НА БАРСКОЙ МИЛОСТИ.
НА БАРСКОЙ МИЛОСТИ.
РАЗСКАЗЪ.
I.
II.
III.
IV.
V.
На барской милости, Фирсов Николай Николаевич, Год: 1883
Время на прочтение: 58 минут(ы)
Все идетъ въ прогрессъ, говоритъ одна знакомая мн провинціальная барышня. Можетъ быть, оно и такъ, по крайней мр, родной городъ этой барышни, городъ Новочушъ,— несомннно идетъ въ прогрессъ — ширится.
Надвинулся Новочушъ на широкую рку, его огибающую, пестрой пристанью съ флагами и печатными простынями ‘правилъ о порядк’ и проч. Надвинулся красными зданіями судостроительныхъ заведеній, массивныхъ и солидныхъ, какъ слоны, съ загнутыми къ небу, какъ хоботы, трубами, фыркающими чернымъ дымомъ. Тутъ же и судостроительно-механическое училище. Молодой, да изъ раннихъ, городской голова завелъ его, во славу родины и имени своего, на благо гражданъ ввреннаго ему града.
Съ одной стороны, Новочушъ надвинулся на рку, а съ другой на деревню, на мирныя пажити, по самую усадьбу помщиковъ Варламовыхъ, отстоявшую, въ былое дворянское время, отъ города версты на полторы. Цпляясь кузницей за кабакъ, кабакомъ за огородъ, потомъ опять кузницей за кабакъ, городъ нетолько доплелся до самой ограды вкового, густого сада господской усадьбы, но даже забжалъ немножко впередъ въ поля, подъ горушку.
Забжалъ онъ впередъ новымъ чистенькимъ, бревенчатымъ казакомъ Аанасья Евграфьича Тупорылова. Тупорыловскій кабакъ скоро въ большую славу вошелъ. Водка его, правда, туго разбирала и водой отзывалась, но за то рдкій мало-мальски путящій человкъ, знакомый Тупорылову, не находилъ него кредита. У господъ карточный долгъ — долгъ чести, у мужика, долгъ чести — кабачный долгъ. Тупорыловъ былъ человкъ ныншній и понималъ, что кредитъ кредитора не раззоритъ, а зоритъ должника…
Время было за полдень, и солнце свтило.
Но Арёха, хавшій въ гороіъ продавать только-что, благослови Господи, вымолоченныя четыре мры овса, и поздняго ягненка, котораго не стоило до заморозковъ дома держать, справедливо размышлялъ, подтягиваясь на своей кляченк къ кабаку Аанасья Тупорылова, что именно теперь самый разъ шкаликъ пропустить. Погода дйствительно свжла и клонила къ выпивк. На двор стояла еще молодая, но уже зазолотившаяся, и даже чуточку зарумянившаяся осень, сизооблачяая, ведреная. Солнце изъ-за быстро бгущихъ, клочковатыхъ тучъ часто выглядывало, каждая мелочь вдали вырзывалась отчетливо въ его твердомъ свт. Но за то оно не грло. Сухой втеръ обгонялъ мужика крупной пылью, которая больно била въ щеки, втеръ съ запахомъ дыма и свжей мякины со слободскихъ овиновъ. Даже дегтярный запахъ Арёхиной навозной телеги, въ которой онъ возлежалъ на мшк овса, уносился впередъ по направленію къ городу. Втеръ былъ рзкій, сиверякъ, и пробиралъ до костей сквозь одежонку.
— Самый разъ шкаликъ таперича!
Когда степенный, круглолицый, крупный Арёха, войдя въ кабакъ, вскинулъ большіе спокойные голубые глаза на образъ, чтобы перекреститься, онъ увидлъ, что у Тупорылова народъ.
— Дакась, дядинька, еще шкаликъ! какъ-то больше высвиснулъ, чмъ сказалъ, едотка-маляръ, безбородый, неопредленнаго возраста, широкій, плоскій, и низкій, на кривыхъ босыхъ ногахъ. Посередин плоской, какъ блинъ, забубенной физіономіи, маленькій вострый носъ былъ словно пальцами изъ тста прищипнутъ. Вко праваго глаза было опущено до половины, точно глазъ этотъ всегда подмигивалъ и подсмивался. Отъ всего его существа несло масломъ, скипидаромъ и беззаботностію. Пальцы босыхъ ногъ, жолтыя въ охр, постоянно пошевеливались на черномъ фон липкаго кабацкаго пола. Человкъ онъ былъ веселый и нервный.
— Смерть я этого самаго винища не люблю, заявилъ едотка-маляръ, поднося къ губамъ затребованный второй шкаликъ: — чтобы духу его, врага человческаго, не было… Живо! Маршъ!
По кабаку зазвенлъ сочный, густой смхъ курчаваго блокураго парня Мишки, ярко сверкнули его блые зубы и румяный кончикъ языка зашевелился между ними отъ смху сверху внизъ.
Мишка былъ мщанскій сынъ, учился въ судостроительномъ механическомъ училищ, одвался въ пиджакъ поверхъ ситцевой рубахи, выпущенной изъ штановъ, курилъ папиросы, но въ кабакъ заходилъ не для выпивки, а ради компаніи. Онъ не пилъ, но любилъ поговорить, и любилъ, чтобъ его слушали. Миша всей своей молодой душой врилъ, что ему суждено быть великимъ человкомъ, и именно такимъ, который сдлаетъ, что людямъ хорошо будетъ на свт жить, а ему лучше остальныхъ.
Кром удовлетворенія ораторскихъ стремленій своей натуры, Мишку привлекало къ кабаку и то обстоятельство, что передъ ‘заведеніемъ’ ребятишки повадились на дорог въ бабки играть. Имъ тутъ никто не мшалъ, прозжающихъ было мало, а полиціи совсмъ не было. Городская полиція считала Варламовку за чертой города, а сельская предполагала эту мстность городской. Безбородый Миша, готовясь въ великіе люди, не прочь былъ пока партію другую въ бабки у ребятишекъ выиграть. И посл каждой выигранной партіи онъ чувствовалъ себя ближе къ величію, оживленне ораторствовалъ, и звонче смялся въ кабак. Цловальникъ ему не препятствовалъ: народъ любилъ слушать, какъ Мишка лясы точитъ, и засиживался. А что Мишка, посщая кабакъ, вина не дакалъ, такъ это ни мало Тупорылова не смущало, ибо онъ, хотя и питался водкой, но только въ иносказательномъ смысл, самъ же не употреблялъ.
— А врагъ-то тебя одолетъ! протянулъ Миша на слова едотки и чиркнулъ сренкой, чтобъ закурить свернутую папиросу.
Въ густомъ спиртуозномъ воздук кабака разлился срный запахъ: прямо въ носъ едотк шибнулъ, но тотъ не моргнулъ, только слезы изъ глазъ покатились.
— Меня? врагъ? воинственно вопросилъ онъ, наступая на Мишу:— ни за сто рублевъ!
— А подрядъ у Кадникова взялъ? допрашивалъ Миша.
— Это сарай-то красить? Велика надобность! мы экими длами не занимаемся…
— Какими длами?..
— Да у помщиковъ подрядами: краска у нихъ жидка стала.
— Чего жидка, дуракъ! Сарай-то въ город. Кадниковъ то судейскій…
— Что-жь что судейскій! Тоже и у нихъ, у судейскихъ, было, да сплыло. Не на маслиц, а на скипидар, а то и на водиц краска-то у нихъ. А мы, братъ, не то что… Намъ подавай кашу съ масломъ, сапоги съ оторочкой… Вонъ Афонасія Евграфыча, обратился едотка къ Тупорылову: — мы уважимъ. Онъ насъ уважаетъ — и мы его. А то Кадниковъ! Афанасій Евграфычъ, а Аанасій Евграфычъ! когда усадьбу станешь заводить?
Аанасій Тупорыловъ былъ занятъ тихимъ степеннымъ разговоромъ съ Арёхой, пропускавшимъ свой шкаликъ у стойки, и ни малйшаго вниманія на едотку не обращалъ. едотка, впрочемъ, этимъ не обижался. Попросилъ у Миши ‘затянуться’, втянулъ въ себя полпапиросы, пыхнулъ дымомъ на весь кабакъ, совсмъ прищурилъ опадающее вко праваго глаза и, разставивъ широко ноги и руки, опять не то сказалъ, не то высвиснулъ.
— Намъ братъ подавай кашу съ масломъ, сапоги съ оторочкой!
Миша снова закатился смхомъ.
— Ишь у тебя оторочка-то… съ другого конца! указалъ онъ на босыя ноги маляра, выпачканныя жолтой охрой.
— А то какъ? намъ безъ этого нельзя! важно закинувъ кверху круглое лицо, отозвался едотка.
А цловальникъ Тупорыловъ совсмъ углубился въ степенную бесду съ Арёхой. Интересная бесда была. Мужикъ разсказывалъ, что ихъ баринъ свою усадьбу бросилъ, ни скота, ни призрнья, даже прикащику отказалъ: держать не изъ чего. Земля давно исполу ходила, мужики брали, все выпахали и Арёха былъ въ артели, теперь купить эту землю думаютъ міромъ, баринъ продастъ, не дорого возьметъ.
— А капиталы-то ваши гд? съ оттнкомъ презрнія замтилъ Тупорыловъ, знавшій твердо, гд его собственные капиталы хранятся.
— Чего капиталы! Какіе у насъ капиталы! А сказываютъ — тутъ у насъ писарь новый изъ помщиковъ тоже, въ вдомостяхъ читалъ — что банка царская въ Питер вышла. Всмъ, значитъ, мужикамъ царскія деньги будутъ давать, чтобы у помщиковъ земли скупали.
— Подъ закладъ, значитъ?
— Не подъ закладъ, братецъ ты мой. Какой закладъ. А чтобы земля, значитъ, подать царскую платила. Вотъ это, милый другъ, какая банка царская. Для того ее и заводятъ.
Свтлосрые глаза кабатчика недоврчиво смотрли на Арёху, и дума стояла въ широкомъ взгляд этихъ глазъ. Тупорыловъ понималъ, что мужикъ слышалъ звонъ, да не знаетъ откуда онъ, а самъ какъ бы старался прислушиваться, дабы раньше мужика на благовстъ поспть. едотка правду сказалъ. Аанасій Тупорыловъ давно замышлялъ усадьбу завести. Ну, а едотку, дйствительно, можно нанять красить, что тамъ понадобится: ему не деньги платить, онъ все жалованье запьетъ. А работаетъ онъ все равно, что пьяный, что трезвый — валомъ валить.
