Поэт 'забытых слов', Протопопов Михаил Алексеевич, Год: 1892 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Поэтъ ‘забытыхъ словъ’.

(Стихотворенія А. М. Жемчужникова. Два тома. Спб., 1892 г.).

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И въ отвтъ природ
Улыбнись, отъ вка
Обреченный скорби
Геній человка.
Улыбнись природ,
Врь знаменованью!
Нтъ конца стремленію,
Есть конецъ страданью!
Я. Полонскій.

Стихомъ участвую моимъ
Я въ хор жизненнаго гимна.
А. Жемчужниковъ.

‘О чемъ писать? Востокъ и югъ давно описаны, воспты’. Такъ говоритъ лермонтовскій ‘писатель’ (Журналистъ, читатель и писатель) и, какъ выраженіе временнаго настроенія, эти слова не могутъ, разумется, вызвать никакого противорчія. Вдь, нельзя, физически нельзя постоянно находиться въ томъ страстно-напряженномъ состояніи духа, которое сопровождаетъ и отъ котораго даже зависитъ творчество, если только оно настоящее творчество. Всякимъ ремесломъ,— а въ томъ числ и писательскимъ,— можно заниматься по росписанію, аккуратно, въ положенные часы и производить работу въ заране опредленномъ размр. Но творчество требуетъ того, что на метафорическомъ язык поэтовъ называлось прежде призывомъ Аполлона къ священной жертв, на язык эстетиковъ — вдохновеніемъ и что мы назовемъ просто душевнымъ подъемомъ, нервнымъ усиліемъ, специфическимъ расположеніемъ духа. Что говоритъ объ этомъ лермонтовскій ‘писатель’? Онъ говоритъ:

Бываютъ тягостныя ночи:

Безъ сна, горятъ и плачутъ очи,

На сердц — жадная тоска,

Дрожа, холодная рука

Подушку жаркую объемлетъ,

Невольный страхъ власы подъемлетъ,

Болзненный, безумный крикъ

Изъ груди рвется — и языкъ

Лепечетъ громко, безъ сознанья,

Давно забытыя названья,

Давно забытыя черты

Въ сіяньи прежней красоты

Рисуетъ память своевольно:

Въ очахъ любовь, въ устахъ обманъ —

И вришь снова имъ невольно,

И какъ-то весело и больно

Тревожить язвы старыхъ ранъ…

Тогда пишу,— прибавляетъ ‘писатель’. Слишкомъ ясно, что такое состояніе духа не можетъ быть не только постояннымъ, но и продолжительнымъ. ‘Тягостныя ночи’ неизбжно будутъ перемежаться съ періодами апатіи, когда даже геніальному поэту можетъ казаться, что писать уже и не о чемъ, и не стоитъ, и не для кого.

Въ этомъ, но только въ одномъ этомъ, смысл скептическій лермонтовскій вопросъ ‘о чемъ писать’ и пріобртаетъ извстное значеніе. ‘Не о чемъ писать’ въ устахъ Лермонтовыхъ значитъ просто ‘не хочется писать’, то-есть не хочется пока:

Но лишь божественный глаголъ

До слуха чуткаго коснется,—

Душа поэта встрепенется,

Какъ пробудившійся орелъ.

Не нужно только прятаться отъ жизни, ограждать себя отъ ея впечатлній, хотя бы то и тяжелыхъ, разнообразіе и богатство жизни неисчерпаемо, и сколько бы еще ни прожило человчество, ни Востокъ, ни Югъ не будутъ описаны такъ, чтобы о нихъ нечего было сказать новаго, потому что и Востокъ, и Югъ, и вс страны свта, и самъ человкъ, какъ нравственное и какъ общественное существо, подлежатъ непрерывнымъ измненіямъ:

Нтъ конца стремленью!

Неизмннымъ и непреложнымъ остается только основной импульсъ поэтической или вообще писательской или даже всякой разумной человческой дятельности. Какъ бы ни варьировались божественные глаголы жизни, въ зависимости отъ времени и мста, они пріобртаютъ обязательное значеніе лишь при наличности сознанія или вры, что

Есть конецъ страданью!

Если это сознаніе прочно, то успхъ дла боле чмъ на половину обезпеченъ и приступить къ этму длу можно не дожидаясь спеціальнаго призыва Аполлона. Если гора не идетъ къ Магомету, Магометъ идетъ къ гор — и очень хорошо длаетъ, конечно. Вдохновеніе, поднимающее во мрак тягостныхъ ночей волосы на голов человка, когда-то еще придетъ, да и сомнительно, что оно когда-нибудь придетъ къ вамъ, людямъ не набраннымъ, не отмченнымъ, обыкновеннымъ, а жизнь, вдь, не ждетъ и дло не терпитъ, какъ же быть? Да очень просто: можно не безъ пользы писать и вообще не безъ плода работать помимо сотрудничества Аполлона, довряясь только руководству своего ума и, главнымъ образомъ, внушеніямъ своей совсти.

