МОЛОДЫЕ ПОБГИ ОТЪ СТАРЫХЪ КОРНЕЙ.
МОЛОДЫЕ ПОБГИ ОТЪ СТАРЫХЪ КОРНЕЙ.
Мефистофель на распашку.
Мефистофель на распашку.
I.
II.
III.
Новые побеги от старых корней, Фирсов Николай Николаевич, Год: 1879
Время на прочтение: 38 минут(ы)
Года два тому назадъ, я имлъ несчастіе проводить лто на Черной Рчк. И наслаждался. Неопровержимая основа религіи Будды гласитъ, что горе составляетъ суть земного бытія, и что бытіе это слдуетъ употреблять на облегченіе страданій ближняго. Всякому петербуржцу лтомъ слдуетъ набираться благодушія, дабы осенью, среди грязи и ненужной трескотни, не кусать, по крайней мр, своихъ ближнихъ слишкомъ больно. Поэтому, въ относительной тишин, и относительномъ же благораствореніи воздуховъ, на Черной рчк — я наслаждался.
Мой единственный слуга — бойкоглавый подмосковный юноша, дятельно таскалъ, сначала украдкой, а потомъ и съ моего соизволенія, книги изъ моей библіотоки и зачитывался ими до сладостнаго всезабвенія, напоминавшаго мн, съ одной стороны, мои нжно юношескіе годы, а съ другой, ученіе великаго Будды о блаженств Нирвана. Весь поглощенный новымъ счастьемъ, въ которое погружали его ‘Мцыри’, ‘Русланъ’, или ‘Коробейники’, онъ почти никогда не отзывался ни на мой зовъ, ни на мой колокольчикъ. Заставить его выучиться варить мн лнивые щи и приготовлять битки у меня не хватало духу. Даже не хватало духу посылать его съ судками въ ближайшій ресторанъ. Поэтому, ежедневно въ пятомъ часу дня, я направлялъ къ этому ресторану свои собственныя стопы и, пройдя очень часто подъ солнечнымъ пкломъ съ версту безъ малаго, съ наслажденіемъ усаживался за приборъ въ одной изъ тнистыхъ древесныхъ бесдочекъ рестораннаго садика, который огибала рчка.
Обыкновенно я обдалъ въ одиночеств. Говорятъ, будто бы въ пикничный сезонъ зимой, и даже лтомъ около полуночи, тутъ жизнь, и даже любовь бьетъ ключомъ, но въ часы моего обда я никогда никого, кром татарина во фрак и бломъ галстук, подававшаго мн обдъ, не видалъ и развлекать себі могъ только наблюденіемъ за пауками сухопутными и водяными. Первые безпрепятственно и дятельно ткали свои тенета и въ окружавшей меня зелени, и на занятой мною скамейк, иногда удостоивали даже на невидимой нити быстро спускаться къ самой моей тарелк. Я ихъ никогда не уничтожалъ, во первыхъ потому, что исповдую ученіе того же Будды: ‘помогай жить всему живущему’, во-вторыхъ, потому, что французская примта есть: araigne du soir, grand espoir. Я суевренъ, давно потерялъ надежду вообще, но не прочь былъ бы, однако, отыскать ее хотя бы при помощи паука. Надежда такой удобный для домашняго обихода предметъ, что безъ нея чувствуешь себя неловко, точно безъ галстука въ гостяхъ. Водяные пауки почти у самыхъ моихъ ногъ по черной поверхности удачно названной рчки, скользили, сталкивались и разбгались, появлялись и исчезали, быстро безцльно, безполезно какъ человческія мысли по черной поверхности жизни земной.
Иногда мошка, нжно жужжа, толклась подъ втвями въ полос солнечнаго свта. И это меня радовало, ибо, какъ извстно, это явленіе, не взирая на свое сходство съ толченіемъ воды, общаетъ нчто существенно пріятное — теплую погоду.
Однажды, придя обдать нсколько ране обыкновеннаго, я, къ великому своему изумленію, услыхалъ два мужскіе голоса въ сосдней древесной же бесдк, и, разсмотрлъ сквозь втви акаціи гладко обстриженный жирный затылокъ большущей круглой головы, плотно, безъ посредства шеи, вдавленной въ широкія плечи, и массивную характерную спину. Такія спины бываютъ обыкновенно у людей, которыхъ принято считать баловнями судьбы и природы, ибо они отлично дятъ, отлично пьютъ, отлично спятъ, и когда нужно отлично могутъ обходиться безъ сна, такіе люди обыкновенно лзутъ врозь и жирютъ, не утрачивая ни мускульной силы, ни подвижности, ни даже эластичности ума.
Обладателя этой счастливой спины я положительно гд-то видалъ. Другого господина отъ меня закрывали колонка бесдки и кустъ. Но оба голоса были какъ будто знакомые. Они, особенно широкая спина, разговаривали, очевидно не стсняясь сосдствомъ чужого человка, т. е. меня, отъ котораго ихъ отдляли только дв жиденькія стнки болзненныхъ прибалтійскихъ акацій. И я безъ церемоніи сталъ слушать.
— Замучишь ты своихъ заглохловцевъ всми этими глупостями. Шутка! пятнадцать добровольныхъ благотворительныхъ обществъ настроилъ, а тебя отвеземъ мы въ желтой домъ на Петергофскомъ шоссе, говорилъ жирный басъ, принадлежавшій жирнымъ спин и затылку.— И къ чему ты все это выдумываешь?
— Я не понимаю этого, съ легкой дланой досадой говорилъ голосъ невидимаго мн собесдника, голосъ мягкій даже пріятный, но отличающійся той шероховатостью, которая отличаетъ людей, привыкшихъ разговаривать только съ низшими:— я этого не понимаю, mon cher, чтобы чуть ступилъ шагъ и награды проси и благодарности… Я вижу, что полезно и — длаю полезное.
— Ну, какая польза, скажи, пожалуйста?
— Пфа, пфа! какая польза!
— Ну, хоть отъ твоего заглохловскаго общества покровительства животнымъ? Выучилъ что ли мужика весной коровъ не морить съ голоду?
— Пфа, коровъ, коровъ. Мы за извозчиками наблюдаемъ. И какъ еще, я теб разскажу поразительный случай. Зимой, генералъ В. ночью шелъ изъ клуба. На разводномъ мосту извозчикъ бьетъ лошадь, за то что она не могла подняться, гололедица была, подъемъ высокій. Это ужасно. Это изтязаніе, понимаешь? А?
— Ну, понимаю.
— В—въ, членъ общества покровительства животныхъ, сейчасъ свой билетъ показалъ извозчику, и потребовалъ, чтобы онъ пересталъ мучить бдную лошадь. А мужикъ бьетъ, бьетъ себ. Тогда… да нтъ, ты представь себ, вдь это генералъ, онъ очень сильный, представь себ, онъ сейчасъ далъ извозчику здоровую затрещину, а лошадь самъ своими руками привелъ въ полицію. Представь себ, вдь онъ генералъ. А не будь онъ членомъ общества…
Широкая спина колыхалась, какъ грудь цри быстромъ усиленномъ вдыханіи. Толстякъ беззвучно хохоталъ.
— Воду вы толчете, а по твоимъ бокамъ я думаю пестомъ достается, пропустилъ онъ сквозь смхъ.
— Что, воду толчемъ? какъ по моимъ бокамъ?
— Попочка! ты у меня, такой же недоумокъ, какъ и въ школ былъ. Въ чины вышелъ — ума не вывезъ.
— Да мы не воду толчемъ, да…
— Воду толочь значитъ, братецъ, надъ пустяками нутро надрывать. А твоимъ бокамъ достается — значитъ по русски, что это пустодлье тебя самого больше всхъ обременяетъ. Понялъ?
— Ну, вотъ обременяетъ, я привыкъ къ дятельности, я привыкъ къ заботамъ. Ты ничего этого не понимаешь. У меня работы много, по горло, но справляться умю… Да разв ты не толчешь воду? Я не могъ бы такъ жить, какъ ты, ты членъ чуть не дюжины правленій, пишешь безпрестанно проэкты, выдумываешь компаніи.
— Это ты себя со мной сравниваешь!! Хо-хо! дружище. Я братъ, не воду толку, а деньги наживаю. Меня же на столько хватитъ, давали бы деньги. Ты на себя погляди, да на меня. Ты весь изсохъ, а я, слава Богу, видишь. Меня не на семь, а на семьдесятъ совтовъ и правленій хватитъ, лишь бы кормили, да поили хорошо, моя туша не израсходуется. Я дло длаю, а заботы у меня нтъ. А теб кто ни плюнь — все забота, все ты сохнешь. Обновлялась Россія, какъ по вашему говорилось — говорилось, попочка, ныньче больше не говорится — ты отъ радостнаго волненья сохъ, отъ желанія усердно обновлять… Передышка обновленія прошла — опять ты сохнешь, куска не додаешь, какъ бы что помимо твоего вдома со стараго разбга обновиться не вздумали. А я ни въ эти ваши обновленія, ни въ эти передышки не вровалъ, и жилъ спокойно, думалъ о хлб насущномъ и добывалъ его. Люди всегда останутся людьми, наше дло имъ понятно: хлбъ добывать, они его нащупываютъ, это дло, а вс ваши эмпиреи — толченье воды.