— Что-то въ город у насъ такого банка не открывается. Не слышно! какъ бы раздумывая самъ съ собою, произнесъ цловальникъ.
— То-то писарь нашъ и сказываетъ. Задержалась она въ Питер… Смутица эта самая — отъ того и задержалась.
— Смутица! презрительно протянулъ Тупорыловъ, махнулъ рукой и сталъ убирать на полку опорожненную посудину.
Лицо у него сдлалось мрачное, почти злое.
— А можетъ что по суду требуется похлопотать, чтобы банкъ этотъ самый открылся? прошепелявилъ въ носъ невзрачный человчекъ, дремотно сидвшій на лавк въ самомъ темномъ углу.
Это былъ черномазый человчекъ, съ заячьимъ ртомъ, въ которомъ длинный толстый шепелявый языкъ не умщался. Отставной солдатъ, бывшій писарь, Урвановъ, писавшій прошенія по кабакамъ, и называвшій себя адвокатомъ. Верхнія пуговицы его совсмъ порыжлой, истасканной шинелишки были разстегнуты, изъ-за пазухи высовывались но дловому сложенныя бумаги. документы и два пакета съ большими сургучными печатями. Онъ обыкновенно проводилъ время въ кабакахъ и трактирахъ, сидлъ въ темномъ углу, и высматривалъ жертву. И если случалось изловить кого, то пилъ на чужія деньги сколько могъ, и строчилъ сколько хватало бумаги.
На его слова никто не отозвался, только глазами на него покосились. Миша расхохотался, взглянувъ на это маленькое черное существо.
— Потому коли все отъ этой самой смутицы, вы говорите — адвокатъ, благодаря своей судебной практик, усвоилъ себ обыкновеніе всмъ говорить ‘вы’:— такъ можно насчетъ банка противу нихъ прошеніе въ окружной, а не то въ кварталъ. Съ ними все ныньче можно. Прежде у честнаго человка они хлбъ отбивали, ходательствами занимались, а ныньче фактически сами собой устранены, циркулярно…
— Теб шире плавать! замтилъ Миша.
Солдатъ замолчалъ, сердито поглядывая изъ-подлобья заплывшими, плутовскими глазами. Онъ видлъ, что не клюетъ рыба на банкъ и мучился, измышляя иную приманку. Миша ему помогъ.
— Ты бы, брехунецъ, вонъ Вахрамю письмо къ барину нависалъ. Все не детъ, а Вахрамй ужь всю капусту червямъ да генералу Шиворотову скормилъ, посовтовалъ Миша юристу и залился совсмъ дтскимъ смхомъ.
Зараженье было въ этомъ юнош-парн, и едотка захихикалъ, наморщивъ носъ щипкомъ, и Арёха густо загоготалъ въ бороду, по которой катились выпрыснутыя капли водки. У кабатчика брюхо вздрыгивало, и зеленоватые лопатками зубы оскалились.
А ничего Миша смшного не сказалъ, только смхъ у него такой былъ, что другимъ удержу нтъ на него глядя. Счастливый смхъ. Иной разъ и рчью взбудоражитъ людей, самыя пустяшныя его рчи, а говоритъ онъ ихъ — словно на стну лзть хочетъ и всякаго блажь заберетъ, и всякій тоже на стну лзть готовъ. Пустяшный былъ этотъ Мишка, а зараза. Отъ того его и любили.
Вахрамй сидлъ около окна недвижно и глядлъ на улицу — чего-то какъ будто ждалъ. Онъ одинъ не разсмялся, когда его помянули. Писарь повелъ было на него свои глаза, но тотчасъ же сердито зашевелилъ черной щетиной усовъ.
— Нтъ теб видно нон удачи, водокатъ, не все коту масляница. Ни кому-то тебя не надобно! причиталъ подсмиваясь едотка.
Писарь презрительно взглянулъ на маляра, стараясь придать своей жолтой опухлой физіономіи значительное выраженіе.
— Одолжите, Аанасій Еграфычъ, черпиленки! попросилъ онъ хозяина:— надо документецъ составить, купецъ изъ Ярославля пріхалъ, хлбъ скупаетъ. Съ Смуровымъ дло заводитъ, потому что хлбъ дурного качества этотъ Смуровъ ему предоставилъ.
Вс знали, что никакого такого купца не было, и что черниленки писарь только для форсу попросилъ.
— Вс ты у меня чернила, судья праведный, выписалъ, добродушно отозвался Тупорыловъ, однако, подалъ черную баночку съ перомъ.
— Чай, не патентъ на чернила выправляете! пошутилъ писарь.
— А ты бы у него вино вылакалъ, замсто чернилъ, вотъ бы онъ теб благодарность заявилъ, добавилъ едотъ.
Урвановъ, важно разложивъ бумаги на стол, застрочилъ тупымъ огрызкомъ пера черновую, выводя трепетныя, пьяныя каракули. Кабатчикъ съ Арёхой погрузились въ прерванный разговоръ объ банк, которому смутица препятствуетъ. Арёха вздыхалъ, опасаясь какъ бы его міръ не прижалъ, коли покупка наладится. Тупорыловъ смекалъ, какъ бы помимо ожидаемаго банка обойтись. Что ему мужицкій банкъ! Ему и въ городской съ поклономъ приди, такъ денегъ повритъ. А коли мужицкій заведется, такъ и подавно не миновать тупорыловскихъ рукъ.
Миша съ увлеченіемъ разсказывалъ едотк маляру про то, что вечоръ въ газет прочиталъ. Учитель механическаго училища давалъ ему газеты. Что-то парня заинтересовало въ событіяхъ Франціи. едотка, однакожь, ничего не понималъ, хотя проникся живйшимъ интересомъ, слово боялся проронить. Когда оживлялся разсказчикъ, и едотка взмахивалъ руками и съ азартомъ восклицалъ: ‘вотъ такъ такъ!’ ‘вотъ такъ разъ!’
Вахрамй сидлъ въ сторон у окна, облокотись на подоконникъ, и глядлъ вдаль. Это былъ крупный мужичина. Издали онъ казался старше, чмъ вблизи. Издали, съ перваго взгляда, ему можно было дать лтъ подъ 50, потому что и волосы разсыпчатой шапкой, и борода лопатой, свалявшаяся въ длинные толстые завитки, какъ гривы у лошадей, которыхъ любитъ домовой — были сроватаго цвта, всегда запыленные точно полусдые, и придавали ему дикій видъ. Но лицо у него было молодое, лтъ на 35, гладкое, кожа бронзоваго цвта безъ морщинъ, съ здоровымъ румянцемъ на скулистыхъ щекахъ. Свои большіе каріе глаза онъ всегда таращилъ, какъ бы недоумвая или вглядываясь во что-то отдаленное. Эти выпученные глаза усиливали впечатлніе дикости, но ежели въ нихъ всмотрться, то они оказывались добрыми, какъ вообще выраженіе всего его мало подвижного лица. Говорилъ онъ неохотно, мало и нескладно. Сосди его любили за простоту. Но и простота его была, какъ и его старообразіе, больше кажущеюся.
Росту онъ былъ большого, кость имлъ широкую, мускулы — какъ наросты, а жиру вовсе не было подъ плотной кожей. Видно было, что Вахрамй не сладко лъ, а надъ землей корплъ. Высокая грудь оттопыривала конецъ длинной бороды. На широкихъ, прямо-угольныхъ плечахъ синяя набивная рубаха, пробившаяся дырами около наиболе вздымающихся мускуловъ, лежала, какъ на двухъ большихъ шарахъ. Эта рубаха, да блые холщевые портки, составляли все его одяніе — не совсмъ по сезону — но повидимому онъ ни мало не тяготился прохладой, и не смущался неопрятностію своего костюма. Эта неопрятность обнаруживала его безсемейность. Рубаху и портки очевидно некому было вымыть, и заплаты некому нашить. И опять его бобыльность была только кажущеюся. Въ город онъ, дйствительно, былъ бобылемъ, сторожемъ усадьбы Варламовки, покинутой помщикомъ, а въ деревн Ершовой былъ у него и домъ, и надлъ, и хозяйка, такая же крупная, какъ онъ самъ, и двое ребятъ. Давно ужь онъ всего этого не видалъ.
Вахрамй былъ легонько выпивши, и выпуча глаза сверхъ обыкновеннаго, глядлъ сквозь свтлыя стекла новаго кабацкаго окна на дорогу. Дорога шла къ городу, мимо самой гущи Варламовскаго сада. Мальчишки у почернлаго, искосившагося забора играли въ бабки и Вахрамй, повидимому, внимательно слдилъ, какъ они разставляли блыя косточки, какъ, по очереди присаживаясь на корточки, сощуривъ одинъ глазъ и, поднеся къ виску бабку, мтко запаливали по стоячему ряду.
Онъ даже покачивалъ головой въ тактъ, когда босоногій молодяжникъ, кончивъ одну партію, зачастилъ, тыкая каждаго по очереди пальцемъ въ грудь:
Разъ два — голова!
Три, четыре — прицпили
Пять, шесть — кашу сть…
Семь, восемь — сно косимъ…
Но въ тотъ моментъ, когда дтскій голосъ выкрикивалъ:
— Девять, десять — деньги всить…
— глаза Вахрамя перебжали отъ группы дтей къ дальнему углу стараго садоваго забора. Уголъ этотъ огибала, направляясь подъ гору къ самому кабаку, торная тропка, и по этой тропк бжалъ мальчуганъ лтъ 12—13, блокуренькій и тощій, въ затасканномъ большомъ безъ пуговицъ жилет съ взрослаго человка. Блесоватые волосы разввались по втру, круглое личико, съ размалинившейся коковочкой носа, выражало волненіе.
Мальчикъ, добжалъ до крыльца, смаху вспрыгнулъ на него. На ступеняхъ раздался лязгъ его широкихъ босыхъ подошвъ, дверь въ кабакъ распахнулась, стукнувъ о стну, стеклянная посуда рядомъ на полк зазвенла.
