Время на прочтение: 21 минут(ы)
(Письмо въ редакцiю ‘Времени’ по поводу статьи Г. Антоновича ‘О Почв’. Современникъ 1861, декабрь.)
Мы сердцемъ — хладные скопцы.
Читали ли вы, милостивый государь, статью г. Писарева — Схоластика XIX вка въ IX книжк ‘Русскаго Слова?’ Если не читали, то прочтите непремнно. Г. Писарева слдуетъ читать, г. Писаревъ по моему мннiю есть самое новое, самое выразительное проявленiе нашей современной литературы, въ немъ обнаруживаются глубочайшiя ея тайны. Со всею искренностью говорю вамъ, что я ставлю названную мною статью выше многихъ другихъ, боле знаменитыхъ, не буду сокрываться, скажу прямо и смло, что я ставлю ее выше даже Полемическихъ красотъ г. Чернышевскаго. Какъ это уже всмъ извстно, г. Чернышевскiй и г. Писаревъ не расходятся въ своихъ существенныхъ взглядахъ, но между ними существуетъ значительное различiе, и трудно не видть, что въ этомъ различiи многое говоритъ в пользу г. Писарева. Мимоходомъ укажу вамъ нкоторыя черты разницы, замченной мною между этими писателями. Г. Чернышевскiй — догматикъ, твердо держащiйся извстныхъ идей, г. Писаревъ — критикъ и скептикъ, все подвергающiй сомннiю и анализу. Г. Чернышевскiй — аргументаторъ, желающiй убждать читателей строгими логическими выводами, г. Писаревъ — свистунъ, избравшiй своимъ главнымъ оружiемъ — брань и насмшку. Г. Чернышевскiй полагаетъ, что онъ строитель, г. Писаревъ прямо говоритъ, что онъ разрушитель. Г. Чернышевскiй смлъ и откровененъ, г. Писаревъ еще смле и откровенне, г. Чернышевскiй есть основанiе и начало, г. Писаревъ — выводъ и конецъ.
Вы видите слдовательно, что тотъ былъ бы непослдователенъ, кто, признавая г. Чернышевскаго за живое явленiе современной нашей жизни, не призналъ бы г. Писарева за прогресъ, за явленiе еще боле живое. И потому признаюсь вамъ, для меня было бы очень лестно, я истинно гордился бы, еслибы за мною неоспоримо была признана заслуга, что я первый понялъ всю многознаменательность этого явленiя, что я въ нкоторомъ род открылъ г. Писарева. Въ одной изъ послднихъ своихъ статей г. Писаревъ выражаетъ опасенiе, что его сужденiя могутъ быть приняты за нелпыя выходки, за лай на луну, мн очень было бы прискорбно, еслибы подобныя опасенiя по какимъ-нибудь несчастнымъ обстоятельствамъ укоренились въ немъ и помшали бы развитiю его дятельности.
Мн кажется изо всего этого видно, какую искреннюю любовь питаю я къ россiйской словесности. Не прикидываюсь я, не притворствую, не лицемрю, когда говорю объ этой любви. Прилежно, ревностно читаю я статьи г. Писарева и стараюсь открыть ихъ смыслъ и извлечь изъ нихъ поученiе.
Статья о схоластик, которую я упомянулъ, стоитъ полнаго вниманiя именно потому, что въ ней г. Писаревъ старается доказать такъ-сказать свою законность, старается убдить читателей, что онъ есть дйствительно живое и современное явленiе. Долгое время я искалъ въ этой стать какой-нибудь точки опоры, чего-нибудь твердаго, на чемъ бы строились вс ея мысли, и долгое время не находилъ и недоумвалъ. ‘Мы идемъ впередъ’, говоритъ г. Писаревъ, но почему онъ считаетъ переднею именно ту сторону, въ которую идетъ, — этого никакъ не было видно, а что, какъ онъ свернулъ въ сторону, или поворотилъ даже прямо назадъ? ‘Мы отвергаемъ все старое’, пишетъ г. Писаревъ, но онъ не даетъ никакихъ признаковъ, по которымъ можно бы убдиться, что его старое дйствительно старо и новое дйствительно ново, а что, какъ его новинка давно уже устарла? ‘Мы бьемъ направо и налво’, провозглашаетъ г. Писаревъ, но я ничмъ не могъ удостовриться, что это геройство сопровождается разрушенiемъ того, чт бьетъ г. Писаревъ, а что, думалъ я, можетъ-быть онъ только обобьетъ себ руки? ‘Мы жизнь, мы фактъ’, восклицаетъ г. Писаревъ, но какая жизнь и какой фактъ, — ршить по его словамъ было невозможно. А что, если это дурной фактъ? если эта жизнь — нездоровая?
Наконецъ посл долгихъ исканiй я съ великою радостiю открылъ нкоторый положительный признакъ, который дйствительно можетъ быть порукою законности г. Писарева въ нашей литератур. Этотъ признакъ состоитъ въ нкоторомъ жар, въ особенной пламенности, которую г. Писаревъ считаетъ прямымъ проявленiемъ жизни и которую потому прямо приписываетъ своему лагерю. У насъ, говоритъ онъ, господствуетъ ‘пылкая, кипучая дiалектика’, ‘вообще страстность‘, ‘искреннее воодушевленiе‘, даже ‘страстный юношескiй бредъ’.
Итакъ вотъ въ чемъ дло, вотъ гд тайна! Слово горячее есть безъ сомннiя слово живое. Вотъ основная точка зрнiя, съ которой должно смотрть на произведенiя этого лагеря. О нихъ нельзя судить по признакамъ грубымъ, прозаическимъ, такъ-сказать матерьяльнымъ, какъ напримръ — послдовательность, точность фактовъ, строгость выводовъ. Ничего подобнаго въ нихъ не должно искать, потомучто главное ихъ достоинство иметъ боле тонкiй, чисто-идеальный или поэтическiй характеръ, оно заключается въ сердечной теплот.
При моей, извстной вамъ склонности къ идеализму, вы надюсь не станете подозрвать, что я нахожу здсь что-нибудь дурное. Въ самомъ дл, чт можно представить себ идеальне, когда на ваше замчанiе: ‘какiя здсь нелпости!’ вамъ отвчаютъ: ‘зато сколько жару!’ Вы можетъ-быть найдете, что искажаются факты, что длаются дтскiя соображенiя, а вамъ вдругъ говорятъ: ‘какъ же вы не замчаете главнаго, — сердечной теплоты?’ Повторяю, по моей склонности къ идеализму, я не нахожу тутъ ничего дурного. Хотя конечно нелпость — дло жестокое, хотя безъ сомннiя оскорбительно для человческаго смысла то обстоятельство, будто бы, пылая сердечнымъ жаромъ, нельзя не говорить нелпостей, будто бы даже позволительно говорить ихъ сколько угодно. Но — такъ и быть! Не всякое же лыко въ самомъ дл въ строку! Жаръ такъ жаръ, давайте намъ жару — и все остальное простится вамъ!