Эта задача не такъ легка, какъ кажется, и заслуга человка, разршившаго ее, можетъ быть очень серьезна. Еще Паскаль говорилъ, что люди для того играютъ въ карты, чтобы не оставаться никогда долго наедин съ собою, чтобы не дать развиться угрызеніямъ совсти. То же самое говоритъ теперь и нашъ Толстой относительно пьянства и куренія. То же самое можно сказать, конечно, и относительно многихъ другихъ способовъ разсянія и самозабвенія. Это понятно. Де любитъ человкъ оставаться самимъ собой и съ самимъ собой, потому что не любитъ давать просторъ своему внутреннему самопознанію, котораго онъ боится, потому что рискуетъ скоро попасть въ положеніе не только подсудимаго, но и осужденнаго. Раскаяніе — чувство тягостное, это такая нравственная кара, передъ силой которой блднютъ очень многія вншнія, придуманныя людьми, наказанія. Раскаяваться — это значитъ именно осуждать себя, это значитъ ‘попасть въ руки Бога живаго’, какъ говоритъ Писаніе, почувствовать всю эфемерность своего искусственнаго ‘достоинства’. Съ наивною, но горькою и мткою ироніей говоритъ наша народная псня, что ‘хорошо тому на свт жить, у кого нту стыда въ глазахъ’. Хорошо или худо, но, во всякомъ случа, покойно, гораздо покойне, нежели человку съ чуткою совстью и съ большими нравственными запросами. Что Аполлонъ?— далеко Аюллонъ!— скажемъ мы на манеръ гоголевскаго почтмейстера. Лишь бы ‘была въ нашей жизни правда, лишь бы не пришлось намъ краснть за сущность, за нравственное содержаніе нашей дятельности, а о форм этой дятельности пусть судятъ, какъ кому угодно. Подъ снію Христа можно не слишкомъ заботиться объ Аполлон и позволительно даже и вовсе забыть о его существованіи…

Г. Жемчужниковъ ‘стихомъ участвуетъ своимъ въ хор жизненнаго гимна’, причемъ о покровительств Аполлона не слишкомъ заботится. Правда, въ теоріи онъ находитъ, что ‘такъ называемая чистая поэзія, отршенная отъ злобы для, возвышенна и прекрасна всегда. Такого времени, когда она могла бы оказаться ненужной, не бываетъ’. Такъ это или не совсмъ такъ, объ этомъ мы разсуждать не будемъ. Для насъ важно то, что практика г. Жемчужникова совсмъ не отвчаетъ его теоріи. Не въ томъ только дло, что, вырасти на словахъ глубокое уваженіе къ ‘чистой’ поэзіи, г. Жемчужниковъ, тмъ не мене, чуждается ея и воспваетъ почти всегда именно злобу дня. Дло въ томъ, что, какъ поэтъ (а не какъ теоретикъ искусства) онъ прямо вооружается противъ только что восхваленной имъ ‘чистой поэзіи’ и мотивируетъ свое отрицаніе чрезвычайно энергически. Вотъ, наприм., отрывокъ изъ стихотворенія Памятникъ Пушкину:

Мн дло не до нихъ, дтей суровыхъ міра,

Сказавшихъ напрямикъ, что имъ не до стиховъ,

Пока есть на земл бднякъ, просящій хлба.

Такъ пахарь-труженикъ, желающій дождя,

Не станетъ пть, въ пыли за плугомъ вслдъ идя,

Красу безоблачнаго неба.

Я спрашиваю васъ, цнители искусствъ:

Откройтесь же и вы, какъ т, безъ отговорокъ.

Вотъ ты хоть, напримръ, отборныхъ полный чувствъ,

Въ комъ тонкій вкусъ развитъ, кому такъ Пушкинъ дорогъ,

Ты, въ комъ рождаютъ пылъ возвышенной мечты

Стихи и музыка, статуя и картина,—

Но до сдыхъ волосъ лишь въ чести гражданина

Не усмотрвшій красоты.

Или вотъ ты еще… Но васъ теперь такъ много,

Насъ поучающихъ прекрасному писакъ!

Вы совсть, родину, науку, власть и

Бога Кладете подъ перо и пишете вы такъ,

Какъ удержалъ бы стыдъ писать порою прошлой…

Но нашъ читатель добръ, онъ ужь давно привыкъ,

Чтобы языкъ родной, чтобъ Пушкина языкъ

Звучалъ такъ подло и такъ пошло.

На вс, въ комъ такъ любовь къ отечеству сильна,—

Любовь, которая все лучшее въ немъ губитъ,—

И хочется сказать, что въ наши времена

Тотъ — честный человкъ, кто родину не любитъ.

Отрицатели чистой поэзіи, конечно, не найдутъ ничего для себя обиднаго въ сравненіи ихъ съ озабоченнымъ пахаремъ, но каково почувствуютъ себя посл такого реприманда ‘цнители искусствъ’?