— Дядинька! йёнъ! крикнулъ паренекъ, вбжавъ въ кабакъ, и быстро отыскалъ глазами Вахрамя.
— Вре? лниво протянулъ Вахрамй. Слова онъ выговаривалъ лниво, но вся его могучая фигура быстро поднялась, заслонила отверстіе раскрытой двери, и крупными шагами, за которыми едва въ припрыжку поспвалъ мальчикъ, направилась по тропк къ усадьб. Вахрамй шагалъ тяжело, земля словно подавалась подъ напоромъ его массивныхъ ступней, которымъ онъ помогалъ, нагибаясь немного впередъ плечами.
— Йёнъ, дядинька! едва переводя духъ, удосторрялъ на ходу мальчикъ: — и казакинъ клтками, и палка евойная…
Вахрамй что-то соображалъ и хмурился.
Все это совершилось такъ быстро, что кабатчикъ Тупорыловъ не усплъ хорошенько обругать мальчишку, чуть неперебившаго посуду на полк. Пущенная ему въ догонку крупная ругань не достигла его и разнеслась по втру.
Впрочемъ, на скоропостижное удаленіе Вахрамя никто не обратилъ вниманія. Вахрамй завдывалъ и даже пользовался нкоторымъ образомъ Варламовской усадьбой. Поэтому, и дла у него могли приключаться разныя.
Прошло примрно съ полчаса. Вахрамй опять вернулся въ кабакъ. Теперь у него лицо было блдное, словно одеревенлое, глаза налились кровью, совсмъ бычачьи. Несомннно, что глаза эти теперь прозрвали что-то явно страшное. Не то, чтобы онъ былъ перепуганъ, а какъ будто взиралъ на что то безусловно потрясшее все его существо. Онъ даже легонько вздрагивалъ:
— Косушку, дядя Аанасій! саросилъ онъ, прямо подойдя къ стойк.
Тупорыловъ поглядлъ на него, качнувъ головой.
— Христа ради, косушку!
Вахрамй просилъ, но просьба его звучала угрозой.
— Братцы! обратился Вахрамй ко всей честной компаніи вообще, и на этотъ разъ голосъ его былъ какой-то жалкій: — братцы! сходите ко мн въ огородъ! тамъ въ грядахъ, человкъ… Сходите, братцы! Лежитъ онъ… Живъ али нтъ?…
Миша первый почуялъ душевность мольбы. Въ кабак на нсколько мгновеній стихло. Вс глядли на взволнованную блдную фигуру Вахрамя, обыкновенно румянаго, спокойнаго, невозмутимаго. Вс какъ будто смутились. Писарь адвокатъ зашелестилъ листами маленькаго формата Уложенія. Онъ былъ всегда на сторож: не наклюнется ли что…
И вдругъ вс загалдли разомъ, приступая къ Вахрамю съ вопросами.
— Кто такой?
— Ты-то самъ что же?
— Гд?
— Да что случилось-то?
— Говори же, братецъ! Говори! Ишь дло какое. А ну какъ тло…
Только Миша молчалъ, онъ вглядывался въ глаза Вахрамя, словно вслушивался, что за этими большими раскраснвшимися глазами душа человческая говоритъ.
Вахрамй ничего не отвчалъ. Жадно ухвативъ шкаликъ обими рками, имъ вылилъ себ въ горло половину водки и тяжело слъ на лавку. Опустивъ голову, онъ смотрлъ въ полъ, а по мускуламъ его какъ будто лихорадочная дрожь пробгала. Мишка вплотную къ нему пододвинулся, весь красный отъ напряженной думы и вниманія.
— Братцы, идите! Може, еще живъ человкъ, снова взмолился Вахрамй, не шевелясь.
— Да какъ же это, братецъ ты мой! намъ тутъ ни къ чему.
— Ты-то самъ что же? Твой огородъ-то.
— Поди, а тамъ мертвое тло. Полицію надо, а то что!
При слов полицію Вахрамй мотнулъ головой и встрепенулся. Онъ уже больше года проживалъ въ Варламовк, вс его знали и уважали, потому что, при безвстномъ отсутствіи барина изъ усадьбы, онъ, не взирая на свою голую бдность, являлъ нкоторымъ образомъ отблескъ помщика. Въ усадьб все было во власти Вахрамя. Его любили, потому что душа у него была добрйшая. Утащитъ баба мщанка на дрова доску, либо жердь съ разваливающагося забора — Вахрамй много, что обругаетъ, да и то больше для виду. Забгутъ мальчишки сырую смородину въ саду сть, онъ ихъ только что разв спугнетъ да выгонитъ. Драться онъ никогда не дрался. Какъ вс изъ ряду вонъ физически сильные люди, онъ опасался силу эту къ человку прикладывать, для земли ее припасалъ. Понадобится кому изъ сосдей заступъ, ломъ, либо сито, а не то и смена огородныя — Вахрамя только попроси, онъ безо всякаго разговора одолжитъ. Иной разъ самъ и гряду для сосда перекопаетъ, либо разсаду о Николиномъ дн разсадитъ. Если прохожій мужикъ, весной или осенью, увязитъ на дорог передъ Варламовкой въ грязи телегу — Вахрамй какъ изъ земли выростетъ, подопретъ подъ ось, либо подъ дрогу свое широкое плечо — хвать и зашагала кляченка, и поволочила возъ. Такъ онъ лонись {Прошлой весной.} и Арёху выручилъ. Времени у Вахрамя свободнаго было много, избытка силы и того больше. А самъ онъ мало въ чемъ нужался. Рпой и морковью, и всякой огородной сндью съ радостью угощалъ всякаго. Хотя все это онъ длалъ молча и хмуро, какъ будто сердясь, но въ самомъ дл съ радушіемъ. И ему съ радушіемъ даже лихой человкъ готовъ былъ услугу оказать.
Тупорыловъ открылъ ему кредитъ. Захудалый мщанинишко сапожникъ чинилъ ему даромъ сапоги, покуда чинить въ нихъ ничего не осталось. Арёха, когда прізжалъ въ Новочушъ, изнурялъ себя совтами на счетъ того, что Вахрамю городъ бросить надо, къ баб въ деревню идти: городъ дескать мужику не споръ, коли онъ настоящій мужикъ. едотка маляръ все сулился покрасить что, коли требуется. Даже писарь-адвокатъ однажды даромъ написалъ ему письмо къ исчезнувшему барину. Писаря же Вахрамй не разъ подбиралъ на улиц у кабака и сваливалъ на ночлегъ въ опустлый жеребячій ночникъ усадьбы.
Мишка всегда чувствовалъ сердечное влеченіе къ Вахрамю и безсознательно иногда сгоралъ желаніемъ дружбу ему оказать. Но не представлялось случая.
Всякій былъ готовъ Вахрамю услугу оказать. Но на этотъ разъ дло было не подходящее. Шутка сказать, уголовщина. Можетъ, мертвое тло, да еще въ чужомъ огород. Тутъ свяжешься — не развяжешься.
— Да человкъ-то какой? что съ нимъ подлалось? допрашивали Вахрамя.
Онъ сидлъ какъ истуканъ, и не отвчалъ.
— Ахъ братцы, какіе вы! заоралъ своимъ звонкимъ молодымъ голосомъ Мишка: — сами видите, человкъ почти ума ршился. Сказываетъ онъ, что тотъ либо живъ, либо мертвъ, значитъ, ему одному не отводиться. Иттить намъ туда надо. Можетъ, человкъ-то живъ, а мы его, какъ собаку, кинемъ, какъ песъ промежъ грядъ околетъ… Вдь надо тоже совсть имть.
Миша начиналъ горячиться, Федотка маляръ, переминаясь около него охряными ногами и размахивая руками, начиналъ увлекаться не столько доводами, сколько интонаціей парня, и его звонкимъ размашистымъ голосомъ.
— А полиція? нершительно проворчалъ мщанинишко, зашедшій въ кабакъ.
Миша совсмъ вспыхнулъ, закричалъ такъ, что мщанинишко попятился, а кабатчикъ даже одобрительно закачалъ головой: дескать, надо идти, братцы. Тупорыловъ одобрялъ Мишино предложеніе особенно потому, что самъ отлучиться изъ кабака не могъ ни подъ какимъ видомъ.
— Ахъ, братецъ, какой ты! зазвенлъ Миша, наступая на мщанина:— полиція! Какая же у насъ тутъ въ Варламовк полиція! Вдь и за это не похвалятъ, что намъ было извстно, а мы не пошли. Совсть-то человчья есть въ теб, али нту? Видишь ты его — каковъ онъ есть?
— Оно извстно, хрестьянинъ — не собака! бормоталъ Арёха…
— Оно дйствительно и по положенью… статья… шепелявилъ адвокатъ…
— Чего тутъ! иттить, братцы!
И едотка ринулся съ увлеченіемъ на крыльцо.
— Эй, почтенный! за 2 шкалика! Али память теб выворотило? крикнулъ ему въ догонку кабатчикъ.
едотка хотлъ было улизнуть, пользуясь обстоятельствами: все лучше не платить, чмъ платить, но такъ какъ былъ при деньгахъ, то гоголемъ вернулся къ стойк и бросилъ нсколько мдныхъ копеекъ.
— Ты-то чего жь нейдешь? крикнулъ Миша Вахрамю.
Но Вахрамй не шевелился.