И вотъ съ обыкновеннымъ моимъ усердiемъ я сталъ слдить за проявленiями жара въ нашей юной литератур. Сказать ли вамъ прямо? Наградою этихъ старанiй было горькое разочарованiе. И вопервыхъ, что касается до г. Писарева, воспвающаго страстность, пылкость, кипучесть, доходящую до бреда, то можетъ-быть только г. Писаревъ, но самообольщенiю, столь свойственному авторамъ, можетъ находить какiе-нибудь признаки этихъ свойствъ въ своихъ произведенiяхъ. Если это бредъ, то однакоже никакъ не страстный бредъ, это бредъ не сердечный, а такъ-сказать головной, то-есть мысленный, идеальный, воображаемый, существующiй въ игр представленiй, а не въ дйствительности, однимъ словомъ это скоре бредни, но не горячка. Въ самомъ дл произведенiя г. Писарева, при всхъ другихъ своихъ достоинствахъ, замчательны своею холодностью, въ этомъ отношенiи я опять таки рекомендую ихъ вамъ какъ нчто дйствительно образцовое, какъ явленiе, въ которомъ вс свойства этого рода явленiй достигаютъ своей превосходной степени и обнаруживаются вполн отчетливо, вполн характеристически.
На сей разъ, къ крайнему моему сожалнiю, я долженъ отложить изученiе г. Писарева, этого настоятельно требуютъ интересы минуты, начиная свое письмо г. Писаревымъ, я хотлъ только заявить вамъ, что онъ постоянно служитъ мн путеводною звздою въ лабиринт нашей словесности. При помощи его я открылъ начала, на основанiи которыхъ долженъ судить о многихъ произведенiяхъ, и теперь систематически перейду къ собственному предмету настоящаго моего письма, т. е. къ стать г. Антоновича о почв. Статья эта требуетъ вниманiя по многимъ важнымъ причинамъ. Вопервыхъ она явилась въ ‘Современник’, вовторыхъ она направлена прямо противъ васъ, втретьихъ она касается общихъ началъ, раздляющихъ направленiе вашего журнала отъ направленiя ‘Современника’. По всмъ этимъ и другимъ причинамъ самъ ‘Современникъ’ конечно долженъ придавать этой стать гораздо бльшую важность, чмъ напримръ статьямъ о г. Лавров, о словар Гогоцкаго, о Гегел и о другихъ подобныхъ отвлеченныхъ и никому ненужныхъ предметахъ. Вовсе ненужно натяжки для того, чтобы сказать, что статья г. Антоновича есть общiй судъ, полный приговоръ, произнесенный ‘Современникомъ’ надъ ‘Временемъ’ .
Безъ сомннiя вы теперь уже догадываетесь, какой главный упрекъ я намренъ сдлать стать г. Антоновича: именно, что я хочу упрекнуть ее въ отсутствiи жара. Вы понимаете, что еслибы я доказалъ справедливость этого упрека, то я вполн оборонилъ бы васъ. Потомучто г. Антоновичъ, хотя далеко отсталъ отъ г. Писарева, но также принадлежитъ къ числу писателей, у которыхъ если въ стать нтъ жара, то уже ни за что другое нельзя твердо поручиться. У нихъ иметъ полную силу разладъ между чувствомъ и умомъ, между сердцемъ и головою, и они живо напоминаютъ того повара, который на вопросъ: суметъ ли онъ хорошо приготовить обдъ? отвчалъ: ‘горячо будетъ, а за вкусъ не отвчаю!’
Но какъ доказать отсутствiе жара? Невольно изумляюсь я, помышляя, до какихъ тонкостей дошла въ настоящее время русская журналистика и какiя трудныя задачи она ставитъ своимъ дятелямъ, напримръ вашему покорному слуг. Въ самомъ дл, что такое жаръ? Нчто неуловимое, грющее, но невидимое, проницающее, но неосязаемое. Какимъ же образомъ замтить такъ-сказать слды его отсутствiя? Въ тысячу разъ легче было бы открыть какiя-нибудь противорчiя, грубыя ошибки, непослдовательность, но все это, какъ я уже сказалъ, въ настоящее время неиметъ ни малйшаго значенiя. Слдовательно нечего длать, приходится доказывать отсутствiе жара.
Начнемъ же сначала. Г. Антоновичъ пишетъ о почв. Первое положенiе, которое онъ пространно и тщательно старается внушить своимъ читателямъ состоитъ въ томъ, что вс толки о почв — одн фразы. Это его исходная точка. Нкоторые журналы, говоритъ онъ, безпрестанно повторяютъ на разные лады: почва, почва, почва… Слыша это, г. Антоновичъ ршился остроумно отвчать повторенiемъ другого слова: фраза, фраза, фраза, фраза… ‘Мы имли въ рукахъ — пишетъ г. Антоновичъ — печатную страницу, на которой ничего не осталось, ни одной мысли и слова, посл того какъ мы вычеркнули изъ ней фразу о почв.’ Пародируя эти слова, можно сказать: ‘мы видли не одну, а четыре или пять печатныхъ страницъ (начало статьи г. Антоновича), въ которыхъ ровно ничего нтъ, кром варiяцiй на слово — фраза.’ Такъ что если дло идетъ о повторенiяхъ, то трудно кому-нибудь перещеголять г. Антоновича.
Что вы на это скажете, милостивый государь? Мн кажется, уже отсюда явствуетъ, что г. Антоновичъ не можетъ обнаружить особеннаго жара. Какой можетъ быть жаръ въ битв съ фразою? Плохую тотъ оказываетъ себ услугу, кто хочетъ превратить предметъ своей рчи въ совершенные пустяки. Зачмъ говорить о фразахъ? Нужно говорить о дл. Берите не слово, а мысль своихъ противниковъ, чтобы пораженiе было глубокое, нужно бить въ глубину, а не останавливаться на поверхности. Скоре слдуетъ придать противникамъ всю важность, какую они могутъ имть, чмъ уврять читателей, что они только невинные составители фразъ.