Г. Жемчужниковъ не столько поэтъ, сколько гражданинъ, въ настоящемъ значеніи этого слова. По собственному справедливому сознанію г. Жемчужникова, его ‘муза’ не обладаетъ ни лиризмомъ, ни красотой’, но,— скажемъ мы за него,— она обладаетъ жизненностью, мужественною энергіей и проникнута негодованіемъ. Въ точномъ смысл, г. Жемчужниковъ не принадлежитъ ни къ одной изъ нашихъ литературныхъ фракцій, онъ не преслдуетъ никакихъ сословныхъ или партійныхъ или вообще политическихъ цлей. Идеалъ г. Жемчужникова — чисто-нравственный, но покоится онъ не на почв личной морали, а на почв общественности. Г. Жемчужниковъ не аристократъ и не демократъ, не либералъ и не консерваторъ, онъ — человкъ и писатель, проникнутый сознаніемъ своего гражданскаго долга, и такой же ясности и высоты сознанія онъ требуетъ и отъ всхъ насъ, безъ различія сторонъ и цвтовъ. Говорите что угодно, но говорите по искреннему убжденію, идите куда хотите, но идите, постоянно памятуя о лежащей на васъ отвтственности, врьте, любите, стремитесь сообразно съ своими наклонностями и способностями, но врьте же дйствительно, любите на самомъ дл, стремитесь безкорыстно. Вотъ общій характеръ требованій г. Жемчужникова, поскольку они выразились въ его поэзіи. Онъ именно только безъ устали напоминаетъ всмъ намъ ‘забытыя слова’ —

Т лучшія слова, такъ людяхъ дорогія,

Въ комъ сердце чувствуетъ, чья мыслитъ голова:

Отчизна, совсть, честь и многія другія

Забытыя слова.

Ему противны не т или другія доктрины, по ихъ внутреннему содержанію, а противно лишь легкомысленное и, въ особенности, лицемрное отношеніе къ нимъ. Если вы думаете объ отчизнъ, если руководитесь совстью, если въ васъ живо чувство, если вообще ‘забытыя слова’ не забыты вами,— г. Жемчужниковъ вашъ и вамъ нечего опасаться его изобличенія, каковы бы ни были ваши убжденія. Правда, свои удары и свое негодованіе г. Жемчужниковъ почти исключительно направляетъ въ одну сторону, противъ людей одной партіи, но это понятно: ученія, въ основ основъ которыхъ лежатъ только два принципа — кнутъ и редереръ (at. Ловъ Тургенева), не могутъ, конечно, похвалиться нравственною безупречностью.

Таковы общіе контуры литературной физіономіи г. Жемчужникова. Перейдемъ къ деталямъ.

II.

Стихотвореніямъ г. Жемчужникова предшествуетъ небольшая автобіографія, представляющая собою настолько характерный документъ, что обойти ее никакъ нельзя. Большинство автобіографій всегда имютъ только косвенное, посредствующее значеніе для характеристики ихъ авторовъ: любопытно и нужно знать, какъ человкъ смотритъ на себя и на свою дятельность, но самый этотъ взглядъ въ огромномъ большинств случаевъ приходится отвергать какъ совершенно ошибочный. Автобіографія г. Жемчужникова принадлежитъ къ числу тхъ немногихъ произведеній этого рода, правдивость и объективность которыхъ не возбуждаютъ сомнній. Г. Жемчужниковъ не хлопочетъ о пьедестальчик для себя, но и не скромничаетъ по-фарисейски, не напрашивается на похвалу, но и не рисуется чрезмрною строгостью самоосужденія. Онъ не интересничаетъ, хотя его автобіографическія сообщенія иногда очень интересны, не въ личномъ только, но и общественномъ смысл.