Толстякъ передохнулъ и что-то захлебалъ съ ложки, собесдникъ собирался что-то возражать, но онъ его усплъ перебить.
— Видишь, ты сегодня по министерствамъ мыкался, поди, все утро. Сколькимъ швейцарамъ по синенькой роздалъ…
— Хе, хе, ты это знаешь… хе. Сегодня только одному швейцару… Зато онъ мн всегда даетъ знать, когда можно князя видть, или съ его секретаремъ переговорить, когда удобне. Это необходимо швейцарамъ давать.
— Знаю, что необходимо. Я часто не по синенькой, а случается, что и Петра суну имъ въ руку. Да зато я не то за свои деньги и получаю. Ну, а ты вотъ все-таки съ десятаго часу мыкался по лстницамъ, душу, я думаю, всю засушилъ, я тебя изъ жалости перехватилъ, вижу, человкъ языкъ высунулъ, того и гляди, чего добраго, водобоязнь съ петербургскихъ швейцарскихъ наживетъ, о животныхъ клячахъ соболзнуетъ, а съ собою обращается самымъ жестокимъ образомъ… Видишь, у меня сердпе тоже доброе, даромъ, что филантропіей не занимаюсь. Поймалъ я тебя, думалъ, что ты хоть холодненькимъ душу отведешь, а ты и стакана не допилъ. Я весь крюшонъ выдулъ одинъ…
— Не могу, не могу, mon cher, отвчалъ тотъ же мягкій голосъ съ оттнкомъ кислаго страданія:— не могу. Ты знаешь, у меня катарръ желудка, въ Виши бы надо было похать, да нельзя.
— То-то вотъ, катарръ желудка. А я, видишь, только у Медузочки побывалъ сегодня утромъ, и такой аппетитъ пріобрлъ, что мн этой ботвиньи мало. А черезъ два часа буду обдать. Прізжай, жена будетъ рада, она тоже по части филантропіи…
Какое-то восклицаніе ужаса и благоговнія вырвалось изъ груди невидимаго собесдника.
— Ну, вотъ видишь. Теб даже страшно подумать: Медузочка, ботвинья и шампанское передъ обдомъ. Гд же теб, конечно, за нашимъ братомъ угоняться. Толки себ воду въ Заглохлов, ужъ коли такая охота есть, да себя не заволакивай. Однимъ человкомъ всхъ дыръ не заткнешь.
Собесдникъ, очевидно, не былъ расположенъ убдить пріятеля въ томъ, что направляемая имъ кипучая дятельность заглохловской провинціи — не чепуха. Не потому ли, что самъ онъ не былъ твердо увренъ въ этомъ. Но дйствительно, утомленный, съ пересохшимъ горломъ — это слышалось въ звук его голоса — ради поддержанія разговора, возражалъ, что онъ дескать не одинъ, что у него помощники, и вдругъ, какъ бы вспомнивъ что-то очень пріятное и вмст забавное, затрусилъ сухенькимъ смхомъ и объявилъ не безъ гордости:
— Я, братецъ, такого человка досталъ, что и ты бы не прочь былъ его имть при себ. И знаешь, онъ мн тебя, en laid, разумется, en laid, mon cher, хе, хе, хе, хе, тебя напоминаетъ… хи, хи, такой же здоровый, крупный. Какъ поетъ! И что онъ можетъ длать, это, это… просто непостижимо…
— Ммъ-ммъ-му, поощрялъ толстякъ, подбирая языкомъ съ усовъ ботвинью. Ему, видимо, надоло говорить.— Мм-му, что за человкъ такой?..
— Онъ у меня во всхъ комитетахъ, обществахъ, т. е. везд, гд надо распоряжаться, закупать, строить, собирать деньги, я его везд употребляю съ хозяйственною цлью. Неоцнимъ, Я бы его назначилъ исправникомъ, да жалко отъ себя отпустить. Я его къ канцеляріи причислилъ, т. е., лучшаго помощника себ, вице-губернатора даже, не желалъ бы имть. Жаль только, что неотесанъ. Прямодушенъ, но грубъ. Совсмъ неотесанъ. Я люблю откровенность, люблю прямодушіе. Но, знаешь, нужна представительность, а онъ совсмъ неотесанъ, въ третій разъ повторилъ собесдникъ полюбившееся русское слово.
— Гд же ты этакое неописанное прямодушіе выкопалъ, попочка? спросила жирная спина, отодвинувъ ботвинью и доставая изъ кармана сигары.— Прозрлъ жемчужное нерно въ куч заглохловскаго навоза?
— Ха, ха, comme vous vous exprimez!.. Мн его рекомендовалъ Калининъ, знаешь, что былъ трущобскимъ предводителемъ, теперь онъ предсдатель земской управы. Калининъ его давно знаетъ, этого Крутова, удивительно полезный человкъ: что за голова, что за исполнительность! Представь себ, человкъ стараго вка…
— Старше насъ съ тобой?
— Ну, да. Ему лтъ за пятьдесятъ, стараго вка, никакого образованія. Гд-то въ grande arme, хе, юнкеромъ на службу поступилъ, до поручика дослужился, и весь вкъ въ трущобскомъ имньишк пробылъ, и на вс руки. Былъ и дворянскимъ засдателемъ, и становымъ, и въ ополченьи въ 1856 году. Калининъ его провелъ нынче въ губернскіе гласные, и мн представилъ во время земскаго собранія. А я его не могъ не оцнить, знаешь, въ глаза бросается, я доставилъ его въ Трущобскъ. Представь себ, былъ страшнйшимъ взяточникомъ…
— Хо, хо, хо, попочка, да ты ли это? Въ восторгъ отъ взяточника приходишь! Ловкій взяточникъ, братецъ, дйствительно дло первостатейное, только ты до сихъ поръ еще этого не прозрлъ. Ты вдь, богова душа, и рвешь и мечешь противъ взятокъ. Какъ же ты этого Крутова держишь?..
— Да, mon cher, въ томъ-то и дло, что онъ былъ взяточникомъ, былъ прежде…
— А теперь?
— Ни, ни. Онъ все такъ просто, откровенно разсказываетъ и мн прямо говоритъ: я, ваше, превосходительство, всякое дло могу длать — и въ самомъ дл, можетъ. Исполнительне его я человка не встрчалъ… Въ былое, говоритъ, время у у всякаго дла было выгодно брать взятки, я и сталъ… и все это разсказываетъ, какъ бралъ, а теперь, говоритъ, ваше превосходительство, невыгодно, подъ вашимъ вліяніемъ и не беру…
— Подъ твоимъ вліяніемъ? А?
— Да, я могу сказать, что подъ моимъ, я ему доказалъ, что невыгодно, мн пріятно помочь человку стать на стезю чести.
— И ты помогъ?
— Помогъ.
— Ты, попочка, душка. Ну, а если онъ найдетъ, что брать, этакъ-того, выгодне…
— Пфа, фа… у меня-то на глазахъ?.. Жирная спина опять заколыхалась.
— T. e., кабы я сегодня не былъ у Медузочки, расцловалъ бы тебя за твое мудромысліе. А то посл Медузочки невкусно.
Покуда я вслушивался въ этотъ разговоръ моя память постепенно сосредоточивалась, освжалась. Нкоторыя выраженія разговаривающихъ, даже нкоторыя восклицанія вызывали въ ум представленія, затертыя жизнью. Я не сомнвался, что благодатная мина принадлежала Тромбону, а мягкошероховатый голосъ Пуху {См. ‘Биржевая сирены въ Заглохлов’. ‘Отеч. зап.’.}. Я присутствовалъ, значитъ, при разговор двухъ школьныхъ товарищей, разошедшихся по разнымъ дорогамъ. Пухъ, постоянно натуживаясь, выслуживалъ въ провинціи пенсіонъ. Тромбонъ, повидимому, никогда ничмъ себя не утруждавшій, катался, какъ сыръ въ масл, въ Петербург, непрестанно соэидая одно за другимъ милліонныя предпріятія, долженствовавшія облагодтельствовать Россію.
Имя Крутова, одного изъ моихъ трущобскихъ сосдей, мелкопомстнаго помщика, котораго я хорошо зналъ съ дтства, сначала удивило меня. Какимъ образомъ имя этого полудикаря попало въ уста этихъ, каждаго по своему блестящихъ и мощныхъ представителей нашей русской цивилизаціи: цивилизаціи бюрократизма и цивилизаціи акцій? Но, мало по малу, вглядываясь памятью въ представшій передъ моимъ воображеніемъ образъ поручика Ларіона Герасимовича Крутова, я уяснилъ себ сходство, почти тождество его съ Тромбономъ. Какъ далеко ни стояли они другъ отъ друга по общественному положенію, по матеріальнымъ средствамъ и по образованію, они оба, каждый въ своей сфер, являлись представителями одного и того же типа. Нашъ трущобскій острякъ, товарищъ прокурора, прозвалъ Крутова — Мефистофель на распашку.