Какъ одичалый старикъ, стоялъ среди разроставшагося темнымъ лсомъ сада ветхій барскій домъ Варламовки. Съ большой дороги, за высокой гущей раззолоченныхъ осенью деревъ и кустарника, дома почти не было видно. Съ противуположной стороны садъ сливался съ огородомъ, тоже окаймленнымъ аллеями капризныхъ, наступавшихъ на гряды своими бойкими побгами бальзамическихъ тополей. Въ этотъ огородъ извн, сквозь тополи, акацію и ягодные кусты не могъ проникнуть взоръ человческій, хотя заборъ былъ полуразрушенъ, не взирая на усердныя поправки Вахрамя, то и дло ставившаго заплаты. Только съ сверной стороны, теперь ярко освщенной солнцемъ осенняго полудня, блли стны одно-этажнаго съ мезониномъ небольшого опрятно содержимаго зданія, съ зеленой желзной крышей, и зелеными аккуратненькими ставнями. Въ былое время этотъ домъ былъ занятъ дворней, но лтъ пять тому назадъ, нуждаясь въ деньгахъ на поздку въ Петербургъ, Варламовъ продалъ его, вмст съ клочкомъ земли, отставному генералу едору Никитичу Шиворотову, который поселился въ городишк, во-первыхъ, въ видахъ экономіи, во-вторыхъ, потому что, подобно Цезарю, предпочиталъ быть первымъ въ уздномъ город, чмъ послднимъ въ столиц. Супруга Шиворотова, всегда сидла на кресл у одного изъ оконъ, выходившихъ въ огородъ, вязала косынки и одяла изъ толстой шерсти и обыкновенно развлекалась, перекрикиваясь съ Вахрамемъ и упрекая его въ неумлости, безтолковости, лности, грубости и вообще въ порокахъ, до которыхъ ей никакого не было дла, и которыми, по мннію барыни, былъ преисполненъ мужикъ вообще, а Вахрамй въ особенности.
Въ противуположномъ углу огорода ютился сарайчикъ, въ одной связи съ избой. Одинокое, заткнутое мстами тряпицей окошечко, какъ черный больной глазъ, глядло на гряды. Въ этой избушк обиталъ Вахрамй съ своимъ помощникомъ, двнадцатилтнимъ Сергунькой.
Больше половины грядъ было взрыто, овощи уже повытасканы, валялись въ разбросъ почернлые, хваченые морозомъ листья картофеля и свеклы, большія тни тополей лежали на грядахъ влажными пятнами. Посредин огорода, въ большомъ солнечномъ свт, вычерчивались посрвшія отъ засухи и мороза капустныя гряды, и, плотно одинъ къ другому, солидно освъ на толстыхъ кочерышкахъ, то срозеленые, то блые стояли, какъ человческія головы, кочни, ожидавшіе скиры Вахрамя.
Между двумя грядами лежалъ человкъ. Онъ былъ одтъ по городскому, по господски, въ клтчатый пиджакъ и брюки, потертые, изношенные. Лицо было молодое, съ русой бородкой, на сромъ фон земли обозначался красивый профиль этого лица, блднаго, сро-синеватаго. Глаза были закрыты, человкъ не шевелился и не дышалъ.
Когда Миша, Арёха, писарь и едотка, приблизясь, взглянули на него, ихъ лица тоже поблднли и посрли.
Мщанинишко усплъ улизнуть по дорог, пользуясь прикрытіемъ садовой гущи, а товарищи и забыли о немъ. Они безмолвно переглянулись, остановясь въ нсколькихъ шагахъ отъ трупа. Ихъ широко раскрытые глаза были краснорчиве словъ. Больше всхъ перепугался едотка. Онъ попятился назадъ, но убжать былъ не въ силахъ. Мертвый человкъ словно не подпускалъ его къ себ, и въ тоже время какъ будто чмъ-то его приковывалъ. едотка глазами искалъ спасенія. Изъ окошка генеральскаго флигеля выглядывало темное, длинное лицо генеральши, словно огромная морда мыши, съ зубастымъ, выпяченнымъ ртомъ. едотка вперилъ обезумвшіе глаза въ круглые срые глаза Шиворотовой, широко разставилъ ноги и, стащивъ картузъ, низко всмъ туловищемъ поклонился барын.
Она что-то говорила. Слова ея были неясныя, а голосъ визжащій, и говорила она подавляя его. Трудно было разобрать.
— Это, сударыня, не наше дло, наудачу, дрожащимъ голосомъ откликнулся едотка:— мы пособить по крестьянству…
— Вахрамй это! Я знаю… я видла… Вахрамй! проговорила барыня…
— Ахъ ты прахъ! Что надлалъ! прошепталъ Миша.
Арёха сумрачно глядлъ на лежачаго человка и качалъ головой.
Въ это время къ генеральш изъ глубины комнатъ подошла плоская человческая фигура, обросшая лохматой бородой и длинными волосами. Супруги, очевидно, ругались, тыкая руками то другъ въ друга, то въ огородъ.
— Подымать, что ли, ребята? легонько бы голову вздынуть — авось оживетъ! молвилъ Арёха, ободренный свидтельствомъ генеральши.
Арёха былъ человкъ смлый и ршительный…
— Ахъ, каково это ты сказалъ! дрожащимъ, непуганымъ голосомъ едва слышно прошепталъ едотка.— Какъ же можно трогать мертваго человка…
Арёха какъ будто и самъ понялъ, что несбыточное сказалъ. Онъ мрачно вглядывался въ искаженныя болью и какимъ-то изумленіемъ черты красиваго лица, вглядывался въ темное пятно, какъ будто синякъ на правой скул около виска. Онъ не смлъ прикоснуться къ тлу, и опустился на корточки около.
Миша послдовалъ примру Арёхи. Миша былъ моложе и опрометчиве остальныхъ, страхъ проходилъ у него скоро. Онъ не могъ удержаться, и осторожно взялъ тло за руку. Рука была холодна, какъ камень, но пальцы свободно погнулись.
— Не окоченлъ! тихо ршилъ Мита:— може, оживетъ.
И самъ отодвинулся, словно испугался прикосновенія.
— Гд ожить, бросить надо! шопотомъ, словно боясь разбудить человка, молвилъ едотка, и вздрогнулъ.— Ишь глаза-то…
Маляръ скользнулъ взоромъ по безжизненымъ, застывшимъ, полузакрытымъ глазамъ человка, и холодная дрожь словно прямо изъ этихъ глазъ пробжала по всему его тлу.
— Може, оживетъ! подтвердилъ и Арёха, вдумчиво вглядываясь въ лежачаго.— Може, оживетъ.
И Арёхой, какъ и Мишей овладло желаніе оживить человка. Самый ужасъ, который возбуждалъ видъ безжизненнаго тла, порождалъ это желаніе. Оживишь его и не будетъ этого чувства, самому легче станетъ. Кто такой этотъ человкъ, все равно имъ. За дло или не за дло его поучилъ Вахрамй — тоже все равно. Уцпилась смерть въ человка, словно въ ихъ души, надо же его у смерти вырвать, себя отъ гнетущаго чувства высвободить…
— Ишь молоденькій! пожаллъ Арёха вслухъ.
— Вахрамйка-то, разбойникъ, гд? Гд Вахрамй-то? Надлалъ дла, да и правъ! вдругъ взвизгнула барыня изъ окна, когда ея лохматый супругъ махнулъ рукой и удалился въ глубь комнаты.
Въ самомъ дл, гд же Вахрамй? Онъ наложилъ руки — онъ и печаль снимай. Пусть самъ убивается, чмъ добрыхъ людей въ грхъ вводить.
— Поди, убёгъ со страху! предположилъ едотка, а писарь, выйдя изъ оцпеннія и высматривая, какъ бы самому убжать, выразилъ тоже мнніе.
— Н-н-э, промычалъ Мишка, лучше знавшій огородника.
Мальчуганъ Сергунька, спрятавшійся было въ свой сарайчикъ и оттуда наблюдавшій, высунулъ въ это время голову изъ воротъ. Его и послали въ кабакъ за Вахрамемъ.
Деревня Ершова, родина Вахрамя, приплюснутая, сырая и раскидистая, стояла на большомъ глинистомъ, плоскомъ бугр, по капризу природы случайно выпятившемся кверху изъ окружавшаго со всхъ сторонъ болота. Хмурое, унылое, почти безъ ската, съ непроницаемой, глинистой подпочвой, оно ширилось кругомъ необозримо. Только съ одной стороны, въ мягкой дали чернла зубчатая линія хвойнаго лса: корни деревъ плохо держались въ мягкихъ кочкахъ, вчно погруженныхъ въ бурую, густую, съ металлическимъ отливомъ виду. Инд вода была запятнана краснымъ, словно кровью.
Ершовцы родились въ болот, росли въ болот, работали въ болот, пили болотную воду, болли и умирали болотной лихорадкой и хоронили другъ друга въ болот, ибо погостъ, какъ и приписанныя къ нему селенія, былъ окруженъ топью со всхъ сторонъ. Вода заливала дно вырытой могилки, прежде чмъ въ нее успвали опустить покойника, и комъ земли, брошенный на гробъ, расплывался въ грязь.
Озими у ершовцевъ, изъ году въ годъ, на половину вымокали. Зато овесъ, про который пословица сложилась: ‘кинь его въ грязь, будетъ онъ князь’, родился ядреный. А въ сухіе годы трава выростала по брюхо скоту. Но сухой годъ для ершовцевъ — это голодная засуха для остальныхъ крещеныхъ. Скоту ершовскому было бы привольно, кабы его не пожирали всякіе падежи, нарождавшіеся въ бурыхъ лужахъ болотной воды. А люди, т, которыхъ не одолвала ни болотная кода, ни болотная работа, ни болотная лихорадка, были крпкіе, работящіе, немного пасмурные, какъ и вскормившая ихъ влажная равнина. У ребятъ отъ рыхлой пищи брюха были шарами.
Вахрамя болото не одолло. Впрочемъ, онъ часть своей юности провелъ на злачномъ мст — въ усадьб своего барина Варламова, въ 25 верстахъ отъ Ершова. Усадьба, полная чаша, стояла на высокомъ берегу величавой, судоходной рки, и ее обвивало ее всхъ сторонъ смолистымъ запахомъ сосновыхъ рощъ, отнявшихъ темнозелеными пятнами просторъ тучныхъ полей, разостланныхъ по живописнымъ холмамъ.
Вахрамй былъ второй сынъ у своего отца, Ивана. Когда старшему брату, Климу, минуло 18 лтъ, баринъ Клима приказалъ женить, а Вахрамя, которому тогда было 12 лтъ, взялъ во дворъ, и приставилъ къ огороднику. Баринъ былъ разсудительный. и находилъ, что Ивану ершовскому одного сына работника довольно, и для своей земли и для барщины.