Г. Жемчужниковъ принадлежитъ къ поколнію сороковыхъ или, точне, пятидесятыхъ годовъ (родился въ 1821 г.). Ровно годъ тому назадъ я писалъ въ Русской Мысли о другому литературномъ дятел того же самаго поколнія — покойномъ Н. Б. Щеглов, еще боле и ярче г. Жемчужникова доказавшемъ свою непоколебимую преданность свтлымъ идеаламъ передовой части нашего общества и нашей литературы. Къ тому же поколнію принадлежитъ Левъ Толстой и принадлежали Салтыковъ и Хвощинская-Заіончковская. Вотъ замчательные старики, которыхъ судьба сберегла до нашихъ дней точно ради злой ироніи надъ нами, точно въ укоръ современнымъ Молчалинымъ нашимъ! Откуда въ нихъ эта удивительная жизнеспособность, это стремленье безъ конца (‘нтъ конца стремленью, есть конецъ страданью!’), это вчная юность душа? По отношенію собственно въ себ, г. Жемчужниковъ объясняетъ дло просто и правдоподобно: ‘Врожденная отзывчивость не дала душ моей заглохнуть. Я былъ всегда чуждъ равнодушію, и это было большое для меня счастье. На своемъ вку я подмчалъ не разъ, какъ индифферентность вкрадывается въ человка большею частью подъ личиною благоразумія и практичности въ воззрніяхъ на жизнь, а потомъ мало-по-малу превращается въ нравственную гангрену, разрушающую одно за другимъ вс лучшія свойства не только сердца, но и ума. Посл моей отставки, я, на полной свобод частной жизни, сблизился съ обществомъ писателей и со многими лучшими представителями направленія сороковыхъ годовъ, къ которымъ питаю до сихъ поръ особую симпатію и глубокое уваженіе. Они всегда были лучшими моими друзьями и наставниками’. Здсь можетъ быть сдлано только то замчаніе, что неравнодушіе г. Жемчужникова боле, чмъ счастье: это заслуга, которую всякій общественный дятель съ полнымъ нравомъ можетъ поставить въ свой активъ. Логическимъ послдствіемъ эпохи сороковыхъ годовъ (заимствовавшей въ свою очередь многое изъ эпохи двадцатыхъ годовъ) явились такъ называемые шестидесятые годы, отношеніе къ которымъ современности достаточно извстно, но о которыхъ г. Жемчужниковъ вспоминаетъ съ благодарнымъ и почтительнымъ чувствомъ, длающимъ ему большую честь. ‘Я почитаю себя счастливымъ (опять счастье!), что былъ свидтелемъ освобожденія крестьянъ. Великое дло имло огромное вліяніе на русское общество. Оно вызвало и привлекло въ себ большое количество друзей и тружениковъ. Новые люди являлись повсюду и общество росло умственно и нравственно, безъ преувеличенія, по днямъ и по часамъ. Недавніе чиновники и владтели душъ преображались въ доблестныхъ гражданъ своей земли… Хорошее было время!’ Не побоявшись, такимъ образомъ, выразить симпатію къ нашей реформаторской эпох, г. Жемчужниковъ не боится отрекомендовать себя, кром того, и западникомъ: ‘Я убдился на опыт въ разумности и въ высокомъ нравственномъ значеніи многихъ сторонъ западно-европейскаго быта и проникся глубокимъ къ нимъ уваженіемъ и сознательнымъ сочувствіемъ’. Какъ не похожи вс эти разумныя и серьезныя сужденія на безсмысленныя инкриминаціи и ухорскія ‘патріотическія’ фразы, столько уже лтъ раздающіяся въ нашей литератур!

Въ эпоху реформъ г. Жемчужниковъ писалъ мало: ‘Мн казалось, что ной стихи никому не нужны въ такое серьезное время’. Немного дальше г. Жемчужниковъ говоритъ: ‘Съ 1883 г. я началъ писать сравнительно иного. Въ 1884 г. я вернулся въ Россію (изъ-за границы) и вс послдніе годы мн писалось боле чмъ когда-нибудь въ моей жизни. Мн казалось,— и продолжаетъ казаться до сихъ поръ,— что у меня есть что сказать, и мн хочется высказываться’. Изъ сопоставленія этихъ двухъ показаній вытекаютъ очень любопытныя, по нашему мннію, заключенія, характеризующія и писательскія свойства г. Жемчужникова, и свойства переживаемаго нами историческаго момента. Г. Жемчужниковъ именно ‘поэтъ забытыхъ словъ’, и въ этомъ причина, почему ему нечего было длать тридцать лтъ тому назадъ и такъ много работы въ наше время. Странно было бы напоминать объ отчизн и о совсти тмъ ‘чиновникамъ и владтелямъ душъ’, которые ‘преображались въ доблестныхъ гражданъ своей земли’. Странно было бы напоминать людямъ, которыя не только не исчезли изъ ихъ памяти, но претворялись ими въ живое дло. Между тмъ, въ распоряженія г. Жемчужникова не было другихъ темъ, кром нравственно-общественныхъ идеаловъ или, врне, нормъ. Но вотъ прошло это время и наступило другое, когда метаморфозы людей стали происходить въ обратномъ смысл, когда ‘доблестные граждане’ стали преображаться въ ‘чиновниковъ и владтелей душъ’. Г. Жемчужниковъ почувствовалъ, что ему ‘есть что сказать’, и отсюда его поздняя плодовитость. Онъ увидалъ себя въ передовыхъ рядахъ не потому, что шелъ впередъ быстре другихъ, а потому, что жизнь пошла на убыль, назадъ, въ то время, какъ онъ сохранилъ свою прежнюю позицію. Заслуга г. Жемчужникова состоитъ, прежде всего, въ томъ, что онъ устоялъ, что онъ ничего не забылъ изъ уроковъ своихъ прежнихъ учителей. Для человка, для личности этого довольно, но для общественнаго дятеля этого было бы недостаточно: мало предохранить себя отъ нравственнаго разложенія, нужно предохранить другихъ, и насколько такая задача вообще въ средствахъ поэзіи, г. Жемчужниковъ разршилъ ее, соотвтственно, конечно, размрамъ своего таланта. Веселый, но часто довольно безцльный смхъ Козьмы Пруткова {Читатель долженъ знать, что знаменитая въ свое время литературная фирма Козьма Прутковъ состояла изъ трехъ лицъ, въ числ которыхъ находился и нашъ авторъ.} превратился у г. Жемчужникова въ настоящую сатиру, горькую, вдумчивую, негодующую. Разв это не сатира:

Подумать — страхъ беретъ, что нын меньшинство,

Покуда врное гражданственнымъ началамъ,

Ужь представляется явленьемъ запоздалымъ.