И въ самомъ дл, еслибы г. Антоновичъ взглянулъ на предметъ не столь небрежно и презрительно, то ему открылось бы широкое поприще для обнаруженiя своего жара. Почва, говоритъ онъ, есть фраза, положимъ такъ. Но вступая въ борьбу съ этою фразою, какъ же онъ не замтилъ, что вдь имя ей — легiонъ? Почва подразумваетъ то, чт растетъ на ней. Чт растетъ, то иметъ жизнь. Все живое — развивается, иметъ возрасты, достигаетъ зрлости и проч. Живое существо иметъ члены. Между членами живого тла существуетъ органическая связь. Вообще живыя существа суть организмы. Только организмы имютъ больныя мста, только они вырождаются, заражаются, болютъ и выздоравливаютъ и т. д. и т. д.
Я могъ бы еще долго перечислять подобныя выраженiя и разныя варiяцiи этихъ выраженiй, которыя вс чрезвычайно употребительны. Когда дло идетъ о народ, о жизни народа, эти выраженiя сыплются съ особенною щедростью. Но они употребляются нетолько о народ, а и о множеств другихъ предметовъ. Они появились неслишкомъ давно, но литературный языкъ цлаго мiра заражонъ и проникнутъ этими выраженiями. Притомъ извстно, что они указываютъ на нкоторыя новыя понятiя, на особый взглядъ на вещи, на особый прiемъ мысли, особую точку зрнiя, съ которой разсматриваются предметы. И чтоже? Г. Антоновичъ легкомысленно вырываетъ изъ этой сферы понятiй одно слово почва (которое конечно для него неболе какъ фраза) и толкуетъ объ немъ почти такъ, какъ-будто оно составляетъ выдумку журнала ‘Время’. Что за удивительныя и трудно-сообразимыя явленiя! Казалось бы, дло весьма явное и публичное. Если г. Антоновичъ неслишкомъ недавно прiобрелъ искуство читать, то не можетъ быть, чтобы онъ во время чтенiя не встрчалъ безпрестанно этихъ выраженiй. Если онъ хотя мало обладаетъ искуствомъ мыслить, то не можетъ быть, чтобы онъ не замтилъ тсной связи, въ которой находятся эти слова между собою. Одно изъ двухъ: или онъ долженъ былъ вовсе не говорить о почв, или же, нападая на это понятiе, долженъ былъ нападать и на вс другiя, которыя съ нимъ связаны. Чтоже помшало ему все это видть и замтить? Откуда такая крайняя слпота?
Разгадка, мн кажется, здсь одна: она заключается въ нкоторомъ равнодушномъ невниманiи къ действительности, въ нкоторомъ апатическомъ отношенiи ко всему, чт длается и говорится кругомъ. Кто любитъ погружаться въ созерцанiе собственной премудрости и предаваться удовольствiю уединеннаго созиданiя самостоятельныхъ мыслей, тотъ скоро перестаетъ замчать окружающее, перестаетъ понимать его смыслъ, перестаетъ имъ интересоваться. Если вы выведете такого человка изъ его усыпленiя и скажете ему свою мысль, онъ конечно вамъ отвтитъ: ‘непонимаю! ваши слова мн кажутся безсмысленною фразою.’
Пойдемъ дальше. Несмотря на все это, отъ г. Антоновича не могло укрыться, что вопросъ о народной почв уже давно трактуется въ нашей литератур. Но исторiя этого вопроса въ его глазахъ покрыта непроницаемымъ туманомъ. Но его мннiю корень всего заключается въ томъ, что ‘сорвется у кого-нибудь съ языка неопредленная фраза’. Г. Антоновичъ увряетъ, что ‘исторiя почвы начинается съ ‘Маяка’, толковавшаго впрочемъ не о почв, а о народности’, что сперва просто толковали, но потомъ ‘какимъ-то чудомъ промелькнулъ наконецъ и вопросъ, чт такое народность’, что впослдствiи ‘вдругъ раздалась новая фраза о почв’, что только ‘въ недавнее время почву стали переводить словомъ народъ’, что ‘нкоторые совершенно нейтральные люди неожиданно превратились въ славянофиловъ’, что наконецъ все это пришло ‘къ скромному требованiю грамотности для народа’.
Вотъ вамъ и вся исторiя. Смшно расказываетъ г. Антоновичъ! Все у него длается вдругъ, неожиданно, все срывается съ языка или является какимъ-то чудомъ. Было бы странно объяснять г. Антоновичу дйствительный ходъ дла, тмъ боле странно, что рчь идет о ‘Времени’, а именно во ‘Времени’ и были помщены основательныя и обстоятельныя статьи, касающiяся исторiи вопроса о народности. Очевидно г. Антоновичъ незнакомъ съ нашею литературою вообще и съ ‘Временемъ’ въ особенности. Очевидно, онъ очень мало интересуется литературою и готовъ считать ее со всми ея вопросами за ‘фразы, сорвавшiяся у разныхъ лицъ съ языка’. Негодовать на него я считаю излишнимъ, убждать — его безполезнымъ, тутъ остается только — наблюдать его.
Итакъ я васъ спрашиваю: гд же тутъ жаръ? Тутъ есть равнодушiе, апатiя, если хотите — презрнiе и высокомрiе, но ужь никакъ не жаръ. Человкъ не знаетъ, не любитъ своей литературы, смотритъ на нее свысока и трактуетъ ее какъ рядъ нелпицъ и пустыхъ фразъ, тутъ есть вс условiя для холода, но нтъ никакого мста для жара.
Вполн убжденный, что по вопросу о народности ничего дльнаго не сказано и не можетъ быть сказано, г. Антоновичъ прибгаетъ къ крайнему доказательству: онъ задаетъ своимъ противникамъ, т. е. вамъ, множество вопросовъ и требуетъ категорическаго отвта. ‘Что значитъ, — говоритъ онъ, — отрыванiе отъ почвы? Какими явленiями оно обнаруживается? Въ чемъ должно состоять сближенiе съ народомъ? Въ какомъ смысл оно возможно? Кто и какъ долженъ сдлать первый шагъ? Съ чьей стороны должно быть больше сдлано уступокъ? Какой элементъ внесетъ въ будущее общее соединенiе та и другая сторона?’
