Паскаль, какъ моралистъ
Паскаль, какъ моралистъ
Статья Прево-Парадоля
I.
I.
II.
II.
III.
III.
————————————————————————————————
Паскаль, как моралист, Прево-Парадоль Люсьен-Анатоль, Год: 1888
Время на прочтение: 27 минут(ы)
‘Отрицать, врить и сомнваться такъ-же свойственно человку, какъ лошади — бгать’, говоритъ гд-то Паскаль, среди блестящаго калейдоскопа тхъ мыслей, которыя, въ дополненіе къ давно обнародованнымъ, только недавно (съ 1843 г.) увидли свтъ, благодаря внимательному разбору и въ высшей степени точному изданію автографа. И дйствительно, нердко мы видимъ, какъ человкъ то отрицаетъ, то сомнвается, то вритъ, проходя черезъ эти различныя стадіи съ большимъ смущеніемъ духа и жестокими терзаніями сердца. Часто бываетъ и то, что человкъ, благодаря этимъ колебаніямъ и усиліямъ избжать этой неопредленности, благодаря самой вр, въ которой онъ хочетъ найти успокоеніе, доходитъ до глубокой грусти, до горькаго отвращенія ко всмъ благамъ жизни, до горячаго и тревожнаго стремленія къ неизвстному счастью, которое было-бы безъ мры и конца. Онъ отвращается тогда отъ всхъ удовольствій, презирая низкія, оставаясь холоднымъ передъ боле возвышенными и не довряя самымъ благороднымъ, ничто тогда не въ силахъ его заманить, кром того, чего ему нельзя ни видть, ни постигнуть въ этомъ мір, и онъ справедливо себя сравниваетъ съ оленемъ, который изнемогаетъ отъ жажды среди пастбищъ, слыша отдаленный шумъ воды и горя желаніемъ утолить жажду изъ невидимаго источника.
Сколько людей до и посл Паскаля {Паскаль родился въ Клермон 9 іюня 1623 г., умеръ 29 августа 1662 г.} отвращало такимъ образомъ свои взоры отъ земли, начиная съ тхъ индйскихъ подвижниковъ, которые, за нсколько еще вковъ до Христа, страстно предавались уединенію и молчанію, умерщвленію плоти и мукамъ, и кончая тми изъ нашихъ современниковъ, которые и теперь вдали отъ людскаго шума ищутъ свободы для страданія и молитвы! но какъ въ хорахъ античной трагедіи одинъ кто-нибудь говорилъ отъ имени толпы, такъ и всеобщія и вчно волнующія человчество чувства находятъ въ лиц нкоторыхъ людей столь совершенныхъ или глубоко затрогивающихъ выразителей, что, можно подумать, они говорили за всхъ, каждый, кого одушевляетъ подобная мысль, встрчаетъ въ ихъ слов ясное и сильное выраженіе того, что волнуетъ смутно его собственную душу. Обыкновенно не безъ законной причины одинъ человкъ воплощаетъ въ себ голосъ толпы, и если Паскаль скоре всякаго другого служитъ представителемъ людей, которые, терзаясь желаніемъ ршить задачу жизни, ршили ее въ томъ смысл, что стали презирать жизнь и стремиться къ небу, то мы имемъ не мало основаній связать съ его именемъ эту достигнутую грустнымъ путемъ славу. Никто, можетъ быть, не испыталъ больше его муки передъ неизвстностью, никто изъ насъ не желалъ такъ горячо знать послднее слово человческой судьбы, самая интенсивность этого желанія, перешедшаго въ томленіе, служила пружиной его краснорчія. Появившись въ то время, когда французскій языкъ близокъ былъ къ совершенству, онъ не мало содйствовалъ этому совершенству, интересъ къ его сочиненіямъ, даже написаннымъ вчерн и долго издававшимся въ испорченномъ вид, обусловленъ не только силою и глубиною его мысли, но и большою оригинальностью выраженія. Наконецъ, этотъ молодой человкъ получилъ отъ природы столь прекрасные и рдкіе дары, обладалъ столь проницательнымъ геніемъ, что, когда мы разсматриваемъ его природныя свойства, наше удивленіе доходитъ до высшей степени, и никто не можетъ сказать, на сколько онъ ушелъ-бы впередъ въ дл человческаго знанія, если-бы съ первыхъ-же шаговъ не остановился и не затерялся въ созерцаніи безконечнаго. Быстро исчезнувшее) сомнніе, глубоко охватившая вра съ нкотораго рода отчаяніемъ, страсти скоре заглушенныя, чмъ сдержанныя, пренебреженіе къ слав въ томъ возраст, когда иной готовъ умереть за нее, геній, замкнувшійся въ одномъ кругу предметовъ и всецло обрекшій себя на спасеніе душъ, величіе характера и духа, длающаго постоянныя усилія, чтобы смирить себя предъ Богомъ, чахнущая и умерщвляющая себя жизнь въ слабомъ тл, преждевременная смерть за неоконченной работой,— вотъ исторія Паскаля, исторія боле трогательная, чмъ если-бы она была наполнена необычайными приключеніями, и достойная занять высокое мсто въ лтописяхъ человчества, такъ какъ она цликомъ составлена изъ того особаго рода тревогъ и печалей, который составляетъ достоинство нашей природы уже и потому, что ничего не иметъ общаго съ низменными житейскими интересами. Какъ разсказать такую жизнь даже по тому неподражаемому повствованію, которое оставила намъ сестра Паскаля? Простота этихъ поистин христіанскихъ страницъ какъ нельзя лучше соотвтствуетъ этому великому человку. Вотъ передъ нами ребенокъ, который въ томъ возраст, когда еще лепечутъ, упрямо и пытливо разспрашиваетъ обо всемъ, уметъ отличать отговорки и не довольствуется ими, рожденный какъ-бы для знанія, онъ уже не способенъ остановиться вн истины и успокоиться, не добившись полнаго свта.
Извстно, какъ онъ, будучи отстраненъ отъ занятій геометріей {Отецъ думалъ, что математическія занятія могли-бы отвлечь сына отъ изученія языковъ.}, изобртаетъ ее, извстны его добытыя въ уединеніи открытія, тайныя слезы его отца, испуганнаго и восхищеннаго этимъ чудомъ, извстенъ совтъ добраго Палёра, который находилъ несправедливымъ держать въ плну этотъ духъ и прятать отъ него эту область знанія. И вотъ ему позволяютъ углубиться въ точныя науки, въ нихъ онъ свободно наслаждается истиной, которой такъ горячо искалъ. Но съ 24-хъ-лтняго возраста онъ прощается съ наукой и, воодушевленный любознательностью высшаго порядка, пускается въ поиски за истиной боле трудной дорогой, онъ надется тотчасъ ее постигнуть, онъ охватываетъ ее съ жаромъ, который распространяетъ и вокругъ себя. Отецъ его, уже бывшій настоящимъ христіаниномъ, получаетъ отъ своего сына уроки нравственной строгости, его сестра поступаетъ монахинею въ Портъ-Рояль, вс окружающіе были согрты тмъ огнемъ, который сожигалъ его.
Между тмъ недуги изнуряли его съ самой юности, съ 18 лтняго возраста онъ не зналъ ни одного дня безъ страданій. Но,)не смотря на изнурительность болзней, онъ кое-какъ влачилъ свое существованіе, благодаря усиліямъ врачей, которые старались внушить ему желаніе всячески поддерживать жизнь, подъ ихъ вліяніемъ онъ не прочь былъ даже искать какого-нибудь утшенія въ исполненіи обязанностей и развлеченіяхъ человческаго общества. Почти несомннно, что его сердце было тронуто, что онъ испыталъ удовольствіе и сладость любви, что онъ наконецъ наслаждался и страдалъ, хотя короткое время, тмъ, что долго занимаетъ большую часть людей. Но что-же привело его неожиданно къ тмъ самымъ высокимъ мыслямъ, которыя составляютъ великое и единственное дло его жизни? Несчастный-ли случай, отъ котораго онъ спасся почти чудомъ? {Разсказываютъ, что однажды, когда онъ халъ по мосту безъ перилъ, лошади взбсились и понесли прямо въ воду, но на самомъ краю пропасти постромки оборвались и экипажъ остановился какъ-то. Случай этотъ такъ потрясъ Паскаля, что впослдствіи его постоянно преслдовали галлюцинаціи: ему казалось, что на лвой сторон около него зіяетъ пропасть, и онъ ставилъ на это мсто стулъ, чтобы успокоить себя.} Не та-ли ужъ ночь, полная религіознаго экстаза, въ память о которой онъ берегъ до самой смерти какую-то записку, зашитую въ подкладку своей фуфайки? {Записка эта начинается точнымъ обозначеніемъ даты и содержитъ въ себ рядъ отрывочныхъ и метафорическихъ выраженій, напр.: ‘Огонь. Богъ Авраама, Богъ Исаака, Богъ Іакова, а не философовъ и ученыхъ. Извстность. Извстность. Чувства. Радость, Міръ’ и т. д. Одни полагаютъ, что это воспоминаніе о какомъ-то видніи, другіе, что это продуктъ приступа религіознаго экстаза. Во всякомъ случа, Паскаль свято хранилъ ее до самой смерти.} Или оно наконецъ есть результатъ благочестія и увщаній той самой сестры, которую онъ убдилъ покинуть міръ и воспламенть любовью къ Богу? Можетъ быть, тутъ имли мсто вс эти вліянія, но прежде всего, это было непреодолимымъ движеніемъ его собственнаго сердца, мучительнымъ желаніемъ ршить великій вопросъ о будущей жизни. Къ этому привела его невозможность удовлетвориться обычными предметами человческой дятельности или суетности, неизлчимое отвращеніе ко всему, что не касается близко Бога. Какъ-бы то ни было, онъ покидаетъ все мірское и начинаетъ искать Бога въ сторон отъ мірской суеты. Съ этихъ поръ, начинается жизнь, полная размышленій, нравственной суровости и страданій, правда, эти страданія чаще всего посылала природа, но они были принимаемы охотно и составляли почти предметъ религіознаго утшенія. Что-бы онъ ни говорилъ, о чемъ-бы ни молился, что-бы ни писалъ, о чемъ-бы ни бесдовалъ съ нкоторыми друзьями, охваченными тою-же страстью къ божественнымъ предметамъ, его занимаетъ одно чувство, одна мысль: это — будущее человка въ загробномъ мір, средства приготовиться къ этому будущему и ничтожество всего остального. Если онъ увлекается на минуту чмъ-нибудь другимъ помимо этой идеи, если онъ чувствуетъ, какъ поднимается въ немъ нкоторая гордость оттого, что онъ обладаетъ этой идеей и сообщаетъ ее другимъ, если онъ начинаетъ находить удовольствіе въ похвал, если онъ подчасъ заслушивается своихъ собственныхъ словъ, то желзныя вериги, опоясывающія его, напоминаютъ ему о его ничтожеств и о принятомъ имъ ршеніи. Его горячее стремленіе къ блаженству, его томленіе о спасеніи души не имютъ однако въ себ ничего эгоистическаго, ему жаль въ равной степени и другихъ, ему хочется спасти ихъ отъ страданій сомннія, отъ таинственныхъ опасностей, которыми угрожаетъ другая жизнь, и вотъ, такъ какъ онъ обладалъ, по общему мннію, полученною отъ неба чудесною силою проникать въ души и трогать сердца, то онъ предпринимаетъ большой трудъ, чтобы успокоить на лон вры тхъ, которые изнемогаютъ въ мір или, что еще хуже, которые счастливы въ немъ. Онъ хочетъ, по его словамъ, избавить ихъ отъ той болзни, отъ которой онъ самъ страдалъ, но изъ усилій, употребляемыхъ имъ для избавленія, можно видть, что онъ не излчилъ ихъ. Онъ пишетъ изъ чистой любви къ ближнему, ни одинъ писатель не отршался настолько отъ личныхъ интересовъ въ своей работ и не выказывалъ такого ршительнаго презрнія къ слав. Между тмъ, его болзни увеличиваются, всякое усиліе въ работ становится невозможнымъ, его послдніе годы — это постоянная агонія. Въ это время удвоивается его смиреніе, его отршеніе отъ всякихъ земныхъ привязанностей, его тревожная и простодушная любовь къ бднымъ, его терпніе или скоре утшеніе въ страданіи: ‘Не жалйте меня, говоритъ онъ, болзнь есть естественное состояніе христіанъ, потому что, подобно больнымъ, они должны постоянно терпливо переносить бдствія, лишеніе всякихъ благъ и чувственныхъ удовольствій, должны удерживаться отъ страстей, которыя обуреваютъ человка всю его жизнь, должны быть безъ честолюбія, безъ жадности, въ постоянномъ ожиданіи смерти’… Онъ угасъ среди такихъ мыслей.
Если мы посмотримъ на минуту на эту короткую жизнь съ той точки зрнія, съ которой цнимъ всхъ остальныхъ людей, если, принимая обычную мрку нашихъ сужденій, мы спросимъ себя: какое мсто занимало въ ней то, что называется обыкновенно счастьемъ, то едва найдемъ нсколько счастливыхъ моментовъ въ этой длинной цпи физическихъ страданій и нравственнаго томленія. Паскаль былъ счастливъ несомннно въ тотъ моментъ, когда его юношескій духъ, освободившись отъ путъ, въ которыхъ его держала излишняя предусмотрительность воспитателей, могъ углубиться въ точныя науки и искать въ нихъ здоровой для себя пищи. Онъ познакомился тогда, правда, на короткое время, но зато во всей полнот, съ счастьемъ знать и понимать, съ невыразимою радостью открытія. Онъ былъ счастливъ и тогда, когда переживалъ т разнообразныя сердечныя волненія, которыя описываетъ и объясняетъ съ удивительною тонкостью пониманія въ своихъ Discours sur les passions de l’amour. Конечно, и влюбленный Паскаль не перестаетъ быть христіаниномъ и философомъ. Его любовь — не слпой восторгъ, она не иметъ ничего опьяняющаго, она никогда не мшаетъ этому невольному моралисту изучать самого себя. Его любознательный умъ старательно слдуетъ за движеніями души, его грустная мысль находитъ себ новую пищу даже въ явленіяхъ постепеннаго ослабленія любви. Онъ удивляется, что любовь не можетъ поддерживать себя постоянно на одинаковой степени, что нужно ‘набирать себ силъ, чтобы больше любить’, онъ находитъ ‘жалкое послдствіе человческой природы’ въ неизбжномъ утомленіи сердца. Тмъ не мене эти краснорчивыя страницы, достойныя быть незабвенными, освщены и согрты счастьемъ любви и ея страданіемъ. Но если эта напряженность и проницательность мысли, эта чудесная нжность впечатлній длаютъ сердце столь чувствительнымъ къ несовершенствамъ любви, зато эти-же качества длаютъ его боле способнымъ подмтить и извдать вс наслажденія любви. Паскаль еще долженъ былъ чувствовать себя счастливымъ, хотя на короткое время, при вид блестящаго успха своихъ ‘Провинціальныхъ Писемъ’ (Provinciales), не только потому, что онъ страстно любилъ свое дло и своихъ друзей, не только потому, что подобный рьяный представитель полемики не могъ быть совершенно нечувствителенъ къ удовольствію нанести столь врный ударъ и видть противника пораженнымъ, но и потому, что его трудъ былъ поистин удивителенъ и онъ не могъ этого не чувствовать. Онъ любилъ во всемъ совершенство. ‘Одною изъ страстей, относительно которыхъ онъ больше всего подвергалъ себя испытанію, говоритъ его сестра, была потребность изящества во всемъ, напр. потребность пользоваться работой лучшихъ мастеровъ и т. п.’ Онъ часто говорилъ, напр., что бднымъ нужно помогать бдно, т. е. каждому по средствамъ, безъ гордаго самодовольства, безъ рисовки (sans excellence, безъ изящества). Однако, этотъ великій и чуткій духъ боле, чмъ хотлъ, былъ увлекаемъ и прельщаемъ изяществомъ’, образцовое во всхъ отношеніяхъ произведеніе ему помимо воли доставляло удовольствіе,совершенство его ‘Провинціальныхъ Писемъ’ не могло не волновать его сердца. Если наконецъ считать вс моменты его счастья, то кто скажетъ, сколько разъ, даже среди самыхъ жгучихъ тревогъ, онъ наслаждался, за неимніемъ другого удовольствія, тмъ, что боролся съ собою и побждалъ себя, приносилъ себя въ жертву и чувствовалъ всю цну своей жертвы. ‘Что худого будетъ, если, вы примете это изобртеніе, спрашиваетъ онъ на тхъ приковывающихъ вниманіе страницахъ, гд онъ заставляетъ неврующаго стать въ спор на сторон Бога и загробной жизни:— ‘вы будете врны, честны, смиренны, благотворительны, будете искренними друзьями, правдивыми. По правд сказать, вы не будете вращаться въ зачумленныхъ удовольствіяхъ, среди славы, среди наслажденій, но будете-ли вы имть другія удовольствія?!’ Это т другія удовольствія, перемшанныя съ продолжительною печалью, которыхъ мы не знаемъ, потому что они извстны только Богу, да ему: въ здшнемъ мір нельзя подвести имъ итога, инстинктивное желаніе получить когда-нибудь расплату за нихъ заставляетъ человка такъ часто поднимать глаза къ небу.
Но то, что мы видимъ въ его жизни, и особенно, что онъ самъ показываетъ всякій разъ, какъ изображаетъ въ столь тсной связи съ своею личностью и въ то-же время столь истинно природу человка, все это позволяетъ намъ думать, что душевный миръ былъ почти всегда чуждъ ему и что самая вра, которою онъ проникался силою воли, доходившею до нкотораго напряженія, очень часто не могла успокоить волненія его сердца. Для Паскаля была ужасающею дйствительностью эта непрочность человческихъ длъ, это непостоянство самыхъ благородныхъ или самыхъ сладкихъ привязанностей, это постоянное исчезновевіе всего того, что васъ окружаетъ, и насъ самихъ — явленія, о которыхъ моралисты любятъ толковать вамъ, не всегда, на самомъ дл, трогаясь ими сами, о которыхъ и мы часто говоримъ, не то что не вря въ нихъ, но не проникаясь на столько глубоко мыслью о нихъ, чтобы страдать по этому поводу, хотя эта идея непрочности всего земнаго всегда была присуща его духу, но она никогда не ослабвала въ немъ въ силу привычки, онъ разсматриваетъ ее всегда съ столь живымъ и глубокимъ волненіемъ, какъ будто она только что охватила его, и всякій разъ, какъ онъ ее выражаетъ, онъ это длаетъ съ такой искренней душевной тоской, съ такимъ горячимъ желаніемъ, чтобы мы прониклись ею, что мы какъ будто видимъ и слышимъ, какъ онъ возвщаетъ намъ о ничтожеств міра и умоляетъ насъ выйти изъ него, подобно тому, какъ еврейскій пророкъ предвщалъ жителямъ Ниневіи неизбжную и близкую гибель. Развиваетъ-ли онъ эту мысль на нсколькихъ страницахъ, какъ напр. въ удивительномъ ‘Письм объ обращеніи гршника’, или она у него вырывается какъ жалоба или какъ крикъ ужаса передъ ‘вчнымъ молчаніемъ этихъ безконечныхъ пространствъ’, окружающихъ насъ, передъ тою ‘нмою вселенною’, которая насъ поглощаетъ и сама себя поглощаетъ, онъ такъ безпокоится и мучится ею, какъ будто она была физическою болью, не дающею намъ ни минуты покоя, и преданіе, что онъ постоянно пугался матеріальной и видимой пропасти, даетъ намъ самое врное и чувствительное понятіе о состояніи его души. Это было состояніе, котораго онъ не могъ сносить, и если онъ столь упрямо хотлъ привести въ него и другихъ, то длалъ это въ надежд, что они, какъ онъ самъ, найдутъ его несноснымъ и томительно зададутся вопросомъ, какимъ путемъ изъ него можно выйти? ‘Я могу одобрить только тхъ, которые ищутъ съ болью въ сердц’, говоритъ онъ въ начал своего великаго произведенія. Эти слова выражаютъ всю его жизнь: онъ искалъ съ болью въ сердц. Посмотримъ, что онъ нашелъ.
Какъ похожъ на развалины матеріалъ, заготовленный для какого-нибудь обширнаго зданія и разбросанный пока по земл! Съ одинаковою грустью глазъ разсматриваетъ и то, что не окончено человкомъ, и то, что разрушено временемъ. Великая апологія христіанской религіи, которую задумалъ и началъ писать Паскаль, представляетъ намъ въ точныхъ изданіяхъ, обнародованныхъ въ послднее время, почти тотъ-же видъ, какъ какой-нибудь древній манускриптъ, который на половину испорченъ или плохо разобранъ и оставляетъ для нашей любознательности только нсколько отрывковъ. Эти написанныя вчерн главы, едва намченныя подробности, напоминая сентенціи, въ которыхъ иногда мы не можемъ даже добраться до смысла, похожія на изящные портики, но безъ выхода, на гордо поднимающіяся ступени, которыя никуда однако не ведутъ, на первый взглядъ кажется, избжали разрушенія, лишившаго насъ наибольшей части этого прекраснаго труда, но постоянное повтореніе однихъ и тхъ-же мыслей въ различныхъ выраженіяхъ, слды многочисленныхъ поправокъ и варіацій и, безъ всякихъ другихъ указаній, приводятъ насъ къ заключенію, что авторъ не только не могъ собрать въ одно цлое своихъ матеріаловъ, но не имлъ времени и сдлать изъ нихъ выбора. Хотлъ-ли онъ методически-послдовательно изложить своя взгляды или только въ форм горячей и спшной полемики? Хотлъ-ли онъ дать рядъ діалоговъ или избрать форму переписки? Паскаль ничего еще окончательно не ршилъ по этому поводу, и мы не разъ въ вид летучихъ замтокъ находимъ у него обсужденіе вопроса о форм изложенія, которая лучше всего-бы соотвтствовала-бы его мысли.
Но насчетъ самой основы этой мысли, т. е. насчетъ метода доказательства истинности христіанской религіи, у него не было никакихъ сомнній, въ этомъ отношеніи его произведеніе вполн законченно и доведено до того совершенства, до того изящества, которое такъ нравилось Паскалю помимо его воли. Намъ не зачмъ искать большаго освщенія его мысли съ этой точки зрнія: мысль Паскаля вполн очевидна, его планъ ясенъ и не допускаетъ уклоненій, вс отрывки, вс фразы, вс слова, выходящіе изъ подъ его пера, могутъ занять свое мсто въ его метод доказательства, такъ что Паскалю принадлежитъ одно изъ оригинальныхъ и высокихъ мстъ въ ряду защитниковъ христіанства. Этотъ величавый умъ, охваченный среди точныхъ и естественныхъ наукъ любовью къ религіи и страстью ее распространять, ршилъ примнить къ доказательству истинности христіанства прямо тотъ самый методъ, которымъ пользуются въ научныхъ доказательствахъ, и не оставить для ума человческаго ни одной, если можно, лазейки, посредствомъ которой онъ могъ бы уклониться отъ вры въ истинность христіанства, подобно тому, какъ мы теперь не имемъ ни одной лазейки, чтобы отрицать движеніе земли. Онъ ршилъ дать христіанству въ общемъ знаніи человка ту же роль, которую играетъ гипотеза при доказательствахъ въ наукахъ, изучающихъ природу, иначе говоря, онъ хотлъ собрать въ одно цлое извстное число неопровержимыхъ фактовъ и, добившись разъ нашего согласія на признаніе этихъ фактовъ, доказать намъ не только то, что христіанство есть неизбжное объясненіе этихъ фактовъ, но и то, что оно есть единственно-возможное объясненіе и что, если бы христіянская религія не была истинной, то невозможно было бы объяснить ихъ.
Чтобы понять почти непреодолимую силу этого рода доказательства, когда его прилагаютъ къ наукамъ, допускающимъ его, достаточно припомнить, какимъ законнымъ довріемъ и правами гражданства пользуется теперь между людьми, напр., гипотеза, извстная подъ именемъ закона всеобщаго тяготнія. Никто не видалъ и не касался этого тяготнія, причина этого явленія служитъ столь же непроницаемой тайной, какъ все то, что уму человческому можно только предполагать, но когда все, начиная съ камня, который катится у насъ подъ ногами, начиная съ текущей воды ручья, начиная съ песчинки, которая, скользя между нашими пальцами, падаетъ на землю, и кончая тми огромными разстояніями небесныхъ тлъ, которыя такъ измняютъ для нашего глаза видъ неба,— все объясняется гипотезой, что тла притягиваются другъ другомъ съ силою, которая опредляется ихъ массою и разстояніемъ, когда благодаря этой гипотез, видимое движеніе міра длается яснымъ и простымъ, понятнымъ даже для ребенка, межъ тмъ какъ безъ нея какъ великія, такъ и малыя передвиженія матеріи взорамъ самаго мощнаго генія представлялись бы только безъисходнымъ хаосомъ, когда наконецъ эта гипотеза, обнимая своимъ яркимъ свтомъ все то, что мы видимъ, позволяетъ нашей мысли опережать наше зрніе, предсказывать возвращеніе извстнаго рода свтилъ въ точно-опредленные сроки, даже боле, открывать свтила, не видя ихъ, на основаніи одного вліянія ихъ на ходъ своихъ сосдей, принимать это вліяніе даже за основаніе нашихъ вычисленій и описаній массы, тяжести и скорости этихъ невидимыхъ еще небесныхъ странниковъ, ожидая неизбжнаго часа, когда они появятся наконецъ, чтобы оправдать насъ, когда доказательства, такимъ образомъ, постоянно и везд на нашихъ глазахъ, когда истина бросаетъ, такимъ образомъ, со всхъ сторонъ свои лучи, то разв возможно, чтобы умъ человческій отказался принять вроятность, доходящую почти до степени несомннности, и не согласился съ самимъ собою, справедливо гордясь, что охватилъ своимъ пониманіемъ и владетъ одною изъ главныхъ пружинъ и однимъ изъ высшихъ законовъ этой обширной вселенной? Вотъ о какомъ род очевидности для христіанской религіи мечталъ съ трогательнымъ честолюбіемъ Паскаль, вотъ степень убжденія, до которой онъ въ силу своей горячей любви къ людямъ желалъ насъ довести.
Итакъ, въ вопросахъ вры онъ поступаетъ въ род того, какъ имлъ привычку поступать Сократъ въ вопросахъ философіи: онъ какъ бы сводитъ теологію на землю и хочетъ положить въ прочномъ фундамент ея факты, констатированные въ самой природ человка. А если разъ допустить эти факты, если христіанство вс ихъ можетъ объяснить, то какъ же христіанская религія, ставшая такимъ образомъ ключемъ къ нравственному міру, послднимъ словомъ человческой природы, будетъ не истинной религіей? ‘Чтобы выполнить этотъ планъ’, говоритъ Этьень Перье, передавая разговоръ, въ которомъ Паскаль излагалъ своимъ друзьямъ планъ своего труда, ‘онъ началъ съ изображенія человка и не забылъ ничего такого, что могло бы ознакомить съ человкомъ, вн или внутри его, достигая до самыхъ тайныхъ движеній его сердца’. Вотъ какъ Паскаль по необходимости сдлался моралистомъ. Ему нужно хорошо обрисовать человка, чтобы доказать намъ, что человкъ есть загадка, совершенно необъяснимая и неразршимая никакой другой гипотезой, кром истинности христіанской религіи. Чмъ боле странна,.значитъ, природа человка, чмъ боле полна противорчій и непостижима съ помощью одного разума, тмъ очевидне и выше та истина, которая одна только можетъ объяснить ее. Чмъ глубже мракъ, тмъ живе и благотворне кажется намъ смняющій его свтъ. Паскаль хотлъ сначала привести насъ въ смущеніе видомъ противорчій нашей природы и нашимъ безсиліемъ примирять ихъ въ теоріи, объясняющей человка и міръ, которая была бы пріятна нашему разуму. Такой смыслъ имютъ упорныя усилія Паскаля запереть насъ въ этотъ лабиринтъ и навести насъ на христіанство, какъ на единственный выходъ, который остается для нашего отчаянія, въ ожиданіи, что мы примемъ его съ радостью, какъ свтлую дорогу, открытую для нашей надежды, это тотъ непоколебимый методъ, который поздне осуждалъ со всею горячностью юности Вовенаргъ. ‘Нтъ вовсе противорчій въ природ, восклицалъ онъ, мнимые философы усиливаются привлечь къ себ вниманіе людей, заставляя ихъ подмчать въ нашемъ дух противорчія и трудности, созданныя ими самими. Кто запутывалъ такимъ образомъ вещи, чтобы потомъ приписать себ заслугу распутыванія, тотъ шарлатанъ въ морали’. Вовенаргъ проникнутъ былъ духомъ XVIII в., онъ не зналъ, до какой степени Паскаль былъ искрененъ, съ какимъ волненіемъ онъ разсматривалъ самъ себя, какъ неразршимую загадку, какъ проблемму, которую можно ршить только признаніемъ истинности религіи.
Послдуемъ за Паскалемъ въ его захватывающемъ и сильномъ изложеніи противорчій человческой природы и посмотримъ, какъ онъ заставляетъ насъ откровенно удивляться самимъ себ. Первыми признаками необычайнаго нашего ослпленія служитъ въ глазахъ Паскаля индифферентность огромнаго числа людей къ самымъ грознымъ вопросамъ, легкое отношеніе къ жизни и непредусмотрительность къ смерти, даже когда мы въ двухъ шагахъ отъ нея и притомъ не имемъ никакого оплота противъ грозящаго намъ обращенія въ ничто или гнва оскорбленнаго Бога, кром этого столь непрочнаго обладанія жизнью. Не есть-ли это такое состояніе духа, которое противорчитъ здравому смыслу и необъяснимо съ помощью одного разума? Какъ же это иные люди гордятся этимъ незнаніемъ будущаго, гордятся даже этою индифферентностью, бравируютъ передъ Богомъ, который существуетъ при всемъ томъ, какъ для тхъ, которые не заботятся вовсе познать Его или даже хулятъ Его, такъ для тхъ, которые созерцаютъ и почитаютъ Его? Есть-ли состояніе боле жалкое, какъ сомнваться, не ища выхода изъ сомннія, и гордиться своимъ сомнніемъ? Но ‘человкъ такъ исказилъ свою природу, что въ его сердц есть даже смя радости по этому поводу’. Онъ предпочитаетъ вовсе не заботиться о ршеніи этой великой задачи и, чтобы избжать случая видть самого себя воочію, онъ придумалъ развлекать себя. Игры, охота, честолюбіе, политика — вотъ сколько развлеченій. Духовная нищета человка положила основаніе всему этому, но все это не излчило этой нищеты.
Кром того, увлеченіе даже самымъ важнымъ изъ нашихъ интересовъ не что иное, какъ одна изъ окружающихъ насъ со всхъ сторонъ иллюзій. Все вокругъ насъ есть ложь, пустая вншность, плохо скрывающая дйствительные недостатки, все лице мрная условность, или, какъ энергично выражается Паскаль, властвующій обманъ. За недостаткомъ истиннаго знанія и истинной правды, знаніе и справедливость инстинктивно прикрываются пышной вншностью и поражаютъ воображеніе человка, весь міровой строй покоится на взаимныхъ обманахъ, вошедшихъ въ привычку. ‘Человкъ не что иное, какъ притворство, ложь и лицемріе, въ отношеніи къ самому себ и въ отношеніи къ другимъ. Онъ не хочетъ, чтобы ему говорили истину, онъ избгаетъ и самъ говорить ее другимъ, вс эти склонности, столь уклонившіяся отъ справедливости и разумности, имютъ естественный корень въ его сердц.’ И дале, какъ поврить, что мы въ состояніи достигнуть истины, когда мы привязаны или скоре затеряны въ небольшомъ углу этой земли, когда видимый міръ не что иное, какъ одна черта на ‘обширномъ лон природы’. Вися между двумя пропастями безконечности и ничтожества, не будучи въ состояніи обнять ни безконечно великаго, ни безконечно малаго, человкъ, благодаря своей несоизмримости, стоитъ даже далеко отъ дйствительности. Знаетъ-ли онъ немного больше или немного меньше, беретъ-ли онъ вещи скоре сверху или скоре снизу, онъ все равно всегда безконечно далекъ отъ конца и начала вещей, конецъ и начало постоянно одинаково ускользаютъ отъ него, онъ постоянно въ обман.
Между тмъ, это естественное для насъ состояніе находится въ противорчіи съ нашей истинной наклонностью. Мы стремимся знать и притомъ знать достоврно. ‘Мы горимъ желаніемъ найти прочную кладку и самый твердый базисъ, чтобы построить на немъ башню, которая возвышалась бы въ безконечность, но весь нашъ фундаментъ рушится и земля зіяетъ пропастью’. Безсиліе познать и потребность знать — это еще только одна сторона нашего величія и нашей ничтожности. Паскаль открываетъ его въ нихъ самихъ. Имть величіе значитъ, въ конц концовъ, чувствовать себя жалкимъ, разрушенный домъ, срубленное дерево не жалки сами себ! Мы жалки, какъ властелинъ, какъ король, лишенный владній. Мы жалки до послдней степени, но все-таки въ насъ живъ инстинктъ, насъ возвышающій. ‘Человкъ не что иное, какъ тростникъ, очень слабый отъ природы, по этотъ тростникъ мыслитъ’… Не хочется прерывать, хотлось бы привести цликомъ т приковывающія вниманіе страницы, гд Паскаль говоритъ о величіи и ничтожеств человка. Онъ, такъ сказать, резюмировалъ свою мысль слдующими словами: ‘Если онъ хвалится, я его унижаю, если онъ унижаетъ себя, я его восхваляю, я противорчу ему постоянно, до тхъ поръ, пока онъ не пойметъ, что онъ непостижимое чудовище’.
И такъ, вопросъ поставленъ, обнаружено противорчіе человческой природы: что скажутъ на это философы? Они водятъ только одну или другую сторону, они попадаютъ, увлекая насъ съ собой, то въ одну, то въ другую крайность. ‘Одни, говоритъ Паскаль, ршили отречься отъ страстей и стать Богомъ, другіе отречься отъ разума и стать скотомъ’. Но добродтель стоиковъ это только ‘лихорадочное движеніе, которому не можетъ подражать здоровый’. Что касается другихъ, тхъ, которые предлагаютъ намъ искать счастья въ развлеченіяхъ, то они насъ обманываютъ: болзни неизбжны. Та-же война между скептиками и догматиками и съ об. ихъ сторонъ та-же ошибка. ‘Мы испытываемъ подчасъ безсиліе доказать, не поддающееся никакому сомннію’. Гд же выходъ и кто намъ скажетъ, что мы такое?
Вотъ тутъ-то Паскаль и торжествуетъ: ‘Какую, значитъ, химеру представляетъ человкъ, восклицаетъ онъ, какую рдкость, какое чудовище, какой хаосъ, какой предметъ противорчій, какое диво! Это судья всхъ вещей, глупый червь земляной, хранитель истины, клоака неизвстности и ошибокъ, слава и отбросокъ вселенной’. Но это самое опредленіе и есть то, которое даетъ намъ христіанская религія, представляя человка падшимъ вслдствіе первороднаго грха и все таки сохраняющимъ въ себ неизгладимые слды его славнаго происхожденія. Вотъ къ чему Паскаль хотлъ прійти, вотъ къ какой цли стремился весь его трудъ. Онъ хотлъ, чтобы изъ нашего собственнаго самонаблюденія, помимо всякаго религіознаго врованія, вышло такое изображеніе человка, какое можетъ признать одно христіанство, которое согласовалось бы вполн съ ученіемъ христіанства и притомъ съ нимъ однимъ, которое могла бы объяснить и оправдать одна тайна грхопаденія. Эта тайна можетъ ‘распутать эту запутанность человческой природы’. Если бы человкъ никогда не былъ испорченъ, то онъ обладалъ бы невинностью, счастьемъ и истиной. Если бы онъ всегда былъ испорченнымъ, то онъ не имлъ бы никакого понятія объ истин и красот. Но онъ уклонился отъ совершенства — отсюда это удивительное смшеніе инстинктивнаго величія и дйствительной ничтожности. Тайна грхопаденія, т. е. идея наслдственнаго грха, наказуемаго преемственно отъ отца къ сыну, ‘жестоко задваетъ’ наше жалкое понятіе о справедливости, ‘между тмъ въ этой тайн, самой непостижимой изъ всхъ, мы непостижимы для самихъ себя. Узелъ нашего существованія завязанъ на дн этой пропасти, такъ что человкъ боле непонятенъ безъ этой тайны, чмъ эта тайна непонятна человку’.
Если кто здсь скажетъ съ улыбкою: ‘Только-то? это и есть ршеніе грознаго искателя, который такъ гордо отвергалъ вс другія ршенія и котораго, повидимому, такъ трудно удовлетворить!’ Если кто скажетъ такъ, тотъ несправедливъ къ Паскалю и не совсмъ понялъ замчательную попытку этого великаго и искренняго ума ршить вопросъ. Прежде всего нужно сознаться’ что это точное соотвтствіе между истинною природою человка и тайною грхопаденія иметъ свое значеніе и вс права на обсужденіе, если только оно ясно установлено, когда Паскаль восклицаетъ: ‘Чтобы быть истинною, религія должна понять нашу природу, наше величіе и ничтожество и объяснить то и другое, какая религія сдлала это, кром христіанской? Никакая другая не поняла, что человкъ есть самое превосходное твореніе… Ни одна религія не научила питать отвращеніе къ самому себ…’ Когда Паскаль выражаетъ подобныя мысли и развиваетъ ихъ по своему методу, то нужно быть очень упорнымъ или вполн слпымъ, чтобы нисколько не тронуться и не сказать вслдъ за нимъі ‘Дйствительно, есть странное совпаденіе между объясненіями, предлагаемыми христіанствомъ, и природой человка’. Дале, Паскаль, который далекъ, насколько можно, отъ всякаго притворства и не иметъ ни малйшей склонности преувеличивать силу своихъ доводовъ или твердость своего собственнаго врованія, нисколько и не заявляетъ претензіи, чтобы тайна грхопаденія была яснымъ ршеніемъ задачи, которое онъ далъ и къ которому принудилъ насъ прибгнуть. Онъ настаивалъ только на томъ, что если мы принимаемъ это ршеніе, то оно объясняетъ вопросъ, что онъ не можетъ быть объясненъ никакимъ другимъ ршеніемъ и что, слдовательно, это ршеніе долженъ принять нашъ умъ даже и тогда, когда онъ попытался-бы избжать его. Онъ признается въ то-же время, что это ршеніе темно, даже боле, что оно является ‘безуміемъ передъ людьми’, и самъ на него смотритъ точно такъ-же, и мы не можемъ сказать, что онъ хочетъ обмануть насъ. Этотъ толкователь христіанской религіи каждую минуту признаетъ таинственность грхопаденія съ обычною ему чистосердечностью, потому что въ самой этой таинственности онъ видитъ большое доказательство того, къ вр во что онъ хочетъ насъ привести. Дйствительно, въ нашей душ исчезъ даже всякій слдъ сознанія грхопаденія, оно почти невидимо для нашихъ собственныхъ глазъ, если только не откроетъ ихъ благодать. Мы не сознаемъ себя падшими, мы не сознаемъ себя спасенными и, слдовательно, не можемъ ими быть, если благодать, которая пребываетъ везд, гд хочетъ, не сдлаетъ нашъ духъ или скоре наше сердце доступнымъ для этихъ великихъ тайнъ. Эта темнота религіи для насъ служитъ, значитъ, просто признакомъ того, что благодать еще не оснила насъ. Такъ понималъ это Паскаль, желая, чтобы и мы также понимали его. Сомнніе или попытка къ сомннію была для него одинаковаго значенія: сомнніе длалось, такимъ образомъ, двойной мукой для этой тревожной дущи.
Если, однако, религія не темна только для избранныхъ душъ, хотя она одна можетъ объяснить и оправдать свойства человческой природы, если, выдавая тайну за ршеніе задачи, Паскаль сознается, что ему, можетъ быть, вовсе не удалось убдить насъ, то испытываетъ-ли онъ другія средства убжденія или такъ и оставляетъ насъ, пока мы не получимъ помощи съ неба? Нтъ, онъ не покидаетъ насъ такъ скоро, если онъ на минуту даетъ намъ отдохнуть. то для того только, чтобы въ слдующую минуту сильне на насъ напасть и одолть насъ. Онъ показалъ намъ, что христіанская вра одна только способна удовлетворить наши мыслительныя способности, теперь онъ доказываетъ, что подчиненіе христіанской вр единственный выборъ, который мы можемъ сдлать, если хотимъ соображаться съ нашими интересами, и эти страницы, извстныя прежде только въ искаженномъ и переиначенномъ вид, принадлежатъ, можетъ быть, къ самымъ увлекательнымъ во всемъ этомъ замчательномъ произведеніи.
Разсчетъ Паскаля, пріобртшій такую извстность, иметъ цлью заставить насъ, но имя самаго очевиднаго нашего интереса, держать пари, что Богъ всю христіанскую религію съ ея тайнами и требованіями основалъ на двухъ пунктахъ, которые, дйствительно, разъ ихъ допустить, длаютъ этотъ разсчетъ непоколебимымъ: первый пунктъ состоитъ въ томъ, что религія полна неизвстности, и что мы неспособны постигнуть истины въ вопрос о религіи съ помощью изученія природы, какъ постигаемъ ее въ другихъ вопросахъ, второй,— что мы не можемъ все-таки уклониться отъ принятія того или другого ршенія, потому что, если Богъ и христіанство истинны и мы откажемся ихъ признать, то подвергнемся посл смерти божеситенному гнву, выходитъ, что не принять пари значитъ стать на противную сторону, что намъ остается только одинъ выборъ — держать пари, что Богъ существуетъ, или держать пари, что Онъ не существуетъ.
Примемъ-ли этотъ отрывокъ за настоящій діалогъ, какъ иные утверждаютъ, такъ что неврующій представляется ведущимъ бесду съ Паскалемъ, или скоре будемъ видть въ немъ бесду писателя съ самимъ собою, причемъ онъ одновременно ставитъ возраженія и даетъ отвты,— во всякомъ случа, Паскаль съ самаго начала этой бесды соглашается безъ колебаній, что Богъ и религія недоступны усиліямъ одного нашего ума. ‘Богъ, не имя ни частей, ни границъ, не иметъ никакого соотношенія съ нами. Мы неспособны постичь умомъ ни того, что такое Онъ, ни того, есть-ли Онъ’. Что касается религіи, то, хотя немного можно видть ея скрытое содержаніе изъ Св. Писанія и пр., сами христіане признаютъ, что они не въ состояніи дать о ней самаго яснаго отчета. Они объявляютъ, излагая ученіе религіи міру, что оно глупость, съ точки зрнія разума. Между тмъ, они — правы или не правы, Богъ есть или Его нтъ. Разсужденіе ничего тутъ не можетъ ршить: ‘Насъ раздляетъ безконечный хаосъ. Приходится биться объ закладъ о конечномъ предл этого безконечнаго пространства: тамъ, на этомъ предл только, выпадетъ орелъ или ршетка. Что вы поставите въ закладъ?’ Разумъ совтуетъ, и Паскаль согласенъ съ этимъ, не держать пари все-таки ни за, ни противъ, потому что никакъ невозможно предвидть, выиграешь или проиграешь, но держать пари все-таки нужно: ‘Это уже не въ вашей вол, вы уже впутались въ дло’. На какую-же сторону стать? Шансы равны, такъ какъ возможенъ одинъ выборъ — знать, есть-ли Богъ или Его нтъ. Вроятность выигрыша и проигрыша одинакова, и мы не находимъ никакого повода уклониться въ одну или другую сторону. Но въ чемъ заключается этотъ выигрышъ и въ чемъ проигрышъ, другими словами: какія приходится сдлать ставки?
Съузивши такимъ образомъ рамки вопроса и поставивши интересъ, изъ-за котораго держится пари за или противъ, въ зависимость отъ относительной величины ставокъ, Паскаль легко добивается цли и заставляетъ насъ, въ силу самаго простого разсчета, держать пари за утвердительный отвтъ. Какую, въ самомъ дл, можемъ мы поставить ставку? Мы должны пожертвовать всею своею жизнью — принять обязательство повиноваться требованіямъ христіанства, если только это обязательство можно назвать жертвой. Вотъ чмъ мы рискуемъ, держа пари, что Богъ есть, такъ какъ, если Бога нтъ, то мы не будемъ вознаграждены за эту жертву, и наша ставка пропадетъ. Но если Богъ есть, взамнъ жалкой ставки, которою мы рискуемъ, мы выиграемъ безсмертіе и блаженство, т. е. безконечность безконечно счастливой жизни, и такъ мы рискуемъ конечнымъ (къ тому-же какъ печально это конечное!) для безконечнаго, иначе говоря, мы держимъ такое пари, какое насъ заставилъ-бы держать даже самый узкій, самый низкій, самый пошлый интересъ. Съ другой стороны, если-бы мы держали пари, что Богъ не существуетъ, или, что сводится къ одному и тому-же, если-бы мы отказались держать пари, а Богъ существуетъ, то мы, правда, сберегли-бы и промотали-бы по своей прихоти свою великую ставку, но зато мы потеряли-бы неоцнимый выигрышъ, предложенный намъ, даже боле, мы искупили бы свой грубый разсчетъ или свой отказъ сдлать разсчетъ вчными наказаніями, потому что ‘Богъ’ означаетъ здсь все христіанство, а слдовательно, означаетъ и дйствительность страданій, которыя грозятъ на томъ свт неврующимъ.
Положимъ, нужно держать пари, такъ какъ заставляетъ необходимость, и притомъ держать пари за дйствительность Бога и религіи, потому что этого требуетъ нашъ интересъ, но вдь для этого и самой доброй воли можетъ не хватить, вра не есть актъ чистой воли, бываетъ такъ, что иной не въ состояніи врить. Извстно, что сказалъ на это Паскаль. Онъ съ удивительнымъ чистосердечіемъ, которое будетъ вчной прелестью его произведенія, ставитъ самого себя въ примръ, онъ испыталъ это, онъ знаетъ эту дорогу, нужно поступать такъ, какъ поступаютъ врующіе, посщать богослуженія, исполнять требованія и обряды церкви, поглупть, т. е., какъ это видно изъ ‘Мыслей’ Паскаля, наложить молчаніе на опасныя тонкости разума и склониться подъ постоянно возрастающимъ бременемъ привычки: ‘Привычка это наша природа, говоритъ онъ, кто пріучаетъ себя къ вр, тотъ вритъ и не можетъ уже не бояться ада’. И такъ, вра придетъ сама собою, по привычк, не говоря уже о благодати, и человкъ тотчасъ пойметъ, что то конечное, которымъ онъ рисковалъ, ничто въ сравненіи съ безконечнымъ, мало того, онъ пойметъ, что изъ этой жизни нельзя сдлать лучшаго употребленія, какъ поставить ее на ставку, что ее нельзя лучше устроить даже съ точки зрнія земного счастья, тмъ боле, что моментъ жизни, которымъ человкъ рискнетъ для вчнаго блаженства, вмсто того, чтобы посвятить его удовольствію, почти мимолетенъ: ‘Что вы мн общаете помимо печалей? вдь только лтъ десять безуспшныхъ попытокъ угодить самолюбію?’ Десять лтъ жизни или около — вотъ и вся ставка.
Таково содержаніе той чудной главы, которой Паскаль, столь отличающійся умньемъ выразить мысль однимъ словомъ, одной чертой, далъ въ своихъ замткахъ названіе: ‘Безконечное ничто’, желая этимъ сказать, что тутъ дло идетъ о томъ, чтобы заставить человка поставить въ закладъ ‘ничто’ за ‘безконечность’, т. е. человческую жизнь за вчность. Онъ могъ-бы обнять все и другимъ названіемъ, которое точно резюмируетъ его мысли: ‘Средства достигнуть вры: разумъ, привычка, вдохновеніе’, если подъ разумомъ понимать ясный практическій разсчетъ, основанный на разум, который принуждаетъ насъ держать пари, что Богъ существуетъ и христіанская религія истинна, а подъ привычкой — т испытанные имъ практическіе пріемы, которые онъ рекомендуетъ, чтобы исправить по должному пути человческую природу, заставить ее принять привычки, отъ которыхъ она не могла-бы потомъ отказаться, чтобы вызвать вру, идя впереди ея, наконецъ, подъ вдохновеніемъ нужно понимать помощь свыше, благодать, которая увнчаетъ, если это угодно Богу, наши великія усилія и которая одна можетъ сдлать истиннымъ христіаниномъ человка, который сначала былъ побужденъ однимъ практическимъ разсчетомъ идти къ религіи, заставляющей отказаться отъ всхъ личныхъ интересовъ.
И такъ, вотъ, насколько можно вывести изъ сопоставленія отрывковъ, основные пункты апологіи или скоре доказательства, на которомъ Паскаль задумалъ утвердить истинность христіанства, выставить т главные мотивы, которые побуждаютъ насъ врить. Оставляя въ сторон не безъ нкотораго пренебреженія обычные способы доказательствъ бытія Божія, созерцаніемъ, напр., устройства природы, чисто метафизическими доводами или древностью и всеобщностью врованій, избгая избитыхъ путей и идя прямо къ сердцу человка, онъ такъ изображаетъ послдняго, что длаетъ иначе необъяснимымъ положеніе его въ этомъ мір, какъ съ помощью тайнъ грхопаденія и наслдственности первороднаго грха, а чтобы сдлать эти тайны основами религіи, ему не было нужды быть янсенистомъ, ему достаточно было быть христіаниномъ. Потомъ, допуская, что этотъ родъ доказательства можетъ не оказать дйствія на человческій разумъ, окутанный, какъ онъ самъ это описалъ, густою тьмою, которую прорзываютъ только нсколько лучей свта, онъ, помимо своихъ собственныхъ усилій, ставитъ нашу тревожную душу лицомъ къ лицу передъ тмъ неизвданнымъ пространствомъ, въ которое готова насъ кинуть смерть, и повелительно требуетъ отъ насъ выбора между легкопереносимымъ подчиненіемъ вр и ужасною будущностью среди вчныхъ мученій. И такъ, если проникнуть въ сущность вещей, вотъ два естественныхъ основанія для вры, предложенныя Паскалемъ уму и сердцу человка, по крайней мр, въ томъ, что до насъ дошло отъ него. Они имютъ свою силу, но нужно-ли прибавлять, что они не совсмъ безспорны, что трудъ Паскаля, даже если-бы онъ былъ окончательно отдланъ и даже если-бы міръ управлялся логикой, не былъ-бы способенъ изгнать изъ міра невріе?
Мы не говоримъ, что методъ, которому Паскаль ршилъ слдовать, устанавливая между нравственнымъ состояніемъ человка и тайной грхопаденія столь же необходимое соотношеніе, какъ между слдствіемъ и причиной,— методъ его не могъ-бы привести къ несомннности, но этотъ методъ приводитъ къ такому концу только тогда, когда его прилагаютъ къ предметамъ, которые человческій разумъ способенъ понять несомннно, съ полной достоврностью. Когда, напр., кто-нибудь, показывая намъ обрзъ банковаго билета, заявляетъ, что билетъ этотъ отрзанъ изъ такой-то книги и что между обрзомъ оставшагося въ книг листа и обрзомъ билета существуетъ точное соотвтствіе, и въ доказательство приставляетъ одинъ билетъ къ другому, такъ что дйствительно обрзъ листа въ книг совпадаетъ и точно дополняетъ обрзъ билета, то мы имемъ на лицо полное доказательство, которое убждаетъ насъ съ высшею степенью достоврности, на какую только можетъ человкъ претендовать. Точно также, когда геологъ показываетъ, что дв горы, вс выемки и выступы которыхъ настолько соотвтствуютъ, повидимому, другъ другу, что выходящіе углы одной горы могутъ наполнить входящіе углы другой, нкогда были соединены вмст и потомъ какою-то силою были раздлены, то онъ даетъ намъ фактъ, который, если не можетъ быть доказанъ съ такою очевидностью, какъ предыдущій, за то иметъ признаки вроятности, близкой къ достиврности. Наконецъ, если какая-нибудь научная гипотеза, въ род закона всеобщаго тяготнія, не можетъ быть постигнута осязаніемъ и должна быть принята, какъ необходимое умозаключеніе, она все таки иметъ то преимущество, что объясняетъ намъ факты матеріальные и очевидные, и притомъ столь многочисленные, что никому не придетъ въ голову оспаривать ихъ, и хотя-бы эти факты можно было объяснять иначе, она ихъ объясняетъ такимъ простымъ образомъ, который ни въ чемъ не можетъ задть человческаго ума, она не ведетъ за собой никакого противорчія, не нарушаетъ ни одного изъ тхъ первичныхъ понятій, которыя составляютъ, такъ сказать, основы нашего разумнія.
Паскаль, въ силу того, что онъ христіанинъ и понимаетъ христіанство, не можетъ приписать и дйствительно не приписываетъ подобнаго значенія тайн грхопаденія, выставленной имъ, какъ объясненіе нравственнаго міра. Эту тайну нельзя видть тлесными очами, какъ мы видимъ листъ, отъ котораго оторванъ банковый билетъ, или совпаденіе выступовъ и выемокъ горы, ее можно только представить въ ум, и вмсто того, чтобы съ готовностью принять ее, какъ напр. принимаемъ гипотезу всеобщаго тяготнія, умъ человческій, предоставленный самому себ, тотчасъ отвергаетъ эту наслдственность грха и преемственность наказанія, какъ несовмстимыя съ его собственными понятіями о справедливости и какъ еще боле непримиримыя съ тмъ представленіемъ, которое онъ дерзаетъ имть о Божеской справедливости. Паскаль самъ заявляетъ, что эта тайна сильно задваетъ своимъ противорчіемъ разумъ, а чтобы обязать разумъ подчиниться, для этого не достаточно настаивать, что задача нравственнаго состоянія человка можетъ быть объяснена только этой тайной. Въ самомъ дл, разумъ иметъ не одинъ исходъ, чтобы ускользнуть отъ заключенія, выведеннаго Паскалемъ. Можно сказать, что эта задача иметъ и какое-нибудь другое ршеніе, которое Паскаль не замтилъ: допуская даже вслдъ за Паскалемъ, что подобное лучшее ршеніе никому неизвстно, все-таки приходится сказать, что отсутствіе хорошаго ршенія не должно необходимо заставить насъ принять худшее. Кром того, можно оспаривать основанія задачи, можно сказать, какъ это сдлалъ Вовенаргъ, что она неврно поставлена, что природа человка вовсе не такова, какою ее изображаетъ Паскаль, потому что подробности человческаго сердца мене доступны наблюденію и мене ярко поражаютъ взоръ, чмъ обрзъ бумаги, выемки горы или передвиженіе небесныхъ свтилъ. И такъ, ни изложеніе задачи, ни ршеніе, данное Паскалемъ, не уничтожаютъ всякаго повода къ сомннію, все это, вмст съ другими вопросами, можетъ быть вовлечено въ потокъ спорныхъ человческихъ размышленій.
Что касается пари и ршительной необходимости держать его, поставленной въ основу тонкой аргументаціи Паскаля, то эта необходимость существуетъ только для того, кто сомнвается въ истинности христіанской религіи и въ реальности ада, а не для того, кто абсолютно отрицаетъ то и другое, потому что для ума, настроеннаго подобнымъ образомъ, не существуетъ альтернативы, въ которую заключаетъ насъ Паскаль, шансы выигрыша, составляющіе необходимый элементъ заклада, исчезаютъ, и какъ бы ни коротка была жизнь, все-таки нтъ резона ставить ее на ставку за ничто. Правда, что цлый трудъ Паскаля иметъ цлью доказать намъ, что мы одинаково неспособны ни утверждать, ни отрицать что-либо, правда, что Паскаль искусно старается поставить насъ въ такое состояніе всеобъемлющаго сомннія, при которомъ предложеніе пари становится разумнымъ. Но можно и не быть въ такомъ состояніи, можно сомнваться во многомъ и въ то-же время нкоторыя вещи вполн отрицать, и лишь только адъ окажется въ числ послднихъ, аргументація Паскаля тотчасъ перестаетъ убждать. И такъ, необходимость держать пари оказывается, если держаться Паскаля, нисколько не боле неизбжной, чмъ ршеніе задачи нравственной жизни, и можно прочитать всю его безсмертную книгу и все-таки не найти секрета, который долженъ-бы покончить вс наши сомннія. Есть на этихъ краснорчивыхъ страницахъ чмъ привести въ замшательство умъ, но нечмъ его покорить. Тутъ за то есть чмъ и тронуть его. Если Паскаль не достигъ намченной цли, которая, можетъ быть, и недостижима, за то онъ оставилъ на своемъ пути неизгладимые слды, передъ которыми всегда будетъ возобновляться удивленіе человка. Не одинъ онъ хотлъ остановить наше вниманіе на непрочности нашихъ привязанностей и на суетности нашихъ стремленій. Монтэнь, напр., еще до него осмивалъ наше знаніе, нашу справедливость, наши честолюбивыя занятія, нашу дланую жизнь, наше высокое мнніе о самихъ себ. Но онъ это длалъ для собственнаго удовольствія и безъ особой цли. Паскаль же, тронутый аргументами Монтэня больше, чмъ самъ Монтэнь, длалъ это съ такою болью, съ такимъ желаніемъ насъ убдить, что его удары, мене многочисленные, но за то сильне поражающіе, вс доходятъ до самаго сердца. А когда среди этого часто гордаго и строгаго краснорчія пробивается наружу смягченный языкъ христіанина, какъ глубоко и живо онъ трогаетъ душу! ‘Іисусъ Христосъ, говоритъ онъ, Божество, къ которому приближаются безъ гордости и передъ которымъ унижаются безъ отчаянія’. Это глубокое смиреніе и дало его языку такую грусть и прелесть, которыя способны вызвать новое эхо во всхъ душахъ.
Наконецъ, если Паскаль не везд правъ, онъ все таки часто очень правъ, онъ трогаетъ все способное чувствовать и мыслить въ род человческомъ, когда съ несравнимымъ краснорчіемъ распространяется о безполезности нашихъ развлеченій и о таинственномъ, но несомннномъ закон, который соединилъ въ нашемъ смертномъ существованіи неутомимую жажду счастья съ невозможностью достичь его. Есть возрастъ, въ которомъ человкъ не достаточно чувствуете что Паскаль правъ, но есть возрастъ, въ которомъ онъ чувствуетъ, что Паскаль слишкомъ правъ. Но даже и тогда природа беретъ свое и насмхается надъ нами, подстрекая насъ постоянно надяться, вопреки всякой надежд. ‘Если то-то со мною случилось бы, я былъ-бы счастливъ’, вотъ слова, которыя до смерти твердятъ уста и сердце человка, но, произнося ихъ, мы поддаемся той самой иллюзіи, въ которой Лукрецій упрекаетъ тхъ, которые черезъ мру озабочены, какъ бы не быть лишеннымъ погребенія. ‘Вы, сами того не замчая, говоритъ жестокій поэтъ, воображаете себя стоящими около вашего трупа и съ печалью смотрящими, какъ его растерзали птицы и зври’:
‘Иной еще живъ, а только представитъ себ,
Какъ будутъ по смерти трупъ его птицы и зври терзать,
И жаль ему станетъ себя, не въ силахъ себя онъ спасти,
Не въ силахъ отъ трупа себя отдлить, стоитъ онъ безсильно
И съ болью сердечною видитъ, какъ оскверняютъ его’.
Точно также и мы въ своихъ мечтахъ о счастьи всегда воображаемъ себя такими, что будто мы уже обладаемъ тмъ, чего желали, но если съ нами случается это неожиданное благо, если даже оно какимъ-нибудь чудомъ окажется тмъ самымъ, о которомъ мы мечтали, то малйшее измненіе нашего существа, неуловимая перемна въ пружинахъ нашего тла или нашей души мшаютъ намъ имъ наслаждаться, и мы тогда говоримъ: ‘только-то?’ Если-же сверхъ ожиданія мы примемъ это счастье отъ всего сердца, если мы охватимъ его всми своими силами, то это увлеченіе продолжается вдь не больше минуты, не успетъ наше сердце забиться, какъ уже все кончилось или помрачилось:
‘Surgit amari aliquid quod in ipsis floribus angat…
Паскаль говоритъ правду: все, что только есть подъ солнцемъ, оказывается жалкимъ и несовершеннымъ, онъ самъ служитъ тому доказательствомъ. Какъ несовершенна матерія, какую жалкую она ведетъ борьбу съ духомъ! Какъ скоро изнашивается и какъ часто болетъ это тло, заключающее въ себ такой источникъ свта, помрачающее его и наконецъ погашающее! А какую удивительную смсь величія и ничтожества, правды и химеръ, проницательности и грёзъ представляетъ этотъ самый духъ! Какія терзанія сердца получаются въ обмнъ за нсколько чистыхъ радостей, испытываемыхъ мыслью! Плодъ, съденный червемъ, поле битвы, покрытое трупами, дитя, умирающее среди болзней, свободный народъ, впадающій въ рабство, не представляютъ такой печальной задачи для нашей любознательности и не заявляютъ себя такъ громко, какъ такая жизнь заявляетъ о несовершенств всего, что есть въ мір. Но это еще не все: въ самомъ зрлищ этихъ терзаній и этихъ развалинъ заключается какая-то красота, которая ласкаетъ самыя таинственныя фибры человческаго сердца. Если-бы Паскаль былъ столько-же проницателенъ, но боле удовлетворялъ-бы разуму, если-бы онъ былъ столько-же краснорчивъ, но мене истерзанъ, то онъ мене останавливалъ-бы на себ нашъ взоръ! Но мы не можемъ оторвать глазъ отъ пламени, которое его сожигаетъ, подобно тому, какъ римляне удивлялись измняющимся краскамъ, которыми переливалась медленно умирающая мурена, или какъ мы сами удивляемся страннымъ и блестящимъ краскамъ, которыя можно наблюдать въ извстнаго рода цвтахъ, если напоить ихъ ядомъ.
Текст издания: Блез Паскаль. Мысли. С предисловием Прево-Парадоля. ПереводъП. Д. Первова. — СПб: Издание журнала ‘Пантеон Литературы’. 1888.