Переваривая съденный обдъ и выслушанныя рчи, я вдумывался въ это сближеніе и мн отчетливо припомнился почтенный трущобскій Мефистофель, каковымъ я знавалъ его въ нашей глуши въ свтлый періодъ реформъ, воодушевлявшихъ всхъ насъ надеждами, приводившихъ всхъ насъ въ волненіе, то сладостное, то тревожное, кого радовавшихъ, кого раздражавшихъ.
Одинъ только Крутовъ оставался неизмненъ. Онъ не сердился и не радовался и даже подтрунивалъ надъ дорогою намъ новизной, какъ подтрунивалъ надъ стариной, презираемой многими изъ нашей среды.
Мои воспоминанія перенесли меня на десять лтъ назадъ, съ береговъ Черной Рчки на берега трущобскаго озера.
Это было какъ разъ за нсколько дней до начала того самаго рекрутскаго набора, во время окончанія котораго мы побывали въ Трущобск вмст съ обоими Краснопуповыми. Крутовъ служилъ тогда по мировымъ учрежденіямъ, въ должности судебнаго пристава заглохловскаго мироваго създа.
Въ двухъ верстахъ отъ города, въ трущобское озеро впадаетъ большая рка, около устья ея ловится много рыбы. Поэтому, зимой на льду тутъ нердко можно видть весьма оживленную картину: работу многолюднаго тагаса, създъ скупщиковъ рыбы, и катанье праздной заглоховской знати. Въ Заглохлов, какъ и везд, есть знать.
Начинало темнть и прохватывать вечернимъ морозцемъ. Съ обихъ сторонъ устья неслись звуки монастырскаго благовста, призывающаго къ вечернямъ. На правомъ берегу стоялъ мужской монастырь, на лвомъ — женскій. Дла на ловл заканчивались. Длинный полукругъ рыболововъ, тащившихъ изъ большого проруба, въ послдній разъ, закинутую сть, все больше и больше сближался концами, переходилъ въ полуовалъ и начиналъ уже скучиваться. Съ десятокъ розвальней, вплотную нагруженныхъ рыбой, были уже бережно покрыты рогожами. Около рыбы, еще не скупленной, большими квадратами и кругами, густо насыпанной на ледъ, коноводы тагаса доторговывались въ перебранку съ кулаками. Серебристые вороха еще трепетали, рыбинки еще бились другъ о друга и объ ледъ, вздрагивали, взбрасывали хвостами, безпомощно расширяли жабры и раскрывали круглые рты. Рыболовы поспшно пересыпали ихъ сухимъ снгомъ, разравнивали снгъ лопатами во всю ширь и глубь рыбной массы, чтобы скорй ее заморозить. Жизнь застывала, и вся эта игравшая серебромъ масса становилась матовой, безжизненной грудой.
У одной изъ такихъ замиравшихъ и тускнвшихъ грудъ стоялъ Крутовъ. Ему было лтъ за сорокъ. Продолговатая большая голова плотно всажена, также какъ и у Тромбона, почти безъ посредства шеи въ плотное туловище, благодатная, широкая, во не сгорбленная спина, и высокая грудь, нсколько насмшливые срые на выкат глаза, крпкій въ корн, съ горбомъ въ середин, длинноватый носъ, нависшій надъ русыми изъ-рыжа усами, которые въ свою очередь нависли надъ крупнымъ чувственнымъ и вмст энергичнымъ ртомъ. Онъ былъ одтъ въ дубленый полушубокъ, по которому крестомъ былъ обмотанъ длинный красный вязаный шарфъ, въ срые высокіе катанки и котиковую шапку, съзжавшую немного на затылокъ и обнаруживавшую такимъ образомъ красивый, высокій, хорошо развитой во вс стороны лобъ, съ прилипшими къ нему жидкими прядями рыжеватыхъ волосъ. Отъ избытка жизненной силы Крутову всегда было жарко, даже на мороз.
Въ правомъ огромномъ мускулистомъ кулачищ красивой формы, но буромъ и не совсмъ опрятномъ, онъ держалъ короткую дорожную черешневую трубку. На тагас онъ былъ какъ дома вообще, а теперь находился въ хорошемъ расположеніи духа, ибо только-что покончилъ удачно дв коммерческія операціи: 1) сдалъ тагасу свой маленькій водяной участокъ на озер изъ за четвертой рыбы, тогда какъ всмъ остальнымъ владльцамъ едва удавалось сдавать изъ пятой. 2) Купилъ нсколько пудовъ самой крупной рыбы, только что вытащенной изъ воды, прежде чмъ на озеро подъхалъ главный торговецъ, и тутъ же перепродалъ рыбу этому запоздавшему комерсанту, съ барышемъ, разумется. Кром этого барыша, который Крутовъ съ большимъ удовольствіемъ запряталъ въ свой сальный бумажникъ, ему доставляло большое удовольствіе возможность подтрунить надъ проштрафившимся передъ своимъ собственнымъ карманомъ кулакомъ рыботорговцемъ.
— Ну, закусимъ, да выпьемъ на послдахъ, обратился Крутовъ въ кулаку:— да и по домамъ пора. Ишь они раззвонились.
— Къ вечернямъ, Ларіонъ Герасимовичъ, точно что къ вечернямъ, отвчалъ кулакъ.
— Къ вечернямъ! монахи и монашанки, брать, не хуже насъ съ тобой свое дло знаютъ. Ишь дозваниваютъ, да розно звонятъ. Знаешь зачмъ розно?
Обширный серебристый колоколъ мужскаго монастыря дозванивалъ густо, басисто, степенно, размренно. Съ колокольни женскаго монастыря сыпался спшно, спшно тонкій перезвонъ мелкихъ колоколовъ.
— Для народа-съ, Ларіонъ Герасимовичъ, Богу молиться чтобы шелъ, полагаю.
— Для себя, братъ, не для народа они звонятъ. Это они другъ дружку зовутъ. Ты слушай только колоколистовъ-то: къ намъ, къ намъ, къ намъ. А трещотки щебечутъ на отвтъ: будемъ, будемъ, не забудемъ, будемъ, будемъ, не забудемъ… Ты прислушай-ка.
— Оно точно, прислушиваясь отвчалъ кулакъ:— точно выходитъ… Оно точно. Хи-хи-хи. Придумаютъ!
— Ну, давай выпьемъ да закусимъ. Ей ты, Требуха, крикнулъ Ларіонъ Герасимовичъ тагасному, пересыпавшему снгомъ рыбу:— закуску давай…
И Крутовъ вытащилъ изъ кармана своей дублнки до половины опорожненный полуштофъ.
— Выпить-съ съ моимъ удовольствіемъ, Ларіонъ Герасимовичъ, объяснилъ кулакъ, а отъ закусочки:— увольте.
Крутовъ не обратилъ никакого вниманія на это возраженіе. Требуха поднесъ ему въ горсти нсколько только-что обмороженныхъ мелкихъ рыбинокъ, Крутовъ выбралъ одну, покуда кулакъ глоталъ предложенную ему водку прямо изъ полуштофа, и, оглядвъ Требуху, грозно потребовалъ:
— А соли?
— Виноватъ, батюшка, запамятовалъ, отвчалъ тагасный: — есть, батюшка, и сольца есть.
И онъ вытащилъ изъ за-пазухи маленькій узелокъ соли.
Крутовъ взялъ штофъ изъ рукъ кулака, допилъ оставшееся, переломилъ выбранную рыбинку, мокнулъ ее переломомъ въ соль, потомъ положилъ въ ротъ, разжевалъ и проглотилъ со смакомъ.
— Колькою сегодня испробовали, Ларіонъ Герасимовичъ? допросилъ Требуха.
— А что? зависть что ли тебя разобрала? Не много, всего четвертую. Водки мало захватилъ. И онъ опустилъ въ карманъ пустой полуштофъ.
— Что же, батюшка, за водкой и сбгать можно, паренька пошлю, духомъ сбжитъ, угождалъ Требуха.
— Чего бгать! Домой пора. Ишь ночь.
Монастырскій благовстъ уже смолкъ, ранніе зимніе сумерки сгущались. Крутовъ подошелъ къ смирно стоявшей, между другими пошевнями и лошадьми, кругленькой сытой карей лошадк, запряженной въ легкія некрашенныя лубяныя саночки. У лошади стояло два мужика въ тулупахъ, одинъ постарше, высокій съ приглуповатой физіономіей, другой помоложе, тяжелый, кругловатый съ оплывшимъ отъ пьянства лицомъ и юркими маленькими глазами.
— Козелъ! ты тутъ чего длаешь? спросилъ съ легкимъ изумленіемъ Крутовъ, обращаясь къ старшему.
Оба мужика сняли шапки и поклонились.
— Да вотъ нашихъ некрутовъ въ городъ пригонятъ къ ночи, такъ поторопились, Ларивонъ Герасимычъ, съ длами къ посреднику, отвчалъ младшій.
— Это ему первый наборъ, спросилъ Крутовъ, ткнувъ трубкой по направленію къ козлу.
— Первый, Ларивонъ Герасимова ть, отвчали оба въ одинъ голосъ.
— Налапошитъ онъ.
— Ничего поправимся, ваше-скородіе, лукаво отвчалъ младшій.