Трудные вопросы, милостивый государь, и отвчать на нихъ мудрено. Странно однакоже, что г. Антоновичъ повидимому даетъ большой всъ своимъ вопросамъ, помилуйте! вдь это уже давно извстно, что задавать вопросы ничего нестоитъ, и что гораздо трудне отвчать на нихъ. Легко, говорятъ, бросить камень въ колодецъ, да вытащить его мудрено. Впрочемъ мн кажется г. Антоновичъ напрасно трудился, составляя свои вопросы, онъ упустилъ изъ виду простое соображенiе: будутъ ли ему отвчать или нтъ? Вдь вопросы вопросамъ розь. Есть вопросы, вытекающiе изъ глубокаго пониманiя предмета, такiе вопросы будятъ мысль и возбуждаютъ желанiе отвчать. Но есть другiе вопросы, которые во всхъ своихъ варiяцiяхъ равняются одной фраз: ничего непонимаю! Въ послднее время странныя недоумнiя овладваютъ россiйскими умами, и у насъ нердко появляются вопросы второго рода. Таковъ вопросъ г. Дудышкина: почему Пушкинъ народный поэтъ? Таковъ вопросъ г. Гымалэ: почему Татьяна въ Онгин русская женщина? Сюда же относятся и вопросы г. Антоновича. Вс они значатъ: ничего непонимаю. Если же кто говоритъ: я ничего непонимаю, то чего онъ желаетъ? Очевидно онъ проситъ: поучите меня. А если кто публично проситъ: поучите меня, то чт ему слдуетъ отвчать? Ему нужно сказать: поучитесь сами.
Можетъ-быть вы возразите, милостивый государь, что г. Антоновичъ при этомъ обнаруживаетъ нкоторый жаръ. Какой онъ скорый! скажете вы. Сейчасъ ему все вынь да положь. Сейчасъ и подавай ему полное ршенiе всхъ вопросовъ. Но что касается до меня, въ этой скорости я вижу совсмъ другое. Г. Антоновичъ, какъ человкъ молодой, вроятно еще незнаетъ, какъ трудно жить на свт. Трудно достигнуть истиннаго понятiя о вещахъ, трудно понять и оцнить людей и ихъ жизнь, трудно понимать красоту, поэзiю, литературу, исторiю, народъ, и вообще трудно разршать трудные вопросы. Г. Антоновичъ еще легко смотритъ на жизнь, для него еще скрыта ея таинственная глубина.
Очень жаль, что мн такимъ образомъ все приходится говорить о г. Антонович, а не о самомъ дл. Еслибы онъ былъ серьозне, еслибы онъ обнаружилъ большее уваженiе къ предмету своей рчи, то здсь именно было бы мсто поговорить о трудности органическаго взгляда. Этотъ взглядъ иметъ именно то достоинство, что трудне всхъ другихъ. Онъ иметъ широкость, которая избавляетъ его отъ всякой односторонности и дозволяетъ безграничное углубленiе мысли въ предметъ. Подъ именемъ почвы разумются т коренныя и своеобразныя силы народа, въ которыхъ заключаются зародыши всхъ его органическихъ проявленiй. Какое бы явленiе ни представляла исторiя, современная или будущая жизнь народа, будетъ ли это псня, сказка, обычай, частная или гражданская форма, все это признается законнымъ, имющимъ дйствительный смыслъ — настолько, насколько органически связано съ народной сущностью. А это нетакъ легко ршить. Самыя повидимому ненормальныя и уродливыя формы народной жизни могутъ быть органическими, и наоборотъ, самыя повидимому правильныя и стройныя явленiя могутъ оказаться нечуждыми механическихъ примсей и инородныхъ элементовъ. Такимъ образомъ, вмсто того чтобы судить народъ по какой-нибудь нашей мрк, нужно стараться везд открыть его собственную мрку, ту единственную и нормальную мрку, которая опредляется самою сущностью каждаго народнаго явленiя. Это значитъ — нужно понять народъ.
Но по старинному правилу — ignoti nulla cupido, чего мы не знаемъ, того и желать не можемъ. Г. Антоновичъ ничего не знаетъ объ этомъ пониманiи, а потому и желать его не можетъ. Этого мало. По коренному свойству человческаго ума, кто чего не знаетъ, тотъ отвергаетъ существованiе того, чего онъ не знаетъ. Г. Антоновичъ дйствительно не вритъ въ существованiе почвы. Хотите ли знать, какъ онъ понимаетъ русскiй народъ? Вотъ его слова:
‘Наша почва двственна, первобытна и наивна (вы хотите сказать: глупа?) въ своихъ воззрнiяхъ, она когда-то случайно заимствовала большую часть ихъ на сторон, нкоторыя (немногiя?) придумала сама по своему вкусу (грубому?), да такъ и остается съ ними неподвижно (давно ли же она потеряла производительность?), потомучто никогда не имла случая (ну какъ не быть случаямъ!) сознательно испытать и разобрать ихъ. Народъ не задумывался надъ своими убжденiями (вроятно по тупости), ничто ихъ не колебало, сомннiе собственное или возбужденное со стороны никогда не закрадывалось въ его голову (а расколъ?). На нашей почв небыло и нтъ тхъ колебанiй и движенiй, которыя пережили европейскiе народы. Незначительное большинство образованныхъ людей успло усвоить себ результаты, добытые Европою. Наша же почва находится въ совершенномъ невденiи этихъ результатовъ (слдовательно чтоже въ ней есть?).’
Коротко и ясно. На нашей почв не выросло ничего, она осталась первобытною. А въ Европ выросло кое-что. И слдовательно тамъ, гд у насъ не посажено и не посяно что-нибудь европейское, тамъ уже ровно ничего нтъ, голая земля. Замтьте съ какимъ убiйственнымъ равнодушiемъ говоритъ это г. Антоновичъ, признаюсь, еслибы я имлъ подобныя мысли, я пришолъ бы въ совершенное отчаянье. Вдь что онъ говоритъ? Чтобы показать, что на нашей почв ровно ничего нтъ (чт вполн равняется отсутствiю почвы) (1) онъ выставляетъ на видъ, что ‘наша почва находится въ совершенномъ невденiи результатовъ, добытыхъ Европою’. А я васъ спрашиваю: ктоже знакомъ съ этими результатами? По моему мннiю, напримръ самъ г. Антоновичъ находится въ совершенномъ невденiи большей части результатовъ, добытыхъ Европою. Слдовательно и онъ далекъ еще отъ степени плодородной почвы. А чтоже такое передъ нимъ мужикъ, простой мужикъ? Безплодный камень, песокъ, на которомъ не растетъ ни былинки. Чувствуете ли вы теперь, въ какой пустын вы живете?