Вахрамй не безъ боязливости, подобно всякому дикому зврьку, загнанному въ жилое мсто, перешелъ изъ Ершова въ барскую усадьбу. Но онъ оставался молчаливъ, угрюмъ, и вообще равнодушенъ къ перемн своего состоянія. Онъ ужь и дома приставалъ къ работ, какую отецъ, либо старшій братъ, Климуха, прикажутъ. Въ усадьб онъ повиновался старику огороднику, но вникалъ въ его приказанія лишь на столько, чтобы механически ихъ выполнить безупречно. Въ духъ распоряженій онъ не вникалъ, а просто валилъ валомъ указанную работу. Кости у него трещали, инструменты ломались — а онъ все перъ по указанному направленію, покуда лбомъ не упирался въ какое-нибудь препятствіе. Прикажетъ ему огородникъ разсаду выполоть, скажетъ ‘все выполи’, а не прибавитъ: ‘вотъ этого не трожь’!— Вахрамй и выполетъ все и самую разсаду выдергаетъ. Старикъ огородникъ, мужикъ, склонный къ умозрніямъ и размышленіямъ, ругалъ его за то, но барину такое свойство въ мальчишк нравилось. ‘Такъ и надо, всегда слушайся, исполняй, не разсуждай, коли и напакостишь, такъ не съ тебя взыщется’.
Вахрамйко относился равнодушно къ брани огородника, къ его потасовкамъ, и къ барскимъ поощреніямъ. Онъ продолжалъ дйствовать по своему, валомъ валилъ работу, къ которой его приставляли, и не нарушалъ умозрніями мира своей юной души. Ни брань, ни поощренія не могли измнить его, какъ не могли бы изъ его широкаго раздувшагося носа сдлать носъ греческій.
Вообще, думать Вахрамй не любилъ, но созерцалъ и дйствовалъ. Поэтому, онъ и не былъ разговорчивъ съ людьми. Созрвъ же въ взрослаго человка, онъ больше обращался съ своею рчью къ предметамъ неодушевленнымъ: къ косул, которою пахалъ, къ бревну, которое подтесывалъ, къ червю, который лъ капусту. Или разговаривалъ самъ съ собою, обращая рчь къ мысленно созерцаемымъ и какъ живые стоявшимъ въ его воображеніи образамъ. Непосредственно къ образамъ, и никогда къ отвлеченностямъ.
Эмансипація застала его 19 лтъ въ барской дворн. Помщикъ Варламовъ былъ изъ разсудительныхъ либераловъ, и созвалъ къ себ всхъ дворовыхъ мужчинъ. Онъ изложилъ въ прочувственной рчи сущность великой реформы и предоставленныхъ дворовымъ людямъ правъ. Выходило, что дворовые люди могли и безъ земли оставаться, могли и особо у барина землю взять и получить надлъ вмст съ той или другой деревней.
— Ну, такъ вотъ вы и выбирайте. Скажите, какъ кто хочетъ, такъ и длать будемъ. Ну, кто какъ? говорите! спрашивалъ баринъ дворовыхъ людей.
Но каждый отвчалъ: ‘какъ вс’. А вс ршили, что подумать надо. На этотъ разъ баринъ похвалилъ, что захотли подумать: мужику теперь надо пріучаться своимъ умомъ жить, на барскій нечего надяться. Мужикъ на барина больше не работникъ и баринъ больше о нихъ не заботникъ. Подумавъ нсколько дней, дворовые опять попросили барина растолковать. Выслушали, и посл весьма долгихъ преній, объявили ршительно:
— Ужь это какъ вашей милости угодно. Какъ, значитъ, подлаете, такъ мы и согласны.
Баринъ былъ очень озадаченъ, долго уврялъ, что не ему, а имъ жить, хотя самъ въ душ ршилъ, что лучше всего надлъ дворовымъ дать: мужику нельзя безъ земли, а у него, у барина, лишней земли много, а за лишніе надлы, смотришь, лишніе выкупные — 120 руб. за каждый — получишь.
Ршили сообща: надлъ. Барина долго мучила мысль, какъ это мужики сами ничего себ не выбрали. А въ город и въ Петербург онъ съ гордостью разсказывалъ о довріи освобожденнаго сословія къ прежнимъ помщикамъ, строилъ на этомъ факт соображенія о дальнйшемъ сліяніи, о руководительной роли высшаго сословія и прочіе красивые воздушные замки. Въ душ же онъ мучился непонятностію мужицкаго ршенія, и долго приставалъ къ бывшимъ своимъ дворовымъ людямъ съ допросами: ‘какъ это, братцы? вдь вамъ жить, а не мн’. Но отвта удовлетворительнаго не получалъ. Только однажды, когда онъ особенно упорно одоллъ своего любимца Вахрамя допросами, Вахрамй, сдлавъ отъ умственнаго напряженія непріятную гримасу, объяснилъ:
— А намъ гд же знать! Оно темное дло. Може — все одно, что надлъ возьми, что такъ иди. Може, того хуже будетъ. Самъ выберешь — самъ себя и ругай опосля, коли что не ладно.
Получивъ надлъ, Вахрамй поселился вновь въ Ершов, поступилъ подъ начало отца. Старикъ Иванъ былъ человкъ предпріимчивый и хозяйственный, самъ рукъ не покладывалъ, и сыновьямъ не давалъ дремать. Вахрамй подъ руководствомъ отца работалъ съ такимъ же аппетитомъ, съ какимъ лъ. Жалко только, что работы, сколько ее ни длай, было куда больше, чмъ ды. Семья была большая, чистила покосы, подымала новину около болота. Иванъ даже канавы выдумалъ копать, а Вахрамй ихъ копалъ съ большимъ ожесточеніемъ и успхомъ, какъ пухъ раскидывая торфъ, выворачивая каменья, руками разрывая корни старыхъ сосенъ и ёлокъ. Отецъ звалъ, что стоитъ Вахрамя носомъ ткнуть и дло духомъ сдлается. Разъ только онъ задурялъ. Захотлъ взять замужъ дворовую двку Гашку, съ которой слюбился въ барской усадьб. Двка бы ничего, да старикъ Иванъ не захотлъ. Первое, полагалъ, что дворовая двка избалованная. Второе — другую, работящую невсту сыну облюбовалъ. Но на этотъ разъ Вахрамй настоялъ на своемъ, Гашка была съ нимъ повнчана. Она оказалась такой же лютой работницей, какъ и мужъ. Такая же была мощная, только веселая, шутливая, звонкоголосая. Со снохой и свекровью поэтому вздорила самую малость. Когда третій сынъ Ивана ушелъ въ солдаты, Гашка за мужика всю работу справляла, не упуская времени даже тогда, когда ребятъ родила. А ребятъ она родила тоже крпонькихъ, какъ боровые рыжики, веселенькихъ какъ благовщенскіе воробушки. Старикъ Иванъ ими тшился, и даже самъ Вахрамй улыбался, глядя на ихъ круглыя, румяныя фигурки, и у него тогда словно масло по сердцу разливалось.
Когда отецъ умеръ, у Вахрамя было уже четверо дтей, и самый младшій братъ былъ женатъ. Баба у него была вздорная, семья сколько ни ломалась надъ работой, а жила въ проголодь, ребятки ходили съ большими упругими, какъ гуттаперчевые шары, пустыми брюхами. Поэтому, младшій братъ ршилъ отдлиться: дескать своимъ хозяйствомъ лучше заживу. А Вахрамй ночью въ клти на сара, посовтовавшись съ Агахой, ршилъ не отдляться и остался подъ началомъ старшаго брата большака. И работалъ, и повиновался старшему брату, какъ прежде повиновался отцу. Жаденъ онъ былъ на работу, но сколько этой жадности у него ни было, ды все не прибывало. Какъ младшему брату при длеж отрубили изъ общей связи одну избу и часть сарая, такъ и торчали бревна, съ постройкой справиться не могли и скотин не стало покоя. А тутъ овсы вымерзли, травы. Телушку надо было продать. Меринъ палъ отъ сибирки. И старшаго паренька у Вахрамя, мальчика кровь съ молокомъ, какъ клюковка румянаго и кругленькаго, въ три дня горловая болзнь скрутила. Одинъ Богъ, да Вахрамй. знали, что было горя, что было боли въ сердц отца, когда онъ опускалъ досчатый гробикъ на дно могилы, залитое водой…
Но не до горя, не до сердечной боли было. Старшаго брата, большака, ужь разъ выпороли въ волостномъ правленіи. Недоимокъ страсть на ершовцахъ накопилось, того и гляди становой нагрянетъ скотъ продавать, не хотлось до этого довести. А и хлба надо было прикупить. Вахрамй, по распоряженію большака, узнавшаго, что артель идетъ съ сосднихъ деревень въ другую губернію чугунку строить, пошелъ съ артелью землю копать.
Работы на чугунк было вволю, подрядчикъ спшилъ постройкой, ряда была знатная, мощь у Вахрамя — великая и наработалъ онъ страсть сколько. Больше восьмидесяти рублей заработалъ, кром того, что было учтено на харчахъ, которые тотъ же подрядчикъ въ счетъ платы поставлялъ. Такихъ денегъ у Вахрамя въ рукахъ отродясь не бывало. Вахрамй почти въ явь видлъ, какъ онъ домой придетъ, какъ большакъ подать сельскому старост изъ клтчатаго платка въ руку подастъ и какъ староста толстыми, мозолистыми, плохо сгибающимися пальцами будетъ грязныя бумажки считать. Вахрамй видлъ, какъ его хозяйка будетъ хлбы изъ покупной муки въ печку садить, и какъ онъ будетъ сть этотъ хлбъ на меж, у самаго лса, поспшая загонъ до паужина запахать. Онъ даже мечталъ о большомъ желтомъ платк съ зелеными разводами для Агахи, и о пряничныхъ конькахъ для ребятъ. И платокъ и пряники онъ уже высмотрлъ на базар въ сел…
Шутка! Восемьдесятъ рублей. Никогда такого капитала онъ не видывалъ. Да и то, судитъ ли еще Богъ видть. Подрядчикъ что-то тянетъ съ разсчетомъ: урки поденные задаетъ, чтобы время проволочить, а артели давно домой пора. Артель ропщетъ, артели обидно. Вахрамю тоже, какъ-будто, обидно, только онъ словно привыкъ. Да и какъ не привыкъ. Сколько онъ на своемъ вку пашни перепахалъ, хлба повысялъ, а хлба дома все нтъ. Сколько онъ сна перекосилъ — а скотина все тоща. Сколько онъ канавъ накопалъ, кореньевъ повытаскалъ, а канавы все заплываютъ, ивнякъ все покосъ глушитъ!
