(Пер. съ французскаго подъ редакц. Л. Е. Оболенскаго).
(Введеніе Альфреда Фуллье, члена французской академіи к книге ‘Искусство съ соціологической точки зрнія‘).
‘Міръ Божій’, No 2, 1897, стр. 25.
Личность и идеи Гюйо, Фуллье Альфред, Год: 1897
Время на прочтение: 6 минут(ы)
‘Любимая книга,— говоритъ Гюйо,— подобна открытому взору, котораго не можетъ сомкнуть сама смерть и гд, въ свтовомъ луч, постоянно заставляетъ себя видть глубочайшая мысль человческаго существа’. Хотлось бы, чтобы нижеслдующія страницы, выбранныя нами изъ самыхъ прекрасныхъ и безсмертныхъ страницъ, въ которыя Гюйо вложилъ особенно много своего сердца, были для всхъ этой любимой книгой, были этимъ открытымъ взоромъ, который сомкнуть не можетъ смерть. Кром того, Гюйо принадлежитъ къ числу такихъ писателей, читая которыхъ невозможно не полюбить ихъ: вдь, самъ онъ любилъ все великое и ему посвятилъ всю жизнь свою.
Жанъ-Мари Гюйо родился въ Лавал, 28 октября 1854 г. Первой руководительницей его образованія была мать, сочиненіе которой о воспитаніи, вышедшее подъ псевдонимомъ Г. Брюно, пользуется всеобщей извстностью. Впослдствіи онъ продолжалъ свои занятія подъ моимъ руководствомъ, и они связали меня съ нимъ, какъ отца съ сыномъ, а затмъ я сталъ его вторымъ отцомъ. Онъ обнаруживалъ страстную жажду труда и необыкновенную мощь преждевременнаго развитія. Съ раннихъ лтъ поэзія и философія были его страстью: Корнелль, Гюго и Мюссе, Платонъ, Эпиктетъ и Кантъ первые возбудили его энтузіазмъ. Еще юношей онъ близко ознакомился съ греческой философіей, наполнившей его тмъ ‘божественнымъ жаромъ’, о которомъ Платонъ говоритъ въ Парменид: . Получивъ семнадцати лтъ ученую степень кандидата словесности (licenci è,s lettres), онъ перевелъ Руководство Эпиктета и страстно увлекся великой моралью стоиковъ. Онъ слдовалъ ей въ теченіе всей жизни, но умрялъ ее своей радостной любовностью, своей экспансивной добротой къ другимъ, которая не допускала, — какъ допускали стоики, — любить безъ привязанности. Девятнадцати лтъ онъ, по блестящему конкурсу, получилъ отъ академіи нравственныхъ и политическихъ наукъ премію за сочиненіе объ утилитарной морали отъ Эпикура до современной англійской школы. Въ слдующемъ (1874) году ему былъ порученъ курсъ философіи въ лице Кондорсе.
Къ несчастію, въ это время, какъ бы раненный избыткомъ труда, онъ почувствовалъ первые признаки того прогрессивнаго ослабленія, которое должно было мало-по-малу уничтожить его физическія силы, но никогда не могло понизить его силы моральныя или ослабить его умственную плодовитость. Онъ былъ принужденъ отправиться на югъ, сперва въ По и Біаррицъ, а затмъ въ Ниццу и Ментонъ,— искать для себя боле благопріятной атмосферы, чмъ парижская. Пребываніе у Средиземнаго моря дало ему на нсколько лтъ какъ бы отсрочку, возродило его силы и надежды и позволило ему предпринять рядъ большихъ сочиненій. Это былъ періодъ безпрерывной дятельности и непрестаннаго прогресса. этотъ моментъ, не смотря на ослабленное здоровье, для него наступила эпоха полной зрлости, той зрлости, которая опредляется не возрастомъ, а силой таланта. Была напечатана его ‘Мораль Эпикура’ и ‘Современная англійская мораль’, дающая такую сильную и краснорчивую критику утилитаріанизма. Вскор появились ‘Стихотворенія философа’ и ‘Задачи современной эстетики’. Затмъ идутъ труды исключительно философскіе. Въ ‘Очерк морали’ онъ пытается установить понятіе морали высшей, чмъ кантовское, которое, по его мннію, недостаточно объясняло идеи обязанности и самопожертвованія. Въ своемъ капитальномъ сочиненіи. ‘l’Irrligion de l’Avenir’, онъ изслдуетъ вопросъ о томъ, какія фундаментальныя и неразрушимыя идеи можно почерпнуть изъ религіи и что именно составляетъ, такъ сказать, ея душу. Эта книга полна возвышенныхъ вдохновеній, но ея заглавіе не всегда понималось правильно. Она вызвала въ печати живые споры, вс отдавали дань абсолютной искренности автора и глубоко моральному характеру его сочиненія. Вскор посл этого написано имъ соч. ‘Искусство съ соціологической точки зрнія’, поражающее массой новыхъ и оригинальныхъ идей, наконецъ, ‘Воспитаніе и наслдственность’ — трудъ не мене замчательный по своей психологической проницательности и нравственной высот. Два послднихъ сочиненія, какъ и ‘Генезисъ идеи времени’, могли быть напечатаны только посл смерти Гюйо {Подробный анализъ всхъ сочиненій Гюйо сдланъ мною въ сочиненіи подъ заглавіемъ: ‘Мораль, искусство и религія по Гюйо’. Добавлю къ тому, что у Colin долженъ появиться его полный ‘Курсъ чтенія для употребленія въ школахъ’, который составляетъ часть ‘Перваго года текущаго чтенія’.}.
Господствующая идея, развиваемая и проводимая Гюйо въ ея главныхъ слдствіяхъ, есть идея, какъ общаго начала или принципа — искусства, морали и религіи. Оплодотворяющей теоріей всей его системы является слдующая мысль: жизнь, въ ея правильномъ пониманіи, заключаетъ уже въ самой интенсивности своей, начало естественнаго расширенія, плодотворности, благодтельности. Отсюда онъ длаетъ выводъ, что нормальная жизнь естественно согласуетъ въ себ какъ индивидуальную, такъ и соціальную точки зрнія, противоположность которыхъ (лишь боле или мене кажущаяся) составляетъ подводный камень утилитарныхъ теорій объ искусств, морали и религіи. По его мннію, величайшая задача XIX вка, задача, которой и самъ онъ желалъ служить, должна именно состоять въ томъ, чтобы ‘выставить ярко соціальную сторону человческой личности и вообще живого существа’,— сторону, которая не была узнана матеріализмомъ прошедшаго столтія подъ формой эгоизма. Если бы была указана эта соціальная сторона индивидуальной жизни, то вся совокупность жизни была бы обоснована на прочномъ базис искусства и морали. XVIII столтіе завершилось эгоистическими теоріями Гельвеоія, Волнея, Бентама, соотвтствующими еще весьма наивному матеріализму Ла-Меттри и даже Дидро’, XIX столтіе расширило науку. Съ одной стороны, понятіе о матеріи утончается все больше и больше во взглядахъ людей науки, а механизмъ, уподобляемый механизму часовъ, которымъ Ла-Меттри надялся объяснить жизнь, становится все боле и боле безсильнымъ для такой цли. ‘Съ другой стороны, индивидуумъ, котораго считали изолированнымъ, замкнутымъ въ своемъ изолированномъ механизм, оказался существенно проницаемымъ для вліяній со стороны другихъ, солидарнымъ съ другими сознаніями и руководимымъ чувствованіями не личными. Теперь нервная система уже считается мстомъ явленій, основа которыхъ выходитъ далеко за предлы индивидуальнаго организма Надъ индивидуальностью господствуетъ солидарность. Ограничить однимъ живымъ тломъ эстетическую, моральную или религіозную эмоцію такъ же трудно, какъ ограничить теплоту или электричество однимъ тломъ: явленія физическія и умственныя одинаково способны къ распространенію и заразительности. Факты симпатіи, нервной или душевной, становятся извстными все больше и лучше, факты ‘внушенія’ и гипнотическаго вліянія начинаютъ изучаться научно. Болзненные случаи, поддающіеся боле легкому наблюденію, перейдутъ мало-по-малу въ явленія нормальнаго вліянія различныхъ мозговъ другъ на друга, а потому и взаимнаго вліянія разныхъ сознаній. Ближайшему будущему предстоитъ сдлать открытія, еще недостаточно формулированныя, но, вроятно, столь же важныя въ моральной области, какъ открытія Ньютона и Лапласа въ звздномъ мір, а именно — тяготнія чувствованій и воль, солидарность умовъ, проницаемость сознаній’ {‘Искусство съ соціологической точки зрнія’, Введеніе.}. Будетъ основана научная психологія и соціологія, какъ XVII в. основалъ физику и астрономію. Соціальныя чувствованія окажутся сложными явленіями, производимыми по большей части притяженіемъ или отталкиваніемъ нервныхъ системъ, подобно астрономическимъ явленіямъ, соціальная наука, въ которую входитъ значительная часть морали, эстетики, религіи, сдлается ‘боле сложной астрономіей’. Наконецъ, она броситъ новый свтъ ‘даже за самую метафизику’. Такова великая надежда, господствующая въ произведеніяхъ Гюйо.
Въ разныхъ сочиненіяхъ его сверкаютъ высокія достоинства мыслителя и писателя, прославившія его имя. Они всецло проникнуты тмъ качествомъ, которое въ философіи является самымъ главнымъ, а именно — безусловной искренностью. Гюйо безстрашно изслдовалъ вс вопросы, устраняя какія бы то ни было предршенія, кром одного: обязанности ставить себя передъ лицомъ истины, какъ ‘врующій ставитъ себя передъ лицомъ Бога’. До конца онъ сохранилъ самоотреченіе.
Le vrai, je sais, fait souffrir,
Voir, c’eet peut-tre mourir,
N’inmporte! , mon oeil, regarde! *)
*) Я знаю, что истина заставляетъ страдать,
Что увидть часто можетъ значить — умереть,
Пусть такъ! Но, око мое, смотри!
Изъ ‘Vers d’un pliylosophe’, La douce mort.
Если искренность является вдохновительницей истинной философіи, то она же вдохновляетъ и великое искусство. Соединенная съ силой мысли и привязанностью сердца, она ведетъ за собою неизбжно, съ точки зрнія стиля, два господствующихъ впечатлнія, смотря по тому, представляютъ ли вопросы большую или меньшую важность и величіе: прежде всего, это — впечатлніе естественной прелести, напоминающее какъ бы прозрачность прекрасной души, открывающей себя для взоровъ такой, какова она есть, дале, если горизонтъ становится шире съ высотой самыхъ вопросовъ, то получается впечатлніе возвышеннаго, порождаемое тмъ, что мы, какъ бы поднявшись на высоту, чувствуемъ себя лицомъ къ лицу съ безконечной тайной. Два этихъ впечатлнія, по единодушному мннію критиковъ, часто выносятся изъ произведеній Гюйо. Ему принадлежитъ рдкая честь считаться въ числ тхъ писателей, которые въ свои лучшія мгновенія какъ бы возвышаются надъ собою, возбуждая естественно и безъ усилій чувство ‘возвышеннаго’.
Особое значеніе его произведеній, признанное не только во Франціи, но и заграницей, зависитъ отъ того, что ни одинъ философъ не умлъ лучше его отражать сомннія и надежды, мысли и вдохновенія своего времени. Даже т, на чьи идеи онъ считалъ себя обязаннымъ нападать, не могли отдлаться отъ чувства привлекательности, возбуждаемаго этой душой, проникнутой широкими симпатіями и взявшей своимъ девизомъ: все любить, чтобы все понять.
Всякій другой, быть можетъ, тщеславился бы своими достоинствами, но Гюйо относился къ нимъ съ истинно философской скромностью. Именно потому-то, говорилъ онъ, что философія знаетъ, какъ многое ей невдомо, она не можетъ утверждать наобумъ, и ей приходится относительно многихъ пунктовъ оставаться въ сомнніи и тоскливомъ ожиданіи, ‘уважая т зародыши истины, которые должны разцвсти только въ далекомъ будущемъ’.
Его труды, уже и безъ того многочисленные и плодотворные, казались ему незначительными сравнительно съ тмъ, что онъ надялся сдлать. Въ послдніе годы жизни все улыбалось ему,— радости раздленной любви, радости семейныя и родительскія, возрастающій успхъ его сочиненій, будущее было для него полно обтованіе.
Единственной черной точкой на его горизонт было расшатанное здоровье, уже давно грозившее ему. Какая горечь должна была подниматься въ его сердц въ теченіе послдней болзни, длившейся пять мсяцевъ, когда онъ видлъ, что жизнь и силы уходятъ съ каждымъ днемъ. Но онъ не допускалъ, чтобы его горе видли другіе. Онъ только о томъ и заботился, чтобы скрывать свои страданія и печальныя предчувствія и не огорчить своихъ близкихъ. Трудно обладать большей силой души, боле радостной кротостью передъ страданіемъ, передъ лицомъ самой смерти, которую онъ, по его словамъ, ожидалъ, готовый къ ея призыву: ‘иди за мной’. Гюйо умеръ въ Ментон 31 марта 1888 г., 33 лтъ.
На мрамор его памятника вырзаны слдующія слова, взятыя изъ его послдней книги и являющіяся какъ бы его собственнымъ голосомъ, исходящимъ изъ могилы, голосомъ, громко возвщающимъ отзвукъ вчныхъ истинъ:
‘Кто жилъ истинно — живетъ потомъ, кто кажется умершимъ — на самомъ дл только приготовляется къ возрожденію. Понимать и желать лучшаго, стремиться къ осуществленію чуднаго идеала, это значитъ — звать за собою, вести за собою вс поколнія, которыя придутъ посл васъ. Высочайшія вдохновенія ваши, кажущіяся наиболе тщетными, оказываются какъ бы волнами, которыя, имя возможность дойти до насъ, пойдутъ дальше насъ и, быть можетъ, объединяясь и расширяясь, взволнуютъ міръ. Я вполн увренъ, что все, что во мн есть лучшаго, переживетъ меня. Быть можетъ, ни одна изъ моихъ грезъ не потеряется, другіе возьмутъ ихъ и будутъ вновь грезить ими посл меня, пока эти грезы не осуществятся когда-нибудь. Вдь, только силой своихъ умирающихъ волнъ морю удается дать форму своимъ берегамъ и тому безмрному ложу, въ которомъ оно движется’.