Не вритъ г. Антоновичъ въ почву, не признаетъ онъ ея силъ и законовъ. Эти печальныя убжденiя онъ излагаетъ съ невозмутимымъ равнодушiемъ. Посл предыдущаго его разсужденiя о почв мы могли бы подумать, что онъ считаетъ нужнымъ именно познакомить нашу почву съ результатами добытыми Европою, и что тогда, когда будутъ засяны эти смена, все пойдетъ у насъ пышно цвсти и распускаться. Но и въ этой мысли есть нкоторая вра въ почву, и потому г. Антоновичъ тщательно устраняетъ ее, какъ заблужденiе. ‘Мы, люди образованные, — говоритъ онъ, — отличаемся апатiею и бездйствiемъ и вообще не можемъ похвалиться собою. Какъ знать, можетъ-быть тоже будетъ и съ почвою, когда она научится грамот, образованiе можетъ-быть и ее не выведетъ изъ апатiи, какъ не вывело и насъ.’
Что сказать на это? Да, мы апатичны, мы безплодны, мы ничего не любимъ такъ, какъ слдуетъ любить, ничего не длаемъ такъ, какъ слдуетъ длать. Упрекъ справедливъ, хотя и высказанъ совершенно апатически. Но ужели таже участь постигнетъ и почву? Была эта страшная мысль. Еслибы г. Антоновичъ былъ знакомъ съ нашимъ вопросомъ о народности, то онъ бы зналъ, что его игривое предположенiе было нкогда принято и высказано съ горячею рзкостью. Было сказано, что мы, русскiе, назначены представить мiру отрицательный примръ въ исторiи, примръ народа, безплодно прожившаго свою жизнь. Обстоятельства, при которыхъ родилась и явилась эта мысль, весьма многознаменательны. Вопервыхъ, она сопровождалась фанатическимъ поклоненiемъ западной духовной жизни, вовторыхъ она явилась въ то тяжолое время, когда наша собственная жизнь замирала и изсякала. Поэтому историки нашего скуднаго умственнаго развитiя справедливо замчаютъ, что эта мысль — печальное порожденiе печальнаго времени. Она и была высказана съ горечью, съ душевной болью, потомучто это была мысль отчаянiя.
Спрашивается теперь, почему же нашъ юный публицистъ въ настоящее время высказываетъ ту же мысль съ такой беззаботностiю? Почему онъ такъ спокойно и безболзненно выражаетъ свое неврiе въ почву? Очень просто. Онъ вовсе не разочарованный или отчаявшiйся человкъ. Онъ не вритъ въ почву, зато тмъ тверже вритъ во что-нибудь другое. По всей вроятности онъ обладаетъ какимъ-нибудь секретомъ врод философскаго камня. Образованiе есть средство, вызывающее силы почвы, а у г. Антоновича вроятно есть средство, превращающее дурную почву въ хорошую, подобно тому какъ философскiй камень превращалъ свинецъ въ золото. Понятно, съ какимъ высокомрiемъ онъ долженъ смотрть на всякiя другiя попытки въ отношенiи къ почв.
Вот напримръ какъ онъ говоритъ о грамотности:
‘А мы о грамотности думаемъ такъ, что она есть безразличное оружiе, сила, которая цнится не сама по себ, а по тому дйствiю, которое она производитъ. И при грамотности весьма важно то, къ чему она прилагается и чт будутъ читать грамотные. Есть на свт и хорошiя книги, но зато есть много и такихъ, что при вид ихъ невольно возбуждается досада на изобртенiе типографскаго искуства и гораздо лучше не умть грамот, чмъ читать подобныя книги.’
Судя по этимъ словамъ, мн кажется я угадалъ. Хорошiя книги, о которыхъ упоминаетъ г. Антоновичъ, суть безъ сомннiя знаменитыя книжки г. Чернышевскаго. Въ нихъ заключается если не весь талисманъ, то по крайней мр часть его. Согласитесь сами, что если эти книжки должны были неминуемо произвести превращенiе въ убжденiяхъ г. Юркевича, человка, безъ сомннiя, въ конецъ испорченнаго чтенiемъ дурныхъ книгъ, то еще сильне оно должно подйствовать на неиспорченный умъ народа.
Книги — ршительно больное мсто ‘Современника’. Это даже странно. Ужь сколько разъ, какъ скоро рчь въ немъ зайдетъ о книгахъ, сейчасъ начинаются какiя-то скользкiя, шаткiя мннiя. Невольно приходитъ на умъ калифъ Омаръ и его мудрое ршенiе. Г. Антоновичъ вроятно чувствовалъ, что въ его словахъ что-то неладно, поэтому онъ иронически прибавляетъ: ‘на основанiи всего вышесказаннаго, всякiй желающiй можетъ утверждать, что мы возстаемъ противъ грамотности и образованiя почвы и не признаемъ за ними важнаго значенiя, хотя мы собственно хотимъ сказать, что не въ одной грамотности вся суть,’ и пр.
Но не побоюсь я его иронiи и обвиню его въ неуваженiи къ грамотности. Въ самомъ дл вдь не всякое уваженiе одинаково, бываетъ и такое уваженiе, что оно равняется полному неуваженiю. Есть уваженiе къ грамотности, которое никогда не дойдетъ до досады на типографскiй станокъ и до нежеланiя знать грамоту, это уваженiе основано на доврiи къ человческому уму, на той широкой вр, что умъ есть сила, крпкая сама по себ, сама собою неминуемо совершающая свой прогресъ. Съ этимъ нельзя и сравнивать то уваженiе къ грамотности, которое основано на доврiи не къ уму человческому, а къ своимъ собственнымъ мыслямъ. Въ такомъ случа чмъ же, бдне, мельче чья-нибудь мысль, тмъ мене онъ понимаетъ мысли другихъ, тмъ мене находитъ книгъ достойныхъ уваженiя, тмъ больше встрчаетъ поводовъ досадовать на типографское искуство, и слдовательно тмъ мене онъ уважаетъ грамоту. Умъ, грамота — вдь это тоже что свтъ для глазъ. Скажите, ктоже возставалъ противъ солнечнаго свта? Съ тхъ поръ какъ люди научились говорить, кто говорилъ о свт иначе, какъ не съ радостью, какъ не признавая его за великое благо, за добро несомннное? Для кого глазъ не былъ драгоцннйшимъ изъ всхъ органовъ? Кто могъ дойти до такого равнодушiя къ жизни, до такой апатiи, чтобы скептически взглянуть на солнце и заподозрить благодтельность его сiянiя? Точно также мы смотримъ обыкновенно на грамотность и на типографское искуство. Если отъ нихъ бываетъ что-нибудь дурное, то въ этомъ ихъ точно также не упрекаютъ, какъ никто не упрекаетъ солнца за то, что отъ него ложатся тни. Г. Антоновичъ смотритъ на это иначе. Онъ несовсмъ доволенъ свтомъ солнца. Чтоже это значитъ? Скажите, кто жалуется на свтъ дневной? Кому и въ какомъ состоянiи случается говорить, что онъ желалъ бы, чтобы глаза его не видли свта? Такъ говорятъ только въ порыв отчаянiя и говорятъ для того, чтобы выразить самую крайнюю степень отчаянiя. Между тмъ г. Антоновичъ, какъ видно, вовсе и не подозрваетъ, что онъ говоритъ вещи приличныя людямъ, потерявшимъ всякую надежду.