— Гмъ. Ты-то хватъ, перехватишь. А Козла напрасно выбрали. Какой онъ старшина, говорилъ я мужикамъ, не выбирайте дурака. Ну, выбрали, сами и плачьтесь. Ты-то чего-жъ смотрлъ на выборахъ? грозно вопросилъ Крутовъ младшаго.— Съ нимъ, братъ, безъ доходовъ наплачешься, въ лапти изъ сапоговъ обуетъ.
— Наше дло на сход… какъ же можно, ваше-скородіе Ларивонъ Герасимычъ, наше дло писарское, сами изволите знать, отвчалъ послдній.
— Дурачье! про себя произнесъ помщикъ и веллъ писарю зануздать карьку, а самъ ползъ въ сани и взялъ возжи.— Дураки! Дома у себя не хозяинъ, а ужь какой старшина. Дочь-то твоя, Раиска-то, принесла? вдругъ спросилъ онъ старшину.
Тотъ даже въ лиц вспыхнулъ.
— Какъ можно принести, батюшка Ларивонъ Герасимовичъ! Жалобно отвчалъ онъ:— двка еще, не внчанная.
— Ну, такъ внчай скорй, не то принесетъ не въ пору. На дому-то ты ничего не знаешь. А туда же въ степенство лзешь. А Сусликовскимъ мужикамъ контрактъ съ управляющимъ утвердилъ въ правленье?
— Засвидтельствовали-съ, дловито отвчалъ писарь за старшину, старшина только утвердительно мотнулъ головой.
— А сколько съ управляющаго взяли?
— Сколько слдуетъ по закону.
— Врешь, шельма, врешь, дловъ по закону не разочтешь: Управляющій ловко мужиковъ обдулъ. Ахъ, ловко!
— Это не наше дло-съ, ваше-скородіе Ларивонъ Герасимовичъ.
— Не ваше? а чье? Дурь! не берете гд можно.
— Какъ можно-съ, Ларивонъ Герасимовичъ, какъ это можно, боязно пятясь назадъ и оглядываясь на народъ, стыдливо оправдывался старшина:— какъ это возможно, чтобы брать не по закону. Надо, чтобы по божески…
— А кто теб дураку говоритъ, что не по божески. Чего на народъ-то пучишь буркулы? Боишься, узнаютъ, что берешь. Про тебя, экаго олуха, и не подумаютъ. Глупъ ты. Коли знаютъ, что не берешь, ни страху къ теб, ни уваженья.
— Что это вы, Ларіонъ Герасимовичъ, нашихъ сельскихъ властей развращаете? спросилъ Власъ Федуловичъ Краснопуповъ, недавно пріхавшій изъ Петербурга и прогуливавшійся по тагасу вмст съ узднымъ врачемъ.
— Чаго-съ?
— Что вы мужиковъ развращаете, взяточничеству учите?
— Не развращаю, а уму, добру учу. Мы-то дворяне давно обыкли съ длами, а имъ-то, мужичью, еще внов, такъ учить надо. Я и учу, безъ этого нельзя. Глупъ еще мужикъ.
— Ну, ужъ и весь мужикъ глупъ? замтилъ Власъ:— умъ, говорятъ, не чортъ сълъ.
— Глупъ еще, батюшка, глупъ, необразованъ. А переимчивъ, это правда, живо перейметъ. Вотъ я его и образую теперь.
— Образованіе! какъ бы про себя съ оттнкомъ жолчности, замтилъ молодой человкъ.
— А вечеркомъ милости просимъ ко мн на стуколку, батюшка. Добрые люди общали, не откажите, обратился къ Власу и доктору Крутовъ, словно не слыхалъ замчанія молодого человка, и слегка приподнялъ шапку.
— Благодарю, можетъ быть, отвчалъ удаляясь Краснопуповъ. Крутовъ плотнй услся въ сани и замоталъ на руки возжи.
— Ну, поправь возжу-то, скомандовалъ онъ старшин:— ишь за оглоблю замоталась. Да вы въ городъ, что ли, оба?
— Въ городъ-съ отвчали и козелъ, и его писарь.
— Ну, садись оба, довезу. Дло есть до васъ.
Мужики надли шапки и присли въ сани. Старшина рядомъ съ бариномъ, писарь около облучка, свсивъ ноги къ снгу.
Круглый меринокъ бойко зарысилъ по торной дорог.
— О моей порубк объявленіе получили? спросилъ Крутовъ.
— Получили, батюшка, ономнясь.
— Освидтельствовали?
— Нтъ еще, ваше-скородіе, за заборомъ недосугъ было.
— Ну, все равно, оно еще лучше. А чтобъ тамъ ни однимъ пнемъ противъ моего объявленія меньше не выходило. Чтобы съ этихъ подлецовъ мужиченковъ все до копейки взыскать. Слышишь?
— Ужъ постараемся.
— То-то, постараемся! Ты, Козелъ, отъ меня магарыча не жди. Глупъ ты больно, учить тебя надобно умнымъ людямъ. Ничего не будетъ теб. А чтобъ все по моему, какъ въ объявленіи написано. А ты вотъ что, обратился Крутовъ больше къ писарю:— я знаю, у васъ съ Терешкой Закалитскимъ каша заварена, ему сына не хочется отдать въ рекруты, племянника надо сбыть. Писарь заикнулся было, что ничего такого, ей Богу, не бывало, но баринъ не далъ ему договорить.— Ну, ты не бреши. Я знаю, заварена каша, да расхлебать не умете. Чтобъ моя порубка была въ карман. А я васъ въ этомъ научу. На квартиру къ лекарю не ходи, опасно, запримтятъ. А сегодня вечеромъ, часу въ десятомъ, ко мн на кухню оба и съ Козломъ. Тамъ невзначай и лекаря увидите. Слышишь? приходить же.
Мужики молчали.
— Терешк скажи, чтобы у меня въ снокос со всей семьей два дня на Закрутих отработалъ: ему вдь рядомъ. А не согласенъ, такъ пусть готовитъ сына. Мн наплевать.
— Какъ, батюшка, несогласенъ Терентій, проговорился Козелъ, нъ душой радть будетъ, сына-то ахти жалко. А племянникъ, что — сирота! Извстно, ему на старость не кормилецъ. Какъ не согласенъ, въ ножки поклонится вашей милости.
— Наплевать мн съ его ножками. А чтобы два дна въ снокос на Закрутих.
— Да снокосъ-то еще когда придетъ, дловито и вкрадчиво заговорилъ писарь:— а сына-то нон ослобонятъ. Онъ, этотъ Терентій-то, мож теперь посулится вашему-скородію, а объ снокос-то сгузаетъ.
— Что-о? грозно прикрикнулъ поручикъ:— сгузаетъ? У меня, братъ, не сгузаетъ. Знаетъ, что спуску не дамъ. Найду управу безъ правленья, и безъ посредника найду. Коровы-то его въ мою поскотину попадутъ, вотъ т Христосъ, попадутъ, такъ тогда не два дня отработаетъ.
— Нтъ, батюшка, Ларивонъ Герасимовичъ, сватъ Терентій честный мужикъ, заступился за свата-сосда старшина:— посулитъ такъ отработаетъ. Ужъ это безпримнно. Мужикъ степенный, честный.
— Ну, ладно. Такъ сегодня вечеромъ, чтобы вы у меня на кухн были. Лекарь будетъ. Ну, а теперь маршъ домой! скомандовалъ поручикъ, пріостановивъ лошадь.
Мужики выбрались изъ саней, Крутовъ тронулъ вожжами, и карій меринокъ, легонько переваливаясь, понесся стрлой къ берегу. Вхи мимо мелькали, не подсчитать. Беззаботно глумливое выраженіе тотчасъ сбжало съ лица Ларіона Герасимовича, когда онъ почувствовалъ, что никто на его лицо не глядитъ. На этомъ лиц проступала сосредоточенная мысль, забота. Блесоватыя рдкія брови сдвинулись къ крпкому корню тяжелаго носа, а усы легонько пошевеливались, словно онъ стискивалъ скулы отъ какой-то досады.
На самомъ възд въ городъ, его саночки нагнали двухъ хорошо одтыхъ, осанистыхъ баръ, очевидно, принадлежащихъ къ заглохловской аристократіи. Одинъ изъ нихъ молодой, лтъ съ небольшимъ за 30 человкъ, былъ непосредственный начальникъ Крутова — мстный участковый мировой судья и предсдатель мироваго създа. Другой, нашъ старый знакомый Петръ Степанычъ Калининъ, уздный предводитель дворянства. Принадлежа къ мстному мелкопомстному дворянству и прослуживъ много трехлтій по дворянскимъ выборамъ въ разныхъ мелкихъ должностяхъ: непремннаго члена земскаго суда, засдателя дворянской опеки, смотрителя опеки хлбныхъ магазиновъ и проч., Крутовъ не переставалъ считать и предводителя своимъ начальникомъ. Несмотря на свой мелкопомстно-дворянскій цинизмъ и грубую развязность, старый армейскій поручикъ не утрачивалъ никогда военной выправки, при вид начальства, у него механически, почти горой выпячивалась и безъ того высокая грудь, правая рука просилась къ козырьку, и выпуклые глаза неподвижно, вопросительно и въ то же время неуловимо насмшливо устремлялись въ лицо власти.