Таковъ переворотъ. Чмъ объяснимъ его?

Что возбуждаетъ въ насъ враждебность и сомннья?

Иль барщина честнй свободнаго труда?

Иль мракъ невжества полезнй просвщенья?

Безсудье-ль правильнй суда?

Но смлость доблести въ насъ никнетъ, духъ нашъ спитъ,

Звучатъ еще слова, но мысли — ни единой,

Но искры Божьей нтъ. Затянутаго тиной

Болотнаго пруда таковъ сонливый видъ.

Гршны и жалки мы, безъ пользы жизнь кончая

И безъ луча надеждъ! Что сешь, то пожнешь.

И сердце черствое, и голова пустая —

Такъ въ жизнь вступаетъ молодежь.

Это отрывокъ изъ стихотворенія Духа не угашайте. Какъ видите, тенденціи сатиры г. Жемчужникова не новы, но, во-первыхъ, назначеніе сатиры состоитъ не въ пропаганд новыхъ идей, а въ борьб съ застарвшими предразсудками и заблужденіями, во-вторыхъ, въ иные моменты даже простое отрицаніе можетъ явиться положительнымъ откровеніемъ. Свободный трудъ честне барщины, просвщеніе лучше невжества, судъ лучше безсудья — это трюизмы. Но если практика жизни оказывается ниже этихъ трюизмовъ? Но если тысячи и тысячи людей склонны думать, что это не трюизмы, а парадоксы и софизмы? Не жизнь для литературы, а литература для жизни. Если передъ нашими глазами ‘болотный прудъ, затянутый тиной’, нелпо разсказывать или мечтать о красот Адріатическаго моря. Спросите англичанина, что лучше: судъ или безсудье? невжество или просвщеніе?— и онъ засмется вамъ въ лицо, если только не сочтетъ васъ за сумасшедшаго. Спросите о томъ же любого Китъ-Китыча, и онъ скажетъ, что судиться ‘по душ’ много превосходне, чмъ судиться ‘по закону’, а грамотность производитъ только кляузничество и ‘непокорство’. Пусть онъ не членъ интеллигенціи, но разв онъ не членъ, и даже очень вліятельный, нашего общества?

Г. Жемчужниковъ является въ нашей литератур защитникомъ тхъ аксіомъ общественности, которыя были усвоены, по крайней мр, приняты нами тридцать лтъ назадъ и которыя теперь опять превратились въ теоремы. Въ этомъ состоитъ его литературная роль,— роль трудная, потому что обязываетъ къ борьб, и роль неблагодарная, потому что обусловлена слишкомъ эфемерными и преходящими явленіями, но необходимая и плодотворная въ данную минуту.

III.

Литературный талантъ г. Жемчужникова, по своимъ размрамъ, принадлежитъ къ разряду среднихъ. Г. Жемчужниковъ самъ очень хорошо сознаетъ и даже прямо высказываетъ это (въ автобіографіи). Дйствительно, говоря некрасовскими выраженіями, его ‘сатиры чужды красоты’, его ‘стихъ тягучъ’, и онъ замтенъ какъ ‘безъ солнца звзды видны въ ночи, которую теперь мы доживаемъ боязливо’. Молодые поэты наши владютъ формою лучше г.Жемчужникова, но ихъ поэзія не иметъ, однако же, и половины значенія сатиръ г. Жемчужникова. Г. Жемчужниковъ понимаетъ, что

…покуда,

Не видно солнца ни откуда,

Съ его талантомъ стыдно спать.

Еще стыднй въ годину горя

Красу долинъ, небесъ и моря

И ласку милой воспвать.

Недостатокъ лиризма, однако, постоянно даетъ себя знать. Если, по мннію г. Жемчужникова, лиризмъ (необходимъ для ‘чистой поэзіи’, то, вдь, онъ не мене нуженъ и для идейной, тенденціозной поэзіи. Лирическое воодушевленіе согрваетъ поэтическое произведеніе и придаетъ ему силу или хотя подобіе силы даже тогда, когда внутреннее содержаніе его вполн ничтожно. Да нтъ и суда нтъ, конечно, и мы не стали бы много распространяться объ этомъ отсутствіи у г. Жемчужникова лиризма, если бы самъ поэтъ не пытался довольно часто прибгать къ его помощи, несмотря на свою сознанную слабость въ этомъ отношеніи. Настоящая стихія г. Жемчужникова — негодованіе и гражданская, не лирически-жалобная, а гнвная и протестующая. Вообще говоря, лярдомъ, конечно, вполн совмстимъ съ сатирой: вспомнимъ, наприм., Размышленія у параднаго подъзда Некрасова, и я хочу сказать лишь то, что эти роды поэзіи не совмщаются у г. Жемчужникова. Хотя, обращаясь къ своей ‘муз’, г. Жемчужниковъ однажды прямо сказалъ, что ‘слезъ римованныхъ не надо’,— тмъ не мене, онъ нердко отступаетъ отъ этого правила и всегда ко вреду цльности и стройности своихъ произведеній.