Странная загадка! Объяснить ее, мн кажется, можно разв опять сравненiемъ съ алхимiею. Представьте алхимика, передъ которымъ кто-нибудь сталъ бы хвалить свтъ солнца, сталъ бы объяснять, какъ этотъ свтъ все озаряетъ, согрваетъ, вызываетъ къ жизни. ‘Да, конечно, отвчалъ бы адептъ: — кое-что свтъ длаетъ и иногда полезенъ, но онъ слишкомъ развлекаетъ людей, не даетъ имъ заняться великимъ дломъ. У меня же въ лабораторiи есть боле могущественныя силы и тайны, у меня приготовляется философскiй камень, передъ которымъ ничтожны вс организмы, все чт солнце можетъ вызвать и возрастить на земл.’
Послднiя страницы своей статьи г. Антоновичъ посвятилъ вопросу о зависимости между матерьяльнымъ благосостоянiемъ и образованiемъ народа. Ничего новаго не сказалъ онъ объ этомъ стародавнемъ вопрос, да не сказалъ даже ровно ничего опредленнаго. Посл разныхъ, совершенно незначительныхъ соображенiй, г. Антоновичъ заключаетъ, что ‘заботящiеся о грамотности народа должны вмст позаботиться и объ улучшенiи его матерьяльнаго быта.’ Спрашивается, какая тутъ новость и кто противъ этого споритъ? Дло вдь совсмъ не въ томъ. Народъ, имющiй матерьяльное благосостоянiе, можетъ умственно развиться, но можетъ и не развиться. Мало ли людей и даже племенъ, которыя матерьяльно обезпечены и однакоже ведутъ скотоподобную жизнь? Съ другой стороны народъ, умственно развитый, рано или поздно, съ колебанiями и неудачами, но непремнно достигнетъ матерьяльнаго благосостоянiя. Дло не въ томъ, чтобы мы заботились о благосостоянiи народа, нужно достигнуть того, чтобы члены самого народа заботились о своемъ благосостоянiи и умли сохранять и оберегать его. Слдовательно вопросъ въ томъ, какое условiе важне, главне, существенне. Противъ тхъ, которые придаютъ слишкомъ большую важность матерьяльному благосостоянiю, которые склонны видть въ немъ начало и конецъ, альфу и омегу всхъ помысловъ о народ, мы приведемъ одно прекрасное мсто изъ ‘Современника’ же (1861 г. XI кн., внутр. обозр.), мсто, странно противорчащее остальнымъ статьямъ, проникнутымъ тмъ же духомъ, какъ статья г. Антоновича.
‘Успшное движенiе впередъ, — говоритъ неизвстный авторъ, — быстрое возрастанiе благосостоянiя какъ всякаго общества, такъ преимущественно христiанско-человческаго, въ глав котораго поставлены высшiе человческiе интересы, тогда только и возможно, когда каждый членъ будетъ принимать горячее участiе въ длахъ общественныхъ, когда каждый будетъ смотрть на дло общественное какъ на свое собственное. Скажемъ боле: самое существованiе подобнаго общества возможно только подъ условiемъ живого, вчно-присущаго членамъ общества сознанiя этихъ высшихъ человческихъ интересовъ, когда каждый членъ, во имя этихъ интересовъ, на оскорбленiе, униженiе, стсненiе своего брата въ какихъ бы то нибыло правахъ, принадлежащихъ ему какъ человку и члену общества, смотритъ какъ на попранiе своихъ собственныхъ правъ и правъ всего общества, и за дло брата готовъ жертвовать нетолько всми своими силами, но и жизнiю, ибо по слову писанiя, больше сея любви никтоже имать, да аще кто душу свою положитъ за други своя. Только такое общество иметъ право на названiе человческаго въ тснйшемъ и благороднйшемъ значенiи этого слова. Тамъ гд высшiе человческiе интересы не поставлены въ глав всхъ другихъ, гд живо не сознаются эти интересы членами общества на всякомъ шагу ихъ жизни, гд люди не находятъ для себя ничего выше заботъ о своихъ ежедневныхъ нуждахъ, о своемъ матерьяльномъ благосостоянiи, тамъ люди могутъ образовать изъ себя племя, шайку, ватагу, компанiю, орду, даже государство врод персидскаго, бухарскаго и т. п., но никакъ не человческое общество.’
Вотъ мысли, которыя могутъ быть поучительны для г. Антоновича. Что изъ нихъ слдуетъ? Какое главное условiе для крпости и благосостоянiя общества? Пробужденiе во всхъ сознанiя высшихъ интересовъ, слдовательно заключаемъ мы, вообще пробужденiе сознанiя, грамотность, умственное развитiе.
Г. Антоновичъ оказался равнодушнымъ или неврующимъ въ отношенiи къ нашей литератур, къ нашей почв, къ грамотности и книгопечатанiю, но надо отдать справедливость, — онъ обнаруживаетъ явное доброжелательство къ матерьяльному благосостоянiю народа. Что сказать объ этомъ сочувствiи одному благу предпочтительно передъ другими?
Вопросъ о матерьяльномъ благосостоянiи и вообще объ устраненiи страданiй, которымъ подвержено человчество, есть, какъ извстно, самый живой современный вопросъ. Но поднятъ онъ уже давно, о немъ говорится въ евангелiи, и сказано тамъ именно слдующее: ищите прежде царствiя божiя, и вся сiя приложатся вамъ. Мн кажется и нын нтъ нужды измнять этого ршенiя.
