, добръ. Я думаю, что въ первое время, когда я его увидла, онъ и не думалъ длать что нибудь нехорошее или подлое. Но потому, что онъ старался уйти отъ всего непріятнаго и думалъ только о себ самомъ, онъ наконецъ дошелъ до того, что сдлалъ нсколько подлыхъ вещей, которыя безчестятъ имя человка. Онъ отрекся отъ своего отца и бросилъ его въ нищет, онъ измнилъ всмъ, кто на него полагался, только для того, чтобъ самому быть богатымъ и счастливымъ. И что же, все-таки горе постило его.

Ромола снова остановилась. Голосъ ея дрожалъ и Лило смотрлъ на нее со страхомъ и удивленіемъ.

— Посл, другой разъ, я теб разскажу, Лило, сказала она:— Смотри, вонъ идутъ наши друзья, Пьетро ди-Кассимо и Нелло. Они несутъ намъ цвты. Пойдемъ къ нимъ на встрчу.

— Какой хитрый Пьеро, воскликнулъ Лило: — онъ смется надъ вами, что вы украшаете алтарь и такъ высоко думаете о Фра-Джироламо, а все-таки несетъ вамъ цвты.

— Ничего, отвчала Ромола: — много добрыхъ людей не любило Фра-Джироламо. Можетъ быть, и я не любила его такъ, еслибъ онъ не протянулъ мн руку помощи, когда я нуждалась въ ней.

‘Отечественныя Записки’, NoNo 9—11, 1863