Возьмемъ, наприм., стихотвореніе На родин. Вотъ отрывокъ изъ первой половины его:

О, этотъ видъ! О, эти звуки!

О, край родной, какъ ты мн милъ!

Отъ долговременной разлуки,

Какія радости и мухи

Въ моей душ ты пробудилъ!…

Твоя природа такъ прелестна,

Она такъ скромно-хороша!

Но намъ, сынамъ твоимъ, извстно,

Какъ на твоемъ простор тсно

И въ узахъ мучится душа…

О, край ты мой! Чтожь это значитъ,

Что никакой другой народъ

Такъ не тоскуетъ и не плачетъ,

Такъ дара жизни не клянетъ?

Шумятъ лса свободнымъ шумомъ,

Играютъ птицы… О, зачмъ

Лишь воли нтъ народнымъ думамъ

И человкъ угрюмъ и нмъ?

Понятны мн его недуги

И страсть — вс радости свои,

На утомительномъ досуг,

Искать въ бреду и въ забытьи,

Онъ дорожитъ своей находкой,

И, лишь начнетъ сосать тоска —

Ужъ потянулась къ штофу съ водкой

Его дрожащая рука.

Мы не обинуясь назовемъ это именно ‘римованными слезами’. Искренности поэта мы не эаподозрваемъ, но онъ не передаетъ своего чувства вамъ и мы остаемся холодны, несмотря на многочисленныя ‘о!’ Мы хладнокровно замчаемъ во время чтенія, что стихъ ‘природа такъ прелестна’ — прозаиченъ, что образъ ‘въ узахъ мучится душа’ — неудаченъ, что эпитетъ ‘утомительный досугъ’ неумстенъ, что выраженіе ‘понятны недуги и страсть народа искать свои радости въ бреду и въ забытьи’ — совершенно непонятно, что заключительныя строчки насчетъ штофа съ водной отдаютъ поэзіей Стрекозы и Будильника. Нтъ, не дается нашему поэту лиризмъ, это очевидно. Но вотъ г. Жемчужниковъ, сказавши, что ‘за преступленья и пороки народъ винить я не хочу’, обращается съ негодующею рчью въ другую сторону, къ дйствительнымъ виновникамъ, и его стихъ сразу пріобртаетъ крпость, силу и выразительность:

Но т мн, Русь, противны люди,

Т изъ твоихъ отборныхъ чадъ,

Что, колотя въ пустыя груди,

Все о любви къ теб кричатъ.

Противно въ нихъ соединенье

Гордыни съ низостью въ борьб,

И къ русскимъ гражданамъ презрнье

Съ подобострастіемъ къ теб.

Противны затхлость ихъ понятій,

Шумиха фразы на лету,

И видъ ихъ пламенныхъ объятій,

Всегда простертыхъ въ пустоту.

И отвращенія, и злобы

Исполненъ къ нимъ я съ давнихъ лтъ,

Они — ‘повапленные’ гробы…

Лишь настоящее прошло бы

А тамъ — имъ будущаго нтъ…

Конечно, и здсь есть формальные недочеты (наприм., что значитъ шумиха фразы на лету?), но, все-таки, большая разница между первой к второй частями стихотворенія: тамъ жалостное причитанье, здсь энергическій укоръ.

Г. Жемчужниковъ вообще поэтъ интеллигенціи. О народ онъ говоритъ относительно рдко и должно сказать, что его понятія на этотъ счетъ далеко не отличаются опредленностью. По крайней мр, одна ‘замтка’ его способна возбудить серьезныя недоумнія въ однихъ и злорадство въ другихъ. Вотъ эта ‘замтка’:

Въ насмшку и въ позоръ моей родной земли Такъ нкогда сказалъ вашъ врагъ иноплеменный:

‘Лишь вншность русскаго немножко поскобли,

Подъ ней — татаринъ непремнно’.

Теперь проявимся мы въ образ иномъ.

Такъ отатаритъ насъ ‘народниковъ’ дружина,

Что сколько ни скреби татарина потомъ,—

Не доскребешь до славянина.