Люди всегда были, есть и будутъ идеалистами. Иногда говорятъ: хорошо человчество! Сколько времени люди живутъ на земл и до сихъ поръ не умли устроить такъ, чтобы никто не умиралъ съ голоду. Какой несправедливый упрекъ! Разв люди когда-нибудь ставили себ подобное устройство главною и единственною цлью? Еслибы когда-нибудь они занялись имъ преимущественно передъ прочимъ, то при извстной смышлености, отличающей ихъ отъ животныхъ, они безъ сомннiя достигли бы этой цли. Но этого никогда не было, люди всегда желали больше, они вчно увлекались другими цлями, иными желанiями. Они постоянно хотли сдлать изъ жизни какое-то очень серьозное занятiе, превратить ее въ дло боле важное и прiятное, чмъ простое отсутствiе страданiй. И потому они всегда были легкомысленны, всегда охотно подвергали опасности себя и другихъ и сдлали изъ исторiи не мирную повсть семейнаго счастiя, а какую-то азартную и кровавую игру.
Идеализмъ составляетъ весь корень человческихъ бдствiй. Въ этомъ взгляд заключается одно изъ глубочайшихъ открытiй нашего времени. Его многiе поняли и должны наконецъ понять и т, кто ищетъ причины бдствiй въ чемъ-нибудь другомъ, напримръ въ тупости людей, въ отсутствiи какихъ-нибудь случайностей и т. д. Не все ли зло происходитъ оттого, что мы слишкомъ уважаемъ то, чего не слдуетъ уважать, считаемъ важнымъ то, чт не иметъ никакой важности? Что мы такъ охотно признаемъ право тамъ, гд нтъ права, что мы такъ легко жертвуемъ собою, такъ легко везд творимъ себ идоловъ и кумиры?
Если же корень зла въ этомъ, то и излеченiе зла должно начаться съ этого корня. Отсюда понятно, почему многiе пришли къ мысли, что нужно разрушить идеализмъ и направили на него вс свои удары. Повидимому такимъ образомъ употребляется самое простое и врное средство: не будетъ идеализма, исчезнутъ и вс бдствiя, которыя онъ порождаетъ. Какое жестокое заблужденiе! Эти люди своими рчами и дйствiями напоминаютъ т шуточные совты, которые иногда предлагаются больнымъ. У васъ болитъ рука? спрашиваетъ забавникъ: — отржьте ее и она не будетъ причинять вамъ боли. У васъ болитъ голова? Отржьте ее и все пройдетъ. Такъ точно совтуютъ и т, кто желаетъ избавить человчество отъ уклоненiй идеализма. Отнять у человчества идеализмъ значитъ совершенно тоже, что отнять у человка голову на томъ основанiи, что она у него болитъ. На мсто больной головы намъ нужна эта же голова здоровая, а не безголовое туловище. Больной идеализмъ долженъ быть не уничтоженъ, а превращенъ въ здоровый.
Да и чмъ вы изгоните идеализмъ изъ человчества? Вы указываете людямъ на ихъ страданiя, вы перечисляете вс ихъ нужды и вс роды смертей, которыя они претерпваютъ. Но разв это что нибудь значитъ? Разв человчеству нужно привыкать — страдать и умирать? Вы говорите о нуждахъ, но люди во вс времена показывали способность терпть, не жадничать и быть довольными малымъ. Вы говорите о смерти, голодной или кровавой? Но опять-таки во вс времена люди показывали расположенiе рисковать своею жизнью и гибнуть безропотно. Да и странную бы поправку вы сдлали въ человческой природ, вычеркнувши изъ нея идеализмъ. Хотите ли вы ее измнить? Хотите ли вы, чтобы люди больше дорожили хлбомъ и жизнью, чмъ дорожатъ теперь? Едвали кто согласится на это. Вдь если человкъ почему-нибудь хорошъ, такъ именно потому, что онъ никогда не былъ доволенъ одною сытостью и житейскими благами, что всегда есть блага, которыя онъ ставитъ выше всякой сытости и всякихъ житейскихъ благъ, что съ другой стороны для него есть нчто боле оскорбительное чмъ голодъ, боле мучительное чмъ пытка, и что слдовательно какiя бы силы на него ни дйствовали, какъ бы часто ни повторялось и какъ бы далеко ни простиралось ихъ дйствiе, все-таки нтъ въ мiр силы, которая бы могла покорить человка до конца. Поэтому мiръ управляется идеализмомъ, какъ бы ни были крпки различныя силы, входящiя въ игру жизни, власть и господство принадлежитъ той сил, которая всхъ крпче и одна непобдима, — идеализму.
Уже изъ того, что величайшее зло, какимъ страдаютъ люди, происходитъ отъ идеализма, противники идеализма должны были бы понять, что идеализмъ есть величайшая сила, какая дйствуетъ въ человческой жизни. Отъ малой силы не можетъ произойти большого зла, какимъ бы уклоненiямъ она ни подвергалась. Сила, подчиненная другой сил, легко была бы обуздана господствующею силою и направлена къ нормальной дятельности. Но сила безусловно наибольшая идетъ въ своихъ уклоненiяхъ до конца, потомучто ничмъ не можетъ быть задержана.
Уже изъ того, что идеализмъ есть самая крпкая изъ силъ человческой жизни, друзья человчества, люди, сострадающiе его бдствiямъ, должны бы были убдиться, что въ этой сил заключается самое могущественное и единственное средство исцленiя и возрожденiя. Какъ прежде, такъ и нын исцлить и спасти мiръ нельзя ни хлбомъ, ни порохомъ и ничмъ другимъ, кром благой всти.
Все это слдовало бы многимъ принять къ свднiю. Если мы хотимъ дйствовать и быть полезными, то должны понимать, въ какомъ положенiи дло, за которое беремся. Какая выгода быть слпыми и не видть того, чт и какъ существуетъ въ дйствительности? Зачмъ, желая добра людямъ, ставить первымъ условiемъ то, что они должны измнить свою природу? Зачмъ уединяться въ отвлеченныя мысли и чуждаться людской жизни, той жизни, которая на самомъ дл согрваетъ душу людей?
Такъ какъ возстанiе противъ идеализма есть дло противоестественное, то понятно, что противники идеализма впадаютъ на своемъ поприщ въ неисходныя затрудненiя. Не говорю уже о томъ, что противъ идей возможно сражаться только равнымъ оружiемъ, т. е. идеями же, и что слдовательно передъ идеализмомъ въ его всеоружiи анти-идеалисты являются часто истинно-жалкими бойцами. Нтъ, даже если противники идеализма сами достаточно идеалисты, они теряютъ свою силу, потомучто неизбжно подвергаются слдующей дилемм:
или они послдовательно идутъ до конца и тогда доходятъ до выводовъ, возмущающихъ всякiй умъ и всякое чувство,
или, чт всего чаще, они невольно длаютъ уступки, слдовательно мирятся съ идеализмомъ и потому впадаютъ въ явное противорчiе.