Завидвъ издали своего предсдателя съ Калининымъ, Крутовъ сталъ придерживать карьку, а поровнявшись съ ними, похалъ совсмъ шагомъ, дабы не обогнать безъ приглашенія.
— Ларіонъ Герасимовичъ, здравствуйте! окликнулъ его дружескимъ голосомъ предсдатель.— Откуда? съ тагаса?
— Съ тагаса-съ, отвчалъ приставъ, по привычк, поискавъ правой рукой, съ которой предварительно сдернулъ рукавицу, козырька и, не отыскавъ его, приподнялъ шапку надъ головой.
— Хорошо, что я васъ встртилъ, продолжалъ молодой человкъ:— я хотлъ было за вами послать вечеромъ. У меня была эта несчастная старушка Панфилова. У васъ выданный ей създомъ исполнительный листъ?
Видя, что рчь заходитъ о длахъ, оффиціально служебныхъ, Крутовъ, послушный своимъ дисциплинарнымъ инстинктамъ, ползъ было изъ саночекъ, чтобы въ приличной поз выслушать приказанія. Предсдатель попросилъ его не безпокоиться.
— Да надньте вы шапку, что за скверная у васъ привычка, послдніе волосы выморозите, шутя посовтовалъ Калининъ.
Крутовъ усмхнулся въ усы и нахлобучилъ своего котика.
— У васъ исполнительный листъ Панфиловой? повторилъ предсдатель.
— Это о взысканіи съ Ярушкина? У меня-съ.
— Она сегодня ко мн заходила, бдная, совсмъ ее уморилъ этотъ Ярушкинъ.
— Уморилъ-съ, это врно, Александръ Григорьевичъ, я вдь знаю, обошелъ старушку. Послднія деньжонки выпросилъ въ долгъ. Кто ему, кром этой дуры, далъ бы. Извстно: дай Ярушкину въ долгъ, а за него порукой волкъ. Распротобестія онъ!
Крутовъ соблюдалъ дисциплину въ движеніяхъ, но языкъ его давно эмансипировался отъ всякихъ стсненій. Никто ему этого въ вину не ставилъ, напротивъ, это нравилось его начальству.
— Она плакала, несчастная, говоритъ самой сть нечего и внука изъ гимназіи, того и гляди, выключатъ, коли къ новому году денегъ не пошлетъ. Жалко ее.
— Это врно. Какъ пить дадутъ выключатъ.
— Такъ вы бы съ этого Ярушкина поскоре взыскали, Ларіонъ Герасимовичъ…
— Что съ него взыскать-то? Вы мн изволили приказывать намедни, Александръ Григорьевичъ, поторопиться этимъ дломъ. Я какъ исполнилъ (Крутовъ перечислилъ нсколько длъ).. вы изволили мой рапортъ получить?
— Да, получилъ, вы скоро справились.
Крутовъ тряхнулъ грудью, словно произнося: рады стараться.
— А какъ только эти дла сдалъ, такъ за рника Ярушкина и взялся. Онъ подлецъ все на дочь перевелъ, что незамужняя совершеннолтняя съ нимъ живетъ. Все, говоритъ, не мое. И имньишко, и домишко.
— Однако, это чортъ знаетъ что за подлость, въ одинъ голосъ воскликнули и предсдатель, и Калининъ:— вдь положеніе этой старухи ужасно… еще съ сиротами-внучатами…
— Все, подлецъ, перевелъ! спокойно прослушавъ восклицанія начальства, продолжалъ приставъ.— А вы изволили строго мн наказать, такъ у меня не отвертишься. Я всю его подноготную знаю. Дочери, говоритъ, все передалъ, а я знаю, онъ до охоты охочъ. Ружья-то позабылъ въ запись записать. А собаки, говорю, тоже дочернія? Знатныя собаки, коли на охотника. А сдла, а ружья аглицкяя дочернія тоже? Онъ вертится. Говоритъ, ей-ей передалъ. А мн наплевать, пусть доказываетъ дочь. А я ихъ покуда описалъ…
— А коли дочь докажетъ?
— Коли свидтелей представить, мы такихъ свидтелей подведемъ, что и самъ не радъ будетъ. Совершеніе безденежнаго акта-съ. Онъ и о дарственной не догадался. У меня и покупщикъ на описанное имущество готовъ-съ. Тутъ Красновуновы пріхали, молодой говорить, что въ ихъ усадьб, что недавно купили у князя Мухранова, поохотиться не съ чмъ. Я Краснопупову сказывалъ объ Ярушкин: ‘Съ радостью, говоритъ, всю охоту возьму’. Коли денегъ не взнесетъ завтра, завтра и продамъ, и денежки вамъ представлю.
— А коли тутъ что неправильное выйдетъ? освдомился предсдатель.
— Какъ прикажете. Прикажете взыскать, взыщу-съ. Я знаю, что и до продажи Ярушкинъ не допустить. На одну нашу не правильность, я ему морду дюжиной евойныхъ утру. И до продажи не допуститъ. А, впрочемъ, какъ прикажете. Мн вдь что Панфилиха, что этотъ рникъ, все одно. Какъ прикажете?
— Ну, да коли вы знаете, такъ взыскивайте, я душой буду радъ за старуху. Взыскивайте, пожалуста,
— Слушаю-съ. Крутовъ опять поискалъ козырька.
— Взыскивайте, взыскивайте, повторилъ предсдатель, раскланиваясь и удаляясь.
— Слушаю-съ, слушаю-съ, проговорилъ еще разъ приставъ, даже съ оттнкомъ нкотораго презрнія къ неустойчивости и несмлости своего молодого начальника, потомъ тронулъ вожжами по меринку и завернулъ въ ближайшую улицу.
— Золотой человкъ этотъ поручикъ, замтилъ предсдатель своему спутнику Калинину.— Въ этомъ несчастномъ панфиловскомъ дл безъ него ничего бы не вышло. Онъ все знаетъ, все, что прикажешь, сдлаетъ, не спотыкаясь.
— Да, молодецъ, я его давно знаю. Когда онъ по полиціи служилъ, просто чудеса продлывалъ. Чего другіе не могли исполнить, ему поручишь — и мигомъ.
— Да, недавно тоже былъ случай, дло о меж тянулось у графа К. съ его сосдями крестьянами. Крестьяне оказались правы, просьба ихъ была уважена и исполнительный листъ выданъ для ввода во владніе. Управляющій — умнйшая, ловкая бестія. Кому изъ приставовъ ни поручали мы ввести крестьянъ во владніе — пойдутъ и назадъ вернутся ни съ чмъ. Управляющій К. что-нибудь да выдумаетъ, оттянетъ. Когда Крутовъ поступилъ на службу, я ему строго-на-строго наказалъ кончить дло, и въ нсколько часовъ онъ все покончилъ, не взирая на хитрости управляющаго, его угощенье, его застращиванья барскими связями. Кончилъ и осчастливилъ мужиковъ.
— А я помню, у того же графа К, еще до освобожденія крестьянъ, началъ Калининъ:— надо было перевести цлую деревню въ другую волость, гд для нихъ были построены дома. Графъ имлъ право на переводъ, мужики же ни за что съ мста не двигаются: не пойдемъ, да не пойдемъ. И исправникъ имъ грозилъ, и я здилъ уговаривать, ничего не помогаетъ: не пойдемъ, говорятъ, съ отцовскаго мста. Я догадался послать Крутова, онъ тогда служилъ дворянскимъ засдателемъ земскаго суда. Дло было зимой. Представьте, черезъ два дня, Крутовъ является ко мн съ рапортомъ, знаете, какъ всегда, руки по швамъ, глаза выпучены. ‘Ну что?’ спрашиваю его.— ‘Ничего-съ, говоритъ:— окна выставлены, двери сняты, трубы сбиты и крыши раскрыты’.— ‘Гд? говори!’ я, знаете, не понимаю даже, что онъ говоритъ.— ‘Въ деревн, говоритъ, графской, что на вывозъ назначена’.— ‘А мужики?’ спрашиваю.— ‘А мужики и бабы, и ребятишки, говоритъ, на подводы сли со всмъ скарбомъ. Управляющій приготовилъ подводы, покуда крыши раскрывали. Куда мужикамъ больше дваться? Не въ избахъ же оставаться. Въ избахъ, говоритъ, нетолько тараканы и клопы подохли’. Калининъ смялся, молодой предсдатель не смялся.