‘Замтка’ помчена 1883 годомъ. къ этому времени литературное теченіе наше, настное подъ именемъ народничества, успло выразиться настолько, что не могло возбуждать сомнній относительно своихъ идеаловъ. Можно было принимать или отвергать эти идеалы, но приписывать нашимъ народникамъ желаніе ‘отатарить’ народъ не было никакихъ основаній. Этихъ ли народниковъ имлъ въ виду г. Жемчужниковъ? Можно пожалть въ такомъ случа о его недостаточномъ знакомств съ однимъ изъ любопытнйшихъ и характернйшихъ выраженій нашей мысли. Или г. Жемчужниковъ разумлъ подъ именемъ народниковъ тхъ ‘отборныхъ чадъ’, которыя, ‘колотя въ пустыя груди’, только о своей любви къ народу? Тогда нужно пожалть о слишкомъ произвольной терминологіи поэта: между ‘народниками’ и такъ называемыми ‘патріотами’ разница гораздо большая, нежели, наприм., между г. Жемчужниковымъ и г. Фетомъ.

Г. Жемчужниковъ любитъ жизнь, любитъ людей, горячо отстаиваетъ ихъ лучшіе идеалы, но это вовсе не жизнерадостный поэтъ. Жизнь онъ любитъ какъ будто въ отвлеченіи, а людей какъ будто въ воспоминаніи, въ настоящемъ же онъ чувствуетъ себя одиноко и холодно. Отчасти, конечно, здсь выражается тотъ самый нравственный мотивъ, который подмченъ Пушкинымъ въ знаменитой пьес 19 октября 1825 г.

Несчастный другъ! средь новыхъ поколній

Докучный гость, и лишній, и чужой,

Онъ вспомнитъ насъ и дни соединеній,

Закрывъ глаза дрожащею рукой…

Безъ сомннія, г. Жемчужниковъ не можетъ считать себя лишнимъ и докучнымъ гостемъ средь новыхъ поколній, но извстное отчужденіе онъ, если не ошибаемся, испытываетъ въ глубин сердца. Съ полною и горячею готовностью мы присоединяемся къ тому, что онъ сказалъ въ одномъ стихотвореніи о старин:

О, если житъ охота есть,

О, если милъ ему міръ Божій,—

Пускай живетъ! Еще принесть

Онъ можетъ пользу молодежи.

Мы обими руками подписываемся подъ этимъ. Но наше замчаніе объ отчужденіи, все-таки, сохраняетъ свою силу. Видите ли, негодованіе, исходящее не изъ теоретическаго, а изъ практическаго источника, не изъ головы, а изъ сердца, не отъ духа противорчія только, но и отъ оскорбленнаго чувства любви, непремнно будетъ смягчаться грустью и оттняться горечью. Кому и знать объ этомъ, какъ не г. Жемчужникову, автору превосходнаго стихотворенія Сняла съ меня судьба въ жестокій этотъ вкъ?… Прочтя это стихотвореніе, вы поймете, что значитъ чувствовать не вчуж, глядть не со стороны, страдать, а не сострадать только. Но за то, вдь, это стихотвореніе — единственное въ этомъ род у г. Жемчужникова. Во всхъ остальныхъ случаяхъ нашъ поэтъ или только негодуетъ, или только иронизируетъ, только порицаетъ. Его сатиры — за указаннымъ единственнымъ исключеніемъ — гораздо боле плоды ‘ума холодныхъ наблюденій’, нежели ‘сердца горестныхъ замть’. Приходитъ, наприм., къ г. Жемчужникову одинъ изъ мудрецовъ новйшей формаціи и начинаетъ ему проповдывать свою, хорошо теперь всмъ извстную несложную мудрость:

Впадать въ унынье — не умно,

Смотрть на жизнь должны мы бодро.

Вдь посл дня — всегда темно,

И дождь всегда смняетъ ведро.

Противъ рожна не претъ философъ,

Не признаю я вашихъ всхъ

Такъ называемихъ вопросовъ.

Плачъ не спасетъ отъ бдъ и водъ и пр.

Когда такія разсужденія мы читаемъ въ прозаическомъ изложеніи въ какомъ-нибудь изъ ‘трезвенныхъ’ нашихъ органовъ, мы, конечно, много не безпокоимся и хладнокровно замчаемъ: мели, Емеля, твоя недля! Но, вдь, г. Жемчужниковъ иметъ дло не съ явленіями литературы, а съ явленіями жизни, обличаетъ не литературствующую молодежь, а современную молодежь вообще. Это несравненно серьезне, одной голой ироніи тутъ слишкомъ мало, но г. Жемчужниковъ именно только ироніей и ограничивается. Онъ замчаетъ вслдъ ‘философу’:

Что-жь! Вдь, его сужденья — здравы.

Онъ самъ и молодъ, и здоровъ…

Какія-жь могутъ быть причины,

Что отъ здоровья этихъ словъ

Такъ ветъ запахъ мертвечины?

Это остроумно, конечно. Для полемической журнальной статьи такое заключеніе было бы и удовлетворительно, и эффектно, но для поэзіи одной ироніи такъ же недостаточно, какъ, напримръ, для науки недостаточно одного здраваго смысла.