Вотъ и теперь. Сколько онъ кубиковъ земли накопалъ, перетаскалъ на чугунку — не плятятъ. Что тутъ подлаешь. Обидно, но привычно.
Однако, взволнованная артель ршила идти въ городъ жаловаться, хлопотать у мирового. Сейчасъ въ кабак у Тупорылова шепелявый писарь, солдатъ Урвановъ, предложилъ принять на себя полномочіе. Уполномочили, и вс вмст съ писаремъ въ камеру къ мировому отправились. Мировой, заспанный, оплывшій жиромъ съ маленькими глазами молодой еще человкъ, принялъ отъ писаря прошеніе. Погрозилъ солдату пальцемъ, произнесъ звая: опять твое шельмовство! и передалъ бумагу своему письмоводителю. Больше недли ежедневно вся артель ходила въ камеру подъ предводительствомъ писаря, глядла, какъ судья чужія дла разбираетъ, да позвываетъ кукся глаза. И мужики тоже звали, крестя ротъ, да удрученно вздыхая. А все до ихъ дла не доходитъ. Не пробираетъ судью даже удушающій запахъ тулуповъ цлой артели. Тоже привычка.
Писарь Урвановъ, однако, свое дло справлялъ, каждый вечеръ на артельный счетъ водку у Тупорылова пилъ, и каждое утро надодалъ лично судь, который говорилъ ему ‘вы’, обзывалъ его мошенникомъ, и все грозился въ камеру свою не допускать, потому что отъ него кляузъ не оберешься.
Мужики почесывали въ затылк. А ну, какъ писаришко ихъ попусту, облыжно, за носъ водитъ? Похоже было на то.
Одному Богу извстно, сколько времени мытарили бы мужиковъ, и сколько водки у Тупорылова на артельный счетъ выпилъ бы адвокатъ Урвановъ, еслибы, однажды, судь не пришлось явиться въ камеру на утреннее разбирательство прямо съ имянинъ исправника. Эти имянины начались наканун въ полдень кулебякой и кончились только солнечнымъ утромъ другого дня, нагло освтившимъ отвратительно измазанные мломъ, залитые пуншемъ зеленые столы и желтыя, сонныя, возбужденныя пуншемъ и штосомъ физіономіи гостей. Когда судья, шаркая туфлями, прибрелъ въ камеру, голова у него (фамилія судьи была Варламовъ) трещала, въ ней носился туманъ и хаосъ: проиграные 700 руб., стерляжья уха, влажные, неопрятные поцлуи хозяина, чадъ папиросъ, и сознаніе собственнаго гражданскаго долга. На стол въ камер лежала теперь цпь, эмблема этого долга, ворохъ бумагъ и нераспечатанныхъ конвертовъ съ почты. Буквы у него въ глазахъ сливались, конвертовъ онъ никакъ не могъ распечатать, потому что руки дрожали. Надъ всмъ этимъ стояла язвительная усмшка письмоводителя, тыкавшаго плоскимъ ногтемъ исхудалого пальца въ т мста исходящихъ бумагъ, гд надо было подписывать судь свое имя.
И Варламовъ подписывалъ, читать было некогда.
Когда у Варламова въ голов и въ мускулахъ бродили винные пары и господствовало разслабленіе, нервы его становились чутки и въ сердц вставала идилія.
Онъ клялъ тогда въ душ горькую необходимость изъ-за жалованья служить правосудію, въ которое утрачивалъ вру. Начиналъ ощущать потребность любить, душа расширялась, и объятія простирались. Къ кому и къ чему? Ясно онъ этого самъ себ представить не могъ. Какъ будто къ самому же себ, только къ далекому, прожитому самому себ, молодому, врующему, мечтающему….
Какъ все это было далеко! И какъ все было хорошо… Какъ все, что близко, гадко, начиная со вчерашняго проигрыша, оставившаго его безъ гроша въ карман на нсколько мсяцевъ, и кончая срозеленой большой камерой, съ рядами черныхъ скамеекъ, съ которыхъ глядлъ на него всякій сбродъ фигуръ и физіономій, требовавшихъ отъ него правосудія!
Вздоры и ссоры ихъ глупые — а онъ разбирай. Разбирай, потому что 20 го числа нетолько пріятно, но и необходимо получить жалованье… Такъ бы и убжалъ!
Варламовъ подписывалъ бумаги, устремляя одурлые глаза въ плоскій ноготь письмоводителя, и мысленно повторялъ свой любимый куплетецъ изъ Гейне.
Ухожу отъ васъ я въ горы,
Гд живутъ простые люди,
Гд свободный ветъ втеръ
И дышать просторно груди…
Къ счастію, въ камер было немного народа, если не считать мужицкой артели, предводительствуемой косноязычнымъ адвокатомъ. Мужицкія груди дышали не особенно просторно въ судейской камер, и, повидимому, имъ тоже хотлось, если не въ горы, то, во всякомъ случа, въ болота своей родины, гд тоже живутъ простые люди.
Судья привыкъ видть ихъ ежедневно и по принципу игнорировать ихъ, какъ кліентовъ назойливаго и косноязычнаго писаря Урванова. Но на этотъ разъ густой запахъ мужицкой артели обезпокоилъ нервы судьи.
— Чего это? спросилъ Варламовъ письмоводителя, указывая желтыми глазами на вздыхавшихъ мужиковъ.
Онъ съ трудомъ выговаривалъ слова, еще не разошелся. Но съ письмоводителемъ они понимали другъ друга и безъ словъ.
Письмоводитель что-то объяснилъ, но судья не понялъ. И письмоводитель подложилъ дло, которое судья сталъ перелистывать. Онъ чувствовалъ, что на него выпучено много глазъ.
— Вахрамй Ивановъ! бормоталъ судья, остановясь на одномъ изъ прошеній и что-то вспоминалъ, ловя ногой подъ столомъ свалившуюся туфлю.— Вахрамй… деревня Ершова, Пречистенской волости… губерніи… Вахрамй Ивановъ здсь? вдругъ громко, поднимая нечесаную голову, воскликнулъ судья.
Мужики зашевелились и завздыхали пуще, косноязычный Урвановъ захлопоталъ, засуетившійся сторожъ чуть не за шиворотъ представилъ перепугавшагося Вахрамя къ самому судейскому столу. Столъ помщался на возвышеніи.
Прозаическое имя Вахрамя, деревня Ершова, Пречистая — вс эти слова окончательно наполнили идиліей сердце судьи. Передъ нимъ пронеслось дтство: огромный огородъ, аллея тополей съ обглоданной зайцами корой, бальзамическій ароматъ листьевъ, крпкій запахъ овощей и зелени, мяты и полыни, капусты и черной смородины, свтлыя извилины рчки на влажномъ лугу у опушки лса, бугоръ старой мельницы у глубокаго, чернаго омута, гд они съ Вахрамемъ, ребятами, удили пискарей. Напомнило все это ему его самого, не оплывшаго, заспаннаго судью Арсенія Петровича, котораго онъ не любилъ, а хорошенькаго и хорошаго, добраго Арсю, блокудраго Арсю, котораго онъ обожалъ, потому что Арся любилъ и природу, и людей, и мечты.
Теперь все обратилось въ какую-то мерзость. И Богъ знаетъ, почему самъ Арся выродился въ соннаго судью города Новсчуша.
Поймавъ туфлю, судья всталъ со стула, спустился съ каедры и восторженно глядлъ на стоявшаго передъ нимъ мощнаго вахлака-мужика, нкоторымъ образомъ друга дтства.
Косноязычный адвокатъ немилосердно хлопоталъ и юлилъ ту т же рядомъ.
— Убирайся ты къ чорту! закричалъ на него Арсеній Петровичъ:— я васъ…
Идилія разлилась изъ сердца по всему существу, и отъ волненія ночной хмль опять зашумлъ въ голов. Во хмлю Варламовъ бывалъ нженъ. Къ тому же, онъ воспиталъ въ себ еще въ шестидесятыхъ годахъ либеральныя привычки.
— Вахрамй! помнишь? Ты вдь изъ нашихъ, изъ дворовыхъ? восторженно, захлебываясь, произноситъ судья и протянулъ Вахрамю об руки.
Тотъ не понялъ движенія и по старому инстинкту повалился въ ножки барину. Теперь баринъ былъ для него вдвое баринъ: отъ барина зависло дать или не дать заработанные 80 руб., отъ него зависло возвращеніе мужика въ Ершово, свиданіе съ ребятишками. Въ воображеніи Вахрамя ясно встала фигура младшей годовалой дочурки Шашки, съ пухлыми бленькими щечками, съ вздутыми малиновыми губенками, онъ видлъ крошки каравая, прилипшія къ этимъ губенкамъ, и длинныя рсницы, то опускавшіяся, то поднимавшіяся, изъ-за которыхъ взглядывали большіе глазки весело, спокойно, ласково… Отъ этого барина зависло дать ему возможность видть эти глазки, избавить большака брата отъ порки въ правленіи, корову отъ продажи, желудки всей семьи отъ мякиннаго хлба. И Вахрамй повалился въ ноги.
— Что ты! что ты, братецъ! Прошли времена… да еще въ камер! Полно! бормоталъ растроганный судья, поднимая озадаченнаго мужика.
Адвокатъ подрядчика, съ котораго искали мужики, изящный молодой человкъ, кандидатъ правъ, съ еврейскимъ клювомъ и израильскимъ юркимъ взглядомъ, чертилъ въ своей записной книжк замтки по длу и обдумывалъ поводы къ кассаціи, ибо становилось очевиднымъ, что дло его кліента у судьи будетъ проиграно. И на създ апелляція не поможетъ, ибо на създ Варламовъ непремнный членъ, хотя и самъ не особенно поворотливъ, но все-таки всмъ ворочалъ, потому что остальные члены вовсе не ворочались.