— А то, продолжалъ предводитель: — это было вскор посл воли, былъ у насъ тутъ посредникъ нмецъ, глупъ и по-русски чортъ знаетъ какъ объясняется. Положеніе онъ объяснялъ крестьянамъ такъ, что и нашему брату даже не понять, путаница во всхъ волостяхъ невообразимая, а въ одномъ имньи просто бунтъ произвелъ. Какъ-то такъ умудрился разсказать крестьянамъ о ихъ новыхъ правахъ, что у нихъ въ голов затесалось, что они могутъ выбрать по своей вол любое изъ трехъ: или на барщин остаться — имнье было барщинное — либо на 9-ти рублевый оброкъ перейти, либо прямо на выкупъ, съ уплатой 7 руб. 20 коп. Разумется, мужики выкупъ выбрали. Ни барщины, говорятъ, ни оброка не хотимъ, а хотимъ на ‘Чарскій’ выкупъ. На барщину ихъ гонятъ, а они лягутъ въ пол и спятъ. Только и твердятъ: на ‘Чарскій’ выкупъ. И другого посредника назначили, и членъ губернскаго присутствія прізжалъ ихъ убждать, и даже губернаторъ самъ. Ничего. Того и гляди до штыковъ, а то, пожалуй, и до пуль дойдетъ. Положеніе ужасное. Помщикъ былъ молодой человкъ, одинокій, человколюбивый, готовъ былъ согласиться на обязательный выкупъ, чтобы избгнуть всхъ этихъ ужасовъ, но этого ему мы не позволили: дло приняло слишкомъ большую огласку. Ну, команду, команду. Я вспомнилъ о Крутов, онъ тогда становымъ былъ, только въ другомъ стан, и говорю губернатору: попробуемъ послать Крутова, вдь все равно — хуже бытъ не можетъ. Конечно, испортить уже ничего было нелвя. Авось Крутовъ поправитъ. Послалъ за нимъ, спрашиваю: ‘справитесь?’ Говоритъ: ‘Не знаю, попробую’. Ну, мы и послали его пробовать.
— И что же?
— И мужики стали ходить на барщину. Только, чтобы они опять не заартачились, надо было перевести Крутова въ ихъ станъ.
— Какъ же онъ на нихъ подйствовалъ? Убжденіемъ?
— Убжденіемъ. Только у него есть своя манера убждать, не по нашему. Онъ нетолько знаетъ нравъ мужика лучше нашего брата, онъ каждаго мужика отдльно въ узд знаетъ, всю его подноготную. Мы до ихъ вожаковъ въ этомъ дл не могли никакъ добраться, а онъ ихъ зналъ съ самаго начала. Только покуда ему не было приказано дломъ заняться, молчалъ, и рта не развалъ. Онъ вообще много болтаетъ, но знаетъ, о чемъ и помолчать. А когда его самого приставили къ длу, онъ все свое знаніе пустилъ въ ходъ. Онъ средствами не стсняется. Когда приказали хать въ бунтовавшую волость, онъ намъ, и мн, и вице-губернатору, который нарочно по этому длу въ Трущобскъ прізжалъ, прямо сказалъ, что дло трудное. ‘3а успхъ, говоритъ, не ручаюсь, а впрочемъ, попытаюсь, говоритъ, коли вы мн позволите по моему распорядиться’. Мы рады-радехоньки были, хоть знали, что онъ выкинетъ какую-нибудь штуку. Да все лучше, чмъ стрлять. Надо было это дло кончить, оно въ Петербург начало производить непріятное впечатлніе. Посредника уволили, губернаторъ боялся, какъ бы его самого не причислили къ министерству. Мы уполномочили Крутова: ‘длай, батюшка, что знаешь, только уладь’. Онъ говоритъ: ‘Одинъ я не пойду, а дайте мн двухъ самыхъ дюжихъ полицейскихъ разсыльныхъ, солдатъ, и трехъ здоровеннйшихъ дураковъ — непремнно дураковъ — изъ трущобской военной команды’. Дали ему, разумется, безъ оружія, и эти полдюжины держимордъ — вдь и онъ самъ кровный держиморда — и отправились они въ экспедицію. Пріхалъ онъ, веллъ старшин сходъ собрать. Мужики къ этимъ сходамъ привыкли, на барщину не идутъ, а на сходы то и дло собирались. Прежде чмъ явиться на сходъ, Крутовъ заказалъ три подводы и веллъ своимъ держимордамъ нарубить лозановъ. Знаете, здоровеннйшихъ, пуками длинными навязать и на подводы нагрузить. Три воза розогъ огромнйшихъ сейчасъ въ дло готовы. И представьте себ его огромную фигуру, три воза жесточайшихъ розогъ и пять медвдей въ солдатскихъ шинеляхъ. Онъ такъ прямо со всей процессіей въ середину мужиковъ, собравшихся на сходъ и въхалъ. ‘Все ли говоритъ здоровы, ребята? здоровы! ну, и Богу слава. Лучше расправляться съ вами будетъ’. Его разговоры съ мужиками всегда предобродушные, коли только послушать. ‘Господи, говоритъ, благослови’, и самъ крестится: ‘мокрыхъ полотенецъ приготовь’, командуетъ одному солдату, другому велитъ отборнйшіе лозаны на готов держать, а остальнымъ говоритъ громко: ‘рой, говоритъ яму, пороть стану не на животъ. А съ вами, ребята, покуда мои молодцы приготовляются, потолкую по сосдски. Мн васъ пороть отъ начальства приказано — да ты не прячься, кричитъ вожакамъ, это вы губернаторовъ да предводителей надуваете, а меня вы знаете, друзья-сосди, я васъ наскрозь вижу! Мн васъ пороть приказано, вашей бурой шкуры жалть не велно. Я и буду пороть… Да вдругъ, будто что-то вспомнилъ. ‘Эй, крикнулъ писарю: — за попомъ-то пошли, ему тоже работа будетъ грхи отпущать!’ А потомъ и опять къ мужикамъ обратился…
— По сосдски, по Божески?
— Да по сосдски. И убдилъ.
— Да, интересно было бы знать, чмъ онъ ихъ убдилъ?
— Я самъ тамъ не былъ, но насколько знаю изъ его разсказовъ и изъ разсказовъ священника, старшинъ, да и нкоторыхъ крестьянъ, онъ началъ съ того, что обругалъ осломъ нмца посредника, который былъ виновникомъ всхъ длъ. Нмецъ, говоритъ, маймистъ, по русски языкомъ въ зубы толкнуть неуметъ, а вы этакого чухну, олуха царя небеснаго, слушаетесь. Можетъ, онъ съ дуру, а можетъ, и мутить промежъ русскихъ хочетъ, а вы и нюни развсили… А потомъ, говоритъ, Крутовъ особенно на нихъ подйствовалъ такимъ курьзнымъ выводомъ: ‘вы, говоритъ, думаете вамъ воля и нивсть какая благодать, ничего не длай, и выбирай любое. Много захотли. Кто, говоритъ, волю то помогалъ писать? Мы же, дворяне’. Крутовъ хоть и происходитъ изъ оберъ-офицерскихъ дтей, но дворянствомъ своимъ гордится пуще Рюриковичей… Баре, говорить, и писали, и переписывали! а кто вводитъ волю? опять мы, дворяне, а не вы, сиволапые. Ну, какъ же теперь мы, дворяне, себ хуже устроили, да чтобы не сорвать намъ на васъ свою досаду. На комъ и сорвать, какъ не на васъ. И срываемъ. А вы благодати ждете. Никакой никому благодати, только развязала насъ воля съ вами. И слава теб Господи, то намъ и хорошо, что развязала. Нтъ, мн теперь о теб, каналь, заботы никакой, хоть ты съ голоду околвай. Вотъ и все. А вамъ жирно хлебать захотлось. Накась!
— И успокоилъ-таки?
— И успокоилъ-таки, и разумется, не скъ. Да и не посмлъ бы счь. Онъ понимаетъ, что это бы ему самому даромъ не обошлось…
— Молодецъ!
Домикъ у Крутова въ Трущобск былъ маленькій, зато свой собственный, недавно выстроенный, хозяйственный и чистенькій. Ларіонъ Герасимовичъ не особенно занимался аккуратностью и опрятностью своего туалета, дважды въ день вымыть руки ему еще никогда на умъ не приходило. Но онъ любилъ, чтобы по дому и хозяйству все было и ходило въ аккурат и добро даромъ не пропадало. Кухня черезъ сни была просторная, опрятная. Деблая кухарка выбивалась изъ силъ, стряпая ужинъ, среди цлаго роя обожателей, прислуги ‘барскихъ гостей’, которые безъ зову запрудили кухню и людскую, какъ только ихъ господа пришли въ гости къ господамъ кухарки. Кто ощупаетъ бюстъ кухарки, кто щипнетъ ее, кто невзначай даже чмокаетъ, отъ шутокъ проходу нтъ. Она только огрызается, отмахивается невсегда безопасными и безвредными для обожателей кухонными снарядами и оружіями, и, не взирая на щипки, объятія и отмахиванія, шмыгаетъ отъ плиты къ печк, отъ печки къ верстаку, и ужинъ поспваетъ. Шустрая была баба.
Козелъ старшина, съ писаремъ и, степеннымъ Терентіемъ, согласно приказу Крутова, дремлютъ тутъ же въ углу, въ кухн, не принимая участія въ общемъ весельи.
Хозяйка, супруга Крутова, костлявая дама съ черными зубами, въ тафтяномъ клтчатомъ красномъ съ зеленымъ плать и съ толстыми подозрительнаго золота кольцами на чернорабочихъ пальцахъ, поминутно вбгаетъ въ кухню. Обругаетъ озорниковъ, непрошенныхъ гостей, иного выгонитъ, распечетъ кухарку, отдастъ ей приказаніе, сама помшаетъ въ кострюл, заглянетъ въ духовую печку и опять унесется въ ‘парадныя’ комнаты, наполняя ихъ и безъ того удушливую атмосферу запахомъ пряженья и жаренья, захваченнаго въ кухн ея обширнымъ кринолиномъ и клтчатой тафтой.