Мы очень опасаемся, что любовь къ жизни превращается у г. Жемчужникова просто-на-просто въ любовь къ. Напримръ, что это такое:

Свободы, тишины, безмолвія хочу я.

Съ природой бы родной прожить остатокъ дней

Въ уединеніи! Потомъ, конецъ ночуя,

Хотлъ бы хоть въ окно успть проститься съ ней.

А ты, природа-мать, и свтлыхъ дней лучами,

И тьмой, и звздами, и красками зари,

И всми чудными твоими голосами

Со мной, пока живу, немолчно говори!

Желаніе уйти отъ жизни ‘подъ снь струй’, каръ выражался Хлестаковъ, въ вид мимолетнаго настроенія духа, какъ выраженіе простаго утомленія, знакомо, вроятно, многимъ. Но бда, если это чувство укоренится въ человк, нехорошо и тогда, если оно будетъ слишкомъ часто приходить къ нему. Г. Жемчужникова оно посщаетъ частенько, и если г. Жемчужниковъ безъ труда найдетъ резоны въ свою защиту,— семидисятилтнему старику позволительно подумать объ отдых,— мы, все-таки, отъ своего замчанія или упрека не откажемся. Слишкомъ ужъ любитъ г. Жемчужниковъ природу, слишкомъ ужь онъ превозноситъ ее надъ нами, людьми, такъ что доходитъ до очевидной несправедливости. Въ то время, какъ у насъ, по его мннію, все дурно, въ природ, будто бы, все хорошо:

Пока есть слухъ, пока есть зрнье

И впечатлніе свжо,

Любя въ природ вс явленья,

Твержу я, полнъ благоговнья:

‘Все хорошо, все хорошо!’

Конечно, природа никогда не можетъ возмутить нашего нравственнаго чувства, но за то никогда не можетъ и дать ему удовлетворенія. Это удовлетвореніе можетъ явиться только какъ результатъ побды надъ ней_, а побда предполагаетъ борьбу, а борьба свидтельствуетъ о нашемъ сознанія, что въ природ не все хорошо, что она не разумна и, слдовательно, не совершенна. Какъ ни плоха наша жизнь и какъ ни справедливы укоры, расточаемые ей г. Жемчужниковымъ, она, все-таки, прогрессируетъ въ силу собственной самодятельности, тогда какъ природа видоизмняется, эволюціонируетъ, но прогрессируетъ она лишь уступая нашей вол и нашему разуму. Г. Жемчужниковъ восклицаетъ въ пантеистическомъ восторгъ:

За цвтъ черемухи и вишни,

За эти псни соловья,

За все, чмъ вновь любуюсь я,

Благодарю Тебя, Всевышній!

Г. Жемчужниковъ могъ бы, кром того, поблагодарить и людей, потому что онъ восклицаетъ это, сидя, во-первыхъ, въ собственномъ саду и, во-вторыхъ, въ собственномъ саду. Человческая культура тоже, вдь, кое-что значитъ и кое-чего стоитъ, и всякій человкъ слишкомъ многимъ обязанъ людямъ, чтобы не чувствовать къ нимъ благодарности. Всмъ этимъ мы хотимъ сказать только то, что г. Жемчужниковъ не совсмъ выполнилъ ту программу, которую поставилъ себ:

Добромъ помяну все, что было хорошаго въ жизни,

Что умъ мой будило, что сердце плняло мое,

Въ послднемъ призваніи выскажу бдной отчизн,

Какъ больно люблю я ее.

За всмъ тмъ, несмотря на вс эти недочеты, поэзія г. Жемчужникова, въ общемъ, представляетъ собою на мрачномъ фон текущей литературы ршительно свтлое явленіе. Все приходитъ во-время для того, кто уметъ ждать, говоритъ французская пословица. Г. Жемчужниковъ долго ждалъ своей очереди и, наконецъ, дождался ея, и книга его стихотвореній останется прекраснымъ памятникомъ не только въ исторіи нашей литературы, но и въ исторіи нашей общественности. Поучительное и трогательное зрлище представляетъ собою этотъ старикъ, точно пришедшій къ намъ изъ другого, лучшаго міра и заставшій насъ въ бшеной пляск вокругъ золотаго тельца. Но онъ не разбилъ о камень своихъ скрижалей. Отчаяніе не овладло имъ. Съ непоколебимою врой человка, лицезрвшаго истиннаго Бога, онъ громитъ наше идолопоклонство, напоминаетъ намъ и о нашемъ плн египетскомъ, и о трудномъ переход нашемъ черезъ пустыню. Изъ имющихъ уши кто-нибудь услышитъ, изъ услышавшихъ кто-нибудь увруетъ — и этимъ онъ будетъ обязанъ г. Жемчужникову.

М. Протопоповъ.

‘Русская Мысль’, кн.VII, 1892

Поэтъ ‘забытыхъ словъ’.

Читайте также: