ДЛА И ДНИ.
(Emerson. Society and Solitude).
——
К. Побдоносцевъ.
Дела и дни, Эмерсон Ральф Уолдо, Год: 1874
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Складчина. Литературный сборникъ составленный изъ трудовъ русскихъ литераторовъ въ пользу пострадавшихъ отъ голода въ Самарской губерніи
С.-Петербургъ, 1874
Русскіе читатели почти вовсе не знакомы съ Эмерсономъ. Но кто не знаетъ его, тотъ не знаетъ самаго оригинальнаго изъ ныншнихъ представителей литературнаго генія англосаксонской расы. Правду сказать, Эмерсонъ пользуется популярностью почти исключительно въ Америк и, отчасти, въ Англіи. Можетъ быть главная тому причина — слогъ его, въ высшей степени своеобразный,— слогъ, который чрезвычайно трудно передать на другомъ язык, а мысль у Эмерсона, едва ли не боле чмъ у всхъ другихъ писателей, нераздльна со слогомъ.
Но кто узналъ Эмерсона, тотъ не можетъ не полюбить его, тотъ не перестанетъ питаться съ наслажденіемъ вдохновенною, сильною его рчью. Въ Америк имъ вскормлено, взрощено не одно поколніе, потому что старику Эмерсону уже боле 70 лтъ, но онъ живетъ еще, бодрый, около Бостона, близъ Гарвардской коллегіи, и отъ времени до времени слышится еще вдохновляющій его голосъ въ публичныхъ чтеніяхъ — любимой форм, въ которой американскіе писатели обращаются къ публик. Почти вс сочиненія Эмерсона появлялись въ этой форм. Послдняя изданная имъ серія чтеній появилась въ свтъ нсколько лтъ тому назадъ, подъ заглавіемъ: ‘Общество и уединеніе’, и состоитъ изъ 12 статей, изъ коихъ одна предлагается теперь вниманію русскаго читателя.
Около сорока лтъ уже прошло съ тхъ поръ какъ Эмерсонъ началъ первыя свои чтенія, но и до сихъ поръ, при всякомъ объявленіи о новомъ ряд его чтеній, точно искра энтузіазма пробгаетъ по всмъ свернымъ штатамъ. Кажется,— по выраженію другаго замчательнаго американца Лорля (Му Study Windows), будто послышалось дыханіе весны, идущей обновить лицо земли. Тысячи съзжаются слушать его отовсюду, и отходятъ, возбужденные, обновленные духомъ. Національное значеніе Эмерсона таково, что по отзыву многихъ американцевъ, въ послднюю войну, его дйствію и вліянію слдовало приписать значительную долю того одушевленія, съ которымъ тысячи юношей шли весело въ бой и на смерть за отечество. Въ немъ бьется жила того пуританскаго духа, который создалъ новую Англію, и составляетъ до сихъ поръ основу духовныхъ началъ кореннаго и здороваго американскаго населенія. Главные представители этого духа въ американской литератур — Готорнъ (уже умершій) и Эмерсонъ. И тотъ и другой пользуются въ Америк величайшею популярностью, можетъ быть потому именно, что оба, въ самомъ разгар рынка, на которомъ живетъ Америка, въ кругу матеріальныхъ интересовъ, проповдывали толп — о дух, обличая и возбуждая въ каждой душ духовные инстинкты и стремленія.
Эмерсонъ — философъ, и поэтъ — еще боле чмъ философъ. Но ни въ философіи, ни въ поэзіи нельзя отнесть его ни въ какому разряду, приписать ни въ какой систем или школ. Во многомъ, что говоритъ онъ, можно не соглашаться съ нимъ, съ точки зрнія той или другой системы, но онъ вн всякой системы, и слово его поражаетъ душу внутреннею правдою идеала. Лучшіе представители интеллектуальной и литературной жизни въ Америк, люди первой силы, сами художники, сознаются, что никому изъ живыхъ писателей не обязаны они такъ много какъ Эмерсону, обязаны подъемомъ духа, приливомъ и оживленіемъ высшихъ побужденій, составляющихъ самое драгоцнное достояніе духовной природы. Онъ написалъ, сравнительно съ другими, немного, и ничто написанное имъ, не иметъ систематической, научной дльности, но немногими словами его оплодотворены десятки тысячъ умовъ, потому что слово его необыкновенно глубоко, сильно и художественно. Оттого оно иметъ необыкновенную возбудительную силу, заставляетъ дукатъ, плодитъ и углубляетъ мысли. Эмерсона сравниваютъ съ тми тычинковыми растеніями, которыя сами не производятъ плода, но разносятъ плодотворящую пыль повсюду, и безъ которыхъ множество растеній въ цломъ саду стояло бы въ безплодіи. Съ небольшою книжкою Эмерсона, въ уединеніи, можно проводить цлые дни, какъ съ лучшимъ другомъ, и эти дни не забудешь потомъ до конца жизни. Долго можно читать и перечитывать какія нибудь дв три вдохновенныя страницы, открывая въ нихъ всякій разъ что нибудь новое, сильное, здоровое. И одна его страница стоитъ иной разъ цлаго тома, написаннаго другимъ писателемъ. Въ жизни бываетъ иногда, что мы привязываемся всего тсне въ тмъ именно людямъ, которые сами требуютъ отъ насъ: и въ литератур есть писатели, которые требуютъ отъ своего читателя. Но за то они платятъ ему сторицею, за то и привязываешься къ нимъ какъ къ любимому учителю, оставившему глубокій слдъ въ душ на цлую жизнь. Въ числ такихъ писателей Эмерсонъ, конечно, занимаетъ первое мсто.
Нашъ девятнадцатый вкъ — вкъ орудій. Ихъ производитъ изъ себя наша организація. ‘Человкъ — мра всхъ, вещей, говоритъ Аристотель, рука — инструмента всхъ инструментовъ, а разумъ — форма всхъ формъ’. Тло человческое — магазинъ изобртеній, кладовая образцовъ, съ которыхъ сняты всевозможные механизмы, какіе только придуманы. Вс орудія и машины не что иное какъ распространеніе членовъ и ощущеній этого тла. Человка можно опредлить такъ: ‘разумъ со служебными органами’. Машина помогаетъ природному ощущенію, но не можетъ замнить его. Вся мра — въ тл. Глазъ ощущаетъ такіе оттнки, которые не въ силахъ уловить искусство. Ученикъ не разстается съ аршиномъ, но опытный мастеръ мряетъ безъ ошибки пальцемъ и локтемъ, опытный нарядчикъ отмряетъ шагами аккуратне, чмъ иной — веревкой и цпью. Степной индецъ, бросая камень изъ пращи, знаетъ что попадетъ какъ разъ въ точку: въ такомъ сочувствіи глазъ у него съ рукою, плотникъ рубитъ бревно свое по насченной линіи, ни на волосъ не отступая. Нтъ чувства, нтъ органа, который нельзя было бы довесть до самаго тонкаго совершенства въ дл.
Дивиться — любимое ощущеніе человка, и въ этомъ чувств смя нашей науки. Таково механическое направленіе нашего вка, и такъ еще свжи лучшія наши изобртенія, что радость и гордость отъ нихъ еще не износилась въ насъ, и мы готовы жалть отцовъ своихъ, что они не дожили до пара и до гальванизма, до срнаго эира и до морскихъ телеграфовъ, до фотографіи и спектроскопа,— какъ будто они бдне насъ на половину жизни. И кажется намъ, что эти новыя художества открываютъ намъ настежъ двери въ будущее, общаютъ одухотворить формою весь матеріальный міръ и возвести жизнь человческую изъ нищенства ея въ богоподобное состояніе довольства и силы.
Правда, и нашему вку достался не скудный запасъ въ наслдство. Былъ уже компасъ, былъ типографскій станокъ, были часы, спиральныя пружины, барометры, телескопы. Но съ тхъ поръ прибавилось столько изобртеній, что вся жизнь какъ будто передлана за ново. Лейбницъ сказалъ о Ньютон: ‘если счесть все, что сдлано математиками съ начала міра до Ньютона, и все что сдлано Ньютономъ, послдняя половина превзойдетъ первую’: такъ можно сказать, что сумма изобртеній за послдніе 50 лтъ поравняется съ итогомъ остальныхъ 50 столтій. Новость для насъ — безмрное усиленіе производства желза и крайнее разнообразіе желзнаго издлія, новость — множество самыхъ употребительныхъ и необходимыхъ орудій для дома и для сельскаго хозяйства, швейная машина, ткацкій станокъ, жатвенная машина Мак-кормика, носильная машина, газовое освщеніе, фосфорныя спички, безчисленныя произведенія химической лабораторіи — все это новости ныншняго столтія, и порція угля цною на одинъ франкъ замняетъ намъ двадцатидневный трудъ прежняго работника.
Нужно ли поминать о пар, пожирател пространства и времени, о громадной и тонкой сил, которая въ больниц приноситъ чашку съ супомъ къ самой постели больного, гнетъ и плющитъ какъ воскъ толстыя желзныя брусья, и мрится съ силами поднявшими и выворотившими геологическіе слои нашей планеты. Чему хочешь, онъ выучится, какъ способный мальчикъ, что хочешь подниметъ на рабочія плечи, но онъ еще далеко не совершилъ всего своего дла. Онъ уже ходитъ по полю какъ человкъ и работаетъ всякую работу, поливаетъ нашу ниву, срываетъ намъ горы гд нужно. Но онъ будетъ еще шить намъ рубашки, будетъ возить телеги и коляски наши, Беббеджъ принялся уже учить его счету, и научитъ когда нибудь вычислять проценты и логаримы. Лордъ канцлеръ Тюрло надется, что онъ когда нибудь станетъ составлять исковыя бумаги и возраженія для канцлерскаго суда. Положимъ, что это сатира, но и сатира будетъ недалеко отъ дйствительности, судя по начальнымъ попыткамъ примнить паръ къ механическимъ дйствіямъ, соединеннымъ съ умственнымъ разсчетомъ.
Сколько чудныхъ механическихъ. примненій изобртено для тла человческаго: для зубныхъ операцій, для прививанія оспы, для ринопластики, для усыпленія нервовъ тонкимъ сномъ новаго изобртенія. Наши инженеры, съ помощью громадныхъ машинъ, подобно кобольдамъ и волшебникамъ, сверлятъ Альпы, роютъ насквозь Американскій перешеекъ, прорзываютъ пустыню Аравійскую. Въ Массачусетс мы побждаемъ море, укрпляя зыбкій берегъ простымъ травянымъ растеніемъ, укрпили песчаную пустыню — сосновою плантаціей. Почва Голландіи,— самаго населеннаго когда-то края въ Европ,— ниже морскаго уровня. Египетъ не зналъ что такое дождь, въ теченіе трехъ тысячъ лтъ: теперь, говорятъ, тамъ бываютъ ливни, благодаря оросительнымъ каналамъ и лснымъ плантаціямъ. Древній царь еврейскій сказалъ: ‘восхвалитъ Бога и ярость человческая’. И въ числ доказательствъ единобожія, самое сильное,— это громадность результатовъ, достигаемыхъ самыми обыкновенными длами и средствами.
Кажется, нтъ и предловъ новымъ откровеніямъ того же духа, который нкогда создалъ стихійные элементы, а нын, посредствомъ человка, разработываетъ ихъ. Искусство и сила и впредь не престанутъ дйствовать, какъ дйствовали донын — ночь претворять въ день, пространство во время и время въ пространство.
Отъ одного изобртенія родится другое. Едва обозначился въ ум электрическій телеграфъ, какъ открылся и матеріалъ необходимый для него — гутта-перча. Съ усиленіемъ торговаго движенія — открыты новые запасы золота въ Калифорніи и въ Австраліи. Когда Европа переполнилась населеніемъ,— открылся запросъ на него въ Америк и въ Австраліи, и такъ, гд ни случается неожиданное явленье, оно приходится ко времени, какъ будто природа, устроивъ повсюду замки, ко всякому замку устроила и ключъ, который сама помогаетъ отыскать когда нужно.
Вотъ еще слдствіе изобртеній: — умноженіе отношеній между людьми. Оно изумляетъ насъ, открывая новые пути въ ршенью трудныхъ и запутанныхъ политическихъ вопросовъ. Отношенія эти — не новость: только размры ихъ новые. Сами по себ, мы по чувству эгоизма ухватились бы за рабство, готовы были бы замкнуть четвертую часть земнаго шара это всхъ, кто вн ея, на чужой почв родился. Наша политика отвратительна, но чему въ силахъ она помочь, чему можетъ помшать, въ такую пору, когда первородные инстинкты двигаютъ массами рода человческаго, когда цлые народы движутся приливомъ и отливомъ? Природа любитъ скрещивать расы: — германецъ, китаецъ, турокъ, русскій, индіецъ — вс стремятся къ морю, вс женятся между собой и посягаютъ, коммерція приходитъ въ движеніе — и море кишитъ кораблями, которые готовы перевезть съ берега на берегъ цлыя населенія.
Тысячерукое искусство вошло новымъ элементомъ и въ жизнь государства. Наука власти волею или неволей вынуждена признать власть науки. Цивилизація восходитъ, карабкается — выше и выше. Когда Мальтусъ выводилъ, что число желудковъ умножается въ геометрической, а количество пищи — лишь въ ариметической прогрессіи,— онъ забылъ прибавить, что разумъ человческій — тоже одинъ изъ факторовъ въ политической экономіи, и что съ умноженіемъ въ обществ нуждъ умножится и сила изобртенія.
Для потребностей общественнаго быта у насъ есть уже значительная артиллерія всяческихъ орудій. Мы здимъ вчетверо быстре, чмъ здили отцы наши. Много лучше ихъ путешествуемъ, мелемъ, вяжемъ, куемъ, сажаемъ, воздлываемъ ‘ копаемъ. У насъ совсмъ новые сапоги, перчатки, стаканы, инструменты, у насъ есть счетная машина, у насъ — газета, и посредствомъ газеты каждая деревня можетъ составить докладъ о себ и поднесть его намъ за завтракомъ. У насъ деньги и кредитный билетъ, у насъ — языкъ, тончайшее изо всхъ орудій, и самое близкое душ. Много,— и чмъ больше есть, тмъ больше требуется. Человкъ льститъ себя, что власть его надъ природою еще возрастетъ и умножится. Событія начинаютъ повиноваться ему. Насъ ожидаетъ еще — воздухоплаваніе, и можетъ быть недалеко намъ до войны, которая разыграется на воздух. Немудрено, что мы изобртемъ такую воду, отъ которой негръ разомъ станетъ блымъ. Онъ уже видитъ, какъ мняется головной типъ англо-саксонской расы подъ вліяніемъ условій американской жизни.
Въ старину видали Тантала, какъ онъ стоя на самой глубин, напрасно пытался утолить жажду свою текучею струею, которая убгала, лишь только онъ наклонялся въ ней. Старикъ Танталъ, говорятъ, недавно опять появился въ мір. Его видли въ Париж, въ Нью-Йорк, въ Бостон. Онъ веселъ, увренъ въ себ: думаетъ, что ему скоро удастся поймать струю, даже наполнить ею бутылку. Но, кажется, увренность его, напрасная. Обстоятельства — все еще мрачнаго вида. Сколько ни прошло столтій непрерывной культуры,— новый человкъ все таки стоитъ на самомъ рубеж хаоса, все таки не выходитъ изъ кризиса. У кого на памяти такая пора, когда бы не жаловались, что денегъ нтъ, что время тяжелое? У кого на памяти такое время, когда довольно было добрыхъ людей, разумныхъ людей, и такихъ мужчинъ и такихъ женщинъ какихъ было нужно? Танталъ начинаетъ думать, что паръ — есть фантазія, и что гальванизмъ — не больше того, чмъ по природ служитъ.
Многое уже заставляетъ задумываться, многое наводитъ на мысль, что благо наше лежитъ гд-то глубже, что его не сыщешь — въ пар, въ фотографіи, въ воздушномъ шар, въ астрономіи. Все это орудія сомнительнаго качества. Все это — реактивы. Множество машинъ иметъ угрожающій видъ. Ткачъ самъ превращается въ ткань, механикъ — въ машину. Кто самъ не владетъ орудіемъ, того беретъ во власть орудіе. Вс орудія — съ обточеннымъ остріемъ, и стало быть опасны. Человкъ строитъ себ прекрасный домъ: и вотъ является у него владыка, приходитъ работа на всю жизнь, и онъ долженъ устроивать домъ свой, беречь его, показывать, поддерживать и починивать — до послдняго своего издыханья. Человкъ создалъ себ репутацію: онъ уже не свободенъ, онъ долженъ беречь свое сокровище, уважать его. Человкъ написалъ картину, издалъ книгу: и чмъ больше успха имло твореніе, тмъ хуже оттого, иной разъ творцу. Я зналъ одного добраго человка: онъ жилъ вольно какъ птица небесная, какъ зврь лсной, но разъ ему вздумалось украсить кабинетъ свой нарядными полками для коллекціи раковинъ, яицъ, минераловъ и чучелъ. Это была забава, но чмъ забавлялся онъ въ сущности? Тмъ, что устроивалъ изящныя цпи и оковы для своихъ же членовъ.
Задумывается и ученый экономистъ. ‘Сомнительно,— вс какія только есть, механическія изобртенія, облегчили-ли трудъ дневной хоть одному человку’. Машина развинчиваетъ, раздлываетъ человка. Машина доведена до высшаго совершенства, а кто механикъ при нёй? никто. Всякое новое усовершенствованіе въ машин сокращаетъ механика въ его дятельности, разучиваетъ его. Бывало машина требовала для себя Архимеда, нынче для нея довольно мальчика, лишь бы онъ зналъ нужные пріемы, умлъ двинуть рукоятку, смотрть за котломъ, но когда испортится машина, онъ не знаетъ что съ нею длать.
Посмотрите на газеты: он наполнены каждый день ужасными подробностями. Прежнія изданія, въ род ‘календаря ньюгетской тюрьмы’ стали ненужны съ тхъ поръ, какъ въ лондонскомъ Таймс, въ нью-йоркской Трибун появляются свжіе разсказы о преступленіяхъ, гораздо еще ярче, гораздо ужасне.
Въ политик — разв бывало когда больше чмъ у насъ, своекорыстія, разврата, насилія? А торговля, это любимое дитя океана, гордость его и слава, эта воспитательница народовъ, эта благодтельница по невол и вопреки себ, торговля наша кончается во всемъ мір постыдною несостоятельностью, надувательнымъ предпріятіемъ и банкротствомъ.
Мы перечисляемъ всякія искусства, всякія изобртенія человческія, какъ мрило достоинству человка. Но когда, при всхъ своихъ искусствахъ и знаніяхъ, онъ оказывается лукавъ и преступенъ, явно что механическое искуство со всми своими изобртеніями не можетъ служить ему мриломъ достоинства. Поищемъ, нтъ ли другой мрки.
Что прибыло отъ этихъ искусствъ и знаній — характеру и достоинству рода человческаго? Стало ли лучше человчество? Многіе спрашиваютъ съ недоумньемъ, не понижалась ли нравственность по мр того какъ возвышалось искусство? Мы видимъ съ одной стороны великія знанія, съ маленькими людьми, съ другой стороны видимъ, какъ изъ низости вырастаетъ величіе. Видимъ торжество цивилизаціи, и радуемся, но намъ указываютъ такую благодющую руку, которую душа не хочетъ признать. Самый главный факторъ преуспянія въ мір — это торговля, сила личнаго эгоизма и мелкаго разсчета. Казалось бы, всякая побда надъ матеріей должна возвышать достоинство природы человческой въ сознаніи человка. А намъ, когда смотримъ на свое богатство, приходится дивиться, откуда взялось оно, и кто его виновникъ. Посмотрите на изобртателей. У каждаго изъ нихъ есть свой фокусъ, въ которомъ онъ силенъ. Геній бьется въ извстной жилк, пробивается въ извстномъ мст, но гд найдешь великій, ровный, симметрическій умъ, питаемый великимъ сердцемъ? У всякаго больше есть что притаить въ себ, нежели что выказать, всякаго заставляетъ хромать свое совершенство. Слишкомъ замтно, что отъ матеріальной силы отстало нравственное преуспяніе. По всему видно, что мы помстили капиталъ свой не совсмъ разсчетливо. Намъ предложены были дла и дни на выборъ: мы выбрали дла.
Новйшія изслдованія санскритскаго языка раскрыли намъ происхожденіе древнихъ названій Божества — Dyaeus, Deus, Zeus, Zeu pater, Jupiter, все имена солнечныя. Въ нихъ еще слышится, сквозь новую одежду ежедневнаго нарчія, слово: День (Day). Не значитъ ли это что день — для насъ явленіе Божественной силы? Что люди древняго міра, пытаясь выразить рчью верховную силу вселенной, дали ей имя: день, и что это названіе вс племена приняли?
Гезіодъ написалъ поэму и назвалъ ее: Дла и дни. Въ ней поэтъ описываетъ времена греческаго года, учитъ хозяина, когда, подъ какимъ созвздіемъ слдуетъ сять, когда начинать жатву, когда рубить лсъ, въ какой’счастливый часъ плавателю пускаться въ море чтобъ избжать бури, и за какими небесными планетами слдовать. Поэма наполнена хозяйственными наставленіями для греческой жизни: въ ней указанъ возрастъ для брака, въ ней есть правила для домашней экономіи, для гостепріимства. Поэма эта дышетъ благочестіемъ и исполнена разума житейскаго: она прилажена ко всмъ меридіанамъ, потому что и дла и дни поэтъ представляетъ въ нравственномъ ихъ значеніи. Но наука дней не глубоко имъ разработана, хотя это очень глубокая наука.
Крестьянинъ, работая на нол своемъ, говорилъ: хорошо когда бы моя была вся земля, какая примыкаетъ къ моему полю. Такія же наклонности были у Бонапарта: онъ хотлъ сдлать средиземное море французскимъ озеромъ. Говорятъ, одинъ владыка земной простиралъ еще дальше свои планы, и весь Тихій океанъ хотлъ назвать своими океаномъ. Но хотя бы и удалось ему, хотя бы онъ всю землю могъ взять въ удлъ себ и океанъ счесть за свое озеро,— все таки онъ былъ бы нищимъ. Тотъ лишь одинъ богатъ, кто владетъ днеми своими. Вотъ сила, нтъ на свт ни царя ни богача ни чародя ни демона, кто-бъ имлъ такую силу. Дни для насъ — тже сосуды Божества какъ и для прародителей нашихъ арійцевъ. Изо всего сущаго — они всего мене общаютъ, а вмщаютъ — всего боле. Они приходятъ безмолвно и торжественно, точно видніе образа, съ ногъ до головы закрытаго покрываломъ, точно нмые посланники, съ даромъ изъ дальняго пріязненнаго края, и такъ же безмолвно удаляются, унося съ собою дары свои, если мы не беремъ ихъ и ими не пользуемся.
Какъ приходится день по душ, какъ обвивается вокругъ нея точно тонкое покрывало, какъ одваетъ вс ея фантазіи! Всякій праздничный день окрашиваетъ насъ своимъ цвтомъ. Мы носимъ его кокарду, всякій привтъ его отражается на нашемъ душевномъ расположеніи. Вспомнимъ свое дтство: что у насъ было въ душ праздничнымъ утромъ, напримръ въ день національной годовщины, въ день Рождества Христова. Несемся, бжимъ, и кажется, самыя звзды съ неба мигаютъ намъ объ орхахъ и пряникахъ, о конфетахъ, подаркахъ и потшныхъ огняхъ. Помните, какъ въ ту пору жизнь считалась по календарю минутами, сосредоточивалась въ узлы нервной силы, въ часы радужнаго блаженства, а не разливалась ровнымъ и гладкимъ потокомъ счастія. Въ уединеніи и въ деревн — какимъ торжествомъ дышетъ праздничный день! Встаетъ изъ бездны временъ священный часъ праздника, древняя суббота, седьмой день, убленный тысячелтіями религіозныхъ врованій, раскрывается чистая страница, которую мудрецъ испишетъ словами истины, дикій исцарапаетъ фигурами своихъ фетишей,— и мы слышимъ, въ уединеніи своемъ, вселенскій псаломъ, соборный хоръ всей исторіи человческаго рода.
И какъ сходится погода съ душевнымъ расположеніемъ въ молодости! Втеръ, мняясь, мняетъ свою ноту на тысячи ладовъ, мняетъ тысячу разъ картины, которыя несетъ воображенію, и всякій новый ладъ его — новая оболочка, новое жилище для духа. Бывало я умлъ выбирать настоящую пору для каждой изъ любимыхъ книгъ своихъ. Одинъ писатель приходится всего лучше къ зимнему времени, другой — въ лтнимъ каникуламъ. Есть книги (напр. Платоновъ Тимей), для которыхъ ждешь, долго ждешь настоящаго часа. Наконецъ приходитъ желанное утро, занимается заря, на неб является мерцаніе свта, какъ будто въ первую минуту мірозданія и въ начал бытія: и вотъ, въ этотъ часъ простора смло раскрываешь книгу….
Въ иные дни къ намъ подходятъ великіе люди, близко — близко, на чел у нихъ ни малйшей суровости, ни малйшаго снисхожденія, они намъ ровные, берутъ насъ за руку, говорятъ съ нами, и мы съ ними бесдуемъ. Въ иные дни мы чувствуемъ что насталъ праздникъ — изо дней день въ году. Ангелы являются во плоти, уходятъ и приходятъ снова. Вся природа оживаетъ, точно у всхъ духовъ и боговъ проснулось воображеніе, и являетъ живые образы отовсюду. Вчера не слыхать было птичьяго голоса, міръ былъ сухъ, каменистъ и пустыненъ, сегодня — все населено и наполнено, все созданіе цвтетъ, роится и множится.
Дни ткутся на чудномъ станк: основа и утокъ его — прошедшее и будущее. Нити ложатся величественнымъ рядомъ, какъ будто вс боги принесли но нитк для небесной ткани. Странно подумать, отчего мы богаты, отчего мы бдны, — нсколько больше, нсколько меньше монетъ, ковровъ, платьевъ, камня, дерева, краски: тотъ или иной покрой, та или другая форма,’ наша доля — точно доля краснокожаго индійца: — одинъ гордится тмъ что у него есть нитка бусъ или красное перо,— а остальные, не имя ни того ни другаго, почитаютъ себя несчастными. Но не таковы т сокровища, на которыя истощилась для насъ природа: вками образованная, тонкая, сложная анатомія человка, надъ которою потрудились вс прежніе слои мірозданія, вс племена бывшія до насъ,— вс формы и образы творенія, которыми окружены мы, вся земля и исполненіе ея, воздухъ — несущій дыханіе и мру жизни,— море, зовущее вдаль, бездна небесная со всми ея мірами, и на все это отзывается мозгъ съ нервнымъ составомъ, и глазъ, способный проникать въ бездну, и бездну снова отражать въ себ:— бездна бездну призывающая. Все это безъ мры дано всмъ и каждому — не то что бусовое ожерелье, что ковры и монеты наши.
Не диво-ли это? И это диво въ рукахъ у послдняго нищаго. Рынокъ людской кишитъ подъ голубымъ небомъ, и въ неб херувимъ и серафимъ надъ нами витаютъ. Небо — это сіяніе славы, которымъ великій художникъ одлъ свое созданіе,— это предльная черта между матеріей и духомъ. Это край мірозданія: дальше не могла идти природа. Когда бы осуществились самыя блаженныя сновиднія наши, когда бы тонкая сила открыла намъ новое зрніе и мы увидли какъ ходятъ по земл милліоны духовныхъ существъ, и тогда бы, кажется, открылось, что сфера, въ которой они движутся, окружена отовсюду той же самой тканью синевы небесной, которая осняетъ меня теперь, на городской улиц, между ежедневныхъ длъ человческихъ.
Странно, что на богатомъ нашемъ англійскомъ язык не находится слова, чтобъ назвать вселенную. Есть старинное англійское слово Kinde (родъ), но оно выражаетъ лишь малую часть того, что заключается въ прекрасномъ латинскомъ слов, имющемъ тонкій, оттнокъ будущаго, дальнйшаго бытія: natura, т. е. не только рожденное, но и имющее родиться, чему въ германской философіи соотвтствуетъ das werden. Но ни на одномъ изъ новыхъ языковъ нтъ слова для выраженія силы, дйствующей только въ красот. Для нея было только одно соотвтственное слово на греческомъ язык: Kosmos, и отъ того Гумбольтъ прибралъ удачное названіе Kosmos для своей книги, въ которой изложены послдніе результаты науки.
Таковы дни: земля — полная чаша, которую предлагаетъ намъ природа отъ безмрныхъ щедротъ своихъ, каждый день, въ насущное наше питаніе, и покровъ чаши нашей — сводъ небесный. Но намъ-дана еще сила мечты, которая съ нами родится и остается при насъ до послдняго издыханія.
Она ласкаетъ насъ, льститъ намъ, обманываетъ насъ съ ранней зари до вечерней, отъ рожденья до смерти — и ни чей опытный глазъ не успвалъ еще до сихъ поръ распознать обмана. Индусы представляютъ Маію, энергію мечты, въ числ главныхъ аттрибутовъ Вишну. Моряки въ бурю привязываютъ себя въ мачтамъ и снастямъ корабельнымъ: не такъ ли, въ той бур воюющихъ элементовъ, которая зовется жизнью, требуется привязать въ жизни души человческія, и природа употребляетъ для этого, вмсто канатовъ и веревокъ, всякаго рода мечты и фантазіи: для ребенка — погремушку, куклу, яблоко, для мальчика на возраст — коньки, рку, лодку, лошадь, ружье, для юноши и для взрослаго — нечего и приводить примры, потому что имъ нтъ числа и предла. Иногда — маска спадаетъ, завса медленно поднимается, и дается человку увидть безобразную массу, набитую чучелу,— замазанную краской, поддланную снаружи. Юмъ утверждалъ, что измняются только обстоятельства, а средняя доля счастья — всегда одна и та же, что у нищаго, что сидитъ на мосту и ловитъ мухъ на досуг, и у вельможи, прозжающаго мимо въ богатой коляск, и у двушки, вызжающей на первый балъ, и у оратора, когда онъ съ торжествомъ возвращается изъ парламента,— у всхъ разные способы душевнаго возбужденія, но количество его одно и тоже.
Воображеніе всею своею силой помогаетъ намъ скрывать отъ себя цну и значеніе настоящаго времени. Кто изъ насъ не сознаетъ въ каждую минуту, что его настоящая дятельность ниже и меньше того, что бы онъ могъ сдлать? ‘Что ты длаешь?’ — ‘Да ничего, я только что занимался вотъ чмъ, или я намренъ длать вотъ что, а теперь я только……
Ахъ, простакъ! неужели никогда ты не вырвешься изъ стей своего фокусника,— неужели никогда не поймешь, что когда исчезло сегодня, когда между ныншнимъ днемъ и нами невозвратимые годы протянули уже свою лучезарную ткань,— минувшіе часы сіяютъ предъ нами обольстительною славой, и тянутъ насъ къ себ, какъ фантастическій романъ, представляются намъ царствомъ красоты и поэзіи? Какъ трудно смотрть на нихъ прямо безъ обмана! Все, что въ нихъ происходило, вс отношенія, вс слова и разговоры, вс горячіе интересы и горячія дла минувшихъ дней — все это бросаетъ намъ нылъ въ глаза и развлекаетъ наше вниманіе. Тотъ сильный человкъ, кто можетъ глядть на нихъ прямо, безъ смущенья, не поддаваясь обольщенію, кто видитъ въ нихъ все какъ было, сохраняя при себ свое самосознаніе, кто знаетъ и помнитъ, что ничего нтъ новаго подъ луною, и что было прежде, то и всегда бываетъ, кого ни любовь, ни смерть, ни политика, ни стяжаніе, ни война, ни удовольствіе — не въ силахъ отвлечь ‘отъ предпринятаго дла.
Міръ всегда самъ себ равенъ, и всякій человкъ въ минуту глубокою раздумья о себ, чувствуетъ, что проходитъ тотъ же опытъ жизни, какой проходили до него люди въ древнихъ ивахъ или въ древней Византіи. Непрестающее нын царствуетъ въ природ, и украшаетъ наши кусты тми же розами, которыя плняли древняго человка въ висячихъ садахъ Вавилона и Рима. Невольно просится въ душу вопросъ: стоитъ ли учить языки, стоитъ ли обходить вселенную, для того, чтобы узнать такія простыя и старыя истины?
Передъ нами — памятниви древняго искусства, вырытые изъ подъ земли города, вновь открытыя рукописи и надписи: правда — это красота, и стоитъ гнать ея исторію, и наши академіи сходятся ршать нершеные споры школъ древняго искусства. Какія экспедиціи, какой трудъ измренія, какія усилія умовъ — Нибура и Миллера и Лянарда,— для того, чтобы опредлить мсто нахожденія Трои и столицы Нимродовой! Сколько морскихъ походовъ — для того чтобы почтить память Данта,— и для того чтобы привести въ ясность, кто открылъ Америку, приходится пуститься въ плаваніе не меньше того, какое нужно было для открытія. Дитя человкъ! вдь эта мягкая масса, изъ которой старшіе братья наши въ древности вылпили дивные свои символы,— совсмъ не персидская и не мемфисская и не тевтонская, и совсмъ не мстная глина:— это обыкновенная известь, обыкновенный песчаникъ съ водою и со свтомъ солнечнымъ, съ жаромъ крови, съ дыханіемъ легкихъ: ту же самую глину ты самъ держалъ въ неумлыхъ рукахъ своихъ, и бросилъ изъ рукъ, когда побжалъ ее же отыскивать въ старыхъ гробницахъ, въ гробовыхъ колодцахъ, въ старыхъ книжныхъ лавкахъ малой Азіи, Египта и Англіи. Это все то же многозначущее сегодня, всми пренебрегаемое, та же богатая бдность, всми ненавидимая, то же многоглаголющее, любвеобильное уединеніе, отъ котораго бгутъ люди въ города, на шумный рынокъ. Ныншній день притаился и спрятался,— его надобно отыскивать: въ немъ удача и побда, въ немъ дйствительность, радость и сила. Всякій льститъ себя, никто не думаетъ, что настоящій часъ — критическій, ршительный часъ для всякаго. Но всякому надо написать у себя въ сердц, что каждый день, какой приходитъ — лучшій день въ году. Ничего въ правду не узнаетъ человкъ, покуда не почувствуетъ, что каждый день — день судебъ въ его жизни, день посщенія. Отъ вка божество являлось на земл въ смертной одежд, въ.низкомъ и смиренномъ вид: плохое величіе то, что любитъ являться міру съ возвышенія, въ брилліантахъ и въ золот. Настоящіе цари и владыки оставляютъ свои короны въ кладовой, и являются въ простомъ и бдномъ наряд. Въ сверной легенд нашихъ предковъ, Одинъ является въ вид рыбака, живетъ въ бдной хижин, чинитъ свою лодку. Въ индійской легенд — Гари живетъ между поселянъ, простымъ поселяниномъ. Въ греческой легенд Аполлонъ живетъ съ адметскими пастухами, и Юпитеръ длитъ сельскую жизнь съ бдными еіоплянами. И въ нашей исторіи Іисусъ родился въ ясляхъ, и двнадцать апостоловъ его — изъ простыхъ рыбаковъ. Въ нашей наук мы видимъ на каждомъ шагу, что природа являетъ въ маломъ крайнее свое величіе, таково было правило Аристотеля и Люкреція,— а въ наши времена правило Сведенборга и Ганенанна. Возрастъ слоевъ земной воры опредляется по тому же порядку, въ которомъ совершается развитіе яйца. Въ народныхъ сказкахъ и легендахъ нашихъ — самая могущественная фея всегда меньше всхъ ростомъ. Въ ученіи о благодати смиреніе выше всхъ добродтелей, и живой образецъ смиренія — Мадонна, въ жизни тайна смиренія — тайна мудрости человческой. Заслуга генія передъ человчествомъ всегда состоитъ въ томъ, что онъ снимаетъ намъ завсу съ простыхъ явленій обыденной жизни, и мы видимъ, чего не подозрвали прежде, видимъ божество въ простой одежд, посреди толпы цыганъ и разнощиковъ. Въ ежедневномъ быту пріемъ для работы обличаетъ намъ мастера, мастеръ пользуется подручнымъ матеріаломъ, не дожидаясь покуда достанутъ ему издалека то, что слыветъ у другихъ за отличное, или изъ чего другіе работали со славой. ‘У полководца,— говорилъ Бонапартъ,— всегда достаточно войска, если только уметъ онъ употребить людей своихъ, и если самъ длитъ походъ и бивуакъ съ ними’.— Дло, которое принесъ теб настоящій часъ, не отвергай для другаго, боле заманчиваго и славнаго. Высшая точка на горизонт мудрости въ одинаковомъ разстояніи отовсюду, и если хочешь найти ее, ищи ее тми способами, какіе теб самому сродны и свойственны.
Но воображенію нашему всегда привлекательне то дло, которое не на сей часъ требуется. Сегодня именно, и въ тотъ часъ когда общали мы придти на работу, въ засданіе,— какъ влекутъ васъ къ себ, сколько намъ общаютъ дальніе холмы и вершины!
Главный урокъ исторіи состоитъ въ томъ что она показываетъ намъ цну настоящаго часа и долгъ его. Благо мое, дло мое — то, на которое мн указываютъ родина моя, мой климатъ, мои средства и матеріалы, мои сотоварищи.
Есть поврье что конскіе волосы въ вод превращаются въ. червей — волосатиковъ. Ученые считаютъ его басней, но мн часто, думается, что старыя вещи гніютъ, и изъ прошедшаго родятся зми. Поклоненіе дламъ предковъ можетъ превратиться въ обманчивое чувство. Достоинствомъ ихъ было не поклоненіе прошедшему, заслуга ихъ состояла въ томъ что они чтили настоящую минуту, и мы напрасно ссылаемся на нихъ въ оправданіе такой наклонности, которая имъ была бы противна, которой они не слдовали въ жизни.
И еще любимая мечта наша — что намъ мало времени для дла. Но мы могли бы размыслить, что многія твари вкушаютъ изъ одной чаши, и каждое существо, сообразно своему составу, принимаетъ и переработываетъ въ немъ т элементы которые ему свойственны,— и время и пространство и свтъ и воду и пищу тлесную. Змя обращаетъ всякую свою добычу въ змю, лисица въ лисицу, и Петръ и Павелъ обращаютъ все бытіе свое въ Петра и Павла. Въ Нью-Йорк кто-то однажды жаловался что мало времени. Простой индіецъ отвтилъ ему умне иного философа: ‘мн кажется, въ твоей власти все время какое у тебя есть’.
Есть еще мечта: мы не можемъ отршиться отъ мысли о великомъ значеніи долгаго времени — года, десятилтія, столтія. Но старая французская поговорка гласитъ: Божье дло въ минуту совершается,— ‘En peu d’heure Dieu labeure.’ Мы молимъ себ долгой жизни, но долгая жизнь значитъ:, полная жизнь, жизнь великая минутами. Истинная мра времени — духовная а не механическая мра. Жизнь длинна свыше мры. Минуты духовнаго разумнія и провиднія, минуты полнаго единства въ личномъ отношеніи, одна улыбка, одинъ взглядъ,— вотъ чмъ мы проникаемъ въ вчность и черпаемъ изъ нея полную мру. Въ такія минуты жизнь возносится до крайней точки и сосредоточивается, по словамъ Гомера ‘боги однажды только и въ одинъ только день даютъ смертнымъ ту долю разума, какая кому назначена’.
Я одного мннія съ поэтомъ Вордсвортомъ, что ‘одно только есть въ жизни счастье и нтъ иного — счастье въ разум и въ добродтели’. Одного мннія съ Плиніемъ, что ‘чмъ больше углубляемся мыслью въ эти истины, тмъ боле долготы придаемъ своей жизни’. Я одного мннія съ Главкономъ, когда онъ говоритъ: ‘О Сократъ! мра жизни для мудраго — говорить и слушать рчи подобныя тому, что мы отъ тебя слышимъ’..
Тотъ одинъ можетъ обогатить меня, кто дастъ мн мудрость дня, кто мн освтитъ путь мой отъ восхода до восхода солнечнаго.— Разумніе дня — служитъ мрою человка. Поэтъ,— съ одною своей поэзіей, математикъ, съ одними своими проблемами, не вполн удовлетворяетъ насъ, но когда человкъ постигаетъ душой за одно и основныя начала мірозданія и праздничное величіе вселенной,— тогда и его поэзія врна и числа его отзываются намъ музыкой. Не тотъ для меня ученый изъ ученыхъ, кто можетъ раскопать передо мной погребенныя въ земл династіи Сезострисовъ и Птоломеевъ, опредлить мн годы олимпіадъ и консульствъ, но тотъ кто можетъ раскрыть мн теорію ныншняго понедльника, ныншней середы. Есть ли въ немъ то знаніе любви (piety), которое одно уметъ разгадать пошлость ежедневной жизни, можетъ ли онъ снять покровы съ тхъ узъ, которыми пошлые люди, пошлые предметы соединяются съ первымъ началомъ бытія? Пролетло пятнадцать минутъ: въ людскомъ мнніи, это доля времени а не вчность, мелкая, подневольная доля,— доля надежды или доля памяти, это дорога къ счастью или отъ счастья, но не само счастье. Можетъ ли онъ показать мн эту четверть часа въ связи ея со счастьемъ и съ вчностью? Вотъ истинный учитель, вотъ кто можетъ провесть насъ изъ рабскаго и нищенскаго быта — въ богатство и въ увренность. Съ нимъ, на томъ мст гд онъ,— честь и достоинство. Наша Америка, нищенствующая Америка, любопытствующая, всюду заглядывающая, повсюду странствующая, всему подражающая, изучающая Грецію и Римъ и Германію и Англію,— Америка сниметъ запыленныя свои сандаліи, сброситъ полинявшую дорожную шляпу, и останется дома, и сядетъ въ мир и въ сіяніи радости. Посмотритъ вокругъ себя: во всемъ мір нтъ такихъ видовъ природы, въ исторіи вковъ не было такаго часа, въ будущемъ не найдется другой минуты благопріятне! Часъ поэтамъ пть, часъ искусствамъ раскрывать все свое богатство!
Еще одно замчаніе. Жизнь только тогда хороша, когда она очаровательна и музыкальна, когда въ ней полный ладъ, полное созвучіе, и когда мы не анатомируемъ ее. Держи въ чести дни свои, превратись самъ въ день свой, не допрашивай его какъ профессоръ ученика. Міръ нашъ — загадочный міръ, все что говорится, все что познается и длается — все загадка, все надобно принимать не въ разум буквы, а въ разум духа. Чтобы уразумть все въ правду, мы должны быть на верху своего званія. Когда птица поетъ пснь свою, слушай, но если хочешь слышать пснь, берегись разлагать ее на имена и глаголы. Постараемся воздержать себя, отдать себя, покориться. Когда утро наступаетъ, дадимъ мсто утру.
Все во вселенной идетъ волной и изгибомъ. Прямыхъ линій нтъ. Помню какъ теперь, что разсказывалъ иностранный ученый, захавшій на недлю къ намъ въ домъ — на радость моей юности. ‘Любимая забава у дикихъ островитянъ — сказывалъ онъ — играть съ волною на береговомъ прибо. Они ложатся на волну, которая подхватываетъ ихъ и выноситъ, потомъ плывутъ опять, снова отдаются волн, и съ наслажденьемъ по цлымъ часамъ занимаются этой игрой. Вся человческая жизнь состоитъ изъ такихъ-же переходовъ. Надобно умть выйти изъ себя, отдаться: кто не уметъ этого, для того не можетъ быть и величіи. А у васъ здсь и астрономія какъ будто для того чтобы присматривать за человкомъ. Не смешь выйти изъ дому, и посмотрть на мсяцъ и на звзды: все кажется что и они считаютъ шаги мои и допытываются, сколько строчекъ и страницъ я написалъ и прочелъ съ тхъ поръ какъ съ ними видлся… Не такъ живали мы въ своемъ краю: вс наши дни были не похожи другъ на друга, и вс смыкались во едино — единою любовью къ тому, что занимало и наполняло насъ. Чувствовать полнымъ свой часъ — вотъ въ чемъ счастье. Наполните, боги, часъ мой, такъ чтобы, когда прошелъ онъ, я могъ бы сказать: я прожилъ часъ, а не говорилъ бы такъ: вотъ, прошелъ еще часъ моей жизни.’
Намъ нужны не дланые люди, мастера на всякое литературное или искуственное дло, т что умютъ написать поэму, отстоять судебный процессъ, провести ту или другую мру — за деньги, т что могутъ крпкимъ усиліемъ воли обратить свою способность куда угодно — на тотъ или другой предметъ, въ ту или въ иную сторону. Нтъ, — все что совершено лучшаго въ мір — дло генія — совершилось даромъ, ничего не стоило, вшило на свтъ безъ тяжкихъ усилій, свободнымъ теченіемъ мысли. Шекспиръ создалъ своего Гамлета, какъ птица вьетъ гнздо свое. Иныя поэмы вылились безсознательно, между сномъ и пробужденіемъ. Великіе художники писали картины въ радость себ, и не чувствовали какъ сила изъ нихъ выходила. Такъ не могли бы ойи писать въ хладнокровномъ настроеніи. И мастеры лирической нашей поэзіи также писали свои псни. Чудная сила цвла въ нихъ чуднымъ цвтомъ красоты,— и твореніе ихъ было, по выраженію извстныхъ писемъ французской женщины ‘прелестнымъ случаемъ прелестнйшей жизни’ (le charmant accident de l’existence encore plus charmante): Ни одинъ поэтъ не истощается, не терпятъ убыли отъ своей псни. И псни не будетъ, пока не пришелъ часъ вольно и въ красот сптъ ее. Если отъ того поетъ пвецъ, что долженъ пть, и что нельзя миновать псни — то лучше пусть ея вовсе не будетъ. Сонъ самъ собою приходитъ къ тмъ однимъ кто не. заботится о сн: такъ и говорятъ и пишутъ всего лучше т, кого не нудитъ забота: какъ скажется и какъ напишется.
Въ наук — тоже самое. Нашъ ученый часто бываетъ изъ любителей. Подвигъ его состоитъ въ какой нибудь записк для академіи — о странной рыб, о головастикахъ, о паутинныхъ ножкахъ, онъ длаетъ наблюденія, сидитъ надъ микроскопомъ какъ другіе академики, но когда записка его окончена, прочитана, напечатана,— онъ входитъ снова въ обычную жизнь, которая идетъ у него сама но себ, совсмъ отдльно отъ жизни ученой.— Не таковъ Ньютонъ: у него наука была такъ же вольна какъ дыханіе, для того чтобъ опредлить всъ луны, онъ употреблялъ туже умственную. способность, которая ему служила на застежку крючковъ на плать, вся жизнь его была простая, мудрая, величественная. Таковъ былъ Архимедъ — всегда самъ себ подобенъ, какъ сводъ небесный. У Линнея, у Франклина — таже ровная простота и цльность, нтъ ни ходулей ни вытягиванья, и дла ихъ плодотворны и достопамятны всмъ людямъ.
Освобождая время отъ всхъ его иллюзій, стараясь отыскать сердцевину дня, мы останавливаемся на качеств минуты и отлагаемъ заботу о долгот ея. На какой глубин стоить наша жизнь — вотъ что важно для насъ, а широта ея протяженія не существенна. Мы стремимся въ вчности, а время — преходящая оболочка вчности, и въ самомъ дл, отъ малйшаго ускоренія мысли, отъ малйшаго углубленія мыслительной силы, наша жизнь расширяется, углубляется, и мы чувствуемъ долготу ея.
Есть люди, которымъ нтъ нужды проходить долгую школу опытовъ. Посл многолтней дятельности они могутъ сказать, все это мы напередъ знали, они съ перваго взгляда любятъ и отвращаются, умя различать сразу сродственное и несродственное. Они не спрашиваютъ никогда объ условіяхъ, потому что сами всегда въ единомъ условіи съ собою, и живутъ въ волю, приказываютъ другимъ, не принимая ни отъ кого приказа, сознавая право свое на успхъ, всегда въ немъ уврены, и всегда пренебрегаютъ общіе пріемы и способы для успха. Сами собой живутъ, сами собой держатся, сами ведутъ себя. Во всякомъ обществ остаются — сами собою: имъ это позволяется. Они велики въ настоящемъ, они не имютъ талантовъ и не заботятся имть ихъ, потому что въ нихъ та сила, которая прежде таланта была и посл таланта будетъ, и самый талантъ употребляетъ себ орудіемъ. Сила эта — характера — самое высокое имя, до какого достигала философія.
Не важно, какъ такой человкъ длаетъ то или иное дло: важне всего, кто онъ, что такое онъ самъ. Кто онъ, что въ немъ,— это выражается въ каждомъ его слов, въ каждомъ движеніи. Здсь минута сливается съ характеромъ: не различишь одно отъ другаго.
Преимущество характера надъ талантомъ прекрасно выражено въ греческой легенд о состязаніи Феба съ Юпитеромъ. Фебъ сталъ вызывать боговъ на состязаніе, и спросилъ: кто изъ васъ обстрляетъ Аполлона стрлометателя?— Зевсъ отозвался: я обстрляю. Марсъ принесъ жеребьи, положилъ ихъ въ шлемъ свой, и первая очередь выпала Аполлону. Онъ натянулъ лукъ свой и метнулъ стрлу далеко, на край дальняго запада. Тогда всталъ Зевесъ, однимъ движеніемъ занялъ все пространство, и сказалъ: куда стрлять? Не осталось мста. И боги присудили награду за стрльбу тому, кто не бралъ въ руки лука.
И вотъ путь восхожденія для духа ищущаго мудрости: — отъ длъ людскихъ и всякаго дланія рукъ человческихъ — до наслажденія тми силами, которыя управляютъ дломъ, отъ почтенія къ дламъ — до мудраго благоговнія передъ таинствомъ времени, въ которое духъ человческій поставленъ для дланія, отъ мстныхъ искуствъ и отъ экономіи, считающей по часамъ сумму производительности,— до той высшей экономіи, которая ищетъ видть качество дла, право на дло, вру и врность въ дл, ищетъ проникнуть черезъ дло въ глубину мысли, являющейся въ дл, мысли во вселенскомъ ея значеніи, той мысли, которой корень не во времени а въ вчности. Источникъ такихъ длъ — характеръ,— высшее начало духовной цлости. Передъ нимъ вс минуты ровны, онъ даетъ человку величіе во всякомъ званіи, въ немъ единственное опредленіе свободы и силы.