Въ маленькомъ зальц горятъ четыре пальмовыя свчи: дв въ подсвчникахъ на стол и дв на стол въ искалченномъ томпаковомъ канделябр. На маленькомъ ручномъ органчик-шарманк сіяетъ керосиновая лампа — haute nouvaut, въ Трущобск, и досел невиданная роскошь въ дом Ларіона Герасимовича. Секретарь опеки, джентльмэнъ въ смятомъ сромъ пиджак и въ pince-nez, подклеенномъ краснымъ сургучемъ, самодовольно осклабясь, вертитъ ручку органчика, то издающаго звуки самымъ разнообразныхъ тоновъ, не уживающіеся другъ съ другомъ въ ладу, то вдругъ начинающаго хрипть, какъ чахоточный старикъ, а иногда совсмъ неожиданно затихающаго. Вс эти звуки, взятые вмст, посл внимательго вслушиванія, можно было бы признать за лохмотья увертюры ‘Цампы’. Но, къ счастію, ни секретарь въ очкахъ, вращающій валы органа, ни толкущаяся въ зальц публика, нетолько не слыхивала Цампы, но даже не слыхивала и о Цамп, а поэтому съ увлеченіемъ топталась, кружилась и подпрыгивала въ какомъ-то танц, который кавалеры, въ мятыхъ пиджакахъ и дамы въ грубыхъ шерстяныхъ или клтчатыхъ тафтяныхъ платьицахъ, называли транбланъ.
И всмъ несомннно было очень весело.
Самъ Ларіонъ Герасимовичъ, вроятно, сознавая музыкальную неудовлетворительность своего органа, пріобртеннаго по случаю за 7 руб. у раззорившагося сосда-помщика, а, можетъ быть, увлекаясь общимъ воодушевленіемъ, стоялъ почти посредин комнаты съ гитарой въ рукахъ, притопывалъ ногой, подъигрывалъ и подпвалъ въ критическія для органа минуты, когда этотъ инструментъ почтенныхъ лтъ и слабаго здоровья доходилъ до безмолвія. Подыгрывая и приплясывая, Ларіонъ Герасимовичъ успвалъ отпускать направо и налво безцеремонныя шуточки и каламбуры, возбуждая въ стоящихъ около него нетанцующихъ сановникахъ: судебномъ слдовател, знакомомъ намъ уздномъ врач и его друг, Влас Краснопупов, товарищ прокурора и молодежи, старавшейся сближаться съ сановниками, взрывы самаго задушевнаго хохота.
Онъ, повидимому, предавался беззавтному веселію, какъ будто не было у него ни заботы, ни горюшка, между тмъ его выпуклые глаза все видли, его красныя уши все слышали и во взгляд стояло никогда его не покидавшее выраженіе: ‘меня, братъ, не проведешь!’ Его дв взрослыя дочери, юныя копіи съ мамаши, и сама мамаша, проходя мимо него, часто взглядывала въ эти глаза, и онъ словно раздавалъ ими приказы по семь. Семья по струнк ходила.
Къ групп сановниковъ и бронзовой молодежи, окружавшей хозяина, примкнулъ тучный, съ боязливой, но хитрой физіономіей сосредоточенный нмецъ пожилыхъ лтъ. Это былъ управляющій большимъ подгороднымъ заводомъ Краснопуповыхъ.
— Аль позвонить, Крестьянъ Адамычъ? усмхнулся въ его сторону Крутовъ.
Нмецъ нахмурился и ничего не отвчалъ. Зато вмшался сидвшій по близости маленькій сморчкообразный человчекъ съ плоскимъ калмыцкимъ лицомъ безъ носу. Носъ, по увренію его друга и соперника по служб, Крутова, принесенъ былъ въ юности на алтарь любви и пропалъ безъ всти. Сморчекъ такъ же, какъ и Ларіонъ Герасимовичъ, состоялъ судебнымъ приставомъ при мировомъ създ, постоянно завидовалъ Крутову, получавшему лучшія порученія и пользовавшемуся вообще выгодною популярностью. Поэтому, сморчекъ, когда только могъ, любилъ пустить шпильку по адресу своего счастливаго товарища, стараясь подражать остроумію послдняго и уповая своими остротами, между прочимъ, пріобрсти популярность.
— Чего звонить, ты и то все пустозвонишь, какъ пономарь у лниваго попа, съострилъ безносый, и общество только-что было собралось разразиться смхомъ надъ Крутовымъ, какъ послдній, ткнувъ гитарой чуть не въ самое лицо своего сослуживца, на всю залу отвчалъ:
— На мой пустозвонъ люди идутъ, а на твою рожу только собаки лаютъ! Ужь лучше молчи, чайникъ безъ рыльца.
И назрвшій смхъ общества обратился на самый чайникъ безъ рыльца. Сморчекъ озлобился, пожелтлъ и сталъ придумывать новую шпильку.
— Аль позвонить? продолжалъ приставать къ нмцу Крутовъ.
Вс съ любопытствомъ прислушивались, стараясь разгадать, въ чемъ дло.
— 3воняйте, мене чиловикъ позвать надо, отвчалъ нмецъ.
— Въ чемъ дло? Что такое? Разскажите! послышалось со всхъ сторонъ.
— А очень просто, господа. Я какъ становымъ служилъ, началъ повствовать Крутовъ:— разъ иду мимо его завода. Давай, думаю, позвонить велю на завод. Тогда въ город Ереминъ шубу продавалъ, знатный енотъ, смерть мн ее купить хотлось, только купила не было. А твой-то отецъ…
Это обращеніе относилось къ Власу Краснопупову. Если на обдъ исправника лекарь попалъ въ качеств товарища Власа, то на вечеринку Крутова Власъ попалъ въ качеств друга лекаря. Крутовъ высоко уважалъ только знать родовую, дворянство, къ которому самъ принадлежалъ. Но къ знати денежной относился съ презрніемъ. Онъ сознавалъ, что эти люди нуждаются въ такихъ людяхъ, какъ онъ, Круговъ, нуждаются уже по одному тому, что всякія дла длаютъ. А родовая знать никакими длами не занимается. ‘Мужиками они родились, мужиками и умрутъ! говаривалъ Крутовъ про купцовъ: — а что денегъ много — такъ это наплевать, когда намъ понадобится, мы изъ толстаго пуэа ихнаго, купеческаго, съумемъ маслица выжать’. Въ силу такихъ принциповъ, Крутовъ развязно и безцеремонно обращался съ Власомъ, котораго лично едва зналъ.
— А твой-то родитель меня незадолго передъ тмъ обидлъ. Чуть не по шеямъ выгналъ, я ему ршеніе суда привезъ, такъ вишь не понравилось, говоритъ мн: ты такой-сякой, крапивное смя. Я будто ршеніе составлялъ. Ну, да постой же, думаю, попомнишь ты, какъ дворянина крапивнымъ сменемъ обзывать… Иду я мимо завода. Зашелъ, вонъ онъ — это Крестьянъ Адамычъ — навстрчу: ‘милайста просимъ, говоритъ, ошинь рады’. Ну, говорю, радъ не радъ, а звони въ колокольчикъ. ‘Сачемъ?’ говоритъ.— Извстно зачмъ? словно законовъ не знаешь, чтобы вс рабочіе до единаго собрались, полиція — это я-то, батюшки мои — и Крутовъ ручкой гитары похлопалъ себя по богатырской груди — полиція, говорю, пріхала законъ исполнять, паспорта у рабочихъ поврять, теб же, управителю, спокойне. Вс законные рабочіе будутъ.
Крутовъ лукаво подмигнулъ окружающимъ на нмца.
— Звони, говорю, въ колокольчикъ: динь-динь-динь… Да паспортики подавай. Такъ вдь, Адамычъ, а? Крестьянъ Адамычъ? Да говори, братецъ, такъ или не такъ, что у тебя языкъ словно въ колбасу гороховую завязъ!
Управляющій неохотно мыкнулъ что-то подтвердительное.
— Ну, такъ, такъ такъ. А вдь не собралъ-таки, плутъ, рабочихъ. Куда и фанство его нмецкое двалось. Вдь онъ у насъ, господа, тоже фонъ… хо-хо-хо — вы какъ бы думали! Фонъ-съ ей-Богу онъ! Только вотъ онъ и вправо и влво, и спереду и сзаду ко мн подойдетъ. Не хочется звонить-то.
— Отчего не хочется звонить? спросилъ кто-то изъ толпы.
— А нмецъ пользы своей собственной не понимаетъ — оттого и не хочется. Бглыхъ я бы ему высялъ, какъ ршетомъ. Такъ нтъ. Лучше бглыхъ, да каторжниковъ держать на завод. Дешево берутъ, а на счетъ своему хозяину онъ, фонъ, цну ставитъ одну — что за бглаго, что за паспортнаго. Хо-хо-хо! протянулъ желудочнымъ басовымъ смхомъ разсказчикъ:— Хо-хо-хо. Такъ и не позвонилъ. Ну, да ничего. У меня изъ этого его упрямства шуба знатная вышла. И теперь по праздникамъ въ церковь хожу.
