О героях и героическом в истории, Карлейль Томас, Год: 1841 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 69 минут(ы)

СОЧИНЕНІЯ ВАСИЛІЯ ПЕТРОВИЧА БОТКИНА.

ТОМЪ II.
СТАТЬИ ПО ЛИТЕРАТУР.

Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Багельманъ. Невскій, 148.
1891

О герояхъ и героическомъ въ исторіи.

Сочиненіе Т. Карлейля.

Предлагаемая статья принадлежитъ Томасу Карлейлю, одному изъ замчательнйшихъ современныхъ писателей Англія. Мы заимствуемъ ее изъ ‘Эдинбургскаго Обозрнія’. Тамъ же напечатала его превосходная статья ‘Дантъ и Шекспиръ’, съ которою мы тоже познакомимъ читателей.

Карлейль родился въ Шотландіи въ 1796 году. Отецъ его былъ достаточный и весьма уважаемый фермеръ. Карлейль воспитывался въ Эдинбургскомъ университет, гд нмецкая философія, кажется, обратила за себя его особенное вниманіе. Первое изданное имъ сочиненіе было ‘жизнь Шиллера’ (Life of Schiller), вскор потомъ напечаталъ онъ переводъ свой Гтева ‘Вильгельма Мейстера’. Затмъ, сдлавшись редакторомъ ‘Эдинбургскаго Обозрнія’ и впослдствіи ‘Фразерова Магазина’ (Fraser’s Magazine), онъ постоянно знакомилъ въ нихъ англійскую публику съ нмецкой литературой. Его превосходныя статьи о Гете, Жанъ-Пол Рихтер и другихъ нмецкихъ писателяхъ обратили за себя всеобщее вниманіе. По манер своей, въ высшей степени оригинальной, но своему духу, Карлейль представляетъ единственное явленіе въ Англіи. Едва ли есть современный намъ писатель, въ которомъ было бы такое ршительное отсутствіе всякой литературной рутины, какъ въ Карлейл. Въ этомъ отношеніи его скоре можно назвать импровизаторомъ, нежели собственно писателемъ. Англійскіе и французскіе критики упрекали его за темноту и обиліе германизмовъ въ его язык. Дйствительно, увлекаемый возвышенностію своихъ созерцаній, онъ иногда, какъ бы чувствуетъ недостатокъ простора въ практической положительности англійскаго языка и случается, что для выраженія своихъ мыслей, духъ которыхъ часто противорчитъ англійской положительности, Карлейль пользуется терминами Нмецкаго философскаго языка. Но это не боле, какъ частность. Необычайная оригинальность Карлейля состоятъ не въ одной только манер его, во прежде всего въ поразительномъ глубокомысліи. Его мысль, такъ сказать, впивается въ самое сердце предмета и стремятся всегда уловятъ сущность его. Его нельзя причислить къ послдователямъ какой-либо философской школы,— напротивъ, во многомъ существенныхъ вопросахъ онъ остается даже вн философскаго воззрнія. Но не смотря на это, для человка мыслящаго, статья Карлейля представятъ величайшее наслажденіе, если онъ только дастъ себ трудъ вникнуть въ эту поэтическую и въ высшей степени оригинальную импровизацію. Приступая къ чтенію его, читатель прежде всего долженъ забыть обычные литературные пріемы. Увлекаемый вихремъ своихъ созерцаній, Карлейль бросаетъ его во вс стороны. И этотъ, такъ сказать, осязательный процессъ глубокой, самостоятельной, пытливой мысли, постоянно устремленной на высокое, прекрасное и таинственное въ природ и человк — составляетъ величайшее очарованіе въ произведеніяхъ Карлейля. При томъ мысль его выражается всегда съ необыкновеннымъ, увлекательнымъ одушевленіемъ.

Нсколько лтъ тому назадъ, Карлейль прочелъ пять или шесть публичныхъ лекцій о значеніи великихъ людей въ исторіи. Лекція объ Одинъ и скандинавскомъ язычеств есть собственно вступительная лекція, въ которой Карлейль излагаетъ свой взглядъ на великихъ людей вообще, или, какъ онъ называетъ ихъ, на героевъ исторіи. Мы считаемъ здсь неумстнымъ входить въ разсмотрніе того, до какой степени удачно разршилъ Карлейль этотъ великій вопросъ, но надемся, читатели согласятся съ вами, что Карлейль глубоко и мтко коснулся самыхъ существенныхъ сторонъ его. И притомъ съ какою силою, съ какою поэтическою картинностью! Мы не знаемъ писателя, который съ глубочайшею серьзностью содержанія соединялъ бы такую суровую простоту и такую наивную характерность изложенія.

I.
Язычество— Скандинавская миологія.— Одинъ.

Мы намрены поговорить о великихъ людяхъ, о томъ, какъ являются они въ нашихъ мірскихъ событіяхъ, какой образъ приняли они _ въ исторіи, въ чемъ состоитъ ихъ подвигъ, и какое понятіе составили себ о нихъ люди. Мы хотимъ поговорить съ вами о герояхъ, объ ихъ характер и дл, которое они длаютъ, о томъ, что называю я почитаніемъ героевъ и вообще героическимъ въ длахъ человческихъ. Предметъ великій и, очевидно, достойный совсмъ не того изложенія, какое я могу здсь посвятить ему. Великій — дйствительно безграничный предметъ столь же обширный, какъ сама исторія! Вся исторія, какъ а понимаю ее, вся исторія того, что люди сдлали въ мір, въ сущности есть исторія великихъ людей, въ ней дйствовавшихъ. Они были вождями людей,— эти великіе, образователями, образцами и, въ обширномъ смысл, творцами всего того, что вообще сдлано людьми. Все то, что мы видимъ сдланнымъ въ мір, есть собственно вншній, осязательный результатъ, практическое ‘осуществленіе мыслей великихъ людей, посланныхъ въ міръ. Исторія ихъ, можно сказать, была бы душою всей міровой исторіи. Очевидно, это такой предметъ, для котораго моихъ силъ недостаточно…

Одно утшаетъ меня въ моемъ затруднительномъ положеніи, то именно, что великіе люди, какъ бы слабо мы ни коснулись ихъ, всегда составляютъ самое полезное общество. Мы не можемъ разсматривать ни одного великаго человка, не извлеку отъ него себ пользы, какъ бы слабо и поверхностно мы ни стали разсматривать его. Это живой родникъ свта, близь котораго быть и хорошо, и освжительно. Свтъ, исходящій отъ великаго человка. освщаетъ мракъ не какъ зажженная лампа, а какъ яркая звзда, свтящая съ неба. Это бьющій родникъ свта, говорю я, исполненный врожденной, коренной прозорливости, мужества и благороднаго героическаго духа. Въ его сіяніи вс души чувствуютъ, что имъ хорошо. Итакъ, какъ. ни слабы мои силы, но во всякомъ случа можно, кажется, ршиться побыть немного въ такомъ обществ. Вообще, герои исторіи, хотя бы временъ и странъ самыхъ разнородныхъ, отличаются между собою только но одному вншнему вьду. Еелябы мы могла пристально всмотрться въ ихъ, on объясняла бы вамъ многое. Да, еслибы вамъ можно было прямо я пристально всмотрться въ аихъ, мы прозрли бы тогда хоть сколько-нибудь въ саму’ глубь всторіи міра. Теперь а особенно счастливъ тмъ, что вмевво въ наше время, я хоть сколько-нибудь могу раскрыть вередъ вами значеніе героическихъ натуръ, раскрыть ту связь, которая во вс времена соединяла великихъ людей съ другими людьми. Исчерпать такой великій предметъ я не въ силахъ, а попробую только слегка коснуться его.

Весьма справедливо говорятъ,— и это справедливо во всхъ отношеніяхъ,— что религія человка есть самое главное, существенное въ немъ. Это равно относится, какъ къ каждому человку отдльно, такъ и къ цлой націи, къ народу. Подъ еловомъ ‘религія’ разумю я здсь не одну церковь,— мы видимъ людей всякихъ вроисповданій, которые стоятъ на всхъ возможныхъ ступеняхъ достоинства,— подъ словомъ религія разумю я еще и то, что человкъ искренно и практически принимаетъ къ сердцу, какъ непреложную достоврность, какъ неопровержимую истину въ своихъ отношеніяхъ къ этому таинственному цлому — ко вселенной, къ своему долгу, къ своему назначенію въ мір.

Вотъ что самое главное въ немъ и одно оно даетъ существенный тонъ и печать всему остальному въ человк. Словомъ: какого рода духовное родство чувствуетъ человкъ съ невидимымъ міромъ, или съ какимъ бы то ни было міромъ? Я думаю, если мн скажутъ, если мн опредлятъ это, то тмъ скажутъ мн, что такое этотъ человкъ, я опредлятъ — какого рода будутъ его дйствія. Вотъ почему спрашиваемъ мы, все равно, объ одномъ ли человк, или о цлыхъ народахъ — какой религіи они были? Было ли то языдество, многобожіе, одно лишь чувственное представленіе этого таинства бытія и высшаго элемента его — силы природы? Было ли то христіанство,— вра въ невидимое,— не только какъ въ дйствительное, но въ невидимое, какъ въ единственно дйствительное? Было ли то, наконецъ, скептицизмъ, пытливость и неувренность въ томъ, существуетъ ли въ самомъ дл какой невидимый міръ и таинство бытія. Словомъ, сомнніе во всемъ этомъ, или просто невріе и голое отрицаніе. Отвчать на такіе вопросы — значитъ раскрыть намъ духъ исторіи человка, или народа. Ихъ мысли — были родителями дйствій, совершенныхъ ими, ихъ чувства были родителями ихъ мыслей: это было въ нихъ невидимою, духовною сущностью, которая условливала ихъ вншнія, практическія дйствія. Словомъ, ахъ религія, валъ я сказалъ, была главнымъ въ нихъ. Поэтому въ чтеніяхъ нашихъ, при необходимой ихъ краткости, мы преимущественно станемъ смотрть за религіозную сторону великихъ людей, именно въ этоъм смысл религіозную, не касаясь здсь того, что собственно относится въ религіи христіанской. То, что мы будемъ говорить о врованіяхъ языческихъ, не можетъ быть примнено въ христіанству.

Изъ избраннаго нами ряда героевъ, мы начнемъ съ Одина, главнаго лица скандинавскаго язычества, съ Одина, какъ олицетворенія порядка вещей, отдаленнаго отъ насъ многими десятками вковъ.

Остановимся нсколько на этой самой древнйшей форм героизма, на геро — божеств.

Странною, удивительною вещью мажется язычество, въ наше время почти непонятною! Дикое, перепутанное сплетенье заблужденій, слпоты, лжи и нелпости! Иной, пожалуй, не повритъ въ его существованіе. И дйствительно трудно понять, какъ люди съ разсудкомъ и зрячими глазами врили въ такія ученія и могли по нимъ жить! Да, трудно понять, какъ могли люди подобнаго же имъ бднаго человка, — и не только человка, а столбы, камни и всякія оживленныя и безжизненныя вещи — принимать за божество и поклоняться имъ, и кром того, какъ могли они изъ всего этого безсмысленнаго, хаотическаго бреда составить себ теорію міра! Все это кажется невроятною связкою! И однакожъ не подвержено ни малйшему сомннію, что все это было такъ. Люди, созданные точно такими же, какъ мы, не только были искренно убждены въ этой нелпой путаниц, но дйствительно врили въ нее и поклонялись ей, какъ божеству. Странно… Мы радуемся той высот чистаго созерцанія, до которой достигъ теперь человкъ, но нмая скорбь невольно обхватываетъ васъ, когда подумаешь о тхъ бездонныхъ глубинахъ непроницаемаго мрака, которыя заключаются въ человческой природ!.. Все это было и есть въ человк,— во всхъ людяхъ… и въ васъ самихъ!

Нкоторые умствователи имютъ очень короткій и простой способъ для объясненія язычества: это было, говорятъ они, шарлатанство, плутни жрецовъ, обманъ, ни одинъ умный человкъ не врилъ въ язычество и способствовалъ только убдить въ немъ другихъ, которые не стоятъ названія умныхъ. Нтъ!.. мы всегда будемъ считать своимъ долгомъ протестовать противъ такого рода понятій объ исторіи и человческихъ дйствіяхъ, а здсь, съ самаго же начала, я отвергаю такой взглядъ какъ на скандинавское, такъ и на вс другія язычества, въ которыя нкогда врили люди. Всякое язычество заключало въ себ какую нибудь истину, иначе люди не приняли бы его. Шарлатанства, обмана бывало въ язычествахъ много, слишкомъ много, особенно во времена упадка языческихъ религій,— шарлатанства и обмана бывало всегда ужасно много! Но въ врованіяхъ шарлатанство никогда не было живительною, движущею силою, оно било не жизнью и здоровьемъ врованій, а ихъ болзнью, врнымъ признакомъ ихъ близкой смерти. Никогда не должно забывать этого! Мн грустно даже предположить, чтобы шарлатанство хотя въ дикар могло породить вру. Нтъ, шарлатанство ничего не рождаетъ, оно все убиваетъ. Ни одному предмету мы не будемъ въ состояніи взглянуть въ сердце, если станемъ думать о шарлатанств, если совершенно не отбросимъ отъ себя мысли о немъ, какъ о порч и гнили. Нтъ, повсюду человкъ есть урожденный, коренной врагъ лжи. Я нахожу, что даже поклоненіе Далай-лам заключаетъ въ себ нкотораго рода стремленіе къ истин. Бдные жители Тибета врятъ, что провидніе постоянно посылаетъ каждому поколнію воплощеніе самого себя. Вра жителей Тибета предполагаетъ, что является въ міръ великій человкъ, что его можно отыскать, и нашедши должно повиноваться ему безусловно,— вотъ въ чемъ заключается сущность поклоненія Далай-лам. Заблужденіе здсь состоитъ только въ отыскиваньи великаго человка. У тибетскихъ жрецовъ есть свои особенные способы отыскивать, кто именно изъ всхъ тибетцевъ самый великій и достойный повелвать ими. Конечно, способы ихъ очень дурны,— но многимъ ли они хуже иныхъ европейскихъ! Къ сожалнію, очень трудно пріискать для этого хорошіе способы!

Тогда только мы будемъ въ состояніи понять язычество, когда убдимся, что для поклонниковъ своихъ оно было въ извстное время дйствительной истиной, что въ язычество врили люди съ зрячими глазами, съ здравымъ смысломъ, люди совершенно такъ-же созданные, какъ мы…

Но чтожъ такое было это язычество?

Другая, боле уважительная теорія относитъ эти вещи къ аллегоріи. Это была, говоритъ она, игра поэтической фантазіи, отраженіе въ олицетворенномъ представленіи того, что эти поэтическіе умы знали и думали объ этомъ мір и предчувствовали въ немъ. Явленіе это, прибавляетъ теорія, совершенно согласуется съ кореннымъ закономъ человческой природы, который и теперь,— хотя не въ такомъ обширномъ приложеніи,— всюду обнаруживаетъ свое дйствіе, именно: если человкъ что внутренно и сильно чувствуете, онъ непремнно стремится выразить это, стремится, такъ сказать, представить передъ собой въ олицетворенномъ образ, облеченномъ въ нкотораго рода жизнь, и историческую дйствительность. Нтъ никакого сомннія, что законъ этотъ существуетъ, и кром того это одинъ изъ глубочайшихъ законовъ человческой природы. Мы даже нисколько не сомнваемся, что онъ въ этого рода вещахъ имлъ большое вліяніе. Но тмъ не мене и эта, боле уважительная теорія, приписывающая языческія врованія преимущественно дйствію упомянутаго закона, и эта теорія — говорю я — ошибочна. Подумайте, неужели мы можемъ поврить въ какую-нибудь аллегорію, въ какую-нибудь поэтическую игру фантазіи, и поврить такъ, что примемъ ее къ сердцу, какъ высшее правило нашей жизни? Нтъ, не игры фантазіи потребовали бы мы, а важнаго и серьезнаго. Жить на этомъ свт — есть дло самой великой важности, смерть человка — не забава. Жизнь человка никогда не была для него игрушкой, жить всегда было для него строгою дйствительностью, дломъ самымъ серьезнымъ и важнымъ. Вотъ почему кажется мн, что хотя аллегористы въ понятіяхъ своихъ о язычеств и находятся на пути къ истин, но далкко еще не дошли до нея. Конечно, языческая религія есть аллегорія, то-есть представленіе въ образахъ, въ олицетвореніи, того, что люди тогда думали, предчувствовали и знали о вселенной. Вообще вс языческія религіи — суть олицетворенныя представленія того же самаго,— поэтому и измнялись он по мр того, какъ измнялись понятія о мір. Но мн кажется, что тутъ смшиваютъ причину съ слдствіемъ, принимая аллегорію за существенное и движущее начало, тогда какъ она всегда была только результатомъ и повершеніемъ дйствительной религіи. Люди не имли необходимой потребности въ прекрасныхъ аллегоріяхъ, въ совершенно изящныхъ образахъ, но въ нихъ была коренная, необходимая потребность знать, что должны они думать объ этой вселенной, какихъ правилъ держаться въ ней, чего надяться, чего бояться въ этой жизни, столь полной таинствъ, наконецъ, что длать, чего не длать? Нтъ, прежде всего должна быть вра,— вра, въ которую каждый положительно вритъ, — и уже тогда только является аллегорія, какъ отраженіе, какъ тнь ея. И какъ бы не была сурова эта вра, аллегорія непремнно является ея играющимъ отраженіемъ, это не боле, какъ поэтическая импровизація, которая стремятся поэтически олицетворять роковую дйствительность и неотразимую достоврность вры. Изъ религіозной достоврности уже вышла аллегорія, а не религіозная достоврность изъ аллегоріи.

Но откуда же взялась эта неотразимая достоврность,— мать этихъ странныхъ аллегорій, заблужденій и всяческой путаницы? Какъ было это? Что такое было это?

Пустою попыткою было бы съ нашей стороны хотть объяснять подобное явленіе, — эту туманную, странную путанницу язычества, похожую на капризныя вереницы несущихся облаковъ. Давно уже она перестала быть дйствительностью, во она была дйствительностью! Намъ надобно прежде всего вразумить себ то, что эта кажущаяся вереница облаковъ,— была нкогда дйствительностью,— и что источникомъ ея была не какая-нибудь поэтическая фантазія, а тмъ мене обманъ и шарлатанство. Люди, говорю я, никогда не врили въ пустыя фантазіи, никогда не привязывали душеввой жизни своей къ аллегоріямъ. Во вс времена, и особенно въ т старыя, суровыя времена — въ людяхъ была естественная, коренная потребность распознавать шарлатанство и гнушаться имъ. Оставимъ же въ сторон шарлатанство и аллегорическую теорію и попробуемъ, прислушиваясь съ любовію къ этимъ смутнымъ, едва долетвшимъ до насъ отголоскамъ языческихъ временъ, — попробуемъ, говорю, не можемъ ли мы убдиться по крайней мр ві томъ, что была же какая-нибудь дйствительность въ основ язычества, что не одною же ложью и безумствомъ было оно, что былъ же какой-нибудь смыслъ въ бдной жизни языческихъ народовъ!..

Вы врно помните приводимый Платономъ примръ человка, который, выросши и возмужавъ въ темной пещер,— вдругъ выведенъ былъ бы за свтъ посмотрть восходъ солнца. Каково было бы его изумленіе, его восторженное удивленіе при вид того, за что мы ежедневно смотримъ съ такимъ равнодушіемъ! Съ откровеннымъ, наивнымъ умомъ ребенка,— и въ то же время съ зрлыми способностями мужа, онъ затрепеталъ бы отъ восторга при этомъ зрлищ и душа его преклонилась бы передъ нимъ въ обожаніи!… Именно такого рода младенческое величіе было у довременныхъ народовъ. Первый языческій мыслитель между грубыми и совершенно дикими людьми — былъ именно такой человкъ дитя, о которомъ говоритъ Платовъ, то-есть, простодушный, откровенный, какъ дитя, и вмст съ тмъ съ глубиною и силою мужа. Природа для него еще безъ имени, онъ еще не сосредоточилъ въ одномъ какомъ-нибудь названіи это безконечное разнообразіе видовъ, звуковъ, образовъ, движеній, которые мы теперь навиваемъ сподрядъ — вселенной, природой, или какимъ другемъ именемъ,— и остаемся при одномъ названіи. Для дикаго, глубокой души человка — все это било еще ново, не закрыто никакими названіями, никакими заученными терминами. Онъ стоялъ въ изумленіи передъ этимъ великолпнымъ, ужаснымъ, невыразимымъ! Природа была для этого человка тмъ, что она есть всегда для мыслителя,— именно непостижимою. Эта зеленая съ цвтами земля, деревья, горы, ручьи, шумящее море, эта глубокая, бездонная лазурь неба, летучіе втры, клубящееся черное облако, извергающее то огонь, то дождь, то градъ, что это такое? Да, что? Въ сущности мы сами еще не знаемъ этого и никогда не можемъ знать! Мы избгаемъ затруднительныхъ вопросовъ не потому, что мы стали прозорливы, а потому, что мы легкомыслены, невнимательны, втрены, именно по недостатку прозорливости… Отъ недуманья только мы не удивляемся всему этому. Вс эти явленія обратились для васъ въ одни слова, какъ будто оцпенли, каждое наше понятіе о нихъ словно покрыто какою-то скорлупою. Этотъ огонь чернаго облака мы называемъ ‘электричествомъ’, очень учено толкуемъ объ этомъ и извлекаемъ нчто подобное изъ стекла и шелка, но что это такое? Что создало это? Откуда выходитъ, куда идетъ это?… Многое сдлала для насъ наука,— но бдна будетъ та наука, которая захочетъ скрыть отъ насъ великую, глубокую, святую безконечность этихъ вчныхъ тайнъ, въ которыя мы никогда не можемъ проникнуть!.. Міръ этотъ, не смотря на все ваше знаніе и всю нашу науку — все еще чудо, таинство неизслдимое, непонятное, поразительное для всякаго, кто думаетъ о немъ.

А это другое таинство — время, вотъ высочайшее таинство!.. Это безграничное, нмое, непрерывно стремящееся нчто, названное Временемъ!! Неотразимо, быстро, молча несется оно, какъ всеобъемлющій океанъ, на которомъ мы и вся вселенная плаваемъ, какъ явленія, которыя показываются — и исчезаютъ… Это уже буквально и навсегда чудо! Чудо, передъ которымъ мы умолкаемъ, потому что нтъ у васъ словъ говорить о немъ… Эта вселенная… ахъ, Боже мой! Да что могъ дикій человкъ знать о ней! И что мы сами знаемъ о ней? Что это какая-то сила, неизслдимый корень всхъ силъ,— сила, которая не мы! И только! Это не мы, это совершенно различно отъ иксъ! Сила, сила, всюду сила! я сами мы въ ней какая-то таинственная сила!! Ни одинъ листъ во гніетъ за дорог, который-бы во имлъ силы: иначе какъ-бы онъ ногъ гнить?.. Да, даже для мыслителя-атеиста это должно быть чудомъ,— этотъ могучій, неотразимый, безграничный вихрь силъ, крутящійся вокругъ васъ, никогда не останавливающійся, неизмримый, вчный! Что это такое?— Созданіе Божіе, отвчаютъ религіозные люди, созданіе всемогущаго Бога! А сколько есть ученыхъ, которые съ заучеными, школьными названіями и опытами болтаютъ объ этомъ, какъ будто это какая-нибудь мертвая вещь, которую кладутъ въ лейденскія банки и продаютъ въ лавкахъ. Но естественный смыслъ человка, если только человкъ захочетъ честно устремить на это смыслъ свой — всегда, во вс времена видитъ въ этомъ живую вещь, невыразимую, передъ которою самое подобающее положеніе для васъ,— не смотря на всю нашу науку, колнопреклоненное благоговніе, душевное смиреніе…

Серьезная и вмст простодушная дума дикихъ людей сама собою совершила тоже самое, для чего въ ваше время нуженъ теперь великій поэтъ, именно — чтобъ заставить васъ отбросить эти жалкіе, нечистые покровы, эту рутину и пустыя названія. Тогда не было словъ и названій, повторяемыхъ по наслышк. Сиріусъ, освщая аравійскую пустыню своимъ алмазнымъ сіяніемъ,— этимъ сверкающимъ, голубымъ, словно одушевленнымъ сіяніемъ, которое тамъ несравненно ярче, нежели у насъ, этотъ Сиріусъ долженъ былъ глубоко дйствовать на сердце дикаго обитателя аравійскихъ пустынь, служа ему путеводителемъ по этимъ безлюднымъ пространствамъ. Дикое сердце араба, полное бездны чувствъ, и еще не имвшее способности выразить хотя одно какое-нибудь чувство,— это бдное, дикое сердце — очень могло считать Сиріуса за око, смотрящее на него изъ великой, глубокой вчности и открывающее ему свое внутреннее, неизрченное великолпіе… Неужели вамъ непонятно, какъ эти люди поклонялись звздамъ? Племена, извстныя подъ названіями Сабеическихъ, были собственно поклонниками звздъ. Такъ объясняю я себ тайну всхъ разнообразныхъ формъ язычества. Поклоненіе есть высочайшее удивленіе,— удивленіе, которому нтъ мры и предла, вотъ что такое поклоненіе. Для этихъ первобытныхъ людей — все, что они вокругъ себя видли—было изображеніемъ божества.

Теперь посмотрите, какого рода истина заключалась во всемъ этомъ: разв сквозь каждую звзду, сквозь каждую травку не открывается божественное для насъ самихъ, если мы захотимъ только раскрыть для этого вашъ смыслъ и ваши глаза? Конечно, ваше поклоненіе божеству приняло теперь другія формы, но и до сихъ поръ разв не считается достоинствомъ — если мы узнаемъ нчто божественное, присущее каждому предмету въ природ? Если мы видимъ въ нихъ, такъ сказать, отверстіе, сквозь которое можетъ смотрть въ самую безконечность? Того, кто уметъ уловлять красоту предметовъ — мы называемъ поэтомъ, живописцемъ,— человкомъ геніальнымъ, избраннымъ. Бдные поклонники звздъ длали тоже самое, что длаетъ теперь истинный художникъ, только они длали это по-своему.— Но какимъ-бы образомъ они ни длали этого — въ томъ ихъ большая заслуга! Все-таки они длали лучше того, что длалъ совершенно глупый человкъ, что длали лошадь и верблюдъ — то-есть ничего!

И такъ, если вс роды предметовъ, которые мы видимъ, суть для васъ, такъ сказать, осязательныя, чувственныя свидтельства бытія Высочайшаго Существа, то я прибавлю, что боле, нежели какой-либо изъ всхъ предметовъ природы — осязательный, чувственный образъ божества — есть человкъ. Извстно изрченіе святого Іоанна Златоуста о Скиніи Завта, какъ видимомъ откровеніи Бога между евреями: ‘Истинная скинія Завта — говоритъ онъ — есть человкъ’.

И это не фраза — это истинная правда!.. Это сущность нашего бытія, это неразршимое таинство, которое называется нашимъ ‘я’… Гд взять намъ словъ для выраженія его?.. Да, человкъ есть откровеніе Высочайшаго Существа!.. Эта душа, эти способности,— вся жизнь наша — не есть-ли все это въ совокупности какъ-бы одежда того невыразимаго ‘я’?

Человкъ — высочайшее чудо изъ всхъ чудесъ, великое, неизслдимое таинство! Мы не можемъ понимать этого, не знаемъ, какъ говорить объ этомъ, но мы можемъ, если захотимъ, чувствовать и знать, что это такъ…

Вс эти истины нкогда лучше чувствовались, нежели теперь. Юныя племена міра,— свжія и простодушныя, какъ дти — и вмст съ тмъ уже глубокіе и серьезные люди, не воображали себ, что давая всему ученыя названія — они все уже уразумли и въ неб, и на земл. Нтъ! юныя племена пристально и долго, съ ужасомъ и удивленіемъ, всматривались во все, он живе чувствовали сколько есть божественнаго въ человк и природ. Поклоняться — какъ я сказалъ — значитъ безгранично удивляться, они могли удивляться и поклоняться, владя всми своими умственными способностями. Я смотрю на поклоненіе героямъ, какъ на великій, отличительный элементъ въ этомъ древнемъ воззрніи, а то, что я назвалъ въ язычеств путаницей — вышло изъ множества рамочныхъ источниковъ,— изъ всякаго рода удивленія, удивленія звзд и другомъ предметамъ природы. Но поклоненіе героямъ было самымъ главнымъ корнемъ всего этого,— самымъ подземнымъ корнемъ, изъ котораго вс другіе получаютъ себ питаніе и растительность.

Итакъ, если поклоненіе какой-нибудь звзд имло въ себ смыслъ, то не гораздо-ли большій смыслъ должно было имть — поклоненіе герою? Поклоненіе герою есть безграничное удивленіе великому человку. Великіе люди — скажу я — всегда достойны удивленія… нтъ чувства въ груди человческой, которое было бы благородне этого удивленія человка — высшему себя! И въ настоящее время, и во вс времена — это самый жизненный нервъ человческаго существованія…

Обратимся къ сферамъ къ намъ близкимъ, житейскимъ, что такое дйствительная преданность и врность, — это жизненное дыханіе всякаго общества, — какъ не втви, корень которыхъ — есть почитаніе героевъ, другими словами, удивленіе и преданность истинно великому? Человческое общество основано на почитаніи героевъ. Общественныя ступени, высшія должности, — вся общественная іерархія основана на этомъ. Мн хотлось бы назвать ее іероархіею, то есть владычествомъ героевъ. Основа всякаго общества непремнно есть почтеніе и послушаніе дйствительно великому и мудрому.

Я знаю очень хорошо, что въ наше время смотрятъ на почитаніе героевъ,— на то, что я называю почитаніемъ героевъ,— какъ на давно прошедшее и уже совершенно кончившееся. Нашъ вкъ особенно — по причинамъ, которыя стоили бы изслдованія,— нашъ вкъ особенно — говорю — даже совершенно отвергаетъ великихъ людей вообще. Попробуйте указать нашимъ критикамъ какого-нибудь великаго человка, и они тотчасъ принимаются — какъ они говорятъ — ‘объяснять его’, снимать съ него мрку и потомъ обдлываютъ его въ маленькаго, на свой манеръ человчка. ‘Онъ былъ — говорятъ они — произведеніемъ своего времени, его вызвало время, все сдлало одно время, а самъ онъ ничего не сдлалъ, мы сами, мелкіе критики, могли ‘бы сдлать тоже самое’!— жалкія усилія!!! Время вызвало?… Мы, къ несчастію, знали временъ, которыя громко звали своего великаго человка, но не смотря на зовъ свой — не нашли его! Его тогда не было, провиднье не послало его — и время, не смотря на свой громкій, отчаянный зовъ — должно было погибнуть въ смутахъ и крушенія, именно потому, что великій человкъ не явился, когда его звали. Нтъ, если мы хорошенько размыслимъ, то рядимъ, что ни одно время не гибло бы, еслибъ находило своего великаго, мудраго и мужественнаго человка!— Мудраго, чтобъ зорко провидть, что именно нужно этому времени,— мужественнаго, чтобъ провесть время на настоящій путь къ тому — вотъ въ чемъ состоитъ спасеніе каждаго времени!— Эти пошлыя, вялыя времена съ ихъ невріемъ, нуждами я бдствіями, эти слабыя и рыхлыя времена, когда они все больше и больше запутываются въ своемъ тяжкомъ положеніи и неотразимо стремятся къ гибели,— все это сравниваю я съ кучей мертваго, сухого хвороста, который ждетъ съ неба молніи, чтобъ она зажгла его. Великій человкъ, съ своей вольной силой, исходящей отъ Бога — есть эта молнія. Слово его — слово мудрое и спасительное, въ которое вс поврятъ. Зажги онъ только хворостъ, и все около него запылало бы огнемъ, подобнымъ его собственному огню.— Говорятъ, гнилой, тощій хворостъ вызвалъ его! Да, ему нуженъ, очень нуженъ былъ огонь — и онъ звалъ его — а мы, близорукіе критики, кричимъ: ‘посмотрите-ка, посмотрите — хворостъ создалъ огонь’! Невріе въ великихъ людей есть самое печальное доказательство душевной ничтожности человка Самый несчастный признакъ поколнія — эта всеобщая слпота, не видящая духовной молнія и остающаяся при одной вр въ мертвый, тощій трудъ. Это уже окончательное повершеніе неврія! Во всхъ эпохахъ, во всхъ временахъ исторіи мы видимъ, что великій человкъ всегда былъ необходимымъ спасителемъ своего времени, своей эпохи, всегда былъ молніею, безъ которой никогда бы не загорлся хворостъ. Исторія міра — какъ сказалъ уже я — есть исторія жизни великихъ людей.

Какъ ни стараются мелкіе критики распространять невріе и духовное разслабленіе,— къ счастію, не всегда удается имъ это. Всегда найдется хоть одинъ человкъ, который почувствуетъ нелпость этихъ мелкихъ критикъ и ихъ ученій. И что замчательно: никогда, ни въ какое время не могутъ они истребить изъ живой человческой груди этого особеннаго рода благоговнія къ великому человку, этого сердечнаго удивленія, этой преданности и обожанія,— нужды нтъ, въ какомъ бы смутномъ и превратномъ вид они иногда и обнаруживались. Почитаніе героевъ будетъ всегда, пока люди будутъ жить на свт. Даже въ XVIII вк, разв Босвель не преклоняется передъ своимъ Джонсономъ?

Одномъ словомъ — начиная отъ скандинавскаго Одина до англійскаго Самуэла Джексона,— во вс времена и во всхъ странахъ — непремнно поклоняются герою. И всегда будетъ такъ! Мы вс любимъ великихъ людей, любимъ, почитаемъ ихъ, преклоняемся передъ ними. Не чувствуетъ-ли всякій настоящій человкъ, что онъ самъ становятся выше’ преклоняясь передъ тмъ, что выше его? Нтъ въ груди человческой чувства боле освжающаго, боле благороднаго!— Мн весело видть, что никогда, никакой скептицизмъ, никакая всеобщая пошлость, ложь и сухость не могутъ искоренять изъ сердца человческаго этого благороднаго, врожденнаго въ человк почитанія великихъ людей и преданности имъ! Для всякаго очевидцы смуты и гибель, постигающія времена неврія, которыя неизбжно должны вскор становиться временами революцій: въ эти времена — только въ одномъ, ничмъ не искоренимомъ почитанія героевъ вижу я твердый оплотъ, котораго не могутъ поколебать никакіе взрывы революцій. Обломки и развалины революціонныхъ временъ могутъ доставать только до этого предла, но не дале. Это незыблемый вчный фундаментъ, съ котораго начинается снова созиданіе. Словомъ: что человкъ непремнно въ томъ или другомъ смысл почитаетъ героевъ, что вс мы почитаемъ великихъ людей и всегда будемъ почитать ихъ,— вотъ что служитъ для меня твердымъ оплотомъ среди всхъ разрушеній, вотъ что составляетъ для меня единственную твердую опору въ революціонной исторія новаго времени, которая безъ нея кажется мн бездонною и безграничною.

Вс эти истины, только подъ ветхими покровами, но въ дух живущемъ подъ этими ветхими покровами, до сихъ поръ истина,— вс эти истины, говорю я, нахожу въ язычеств древнихъ народовъ. До сихъ поръ природа — откровеніе Высочайшаго Существа героя до сихъ поръ почитаютъ: не тоже ли это самое, что проставляютъ намъ вс языческія религіи въ бдныхъ, простодушныхъ, первобытныхъ формахъ своихъ? Я выбралъ скандинавское язычество, оно мн казалось достойнымъ вниманія боле, нежели вс другія язычества. Потому, вопервыхъ, что это самое позднйшее язычество, въ одиннадцатомъ вк оно еще существовалъ во сверной Европ: за 800 лтъ — норвежцы были еще поклонниками Одина. Во-вторыхъ, оно иметъ для васъ значеніе, какъ вра нашихъ праотцевъ, кровь которыхъ еще течетъ въ нашихъ жилахъ и съ которыми, безъ сомннія, мы имемъ еще во многомъ очень большое сходство. Странно!.. Они врило этому, а мы теперь вримъ совершенно другому!..

Взглянемъ же за эту бдную, древнюю сверную вру.

Вы знаете Исландію, этотъ необычайный островъ, выброшенный, какъ увряютъ натуралисты, огнемъ со дна морского. Страна пустынная и безплодная, большую часть года объятая страшными бурями, но лтомъ исполненная дикой, сверкающей красоты. Вся изъ лавы, мрачно и грозно поднимается Исландія изъ океана съ своими снговыми вершинами, грохочущими водопадами, срными озерами и страшными волканическими пропастями. Словно вышла она изъ хаотическаго столкновенія мороза и огня. И здсь-то, гд всего меньше можно было ожидать литературы, здсь впервые были найдены письменные памятники скандинавскаго язычества. Въ этой дикой стран, на самомъ краю моря, есть маленькій лоскутокъ земли, гд можетъ кормиться скотъ, при помощи скота и скудныхъ даровъ моря — жали тамъ люди, и кажется, люди эти были все поэтическія натуры, люди съ глубокими мыслями и выражали они ихъ мрнымъ музыкальнымъ образомъ. Сколько бы навсегда было потеряно для насъ, еслибъ не поднялась изъ моря Исландія и еслибъ норманы не открыли ее! Много древнихъ сверныхъ поэтовъ была урожденные исландцы.

Одинъ изъ первоначальныхъ тамошнихъ христіанъ — Зенундъ, у котораго, быть можетъ, еще оставалась нкоторая привязанность къ язычеству, собралъ много старинныхъ языческихъ псенъ, которыя уже начинали тогда приходи съ въ забвеніе, эти стихотворенія или псни, все миическаго, все почти религіознаго содержанія. Ихъ-то археологи и называютъ старшею, или поэтическою Эддою. Неизвстно откуда произошло слово Эдда,— оно значитъ ‘родоначальница’. Около вка посл Земунди,— Снорро Стурлусонъ, тоже исландецъ, человкъ очень знатный, составилъ въ проз изъ разныхъ рукописей изложеніе всей этой миологіи съ объясненіями, почерпнутыми изъ новыхъ отрывковъ псенъ сохранившихся до него по преданію. Сочиненіе это сдлано съ большимъ умньемъ и съ талантомъ: книга ясная, отличная, которую до сихъ поръ пріятно еще читать. Ее называютъ младшею или прозаическою Эддою. При помощи этихъ двухъ книгъ и множества другихъ, большею частью тоже исландскихъ сагъ и разныхъ на нихъ объясненій, которыми до сихъ поръ усердно занимаются ученые, теперь можно составить себ отчетливое понятіе о древней сверной вр и смотрть за нее, такъ связать, лицомъ въ лицу. Мы забудемъ о томъ, что это была ложная вра, мы станемъ смотрть за нее, какъ за древнія сверныя мысля, и попробуемъ, не можемъ ли мы съ участіемъ войти въ нихъ.

Основа этой древней сверной миологія есть олицетвореніе видимыхъ явленій природы, серьезное и вмст наивное пониманіе дйствій природы, какъ чего-то. удивительнаго, чудеснаго я божественнаго. О чемъ мы теперь слушаемъ лекціи, какъ о наук,— передъ тмъ съ трепетомъ преклонялись эти сверные люди и взирали на это, какъ на религію. Темныя, враждебныя силы природы представляли они себ іотунами, то-есть, великанами, чудовищными косматыми существами, въ род демоновъ. Морозъ, огонь, морская буря, все это іотуны, добрыя силы, какъ напримръ, лтнее тепло, солнце,— это боги. Владычество надъ міромъ раздлено между тми и другими, живутъ они отдльно въ постоянной и непримиримой вражд и стремятся уничтожить другъ друга. Боги обитаютъ за верху, въ Асгард, жилищ Азовъ, или божествъ. Родина іоту новъ далекая, мрачная, хаотическая страна Утгардъ.

Все это очень замчательно, это не пусто и не пошло, если мы всмотримся въ основу всего этого. Могущество огня, или пламени, которому мы теперь даемъ какое-нибудь ничего незначащее химическое названіе, и тмъ закрываемъ отъ себя то чудесное, которое заключается въ немъ, да и во всхъ вещахъ,— сила огня говорю, у этихъ древнихъ сверныхъ людей — былъ Локи, увертливый, лукавый демонъ изъ рода іотуновъ. Старинные испанскіе путешественники разсказываютъ, что дикіе острововъ Тихаго, океана считали огонь, котораго они прежде никогда не видали, тоже за духа, который питается сухимъ деревомъ и больно кусаетъ того, кто его трогаетъ. И отъ насъ самихъ никакая химія не могла-бы скрыть того, что пламя — есть чудо, еслибъ глупость не помогала химія. Что такое пламя?.. Морозъ считалъ древній сверный человкъ за необычайнаго и сдовласаго іотуна, за исполина Райма,— слово, до сихъ поръ еще употребляющееся въ Шотландіи, гд оно означаетъ морозный иней. Это было не то, что теперь, мертвая химическая вещь, а живой іотунъ, или чортъ. Чудище Раймъ носился по ночамъ на своихъ коняхъ и чесалъ имъ гривы, — и кони эти были снговыя облака и быстрые морозные втры. Ледяныя горы были его коровами, или нтъ, не его, а родственника его, великана Гимира. Если взглянетъ этотъ Гимаръ на скалы — он трескались отъ одного взгляда его чертовскихъ глазъ. Морская буря былъ богъ Эгиръ, тоже изъ рода іотуновъ,— очень свирпый іотунъ.

Громъ былъ тогда не то, что теперь — простое электричество, это былъ богъ Громъ, или Торъ. Онъ-же былъ богъ благодатнаго лтняго тепла. Громъ былъ его гнвомъ, сгущались-ли темныя облака — это онъ сердито опускаетъ свои рсницы, стрла молніи, падающая съ неба — есть всераздробляющій молотъ, бросаемый рукою Тора. Торъ носится въ своей телг по горнымъ вершинамъ — это раскаты грома. Разсердись, дуетъ онъ въ свою рыжую бороду — это вихрь, предтеча грозы. Бальдеръ,— блый богъ,— прекрасный, правосудный, кроткій Бальдеръ есть солнце, котораго нтъ ничего прекрасне во всемъ видимомъ,— солнце, до сихъ поръ чудесное, не смотря на вс ваши астрономіи и календари! Но самое замчательное божество — это богъ желаніе: этотъ богъ могъ дать намъ все, что мы ни пожелаемъ… Не слышится-ли въ этомъ бог искренній и вмст грубый голосъ человческаго духа? Конечно, это самый грубый идеалъ, какой только люди создавали себ, во разв не находится онъ, хотя и подъ совершенно другими формами, и въ позднйшихъ религіозныхъ представленіяхъ?

О главномъ бог Одинъ будемъ мы говорить впослдствіи, а теперь пока опредлимъ себ, что-же было собственно сущностью скандинавскаго язычества, да и вообще всхъ язычествъ? Сущностью ихъ были силы природы, которыя древніе народы считали за божественныя, могучія, за одушевленныя и личныя существа, за боговъ и демоновъ. И это понятно вамъ. Это первоначальная, дтская мысль человка, которая, пробудясь, начинаетъ съ удивленіемъ и ужасомъ смотрть на эту удивительную вселенную, навсегда удивительную! Для меня въ этой древней сверной вр есть что-то прямое, великое и могучее. Какое-то честное простодушіе, какая-то необъятная мощь, вовсе непохожія за граціозную изнженность греческаго язычества. Въ ней чувствуется мысль, первоначальная мысль глубокихъ, грубыхъ, серьезныхъ душъ, которыя прямо и простодушно принимаютъ въ себя окружающіе ихъ предметы, познаютъ ихъ лицомъ къ лицу, сердцемъ къ сердцу. Во вс времена это первый признакъ всякаго дльнаго мышленія. Тутъ нтъ милой легкости и игривости греческаго язычества, а какая-то сердечная добросовстность, неуклюжая сила, какая-то великая, грубая искренность. Странно вамъ съ нашими любимыми греческими миами, съ нашими изящными аполлоновскими статуями — столкнуться съ сверными богами, которые для праздника своего съ Гимяромъ,— морскимъ іоту немъ,— варятъ себ пиво, посылаютъ Тора за паевымъ котломъ въ страну іотуновъ, и Торъ посл разныхъ приключеній, надваетъ себ за голову, вмсто, шавки, горшокъ и проходитъ весь скрытый водъ вамъ, такъ что ручки горшка достаютъ ему до пятокъ! Во всемъ этомъ, повторяю, сила, неопредленная, необузданная мощь. Что-то неуклюже-гигантское отличаетъ это сверное язычество, какая-то ничмъ не сдержанная, чудовищная сила, самостоятельно ступающая шаткими, но огромными шагами. Посмотрите, напримръ, за ея самый древнйшій миъ о сотвореніи міра: боги была въ долгой битв съ исполиномъ Имиромъ, родившимся изъ теплыхъ втровъ и разныхъ веществъ происшедшихъ изъ борьбы мороза съ огнемъ. Наконецъ, боги убили его — и убивъ ршили сдлать изъ него міръ. Изъ крови его — создали они моря, изъ мяса — землю, изъ костей — скалы, изъ рсницъ его создали они жилища людей, изъ черепа — великій, неизмримый, голубой сводъ неба, а изъ мозга — облака.— Странная, дикая фантазія!! Но мысль колоссальная, необузданная, необычайная, которую въ будущихъ вкахъ назначено было Шекспиру и Гте возвести въ дивное величіе и дать ей силу, которая выше силъ всхъ гигантовъ!

Мн нравится также образъ, который они составили себ о дерев Игдразил. Бытіе представляли они себ деревомъ. Игдразилъ — дерево жизни, иметъ свои корни глубоко въ ндрахъ Гелы, то-есть царства мертвыхъ. Вершина его достаетъ до неба, а втви распространяются по всему міру. Это дерево бытія. У корней его, въ царств мертвыхъ, сидятъ три Норны, богини судьбы — прошедшее, настоящее и будущее,— и поливаютъ корни его водою изъ священнаго источника. Свершившееся и совершающееся, вс участи — это втви его съ ихъ отпрысками и опадающими листьями, — они разстилаются по всмъ странамъ и временамъ. Всякій листъ — чья-нибудь жизнь, каждая жилка листа — дло, или слово. Втви — исторіи народовъ. Шумъ ихъ есть шумъ человческаго бытія. Все растетъ и растетъ оно, а вяніе человческихъ страстей шелеститъ въ его листьяхъ, завоетъ вихрь — это голоса боговъ — дерево бушуетъ и гнется. Вотъ что Игдразилъ — дерево бытія. Это прошедшее, настоящее и будущее, что совершилось, совершается, что будетъ совершаться…. Я не знаю другого боле врнаго образа, выражающаго теченіе событій длъ человческихъ, изъ которыхъ каждое иметъ свою неразрывную связь съ цлымъ,— я не знаю другого боле врнаго образа, какъ это дерево бытія! Это прекрасно, превосходно, это величественно! Какъ кажется вамъ въ сравненіи съ этимъ понятіе о мір, какъ о машин? Міровая машина!!!?

Удивителенъ этотъ древній сверный взглядъ на природу! Не похожъ онъ на нашъ теперешній взглядъ на нее. Какъ онъ образовался, откуда вышелъ? Объяснить это едва-ли кто въ силахъ: одно можемъ мы только сказать, онъ вышелъ изъ мысли сверныхъ людей и именно изъ мысли того свернаго человка, въ которомъ впервые пробудилась способность мыслить, или, говоря другими словами, онъ вышелъ изъ мысли перваго свернаго геніальнаго человка. Тысячи людей проходили по этому міру съ нмымъ, тупымъ удивленіемъ, какое ощущаютъ и животныя, или съ тмъ мучительнымъ, тщетно спрашивающимъ удивленіемъ, какое могутъ ощущать только люди, — тысячи людей, говорю я, напрасно проходили по этому міру, покуда не пришелъ великій мыслитель, провидецъ, котораго мысль, сформировавшаяся, выговоренная мысль, во всхъ пробудила до тхъ поръ спавшую способность мыслить. Такъ всегда бываетъ съ мыслителемъ, съ духовнымъ героемъ. То, что говоритъ онъ, вс люди готовы были сказать,— внутренно стремились сказать. И вдругъ на его мысль у всхъ пробуждаются мысли, словно изъ тяжкаго волшебнаго сна, и отвчаютъ ему: да, это такъ! И радуетъ она людей, какъ разсвтъ посл долгой, темной ночи. Въ самомъ дл, не есть-ли это пробужденіе изъ небытія къ бытію, изъ смерти къ жизни? Мы всегда и до сихъ поръ почитаемъ такихъ людей, зовемъ ихъ поэтами, геніями и такъ дале, но для этихъ дикихъ сверныхъ людей онъ дйствительно былъ волшебникомъ, творцомъ чуднаго, неожиданнаго прозрнія,— пророкомъ, богомъ! Мысль, разъ пробужденная, не засыпаетъ: она развивается въ цлый рядъ мыслей, растетъ отъ человка къ человку, изъ поколнія въ поколніе, до тхъ поръ, пока наконецъ достигаетъ своего полнаго возраста, дале котораго уже не можетъ расти этотъ родъ мыслей, а долженъ уступить свое мсто другому.

Мы легко можемъ представить себ, что тотъ, котораго подъ именемъ Одина сверные народы считали своихъ высшимъ божествомъ,— былъ для нихъ именно такимъ человкомъ. Учитель я вождь души и тла — герой высочайшаго свойства! Удивленіе, переступивъ обыкновенныя границы — перешло въ поклоненіе ему. Подумайте: онъ владлъ силою выражать мысли, и кром этого много еще иныхъ силъ было въ немъ, которыя считались тогда неслыханными и дивными. Такъ грубая сверная душа должна была чувствовать въ своей безпредльной благодарности. Въ самомъ дл, не разршилъ-ли онъ для этихъ людей эту загадку у сфинкса — вселенную и тмъ самымъ открылъ имъ ихъ собственное назначеніе въ ней? Черезъ него они знаютъ теперь, что имъ здсь длать, чего ждать, черезъ него жизнь стала для нихъ понятною, мелодическою, онъ первый сдлалъ жизнь живою! Назывался-ли Одиномъ этотъ первый сверный мыслитель, или носилъ какое другое имя,— но мы можемъ считать его родоначальникомъ сверной миологіи. И какъ скоро высказалось его воззрніе на міръ, — вдругъ во всхъ душахъ пробуждается подобное же воззрніе, начинаетъ расти, растетъ постоянно дальше и дальше, растетъ, пока эти люди врятъ въ это воззрніе. У всхъ оно было написано въ душ, но невидимо, какъ бы симпатическими чернилами, при слов его оно вдругъ становится видимымъ… Да! во вс времена самое великое событіе, — корень всхъ другихъ событій,— есть явленіе въ міръ мыслителя!

Мы не должны забывать еще одного обстоятельства, которое нсколько поясняетъ вамъ причину запутанности этихъ сверныхъ Эддъ. Эти религіозныя сказанія и псни вовсе не принадлежатъ къ одному послдовательному роду мыслей: напротивъ, это собственно выборъ различныхъ одинъ за другимъ слдовавшихъ родовъ. Вс эти сверныя врованія, которыя въ Эддахъ находятся передъ нами сподрядъ, постоянно какъ бы на одномъ первомъ план,— въ дйствительности занимали не такое одинаковое положеніе. Съ самаго начала сверной вры, он слагались сообразно съ послдованіемъ поколній. Вс скандинавскіе мыслителя, начиная съ перваго изъ нихъ, способствовали, каждый но своему, къ сформированію этого скандинавскаго воззрнія, такъ что находясь въ постоянной разработк и развитіи — воззрніе это есть собственно общее созданіе всего свернаго народа. Теперь нтъ никакой возможности узнать исторію этой скандинавской вры, именно, узнать то, какъ вслдствіе созерцаній мыслителей, постепенно измнялась-она, пока наконецъ приняла тотъ окончательный видъ, въ какомъ она предстоитъ намъ въ Эддахъ. Ея борьба и развитіе, ея Данты, Лютеры — все погрузилось безвозвратно въ вчный мракъ ночи. Мы только можемъ предполагать, что и скандинавская вра имла свою исторію. Везд, гд ни являлся мыслитель, результатомъ того, что онъ думалъ, было непремнно какое-нибудь измненіе, былъ какой-нибудь переворотъ. И, къ сожалнію, самый величайшій изъ переворотовъ, тотъ, который произведенъ былъ человкомъ Одиномъ, навсегда сокрытъ отъ насъ, какъ и множество другихъ подобныхъ. Въ самомъ дл, что такое исторія Одина? Странно даже сказать, что могла быть исторія Одина! И такой же человкъ, какъ мы, съ такими же страданіями и радостями, съ такими же членами, этотъ дикообразный сверный Одинъ сдлалъ такое дло!.. И такое-то дло пропало для насъ, по крайней мр большая часть его пропала для насъ безъ слдовъ, совершенно. Объ Один не осталось никакой исторіи, никакого извстія, ни малйшей догадки.. И вся древняя сверная вра исчезла и никогда не возвратится. Такъ проходятъ величайшія явленія и вс вещи въ этомъ мір! все, что было и что будетъ, все должно исчезнуть, всему, всему надобно намъ говорить прости!..

Конечно, Снорро Стурлусонъ разсказываетъ очень обстоятельно, что Одинъ былъ верховнымъ вождемъ Азовъ, большого народа въ странахъ Чернаго моря, что онъ своихъ Азовъ привелъ изъ Азіи, завоевалъ съ ними Сверную Европу и поселился тамъ, и что онъ изобрлъ буквы, стихотворство и многое другое, и что вслдствіе всего этого почитаемъ былъ скандинавами за величайшаго бога. Снорро Стурлусонъ нисколько въ этомъ не сомнвается Саксъ Граматикъ, очень знатный норманнъ того же вка, идетъ еще дале: съ полнымъ убжденіемъ находитъ онъ историческую основу въ каждомъ отдльномъ ми и во всемъ видитъ просты земныя событія, случившіяся въ Даніи, или въ другомъ какомъ мст, а ученый Торфеусъ, жившій нсколько столтій посл опредляетъ даже время, когда Одинъ пришелъ въ Европу: ‘Это случилось — говоритъ онъ — за 70 лтъ до Рождества Христова’… Доказывать, что во всемъ этомъ нтъ ни малйшей достоврности, я считаю излишнимъ. Нтъ, гораздо за 70 лтъ! Время Одина, точно такъ же какъ и первоначальная исторія людей, навсегда погружены отъ насъ въ тьму тысячелтій!..

Гриммъ, нмецкій археологъ, напротивъ, совершенно отрицаетъ, что былъ такой человкъ Одинъ. Гриммъ основываетъ свои доказательства на словопроизведеніи. Первоначальная форма слова Одинъ, есть Вуотанъ, слово это находитъ онъ у всхъ германскихъ племенъ, какъ названіе ихъ высшаго божества. Вуотанъ, родственное по Грамму съ латинскимъ Vadere, съ англійскимъ Wade, съ старонмецкимъ watan и т. д., первоначально значило движеніе, или источникъ движенія, силу и, слдовательно, есть самое приличное названіе высочайшаго существа, а не человка. У саксовъ у всхъ германскихъ народовъ слово это — продолжаетъ Гриммъ — означаетъ божество. Все это очень вроятно. Но, не смотря на ученый авторитетъ Гримма и все его знаніе въ словопроизводств, мы, тмъ не мене, остаемся ори томъ убжденіи, что непремнно былъ первый провидецъ и учитель, непремнно былъ какой-либо Одинъ и что было время, когда онъ дйствительно жилъ. Вс преданія, исторія, наконецъ вс едва замтные слды исторіи совершенно согласуются съ тмъ, въ чемъ убждаетъ насъ мысль,— именно, что непремнно былъ такой геніальный человкъ, который впервые внесъ свтъ въ смутный мракъ древняго свернаго духа, что былъ человкъ, который первый пробудилъ въ грубой и дикой человческой душ высшія стремленія.

Но какъ могло случиться, что человкъ Одинъ былъ принятъ на бога, за высочайшаго бога? На этотъ вопросъ, конечно, никто не въ состояніи отвчать. Я сказалъ, что эти сверные люди не знали границъ своему удивленію этому человку, у нихъ небыло никакой мры для опредленія ихъ невыразимаго удивленія. Представимъ себ вашу собственную сердечную любовь къ какому-нибудь великому человку, любовь, возвышающуюся до того, что она переступаетъ, наконецъ, вс границы, проникаетъ вс ваши мысли, переполняетъ вс ваши чувства! И потомъ самъ этотъ человкъ Одинъ,— великая, глубокая душа, кипящая энтузіазмомъ, полная неодолимыхъ внутреннихъ стремленій, онъ не знаетъ самъ, откуда этотъ потокъ, онъ безпрестанно загадки для самого себя, онъ для самого себя нчто въ. род ужаса и чуда: что мудренаго, что онъ самъ наконецъ началъ чувствовать, что въ немъ дйствительно есть что-то божественное, что, можетъ быть, онъ въ самомъ дл проявленіе этого ‘движенія’, этого Вуотана, величайшей силы, этого божества, котораго страшный образъ отражается въ его воззрніи за природу, что наконецъ это проявленіе ‘движенія’ живетъ въ немъ самомъ? И онъ не обманывалъ, онъ только самъ былъ въ заблужденіе, онъ высказывалъ то, что считалъ за истину. Всякая великая душа, всякая прямая душа безпрестанно теряется не своихъ безграничныхъ операціяхъ, изъ всхъ вещей въ мір, она всего меньше можетъ измрить себя. За что другіе считаютъ ее и за что она сама себя считаетъ, эти два условія необыкновенно дйствуютъ другъ за друга, взаимно условливаютъ другъ друга. При этомъ трепетномъ удивленія жъ себ всхъ людей, Одинъ — съ дикой своею душою, полною благородной, страстной, невдомой жажды, полной этого крутящагося вихря непроницаемаго внутренняго мрака и чуднаго новаго свта!.. Дивный міръ раскрылся передъ ней въ невиданномъ великолпіи — и ни одного человка, который бы чувствовалъ что-либо подобное!.. Ну, что онъ могъ думать о себ? Вуотанъ? О вс люди отвчали: ‘Вуотанъ!’

А потомъ, примите въ соображеніе, какъ много въ этихъ случаяхъ длаетъ время, какъ человкъ, бывшій великимъ при жизни, по смерти становится еще въ десять разъ больше. Какое могучее увеличительное стекло преданіе! Сильно растетъ вещь въ человческомъ воспоминаніи, въ человческомъ воображеніи, когда ихъ возбуждаютъ любовь, воображеніе и все, что только есть въ человческомъ сердц. О все это въ темнот, при совершеннйшемъ незнаніи, безъ всякаго опредленія времени, безъ всякой книги, безъ малйшаго вншняго памятника, кром кое-гд разсянныхъ нмыхъ могильныхъ камней!.. Да, жизнь каждаго великаго человка, еслибъ не было книгъ, черезъ тридцать или сорокъ лтъ, какъ только бы умерли современники, видвшіе его непремнно бы становилась миическою! а черезъ триста лтъ, а черезъ три тысячи лтъ? Составлять теоріи о такихъ вещахъ было бы напраснымъ стараніемъ: ихъ невозможно уловить ни въ какія теоріи, ни даже въ легкіе очерки. Для насъ довольно и того, если мы можемъ уловить хотя слабое мерцаніе дйствительнаго свта въ неопредленной дали этой картины, навсегда покрытой для насъ непроницаемою тьмою, если мы можемъ понять, что мерцаніе это было не безуміе и ничто,— а нкоторый смыслъ и нчто.

Вотъ этотъ-то свтъ, засвтившійся въ великомъ, темномъ хаос древняго свернаго духа,— темномъ, но живомъ и только ждавшемъ свта,— вотъ что для меня главное. Какъ потомъ свтъ этотъ свтилъ вокругъ себя и распространялся въ чудныхъ, тысячеобразныхъ цвтахъ и формахъ,— это уже не столько зависитъ отъ самаго свта, сколько отъ духа народа, его принявшаго. Цвта и формы нашего свта — суть непремнно цвта и формы того граненаго стекла, сквозь которое онъ свтитъ въ насъ. Странно подумать, какъ всякое событіе отражается въ каждомъ непремнно сообразно съ натурою человка. Разв вс одно и то-же?Но пора какъ оставить это безграничное поле. Неужели въ самомъ дл мы не можемъ понять, что Одинъ существовалъ дйствительно? Конечно, во всемъ этомъ было много, очень много заблужденій, но чтобы тутъ была одна только ложь, пустыя басни, присочиненныя аллегоріи,— нтъ, никогда не поврю я, чтобы люди могли врить въ ложь, въ басни и аллегорію!

Особенно замчательно въ преданіи объ Один то, что онъ былъ изобртателемъ рунъ, то есть скандинавской азбуки. По всмъ признакамъ, руническія буквы происхожденія свернаго, скандинавскаго. Преданіе говоритъ, что онъ производилъ ими волшебство. А что если предположить, что Одинъ въ самомъ дл изобрлъ буквы своему народу? Это начертаніе невидимой мысли посредствомъ видимыхъ знаковъ — есть самое величайшее изобртеніе, какое только сдлалъ человкъ! Это какъ будто второй языкъ, почти столь же чудный, какъ и самый языкъ нашъ. Вспомните страшное изумленіе одного перуанскаго владтеля, который просилъ испанскаго солдата начертать ему на ногт слово dios, чтобъ показать его потомъ другому солдату и убдиться въ возможности такого необычайнаго чуда. Если Одинъ дйствительно показалъ буквы своему народу, то безъ всякаго сомннія, онъ былъ для него величайшимъ волшебникомъ.

Снорро Стурлусонъ говоритъ еще, что Одинъ изобрлъ стихотворство. Подумайте: изобрлъ музыку человческой рчи, и т чудные, руническіе знаки! Перенеситесь въ самое раннее дтство народовъ, въ то раннее утро нашей Европы, когда все было еще въ свжемъ, юномъ блеск, какъ при солнечномъ восход,— когда ваша Европа только что начала думать,— начала жить!.. Мысли ребенка — въ сердц крпкаго, сильнаго мужа! Эти могучія дти природы, и передъ ними не вождь, не дикій боецъ, только высматривающій дико-сверкающими глазами что нужно сдлать, но вождь и поэтъ, и все, что мы понимаемъ подъ этимъ словомъ,— поэтъ, великій мыслитель, изобртатель, чмъ всегда бываетъ великій человкъ! Герой бываетъ героемъ во всемъ: героемъ по душ и прежде всего по мыслямъ… Этотъ дикообразный Одинъ съ своею рвущеюся душею, жаждущею высказаться… Великое сердце раскрылось, чтобъ принять въ себя человческую жизнь, всю вселенную,— раскрылось, чтобъ обнять ихъ въ великомъ слов!.. Герой, великій человкъ — въ грубомъ, дикомъ вид,— мудрый, высокоодаренный, возвышенный человкъ! И если мы сами до сихъ поръ удивляемся такимъ людямъ, что же должны были сдлать изъ него эти дикія сверный души, впервые пробужденныя въ мысли? Для лихъ, не знавшихъ всему этому названія, онъ сталъ существомъ исключительнымъ, героемъ, прорицателемъ, богомъ, Вуотаномъ, высочайшимъ существомъ! Мысль есть всегда мысль, какъ-бы она ни высказалась, какъ-бы она ни написалась. Внутренно, разумется, этотъ Одинъ былъ изъ того-же самаго вещества, какъ и вс люди, но великая мысль въ этомъ дикомъ, глубокомъ сердц! И около него все во мрак! И въ этомъ мрак онъ первый вспыхнувшій свтъ,— свтъ первобытнаго благородства сердца, свтъ мысли,— единственный свтъ, какой только и есть у васъ!

Совершенно исчезъ для васъ этотъ человкъ, во великая тнь его разстилается надъ всей исторіей его народа. Если этого Одина, считали за божество, то понятно, что каково-бы ни было прежде скандинавское воззрніе на природу, во съ него стало оно развиваться иначе и принимать новыя видоизмненія. Какъ смотрлъ этотъ Одинъ на міръ и чему училъ своими рунами и стихами — то приняли къ сердцу германскія племена. Понятія Одина — стали ихъ понятіями: до сихъ поръ это — только водъ другими условіями и формами,— исторія каждаго великаго мыслителя. Вся колоссальная, смутная скандинавская миологія, вс необычайные образы, покрывающіе сверное небо — не есть-ли все это въ нкоторомъ род отраженіе человка Одина? Что это, какъ не колоссальная зыблющаяся тнь его, въ которой и узнаешь и не узнаешь его? Я назвалъ его чуть виднымъ свтомъ, вспыхнувшимъ въ этомъ крутящемся броженіи свернаго мрака, но вдь этотъ мракъ былъ мракомъ живымъ: вотъ чего не надобно забывать! Это былъ неразвитый, первобытный, алчущій духъ всего свернаго народа, рвавшійся къ развитію,-все къ большему и большему развитію. Всякое живое ученіе растетъ,— растетъ непрестанно. Главное дло — первоначальное смя, каждая втвь его потомъ, какъ въ тропическомъ баніан, едва коснувшись земли, становится уже новымъ корнемъ, и такимъ образомъ изъ безконечныхъ сплетеній образуется цлый лсъ,— непроходимая чаща — и вся вышла она изъ единаго смени. Вотъ почему назвали мы всю сверную религію въ нкоторомъ смысл громадной тнью образа человка Одина… Да, мысль — есть всегда мысль. Ни одинъ великій человкъ не живетъ напрасно. Исторія міра есть только исторія великихъ людей.

Для меня есть что-то трогательное въ скандинавскомъ язычеств,— именно иго безъискуственное, простодушное, во нейронное обожаніе героя подобными-же ему людьми. Да, омо простодушно на видъ, но до сихъ моръ это самое благороднйшее чувство, такое чувство, которое под тмъ или другимъ видомъ, но до сихъ пор живетъ и будетъ жить, пока будетъ жать на свт человк. Еслибъ я могъ убдить васъ, что въ этомъ весь жизненный элементъ человка, душа всей человческой исторіи, еслибъ я могъ убдить васъ въ этомъ, что а уже давно чувствую, какъ-бы награжденъ и былъ за трудъ мой! Худо будетъ, если у насъ вовсе не будетъ великихъ людей и если мы вовсе не станемъ удивляться имъ…

Въ смутныхъ сказаніяхъ о скандинавскомъ язычеств, сквозь вс фантастическія представленія его о божествахъ, проступаетъ одна существенная, практическая вра, въ которую врилъ древній сверный человкъ,— это вра въ Валькурій, въ небесное жилище Одина, вра въ непреклонный рокъ, въ судьбу, и потомъ еще вра — что всего нужне человку — быть храбрымъ. Валькуріи были избранныя двы убитыхъ, непреклонная судьба, которую отвратить или смягчить напрасны были вс старанія, неотразимо ршала, кому быть убитымъ. Только храбрыхъ вводили Валькурій въ небесное жилище Одина, трусы и рабы отсылались въ другое мсто,— въ царство Гелы, богини смерти. Эти сверные люди убждены были всмъ сердцемъ, что непремнно должно быть храбрымъ, что Одинъ не будетъ благосклоненъ къ нимъ, будетъ презирать ихъ, отвергаетъ, если они не будутъ храбры…

Въ самомъ дл, есть что-то дикое и необычайное въ храбрости древнихъ норманновъ. Снорро разсказываетъ, что они считали постыднымъ и презрительнымъ умирать не въ сраженіи, и если приближалась естественная смерть, то нарочно прорзывали себ раны въ тл, чтобы Одинъ принялъ ихъ къ себ, какъ убитыхъ бойцовъ. Старые, умирающіе вожди ихъ приказывали переносить себя на корабль, и зажигали его, съ распущенными парусами, тихо разгораясь, уходилъ онъ въ открытое море, и тамъ, охваченный пламенемъ, достойнымъ образомъ, между небомъ и моремъ, хоронилъ героя… Дикая, чудовищная храбрость, но все-таки храбрость своего рода! И зато какая необузданная, неотразимая жажда подвиговъ у этихъ древнихъ морскихъ вождей! Воображаю ихъ себ, какъ они молча, съ сжатыми губами, вовсе не сознавая своей храбрости, ходили въ бушующее море, презирая и бури его, и людей, и все на свт… И никакой Гомеръ не восплъ этихъ сверныхъ морскихъ вождей…

Бдное скандинавское поклоненіе герою!.. Но сколько драгоцннаго для насъ въ этомъ сверномъ воззрніи на міръ и на человка! Грубое, дтское пониманіе природы, человка.— да, ужасно грубо, но прямодушно, но упруго, но колоссально, и даетъ предчувствовать, до какого великана выростетъ современенъ это дитя. Не слышится-ли вамъ во всемъ этомъ полунмой, едва внятный голосъ давно исчезнувшихъ поколній, которыя изъ глубины вковъ взываютъ къ намъ: ‘Вотъ что думали мы о мір, вотъ тотъ образъ, вотъ то понятіе, которые мы, по силамъ нашимъ, составили себ объ этомъ великомъ таинств бытія, объ этой вселенной. Не презирайте ихъ. Вы стоите выше насъ, вы смотрите свободне насъ, но и вы еще не на вершин, и ваше понятіе,— пусть оно несравненно обширне,— далеко еще не полно, далеко не совершенно: обнять вполн эти вещи не въ силахъ никакой человкъ, и посл тысячелтій развитія все человкъ будетъ стремиться уловить хотя одну часть этого,— человкъ не можетъ обнять его, это больше человка!’…

II.
Героическое значеніе поэта.— Дантъ, Шекспиръ.

Герой, принимаемый за божество, герой, какъ прорицатель, суть явленія древнихъ временъ и уже не повторяются въ позднйшія времена. Эти дв формы героизма предполагаютъ нкоторую глупость понятій, которая исчезаетъ только вслдствіе развитія научныхъ свдній. Чтобы люди, въ своемъ восторженномъ удивленіи, могли принять своего собрата за божество или за прорицателя, для этого надобно, чтобы въ мір не было вовсе никакихъ или почти никакихъ научныхъ свдній: эти дв формы героизма прошли. Теперь мы увидимъ героя въ несравненно простйшемъ образ, но зато и въ мене сомнительномъ, именно въ образ поэта. Это явленіе не проходитъ. Героическій образъ поэта принадлежитъ равно всмъ вкамъ: его могутъ рождать какъ древнйшія, такъ и новйшія времена и рождаютъ, когда то угодно бываетъ природ. Пусть только природа пошлетъ героическую душу — ни въ какомъ вк не лишена она возможности воплотиться въ поэта.

Герой, прорицатель, поэтъ — названія разнообразныя,— названія, принадлежащія различнымъ временамъ и странамъ, мы даемъ ихъ великимъ людямъ сообразно съ тми особенностями, какія видимъ въ нихъ, сообразно съ тми сферами, въ которыхъ развивались они. Мы могли бы въ этомъ смысл дать имъ и многія другія названія. Я долженъ, однакожъ, замтить, что эти различныя сферы дятельности и составляютъ собственно существенную основу этихъ различій, что герой можетъ быть поэтомъ, прорицателемъ, правителемъ, чмъ вы хотите, сообразно съ свойствомъ того міра, той сферы, въ которой онъ родится. Признаюсь, я не могу представить себ истинно великаго человка, который бы не могъ быть всякаго рода человкомъ. Поэтъ, который можетъ только сидть на своемъ стул и сочинять стихи, никогда не произведетъ ни одного хорошаго стихотворенія. Никогда не будетъ онъ въ состояніи воспть героическаго воина, не будучи самъ въ душ героическимъ воиномъ. Я представляю себ, что въ поэт заключаются государственный человкъ, мыслитель, законодатель, философъ: въ нкоторой степени онъ можетъ быть всми ими, и таковъ онъ есть въ сущности. Я не могу понять, почему какой-нибудь великій ораторъ, съ его пламеннымъ сердцемъ, съ тмъ огнемъ, который горитъ въ немъ, съ рвущимися слезами, которыя таятся въ немъ,— почему бы этотъ великій ораторъ не могъ писать стиховъ, трагедій, поэмъ и трогать ими сердца, еслибы теченіе его жизни и его воспитаніе привели его на этотъ путь? Главное состоитъ только въ величіи человка: чтобы человкъ былъ великъ. У Наполеона были слова, подобныя побдоноснымъ битвамъ, маршалы Людовика XIV въ нкоторомъ смысл поэтическіе люди: слова, которыш говаривала Тюрень, исполнены глубокомыслія и геніальности, какъ слова Самуила Джонсова. Великое сердце, глубоко провидящій глазъ — вотъ въ чемъ главное: безъ нихъ ни въ какой стран не можетъ сдлаться великимъ никакой человкъ. Петрарка и Боккачіо занимали диплсъ матическія мста, и, кажется, съ большимъ успхомъ: этому нетрудно поврить, потому что они произвели вещи гораздо потрудне исполненія этихъ должностей! Борисъ, этотъ сочинитель псенъ, могъ бы быть несравненно превосходнйшимъ ораторомъ, а Шекспиръ — трудно сказать, чмъ бы не могъ онъ быть въ самой высшей степени.

Конечно, есть способности природныя, врожденныя. Природа не отливаетъ всхъ великихъ людей, преимущественно передъ всми другими людьми, въ одну и ту же форму. Безъ сомннія, способности различны, но безконечно также различны и обстоятельства. и они-то и должны большею частію приниматься въ соображеніе. Но съ ними бываетъ то же, что съ простолюдинами при изученіи ремеслъ. Берутъ человка въ т лта, когда онъ еще только — неопредленная способность быть человкомъ, когда онъ можетъ быть всякаго рода ремесленникомъ, и длаютъ изъ него кузнеца, плотника, каменьщика, онъ становится навсегда кузнецомъ, плотникомъ, каменьщикомъ и уже ничмъ другимъ. И если случается иногда видть, какъ говоритъ Эдисонъ, носильщика, шатающагося подъ ношею на своихъ тоненькихъ ногахъ, и возл него какого-нибудь портного атлетическихъ формъ съ иглой и кусочкомъ сукна въ рукахъ, то, конечно, нельзя согласиться, чтобъ тутъ приняты были въ соображеніе природныя способности. Такъ точно и съ великимъ человкомъ: къ какому длу вы предназначите его? Положимъ, что герой передъ вами: чмъ онъ долженъ быть — завоевателемъ, правителемъ, философомъ, поэтомъ? Это необъяснимый, глубоко сложный разсчетъ, совершающійся между міромъ и имъ. Онъ станетъ читать міръ и законы его, міръ съ своими законами будетъ передъ нимъ, чтобы онъ читалъ ихъ. Чему въ этомъ отношеніи міръ дастъ совершиться, къ чему онъ призоветъ его, въ томъ и будетъ состоять важнйшее дло великаго человка относительно міра.

Поэтъ и прорицатель различны между собой только вслдствіе тхъ неотчетливыхъ понятій, которыя мы себ о нихъ составили. Но въ нкоторыхъ древнихъ языкахъ эти названія однозначительны. Латинское Vates означаетъ равно прорицателя и поэта, и дйствительно, во вс времена слова: поэтъ и прорицатель, настоящимъ образомъ понятыя, по смыслу своему очень родственны. Въ сущности они до сихъ поръ однозначительны, особенно въ томъ важномъ отношеніи, что оба они проникаютъ въ ту святую тайну вселенной, которую Гте называетъ ‘открытой тайной’. Какая есть самая великая тайна?— ‘Открытая тайна’, открытая предъ всми и почти никмъ не видимая, та божественная тайна, которая предстоитъ намъ всюду, во всхъ существахъ, — ‘божественная мысль міра, лежащая въ основ всхъ явленій’, какъ выражается Фихте, для которой вс явленія, отъ звзднаго неба до полевой былинки и особенно самъ человкъ, его бытіе и его дйствія, суть только оболочки, одежда, воплощеніе, длающія ее видимой. Эта божественная тайна пребываетъ всюду и во вс времена, дйствительно пребываетъ. Почти во вс времена и во всхъ странахъ ее большею частію не замчаютъ и на вселенную, опредляемую такъ или иначе, смотрятъ, какъ на пустую, обыкновенную вещь, какъ на мертвую вещь. Теперь безполезно мн говорить объ этомъ: но худо и стыдно не знать этого и не жить постоянно въ сознаніи этого. Истинно жаль и стыдно: жизнь безъ этого — пустая жизнь.

Но — говорю я — если иные забываютъ эту божественную тайну, за то Vates — все равно, прорицатель или поэтъ — проникаетъ въ нее, это человкъ, призванный для того, чтобы убдительно возвщать намъ о ней. Вотъ въ чемъ всегда его призваніе: онъ долженъ открывать намъ ее, эту тайну, съ которою онъ, боле всхъ другихъ, живетъ въ постоянномъ общеніи. Тогда какъ другіе забываютъ ее, онъ постоянно знаетъ ее: я могъ бы еще сказать, что онъ исполненъ неодолимаго стремленія знать ее, и даже безсознательно, даже не задавая самому себ никакихъ о томъ вопросовъ, онъ чувствуетъ себя живущимъ въ ней, безсознательно принужденъ жить въ ней. И все это не по наслышк какой-нибудь, не изъ подражанія, но по собственному, невольному внутреннему созерцанію и чувству. Этотъ человкъ никакъ не можетъ не быть искреннимъ человкомъ. Пусть вс живутъ въ призракахъ вещей, для него просто естественная, врожденная потребность жить въ истин вещей, въ дйствительной ихъ сущности. Даже боле, этотъ человкъ въ самыхъ серьезныхъ отношеніяхъ ко вселенной, тогда какъ другіе только веселятся и забавляются ею. Онъ Vates прежде всего по своей искренности, откровенности.

Теперь объ ихъ взаимномъ различіи: Vates прорицатель видитъ это святое таинство боле съ нравственной стороны, какъ добро и зло, какъ долгъ и воспрещеніе. Vates поэтъ, напротивъ, видитъ его, какъ говорятъ нмцы, съ эстетической стороны, какъ красоту и тому подобное. Одинъ открываетъ намъ, что мы должны длать, другой — что мы должны любить. Но эти об сферы постоянно сливаются между собою и не могутъ быть раздлены, И прорицатель также видитъ, что мы должны любить: иначе какъ бы онъ могъ знать, что именно мы должны длать? ‘Посмотрите на лиліи въ пол: он не работаютъ и не ткутъ, но и Соломонъ во всей слав своей не облекался, какъ он’. Это говоритъ голосъ самый возвышеннйшій, какой слышался когда-либо на земл. Вотъ взглядъ въ самую сокровеннйшую глубину красоты! Лиліи въ пол, облеченныя великолпне владыкъ земныхъ| лиліи, растущія на этой грубой, черной, изрытой земл’… Чудной красоты глазъ, смотрящій на васъ изъ великаго внутренняго моря красоты! Какъ могла бы грязная земля выростить это, еслибъ сущность ея, сколько ни кажется она грубою и грязною, еслибъ сущность ея, говорю, внутренно не была красотою? Въ этомъ-то смысл и имютъ глубокое значеніе слова Гте, которыя многихъ возмущали: ‘Прекрасное — говоритъ онъ — заключаетъ въ себ благое’. Истинно прекрасное такъ же отличается отъ ложно прекраснаго, какъ небо отъ потолка. Вотъ въ чемъ различіе и тождественность поэта и прорицателя.

И въ древнихъ и въ новыхъ временахъ немного знаемъ мы поэтовъ, которые признаны совершенными, то есть такихъ, которыхъ критиковать считается въ нкоторомъ род за преступленіе. И это справедливо. Фактъ очень важный, но со всмъ тмъ, если взять его въ строгомъ смысл, это не боле, какъ заблужденіе. Въ сущности не можетъ быть совершеннаго поэта. Поэтическій нервъ существуетъ въ сердцахъ всхъ людей, ни одинъ человкъ не созданъ весь изъ поэзіи. Мы вс поэты, если хорошо, настоящимъ образомъ читаемъ какое нибудь поэтическое произведеніе. Разв воображеніе, которое содрогается отъ дантова ‘Ада’, не та же самая способность, какъ и собственное воображеніе Данта? Конечно, только одинъ Шекспиръ могъ создать изъ Сакса Грамматика ‘Исторію Гамлета’ такъ, какъ сдлалъ ее Шекспиръ, однакожъ, всякій бы могъ составить изъ Сакса Грамматика какую нибудь ‘Исторію’, всякій, дурно ли, хорошо ли, но способенъ сдлать ее. Мы здсь не станемъ тратить времени на опредленія. Гд нтъ коренного различія, какъ между круглымъ и четыреугольнымъ, тамъ будетъ боле или мене произвольнымъ всякое опредленіе. Если въ человк проявилось на столько поэтическаго элемента, что онъ сдлался замтенъ, этотъ человкъ будетъ названъ поэтомъ своими сосдями. Точно такимъ же путемъ были признаны критиками поэты міровые, то есть т, которыхъ мы считаемъ совершеннйшими поэтами. Тотъ, который возвышается надъ общимъ уровнемъ поэтовъ, справедливо, кажется тмъ, или другимъ критикамъ, за мірового поэта. Но во всемъ этомъ есть и необходимо должно быть много произвольныхъ опредленій. Вс поэты, вс люди имютъ въ себ частицы всемірнаго, ни одинъ человкъ не состоитъ весь изъ него. Большую часть поэтовъ очень скоро забываютъ, даже Гомеръ, даже благороднйшій Шексспиръ не могутъ оставаться въ вчной памяти: придетъ день, когда и они исчезнутъ…

Однакожъ, скажете вы, должна же быть разница между настоящею поэзіею и рчью не-поэтическою? Въ чемъ же эта разница?

Много было объ этомъ писано, особенно новйшими нмецкими критиками, и многое въ ихъ сочиненіяхъ, съ перваго взгляда, кажется непонятнымъ. Они говорятъ, напримръ, что поэтъ иметъ въ себ безконечное, что всему, изображаемому имъ, онъ придаетъ особенный характеръ безконечности. Опредленіе это хотя и не ясно, но тмъ не мене, именно потому, что самый предметъ такъ неопредленъ, все-таки заслуживаетъ вниманія. Что касается до меня, то я нахожу большой смыслъ въ томъ старинномъ, обыкновенномъ опредленіи, что поэзія есть метрическая, мрная рчь, заключающая въ себ музыку, что она есть пніе. Въ самомъ дл, если уже непремнно нужно опредленіе, то, за неимніемъ другого, очень можно сказать: если наше изображеніе явственно музыкально, музыкально не въ однихъ только словахъ, но въ смысл своемъ и сущности, во всхъ мысляхъ и выраженіяхъ своихъ, въ цломъ замысл своемъ, оно будетъ поэтическимъ, а если нтъ — не будетъ. Музыкально! сколько заключается въ этомъ! Музыкальная мысль есть выраженіе души, проникнувшей въ самое сокровенное сердце предмета, уловившей внутреннйшую тайну его, именно ту мелодію, которая скрытно заключена внутри его, ту присущую въ немъ гармонію внутренняго сочлененія, которая составляетъ душу его, то, чмъ онъ существуетъ и иметъ право быть въ этомъ мір. Вс внутреннія, задушевныя вещи, осмлюсь выразиться, мелодичны, ихъ прямое, естественное выраженіе — есть пніе. Глубоко идетъ значеніе пнія! Кто тотъ, который можетъ логически опредлить впечатлніе, какое производитъ на насъ музыка? Эта невыразимая, неизслдимая рчь, которая уноситъ насъ на самый край безконечнаго и даетъ намъ по цлымъ минутамъ смотрть въ него.

Да, всякая рчь, даже самая обыкновенная рчь иметъ въ себ какую-нибудь частицу пнія: нтъ деревни въ мір, въ которой бы не было особеннаго мстнаго акцента, ритма, тона, въ которыхъ выражается пвучая сторона ея рчи. Акцентъ есть нчто въ род речитативнаго пнія, у каждаго человка свой собственный акцентъ, хотя каждый замчаетъ его только у другихъ. Припомните, какъ всякій страстный языкъ самъ собою становится музыкальнымъ, музыка его уже несравненно звучне, изящне, чмъ музыка обыкновеннаго, ежедневнаго акцента. Рчь человка раздраженнаго взволнованнаго становится даже въ нкоторомъ род речитативомъ, пніемъ. Вс глубокія вещи суть пніе. Иногда, кажется, что самая глубочайшая, внутреннйшая сущность наша есть пніе, а все остальное въ насъ не боле, какъ оболочка, шелуха. Это первоначальный, коренной нашъ элементъ, нашъ и всхъ вещей. Древніе греки говорили о гармоніи сферъ: это было въ нихъ темнымъ предчувствіемъ внутренняго свойства природы, предчувствіемъ того, что душа всхъ голосовъ, всхъ выраженій природы есть совершеннйшая музыка. Вотъ почему назову я поэзію музыкальною мыслью. Поэтъ тотъ, кто думаетъ такимъ образомъ. Въ сущности, разумется, главное зависитъ тутъ отъ силы духа, ума, человка длаютъ поэтомъ искренность, правдивость и глубина взгляда. Смотрите глубоко, и вы станете смотрть музыкально: сердце природы — всюду музыка,— достаньте только до него….

Значеніе, какое иметъ среди’насъ Vates, поэтъ, съ своимъ мелодическимъ видніемъ природы, очень слабо въ сравненіи съ значеніемъ Vates, прорицателя. Ничтожнымъ кажется намъ дло его и ничтожно наше уваженіе къ нему и къ длу его. Нкогда герой былъ признанъ за божество, потомъ приняли его за прорицателя, но герой, признаваемый только за поэта! Можно подумать, что наше почитаніе великаго человка ослабляется постепенно, изъ вка въ вкъ, теперь слова великаго поэта не находятъ въ насъ другого отзыва, кром того, что онъ поэтъ, т. е. сочинитель прекрасныхъ стиховъ, пожалуй, человкъ геніальный и тому подобное. Да, повидимому, такъ. Но я убждаюсь, что въ сущности это не такъ. Внимательно всмотрвшись, мы, можетъ быть, увидимъ, что и теперь, какъ и въ прежнія времена, въ человк то-же самое удивленіе къ героическому дару, какое бы названіе ни давали ему. Наши понятія о божеств, какъ о высочайшемъ, недосягаемомъ источник величія, мудрости и героизма, стали несравненно выше, но я не думаю, чтобы ослабло въ насъ почитаніе возвышенныхъ качествъ, проявляющихся въ подобномъ намъ человк. Знатныя дамы и конюхи съ постоялыхъ дворовъ тснились около Бориса: у всхъ у нихъ было темное, странное сознаніе, что никто изъ нихъ не слыхалъ такого человка! Темное чувство, не умющее найти себ выраженія, пробуждалось, конечно, на дн души этихъ людей, что этотъ Борисъ, съ своими черными, густыми бровями, съ своими лучистыми, солнечными глазами и странными словами, располагающими то смяться, то плакать, что этотъ человкъ исполненъ несравнимаго съ другими достоинства. Не чувствуемъ ли этого мы сами? Еслибъ диллетантизмъ, пустой скептицизмъ, пошлость и весь ихъ жалкій осадокъ исчезли въ насъ, какія бы новыя, живйшія чувства пробудились въ насъ!

Однакожъ, даже и въ наше время не имемъ ли мы двухъ такихъ поэтовъ, которыхъ имена, такъ сказать, сдлались великими? Дантъ и Шекспиръ избранники поэзіи. Подумайте: они дйствительно таковы, пренебрегать ими считается невжествомъ. Самобытный инстинктъ міра дошелъ до такого результата. Дантъ и Шекспиръ составляютъ особенную пару. Они пребываютъ сами по себ, отдльно, въ какомъ то уединеніи: нтъ никого равнаго имъ, никого къ нимъ близкаго. Въ общемъ чувств міра оба они облечены въ какой-то сіяющій ореолъ, въ апотеозу полнйшаго совершенства. Въ самыя не-героическія времена и несмотря на вс вредныя вліянія,— вотъ врное доказательство нашего ничмъ неистребимаго уваженія къ героическому! Взглянемъ же поближе на этихъ двухъ людей: на поэта Данта и на поэта Шекспира. Все, что мы могли бы сказать еще о героическомъ значеніи поэта, удобне выскажется въ примненіи къ нимъ.

Много томовъ коментарій написано о Дант и его книг, но въ сущности пользы отъ этого немного. Исторія его жизни безвозвратно потеряна для насъ. Простой, бездомный скиталецъ, терзаемый скорбью человкъ. И при жизни его немного писали о немъ, а втеченіе столькихъ вковъ и изъ этого немногаго большая часть пропала. Пять вковъ прошло съ тхъ поръ, какъ онъ пересталъ писать и жить. И посл всхъ комментарій самое главное, что мы знаемъ о немъ, все-таки его книга, книга да еще портретъ, обыкновенно приписываемый Джіотто. Впрочемъ, кто бы его ни написалъ, взглянувъ на него, невозможно не признать его настоящимъ. Для меня это самое трогательное лицо, изъ всхъ извстныхъ мн лицъ, можетъ быть, самое трогательное. Одно только лицо, на темномъ, пустомъ фон, съ простымъ лавромъ вокругъ головы, безконечное горе и скорбь, сознаніе побды, также безконечное. Судя по всей исторіи Данта, это замчательно. Я думаю, это самое печальное лицо, списанное когда либо съ дйствительности, насквозь трагическое, надрывающее сердце лицо. Въ основ его — мягкость, нжность, кроткая любовь, какъ у дитяти, но все это словно смерзлось, сжалось, исказилось въ рзкое противорчіе, въ самоотреченіе, въ одиночество, въ гордое, безнадежное горе. Нжная, эирная душа упорно, непримиримо, горько смотрящая, словно изъ обледенлой тюрьмы. Притомъ, молчаливая, гордая скорбь. Губы сжаты, словно отъ какого-то возвышеннаго презрнія къ тому, что гложетъ его сердце, какъ къ чему-то пошлому, ничтожному, какъ будто тотъ, котораго оно можетъ мучить и грызть, выше его. Лицо человка въ полномъ раздор, въ жесточайшей борьб съ міромъ, въ борьб на жизнь и смерть. Любовь, вся обратившаяся въ негодованіе, въ непримиримое негодованіе, въ медленное, сдержанное, молчаливое — въ негодованіе Титана. Глаза тоже: они смотрятъ оттуда словно въ какомъ-то изумленіи, словно съ вопросомъ: почему міръ таковъ?— Вотъ Дантъ, такъ смотритъ онъ — ‘этотъ голосъ десяти молчавшихъ вковъ’ — и поетъ намъ свою мистическую, неизслдимую пснь.

То немногое, что извстно намъ о жизни Данта, почти вполн соотвтствуетъ и этому портрету, и этой книг. Дантъ родился во Флоренціи, въ 1265 году, въ высшемъ сословіи. Воспитаніе его, по тогдашнему времени, было отличное: много школьной учености, логика Аристотеля, нкоторые латинскіе классики, довольно значительныя свднія въ иныхъ предметахъ. Дантъ съ своей серьзной, понятливой натурой, безъ сомннія, выучился всему, чему тогда можно было выучиться. У него свтлый, образованный умъ, необыкновенно тонкій и проницательный: этотъ лучшій плодъ воспитанія Дантъ самъ уже извлекъ изъ своего схоластическаго ученія. Онъ хорошо и отчетливо зналъ то, что было около него, но по тогдашнему времени, безъ печатныхъ книгъ, безъ свободныхъ сообщеній онъ не могъ знать хорошо того, что было далеко отъ него: такъ, небольшой чистый свтъ, ярко озаряющій все близкое къ нему, падая на отдаленные предметы, обращается въ смутное chiaro-oscuro. Таковы были результаты школьнаго ученья Данта. Въ жизни шелъ онъ обыкновеннымъ путемъ: былъ два раза солдатомъ въ войнахъ Флорентійской республики, былъ посланникомъ, потомъ, обыкновеннымъ путемъ, за способности свои и заслуги, выбранъ былъ 35 лтъ въ пріоры высшаго правленія Флоренціи. Будучи еще мальчикомъ, познакомился онъ съ какой-то Беатриче Портинари, хорошенькой двочкой одинаковаго съ нимъ возраста и званія, и выросъ, часто видая ее, но въ нкоторомъ отъ нея отдаленіи. Вс знаютъ его нжный, трогательный разсказъ объ этомъ, потомъ объ ихъ разлук, какъ она вышла замужъ за другого, какъ потомъ умерла. Ея образъ занимаетъ значительное мсто въ поэм Данта и въ жизни его, кажется, занималъ большое мсто. Кажется, ее одну, бывшую вдалек отъ него, а потомъ навсегда отдаленную отъ него темною вчностью,— одну ее только изъ всхъ существъ и любилъ онъ всею силою своей души. Она умерла. Дантъ самъ былъ женатъ и, кажется, несчастливо, очень несчастливо. Я думаю, что этого строгаго, серьзнаго человка, съ его острой раздражительностью, не легко было сдлать счастливымъ.

Мы не станемъ оплакивать несчастія Данта: еслибъ все шло по его желанію, онъ, вроятно, сдлался бы пріоромъ Флоренціи, подестой или чмъ-нибудь въ этомъ род, былъ бы уважаемъ своими сосдями, и міръ не имлъ бы одного изъ величайшихъ словъ, когда либо сптыхъ или выговоренныхъ, во Флоренціи было бы однимъ счастливымъ подестой боле, и десять безгласныхъ вковъ остались бы навсегда нмыми, а десять другихъ слушающихъ вковъ (ихъ будетъ еще гораздо больше десяти) не слушали бы ‘Божественной Комедіи’. Ничего не станемъ мы оплакивать! Благороднйшій жребій предназначенъ былъ этому Данту, и онъ не могъ его не выполнить. Еслибъ ему самому предоставленъ былъ выборъ своего счастья! Такъ же, какъ и мы, не зналъ онъ, въ чемъ дйствительное счастье и въ чемъ дйствительное несчастье.

Въ то время, когда Дантъ былъ однимъ изъ правителей Флоренціи, смуты между гвельфами и гибеллинами, между ‘блыми’ и ‘черными’, или какими-то другими партіями, дошли до высшей степени. Партія гибеллиновъ, или ‘блыхъ’, къ которой принадлежалъ Дантъ, казалась сильнйшею, но, вслдствіе одного неожиданнаго переворота, ‘черные’ взяли верхъ, ‘блые’, и во глав ихъ Дантъ, были изгнаны и имніе его конфисковано. Дантъ глубоко чувствовалъ, что все это было несправедливо, беззаконно и передъ Богомъ, и передъ людьми. Онъ употребилъ все, чтобъ воротиться во Флоренцію и получить обратно свое имніе, которое вскор потомъ было публично продано, онъ пробовалъ даже воротиться съ помощью оружія, но и это не удалось, и худое сдлалось еще хуже. Во флорентійскомъ архив, кажется, сохранился обвинительный актъ, осуждавшій Данта на сожженіе, если онъ будетъ взятъ. ‘Быть сожжену живымъ!’ такъ именно значится въ рукописи. Любопытный городской документъ! Есть также другой любопытный документъ, позднйшій нсколькими годами, именно письмо Данта къ флорентійскому правленію, написанное имъ въ отвтъ на примирительное предложеніе правленія воротиться, съ тмъ, чтобъ Дантъ публично просилъ прощенія и заплатилъ бы денежную пеню. Дантъ отвчаетъ съ твердою, упорною гордостью: ‘Если я не могу воротиться, не признавая себя виновнымъ, то я никогда не возвращусь — nunquam revertur’.

Съ тхъ поръ для Данта не стало отечества на этомъ свт. Онъ скитался отъ покровителя къ покровителю, съ мста на мсто, испытывая, по собственному его горькому выраженію, ‘какъ жестка дорога — Come duro calle’. Несчастные не бываютъ веселыми собесдниками. Бдный, изгнанный Дантъ, съ его гордой, серьезной натурой, съ его раздражительнымъ характеромъ, не внушалъ къ себ людскаго расположенія. Петрарка пишетъ, что когда у Кона делля Скала однажды осуждали Данта за его мрачность и молчаливость, онъ отвчалъ вовсе не по придворному. Делля Скала стоялъ, окруженный своими угодниками и разнаго рода шутами и фарсерами, которые забавляли его. ‘Не странно ли — сказалъ онъ, вдругъ обратясь къ Данту, — что эти глупые шуты умютъ забавлять меня, тогда какъ ты, ученый человкъ, сидишь здсь по цлымъ днямъ и ничмъ насъ не позабавишь!’ — ‘Нтъ,— отвчалъ съ горечью Дантъ — не странно, если вы припомните пословицу: ‘подобное подобному’ (like to like), то-есть каковы забавники — таковъ и забавляющійся’. Такой человкъ, съ своей угрюмой молчаливостью, со своими сарказмами и скорбями, былъ вовсе не способенъ выслуживаться. Онъ наконецъ и самъ убдился, что для него на земл нтъ ни спокойнаго пристанища, ни надежды на помощь. Земной міръ осудилъ его скитаться, ни одно живое сердце не любило его, для тяжкаго его горя здсь уже не было утшенія.

Очень естественно, что тмъ глубже напечатлвался въ немъ вчный міръ, — та великая, невыразимая дйствительность, въ сравненіи съ которой этотъ временный міръ, съ своими Флоренціями и изгнаніями, мелькаетъ неуловимою, пустою тнью. Ты никогда не увидишь Флоренціи, но адъ и чистилище и небо ты непремнно увидишь! Что такое Флоренція, Канъ делля-Скала и, наконецъ, весь этотъ міръ и жизнь?— Вчность! Туда истинно и никуда кром ведетъ путь твой, твой и всхъ вещей! Великая душа Данта. безъ отечества на земл, все больше и больше вживалась въ этотъ страшный другой міръ. Мысли его естественно все больше и больше углублялись въ него, какъ въ единственно для него существенное. Безплотенъ этотъ міръ или съ плотію? Для Данта, въ этотъ вкъ, онъ былъ съ плотію, въ учено-достоврномъ, опредленномъ вид. Дантъ нисколько не сомнвался въ той преисподней (malebolge) ада, не сомнвался, что она именно существуетъ, съ своими мрачными отдлами, съ своими alti guaj, и что онъ самъ нкогда увидитъ ее, точно такъ же, какъ мы, дучи въ Нью-Йоркъ, нисколько не сомнваемся, что увидимъ его. И сердце Данта, долго наполняясь всмъ этимъ, въ ужас погружаясь въ него невыразимыми мыслями, разршается наконецъ мистическою, неизслдимою пснью. То ‘Божественная Комедія’ — самая замчательная книга изъ всхъ книгъ новаго міра. Великимъ утшеніемъ долженствовало быть для Данта и повременимъ его горделивою мыслію то, что въ изгнанія онъ могъ сочинить такую книгу! Онъ гналъ отчасти, что это была великая книга. ‘Если ты пойдешь за звздой своей — ‘Se tu segui tua Stella’ — такъ въ своей бдственной, скитальческой жизни герой могъ говорить самому себ — ‘ступай за звздой своей, и ты найдешь славную пристань’ {Se tu segui tua Stella

Nou puoi full re а glorioso porto

Inferno, XV. 19.}. Трудъ писанья, на сколько мы можемъ судить, былъ, кажется, очень тяжелъ для него, онъ говоритъ: ‘Книга эта меня много лтъ изнуряла’. О, конечно, такъ! Она вырабатывалась съ трудомъ и скорбью: не шутливо, а въ угрюмой серьезности. Книга его, и такъ всегда бываетъ со всми почти хорошими книгами, написана била, во многихъ отношеніяхъ, кровью его сердца. Книга эта — вся его исторія. Дантъ умеръ, когда окончилъ ее, — не очень старымъ — пятидесяти-шести лтъ, умеръ, какъ говорятъ, отъ разрыва сердца. Онъ лежитъ погребеннымъ въ Равенн, гд умеръ. Hic claudor Dantes patriis extorr is ab orbis. Спустя столтіе, флорентійцы просили возратить имъ тло его. Равевцы отказали. ‘Здсь погребенъ я, Дантъ, отвергнутый моей родиной’.

Я сказалъ, что Дантова поэма была пніемъ. Тикъ называетъ ее ‘мистическою, неизслдимою пснію’, и, дйствительно, таковъ характеръ ея. Кольриджъ очень врно замчаетъ, что если гд есть мысль, музыкально выраженная, съ соотвтственными ей ритмомъ и мелодіей въ словахъ,— тамъ непремнно есть что-нибудь глубокое и хорошее, Именно потому, что тло и душа, мысль и слово всегда чудно идутъ вмст, и здсь и везд. Псня! Я сказалъ уже, что псня есть героическое выраженіе рчи. Вс древніе поэмы — поэмы Гомера и другихъ — суть по существу своему псни. Въ строгомъ смысл и назвалъ бы пснями вс хорошія стихотворенія. Все, что не спто, собственно не есть стихотвореніе, а кусокъ прозы, втиснутый въ созвучныя строки и по большей части къ великому ущербу грамматики, и къ великой досад читателя. Прежде всего нужно звать мысль человка, была ли у него какая-нибудь мысль, и если онъ могъ вполн выразить ее просто, то зачмъ насильно втискивалъ онъ ее въ созвучныя строки? Когда его душа восторжена до мелодической страсти и звуки его, какъ говоритъ Кольриджъ, во величію, глубин и музыкальности его мыслей, сами собою становятся музыкальными, тогда только мы можемъ признать за нимъ право за риму, можемъ назвать его поэтомъ и слушать его, какъ героическаго вщателя, рчь котораго есть пніе. Людей, имющихъ за это претензіи, конечно, очень много, во для серьезнаго человка ничего не можетъ быть несносне этого чтенія римъ, когда въ нихъ нтъ внутренней необходимости быть римованными и когда то-же самое можно было сказать просто, безъ всякихъ созвучій. Всякому, кто можетъ просто сказать свою мысль, я никакъ не посовтовалъ бы пть ее, я посовтовалъ бы ему убдиться прежде, есть ли въ немъ призваніе пть свою мысль? Сколько мы цнимъ и любимъ настоящую пснь чаруемся ею, такъ ненавистна вамъ фальшивая, лживая пснь, и принимаемъ мы ее, какъ деревянные, мертвые звуки, какъ пустую, ни къ чему не годную вещь, какъ лицемрную, неискреннюю, оскорбительную вещь.

Вотъ почему, называя Divina Comedia настоящей, въ полномъ смысл пснію, воздаю я тмъ Давту величайшую похвалу. Уже по самому тому своему это Canto fermo: она идетъ ритмически. Ея языкъ, эта простая terea rima, безъ сомннія, содйствовали ему въ этомъ, она читается сама собою, словно увлекая васъ потокомъ своихъ тоновъ. Да это и не можетъ быть иначе, прибавлю я, потому что сущность и матеріалъ ея сами по себ ритмичны. Глубина, восторженная страсть и искренность длаютъ ее музыкальною: да, спустись поглубже — тамъ всюду музыка. Въ ней царствуетъ истинная, внутренняя симметрія, которую называютъ архитектурною гармоніей, всюду соразмрность, все симметрически, архитектурно: именно этими свойствами отличается музыка. Три царства — Inferno, Purgatorio, Paradiso — предстоятъ намъ, какъ отдлы единаго великаго зданія, — великаго, сверхъ-естественнаго, міроваго собора, важнаго, торжественнаго, страшнаго: Дантовъ міръ душъ! Въ сущности это самая искреннйшая изъ всхъ поэмъ. Да, и здсь искренность составляетъ самую лучшую мрку достоинства. Она вышла изъ самой глубины сердца автора и сквозь длинные ряды поколній глубоко проникаетъ въ ваши собственныя сердца. Народъ, встрчая Данта за улицахъ, обыкновенно говорилъ: ‘Eccovi l’nom ch’ stato all inferno’ (вотъ человкъ, который былъ въ аду). О, да! онъ былъ въ аду! въ долгой, мучительной скорби я борьб, какъ и всякій подобный ему непремнно побываетъ въ аду! Творенія, которыя становятся божественными, не создаютъ инымъ путемъ. Мысль, настоящій трудъ всякаго рода, даже самая добродтель,— вс они не дти ли горя, муки. Не родятся ли они какъ бы изъ темнаго, крутящагося урагана? Да, глубокое усиліе, — усиліе плнника, рвущагося освободить себя — вотъ что такое мысль. На всякомъ пути предстоитъ намъ совершенствовать себя страданіями. Но во одно мн извстное твореніе не выработалось съ такою мукою, какъ твореніе Данта. Все оно словно разтоплено и вылито въ раскаленныхъ ндрахъ его души. Оно ‘изнуряло’ его многіе годы. И не только въ цломъ состав своемъ, но каждая часть его выработана съ самою тщательнйшею серьезностію, выработана до истины, до яркой очевидности. Везд одно соотвтствуетъ другому, все на своемъ мст: какъ мраморныя плиты, съ точностію складенныя и вышлифованныя. То душа Данта и въ ней душа среднихъ вковъ, навсегда воплощенная предъ вами въ ритмическомъ созерцаніи. Трудъ нелегкій,— трудъ, требовавшій напряженія всхъ внутреннихъ силъ,— и трудъ такой совершенъ.

Можно сказать, что энергическая, сосредоточенная задушевность и вс соотвтствующія ей качества есть преобладающее свойство генія Данта. Дантъ предстоитъ намъ не какъ всеобъемлющій, универсальный умъ, напротивъ, скоре, какъ умъ нсколько тсный и даже сектаторскій: это отчасти плодъ его вка и его положенія, во отчасти также и плодъ его собственной натуры. Величіе его во всемъ сосредоточилось въ огненную восторженность и глубину. Да, въ немъ міровое величіе, но не оттого, что онъ обширенъ, какъ міръ, а оттого что онъ глубокъ, какъ міръ. Сквозь вс предметы прозрваетъ онъ до самаго сердца ихъ. Я не знаю ничего столь глубоко впивающагося, внутренняго (intense), какъ Дантъ. Замтьте, напримръ — я хочу указать за самые вншніе признаки его всепроницающей внутренней созерцательной силы — замтьте, какъ онъ рисуетъ. У него великая сила зрнія, онъ уловляетъ существенный типъ каждой вещи, ставитъ передъ вами типъ этотъ, и ничего больше. Помните, въ какомъ вид представляется ему адскій городъ Дите: раскаленныя желзныя башни, рдющія въ безпредльномъ мрак, такъ живо, отчетливо, ярко — разомъ навсегда! въ этомъ образ словно символъ всего геній Данта. У него во всемъ краткость, сосредоточенная опредленность Тацитъ не кратче, не сосредоточенне его. Притомъ эта сосредоточенность Данта кажется его врожденною, невольною сосредоточенностью. Одно впивающееся, врзывающееся слово — и смолкъ: больше ничего не скажетъ. Его молчаніе — краснорчиве словъ. Удивительно, съ какою тонкою, разительною граціею уловляетъ онъ врнйшее отраженіе каждаго предмета, какъ онъ, словно огненнымъ перомъ, врзывается въ предметъ. Бшеный Плутусъ съ раздутой пастью {Миологическое божество богатства. ‘Адъ’, пснь VII:

Quali dal ven to la gonlieta vele

Caggiouo avola, poicli&egrave, l’alber fiacca.} падаетъ отъ укора Вергилія, какъ ‘падаютъ надутые втромъ паруса, когда вдругъ переломится мачта’. Или бдный Брунетто Латини, съ своимъ поджареннымъ лицомъ, ‘cotto aspetto’, сморщеннымъ и высохшимъ, и ‘огненный снгъ’, который тамъ падаетъ за нихъ, ‘огненный снгъ безъ втра’, падающій тихо, непрерывно, нескончаемо! Или крыши у тхъ могилъ: четырехугольные саркофаги, въ безмолвномъ, мрачномъ, раскаленномъ пространств, и въ каждой могил душа въ мукахъ, крыши приподняты: въ день Страшнаго Суда он упадутъ и закроютъ гроба на вчность. А какъ встаетъ изъ могилы Фарината, какъ падаетъ Кавальканти, услышавъ имя своего сына, сказанное въ прошедшемъ времени — fue. Даже движенія у Данта имютъ въ себ что-то отрывистое, быстрое, ршительное, почти воинственное. Эта манера рисунка принадлежитъ къ существенному свойству ею генія. Во всемъ этомъ отражается подвижная, огненная, итальянская натура человка, молчаливая, страстная, съ ея быстрыми, отрывистыми движеніями, съ ея нмымъ, блднымъ бшенствомъ.

Хотя способность рисовать, изобразительная способность, принадлежитъ вообще къ вншнимъ способностямъ человка, однакожъ, источникъ ея, какъ и всего въ человк, заключается въ особенномъ свойств его индивидуальной природы. Она принадлежитъ къ общей физіономіи этою человка. Укажите мн кого-нибудь, слова котораго рисуютъ, отражаютъ въ себ предметы, я увренъ, этотъ человкъ будетъ не безъ достоинствъ. Замчайте, какимъ образомъ онъ длаетъ это: въ этомъ большая особенность, характерное свойство человка. ‘Прежде всего онъ не могъ бы вовсе различить предмета, не могъ бы распознать его типическаго характера, еслибы, такъ сказать, не симпатизировалъ съ нимъ, еслибъ вообще въ немъ не было сочувствія, сродняющаго его съ предметами. Притомъ, онъ долженъ быть искреннимъ въ отношеніи къ нимъ,— искреннимъ и симпатичнымъ. Человкъ ничтожные, пустой не въ состояніи изобразить вамъ никакого предмета: онъ живетъ лишь въ неопредленной вншности предметовъ, только въ кажимости, въ призракахъ ихъ и въ пошлой наслышк. Въ самомъ дл, нельзя ли сказать, что умъ преимущественно проявляется именно въ этой способности распознавать, что такое предметъ? Здсь обнаруживаются на дл свойство и значеніе ума человка. Даже относительно практическихъ, дловыхъ предметовъ — даровитый человкъ будетъ тотъ, который видитъ существенную сторону предмета, оставляя все прочее. Въ томъ-то и состоитъ его способность,— способность дльнаго человка, что онъ распознаетъ истинный, а не лживый, не поверхностный образъ вещей, съ которыми иметъ дло. А сколько эта способность прозрнія въ вещи зависитъ еще отъ нравственныхъ свойствъ нашихъ. Вдь глаза ваши настолько видятъ въ вещахъ, насколько приносятъ съ собой способности видть въ нихъ. Для пошлаго глаза вс вещи пошлы и обыкновенны, какъ для глазъ, пораженныхъ желтухою, вс вещи желты. Живописцы говорятъ, что изъ всхъ портретистовъ Рафаэль самый высочайшій портретистъ. Такъ, во и самый даровитйшій глазъ не въ состояніи исчерпать все значеніе какого-бы то ни было предмета. Въ обыкновеннйшемъ человческомъ лиц заключается несравненно больше, нежели сколько самъ Рафаэль можетъ извлечь изъ него.

Живопись дантовская, его изобразительность, не только ярка, сосредоточенна, истинна и такъ очевидна, какъ огонь темной ночью,— но даже взятая въ обширнйшемъ смысл она во всхъ отношеніяхъ благородна, какъ выраженіе великой души. Франческа и ея возлюбленный! Чего нтъ въ этомъ образ? Словно сотканъ онъ изъ цвтовъ радуги на фон вчнаго мрака. Тихимъ внукомъ флейты, исполненнымъ безконечной жалобы, льется онъ въ самую внутренность вашего сердца. А эта глубоко-женственная черта: della bella persona ehe mi fu tolta {Amor che al cor guntil ratto а’appreude,

Prose costui della bella persona

Che mi fu toi ta —

Любовь, быстро овладвающая нжнымъ сердцемъ, воспламенила его о красивому тлу, у меня отнятому. ‘Адъ’, пснь V, 34.}, и какъ, даже въ мст вчнаго мученія, ея утшеніе въ томъ, что онъ никогда не разлучится съ нею: самая скорбная трагедія этихъ alti quae! И бичующіе втры въ этомъ aer bruno снова уносятъ ихъ навсегда. Странно, когда подумаешь, что Дантъ болъ пріятелемъ отца ятой Франчески, что сама она, можетъ быть, сиживала, свтломъ, милымъ ребенкомъ, за колняхъ поэта! Безконечное состраданіе, но и безконечная строгость закона: такова во всемъ природа, такою повялъ ее Дантъ. Какой пошлый взглядъ считать ‘Божественную Комедію’ жалкимъ, ипохондрическимъ, желчнымъ памфлетомъ, въ которомъ Дантъ посадилъ въ адъ всхъ тхъ, которымъ не могъ отмстить на земл! Я думаю, что если когда-нибудь въ сердц мужчины бывало состраданіе, матерински нжное состраданіе,— то оно было именно въ сердц Данта. Но человкъ, который не знаетъ строгости, не можетъ знать и состраданія. Самое состраданіе его будетъ тогда малодушнымъ, эгоистическимъ, сантиментальнымъ или немного чмъ лучше этого. Я въ мір не знаю любви, равной съ любовью Данта. Это нжность, это трепетная, вчно стремящаяся, сострадающая любовь, какъ мольный аккордъ эоловой арфы — мягкій, мягкій, какъ молодое сердце дитяти, и при этомъ оцпенлое отъ горя сердце! Его стремленіе къ своей Беатриче, ихъ встрча въ Paradiso, его долгій взоръ въ ея чистыя, просвтленныя очи,— ея, такъ давно уже очищенной смертію, такъ безконечно отъ него отдаленной,— все это словно пніе какихъ-то эирныхъ духовъ, чистйшее выраженіе любви, самое чистйшее, можетъ быть, какое изливалось когда-либо изъ души человческой.

Глубоко внутренній Дантъ во всемъ одинаково остается глубоко внутреннимъ: онъ во всемъ проникаетъ до самой сущности. Его духовный, впивающійся взглядъ — иногда какъ взглядъ живописца, иногда какъ взглядъ мыслителя — есть только разнообразное проявленіе его глубокаго прониканія въ вещи. Онъ нравственно великъ: такимъ должны мы признать его. Въ этомъ начало всего. Его гнвъ, его скорбь такая-же вн всякой мры, какъ и любовь его’, гнвъ, скорбь — что они, въ самомъ дл, какъ не оборотная сторона любви? А Dio spiacenti et а’nemici suoi: возвышенное презрніе, непримиримое, безмолвное отвращеніе и омерзніе! Non ragionam di lor — ma guarda e passa — ‘не будутъ разсуждать о нихъ, — взгляни и пройди’. Или вдумайтесь въ это: ‘въ нихъ нтъ надежды умереть — ‘non han speranzi di morte’. Когда-нибудь въ истерзанномъ сердц своемъ Дантъ съ радостью почувствовалъ, что страждущій, истомленный скиталецъ, онъ когда-же нибудь непремнно умретъ, что никакая судьба не можетъ заставятъ его не умирать. Вотъ какія слова въ этомъ человк! По сил, серьезности, глубин, нтъ никого подобнаго ему въ новомъ мір.

Я не согласенъ со многими новйшими критиками, отдающими значительное преимущество ‘Аду’ предъ двумя остальными отдлами ‘Божественной Комедіи’. Такое предпочтеніе, мн кажется, происходитъ отъ вашего эстетическаго байронизма и принадлежитъ къ вещамъ преходящимъ. Для меня Purgatorio и Paradiso, а особенно первое, даже превосходне ‘Ада’. Purgatorio,— ‘Гора очищенія’ — символъ римско-католическаго понятія того времени. Если грхъ ведетъ за собой такія роковыя послдствія, если адъ такъ строгъ и ужасенъ — и такимъ онъ долженъ быть — однакожъ, и раскаяніе — великій христіанскій подвигъ! Какъ превосходно Дантъ изображаетъ это: Il tremolar dell onde — трепетаніе морскихъ волнъ при первомъ чистомъ луч утра, отблескъ котораго вдали отражается на двухъ странникахъ. Не чувствуется-ли въ этой картин уже измнившееся душевное состояніе? Показалась Надежда, никогда не умирающая Надежда, хотя еще сопровождаемая тяжкими страданіями. Мрачный вертепъ демоновъ и отверженныхъ находится подъ ними, тихіе вздохи раскаянія восходятъ все выше и выше, до самаго престола Милосердія. ‘Молись за меня’, говорятъ ему обитающіе гору Страданія, ‘скажи моей Джіованн, чтобъ молилась за меня,— моей дочери Джіованн’, ‘я думаю, мать ея уже не любитъ меня!’ Съ усиліемъ цпляясь, взбираются кающіеся по этимъ извилистымъ крутизнамъ, согбенные, какъ каріатиды зданій, иные почти придавленные ‘грхомъ гордости’, но пройдутъ года, пройдутъ вка, пройдутъ тысячелтія, и они, по римско-католическому понятію, достигнутъ вершины, гд врата Неба, и Милосердіе приметъ ихъ, у Данта радость общая, когда кто достигаетъ вратъ сихъ, вся гора потрясается отъ радости, поднимается гимнъ хвалебный, когда душа, исполнившая Покаяніе, отршается наконецъ отъ грха и муки!

Въ сущности вс три отдла взаимно опираются другъ на друга и другъ другу необходимы. Для меня Paradiso — какая-то невыразимая музыка, Paradiso — примирительная сторона противу ада. Безъ нея зрлище ада было-бы не истинно. Вс три отдла образуютъ тотъ Невидимый Міръ, какъ понимало его сознаніе среднихъ вковъ — образъ навсегда достопамятный Но, можетъ быть, ни въ какой душ человческой не былъ онъ запечатлвъ съ такой силою, какъ въ душ Данта. Замчательно, какъ бистро и просто переходитъ онъ изъ дйствительности ежедневной въ дйствительность невидимую: при второй или третьей строф мы находимся уже въ мір духовъ и пребываемъ тамъ будто между вещами совершенно осязательными, несомннными! Такими были они для Данта. Такъ называемый дйствительный міръ съ его явленіями для него былъ не боле, какъ переходомъ къ другимъ, безконечно высшимъ явленіямъ иного міра. И тотъ и другой въ сущности были одинаково сверхъестественны. Разв не каждый человкъ иметъ душу? Человкъ не только будетъ духомъ, но есть духъ. Для серьезнаго Данта нераздльность, единство ихъ — очевидная достоврность, онъ вритъ ему, видитъ его, и потому только онъ поэтъ его. Искренность, скажу я опять, есть самое благороднйшее свойство и нын и во вс времена.

Inferno, Purgatorio, Paradiso Данта суть символы, образное, символическое представленіе его врованій, его понятій объ этой вселенной. Какой-нибудь изслдователь въ будущихъ вкахъ, подобно изслдователямъ скандинавскихъ врованій, о которыхъ говорилъ я въ моемъ первомъ чтеніи, какой-нибудь изслдователь, понятія котораго будутъ совершенно различны отъ понятій Данта, все это можетъ, пожалуй, и ронять за аллегорію! А между тмъ, это самое возвышенное, самое величайшее воплощеніе средневковыхъ врованій. Въ могучихъ, мірообъемлющихъ, какъ бы архитектурныхъ образахъ оно представляетъ намъ, какъ католическій Дантъ понималъ добро и зло за дв противоположныя стихіи этого творенія, около которыхъ оно вращается, понималъ, что оба начала эти не настолько различаются между собою, чтобы можно было предпочесть одно другому, но что они безъ всякаго изъятія навсегда и безконечно несовмстны одно съ другимъ, что одно высоко и прекрасно, какъ свтъ и небо, другое гадко, темно, какъ геенна, какъ бездна ада. Вчное правосудіе,— да! но есть и покаяніе, есть вчное милосердіе! Все католичество, какое было у Данта и въ среднихъ вкахъ, предстоитъ намъ здсь въ символахъ. Въ символахъ! и однакожъ, съ какимъ ршительнымъ отсутствіемъ вся каго намренія символизировать, съ какою совершеннйшею безсознательностью объ этомъ! Inferno, Purgatorio, Paradiso! разв эти вещи были созданы, какъ символы? Разв была хоть единая мысль въ европейскомъ дух, которая-бы понимала ихъ за символы, за олицетворенія? Не считалось-ли это несомннною, страшною дйствительностью, за истину, за практическую истину? Такъ всегда бываетъ съ этими вещами. Люди не врятъ не въ какія аллегорія. Какова-бы за была новая мысль будущаго изслдователя, если онъ припишетъ все это въ Дант въ сознательно придуманной аллегоріи, онъ сдлаетъ великую ошибку. Мы уже въ язычеств усмотрли выраженіе серьезнаго чувства человческаго, при созерцаніи вселенной,— чувства правдиваго, истиннаго въ то время и до сихъ поръ для. насъ знаменательнаго. Но обратите вниманіе на различіе между языческою поэзіею и христіанскою — великое различіе. Языческая поэзія преимущественно олицетворяла дйствія природы, она символизировала назначенія, свойства, стремленія, сочетанія и разложеніе вещей и людей въ этомъ мір. Христіанская поэзія символизируетъ законъ человческаго долга, нравственный законъ человка. Одна была для чувственной природы: грубое, смутное, бдное выраженіе первой человческой мысли, ея величайшія добродтели — мужество, храбрость, преобладаніе надъ страхомъ. Другая — не для чувственной природы, но для нравственной. Какой шагъ даже хотя въ одномъ этомъ отношеніи!

И десять молчавшихъ вковъ чуднымъ образомъ нашли себ голосъ въ этомъ Дант. Дантъ написалъ Divina Comedia, но она собственно принадлежитъ десяти вкамъ, а Дантъ только выработалъ, обдлалъ ее. Такъ всегда бываетъ. Этотъ работникъ, этотъ кузнецъ, обдлывающій металлъ, и весь его рабочій приборъ и вс его искусные пріемы — много-ли во всемъ дл его того, что принадлежитъ собственно одному ему? Вс прешедшіе изобртательные люди работаютъ тутъ вмст съ нимъ, какъ и съ нами они работаютъ во всхъ вещахъ. Дантъ есть только голосъ, онъ только вщатель средневковыхъ поколній, мысль, въ которой жили они, теперь предстоитъ намъ въ несмолкающей музык. Возвышенныя идеи его, страшныя и прелестныя, суть плодъ созерцанія всхъ глубокихъ людей, жившихъ прежде его. Он драгоцнны, но разв и онъ не дорогъ намъ? Еслибъ онъ не высказалъ, многое-бы оставалось нмымъ, конечно, не мертвымъ, но живущимъ безъ голоса.

Вся эта мистическая пснь не есть-ли вмст съ тмъ выраженіе одной изъ возвышеннйшихъ человческихъ душъ, не есть ли она одна изъ величайшихъ вещей, совершенныхъ для себя Европою? Средневковое воззрніе, какъ Дантъ передалъ его, это уже совершенно не то, что язычество грубой,— сверной души! Благороднйшая идея, когда-либо дйствительно осуществлявшаяся между людьми, воспта и олицетворена однимъ изъ благороднйшихъ людей, прочно олицетворена. Не радуемея-ли іи, имя то я другое, и за многія сотни вковъ, какъ я думаю? То, что высказывается изъ сокровеннйшей части души человка, нисколько не походитъ на то, что сказывается изъ вншней части души его. Вншнее принадлежитъ ежедневности, могуществу моды, вншнее исчезаете въ безконечной измнчивости. Внутреннее остается однимъ и тмъ-же и вчера, и сегодня, и навсегда. Истинныя души всхъ поколній міра, увидя этого Данта, найдутъ въ венъ брата себ: глубокая искренность его мыслей, его скорбь, его надежды внятно станутъ говорить ихъ искренности: он почувствуютъ, что этотъ Дантъ былъ роднымъ братомъ ихъ. Наполеонъ за остров св. Елены восхищался геніальной естественностью и правдивостью стараго Гомера. Самый древнйшій поэтъ, столь различный отъ насъ по вншности, до сихъ поръ говоритъ всякому человческому сердцу, именно оттого, что говорилъ изъ сердца. Вотъ одна и единственная тайна долго пребывающей памяти.

Что удивительнаго, еслибъ кто-нибудь предсказалъ, что изъ всхъ вещей, произведенныхъ Европою, поэма Данта будетъ самою прочною? Ничто такъ не вковчно, какъ истинно сказанное слово. Бронза, камень, самыя прочнйшія учрежденія, хрупки и тлнны въ сравненіи съ неизслдимою сердечною пснію, подобно этой псн. Чувствуешь, что она переживетъ тысячи, поколній людей, не утративъ своей значительности для нихъ, станетъ жить и тогда, когда люди будутъ въ совершенно новыхъ, нын даже непонятныхъ условіяхъ… Многое создала Европа: большіе города, большія государства, энциклопедіи, философскія системы, но немного создала она въ род Дантовой мысли. Гомеръ до сихъ поръ существуетъ, лицомъ къ лицу присущъ каждой открытой душ между нами, а древняя Греція? гд она? Уже сотни вковъ опустошена и пустынна, прошла, исчезла, безобразная груда мусора и обломковъ. Жизнь и бытіе совсмъ и навсегда улетла изъ нихъ. Какъ сонъ, какъ прахъ царя Агамемнона! Греція была, языческая Греція не существуетъ, исключая тхъ словъ, которыя высказала она.

Къ чему намъ теперь Дантъ? Какая намъ польза отъ него? Мы не станемъ много разсуждать объ его полезности. Человческая душа, которая разъ проникла въ эти первоначальныя ндра пнія и достойно что-нибудь пропла оттуда, неотразимо дйствуетъ на глубины нашего существованія, за долгія времена питаетъ она жизненные корни всхъ лучшихъ свойствъ человческихъ. Все это очень трудно измрить аршиномъ ‘полезности’. Мы цнимъ солнце не по количеству свта, который оно удляетъ вамъ: Давтъ долженъ быть или выше воякой цны, или новое безъ двы. Арабы Магомета черезъ сто лтъ посл него была уже въ Гранад и въ Дели. Дантовскіе итальянцы до сихъ поръ остаются, кажется, на томъ же самомъ мст, гд были. Но неужели мы должны призвать, что дйствіе Данта за міръ было, сравнительно, гораздо ничтожнйшимъ? Нтъ! Правда, что поприще его дйствія гораздо ограниченне, но зато оно несравненно благородне, свтле, не только не мене, но даже, быть можетъ, гораздо боле значительно.

Но, во всякомъ случа, нельзя мрять человка и его дло такъ называемымъ ‘дйствіемъ ихъ на міръ’, то-есть тми понятіями и сужденіями, какія мы составляемъ себ объ ихъ дйствіе на міръ. Дйствіе? вліяніе? польза? Пусть только человкъ длаетъ мое дло: о плод его станетъ заботиться другой. Свой плодъ оно уже непремнно принесетъ. Воплотятся ли онъ въ троны халифовъ, въ арабскія завоеванія, и вс газеты и исторіи будутъ наполнены имъ, или вовсе иначе воплотится — что до этого за дло? Существенный плодъ его не въ этомъ. Если какой арабскій халифъ былъ чмъ-нибудь, такъ былъ единственно на столько, на сколько онъ что-нибудь сдлалъ. Если великое дло человчества и дло человка за земл нисколько не подвинулось отъ этого арабскаго халифа, то сколько бы ни извлекалъ онъ мечей, сколько бы ни собиралъ себ золота, сколько бы ни надлалъ шуму и плача въ мір, все-таки онъ былъ однимъ пустымъ, громкимъ ничтожествомъ. Въ сущности даже его и вовсе не было. Воздадимъ же честь великому царству Молчанія! Бездонное сокровище, хотя мы и не можемъ звенть имъ въ карманахъ вашихъ или выставлять его передъ людьми.

Какъ итальянецъ Дантъ музыкально воплотилъ воззрніе среднихъ вковъ, воззрніе нашей новой Европы и внутреннюю, душевную жизнь ея, такъ Шекспиръ, можемъ сказать мы, воплощаетъ намъ вншнюю жизнь вашей Европы въ ея тогдашнемъ развитіи: ея рыцарство, нравы, обычая, юморъ,— словомъ, воплощаетъ практическія понятія и воззрнія за міръ, бывшія тогда у людей. Какъ изъ Гомера можемъ мы возсоздать теперь древнюю Грецію, такъ, по прошествіи тысячелтій, изъ Шекспира и Данта ясно еще будетъ, что такое была ваша Европа въ врованіяхъ и въ практик. Дантъ далъ намъ ея врованія, ея душу, Шекспиръ далъ вамъ, и столь же благороднымъ образомъ, практику ея, ея тло. Да, и по мы должна были имть: человкъ билъ посланъ для этого, человкъ Шекспиръ. Именно въ то время, когда эти рыцарскіе нравы достигли своей высочайшей, послдней ступени и готовилась пройти въ боле или мене быстромъ разложеніи, именно тогда посланъ былъ этотъ другой поэтъ, съ своими проницательными очами, съ своимъ неизмнно-свжимъ, ноющимъ голосомъ,— пославъ, чтобъ записать ихъ, передать ихъ въ долгую память. Два высоко-одаренные человка: Дантъ — глубокій, неотразимый, какъ внутренній огонь земного шара, Шекспиръ — необъятно-широкій, кроткій, всепроницающій, какъ солнце, вншній свтъ міра. Италія произвела одинъ міровой голосъ, намъ, англичанамъ, выпала честь произвести другой.

Удивительно, какъ случайно человкъ этотъ пришелъ къ намъ. Я все думаю: такъ великъ, такъ спокоенъ, такъ совершенно полонъ самъ въ себ этотъ Шекспиръ, что еслибъ варвикскій помщикъ сэръ Лоси не вздумалъ преслдовать его за стрльбу дичи на его земл, — можетъ быть, мы никогда и не услышали бы о немъ, какъ о поэт! Лсъ и небо, простая, тихая, сельская жизнь совершенно бы удовлетворяли этого человка. Да и не самъ собою ли также явился этотъ чудный цвтокъ, этб воплощеніе всей вашей англійской сущности, которое зовемъ мы вкомъ Елизаветы? Дерево Игдразилъ зеленетъ и вянетъ по собственнымъ своимъ законамъ: корень его слишкомъ глубокъ для вашихъ изслдованій. Однакожъ и зеленетъ и вянетъ оно, и каждая втвь и каждый листъ на немъ, по неизмннымъ, вчнымъ закованъ: даже и какой-нибудь сэръ Томасъ Лоси не является не въ свой настоящій часъ. Да, удивительно! И мало обращаютъ вниманія на то, какъ каждая вещь содйствуетъ съ цлымъ. Нтъ гніющаго листа за дорог, который не составлялъ бы какой-нибудь неразложимой и неизслдимой доли въ солнечной и звздной систем, нтъ мысли, нтъ слова, нтъ дла человческаго, которыхъ корень не заключался бы во всхъ людяхъ и которыхъ дйствіе но распространялось бы на всхъ людей, все равно, рано или поздно, тайно или явно. Да, все это — дерево: кругообращеніе соковъ и вліяній, взаимное сообщеніе между малйшимъ листкомъ и самымъ глубокимъ волокномъ корня и съ каждою крупною или мельчайшею частицею цлаго,— дерево Игдразилъ, корни его глубоко лежатъ въ царств Гелы и Смерти, втви его далеко уходятъ въ высочайшее небо!

Можно сказать, что этотъ славный Елизаветинскій вкъ, съ своимъ Шекспиромъ, какъ результатъ цвтъ всего предшествовавшаго, есть, въ нкоторомъ смысл, произведеніе католицизма среднихъ вковъ. Средневковое воззрніе, составлявшее тему Дантовской псни, произвело ту практическую жизнь, которую долженъ былъ Шекспиръ. И тогда, какъ и теперь и во вс времена, душою практическихъ дйствіе было духовное воззрніе, этотъ исходный, коренной пунктъ въ жизни людей. Но тутъ особенно замчательно то, что когда явился Шекспиръ, это лучшее произведеніе католицизма, онъ былъ уже давно уничтоженъ, за сколько парламентскіе акты могли уничтожить его. Да, и не смотра за парламентскіе акты, Шекспиръ явился. Съ католицизмомъ ли, или съ чмъ инымъ въ то время нужнымъ, природа послала его въ избранное ею время, не заботясь о парламентскихъ актахъ. Короли Генрихи, королевы Елизаветы идутъ своимъ путемъ, а природа — своимъ. Сколько бы ни длали шума парламентскіе акты, въ сущности они незначительны. Какіе акты парламента, какія пренія и его и разныхъ митинговъ вызвали въ бытіе этого Шекспира? Елизаветинскій вкъ и вся доблесть, все великолпіе его пришли безъ вашего вдома: никто изъ васъ не возвщалъ о немъ, никто не приготовлялся къ нему. Безцнный Шекспиръ былъ добровольнымъ даромъ природы, молча принесеннымъ, молча принятымъ, будто какая незначительная вещь. И, однакожъ, буквально это — безцнный даръ. Нехудо бы смотрть на вещи также и съ этой стороны.

Хотя господствующее мнніе объ этомъ Шекспир вообще походитъ нсколько на идолопокловство, однакожъ, въ сущности оно справедливо. Общій голосъ не только нашей страны, но цлой Европы, приводитъ къ тому заключенію, что Шекспиръ — первый изъ всхъ бывшихъ досел поэтовъ, величайшій умъ, какой когда либо являлся на литературномъ поприщ, въ нашемъ пишущемъ мір. Да, ни въ комъ другомъ не вижу я такого проницательнаго взгляда, такой силы мысли, взятой во всхъ возможныхъ свойствахъ ея. Это спокойствіе глубины, это кроткое, ясное могущество, вс предметы такъ врно и чисто отражаются въ этой великой душ, какъ въ спокойномъ, неизслдимомъ мор. Кто-то замтилъ, что въ построеніи Шекспировскихъ драмъ, кром всхъ другихъ, такъ называемыхъ ‘способностей’, виднъ умъ, одинаковый съ умомъ Бэкона въ его ‘Novum Organum’. Это справедливо, хотя и не для всякаго очевидно. Но стало бы гораздо очевидне, еслибъ каждый изъ насъ попробовалъ, помимо употребленныхъ Шекспиромъ драматическихъ средствъ, достигнуть такихъ же результатовъ! Совершенно отстроенный, готовый домъ кажется именно такимъ, какимъ онъ долженъ быть, словно явился онъ тутъ по собственнымъ своимъ законамъ и по свойству самыхъ вещей, такъ что намъ въ голову не приходитъ грубая и дикая каменоломня. изъ которой онъ вышелъ. А именно это совершенство дома, будто выстроеннаго самою природою, и скрываетъ отъ насъ достоинства зодчаго. Совершеннымъ, — несравненно боле совершеннымъ всякаго другого, — можемъ мы назвать Шекспира въ этомъ отношеніи. Онъ соображаетъ, онъ инстинктивно знаетъ вс условія того, что онъ длаетъ, онъ знаетъ, и каковы матеріалы и какова его собственная сила и ихъ взаимное отношеніе. Тутъ недостаточно одного бглаго взгляда: тутъ нужно глубомысленное освщеніе цлаго, нуженъ спокойно видящій глазъ,— словомъ, нуженъ великій умъ. Замчайте, какъ человкъ разсказываетъ ка кое-нибудь нсколько сложное происшествіе, котораго онъ былъ свидтелемъ, въ какихъ образахъ, въ какой картин передаетъ онъ его: вотъ въ чемъ самая лучшая мрка ума человка. Какое обстоятельство составляетъ жизненный корень происшествія и, слдовательно, должно сдлаться рельефнымъ, какое несущественно и должно быть откинутымъ, гд истинное начало его, истинное слдствіе и конецъ? Чтобы найти все это, нужна вся сила созерцанія, какая есть въ человк. Онъ долженъ понимать вещь, достоинство его изображенія будетъ сообразно съ глубиною его пониманія. Вотъ въ чемъ пробный камень его. Равное соединяется только съ равнымъ. Носится ли зиждительный умъ въ этомъ броженіи и спутанность его становится ли порядкомъ? Можетъ ли этотъ человкъ сказать: Fiat lux! Да будетъ свтъ! А онъ тогда только можетъ совершить это, когда въ немъ самомъ есть свтъ.

Преимущественно великъ Шекспиръ въ томъ, что называю и портретностью, именно изобразительностью людей и вещей, особенно людей. Его величіе въ этомъ истинно поразительно. Я не знаю ничего подобнаго этой спокойной творческой проницательности Шекспира. Если онъ смотритъ на какой предметъ, то предметъ этотъ даетъ видть не одну какую нибудь свою сторону, а всю свою внутреннюю сущность, сокровенную тайну всхъ свойствъ своихъ: онъ весь разлагается передъ нимъ, какъ передъ всеразлагающимъ свтомъ, такъ что онъ насквозь видитъ всю цлость его устройства. ‘Творчество’! А что такое ‘поэтическое творчество’, какъ не глубокое прозрніе въ вещи? Слово, которое должно описать вещь, выходятъ само собою только изъ яснаго внутренняго созерцанія вещи. И не очевидны ли также здсь нравственность Шекспира, его мужество, простодушіе, терпимость, правдивость, словомъ, вся его побдоносная сила и величіе, которыя могутъ торжествовать видъ такими безчисленными преградами? Великъ, какъ міръ! Не изогнутое, искажающее зеркало, отражающее предметы съ своими собственными искаженіями: нтъ! совершенно ровное зеркало: а это, но вашему понятію, означаетъ человка въ совершенно истинныхъ отношеніяхъ къ людямъ и вещамъ,— правдиваго, настоящаго человка. Въ самомъ дл, не удивительное ли зрлище, какъ эта великая душа беретъ всякаго рода людей и предметы: какого-нибудь Фальстафа, Отелло. Юлія, Коріолана, ставитъ ихъ передъ нами во всей ихъ оконченной цлости, съ любовью, съ правдивостью, — всмъ равный братъ. Novum Organum и весь умъ, какой найдется въ Бэкон, совершенно второстепеннаго свойства съ сравненіи съ этимъ умомъ: земной, матеріальный, бдный. Между новыми людьми нтъ, въ строгомъ смысл, никого, подобнаго ему. Одинъ Гте, посл Шекспира, напоминаетъ мн о немъ. О немъ тоже можно сказать, что онъ видлъ предметъ. О немъ можно сказать то, что онъ самъ говоритъ о Шекспир: ‘Характеры его похожи за часы изъ чистаго кристалла, такъ что вы видите и теченіе часовъ, и весь механизмъ, ихъ движущій’

Видящій глазъ! Вотъ что открываетъ внутреннюю гармонію вещей, — открываетъ, чего хочетъ природа, какую музыкальную идею вложила природа въ это такъ часто грубое тло. Она непремнно чего-нибудь хотла! Видящій глазъ распознаетъ это что-нибудь. Неужели все это пустыя, презрнныя вещи? Вы можете плакать надъ ними, вы можете смяться надъ ними, вы можете тмъ или другимъ способомъ стать съ ними въ прямыя, естественныя отношенія, вы можете, на худой конецъ, молчать о нихъ. отворотиться сами и отворачивать другихъ отъ нихъ! Въ сущности главный, лучшій даръ поэта, какъ и всхъ людей, въ ум: чтобы было у него довольно ума Онъ будетъ поэтомъ, если одаренъ умомъ: поэтомъ въ слов, или, если у него нтъ его, то еще лучше, поэтомъ въ дл. Если онъ любитъ писать, то будетъ поэтомъ или въ проз, или въ стихахъ, это зависитъ отъ случайныхъ обстоятельствъ. иногда отъ пустйшихъ случайностей, можетъ быть, оттого, что онъ слыхалъ много псенъ въ дтств! Но способность распознавать сердце вещей и пребывающую въ нихъ гармонію (ибо все существующее иметъ внутреннюю гармонію, иначе оно не могло бы взаимно держаться и существовать) не есть слдствіе привычки или случая, а даръ самой природы, первоначальное, коренное свойство героическихъ людей всякаго рода. Поэту, какъ и всякому человку, прежде всего скажемъ мы: смотры! Если ты не можешь этого, не къ чему теб нанизывать римы, брянчатъ чувствительностями и называть себя поэтомъ: для тебя тутъ нтъ никакой надежды. Если же ты можешь, то, въ проз ли, въ стихахъ ли, въ дйствія или въ мышленіи, всюду теб полная надежда. Какой-то чудакъ, школьный учитель, когда приводили къ нему новаго ученика, обыкновенно спрашивалъ: ‘А уврены ли вы, что онъ не глупецъ?’ Подобный вопросъ надо бы длать всякому, рекомендуемому за какую бы то ни было должность, дйствительно, единственно необходимая справка: ‘уврены ли вы. что онъ не глупецъ?’ Впрочемъ, едва ли бываютъ на свт люди, которые уже ровно ни къ чему не годятся.

Дйствительно, степень провиднія, присущаго въ человк — вотъ самая врная мрка для этого человка. Еслибъ мн нужно было опредлить преобладающее свойство Шекспира, я сказалъ-бы: величайшій умъ, и, замтьте, я все заключаю въ этомъ опредленіи. Что такое, собственно, способности? Мы говоримъ о способностяхъ. какъ будто-бы он были одна отъ другой совершенно независимыя, отдльныя вещи, какъ будто человкъ иметъ умъ, потомъ воображеніе, потомъ фантазію и проч., точно такъ-же, какъ онъ иметъ руки, потомъ ноги и т. д. Величайшее заблужденіе! И, кром-того, намъ говорятъ еще о духовной, ‘умственной натур’ человка, о ‘нравственной натур’ его, какъ будто, опять, нее это раздльно и существуетъ каждое само по себ. Конечно, можетъ быть, недостаточность языка принуждаетъ насъ къ подобнымъ формамъ выраженія: я очень хорошо знаю, что мы, если хотимъ говорить, то поневол должны выражаться такимъ образомъ. Но слона отъ этого не должны для насъ утверждаться въ вещи. Мн кажется, что отсюда происходитъ то, что ваши понятія объ этомъ предмет, большею частію, ршительно ошибочны. Мы должны твердо звать и постоянно помнить, что вс эти раздленія въ сущности одни только названія: что духовная натура человка, жизненная сила, пребывающая въ немъ, въ сущности — едина и нераздльна, что то, что мы называемъ воображеніемъ, фантазіей, умомъ и т. д., суть только различныя формы одной и той-же познающей силы, нераздльно и неразложимо слитыя вмст, физіономически родственныя, такъ что если мы знаемъ одну изъ нихъ, то можемъ знать всхъ ихъ. Даже самая нравственность, то, что мы называемъ нравственнымъ свойствомъ человка, что это, какъ не другая сторона той-же самой жизненной силы, которою онъ существуетъ и дйствуетъ? На всякомъ дл человка лежитъ его физіономія. Вы можете, судя по тому, какъ этотъ человкъ поетъ, заключить о томъ, какъ станетъ онъ сражаться: его мужество или недостатокъ мужества видны будутъ въ томъ, какъ онъ произноситъ слова, видны въ его мнніяхъ, никакъ не мене того, какъ и въ удар, который онъ наноситъ. Онъ есть единое цльное, и эта единая, цлостная личность обнаруживается въ венъ всми этими свойствами.