Присудилъ судья съ подрядчика каждому мужику все, что слдовало. Ршеніе прочиталъ велегласно, отчетливо, прослушали истцы внимательно, понять не поняли, но узнали, что дло ихъ выгорло: плати подрядчикъ деньги. Только когда дошло до угощенія Урванова адвоката въ тупорыловскомъ кабак, то мужикамъ пришлось жребій кидать, чей полушубокъ въ закладъ отдавать, потому что деньги, хотя и были присуждены, но ихъ у мужиковъ не было и получить ихъ еще было нельзя. Писарь поздравлялъ кліентовъ и самъ поздравлялся съ выигрышемъ, однако, толковалъ, что выиграла только ‘первая станція’. А сколько же этихъ станцій будетъ? интересовались мужики и узнавали, что можетъ одна — это ужь безпремнно будетъ: еврейчикъ, адвокатъ подрядчика, сразу, какъ судья ршеніе читалъ, объявилъ. А можетъ и другая еще станція будетъ, та кассація называется. Подлинно, что кассація. И далече она, сказываютъ, въ Питер.
— Такъ что-жь ты, собачій сынъ, намъ мелево мелешь, негодовали на своего адвоката мужики:— что же ты бухаремъ своимъ мотаешь, непутная голова, что деньги намъ присудили, коли этихъ денегъ и видимости еще не оказывается. Гд-жь он, деньги-то паши, мамона ты бездонная, прорва толстогубая! Что намъ теперь длать-то? Околвать, что ли, покелева?
— Ждать. Потому, на все порядокъ, законъ. У судьи дло выиграли — ну, и благодарите Бога, и меня благодарите. Вамъ бы молебенъ сходить отслужить благодарственный, а вы оскорбленіе. Это не по законному… А безъ станціи невозможно, ждать надо. Вотъ я вамъ бумагу на създъ напишу.
А сколько ужь и безъ того мужики переждали. Но и судья, съ которымъ артель, перестававшая доврять Урванову, поручила Вахрамю переговорить, тоже о станціяхъ сказалъ, и тоже ждать приказалъ. Посовтовалъ судья, вмсто пьянаго писаря, другого ходатая взять, да мужики ршили оставить писаря, другой еще какой наскочитъ. Кукушку на ястреба перемнишь, лучше не будетъ. Этого они ужь запоили, а новаго, поди, сызнова запаивай.
Судья это время отъ проигрыша на имянинахъ исправника не могъ оправиться, и поэтому, дла разбиралъ наскоро, съ раздраженіемъ, а остальное время посвящалъ упражненіямъ съ самозабвеніи. Онъ былъ поклонникъ Гартмана. Все закусывалъ, то въ гостяхъ, то у себя въ Варламовк съ гостями. Поэтому, все это время сердце у него было отмякшее и помыслы идиличные. Вахрамя, безсознательно подогрвавшаго эту идиличность, онъ отъ себя, можно сказать, не отпускалъ. Сначала, когда полученіе денегъ съ подрядчика затянулось аппеляціей и Вахрамю некуда было голову преклонить, а домой идти безъ денегъ нельзя было, Арсеній Петровичъ ‘веллъ’ ему у себя въ дом, въ усадьб Варламовк, жить. Потомъ, когда еврейчикъ-адвокатъ дло еще кассаціей затянулъ, Арсеній Петровичъ говоритъ: Вахрамй, живи у меня, не объшь! А такъ какъ у Вахрамя въ широкихъ жилахъ могучими волнами кровь ходила и мускулы работы просили, то онъ гд обвалившейся заборчикъ на ноги поставитъ, гд ворота у сарая поправитъ. Сталъ гряды перекапывать, дрогу въ тарантасъ новую смастерилъ, насчетъ тухлаго сна, отъ котораго лошади хирли, посовтовалъ барину. Сталъ Вахрамй входитъ въ хозяйственные интересы разрушающейся усадьбы, на которую самъ баринъ рукой махнулъ, и морщился каждый разъ, когда ему напоминали объ ея интересахъ.
Вахрамю даже чудно было: давно бы надо было барину пойти по-міру. И около Ершова усадьба сгибла, и Варламовка вся расшаталась, а выпаханная земля кой-какъ каждый годъ бездоходно, безъ пользы хозяину разсована, вся раззорена. Экая силища земли была и вся загублена. А баринъ все стоитъ козыремъ, судъ творитъ, и вс ему кланяются. Сила. Вахрамй, привыкшій слушаться силы, приноравливался: не будетъ ли баринъ приказывать, распоряжаться, а баринъ не распоряжается, а все довряетъ, не потому, чтобы другому человку врилъ, а потому что себ совсмъ не врилъ. По Варламовк было бы чмъ распорядиться: не одни заборы валились. Вахрамй, кажись, подперъ бы плечомъ, кабы велли, всю ее и съ землей. А барину точно въ тягость и думать о земл. Кто заговоритъ ему о хозяйств, онъ только морщится. ‘Да ты покуда тутъ у меня въ род прикащика будь’, пригласилъ онъ Вахрамя, огородомъ что ли займись’. И жалованье ему назначилъ, хотя Вахрамй не жалованья просилъ, а денегъ съ подрядчика.
Положеніе обоихъ и взаимныя дловыя отношенія были самыя неопредленныя. Вахрамй какъ будто даже управлять сталъ усадьбой. Но онъ и спалъ и видлъ деньги съ подрядчика получить, въ Ершово уйти, и жалованья ему не платилось, какъ-то у судьи всякія деньги уходили сквозь рукъ. За то отчета не спрашивалось, работы тоже не спрашивалось. Хочешь — день и ночь работай, хочешь — на сновал дрыхни до полдёнъ. Баринъ въ немъ души не чаялъ, и какъ только отчертыхается окончивъ судейскія дла, такъ сейчасъ за Вахрамя.
— Вахрамй! брось ты эту гряду, наковыряешься!
Вахрамй повиновался и получалъ стаканчикъ водки, изъ того самаго графинчика, изъ котораго Арсеній Петровичъ уже самъ усплъ черпнуть забвенія, умиленія и идилическаго благодушія. Вахрамй самъ по себ не былъ ни-чуть занятенъ. Мужикъ какъ мужикъ, вахлакъ глупый. Не то что разсуждать, даже умничать не разумлъ. Но онъ былъ средствомъ, подогрвавшимъ нжныя чувства въ судь. Просто одно то, что съ нимъ можно было помянуть мста, имена, времена, отъ которыхъ на Варламова вяло утекшими, хорошими годами. Одно это уже было ему дорого въ Вахрам. Слова съ нимъ перебираешь, а сквозь дымку выпитой водки подъ звуки этихъ словъ въ мозгу проходятъ дорогія времена, сладкія картины, и забываешь, что все дорогое и сладкое навки утрачено, забываешь, что даже самозабвенія приходится искать въ томъ, что хотлось бы забыть: въ картахъ, въ водк, въ сообществ отставного генерала Шиворотова и исправника Скалкина.
Какъ средство забвенія, Вахрамй куда былъ дороже и Шиворотова и Скалкина. Къ тому же, душа Арсенія Петровича жаждала возможности благодтельствовать, осчастливливать. Вахрамй и опять былъ какъ разъ. Варламовъ умилялся, что создаетъ его, мужицкое, счастье. Деньги съ подрядчика присудилъ, жалованье ему назначилъ, работой не нудитъ. Положимъ, еще дло не кончено, и жалованье нечмъ платить: у самого помщика денегъ нтъ. Ну, да черезъ нсколько мсяцевъ все это устроится, Богъ дастъ. Выкупную разршатъ, барину деньги выдадутъ. Вахрамй заразъ два куша получитъ, баринъ ему еще лсу на постройку въ Ершов дастъ, подарокъ сдлаетъ, мужикъ домой вернется, отъ радости вся семья не очувствуется.
Исправникъ и генералъ Шиворотовъ, съ которыми Варламовъ больше другихъ знакомыхъ хороводился, закусывалъ, въ карты игралъ, а иногда разсуждалъ и о высшей политик, негодуя на общій застой, тоже любили Вахрамя.
Бывало, какъ прідутъ въ Варламовку — сейчасъ имъ подавай Вахрамя. Мужика оторвутъ отъ работы. Онъ стоить передъ барами, какъ пень, но они въ такомъ состояніи находятся, что палецъ имъ покажи, такъ у нихъ уже утробы гогочутъ. И привыкли они, чтобы этимъ пальцемъ былъ Вахрамй. Но такъ какъ чувства вообще притупляются и такого возбужденія становилось по времени недостаточнымъ, то Вахрамя начали поить. Прежде онъ только выпивалъ и то изрдка, теперь ему въ горло лили водку каждый день, потому что его забавность становилось тмъ пикантне, чмъ онъ больше выпивалъ. Сначала онъ молчитъ и не двигается, потомъ начнетъ головой мотать, глазами вращать, руками махать, потомъ самъ съ собою разговаривать, обращаясь къ какому-то невидимому предмету, и подъ конецъ станетъ такія ругательства извергать, что никакой комедіи лучше не надо. Даже карты тогда переставали интересовать господъ. И такъ какъ постепенно требовалось все большее и большее количество алкоголю, чтобы доводить Вахрамя до такого состоянія, то пріятели дошли до того, что разъ Шиворотовъ, будучи самъ на второмъ взвод, вмсто водки налилъ Вахрамю по ошибк стаканъ спирту.
Тотъ какъ хватилъ, такъ и замеръ: рта не можетъ закрыть, глаза выперло, зрачки уставились, какъ у мертваго неподвижно, руки и ноги окаменли. Испугались пріятели, забгали: ‘воды! молока! за докторомъ’!..
Но минутъ черезъ пять, окаменлость отошла, мужикъ ожилъ, заговорилъ, и даже претензію заявилъ:
— Въ первой, говорить, хорошенько угостили, да и то жалко стало…
Посл этого благополучнаго событія, эксперименты надъ Вахрамемъ совершались уже безъ опасенія. И дошелъ онъ до того, что стаканъ перцовки, какъ стаканъ квасу, выпивалъ.
Воспитаніе Вахрамя алкоголемъ пріятно наполняло досуги исправника и судьи. Такъ учатъ медвдей плясать т, которые сами пляшутъ. Но иногда даже учителя завидуютъ искуству медвдя. Такъ и тутъ случилось. Вахрамй, кром способности забавлять крупнословными монологами, обладалъ во хмлю двумя драгоцнными качествами, достойными подражанія. Вопервыхъ, сколько бы и чего бы онъ ни выпилъ, буде только его каменный сонъ не одолваетъ, онъ могъ сейчасъ же на работу стать, пахать, такъ пахать, косить, такъ косить. Не совсмъ прямо идетъ, и все время на кого-то вслухъ гнвается, но дло длаетъ. А баръ это веселитъ.