— Слушайте его! изъ собачьей шкуры! опять-было ввернулъ чайникъ безъ рыльца.
Крутовъ повелъ на него вкось глазами и усами и промолвилъ въ скобкахъ: мотри, въ три погибели согну.
Власъ былъ видимо недоволенъ только-что раззабавившимъ общество разсказомъ, его другъ, докторъ, отвернулся, сдлалъ физіономію, точно червяка раскусилъ.
— Экія мерзости, хоть бы постыдился разсказывать, замтилъ врачъ Власу.
— Вретъ вдь это онъ, все на себя выдумываетъ, чуть не любовно улыбаясь и любуясь Крутовымъ, возразилъ товарищъ прокурора, большой охотникъ до наблюдательности и цльныхъ, непосредственныхъ типовъ, которые считалъ большою рдкостію въ нашъ измельчавшій вкъ, не умющій ‘безъ боязни ни ненавидть, ни любить’.
— Вру-съ? чего врать, батюшка. Вотъ т Христосъ, что мн врать! вступился за свою правдивость Ларіонъ Герасимычъ.
Въ это время гармоника совсмъ замолчала, секретарь въ склеенномъ сургучомъ pince-nez усталъ вертть ручку. Молодежь перестала плясать, и вс, даже нкоторыя двицы, закурили смрадныя папиросы. Хозяинъ тоже отложилъ на столъ свою гитару, и принялся выковыривать пальцемъ табакъ изъ трубки въ горшокъ герани.
— Ей-же Богу. Хо-о-о. Ей-Богу, чего мн врать. Такъ я нмца не разъ. Динь-динь, говорю. Да чего! онъ самъ тутъ, спросите! Крутовъ даже перекрестился.
— Это вы взятки, значитъ, брали? спросилъ судебный слдователь.
— Бралъ-съ, бралъ. Вотъ какъ передъ Богомъ, бралъ. Да чего же не брать-то было, давали и бралъ.
— Вымогали?
— Охо-о! Взятокъ не вымогаютъ. Умный человкъ самъ даетъ, потому знаетъ: не почеши — и вередъ не вскочитъ, умный человкъ самъ даетъ, а съ дурака грхъ не брать. Бралъ, ей-Богу.
— Онъ и теперь беретъ, сфискалилъ опять было чайникъ безъ рыльца.
Крутовъ показалъ кулакъ, его глаза слегка перекосились на секунду, во взгляд мелькнуло нчто въ род конфуза, если только во взгляд Крутова могъ мелькнуть конфузъ.
— Берете? а? ну, Мефистофель? берете, скажите по правд? у васъ вдь душа на распашку, приставалъ его другъ, товарищъ прокурора.
— Не велятъ покуда, такъ и не беру.
— Кто не велитъ?
— А начальство новое, ваша братья. Не велятъ покуда, и не беру. А придетъ пора, наша пора, опять прикажутъ: ‘Мефистофъ, дескать, маршъ!’ а и съ моимъ удовольствіемъ…
— Да будто велятъ когда-нибудь? А? Крутовъ ничего не отвтилъ, только взмахнулъ и плечами, и головой, и глазами, и усами, словно понюхивая, не начинаетъ ли въ воздух пахнуть приказаніями.
Въ этомъ понюхиваніи было столько намреннаго комизма, что вс опять расхохотались, а увлекающійся товарищъ прокурора даже слезы платкомъ сталъ утирать.
— Отъ чего, по вашему, не велятъ-то? допытывалъ слдователь:— честне что ли люди стали?
— А кто ихъ знаетъ — честне ли? Люди все люди. Нешто я переродился, что ли, а то тхъ же щей, да погуще влей. Прежде мы служить шли, на доходы надючись, а ныньче на жалованье идемъ. Оклады большіе, да на долго ли хватитъ. А главное что брать-то ныньче не съ кого.
— Какъ не съ кого?
— А съ кого брать-то? народъ обднлъ, дворяне обднли. Разв со своего брата чинаря, что жалованье получаетъ. Прежде и съ мужика, и съ барина можно было брать. И мужикъ, и баринъ, по своему, каждый богаче меня, станового, были. А ныньче, разв съ купечества, такъ его еще мало заводится, не все же съ Краснопупа одного, да и то скоро все выберемъ. А съ мужика и съ барина, вотъ этого не хочешь-ли?..
Крутовъ, посусливъ, показалъ обществу фигу.
— У мужика на казначейство доходишекъ не хватаетъ, да на свое начальство, а нашъ братъ, дворянинъ, сами знаете: ни сетъ ныньче онъ, ни жнетъ, да и сыть не бываетъ, такъ разв когда выкупнымъ свидтельствомъ закусить. Всякій наровитъ какъ бы на службу. Папу-то {Хлбъ.} всякому чавкать тоже хочется. И выходить, что только съ своего брата чинаря бери. Ну, а это не приходится. Я съ него, а онъ съ меня.
— Такъ что-жь по вашему? вс такъ сплошь взяточниками и родятся на свтъ. Мало ли людей, которые не брали и въ прежнее время?
— Надобности этимъ людямъ не было, отъ того и не брали. Вонъ Калининъ, да и его отецъ, тоже предводителемъ былъ, взятокъ не брали, правда, такъ у нихъ, батюшка, одного лсищу полсотни тысячъ десятинъ. Нашему брату шубка новая понадобится, поди къ Адамычу на заводъ эвони, а Калинину что себя безпокоить. Продалъ дв, три тысячи заповднаго и сколько хошь чернобурыхъ лисицъ да соболей накупитъ. А не оставь Калинину родитель этихъ сосенокъ, такъ тоже по нашенски бы позванивалъ. Да хоть бы такіе бара, какъ Калинины: деньгами не беретъ, а натурой возьметъ!
— Что вы это? какъ натурой?
— А такъ очень просто. Отъ чего его сосдъ Ручковъ большую тяжбу о лсной дач выигралъ, еще при гражданской палат? Отъ чего? Ну, Калининъ, предводитель въ Заглохлов, хлопоталъ? отъ того и выигралъ. А отъ чего Калининъ хлопоталъ, отъ того, что у Ручкина жена блая, съ печь. Такъ бывало глазунчиковъ въ шею ей и запускаетъ. Еще тогда женатъ не былъ. Хо-о-о. Кто чмъ, батюшка. Ныньче не велятъ брать деньгами и не беремъ.
— Да будто прежде велли? спросилъ кто-то изъ молодежи,
— А то какъ же. На жалованье не раскудахтаешься. Все это, братецъ ты мой, по положенію длалось, съ кого сколько — все было росписано. Ловчй всхъ исправниковъ былъ покойникъ Чумиловъ. Сколько мы съ нимъ добра заработали! Зналъ онъ гд раки зимуютъ, съ кого что брать. Былъ тутъ помщикъ Сельдевъ, сутяга-сатана. Со всми тяжбы, ему что недля, то повстки, то ршенія, то вызовы, то свидтельствованія вози, а взять съ него нечего, потому все въ сутяжничество просадилъ. А работы за нимъ страсть сколько. Такъ мы съ покойничкомъ Чумиловымъ велли ему намъ передъ снокосомъ по два воза на брата вниковъ возить: и въ усадьбу два воза и въ городъ. Оно пустое, а все-таки дворовыхъ бабъ въ лсъ не посылать. А даровыми вничками чудесно париться.
— Экая мерзость — вниками брать! Этакой цинизмъ! цдилъ сквозь зубы докторъ, повидимому, раскусивъ другого червяка.
— Что же вы думаете, опять такой начальникъ народится, что вниками велитъ брать? все любуясь Ларіономъ Герасимовичемъ, любовно допытывался товарищъ прокурора.
— А кто жь его знаетъ. Вотъ нашъ судья новый толкуетъ, что все идетъ въ прогрессъ. Можетъ, вниками и не велятъ, а чмъ получше станемъ брать, коли будетъ у людей что давать. А то, можетъ, и вниками. Люди-то, батюшка, все т же. И тогда париться любили, и теперь попариться любятъ. Хо-хо.
Органъ опять захриплъ и засвисталъ, собираясь разразиться Моцартовскимъ минуэтомъ, подъ звуки которого молодежь, докуривая папиросы, располагалась отплясать ‘кадрель’. Крутовъ, дососавъ трубку, зашипвшую было тоже въ ушахъ съ органомъ, забрянчалъ на гитар, строго озираясь кругомъ: онъ кого-то искалъ. Группа его слушателей разсялась. Докторъ въ другой комнат краснорчиво кастилъ цинизмъ стараго станового.
— Дунька! тихимъ басомъ дохнулъ Крутовъ проходившей мимо него своей старшей дочери.— Мать въ кухн?
— На куфн, тятенька.
— Ну, поди, сведи къ ней на куфню лекаря Павла едоровича, ишь онъ тамъ зубоскалитъ. Сведи его. Скажи, что матъ ему тамъ припасла рубцовъ: сюда дескать не несетъ, душину напустить. Слышишь, къ матери сведи, на куфню. Поняла?..
Дочь мотнула головой и пошла за докторомъ.