Будучи безъ рукъ, человкъ можетъ имть ноги и также ходить, но, замтьте, безъ нравственности умъ былъ-бы для него невозможенъ. Совершенно, вполн безнравственный человкъ не можетъ ничего знать, ни о чемъ имть понятія! Чтобъ знать вещь, то, что собственно называется зялть, человкъ долженъ прежде любитъ вещь, симпатизировать съ ней, а это значитъ быть съ ней въ добрыхъ отношеніяхъ (virtuously related). Если въ человк нтъ правдивости, чтобы во всякомъ случа подавлять свое самолюбіе, если въ немъ нтъ мужества, чтобы во всякомъ случа быть твердымъ передъ грозною истиной, какъ можетъ онъ знать? Его свойства, его способности — вс он обозначаются въ его званіи. Для злодя, для самолюбиваго, для малодушнаго природа съ ея правдою останется навсегда запечатанною книгою, все то, что они могутъ звать о природ, пошло, поверхностно, ничтожно и годно для одного только ежедневнаго обихода. Разв лисица также чего-нибудь не знаетъ о природ? Настолько непремнно знаетъ. Она знаетъ, гд водятся гуси. А многимъ-ли больше въ этомъ род знаетъ человческая лисица, весьма многочисленная въ мір? Да и надо то еще взять въ соображеніе, что еслибъ у лисицы не было своей особенной, лисьей нравственности, то она не могла-бы знать даже и того, гд водятся гуси, и добираться до нихъ! Еслибъ она проводила свое время въ мрачныхъ, жолчныхъ размышленіяхъ о своемъ жалкомъ положеніи, о дурномъ употребленіи, какое длаютъ изъ нея природа, судьба и другія лисицы и т. д. и еслибъ не было у ней смлости, быстроты, практичности и прочихъ свойственныхъ ей лисьихъ способностей и достоинствъ, ей не удалось-бы никогда поймать ни одного гуся. И о лисиц можно то-же сказать, что нравственность ея и смыслъ въ объем своемъ совершенно одинаковы, оба они суть различныя стороны одного и того-же внутренняго единства лисьей жизни! На эти вещи стоитъ обратить вниманіе, потому что противоположный, нын господствующій взглядъ за нихъ порождаетъ много заблужденій и вреда.

И потому, если я говорю, что Шекспиръ есть величайшій умъ, то этимъ я сказалъ все о немъ. Но, кром этого, въ шекспировскомъ ум есть еще то, что мы никогда не видали,— именно безсознательность ума. Я хочу сказать: это умъ, не подозрвающій своей силы. Да, въ немъ гораздо больше силы, нежели сколько онъ самъ знаетъ ее въ себ. Новалисъ прекрасно замчаетъ, что драмы Шекспира суть въ то-же время какъ-бы произведенія, самой природы: он глубоки, какъ природа. Я нахожу большую истину въ этихъ словахъ. Искусство Шекспира не есть что-нибудь искусственное, придуманное. Самое высшее достоинство его искусства состоитъ не въ план, не въ обдуманности: изъ глубинъ природы растетъ оно сквозь эту благородную, искреннюю душу, душа эта — голосъ самой природы. Самыя позднйшія поколнія людей будутъ находить въ Шекспир новыя мысли, новыя объясненія ихъ человческаго существа, ‘новыя созвучія съ безконечнымъ устройствомъ Вселенной, найдутъ въ немъ свои позднйшія идеи, найдутъ родственность съ высочайшими силами и чувствами человка’ {Новалисъ.}. Обо всемъ этомъ стоитъ подумать. Величайшая награда, какую природа даетъ простой, искренней, великой душ, состоитъ въ томъ, что она длаетъ эту душу частью самой природы. Произведенія такого человка, все, что ни длаетъ онъ, какъ онъ полагаетъ, съ величайшею обдуманностью и сознательнымъ стараніемъ, въ сущности, безсознательно растутъ изъ невдомыхъ глубинъ его, какъ дубъ выростаетъ на земной груди, какъ образуются горы и рки, — съ соразмримостью, присущею самимъ законамъ природы, присущею всякой истин. А сколько еще въ Шекспир скрытаго отъ насъ! Его страданія, его молчаливыя, только однимъ имъ знаемыя борьбы, многое, что никогда не было знаемо, никогда не было выговорено: какъ корни, какъ соки и силы, дйствующіе подъ землею! Много великаго высказано у него, но умолчаннаго еще больше.

Притомъ, удивительно ясное спокойствіе въ этомъ человк. Я не стану осуждать Данта за его несчастія: битва безъ побды, но истинная честная битва,— это, главная, необходимая вещь. Но я считаю Шекспира выше Данта: онъ бился также истинно и честно — и побдилъ. Не сомнвайтесь, у него были свои страданія: одни его сонеты слишкомъ ясно показываютъ, въ какихъ глубокихъ пучинахъ тонулъ и бился за жизнь свою этотъ человкъ, и многіе-ли бывали въ такихъ положеніяхъ? Какъ легкомысленно кажется мн наше ходячее мнніе, будто Шекспиръ, какъ птица, сидлъ на втк и плъ себ, что ему приходило въ голову, ничего не вдая о людскихъ тревогахъ и горестяхъ. Нтъ! и ни съ какимъ человкомъ не бываетъ такъ. Какъ могъ человкъ отъ деревенской стрльбы дичи по чужимъ дачамъ дойти до такого трагическаго творчества и не столкнуться на дорог съ страданіями? Или, еще боле: какъ-бы могъ этотъ человкъ изобразить Гамлета, Коріолана, Макбета, изобразить столько страждущихъ героическихъ сердецъ, еслибы никогда не страдало его собственное героическое сердце? И въ противоположность со всмъ этимъ замтьте его веселость, его искреннюю, неудержимую любовь къ смху! Можно сказать, что если онъ въ чемъ-нибудь впадаетъ въ крайность, такъ это въ смх. Огненные укоры, насквозь пронизывающіе, жгучія слова есть въ Шекспир, однакожъ, онъ постоянно сохраняетъ въ нихъ мру, никогда не становится онъ, какъ замтилъ-бы Джонсонъ, ‘настоящимъ ненавистникомъ’ (a good hater). Но смхъ его просто рвется изъ него потоками. Смшнйшими прозвищами осыпаетъ онъ лица свои, надъ которыми тшится, длаетъ съ ними самые комическіе фарсы, можно сказать, стонетъ отъ смху. Правда, не всегда бываетъ утонченнымъ этотъ смхъ, но зато ужъ всегда самымъ искреннимъ, самымъ простодушнымъ. Но никогда надъ слабостью, надъ несчастіемъ, надъ бдностью — никогда! Ни одинъ человкъ, который можетъ смяться — то, что я называю смяться — ни одинъ не станетъ смяться надъ этими вещами. На это способенъ только какой-нибудь пустой, дрянной характеръ, старающійся выдать себя за остроумнаго. Смхъ означаетъ симпатію, хорошій, настоящій смхъ не похожъ за ‘трескъ хвороста подъ горшкомъ’. Даже надъ глупостью, надъ претензіями этотъ Шекспиръ не иначе можетъ смяться, какъ съ искреннйшимъ добродушіемъ. Неудержимый смхъ возбуждаютъ въ насъ Догберри и Вержсъ {Два глупйшіе добряка-констебля въ пьес: ‘Много шуму по пустому’.}, мы оставляемъ ихъ со взрывами хохота, но мы за самый смхъ нашъ любимъ этихъ чудаковъ и отъ всей души желаемъ имъ оставаться безсмнными констеблями. Такой смхъ, какъ сіяніе солнца на тихомъ, глубокомъ мор, онъ дли меня восхитителенъ.

У насъ нтъ теперь времени говорить объ отдльнымъ произведеніяхъ Шекспира, хотя о нихъ многое еще не высказано. Еслибъ были у васъ разсмотрны вс его пьесы, какъ, напримръ, ‘Гамлетъ’ въ ‘Вильгельм Мейстер’! Когда-нибудь это будетъ сдлано. У Августа Шлегеля есть нсколько замтокъ объ его историческихъ драмахъ: о ‘Генрих V’ и другихъ, замтки эти заслуживаютъ вниманія. Онъ называетъ ихъ въ нкоторомъ род національнымъ эпосомъ. Марльборо говорилъ, что онъ изъ всей англійской исторіи знаетъ только то, что читалъ въ Шекспир. Всмотритесь въ эти драмы, вы увидите, что, дйствительно, немного есть столь достопамятныхъ твореній. Великія, преобладающія черты схвачены въ нихъ удивительно, все округляется само собою, словно въ какомъ-то ритмическомъ сочетаніи — эпически, какъ говоритъ Шлегель, эпическимъ бываетъ всякій образъ, выводимый великимъ мыслителемъ. Много превосходныхъ вещей въ этихъ историческихъ драмахъ, которыя вс вмст, дйствительно, составляютъ одну, цльную, превосходную вещь. Эта битва при Аженкур кажется мн удивительнымъ совершенствомъ въ своемъ род. Изображеніе обихъ враждебныхъ армій, утомленные, измученные англичане, битва начинается — страшный, роковой часъ, и потомъ это безстрашное мужество: — ‘Эй, вы, добрые мужички (yeomen), которыхъ кости сдланы въ Англіи!’

Въ этомъ крик чувствуется благородный патріотизмъ, вовсе не похожій на ‘равнодушіе’, какое иногда приписываютъ Шекспиру. Настоящее англійское сердце, спокойное, твердое, дышетъ впродолженіе всего дла, безъ шума, безъ крика,— и тмъ лучше. Тутъ слышится тонъ, похожій на звукъ стали, Въ этомъ человк была сила для страшныхъ ударовъ, еслибъ былъ онъ принужденъ къ тому!

Что касается шекспировскихъ произведеній вообще, то я думаю, что мы не имемъ въ нихъ полнаго его отраженія, не имемъ его даже въ той степени, въ какой обыкновенно бываетъ это со многими. Произведенія его — не боле, какъ окна, сквозь которыя мы можемъ кое-что усматривать изъ міра, бывшаго въ немъ. Вс произведенія его кажутся сдланными боле или мене на скорую руку, несовершенными, писанными въ тсныхъ обстоятельствахъ, и едва только передаютъ кой-какія черты изъ полнаго выраженія того человка. Въ нихъ есть мста, которыя озаряютъ васъ, какъ великолпіе неба, есть потока лучей, которые освщаютъ сокровеннйшую сущность предметовъ. ‘Правда, правда!’ говорите вы. ‘Однажды и навсегда сказано, для всякой открытой души, гд бы и когда бы на была она, это навсегда будетъ правдой!’ Такіе внезапные потоки лучей даютъ намъ, однакожъ, чувствовать, что вещество, окружающее ихъ, не даетъ лучей, что вещество это отчасти временное, условное. Увы! Шекспиръ долженъ былъ писать для своего театра ‘Глобуса’, великая душа его должна была отливать себя въ эту, а не въ какую иную форму. И съ нимъ было то же, что бываетъ со всми нами. Никто не можетъ дйствовать вн условій. Нельзя скульптору поставить передъ нами всю свою задушевную, свободную мысль, а только ту мысль, которую онъ можетъ перевести въ данный камень, данными инструментами. Все, что имемъ мы вообще отъ поэта ли, отъ человка-ли, суть только disjecta membra,— разбросанные члены.

Всякій, кто станетъ смотрть на Шекспира мыслящимъ образомъ, увидитъ, что этотъ человкъ обладалъ глубочайшимъ провидніемъ И этому человку природа казалась божественною, невыразимою. ‘Мы изъ того же вещества, что сны!’ Немногіе читаютъ съ размышленіемъ эту надгробную надпись его {Изъ ‘Буря’.} въ Вестминстерскомъ Аббатств, а она исполнена глубокаго смысла, какъ слово провидца. Мы назвали Данта мелодическимъ представителемъ средневковаго воззрнія. Не можемъ ли мы назвать Шекспира несравненно боле мелодическимъ представителемъ человчества всхъ временъ? Нтъ въ немъ узкаго суеврія, нтъ мрачнаго аскетизма, нетерпимости, нтъ фанатической жестокости: напротивъ, онъ половъ сознанія, на сколько оно можетъ только проникнуть въ душу человка, — сознанія, что неисчислимая сокровенная красота и божественность присущи всей природ? Мы скажемъ даже, что изъ этого Шекспира восходитъ какой-то міровой гимнъ! Я не могу, подобно нкоторымъ, назвать Шекспира ‘скептикомъ’: ихъ вводитъ въ заблужденіе его равнодушіе въ пуританскимъ спорамъ его времени. Нтъ, не равнодушенъ онъ къ отечеству, хотя и мало говорятъ о своемъ патріотизм, не скептикъ онъ, хотя и мало говоритъ о своемъ убжденіи. Такое ‘равнодушіе’ происходило отъ его величія: все его сердце исполнено было своего собственнаго, безпредльнаго мірового созерцанія, вс-же обыкновенныя пуританскія пренія его времени, составляя высочайшую важность для другихъ, для него не имли никакого значенія.

Но называйте это, какъ хотите, а не дивное ли, не лучезарное ли украшеніе нашей жизни принесъ намъ этотъ человкъ? Что касается до меня, я чувствую, что, дйствительно есть что-то удивительное, что такой человкъ былъ на вашей земл. Не глазъ ли онъ всмъ намъ,— благодатный носитель свта? И въ сущности не къ лучшему ли это можетъ быть, что Шекспиръ, этотъ во всхъ отношеніяхъ не сознававшій себя человкъ, вовсе не сознавалъ своего высшаго значенія? И въ этомъ не былъ ли онъ выше Магомета? Да, выше и несравненно обильне послдствіями. Убжденіе Магомета въ своемъ высочайшемъ значеніи было въ сущности заблужденіемъ и до сихъ поръ предстоитъ вамъ запутанное неотршимими заблужденіями, влача за собою такую путаницу басенъ, всякаго вздора, нетерпимости. Даже въ самой Аравіи Магометъ, какъ я полагаю, давно ужъ выдохнется, износится и совершенно выйдетъ изъ употребленія, тогда какъ этотъ Шекспиръ, этотъ Давтъ всегда останутся юными, тогда какъ этотъ Шекспиръ навсегда, и въ самой Аравіи и въ другихъ странахъ, сохранитъ за собою право быть мелодическимъ представителемъ человчества за долгія, безконечныя времена! Если сравнить его съ другими вамъ извстными пвцами, даже съ Гомеромъ и Эсхиломъ, почему не можетъ онъ, по правдивости своей и всеобщности, существовать подобно имъ? Онъ искрененъ, какъ они, какъ они, глубоко проникаетъ во всеобщее и непреходящее! Что касается до Магомета, то, я думаю, для него лучше было бы не имть столько самосознанія. Увы! бдный Магометъ! Все, что сознавалъ онъ, было однимъ заблужденіемъ, вздоромъ и пошлостью. И всегда такъ. И въ немъ также истинно великое было безсознательно,— именно то, что онъ былъ дикимъ арабскимъ львомъ пустыни, то, что онъ высказалъ своимъ великимъ громовымъ голосомъ, — не словами, которыя онъ считалъ великими, — а длами, чувствами, своею исторіею: они были велики! Его Коранъ сталъ глупой книгой, сборникомъ нелпостей! И здсь великій человкъ, какъ всегда, есть сила природы: все, что въ немъ есть истинно великаго, исходитъ изъ неизслдимыхъ глубинъ.

Прекрасно! И вотъ этотъ бдный варвикскій крестьянинъ сдлался наконецъ содержателемъ театра и могъ уже существовать, не прося милостыни, графъ Соутгамптонъ оказывалъ ему нкоторую благосклонность, а сэръ Томасъ Лоси — вчная благодарность ему за это!— хотлъ его посадятъ въ рабочій домъ. Когда онъ жилъ между нами, мы не признали его за великаго человка…. Но, несмотря за то жалкое состояніе, въ какомъ находится у васъ почитаніе героевъ, посмотрите, чмъ этотъ Шекспиръ теперь сталъ у васъ. Какого англичанина, сколько милліоновъ англичанъ не согласились бы мы выдать скоре, нежели этого стратфордскаго скромнаго жителя? Нтъ такого сословія лордовъ, за которое мы ршалась бы уступать его. Онъ есть самое высочайшее, что мы произвели. Ради чести нашей между иностранными націями, не ршалась бы мы даже скоре отказаться отъ нашего богатства, нежели отъ него — лучшаго украшенія вашей домашней англійской жизни? Подумайте, еслибъ васъ спросила: ‘хотите вы, англичане, уступить ваши индйскія владнія или вашего Шекспира?’ Вопросъ былъ бы, въ самомъ дл, очень важный. Оффиціальныя особы, конечно, отвчала бы на него оффиціальнымъ языкомъ, но мы, съ своей стороны, не вынуждены ли бы отвтить такъ: ‘съ индйскими ли владніями, или безъ нихъ, но безъ Шекспира мы не можемъ обойтись. Индйскія владнія, во всякомъ случа, когда нибудь отойдутъ отъ васъ, но этотъ Шекспиръ никогда во отойдетъ отъ васъ, онъ всегда останется съ нами…. Нтъ, мы не можемъ отдать вашего Шекспира!’

Но оставимъ духовныя его стороны и посмотримъ на него, какъ на обиходное, осязаемое, полезное,— словомъ, практическое владніе. Пройдетъ немного времена, и Англія, этотъ островъ нашъ, будетъ заключать въ себ одну лишь небольшую частичку англичанъ: въ Америк, въ Новой Голландіи, на Запад, на Восток, до самыхъ антиподовъ, англо саксонское племя покроетъ собою великія пространства земного шара. Что же будетъ сдерживать всхъ ихъ въ единую націю,— сдерживать такъ, что они не разъединятся, не станутъ сражаться между собой, а будутъ жить въ мир, въ братскомъ общеніи, помогая другъ другу? Вотъ величайшая практическая задача, надъ которою стоитъ подумать всмъ нашимъ властямъ и правительствамъ. Что разршитъ ее? Парламентскіе акты и первые министры не могутъ разршить ее. На сколько парламентъ могъ отдлить отъ насъ Америку, она отдлилась отъ насъ. Не называйте этого фантастическимъ: въ этомъ много дйствительнаго. Есть у насъ одинъ англійскій король, котораго не могутъ лишить престола ни время, ни обстоятельства, ни парламентъ, никакія будущія устройства парламента. Этотъ король-Шекспиръ! Не сіяетъ ли онъ въ внчанномъ величеств надъ всми нами, какъ благороднйшій, какъ благодушнйшій и, вмст съ тмъ, какъ могущественнйшій изъ всхъ возможныхъ символовъ союза, — неразрушимый, дйствительно, гораздо боле драгоцнный въ этомъ отношеніи, чмъ вс другіе, союзы и договоры? Мы можемъ представить себ его высоко сіяющимъ надъ всми англійскими народами. Изъ Парамати, изъ Нью-Іорка, откуда бы вы было и подъ какими бы ни было городскими устройствами, англійскіе мужчины к женщины станутъ говорить другъ другу: ‘Да, этотъ Шекспиръ нашъ: мы произвели его, мы думаемъ и говоримъ имъ, мы одной крови, одной породы съ нимъ’ Самый простой политическій смыслъ можетъ, если ему угодно, подумать объ этомъ.

Да, истинно великое дло для націи имть высказанное слово,— великое дло для нея, если она произвела человка, который мелодически выговоритъ сердце ея. Италія, бдная Италіи лежитъ раздробленная, разъединенная: даже въ протоколахъ и договорахъ не существуетъ ея единства, — и, однакожъ, эта благородная Италія въ сущности едина. Италія произвела своего Данта, Италія можетъ говорить. Не всякая страна иметъ голосъ генія, чтобъ слышали, ее вс люди и вс времена.

СОЧИНЕНІЯ ВАСИЛІЯ ПЕТРОВИЧА БОТКИНА.

О герояхъ и героическомъ въ исторіи.

I.Язычество— Скандинавская миологія.— Одинъ.

II.Героическое значеніе поэта.— Дантъ, Шекспиръ.

Читайте также:

I.
Язычество— Скандинавская миологія.— Одинъ.

II.
Героическое значеніе поэта.— Дантъ, Шекспиръ.