Въ первомъ случа, когда анти-идеалисты послдовательны, они становятся страшны и дйствительно производятъ собою впечатлнiе человка, который, соболзнуя о вашей больной голов, посматриваетъ на нее съ тмъ, чтобы какъ-нибудь срзать вамъ ее съ плечъ. Къ самымъ сердечнымъ и задушевнымъ привязанностямъ они приступаютъ съ возмутительнымъ хладнокровiемъ. Они бранятъ величайшихъ поэтовъ, напр. Пушкина, съ насмшкой говорятъ о самыхъ громадныхъ явленiяхъ человческой исторiи, однимъ движенiемъ пера зачеркиваютъ цлыя области человческихъ идеаловъ, забывая, что здсь они уже вредятъ себ и что по этой дорог за ними уже не послдуетъ никто, въ комъ естественный человку идеализмъ получилъ достаточное развитiе.
Но, какъ я сказалъ, чаще дло происходитъ иначе. Противники идеализма въ сущности вдь такiе же идеалисты, какъ и вс прочiе смертные. Даже строгiе и глубокiе умы между ними не въ силахъ отказаться отъ многихъ великихъ проявленiй идеализма и страстно любятъ ихъ, хотя и находятъ ихъ по крайней мр безполезными. Чтоже касается до простыхъ людей, до тхъ, которые плывутъ по теченiю, то, хотя имъ легче отказаться отъ идеализма, чмъ умамъ глубокимъ, они не бываютъ послдовательны потому, что находятъ боле удобнымъ вступить съ нимъ въ сдлку, они не хотятъ идти прямо противъ вкусовъ толпы и потому постоянно скрываютъ или скрадываютъ свое противорчiе съ нею.
Возьму примръ изъ нашихъ маленькихъ домашнихъ длъ. ‘Современникъ’ недавно объявилъ, что онъ разошолся въ мннiяхъ съ г. Тургеневымъ. Въ какихъ мннiяхъ онъ разошолся и по какимъ причинамъ могло случиться, что Тургеневъ отсталъ отъ движенiя ‘Современника’ впередъ, — это конечно остается тайною для читателей. Но для тхъ, кто хорошо знаетъ положенiе дла, совершенно ясно, что ‘Современникъ’ действительно долженъ былъ давно разойтись съ Тургеневымъ. Не это странно, а странно то, почему же это не обнаружилось раньше, т. е. почему они разошлись въ мысляхъ, но на дл не расходились, и ‘Современникъ’ продолжалъ печатать произведенiя г. Тургенева, напр. Дворянское гнздо и Донъ-Кихотъ и Гамлетъ. Сказать ли прямо почему? Да просто потому, что какой же журналъ откажется печатать Тургенева и не станетъ хлопотать объ этомъ? Со стороны ‘Современника’ это очень непослдовательно, но несмотря на то, ктоже ршится считать въ немъ недостаткомъ статьи Тургенева? Итакъ дло иметъ обратный видъ: не ‘Современникъ’ оставилъ Тургенева, а Тургеневъ оставилъ ‘Современникъ’.
Вотъ и теперь ‘Современникъ’, заявляя о своемъ разставанiи съ Тургеневымъ, самъ незамчая даетъ этому длу видъ слишкомъ важный, неприличный достоинству журнала. Цлый журналъ тягается съ однимъ человкомъ, да еще съ поэтомъ. И что такое для ‘Современника’ поэтъ? ‘Чт онъ Гекуб и чт ему Гекуба?’
Приведу другой примръ, также немаловажный. Г. Антоновичъ весьма презрительно отзывается о томъ, что въ вашемъ журнал были толки о драм г. Мея Псковитянка. Онъ находитъ, что толкованiе о такихъ вещахъ можетъ служить только дурнымъ признакомъ для журнала. Между тмъ въ той же книжк ‘Современника’, гд г. Антоновичъ выразилъ такiя мннiя, объявляется какъ о важной и великой новости, что въ ‘Современник’ будетъ напечатанъ Мининъ г. Островскаго. Спрашивается, какъ же это согласить? Положимъ, что еще ненапечатаннаго Минина уже позволительно ставить гораздо выше ‘Псковитянки’, положимъ, что съ похвалами вашего критика (съ которыми я впрочемъ совершенно согласенъ) можно не соглашаться, но почему же строгiй публицистъ запрещаетъ нетолько хвалить, а даже просто говорить о явленiяхъ, которыя могутъ быть однакоже великою новостью?
Впрочемъ кчему мелкiе примры? ‘Современникъ’ весь, цликомъ составляетъ одинъ большой примръ большого противорчiя. Ратуя противъ идеализма и возставая на поэзiю, онъ самъ служилъ поэзiи усерднйшимъ образомъ и былъ самымъ литературнымъ нашимъ журналомъ, въ то время какъ самъ же отвергалъ жизненное значенiе литературы. Какой журналъ отличался лучшимъ выборомъ повстей и стиховъ? Какой журналъ печаталъ нето-что Тургенева, а когда нужно было, даже Бенедиктова? Какой журналъ умлъ нетолько пользоваться прежними талантами, но и выводить на сцену новыя литературныя дарованiя?
‘Современникъ’ похожъ на тщеславнйшаго франта, который будучи, щегольски одтъ, для большаго шику постоянно бранить щегольство и тщеславiе. Или еще лучше: онъ похожъ на человка, который постоянно бранитъ богатство, а самъ живетъ въ величайшей роскоши. Какъ бы то нибыло, но только это — не серьозное дло.
(1) Для ясности я долженъ здсь прибавить замчанiе, требующее нкотораго усилiя ума и потому несовсмъ удобное для печати. Когда о народ говорятъ по аналогiи какъ о почв, то почва здсь разумется не въ геологическомъ смысл и не въ агрономическомъ, какъ думаетъ г. Антоновичъ, а въ смысл органической географiи. Въ смысл этой географiи почва означаетъ часть земной поверхности, отличающуюся извстнымъ характеромъ своихъ растенiй. Все это тонкости, я согласенъ, но я держусь того правила, что нужно понимать смыслъ тхъ словъ, которыя употребляешь.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