Шиворотовъ, Варламовъ и Скалкинъ упражнялись въ подражаніи Вахрамю, и однажды объ закладъ побились: кто изъ нихъ подойдетъ ближе къ идеалу. Выпивъ по графину водки и запивъ хересомъ, они каждый пошли по своимъ дламъ: исправникъ — распоряжаться, судья — судить, Шиворотовъ — жен помогать въ пяльцахъ подушку гарусомъ вышивать. Однако, у нихъ не вышло, какъ у Вахрамя. Судья, не дочитавъ ршенія, захраплъ, павъ всмъ туловищемъ на столъ. Исправникъ такія бумажки подписалъ, что чуть мста не лишился, а генералъ испортилъ подушку, и заболлъ разлитіемъ желчи.
Между тмъ, Вахрамй наладилъ соху и вспахалъ уголъ огорода, состряпалъ гряду, на которой и произрасли въ свое время надлежащихъ качествъ овощи.
Превосходство Вахрамя было признано единогласно. Но этимъ онъ не возгордился, а, напротивъ, предоставлялъ господамъ продолжать свое воспитаніе. Ибо второе драгоцнное его качество заключалось въ томъ, что опять, сколько бы и чего бы онъ ни выпивалъ, до какихъ бы непечатныхъ словъ въ своихъ ругательствахъ ни доходилъ, онъ уважалъ властей, предъ нимъ предсдящихъ. Никогда онъ не огрызался на присутствующихъ, руки всегда держалъ одну за-пазухой, другую за спиной и, очевидно, памятовалъ, что исправникъ — исправникъ, что судья — судья, что генералъ — генералъ и что вс они начальство. Памятовалъ это даже тогда, когда они сами утрачивали ясное представленіе объ своихъ чинахъ, правахъ и обязанностяхъ.
Работать и повиноваться — этого изъ Вахрамя никакая перцовка вышибить не могла.
Хлопотать о деньгахъ съ подрядчика Вахрамй пришелъ въ городъ поздней осенью. Земля промерзать стала и въ сромъ тихомъ воздух носились снговыя пушинки. Покуда дло тянулось по инстанціямъ — зима шла. Домой Вахрамю иной разъ захочется, по жен, по ребятамъ встоскуется сердце, да нечего длать, ршенія и денегъ надо ждать. Да и баринъ, Арсеній Петровичъ, правду говоритъ: ‘Чего, говоритъ, теб зимой въ Ершово возвращаться, какое тебя тамъ дло не видало. Дровъ-то и безъ тебя нарубятъ, на печи-то грызть кирпичи и безъ тебя нагрызутся. Ты у меня живешь — дома хлба не шь, это первое. Второе — все равно теб у меня заработокъ, идетъ жалованье. Гд теб въ другомъ мст столько денегъ наживать? А выйдетъ ршеніе, я тебя отпущу съ Богомъ. Награжу и лсу велю теб съ братомъ дать. Чего теб домой торопиться?’
Оно и правда. Все одно заработокъ, да и заработокъ такой, что другого зимой не найдешь. Баринъ добрый, общается не оставить. Баринъ это все искренне общался. Неизвстно, что даже было искренне: желаніе барина облагодтельствовать мужика, или желаніе мужика воспользоваться этимъ благодяніемъ. Оно, конечно, давно дтей, хозяйки не видалъ, такъ они въ сердце, да въ очи и лзутъ иной разъ — тоскливо, не сказать, какъ тоскливо. Однако, и эту тоску баринъ сводитъ съ души, помогаетъ. Угоститъ — оно и станетъ какъ будто даже чудесно.
Отписать баринъ предлагалъ домой. Такъ чего писать? Чего на почту изъяниться? Пашпортъ исправникъ взялъ, въ правленіе пречистенское общалъ отослать для перемны, ну, значитъ, дома узнали, что живъ, дескать, человкъ, тамъ-то и тамъ-то, дескать, находится. Чего больше? А письмо послать тоже денегъ стоитъ. Такъ зима и проходила.
Однако, зима кончалась, а ршеніе все не приходило. Солнце ярчало. Снгъ днемъ подтаивалъ, а утромъ слпилъ, хоть жмурься. Кровли оголились, словно отъ нихъ тепло пошло, запариваться стали около полуденъ. Воробьи защебетали по застрехамъ, жаворонки прилетли, дороги совсмъ закорытились, занавозились, на рк вода поверхъ льда выступила. Попъ перзжалъ въ пошевняхъ, провалился, потонулъ. Засинлъ ледъ, того и жди, что втеръ здоровый подымется, ломать его станетъ, этотъ синій ледъ.
И Вахрамя стало ломать. Живетъ онъ въ город Новочуш, въ усадьб Варламовк, и бродитъ онъ по ней, какъ во сн. Душой и думой въ Ершов живетъ. Видитъ, какъ родное болото водой снговой заливается, какъ лсъ за болотомъ изъ-подъ снга теплой чернотой обозначается, какъ вода прозрачнымъ паромъ изъ яроваго поля выступаетъ, чуетъ, что земля велитъ мужику соху ладить. Слышитъ, какъ ребятишки, заголя подолы, по бревнамъ около срубовъ играютъ и щебечутъ, перекликаясь съ воробьями. И хозяйка его Агаха, растворяя опару къ свтлому празднику, тоскливо прислушивается къ дтскимъ голосамъ. И хозяйку дородную и ласковую дома тоже весна ломаетъ, съ мужемъ свидться до смертушки хочется.
Вахрамй своихъ чувствъ не высказываетъ. Недосугъ было выучиться этому длу. По прежнему, онъ работу въ усадьб, какая есть, валомъ валитъ, и пьетъ барскую водку. Только водка думъ его ныньче, весной, не разгоняетъ, сколько ее ни лакай. Отъ нея, отъ этой водки, еще тошне становится.
Изъ артели мужики безъ малаго вс, не дождавшись ршенія, разошлись кто по домамъ, кто по заработкамъ.
Когда это ршеніе выйдетъ? Онъ и ждетъ-то его, не дождется, да какъ будто и ждать пересталъ. Думать страшно.
Вдругъ вышло ршеніе. Еще и рка не вскрылась. Слава теб, Господи! Арсеній Петровичъ объявилъ, что вышло, и деньги взысканы, говоритъ. Два-три мужиченка изъ артели, что, оставаясь еще въ город, кой-какой работой на завод пробивались, уже деньги получили отъ мирового судьи, Арсенія Петровича Варламова. И Вахрамй ползъ-было къ барину за своими деньгами.
— А ты, говоритъ судья Вахрамю:— подожди съ недльку. Я со своими длами справляюсь вотъ ужо. Тутъ мн сдлка выкупная въ Петербург вышла, не сегодня завтра сюда въ новочушское казначейство деньги пришлютъ, я теб жалованье заплачу, награжденье дамъ. Останешься доволенъ. Заразъ и подрядчиковы деньги тогда выдамъ. А то куда теб ихъ теперь беречь. Еще потеряешь, либо украдутъ въ кабак у Тупорылова.
— Оно, извстно, у вашей милости он цле. Только домой бы охота… не близкое дло, когда-то дойдешь еще…
— Я теб на проздъ дамъ. Не бойся, не обижу. Что же теб тоже безъ моего жалованья домой вернуться. Я бы теб сію минуту далъ, да у самого не случилось. Вотъ не сегодня завтра деньги по выкупу въ казначейство пришлютъ. Ждалъ много. Деньковъ-то пять-шесть еще не бда.
Мужикъ почесалъ въ голов, сталъ ждать. Добра не привыкать стать ждать русскому человку — привыченъ. Лихо безъ жданья само приходитъ, а добра жди. Когда-то дождешься!
Недля прошла, денегъ барину въ казначейство не шлютъ. Вмсто того, пришла къ нему телеграмма о задержк въ Питер. Самому надо хать. Дла онъ на-скоро почетному судь сдалъ, пошевни веллъ изготовить, потому что въ возк хрть было невозможно, дорогу распустило. Ледъ на рк стало ломать, а Вахрамя и того пуще. До того его ломаетъ, что онъ самъ сталъ Алексю Петровичу о своихъ деньгахъ говорить.
— Какой ты, братецъ, однакожъ! не безъ досады отвчалъ ему баринъ:— вдь не годъ теб придется ждать. Отъ Заглохлова до Петербурга желзная дорога, а до Заглохлова всего 70 верстъ отсюда. Я, значитъ, черезъ полторы сутки въ Питер. Въ тотъ же день все справлю. Вернусь на недл, и весь разсчетъ получишь. Теб какая потеря? Самъ разсуди. Ты здсь не безъ жалованья живешь, не съ голоду помираешь. Ты думаешь, я о теб не забочусь? Получишь деньги — заживешь! А если что меня въ Питер задержитъ, такъ опять-таки я теб вс деньги по почт вышлю.
Увренно, искренне и ласково говорилъ Арсеній Петровичъ. Кабы Вахрамй въ самую глубину его души могъ заглянуть и тамъ бы онъ увидлъ, что праведны и искренни бариновы рчи, что жаллъ онъ Вахрамя и дло ему говорилъ. Чутокъ былъ Вахрамй и сдался на добрыя рчи, только все-таки осмлился спросить:
— А подрядчиковы деньги, присужденныя, вышлете али оставите?..
Арсеній Петровичъ какъ будто зааллъ, глаза въ сторону отвелъ, и легонько прокашлялся.
— Разумется, и подрядчика деньги тогда получишь. Пожалуй отдалъ бы ихъ и теперь теб. Да гд ихъ беречь станешь? Пропьешь!
Правильно. Затискалъ свои мечты о Ершов Вахрамй въ уголокъ душевный подальше. Сдался: ждать, такъ ждать, ‘баринъ деньги получитъ — заживемъ’, подбодрялъ онъ себя.
А все-таки, когда лошади, хлюпая копытами по вод, налившейся въ дорожное корыто, выволочили изъ Варламовки пошевни, нагруженные толстымъ бариномъ въ толстыхъ лохматыхъ шубахъ, щемью защемило Вахрамево сердце.